Золотая Дуга

Первая встреча с Малышом

У высокой стойки, уставленной бутылками, толпился пестрый приискательский люд — старатели, геологи, инженеры, каюры, в меховых куртках с небрежно откинутыми капюшонами, в расшитых торбазах или в валенках с лихо отвернутыми голенищами; они щеголяли пушистыми рукавицами, бесценными в этой стране холода, где спиртовые термометры показывают минус шестьдесят градусов по Цельсию, и в замерзшем воздухе слышится шорох людского дыхания…

Бревенчатый холл только что выстроенной гостиницы у дороги, соединяющей Большой Невер с Алданом, напоминал в тридцатые годы знаменитые салуны Клондайка. Здесь можно было узнать последние новости и самые удивительные истории, которые дарует человеку зимний сибирский тракт — единственная ниточка, соединявшая в те годы Якутию с Сибирской железнодорожной магистралью.

В Якутии только что открывались сказочные богатства ее недр. Тракт приносил и уносил самых разных людей: с пылкими мечтами или разбитыми надеждами.

Я благополучно проскочил с грузом экспедиции «Чилькутский перевал» — станцию Большой Невер, где скапливались люди и грузы, образуя чудовищные пробки. На Алдане мне удалось собрать зимний караван для переброски грузов экспедиция дальше, в Якутск.

В голубом тумане звенели кружки, гудели голоса, сыпались острые, как перец, словечки — нестройный гомон разношерстной толпы. Пистолетов и стрельбы уже не было. Бурные двадцатые годы ушли в прошлое. Порядок в «Золотом Алдане» (так окрестили свой приют старожилы прииска) берегла юная алданская милиция.

Молчаливо забрались мы с товарищем в гущу прокаленной морозами компании и чувствовали себя не в своей тарелке — «стручками», «чечако», новичками, не имевшими за душой ни потрясающих историй, ни удивительных новостей. Это была первая наша экспедиция на Север, для нас еще загадочный, полный манящих тайн.

Время близилось к полуночи. Гомон достиг апогея. Люди плавали в синем облаке. Вдруг дверь с треском распахнулась от мощного пинка. В клубах морозного пара в салун шагнуло нечто странное. Шум мгновенно стих. Даже видавшие виды старатели замерли. Кружки с недопитым спиртом повисли в воздухе. Пересекая холл, к стойке шагали огромные меховые штаны без туловища, прикрытые сверху пушистым «кумполом». При гробовом молчании откуда-то сбоку из штанов появилась рука и мужественным движением откинула меховой скафандр. В ореоле мехов, открылось юношеское, почти девичье лицо, багровое от шестидесятиградусного мороза. Штаны были завязаны у горла очень маленького человека. Громоподобный хохот качнул люстры. Пестрая компания окружила вновь прибывшего…

Так впервые явился на Север Николай Григорьев — Малыш, один из героев этой книги. В 1933 году, окончив ускоренный курс геологоразведочного института, он отправился из Москвы в первую экспедицию на Север. На Большом Невере Николай попал в грандиозный затор. Наступили дьявольские якутские морозы, не было теплой одежды. Малыш ухитрился купить у огромного детины, возвращавшегося с Алдана в «жилуху» (как тогда говорили старатели), циклопические меховые штаны и огромный малахай, заменившие ему целый меховой комплект.

В ту ночь в салуне придорожной гостиницы состоялось первое наше знакомство, завязалась дружба, соединяющая нас до сих пор. Утром Николай присоединился к нашему каравану, и вместе мы выехали в Якутск, впервые натянув на торбаза конские меховые галоши, о которых мечтали в Москве, читая отчеты путешественников по. Якутии.

Мы подружились так быстро потому, что нас влекла и роднила, жажда исследования тогда еще дикого, недоступного Севера, увлекали подвиги полярных исследователей. Мы воображали себя великими землепроходцами…

И вот теперь Малыш ждет нас в Якутске. Неожиданно планы наши изменились. Вместо Прибайкалья и Монголии отправляемся в Полярную Якутию и на Чукотку.

Однажды «за круглым столом» в Доме ученых Павел Яковлевич Афанасьев, секретарь Магаданского областного комитета партии, рассказал о далеком золотом крае. Большой, плотный, с лицом в глубоких морщинах, темный от полярного загара, с чуть усталым взглядом то добродушных, то вдруг жестковатых глаз, он просто заворожил слушателей картинами природы Магаданского и Якутского Севера, рассказом о людях, открывших в диких полярных тундрах новое Эльдорадо.

Точао — туго натянутый лук, огромным полукружием выгнулись хребты Верхоянья, Колымы и Чукотки, образуя великий горный барьер крайнего северо-востока Сибири. Не так давно, в начале тридцатых годов, он был изучен не более чем горные барьеры лунной поверхности. За этой преградой лежала неведомая земля, о богатствах которой ходили легенды, и туда все чаще обращались взоры геологов. Теперь здесь величайшая золотоносная провинция. От Моря Лаптевых до Охотского и Чукотского морей, почти на всем её протяжении, золото добывают машинами. И жемчужина этого золотого венца Сибири — Чукотка!

Павел Яковлевич приглашал ученых, писателей, художников открыть чудеса золотого края людям — пером, кистью, резцом…

Наш родственник, полковник Федор Космолинский, был на этом вечере. Внимательно выслушал необычайную северную эпопею. Пришел в восхищение и в полночь разбудил нас по телефону. Он кричал в трубку, что спать нельзя, надо менять маршрут и отправляться не в Прибайкалье и Монголию, а на дальний Север, на золотую целину Сибири, и притом немедленно…

— Там лежит настоящая золотая дуга! Сказочная золотая страна Офир!

Федор всегда был несколько высокопарен. Но сравнение было удачным, фантазия заработала: ведь все путешествие можно назвать — маршрут Золотая дуга.

Недавно с друзьями мы прошли все целинные степи от Волги до Алтая, в махнуть с хлебной целины на золотую Целину казалось заманчивым. Да и тихий, властный зов Севера давно не давал покоя — манил обратно. Особенно весной, когда ожившее солнце растапливало посеревший ноздреватый снег и с арбатских переулков несся горьковатый запах клейких листочков тополя, напоминая невообразимые ароматы тополевых кущ, распускающихся весной на Севере.

После встречи с Малышом на далеком Алдане, окончив Московский университет, я с разными экспедициями прошел весь Север. Побывал на Кольском полуострове и на Ямале, в Полярной Якутии и на Чукотке, в Колымо-Индигирской тайге и на Охотском побережье. Я видел еще девственный, непокоренный Север, полный романтики, закаляющий и облагораживающий дух человека. Что там теперь? Как изменились люди, осваивающие его? Говорят, Север влечет человека, однажды побывавшего там. Это сущая правда.

И вот настал день, когда все было решено. Мы отправляемся на дальний Север вдвоем с женой, скульптором Ксенией Ивановской.

Ксана — «подвальный житель»: многие молодые московские скульпторы творят в подвалах. Жизнь ее проходила в мастерской глубоко под землей, точно в катакомбах. Она не была на Севере, не знает его притягательной силы, но увидеть людей, о которых так много наслушалась, ее давняя мечта. Ей хочется слепить серию портретов и скульптурных композиций «Люди Золотого края».

Маршрут путешествия представлялся еще слишком туманно. Но впереди у нас надежные пристанища — Якутск и Магадан. В Якутске на аэродроме нас встретит Николай Григорьев — Малыш, полярный следопыт, искрестивший головоломными маршрутами всю Полярную Якутию.

Навстречу гибели

19 июля (из дневника Ксаны): «Я уношу из Москвы беспокойство, живущее во мне. Это мое первое большое путешествие. Надеюсь, что оно поможет мне кое в чем разобраться. Недаром же говорил старый Чиполлоне своему маленькому Чиполлино: „Отправляйся странствовать по белу свету, поучись уму-разуму“.

Немного тревожно. Мне мало приходилось летать. Но вид серебристого лайнера так внушителен. Как в сказке перенесет он нас за десять тысяч километров прямо в Якутск. Невольно проникаюсь уважением к нему и почему-то нежностью…

Внизу осталась Москва. Жаркая, шумная, пропитанная бензиновыми парами, суетливая, душная и… любимая — море бурлящих страстей, сталкивающихся интересов. Все осталось внизу. Мы в голубом просторе. Величие и спокойствие окружают нас. И солнце как-то непривычно близко. Мимо иллюминатора, словно мятущиеся духи, проносятся бело-прозрачные тени медуз, верблюдов, черепах и еще каких-то неведомых на земле существ. Медленно проплывают воздушные города, розовые замки, тропические леса, погребенные чудовищными сугробами. А у дальнего горизонта взметнулись всей массой облачные глыбы, точно грянул взрыв, расколовший облачную вершину. Алюминиевое крыло и сигара мотора видением века повисают в этом странном безмолвном мире.

Виктор преобразился. Пересаживается от иллюминатора к иллюминатору, весь поглощен наблюдением. Быстро что-то записывает. Заглядываю через, плечо:

„Россия не только территория вширь от горизонта к горизонту, но пространство вверх, в облачные и заоблачные этажи. В воздухе видишь картины неземной красоты, вечно меняющиеся, как миражи. Внезапно возникают высокие снежные берега океана, голубоватые стены глетчеров, плавающие айсберги, белые купола неизведанных островов. И все это отражается в зеркале полузамерзших проливов и лагун. Тонкий слой прозрачных, как кисея, слоистых облаков, вытянувшись горизонтально, режет облачные башни и вершины. Все, что ниже, кажется отраженным в зеркале. На высоте восьми тысяч метров возникают панорамы далеких ледовитых морей…“

Какие разные ассоциации рождают в нас одни и те же картины. Виктор убеждает меня, что видит картины Ледовитого океана. Они навевают воспоминания.

А вон еще посланец земли. Маленький встречный самолетик с уверенно задранным хвостиком. Он явно чувствует себя тут хозяином. Промчался деловито, целеустремленно. Блеснул серебряным боком, нырнул, как рыбка в океане, в голубые разводья между облачными громадами и пропал в бездне.

Быстро темнеет. Мы летим навстречу ночи. Медленно выплывает прозрачная луна. Как прекрасен мир. Здесь, на высоте восьми тысяч метров, чувствуешь свою причастность к нему. Ощущаешь себя частицей этого грандиозного единства.

Как велик человек, оторвавшийся от земли, вырвавшийся в космос, и… как он еще мал. Ах, люди, люди, если бы вы чаще смотрели в небо…»

На этом оборвалась запись в дневнике Ксаны. Свернувшись калачиком, она заснула в мягком кресле у потемневшего иллюминатора. Густая мгла поглотила землю.

И вдруг там, где утонула планета, вспыхивает во тьме золотая змейка. Изгибаясь живым, светящимся пояском, она пропадает и вновь извивается, но уже в другом месте — одна, другая, третья. Это посылают лунный отблеск плесы бесчисленных сибирских речек. Иногда в кромешной тьме разгорается зарево ярче и ярче, и вот уже мерцают россыпи и гирлянды — рой звезд, упавших на землю: пролетаем большие, незасыпающие сибирские города.

Еще несколько часов — и встреча с другом. Сколько лет мы не виделись! Я закрываю глаза и вижу…

Мутный поток, вскипающий пеной, с клокотом вливается в узкую щель каньона. Вокруг возносятся к зеленоватому небу скалистые вершины. Откуда-то сверху к взбаламученной воде сползают черные шлейфы осыпей. Байдарка, приплясывая на волне, жмется к мокрым глыбам у подножия осыпи. Наши голоса пропадают в грозном шуме реки, сдавленной каменными громадами. По этой реке никогда еще не плавали люди. Ее воды рождаются в моренах мощного ледника, в центре высокогорья. Река мчится в глубокой горной долине, спадая иногда водопадами.

Плывем в байдарке трое — выбираемся в обжитые места после завершения экспедиции. Рев воды гулким эхом предупреждал о водопадах. Борясь с дьявольским течением в три весла, нам удавалось вовремя приставать к берегу и обносить падуны.

Втроем в двухместной байдарке невозможно наглухо задраиться. Приходится непрерывно вычерпывать воду чумазым котелком. На душе скребли кошки, хотя никто и не признавался в этом. Но когда впереди открылась пасть каньона и разведка принесла неутешительные вести: перенести байдарку по кручам и миновать десятикилометровый каньон невозможно, — никто не захотел покинуть байдарку добровольно.

Отвесные стены нависали над рекой, и нам не удалось просмотреть всего русла. Одолеть извилистое ущелье можно только вдвоем, наглухо задраившись. Конечно, разумнее было высадить с рюкзаком, дневниками экспедиции и документами Малыша: он не умел плавать, и, если байдарка опрокинется, утонет, как котенок. Но Малыш возмутился и заявил, что на Индигирке проходил и не такие пороги и байдарку покинет тот, кто вытянет короткую спичку. Драматический диалог происходил на дне ущелья, в тени утесов, в умопомрачительном реве стиснутого потока.

И вот жребий брошен: остались вдвоем с Малышом. Третий — а это девушка, — проклиная судьбу, вскидывает рюкзак с дневниками и карабкается по осыпям. Встретимся у далекого выхода из каньона.

Намертво задраиваемся каучуковым покрывалом. Малыш неторопливо забивается гвоздиками. Ни капли, ни струйки воды внутрь — в этом спасение. Похожи на эскимосов в каяке. Ударили весла, серебристые брызги окропили лицо. Байдарка выскользнула на гребень волны и устремилась в гремящее ущелье. Нависающие стены заслонили небо. Поток несется сплошной струей с ошеломляющей скоростью. Отступать некуда, в быстрине не повернешь, не пристанешь к скользким скалам. Вижу мокрую спину Малыша: клетчатая ковбойка прилипла к бугристым мускулам, он гребет длинным двухлопастным веслом, то взлетая на гребни, то погружаясь в кипящую, ослепительно белую пену.

Длинная, похожая на стрелу, легкая на ходу, байдарка вмещает все наше путевое снаряжение — палатку, спальные мешки, рюкзаки с продовольствием и лагерный скарб. Великолепное суденышко!

И все-таки… чувство беззащитности томит душу. Давят мрачные стены, хлещут холодные волны, сумасшедшее течение тащит байдарку, не дает править. Ущелье наполняется оглушительным ревом. Густой и тяжелый, он несется из жерла сузившегося каньона. Что-то страшное творится с рекой впереди.

Поток упирается в отвесную стену, наглухо перегородившую ущелье. Река исчезает, словно проваливается в бездну. Вода не вмещается в стесненное ложе, выпирает, вздувается. Подводные струи выплескивают из глубин громадные волны. Сталкиваясь, они захлестывают нас, окатывают холодным душем, слепят пеной.

Малыш обернулся. Указывая веслом, он что-то кричит. Побелевшие губы шевелятся, но голос пропадает в нестерпимом грохоте., Отлично понимаю товарища:

— Амба! Конец…

В брызгах и пене байдарка мчится навстречу гибели, и остановить ее мы не в состоянии. Рев воды леденит душу. Ударяясь в каменную грудь, поток вскипает и, внезапно повернув на девяносто градусов, спадает в узкую щель теснины.

Что произошло дальше, помню как в полусне. Огромный вал подхватил байдарку, взметнул к небу. Уже в воздухе она накренилась. Взмахнув крыльями весел, мы полетели в гремящий водоворот. Опрокинулись скалы, вода накрыла с головой. Сознание отлетело. Чувствовал, глотаю и глотаю студеную воду.

Очнулся в холодных струях потока. Одной рукой сжимаю весло, другой вцепился в форштевень перевернутой байдарки. На мокром ее брюхе, навалившись, лежал Малыш. Лицо у него синее с мутными, ничего не видящими глазами.

Зигзаг ущелья после падуна мы проскочили под водой, едва не захлебнувшись. Как выбрались из наглухо законопаченного суденышка — уму непостижимо. На перевернутой байдарке нас влекло в гремящем потоке мимо скалистых стен и осыпей. Каньон расширился. Залитая байдарка, набитая снаряжением, то и дело погружалась в воду. Малыша окатывали волны. Тут я допустил оплошность. Мне казалось, что выдержать двоих байдарка не в состоянии. Я отпустил форштевень, и крутящиеся струи мгновенно разнесли нас. Байдарка с Малышом скрылась. Плыть в потоке было невозможно. Я не расставался с веслом. Неистовое течение то и дело утаскивало вглубь. Я опять глотал и глотал холодную воду. Но весло помогало всплывать и надышаться воздухом. Не помню, долго ли продолжалась водяная карусель.

И вдруг… сами ноги нащупали каменистое дно. Река делала крутой поворот, и меня прибило к берегу. Выпустив весло, я выкарабкался на горячие камни. Грызла тоска: я был уверен в гибели товарища…

Соединившись с нашей спутницей, мы все-таки нашли Малыша. Раскинув руки, он неподвижно лежал на гальке лицом вниз, в крошечной бухточке между скал. Ноги его полоскались в воде. Николай был в глубоком обмороке.

Снова мы собрались вместе. Все наши вещи уплыли с байдаркой. В рюкзаке у девушки сохранились только дневники экспедиции и документы. Босые, полураздетые, мы благополучно выбрались на базу экспедиции…

Эта история произошла с нами на Зеравшане, горной реке, где никогда не плавали люди. Николай приехал к нам в таджикско-памирскую экспедицию, в свой первый полярный отпуск, прослышав о готовящемся байдарочном походе.

Это было давно, но провались я сквозь дно самолета, если характер Малыша изменился. Этот маленький, крепкий, как скала, человек остался таким до сих пор: идет по тропе, не отступая, до конца…

Прилетели

Ночь кончилась быстро. Нас разбудило азиатское Прилетели солнце. Его жаркие лучи пронзали длинный салон, освещали накрахмаленные чехлы кресел, спящих пассажиров. Над белым облачным океаном простерлось крыло, сверкающее, как обнаженный меч. Недаром воздушная стихия манит настоящего летчика. Небожитель не может забыть ее беспредельных солнечных просторов и миражей.

В облаках появились окна и разводья. Сквозь них глубоко внизу зеленеет Якутская тайга, освещенная утренним солнцем. С высоты она кажется густо-зеленым курчавым ковром.

Зеленая стихия! Не менее величественная, чем воздушный океан. В Сибири нет ей конца и края. И везде тайга разная. Разная — если уметь видеть ее. Тут, под нами, она изрезана бесчисленными изумрудными овалами. Это знаменитые ятские аласы — ложа давно высохших озер, заросшие луговыми травами. Кое-где эти ложа еще заполнены водой.

Такая пятнистая тайга простирается во всю ширь великой Якутской впадины. Громадной чашей она врезается между Становым и Верхоянским хребтами и Среднесибирским плоскогорьем. Это континентальное сердце Сибири. Летом здесь жарко, зимой трещат пятидесятиградусные морозы.

На левом берегу Лены — Якутск. Сейчас июль, впадина пышет зноем. Нагретый воздух поднимается вверх, разгоняя облака.

Они тают, как вешний снег. Я видел эту тайгу и аласы, когда авиационного сообщения между Москвой и Якутском не было и наша экспедиция добиралась туда два месяца.

— «Техника на грани фантастики», — глубокомысленно замечает мой сосед, бородатый дед в старинном приискательском картузе, и почему-то тяжело вздыхает…

Летим над колыбелью якутского народа. Восемьсот лет назад, как гласят смутные предания, якуты были кочевниками южных степей. Грозное бедствие обрушилось на эти степи. Климат внезапно изменился, стал знойным, сухим. Пропала вода, выгорели травы. Гибли люди и скот. Предки якутов, покинув родную землю, пустились в великое кочевье на Север.

Долгий был путь, опасный. Приходилось теснить воинственные лесные племена, выдерживать жестокие битвы, но отступать было некуда. В Якутской впадине степные беглецы нашли обетованную землю. В пойме Лены и на аласах — пышные пастбища и луга, в ленских протоках, лесных речках и Озерах — массу рыбы, в лесах — непуганую дичь и прочный строительный материал.

Степные номады быстро освоились в лесах Севера, осели в подходящих местах, изобрели берестяные и деревянные юрты, лодки, своеобразную одежду, приспособленную к холоду, деревянную утварь, инструменты, орудия промысла. Возник центр самобытной якутской материальной культуры с оригинальным устным эпосом вместо письменности — олонхо. В долгие зимние ночи олонхо нараспев произносились искуснейшими бродячими сказителями, кочевавшими из поселка в поселок. Певучий эпос воспламенял фантазию, соединял и укреплял дух народа, передавал поколениям мудрость предков…

Аласы медленно проплывают внизу, точно следы, оставленные великаном. Зажглось табло: «Не курить, застегнуть ремни». Воздушный корабль приближался к Якутску.

Тайга с громадными изумрудными пятнами поднимается к горизонту. Развертывается широченная долина Лены с протоками, старицами, островами, озерами и лугами. Тайга остается позади на уступе коренного берега. Проносимся над поймой. Прямые, как струны, дороги сходятся к городу, спящему в дымке.

— Якутск!

Ослепительно блестят могучие плесы Лены. Делая крутые излучины, великая река уходит на север. Лайнер разворачивается. Необъятные плесы вздыбились, ползут в небо, закрывают полгоризонта. И наконец укладываются на место. Идем на посадку…

Спускаемся по высокому трапу, увешанные рюкзаками, фотоаппаратами, экспедиционной кладью. Над головой высоко-высоко ясное небо без единого облачка. Слепит солнце, тепло, как на юге, совсем близко длинное здание аэровокзала. По взлетной дорожке бежит к самолету, размахивая руками, маленький человек в шляпе, сдвинутой на затылок.

— Да это же Малыш! Эге-гей, старина!

Тискаем Николая в объятиях. Приподнимаясь на цыпочки, он хлопает меня по плечу.

— Наконец-то, друзья… закисли в Москве, ей-богу, молодцы, что прилетели…

Он воздает должное Ксане. Малыш очень любит петь дифирамбы и курить фимиам симпатичным женщинам. Они вызывают в нем творческий подъем и вдохновение. К чести Малыша, заметим: всю свою скитальческую жизнь он чаще видел медведей, чем женщин. И вообще Коля просто любит людей и ему приятно возвышать их, хотя бы в собственном воображении.

— Поедем через город, — говорит он, усаживаясь за руль «Москвича», — покажу вам Якутск.

Когда мы с Малышом впервые приехали сюда с Алдана, Якутск был одноэтажным. Деревянные домишки, деревянные мостовые и тротуары, деревянная пожарная каланча и бесконечные деревянные заборы из потемневших досок, продырявленных круглыми отверстиями.

Продырявленные доски остались от плоскодонных судов, — паузков, на которых раньше сплавляли с верховьев Лены продовольствие и товары. На пристанях Якутска паузки разбирали, а доски с отверстиями от деревянных шипов продавали жителям. — города. Единственным городским транспортом были мохнатые якутские лошадки — зимой тащившие сани, а летом громыхавшие по деревянным мостовым допотопными тележками и тарантасами.

Теперь мчимся по асфальтированным улицам. Мимо снуют легковые машины и автобусы. Главные проспекты застроены многоэтажными домами и полны людей. Коля уголком глаза наблюдал за нами. Я не узнавал города. Но странно, Ксана не разделяла нашего воодушевления. Якутск ошеломил ее тридцатиградусной знойностью, деревянностью окраин и несовременностью.

Что делать — все в мире относительно. Мы сравниваем Якутск с тем, прежним Якутском, а Ксана — с Москвой.

Но городу действительно чего-то недостает…

— Зелени!

Ни кустика, ни деревца. Голые улицы изнывают от зноя и пыли. Поэтому он и кажется каким-то неустроенным.

— Мерзлота, — сокрушенно вздыхает Коля. — Вечная мерзлота…

Неподалеку от монументального корпуса Якутского филиала Академии наук примостилось первое каменное здание Якутска — воеводская канцелярия. Старинные постройки — моя страсть, и я прошу Колю остановить машину.

Над сводчатым входом пустая ниша, где прибита была когда-то круглая каменная плита с надписью, вырезанной славянской вязью[1]: «Божиею милостью по указу Великого Государя Царя и Великого князя и Малыя и Белыя России самодержца построены сия палаты лето Господня 1707 при стольниках Юрие Федоровиче и Михаиле Юрьевиче Шишкиных».

Одноэтажные палаты возвели добротно из старинного кирпича. По углам укрепили массивными кирпичными наугольниками (так пытались оградить стены от мерзлотной деформации). Карнизы изукрасили традиционным поясом кирпичей, выставленных ребром, а фасад — арочными окнами и входами с резьбой по камню.

Ходим под сводами, стянутыми железными связями, представляем писцов с гусиными перьями, приказных дьяков и воевод. Тут разбирали челобитные, записывали «расспросные речи» служилых людей, прибывавших с окраин Якутского воеводства, писали «наказные грамоты» приказчикам дальних острогов, собирали подать, чинили суд и расправу, пытали «ослушников и бунтовщиков». Якутская воеводская канцелярия управляла огромным краем от Лены до Чукотки и Камчатки.

По фасаду старинных палат прошли в разных направлениях глубокие трещины. Мерзлота пересилила первых зодчих. Позднее якутские строители научились одолевать ее. Якутские каменные церкви более века стоят на мерзлоте. И держатся они не божьей милостью. Их ухитрились поставить на бревенчатые лиственничные плоты.

Современные многоэтажные здания города строятся на бетонных сваях. Дома слегка приподняты над землей. «Воздушная подушка» предохраняет мерзлоту от таяния, и стены не дают трещин…

С грустью смотрим на боярские палаты. Часть их отдана под склад. Штукатурка обвалилась, в стенах пробиты какие-то двери, в сводчатые окна втиснуты квадратные рамы, резьба по камню отбита…

Наконец выехали за город. О чудо! — вечная мерзлота, а нас окружают великолепные сосны, огороды, картофельные поля. Почему же рядом голый, не защищенный зеленью, пыльный Якутск?

На возвышенности среди сосен красиво вписывается в пейзаж высокое белое здание. По блестящему асфальту, среди зелени лугов въезжаем во владения Института мерзлотоведения Академии наук. Перед зданием — зеленый луг и пруд. Все отлично распланировано, чувствуется глаз художника и размах строителей райского уголка. Не хватает только лебедей и павлинов. Небольшие коттеджи сотрудников института приютились среди зеленых кущ. Машина остановилась у белого домика. Навстречу откуда-то выскакивают два загорелых и белобрысых «вождя индейцев». Наташа и Миша — потомство Малыша. Боевым кличем встречают они гостей.

Наташа быстро остепеняется. Мама в экспедиции. На ее руках двое мужчин, а теперь и гости. Сейчас она гостеприимная хозяйка. Тащит нас в просторную квартиру.

Пока мы приходим в себя, распаковываемся, она хлопочет по хозяйству, отдает директивные указания:

— Миша, нарви салату.

— Папа, вымой тарелки…

Ее распоряжения выполняются беспрекословно. Она маленькая хозяйка большого дома. Коля целыми днями пропадает на работе — сдает отчет очередной экспедиции.

Вечером, когда дети уснули, собрались вокруг стола над картой Якутии. Хотим выбрать маршрут путешествия поинтересней. Сделать это нелегко. Полярную Якутию мы с Малышом исколесили вдоль и поперек. Здесь столько интереснейших мест! Но впереди — Магадан и Чукотка. Надо выбрать самое интересное и нужное — нужное для нашего замысла…

— Только Кулар — западный конец вашей Золотой дуги, — говорит Малыш, указывая на горный хребет в низовьях Яны, — там недавно откопали легендарное золото.

Хребет Кулар — боковая цепь полярной части Верхоянского хребта, он разделяет бассейн Омолоя и Яны. Когда-то мне пришлось пересечь Верхоянский хребет в самой высокогорной его части, далеко за Полярным кругом. Мы едва выбрались из тисков гор, к спасительной Лене. В те времена хребет Кулар считался еще более недоступным местом.

— Только Кулар… — повторил Николай. — Там сейчас работает Таня с экспедицией Московского университета. База у вас будет великолепная.

Таня — жена Николая. Жизнь людей, связавших свою судьбу с постоянными скитаниями, неустроенна. В это лето Николай остался в Якутске с детьми. Он обрабатывал материалы своей последней северной экспедиции и через неделю должен был улететь в Москву — сдать детей бабушке. Потом он вернется в Якутск и отправится в устье Енисея на опорную базу Института мерзлотоведения — продолжать исследование мерзлоты полярных берегов Сибири. Таня — геоморфолог. Долгое время она нянчилась С Наташкой и Мишкой, пока они были маленькие, и мучилась, вспоминая былые экспедиции с Малышом у берегов Полярной Якутии. И вот, совершенно истосковавшись по работе, оставила детей на попечение Николая и отправилась на Кулар с геоморфологической экспедицией Московского университета. Малыш не удерживал — уж он-то понимал мятежную душу искателя…

— Кроме золота вы увидите олово Якутии, — говорил он, подчеркивая карандашом Батагай. Золото и олово неразрывны на крайнем Северо-Востоке, Золотая дуга сплетается с оловянным венцом Сибири!

Так было решено пуститься в путь по следам Тани.

— Вот, спрячь, — сказал Коля, вытягивая из шкафчика зашитый, туго перевязанный полотняный мешочек, — посылка для Тани. Я знал, что выберете Кулар.

Хозяйка зеленой горы

Утром мы выкупались в соседнем озере Сергелях.

Зеленой Вода теплая, парная. Солнце печет немилосердно.

Горы Вокруг на травянистых песчаных гривах зеленеют сосны, на плоских террасах между ними голубеет острец — жесткий остролистый злак южных степей. Высохшую почву тут и там изрыли своими норками евражки — длиннохвостые якутские суслики. В воздухе проносится, играя цветными подкрыльями, южная саранча. Недаром степные кочевники когда-то осели тут. Здесь пахнет степью. Глаз постоянно встречает знакомые степные растения, которые мы видели еще недавно, пересекая на «Москвиче» далекие целинные степи…

Автобус за десять минут доставил нас в душный город. В Якутске, оголенном и пыльном, невыносимая жара. И вдруг на прокаленных полуденным солнцем ступенях филиала Академии наук явилось видение: ослепительно яркая женщина, вся в красном — красном пыльнике, красных туфлях, красных чулках.

В руках она держала огромный букет алых гладиолусов с каплями росы на свежих лепестках. На знойных улицах, среди раскаленного камня и асфальта это казалось чудом. Ярко-красную женщину представили «хозяйкой Зеленой горы», директором Ботанического сада.

— Ботанический сад на вечной мерзлоте?!

Это следовало посмотреть. Он находится всего в семи километрах от города, у подножия Чучур-Мурана. И мы помчались на машине в гости к «хозяйке Зеленой горы» — Зинаиде Ефимовне Чугуновой.

Своим рождением Якутский ботанический сад обязан этой энергичной и настойчивой женщине. Несколько лет она сражалась за свою идею. Одним ее планы казались слишком отвлеченными, другим — просто немыслимыми. Зинаида Ефимовна работала на сельскохозяйственной станции и хотела кроме картофеля и овощей сажать на вечной мерзлоте декоративные кустарники, деревья и цветы, мечтала собрать здесь все типы растительности Якутии.

— Да что же будет расти на вечной мерзлоте?! — разводил руками известный геолог, стоявший во главе филиала Академии наук.

Но настойчивая женщина не сдавалась. В 1955 году ей удалось в тематический план включить тему, разрешавшую посадки ягодно-декоративных кустарников на полях Биологической сельскохозяйственной станции. Посадки прижились.

И вот в 1962 году, после многолетних хлопот Чугуновой, Президиум Академии наук постановил преобразовать сельскохозяйственную станцию в ботанический сад…

Остановились у ворот, увитых зеленью.

— Ну вот и врата рая, только гурий тут не хватает, — засмеялась Зинаида Ефимовна.

Ходим с гостеприимной хозяйкой, осматриваем ее владения и не верим глазам. На больших полугазонах-полуполях море цветов, ликование красок: оранжевые настурции, лиловые ирисы, желтые и фиолетовые анютины глазки, яркие тюльпаны, голубые колокольчики, белые гиацинты, розовые пионы, алые гвоздики и гладиолусы, мальвы, льнянки, ешольции, густые газонные травы. Воздух напоен ароматом. Над всем этим великолепием жужжат шмели, порхают бабочки, перелетая с цветка на цветок. Все вокруг яркое, упругое, сочное — дышит таким счастьем бытия. Вот бы это пестроцветье вынести на улицы и площади Якутска!

Ботаническому саду отдано несколько сот гектаров: здесь и сопка Чучур-Муран, и лесистые холмы, образующие борт ленской долины, и плоские речные террасы у их подножия. Внизу будут рассажены чозениевые и тополевые рощи, украшающие острова якутских рек. На песчаных гривах поднимутся сосновые колки, типичные для Южной и Центральной Якутии; берега стариц, проток и озер украсятся буйными зарослями луговых и болотных трав, камышовыми гущами. На склонах Чучур-Мурана предполагается даже высадить обитателей альпийских высот Якутии, а холмы, покрытые тайгой, превратить в естественный парк. Уникальный ботанический сад на вечной мерзлоте станет местом паломничества туристов и ученых всех стран мира…

Зинаида Ефимовна показывает шпалеры ягодных и декоративных кустарников на полях бывшей сельскохозяйственной станции. Когда-то она сажала их почти украдкой. Теперь тут цветет и плодоносит целая коллекция смородин и шиповников, жимолость, желтая акация, барбарис, крыжовник, стелющаяся по земле песчаная вишня, рябинники, дикая венгерская сирень.

Длинный день, обилие солнца и летнего тепла в Якутской впадине помогают им цвести и хорошо плодоносить. Однако сухость, засоленность почвы, близость вечной мерзлоты создают своеобразные трудности. Среднегодовых осадков в окрестностях Якутска выпадает всего сто восемьдесят восемь миллиметров, как в полупустыне. Помогает бороться с сухостью… мерзлота. Кровля ее оттаивает летом, насыщая почву влагой.

Хорошо чувствуют себя здесь степные пришельцы — вяз мелколистный, ясень маньчжурский. Якутский сад получает семена из сорока шести зарубежных стран. Их заботливо высевают на полях, и многие из них осваиваются на якутской земле.

Ежегодно в разные концы Якутии отправляются экспедиции Ботанического сада. «Охотники за растениями» привозят и высаживают на опытные поля «дикарей», приспособленных к местным условиям. Некоторые из них войдут после испытания в декоративные посадки или на плантации нужных человеку растений. Невольно вспоминаются романтические экспедиции мировых ботанических садов за хинным деревом, каучуконосами, женьшенем.

— Вот полюбуйтесь — прирученный дикарь, — Зинаида Ефимовна указывает на грядку, засаженную незнакомым растением с большими мясистыми листьями и корневищами, — якутский ревень — полезнейший вид. Мы нашли его на Алдане…

Известный археолог А. Окладников обнаружил в архивах два документа XVII столетия о поисках ревеня в Якутии. По указу Петра I воевода Арсеньев в 1697 году организовал розыск ревеня в Якутии. Специальная команда якутских казаков отыскала ревень на Учуре, притоке Алдана, и доставила в Якутск десять пудов сушеного корня. Заготовленный с невероятными трудностями ревень был отправлен в Москву. Потом о нем забыли. Мы отправились по следам казаков. Нашли ревень и научились выращивать его на плантациях.

Рассказываю Зинаиде Ефимовне, что на островах Омолона я однажды нашел черную смородину с невероятно крупными ягодами, но без запаха и шиповник с прозрачными, сочными, сладкими ягодами.

— Милости просим, — улыбается «хозяйка Зеленой горы», — приезжайте к нам после путешествия — отправим в экспедицию на Омолон за чудесными ягодами. Привезете нам семена, черенки.

Совсем еще юный сад на вечной мерзлоте осаждают экскурсии школьников. Студенты Якутского университета проходят здесь полезнейшую практику. Семена испытанных ягодно-декоративных кустарников и цветов отправляются на пришкольные участки и любителям садоводства по всей Якутии.

Целый день ходим среди пестрых зарослей. Чего только не растет на якутской земле!

В одной книге, посвященной Якутску, автор, патриот своего края, мечтал превратить город вечной мерзлоты в цветущий сад…

— Возможно ли это?

— Все возможно, — сказала Зинаида Ефимовна. — И не в вечной мерзлоте или в плохой почве города тут дело…

— Нет денег?

— И деньги есть: средства на благоустройство столицы республики отпускаются большие.

— Сухость климата мешает? Но ведь даже в южной степи… Зинаида Ефимовна рассмеялась.

— Руки приложить надо. Тысячи заботливых рук. В городе — филиал Академии наук, Институт мерзлотоведения, Сельскохозяйственный институт, Якутский университет, армия специалистов — мерзлотников, почвоведов, агрохимиков, агрономов, геоморфологов, мелиораторов, архитекторов. Каждое учреждение озеленяет свой участок, жильцы — свой двор, горкоммунхоз — скверы и площади. Мы саженцами, семенами снабжать будем. Якутск станет филиалом Ботанического сада!

На дорожке среди, клумб появилась якутская семья. Молодая женщина шла с охапкой цветов, погрузив смуглое лицо в душистый сноп. За ней шествовали два малыша с черными, словно обугленными, головенками. Они то и дело присаживались на корточки перед газонами и осторожно трогали яркие венчики цветов малюсенькими коричневыми пальчиками.

Домой мы вернулись к вечеру. Николай только что пришел с работы, загнал домой свое одичавшее потомство, и кормил детей супом. Они поглощали все, что им давали. Маленькие бродяги, исцарапанные и шершавые, не страдали отсутствием аппетита.

— Жаль, не могу отправиться с вами в маршрут, друзья, этих дикарят надо везти к бабушке. Сегодня взял билеты на московский самолет.

Снова наши дороги расходятся. Мы тоже взяли билеты на самолет, но улетаем дальше на Север, за Верхоянский хребет, в Батагай. В нашем распоряжении остается еще один день в Якутске, и Николай посоветовал познакомиться с Габышевым, директором Якутского музея изобразительных искусств.

— С Габышевыми, — сказал он, — связан целый пласт якутской культуры. Вас эта история заинтересует…

Бесценный дар

Музей изобразительных искусств оказался закрытым на ремонт. Улица перед ним дымилась — ее заливали асфальтом. С Львом Михайловичем Габышевым познакомились во дворе музея. Он привел нас в свой кабинет, похожий на антикварную лавку. Высоколобый, широколицый, в роговых очках, Лев Михайлович выкладывал на письменный стол вещицы, вырезанные из кости, рукописи, пожелтевшие книги, кипы фотографий, альбомы, расставлял холсты с потемневшими красками и говорил, говорил, говорил.

Перед нами открывался удивительный мир.

Искусствовед и художник, ученик академика Бакшеева, Габышев изучил якутское искусство, собрал в музее редчайшую коллекцию резной кости и заканчивает монографию «Якутская резьба по кости». Увлекается он и местным орнаментом. Но уже издана Йохансоном капитальная монография по якутскому орнаменту, называется она «Из глубин Азии». Поэтому все свои усилия в свободное время Лев Михайлович отдает резьбе по кости, древнейшему искусству якутского народа.

Он разложил на столе, веером, великолепные фотографии работ старых и новых якутских мастеров.

— Оригиналы увидите на обратном пути. Якутска вам не миновать — сюда ведут все пути, как в древний Рим… Кое-что покажу сейчас. — Он отпер кованый ларец, осторожно вытащил и поставил на стол костяную шкатулку тончайшей резьбы. — XVIII век… мне ее принесли недавно. Я чуть не упал с кресла, когда увидел ее. А вот работы Петра Пестерева.

Перед нами лежали охотничьи ножи в ножнах, инкрустированных костью, с мордами невиданных зверей вместо рукояток. Мамонтовая кость — излюбленный материал якутских косторезов. Этот мастер живет на Новосибирских островах. Там найдены целые кладбища костей вымерших доисторических животных, они поражают воображение художника.

Откуда-то из темного угла Габышев извлек холсты в потемневших бронзовых рамах.

— Уникум… — тихо сказал он, сдвинув очки на выпуклый лоб, — первый профессиональный якутский художник. Вот этот убеленный сединами господин с бронзовой медалью на ленте — якутский купец Шилов-старший; благочинная женщина в расписной шали на втором портрете — супруга купца, а этот розовощекий молодой человек с книгами и счетами — наследник, Шилов-младший.

Посмотрите, какая зрелая, самобытная кисть! Портреты выполнены в традициях лучших русских живописцев конца XVIII — начала XIX века. К сожалению, имя художника еще не разгадано. Несомненно только, что это местный якутский художник. Послушайте, что пишет Николай Щукин в своей книге «Поездка в Якутск», изданной в 1835 году: «Вообще о якутах можно сказать, что они чрезвычайно остры, переимчивы, склонны к художествам.

Между ними был даже один живописец, работа которого видна и теперь во многих домах и церквах».

Известный полярный путешественник Ф. П. Врангель, проезжавший через Якутск, удивлялся мастерству якутских резчиков по дереву и живописцам, писавшим иконы и росписи в храмах. Все три портрета написаны яичной темперой — красками церковных росписей. На портрете Шилова-младшего указана дата — 1814 год, от подписи художника сохранилось «Михайло…», а дальше неразборчиво. На перстне Шилова-старшего монограмма из трех букв — В. П. М. Может быть, это инициалы художника? Если это так, имя первого якутского живописца В. П. Михайлов. Эта фамилия распространена в бывшем Западно-Кангаласском улусе Якутии.

Вероятно, росписи этого художника сохранились до нашего времени — в церкви якутского селения Бютейдах Мегино-Кангаласского района, в ста десяти километрах от Якутска. Надпись на камне гласит, что церковь освящена в 1825 году, а росписи сделаны местным художником. Имени его не упоминается. До революции якутских живописцев были единицы. Они не признавались официальными кругами царской России и избегали подписывать свои полотна. Теперь у нас целый отряд талантливых живописцев.

Лев Михайлович протянул каталог музея в голубом, тисненном золотом переплете.

— К сожалению, могу показать только репродукции…

Нас поразил большой раздел, посвященный западноевропейской живописи: Джовани-Батиста, Сассоферато, Пьетро Либери, Карло Чиньяни, Бернардо Беллото, Фердинанд Бом, Франс де Гамильтон, Брейгель Старший (Бархатный), Жак Куртуа (Бургиньон), Жан-Батист Грёз, Иост Корнелис Дрохлай, Анжелика Кауфман, Ван-Дейк…

— Да откуда же появились в Якутском музее эти шедевры?!

— У нас целый зал, полный жемчужин, — загадочно усмехнулся Габышев. — Двести пятьдесят драгоценных произведений мастеров Западной Европы XVI–XIX веков завещал якутскому народу мой Отец — профессор Михаил Федорович Габышев. Наша семья выполнила благородную волю, и вот все эти полотна сейчас в Якутии — на родине отца, в этом музее.

Отец был страстным коллекционером, восхищался искусством и почти весь свой заработок тратил на приобретение шедевров. Туго нам иногда приходилось. Однажды отец пошел посмотреть собрание картин к вдове известного московского собирателя Гусева. Старушка, Мария Петровна Гусева, жила в Замоскворечье, в комнате, увешанной картинами. Осмотрев их и не выбрав ничего подходящего, отец вдруг заметил под кроватью мраморное изваяние.

Вдвоем они едва вытянули тяжеленную скульптуру. Глаза отца загорелись — перед ним лежал Аполлон, несомненно высеченный рукой античного мастера. Старушка заметила волнение коллекционера и запросила огромную сумму. Отец долго потом расплачивался за Аполлона и успел выплатить лишь половину стоимости драгоценной скульптуры. Марии Петровне было девяносто лет. И вот однажды она занемогла. Перед смертью потеряла дар речи, но жестами объяснила родным, что мраморного Аполлона завещает «высокому в очках», который страстно любит искусство. Так Аполлон, сработанный античным скульптором в Италии, попал в Якутск и восхищает теперь аборигенов сурового Севера.

— А как очутился ваш отец в Москве?

Лев Михайлович задумался…

История семьи Габышевых как в фокусе отражает историю якутской интеллигенции, рождавшейся в общении с лучшими революционными умами России. В Якутию — «тюрьму без решеток» ссылались на вечное поселение участники польских освободительных революций, несколько поколений русских революционеров. Политические ссыльные, полные демократических устремлений, несгибаемые духом, несли в гущу якутского народа просвещение — открывали школы, занимались с молодежью, организовывали этнографические, антропологические и естественно-географические экспедиции, собирали богатый якутский фольклор, создавали словари и якутскую письменность. Вокруг них рождались первые якутские просветители, поэты, прозаики, историки, художники. В младенчестве якутская интеллигенция восприняла демократические и революционные заветы своих учителей.

Отец Льва Михайловича, Михаил Федорович Габышев, родился в Якутии в 1902 году и воспитывался в большой патриархальной якутской семье. Учился он в школе политического ссыльного под Олёкминском.

После свержения Колчака, в 1920 году, восемнадцатилетний Михаил входит в Революционный комитет Олёкминска. Работает в губчека. Решительный, хладнокровный, находчивый, он ведет жизнь, полную опасностей и приключений. Участвует в ликвидации контрреволюционных банд, избегает коварных засад, помогает в Олёкминском районе продвижению вглубь Якутии дивизии героя гражданской войны Каландарашвили для подавления белобандитов. В возрасте двадцати двух лет он исполняет обязанности народного комиссара внутренних дел Якутии и секретаря ЯЦИКа.

Трудное было время. В наслегах и улусах развертывалась ожесточенная классовая борьба. Молодой нарком получает подметные письма с угрозами. Однажды в пути в дальний наслег Габышев сквозь сон услышал, что возницы по-якутски сговариваются убить его и спустить в прорубь (возницы не подозревали, что он знает якутский-язык). Окончательно проснувшись, он убедился, что обезоружен.

Что делать? Вокруг безлюдная тайга, ночь. В кармане лишь английская металлическая курительная трубка. Неожиданно на чистом якутском языке он командует: «Руки вверх!» В темноте в руке поблескивает металл. Один возница бросился наутек в тайгу. С наведенной на оставшегося бандита трубкой Габышев благополучно приехал к месту назначения.

В 1929 году Михаил Габышев стал народным комиссаром земледелия. С увлечением проводит аграрную реформу, организует первые научные учреждения в Якутской автономной республике. Затем, едет в Москву учиться в Плехановский институт. Блестяще оканчивает курс, потом аспирантуру. Защищает кандидатскую диссертацию. А два года спустя — докторскую. Сын далекой Якутии, один из первых в Советском Союзе получает звание доктора экономических наук. Затем почти всю жизнь возглавляет кафедру в Московском зоотехническом институте, преподает в Ветеринарной академии, в Институте коневодства.

Каждое лето Габышев пускался в путь по Якутии, Казахстану, Узбекистану, Белоруссии. Профессор пишет уникальную монографию, получившую, мировое признание: «Якутская лошадь».

На Север эту лошадь привели с собой предки якутов из глубин Азии. Недаром она так похожа на лошадь Пржевальского. За восемь веков она приспособилась к суровому северному климату, обросла густой, шерстью и сохранила в краю жестоких морозов и сравни тельно неглубоких снегов удивительную привычку — копытить корм зимой, круглый год выпасаясь на воле, на подножном корму. Буквально оплывая к осени жиром, эти лошадки переносят свирепые семидесятиградусные верхоянские и оймяконские морозы.

Габышева поразили особенности и привычки необыкновенной лошади. Он в совершенстве изучил ее породу, разработал экономику и организацию табунного коневодства Якутии. Его монография представляет большой интерес и в наши дни…

— И всю жизнь отец собирал шедевры западноевропейской живописи. Не правда ли удивительно? Эти шедевры теперь в залах, нашего музея, они пришли сюда издалека, на родину отца.

Сибирские аргонавты

Каждый день мы заходим в якутскую фундаментальную библиотеку. Здесь хранятся уникальные издания по освоению края. С трепетом рассматриваем тяжеловесные переплеты, листаем пожелтевшие страницы. По частям, точно здание из готовых блоков, складывается славная история Золотой дуги. Открытие ее несметных сокровищ венчает двухсотлетнюю историю освоения золотых богатств Сибири…

Золотая промышленность России возникла на Урале. Коренной уралец Ерофей Марков в 1745 году близ Екатеринбурга, на берегу Березовки, нашел кварцевую золотоносную жилу. Через год начались разработки. Отсюда и пошла наша золотая промышленность. А в 1771 году на Урале обнаружили первую золотую россыпь. За нею стали находить одну россыпь за другой, пока не напали на богатое золото. Урал был первой золотой кладовой России. Тут появились и первые российские аргонавты — искатели золота, простые уральские рудознатцы. Народ быстро нашел им выразительное и меткое прозвище — старатели, желая выразить те усилия и ту беззаветную настойчивость, которыми отличались русские золотоискатели..

Последующая история нашей золотой промышленности примечательна неуклонным движением в Сибирь, к восточным ее рубежам. Золотая промышленность в Сибири возникла не на пустом месте. Выученики Петра, сыновья Урала основывали горные заводы, которые и служили опорой для развития сибирского рудного промысла.

В тридцатые годы прошлого века сибирские старатели открывают россыпи в верхнем течении Оби и Енисея. В 1846 году нападают на россыпи в верховьях Лены, а в начале шестидесятых годов — на богатейшее золото в соседнем Бодайбинском районе, впоследствии прогремевшем на весь мир. Ленские прииски затмевают Урал, прииски Оби и Енисея. Одновременно в сороковых годах прошлого века начинается добыча золота в Забайкалье, с конца шестидесятых — в Амурской области, с начала семидесятых — в Приморье. Россия производит сорок процентов мирового золота.

В эти годы весь мир потрясают две золотые лихорадки. Случайно открываются богатейшие россыпи в Калифорнии (1848 г.) и знаменитые кварцевые золотоносные жилы в Австралии (1851 г.). В мире, где безраздельно властвовало золото, разгорается свирепая борьба за желтый металл. Золото становится дороже жизни.

Достигнув берегов Тихого океана за пятьдесят лет, сибирские старатели повторили подвиг наших землепроходцев. Они прокладывали в суровой и безлюдной тайге первые тропы. По их следам шли приискатели, горные инженеры, золотопромышленники; на местах их одиноких кострищ и скромных выработок вырастали прииски, рождались рудники, поселки. И если XVII век в Сибири часто называют веком землепроходцев, то XIX с полным правом можно назвать веком старателей. Их трудами создавалась золотая мощь России.

До конца восьмидесятых годов в России быстро развиваются и процветают довольно крупные золотопромышленные предприятия. Они снимали сливки — разрабатывали пески и рудные жилы только с высоким содержанием золота. Поэтому и были прибыльными, хотя добыча шла примитивным полукустарным ручным способом.

В следующие двадцать лет сливки оказались снятыми. Крупные купеческие предприятия свертываются, многие золотопромышленники разоряются. Широко распространяются ручные старательские работы. Добыча золота хотя и возрастает, но слишком медленно.

В мировой золотопромышленности в это время происходят крупные сдвиги. В Южной Африке открываются уникальные коренные месторождения жильного золота в конгломератах Трансвааля, и уже в девяностых годах рудники здесь дают половину мировой добычи. В 1890–1896 годы американские проспекторы натыкаются на богатейшие россыпи Аляски. Весь мир трясет золотая лихорадка. Разноязычные толпы золотоискателей устремляются на Юкон. Люди готовы за золото укокошить друг друга. Совершается кровавое преступление в Южной Африке. В погоне за золотом Трансвааля Великобритания истребляет буров, храбро защищавших свою крошечную республику от вооруженной до зубов трехсоттысячной армии колонизаторов…

Россия отступает на четвертое место в мировой добыче драгоценного металла. Поиски золота расширяются. В глубь тайги уходят новые и новые старатели. Уцелевшие сибирские золотопромышленные компании отправляют уже целые поисковые партии с горными инженерами и опытными рудознатцами. Комитет Сибирской железной дороги организует геологические экспедиции. Разведчики золота устремляются в двух главных направлениях: с Амура на север от Сибирской магистрали, через перевалы Станового хребта, в Якутскую тайгу и по Охотскому побережью — на Камчатку и Чукотку.

Якутские аргонавты за десять лет открывают в долинах Станового хребта и Алданского нагорья, в верховьях Алдана один золотоносный район за другим (Тимптонский, Сутамский, Нюкжинский, Тюнгирский, Нижне-Томпонский). Начинается массовое паломничество старателей за перевалы Станового хребта.

Но это было только началом. Недра Алданской тайги не открыли еще главных своих богатств. Старатели Приморья тоже не дремали. Они шли все дальше и дальше на север по берегу Охотского моря…

Плавание на «Самоа»

Осенью 1895 года на Охотское побережье явился человек, начавший великую историю Золотой дуги Комитет Сибирской железной дороги поручил геологу К. И. Богдановичу возглавить экспедицию и определить золотоносность Охотского побережья и Камчатки.

Экспедиция выполнила свою задачу за три года. Признаки золота обнаружились в нескольких долинах между Удой и Аяном и на западном побережье Камчатки. Обрабатывая материалы экспедиции в Петропавловске-на-Камчатке, Богданович узнал об открытии сказочных россыпей Клондайка на Аляске. Как писал потом геолог, это был первый толчок «в сторону смутных соображений о возможности продолжения на Чукотский полуостров золотоносных образований северной части Аляски». Он спешно возвращается в Петербург, изучает отчеты немногочисленных путешественников, исследовавших берега Чукотки, и американцев, посещавших Аляску. Действительно, сходство геологического строения Чукотки и Аляски поразительно!

И тут в иностранных газетах появляются Сообщения о сумасшедшем золоте, найденном на берегу Берингова пролива — в морских отложениях мыса Номе. Приходят донесения русского консула из Сан-Франциско — тысячи золотоискателей Аляски готовы перейти Берингов пролив, на русскую территорию.

Медлить нельзя! Дальнейшие события развертываются как в авантюрном романе.

Петербургский полковник Вонлярлярский получает от правительства разрешение на поиски и добычу золота на Чукотке. В Петербург является лондонский капиталист Бекер, и Вонлярлярский, на беду, соглашается взять его в компаньоны.

Богдановичу поручается руководить Чукотской экспедицией. В его распоряжение выделяется корабль «Самоа», зафрахтованный Бекером в Сан-Франциско, а в состав экспедиции Бекер навязывает трех агентов лондонских предпринимателей и нескольких американцев. Загрузив «Самоа» в Сан-Франциско снаряжением и продовольствием, Богданович спешит к берегам Чукотки.

Вначале он ведет «Самоа» в Номе. Исследует на берегу Аляски условия залегания золотоносных морских отложений, прогремевших на весь мир. В Номе выясняется, что у американцев нет никаких достоверных сведений о находке промышленного золота на Чукотке. Золотоискатели не решаются вслепую переступить Берингов пролив. Появление русской экспедиции возбуждает острое любопытство к будущим ее результатам.

Следуя вдоль восточного берега Чукотки, Богданович открывает между мысом Литке и мысом Дежнева непрерывную береговую полосу со всеми оригинальными чертами береговых россыпей Номе и уже знаменитым шлихом «ruby sand» (красные гранатовые пески) с явными признаками золота. Он убеждается в геологическом невежестве своих иностранных коллег, а затем выдерживает в течение всего плавания жестокую борьбу с агентами Бекера. Они стремятся не допустить детальных разведок в перспективных местах, обнаруженных русским геологом.

Богданович огибает мыс Дежнева и в бухте на западном берегу мыса Сердце-Камень в галечном пляже у подножия гранитных скал обнаруживает тот же шлих и тонкое золото. Дальше в приморских песках Колючинской губы находит знаки золота. Сличая свои полевые наблюдения с геологическими сборами полярных исследователей на Чукотке, талантливый геолог открывает верные поисковые признаки чукотского золота и намечает области перспективных золотоносных отложений — древние морские террасы побережья от мыса Литке до мыса Дежнева, северные склоны Анадырского хребта (Экиатапский), контактные зоны гранитов с глинистыми и слюдяными сланцами в горах Чаунской губы и древнего водораздела Северо-Анюйского хребта (Пырканай, Раучуанский). Спустя много лет советские геологи отыщут в этих районах несметные золотые клады.

Обстановка на «Самоа» накаляется. Американцы и англичане убеждаются, что русский геолог находит ключи к золотому кладу Чукотки. Переманив на свою сторону капитана «Самоа» Янсена, пройдоху и беспробудного пьяницу, американцы требуют возвращения. Янсен отказывается вести корабль дальше вдоль северных берегов Чукотки. Богданович вынужден вернуться. Иначе — открытый бунт на корабле.

Он плывет обратно в Берингов пролив, к береговой полосе между мысом Литке и мысом Дежнева, которая так похожа на берега Home. Американцы подбивают Янсена расторгнуть контракт с экспедицией. Богданович понимает, что детальной разведки в окружении этой сволочи ему не провести.

Наступает решительная минута: верны или нет открытые им поисковые признаки? Геолог останавливает «Самоа» у мыса Кунутугелен, в центре береговой полосы мыс Литке — мыс Дежнева, где признаки золота выражены ярче. Молниеносно вместе со своими русскими помощниками обследует бичи[2]. В каждом лотке — золото, характерное для береговых россыпей Номе! Геолог успевает заложить три шурфа, всего по пятнадцати четвертей глубины. Послойная промывка дает промышленное золото. Найдена первая золотая россыпь Чукотки! Открыт восточный конец Золотой дуги!

Проследить золотые гнезда Кунутугелена и вскрыть древние морские террасы, где геолог ждал богатые Россыпи, ему не удалось. Янсен угрожает поднять якорь. Богданович решил плыть в бухту Провидения на соединение с русским военным транспортом «Якут» и продолжить разведку. Но американцы, сговорившись с Янсеном, тайно изменили в море курс и повели «Самоа» к Аляске.

В Номе скопилось тридцать тысяч золотоискателей. Часть их ждала только сигнала, чтобы переплыть пролив. Богданович отлично понимал, чем могло кончиться это нашествие. Когда в 1848 году рабочие швейцарца Зутера открыли баснословные россыпи Калифорнии, волна американских золотоискателей захлестнула полуостров. Соединенные Штаты захватили у испанцев Золотую Калифорнию. Пробираясь дальше и дальше по западному берегу Америки, проспекторы открывали новые и новые россыпи. Золотой след привел их в Русскую Америку, на порог Аляски. За ними шагали американские солдаты. Хитроумными дипломатическими маневрами и подкупом царского двора Соединенным Штатам удалось купить у России Аляску накануне открытия ее золотых богатств.

Теперь Богданович видел в Номе полк американских солдат, в Беринговом проливе — три американских крейсера. Богданович делает последний шахматный ход: в газетах Аляски публикует от имени русского правительства предупреждение об ответственности за переход на русскую территорию и о конфискации добытого там золота. Это отвело угрозу массового вторжения американских хищников на Чукотку.

Богданович принимает на борт «Самоа» Эванса — представителя судового надзора, и заставляет Янсена плыть в бухту Провидения на соединение с русским военным транспортом. В Провидении он переходит на борт «Якута».

Так окончился поход на Чукотку. Богданович открыл продолжение золотоносного пояса Америки на Азиатском материке и первый предположил простирание его в глубь Северо-Восточной Сибири, по дуге колымских хребтов.

Свои замечательные «Очерки Чукотского полуострова» первый аргонавт Чукотки окончил вещими словами: «Результаты экспедиции дают мне полное основание твердо верить, что рано или поздно… экономическое значение Чукотского полуострова и смежных с ним пространств будет фактически и бесповоротно доказано…»

После экспедиции Богдановича на Чукотку проникают только одиночные американские проспекторы. Первые годы поиски безуспешны. Невежественные скитальцы теряются в далеком безлесном краю вечной мерзлоты и пронизывающего холода. Лишь француз Надо, используя безошибочные поисковые признаки, обнаруженные Богдановичем, открывает в 1906 году в Золотом хребте, близ Анадырского лимана, довольно богатую россыпь золота. Здесь как в зеркале отражается связь золота с метаморфизованными сланцами. Этот район неизменно привлекал американских хищников, они толклись тут годами, почти не обращая внимания на другие районы.

Русское правительство наконец запретило частным лицам поиски и разработку золота в стоверстной приморской полосе Чукотско-Анадырского края. Поиски направляются в глубь территории. Жители селения Марково, поселившиеся со времен Семена Дежнева в среднем течении Анадыря, и первые русские старатели, пришедшие из Охотска и Владивостока, находят сначала признаки золота и даже платины, а затем первые золотые россыпи по притокам Анадыря.

Геологическая экспедиция П. И. Полевого убеждается в золотоносности многих притоков Анадыря и устанавливает связь анадырского золота не только с метаморфизованными сланцами, но и с липаритами[3].

Так русские аргонавты накануне революции нащупали главнейшие поисковые признаки чукотского золота. Но никто еще не притронулся к настоящим богатствам Чукотки. Край спал, люди попирали золото ногами…

К сердцу Золотой дуги

В это время старатели Охотского побережья напали на хороший золотоносный район поблизости от Охотска. В бассейны Охоты, Кухтуя, Ини хлынули искатели — русские, китайцы, корейцы.

Газеты всего мира писали о неожиданном открытии за вулканическим барьером Камчатки, предрекая рождение величайшего в мире золотоносного района. Любители газетных сенсаций и не подозревали, как близки были к действительности самые пылкие их предположения…

Старатели уже тропили золотой след. Он уводил куда-то на север, за перевалы остроребристого хребта. Все охотские россыпи были найдены в местности с довольно сглаженным рельефом, как говорят геологи — в поясе интенсивного размыва и отложения, в долинах первой ступени водораздельного хребта. Откуда-то распространились слухи, что в верховьях Колымы лежит обширная страна сглаженных сопок — «колымские покати», с долинами, наполненными золотыми россыпями, с кварцевыми жилами, сверкающими пиритом[4]. Эти слухи не давали покоя охотским золотоискателям. Но на их пути вздымался непреодолимым барьером дикий хребет, и охотские аргонавты двинулись в обход, вдоль его подножия по северному побережью Охотского моря. Тауйск — Ола — Ямск — Гижига — везде находили признаки золота. Опытные старатели чуяли близость нового Эльдорадо. Они искали проход к «колымским покатям».

Помог случай. Еще в 1908 году благовещенский купец Шустов поручил эстонцу Ю. Я. Розенфельду разведать путь для переброски товаров с Охотского побережья на Колыму. Маршруты свои Розенфельд начинает с Ямска и Олы. Несколько лет любознательный, пытливый человек, совсем даже и не геолог, бродит за перевалами Колымского нагорья.

Его воображение поражает девственная природа дикого и пустого горно-таежного края, обилие кварцевых жил, пронизанных золотистым пиритом. Они кажутся ему неисчерпаемыми источниками золота. Он неумело промывает речные пески, находит золотые чешуйки и мечтает о промышленном освоении позабытого людьми края. Накануне первой мировой войны Розенфельд объединяется в Ямске с опытными охотскими старателями — Сафи Шафигуллиным, которого все величают Бориской, его другом Софеем Гайфуллйным и Михаилом Кононовым.

Вместе они переваливают хребет, обследуют Буюнду и во многих ее притоках находят явные знаки золота. Вспыхнувшая война нарушила все планы. Приходится возвращаться. Лишь Бориска, почуявший верное золото, один-одинешенек отправляется в глубь неизведанной колымской тайги и… уже оттуда не возвращается. Через два года ольские якуты случайно нашли Бориску мертвым у шурфа у глухого ключа близ Среднекана. Тут же лежали кайло, топор, лоток, две жестяные банки и мешочек с золотом. Старатель умер не от голода. В хижине, где он жил, на самодельном столе остался кусок недоеденной лепешки, а на полках неизрасходованный запас продовольствия. Сафи Шафигуллиндо конца шел по золотой тропе. В ключе, который до сих пор носит его имя (Борискин ключ), он нашел богатое золото — первый дар золотой Колымы.

Слух о шурфе Бориски быстро облетел старателей. Но достигнуть Среднекана удалось лишь в 1924 году старателю Федору Поликарпову. Он вышел на его верховья и, спускаясь вниз по течению, брал в ручьях пробы. На дне лотка все чаще и чаще блестели золотинки. Обессиленный голодом, старатель возвращается в Олу. Через два года вместе со своими товарищами Поликарпов снова является на Среднекан. В устье ключа Безымянного старатели открывают большое золото. Отважные аргонавты ступают на порог золотой страны, еще не подозревая этого…

Первая мировая война и годы разрухи снизили добычу желтого металла в России. Новое открытие быстро поднимает ее на прежний уровень: в 1923 году в глубине алданской тайги якутский охотник М. П. Тарабукин открывает богатейшее золото в долине Томмота. Первая советская старательская артель во главе с Вольдемаром Петровичем Бертиным разведывает богатства русского Клондайка. Золото Алдана совершает переворот в нашей золотой промышленности.

Золотая лихорадка охватывает самые далекие углы России. На Алдан отовсюду стекаются золотоискатели. По тропам Дальнего Востока спешат китайцы и корейцы — неутомимые охотники за золотом. От Большого Невера люди бредут в глубь тайги пешком и на лыжах с тяжелыми заплечными мешками, волоча на лямках груженые санки и нарты. Среди золотоискателей встречались люди самых разных профессий: врачи, инженеры, артисты, художники, моряки. Все это очень напоминало Аляску.

Американские дельцы быстро оценили открытия русских аргонавтов. Они понимали, что золотой пояс Америки уходит за Берингов пролив, простираясь огромной дугой в хребтах Северо-Восточной Сибири. И быть может, там скрывает главные свои сокровища. Они предпринимают отчаянную попытку овладеть ускользающим богатством. Вытаскивают на свет старый проект Великого Северного пути и предлагают советскому правительству построить железную дорогу от Аляски через Чукотку: по дуге колымских хребтов, через Алданское нагорье к Сибирской железнодорожной магистрали. Построить даром — в обмен на долгосрочную концессию полосы отчуждения вдоль этой дороги. Напрасные надежды! Охотники за чужим золотом получают отказ.

После Алдана старатели Якутии вплотную подбираются к барьеру хребтов Верхоянья и Колымы. И тут, та, к же как на Охотском побережье, золотой след уводил за перевалы. В Якутске ходят упорные слухи о находках золота между Верхоянском и Колымой, на Омолоне, Березовке, вблизи Сеймчана и на Анюе.

Но старатели-одиночки были не в состоянии перевалить горный барьер, углубиться на тысячи километров в неизведанную страну вечной мерзлоты и полюса холода. Да и век старателей приходил к концу. Наша золотая промышленность переживала новую, революционную эру. На приисках мускульная сила уступала первенство машинам. Рождалось государственное объединение «Союззолото», ведущее планомерную добычу и разведку. В стране развертывались широкие поиски полезных ископаемых. Старатель уступил место геологу, геологической экспедиции.

Два исследователя почти одновременно проникают к центру Золотой дуги. Сергей Владимирович Обручев — из Якутска и Юрий Александрович Билибин — с северного побережья Охотского моря, из Олы. С их именами связано рождение и процветание Золотой дуги как единой золотоносной провинции.

В 1926 году молодой Обручев, ученый широкого кругозора, с одним из отрядов Якутской комплексной экспедиции Академии наук проник за верхоянский барьер и — обнаружил в верховьях Индигирки и Колымы многочисленные знаки золота. Ему поручено общее геоморфологическое и геологическое изучение огромного края. Обручева привлекает неисследованный хребет Черского. Он впервые описывает и наносит его на карту, разрабатывает схему тектоники. На более детальную разведку у него нет ни времени, ни сил, да это и не входит в задачу крошечного рекогносцировочного отряда.

На тысячи километров в глубь неизведанного края прокладывает он свой бесконечный маршрут по Золотой дуге. Сеймчан — Омолон — низовья Колымы — тундры и плоскогорья Чукотки. Десять лет лучшей поры своей жизни отдает ученый исследованиям и окончательно убеждается, что вступил в пределы громадной золотоносной провинции, которая простирается по всей дуге хребтов крайнего северо-востока Азии…

Юрий Александрович Билибин, сын скромного артиллерийского офицера, участник гражданской войны, в 1926 году оканчивает Ленинградский горный институт. По рекомендации отца Сергея Владимировича, Владимира Афанасьевича Обручева Билибин направляется на Алдан геологом «Алданзолото». Талант геолога и железная настойчивость поисковика привлекают к нему общие симпатии. По описанию очевидцев, Билибин был рослым, загорелым, меднобородым богатырем с густой копной рыжих вьющихся волос.

На Алдане он подружился с Вольдемаром Петровичем Бертиным, веселым черноусым толстяком, который в 1927 году передал ему записки Розенфельда с восторженными описаниями колымских золотоносных кварцевых жил и рассказал о подвигах первых охотских старателей, пробравшихся за барьер колымских хребтов. Записки и рассказы увлекли Билибина.

В это время Сергей Владимирович Обручев, вернувшись в Москву из первого своего путешествия, убеждает послать в верховья Колымы специальную экспедицию для разведки золота. Известия о первой золотой жатве старателей на Среднекане ускорили ее отправку, возглавить экспедицию поручили Билибину.

В сентябре 1928 года с большими трудностями, геологи достигли Среднекана, застав старателей, промывавших золото на ключе Безымянном, там, где мыл когда-то первое золото Поликарпов. Пережив изнурительную зимнюю голодовку и множество лишений, билибинцы в 1929 году напали на баснословно богатые россыпи Золотой Колымы. Вторая экспедиция Билибина открыла в колымской тайге целый золотоносный пояс.

Экспедиционные работы последующих лет убедили Билибина в том, что этот золотой пояс уходит дальше в направлении Индигирки, Яны и в сторону Омолона…

Билибин, увлеченный романтической запиской Розенфельда и открытием первых золотоносных кварцевых жил, сначала считал главным козырем Колымы жильное золото. Так он и писал правительству в докладных записках, обосновывая необходимость строительства Большой Колымы. И когда был создан специальный трест «Дальстрой» по освоению Колымы, начата прокладка автомобиль-Ной дороги, вложены громадные средства, оказалось, что первые золотые кварцевые жилы Колымы бедны золотом.

Билибин очень тяжело переживал неудачу с жильным золотом. А между тем экспедиции открывали новые и новые долины, наполненные россыпями. Металла было так много, что все затраты по строительству Большой Колымы быстро окупились. Это дало основание первому начальнику «Дальстроя» Эдуарду Петровичу Берзину заявить: вексель, выданный Билибиным, оплачен с лихвой чистым золотом[5].

Прыжок через барьер

— Ну, старина… Обнимаем Малыша, целуем колючую щетину, Пора!

Бортпроводница волнуется — никак не загонит последних пассажиров в самолет. Взбегаем по трапу. Хорошо — наши кресла у иллюминаторов.

Промелькнула милая небритая физиономия — Малыш машет шляпой. Ошалело побежали назад домики…

— Прощай, Якутск!

Летим вдоль Лены, на север. Скоро увидим Верхоянский хребет. Когда мы с Малышом в 1933 году впервые ступили на якутскую землю, за этим барьером лежала terra incognita — страна, полная загадок и тайн. Она была менее изучена, чем дебри Центральной Африки. Теперь можно с птичьего полета увидеть маршрут, которым прошел в тот год Малыш.

В Якутске, после приезда с Алдана, наши пути разошлись. Близилась весенняя распутица, надо было спешить. Я помчался по зимнему почтовому тракту — по веревочке от станка к станку в далекое устье Лены, где развертывались работы нашей экспедиции. Николай двинулся к Верхоянскому хребту. Он должен был перевалить горный барьер, спуститься по замерзшей Яне к Верхоянску. Оттуда последним санным путем достигнуть Индигирки, раздобыть вьючных лошадей у местных якутов и к началу работ геологической экспедиции поспеть с Лошадьми в верховья реки Догдо, на подступы к хребту Тас-Хаяхтах, где собирались отряды экспедиции. Задача по тому времени почти невыполнимая. Самолетного сообщения ни с Верхоянском, ни с Индигиркой не было, Николаю предстояло совершить тысячекилометровый санный марш через дикие хребты накануне распутицы.

Теперь, расположившись в мягких креслах, мы летим по тому же пути. Внизу громадные плесы Лены. С высоты ощущаешь всю мощь сибирской реки. Долина, изрезанная протоками, занимает почти все пространство, видимое с борта воздушного корабля. Великая река кажется матерью всех сибирских рек.

На правобережье Лены — ровная терраса, заросшая тайгой, в пятнах озер. На более высоком левобережье такая же тайга, но вместо озер высохшие их ложа — аласы. Это более древняя, коренная терраса.

Чтение истории земной поверхности — увлекательное занятие. С воздуха отлично видишь лик земли с неизгладимыми морщинами времени: молодые и древние террасы, изгибы полустертых стариц, ложа некогда огромных озер. На земле все это может различить лишь наметанный глаз геоморфолога.

Впереди блестит Алдан. Делая крутые излучины, у подножия Верхоянского хребта он вливается в Лену. Хребет поднимается уступами. Главный водораздел теряется в знойном мареве. Там, где Алдан впадает в Лену, Верхоянский барьер внезапно поворачивает на север, направляя туда же течение Лены. Угол между реками как на ладони. Сливаясь, они образуют запутанный лабиринт проток и островов. Здесь оканчивается великая Якутская впадина. Ярко зеленеет мшистая озерная низменность, созданная старицами Алдана. Вода в озерах черная, берега покрыты болотной ржавчиной. Алдан точно обрисовывает границу гор. Самолет покачивается, пересекая рубеж двух географических провинций. Атмосфера чутко воспринимает естественные земные рубежи даже на большой высоте.

Первые уступы Верхоянского хребта покрыты почти до вершин разреженной лиственничной тайгой. Сквозь узкие ворота вырывается из гор река. Именно сюда, в эти ворота, вступил когда-то Малыш с караваном оленьих нарт. Перед ним открылись обледенелые островерхие вершины следующей горной цепи. Пролетаем над острыми их гранями. Теперь лето — все залито солнцем. Лысые вершины, рыжеватые каменистые склоны, острые ребра напоминают чем-то оголенные хребты Туркестана. Тайга ютится на дне распадков и речных долин, глубоко врезывающихся в горные громады.

Дальше — сплошное синегорье. Верхоянский хребет состоит из нескольких параллельных цепей. Они поднимаются кулисами одна выше другой, словно преграждая путь человеку на таинственный Север. Трудно было перешагнуть старателям через этот многостенный барьер. Вершины ползут в небо, подбираются к самолету. Подымаемся выше и выше. Узкие долины проваливаются глубже и глубже. Реки ветвятся на галечном русле тонюсенькими серебряными ниточками. Все чаще у острых гребней белеют стрелы снежников. Куда ни глянь, только горы — темные гребнистые валы. Точно окаменевший в бурю океан.

Остановись моторы — крышка! Сесть многоместному самолету некуда. Впереди облака плотно улеглись на главные вершины.

Справа и слева, полуприкрытые облачной пеленой, развертываются беспредельные панорамы горных цепей. Черноватые, синие, фиолетовые, нежно-голубые — в зависимости от расстояния, они рвут облака копьями вершин. Нелегко пришлось в тот год Малышу. Перевалы, закованные фирновыми снегами, обледенели. Охотничьими ножами вместе с каюром они рубили ступеньки, втаскивали оленей и груженые нарты все выше и выше. И наконец вытащили истомленный караван на седловину.

Летим над белым морем облаков, задеваем дымные космы. Они уносятся с бешеной быстротой под днище воздушного корабля. Иногда окунаемся в молочную муть. Как-то не по себе, где-то близко, под нами — острые зубья. Но это только кажется. Высшая точка Верхоянского хребта — две тысячи триста восемьдесят девять метров над уровнем моря, а мы летим на высоте четырех километров. Самолет болтает, кидает вниз. Пересекаем невидимый гребень хребта. Двадцать минут летим над сплошной облачной пеленой. Внезапно развертывается глубокая горная долина Сартанга, залитая солнцем. Перевалили Великий барьер!

Горы быстро понижаются. Сартанг изгибается на плоском дне долины почти одинаковыми излучинами, похожими на бублики. Когда-то в этих долинах лежали мощные ледники. В ледниковый период они похоронили Верхоянский хребет. Возвышались лишь отдельные вершины.

Минуем незримый рубеж Полярного круга. Он пересекает Сартанг и Дулгалах — горные реки, похожие, как родные сестры. Сливаясь, они образуют Яну. Горы раздвигаются, уходят к горизонту, уступая место более пологим сопкам Янского нагорья, покрытым просветленной зеленью негустой Верхоянской тайги.

Вот и след человека — безжизненные гари с хлыстами высушенных стволов, крошечные домики в излучине Яны. Узкое старичное озеро перерезает перешеек, и домики стоят точно на острове.

— Верхоянск! Бывший полюс холода… С воздуха кажется игрушечным. Да и на земле он невелик. Верхоянск утратил свое прежнее значение — центра огромного Верхоянского района. Райисполком, райком партии, районные организации переселились в Батагай — новую столицу оловорудного Верхоянья.

Подлетаем к Батагаю. Приятная неожиданность! Целый городок в тайге на берегу широкой Яны. Идем по кругу — снижаемся. Медленно кружатся дороги, кварталы домиков, обогатительная фабрика, пристань.

Вот и знаменитая конусовидная сопка Эге-Хайя — Медвежья гора. У ее подножия — шахтерский поселок, на зеленых склонах — надземные сооружения шахт, бараки, вышки буровых скважин, нащупавших в ее недрах уникальное тело оловоносных руд.

Вдали высокий голубой шатер еще одной сопки — Ынах-Хайя — Коровья гора.

Земля встает дыбом, поселок опрокидывается со своими домами, улицами, дорогами. Глубокий вираж, ускользаем от опасного воздушного рифа — сопки Эге-Хайя.

Точно на ковре-самолете, перенеслись через Великий горный барьер и опустились в центре Верхоянья…

Верхоянье чудо

Шествуем по улице Батагая, вдыхая привольный Верхоянское воздух Заполярья. В Якутске изнывали от жары; а здесь пришлось надеть штормовки.

Батагай выстроен на древней террасе Яны, у подножия лесистого уступа. Минуем парк — островок верхоянской тайги, оставленный в черте поселка. Яна быстро подмывает древнюю террасу, поглотив на памяти старожилов половину парка. Течение Северных рек непостоянно. И выбрать подходящее место для строительства не так-то просто.

— Смотри, смотри… Саранча!

Ксана срывается вслед за улетающим большим кузнечиком с цветными подкрыльями, действительно похожим на саранчу.

Навстречу шагает широкоплечий курчавый парень в кепке, сапогах с отвернутыми голенищами.

— Это саранча, да? — спрашивает она на бегу. Парень недоуменно останавливается. Кузнец улетает… Идем дальше по главной улице. Разглядываем бревенчатые дома, одинокие лиственницы, оставшиеся от девственной тайги в палисадниках.

Неожиданно нас догоняет курчавый парень и, смущенно улыбаясь, преподносит Ксане пойманного летуна.

— Спасибо… что вы…

Парень вежливо приподнимает кепочку.

— Черт побери! Женщины тут в почете…

Оказывается, это вовсе и не саранча, а настоящий степной кузнечик. Занесло же беднягу за тысячи километров от степей, далеко за Полярный круг. Но это не случайность. В Якутии очаги степной флоры и фауны сохранились не только в центральной Якутской впадине, но и еще в нескольких межгорных понижениях — Лено-Олёкминском, Верхне-Индигирском, Сеймчанском и Верхоянском, где расположился Батагай. Ареалы многих степных растений, найденных тут, свидетельствуют о том, что они пришли сюда из глубин Азии.

С древнейших времен климат северо-востока Сибири отличался сухостью. Еще до ледникового периода степные растения и животные заходили далеко за Верхоянский хребет на огромные приморские равнины. Пыльцу степных растений находят в отложениях того времени на берегах океана, а кости сайги, бизона, дикой лошади, пещерного льва — на Новосибирских островах. Теперь среди моря тайги степные островки уцелели лишь в котловинах с очень сухим и континентальным климатом…

Так, рассуждая о переворотах и скачках в истории ландшафтов Якутии, мы очутились у крыльца райкома партии. Сюда, собственно, и шли.

Еще в самолете наше внимание привлек красивый, осанистый человек с серебристым ежиком волос, с серыми, внимательными глазами. Мы познакомились. Это был Павел Павлович Ивасих — секретарь Янского райкома партии. Много лет он работал горным инженером на золотых предприятиях Колымы и Индигирки, а последнее время — на партийной работе. Прощаясь на аэродроме, Ивасих пригласил нас к себе — бассейн Яны он знал лучше, чем кто-либо.

Павел Павлович вытягивает из ящика и разворачивает перед нами большую карту. Вся она пестрит черными значками.

— Здесь отмечено все, что найдено у нас в районе… Карта эта действует лучше всяких речей и убеждений. Гляжу на нее и сам удивляюсь. Я бы издал эту карту миллионным тиражом. Постараюсь нарисовать вам облик Верхоянья одним взмахом…

Разглядывая карту, мы записываем беседу с Ивасихом слово в слово:

«С юга и запада бассейн Яны ограждает дуга Верхоянского хребта, с востока — цепи хребта Тас-Хаяхтах и Полоусный кряж. Главное наше богатство — олово. Первое месторождение оловянного камня — касситерита геологи обнаружили еще в 1936 году, рядом с Батагаем, на сопке Эге-Хайя. Но добывать руду начали лишь спустя пять лет. Во время войны олово стало стратегическим металлом, и рудник строился с молниеносной быстротой. Много олова здесь добыли в военные годы безымянные верхоянские рудокопы. Сейчас вырабатываются последние рудные горизонты — на глубине четырехсот метров…

Пока добывали олово из этого рудника, геологи открыли на водоразделе с Индигиркой и в южной части Верхоянского хребта настоящее оловянное чудо. Посмотрите… Величайший на земном шаре оловянный пояс! У нас он протянулся на восемьсот километров от Полоусного кряжа. Через Куйгу, Эге-Хайя, бассейн Адычи, до реки Томпо. Но самое удивительное, что этот пояс денется и дальше еще на добрую тысячу километров, через колымские хребты на Чукотку и на юг по хребту Джугджур.

— Но позвольте, Павел Павлович, — оловоносный пояс, отмеченный на вайей карте, повторяет очертания Золотой Дуги Северо-Востока!

— Да, это главная и самая важная закономерность нашей геологической провинции. Ее открыли Сергей Сергеевич Смирнов и Юрий Александрович Билибин. Об этом можно написать целый геологический роман.

Вот здесь, в Полоусном кряже, лежит наша жемчужина — Депутатский. Богатейшие в мире месторождения россыпного и рудного олова. Металла в руде поразительно много. Прииски дают самое дешевое в стране олово. В Депутатском — горно-обогатительный комбинат. Все его промышленные здания и сооружения проектировщики объединяют в один блок. Многоэтажные дома башенного типа вместят все население комбината и приисков…

— Башенные дома, в Верхоянской Тайге?

— Да… Собранные из силикатного бетона и стекла, со всеми коммунальными удобствами. Эти дома будут соединены крытыми галереями с обогатительным комбинатом, с торговым центром, школами, детскими садами и яслями, мастерскими бытового обслуживания, спортзалами. В этом фантастическом городе, на полюсе холода, будут зимние сады и оранжереи, неуязвимые для верхоянских морозов и пург. Как в Айхале — алмазном городе Якутии.

— Стоит ли устраиваться так капитально? Кончится оловянная руда, умрет и Депутатский…

Ивасих рассмеялся.

— Когда-то я тоже так думал. А на Северо-Востоке получается иначе. Двадцать пять лет назад возник рудник Эге-Хайя, а о людях не побеспокоились — настроили времянок, халуп да бараков одних. Вот и мучились, сидели на чемоданах, текучка в кадрах страшенная, на одних подъемных миллионы в воздух улетели.

— Но рудник в Эге-Хайя уже вырабатывается…

— Другой участок под руками — Кестёр, клад еще не тронутый. Да и Батагай стал уже центром целого рудного бассейна. И выходит: выгоднее построить раз, но как следует, чтобы все удобства у северян были не хуже, чем у вас в Москве.

А в Полоусном кряже, вокруг Депутатского, геологи разведали не только баснословные запасы олова, но и полиметаллические руды, перспективные россыпи золота. Депутатский будет неумирающим центром большого рудного узла.

— Здорово!

— Второе наше чудо — красавица Адыча и соседняя река Томно! Геологи напали там на богатейшие рудные жилы: олово, вольфрам, висмут, кобальт, мышьяк, медь, серебро, золото. И все это собрано в кулак в одних рудах. Просто кладовая природы какая-то! Построим Депутатский комбинат, примемся за Южно-Янский — комплексный. И это еще только начало. На склонах Верхоянского хребта, запирающего верховья Яны, обрисовывается целая провинция полиметаллических руд. Вероятно, сбудется предсказание Сергея Владимировича Обручева — новая полиметаллическая зона займет всю дугу хребтов от реки Томпо до низовьев Лены».

Тут мы задали вопрос, давно волновавший нас:

— Можно ли образно назвать огромную подкову хребтов Верхоянья, Колымы и Чукотки Золотой дугой?

Павел Павлович улыбнулся:

— Думаю, что да, и не только образно. Ваша фантазирующая братия — журналисты и писатели могут быть довольны. Без прикрас — самая настоящая золотая дуга, и притом величайшая. Совсем недавно золото нашли и в южной части Верхоянского хребта, ив северной — в хребтах Хараулахский и Орулган. А в боковой его цепи — в хребте Кулар мы разведали новый богатейший золотоносный район. Там, на западном конце Золотой дуги, полным ходом работает механизированный прииск. Золотоносные поля геологи обнаружили и в горах Полоусного кряжа, поблизости от Депутатского. Давно золотит и Адыча.

По-видимому, — продолжает он, — янское золото затмит в ближайшие годы янское олово. Посмотрите, Батагай очутился в центре огромного рудного кольца. Давно я на Северо-Востоке, поседел тут, но просто дух захватывает от наших перспектив. Должен признаться — жизнь опережает нас, ставит новые и новые проблемы. Приходится догонять. Впрочем, эти проблемы по плечу нашему времени.

Еще Дальстрой начал прокладывать дорогу, соединяющую нас с Хандыгой. Этот поселок стоит на берегу Алдана, у Великой Якутско-Колымской автомобильной трассы. Там скоро будет большой речной порт с мощной перевалочной базой. Когда ликвидировали Дальстрой, дорогу перестали строить. Сейчас эта дорога необходима нам как воздух! Она пройдет от Хандыги через Томпо, к Адыче, поможет выстроить Южно-Янский обогатительный комбинат и заполучить самое дешевое в мире олово, вольфрам, висмут, кобальт, мышьяк, медь, серебро. Одновременно облегчит решение острейшей проблемы. Мы накануне энергетического голода. Дизельные электростанции, пожирающие массу горючего, нерентабельны и не в состоянии утолить этот голод. — Ивасих задумчиво потер лоб и указал на Адычу: — вот где лежит ключ к этой проблеме…

Еще в Якутске мы услыхали о споре проектировщиков, показавшемся фантастическим. Одни предлагали строить на Яне атомную электростанцию, другие — гидроэлектростанцию. Ивасих, ветеран Севера, был убежденным сторонником строительства гидроэлектростанции.

— Да посмотрите же, посмотрите… — волнуется он, — Адыча больше половины стока всего Янского бассейна несет в Яну. Река горная, с теснинами, ее легко перехватить плотиной. Энергии хватит на все наши обогатительные комбинаты, на рудники Эге-Хайя. А Южно-Янский комбинат, который мы построим на Адыче, получит не только энергию, но и драгоценную воду, необходимую для обогащения уникальных руд! И дорогу от Хандыги гидростроители построили бы моментально. Она станет навсегда дорогой жизни Верхоянского рудного бассейна.

Карта ожила в руках Ивасиха. Ну и здорово изменились времена. В 1933 году бассейн Яны был дик и пустынен. Главной проблемой тогда был вьючный транспорт: как достать десяток-другой вьючных лошадей для геологов.

Мертвая петля

Малыш был одним из пионеров рудного Верхоянья.

Благополучно перевалив хребет, он достиг Верхоянска. Весна 1933 года наступила ранняя, дружная, санный путь едва держался.

Старожилы в один голос уверяли, что до Индигирки снежным путем уже не добраться. И главное — не успеть перебраться до ледохода через Индигирку, на правый берег ее, где расположился якутский колхоз, занимавшийся табунным коневодством. Малыш с верным каюром ринулся по тающему тракту. В пути времени не теряли: не распивали, как обычно, часами чай на бивуаках, ехали ночью по окрепшему насту. Последние сутки пришлось тащить нарты по раскисшему снегу и проталинам. Выбившись из сил, все-таки достигли Индигирки. Позади остались шестьсот километров невероятно трудного пути…

Опоздали на несколько часов! Начался грозный северный ледоход. По реке плыли стада огромных льдин. Выползая на берег, они громоздились в высокие барьеры. Малыш не смирился. Купил у местных рыбаков лодку, попрощался с каюром и устремился в ледяное месиво. Плавать он не умел и шел на смертельный риск. Страшно вспоминать этот поединок. Льдины напирали со всех сторон, стискивали лодку, доски прогибались и трещали, руки покрылись ссадинами и синяками. Чудом он достиг правого берега. Переправа в ледоход через Индигирку запомнилась Малышу на всю жизнь.

Слух об этой переправе быстро облетел Верхнюю Индигирку, и, может быть, поэтому Малышу удалось быстро законтрактовать отличных вьючных лошадей.

На базе экспедиции не ждали появления Малыша с лошадьми к назначенному сроку, и товарищи встретили его с триумфом. Отряду Малыша поручили геологическую съемку хребта Тас-Хаяхтах на водоразделе между Индигиркой и Яной.

Решили окружить Тас-Хаяхтах петлей маршрута и совершить по пути боковые выходы в горные долины. Казалось просто невероятным в короткое северное лето обойти громадный, совершенно неисследованный и безлюдный хребет. Но Малыш, еще не выступив в поход, твердо знал, что пройдет маршрут и выведет отряд к финишу.

Отряд двинулся в путь и выполнил невозможное — обошел хребет в одно лето, проник в загадочные его долины и нашел то, что искал… Путешествие напоминало скачку с препятствиями. Геологи пережили много удивительных приключений. Одно из них чуть не стоило Малышу и его товарищам жизни…

Однажды втроем они пошли в боковой маршрут на пять дней. На севере есть золотое правило: «Идешь на пять дней — бери продовольствия на десять». Это была первая экспедиция Николая, заповедь он знал, но не проверил, что положил во вьюки уходящей группы завхоз отряда. А завхоз был новичок «стручок» и положил продовольствия ровнехонько на пять дней на троих.

Все дальше уходил Малыш со своей группой. Пошел дождь — он моросил и моросил сутками. Горы затуманились, закутались в облака. В долинах, мокрых и пасмурных, стало неуютно.

В разбушевавшихся ручьях геологи брали шлиховые пробы. В лотке то и дело поблескивали крошечные золотинки. Обследуя обнажения, Малыш находил обломки минералов с касситеритом.

Возвращаться было нельзя. Решили переждать непогоду. Тут Николай и обнаружил во вьючном ящике опустевшие мешочки из-под крупы. Обшарили вьюки — продовольствия осталось только на обратный путь. Сократили норму вдвое, стали работать в дождь. Шли вперед полуголодные, промокшие, продрогшие. Кончались продукты. Двигаться дальше было невозможно. Повернули назад. Брели, не останавливаясь на отдых. И наконец уперлись в бурную, вздувшуюся от дождей широченную реку — приток Селеняха. Пять дней назад переправились здесь вброд, по колено.

Лошади не пошли в глубокую быструю воду. Пришлось мастерить плот для переправы людей, снаряжения, седел и собранных минералов. Якутские лошади неоценимы: выносливы, идут по болотам и каменистым россыпям, преодолевают головоломные кручи, но они полудики и норовисты. Долго загоняли их в воду — хотели пустить вплавь, но упрямицы поворачивали обратно, брыкались и кусались. Тогда их подвели к обрывистому берегу и общими усилиями столкнули в воду. Они поплыли и благополучно выбрались на ту сторону. Обиженно пофыркивая, вытянувшись в цепочку, не оглядываясь, зарысили по старому следу в сторону дальней базы экспедиции и вскоре скрылись из глаз…

Случилось несчастье — убежал «транспорт», пропал последний резерв продовольствия (ведь в крайнем случае можно было пристрелить лошадь и, питаясь кониной, соединиться с главным отрядом).

Малыш расхаживал по берегу, обдумывая создавшееся положение, товарищи его нагружали плоты. Вдруг он увидел совсем близко громадного лося; отряхиваясь, тот выходил на берег из реки, которую только что переплыл. И, как всегда в таких случаях, карабин долго не отвязывался, Малыш, чертыхаясь, рвал ремешки. Лось повернул обратно и кинулся в реку. Пули взметали воду тб справа, то слева от ушастой головы. Рушилась последняя надежда — уплывали почти полтонны спасительного мяса. Отряд очутился в бедственном положении.

Переправа отняла последние силы. Догнать лошадей не удалось. Снаряжение, вьючные ящики с коллекциями сложили на видном месте. Налегке двинулись искать след главного отряда. Погода прояснилась, наступила жара. В душном, знойном мареве звенели освирепевшие комары. Два дня шли, обшаривая долину, но следов каравана не находили. Силы покидали людей. На привалах варили сыромятные ремни, голенища кожаных сапог. Лоскутья проваренной кожи обжигали на огне. Но голода эта пища не утоляла.

Лежали в палатке без сил. Надежды на спасение не было. Малыш не сдавался — решил поискать следы на горной террасе. Захватив карабин, он стал подниматься по склону. Голова кружилась. Он намечал себе близкий камень и, стиснув зубы, напрягая всю волю, брел к нему. И снова продолжал крестный путь. Крутой подъем одолел почти ползком. И вдруг увидел мох, Взрыхленный копытами. Малыш упал. Радость возвратила силы. Он вскарабкался на ближнюю сопку. Далеко-далеко в долине, у места слияния двух рек белело туманное озеро. Но что это?! Озеро расползается, колеблется, медленно поднимается. Дым! Далекий дым лагеря!

Подняв карабин, Малыш спустил курок. Бум… бум… бум… — перекатывается эхо в горах. Слишком далеко — в лагере выстрелы все равно не услышат.

Просто удивительно, откуда у истомленных людей вдруг берутся силы?! Совершив двадцатикилометровый марш, они к полуночи вступили в главный лагерь отряда — обросшие, исхудавшие, оборванные, в стоптанных сапогах без голенищ. Товарищи искали их уже неделю…

А несколько месяцев спустя известный ученый геолог Сергей Сергеевич Смирнов слушал в Москве доклад Малыша, внимательно рассматривал карту похода, образцы с конкрециями касситерита, добытые отрядом в хребте Тас-Хаяхтах. Он не мог сдержать восхищения и просто не поверил, что в одно лето удалось окружить неизведанный хребет мертвой петлей маршрута.

Находка касситерита и малые интрузии гранитов, привезенные Малышом, помогли Смирнову составить знаменитый прогноз Верхоянского оловоносного пояса, где впоследствии геологи Янского горного управления нашли уникальные оловянные залежи Эге-Хайя и Депутатского. Геолог Федорцев, руководивший Южным отрядом экспедиции, обнаружил впервые следы драгоценного клада полиметаллических руд в Южном Верхоянье.

Из нашего описания некоторых подвигов Малыша следует, что молодые люди и тридцатых годов отличались дьявольской настойчивостью и железным стремлением к благородной цели…

В оленьем краю

Непогода перекрыла авиалинии на север. В крошечный аэропорт с утра набиваются люди и расходятся только к вечеру, проклиная небеса, летчиков и дикторов, бесстрастно возвещающих: «Борт на север отменяется, погода нелетная…»

А здесь, в Батагае, солнечно, небо ясное, и не верится, что где-то на севере долины закрыты непроницаемым туманом.

Тягостное ожидание портит настроение. Пассажиры честят аэропортовское начальство, восхваляют летчиков соседней полярной авиации, в любую погоду готовых посадить самолет чуть ли нес завязанными глазами. Ворчали, впрочем беззлобно, понимали — любая сопка в тумане превращается в грозный риф воздушного океана.

К счастью, мы быстро выбрались из этой карусели, познакомившись в райисполкоме с Семеном Новгородовым, молодым бледнолицым якутом. Он дружески касался собеседника тонкими, как у музыканта, пальцами и говорил тихо, ненавязчиво, с обаятельным тактом.

Семену и его товарищам, оленеводам громадного Усть-Янского совхоза, нужно было попасть в низовье Яны — в Казачье. Сам он работал там секретарем партийной организации. Не надеясь на переменчивую погоду, они решили плыть вниз по Яне на крошечном водном трамвайчике, совершавшем на далекой сибирской реке тысячекилометровые пассажирские рейсы, точно солидный речной пароход.

— Присоединяйтесь, вместе поплывем, — предложил Семен. — Яна — наш главный тракт, новости все узнаете… Через три дня будем в Казачьем, к нам в совхоз заглянете, оттуда рукой подать до берегов океана! А на золотой Кулар лучше на обратном пути заехать — от осени уходить будете к хорошей погоде, на юг. Совет был дельный.

Через час, сняв осаду аэропорта, мы явились на пристань со своими рюкзаками. У дебаркадера уже ошвартовался речной трамвайчик «Чехов», такой же как и его близнецы на Москве-реке. Шла погрузка. «Чехов» принимал срочный груз — здоровенные части от машин и ящики с деталями.

Матросы и добровольцы из пассажиров, чертыхаясь, перетаскивали тяжеленные железяки. Вскоре они загромоздили ими всю палубу. Казалось, что под тяжестью груза «Чехов» утонет, не отходя от пристани. Но эти части ждала далекая полярная нефтебаза в устье Яны. Туда уже подошли первые танкеры с горючим, и запасные части для ремонта нефтебазы отправлялись вне всякой очереди…

Семен познакомил нас с начальником пристани. Этот человек на Севере уже двенадцать лет. Из оттопыренного кармана он вытряхнул на стол кучу документов и разложил перед нами, точно пасьянс. Чего тут только не было: права водителя автомашины, удостоверение корреспондента районной газеты, диплом адвоката, членские книжки всевозможных добровольных обществ и множество других удостоверений. Он владел одиннадцатью специальностями и, видимо, очень гордился этой коллекцией.

В речниках нашему новому знакомому не особенно повезло. Только что через Батагай пролетел министр, пересчитал с воздуха засевшие на мели баржи и разнес его.

Но пожалуй, беда с баржами и не зависела от воли начальника крошечной пристани. Яна — река коварная. Уровень воды летом непостоянен и падает иногда так низко, что не пропускает на перекатах даже легко груженные баржи. Да и весна была затяжная — речной лед и снег больше испарялись, чем таяли.

Ждали «черноводья» — летнего паводка, воды тающей мерзлоты и летних горных дождей. С черноводьем река оживает, начинается короткая, но стремительная речная навигация.

Погрузку закончили, и мы устроились на верхней палубе. «Чехов» здорово осел под тяжестью груза и пассажиров, но каким-то чудом держался на воде. Зазвенел звонок, как в московской квартиле. Загудели моторы, завыла сирена. Трамвайчик отчалил, лихо дернулся и пошел вниз по Лене, оставляя позади пенящийся слёд.

Река сияла солнцем, теплом, радостью. Ветерок приносил с песчаных островов горьковатый запах тальника и распустившихся тополей. Хорошо, что не ждали у моря погоды и выбрались из Батагая. Двигаемся вниз по течению довольно быстро, но никак не можем уплыть от батагайских сопок — Эге-Хайя и Ынах-Хайя. Они видятся то впереди, то позади. Мы то подплываем к ним, то удаляемся — Яна делает здесь крутые излучины. Голубыми шатрами сопки еще долго маячили вдали, возвышаясь над всеми окрестными вершинами, и наконец растаяли, скрылись из глаз…

Мимо проплывают, волнистые сопки с голыми вершинами, увенчанные кигиляхами — останцами более твердых пород. И снова петляем около них. Кажется, что толпы исполинов вереницей бредут по голым гребням, сопровождая нас. А вот сиреневая сопка. Это сгоревший лес. Мертвая тайга. Сколько еще таких лиловых сопок на нашем пути?

Яна очень красивая и уютная река. Неширокие ее плесы струятся среди лесистых сопок, синегорьем уходящих к горизонту. Там голубые кулисы растворяются в небесах. Синева их отражается в воде.

Семен Новгородов, в кепке блином и в брезентовом плаще, чувствует себя на трамвайчике как дома. То он сидит в рубке у молоденького капитана и совсем юного штурмана, то в гуще своих Смуглых и скуластых соплеменников. Беседа вокруг него не смолкает. Он в центре всех разговоров. Видно, Семена тут знают и чтут за простоту, серьезность и теплое отношение к людям.

Мы все больше подпадаем под обаяние этого человека. Несмотря на Лиризм натуры, Семена отличает принципиальная деловитость. Начинал он свой жизненный путь журналистом. Много ездил по южным районам Якутии. Но роль наблюдателя его не удовлетворяла. Хотелось активно вмешаться в жизнь, решать насущные задачи, самому строить ее. Семен перешел на партийную работу и отправился на Север, в самые отдаленные районы Якутии.

Трамвайчик быстро идет вниз по Яне мимо крутых лесистых сопок. С любопытством оглядываю эти берега. В 1933 году судоходства на Яне не существовало.

Прошли устье Адычи, самого полноводного притока Яны. Той самой Адычи, на которой Ивасих мечтал построить гидроэлектростанцию. Вокруг — безлюдная тайга с лысинами гарей. Неужели сюда скоро придут строители со своим сложным хозяйством, проложат дороги, выстроят вспомогательные заводы, воздвигнут железобетонную плотину…

— Скажите, Семен, вы верите в гидроэлектростанцию на Адыче? Семен засмеялся.

— Представить, конечно, трудно. Но ведь десять лет назад мы просто не могли вообразить себе портальные краны в Усть-Янской тундре, а они сейчас стоят там, поражая воображение охотников за песцами. Увидите Нижнеянский порт, поверите ив гидростанцию на Адыче, и в башенные дома из стекла и бетона на Полоусном хребте, где до сих пор бродят тысячные стада диких оленей.

— После моей журналистской карьеры, — продолжал Семен, — я забрался в сердце оленьего края, на водораздел между Яной и Индигиркой. Поселился в небольшом эвенкийском поселочке в верховьях реки Селенях. Послали меня работать секретарем партийной организации небольшого оленеводческого хозяйства. Странное это было хозяйство, не поймешь, то ли пастухи оленьих стад, то ли охотники на дикого оленя.

Между Яной и Индигиркой лежит огромная малозаселенная территория бассейнов Хромы и Чендона, пустынных прибрежных тундр и бассейна реки Селенях. На севере сюда примыкают Новосибирские острова, на юге — хребет Полоусный. Издавна тут поселились эвенки — великие лесные охотники. Здесь кочевали громадные табуны диких северных оленей. Они делились на две экологические группы: материковых и островных.

Материковые олени ранней весной покидали тайгу южных склонов хребта Полоусного и лавиной устремлялись на север к берегам Ледовитого океана. В прохладной, обвеваемой морскими ветрами прибрежной тундре они проводили комариную пору, а осенью вновь возвращались на юг к границе леса.

Островные олени не стремились к лесу. Зимой держались в тундре на приморских возвышенностях между Святым Носом и устьем Хромы, где снег неглубок и порядочно ягеля — зимнего корма оленей. Ранней весной олени внезапно устремлялись на север, переходили по льду пролив Лаптева и растекались по островам Новосибирского архипелага, освобождая прибрежные тундры для своих далеких континентальных собратьев. Все лето островные олени паслись на островах архипелага, а поздней осенью собирались на южный остров — Большой Ляховский. И когда пролив замерзал, переходили огромными стадами на материк и разбредались на зиму по долинам прибрежных возвышенностей. Еще в 1933 году пролив переходили стада в десять тысяч голов.

Перекочевки материковых и островных оленей повторялись с поразительной ритмичностью из года в год, из столетия в столетие.

Людям оленьего края это движение казалось таинственным и необъяснимым. Но великолепные знатоки повадок зверей и птиц тундры в совершенстве изучили маршруты движения «дикарей», места их постоянных переправ через реки. На переправах издревле устраивались массовые охоты — «поколюги». Оленей били на плаву копьями. Легенды и сказания юкагиров, и эвенков полны преданий об этих праздничных охотах.

Сейчас оленей стало меньше. Осенью с побережья Ледовитого океана по извечным маршрутам возвращаются на зимовку стада «материковых» оленей лишь в сотни голов, реже попадаются тысячные табуны. Хребет Полоусный они переваливают одними и теми же перевалами и уходят зимовать в Восточное Полоусье, залесенное и заболоченное. У этих узких, как трубы, перевалов и подстерегают их полупастухи-полуохотники.

Весной «дикари» Восточного Полоусья стекаются в табуны и устремляются словно одержимые на север, пересекая теми же перевалами оловянный пояс Полоусного хребта…

— И жители верхних этажей башенных домов из стекла и бетона смогут любоваться этим извечным шествием? — не преминула заметить Ксана.

— Может быть… — уклончиво ответил Семен. — Если к этому времени… уцелеют олени. Сейчас в узких перевальных проходах хребта Полоусного диких оленей бьют кому не лень. С Селеняха меня перевели парторгом в Усть-Янский совхоз. Самое дальнее восточное отделение нашего совхоза располагается у северных границ оленьего края, в низовьях Чендона на берегу моря Лаптевых. Около двадцати тысяч диких оленей проходит по своим маршрутам у восточных границ участка. И пастухи нашего совхоза там наполовину охотники на диких оленей.

— Это же неразумно, Семен! Люди перебьют беззащитных животных и сотрут с лица земли вашу чудесную «Страну оленей». Нужно немедленно запретить охоту на «дикарей».

Семен развел руками.

— Запретами и ограничениями в наших необозримых тундрах и долинах Полоусного хребта не отделаешься. Тут нужны более действенные меры…

— А Новосибирские острова? — спросил я Семена. Он грустно покачал головой:

— Большинство диких оленей архипелага погибло. Пролив Лаптева несколько лет назад замерз необычайно поздно. Олени, гонимые слепым инстинктом, сбившись в громадные стада, стали переходить его по неокрепшему льду. Лед не выдержал, и целые табуны исчезли в холодной пучине.

В прошлом материк простирался далеко на север. Новосибирские острова были частью этой суши. Граница леса пролегала гораздо севернее — в теперешней прибрежной тундре. Олени кочевали от древней границы леса далеко на север, к побережью древней суши. Унаследованный тысячелетиями инстинкт и влечет потомство этих оленей на Новосибирские острова — остатки прежней суши, и заставляет возвращаться через пролив на возвышенности современного побережья, где в прежние времена пролегала граница леса. Материковые олени, вероятно, потомки тех «дикарей», которые приспособились к изменению географической среды и постепенно двигались в глубь континента за отступающей границей леса…

Мимо плывут суровые каменные обрывы оленьего края, обнажая нутро сопок — вздыбленные, смятые в крутые складки слои.

— Янские якуты и эвенки, — тихо сказал Семен, — еще помнят места, где стада оленей переплывали Яну, устремляясь к берегам океана — к Святому Носу.

Невольно я вспомнил трагическую книгу Фарли Моуэта «Люди оленьего края». В сердце Канады истребление диких северных оленей и последующий запрет их промысла повлек гибель от голода племен эскимосов и индейцев, питающихся мясом карибу. Племена аборигенов Канады не знали домашнего оленеводства. Они были брошены на произвол судьбы. А люди сибирского Севера издревле занимаются оленеводством и спокойны за свое будущее.

Облокотившись на поручни, Семен о чем-то задумался.

Может быть, пока не поздно, создать Государственный заповедник диких оленей между Яной и Индигиркой и на Новосибирских островах, заповедник мирового значения! Взять под строгую охрану переправы «дикарей», постоянные маршруты их кочевий, проходы через перевалы Полоусного хребта, леса Восточного Полоусья. Восстановить поголовье диких оленей на Новосибирских островах. Выделить, если понадобится, заповеднику малогабаритный патрульный вертолет! Расходы на государственную охрану оленьего края окупятся сторицею. Дикие олени быстро размножаются, и за пределами заповедной территории можно будет разрешить планомерный отстрел…

Чем дальше уходим на север, тем пасмурнее и На полюсе холоднее. Солнце скрылось за облаками, набухшими и тяжелыми; только иногда оно серебрит потемневшие плесы. День окончился, но светло: плывем далеко за Полярным кругом, в стране незаходящего полуночного солнца.

Семен пошел в капитанскую рубку и вскоре вернулся — пригласил нас в крошечную каюту в носовой части трамвайчика.

Устроились на одной койке. Мои длинные ноги никак не помещались в тесном простенке, но мы так намаялись, что заснули моментально…

Разбудили нас удары волн. Кораблик раскачивался и скрипел, словно опускался на дно. Зеленоватые волны закрывали иллюминаторы. Мы вскочили и увидели в круглые стекла широченный плес, взъерошенный бурунами пены. Валил снег. Ветер косо гнал пушистые хлопья над помутневшей водой, скрывая берега. Выбрались по мокрому трапу на опустевшую палубу. Как изменилась Яна за одну ночь. Дует пронизывающий северный ветер. Над рекой проносятся низко нависающие тучи. Бурлят, бьются о маленький трамвайчик волны. Сумрачно и тревожно. Ничего себе июль на Дальнем Севере! Действительно — на самолете сюда не сунешься…

— Семен позвал нас в капитанскую рубку. За ее стеклами тепло и уютно. Глаза у Семена красные, невыспавшиеся. Оказывается, мы беспробудно проспали десять часов. «Чехов» миновал Куйгу, вышел на нижний плес Яны и попал в полосу северной непогоды.

Молодой капитан в фуражке, сдвинутой набекрень, уверенно ведет кораблик в снежной метели. Жаль, что не посмотрели Куйгу — ворота в оловянную страну. Там перевалочная база прииска Депутатский. Оттуда идет «зимник» на хребет Полоусный.

— Ничего… успеете, посмотрите на обратном пути, — утешает Семен.

Вскоре снежный заряд пронесло. Солнце засияло сквозь прорывы в свинцовых тучах. Открылись берега, взгорбленные лесистыми сопками. Река повеселела. Картины меняются с калейдоскопической быстротой. За каждым поворотом сюрприз. То дикий высокий скалистый берег, обрывающийся вздыбленными пластами, полный внутренней динамики и драматизма, с безмятежно стоящими над самой пропастью юными тоненькими лиственницами. То полный покоя и ясности солнечный пейзаж, весь в голубых распадках. То вновь свинцовые тучи, срезающие вершины сопок. Склоны гор становятся темно-лиловыми. И вода принимает зловещую фиолетовую окраску.

Впереди подымаются суровые вершины Кулара и сглаженные отроги Полоусного хребта. Две эти цепи замыкают с севера Верхоянскую котловину и Янское нагорье. Яна проложила себе путь к океану, проточив седловину между этими цепями.

Трамвайчик вошел в горные ворота и мчится у подножия высоких сопок. Иногда на перекатах он скребет железным пузом гальку.

Где-то совсем близко пристань Кулар. Подходим к двести девяносто восьмому километру от устья. Посоветовавшись еще раз с Семеном, окончательно решили не высаживаться в Куларе, а плыть дальше, в низовья Яны.

Яна выпрямилась и готовилась выйти из гор. Впереди на террасе среди лиственниц закурились дымки. Они поднимаются от больших палаток, натянутых на каркасы. Штабеля бочек с горючим, ящиков, строительного леса громоздятся между ними. Широкий тракторный след уходит от палаток куда-то в глубь лиственничного редколесья — дорога на Кулар…

Никакой пристани нет. К илистой отмели приткнулось несколько лодок.

— Маловато для ворот в новый золотой край.

— Все начинается с палаток, — улыбнулся Семен. — Вон там левее, на склоне лесистой сопки, будет выстроен целый город — центр нового золотоносного района. Оттуда проложат и автомобильную дорогу к приискам Кулара. У подножия сопки на месте будущего города белеет одинокая палатка. Там живут проектировщики из Магадана…

Завывая сиреной, трамвайчик пошел к берегу и пристал у крутой мшистой террасы. Но стоял он недолго. Высадив нескольких пассажиров, быстро отчалил и ринулся дальше. Капитан спешил к устью Яны. Вскоре дымки палаток скрылись за поворотом. На этом и завершилось наше первое знакомство с Куларом.

Яна вышла из гор на увалистую равнину. В глинистых береговых обрывах заблестели мощные языки материкового — подпочвенного льда. Особенно поразил нас высокий яр Мус-Хайя, километрах в тридцати ниже Кулара. Он покоится на скелете мощных клиньев и столбов ископаемого льда, образовавшегося еще в ледниковый период.

В современную эпоху материковые льды тают. Все здесь пропитано влагой. Яна, подмывая яр, обрушивает глинистые и ледяные толщи. Громадные оползни разрушают террасу, сложенную ледниковыми наносами. Кажется, что земля тут разрушена губительным землетрясением. Из черной земли свежего оползня торчат циклопические кости ископаемых животных. Мы жадно разглядываем их в бинокль и мечтаем на обратном пути заняться раскопками.

На полюсе вечной мерзлоты

Толль — известный полярный исследователь — назвал ископаемые льды Якутии чудом Сибири. Они распространены в приморских равнинах Якутии, на Новосибирских островах и на дне прибрежных мелководий моря Лаптевых. Эту область с полным правом можно назвать «полюсом вечной мерзлоты». Море и реки, подмывая берега, обнажают здесь мощные ледяные клинья, языки, ледяные стены тридцать — сорок метров высоты и кладбища костей вымерших животных. Фантастические картины разрушения берегов и материкового льда приводили в изумление не только путешественников, но и местных жителей.

Ученые долго спорили о происхождении «ледяного чуда» Якутии. Первые исследователи считали ископаемые льды остатками древнего ледникового покрова Сибири. Позднее выяснилось, что в ледниковое время на северо-востоке Сибири не было сплошного ледяного щита, как в Европе. Лед покрывал лишь дугу хребтов Верхоянья, Колымы и Чукотки. Обширные равнины, лежащие севернее и простиравшиеся в те времена до Новосибирских островов, были свободны ото льдов. Происходило это потому, что климат Северо-Восточной Сибири и тогда был континентальный и осадков выпадало много меньше, чем в Европе.

Почему же материковые льды находят в тундрах, где ледников никогда не было? Это противоречие и помогло разгадать загадку. В ледниковое время в Якутии, где большие участки суши были лишены ледяной шубы, почвы все глубже и глубже промерзали, поглощая вековой холод. Постепенно образовался мощный слой вечной мерзлоты. М. И. Сумгин, основатель мерзлотоведения, сказал однажды, что если уголь — солнце прошлого, то вечная мерзлота — холод прошлого. На ее оттаивание в Сибири понадобилось бы расходовать всю мировую добычу угля в течение тысячи лет.

На равнинах севернее обледеневшей Верхоянско-Колымской дуги происходило титаническое промерзание почв. Земля растрескивалась, образуя громадные морозобойные трещины. Летом талая вода, стекая в них, встречалась с вечной мерзлотой и замерзала. — Так образовались уникальные жильные льды на полюсе вечной мерзлоты.

Если посмотреть на эти трещины с птичьего полета, нас поразила бы их форма — многоугольники и прямоугольники, как такыр в пустыне. Вот тут, у Мус-Хайя, Яна разрезает жилы, направленные перпендикулярно к реке, мы видим торцовые их части — ледяные языки, клинья и столбы. Морской прибой на берегах моря Лаптевых часто обнажает продольные жилы, и тогда возникает целая ледяная стена с Пятиэтажный дом и кажется, что могучий сплошной пласт погребенного льда подстилает-тундру…

«Чехов» вошел в область самой мощной в мире вечной мерзлоты. Попали на «мерзлотный полюс» Земли. Вокруг всхолмленная равнина. Она незаметно сливается с прибрежной низменностью, простирающейся от низовьев Анабара до устья Колымы.

Яна расширилась и спокойно несет свои воды среди волнистых берегов. Она стала похожа на могучую северную реку. За поворотом, на дальнем берегу, открылась панорама залитого солнцем поселка. Казачье… старинный центр низовьев Яны.

Семен оживился, показывает новую часть поселка с недавно выстроенными домиками Усть-Янского совхоза — там он живет со своей семьей — и старый поселок — россыпь плоскокрыших северных хибар на соседнем холме, господствующем над окружающими низинами. На этот живописный холм триста лет назад высадились сибирские казаки-землепроходцы. Они выстроили тут укрепленное поселение, окруженное тыном. Стратегические достоинства его расположения бросаются в глаза.

В наши дни холм стал тесен. Новые домики перешли низину и заняли высокий берег. Пристать к историческому поселку было не так просто. Все подходы к берегу закрывают мели. Когда казаки строились, Яна тут была глубокой. За триста лет главная струя течения отошла к левому берегу. Поэтому обычно трамвайчик причаливает выше Казачьего. Семен попросил капитана пробраться к поселку. На борту находились опытные лоцманы — старожилы Казачьего. «Чехов», лавируя среди мелей, медленно плыл по извилистому, как змея, фарватеру и наконец благополучно причалил у подножия холма.

Над илистой отмелью, куда мы высадились, нависали огромные торфяные глыбы. В темных нишах и гротах, похожих на пасти чудовищ, блестели мокрые языки подпочвенного льда. В половодье Яна подмывает торфяную террасу. Летом ископаемые льды тают, ускоряя разрушение берега.

Встречать «Чехов» спешили какие-то люди. Обгоняя их, с радостным визгом бежали собаки. Они обнюхивали гостей, приветливо помахивая хвостами.

Мы поднялись на холм, усыпанный домишками. Казалось, что их вытряхнули из мешка и оставили там, где они упали. На плоских крышах на вешалах сушились сети, вялилась рыба, покоились легкие челны или длинные перевязанные ремешками собачьи нарты, убранные подальше от ездовых собак. А их здесь великое множество. Они прогуливались, лежали, спали, чинно восседали целыми упряжками — мохнатые, остроухие, широколобые, широкогрудые, белые, черные, пестрые. Казачье издавна славится ездовыми собаками. Отсюда уходили на упряжках первые экспедиции обследовать берега океана, Новосибирские острова, тундры оленьего края. Ежегодно зимой выезжают на песцовый промысел охотники.

Привязанные собаки внимательно следят за нашим продвижением. Они скулят и воют, завидуя нашей свободной песьей свите. Ксана очень любит животных. Она никогда раньше не видела ездовых псов, безбоязненно подходит к свирепым пленникам, гладит морды, покрытые ссадинами и шрамами, бока в клочковатой, линяющей шерсти.

Семен снисходительно улыбается. Ему, вероятно, такое панибратство с четвероногими кажется ребячеством. Северные собаки ценят ласку, и скоро за нами увязывается стая псов. Это привело к неожиданным последствиям. Ездовики на Севере живут своей сложной собачьей жизнью. В поселке обосновалась их целая вольница. Всю территорию они поделили на участки и ревностно следили, чтобы чужаки не нарушали границ. Теперь невидимые границы были нарушены. То и дело по пути возникают яростные потасовки. Четвероногие блюстители порядка наваливаются на нашу свиту. Обнажив волчьи клыки, вздыбив шерсть на загривках, псы сплетаются в живой клубок. Рычание, визг, взлетающие клочья шерсти.

Приходится вмешиваться в гущу свалки, разнимать забияк. К счастью, они остерегаются людей. Бедняги нашего эскорта, зная, что виноваты, поджав хвосты, прятались за наши спины, огрызались, скаля страшенные клыки. С шумом и гамом проследовали мы через весь старый поселок и вступили на улицу новых домиков. Здесь было чисто и меньше собак.

Семен подвел нас к крыльцу своего дома. Четверо черноглазых, черноголовых малышей выбежали навстречу; за ними вышла полная, миловидная якутка с румяным белокожим лицом, это Ноябрина — жена Семена. Новгородовы занимали половину домика — три чистые, уютные комнаты, обитые линкрустом, кухню и утепленную террасу. Ноябрина встретила гостеприимно. Малыши смотрели на нас во все глаза и хихикали. По-русски ребятишки не понимали, и их смешил странный способ выражения наших мыслей.

Перекусив, мы отправились побродить по окрестностям поселка. На почтительном расстоянии от дома (чтобы не показаться навязчивыми) сидели два самых стойких, молодых пса, оставшихся от пышной свиты. Они радостно нас приветствовали. Все три дня, проведенные нами в Казачьем, пажи хранили верность и всюду сопровождали нас, доблестно выдерживая битвы с беспокойными обитателями собачьих вотчин.

Вечером у Семена собрались гости: директор совхоза, радист, экономист, бухгалтер, главный зоотехник. Приятно было видеть вокруг молодые смуглые лица. Почти все специалисты совхоза якуты.

— Не удивляйтесь… — словно угадывая мои мысли, сказал Семен, — национальные кадры готовит теперь Якутский государственный университет по всем областям знания. Сейчас местные специалисты стали управлять сельским хозяйством республики.

Гости пришли со своими женами и многочисленным потомством. Десять — двенадцать детей не редкость в современных якутских семьях. Вечер проходил оживленно. Ноябрина уставила стол северными деликатесами. Чего тут только не было: белая как снег вареная нельма, жареный муксун, копченая и вяленая рыба, стерляжья икра, малосольные тающие во рту брюшки ряпушки — северной сельди. Оленина во всех видах, маринованные грибы. Варенье из голубики и морошки… И все это дары Яны и местной тундры.

Провозглашались тосты за гостей и за хозяев. Бурно обсуждались совхозные проблемы. Поражала серьезность, вдумчивость, знание своего дела и кровная заинтересованность в нем. Я в свое, время тоже увлекался северным оленеводством, и наша застольная беседа порой напоминала жаркое заседание.

Усть-Янский совхоз объединил мелкие оленеводческие, рыболовецкие и охотничьи колхозы нижнеянской тундры в единое хозяйство. Оленьим мясом он снабжает нижнеянский порт, оловянные прииски Депутатского, прииск Кулар. В совхозе скоро будет двадцать тысяч оленей — живая фабрика мяса для предприятий оловянного и золотоносного пояса хребта Полоусного и Кулара…

Среди гостей особенно привлекла наше внимание старая якутка с широким, точно вылитым из меди лицом. Дородное ее тело дышало нетленной мощью, она восседала на почетном месте и казалась мудрой правительницей клана, матерью-прародительницей из древних песен олонхо. Спокойной силой веяло от нее.

Семен сказал, что ей девяносто лет и она вырастила множество сыновей, дочерей, внуков и правнуков. Бабушка слушала наши разговоры с большим вниманием, в ее ясных глазах светилась любознательность, неугасимый интерес к жизни.

Гости разошлись далеко за полночь. Семен предложил пройтись: Было тихо и совсем светло. Громадное оранжевое солнце висело над фиолетовой тундрой. Кусались комары.

Усть Янск

В океан Яна вливается тремя большими рукавами: протокой Коугостах, Правой протокой и Главной осевой. Их соединяет лабиринт мелких проток.

Плывем с Семеном на крошечном совхозном катере по Главной протоке в Усть-Янск — дельтовый поселок совхоза. Ниже Казачьего Яна разливается необъятными плесами. Они мерцают, играют на горизонте миражами.

Усть-Янск оказался небольшим уютным поселком. Название его не вполне соответствует географическому положению: он находится в центре дельты, в ста двадцати километрах от устья Яны. Старые домики, сомкнувшись с новыми, образовали на берегу Главной протоки длинную улицу. Поселок врезался в лиственничное редколесье. Улица заросла ярко-зелеными травами. Они не уступали место человеку и красили весь поселок. Новые дома предусмотрительно выстроили подальше от кромки берега. Дельтовые наносы, покоятся на линзах почвенного льда, и Яна быстро подмывает их.

Усть-Янск, как и Казачье, основали триста лет назад казаки. Осваивая незнакомую реку, они прежде всего строили опорное поселение близ устья реки, а затем главный укрепленный центр выше по ее течению. Так было на Яне, Индигирке, Колыме. Усть-Янск поставили у границы леса, в центре отличных рыболовных угодий, где дельта начинает ветвиться на бесчисленные внутренние протоки. Против поселка выступала из воды широкая песчаная отмель, удобная для притонения неводов. Поколения обитателей Усть-Янска запасались здесь рыбой на весь год.

Теперь в поселке живут рыбаки и охотники Усть-Янского совхоза — якуты и эвенки. Справа и слева вливаются в Главное русло укромные протоки. Одна из них образовала крошечную гавань у крайних домиков Усть-Янска. К илистой отмели приткнулись рыбацкие лодки, на берегу лежат легкие челны, сушатся неводы, дальше на траве старые баркасы, ржавые корпуса катеров и шаланд, отслуживших свой срок, — наследство рыболовецкого колхоза.

Семен повёл нас к местному учителю. Почти у каждого домика стоят, точно остовы покинутых чумов, пирамиды плавника — топливо на зиму. В половодье Яна несет сухие стволы деревьев, бревна и жерди. Вся река запруживается плывущим лесом. На лодках и челнах жители Усть-Янска вылавливают дары Яны. Стволы за лето просыхают, а зимой не заносятся свирепыми пургами.

Вообще о сибирском плавнике давно пора сложить героическую балладу. Могучие сибирские реки из века в век выносят в море массу дарового топлива и строительного материала. Морские течения разносят его по всему побережью, откладывая местами бесконечными валами и целыми штабелями. Кочевнику рек и ледовитых морей возносили хвалу древние племена зверобоев, поселившиеся на безлесных берегах океана, охотники за песцами, полярные исследователи, новоселы прежних и новых времен, основавшиеся на безлюдных реках Сибири. Плавник дарил человеку Севера жилище и тепло очага…

Навстречу идут легким спортивным шагом две стройные якутские девушки в кедах, тренировочных брюках и штормовках. Пятнадцать лет назад якутские девчурки ходили тут в шкурах.

Учитель, совсем еще молодой якут, и его симпатичная жена пригласили нас погостить до прихода с верховьев Яны очередного речного трамвайчика «Александр Пушкин». Учитель Николай Никифоров окончил школу в Нюрбе на засушливом юге Якутии, затем поступил в Якутское педагогическое училище. Здесь он встретил свою суженую. Окончив училище, они вместе приехали в далекий Усть-Янск учительствовать.

Семен окончил свои командировочные дела в поселке и пригласил на песчаную отмель — закинуть на прощание невод. Вместе с рыбаками, похожими на индейцев, на легких лодках мы Переехали Главную протоку и очутились на песчаной отмели. Песок, подернутый рябью, белеет на солнце. Воздух свеж и прохладен. Мы помогаем тянуть невод, вытаскивать мотню, полную рыбы, заводить невод на лодке, сбрасывать бесконечные его крылья с поплавками. Вечером Семен распрощался с нами и уехал на катере совхоза обратно в Казачье. За несколько дней успели подружиться и расставались с грустью…

Спустя год после плавания по Яне мы встретили Семена в Москве. С Яны его направили в Высшую партийную школу. В Москве он постоянно помогал землякам в разных столичных хлопотах. Кого-то провожал, кого-то встречал. В его комнатке в общежитии находили первый приют приезжие из Якутии. На всех у него хватало времени и внимания. В шутку мы величали Семена полпредом. У него замечательно отзывчивая душа, и это ценили люди…

В семье молодого учителя мы чувствовали себя как дома. Однажды он предложил посмотреть «исторический музей». Николай, улыбаясь, указал на дальний горизонт:

— Вон там — на булгунняхе…

Над макушками редких лиственниц голубоватой тенью поднимался холм с усеченной вершиной. День выдался ясный, солнечный. Восточный ветер разогнал комаров. Вытянувшись цепочкой, мы углубились в редколесье. Лиственницы росли на участках сравнительно сухой тундры. Между ними зеленели осоковые и пушициевые болота. Терпкий и душистый запах багульника кружит голову. Шагаем до мягким пружинистым кочкам, усыпанным спелой и сочной морошкой, похожей на крупную оранжевую малину. Собираем полные горсти сладких ягод и лакомимся вволю.

Иногда лиственницы образуют островки настоящего леса. Здесь, у границы лесотундры, деревья сучковатые, мохнатые. Растут, судя по годовым кольцам, очень медленно. Тонкие стволы не более десяти сантиметров в диаметре уже семидесятилетнего возраста, а совсем крошечные лиственнички в палец толщиной — пятнадцатилетнего.

Идем к булгунняху напрямик. Он поражает своей величиной. Происхождение булгунняхов удивительно и связано с внезапным промерзанием заросших заторфованных озер. Водяная линза погребенного озера, замерзая, расширяется, вспучивая грунт куполом. Особенно часто мерзлотные бугры встречаются в озерных, пропитанных влагой равнинных тундрах: на полуострове Ямал и Гыдан, в низовьях Лены, Индигирки, Колымы и Яны.

В прошлом, на Севере был период, особенно благоприятный для их образования. Тогда появились самые крупные холмы. Образуются они и в наше климатически более теплое время, но гораздо реже и меньшей величины. Эти курганы тундры служат путеводными маяками путникам на бесконечных северных равнинах. Холм, к которому мы приближались, образовался в давние времена. Он возвышался над тундрой огромным куполом с усеченной вершиной. Такую форму имеют почти все булгунняхи, потому что ледяное ядро в сердцевине вспученного холма постепенно тает и вершина его оседает.

Мы обогнули озеро, вытянувшееся у подножия булгунняха, пересекли заболоченную ложбину, заросшую ярко-зелеными хвощами и осоками, и вступили на сухие склоны. Фантастический мир открылся перед нами…

По сухому ребру поднимались вереницей громадные кресты. Точно часовые, они хранят покой старинных погребений, отмеченных срубами из потемневших бревен. Срубы разной формы — квадратные, прямоугольные, пирамидальные. Кресты и саркофаги поднимаются выше и выше к одинокой деревянной часовенке, приютившейся на вершине. Тут представлены все типы старинных казацких погребений. Мы попали в настоящий музей мемориального зодчества.

С вершины кургана открываются просторы лесотундры с синими озерами, ярко-зелеными болотистыми низинами, изумрудными ложбинами высохших стариц. На горизонте блестят широкие плесы Яны, излучины дельтовых проток. Лениво плывут облака, отражаясь в спокойных плесах. Далеко-далеко синеватыми струйками курятся крошечные домики Усть-Янска.

Мы ощутили простой замысел безвестных зодчих. В этих могучих саженных крестах, добротно рубленных саркофагах, потемневшей часовне, вознесенной к небу, не было и тени элегической грусти. Спокойной силой веяло от древних погребений предков, завещавших потомкам хранить память о них, продолжать торить путь среди опасностей Севера, вперед и вперед к заветной цели…

— Булгунняхов со старинными могилами, — сказал учитель, — у нас много. Издревле обитатели Яны хоронят на курганах. Ведь все наши низовые поселки окружены болотами и непробиваемой вечной мерзлотой. А здесь — смотрите…

Огромный холм сложен сухим песком и мелким гравием озерных отложений. Поверхность кургана покрывают пестрые ягельники, кустики карликовой березки и багульника.

Мы подошли к замшелой деревянной часовне и заглянули внутрь шатра. Луч солнца освещал через пролом в деревянной крыше плиту с полустертой надписью, вырезанной славянской вязью. С трудом разобрали мы часть эпитафии:

Не хотелось уходить. Долго лежали на ковре нагретых сухих ягельников, любуясь северной равниной.

Обратно шли по своим следам. Приблизились к Усть-Янску и замерли в полном изумлении. По равнине, зеленой и плоской, среди одиноких лиственниц скользил, как летучий голландец, белый пароход. Труба дымила, на мачте вился алый вымпел. Он бесшумно рассекал зеленую равнину. По невидимой протоке плыл буксирный пароход, направляясь в нижнеянский порт.

Там, где гнездились стерхи

Панорама Нижнеянского порта поразила нас. Не так давно здесь гнездились стаи непуганых гусей и уток, бродили дикие олени, расхаживали редчайшие обитатели якутского Заполярья — красноклювые и красноногие полярные журавли.

Теперь среди голой арктической тундры на берегу Главной протоки вздымаются огромные портальные краны. Выкрашенные кармином, они пламенеют в лучах утреннего солнца. К небу взлетают острые клювы стальных стрел. Вытянувшись вереницей, они напоминают издали гигантских бескрылых птиц. Некоторые из них медленно, двигаются вдоль стенки грузового причала. Весь берег у подножия стальных опор занимают пакгаузы и бараки. Левее, среди зеленой болотистой тундры раскинулся большой Портовый поселок.

По широкому синему плесу протоки снуют приземистые портовые буксиры, плывут самоходные баржи, дымят пароходы. На рейде против пристани сошлись в плавучий остров пузатые баржи. Пустые их корпуса высоко всплыли над водой в ожидании погрузки.

Наш малюсенький речной трамвайчик «Александр Пушкин» пробирается среди невообразимой сутолоки. После безлюдья девственных берегов Яны весь этот шумный мир далеко за Полярным кругом кажется нереальным.

«Александр Пушкин» лихо развернулся и стремительно помчался к близкому берегу.

— Куда его понесло?! Он же врежется…

— Не врежется… — усмехнулся молодой матрос, — фигуряет наш капитан.

«Александр Пушкин» затормозил в нескольких метрах от берега, дал задний ход и с предельной точностью пристал к борту сверкающего чистотой морского буксирного парохода. «Сибирь» — значилось на спасательных кругах, украшавших высокую капитанскую рубку.

— Смотрите… — прошептал матрос, — капитан Громыко, у него учился наш капитан.

На мостике приветливо махал рукой статный молодой человек в синем кителе и морской фуражке. Так вот перед кем «фигуряет» наш безусый командир. Он салютовал своему бывшему учителю безукоризненно точным маневром…

С рюкзаками, в штормовках и сапогах, мы слились с толпой высадившихся пассажиров. Рядом шагают люди в таких же штормовках, в плащах, телогрейках, лыжных костюмах. Они тащат рюкзаки, тюки, перевязанные чемоданы. Вместе с этой пестрой, разношерстной толпой мы вступили на главную улицу портового поселка. Странная была эта улица. Вместо тротуаров тянутся бесконечные деревянные настилы, приподнятые метра на полтора. Дома тоже на высоких фундаментах. К подъездам жилых домов, магазинам и учреждениям от настилов ведут боковые помосты, к торговым складам — широкие проезжие мостовые. Висячие деревянные, тротуары перекрещиваются. Издали кажется, что пешеходы шагают над тундрой по воздуху.

Настилы прикрывают длинные желоба, сколоченные из досок. Внутри них лежат трубы коммуникаций, засыпанные опилками. По утепленным трубам зимой и летом подают в дома горячую и холодную воду. Весь поселок разделяется этими висячими коммуникациями с тротуарами наверху на замкнутые прямоугольники. Внутри прямоугольников качаются белые султанчики пушицы, ярко зеленеет осока, блестят глянцевитые листочки карликовых ивнячков, серебрятся стелющиеся арктические ивы.

Хорошо шагать по выструганным сухим доскам над болотистой равниной. Иногда перешагиваем через мохнатых ездовых по дремлющих на теплых настилах. Они не обращают внимая на докучливых пешеходов и даже не просыпаются. Вся живность в легкомысленных для Арктики нарядах. Вот на деревянной перекрестке сошлись две девицы в белых лодочках, капроновых чулках, в фиолетовом и голубом платочках. Навстречу шагает девушка в зеленой штормовке с откинутым капюшоном, в цветастом платке, узких брюках и тапочках. А рядом постукивает модными каблучками тонюсенькая пигалица в светлом легоньком платьице и в голубой шляпке.

Мы свернули на боковой настил и по висячим мосткам вошли в большой двухэтажный дом Управления порта. Сбросили рюкзаки в просторном коридоре и отправились представляться начальству.

В кабинете, увешанном морскими картами, нас встретил начальник порта — крупный, плечистый человек в кителе с широкими нашивками на рукавах. Прочел наши удостоверения и удивился Изрезанное глубокими морщинами лицо потеплело.

— Далековато заехали… редко к нам такие гости жалуют. Милости просим.

Беспрерывно звонил телефон. Чертыхаясь, начальник порта кого-то отчитывал, беспокойно расспрашивал о каких-то делах на баре.

— Извините… нервничать приходится, август на носу, а навигацию на Яне практически не начинали. Восемнадцать дней простаиваем. Капризничает река — на перекатах шестьдесят сантиметров воды. Морской бар обмелел, не пропускает в устье груженые лихтеры, танкеры. На открытом морском рейде суда скапливаются. Шторм ударит — беды натворит, коварное у нас море… Ходим на острие ножа.

Он позвонил. В кабинет вошла худенькая молодая женщина.

— Наш комендант. Знакомьтесь. Женщина улыбнулась.

— Устройте товарищей. К нам в гости из Москвы пожаловали. Отдохнете, выспитесь с дороги, а утром в порт приходите. Завтра буксиры на бар пойдут. Сплаваете, море наше студеное увидите…

Устроились в комнате северянина, уехавшего в долгий полярный отпуск.

— Ну вот… теперь вы полноправные портовики, — засмеялась комендантша, поправляя на русых волосах косынку. — Столовая, магазин рядом. Вот вам электрическая плитка, чайник. Если понадоблюсь, разыщете меня в Управлении порта. Она убежала по своим делам. Мы остались одни.

Широкое окно выходило на главную улицу. Почти касаясь крыш, низко неслись туманные облака с близкого океана. Мимо по настилу проходили матросы в бушлатах, грузчики в просторных шароварах, капитаны в морских фуражках и макинтошах, ремонтники в замасленных телогрейках, девушки в брючках и штормовках — незнакомый люд самого северного в стране порта.

Не терпелось увидеть этот новый для нас мир. Мы пошли по висячим тротуарам, перешагивая через дремлющих псов.

На завалинке у входа в столовую мирно спали две кошки. У белой ушки были словно подстрижены ножницами, а мордочка — в шрамах и царапинах. Уши у заполярных кошек всегда подстригает мороз, и не это изумило нас. Кошки мирно спали почти на пешеходном помосте, под носом у свирепых ездовых псов! В заполярных поселках кошки ходят только по верху — по крышам и чердакам, не рискуя спускаться на землю. Северные полуволки моментально рвут их на части, считая дичью. Почему же так беззаботны пушистые подружки?

— Нюська и ее дочь… — улыбаясь, ответила проходившая мимо женщина, — знаменитая наша кошка. Ее боятся все ездовые собаки поселка — она дерет их.

На помосте показался великолепный ездовик, похожий на волка. Нюська приоткрыла глаза. Один глаз у нее был голубой, другой коричневый. Пес, заметив Нюську, вздыбил шерсть на загривке, поджал хвост и пе мешкая убрался восвояси. Она блаженно потянулась и замурлыкала, выпуская и пряча острые, как иглы, когти.

По деревянным помостам мы вышли к окраине поселка и спрыгнули на пушистые кочки арктической тундры. Огромная пестро-зеленая равнина уходит к бесконечно далекому горизонту. Повсюду блестят озера, маячат одинокие булгунняхи. Мох и лишайники покрывают сухие валики, взгорбленные среди осоковых мочажин. Болотистые окна между ними почти квадратной формы.

Это полигональная тундра. Валики, ограждающие мочажины, — морозобойные трещины, набитые льдом. Расширяясь, лед вспучивает торфяную тундру. Все происходит так же, как и в далеком прошлом: морозобойные трещины раскалывают землю, талая вода, стекая в щели, встречается с вечной мерзлотой и замерзает. Только масштабы иные, здесь жалкая модель того, что было в ледниковую эпоху: Трещины неглубокие и неширокие, ледяные жилы тощие. С самолета полигональная тундра кажется полузатопленным рисовым полем, разделенным на правильные квадраты дамбочками.

Петляем между мочажинами но мягким пружинистым кочкам, уходим все дальше от поселка. На огромной арктической равнине домики портового поселка и портальные крапы кажутся игрушечными. Впереди, у далекого озера, двигаются две черные точки.

— Олени?

— Нет… люди.

Навстречу бредут две фигурки — большая и маленькая. Вскоре мы встретились на островке сухой тундры. Впереди шагал плотный, коренастый мужчина с ружьем, в форменной фуражке, бушлате, в длинных резиновых сапогах. Он добродушно щурился, разглядывая незнакомых людей. За ним шел мальчик лет двенадцати в курточке, подпоясанной патронташем, тоже в сапогах и в теплой шапке. Мы с таким любопытством рассматривали людей, появившихся из тундры, что не заметили третьего пришельца. Позади плелась… свинья, самая настоящая, щетинистая, отъевшаяся. Она зарывалась своим розовым пятачком между кочек и, что-то вытягивая оттуда, аппетитно чавкала.

— Между прочим, она всамделишная, — усмехнулся человек с ружьем, — самая северная в Советском Союзе. Живем все-таки на семьдесят второй параллели. Пожаловала сюда с Украины — привез житель нашего поселка.

Мальчик с досадой воскликнул:

— Когда идем с папой на охоту — обязательно привяжется и отогнать невозможно, всех уток нам распугивает.

Так мы познакомились с секретарем партийной организации порта Константином Павловичем Мосалевым и его сыном. Свинушка не дала им поохотиться. Утки панически боялись невиданного в тундре зверя и улетали прочь.

— Скучно ей одной в поселке, с ездовыми собаками особенно не подружишься…

Мы повернули назад и пошли в поселок вместе. Свинья, самодовольно похрюкивая, не отставала ни на шаг. Ей нравилась прогулка в приличной компании.

Константин Павлович — старожил Яны. Он знает всю подноготную порта, всех Янских капитанов, старпомов, механиков и вообще всех выдающихся и невыдающихся людей Яны. Порт сначала основался в левой Янской протоке — Коугостах. Но морской бар перед устьем протоки был слишком мелководен. Приходилось перегружать грузы перед баром на открытом морском рейде с океанских судов на мелкосидящие речные.

Яна несет в море массу ила и образует перед дельтой порог сплошных мелководий. У Главной протоки глубины на баре несколько большие. Это и решило судьбу порта: его окончательно построили на ее берегу.

— И все-таки… морской бар для нас — дамоклов меч. Закапризничает Яна, обмелеет, и глубины на баре катастрофически падают. А в половодье воды хоть отбавляй. Яна выступает из берегов, заливает плоскую, как блин, тундру и наш поселок. Вода переливается через помосты. И кажется порой, идет человек как библейский Христос по воде. Плаваем на «гондолах» в клуб, в магазин, в библиотеку, точно в Венеции.

Облака расступились, открыв окна чистого неба: В лучах полуночного солнца загорелись карминовыми боками могучие стальные великаны.

— В 1936 году, — продолжал наш спутник, — по Яне плавал один крошечный пароходишко — «Сасыл-Сысыы». И в те времена его хватало на весь бассейн. А сейчас целый флот буксиров, самоходных и обычных барж плавает. Они увозят от нас вверх по реке двести тысяч тонн разных грузов. Поезжайте на бар — посмотрите, как открываются северные врата…

На баре

Плыть на бар можно было или на комфортабельном морском буксире, или на невзрачном портовом буксирчике, похожем на лапоть. Мы выбрали лапоть. Подцепив здоровенную пустую нефтеналивную баржу (катеришко казался против нее комариком), поплыли вниз по Яне к морю.

Яна здесь широка и привольна. Она изгибается крутыми излучинами и словно выпирает из низких берегов, готовая залить их. Совершенно плоские и низкие берега поросли едва приметными карликовыми арктическими кустарниками. Только железные бочки из-под горючего нарушают однообразие ландшафта. В низовьях Яны, так же как и в других районах Севера, скопилась за многие годы уйма пустых железных бочек. Их невыгодно вывозить обратно. Половодье растаскивает бочки по всей низовой тундре, и они попадаются иногда в самых неожиданных местах. Северяне подсчитали, что в Нижнеянских тундрах покоится миллион бочек. А ведь каждая стоит десять рублей. К счастью, эти бочки оказались незаменимой тарой для вывоза драгоценного касситерита — оловянного концентрата. Бочка с касситеритом стоит пятьдесят тысяч рублей.

Катеришка-малютка, вспенивая реку, легко тащил громадную железную баржу. Какая-то тихая прелесть была в низких зеленых берегах, широких серовато-стальных плесах.

И вдруг берега раздвинулись, незаметно ушли в стороны, и мы очутились в море. Повисли между небом и водой. Низкие песчаные косы, лагуны, маяк, вышки гидрографических знаков растаяли в туманной дымке. Спокойное малиновое море сливается с таким же небом. Не поймешь, где горизонт, где море, где облака. Морской рейд в двадцати километрах от устья Яны, в открытом море, Впереди замаячили фиолетовые столбики. Они дрожат, вытягиваются.

— Танкеры на рейде… — говорит старшина катера. — Не думайте, что здесь всегда тишь. Подует ветер — рожки да ножки останутся от всей этой божьей благодати. А ударит покрепче — едва лапти уносим из моря Лаптевых.

Тут и там темные полоски — замерли на якорях лихтеры с грузом. В бинокль различили знакомые контуры «Сибири». Она делает странные эволюции: идет тихим ходом, то и дело меняя курс. На длинном тросе тащит громадную баржу груженную лесом, с разгона разворачивая ее то вправо, то влево на добрые девяносто градусов, медленно двигает вперед. «Сибирь» буквально волокла баржу за собой по мелководью, играя, как лодочкой, теребила ее, не давая засесть на мель.

— Танцует северный вальс, — улыбнулся старшина, — на брюхе протаскивает через бар. Рискованно, но что поделаешь? Порт ждет грузов, восемнадцать суток простаиваем…

Вспомнилась встреча у причала. Мужественный человек с мягкой, почти застенчивой улыбкой на мостике — молодой капитан «Сибири» Громыко. Действительно, маневр выполнялся смело. Капитан шел на риск: застрянь баржа на мелководье, да грянь шторм, от нее останутся лишь щепки.

Вскоре порог остался позади, и Громыко поставил прорвавшуюся баржу на якорь на более глубоком подводном русле Яны. На всех парах «Сибирь» помчалась к дальней группе лихтеров, — они собрались перед порогом бара.

Плывем на своем буксирчике, любуемся редким зрелищем: мутные воды Яны, вливаясь в море, не смешиваются с зеленоватой, прозрачной водой океана. Ясно видна резкая граница пресных и морских вод. На зеленоватой морской глуби покачивается целый металлический город. Тут все из металла: трапы, висячие переходы, рубки, высоко взлетающие над палубой, поручни, флагштоки… Это танкеры с горючим. Их кованые палубы едва возвышаются над водой. С такой осадкой им не протиснуться через бар.

Причаливаем нашу громадную наливную баржу к борту танкера. Матросы налаживают шланги, включают моторы — и горючее потекло в ее железную утробу.

Мы поднялись на мостик. Два танкера сошлись вместе. Их палубы кажутся спинами фантастических подводных кораблей, внезапно всплывших из глубин океана. Металлические переплеты ферм, поручней, стальных опор усиливают это сходство. Да и море вокруг странно переливает стальным блеском.

Наша баржа, принимая горючее, почти не оседает (уж больно она велика), а танкер постепенно поднимается. Пока шла перекачка, буксирчик доставил нас на флагман эскадры — громадный танкер, «Эхаби». Забрались на верхнюю палубу — весь рейд как на ладони. Наверху ни души — команда отдыхает, У борта море зеленоватое, — вода прозрачная-прозрачная, вдали — сиреневое. И небо у горизонта сиреневое. Море повторяет окраску неба, точно холст художника цвета палитры.

С любопытством следим за маневрами «Сибири». Громыко переволакивает через бар лихтер за лихтером и ставит на якорь рядом с баржей, груженной лесом. Чего только нет на лихтерах! Ящики с продовольствием, машины, строительные материалы, мешки — груз, который давно ждут обитатели Верхоянья.

Тихая музыка льется откуда-то с кормы. Загорелый юноша с цыганскими глазами и черными кудрями перебирает струны гитары. На открытой, мускулистой груди — татуировка: сирены переплелись рыбьими хвостами… У планшира примостился матрос в тельняшке с ружьем наготове. Несколько моряков, облокотившись на поручни, вглядываются в зеленоватую воду, словно чего-то ждут…

Оказывается, идет охота на нерпу. Говорят, она чутко слышит музыку и выплывает из глубин послушать ее. Внезапно у самой кормы вынырнула нерпа, с любопытством смотрит на замерших людей человечьими глазами. Виден каждый волосок серебристого пятнистого меха. Грациозно перевернувшись набок, она исчезает в зеленоватой пене.

Матрос с ружьем растерялся; загляделся на обитательницу морских глубин и не успел выстрелить. Товарищи награждают его градом насмешек. Гитарист с новым пылом наигрывает нежные зовущие мелодии. Неожиданно нерпа вынырнула с другого борта, рядом с гитаристом. Матрос с ружьем прыгнул к нему. Блеснув светлым брюшком, нерпа скрылась, проказливо оглянувшись на людей. Матрос опять не успел спустить курок.

Так продолжалось еще некоторое время. Нерпа появлялась неожиданно то тут, то там. Матрос метался с ружьем от борта к борту, Проказница словно играла с людьми. Понимая всю опасность этой игры, нерпа отплывала все дальше и дальше в море, будто звала людей с собой.

Наконец матросы не выдержали, спустили шлюпку и начали преследовать морскую русалку. Она появлялась то с одного, то с другого борта и уплывала все дальше и дальше от корабля, заманивая моряков в открытое море. Матросы вошли в азарт. Шлюпка казалась уже крошечной. Вахтенный встревожился и дал сигнал шлюпке немедленно возвращаться на корабль. И вдруг пропавшая нерпа появилась вновь у самой кормы, словно прощаясь с нами взмахнула ластами, сделала виртуозное подводное сальто, скрылась в зеленоватой пучине и больше уже не показывалась. Матросы вернулись ни с чем, проклиная хитроумную морскую бестию.

Море стало зеленовато-жемчужным, а небо у горизонта — малиновым. Сиренево-фиолетовые облака спустились к южному горизонту и образовали длинный остров с горными вершинами и перезолами, Громыко утаскивал через порог бара последний лихтер. Наша баржа освободила танкер от горючего. Он всплыл и принимал теперь в себя горючее с соседнего танкера. Так оба танкера могли пройти обмелевший бар своим ходом. На катере мы вернулись к своей барже. Подцепив на буксир of потащил ее к бару и благополучно проскочил чертов порог, чуть не задев днищем песок.

К концу дня рейд опустел. К порту плыли по Яне длинным караваном. Впереди шла «Сибирь» с лихтерами на буксире, в кильватере двигались танкеры, замыкал шествие кораблей крошечный лапоть с огромной нефтеналивной баржой. На мачтах развевались Вымпелы. Встречные буксиры салютовали кильватерной колонне протяжными гудками. Навигация началась. Северные ворота раскрылись…

Маркелыча мы встретили впервые еще в Крестах, когда плыли с Семеном Новгородовым в Усть-Янск. В Крестах высадились мимоходом — решили заглянуть в местный магазин. Навстречу по рыжеватой дороге спускался к реке голубоглазый гигант с окладистой бородой, в развевающемся брезентовом плаще, в шапке, сдвинутой на ухо, в громадных морских сапогах. В широких красных ладонях он держал буханки свежеиспеченного хлеба. По земле бородач шагал прочно, тяжело ступая, вразвалку, по-моряцки, точно по ускользающей в бурю палубе. Он напоминал викинга, капитана норвежской шхуны, просмоленного морского бродягу, обдутого всеми ветрами мира…

Я не успел выхватить фотоаппарат. Незнакомец в глубокой задумчивости проследовал мимо, не обратив на вновь прибывших ни малейшего внимания, и пропал за поворотом дороги, точно приведение.

— Кто это? Гидрограф? Шкипер рыбацкой шхуны? Корсар Ледовитого океана? Семен рассмеялся…

— Маркелыч… — ответил он, — рыбак нижнеянского порта, отшельник нулевого километра. Живет и зимой и летом в самом устье Яны. Как в сказке, у самого синего моря, со своей старухой…

И вот мы мчимся на белоснежном быстроходном портовом глиссере в гости к Маркелычу. Мелькают знакомые берега — вчера мы проходили тут с караваном барж, возвращаясь с бара. Вот и устье Яны — нулевой километр. Отсюда ведется счет километров вверх по реке. Дальше — только море, такое же спокойное, ласкающее отмели, пошевеливающее тихие лагуны.

Глиссер причаливает к берегу, раскрашенному багряными, желтыми, изумрудными полосами приморских солянок, песчаных злаков и соляных хвощей. Среди дюн, густо заросших вейником, приткнулось несколько плоскокрыших домиков из почерневших бревен. Это Уэдей, крошечный поселочек в самом углу между устьем Яны и морем. Тишина, теплынь, светит незаходящее солнце. Ковры солянок окрашивают все вокруг в красноватый цвет, как будто смотришь на мир сквозь красные стекла. Воздух пахнет терпким, приятным запахом морской воды и водорослей.

Маркелыч встретил глиссер на берегу и повел нас в свою хибару. К гостям он не привык и чувствует себя не в своей тарелке. Избушка, приютившаяся на отлете у берега лагуны, обставлена какими-то шестами, веслами, обвешана рыбацким снаряжением; на крыше собачья нарта, у притолоки на гвозде висит ржавый чайник. Горенка чисто прибрана. Пол выскоблен. Вымытая посуда расставлена на полках. Чувствуется заботливая женская рука. Голубоглазая старушка пригласила к столу выпить чаю. В окошечко виднеется бесконечное море. Песчаные дюны освещены солнцем.

Невольно я представил хижину, заметенную сугробами, вздыбленные льды океана, вой пурги, длинную полярную зиму, жарко натопленную печку, уют и тепло одинокого жилища… И оценил выбор Маркелыча. На склоне лет он постиг прелесть общения с величавой природой Севера, обрел надежный приют на самом краю сибирской земли, где провел всю жизнь в бесконечных скитаниях.

Маркелыч — Сидор Матвеевич Маркевич, вырос в Южной Сибири, под Минусинском. Сибирское раздолье рождает удивительных людей: крепких, как дуб, прямодушных, неукротимых искателей, идущих по трудной таежной тропе до конца. Деды Маркелыча пришли в Сибирь из Латвии. От прибалтов ему достались голубые глаза, золотые волосы и борода викингов, от сибиряков унаследовал силу неукротимых стремлений.

Рано ушел он из семьи на заработки. В 1936 году оказался в Якутске, зимой 1938 года с котомкой за плечами перевалил Верхоянский хребет, засыпанный снегами, и достиг Верхоянска, совершив пешком путь в тысячу двести километров. По заданию первых геологических организаций он находит в горах Верхоянья строительные материалы, заготавливает и-сплавляет лес по Яне, строит первые дома Батагая, налаживает рыбный промысел в низовьях Яны.

В Уэдей, на берет океана Маркелыч тоже пришел пешком, совершив семисоткилометровый марш по льду Яны. Ему пришелся по душе этот дикий уголок полярного побережья, и он, построив из плавника избушку, остался здесь на всю жизнь. В Уэдее он наладил рыболовный промысел для первого рыбозавода, затем для Нижнеянска.

Летом в устье Яны валом идет нереститься ряпушка — северная сельдь, нельма, муксун, омуль. У нулевого километра — богатейшие рыболовные угодья.

Маркелыч — пионер освоения Верхоянья, потомок могучих сибирских землепроходцев. Этот огромный, голубоглазый, простодушный человек всю жизнь прожил неграмотным. Но невольное уважение испытывает к нему каждый, кто встречается с ним. Его знают все в низовьях Яны. С ним происходили самые удивительные истории…

Однажды — было это во время войны — поселок Уэдей, отрезанный тогда невообразимым бездорожьем от всего мира, остался без продовольствия. Маркелыч с товарищем отправились пешком за продуктами в Тикси, за триста километров по ледяному припаю океана. В середине дальнего пути у товарища отказала контуженная на фронте нога. Что только не делали — и короткие переходы с отдыхом, и веревку к носку привязывали (товарищ на ходу переставлял раненую ногу). Ничего не помогло. Вскоре он не мог двигаться вовсе и просил оставить его на произвол судьбы.

Маркелыч взвалил товарища на спину и понес. Выручила богатырская сила. Несколько суток брел он вдоль берега океана с живой ношей и донес товарища до избушки промышленника.

Он оставил больного в тепле, совершил последний переход в Тикси, раздобыл вездеход, перевез заболевшего спутника в больницу и доставил в поселок, терпящий бедствие, продовольствие. Это был героический поступок, но Маркелыч рассказывает о нем как о простом, будничном деле.

А недавно Маркелыч с тремя товарищами возвращался на лодке из нижнеянского порта. Ледоход еще не кончился, они пробирались по реке, увертываясь от громадных льдин. И все-таки не убереглись — лодку перевернуло. Люди очутились в ледяной воде, вцепились в лодку, в плавающие доски. Лишь Маркелыч плыл «своим ходом», подбадривая товарищей. К счастью, подоспела «Лена» — буксир, заметивший людей, попавших в беду. Когда, вымокших и окоченевших, их вытащили на палубу, Маркелыч вытянул из-за пазухи уцелевшую каким-то чудом бутылку спирта и протянул молоденькому милиционеру, посиневшему от холода, находившемуся почти без памяти.

— На, сынок, отогрейся…

По очереди протягивал Маркелыч бутылку своим спасенным товарищам, а затем приложился сам, опорожнив бутылку до дна. После ледяного купания спутники его попали в больницу. А бородатый богатырь даже не получил насморка.

Каждые три года Маркелыч собирается на материк. Уезжает; с большими деньгами — проведать сыновей в Ленинграде, получивших там высшее образование. Но ему удается добраться только до Якутска. Он спускает заработанные тысячи в компании непрошеных друзей и снова возвращается в родной Уэдей к своей старушке. Маркелыч на всю жизнь остался доверчивым как ребенок.

Долго бродим у одиноких избушек, среди пустынных дюн, по берегам голубых лагун, восхищаясь поэзией уходящего Севере.

Дальнейшие приключения Малыша

Однажды в Москве почтальон принес нам письмо из далекой Антарктики. В конверте лежали листки исписанные мелким неразборчивым: почерком, фотографии глетчеров, пингвинов, вертолетов и диплом, украшенный колесницей Нептуна. В диплом было вложено свидетельство о крещении, заверенное печатью с голубым трезубцем. В шутливом свидетельстве значилось, что «бывший землеходец Григорьев Николай Филиппович, вступивший во владения царя подводного Нептуна и окунувшись в купель морскую, торжественно признается отважным мореходом и нарекается отныне славным имением тюлень-идеалист».

Письмо прислал из Антарктиды Малыш. Диплом он получил на экваторе после крещения в соленой купели. Фотографии изображали окрестности поселка Мирный и скалистые ландшафты таинственного оазиса Бангера, где Малыш работал уже целый год.

Как же очутился он на обледенелом континенте Антарктиды, за двадцать тысяч километров от Якутии? После успешного завершения экспедиции вокруг хребта Тас-Хаяхтах и доклада в Москве Николай вернулся в Якутск. Он заболел «северной горячкой», проглатывал отчеты героев исследования Сибири — Толля, Воллесовнча, Черского, мечтал открыть потерянную Землю Савинкова.

Вспоминая последующую полосу своей жизни, Малыш краснел и чертыхался. Он вообразил себя великим исследователем Сибири и приступил в Якутске к организации собственной экспедиций на Север, на свой страх и риск. Малыш уволился из Верхоянской экспедиции, купил на якутском рынке два пуда мяса и, вконец изумив хозяйку квартиры — милую старушку, принялся сушить в печи мясо и толочь его в ступе в порошок. Он готовил себе в дорогу леммикан — пищу полярных путешественников. Собрав сушеного толченого мяса целый мешок (с продовольствием было туго), Малыш раздобыл кучу всевозможных мандатов, имевших тогда солидный вес. Он был представителем Комитета Севера, Комсевморпути, Гидрометеослужбы, Якутского краеведческого музея. Правда, денег он от этих организаций не получал. Только Гидрометеослужба заключила с ним договор на организацию водомерного поста на далеком Анабаре, куда добраться из Якутска в ад времена было очень трудно. По договору Малыш получал деньги только на проезд и полный комплект метеорологических приборов.

Это не смутило Николая, ведь Воллосович, Черский и многие другие полярные путешественники получали на свои великолепные северные одиссеи ничтожные субсидии и вкладывали собственные средства.

Малыш распродал весь свой скарб, забрал остатки своих денег, заработанных в экспедиций, и был готов пуститься та Дальний Север. В это время в Якутск прибыл начальник правительственной Лено-Хатангской экспедиции Арктического института. Отряды этой экспедиции были уже укомплектованы и разбросаны на огромном пространстве побережья океана от Лены до Хатанги.

Малыш встретился с начальником экспедиции и показал свой маршрут, пересекавший всю территорию деятельности экспедиции. Перед начальником стоял юнец маленького роста, одетый в меха, с нежным, почти девичьим лицом и светлыми глазами, блестевшими дьявольской решимостью. Опытный полярник понял, что происходит в душе Малыша. Он сказал, что маршрут в одиночку считает безумием, хотел бы помочь, но оформить в отряд не может — заполнены штаты ж выдал ему мандат: «Всем отрядам экспедиции оказывать всемерную помощь».

В тот те день Малыш выехал с почтовыми нартами на Север…

Не будем описывать всех злоключений, которые выпали на Долю молодого исследователя. К счастью, все отряды Лено-Хатангской экспедиций помотали Николаю в дальнем пути снаряжением, продовольствием; транспортом. Полярники понимали, что этот маленький, чертовски настойчивый человек совершает в сущности подвиг.

В невероятно короткий срок Малыш добрался до Анабара, организовал первый водомерный пост на девственной реке, провел геологическую съемку белого Цятна — северо-западной части хребта Прончищева, нашел у берегов полярного океана месторождение каменного угля. На утлой лодчонке проплыл от устья Оленёка к устью Лены и благополучно прибыл через год на базу Лено-Хатангской экспедиции на острове Столб.

Малыш явился не с пустыми руками. Он привез образцы каменного угля и геологическую карту нового малоисследованного района, расположенного вдоль трассы Северного морского пути. В Тикси Малыша зачислили в состав Лено-Хатангской экспедиции…

Это было, пожалуй, последнее на Севере путешествие смельчака-одиночки. Наступил иной век — планомерных исследований хорошо организованными экспедициями.

С той поры Николай работал во многих северных экспедициях. На Индигирке исследует дикие хребты и находит месторождение каменного угля, покрывает геологической съемкой «белые пятна» на карте Северо-Востока. Несколько лет работает в составе большой экспедиции Горно-геологического управления Главсевморпути, искрещивает своими маршрутами Чукотский полуостров. На притоках реки Ванкарем обнаруживает признаки золота.

Отечественная война застала Малыша на Чукотке. Дальстрой предпринимает широкие поиски олова — оборонного металла, и Николай проходит сотни километров, подготавливая открытие оловянных кладов Чукотки.

Грозный гул войны глухими раскатами достигал Дальнего Севера. Военные организации начинают спешно прокладывать транссибирскую авиалинию от Аляски, через Чукотку, колымскую тайгу, Якутию на Красноярск и далее к фронту. По этой трассе должны лететь на фронт боевые самолеты, купленные в Северо-Американских Соединенных Штатах на колымское золото.

Нужно было выбрать и оборудовать в тундре и первобытной тайге на вечной мерзлоте посадочные площадки для тяжелых и скоростных военных самолетов. Малыш стал геологом и геоморфологом этой, авиатрассы. Он летает по всей Северо-Восточной Сибири, участвуя в выборе этих важнейших площадок. Строительство шло с поразительной быстротой. Тысячи боевых самолетов полетели на фронт по этой неуязвимой внутриконтинентальной магистрали.

После войны научные интересы Николая окончательно определились. Он увлекся вечной мерзлотой.

Вечная мерзлота занимает четверть всей суши земного шара, почти половину земель Советского Союза, всю Северо-Восточную Сибирь. Настоящий заповедник ее — Якутия.

Малыш отправляется к Владимиру Афанасьевичу Обручеву, директору Института мерзлотоведения Академии наук, и просит отозвать его из военного ведомства на мерзлотную станцию института, в Якутск. Обручев добивается перевода. С тех пор Николай не расстается с исследованием вечной мерзлоты всю жизнь…

Изучая мерзлоту во всех географических зонах Якутии, Николай везде наблюдает одни и те же признаки быстрого ее таяния. На севере Якутии разрушаются материковые льды, сокращаются наледи, фирновые снежники и последние ледники в горах Верхоянья.

Причина деградации вечной мерзлоты была достаточно-ясной. Вековое потепление климата охватило не только Арктику, но и все пояса северного полушария. Состояние мерзлоты чутко отзывается на это потепление. Но происходит ли потепление на всем земном шаре? Как ведет себя вечная мерзлота в других его районах? Это было неясно.

И вдруг Николай узнает, что в дальний путь собирается Вторая антарктическая экспедиция. Он понял, что исследование вечной мерзлоты в самой далекой точке южного полушария — в Антарктиде, переживающей ледниковый период в наше время, прольет свет на многие загадки.

Малышу удается попасть в эту экспедицию. Ему поручают исследовать мерзлоту в оазисе Бангера…

Странный, фантастический мир открылся с вертолета. Среди мертвой ледяной пустыни выступали голые коричневые холмы и бурые каменистые сопки. В ложбинах, усыпанных обломками скальных пород, переливались синие, голубые, зеленые, изумрудные, желто-коричневые и даже красные озера. Отвесные стены голубоватых глетчеров окружали оазис, лишенный льда, и сверху казалось, что страна коричневых скал и цветных озер опущена на дно ледяной чаши.

Как странно складывается жизнь человека! В юности Малыш, увлеченный подвигами Амундсена, мечтал ступить на Южный полюс и вот теперь садится на вертолете в его преддверии. Шестнадцать тысяч километров проплыл Николай в Атлантическом и Индийском океанах. Триста семьдесят километров пролетел на восток от Мирного вдоль обледенелых берегов Южного континента и наконец спустился в загадочный мир, затерянный во льдах восточного побережья Антарктиды.

На берегу озера Фигурного, рядом с походными домиками метеорологической станции Первой антарктической экспедиции. Малыш поставил свою палатку. Туго натянутая полукруглым алюминиевым каркасом, она походила издали на эскимосскую хижину.

В первые же дни Николай облетел почти весь оазис, совершив двенадцать посадок. Чудесная машина, как гигантская красная стрекоза, садилась в самых недоступных местах: на вершины сопок, в ущелья, у каменистых берегов озер на крошечные площадки, где едва умещались четыре колеса вертолета.

В оазисе уже побывали аэрофотосъемщики и засняли его с воздуха, метеорологи второй год вели наблюдения. На вертолете Николай летал с геологами. Они составляли подробную геологическую карту оазиса и уже в первых маршрутах убедились, что льды Антарктики отступают. В заливе Индийского океана глетчеры освободили множество мелких скалистых островов, и ледниковый щит оставляет теперь более крупные участки суши: остров Томас, острова Малого оазиса и собственно оазис Бангера, который является большим островом прибрежного архипелага.

Поражали исследователей бесчисленные озера. В ложбинах, загроможденных моренными наносами, нашли их около ста. Множество мелких бессточных озер оказались солеными. Белесые полосы солей выступали на берегах, а вода, переполненная цветными солелюбивыми водорослями, переливалась разными цветами. Соление озера в Антарктическом оазисе свидетельствуют о несомненном потеплении климата. Пресные воды тающих ледников, скапливаясь в бессточных ложбинах, испаряются, и концентрация солей быстро повышается.

Обследуя высокие стены материковых льдов, окружавшие Оазис, Николай повсюду видел следы быстрого их таяния, разрушения и отступления. По трещинам сочилась вода, журчали ручьи. Сползая, громадные ледяные глыбы складывались в ступени гигантских лестниц. Льды отступали и по всему побережью, обследованному советской экспедицией.

Целый год Малыш наблюдал поведение вечной мерзлоты в оазисе Бангера. С невероятной настойчивостью вел эти важнейшие наблюдения и зимой, Кода в оазисе свирепствовали ураганные ветры и бесновались пурги чудовищной силы.

Вечная мерзлота в Антарктическом оазисе вела себя так же, как и в далекой Якутии. И здесь потепление климата заставляло ее уступать свои позиции. Сомнений не было… В южном полушарии Антарктида испытывает потепление, так же как и Арктика в северном полушарии. Причина изменений климата обоих полушарий Земли одна. Вековые похолодания и потепления происходят одновременно на всем земном шаре и зависят от колебаний активности Солнца — звезды, управляющей жизнью нашей планеты…

Из Антарктиды Николай вернулся полный впечатлений, с новыми планами. Недолго он жил в Москве в комфортабельной квартире, полученной после Антарктической экспедиции, украшенной мамонтовыми бивнями, шкурами белых медведей, чучелами пингвинов, австралийскими и якутскими сувенирами.

Малыш снова отправился в Якутию. Ему не давало покоя последнее «белое пятно» вечной мерзлоты — область сибирских побережий, великих шельфовых мелководий, могучих дельт якутских рек, морских отмелей и островов моря Лаптевых. Здесь точно в фокусе скрещиваются нити угловых проблем и неразгаданных загадок мерзлоты..

Когда мы приехали в Якутск, Малыш обрабатывал интереснейшие материалы первых своих приморских экспедиций и готовил к печати монографию «Многолетние мерзлые породы приморской зоны Якутии». Сейчас монография вышла в свет.

Малыш опять в пути, он забрался на самую дальнюю станцию Института мерзлотоведения — в устье Енисея, исследует мерзлоту побережья Карского моря и пишет новую книгу, посвященную вечной мерзлоте шельфовых отложений полярных морей…

В глубь тысячелетий

В Москве я знала более или менее одну среду — московской интеллигенции, и жизнь открывалась каким-то краешком. А сейчас такое ощущение, будто упал занавес и я увидела Жизнь во всем ее многообразии, во всей полноте и разноречивости. Это захватывающе интересное зрелище…

Ксана пишет дневник, примостившись в капитанской рубке. Густой туман окутывает Яну, едва просвечивают мокрые металлические палубы барж, идущих на буксире, низкие берега с навигационными знаками.

9 августа ветер внезапно переменился — подул с запада, нижнеянский порт заволокло туманом, Стало холодно и неуютно. Мы решили плыть на Кулар буксирным пароходом, вверх по реке, по знакомому пути.

Идем малым ходом, еле-еле, на ощупь, мигают огни на мачте, протяжно завывает сирена. Тащим баржи с горючим, может быть тем самым, что принимали с танкера на баре. Зеленовато-серая вода вкрадчиво плещется у форштевня. Туман все сгущается, впереди ничего не видно. Капитан чертыхается. Я расспрашиваю его о местной навигации. Он говорит, что главная беда тут не в туманах, а в обмелении реки.

— Чёртовы перекаты мешают! Вдвое больше грузов перевозили бы с таким флотом…

Тут мы вспомнили Ивасиха и его гидроэлектростанцию. Водохранилище на Адыче накопит огромные запасы полых вод. Летом, когда идет добыча золота и олова, гидроэлектростанция будет работать с наибольшей нагрузкой. Вода, устремляясь из водохранилища через турбины вниз по течению, по всей вероятности, поднимет уровень Яны на перекатах и на баре. Пожалуй, это еще один аргумент в пользу строительства гидроэлектростанции.

Снова Проплываем обрывы Мус-Хайя с языками ископаемого льда. Моросит дождь. Мокрая рухнувшая земля кажется угольно-черной. В сильный бинокль тщетно обшариваем хаос глыб, но костей вымерших животных почему-то уже не видно.

Дождь прогоняет нас с палубы вниз. Сидим в теплом салоне. Почти два месяца носит нас по Северу. И везде встречаем доброжелательное гостеприимство. Вот и теперь две юные девушки-, практикантки Людмила и Валя, совмещающие должности радисток и поварих, угощают нас вкусным бульоном с горячими пирожками, расспрашивают о путешествии, о Москве (там они еще никогда не бывали), делятся своими радостями и печалями. Да и вся маленькая команда буксирного парохода дарит нам свою заботу и человеческое тепло.

Незаметно летели часы в кают-компании. Вдруг протяжно завыл привальный гудок. Выбегаем по трапу на палубу.

— Кулар! Наконец-то…

Пристаем к илистой отмели у подножия торфяной террасы, наверху знакомые палатки на каркасах. Высадились на пустой и дикий берег. Моросит дождь, пасмурно и одиноко. Караван отчалил и поплыл дальше вверх по Яне. Две тоненькие фигурки, прижавшись к поручням, машут платочками, желая счастливого путешествия. Это Людмила и Валя, заботливо опекавшие нас всю дорогу. Размахиваем штормовками — отвечаем им до тех пор, пока караван не скрывается за мысом.

С террасы спускается какой-то человек. Опередив его, бежит большой самоуверенный пес. Он обнюхал нас с гостеприимным достоинством, помахивая пышны хвостом. Ксана его погладила. Он лизнул ей руку. Знакомство состоялось. Подошел хозяин. Пес радостно представил нас как вполне добропорядочных людей. Но его хозяин все же проявил бдительность и внимательно прочел наши документы.

— Милости просим, — улыбнулся он, удивленно оглядывая наши выгоревшие штормовки. — Только вот тракторный поезд уже ушел на прииск, придется подождать дня два-три…

Захватив рюкзаки, мы поднялись на мшистую террасу, развороченную тракторами, видимо поднимавшими грузы с отмели к палаткам. Тяжелые гусеницы смяли и счистили торфяной слой. Обнажившаяся вечная мерзлота таяла, превращая грунт в вязкое месиво. Вода промыла глубокие трещины в пластах материкового льда. Они зияли под ногами темными глубокими щелями. Терраса расползалась. Сапоги вязли в грязевых трясинах. Природа, мстит за неумелое обращение с ней. Нельзя так беспощадно расправляться с торфяным слоем. Мох на севере — верный страж вечной мерзлоты.

Наш спутник оказался приемщиком грузов и комендантом перевалочной базы золотоносного района. Он привел нас в палатку, туго натянутую на каркас, с пристроенными сенями, приспособленную и к зимним условиям.

— Вот ваша квартира… не обижайтесь: пока все, что имеем…

Внутри просторного шатра чисто вымытый пол из гладко выструганных досок, железная бочка вместо печки, постели, застланные одеялами. Походное жилье нам очень понравилось. Тут останавливались все, кто отправлялся на прииск или возвращался оттуда.

В палатке жил молодой тракторист прииска Виталий Чесноков, ожидая приезда семьи. Скромный, подтянутый, он и палатку держал в образцовой чистоте. Встретил он нас радушно — затопил свою бочку, вскипятил чайник, мы разогрели консервы и опять почувствовали себя как дома.

Виталий уже успел поработать на целине, служил в армии на дальнем юге. Побывал на Чукотке, на самом северном прииске «Полярный». Трудно пришлось первым его строителям, В студеной тундре зимовали во времянках. Летом круглые сутки промывали богатейшие золотоносные пески. Находили крупные самородки, иногда клады: шапки и рукавицы, полные золота, зарытые заключенными, рывшими первые разведочные шурфы еще во времена Дальстроя.

В разговоре выяснилось, что совсем недавно на пристани были сотрудники Куларской экспедиции Московского университета. Среди них была и Таня Григорьева — жена Малыша. С тракторным поездом они уехали на Кулар. А километрах в трех отсюда стоят палатки береговой базы экспедиции, и туда недавно приезжали на моторке ребята, обследовавшие ледяной яр Мус-Хайя.

— Говорят, они привезли оттуда уйму костей вымерших животных, — закончил свой рассказ Виталий.

Так вот кто опередил нас! Мы тотчас решили отправиться в гости к москвичам. Идем по отмени у подножия террасы. Чуть повыше, на песчаных склонах разрослись буйные травы. То и дело попадается дикий лук. Еще выше с бровки террасы склоняются лиственницы, одетые пушистой свежей хвоей. На отмели лежат вывороченные половодьем корни, похожие на мертвых осьминогов.

Палатки перевалочной базы давно скрылись за мысом. Время от времени моросит дождь. Промокли насквозь, но идти приятно. Наслаждаемся безмолвием пустынных берегов. Показались экспедиционные палатки. Мы были почти у цели, и вдруг широкий мутный поток преградил путь. Попробовали перейти вброд. Не тут-то было: глубоко и вода холоднющая. Вероятно, дожди переполнили речку.

Полотнища палаток на том берегу опущены, трубы не дымят, но к берегу причален легкий челн. Стали кричать в два голоса. Не отвечают. Видимо, ушли куда-то.

Дождь снова заморосил. Мокро, холодно, одиноко. Решили повернуть обратно. Ужасно досадно. Тут палатка заколебалась, полотнище распахнулось. Выбрался человек — высокий, в брезентовом плаще и резиновых сапогах. Спустил челн и, неловко выгребая двухлопастным веслом, поплыл к нам. Так познакомились мы с Григорием — заместителем начальника экспедиции но хозяйственной части. На базе он остался один. Отряды экспедиции вели геоморфологическую съемку куларского золотоносного района.

У палатки лежали громадные кости и бивни мамонта, пожелтевший череп волосатого носорога. Под брезентом стояли ящики, набитые костями вымерших животных.

— Посмотрите… Чего тут только нет: кости мамонтов, носорогов, бизонов, овцебыков, сайги, диких лошадей, оленей… И все это нашли в отвалах Мус-Хайя. Ну как они попали туда все вместе? — изумленно развел руками Григорий.

Видно было, что в геоморфологии и биогеографии он не разбирается…

Северная Якутия оказалась не только «полюсом вечной мерзлоты», но и уникальным природным хранилищем останков прежней жизни. Чем дальше на север от Верхоянских хребтов прокладывали исследователи Севера свои маршруты, тем чаще встречались в верхних слоях мерзлоты кости ископаемых животных ледниковой эпохи; бивни, замерзшие части и целые туши окоченевших мамонтов.

В последние двести пятьдесят лет на крайнем северо-востоке Сибири найдено двадцать шесть мамонтов, целиком замороженных в вечной мерзлоте. Двух исполинов промышленники обнаружили в береговых обрывах Индигирки и Алазеи стоявшими во весь реет с низко опущенной головой. Вероятно, они погибли, завязнув в холодной грязевой трясине, а затем были догребены наносами.

Отлично сохранились кожа и шерсть, слои подкожного жира и мышцы, костный мозг, глаза и в желудке остатки растительной пищи, которой питались мамонты много тысяч лет назад.

Карта распространения удивительных находок словно распахнула окно в прошлое. Замороженные мамонты покоились в слоях мерзлой почвы лишь севернее Верхоянского хребта и хребта Черского в обширной Колымо-Индигирской низменности. Здесь издавна процветает единственный в своем роде и весьма прибыльный Промысел мамонтовой кости, не уступающей по качеству лучшей слоновой кости с побережья Анголы. Охотники за бивнями из местных колхозов ежегодно осматривают береговые отвалы речек, впадающих в океан, и часто находят ценную добычу. На полярной равнине, отгороженной дугой хребтов, нашли «кладбища мамонтов» и целые россыпи костей и скелетов других ископаемых животных, погребенные в мерзлых грунтах.

Новосибирские острова хранят в слоях мерзлоты кости различных животных: дикой лошади, тигра, пещерного льва, антилопы, сайги, бизона, шерстистого носорога и в верхней толще — овцебыка и Мамонта.

Не сразу было разгадано странное географическое распространение останков животных в Северо-Восточной Сибири. В ледниковую эпоху материковые льды то разрастались, занимая огромные площади, то сокращались, стаивая. В Европе ледяной щит покрывал и горы, и равнины. В более сухом континентальном климате Сибири льды занимали лишь горные районы, большие равнины оставались свободными. В межледниковья глетчеры постепенно таяли.

Первое сравнительно небольшое похолодание — в начале четвертичного периода — застало на северо-востоке Сибири смешанную лесостепную фауну: лошадей, бизонов, носорогов, сайгаков, степных и лесных оленей, тигров, пещерных львов. В этот период берега сибирского континента пролегали на 600–700 километров севернее, чем теперь. Новосибирские острова представляли повышенные участки единой суши. Берингова пролива не существовало. Чукотка соединялась с Аляской.

В горных долинах исполинской дуги хребтов Верхоянья и Колымы образовались глетчеры, преградившие животным пути отступления на юг. Но опасность пока еще не грозила обитателям северных равнин. Первое оледенение мало изменило климат. Березовые рощи и луговые травы росли там, где простираются сейчас скудные арктические тундры Новосибирских островов.

1 — область максимального оледенения хребтов Верхоянья, Колымы и Чукотки.

2 — таймырский ледниковый щит.

3 —«полюс» вечной мерзлоты.

4 —места находок замороженных трупов мамонтов.

Наступившее потепление растопило ледники Сибири и Северной Европы. Море стало надвигаться на сушу. На месте нынешнего Новосибирского архипелага возник большой остров. В морскую ловушку попали звери, населявшие приморскую равнину. Остров постепенно уменьшался, пищи не хватало, и пленники океана гибли. На острове остались лишь кладбища костей диких Лошадей, носорогов, сайгаков, тигров, пещерных львов. Море вскоре отступило, и континентальные наносы скрыли останки. Окончился первый акт первобытной трагедии.

Вновь наступившее сильное похолодание вызвало второе, самое нощное оледенение. Ледяной панцирь сплошь покрыл Северную Европу, три четверти Восточной Европы, Уральский хребет, часть Западно-Сибирской низменности и Таймыр. В Северо-Восточной Сибири льды похоронили хребты Верхоянья и плоскогорья Чукотско-Анадырского края. Свободные ото льда обширные равнины Северной Якутии, Берингийской суши и Аляски, отгороженные ледяным барьером, превратились в огромный естественный холодильник. Животные, обитавшие здесь, отрезанные от южных широт дугой обледеневающих хребтов, попали в грандиозную западню.

Нигде в мире не было ничего подобного. В Европе ледниковый щит просто оттеснил всю фауну и флору на юг. В Северной Америке горные хребты протянулись с севера на юг и не мешали животным уходить от надвигавшегося холода.

Страна за Верхоянским ледяным барьером стала колыбелью арктической фауны и флоры. Наиболее приспособленные к холоду и скудной пище животные и растения выживали. Жестокий естественный отбор и нарастающий холод из поколения в поколение изменяли организмы. Древний слон уступил место мамонту, носорог — шерстистому носорогу, степной олень — северному оленю, лисица — песцу, появились удивительные овцебыки, покрытые длинной шерстью. Неприспособившиеся животные гибли целыми стадами.

Прибрежную сибирскую тундру вновь заливает океан, образуя острова. Теперь в ловушке на островах очутились представители арктической фауны: мамонты, овцебыки, шерстистые носороги. Отрезанные морем на клочке Новосибирской суши, они погибают, устилая землю бивнями и костями.

Колебания климата продолжались. Новое потепление привело к уменьшению ледников. В ледяном барьере Верхоянских хребтов и на Таймыре открывались проходы. Мамонты, шерстистые носороги, овцебыки, северные олени, песцы, лемминги расселились вслед за тундровой растительностью по краям ледника, достигнув Европы и Южной Сибири.

Третье похолодание закрыло эти проходы. Началось последнее, жестокое оледенение. Бесплодная тундра продвинулась на юг и сомкнулась с Верхоянскими ледниками. Только на побережье стужу смягчал более влажный климат. Здесь собрались стада уцелевших мамонтов и других представителей «мамонтовой фауны». Немногим потомкам этих скитальцев посчастливилось пережить последнее оледенение.

Однажды Малыш в низовьях Индигирки узнал от охотников о россыпи ископаемых костей, появившейся в береговых террасах речки Берелех, у подножия хребта Полоусного. Бросив громоздкое снаряжение, Николай свернул с маршрута и, совершив трудный санный переход по льду замерзшей реки, достиг места редкой находки. Заснеженная терраса была переполнена костями мамонтов. Повсюду из мерзлой глины торчали бивни. Мамонты погибли здесь, точно раздавленные внезапным обвалом. Малыша поразили небольшие размеры бивней и скелетов. Казалось, что тут погибли лишь детеныши.

Но бивни и зубы?!

Зуб обычного мамонта не умещается на блюде, а бивни весят двести — триста килограммов. Необычайно маленькие зубы и бивни на Берелехской террасе были стерты и, вероятно, принадлежали взрослым мамонтам, может быть неизвестной карликовой породы.

Впоследствии скелеты карликовых мамонтов ученые обнаружили и в других местах приморской равнины. Это были последние выродившиеся потомки вымирающей фауны. Они не выдержали борьбы с холодом. И, ослабленные голодом, гибли целыми стадами на берегах рек, где еще сохранилась скудная арктическая растительность. Так окончился последний акт первобытной трагедии.

Все это я выложил единым духом, не заботясь о деталях четвертичной истории.

— После осмотра ископаемых реликвий Григорий повел нас познакомиться с соседями. Мы успели согреться и обсохнуть у печки, которую растопили в палатке. Погода разгуливалась, даже выглянуло солнце, позолотив лесистые сопки. Яна преобразилась.

На тракторном поезде чеерез хребет Кулар

Идем по отмели к одинокой хижине, приютившейся вреди зарослей. Согнулись в три погибели, увертываясь от низкой притолоки, протиснулись в крошечную дверь. В чистой горенке никого нет. Вдруг послышались какие-то неопределенные звуки, и на широких нарах, занимавших добрую половину комнатки, что-то зашевелилось, покопошилось немного, покряхтело и пискнуло.

В одеялах на развернувшейся пеленке лежал голенький ребенок, сучил ножками и любопытно разглядывал гостей блестящими глазенками. Мы растерянно стояли у широкого ложа, застланного одеялами и пушистыми шкурами, не понимая, откуда взялся в пустой хижине вифлеемский младенец А ему, видимо, не понравились наши растерянные физиономии; выждав паузу, он заверещал пронзительно и требовательно. Мы все принялись его укачивать и баюкать. Но тут вбежала молоденькая, лет семнадцати-восемнадцати, миловидная креолочка. Ребенок, увидев мать, замолк и заулыбался. Не удивляясь нашему вторжению, юная хозяйка приветливо поздоровалась и назвалась Галей.

За ней вошел высокий мужчина лет сорока, в брезентовой куртке, с суровым лицом, рассеченным шрамом, и независимой осанкой. Это был муж Гали Николай, рыбак, ловивший рыбу для прииска.

Пока Галя пеленала и кормила младенца, мы вышли с Николаем. Избушка примостилась в заросшем распадке у ручья. Сложил ее Николай из плавника собственными руками. Прозрачный и говорливый ручей струился почти у порога хижины. На вешалах вялилась рыба, сушились утиные шкурки; рога лося красовались на плоской крыше. К углу домика прибита мачта радиоантенны. Жилье непритязательное, но уютное. С любимым человеком здесь можно прожить долгие годы.

Разговорились. Человек сильного, но сумасбродного характера, Николай в начале своего пути совершил уголовное преступление.

Прошел суровую школу лагерей строгого режима. Освободившись, твердо решил найти свое место в жизни.

В родные места не поехал. Остался на Яне — рыбачить и охотиться. Посчастливилось встретить Галю. Она родилась и выросла в простой семье приречных северян. Красивая, ласковая, отзывчивая, Галя сумела смягчить огрубевшую душу своего друга. Нежно называла этого сурового, сдержанного человека Коленькой и верно делила тяготы трудного рыбацкого ремесла.

Николай ушел куда-то и принес громадную, в надчеловеческого роста, нельму. С ним явился третий товарищ их маленькой рыбацкой артели — Иван, тихий молодой парень. Он пес за жабры здоровенного муксуна.

Вышла Галя и принялась чистить рыбин. Но Нельма была так велика, что она едва переворачивала ее. Иван усердно помогал маленькой хозяйке. Николай распластывал охотничьим ножом вычищенную рыбу на громадные куски. Ксана споласкивала их прямо в ручье.

Галя быстро сварила целый котел жирной ухи, пожарила муксуна. Обед вышел на славу. Одолеть громадную нельму в один присест мы не смогли, и Галя унесла половину обеда в погреб, вырытый в вечной мерзлоте.

После обеда рыбаки стали собираться неводить. Ребенка Галя закутала в теплую пеленку, прикрыла одеяльцем, облачилась в брезентовый плащ, надела брезентовые рукавицы, большущие резиновые сапоги и совсем утонула в рыбацкой робе. Все вышли из хижины. Вдруг из-за угла дома высунулись две собачьи морды. Увидев нас, одна собака тотчас скрылась. Другая, великолепная, пушистая лайка, заскулив, как от боли, поджав хвост и припав на брюхо, подползла, повизгивая, к ногам Николая..

— У, бродяги… — оттолкнул ее ногой рыбак, — три дня шлялись в тайге!

Собака заскулила еще жалобнее.

— Замаливаешь грехи за себя и за братца, а Казбек ждет за углом, когда я вас помилую?! Я его, паскуду, чуть не пристрелил: недавно целую кастрюлю сливочного масла съел. Да еще, чтоб не крутилась, в землю врыл.

Янка — так звали пушистую лайку — продолжала причитать, используя все свои голосовые возможности, извиваясь всем существом, о чем-то просила, на что-то жаловалась. Мы поняли ее без слов: она умоляла простить ее, рассказывала, как привольно в тайге, какие заманчивые запахи будоражат там собачью душу, как свободно жилось им эти три дня. Рассказывала целую поэму без слов.

Не простить ее было невозможно. Николай смягчился и дал своей любимице лизнуть руку. Янка радостно запрыгала вокруг. Он налил ей в миску вчерашней ухи. Из-за угла опять высунулась собачья морда. Но Николай прикрикнул на вороватого пса. Впрочем, Казбек воспринял это весьма спокойно. Он был лишен пылкой эмоциональности Янки и держался в стороне, внимательно наблюдая за хозяином.

Гурьбой мы отправились на берег Яны. Закидывали невод, тянули мокрые «клячи», вытягивали крылья, а потом мотню, полную рыбы. Яна была тиха и прекрасна. У берега шагала в воде крошечная фигурка Гали в слишком больших для нее сапогах, в брезентовом плаще не по росту. Напрягаясь, она удерживала конец невода.

Увидимся ли мы когда-нибудь? Как сложится судьба Гали и Николая? Позже мы узнали, что Николай повез Галю с ребенком на свою далекую родину — в гости к матери.

— Что это? Смотрите!

Григорий указывал на свою одинокую палатку. Из трубы ее валил дым. Когда мы уходили, палатка была пуста, печка потушена. Челн лежал на прежнем месте на берегу вздувшегося потока.

— Кто же туда забрался?

Распростившись с новыми знакомыми, поблагодарив за гостеприимство, мы побежали к палатке. Казбек, не раздумывая, помчался за нами. А для Янки начались терзания. Собачью душу разрывали противоречия. Ей тоже очень хотелось прогуляться с нами. Но ведь она только что замаливала вину. Янка то бежала к Нам, то останавливалась, оглядывалась, принималась скулить и возвращалась к Николаю, красноречиво и жалобно объясняя, как велико искушение, прося понять ее и не сердиться. Николай не обращал на нее внимания и не смотрел в ее сторону. Соблазн оказался сильнее ее слабого женского сердца, и она как вихрь устремилась за нами.

Палатка дымила, как паровоз. Григорий откинул брезент. На вьючном ящике у раскаленной докрасна печки сидела медноволосая девушка с крупными аметистовыми клипсами в ушах, спокойно попивала чай из эмалированной кружки и смеющимися зеленоватыми глазами смотрела на нас. Ее лицо покрывал золотистый полярный загар. Одета она была в мужские брюки и рубаху не по росту. На веревке у печки сушилась вся ее одежда: штормовка, клетчатая ковбойка, походные брюки. Держалась она свободно и просто.

Инна Рудько, геолог из соседнего отряда магаданских проектировщиков, пришла навестить московских коллег. И когда бурная речка, остановившая нас, преградила ей путь, она, не раздумывая, в одежде вошла в ледяную воду, сначала по колено, потом по грудь и переплыла стремительный поток. Никого не обнаружив в палатке, разожгла печурку, переоделась в первую попавшуюся одежду, вскипятила чай и теперь отогревалась.

Долго говорили в тот вечер, собравшись вокруг раскаленной походной печурки. Инна рассказала, что они нашли хорошую площадку на берегу Яны для строительства будущего центра Куларского золотоносного района. Многоэтажные дома будут строиться на скальном основании, и мерзлота не причинит им вреда…

На пристань вернулись поздно. Виталий крепко спал. Потихоньку сняли грязные сапоги, поставили их у теплой печки и моментально уснули.

Проснулись от невероятного грохота. Как будто палатку заваливали гремящие листы железа. Мы выскочили наружу. Напрямик к берегу спускался трактор. На буксире он тащил платформу на гусеничном ходу, полную пустых железных бочек.

— Ну вот… тракторный поезд пришел. Завтра поедете на при иск. Полный комфорт, — объявил Виталий.

…Тракторный поезд снаряжается в путь. На широкую платформу вкатывают и вкатывают тяжеленные бочки с горючим для электростанции прииска. Куда же столько? Трактор хоть и здоровенный — С-100 Челябинского завода — и платформа на гусеничном ходу, но сдвинет ли он такую тяжесть? Дороги на прииск нет, впереди сопки, перевалы, дикая лесотундра, пухлый ковер влажных мхов, ручьи, болота.

Кроме нас на прииск едет еще шесть пассажиров: рабочие на промывку. Ведет трактор Геннадий — невысокий, но крепкий парень.

Груженую платформу придется вытягивать на крутую террасу, разбитую гусеницами. На подмогу идет второй мощный тягач. Двойной тягой сдвинули платформу и потащили вверх, сдирая мох, разминая трясину. Гусеницы скрываются в месиве, но панцирь материкового льда хорошо держит стальные башмаки. С ревом и лязгом забираемся выше и выше. На крутом подъеме идем пешком. Два трактора и платформа, сцепленные вместе, действительно напоминают гремящий поезд.

Вышли на пологий склон лесистого увала. Погода портится, вершины дальних сопок скрылись в облаках, заморосил дождь. Поезд останавливается. Передний трактор отцепился и пошел обратно к палаткам. Геннадий пригласил в кабину. Каким-то чудом втиснулись к нему вшестером. Двое пассажиров забрались на прицеп и расположились на бочках, накрывшись брезентом. Караван тронулся, путешествие началось…

Трактор, похожий на стальное чудовище, идет, не выбирая дороги, напрямую. С рычанием преодолевая торфяные бугры, он то водит капотом в небо, то рушится вниз. Кабина, закрытая зеркальными стеклами, в каплях дождя, напоминает рубку корабля; застигнутого бурей. Гремящие гусеницы, наезжая на лиственницы; крушат ж ломают их, как спички. Поверженные стволы корчатся под стальными пластинами, теряя ветви. Выжатая смола стекает слезами по морщинистой коре.

— Ужасно… — говорит Ксана. — Нельзя таи калечить природу.

Геннадий посмеивается:

— Поезд не велосипед, каждое дерево я объедешь.

Въезжаем в ручьи, пересекаем изумрудные болота, погружаясь в воду или зеленую трясину до кабины. Кажется, вот-вот застрянем и не выберемся отсюда с тяжеленным своим возом. Но и здесь гусеницы находят в глубине твердую опору мерзлоты. Геннадий дает то задний, то передний ход. Мотор ревет, и стальное чудовище, мокрое, точно вспотев, выкарабкивается из трясины, выволакивай за собой тяжеленную платформу.

Маленький крепыш преобразился. Кепка съехала набекрень цыганские кудри разметались, лицо раскраснелось. Привставая на кожаном сиденье, он наваливается на рычаги и, вероятно, чувствует себя титаном, сокрущающим стихию. Такая работа ему по душе. Каждое движение его руки приближает огромный груз к прииску, заброшенному за перевалы дикого Кулара.

Продвигаемся медленно. Иногда соскакиваем на ходу и бежим за нашим поездом, щелкая фотоаппаратами. Для меня такой вид транспорта нов. Ведь еще недавно на Дальнем Севере все грузы перевозили на оленях и о поездах-вездеходах северяне читали только в фантастических романах.

Преодолев в конце концов бесконечные лесотундровые увалы и множество болотистых седловин, лезем прямо на сопку. Грунт стал твердый. Гусеницы то и дело скрежещут о камни. Задрав капот, трактор карабкается к небу не останавливаясь.

Вскоре мы очутились на плоской как стол вершине, покрытой сухой мелкокаменистой тундрой. Вышли на водораздел между Яной и Омоловм — на осевое плоскогорье хребта Кулар. Слева остались бесконечные лесистые увалы, уходящие к Яне. Справа спадают к горизонту волнистые, почти безлесные сопки «куяарских покатей». Впереди далеко-далеко темно-фиолетовой стеной вздымается высокогорная ступень Кулара с ребристыми вершинами, припудренными евежевыпавшим снегом.

Тракторный поезд быстро идет по ровной тундре плоскогорья.

Сопки золотоносного района, пологие и плоские, сливаясь с плоскогорьем, образовали низкую ступень Кударского хребта. Золото отложилось в долинах этой ступени. Как и на Колыме, оно осело в зоне осадконакопления между высокогорьем, где горные породы, быстро разрушаются, и древним прогибом низменности. Долины «покатей» хранят несметные золотые клады…

Впереди по нашему курсу маячат какие-то точки. Несемся к ним сломя голову.

— Бочки!

— Заправочная станция, — говорит Геннадий. — Половину пути прошли…

Поезд остановился у бочек, составленных в каре… Пассажиры дружно стали подкатывать их, заливать опустевшие баки горючим. Дул пронизывающий ветер. Все собрались в кабине, согретой разгоряченным мотором. По-братски разделили запасенные бутерброды. Открыли консервы. Аппетит у всех зверский.

Быстро «заправившись», тронулись дальше. Новизна впечатлений несколько притупилась. Клонит ко сну. Но скоро борьба с препятствиями снова захватила нас. Плоскогорье с удобной, дорогой осталось позади. Опять преодолеваем болотистые седловины, переправляемся через ручьи, пересекаем разреженные редколесья. Чем ближе к прииску, тем гуще сеть тракторных следов. Все труднее увертываться от старой колеи, где мох счищен ж гусеницы тонут в трясине.

— Тракторная эрозия! — вздохнул Геннадий. — Инженеры говорят: скоро это будет главная беда Севера.

Приблизились к бровке широкой долины. Внизу прииск Кулар. По каменистому ложу мчится мутный Бургат. На плоской террасе стоит несколько бревенчатых домиков, а вокруг повсюду белеют палатки на каркасах. Сотни палаток. Они взбегают на противоположный склон долины, образуя целый палаточный городок среди лиственничного редколесья.

Коричневый Бургат с беляками пены разрезает поселок надвое, ветвится рукавами. Невольно вспоминается бретгартовский «Ревущий стан». Но справа и слева по главному руслу Бургата и в боковых ручьях вздымаются высокие пирамиды перемытой породы, целые участки русла наголо счищены. Повсюду виднеются металлические переплеты эстакад с барабанами скрубберов, высоко приподнятые стрелы транспортеров, сбрасывающих отмытую гальку на вершины пирамид.

Ползают бульдозеры, сгребая к ненасытным бункерам золотоносные пески. По дороге, проложенной прямо по галечной отмели от поселка к полигонам, снуют грузовики. Глухой гул несся из золотоносной долины. Видно, здесь не зевали с промывкой. Прежде чем построить жилища, забросили машины и уже собирают золотой урожай. Самые тяжелые грузы завезли зимой, по утрамбованному бульдозерами зимнику, а остальные летом — тракторными поездами.

Гусеничные следы слились в одну «дорогу», спускавшуюся в долину. Казалось, что грязевой поток сползает вниз. Тракторная эрозия разгулялась вовсю. Трясина теснила нас все ближе и ближе к краю крутой террасы.

Мшистый склон спадал в долину под углом в добрые семьдесят градусов. И вдруг наш поезд перевалил за бровку и, страшно накренившись, сполз юзом метра два, задержавшись на бугре. Повисли над бездной. Внизу кипит Бургат. Податься назад, выталкивая тяжеловесную платформу, нельзя.

Геннадий пристально оглядывает каждую кочку головоломного спуска. Сползать юзом дальше невозможно — перевернемся, костей не соберешь. Пассажиры могли выпрыгнуть и спуститься ползком, цепляясь за мох и кочки. Но никто не пошевелился. Не хотели оставлять Геннадия в трудную минуту. Молча разделили и выкурили последние папиросы.

— Ну… пошли…

Дюйм за дюймом выворачивал трактор Геннадий. Кабина нависла над Бургатом. Точно с вертолета, видим каждую морщинку взбаламученного потока.

Медленно сползает махина тракторного поезда. Тяжелая платформа, глубоко врезаясь гусеницами в моховой покров, сдерживает трактор и не дает перекувырнуться. Вцепившись в рычаги, Геннадий сдерживает напирающую платформу, спускает трактор ниже и ниже. Лоб его покрыла испарина, глаза блестят, промасленная кепка свалилась на спинку кресла. Чувство времени потеряно. Внезапно трактор ринулся вниз, волоча свой тяжелый воз, с ревом выскочил на болотистую Террасу и остановился у самой реки. Тракторист нахлобучил на свои кудри кепочку и вогнал тракторный поезд в русло Бургата. Могучие стальные гусеницы оглушительно затарахтели по каменистому дну…

На прииске

На следующее утро мы пошли представляться начальству. Познакомились с главным инженером. В бревенчатой конторе он бывал только в это раннее время, затем пропадал на весь день: объезжал свои участки и полигоны.

Главный инженер разглядывал планы долины Бургата. Поздоровавшись, предложил посмотреть золотоносные шахты.

Мы никак не ожидали увидеть шахты далеко за Полярным кругом, у полюса вечной мерзлоты, в материковых льдах.

Утомленное лицо инженера оживилось. Видно, шахты его любимое детище. Он расправил на столе план:

— Посмотрите… куларское золото не так просто взять. Девяносто процентов богатейших золотоносных песков скрыты глубоко под землей в древних речных руслах. Погребенные русла не соответствуют современным. Вот тут… — он показал заштрихованную на плане полосу, — золотоносный желоб смещен вправо от теперешнего Бургата и скрыт тридцатиметровой толщей террасы. Представляете? Длина россыпи несколько километров, а слой золотоносного песка — в три человеческих роста. Золота в них куда больше, чем в легендарных песках Индигирки. Похороненные «золотые желоба» находят и исследуют геологи с помощью буровых скважин и передают нам вот такие планы…

За окном загремели гусеницы приближающегося вездехода.

— Пора… карета подана, — рассмеялся инженер. Он свернул план и спрятал в несгораемый шкаф. — Поедем к Зенину, посмотрите, как выгребают эти «золотые желоба».

Забрались в просторную кабину, уселись на мягкие кожаные кресла. В зеркальные ветровые стекла видна улица, усыпанная гравием. Проносятся грузовики с приискательским людом, спешащим сменить товарищей на участках. Белеют палатки. Прыгает по камням коричневый Бургат. Вездеход ринулся вперед, незаметно проскочил Бургат и на большой скорости стал косо подниматься по мшистой террасе. Чудесная машина несется легко и стремительно, плавно переваливая через торфяные бугры, проскакивая без труда болота и ручьи, напрямик к виднеющимся вдали сооружениям. Там, где один из притоков, сливаясь с Кургатом, образует вилку, громоздятся хребты перемытой породы. Пересиливая гул мотора, инженер кричит, указывая на развилку:

— Открытые полигоны! Золото у нас лежит в два этажа. Верхние пески тоже не уступают индигирским…

Вездеход остановился поодаль от большой палатки, натянутой на каркас и похожей на обтекаемый вагончик.

— Ближе нельзя — тракторная эрозия, — сказал инженер, спрыгивая на уцелевшую кочку.

К «дежурке» шли пешком. Гусеницы тяжелых машин искромсали террасу. Грязевые потоки сползали по склону во всех на-г правлениях. Через них переброшены шаткие мостки из досок. У самой палатки мы с Ксаной все-таки угодили в трясину. Густая грязь медленно засасывала, сдавливая ноги капканом.

На выручку пришел очень крупный, широкоплечий человек с серьезным, неулыбающимся лицом. Он вышел из палатки встречать гостей, неторопливо шагнул к трясине, протянул свою большую сильную руку и по очереди спокойно и молча извлек нас.

— Знакомьтесь — Василий Зенин, «король золотых шахт», — представил инженер нашего избавителя.

Вошли в палатку. Тут было тепло, топилась железная печка, Несколько рослых людей в телогрейках, брезентовых куртках и резиновых сапогах готовились к какой-то работе.

Зенин ничем не выделялся среди своих товарищей: такой же рослый, в такой же брезентовой куртке, едва вмещавшей широкие плечи, в резиновых сапогах с отвернутыми точно так же голенищами. Он держался как-то в тени. Но по тому простому и уважительному отношению к нему товарищей, из того, как быстро исполнялось каждое его слово, сказанное спокойно и тихо, видно, что шахтеры любят и ценят начальника участка.

Пока очищали грязь и сушились у печки, понемногу выспрашивали Зенина. Но отвечал он скупо, не вдаваясь в подробности и переживания, точно давал биографическую справку в отдел кадров:

«В 1941 году ушел по мобилизации на фронт. Там вступил в партию. Войну закончил в Вене» В 1947 году поехал на Колыму — работал на прииске «Большевик». Окончил курсы горных мастеров — послали на прииск «Стахановец». В 1952 году направили в распоряжение только что организованного Янского горного управления Дальстроя, Одиннадцать лет работал в сопках Полоусного хребта, на прииске «Депутатский». А потом командировали сюда — строить шахты Кулара…

Он не обмолвился ни словом, что прииски «Большевик», «Стахановец», «Депутатский», «Кулар» труднейшие участки золотого и оловянного фронта, где люди грудью принимали натиск северной стихии. Что лучшие годы своей жизни он посвятил строительству великой золотой дуги и что в этой бесконечной схватке, происходившей изо дня в день долгие годы, закалился и возмужал его характер. На все наши наводящие вопросы Зенин коротко отвечал: «Кому-то надо начинать». В спокойной простоте выражается незаурядный, самоотверженный характер этого большого, сильного человека.

Девушка в брезентовой робе и ярком платочке принесла каски и шахтерскую амуницию. Мы облачились, и главный инженер повел нас к шахтам.

Вход в шахту открывался черной пастью. Мы вступили под нависшую арку и попали в туннель, уходящий, под уклон в чрево террасы. Штрек пронзал толщу ископаемого льда и уходил в глубину вечной мерзлоты. Одинокие электрические лампочки, подвешенные к проводу, освещали путь. От Кровли и стен веяло холодом. Рядом успокоительно гудел транспортер, Бесконечная лента безостановочно выносила наверх золотоносные пески.

Мощность вечной мерзлоты здесь пятьсот метров, Осевой штрек проложен по древнему руслу реки на тридцатиметровой глубине.

Где-то близко стучал мотор. Мы вошли в горизонтальный туннель высотой в два человеческих роста. Четырехметровый слой золотоносной черно-серой породы, перемешанной с осколками сланца, с кусками и целыми глыбами кварца, выгребали отсюда машинами.

Шагаем по дну древнего руслового потока. Здесь речка размывала когда-то баснословно богатые коренные жилы и оставила отложения, переполненные золотом. Вовсе стороны от осевого уходят больше штреки. Они упираются в «лавы», откуда шахтеры выбирают золотоносные пески, а скреперные лебедки подают их на транспортер.

Выбирая породу, шахтеры ставят клети опор. Бревра прогибаются от страшного давления пластов. Но кровля, намертво скованная вечной мерзлотой, держится довольно прочно. Мерзлота здесь союзник шахтеров.

Повсюду в шахтах — у машин, в «лавах» — встречаем людей в брезентовых шахтерских робах. Чем-то они похожи на Зенина.

— Ну и богатыри… откуда они такие?

— Народ отборный, — улыбнулся инженер, — а в шахтах особенно. Слабые духом — не задерживаются. Остаются самые закаленные, всю накипь смывает. Работаем и на земле, и под землей в дьявольских условиях. И заработать здесь можно, если не «тянуть резину».

Эту шахту заложил Зенин со своими ребятами. Начали выгребать грунт вручную, на «пене» — железном листе на полозьях. Потом уже появились лебедки, тракторы, канатный скрепер… Работаем круглый год: и зиму, и лето. Вот и подобрались у нас люди, как говорится, «плечо в плечо, голос в голос, волос в волос», добрые молодцы!

Черная лента транспортера все несет и несет наверх бесценные сокровища. Покидаем «золотые катакомбы» с чувством глубокого восхищения мужеством простых людей.

Выбрались из шахты. Долина, залитая солнцем, гудит у наших ног. Транспортер нагромоздил длинный вал черно-серой золотоносной породы. Всю зиму он гнал эти пески наверх. У вала копошатся бульдозеры, подавая породу в бункер прибора. На эстакаде грохочет барабан, похожий на вертящийся паровой котел. Идет круглосуточная промывка. Золото древнего Кулара оседает в стальных ящиках. Долина Бургата вздыблена машинами. Машины работают и у нас под ногами, глубоко под землей.

— Золото, — тихо проговорил инженер, словно отвечая на наши мысли, — можно взять лишь мощной техникой. Даже с этими механизмами мы повышаем добычу металла ежегодно на двадцать процентов.

В поселок вернулись к обеду. Пригласили инженера пообедать в столовой прииска.

— Рано еще, — безнадежно махнул он рукой. — Поеду на дальний участок, новый полигон открываем…

В конце дня мы забрели в палаточный городок. Среди мохнатых лиственниц повсюду белеют палатки. И вдруг свежесрубленный крошечный домик. В лучах солнца смолистые бревна отливают золотом. Крыши еще нет, но аккуратно выструганные рамы и дверь уже вставлены. Бревна тщательно подогнаны, добротно проконопачены. Среди палаток домик выглядит респектабельно.

Невысокий, крепко скроенный носатый человек в кепке, клетчатой ковбойке, с лицом, выдубленным загаром, орудуя блестящим, острым как бритва топором, выстругивает стропило. Из-под густых бровей смотрят добродушные, ясные глаза. Поздоровались. Чуть грустное лицо оживилось. Лучики морщин собрались у глаз, человек улыбнулся. Такие улыбки освещают лица людей, умудренных опытом, проживших нелегкую трудовую жизнь.

Присели на бревнышко, разговорились. Строитель оказался вовсе и не плотником, а старателем-ветераном. Величали его Алексей Васильевич Дмитриев. Всю жизнь он посвятил поискам золота. Еще в бурные двадцатые годы мыл золото в старательских артелях Алдана, принимая участие во всех золотых лихорадках, потрясавших якутскую тайгу. Одним из первых, с котомкой за плечами, явился он на знаменитый Аллах-Юнь. Ему не «пофартило» — золотишко не шло и не шло. Прожился в пух и прах. Все спустил. А времена были не теперешние. Золото добывали вольными старательскими артелями. Сдаешь государству — денежки получаешь. Зарплату не платили.

Пришел к начальнику прииска, рассказывает Васильич, а тот говорит: хочешь — строй баню и людей мой, заведующим будешь. Только в помощь никого дать не могу, сам знаешь — план, и денег на строительство нету. Сам строй, сам топи, сам и деньги получай.

Нечего делать — согласился. Своими руками один баню смастерил. Сам и топил ее. Сам и деньги получал. А старателей на прииске видимо-невидимо. Валом повалили. Круглые сутки топил. К вечеру на столе — гора денег: бросали кто трешку, кто пятерку. Заработал в три месяца больше, чем самый фартовый старатель за год. Гладкий стал, и пьян, и сыт был. На весь прииск прославился. Потом совестно стало. Пошел опять к начальнику, сказал: заберут нас с тобой фининспекторы.

— Молодец, Васильич, — говорит начальник. — Ждал, что придешь. Совесть у тебя старательская.

— Подарил я баньку прииску. Талончики ввели, деньги в кассу сдавать стали. А мне тут и золотишко привалило, крепко на ноги стал. С той поры и балуюсь, — кивнул Васильич на избенку. — Вместо палатки на каждом новом месте строю… Да и баба моя избаловалась. Как на новое место переезжаем, говорит: «Приеду к тебе, как дом построишь». Ничего, хорошо живем…

Старатель замолчал, о чем-то задумавшись. Затем встрепенулся:

— Много я разных приисков за свою жизнь перевидел, а такого «дурного золота», как на Куларе, нигде не видывал.

— Алексей Васильевич, но ведь старательская добыча на Куларе запрещена. Как же вы будете обходиться?

— Осенью разрешат, — убежденно ответил старатель, — много струек, жилок, карманов останется, где машинами его не возьмешь. Вот тут-то мы и понадобимся. А пока вот — дом ставлю. Баба отписала — скоро приедет.

Долго еще слушали истории из прежней старательской жизни. Жаль, магнитофона не захватили. Тонкий юмор бьет из глубин речи Васильича, точно золотые жилки пронзают глыбу кварца.

Путь к золоту

На прииске Кулар мы остановились в бревенчатом общежитии. Нас приютили в комнатке, где жил цвет дизель-электростанции: слесари и механики во главе с заведующим станцией и парторгом прииска Михаилом Алексеевичем Новиковым. Семьи у всех остались «на материке», жили по-холостяцки, маленькой коммуной. По очереди мыли комнатушку, вечером готовили чай и ходили на дежурство.

«На огонек» забредал сюда приискательский люд, и начинались рассказы, обмен новостями. Здесь можно было узнать все, что творится на прииске. Особенно было весело, когда старый механик, умудренный скитальческим опытом, с лысеющей головой, с красноватым носом бульбой, очень чистоплотный и прижимистый — «носуля», намывшись в самодельной душевой при электростанции, распаренный и благодушный, заваривал крепкий чай, закуривал козью ножку и принимался рассказывать свои «истории» — уморительные новеллы, выхваченные из жизни. Развязка всегда была неожиданной, как блеск клинка. Все покатывались со смеху, и только «носуля» сохранял олимпийское спокойствие.

После очередного взрыва хохота дверь распахнулась, вошел парторг и ввел новых гостей — двух юношей-. — К вам пришли… говорят, читали ваши книги, хотят познакомиться…

Один высокий, широкоплечий. Круглое, почти детское лицо, обрамлял пушок. Но весь вид юноши говорил: это окладистая борода заправского землепроходца. Держался он уверенно, с большим достоинством.

— Владимир, — пустым ломающимся басом представился, он, протягивая большую ладонь.

— Нурис, — улыбнулся его товарищ, черноволосый юноша с лицом монгольского типа.

— О-о, какое красивое имя. А что значит оно по-русски? — заинтересовалась Ксана.

— Восходящее солнце, — немного смутившись, ответил Нурис.

— Он действительно «Восходящее солнце». Взвалил на свои плечи бремя ответственности за просвещение казахского народа и спешит закончить университет, чтобы ехать на свою жаркую родину просвещать сородичей, — полушутя-полусерьезно заметил Володя.

Ребята оказались из экспедиции Московского университета.

— А Таня Григорьева, где Таня?

— Татьяна Петровна ночевала с нами в общежитии геологоразведки, а сегодня на рассвете проследовала мимо вас на тракторе в дальний буровой отряд Иванова.

— Опять разминулись, вот досада! Ведь у нас для нее письмо и посылка.

— Вы можете ее нагнать, — невозмутимо сказал Володя. — Послезавтра из разведки в полевые отряды идет караван вьючных лошадей с продуктами, присоединяйтесь к ним.

Мы мечтали побывать в отрядах разведчиков золота. И вот, кажется, подходящий случай.

— Перебирайтесь к нам, — пригласил Нурис, — у нас удобнее вам будет договориться с начальником разведки. Вам дадут верховых лошадей.

Ребята просидели до глубокой ночи, слушая новеллы «носули», и ушли к себе в кромешной темноте…

На следующий день мы собрали рюкзаки и отправились в гости к разведчикам. Миновали палаточный стан и вышли на плоскую террасу Бургата. Здесь с рычанием ползали бульдозеры, сгребая ил и коряги, расчищая и разравнивая разгромов ленную наводнением террасу, насыпая галечный вал вдоль русла реки.

Недавно Бургат, переполненный дождями, внезапно вышел из берегов и стал заливать прииск. Двое суток, в дождь и пронизывающий ветер, люди боролись с разбушевавшейся стихией. Напряженные усилия людей и машин спасли прииск от затопления.

Все дальше идем по Бургату. Поселок открывателей золотых богатств Кулара старше прииска и выглядит благоустроеннее. Бревенчатые домики образовали длинную улицу. Через лужи переброшены мостки. У крылечек срезанные бочки из-под горючего с водой. Прежде чем войти в дом, здесь споласкивают сапоги.

Ребят разыскали в общежитии геологов. Комната их заставлена вьючными ящиками. Столы загромождены мешочками с образцами. В углу сложены палатки, вьючные седла. На койках расстелены спальные мешки. Познакомились с остальными членами отряда.

Два дня назад они вернулись из трудного маршрута. Едва пробились на базу разведки. После дождей реки вздулись, пришлось перебираться с вьючными оленями через бурные потоки почти вплавь. Вездеход не успели доставить. Все лето прошагали пешком. Но план полевых работ был выполнен, и теперь путешественники приводили в порядок свои дневники.

Долго не засыпали в эту ночь. Ребята атаковали нас вопросами. Их интересовало все: проблемы искусства и науки, литературы и политики.

— Что вы считаете главным в жизни? — задала свой постоянный вопрос Ксана.

— Иметь любимое дело и любимого друга — жену. Остальное все мелочи жизни и суета сует, — не задумываясь, ответил Володя.

— Жить так, чтобы было хорошо и тебе, и людям. И поступать так, как хотел бы, чтобы люди поступали по отношению к тебе, — улыбнулся добрый и мудрый Нурис.

Он рассказал, что его судьбу определило первое самостоятельное путешествие с приятелем! Им было по шестнадцать лет. Начитавшись «Тома Сойера», однажды в полночь они похитили соседских ишаков, захватили из дома ружья и, забравшись в горы, почувствовали себя легко и свободно. Сентябрь — лучшая пора в горах Туркестана. Солнце ярко светит, тепло, но не жарко. Дикие фруктовые леса полны яблок и груш, плоды устилают землю. Ароматом их напоен воздух. Птицы и звери лакомятся дарами южных горных лесов.

Вскоре мальчики подстрелили кабана и заготовили мяса впрок: часть погрузили на седла, часть опустили в студеный поток — на обратный путь. Дальше и дальше уходили юные охотники в горы, ночуя у бивуачных костров, распевая хвалебные песни солнцу, которое их будило, грело и укладывало спать.

— Вышли к снежникам. Ух, и покатались с гор по скользкому снегу! — рассказывал Нурис — Еще кабана подстрелили. Устроили целый пир. Наконец повернули назад. Пришли домой точно взрослые охотники — с полными вьюками кабаньего мяса. Мать рада — блудный сын вернулся. А за ишаков головомойку соседи устроили, но не очень зверскую. Мы ведь ишаков вернули целыми и невредимыми и мяса кабаньего им дали. Все были довольны.

А потом приехал в наш край известный зоогеограф из Московского университета. Мечтал добыть редчайших розовых скворцов в коллекцию зоологического музея. Я ему настрелял полную цветовую серию этих редчайших пернатых. Все лето с ним бродил, шкурки с птиц снимал, орнитологические коллекции научился собирать. По его совету и в университет поступил. Так я стал географом. Всю жизнь буду путешествовать…

Время, проведенное среди этих ребят, — одна из самых светлых страниц нашего путешествия. Невольно вспомнилась «Песнь Большой дороги» Уитмена: Теперь я постиг, как создавать самых лучших людей: Пусть вырастают на вольном ветру, спят и едят с землею…

Утром мы отправились к начальнику разведки. У рубленого крыльца ополоснули сапоги в бочке и вошли в чистый коридор. Где-то стучала машинка. Мимо быстро проходили загорелые, обветренные люди с картами и кальками в руках.

Вошли в кабинет. В широкое итальянское окно вливался поток света, виднелись домики поселка. Прямо по руслу Бургата, сбивая гребни бурунов, мчался вездеход. Начальник разведки — могучий дядька, широко улыбаясь, как старым знакомым, протянул руку:

— Милости просим, дорогие путешественники. Чем можем быть полезны?

Говорим, что хотели бы увидеть полевые партии разведчиков, попасть к Иванову, настигнуть, наконец, Татьяну Григорьеву.

— Иванов нынче именинник — большое золото взял. Ну что же… на ловца и зверь бежит. Завтра вьючный караван идет в поле. Дадим вам пару верховых лошадок…

Мы очень обрадовались. Летели на самолетах, плыли на пароходах, катерах, ехали на тракторном поезде, на вездеходе, теперь в глубь Кулара отправимся верхом! Особенно радовалась Ксана. У нее какая-то врожденная страсть к лошадям, и она всю жизнь мечтала о верховой езде.

Просим начальника разведки рассказать, как было найдено куларское золото и кто его первооткрыватель.

— Обязательно подавай вам первооткрывателя, — рассмеялся он. — Геологи, просто геологи…

Путь к золоту Кулара был тернист. В тридцатые годы в Приянье искали олово. В хребте Кулар геологи Серпухов и Лазарев обнаружили в шлиховых пробах знаки золота. Серпухов говорил даже о промышленных запасах. Но открытие в Приянье олова отвлекло от этих находок. Накануне войны все силы направили на поиски этого оборонного металла. В это время обнаружили оловянные богатства Эге-Хайя, построили первые здания Батагая. Но о находках Серпухова и Лазарева не забывали. Они подтверждали прогнозы Билибина и Обручева о золотоносности Приянья.

После войны в хребет Кулар отправляется геолог Лежоев и приходит к выводу о необходимости «учинить специальный поиск на — золото». По его следам отправляются три партии под начальством геологов Алексеева, Ефимова и Персикова. Две последние в долинах куларских «покатей». обнаруживают весовое содержание драгоценного металла.

В 1951–1952 годах геологу Кретову поручается разведка перспективных участков. Он закладывал в долине Бургата линии разведочных шурфов и… пришел к выводу; «бесперспективная золотоносность». Поиски куларского золота прекращаются на долгих семь лет. Только в 1959 году геолог Кузнецов, обследуя заброшенные шурфы Кретова, намывает из отвалов промышленное золото.

В следующем году геолог Дементьев проводит ревизию данных Кретова и убеждается в недобросовестности работ 1952 года. Оказывается, шурфы рыли без достаточного контроля, кое-как, и поэтому получены вопиюще неправильные оценки. Дементьев рассчитывает ошеломляющий прогноз запасов золота. Тянуть с куларским золотом больше нельзя!

В 1962–1963 годах на Бургате работает хорошо оснащенная разведочная партия и открывает богатейшее золото. Организуется его добыча, сначала на правах участка, а с января 1964 года рождается первый прииск Кулара.

Рассказ скуп. Но сколько труда и переживаний скрывается за немногословной хроникой событий. Обветренное лицо начальника разведки задумчиво и сурово.

— Сейчас мы, оконтуриваем весь золотоносный район и россыпи внутри него. Наши отряды уходят все дальше на север, к последним увалам Кулара, открывая богатейшее золото там, где торили свой путь Ефимов и Персиков. Вот и попробуйте разобраться, кто тут первооткрыватель?

Золото у нас особенное, мелкое, «липучее», крошечные золотые чешуйки заполняют всю толщу россыпи, самородков почти не встречается. Объясняется это характером его происхождения и залегания. Наш «золотой пояс» лежит в области куларских «покатей», в зоне соприкосновения осадочных горных пород с кристаллическими, изверженными. Золотоносные кварцевые жилы пронизывают осадочные породы во всех направлениях. Породы эти более рыхлые, легко разрушаются выветриванием; Поэтому, собственно, и образовались размытые ступени Кулара. Золотоносные жилы тут быстро обнажались и разрушались. Вода и ледники переносили золотые чешуйки, откладывая местами в руслах древних рек, погребенных теперь наносами. Находить эти «золотые ленты» не так просто. В поле рука об руку работают геологи, геофизики, геоморфологи, географы, геодезисты и, главное, буровики.

Впрочем, все это вы увидите своими глазами. Завтра садитесь в седла и езжайте по линии отрядов, счастливого вам пути. Извините, что не могу отправиться с вами. Нужно наладить снабжение нашей полевой армии…

Золотой профиль

На рассвете нас разбудил Нурис. У одиноких лиственниц, против общежития стояли вереницей навьюченные лошади. Приземистые, мохнатые, они обмахивались длинными хвостами от слепней и комаров. На глаза их свисали спутанные челки, мешая смотреть.

Ксана взяла ножницы и решила их подстричь. Осторожно подошла к низкорослой пегой лошадке, аккуратно ее подстригла и перешла к следующей. Но «пегая», повернув голову, неодобрительно косилась и вдруг лениво и небрежно брыкнула. Вскрикнув, Ксана отскочила, и парикмахерская деятельность ее на этом окончилась. Лошади остались лохматыми.

Пришли каюры. Пора было двигаться в путь. Ксана получила самого большого, самого полного и спокойного коня. Он равнодушно позволил ей взобраться на свою просторную спину и уютно устроиться в седле. Мне досталась та самая «пегая», вертлявая и брыкучая лошаденка. Не будь стремян, мои ноги задевали бы кочки..

Спустя час караван поднимался уже по длинному горному склону. Лошади привычно шагают по болотистой кочковатой тундре. Моя «пегая» ужасно суетлива, все время рвется куда-то, обгоняет караван, идет зигзагами. Ксанин конек — полная противоположность. Он явно экономит силы. Время от времени останавливается, Щиплет траву и снова идет. Пойдет, пойдет и опять остановится. Просунет свою рыжую морду между кочками и тянет оттуда воду. Ксана не стесняет его воли, говорит, что он взрослый, зачем понуканием оскорблять его лошадиное достоинство. Едем и едем час за часом вперед и вперед. Иногда караван останавливается, каюры поправляют набок съехавшие вьюки, подтягивают подпруги и снова в путь.

Взбираемся по зеленому склону сопки, подходим все ближе и ближе к каменистой россыпи на ее вершине. Вдруг вдали вырастает облачко дыма, и эхо приносит раскат. Это взрывники самого близкого отряда Бурова ведут разведку кварцевых жил. Берем левее, и караван выходит на перевал. Длинный задернованный склон спускается в пологий распадок. Внизу на берегу тонюсенького ручья белеют крошечные палатки.

Только к концу дня добрались до них. Палатки расставлены на каркасах среди сухой кочковатой тундры, заросшей карликовыми березками с красноватыми рубчатыми листочками, глянцевитолистными ивнячками и душистым багульником. Рядом бежит прозрачный ручей. Пустынные склоны поднимаются к каменистым гребешкам сопок. Тихо вокруг, в палатках — ни души. Лишь глухие взрывы наверху нарушают торжественную тишину. Каюры привязывают лошадей к коновязям, развьючивают их, снимают седла.

На склоне показались крошечные фигурки, спускающиеся прямо к лагерю. Возвращаются взрывники и рабочие. Еще в поселке начальник разведки жаловался, что район им достался трудный — все затянуто толщей мягких наносов «и молотком не стукнешь». Коренные породы выходят наружу только у вершин сопок. Тут разведчики делают «прикопы» и, если находят признаки золота, долбят длинные траншеи, добираясь к кварцевым жилам. Голыми руками скальные грунты не возьмешь, приходится рвать их взрывчаткой. С коренными золотоносными жилами связаны россыпи…

Лагерь ожил. Наполнился голосами и смехом молодых парней. Словно из-под земли у крайних палаток появился целый отряд. Впереди — бородатый юноша в берете, с треножником и футляром какого-то прибора в руках. За ним энергично шагает молоденькая девушка-якутка с рюкзаком, рядом с ней юноша якут с топографической рейкой на плече. Шествие замыкает человек в штормовке с лицом, иссеченным глубокими морщинами. Это возвращаются из поля вечные странники — топографы и геофизики отряда.

Юная якутка — рабочая топографического отряда, смуглый юноша — студент. Алданского горного техникума. Он с немым обожанием посматривает на свою спутницу, беспрекословно исполняет каждое ее желание. Девушка, понимая, что происходит с парнем, не злоупотребляет своей властью, относится к нему ласково, как к младшему брату.

Нас затащили в палатку-столовую. Две смешливые девушки разливали в миски ароматный борщ. Где-то в соседней палатке тихо наигрывала «Спидола». За столом собрались все, кто был в лагере. По брезентовым стенам и даже потолку палатки носится любимец отряда — белый котенок с черным хвостом и очень независимым характером. Порывистый, он не дается в руки, всех смешит: фырчит, выгибает спину, воинственно трубой подымает распушенный хвостик.

Спать нас уложили в палатке, в меховых мешках. Ох, и крепко же спалось на свежем, прохладном воздухе. Утром на своих отдохнувших, накормленных овсом лошадях мы отправились дальше вдвоем. Караван, выгрузив для отряда продовольствие, ушел обратно в разведку.

Переправившись через ручей, поднимаемся на водораздельное плоскогорье. Коней ведем на крутом подъеме на поводу. Палатки остались внизу и кажутся Карточными домиками. На противоположном склоне долины у каменных гребешков взлетел дымок и ветер донес удар взрыва. Взрывники Бурова начали свою нелегкую работу.

Зеленый склон уперся в сланцевые плиты, безжалостно расколотые выветриванием. Поверхность их пестро разрисовали черные, оранжевые, желтые, белые наскальные лишайники. Как будто художник-абстракционист прошелся тут своей лихой кистью.

Выбрались на вершину водораздельного плато. Плоская пятнистая тундра, вознесенная к голубому небу, узкой лентой уходит, на север. Справа и слева глубокие нежно-зеленые распадки. Далеко внизу Они расширяются в светлые долины среди пологих увалов, — теряющихся в голубой дымке. На юге, далеко-далеко едва голубеют островерхие припудренные снегом вершины высокого Кулара. Они миражами парят в воздухе.

Все залито светом. Мы одни среди безмолвия горной тундры. Лишь иногда проносится в вышине ястреб да просвистит крыльями стайка полярных куропаток. Лошадки, чувствуя настроение людей, идут бодро и уверенно. Поверхность плато словно декоративная мозаика. Пятна голой почвы в виде многоугольников окружены бордюром мхов и высокогорных лишайников. Хитроумный рисунок пятнистой тундры рожден морозным, растрескиванием — скудная высокогорная растительность ютится в углублениях, окружающих полигоны. Иногда плоскогорье прерывается пологами болотистыми седловинами, сменяющимися плоскими и сухими верхушками сопок.

Уходим все дальше на север по крыше последнего отрога Кулара. Далеко же увел разведчиков золотой след! В сильный бинокль, пожалуй, можно рассмотреть озера приморской низменности.

Едем несколько часов, останавливаясь лишь на короткие привалы. Лошади привыкли к нам, на бивуаках мирно пасутся, легко даются в руки.

Далеко за полдень набрели на тракторный след. Он привел нас к глубокому распадку. На дне его, у ключа, примостились одинокие палатки. Две оказались пустыми, в третьей застали сердитых парней. Им вовремя не доставили продукты, они были в мрачном расположении духа и на чем свет костили начальство. К нам отнеслись хорошо, вскипятили чайник, высыпали на стол последние сухари. Мы поделились своими припасами, и чаепитие прошло в оживленной беседе. На листке блокнота ребята нарисовали путь к топографам. Отсчитав по компасу азимут направления, распрощались и пустились к перевалу.

Моя «пегая» по-прежнему рвется вперед, делая невероятные зигзаги. «Рыжий» шагает неторопливо, по кратчайшему расстоянию и не очень уж отстает. Подъем становится круче, целый час карабкаемся вверх и наконец выбираемся на седловину. Опять очутились на плоскогорье. Справа сопка Мунулу, окутанная туманом. Впереди, под ногами, широкая долина Улахан-Юрэтэ. Где-то там вдалеке, на берегу этой речки, лагерь топографов. Небо хмурится. Туман постепенно сползает на седловину. Надо удирать. Но тут лошади заупрямились, как будто сговорились — не хотят спускаться. Видимо, решили, что достаточно потрудились сегодня. И ночлег на перевале, заросшем болотными травами, их вполне устраивает. Пришлось прикрикнуть на них, покрутить плеткой. Только эта крайняя мера сломила их молчаливое, но упорное сопротивление. Начал накрапывать дождь. Надвигалась ночь.

Долина казалась пустой и дикой. Никаких признаков человека. До полной темноты надо выбраться к речке, перейти через нее вброд и двигаться по левому берегу. Рано или поздно река приведет нас к топографам.

— Наконец оседлали реку, теперь не заблудимся.

Спустилась туманная холодная ночь. «Рыжий» стал отставать, и я сдерживал «пегую». Ксана, чтобы подбодрить коня, а возможно и себя, распевала в кромешной тьме бравурные марши. То и дело приходилось слезать с лошадей и шагать рядом, чтобы согреться.

Во мгле каждый холм, каждый кустик принимал странные, таинственные очертания. Я думал о Ксане и в душе проклинал себя: надо было переночевать у буровиков и двинуться в путь поутру. Но Ксана пела марш за маршем и чувствовала себя в ночной тундре, кажется, неплохо. По-прежнему моросит нудный, холодный дождь. Что, если топографы снялись с лагеря и мы уйдем вниз по реке бог знает куда?!

Вдруг лошади оживились, пошли быстрее. Совсем близко из тьмы и тумана выплывают смутно очерченные тени.

— Да это же палатки.

Кажется, что мы вступили в улицы призрачного, мертвого города. Впереди затеплилось сияние. Уперлись в большую полотняную палатку, слабо освещенную изнутри.

Спрыгиваем на мягкий ковер мхов, откидываем полотнище. Теплом веет из палатки. В углу раскаленная печурка. У самодельного стола со свечой сидит на, койке краснолицый седеющий мужчина. Оторвавшись от книги, удивленно смотрит на явившихся словно из-под земли ночных гостей.

Схема ребят не подвела, попали прямо в палатку Петра Александровича Казакова — начальника топографического отряда.

С наслаждением сбрасываем мокрые штормовки, нежимся в тепле, пьем горячий чай, уплетая консервы. Не в постоянных ли контрастах прелесть скитальческой жизни?!

Петр Александрович — ветеран Золотой дуги. Всю жизнь провел в поле, не расставаясь с теодолитом. Топографическими знаками застолбил многие прииски Колымы и Индигирки. Здесь он идет по следам разведчиков Иванова и ведет крупномасштабную съемку нового, только что открытого буровиками необыкновенно богатого золотоносного участка…

Проснулись мы поздно. Казакова уже не было. Выбрались из палатки. Лагерь раскинулся на берегу быстрой речки. Склоны долины кажутся багровыми от покрасневших осенних листочков карликовой березки. Неожиданно из отверстия, вырезанного в крыше соседней палатки, высунулась голова с развевающейся шевелюрой. Заметив нас, человек заулыбался и пригласили себе в палатку.

Нас встретил рослый, веселый парень с давно не стриженными кудрями. Это был повар. Он угостил нас свежайшей и вкуснейшей рыбой.

— Зачем вам такие длинные волосы? — поинтересовалась Ксана.

— А чтоб комары запутывались. Вместо накомарника.

Он рассказал, что раньше служил с братом на траулере. Брат погиб в море, и мать уговорила его перейти на сухопутную службу.

— Вот и поступил коком к топографам. Не жалею, хорошие ребята, вроде моряков — скитальцы. В этой палатке у меня камбуз. А тут — люк, — засмеялся парень, кивнув На круглое отверстие в крыше палатки.

— Обозреваю горизонт, в курсе всех происшествий… Парень пошел с нами помочь разыскать и поймать коней. Только вышли из палатки, вдруг откуда ни возьмись слетел сокол, уселся на его плечо и преспокойно уставился на нас своими круглыми Хищными глазами.

— Подкармливаю… — сказал наш веселый попутчик, — ручной. Так и перелетает с отрядом с места на место.

Подошли к речке. А из воды выскакивают и бегут со всех нот к парню, оживленно гогоча, почти взрослые дикие гусята…

— Дельфины… — рассмеялся он. — И их подкармливаю. Птенцами топографы принесли. Никуда от лагеря не уплывают.

«Рыжего» и «пегую» нашли в соседнем распадке. Они спокойно паслись в компании лошадей топографов.

Утро было чудесное. Вершины сопок золотило солнце. Тундра, умытая дождем, пестрела ярким разноцветным узором. Оседлав коней, пристроив на седла рюкзаки, мы тронулись в путь.

Цель близка. Буровой отряд Иванова всего в восьми километрах, за увалом. Перевалив его, мы увидели вдали сказочной красоты озеро. Спокойная вода отражает безоблачное небо, на дальнем берегу раскинулись белые шатры палаток, а вокруг полыхает осенними красками тундра. Просто диво какое-то! Зеленые, ярко-зеленые, бледно-зеленые, багровые и почти огненные мхи, оранжевые листочки карликовых берез и ивнячков, желто-оранжевые, белые и угольно-черные ягельники, изумрудные хвощи. Лошади побежали рысью, и вскоре мы въехали в гущу полотняных палаток. В лагере было тихо и пусто. Глухой гул буровых станков несся из-за ближнего увала.

Из большой палатки вышла женщина. От нее мы узнали, что Иванов «в поле» — бурит профиль. А Таня ежедневно уходит в маршруты далеко от лагеря и вернется только вечером.

— Подождите, скоро обеденный перерыв, и Иванов привезет своих орлов…

Действительно, через несколько минут послышался рокот мотора, на склоне увала появился трактор. Он шел полным ходом, а за ним скользили, словно по воздуху, люди. Взявшись за руки, они стояли плотной толпой на широком стальном листе.

— Наш трамвай идет, — улыбнулась женщина, — заходите в столовую, пообедайте с нами.

Трактор остановился у палатки. Парни в брезентовых куртках и комбинезонах прямо с листа шагали на мягкий ковер тундры и бежали к умывальнику.

Мы познакомились с начальником отряда Иваном Ивановичем Ивановым.

Он предложил после обеда съездить посмотреть «Золотой профиль». Пообедав без проволочек, буровики заходили на лист, прицепленный к трактору. Мы последовали, их примеру. Трактор тронулся и покатил нас точно на салазках. Лист мягко скользил по влажной пружинистой тундре. Незаметно очутились у буровых станков.

Громоздкие машины, смонтированные на широких гусеницах, стояли на древней террасе тундровой речки, в пятидесяти метрах друг от друга. Заработали моторы. Долота то взлетали вверх по вертикально поднятым стальным Стрелам, то падали вниз, врезаясь глубже и глубже в толщу тундры.

— Буровики у нас настоящие асы, — рассказывал Иванов. — Целый месяц мы бурили профиль за профилем, вылавливая лишь отдельные знаки золота. Так шли от долины к долине. План по метражу бурения выполняли, деньги хорошие получали, а чего-то не хватало. Заскучали мои ребята. И вот перебрались к Синему озеру. Выбрали профиль в долине Квэссентая. Бурим, как обычно, — в лотке промывальщика пусто. И вдруг с глубины двадцати метров «оно» и пошло. Промывает лоточник буровую пробу и глазам не верит — все дно лотка сверкает золотинками.

— Золото! — завопил он.

Что тут поднялось. Все сбежались к станку. Тракторист на последней скорости помчался в лагерь — всех сменщиков поднял на ноги. Буровики точно ошалелые принялись бурить профиль. А золото так и прет! Подцепили древнее русло с богатейшей россыпью. И мощность золотоносного слоя чертовская, и простирание черт знает какое!

Прикинул я запасы, когда оконтурил «золотой желоб», помутилось в голове — хватит на целый прииск! Видно, самый богатый металл лежит у последних ступеней Кулара. Вот вам и новое Эльдорадо! А буровиков теперь от станков силой не оттянешь. По три нормы в день дают…

Рассматриваем в лотке промывальщика крошечные блестящие чешуйки. Их тщательно собирают и ссыпают в пакетики. Ставят номера буровых проб. Эти пробы помогут определить запасы открытых сокровищ.

Иванов рассказал, что разведка золота на Куларе многим обязана сыну известного профессора Ю. Н. Трушкову, который с неукротимой энергией и терпением отстаивал необходимость применения самоходных буровых станков. И теперь такая разведка приносит плоды.

Распростившись наконец с буровиками, мы отправились в лагерь.

Забрались в Танину палатку и заснули как убитые на спальных мешках. Проснулись, когда уже вечерело, а Тани все нет и нет. Вышли из палатки, смотрим по склону дальнего увала черная точка к лагерю движется.

— Наверное, Таня?!

Пошли навстречу. Фигурка то исчезает в распадках, то вновь появляется, принимая более определенные очертания. С трудом шагаем по кочкам, почти бежим. Теперь уже можно ее рассмотреть. Она бредет в брюках и резиновых сапогах, устало опустив голову, словно считает шаги до лагеря. Нас не замечает. Только когда подошли почти вплотную, остановилась и изумленно ахнула. Эта сцена была похожа на встречу Стенли и Ливингстона в дебрях Африки. Таня не ожидала увидеть нас так далеко от обитаемых мест и обрадовалась до слез. Мы крепко обнялись и расцеловались. Она расспрашивала о детях, о Малыше, о новостях далекого, беспокойного мира.

Усталость как рукой сняло. Быстро пришли в лагерь. На клеенке у палатки прямо на мшистом ковре тундры «сервировали» торжественный ужин.

Я вручил Тане заветную посылочку Малыша. Таня быстро ее распаковала. В ней оказались… позеленевшие от плесени лимоны. Но один каким-то чудом выдержал двухмесячное странствие и был совсем хороший. С наслаждением пили крепкий, ароматный чай с лимоном, поминая добрым словом Малыша.

В столице золотого края

Быстрокрылый лайнер несет нас вдоль барьера колымских хребтов на восток. С нетерпением ждем встречи с Магаданом.

В Москве перед нашим отъездом один знакомый журналист из редакции столичной газеты развернул папку с кипой вырезок из иностранных газет и стал читать кричащие заголовки, напечатанные жирным шрифтом: «Падение золотой мощи России», «Истощение запасов золота Северо-Восточной Сибири», «Магадан обречен и разделит участь Даусона»…

— Расшумелись после того, как мы зерно на золото купили. Напишите нам, что увидите своими глазами!

Кое-что мы уже повидали. Баснословные россыпи Кулара на западном конце Золотой дуги убедили нас в неиссякаемой ее мощи. Теперь представляется возможность проникнуть к центру Золотой дуги.

Облачная пелена скрыла землю. Иногда в прорывах высовываются ребристые вершины, убеленные осенними снегами.

Сунтар-Хаята! Высокогорный массив, наглухо запирающий верховья Индигирки и Колымы, разделяющий реки Колымо-Индигирского и Охотского бассейнов. Когда-то этот грозный хребет остановил охотских старателей, стремившихся к легендарным «колымским покатям».

С севера и с юга высокогорье окружают богатейшие золотые россыпи верховьев Колымы и Индигирки, Охоты, Кухтуя, Ини, Ульбеи и Аллах-Юня. Молчаливой пирамидой возносится Сунтар-Хаята в центре кольца россыпей, словно охраняя золотой клад.

Здесь, в глубоких карстовых цирках, обнаружены последние реликтовые ледники и морены громадных исчезнувших глетчеров. Не эти ли ледники, разрушая и перетаскивая горные породы, наполнили окружающие долины россыпями драгоценного металла? Не скрывает ли пирамида Сунтар-Хаята рудное сердце Золотой дуги, которое ищут поколения колымских аргонавтов?

Билибин, первооткрыватель золотой Колымы, пришел сюда с надеждой открыть новый Трансвааль — бесценные коренные жилы, наполненные золотом. Но до сих пор Колыма оставалась царицей россыпного золота.

Интересно, что сейчас дала разведка? Куда увел золотой след? Может быть, теперь рудное золото стало основой процветания края?

Ответы мы получим только в Магадане…

Облачная пелена неожиданно оборвалась. Под нами — волнистые сопки, покрытые тайгой, скалистая кромка берега и… океан. Туманный, отсвечивающий сталью, бесконечный, как небо. Охотское море серебрится, переливается до самого горизонта, словно громадная чаша, налитая до краев расплавленным серебром.

Медленно плывут суровые берега Сибири с каменными обрывами, крутыми мысами, сопочными полуостровами, одинокими скалами, зубьями, торчащими из моря. В глубине континента — лес вершин, прикрытых облаками с темными ущельями и сахарными головами заснеженных пиков. Это уже барьер колымского хребта, продолжающий высокогорье Сунтар-Хаята.

С тревогой поглядываем на поседевшие громады. Уже начало сентября; чертовски поздно летим — задержались в Якутии. Снег на вершинах — предвестник суровой колымской зимы. Как сложится наш маршрут зимой?

Вспыхивает табло: «Не курить, застегнуть ремни».

Садимся на аэродром среди диких сопок, заросших зеленой тайгой. Снега тут еще нет. Шеренги воздушных кораблей на просторной бетонированной полосе. Многолюдный, современной архитектуры аэровокзал. Громкоговорители призывают на посадку во все концы огромного края. До города пятьдесят километров. Мчимся на автобусе по трассе, проложенной через лесистые распадки.

Магадан поразил. Он встретил блеском солнечных улиц, окружил веселыми разноцветными домами. Буйные травы газонов с рядами зеленеющих лиственниц еще не тронула осень. Куда-то спешили молодые, нарядные люди. Шагаем по главному проспекту, прямому как струна. Он поднимается в гору, упираясь в стальную стрелу телевизионной вышки, подобно Эйфелевой башне взметнувшейся к небу. Тротуары уложены шестиугольными плитами, придающими улице особую праздничность.

Вправо и влево уходят широкие проспекты с домами современной архитектуры, с просторными скверами. Вокруг города синими шатрами возносятся сопки. Кажется, будто попали в южный курортный город. Недаром здесь поют:

Просто диво какое-то. Не узнаю ничего вокруг. Не нахожу улицы, дома, где жил в дальстроевские времена. В памяти встает город серый и унылый, почти без зелени.

За углом слышен тяжелый рокот. Из-за дома с зеркальными витринами выдвигается нависающая стальная стрела, выкатывается самоходный подъемный кран на громадных двойных шинах, за ним — МАЗ с циклопической платформой на буксире, на платформе мощный бульдозер. Стальные чудовища, еле вмещаясь в улицу, сворачивают на рокаду.

Знакомая картина!

Почти с первых дней своего существования Магадан видит могучую технику. Она двигалась нескончаемым потоком по улицам города и уходила к приискам Колымы.

Минуем широко расставленные лапы телевизионной вышки. Вокруг новые дома. Их корпуса лестницей взбегают на увал, подбираются к окружающим сопкам. Башенные краны поднимают на этажи строительные материалы. Глухо ударяют пневматические молоты, загоняя глубоко в мерзлый грунт здоровенные железобетонные сваи. Ахают взрывы — пробивают скважины для свай.

У магаданцев свой метод строительства. В отличие от якутян они не оставляют «воздушной подушки», забивая опоры фундамента глубоко в вечномерзлый грунт.

Рычат бульдозеры, разравнивая новые проспекты и скверы, расчищая невзрачные окраины. Магадан живет, стремительно растет и вовсе не собирается погибать, как Даусон на Аляске.

— Что это — чудо?

— Если хотите — да…

И Даусон, и Магадан — столицы мировых золотоносных районов. Но судьбы их разные. Разные потому, что между ними непроходимый водораздел двух цивилизаций. Люди, стоявшие у колыбели Даусона, думали только о наживе и строили город как временное пристанище. Первооснователи Магадана явились на пустынные берега Охотского моря, мечтая разбудить Колымо-Индигирский край, привлечь все его природные ресурсы на службу нашего хозяйства, отлично понимая, что закладывают неумирающую столицу далекого края. Даусон начал свою бурную жизнь с игорных домов, кабаков, дансингов, Магадан — с культбазы комитета Севера, со школы, больницы. Даусон так и остался городом деревянных тротуаров, а когда сняли «золотые сливки» — захирел, превратился в музейную реликвию. Магадан стал настоящей столицей крайнего северо-востока Сибири, многоэтажным красавцем.

Забираемся вместе с новыми домами выше и выше на седловину, отделяющую город от бухты Нагаева, Вот и уцелевшие окраины старого Магадана. И вдруг среди скалистых сопок вспыхнула, как цветок, синяя-синяя бухта. Длинным языком она врезалась в сопки, украшенные бастионами скал, образуя превосходную гавань. Повсюду на рейде корабли.

У подножия лысой горы, у грузового причала ожидают разгрузки океанские пароходы, множество портальных кранов. Там порт — ворота в золотую Колыму. Совсем близко, у пирса, — сейнеры, самоходные баржи, баркасы. Вдали, у входа в бухту, — стройные силуэты кораблей…

В 1928 году сюда пришел из Олы с небольшим разведочным отрядом заместитель Билибина Валентин Александрович Царе-градский. Он оценил будущее значение гавани. Хорошо защищенная от ветров, глубоководная, она словно создана для морского порта и находится на кратчайшем расстоянии от верховьев Колымы, где были к тому времени открыты первые золотоносные россыпи. Цареградский и рекомендовал построить здесь культбазу, а позже порт и соединить бухту автотрассой с первыми приисками. У этих берегов начал строиться город, продвигаясь вслед за дорогой в сторону реки Магаданки.

По крутым улочкам и тропинкам спустились на пустой пляж. Плещут зеленоватые волны, шуршат галькой. Песок в лентах водорослей. Не сговариваясь, бежим к воде — потрогать Тихий океан. Он игриво подползает к ногам. Бухта слепит блестками. Пригревает солнце. Пахнут смолой вытащенные на берег старые шаланды, рыбацкие баркасы. Вдыхаем терпкий запах водорослей, рыбы, соленой воды…

Сегодня у нас «выходной день» — устраивались в гостинице, хотели познакомиться с начальством, но куда ни сунемся, везде одно и то же: пустые комнаты, никого нет. Дежурные объясняют — «все на картошке». Картошка на Севере драгоценность. В приморской зоне климат мягче, чем на Колыме. Здесь на полях крупных совхозов вызревает картофель, и весь город осенью выезжает на уборку.

На обратном пути из бухты Нагаева зашли в краеведческий музей. Бродим по тесным залам, битком набитым редкими экспонатами. Вот мумии ископаемых сусликов, пролежавших десять тысяч лет в мерзлоте. Они найдены на глубине двенадцати метров, и резко отличаются от современных колымских сусликов.

А тут у окна стоял когда-то столик со стеклянной ванночкой, где жил несколько месяцев сибирский тритон, найденный в мерзлоте в глубоком анабиозе и оживший в тепле. Магаданцы стекались в музей толпами посмотреть на отогревшегося обитателя вечной мерзлоты.

— А вот старая знакомая…

Редкая розовая чайка, завешанная черным бархатом. Давно мы не виделись. Розовый цвет оперения померк.

Под стеклом соседней витрины коллекция глиняных черепков с первобытным орнаментом, пожелтевшие костяные гарпуны, шлифованные топоры из черного камня. Это вещи древних морских зверобоев — предков коряков, населявших Магаданское побережье. Их поселения были сметены с лица земли орочами — воинственными племенами лесных охотников, пришедших на побережье лет триста — четыреста назад.

На стене рядом уникальная карта племен и народов, обитавших до появления русских землепроходцев на крайнем северо-востоке Сибири. Оказывается, племена палеоазиатов, отступая все дальше и дальше на север под натиском южных племен, собрались на недосягаемой оконечности Евразии — в Чукотско-Анадырском крае.

Целая стена отведена ветеранам золотой Колымы. На порыжевших фотографиях — Билибин и Цареградский среди своих лихих товарищей. Первая высадка геологов на Оле в 1929 году. Плоты с продовольствием для первых золотых приисков. Целые флотилии их плывут по быстрым, порожистым притокам Колымы.

Бюст основателя Дальстроя — уполномоченного Совета Труда и Обороны Эдуарда Петровича Берзина. Это ему Дальстрой обязан четкой военной организацией дела, оперативностью в решении больших и малых проблем края, неукротимым стремлением к всестороннему освоению богатств золотой Колымы.

Вот они — истоки Дальстроя. Государственный трест по промышленному и дорожному строительству в районе Верхней Колымы создан в конце 1931 года. Ему было поручено развитие всех отраслей хозяйства. Через пять лет уже достигнуты поразительные успехи по всем линиям освоения девственного края: проложена сквозь невообразимую глушь горной тайги автотрасса, соединившая прииски Верхней Колымы с Магаданом, в бухте Нагаева выстроен порт, заложен Магадан, имевший в те времена, по свидетельству очевидцев, вид «вполне оформившегося поселка, даже с претензией на щегольство». В глубокой тайге созданы мощные горные управления. Добыча золота на Колыме ежегодно утраивалась, выдвинулся «второй металл» — олово, разрабатывались угольные месторождения. Строились поселки с больницами, школами, мастерскими.

А через двадцать пять лет Дальстрой сдал вновь сформированной Магаданской области преображенный край с высоким развитием всех отраслей хозяйства.

— Разве бывают вулканы на Чукотке?! — удивилась Ксана, рассматривая фотопанораму пустынного каменистого плато с правильной чашей вулканического кратера на переднем плане.

Это вулкан на Анюйском хребте между Большим и Малым Анюем. Он действовал всего несколько столетий назад. Время еще не разрушило кратер. Потоки окаменевшей лавы залили соседнюю долину. Действительно, как очутился вулкан на Чукотке?

Оказывается, часть Золотой дуги, прилегающая к Охотскому и Берингову побережью, входит в Охотско-Чукотский вулканогенный пояс. Он протянулся от Амурской области через Охотское побережье до Чукотско-Анадырского края и является частью грандиозного Тихоокеанского кольца молодых подвижных поясов земной коры. С их вулканогенными образованиями связаны мировые рудные золото-серебряные месторождения. Золото-серебряные жилы найдены и в Охотско-Чукотском вулканогенном поясе — в Анадырском хребте, у Эгвекинота, на Пенжине, в предгорьях Сунтар-Хаята…

Не рудное ли золото действительно принесло вторую жизнь этому краю?!

Ответ дает громадная карта Северо-Восточного экономического района, объединяющего Якутию и Магаданскую область. Золотая дуга вмещается сюда целиком. Она вся в штриховке и разных значках. Россыпи Кулара, хребта Полоусного, Адычи, Колымо-Индигирской золотоносной зоны, россыпи Коркодона и Омолона, двух Анюев, Анадырского хребта, Чукотского полуострова, бассейна Анадыря, И тут же по всей дуге месторождения олова, вольфрама, молибдена, кобальта, ртути, каменного угля. Будто здесь рассыпали всю таблицу Менделеева. А ведь не так давно вместо заштрихованных полей простиралось почти сплошное «белое пятно» неисследованных земель.

На Золотой дуге до сих пор покоится мировая корона рассыпного золота. А рудное золото все чаще находят в пределах Охотско-Чукотского вулканогенного пояса и в прилегающих районах. Но пока оно имеет второстепенное значение. Удивительная карта! Это воплощение мечты первых открывателей и строителей золотой Колымы, залог бессмертия Магадана. Его экономическая роль теперь такова, что с полным основанием этот далекий город можно назвать Северной Пальмирой наших дней…

«Полторы тысячи километров раздумий»

«Полторы тысячи километров раздумий». Так называется рукопись, написанная Октябрем Леоновым. Нам дали ее в Магаданском издательстве на рецензию.

На первой странице эпиграф:

Короткое предисловие:

Дальше читаем:

…«Задолго перед походом над картой Чукотки склонились двое.

— Слушай, старик, — говорил один, — идти нужно только вот так, — карандаш в его руке решительно прочертил почти прямую линию вдоль побережья Чукотского моря, — в этом случае мы захватываем Чукотский и Иультинский районы все прибрежные поселки…

— А по-моему, — возражал другой, — от Нутепельмена или Ванкарема надо спускаться вниз на Иультин, а дальше по трассе в Эгвекинот. Тогда мы захватим не только оленеводческие и промысловые районы, но и промышленные, порт залива Креста. А там северным побережьем Анадырского залива и до Провидения рукой подать».

Они выбрали самый трудный — первый вариант.

«Итак, в путь! Пусть осилит дорогу идущий! Тагам!» А дальше? Дальше окружающее перестало существовать: путешественники ведут нас за собой. Их мысли, дух, настроения захватывают нас.

В злоключениях великого санного пути перед нами возникают обаятельные образы двух друзей: неунывающий, обстоятельный «Старик» «со своими общечеловеческими идеями» и «тщеславный пижон Алька Мифт»… Целеустремленная и безалаберная личность, талантливый лентяй, умница с невообразимой кашей в мозгах, сибарит, любитель покейфовать и способный отдать последний кусок хлеба совершенно незнакомому человеку, лирический циник и скептический романтик, по уши влюбленный в Чукотку и пишущий вот такие стихи:

«За что я люблю его? — спрашивает себя Октябрь. — Не знаю… Наверное, за увлеченность, богатство и щедрость души, за критическое отношение к действительности и непрестанный поиск, за высокоразвитое чувство товарищества и юмора…»

В обществе веселых и отважных, любознательных и дотошных журналистов мы совершаем трудный снежный путь, там, где «ОРУД не расставил своих указателей, ни разрешающих, ни запрещающих знаков». Где совсем недавно «господствовал неолит», где столкнулось «сегодняшнее, завтрашнее и позавчерашнее».

Уэлен — Инчоун — Чегитун — Энурмино — Тойгунен — Ванкарем — острова Серых гусей — мыс Шмидта. С каюрами собачьих упряжек блуждаем в ледяных торосах, срываемся с береговых карнизов, пьем полной чашей пургу, посещаем поселки приморских зверобоев, знакомимся с жизнью береговых колхозников, с простыми мужественными людьми, умеющими мечтать и воплощать свои мечты в жизнь.

Октябрь и Мифт ввязываются в самую гущу событий, вмешиваются в жизнь своих героев, помогают выбраться из беды. Живут заботами и проблемами Чукотки. Заражаются и сами заражают одержимостью — великим даром нашего современника.

Тагам! — по-чукотски: Пошел! Вперед!

Откровенно, «без оглядки», как другу выкладывает Октябрь Леонов читателю увиденное и услышанное, пережитое и передуманное.

В начале пути их постигают неудачи: вездеход ушел раньше времени. С тяжеленными рюкзаками они едва успевают на самолет. Потом их прихлопывает непогода в самом изменчивом месте Чукотки — бухте Провидения.

Сегодня у нас странный вечер. Вечер музыки, чая, оленьих языков, патиссонов, снова музыки, орехового варенья, снова чая и лениво роняемых фраз. Для нас сегодня поют Мения Мартинес, Владимир Трошин, Анастасия Кочкарева, Жак Дувалян, Има Сумак, Эдита Пьеха и старушка Шульженко. Эдди Рознер в клочья раздирает свою серебряную трубу, стараясь угодить нам. Потом Мифт ложится на кушетку, покрытую ковром, и меланхолично начинает чертить что-то в блокноте. Я тоже берусь за авторучку…

— Веселись, негритянка… — грустно поет Мения Мартинес. Мифт просит кинуть яблоко и, слопав, изрекает:

— А знаешь, Старик, пожалуй, еще двух таких землепроходцев, как мы, с тобой, нет сейчас на Чукотке.

Я возражаю:

— Ты забыл Олега Куваева и Володю Буланова. Не зазнавайся, Мифт!

— Ладно, согласен, — милостиво цедит Мифт. — Хочешь послушать?

— Валяй, — так же милостиво разрешаю я.

… Мы придем небритые, мы придем усталые, пургами избитые — славные мы малые.

Вьюгами застужены, снегом запорошены, кашляем натужно мы — парни мы хорошие. Никогда не плачем мы, встретившись с бедою, — ведь за все заплачено потом да тоскою, да большой любовью… Если малый счет — я за дружбу кровью заплачу еще.

— Слушай, Мифт, — говорю я, немного переварив этот шедевр, — мне почему-то кажется, что человечество делает колоссальную ошибку…

— Что до сих пор не поставило нам с тобой памятника, уж больно мы хорошие! Интересно, что ты напишешь, когда мы придем на мыс Шмидта? Наверное, те стихи будут печататься только заглавными буквами и… я не знаю: есть ли на Земле издательство, которому ты доверишь довести их до людей…

— Ты скептик, Старик. Ты не понимаешь ни черта в поэзии!

Не буду приводить полной характеристики, выданной мне тогда Мифтом… Не могу подрывать свой авторитет.

…У нас сегодня странный вечер. Вечер музыки, кейфа, грустных и смешных мыслей. Их впереди будет еще много, вечеров, но они будут другими. Не будет уютной комнаты, кушетки, покрытой ковром, Имы Сумак, патиссонов и орехового варенья.

Но и в пургу не унывают друзья. «Во время короткой передышки, — пишет Октябрь, — Мифт вдруг начинает неуклюже подпрыгивать и размахивать руками.

Бросаюсь к нему…

Мы потомки храбрых чаучу[6], Мы танцуем буги, рок и чучу, Лихо хлещем бражку, Мчимся на упряжках, В стойбищах девчонки без ума от нас!

— Какую?

Ты…

Пел он под дикий аккомпанемент пурги на мотив песенки из „Серенады Солнечной долины“.

— Слушай, Мифт, а ты не того?!

— Чудак ты, Старик! Это только что родившийся гимн землепроходцев. А ну давай вместе! И-и-и раз! „Мы потомки храбрых чаучу…“

И вот последний перегон! Неистовствует пурга. Потерян счет часам, „только-бы не оторваться от нарты“…

„Из оцепления нас не выводят даже короткие остановки, когда Агыга и Пинетегин совещаются о дальнейшем направлении. Мы настолько отупели, что, когда нарты остановились перед двухэтажным домом, продолжали шагать и воткнулись носами в большую застекленную дверь… Гостиница поселка мыса Шмидта! Позади последние двести километров и трое суток пурги“…

Вот мы входим в роскошный номер с двумя восхитительно мягкими кроватями под пикейными покрывалами, с тюлевыми занавесками на окнах, с графином воды на тумбочке и описью имущества на дверях…»

Что же сказать тебе на прощанье, читатель? Пожалуй, лучше всего то, что говорит на Чукотке путник, покидая гостеприимную ярангу:

— Аттау[7]!

Перевернута последняя страница. Отличные ребята живут на Чукотке! И еще мы знаем твердо: отныне Октябрь и Мифт — наши друзья…

Однажды нас пригласили в газету «Магаданский комсомолец», в редакционный клуб интересных встреч. Там встретила нас белокурая, синеглазая женщина в голубом пушистом свитере и целая команда хлопцев в таких же свитерах.

Представив ребят, она протянула нам руку:

— Ира Осмоловская — замша… У нас тут все в отпуск разъехались, и я замещаю все должности, — весело заключила она. — Садитесь, будьте как дома.

Мы сразу окунулись в атмосферу дружбы, живого интереса, простоты и привета. Тесной компанией расположились вокруг небольшого столика. Ира разливала кофе, а мы рассказывали о встречах в Якутии, о плавании вниз по Яне, о золотых шахтах Кулара, о непойманном чуде Куларских озер.

Ребята слушали, засыпали вопросами. И тут кто-то предложил:

— Давайте назовем наш клуб интересных встреч — «Золотая дуга», Якутия ведь наш сосед. Магаданская область соревнуется с ней. У нас так много общего в развитии горной промышленности, оленеводства, сельского хозяйства. Золотая дуга соединяет нас в единую золотоносную провинцию. Мы должны больше знать друг о друге.

Предложение приняли единодушно.

На следующий день полоса «Магаданского комсомольца» была занята репортажем «Золотая дуга» с фотографией членов — учредителей клуба за круглым столиком редакции.

«Итак, клуб „Золотая дуга“ открыт. До новых интересных встреч, друзья» — заканчивался репортаж…

Сквозь тайгу

Всю долгую полярную зиму бродили мы по Чукотке. Побывали в сказочно красивой бухте Провидения. Гостили у эскимосов Берингова пролива и, у береговых чукчей Уэлена. Ступали на суровые скалы мыса Дежнева, любовались с птичьего полета молчаливыми сопками Аляски. На собачьих и оленьих упряжках, закованные в меха, добирались к пастухам далеких оленьих стад. С легендарным медицинским отрядом доктора Вольфсона облетели чукотский Юкон — замерзший Анадырь. Встретились и подружились с «вечными скитальцами», ищущими и пишущими — Октябрем Леоновым, Альбертом Мифтахутдиновым, Олегом Куваевым, Юрием Васильевым и многими хорошими людьми Чукотки.

Ксана делала наброски, лепила портреты. Серия «Люди Золотого края» обрела плоть. Груз наш непомерно увеличился. Приходится возить с собой не только глину и гипс, но и отлитые головы наших новых друзей. Ксана приобрела славу охотницы за головами, а я убедился, что мужу скульптора необходимо обладать недюжинной силой.

Только весной, когда солнце растопило снега, вернулись мы в столицу Золотого края — подготовить последний, завершающий скачок на восточный конец Золотой дуги — в Билибино и на Омолон. В страну, где много лет назад я уже побывал…

Самолет парит над гранеными вершинами колымских хребтов. Магадан утонул в густой пелене приморского тумана. Туман окутывает предгорья, подбирается к подножию высокогорной ступени, и здесь его граница, живая и колеблющаяся, отмечает рубеж двух климатических провинции — узкой приморской увлажненной и обширной горноколымской с сухим, континентальным климатом.

Пересекаем горный барьер в самом интересном месте — под нами знаменитая колымская трасса, открывшая доступ к золотой Колыме. Прямая как струна просека режет долины и сопки, а на перевалах вьется крутым серпантином. Нам она кажется узенькой ленточкой, но сколько усилий и жертв понадобилось, чтобы проложить эту артерию жизни сквозь девственную горную страну.

Граненые пики высокогорья уступают место сглаженным сопкам — легендарным колымским «покатям», к которым некогда так стремились охотские старатели. И не зря. В стране сглаженных сопок, разрушенных ветрами, водой и четвертичными ледниками, билибинцы открыли долины, наполненные золотыми россыпями. Здесь, как грибы, выросли золотые прииски, прогремевшие на весь мир.

Блестят плесы Колымы, поднятые половодьем. Река, стиснутая сопками, делает крутые излучины. В этом месте в 1929 году встретились Сергей Владимирович Обручев, спускавшийся вниз по Колыме, и Юрий Александрович Билибин, только что обнаруживший первые золотые клады. В палатке на берегу реки Обручев увидел рослого человека с бородой, словно выкованной из меди. Он сидел на кошме среди карт, поджав по-турецки ноги в широких черных шлепанцах. Билибин только что пришел к выводу, что ступил на порог богатейшего золотоносного пояса.

Продолжая свой путь по реке, Обручев встретил тяжело нагруженную лодку с товарищами Билибина и сохранил для нас в своих записках облик первых колымских аргонавтов: люди в лодке имели довольно странный вид — одеты в широкополые шляпы, высокие резиновые сапоги с раструбами, в ковбойские рубашки. У некоторых на шее были клетчатые платки, а на головах цветные повязки. Эти парни оставили славную память о себе — баснословно богатые россыпи и будто выхваченные из легенды романтические названия на карте Колымского края.

Внизу проплыли домики многолюдного Средникана. Отсюда началась вся золотая Колыма. Когда-то здесь стояли одинокие хибары старателей и геологов из отряда Билибина…

Купаемся в трепещущем море света. Сеймчанская низменность! Зеленеют луга, блестят озера, старицы, излучины. Темнеют прямоугольники распаханной земли. В солнечной долине под защитой сопок расположились крупные овощные и молочные совхозы, основанные еще Дальстроем. Вдали курится голубыми дымками поселок Сеймчан, увитый зеленью.

Земля встретила пламенем весеннего солнца и до боли знакомым горьковатым запахом распускающихся тополей, цветущих повсюду — на улицах поселка, на островах разлившейся Колымы, у бревенчатого аэровокзала. Эти рубленые хоромы, в стиле русских теремов, построили во время войны. Их помнят многие военные летчики. Через Сеймчан с Аляски вереницей летели на фронт зубастые «Кобры» и «Летающие крепости», купленные в Америке на колымское золото.

Летим дальше, на север. Хребет Черского в облаках, непроницаемая пелена закрывает землю.

Неужели не увидим Омолон?

Но у Зырянки облака внезапно расступились, открыли голубовато-сиреневую равнину с бесчисленными озерами. Длинным языком сюда заходит Колымская низменность, протянувшаяся от самого Ледовитого океана. Северные ее горизонты тонут в белесом тумане. Еще не стаял лед на озёрах, и голая равнина вся усеяна, ледяными лепешками.

Синий хребет!

По правому борту, за Колымой, поднимается купол Юкагирского плоскогорья. А дальше на востоке сине-голубое крутогорье, почти исчезающее в фиолетовой дымке. Страна моей юности и моих грез. Таинственный водораздел между Коркодоном и Омолбном, где лежало королевство «Синих Орлов», не тронутое временем. Мы явились туда точно пришельцы с другой планеты…

Вершины синегорья почти сливаются с горячей голубизной неба. Над ними в недосягаемой дали млеют кучевые облака с синеватыми тенями. Свернуть бы с курса к знакомым вершинам. Что сталось с последним островом прошлого? Как сложились судьбы кочевников Синего хребта? Где бродят мои омолонские друзья? С маршрута не свернешь. Надо ждать. На Омолон и к Синему хребту мы попадем вкруговую, «через Америку» — залетим сначала в низовья Колымы, потом в Билибино на золотой Анюй. Но кусочек Омолона мы все-таки увидим там, где он вливается в Колыму. Оттуда мы начали свой поход длиной в несколько лет.

— Вот он… совсем близко. Прижался к подножию невысокого хребта. Здесь в низовьях Омолон течет прямо, без изгибов, и, так же как в верхнем течении, весь в чозениевых островах…

Много лет назад я пролетал Омолон в этом же месте на тяжелом бомбардировщике ТБ-3, снятом с вооружения. Летел в низовья Колымы по специальному Заданию. В самые суровые годы Отечественной войны было решено укрепить оленеводческие Совхозы золотопромышленных районов Севера. На мою долю пришелся крупнейший в Якутии Нижнеколымский совхоз. Он находился в тяжелом состоянии: около половины оленей было растеряно или погибло от эпидемии «копытки», не хватало пастбищ.

Пролетая низовья Омолона, я увидел с борта самолета длинный безлесный хребет. Он поднимался среди моря заснеженной тайги, и усеченные вершины голубоватых сопок сливались на горизонте с фиолетовым зимним небом. На карте хребет не значился — белое поле неисследованных земель простиралось на весь планшет. Последний выступ хребта приближался к южной границе совхоза. Тогда впервые мелькнула мысль: не лежит ли на Омолоне ключ от всех наших бед?

1942 год стал переломным — нам удалось полностью избежать. «копытки», избавиться, от потерь, впервые за много лет перевыполнить план. Большая заслуга в этом принадлежала вновь назначенному директору, талантливому организатору Феодосию Васильевичу Немчинову. Но наши успехи только обострили обстановку — на пастбищах стало еще теснее. И мы решили продвинуться в глубь омолонской тайги сначала с одним стадом. Пробраться с оленями к безлесным долинам приомолонского хребта, который я видел с самолета, и перелетовать там.

Не так просто было этого добиться. Бассейн Омолона представлял в ту пору огромный, почти не населенный край, простиравшийся на семьсот Километров к югу от устья реки. Многие считали задуманный поход авантюрой и пророчили гибель оленей в неизведанных дебрях. Мне пришлось подписать «кабальную грамоту» — взять на себя ответственность за дальний перегон.

Трудный это был путь. Шли на лыжах впереди стада, сменяя друг друга, выбирая подходящий путь. Преодолевали буреломы, безжизненные гари. В густолесьях прорубали просеку, чтобы пропустить огромный табун. На карте места эти не значились. Двигались по компасу. Почти два месяца пробирались сквозь зимнюю тайгу, дальше и дальше в неизведанные трущобы.

Наконец мы вышли с оленями на склоны приомолонских сопок, покрытые ковром нетронутых ягельников. На тучных зимних пастбищах Омолона важенки раздобрели, телята рождались крупные и не погибали от пурги в хорошо укрытых горных долинах. Благополучно прошла и летовка в горах. Бригада омолонского стада получила переходящее Красное знамя низовьев Колымы. Это был самый веский довод в пользу дальнейшего освоения Омолона.

В ту пору наш совхоз передали Дальстрою. Освоение Омолона, начатое нами, пришлось как нельзя более кстати. Его бассейн прилегал к таежным золотопромышленным районам, нуждавшимся в оленьем мясе.

Из Магадана нам прислали гидроплан с бесстрашным летчиком Александром Краснокутским для воздушной рекогносцировки пастбищ Омолона. Прислали в самое трудное военное время, когда каждая машина была на счету.

Никогда не забуду этих полетов. На фанерной летающей лодке мы проникали в глубь горных узлов, окружающих Омолон. Перед нами открывалась таинственная горная страна величиной с Францию. В, последнем полете к недосягаемому водоразделу между Омолоном и Коркодоном мы впервые увидели Синий хребет. Сквозь прозрачный колпак кабины наплывали голубоватые вершины. Летчик набирает высоту, и ребристые громады Синего хребта медленно опускаются.

Лес вершин простирается, насколько хватает глаз, теряясь в дымке далекого горизонта. Панорама девственной горной страны подавляет своим величием. Межгорное понижение остается позади. Гидросамолет пересекает границу неведомых гор. Вершины острых пиков, засыпанные обломками плит, похожи на зубья. Они проносятся совсем близко, на уровне иллюминаторов. Вероятно, наш самолет кажется мухой рядом с этими гигантами. Внизу раскрываются безлесные долины, запертые альпийскими кручами с белыми стрелами снежников.

На плато белеют ягельники, террасы покрыты альпийскими лугами, бегут реки, одетые в бордюры тальников. Страна, над которой мы летим, словно создана природой для крупного оленеводства. Комаров в этих горных убежищах, наверное, нет и в помине. А кручи, запирая долины, образуют громадные естественные коррали. Здесь не потеряешь оленей.

Легкая дымка между вершинами сгущается. Мутная пелена нависает на уровне вершин. Долины просвечивают точно сквозь газовое покрывало.

— Что это, Саша? — спрашиваю пилота.

Равновесие атмосферы полетело к чертям, конденсация облаков!

Туман уплотняется почти на глазах в облачное одеяло. Долины скрываются. Летчик отпускает рукоятку, самолет ныряет, пробивая тонкий облачный слой, растянутый между вершинами. Внизу опять появляются долины. Свет солнца меркнет, землю заливает матовое сияние. Вершины пиков где-то выше самолета, в облаках. Они поддерживают облачную кровлю. С непостижимой быстротой облака разрастаются, опускаются по склонам гор в долины, закрывают перевалы, теснят самолет ниже и ниже. Приземлиться летающей лодке в горных долинах негде. Летим словно в улицах фантастического каменного города. Пилот яростно гонит машину вперед и вперед, забираясь в лабиринт долин, накрытых облачной крышей. Туманные облака опускаются все ниже. Самолет то и дело задевает белесые космы. В иллюминаторы теперь видны вместо горизонта крутые склоны и осыпи.

— Поворачивай, Саша, нельзя дальше…

Пилот как будто не слышит. Долина впереди расширяется — там сливаются несколько притоков. Облака спустились совсем низко. Горы словно срезаны бритвой. Самолет круто разворачивается. Захватывает дух. Кажется, чиркнет крылом зеленые альпийские травы. Вижу даже листочки тальников и пену ручья, танцующего по камням. Самолет выравнивается после виража и уносится обратно, ускользая от плена. Неумолимо надвигаются облака. Летим в ста метрах над землей. Еще несколько минут, и туман накроет нас. У земли оставаться больше нельзя.

— Лапти уносить нужно! — кричит Саша, сдвигая шлем на затылок.

С оглушительным гулом самолет задирает нос и врезается в молочный туман. Пробиваем облачность. Вокруг ничего не видно, Стрелка высотомера ползет по циферблату. Кажется, что движется она невероятно медленно. Ох и неприятно набирать высоту в слепом тумане среди грозных вершин! Самолет словно завернули в белую вату.

И вдруг из тумана надвигается, падает на кабину каменная стена. Сквозь прозрачный колпак ясно вижу глубокие трещины — морщины утеса, белые жилки кварца, граненые плиты. Все происходит как во сне. Пол самолета уходит из-под ног. На секунду повисаю в воздухе. Промелькнула спина пилота. Приподнявшись на сиденье, вцепившись в штурвал, летчик опрокидывает машину. Каменная стена куда-то проваливается. Кубарем лечу через порог в пассажирскую кабину.

Спасла отвага летчика. Он не растерялся и в последнюю секунду положил, машину в головоломный вираж, избежав гибельного столкновения. Самолет пробивается через облачный слой. Туман светлеет и светится изнутри.

— Всплываем… — улыбается бортмеханик.

Выскальзываем из облачной пелены. Кабину заливают яркие лучи солнца. В иллюминатор вижу крыло и синее-синее небо. А под крылом — белый океан облаков. Голубоватые тени улеглись в провалы облачных волн. Они уходят бесконечно далеко к зеленоватому небу у горизонта и отливают там радужным перламутровым блеском…

Непогода, надолго скрыла неведомые долины. Пришлось отпустить самолет в Магадан. Но отступать было нельзя. Мы решили пробраться к хребту вьючным путем. Спустились по Омолону на Колыму, купили в Зырянке вьючных лошадей и пересекли почти весь водораздел между Коркодоном и. Омолоном. В шестисоткилометровом походе половина вьючных лошадей погибла. В центре водораздела в недоступных долинах Синего хребта неожиданно встретили группу неизвестных стойбищ — целое племя, не знавшее Советской власти и управлявшееся родовыми старшинами.

Встреча произошла на исходе второго месяца пути. Однажды, после трудного горного перехода, мы заметили в бинокль на дальнем перевале стадо чьих-то оленей. Позади, подгоняя табун, ехал верхом на олене человек. Олени и неизвестный пастух скрылись за перевалом.

Легенды о неизвестных обитателях этой горной страны, не знавших Советской власти, мне приходилось слышать в Среднеколымске и на Омолоне. Но никому еще не удавалось установить с ними связь. Ветеринарные врачи, посылавшиеся районом на розыски этих горных орлов, не могли настигнуть беглецов и находили лишь, теплые угли покинутых кострищ. Обитатели далеких гор уклонялись от встречи.

Взволнованные, мы подошли к перевалу в сумерки и разбили лагерь. Ночью костра не зажигали и почти не спали. Утром отправились на разведку втроем. По совету проводника без оружия. В палатке оставили одного человека в резерве с вьюками и винтовками. Поднялись на перевал, взрыхленный оленьими копытами. Внизу открылась широкая, почти круглая долина, запертая отвесами крутых сопок. Повсюду, на речных террасах, на альпийских лугах, свободно паслись олени — целый табун, тысячи три…

Не видно ни людей, ни чумов. Где же пастухи?

— Вон стоят… — усмехнулся проводник, указывая на сопки и скальные стены, закрывающие долину.

Из этого огромного естественного корраля оленям некуда деваться. Далеко внизу за стланиковым увалом курятся дымки. Спустились в долину, пробрались сквозь заросли стланика и увидели стойбище. Не далее двухсот шагов от опушки выстроились конические чумы, похожие на вигвамы. Из дымовых отверстий вились сквозь переплеты почерневших от копоти шестов струйки дыма.

Притаившись в зарослях, с удивлением рассматривали неизвестное стойбище. На площадке среди чумов играют малыши, зашитые в комбинезоны, ползают как медвежата; на корточках сидят смуглые черноволосые женщины в необычайных кафтанах из летних оленьих шкур, расшитых бисером.

Одна из женщин поднимается, закидывает за спину длинные черные косы и, легко ступая, уходит к большому чуму в центре стойбища. На ее руках блестят браслеты, а на груди монисты, как у цыганки. Такую одежду я видел прежде только в этнографическом музее. У ручья бегают мальчишки в распахнутых замшевых кафтанчиках. Они стреляют из луков в оленьи рога, положенные на большой камень. Первыми замечают нас юные стрелки, с визгом рассыпаются и уносятся к стойбищу. Кафтанчики их смешно раздуваются, они перепрыгивают кочки и валуны. Женщины вскакивают, тревожно оглядываются. Заметив троих незнакомцев, шагающих к стойбищу, хватают малышей и, звеня монистами, устремляются что есть духу к чумам.

Площадка среди лагеря опустела мгновенно. Обитатели его словно провалились сквозь землю. Ни один полог не шелохнулся. Никто не вышел встречать гостей. Идем к притихшему стойбищу без оружия; в руках только посохи, да на поясах охотничьи ножи, непременная и вполне мирная деталь северного одеяния. Отступать некуда. Выпрямившись, шагаем навстречу притаившейся опасности. Неприятно на душе! Видишь каждую дырочку, каждую щелку в пологе. Не берет ли тебя на мушку через эти темные бойницы зоркий беспощадный глаз?

Вплотную подходим к самому большому чуму. Проводник громко приветствует по-эвенкийски невидимых жильцов, просит принять гостей с миром и новостями. И вдруг у самой земли, в стороне от входа, закрытого шкурой, зашевелился полог чума. Дрожащая рука и скрюченные пальцы суетливо перебирают красноватую ровдугу. Из-под рэтема выбирается человек в заплатанной камлейке, в сморщенных ичигах. Ему лет шестьдесят. Глубокие морщины старят бледное, посеревшее лицо с тонкими синеватыми губами. Съежившись, он смотрит на меня растерянно, с каким-то Страхом.

— Чего он боится?.. В гости, старина, пришли… Понимаешь — в гости!..

Проводник переводит по-ламутски. Незнакомец не отвечает, моргает покрасневшими веками. Протягиваю ему кисет. Старик проворно вытаскивает трубку, трясущимися пальцами набивает запальник и, высекая искру огнивом, зажигает табак. Он хмурится, кашляет, кряхтит и, обернувшись к чуму, кричит что-то по-ламутски. Сильная рука откидывает полог, скрывающий вход в чум. Появляется смуглолицый молодой человек. Блестящие черные волосы, перетянутые на лбу ремешком, спадают на плечи. Ламутский кафтан, расшитый узорами, облегает тонкий стан. Бронзовое лицо с орлиным носом и широкими скулами невозмутимо, лишь черные глаза настороженно блестят под сдвинутыми бровями…

Мы попали в одно из стойбищ, затерянных в горной стране. Правил здесь триумвират родовых старшин, скопивший в своих руках тысячи оленей. Родовичи опутали сетью экономический зависимости малооленных обитателей стойбищ. Молодежь не имела права выходить в обжитые места. И люди действительно не знали тут Советской власти, не знали, что делается в мире. Жили натуральным хозяйством, сохранив почти в неприкосновенности родовой строй.

С неделю мы провели в окрестностях удивительного стойбища, завязывали дружеские отношения с молодежью. Но старшины всячески препятствовали нашему сближению. Атмосфера накалялась! Избегая прямого столкновения с вождями, мы двинулись дальше по своему маршруту, исследуя богатейшие оленьи пастбища. Наконец выбрались из горного узла на Омолон. Смастерили плот и благополучно спустились к временной базе совхоза.

Так нам довелось увидеть последний остров прошлого в нашей стране…

Мы проложили первый путь в королевство «горных орлов». Исследовали богатейшие оленьи пастбища Омолона и Синего хребта. Драматические коллизии этой необычайной эпопеи легли в основу повести, которую я написал после скитаний на Омолоне (Героями ее стали люди, взятые из жизни)[8].

После облета омолонских территорий и успешной разведки Синего хребта Омолон быстро осваивался. К горным узлам двигались крупные стада оленей, закупленные Дальстроем. Вместе с ними мы снова совершили большой путь с побережья Ледовитого океана в глубь тайги. Вверх по Омолону по распоряжению начальника Дальстроя впервые поднялся речной караван с баржами, груженными продовольствием и строительными материалами. На берегу Омолона, в центре речного бассейна, выстроили базу нового совхоза.

В бесконечных странствованиях прошло несколько лет. Когда я уезжал в Магадан, на Омолоне было уже целое хозяйство в десять тысяч оленей…

Золотая страна Анюев

И вот теперь мы летим в места прежних битв… В низовьях Колымы задержались недолго осмотрели Петушки, бывшую базу Нижнеколымского оленеводческого совхоза (здесь снаряжался первый поход на Омолон) и вылетели из поселка Черский на восток, прямым рейсом В Билибино. Проплывает двуглавая Пантелеевская сопка, похожая на конус потухшего вулкана, гарь с мертвыми лиственницами. Ее разрезает точно по линейке узкая просека с бороздами, наполненными водой. Это трасса зимника Зеленый мыс — Билибино. Зеленый мыс рядом с Нижними Крестами (Черским). Здесь ворота в золотой Анюй. Северным морским путем летом сюда плывут грузы со всех концов страны. Зимой они уходят по обледенелому зимнику в Билибино. Сейчас земля оттаяла, и здесь не пройдет и вездеход налегке. Эта просека станет «дорогой жизни», когда колымский мороз скует болота и трясины.

Зимник прокладывают бульдозеры — расчищают просеку, тащат на буксире стальной угольник с чудовищной нагрузкой в двадцать — тридцать тонн. Позади остается утрамбованное снежное полотно. По нему уже идут сотни машин с грузом — «Зилы», «Уральцы», «Татры», «Колхиды». Бульдозеристы сдают трассу дорожникам. И семь месяцев, пока существует снежная дорога, люди сражаются со стихией — трасса зимника проходит в стране полярной ночи, пург и морозов. По снежной дороге, проложенной напрямик через безжизненную гарь, буреломы и дикие сопки, протаскивают за несколько месяцев двести пятьдесят тысяч тонн грузов — продовольствие, машины, строительные материалы для целого золотопромышленного района. Почище Джеклондоновского Чилькутского перевала!

Мимо иллюминаторов плывет стена крутых сопок с бесчисленными снежниками. Пырканайский хребет…

Среди острых гребней и вершин одинокими шатрами поднимаются столовые горы, похожие на трапеции. Это останцы древнего водораздельного плато, разрушенного временем. Прошли тысячелетия, и размытые плато превратились в ребристый, хребет. Ясно видны две его ступени: верхняя — высокогорная и нижняя — с волнистыми сопками, образующая борт широченной долины Малого Анюя.

Помните необыкновенную экспедицию Богдановича на Чукотку? Это он впервые пришел к выводу, что золото может скрываться на древнем водоразделе Северо-Анюйского хребта (Пырканай и Раучуанский) и в горах Чаунской губы, в зоне контактов гранитов с глинистыми и слюдистыми сланцами. Именно здесь, в этой контактной зоне, в долинах, рассекающих нижнюю ступень хребта, советские геологи нашли баснословные анюйские золотые россыпи. Это отлично видно с самолета. Анюйские прииски вытянулись золотой цепью у подножия высокогорной ступени древнего водораздела. Золото, так же как и в хребтах Колымы, скопилось в долинах прилегающих «покатей», в поясе интенсивного размыва и отложений.

Не сразу открыли богатства, погребенные в долинах. Началось все с олова. В тридцатые годы геологические экспедиции стали находить на севере Чукотки оловянные месторождения одно за другим. Многие из них оказались необыкновенно богатыми: мощные жилы, россыпи, огромные кристаллы касситерита, целые «оловянные сопки».

Очевидно, великий Яно-Колымский оловоносный пояс продолжался и в горах Чукотки. Подтверждали это и знаки золота, сопутствующие чукотским оловорудным месторождениям. Знакам золота не придавали значения — исследователей увлекло новое олово.

Мировые запасы олова ограниченны. Промышленные месторождения встречаются в немногих местах (в Индонезии, Китае, Корее). А тут, на Чукотской земле, яснее и яснее вырисовывалась необыкновенно богатая оловоносная провинция.

В Певеке были сформированы Чаун-Чукотское геологическое управление и несколько разведочных районов. Уже накануне войны геологи разведали запасы для первых оловорудных предприятий. Грянула война. На разведку и добычу олова — стратегического металла — бросили все средства, все людские резервы. Недалеко от Певека возникли рудники Валькумей, оловянные прииски — Красноармейский, Куйвивеем. Война порядком истощила запасы «белого металла» в стране. Чукотскому олову уделялось особое внимание. В низовьях Амгуэмы строится Иультинский оловорудный комбинат.

И тут многие «оловянные» партии стали находить все чаще и чаще обнадеживающие знаки золота. Чаун-Чукотским геологическим управлением руководил в ту пору Н. И. Чемоданов — молодой, энергичный геолог, почитатель Билибина. Он понял, что находки эти не случайны, и на свой страх и риск выделил часть средств для поисков золота. Это был смелый поступок. Олово — оборонный металл; отправляя партии на поиски золота, геолог рисковал своей головой.

О самовольных поисках прослышали в Магадане, и в, Певек направилось начальство, чтобы дать Чемоданову взбучку и нацелить-все усилия на поиски олова. В это время одна из «нелегальных» золотопоисковых партий геолога Василия Александровича Китаева не так далеко от Певека напала на след золота. Но ухватить большое золото пока не удавалось.

Сложилась драматическая ситуация. Начальство едет в Певек «снять голову» Чемоданову, молодой геолог ничем не может оправдать отвлечение средств, предназначенных на поиски оборонного металла. «Нелегальные» полевые партии выкладывают последние силы в поисках ускользающего металла.

И вдруг… накануне появления грозного гостя из Магадана небольшая разведочная бутара в партии Китаева на Ичувееме стала выдавать «сумасшедшее» золото. Промывальщики не верят глазам — пошли золотые самородки! На всю жизнь Китаев запомнил исторические минуты. Истомленные многодневными поисками, обросшие люди окружили волшебную деревянную колыбель. На обветренных, мозолистых ладонях поблескивает золото. Первое Большое золото Чукотки!

Началось всеобщее ликование. Работали как черти, все, кто был у бутары. Первыми чукотскими самородками наполнили доверху четушку из-под водки и прямо с бутары отправили с нарочным в Певек к Чемоданову. Всю ночь, при свете незаходящего солнца, посланец пробивался с драгоценной ношей в Певек, переплывая через студеные тундровые реки, преодолевая топкие низины, и все-таки пришел вовремя. Он успел вручить золотой подарок Чемоданову перед неотвратимым разговором.

Вместо объяснения Чемоданов, сдерживая волнение, поставил на письменный стол перед рассерженным начальством бутылочку, полную золотых самородков Ичувеема. Она-то и решила судьбу чукотского золота. Были отпущены средства, снаряжены золото-поисковые партии. Ошеломляющие открытия не заставили себя ждать.

На склонах Северо-Анюйского хребта, в бассейне реки Раучуа, в долине Кепэивеема геологи открыли богатейшую золотую россыпь. Они окрестили эту речку Гремучей, потому что она прогремела на всю Чукотку. В пятидесятые годы золотой след увел за перевалы Северо-Анюйского хребта. Были открыты баснословные россыпи Золотой страны Анюев.

На Ичувееме возник прииск «Комсомольский», на Гремучей — прииск имени XXII съезда, а на южных склонах Северо-Анюйского хребта — цепь приисков имени Билибина. Теперь чукотская золотоносная провинция охватывает огромную площадь бассейна Малого и Большого Анюев, Раучуа, Паляваам, Амгуэмы, Анадыря. Эта золотоносная провинция затмила былую славу легендарного Клондайка на Аляске. Предсказание Богдановича сбылось…

Приникаю к иллюминатору. Внизу — знакомые долины, заросшие редколесьем. Здесь, в корралях, мы принимали оленей для второго перегона на Омолон. О золоте тогда и не слыхивали.

— Идем на посадку. Билибино — столица Золотой страны Анюев!

Все вокруг кажется мне нереальным. Ходим по улицам многолюдного поселка, проложенным среди высоких лиственниц, — здесь стояли одинокие яранги нашего пастушеского стойбища. Переживаем вместе с болельщиками футбольный матч на стадионе. Стадион разбит среди чозениевых рощ на плоской террасе Капер-веема, там, где наши олени, взрыхляя девственный снег, лакомились опавшей листвой чозений. Бродим в долинах ближних приисков с наголо счищенным дерном, с пирамидами перемытой породы. Вокруг грохочут приборы, рычат гидропушки, промывая могучей струей валы золотоносного песка. Чавкают, как допотопные чудовища, пожирая гальку, огромные электрические драги. Ползают бульдозеры, сгребая пески. Мчатся куда-то машины.

Металлические эстакады заслоняют суровые чукотские сопки. Спускаемся в шахты, откуда бесконечные ленты транспортеров выносят золотоносные пески. Приземистые электрические бульдозеры, как стальные кроты, выгребают многометровые слои драгоценных песков, оставляя в глубине вечной мерзлоты подземные чертоги, сверкающие инеем.

Мы стали привыкать к жизни нового Севера. И все-таки, иногда я чувствую себя не в своей тарелке — человеком, внезапно проснувшимся после векового сна. Ксане легче. Она воспринимает Север без прошлого, словно он всегда был таким…

Однажды мы разговорились с секретарем райкома Владимиром Сергеевичем Пестовниковым — светловолосым молодым человеком с приятным русским лицом. Он сказал, что Билибино станет очень скоро поселением атомного века. Здесь строится атомная электростанция и первая в мире теплоэлектроцентраль на атомном горючем для обогрева столицы Золотой страны Анюев.

Осматривая Анюйские прииски, мы, так же как на Куларе, не переставали удивляться, как всю эту махину машин, горючего, строительных материалов, продовольствия для приискателей заволакивали на Анюй в сущности без дороги. Здесь новый Север смыкается со старым. Люди, протаскивающие сквозь пурги и морозы умопомрачительный поток грузов, сродни героям девственного Севера.

Я сказал об этом Пестовникову.

— Пожалуй, вы правы… Но зимники гордость, и беда наша… Геологи не дремлют, открывают новые и новые золотые россыпи. Размах жизни столь велик, что зимник уже не в состоянии удовлетворить нас. Жизненной необходимостью стало строительство постоянной автомобильной дороги Зеленый мыс — Билибино. Это будет самая северная в мире автомобильная трасса…

Нам здорово повезло. Пестовников пригласил лететь на Омолон вместе с ним, спецрейсом — напрямик через горные хребты Центральной Чукотки. Пролетим над всей Золотой страной Анюев с севера на юг. Найду ли на Омолоне своих друзей? Очень хочется познакомить Ксану с живыми героями моей повести.

И вот опять в воздухе. Точно на громадном голубом экране, разворачивается величественная панорама заснеженных вершин. Они толпятся, заслоняя восточный горизонт. Высокогорья Центральной Чукотки! Там лежат истоки Малого и Большого Анюев, верховья Анадыря. Некогда таинственная и недосягаемая страна, служившая еще во время войны надежным убежищем последним крупным оленеводам и шаманам Чукотки. После освоения оленьих пастбищ Омолона и Синего хребта мы ушли в эти хребты и чуть не сложили буйные головы.

Самолет летит почти по маршруту второго перегона оленей на Омолон. Как бесконечен был путь сквозь анюйские дебри. Теперь этот путь мы совершаем в удобной кабине самолета, за несколько часов.

Забрались под самую крышу облаков, снизу свинцово-синих, сверху позолоченных солнцем. Под нами сопки Анюйского хребта. И вдруг — потухший вулкан! Его фотографию мы видели в Магаданском музее, и теперь он перед нами, наяву.

Вот знакомая река Монни, тут мы проходили с оленями мимо застывших лавовых потоков Анюйского вулкана. Монни в переводе с ламутского — «каменная река». Вся ее долина заполнена окаменевшей лавой. С воздуха отлично видны конус вулкана и удивительно правильная чаша кратера. В долине этой реки ни кустика зелени, черная безжизненная пустыня, как на Луне. Конусовидную сопку украшают ярко-красные, малиновые, фиолетовые спекшиеся туфы и шлаки.

Последнее извержение произошло лет пятьсот назад. Ламутские и юкагирские предания повествуют о дыме и пламени, вырвавшихся из земли. Долина Каменной реки считалась у юкагиров Обиталищем злых духов.

Фантастическим видением разноцветный кратер скрылся на горизонте. Подлетаем к Большому Анюю. Вершины Центральной Чукотки приблизились. Среди них одинокими островами вздымаются высокогорные узлы — Олойский, Яблонский, Анадырский. Они венчают «крышу» Чукотки. Высокогорья спадают широкой ступенью «покатей» в межгорную котловину, где изгибается Большой Анюй. В долинах этих «покатей» найдены богатые россыпи. Здесь расположилась вторая золотая цепь анюйских приисков. След трактора пересекает террасу Анюя. Где-то недалеко Баимка — приисковый центр Большого Анюя.

Зимник, идущий с Зеленого мыса, не оканчивается в Билибино. Отсюда он разветвляется длинными щупальцами в верховьях Малого Анюя на Большой Анюй — к Баимке и Орловке, на север — к берегам океана. По этим зимникам проходят пока только мощные санно-тракторные поезда.

Самолет прижимается к облакам — последний прыжок. Совсем близко Олойский Высокогорный узел. На склонах сопок повсюду белеют ковры ягельников. Вот и приток Омолона — Олой. Его глубокая долина, поросшая лиственничной тайгой, скрывается в ущельях высокогорья. Но я знаю: там Олой внезапно разветвляется могучей пястью широких безлесных долин, приподнятых к небу. Когда мы вышли с оленями в верховья Олоя, преодолев анюйские дебри, перед нами открылась благословенная страна наледей, прохладных озер, быстрых речек и зеленеющих альпийских трав: Здесь не было комаров и олени, истомленные дальним походом, спокойно паслись.

Самолет почти касается крыльями ребристых вершин. Влетаем в облака, закутавшие горную цепь Уш-Урэкчэн. И вдруг вырываемся на солнечный простор. Море света заливает кабину. Хочется выбраться наружу и парить, раскинув руки, в солнечном просторе. Внизу сине-зеленая чаша огромного межгорного Омолонского понижения. Плоское дно его в густой тайге. Вдали блестят могучие плесы Омолона, а за ними толпятся знакомые вершины Синего хребта…

Последняя страница

Наконец-то… родная земля Омолона! Крутятся синеватые дымки. Как много их. Целый поселок на месте где стояли наши одинокие хибары.

Просторные светлые улицы заросли мягкой муравой, лиственничные рощицы делают их нарядными, у домиков интерната струится протока Омолона. По всему горизонту, куда ни глянь, — голубоватые хребты Омолонских сопок. Небо ясное, чистое, как в Средней Азии. Вдыхаем душистый запах чозений и тополей, расцветающих на островах теперь уже не во сне, а наяву.

По дороге в контору совхоза разговорились с Пестовниковым. Совхоз «Омолон» передали в подчинение Билибинского района, и Владимир Сергеевич прилетел принять на учет партийную организацию. Недаром мы потрудились, прокладывая сюда первые пути. Омолонский совхоз стал крупнейшим оленеводческим хозяйством Севера. Теперь в хребтах Омолона пасется тридцать пять тысяч оленей.

— Читал вашу книгу, — улыбается Пестовников, — целую ночь путешествовал в дебрях с вашими отчаянными ребятами. Открыли вы на Омолоне пастбищное чудо. Не так давно землеустроительная экспедиция подсчитала — пастбища омолонского совхоза вместят сорок пять тысяч оленей! Ох, как нужны они нам сейчас… Не надо тащить консервы с материка, за тридевять земель. Омолонцы по знакомому пути подгоняют «мясо на ногах» к золотому Анюю. И не только к Анюю. Хотите, через пару дней полетим на вертолете к геологам? Они открыли золото в горах Омолона. По следам ваших героев. И притом богатое. Строим целый прииск…

Не ожидал я так быстро встретиться с друзьями — героями своей повести. Ведь все они работали в стадах, далеко от центральной усадьбы. И вот перед нами стоит Илья Курилов, живой и невредимый.

Тискаем друг друга в объятиях. Знакомлю Ксану с главным героем книги. Он возмужал. Но в черных волосах ни сединки. Смуглое лицо бее морщин. Глаза все такие же — продолговатые, темные, живые — красивые.

— Слышим по радио — летаешь кругом, будто нет Омолона, — смеется Илья, — совсем потерялся… сильно скучаю без тебя… всегда вспоминаю…

На усадьбу Илья выбрался случайно — приехал за путевкой и вылетает с завтрашним почтовым самолетом в Магадан и дальше на горячие ключи в санаторий Талая.

— Совсем устали ходить, — хлопает по ногам Илья, — болят, ноют, лечить просят… Простыл однако: тринадцать суток искал оленей в пургу — после стали болеть…

— Вон там наш дом, — указал Илья на голубые вершины Уш-Урэкчэна, — постоянный участок. Летуем там, зимуем в лесах у подножия гор. Дом в лесу для бригады будем строить. А в ущельях Уш-Урэкчэна хотим изгородь делать — держать оленей в тёмные ночи. Очень хитрый, очень умный олень, умней, чем мы с тобой, — смеется он, — трудно укараулить. Все вспоминаю, когда по знакомой тропе на Анюй кочуем…

Илья каждый год совершает далекий путь — уводит с Омолона многотысячный товарный табун оленей для сдачи на мясо золотым приискам Анюя. Только разговорились с Ильей, смотрю идет человек, приглядывается к нам, подымая орлиный нос.

Лицо коричневое, широкое, скулы блестят, поседевшие волосы коротко острижены. И вдруг — смеется:

— Ни-ичего себе! Прилетел, все-таки не забыл…

— Гаврила! Старый бродяга!

Гаврила, Ноговицын — ветеран совхоза. Он пришел вместе с нами на Омолон из Якутии с крошечным приемным сыном Васей Винокуровым. Ноговицын — настоящий землепроходец, он остался на Омолоне, искрестил маршрутами все его хребты. Женился на сестре Ильи Курилова, был бригадиром, а когда умерла его суженая, выбрал беспокойную должность, стал кольцевиком — связным пастушеских бригад. Гаврила вечно в пути, помнит каждую тропку в хребтах. Его с нетерпением ждут в бригадах, он привозит почту и последние новости.

Васю Винокурова Гаврила когда-то держал строго, по якутскому обычаю, не скупился на подзатыльники: приучал уважать труд. Теперь Василий один из Лучших молодых бригадиров омолонского совхоза.

Шагаем плечо в плечо под теплым солнцем Омолона: три мушкетера, встретившиеся двадцать лет спустя. В руках Ильи пастушеский посох, глянцевитый от долгого употребления, почище доблестной мушкетерской шпаги.

Расспрашиваю о друзьях. Константин Ходьяло, ветеран первого, похода на Омолоне, стал заслуженным бригадиром совхоза. Его бригада постоянно брала переходящее Красное знамя. Константин Евловский, мой верный товарищ, много лет был директором омолонского совхоза и превратил его в мощное оленеводческое хозяйство.

— Теперь директорствует вон там, — говорит Илья, указывая на голубеющие вершины Синего хребта, — в совхозе «Буксунда». Орден получил.

— Здорово! Выходит, все герои книги собрались вокруг своего Омолона…

На следующее утро проводили Илью в Магадан. В полдень, когда развеялись облака, Гаврила провожал нас. Мы улетали на вертолете в пастушеские бригады, кочевавшие в верховьях Олоя. В этом полете я показал Ксане громадные наледи, похожие на щиты глетчеров, голубые прохладные озера, долины, сплошь заросшие рододендронами с дивными душистыми цветами, пережившими на Омолоне ледниковый период.

Повидали мы и многотысячные табуны совхоза; олени спокойно паслись в широких, обдуваемых ветрами долинах Олоя. В вертолет к нам садились роженицы, спешившие в больницу совхоза, ветеринарные техники, перелетавшие из бригады в бригаду. Бригадиры сдавали месячные отчеты для отправки в контору. С вертолетом не страшны, как прежде, необозримые расстояния омолонской тайги и дикое бездорожье гор.

Наконец залетели в бригаду Константина Ходьяло. Вертолет опустился у многолюдного стойбища. Палатки и яранги кольцом выстроились на склоне сопки. Но Константина в стойбище не оказалось. Он ушел за перевалы к стаду. Не сиделось старому бродяге в яранге. Недавно Константин вышел на пенсию. Бригадиром стал старший его сын Дмитрий. Зато нас встретили два статных смуглолицых молодца — Дмитрий и Николай. Передо мной стояли, как в сказке, два Ходьяло, крепкие, сильные, с пытливыми, как у отца, глазами.

— Мы с братом хорошо помним вас, — сказал Дмитрий, — Отец очень хотел вас повидать…

Но в баках вертолета почти не осталось горючего и перелететь к табуну не удастся. Едва дотянем до Уляшки, промежуточной базы совхоза. Солнце склоняется к вершинам сопок. В светлые полярные сумерки прилетели в поселок. На следующий день нас пригласили в клуб рассказать о нашем путешествии, в ясли — познакомиться с малышами, папы и мамы которых отправились с табунами в далекое кочевье, на летовки. Три девочки в спортивных костюмах и кедах примчались в домик лесника, где мы остановились, и пригласили в интернат. Там нас встретили ребята большие и маленькие — чукчи, эвены, юкагиры, русские. Дети и внуки участников штурма омолонской тайги и оленеводов, обитавших некогда в диких стойбищах Синего хребта.

Как изменился их облик. Это не прежние пугливые малыши, одетые в шкуры, а мальчики и девочки в современных костюмчиках, кофточках и платьицах — такие же школьники, как в любом нашем городе, любознательные, целеустремленные, одержимые узнаванием. В старших классах они уже выбрали себе дорогу в жизни, мечтают о ней. Кого только мы тут не встретили: будущих учителей и учительниц, врачей и моряков, летчиц и космонавтов, художников, инженеров и геологов. Мы подружились с омолонскими ребятами. Девочки приносили нам букеты нежных полярных маков, рассказывали о своих планах.

Леночка Кеунэут принесла дневник с сокровенными записями. Эта маленькая, совсем еще юная чукотская девушка мечтала стать геологом. Она оканчивала школу и осенью собиралась держать экзамен в Магаданский геологический техникум. Часто мы видели Кеунэут на волейбольной площадке, в библиотеке, в детском саду среди малышей, которым она что-то читала, в стремительном пешеходном броске к ближнему озеру, где она училась плавать с подружками (ниспровергая исконные традиции коренных обитателей Севера). В дневнике Леночка писала, что она понимает, конечно, что некрасива, что личной жизни у нее не будет и что всю себя она отдаст геологии, разведке подземных богатств родной Чукотки.

Милая, смешная девочка! Она выделялась среди самых красивых подружек своим обаянием — пылом, неукротимой энергией, любознательностью, чистотой своих юных помыслов.

Желание Леночки сбылось. Она поступила в Магаданский геологический техникум. Трудно пришлось чукотской девушке в Северной Пальмире. После счастливой поры детства и юности на далеком Омолоне она столкнулась с противоречиями и трудностями жизни. О своих раздумьях она писала нам в Москву очень интересные письма. Не так давно Леночка защитила диплом и уехала на родную Чукотку, в Золотую страну Анюев, в Билибино.

Однажды я спросил всезнающего Гаврилу Ноговицына, как сложилась судьба кочевников Синего хребта?

— Ничего себе… хорошо сложилась…

Оказывается, горные орлы дали жизнь двум отделениям оленеводческих совхозов: южному — Рассохинскому омолонского совхоза и восточному — Среднеколымского совхоза.

— Один только Орел остался, — улыбнулся Ноговицын, — улетел с Синего хребта. Вон там со своими оленями кочует. — Гаврила указал в окно, на далекую голубую цепь Уш-Урэкчэна. — Никто не знает, где кочует. Ушел в горы с сыном и дочерью, от всех людей…

Утро наступило ясное, без единого облачка, все так же пахли омолонские чозении и тополя. Захватив фотоаппараты, опять идем к вертолету. Пестовников выполнил обещание: летим к омолонским геологам. День этот мы никогда не забудем. Вертолет, как волшебная птица, парит среди вершин, садится на голубые галечные косы горных речек, прозрачных, как слеза, на крошечные опушки среди чозениевых и тополевых джунглей, рядом с вековыми лиственницами омолонской тайги, у живописных палаточных лагерей (умеют геологи выбирать бивуаки!), в узкие ущелья и на перевалы у одиноких палаток.

Перебрасываем геологов, топографов, шурфовщиков на новые профили, места вспомогательных лагерей по новым маршрутам, доставляем продовольствие, снаряжение, горючее. Вертолет вытеснил извечный транспорт геологов — вьючную лошадь. В верховьях дальнего ключа, у линии шурфов с рыжеватыми отвалами, встретили бородатого молодого геолога в штормовке, видавшей виды, — начальника геологической партии Анатолия Острой.

Разговорились с ним, спрашиваем: много ли золота нашли на Омолоне?

— На наш век хватит… а потом коммунизм будет, — рассмеялся Он.

В приомолонском хребте, где летовало когда-то первое омолонское стадо, сейчас многолюдный золотой прииск. Недра Омолона обещают геологам новые сюрпризы. Золотит Синий хребет. Омолон может затмить славу Анюя и стать самостоятельным золотопромышленным районом. Золотая страна Анюев через Омолон сливается с Верхояно-Колымской золотоносной зоной в грандиозную подкову. Девять тысяч километров мы прошли по великой Золотой дуге от моря Лаптевых до Чукотки. Действительно, золотых богатств ее хватит на построение коммунизма…

Солнце повисло над вершинами и ниже уже не спустилось, теперь будет только подниматься ввысь. Вертолет садится наконец на плоскую вершину сопки, у бочек с горючим. Недаром ее облюбовали для промежуточной заправочной базы. Вершина усыпана мелкими камушками и кажется утрамбованной. Пестрый ковер неприхотливых альпийских ягельников устилает ее. Вниз уходят глубокие долины. Вокруг теснятся гребнистые вершины, вдали — голубой хребет с пятнами снежников. Это Уш-Урэкчэн.

Я попросил командира вертолета поискать на обратном пути стойбище последнего из могикан.

— Да где же его искать?

— Оленеводы сейчас стоят у больших наледей, первые комары появились, и олени находят у тарынов избавление.

— Ладно… найдем вашего приятеля, наледи в хребте есть и большие.

Вертолет взмыл в небо и через десять минут парит уже над пустынными долинами Уш-Урэкчэна…

— Нашли!

Командир вертолета, блеснув белозубой улыбкой, кивает вниз.

На зеленой мшистой террасе, у белого языка наледи, галопируют по кругу олени, испуганные ревом винта. Их здесь голов пятьсот. Крупные, светлошерстные, знакомые горнотаежные олени Синего хребта. Гигантской стрекозой вертолет кружит над тарыном. Голубоватый ледяной щит покрывает русло во всю ширь долины. Горная река ветвится под щитом. Сквозь лед это, конечно, не видно, но вековое потепление климата, сократив некогда величественную наледь, освободило побелевшее галечное ложе, израненное ручьями.

Последний вираж…

Земля встает дыбом. В иллюминатор видим шатер яранги, одинокие фигурки людей. Одна из них приплясывает, воздевая руки к ревущей алюминиевой стрекозе, нависающей над стойбищем. Вихрь от винта пригибает травы, взметает листочки тальников. Чудесный летательный аппарат щупает колесами болотные кочки и осторожно ставит надутые глины между торфяными буграми.

Гибкий четырехлопастный винт еще крутится. Поскорее бы выпрыгнуть, побежать навстречу этим людям, застигнутым врасплох в далеком горном убежище. Вокруг синеют сопки, запирающие долину, млеет белым маревом наледь. Неподалеку сгорбленный старик опирается на посох, тот, кого мы ищем. Черные прямые волосы спадают на плечи из-под замшевого капора, в руке погасшая трубка. Лицо красноватое, нос орлиный. Молчаливо разглядывает он странную металлическую стрекозу, опустившуюся на болото.

Старик знаком: встречал его в стойбище Синего хребта много лет назад. Рядом ламутский чум, похожий на вигвам. На поваленных лиственницах упакованные переметные сумы, расшитые узорами. Видимо, обитатели стойбища собираются перекочевать на новые пастбища. У чума знакомимся с сыном и дочерью старика. Лица у них усталые: вдвоем пасут стадо отца. Трудно удержать в горах в комариную пору живой как ртуть табун. Вот и все, что осталось от могущественного королевства «Горных Орлов». Оно разрушилось, растаяло быстрее наледи…

Собрались вокруг старика и летчики, и пассажиры вертолета — геологи. Старик спокойно курит трубку, выточенную из березового корня с блестящим медным запальником. По-русски он не говорит. Переводит дочь. Сын, похожий на молодого Ходьяло, стоит молчаливо, опираясь на посох. Трудно живется «робинзонам по своей воле». Ни радио, ни газет, ни людей, фактория далеко, в горах одна пища — оленье мясо да рыба.

Спрашиваем (деликатное дело!), не пора ли в совхоз подаваться. Старина разводит руками, все равно: ему уже девяносто восемь лет, главный здесь сын Алексей. Любит он своих оленей, каждого в «лицо» знает, задумал новую крупную породу вывести. Даже скрещивает с диким оленем. И главное: толк получается, олени как на подбор, на ладонь выше, чем в стадах совхоза. А счастья нет. Трудно в одиночку его добыть…

Летчики дивятся — последний единоличник Чукотки, да и, пожалуй, всего Полярного Севера. Ну что им надо? Забрались в дикие горы — ни себе, ни людям пользы?

Небо стало фиолетовым. Гигантской стрекозой застыл вертолет на болоте, у одинокого вигвама.

— Пора…

Распростились с омолонскими отшельниками. Взлетели над скалистыми вершинами, развернулись по курсу — спешим вернуться на усадьбу совхоза к последнему контрольному сроку.

Летим над широченной долиной Омолона. Ветвятся сотни проток, сливаются в могучее русло. Острова в зеленых шапках тополиных рощ. Обсуждаем впечатления беспокойного дня. Раздумываем, как быть с последними омолонскими отшельниками в новом мире, далеко шагнувшем вперед. Вдали, у круглого озера, на плоской террасе подымаются фиолетовые столбики дыма — близко поселок, гостеприимные люди Омолона.

— А что, если…

Вдруг вертолет идет в глубокий вираж, тревожно гудит в кабине сирена. Командир вертолета кивает вниз. По мшистой террасе пружинистой иноходью бежит лосиха, позади, не отставая ни на шаг, длинноногий лосенок.

— А что, если в самом деле привлечь Алексея в совхоз? Оставить сколько полагается оленей в личное пользование, купить у него излишек поголовья, выделить из стад совхоза лучших важенок и влить в табун Алексея. Пусть выводит на здоровье новую породу оленей для совхоза. Зарплату бригадирскую дать, снабжать, как и все бригады, вовремя продовольствием, товарами. Обязательно поговорим об этом с Пестовниковым.

Вертолет приземлился. Прощаемся с летчиками, как с лучшими друзьями. Завтра полетим в дальние бригады южного отделения совхоза, к обитателям Синего хребта, родившимся вновь.

В эту ночь долго не мог уснуть. Развесил на бревенчатой стене в домике лесника карту Чукотки, развернул дневник. Сбылись самые смелые мечты. Все, о чем мечтали когда-то у бивуачных костров, в долгие полярные ночи, не засыпая в спальных мешках. Чукотка совершила скачок через столетие…

В годы войны ее хозяйство двигалось вперед черепашьими шагами. Внутренние районы — верховья Анюев, Чауна, Амгуэмы, Анадыря, Пенжины, Омолона — томились под властью последних магнатов и шаманов тундры.

На месте рухнувшего королевства в бассейнах Омолона, Анадыря, двух Анюев и Чауна разместилось кольцо мощных оленеводческих совхозов — живая фабрика мяса вокруг золотопромышленных и горнорудных центров Чукотки. Людям, добывающим драгоценный металл, не страшны никакие случайности. Оленеводческие совхозы и колхозы Чукотского округа имеют восемьсот тысяч оленей!

В путешествии я увидел настоящее, прошлое и будущее своих героев. Всю ночь после полета писал обновленный план второй книги «Гибели Синего Орла».

Под утро разбудил Ксану. Она испуганно высунулась из спального мешка, заметила карту и успокоилась.

— Очередной маршрут?

Целый год мы были в пути, Ксана полюбила Север, лепила его героев и не стремилась домой.

— Вот посмотри… план новой книги. А это маршрут, совсем крошечный — три тысячи километров. Понимаешь, надо пройти по следам наших героев.

Ксана потянулась и села, откинув меховую опушку спального мешка.

— А ну покажи карту…