Золото гетмана

Глава 4. Гетман скоропадский

Гетман Иван Скоропадский лежал на пуховых подушках с лицом неподвижным и бледным, словно у покойника. Только капельки пота, выступающие на челе, подсказывали стороннему человеку, что он еще жив и борется с болезнью. Гетман дышал неровно, прерывисто, а в груди раздавались хрипы. Его исхудавшие руки, прежде крепкие и проворные, стали похожи на птичьи лапки; они судорожно вцепились в край барсучьего одеяла, которым знахарь укрыл Скоропадского, – гетмана все время знобило.

Знахарь Анатий Воропай был опытным врачевателем; в свое время он пользовал запорожскую старшину, поэтому хорошо знал свойства барсучьих шкур. Они могли излечить от многих хворей, в особенности от простуды, но только не от той болезни, которая одолевала гетмана. Она была известна Воропаю, да вот беда – излечиться от нее человек мог только сам, лишь с малой помощью знахаря. Был бы организм здоровый. Увы, этим-то гетман как раз и не мог похвастать.

Болезнь свалила Скоропадского еще в Петербурге, когда он понял, что умыслил царь Петр – дать полный окорот малороссийским старшинам, поставив над ними русских воевод, а фигуру гетмана низвести до уровня потешного князя-папы Бутурлина. Уж как довезли его до Глухова, только Бог знает. Печаль и полное бессилие сразили гетмана как острая сабля. Не будь с ним Насти, любимой жены, которая всю дорогу почти не смыкала очей, воркуя над ним, как горлинка, не видать бы ему родной стороны…

Болезнь опустошила душу гетмана, иссушила тело, выпив почти все его жизненные соки, но не смогла вымести из головы мрачные мысли и воспоминания. Там крутили нескончаемую карусель статьи, поданные им 17 июля 1708 года на подпись царю Петру Алексеевичу:

«По превеликой милости своей, ваше царское величество обещали утвердить и сберечь все наши права, вольности[30] и порядки войсковые; теперь просим о милостивом пожаловании тех статей…»

Резолюция: «Права, вольности и порядки прежние, а особливо те, на которых приступил Богдан Хмельницкий с народом под высокодержавную руку царя Алексия Михайловича. Государь в грамоте, им подписанной, подтвердил уже генерально, и ныне ненарушимо содержать их по милости своей обещает. А статьи обстоятельные дадутся гетману после; ныне же это невозможно по неимению времени и по случаю похода государева в Польшу…»

Где эти права и вольности?! Да и как они могут быть, если статьи и резолюции к ним подписал не сам государь, а канцлер граф Головкин. Обвели новоиспеченного гетмана вокруг пальца, как сельского дурачка…

«Воеводам будет дано повеление, – отписался Головкин, – чтоб они без указу до малороссиян притязаний не имели, вольностей их не нарушали, в суды и расправы не вмешивались. А если будет какое важное дело к малороссиянину, то розыск и справедливость чинили б с согласия полковников и старшин…»

Ложь, сплошное надувательство! Сначала в Киеве поставили наместника-воеводу, князя Голицына, а в Глухове учредили должность «государева министра» – особого чиновника, который должен был отвечать перед правительством за благонадежность гетмана и участвовать вместе с ним в управлении страной. Первым таким «министром» стал суздальский наместник Измайлов. Затем на его место были назначены двое: думный дьяк Виниус и стольник Федор Протасьев.

И вот теперь учреждена Малороссийская коллегия. Это удар в самое сердце казачества. В ответ на жалобу Скоропадского, что этим уничтожаются пункты Хмельницкого, царь Петр собственноручно написал: «Вместо того, как постановлено Хмельницким, чтоб верхней апелляции быть у воевод великороссийских, оная коллегия учреждена, и тако ничего нарушения постановленным пунктам не мнить».

Умница Настя не раз предупреждала его, что государь из-за предательства Мазепы может вознамериться извести гетманщину. И что ему нужно искать милостей не только самого Петра Алексевича, но и его любимцев и фаворитов.

Гетман лишен был права дарить и отнимать маетности народные, но мог распоряжаться своим наследными и ранговыми владениями. При царе Петре ранговые владения уже были весьма незначительны. Прежде гетманам принадлежало Чигиринское староство, затем Гадячское, но и оттуда была отнята Котельва и причислена к Ахтырскому полку. Генеральный обозный имел четыреста дворов, генеральные судьи и подскарбий[31] – по триста, генеральный писарь, есаул, хорунжий и бунчужный – по двести; из этого, весьма ограниченного, состояния трудно было уделять другим.

Но Скоропадскому в удел попали некоторые владения Мазепы и его товарищей, и он решился частью из них пожертвовать в пользу вельмож московских – чтобы задобрить их, умаслить. Гетман подарил светлейшему князю Меншикову Почеп и Ямполь с четырьмя мельницами, исключая находившиеся там казацкие земли. При этом Меншиков получил благодарственный универсал, в котором сказано, что это дается ему в знак признания и уважения понесенных им трудов на благо Малороссии и знаменитых его побед. А Шафирову подарил местечко Понорницу, село Вербы и сельцо Козолуповку, принадлежавшие прежде генеральному обозному Ломиковскому, одному из главных сторонников Мазепы.

И что же Меншиков? Получив Почеп, он увеличил свой надел собственной властью вдесятеро. Под видом древнего Почепского уезда присоединил к Почепской волости еще и сотни – Мглинскую, Бакланскую, а также часть Стародубской и Погарской. Вошедшие в эти пределы владельцы, чиновники и казаки с их крестьянами и посполитыми[32] были причислены к Почепу и обложены повинностями как жители удельного княжества Меншикова.

Возмущенный Скоропадский обратился к Петру. В результате Меншиков в очередной раз получил серьезную выволочку, дьяка Лосева, который межевал Почепщину, удалили, а государь издал Сенату указ: тому, что гетман после Полтавской баталии отдал князю Меншикову и что жалованной грамотой утверждено – быть за ним. А что сверх того примежевано и взято, возвратить гетману и послать нарочного, чтобы то размежевание упразднить.

Озлобленный на Скоропадского, Меншиков конечно же выпросил у государя помилования, но поклялся отомстить и гетману, и Малороссии. Мелкие уколы не в счет – сколько их было! Но тотчас же после ссоры с Меншиковым из Петербурга начали поступать приказы о посылке казаков на работы и в походы.

В 1716 году несколько тысяч казаков под командой генерального хорунжего Сулимы были отправлены на рытье канала Волга – Дон; в 1720 году – 12 тысяч для работ на Ладожском канале и 5 тысяч – на постройку Киевской крепости; в начале 1721 года пришел указ выделить 10 тысяч казаков для похода на Персию.

А до этого, в декабре 1720 года, пришло повеление отправить на земляные работы по строительству Ладожского канала еще 12 тысяч казаков с тремя полковниками, что и было исполнено в феврале следующего года. Начальниками были наказной гетман, черниговский полковник Павел Полуботок, лубенский полковник Андрей Маркевич и опять-таки генеральный хорунжий Иван Сулима, который умер в дороге.

В этот поход были призваны казаки всех полков. Из них перемерло на работе 2461 человек и осталось в больницах над Ладогою 244. И это не считая умерших и больных казаков миргородских и стародубских, о которых ведомость не была составлена.

К зиме, оставив казаков на попечение Маркевича, Павел Полуботок вернулся домой, сказавшись больным. Но при встрече со Скоропадским рассказал гетману всю жестокую правду.

«Нас там всех уложат, Иван, – сумрачно вещал черниговский полковник. – Если так и дальше пойдет, казаки или разбегутся, уйдут за Днепр, или восстанут».

«Чур тебя! – замахал на него руками испуганный гетман. – Нам сейчас только и не хватает большой крови. От мора 1711 года до сих пор не можем прийти в себя».

Полуботок горестно вздохнул: от моровой язвы, что длилась три года, в Черниговском полку умерло почти 12 тысяч человек. А потом еще саранча все посевы сожрала, и к болезням добавился голод.

«Господи, за что ты караешь Украйну?!» – воскликнул в конце разговора Полуботок. Эти слова черниговского полковника, которые он произнес год назад, вдруг зазвучали в голове Скоропадского как похоронные звоны. Он встрепенулся и с трудом поднял тяжелые веки. Над ним склонилась Настя.

– Ивасю, выпей… – Она заботливо поддержала его голову, и теплый травяной отвар полился в желудок.

Сделав последний глоток, Скоропадский откинулся на подушки и уже вполне осмысленно посмотрел на жену. Он знал, что казаки называют его подкаблучником, но ничего поделать с собой не мог – свою Настю он любил больше всего на свете. Скажи она, чтобы гетман оставил булаву и стал простым пасечником, он сделал бы это, не задумываясь.

Настя родилась в семье еврея-выкреста Марка, который имел пятерых сыновей и семерых дочерей от брака с дочерью прилуцкого старосты Григория Корниенко (тоже еврея, который стал основателем рода Огановичей). Красавицей была у Марка жена. И дочери красотой в нее пошли. Повлюблялись в них казацкие сотники. Однако сабли имеются не только у сотников, но и у врагов: послетали вскоре головы с плеч у всех зятьев. Но недолго горевали Марковы дочки вдовами.

И года не проплакала о своем генеральном бунчужном Косте Голубом дочь Марка Анастасия. Потерял из-за нее голову сам гетман Иван Скоропадский. Пал на колени под ее каблучок, да так до конца жизни и не поднялся.

Не Иван Скоропадский правил отчаянными казаками, а его жена. Вытащила Настя к богатству всех своих пятерых братьев, да и о сестрах не забыла, устроив их мужьям подлинную синекуру. И отца облагодетельствовала – благодаря любимой дочери он получил дворянское звание и стал шляхтичем. От имени гетмана Настя подарила ему два больших прилуцких села – Большие и Малые Девицы.

Став родичами гетмана, ни Марк, ни его сыновья времени даром не теряли. Настя назначила брата Андрея походным гетманом на то время, когда казаков погнали строить Петербург и воевать со шведами. Летели под шведскими палашами казацкие головы, тонули казаки в петербургской грязи, а сундуки счастливчика Андрея наполнялись талерами и драгоценностями.

Когда Меншиков стал теснить Мазепу, да так, что тот сбежал к Карлу XII, первым, кто примчался доложить светлейшему князю об измене гетмана, был сын Марка. Меншиков воровал по-крупному, но и своим приближенным давал возможность красть, запуская руку в государеву казну; а любимчикам, среди которых был и Андрей Маркович, раздавал такие должности, что они могли золото грести лопатой.

И у Андрея было много сыновей и дочерей. Младший сын, Яков, рвался в науку, был любимчиком самого Феофана Прокоповича. Но не захотела тетка, чтобы племянник стал монахом, женила его на дочке полковника черниговского Полуботка. Да вот только Павел Полуботок почему-то сильно невзлюбил и Анастасию Марковну, и ее племянника.

Но именно его имя назвала Настя, когда гетман окончательно пришел в себя:

– Ивасю, там к тебе Павел Леонтьевич…

В ее черных, как виноград, глазах мелькнула фиолетовая искорка. Она тоже не особо жаловала Полуботка, так что их «любовь» была взаимной.

– Зови! – оживился гетман.

– А может, ты отдохнешь? Потом…

– Настя, моя голубка, я скоро отправлюсь на вечный отдых.

– Не говори так, Ивась! Ты крошишь мое сердце на кусочки.

– Бедная, бедная… – Гетман поднял исхудавшую руку и погладил жену по щеке. – Что с тобой будет, когда я уйду… Люди злые… Так и норовят обидеть. Все, все, не плачь… Кличь Павла! Времени осталось мало, а я должен с ним поговорить.

Анастасия Марковна тяжело вздохнула, смахнула слезы и вышла из опочивальни. Вскоре дверь отворилась, и на пороге появился Полуботок.

– Павло… – Скоропадский с усилием привстал. Полуботок бросился к постели и подложил ему под спину подушки, чтобы гетман мог разговаривать с ним полусидя. – Здравствуй, Павло…

– Ах, Иван Ильич, что же с тобой болезнь сделала! – воскликнул искренне огорченный Полуботок.

– То не болезнь, Павло, то смертонька моя иссушила меня, а царские лизоблюды душу выпили до дна и разбили ее, как хрустальный кубок, – вдребезги. Слыхал про Малороссийскую коллегию?

– Да… – Полуботок помрачнел еще больше. – Конец нашим вольностям…

– Беда, Павло, ох, беда… И как ее отвести, не знаю. Вон там, на столике, указ о создании Коллегии. Прочитай…

Полуботок, пропустив «шапку», начал читать главные пункты – обязанности и права Коллегии:

«1) Надзирать за скорым и беспристрастным производством дел во всех присутственных местах и обиженным оказывать законное удовлетворение.

2) Иметь верную ведомость о денежных, хлебных и других сборах и принимать их от малороссийских урядников и войтов.

3) Производить из этих денег жалованье с гетманского совета сердюкам и компанейцам[33], иметь приходные и расходные книги и ежегодно представлять их прокурору в Сенат.

4) Препятствовать с гетманского также совета генеральным старшинам и полковникам изнурять работами казаков и посполитых людей.

5) Смотреть, чтоб драгунам отводимы были квартиры без всякого исключения, даже в гетманских поместьях, кроме двора, где он живет, также дворов старшин, священно– и церковнослужителей.

6) Рассматривать вместе с полковыми командирами имеющие поступать жалобы от нижних чинов и малороссиян.

7) Наблюдать, чтоб присылаемые к гетману указы от государя и Сената были записываемы в генеральной канцелярии и в свое время доставлялись рапорты; также препятствовать писарям гетманским подписывать вместо него универсалы и отправлять их из Коллегии».

Скоропадский наблюдал за ним с каким-то просветленным выражением, будто Полуботок читал не указ царя Петра, а отходную молитву. Он вдруг почувствовал, как огромная тяжесть власти, давившая его все эти нелегкие годы, свалилась с плеч, растаяла словно утренний туман. Душа гетмана наполнилась давно забытой умиротворенностью, а темные болезненные мысли осветлились до полной прозрачности.

– Тебе еще неведомо, – сказал он, когда Полуботок вернул указ на место, – каких «почестей» я удостоился под конец моего пребывания в Петербурге. Поначалу все было хорошо. Мне был отведен дом князя Прозоровского, который караулила рота солдат. На другой день меня посетили Меншиков, Ягужинский и многие другие царские приближенные. Затем государыня пожаловала Настю своей парсуной в серебряной рамке, украшенной драгоценными каменьями. В Сенате меня принимал обер-прокурор и экзекутор; в присутствии я сидел между генерал-адмиралом и великим канцлером, а во дворце за столом – подле императора. По жалобам на Меншикова я тоже был удовлетворен…

Скоропадский умолк, чтобы промокнуть кружевным платком капельки пота, выступившие на лбу, и продолжил:

– А затем вдруг состоялся указ: быть при гетмане бригадиру и шести штаб-офицерам на основании договоров, составленных с прежним гетманом, – якобы для прекращения беспорядков в войсках и в судах. В тот же день государь вынес решение и на представленные мною статьи. Это был отказ вывести полки из Украины, и ни слова в ответ на мои мольбы оставить малороссиян в прежних правах и вольностях. Государь даже не соизволил со мной попрощаться – уехал в Коломну… – Скоропадский горестно вздохнул. – А, что там говорить! Я всегда знал – царь Петр не простит мне, что я отказался участвовать в суде над его сыном Алексеем Петровичем и подписать обвинительный приговор. Между прочим, ты, именно ты подсказал мне тогда мысль ответить ему отказом!

– Не имел ты ни власти, ни права судить сына с отцом и государем своим, – твердо ответил Полуботок. – В подобном деле нельзя быть беспристрастным.

– И то правда. Бог ему судья… Что ж, былого не воротишь. О другом нужно думать. Ухожу я, Павло… Позвал я тебя, чтобы попрощаться.

– Что ты такое говоришь?! Побойся Бога, Иван Ильич. Ты еще поживешь.

– Ну, с Богом-то мы скоро свидимся… Он напомнит мне о моих грехах… много их было, ох, много! Но про то ладно. Есть у меня большая к тебе просьба – не оставь в своих милостях и заботах мою Настю, когда станешь гетманом.

– Это в тебе болезнь говорит, – из вежливости упрямился Полуботок. – Знахарь твой – еще тот кудесник. Он и мертвого на ноги поставит. А что касается гетмана… ты же знаешь, что государь ко мне относится весьма прохладно.

– Да, это так, – неохотно согласился Скоропадский. – Помню, потом Меншиков в хорошем подпитии передал мне слова Петра Алексеевича, сказанные о тебе: «Больно хитер он, может с Мазепой уравняться». А еще скажу по большому секрету, что сам светлейший князь примерялся к гетманской булаве, да государь не дал добро. В Петербурге, при царе, Меншиков был нужней.

– И все равно, я думаю, что булаву из твоих рук может принять только Данила Апостол. (Хоть это и грешно говорить при живом человеке, но ты вынудил меня, прости.) Он сейчас при царе, в походе, там и сговорятся. Петр Алексеевич считает меня большим хитрецом, да только Данила самого сатану может перехитрить. Ты ж его знаешь, черта одноглазого.

– Знаю. Как и то, что пока ты жив, выше полковника ему не подняться.

Острый взгляд Скоропадского полоснул по лицу Полуботка словно саблей. «Догадывается или знает о наших с Меншиковым отношениях? – подумал черниговский полковник. – Иван любит дурачком прикидываться и за Настину плахту прятаться… В наблюдательности ему не откажешь. Да и доносы на меня он получал. Что в них было написано, поди знай».

– Павло, распоряжение уже отданы, будешь меня заменять, пока я болею, – сказал Скоропадский неожиданно твердым голосом. – Все необходимые бумаги я подписал, они у Чарныша.

– Добро, – сумрачно ответил Полуботок.

– А теперь иди… иди, Павло. Устал я. И Настя, наверное, истомилась в ожидании… Прощаться не будем. Ты теперь из Глухова никуда. Вечером снова свидимся. Не все еще проговорено…

Полуботок низко поклонился Скоропадскому и вышел. Настя, стоявшая под дверью («Как всегда, подслушивала», – подумал с невольным раздражением полковник), обожгла его взглядом, в котором были намешаны многие чувства: и горечь предстоящей утраты мужа, которую Анастасия Марковна уже чувствовала благодаря своей женской интуиции, и неприятие Полуботка, и страх неизбежных перемен к худшему, и пиетет перед будущей властью нового гетмана.

– Как наши дети? – спросил Полуботок, лишь бы сказать хоть что-нибудь.

– Дети? У них все хорошо.

– Ну, слава богу…

На этом они и распрощались; Настя скрылась за дверью опочивальни, а черниговский полковник размашистым шагом направился не в канцелярию Чарныша, как следовало бы ожидать, а на гетманский постоялый двор, где расположилась его челядь и верный джура Михайло Княжицкий.

Постоялый двор был построен при Скоропадском. Он несколько отличался от подобных заведений России; и прежде всего, обширностью территории и добротностью построек. Поговаривали, что идею гетманского постоялого двора подсказала своему любимому Ивасю все та же Настя. И небескорыстно – в просторном шинке, главном средоточии жизни постоялого двора, всеми делами заправлял еврей Абрахам, какой-то дальний родственник Марковичей, который платил гетманше процент от своего гешефта.

Он же распоряжался обустройством гостей, заказывал корм для лошадей и командовал обслугой – пахолками-переселенцами, для которых служба на постоялом дворе за один лишь харч уже была большой удачей.

Когда Полуботок появился во владениях Абрахама, жизнь на постоялом дворе била, что называется, ключом. Даже кони под навесом, обычно спокойно жующие отаву[34], прекратили это приятное и полезное занятие и, прядая настороженными ушами, прислушивались к шуму и металлическому звону, заполнившему пространство постоялого двора.

Казаки устроили показательную рубку. На саблях бились джура и старый запорожец Грицко Потупа. Молодой Княжицкий азартно налетал на своего противника со всех сторон, как ястреб, а дед Потупа спокойно отмахивался от него, словно от назойливого овода, вычерчивая своей карабелой[35] сверкающий жалящий частокол, сквозь который юный Михайло никак не мог пробиться.

Нужно сказать, что такие поединки редко обходились бескровно. В лучшем случае бойцы ограничивались царапинами, но иногда случались и раны посерьезней. Острая как бритва сабля не разбирала, кто перед ней – свой или чужой, и разила наповал. Только большое искусство во владении холодным оружием спасало поединщиков от страшных увечий; да и неписанный рыцарский закон гласил – лучше самому нарваться на удар, чем ранить товарища в тренировочной схватке.

Наверное, Потупе уже надоела долгая возня, или, возможно, он заметил появление Полуботка, но старый запорожец вдруг преобразился. От благодушной ленцы не осталось и следа. Несколько страшных по силе и молниеносности ударов (чего джура, усыпленный инертностью противника, не ожидал) – и сабля Княжицкого выпорхнула из рук юноши как ласточка.

– Бисова дытына… – довольно проворчал Потупа, вкладывая в ножны свою карабелу. – Загонял деда. А что, хлопцы, – обратился он к зевакам, образовавшим круг, – хороший казак растет. Только сабелька у тебя, Михайло, никчемная. Где ты только нашел этот клыч[36]? Длина клинка это еще не все. Управляться с такой саблей трудновато. Тут нужна железная длань. А у тебя еще кость не окрепла.

– Здоровы будете, казаки! – поприветствовал собравшихся Полуботок, кинув поводья своего жеребца юному конюху-пахолку.

Постояльцы начали кланяться и раздалось нестройное:

– Добрыдень, ваша мосць! Здравствуйте, ясновельможный пан! Помогай Бог, пан полковник!

Только Потупа, пригладив усы, сказал просто:

– А здоров, Павло. Шо ты такой засмученый?

«Чертов характерник! – мысленно выругался Полуботок. – Насквозь человека видит. Никак не отучу его от фамильярности. Хоть бы при людях сдерживался. Ишь, моду взял – обращается ко мне, как к простому сердюку… Ну да ладно. Прожуем. Старый богохульник мне еще не раз пригодится…»

Черниговский полковник три года ел кашу из одного котла с Потупой. Друзьями они не стали – не тот уровень, – но отношения у них были доверительными. Полуботок знал, что если старый запорожец даст клятву беречь какую-нибудь тайну, то ее и калеными клещами из него не вытащишь. И язык он всегда держал за зубами, даже под хмелем.

– Ты мне нужен, Грицко, – сухо сказал полковник. – Собирайся в путь.

– В путь, так в путь, – беззаботно ответил Потупа. – Харчи дашь или готовить свои?

– Провиант получишь.

– Ну так была бы забота…

Потупа не имел ни кола ни двора. Не было у него и семьи. Он то появлялся в Чернигове, то надолго исчезал. Куда? – этого не знал даже Полуботок. Старый запорожец был сама таинственность. Но одно было хорошо известно черниговскому полковнику: старый пластун Потупа знал все потайные стежки-дорожки в Крым. Что касается днепровских плавней, то они были для него, как раскрытая книга для грамотея.

Уезжая из Чернигова по вызову Скоропадского, полковник наказал срочно отыскать Потупу. И вот старый запорожец в Глухове. Что ж, очень вовремя…

– Михайло! – позвал Полуботок джуру. – Седлай своего коня. Мы уезжаем. А ты, Грицко, жди на постоялом дворе. Где-то тут шатается Солодуха, так ты ему скажи, что в дороге он будет прикрывать твою спину.

– Петро Солодуха? – обрадовался Потупа. – Оцэ дило… А скажу, скажу. Когда выезжаем?

Полковник посмотрел на небо – уже близился вечер – и ответил:

– Сегодня уже поздно. Завтра, с утра пораньше. Огневой припас и деньги на дорогу привезет Михайло.

Полуботок и джура уехали. А Потупа пошел искать своего старого друга Солодуху, тоже бывшего запорожца. Он был из мазепинцев, и после разгрома шведов под Полтавой ушел, как и многие другие казаки сначала в Буджак, а затем во вновь образованную Сечь – Олешковскую.[37] Но уже спустя три года Солодуха вернулся домой, и как-то так случилось, что его взял под свое крыло черниговский полковник. Возможно, потому, что в свое время Петро спас Полуботку жизнь в бою.

Солодуха часто выполнял тайные поручения полковника и был не менее надежен, чем Потупа.

Солодуха, здоровый и налитой, словно пивная бочка, как обычно, сидел в шинке. Он уже изрядно выпил и вел «философские» беседы с Абрахамом, который слушал его разглагольствования, да на ус мотал; а точнее, на пейсы.

– …А признайся мне, Абрахам, – вопрошал Солодуха, хитро прищурив правый глаз, – не твой ли дед обманул самого шведского посла Веллинга, который к Богдану Хмелю в 1657 году приезжал? Известная история…

– Побойтесь Бога, пан! – возмущался Абрахам. – Мой дед был честным человеком.

– Но ты же сам говорил, что родом из Сорок.

– Ну да, так оно и есть.

– И тот еврей был из Сорок. И звали его точно так же, как тебя, – Абрахам. А скажи-ка мне, как твоего деда кликали?

– Ой, пан, вы совсем ввели меня в смущение! – рассердился шинкарь. – Вон вы уже выпили на целый золотой, а денег ваших я пока не видел.

– Ты наливай, наливай… – Солодуха отцепил от пояса кожаный кошель и бросил его на стол; раздался малиновый звон золотых и серебряных монет. – Это чтоб запорожец, да пил на халяву… – в жысть такого не было, еврей!

В глазах Абрахама появился диковатый огонек; не отводя жадных глаз от кошелька, он быстро наполнил вместительный кубок до краев и пододвинул к казаку.

– Не гони так быстро, Петро, – сказал Потупа и с силой хлопнул Солодуху по плечу. – А то вся горилка закончится и мне не достанется.

– Грицко?! Друже… – Солодуха прослезился и полез целоваться. – Вот так встреча… Это же сколько лет прошло, сколько зим, когда мы… эх! Чего стоишь?! – громыхнул он своим басищем на Абрахама, который по-прежнему глядел на кошелек казака как лиса в известной басне на виноград. – Неси келых[38], горилку и что там у тебя есть закусить. Да смотри, не притащи мясо дохлой коровы! А то знаю я вас… Давай свежую свинину и вареники.

Шинкарь убежал на кухню. Потупа сел на лавку напротив товарища и спросил:

– Что ты тут за историю вспомнил?

– Ты о чем? – с недоумением посмотрел на него Потупа.

– Ну про посла швенского, Веллинга. Я с ним встречался… кажись, в 1688 году. Охраняли мы его с братчиками. Приезжал охмурять Мазепу. Гетман уже тогда в кусты норовил прыгнуть.

– А… Этот самый Абрахам (точно – дед нашего шинкаря!) упросил посла захватить его с собой. Веллинг согласился, потому что еврей говорил на немецком и русском и в дороге мог быть переводчиком. Абрахам доехал с посольским обозом до самого Чигирина, где устроил послу такой фокус. Он предложил продать ткани из Молдавии, принадлежащие Веллингу, и на вырученные деньги купить послу прекрасных соболей. Но вместо ценного меха принес послу такую дрянь, что тот выгнал его пинками. На другой день Абрахам вернул послу ткань, но когда ее перемерили, оказалось, что еврей отрезал себе половину. За этот фокус посол его сильно отругал и прогнал прочь. А по мне, так нужно было посадить Абрахама на кол.

Потупа раскатисто рассмеялся.

– Ты только не рассказывай это при Насте, жинке гетмана, – сказал он весело. – Теперь и я вспомнил.

– Почему нельзя рассказывать?

– Абрахам из Сорок – ее дед.

– Иди ты!

– Точно. У него было трое сыновей – Яков, Абрахам и Марк. Про первых двух я ничего не знаю, а вот Марк – отец Анастасии.

– Что б я сдох… – У Солодухи глаза от удивления полезли на лоб.

– У тебя скоро может появиться такая возможность.

– Это как?

– Полковник хочет послать нас с каким-то тайным поручением. И боюсь, что оно окажется очень опасным.

– Верю. Тебе верю. У тебя нюх на опасности. И когда?

– Завтра. На зорьке.

– Ну что же, до утра время есть, – без особых эмоций ответил Солодуха; ему было не привыкать вскакивать на коня и мчатся неизвестно куда и неизвестно зачем. – А пока – гуляй казак! Где этот чертов шинкарь! – снова включил он свой басище.

Тем временем Полуботок и джура подъехали к дому, который принадлежал его старому приятелю, бунчуковому Константину Савичу.

Хозяина не было – он ушел в персидский поход вместе с Данилой Апостолом, – и его жена радушно предложила черниговскому полковнику свой дом в полное распоряжение, а сама уехала в село Семешково, купленное Савичем у вдовы покойного писаря Федора Подлесского, который примкнул к Мазепе. Там у Савичей была новая усадьба, где они с детьми отдыхали в летнее время.

В доме Полуботка уже ждал накрытый стол. Повар-поляк, которого полковник всегда возил с собой, расстарался на славу. Кроме рыбного и мясного разнообразия, он подал хозяину на ужин один из любимых его борщей – холодный. Лето было в разгаре, жара спадала лишь после захода солнца, поэтому истомившийся за день организм просто жаждал прохлады.

– Садись, Михайло, откушаем, чем Бог послал, – сказал полковник.

Джура, заинтригованный такой милостью, не стал отнекиваться и спустя минуту уплетал за обе щеки и свежие коржи с маком, и крученики, и хорошо прожаренную свиную колбасу, которая таяла во рту и брызгалась горячим жиром, и холодный борщ.

Этот вид борща Полуботок не без завистливой иронии называл «ясновельможным», намекая на Скоропадского. Именно гетман изобрел это блюдо, перехватив пальму первенства по части кухмистерства из рук черниговского полковника. В огненно-красной жидкости, расцвеченной на поверхности янтарными капельками постного масла, плавали «балабушки» – маленькие шарики из молотого щучьего мяса, начиненные рублеными сухими грибами, а также маслины, оливы и жаренные на подсолнечном масле небольшие карасики, вывалянные в муке.

Обычно к «ясновельможному» борщу полагались постные пирожки с кислой капустой, кашей или с грибами, но тут уж и Полуботок внес свою лепту в рецепт холодного борща: к нему подавали ржаные пампушки с чесноком, испеченные на капустном листе.

Насытившись, полковник движением кустистых седых бровей отправил повара Юзека, который лично прислуживал хозяину, восвояси, и, подождав, пока за ним закрылась дверь, сказал:

– Вот что, Михайло, наступил твой час сослужить мне важную службу. Если честно и в срок исполнишь мой наказ – награжу тебя по-царски. Дам тебе село. Но ежели предашь меня… – Волчий взгляд Полуботка буквально пригвоздил юношу к лавке; у Княжицкого даже дрожь пошла по телу. – Тогда не будет пощады ни тебе, ни твоим родителям. Ты все понял?

– П-понял, пан полковник… Исполню.

– Тогда слушай. Я дам тебе пакет к главному крымскому мурзе Жантемир-бею, вручишь ему лично. Лично! Если тебя перехватят сечевики или – что еще хуже – царские солдаты, пакет сожги, утопи, наконец, съешь, но чтобы в руки к ним он не попал.

– Не сомневайтесь, пан полковник, – уже гораздо тверже сказал джура. – Пакет они не получат. Разве что вместе с моим бездыханным телом.

– Нет! Ты должен выжить и исполнить поручение. Татарский язык ты знаешь, так что общение с крымчаками тебя не затруднит. С тобой поедут старые запорожцы Потупа и Солодуха. Они проведут тебя хоть к черту в пекло, не то что в орду. А теперь иди, отдыхай. Завтра утром в путь. Насчет припасов я распоряжусь. Коня дам тебе самого быстрого и выносливого, из своей личной конюшни.

Джура ушел. Черниговский полковник налил в кубок романеи[39], отпил несколько глотков и задумался. Интрига, которую он задумал, могла стоить ему не только полковничьего уряда, а в перспективе – гетманской булавы, но и жизни.

После долгих размышлений Полуботок решил отправить часть своих сокровищ за границу. Прячь в Чернигове, не прячь, все равно могут найти. А в заграничном банке лежать им будет надежней. Дальше положишь, ближе возьмешь. Но как туда добраться?

Было два пути, два «окна» в заморские страны – Петербург и Крым. Но через столицу, где от бдительного глаза царских фискалов трудно что-либо скрыть, везти бочонки с золотом, равносильно сунуть голову в пасть льву. Мало того, что отберут в казну, так еще начнут расспрашивать (с пристрастием!) куда везешь, кому и зачем.

А вот Крым… Это другое дело. Тоже, конечно, опасно, особенно плыть до Босфора. Могут перехватить турецкие военные галеры. Да и синопские паши[40] нередко озорничают, пиратствуют на свой страх и риск.

И все же этот путь знаком, можно сказать, обжитой. Черное море для запорожских казаков что дом родной. Они исходили его вдоль и поперек. Дело оставалось за малым: получить у Жантемир-бея пропуск-ярлык через Босфор и найти подходящее иностранное судно; однако не просто торговое, а оснащенное для огневого боя, чтобы при случае отразить нападение пиратов.

Главное – сговориться с Жантемир-беем. Полуботок был знаком с мурзой и знал, что за деньги тот готов на все. Большего взяточника в орде найти было трудно. Его не повесили за мздоимство лишь потому, что сестра Жантемир-бея была замужем за крымским ханом Саадет-Гиреем.

Полуботок коротко вздохнул и перевел взгляд на иконы. Святые смотрели сурово и мрачно, будто предостерегая полковника от каких-то пока неведомых бед.

«Да знаю я, знаю… – подумал он устало. – Гетманская булава – тяжкая ноша. Мне бы раньше ее получить… Иван погубил своей бесхарактерностью все, что только мог. Как выправить положение? Как избавиться от этой новой напасти – Коллегии? Тяжело будет… И потом – Данила Апостол. Поди, улещает царя Петра, змей… Уж он-то спит и видит, как бы в Глухове угнездиться».

За окном раздались веселые голоса, звонкий девичий смех, а затем запели струны бандуры. Полуботок невольно заслушался. Это играл и пел его любимый бандурист Грицко Любисток, родом из Прилук, с которым черниговский полковник никогда не расставался:

«Придется его царю Петру отдать, – подумал с сожалением Полуботок. – В прошлый мой приезд в Петербург он окинул Грицка взглядом. Да и Меншиков намекал… Очень понравились Петру Алексеевичу песни Грицка и как тот играл. Будет Любисток потешать вельможных панов на ассамблеях. Гляди, и к нам, бедным, государь помягче станет…»

Уже будучи в постели, черниговский полковник снова вспомнил своего соперника. «А чтоб тебя!..» – выругался Полуботок и смежил веки, потому что полная луна, которая заглядывала в окно, напоминала ему единственный глаз Данилы Апостола.