Золото гоблинов

– Недаром,- вздохнул я,- некоторые похоронные дома предлагают новую услугу: еще при жизни заехать к ним, подробно договориться об участке, о церемонии, о разряде, наконец. Оплатить все заранее. И presto наследников ожидает прекрасный сюрприз.

– Вы это вычитали у Ивлина Во,- поморщился АТ.- Вам бы в Россию, многоуважаемый Анри, познакомиться с тамошними – как их называют большевики? – бюро ритуальных услуг. Да на гробы российские поглядеть, обитые красным кумачом, плохо выструганные, скрипучие…

Он остановился и, поморщившись, отхлебнул водки, которую на этот раз, верно почуяв неладное в моем телефонном голосе, принес с собою. Впрочем, напиток, хоть и налитый в тару из-под "Финляндии", был подозрительный, пожалуй, даже и приготовленный дома из контрабандного американского спирта. Литровую емкость этого снадобья считал своим долгом прихватить в пограничной беспошлинной лавочке едва ли не каждый российский эмигрант.

– Наоборот,- отозвался я, шпильку насчет российских похоронных домов пропустив мимо ушей. АТ любил наносить удары ниже пояса, ссылаться на свой трагический и недоступный мне жизненный опыт. Это ваш Ивлин Во ознакомился с такой практикой и вставил ее в свой – надо сказать, не весьма справедливый – пасквиль.

– Ну хорошо, хотя я не понимаю, почему Ивлин Во мой. А как вы, Анри, мыслите приложить эту удобную практику к своему нынешнему положению? Вы что, уже думаете заказывать место на кладбище?

АТ неторопливо достал из своего винилового школьного портфеля пластмассовую машинку для набивания сигарет, пакетик табаку и несколько пустых сигаретных гильз. В нашем районе многие пользовались такими машинками – налог на табак и гильзы по неизвестной причине был заметно ниже, чем на готовые сигареты. Пользоваться машинкой легко, особенно если набивать десяток-другой сигарет заранее, но АТ не отличался предусмотрительностью да и набивальщиком оказался никудышным. Перед тем как наконец закурить, он разорвал две или три гильзы и засыпал табаком весь диван. Не люблю грязи, не люблю богемных привычек: при всем душевном расстройстве я не поленился сходить в прихожую за пылесосом.

– Денег нет совершенно,- сказал он, поджимая ноги, чтобы не мешать мне убирать мусор,- живем втроем на Жозефинины ассистентские заработки. Родители, конечно, помогают ей, но нерегулярно, и если не попрекают, любезный вы мой Анри, то только по избытку воспитания. Папаша-профессор даже спрашивал у Жозефины, когда я наконец пойду учиться на программиста или вернусь к алхимии. За три с лишним года здесь я заработал,- он призадумался, загибая пальцы,- две с половиной тысячи. Знаете, я опасаюсь, что и Жозефине это скоро надоест при всем ее бессребреничестве. Даже в Москву не позвонишь. Ах, Анри, не понимаете вы собственного счастья. Живете на родине, работаете, знаете все три языка. И не пишется – вот главная беда. Раньше я умел писать красиво, а теперь получается нечто вроде волчьего воя. Любые страдания полезны, как я много раз говорил вам, но -в меру, в меру, Анри. Слышали вы легенду об Антее? А о Сизифе?

Тот затянувшийся день оказался богат событиями: часов в девять вечера, когда бутылка фальшивой "Финляндии" почти опустела и лицо мое, как отметил АТ, уже перестало изображать трагическую маску, вдруг позвонил господин Верлин. Как ни странно, я сразу узнал его вельветовый баритон с мягким восточноевропейским акцентом. Он рокотал и переливался, уверяя меня, что дела идут блестяще и что фирма "Канадское золото", зарегистрированная им месяца два назад, в ближайшие недели получит аккредитацию в России.

– Вы произвели на меня отличное впечатление, Анри,- убеждал меня голос, не менее вальяжный, чем его обладатель,- у меня ощущение, что вы прямо-таки созданы для работы в моей фирме. Мне удалось отыскать инвесторов, мы набираем персонал. Золотых гор не обещаю, но у этой фирмы невероятные, неслыханные перспективы!

– Господин Верлин,- сказал я, выслушав до конца его, надо сказать, весьма соблазнительный монолог,- очень рад вашим успехам. А над вашим предложением…

АТ, не дав мне договорить, выхватил трубку.

– Паша,- заорал он, вырвав у меня трубку,- Паша, ты ли это?

Боюсь, что и господин Верлин на том конце провода впал в совершеннейший ступор.

– Да-да! – лучился Татаринов.- Это я! Он самый! Уже три года.

Нет, конечно, нет, жребий брошен. Ага, так ты, значит, следишь за периодикой? Почему же ты меня не отыскал в Монреале? Сам работал за границей, понимаю… Ну да, а в телефонной книге мы под фамилией Жозефины. Ну, не знаю, можно ли назвать это успехом… Шесть концертов в Монреале, четыре в Америке… да-да, разумеется… даже отчасти покровительствует. Он вообще оказался очень отзывчивым человеком. Ну, например, я по его рекомендации устраиваюсь ассистентом в летнюю экзотерическую школу. Деньги почти символические, но все-таки первый профессиональный контракт… Паша… слушай, подъезжай немедленно! Подумаешь, выпил! Дай полицейскому полсотни… Ладно, ладно, молчу… хорошо, давай завтра… Пишут. Лялька рыжая пишет. Валентин прислал открытку с оказией. Боятся, конечно.

Он перешел на незнакомый язык, и я не сразу сообразил, что это была латынь.

Выражение лица АТ всегда зависело от языка, на котором он говорил. Русская речь означала некую смесь унижения и гордыни, видимо, въевшихся в плоть и кровь моего друга за годы мытарств на родине. Изъясняясь по-английски, Алексей выглядел так, словно пытался доказать что-то глухому собеседнику. Греческий, на котором он не говорил, а только пел, преображал его совершенно, и, право слово, стоило ходить на его концерты, просто чтобы подивиться возможностям человека. Художник да и только! Тот самый вдохновенный романтик с классических картин. За одно это лицо я готов был простить все глупости, которые мне доводилось от него слышать. Сейчас передо мною стоял еще один Алексей Татаринов, дитя Московского университета, причастный целому пласту жизни, мне недоступному,- запрещенные книги, научные конференции, опыты за полночь, Домбай, уборка картофеля, водка, песни под гитару, кандидатские экзамены, подпольные выставки, самиздат – словом, целая вселенная. Отсвет ее освещал лицо АТ, когда он говорил по-латыни… А потом он снова перешел на русский и лицо его как-то сжалось.

– Нет, там все беспросветно. Абсолютно беспросветно. Нет, ты меня не убедишь. Твой Горбачев с его антиалкогольной кампанией -такой же гэбэшник, как и его предшественники, только европейского лоску нахватался… Кто же меня пустит? Ты же не ездишь в Прагу. Ах, не дразни меня, Паша! Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, особенно если пляж обнесен колючей проволокой.

В разговоре (который для меня, понятно, был монологом) мелькало слишком много незнакомых имен, и я чувствовал себя, как чужой на встрече одноклассников. Наконец АТ повесил трубку и потянулся к бутылке.

– Вообразите, Анри, какие подарки делает нам судьба! Это же Паша! Натуральнейшая часть моей юности! Часть того, что навеки осталось в прошлом. Так мне казалось, во всяком случае. Откуда вы с ним знакомы?

Я рассказал ему о нашей встрече, впрочем, воздержавшись от некоторых подробностей.

– Несовершенное золото…- протянул АТ, как бы чем-то расстроенный.- Он что, действительно собирается торговать с большевиками?

– Не он, так другие найдутся,- возразил я.- И вы не очень-то воодушевляйтесь, Алексей. Почти полтора десятка лет на Западе наверняка изменили вашего Пашу до неузнаваемости. Крысиные бега, знаете ли. Мне он при встрече показался заурядным мелким предпринимателем, правда, с огромным апломбом. Причем предпринимателем, как бы поделикатнее выразиться, не вполне разборчивым. Складывалось впечатление, что он много чего уже перепробовал, в том числе и не очень кошерного.

АТ надолго замолк.

– Блестящий был ученый,- сказал он наконец.- Кафедра его на руках носила. Уговаривали остаться в России, работу предлагали. Впрочем, я читал, что из Чехословакии тогда бежали все кому не лень. За полной ненужностью новому режиму. Черт бы подрал этих проклятых большевиков! А чего он от вас хочет, мой Паша?

– У меня все-таки образование, практически нет акцента, а ему требуются служащие. Для начала на неполную ставку, консультантом, а затем сулит золотые горы: командировки в Россию, карьеру, большие деньги. Всю алхимическую сторону он берет на себя… От меня требуется только мой опыт почти урожденного канадца. Завтра отпрошусь в банке к дантисту и поеду к нему в контору.

Как чувствовал я себя наутро в Ройял-Банке?

Вот проснулся я, зевая, в своей сиротской или вдовьей, как хотите, постели. Вот вышел, нацепив халат, на кухню, привычными движениями открывая холодильник, доставая яйца, бекон, йогурт, апельсиновый сок.

Вот поставил все это на кухонный стол, покрытый скатертью в плывущих по краю синих уточках, и вдруг спрятал все обратно, побрился, натянул белую рубаху, завязал галстук.

Вот вышел я из дома. Двухквартирные особнячки с наружными витыми лестницами, одна из главных монреальских достопримечательностей, казались мне трущобами, прохожие – мрачными уродами, а весенний ветерок – настырным сквозняком через щель приоткрытого окна. Поравнявшись же со зданием банка, я испытал острый соблазн миновать его, добрести до Сен-Дени и, купив там у уличного торговца в черных очках весь его наличный запас товара, отправиться в лучший мир.

Вместо этого, впрочем, я завернул в столовую напротив банка, добросовестно сжевал недожаренную склизкую яичницу и запил ее стаканом полупрозрачного кофе в бумажном стаканчике.

Немногочисленные ранние посетители – угрюмый строительный рабочий в каске (наверное, поссорился с женушкой за вчерашнюю дюжину пива с приятелями), две длинноногие полногрудые девицы, от которых за версту разило блудом, костистый, лысеющий младший администратор по займам из моего банка, тот самый, занявший мое место, с непроизносимым именем Кржиштоф – все они казались столь же неприкаянными, как я сам. И действительно, разве довольный жизнью отправится в эту забегаловку со стерильными столами и зевающими служителями? Разве что из юродства.

Быть может, все к лучшему, думал я, стыдясь собственных мыслей.

Во-первых, господин Верлин обещает мне увлекательную службу. Во-вторых… Но тут я боялся признаться в своих надеждах даже самому себе. Не будучи искателем приключений, я верю в такое немодное понятие, как любовь. Вчерашняя встреча с АТ меня взволновала. Неожиданно для самого себя я вдруг увидел в нем не только жалкого изгнанника и салонного острослова, но и личность таинственную, даже отчасти романтическую. Конечно, какой я ему друг! Со своим старомодным воспитанием он, вероятно, считает меня человеческим уродом. Но чем черт не шутит.

За окном серело мокрое весеннее утро, уже посматривал на часы ненавистный Кржиштоф, попыхивающий своими вонючими "Дюморье", и в двери банка по одному заходили мои коллеги. Я тоже поднялся с места и отправился на службу, пытаясь в меру сил изобразить страдающего зубной болью, чтобы после обеда отпроситься к доктору, перепоручив завершение еженедельного баланса своему шефу. Как всякий молодой человек в небольших чинах, я простодушно полагал, что он работает в несколько раз меньше меня.

Усевшись за письменный стол в своем закутке, я со вздохом потянул на себя повизгивающий ящик жестяного конторского шкафа. Даже такое первоклассное заведение, как Ройял-Банк, скупилось на канцелярские товары, и картонные папки защитной масти, где хранились выписки со счетов, уже порядком пожелтели с торцов.

Позвонил господин Верлин, столь же жизнерадостный, как вчера, напомнил мне о запланированной встрече – перенесенной, впрочем, на вечер, в один из довольно приличных ресторанов Старого города.

Господин Верлин уже сидел в глубине ресторана, за столом, накрытым розовой бумажной скатертью, в обществе Алексея. Привстав, он облобызал меня и засиял еще более обаятельной улыбкою, чем некогда в Амстердаме. Подали салат, я налил себе кисленького красного вина из стоявшего на столе графина. Мы сдвинули бокалы, и Верлин вернулся к разговору, который начался еще до меня.

– Даже для нашего Анри у меня пока работа только временная, на четверть ставки. Вы переводить умеете? – обратился ко мне господин Верлин.

Я почесал в затылке.

– Как в том анекдоте про игру на скрипке,- честно ответил я благоухающему предпринимателю.- Не знаю – не пробовал.

– Я уверен, что сможете. Мне на первых порах нужен двуязычный помощник, который занимался бы составлением русской документации, заодно постепенно входя в курс дела. При этом русским эмигрантам я как-то не доверяю. Алексей, конечно, исключение, но алхимик мне пока не нужен, а в остальном он, как бы выразиться, разбирается не слишком, так?

– А экзотерика? – вступился я за молчаливого АТ.

– Занятие благородное,- проникновенно посмотрел на меня Верлин. Занятие для истинных идеалистов, призванных менять судьбы человечества и склонять его к размышлениям о прекрасном и высоком! Дорогой вы мой Анри,- голос его углубился, зарокотал, почти запел,- я не считаю себя заурядным бизнесменом. С университетских лет я сохранил философский взгляд на мир. Вы можете презирать деньги, но обойтись без них вам не удастся, и жалок, жалок сидящий на социальном пособии и изобретающий некий духовный велосипед. За последние несколько десятилетий в цивилизованных странах общественные механизмы настолько отладились, что они сами собой отбирают то, что нужно обществу и грядущим поколениям. Те же, кто не сумел выбиться в люди, попросту не обладают достаточным талантом. Или, точнее, могут и обладать, но – не в той области. Экзотерика умерла. Все эти аэды обслуживают всего несколько тысяч таких же чудаков, как они сами. Когда мы заработаем свой десятый миллион, тогда, разумеется, я буду готов поддержать нашего друга не только морально…

– Ничего себе моральная поддержка,- пробурчал АТ,- серпом по яйцам. Что с тобой случилось, Паша? Ты зачем меня дразнишь?

– Повзрослел я, Алеша, в отличие от тебя. Конечно, аэду дозволительно быть вечным ребенком, но это слишком большая роскошь по нынешним временам.

Как меняются люди в зависимости от того, к кому обращена их речь. Со мной – зеленым юнцом – господин Верлин являл собой воплощенное самодовольство, самоуверенность, самолюбование. Обвиняя АТ, он одновременно как бы извинялся, нападая -защищался. Признаться, я любовался ими обоими. Уважаю людей увлеченных, способных с жаром стоять на своем, при условии, конечно, что разговор не о достоинствах хоккейных команд или преимуществ пива "Молсон" по сравнению с "Лабатт блю". Я вспомнил Раскольникова с Порфирием Петровичем. Почему? Ни один из моих собеседников не был ни следователем, ни подозреваемым. Но АТ в конце концов был прав, когда называл Порфирия Петровича зеркальным отражением Родиона Романовича, разве что сдвинутым во времени.

– Я прошел через крушение всех своих надежд, любезный мой аэд.

– Я тоже.

– Наверное, правы те, кто связывает нашу науку с дьяволом. Ты помнишь открытие Пешкина?

– Как не помнить,- хмыкнул АТ.

– Согласись, что когда твой учитель вдруг отрекается от всего, что тебе дорого, да еще устраивает такую жестокую шутку со своими близкими… и когда в тартарары летит твоя родина… конечно, не Россия, но родина не хуже любой иной… поневоле задумаешься над правильностью, как бы тебе сказать, собственной системы ценностей. Засим – оставим, дружище, все наши высокие идеалы и стремление объять необъятное, оставим это молодежи, особенно живущей под коммунистами,- ей все равно некуда приложить свои силы. И я, откровенно скажу, удивлен тем, что ты уже почти четыре года сидишь на шее у жены и не сумел зарабатывать каким-нибудь простым и остроумным способом.

– Ты превратился в чудовище, Паша! Разве Розенблюм последние годы жизни не жил на милостыню? Помнишь, его жена в мемуарах пишет, как Симеон Кроткий через домработницу послал им корзину картошки со своего дачного огорода?

– Не читал я этих мемуаров,- отмахнулся Верлин,- и зря мы сюда пришли. Продохнуть нельзя от жары.

Он расстегнул верхнюю пуговку своей оксфордской, плотного холста белой рубашки в голубую полоску и отпил вина. Официант уже сгружал со своего подноса шипящие куски мяса.

– По мне так нормально! – рассмеялся Алексей.- Я же не ношу вашей бизнесменской униформы.

Действительно, на эту, достаточно важную для него, встречу он явился в черной, порядком застиранной майке с изображением лиры, с крупной английской надписью "Экзотерика лучше секса". В обыденной жизни вкус нередко изменял моему товарищу.

– Я тоже все потерял.- Он ткнул вилкой в огромный бифштекс, и оттуда выбрызнула струйка крови.- Но существуют вещи, которых терять нельзя. Не копите себе сокровищ на земле, где ржа истребляет и воры подкапывают и крадут, а копите себе сокровища на небе, где ржа не истребляет и воры соответственно не подкапывают и не крадут.

– Очень, очень интересно! – поднял Верлин свои меховые брови. Как же ты тогда объяснишь свой отъезд из пределов страдающего отечества в благополучную Канаду? Надоело принимать страдания? Но не ты ли меня когда-то уверял в их необходимости?

– Меня тоже,- вставил я,- буквально на днях.

Я осекся: собеседники вдруг посмотрели на меня озадаченно и раздраженно, словно на подростка, влезающего во взрослый разговор. Я не обиделся, потому что ничуть не считал себя ниже АТ или господина Верлина. Пускай первый был знаменит и талантлив, а второй сумел немалого добиться (хотя я в то время значительно и, может быть, фатально переоценивал его влияние, знакомства, состояние и все остальное, включая деловую хватку), начав с нуля и, вероятно, преодолев некоторые нравственные преграды. В одном отношении, однако, я вполне мог смотреть свысока на них обоих. Тот вечер был далеко не единственным, когда АТ и Верлин заводили (обычно с подачи первого) беседу как бы о смысле жизни, о призвании, о судьбах отечества. Я, словно серной кислотой выжегший все свои детские воспоминания, добровольно подвергший себя некоей лоботомии (в пятидесятые годы был такой популярный способ лечения-наказания душевнобольных преступников), неизменно чувствовал себя, как бы сказать, более здоровым, что ли. Тогда я подозревал, что дело в эмиграции, но впоследствии, уже в Москве, с ужасом обнаружил, что мои бывшие соотечественники на своей родной земле тоже едва ли не поголовно страдают этой хворью и стремятся жизнь свою прожить подобно роману – с рассуждениями, с лирическими отступлениями, с бесконечными размышлениями о значении жизни. (Наверное, виноваты в этом были бедность и безысходность. Сейчас, с окончательной победой контрреволюции, разговор о компьютерах и поисках работы стал так же мил восточноевропейскому или российскому сердцу, сколь и американскому.)

Так вот, недружелюбно взглянув на меня, собеседники замолкли и как бы очнулись.

– Так ты был в Москве? – вздохнул АТ.- Видел наших?

– Как тебе сказать,- неохотно сказал Верлин,- мы с ними разошлись. Я с тех пор прожил целую другую жизнь. Может быть, даже две или три. Анри тебе не рассказывал, как мы познакомились? Как я раздавал рекламные листовки у порнографического театра?

Я поперхнулся.

– Не сказал? Ха! Ваши акции растут, Анри! Вижу, вы не только не задаете вопросов, но и умеете хранить секреты. На пари я этим занимался. С владельцем театра. Ну ладно, впрочем. О чем я? О том, что у них там продолжается старая жизнь. Все те же разговорчики о литературе, о политике, все тот же тамиздат, который одалживают друг у друга на одну ночь, рассчитывая в каком-нибудь номере "Континента" обнаружить ответы на все свои вопросы. Все то же обильное слюноотделение при виде какой-нибудь полуправды в газете. Я не любитель тюремных библиотек, не поклонник тюремной самодеятельности. Я однажды узнал вкус свободы и ни разу еще об этом не пожалел.

– Ну а не смущает тебя, скажем, что эта свобода досталась только тебе, что ее не с кем разделить? Что твои старые друзья остались там, а ты, так сказать, как оторванный листок, ну и все такое прочее?

– Своя рубашка ближе к телу.- Верлин пожал плечами. Мне казалось, что он слегка лицемерил, как и в рассказе о пари с директором театра.- Мне повезло, другим – нет. Свой шанс в жизни есть у любого человека. Мне, чтобы взять у нее свой, потребовалось унижаться так, как им не приходилось даже перед секретарем парткома.

– Давненько ты не видал секретарей парткома, должно быть. А наш юный друг даже не знает, что это были за птицы. Впрочем… где же это тебе приходилось так унижаться, Павел?

– По-разному.- Господин Верлин вдруг как бы взял себя в руки, и на полном, я бы даже сказал, обширном, жизнерадостном лице его вновь засияла здоровая уверенность в себе, прекрасная седина показалась мне еще благороднее.- Как там у твоего любимого Пастернака: простимся, бездне унижения бросающая вызов женщина…

– Я – поле твоего сражения,- продолжал АТ. В голосе его, однако, появилось некоторое разочарование.- Почему, Паша, ты не хочешь нанять меня на работу, собственно?

– Я хочу! – воскликнул господин Верлин.- Очень хочу! Но фирма только начинается, деньги на ее деятельность взяты в банке под бешеный, доложу тебе, процент, и я в данный момент просто не могу себе позволить… Да и что ты можешь делать, по чести-то говоря? Распевать под лиру? Я бизнесмен, а не благотворительная организация.

Сказано было справедливо, однако не без покоробившей меня резкости, то есть уж слишком откровенно было сказано, может быть, даже грубо, а может быть, и не без тайного намерения несколько уязвить АТ.

– Ты говорил о какой-то производственной линии… Вам же все равно потребуется подогнать проект под советские условия. Я еще не забыл о своем дипломе.

– Вот-вот,- сказал Верлин, по-моему, несколько устыдившись.- Я сейчас веду переговоры, и если, Бог даст, контракт будет подписан, то вполне возможно, что я смогу, как говорится, оказать помощь старому другу. Но сейчас, пользуясь цитатой из того же автора, сейчас идет другая драма, и на этот раз меня уволь.

– Хорошо,- сказал АТ, потускнев. Его звездный час истек.

Официантка уже несколько раз подходила к столу, пытаясь убрать остатки наших гигантских бифштексов (по поводу размера которых и АТ, и Верлин уже успели обменяться шутками), жареной картошки, салата, кока-колы в бумажных стаканчиках. Отказавшись от предложения подбросить его на машине, Алексей торопливо раскланялся. И если бы меня попросили определить унижение, я бы вспомнил спину удаляющегося по темной весенней улице АТ, его болтающиеся за ненадобностью руки – и направленный ему вслед взгляд господина Верлина, в котором было смешано два взаимоисключающих чувства – жалость и торжество.

Раннее утро. Передо мной в стакане шипит, разбрасывая мелкие пузырьки, порция Alka-Seltzer, голова трещит то ли с похмелья, то ли от недосыпу – вчера я-таки поддался на уговоры одного своего старинного приятеля и провел с ним вечер. Добрая дюжина славного бочкового пива в полузабытой атмосфере простодушного веселья подействовала на меня, я расслабился и даже танцевал: сначала – обыкновенные современные подергивания, затем – нечто классическое, сентиментальное.

Ранним утром, когда машины на перекрестке замирают перед светофором, ясно слышно, как птахи Божьи беззастенчиво чирикают в ветвях тополей и кленов. Говорят, что многое из проходящего по разряду прекрасного, как-то: цветы, искусство, птичье пение, женская красота,- косвенным образом увязано с идеей эффективного и безболезненного размножения. Даже художественные кривляния аэда в хитоне и деревянных сандалиях – лишь переродившаяся песня, которую исполняет самец гориллы, победивший в схватке за самку и звуковым кодом готовящий ее к совокуплению, а балетные па худощавой красотки – вариация телодвижений той же самки, стремящейся показать самцу здоровье и гибкость своих членов. Должно быть, Алексей издевался и надо мною, и над Жозефиной, когда с серьезным выражением лица рассказывал всю эту чушь. Английских слов у него не хватало, и мне то и дело приходилось переводить для Жозефины, присоединившейся к нам на чашку чая с абрикосовым вареньем (по которому АТ положительно сходил с ума).

– Мне доводилось читать монографию про пиявок,- продолжал он. Оказывается, пиявки, будучи гермафродитами, перед началом любовных занятий тоже ухаживают друг за другом – колотят хвостом по листочкам водорослей, трогают друг друга и как бы поглаживают.

– Как можно сравнивать человека с пиявкой! – поморщилась Жозефина.

– Даша бы на это сказала, что пиявки тоже люди,- возразил АТ. Есть похожий обряд и у мух-дрозофил. На первой стадии самец приближается к самке и занимает выжидательную позицию на расстоянии примерно в две десятых миллиметра от нее. На второй стадии трогает лапкой живот самки, на третьей – жужжит крылом, исполняя любовную песню. На четвертой – располагается мордочкой к хвосту самки и трогает хоботком ее гениталии, на пятой…

– Ради Бога, заткнись! – почти выкрикнула Жозефина, обращаясь не то к АТ, не то ко мне, невинному переводчику.- Меня как женщину эти уподобления оскорбляют. Особенно стыдно должно быть тебе, человеку искусства…

– Почему?

– Ну потому, что если нет любви, то нет вообще ничего.

– Но с чего ты взяла, что любви нет? По мне так все эти любовные жужжания крыльями доказывают нечто совершенно противоположное: что любовь свойственна даже дрозофилам.

– Перестаньте, Алексей Борисович! – вставил я от себя.- Мухи совокупляются и разлетаются, а человеческой любви свойственна тяга к постоянству.

– Качество любви не меняется от ее продолжительности,-оборонялся АТ.- Ни одна из подруг Казановы не была на него в обиде, а он редко кого любил больше нескольких дней…

– Договорились! – Глаза Жозефины неприятно сузились.- В присутствии собственной жены воспевать Казанову?

– Я исключительно в общем плане.- АТ мгновенно увял.- Прошу прощения, если был бестактен. Прошу прощения, хорошо? – Он посмотрел на жену заискивающим взором.

– Господь с тобой! – засмеялась она.- И почему ты так меня боишься? Чует кошка, чье мясо съела?

Понятно, что на закате жизни старику хочется удержать ее, обозначить хотя бы буквами на бумаге, воскликнуть на весь мир: так было! Я не был стариком; я не мучился бессонницей от боли в спине и не клал на ночь искусственные зубы в стакан с водою, влажно шамкая во сне розовыми младенческими челюстями. Я еще не уверен в том, что моя жизнь кончится. Вот почему заниматься воспоминаниями так мучительно: они слишком ясно обозначают, как далеко ты уже отошел от начала известной дороги и сколь кратко оставшееся расстояние.

Однако из приоткрытого окна дует по-особенному свежо. Снег стаял. На самой верхушке тополя под моим окном сжимает в зубах грецкий орех отощавшая рыжая белка, и я невольно улыбаюсь ей. Просохли улицы. Едва ли не каждый вечер теперь я прогуливаюсь по проспекту Сен-Катрин, куда из моего обиталища всего четверть часа на метро. Пускай центр уже не тот, что в моей юности, пускай в нем десятикратно увеличилось количество рвущегося в небеса бетона и огромных стеклянных плоскостей, мрачноватых беспредметных скульптур, футуристических сквериков, покрытых не молодой травою с пятнами маргариток, а мертвым асфальтом,- это жизнь, повторяю я про себя, это ее движение, которому невозможно и не нужно противиться. Прокуренные таверны с бильярдом и чинные оргалитово-стальные кофейни, китайские ресторанчики с постаревшими официантами – теми же самыми, что лет десять назад, с тем же услужливо-усталым выражением на лицах. Иной раз – билет в кино на поздний сеанс. Неповторимый запах воздушной кукурузы с растопленным маслом, душка Шварценеггер, с очаровательным немецким акцентом раскидывающий на экране по дюжине человек зараз. Зимой все это никуда не исчезает, но суровы зимы в нашем городе, и соль, которой посыпают мостовые, разъест любые ботинки. Весной я прихожу в себя, словно только-только остановившееся сердце от электрического шока. Кто-то из современных российских писателей уверял, что у человека все должно получаться неловко, что он не имеет прав на житейскую устроенность. Согласиться ли? Скажу по-иному: не бейте человека слишком тяжело, но пусть чувствует, что удар грозит ему всякую минуту, и душа его будет постоянно настороже, попутно, быть может, замечая нечто более достойное, чем жалкое наше бытие, или предаваясь бессмысленным воспоминаниям, теплым, как слеза.

Господин Верлин обхаживал меня, словно юную девицу, и уже несколько раз приглашал на обед в ресторан "Мазурка", что на улице принца Артура, на бигос, вареники и шницель по-венски. В тот день он против обыкновения заказал еще вина – опять же весьма третьесортного. Стояла, как и сейчас, весна, близился туристический сезон, за окнами разливались, соперничая друг с другом, уличные певцы, и продавцы серебряных украшений раскладывали по лоткам свой однообразный товар – знаки Зодиака, подковки, миниатюрные человеческие черепа на цепочках. К тому времени я уже с полгода выполнял мелкие рекламные и переводческие поручения фирмы, а на этот раз мне торжественно объявили о том, что "финансирование открыто", что снято настоящее помещение в Заречье, где меня ждет отдельный кабинет с видом на реку Святого Лаврентия.

Слово за слово, и я наконец поддался уговорам господина Верлина и даже, расчувствовавшись, сам оплатил счет.

"В крайнем случае,- подумал я,- стаж на пособие по безработице у меня уже накопился, с голоду не помру. Но путешествия! Россия! Отдельный кабинет с видом на реку! Черт возьми, игра стоит свеч!"

На следующий день я, отчасти все-таки трепеща, подал заявление об увольнении (принятое без всякого сожаления), а через две недели мой новый босс уже сигналил мне у подъезда банка, и мы вдвоем, кряхтя, грузили в багажник его вишневого, ну, не "ягуара", разумеется, а самого прозаического "плимута" два или три ящика с моими книгами и бумагами. (Я мстительно сунул туда еще фунта два канцелярской мелочи – скрепок, папочек, дешевых шариковых ручек.) Коллеги завидовали мне; разумеется, у меня хватило и такта, чтобы на прощание не высказать всего, что я о них думаю, и ума, чтобы не делиться с ними сомнениями по поводу устойчивости фирмы "Канадское золото". При всей сладости обещаний господина Верлина и скромных обедах в "Мазурке" или "Будапеште" он оплачивал мои счета за мелкие услуги с неприличным опозданием да и разговор о зарплате все откладывал, ограничиваясь заверениями в том, что получать я буду "существенно больше, чем в банке". Собственно, даже контракт мы подписали только дней через десять после начала работы. И сумма моего жалованья в нем оказалась заметно меньшей, чем на старой службе.

Я покраснел, я разгневался, я потерял дар речи.

Но господин Верлин встал из-за своего министерского стола под красное дерево, обнял меня за плечи и обворожительно рассмеялся:

– Вы будете числиться консультантом, Анри. Компаньоном, если угодно. Работа по найму – это так тривиально! Честно заработанные деньги еще вам не выданы, а государство уже запускает руку в ваш карман. Представьте себе – налоги федеральные, налоги провинциальные, страхование по безработице, пенсионные…

– Но как же без пособия по безработице? И пенсионный фонд у нас в банке был.

– Оставим эти грошовые заботы простонародью,- поморщился господин Верлин.- Неужели вы, Анри, не верите в успех моего начинания? А тем временем будете списывать с налогов все профессиональные расходы – квартиру, автомобиль, а у вас непременно будет автомобиль, и в самом скором будущем,- бархатно разливался он,- газ, свет, обеды в ресторанах – только и нужно, что хранить квитанции! Я приглашаю вас в другую жизнь, не на крысиные бега, а на схватку, ведущую к победе!

Так начались мои ежедневные странствия в Броссар, называемый у нас еще Южным берегом, скучноватый геометрический район, похожий на американские пригороды, царство автомобилей и одноэтажных, распластанных по асфальтированной равнине торговых центров, где пахнет китайской кухней, хлоркой и сухими цветами.

Да простится мне юное высокомерие, с которым озирал я тогда этот край двухэтажных коттеджей из сухой штукатурки на алюминиевом каркасе, окруженных невысокими заборами и населенных, казалось мне, незамысловатым средним классом! (Так оно, вероятно, и было, но кто же я такой, чтобы судить?) Прощай, крысиное прозябание банковского клерка, радостно рассуждал я, пересекая в полупустом рейсовом автобусе широкую, спокойную реку, то лазурную, то оловянно-серую, пока навстречу мне катили автобусы, битком набитые обывателями, торопящимися на работу в город. Даже это движение в противоположном направлении отделяло меня от толпы, не говоря уже о том, что новая служба сулила мне доступ в волшебный мир большого международного бизнеса.

От надежды человек глупеет не меньше, чем от любви.

"Здравствуй, новая жизнь!" – как бы восклицал я про себя, пересекая шоссе от остановки автобуса к приземистому конторскому зданию (при первом посещении поселившем во мне порядочное разочарование), которое компания "Канадское золото" делила с аптекой, мастерской по ремонту телевизоров, нотариусом, дантистом и частными курсами экзотерики, по вторникам и четвергам арендовавшими пустующий зал на первом этаже. Господин Верлин планировал в будущем использовать зал для семинаров, выставок, а может быть, и для демонстрации опытной линии по производству верлинского золота приезжим клиентам.

– Типичный мелкий бизнес,- заключил отец за пирогом с грибами, поданным матерью к чаю.- Вероятно, кто-то вложил начальный капитал, теперь года полтора твой Верлин будет пытаться его раскрутить, а потом лопнет. И останешься ты, как бобик, на улице. Кроме того, он, по-моему, вообще авантюрист.

Родители знали господина Верлина только по моим рассказам, в которых, быть может, некоторое недоверие и сквозило. Алхимия, Прага, Амстердам, знакомство с Алексеем, несовершенное золото, торговля с Москвой, тесные и не вполне понятные отношения с советским консульством – кто же спорит, здесь легко усмотреть определенный перебор.

– У тебя у самого мелкий бизнес,- не очень убедительно возразил я.

– Ну да, сегодня густо, завтра пусто. Нет, сынок, в работе по найму есть своя прелесть. На руки, может быть, получаешь и поменьше, зато – уверенность в завтрашнем дне, или как там это называется. Вон у матери тоже мелкий бизнес. После службы всякое воскресенье как угорелая мчится дома показывать. Сколько у тебя, Вера, домов сейчас продается в месяц?

– Рынок вялый,- сказала мать скучным голосом.- Проценты за моргидж высокие. Потом, народ уезжает из провинции, а у тех, кто переселяется, у вьетнамцев этих, у сальвадорцев, даже на даунпеймент денег нет. Теснятся в каких-то подвалах, по восемь человек в комнате. Но что-то все равно набегает. Меня другое беспокоит, Сергей, боюсь я этих командировок в Россию. Ну что ты там забыл, Гена?

– Ох мать! – вскипел я.- Как ты мне надоела со своими вечными страхами! У меня полноценный канадский паспорт, советского нет даже в теории… Королева заступится в случае чего.

– Почитай газеты,- упорствовала она.- Два года назад какой-то старик приехал из Бельгии, так арестовали беднягу, судили и, можешь себе представить, расстреляли. И паспорт не помог. И бельгийская королева пыталась заступиться.

– Так он был военный преступник!

– Все равно страшно. Ты же знаешь,- она замялась,- тут одни законы, там другие…

– Я не идиот,- вымолвил я, несколько смутившись.- Я буду в этом смысле осторожен.

При этих упоминаниях о веревке в доме повешенного всегда наступало неловкое молчание. Дорого, дорого даются пироги и домашнее печенье, которыми потчуют родители взрослых детей, наведывающихся в отчий дом, как на другую планету! Любовь, жалость, снисходительность, зависимость, близость и несказанная отдаленность – кому не знаком этот противоречивый набор чувств, который в родительском доме достигает своей вершины, а стоит выйти на улицу – и переживания уступают место насущным заботам, далеким от закатной жизни тех, кому ты обязан своей собственной.

"А может, и впрямь авантюрист,- размышлял я, оглядывая глухие эмалированные стены своего нового кабинета. (Комната с видом на реку Святого Лаврентия пустовала, но Янек, не столько старый, сколько совершенно беззубый заместитель моего нового босса, на смеси русского с чешским объяснил мне, что фирме в скором будущем потребуется юрист, для которого комната и предназначается.- Вольно АТ рассыпать Верлину комплименты. Одно дело – аспирант физфака пятнадцатилетней давности, другое -сомнительный предприниматель. Да и сам АТ не большой специалист в людях".

Полно, полно, уговаривал я себя в такие минуты, когда основательные сомнения заставляли меня сдвигать в сторону кипу ожидающих обработки бумаг и со вздохом созерцать экран компьютера или голую металлическую стену своего кабинета. Даже если в деяниях господина Верлина и есть нечто, скажем, не то что противоправное, но не вполне нравственное с точки зрения какого-нибудь Жени Рабиновича, а мне-то что!

Кроме того, рассчитав свою зарплату, я увидал, что смогу жить не хуже, чем раньше, даже откладывая процентов двадцать пять в месяц на налоги да и просто на черный день.

– Многоуважаемый господин Безуглов,- читал босс, посверкивая очками, составленное мною письмо,- компания "Канадское золото" имеет честь обратиться к услугам Вашего кооператива для организации в Москве выставки-семинара с участием представителей канадских деловых кругов, посвященного производству искусственных драгоценных металлов на основе последних научно-промышленных разработок. Наша компания также заинтересована в экспортно-импортных операциях, связанных с продуктами питания, удобрениями, потребительскими товарами и т. п., а также бартерных сделках.

– Никуда не годится, Анри.- Он посмотрел на меня с ласковой укоризной.

– Вы же так велели, пан Павел. К тому же я полагал, что Алексей по телефону рассказал этому Безуглову все про нашу компанию.

На жизнерадостном лике господина Верлина отразилось растущее разочарование моими деловыми способностями. Видимо, в слове все помимо моей воли прозвучали и приемная дантиста на первом этаже, и сухонький вьетнамец-аптекарь, и пустые кабинеты нашей обширной конторы, и лихорадочная закупка компьютеров, факсов и конторской мебели на аукционах, где распродавалось имущество обанкротившихся фирм.

– Здесь есть свои тонкости,- с отеческой назидательностью сказал он.- Этот Иван, может быть, и знает про нас, по вашему выражению, все, но у него есть свои деловые партнеры. Организовать выставку – дело непростое. Российский рынок -джунгли, где новичкам места нет. Даже в таком коротком письме следует показать, чего мы на самом деле стоЂим. Скажем, почему бы не упомянуть, что после пятнадцати лет успешной торговли со странами Восточной Европы,- он говорил, как по-писаному, хотя и с некоторыми грамматическими ошибками, которые я ради связности текста убираю,- совет директоров компании "Канадское золото" принял историческое решение о распространении ее деятельности на Советский Союз с целью плодотворного сотрудничества, взаимовыгодной кооперации и содействия перестройке, гласности и ускорению… Созданный при прямом участии японской фирмы "Хаванагила"…

– Пан Павел!

– Хорошо, созданный при прямом участии фирмы "Мацусони" департамент инженерно-конструкторских исследований может предложить советской стороне сооружаемые "под ключ" промышленные мощности по производству химических продуктов, драгоценных металлов… Не надо говорить "искусственных", вы бы еще сказали "фальшивых", Анри…

– Или ненастоящих! – подал голос Янек, покачиваясь в совершенно новом кожаном кресле, за которое с пана Павела на аукционе взяли всего полсотни. Вообще я заметил в его вкусах европейскую склонность к вещам основательным и как бы вечным: коже, габардину, мебели если не красного дерева, то уж, во всяком случае, фанерованной под оное, оксфордским рубашкам в синюю полоску и чернильным авторучкам.

– Верно, Янек, ах, как это дьявольски верно! В общем, Анри, напрягите свои творческие способности. Это письмо рассматривайте как первый набросок нашей рекламной брошюры, которую потребуется впоследствии перевести на английский и французский.

Напряженность растаяла на лице господина Верлина, он посмотрел на часы, показывавшие без четверти пять, и извлек из ящика стола початую бутылку так называемой "Боровички" – весьма сносного словацкого джина, десять ящиков которого недавно поступили в адрес фирмы бесплатно и беспошлинно, так как представляли собой, согласно отправленному на таможню письму, рекламный материал для дегустаций с перспективой последующей реализации "Боровички" на американском рынке. После первой рюмки я поборол свое недоумение, а после третьей приобрел полную уверенность в том, что сумею написать не только рекламную брошюру, но и целый том, посвященный многолетней деятельности нашей фирмы на рынках Восточной, а может быть, и Западной Европы. Рюмки недорогого чешского хрусталя, надо сказать, были довольно объемистые.

– Приходится хитрить,- шлепал розовыми челюстями Янек,- а вы не удивляйтесь, молодой человек, так поступают все без исключения. Всем надо выживать, закон бизнеса…

– Ты не прав, Янек.- Господин Верлин взмахнул рукой, подобно выступающему на Форуме императору.- Никто не собирается хитрить, никто не будет обманывать наших возможных партнеров. Я всего лишь за то, чтобы постоянно глядеть в будущее. Почему так постоянно несчастен и страдает меланхолией наш общий друг Алексей? Потому что он витает в облаках, где будущего нет, а если и есть, то оно обозначено только редкими минутами так называемого вдохновения. Иными словами, от его работы ничего не происходит, ничего не изменяется. Посетители концертов расходятся, возможно, и в состоянии некоторого душевного подъема, но возвращаются в свою обычную жизнь, изменять которую призваны совсем другие люди – мы с вами, дорогой мой Анри. Толпа консервативна. Расшевелить ее можно с помощью приемов простейших, известных умным людям, однако иной раз, скажем, не вполне ординарных. Сколько стоит ваш галстук? – неожиданно спросил он.

– Долларов десять,- сказал я.

– Вот вам в счет предстоящего чека.- Он протянул мне три бумажки по двадцать долларов.- Отправьтесь вечерком в "Огилвиз" и купите хотя бы один. Завтра у нас посетители, которые родились не вчера и прекрасно могут по галстукам и костюмам определить годовой оборот фирмы.

– А по местоположению? – не удержался я.

– Монреальское отделение фирмы "Канадское золото" – всего лишь дочернее предприятие нью-йоркской компании под тем же названием.- Пан Павел снова заговорил голосом вкрадчивым и официальным: – И на первых порах, на время исследования канадского рынка, мы вынуждены довольствоваться этим скромным помещением.

Он протянул мне визитную карточку, где и в самом деле был указан нью-йоркский адрес, причем на Пятой авеню.

– Но как же…- начал я.

– А вот так, Анри.- Господин Верлин развеселился и даже подмигнул мне.- У фирмы есть свои маленькие секреты. Что до тебя, Янек, то если ты еще раз забудешь дома протезы, я тебя уволю. При всей старой дружбе.

Из небытия, из голубого и разреженного воздуха весеннего Заречья вдруг начали сгущаться в нашей конторе молодые люди с бараньими глазками и девицы в синтетических блузках. Заикаясь, они отчаянно лгали про имеющийся опыт работы, и садились за компьютеры, по два человека на кабинет без окон, и покуривали на лестничной площадке, у латунной вывески таинственной компании "Морские путешествия", жалуясь на долгие часы в присутствии и скудную зарплату,- всем им определял пан Павел минимальное жалованье плюс мифические комиссионные с удачных сделок. (У меня в свое время хватило ума отказаться от комиссионных в пользу твердого жалованья. Сейчас я понимаю, что пан Павел не из жадности определял сотрудникам столь нищенское жалованье, а по бедности да еще потому, что на те несчастные несколько сотен тысяч, полученные, возможно, и от какого-нибудь порнотеатра в Амстердаме, смотрел отчасти как на свои собственные деньги и страшился, что они кончатся до того, как дело окончательно развернется.) В кабинет с видом на реку по вторникам и четвергам стала приходить большегрудая блондинка с дискообразными сережками фальшивого золота в розовых ушках, студентка четвертого курса. Поскольку ни один юрист в здравом уме и твердой памяти не пошел бы в компанию "Канадское золото", пан Павел от души радовался: за четверть нормального жалованья Джулия довольно ловко превращала бойкий, но кишащий грамматическими ошибками язык босса в густые заросли "таковых" и "вышепоименованных". Правда, пока ей доводилось работать только над контрактами с молодежью, откуда босс железной рукой вычеркивал такие лишние пункты, как пособие по болезни и трехнедельные отпуска. Из факсимильного аппарата непрерывно ползла хрупкая, едва ли не на глазах желтевшая бумага, и ваш покорный слуга, проходя в кабинет господина Верлина, напоминал секретарше – о да, и секретарша уже появилась! – о необходимости разрезаЂть факс на отдельные листы – раз, и читать, а затем передавать господину Верлину – два.

После недельных волнений некая корейская фирма прислала нам оценку стоимости демонстрационной линии по производству несовершенного золота с доставкой в Москву.

Поглядев на документ, я присвистнул. На мгновение погрустнел и неугомонный пан Павел, из чего я заключил, что подобных денег у него не только нет, но и взять их, в общем, неоткуда.

Между тем неведомый мне Безуглов уже вовсю работал на компанию "Канадское золото", присылая всевозможные коммерческие предложения, обычно весьма неудобочитаемые,- попробуйте на дешевом аппарате снять ксерокс со слепой машинописной копии, а потом послать его по факсу! Впрочем, я разговаривал с ним по телефону, а однажды запросил описание его фирмы, именовавшейся кооперативом "Вечерний звон". В тот же день прибыл обширный устав фирмы, в котором упоминались такие виды деятельности, как "содействие развитию частного предпринимательства и внешней торговли", "сотрудничество с Русской Православной Церковью" и "торговля сырьем, материалами и готовыми изделиями с прогрессивными иностранными фирмами".

– Допустим, ваш Безуглов жулик, но почему же тогда у него такой престижный адрес? – спрашивал я.

Фирма располагалась в Сивцевом Вражке, в районе посольств, особняков и шестиэтажных домов в стиле модерн, напоминающих о Париже.

– Слушайте, Анри, я его сам не видел уже лет шесть,- твердил АТ в ответ на мои расспросы, и правая его бровь начинала подергиваться.- И друзьями мы никогда не были. Просто мне написали, что он теперь активно занимается бизнесом. А бизнес в нынешнем Союзе – вещь весьма и весьма растяжимая, универсальная, можно сказать.

– А кто именно написал? – продолжал любопытствовать я.

– Катя Штерн,- нехотя сказал АТ.- Она у него, кажется, подрабатывает секретарем-референтом.

– У нее же диплом физического факультета!

– Ну да, мало ли у кого диплом! Все они, с дипломами, получают сейчас по двадцать – тридцать долларов в месяц. Вы мне лучше скажите, Анри, зачем пану Павелу,- он усмехнулся,- потребовался Зеленов.

– Банк "Народный кредит"?

– Ага.

– Мало ли кто ему требуется.- Я уклончиво повторил фразу АТ, с сожалением отметив про себя, что Паша Верлин, аспирант кафедры алхимии, возможно, и был другом АТ, но предприниматель господин Пол Верлин, видимо, даже мне, щенку, доверяет больше.

– Я в ужас пришел! – разгорячился АТ.- Зеленов – старый гэбэшник. Причем не в переносном смысле, а в самом буквальном -майор Комитета государственной безопасности. Одно время курировал экзотерику и попортил нам всем немало нервов. Уже после моего отъезда ушел в отставку – хотя какая у них может быть отставка! – вступил в Союз экзотериков, через год уже стал вторым секретарем Московского отделения. Ну, эллонов он, разумеется, давно не пишет, хотя в юности грешил и две-три статейки опубликовал в свое время.

– А как же банк?

– Это и для меня загадка,- сказал АТ.- Впрочем, Союз экзотериков практически распался. В руках у администрации осталось довольно много недвижимости, да и деньги на начальный капитал могли сыскаться, не в Фонде помощи аэдам, так в том же КГБ, или как он там сейчас называется.

– Так что же, ваш Зеленов – богат?

– Нет, мне пишут, что банк довольно захудалый. Сам не знаю, откуда они берут деньги.

– Целевые кредиты,- сказал я тоном знатока.- Центральный банк предоставляет кредиты по маленькой ставке, а банк отдает их предприятиям по большой. Или по маленькой, но с устной договоренностью, что кредит безвозвратный. Какой-то процент, скажем, треть, при этом выплачивается наличными председателю правления, а уж он делится с нужными людьми.

– Как это мерзко все,- сказал АТ.

Не вполне в лад этим пессимистическим словам глаза его вдруг засияли почти безумным завистливым огнем. Собственно, разговор происходил не в каком ином месте, как в аэропорту Мирабель. Время от времени я похлопывал себя по карману, проверяя, на месте ли мой паспорт с голубым вкладным листочком визы. Неподалеку стоял в маленькой группке предпринимателей господин Верлин, весь – предупредительность, вежливость, хороший тон. АТ никуда не ехал, но отправился проводить нас, а заодно и кое-что передать. Это кое-что оказалось виниловым чемоданом весом килограммов в тридцать.

К кому относить плывущих, спрашивали древние греки, к живым или к мертвым?

К кому относить летящих через океан на десятикилометровой высоте?

Плывущие по крайней мере пребывали в осязаемом мире, а братья летящему – облака, имеющие все признаки бытия, но при этом, увы, вряд ли существующие.

Я летел через Атлантику почти в одиночестве: босс развлекал в бизнес-классе шестерых подопечных предпринимателей, лишь однажды навестив меня, чтобы с заговорщицкой улыбочкой протянуть два мерзавчика "Camus XO", которого в нашей части самолета, понятное дело, не подавали. Волнуясь, я опустошил один из них, затем заказал еще две или три порции коньяку попроще и благополучно заснул. Спал я и после амстердамской пересадки, лишь время от времени вскидывая голову и пытаясь попейзажам, расстилавшимся внизу, догадаться, пересекли ли мы столь страшившую меня границу. Раскрыв же глаза всерьез, я увидал за окном потрескавшийся асфальт летного поля в гудроновых заплатах и подъезжающий трап с надписью "Аэрофлот", за которым вразвалку следовало человек шесть пограничников. Вокруг самолета кругами ездила желтая автомашина неизвестного назначения. На пограничный контроль стояла порядочная очередь, впрочем, ненамного длиннее, чем в монреальском аэропорту. Тележек для багажа (к большому неудовольствию наших предпринимателей) не наблюдалось. Постояв минут двадцать у скрежещущего конвейера для багажа, мы заняли очередь подлиннее – на таможню, многократно описанную как иностранцами, так и отечественными диссидентами. (Как забавно перекочевалоэто слово из живой речи в историю.) Виниловый чемодан вызвал особый интерес чиновника, долго пересчитывавшего и взвешивавшего на руке все эти жалкие свитера и кофточки с еврейских благотворительных базаров. "С вас шестьсот восемьдесят рублей пошлины,- сказал он,- и еще сто двадцать за платье". Голос его был тускл, но кабаньи глазки злорадно посверкивали. Я взвился. Платье – вишневого бархата, с высоким воротником -лежало вовсе не в виниловом чемодане. Сам не знаю почему, я вдруг взял его с собою.

– Для личного пользования,- сказал я гордо.

– Лапшу мне на уши вешать не надо, молодой человек,- зевнул таможенник.- На гомика вы не похожи. Долларов мы не берем. Сходите в обменный пункт, багаж можно пока оставить.

Оставив виниловый чемодан на алюминиевом столике для досмотра, я вышел из таможни, несколько подавленный размерами испрашиваемой суммы, которая поглотила бы больше половины моей наличности. Однако по дороге к обменному пункту, где за доллар мне дали бы рубля два с половиной, меня перехватил энергичный молодой человек в скрипучей кожаной куртке. В немытой руке он красноречиво сжимал пачку сторублевых банкнот. Одиннадцать к одному, шептал он, увлекая меня за собой в аэропортовский туалет и приговаривая нечто вроде "не бзди, шеф". Я похолодел, вспомнив нервные предостережения АТ, но полиция нас не схватила, деньги оказались настоящими, и нечто вроде ностальгии охватило меня при виде памятного гипсового профиля на этих сравнительно небольших помятых бумажках. (Кто-то заметил, что советские деньги – едва ли неединственные, где вместо живого человека изображен застывший медальон.) Я расплатился с таможенником и, дождавшись господина Верлина и бизнесменов (интересовавших меня столь мало, что все эти шестеро рослых седоватых мужчин как-то с самого начала поездки слились для меня в некое шестиглавое, двенадцатиногое чудище – вероятно, напрасно, ибо душа, говорят, гнездится даже в самых жалких представителях человеческого рода, вроде банкиров, предпринимателей и политических деятелей). Моя собственная душа тихо радовалась. Дурак таможенник, роясь в тряпках, настолько воодушевился, что не стал обыскивать мой атташе-кейс на предмет литературы, которую по тем временам считали подрывной. Никогда не забуду умоляющих глаз АТ, когда он, заранее готовый к унизительному отказу, протягивал мне три выпуска эмигрантских журнальчиков, повторяя, что Господь мне зачтет этот небольшой риск.

Не успели мы пройти и трех шагов, как ко мне подошел некто, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Иваном Безугловым (героем написанной впоследствии шутовской повестушки под тем же названием) – рослым мужиком со слегка одутловатыми щеками, то ли от пьянства, то ли от небрежного бритья. На улице, вероятно, моросило, потому что Безуглов был облачен в защитный плащ. Перед глазами он держал фотографию вашего покорного с паном Павелом, вдумчиво сверяя изображения с оригиналами.

– Господин Чередниченко? – предупредительно улыбнулся он. Зубы его, впрочем, были не по-советски крупными и белыми.- А где шеф?

Я пожал руку нашему соратнику и указал на пана Павела. Безуглов расцвел.

– Очень, очень рад наконец познакомиться,- частил он, семеня рядом с шефом и крутя в пальцах дурацкую фотографию. Чрезвычайно рад и рассчитываю, что вас в Москве ожидает удача. Все подготовлено. Транспорт, гостиница, развлечения, достопримечательности столицы для ваших коллег. Заказан ужин в ресторане "Пекин". Зарезервированы встречи в министерствах, ведомствах, в частном секторе – нарождающемся частном секторе! -воскликнул он напористо.- Эпоха реформ! Гласность! Перестройка! Ускорение! После многих лет страданий Россия строит настоящий, не искаженный злонамеренными политиканами социализм!

Я устал с дороги и не оценил этой клоунады, хотя, признаться, меня тянуло сообщить господину Безуглову, что и после ремонта тюремная камера не перестает быть тюремной камерой. (В те годы я был пессимистом и теперь могу смело сказать, что мои грустные прогнозы оправдались если не буквально, то по существу. Тем более жалко мне тех, кто испытывал тогда прилив детского восторга.)

Мы вышли из здания аэропорта, и Безуглов с гордостью подвел нас к трем автомобилям – не "Ладам", как я ожидал, а черным "Волгам", впрочем, порядочно разбитым. Мы двинулись. На заднем сиденье продолжал нести восторженную околесицу наш гид, пан Павел вежливо хмыкал, видимо, прокручивая в голове программу на ближайшие дни.

Я жадно смотрел за окно, ожидая то ли припадка любви к родине, то ли, наоборот, приступа брезгливости, столь часто одолевавших меня в Монреале, но не испытывал ни того, ни другого. Стояла ранняя весна. Шоссе еще не просохло от недавнего дождя. Машину ощутимо потряхивало на колдобинах, разлаженный мотор тарахтел и присвистывал. По сторонам дороги тянулись одноэтажные развалюхи, которые не спасет даже капитальный ремонт. Старухи в серых платках торговали у обочин пучками зелени. Время от времени мы проезжали мимо людей в грязных белых халатах, колдовавших над ржавыми шашлычницами. Жующие стоя клиенты вытирали руки клочками газетной бумаги и отпивали из мутных стаканов какую-то жидкость. Судя по завороженному выражению лиц, это была отнюдь не минеральная вода.

– Первые ростки свободного предпринимательства,- радостно заявил

Безуглов,- еще год назад дорога была мертва – ни закусить, ни выпить…

Семинар был мероприятием не слишком прибыльным, но многообещающим. Каких-то денег нам подкинули из Оттавы, кое-что заплатили сами участники. Шестиголовый зверь представлял разнообразные отрасли канадской промышленности, и надо сказать, что я изрядно попотел, переводя лекции, изобиловавшие не только рекламной дребеденью, но и техническими описаниями. В Москву прибыл также контейнер с образцами и сувенирами. Ошибается тот, кто, презирая предпринимательство, считает его незатейливым делом. Современный предприниматель подобен вопиющему в пустыне. Неприкаянно сжимает он в руке образецпродукции, скажем, кофеварку, и если будет в бездействии ждать доброго самаритянина, который захочет выложить за нее известную сумму, то скорее всего умрет с голоду. Нет, самаритянина следует сначала отыскать, заставить слушать, а затем еще и уговорить расстаться с честной трудовой копейкой. А вокруг, между прочим, подобно алчным волкам бродят конкуренты, предлагающие точно такие же кофеварки…

Вот почему так воодушевился господин Верлин, когда в России наступила новая эпоха.

– Любезные господа,- соловьем пел он в Броссаре недоверчивым предпринимателям,- на ваших глазах открывается новый необъятный рынок. Тот, кто пойдет на скромный риск для того, чтобы попасть первым на этот клондайк и врыть в землю свой заявочный столбик, станет не миллионером – миллиардером. Семьдесят лет в России производились лишь третьесортные товары. В бытность аспирантом я мог прожить год на один чемодан вещей, которые привозил из Праги и легально продавал через комиссионные магазины. России нужно все – текстильные фабрики, электронное оборудование, навигационные приборы, самолеты, жевательная резинка, предметы гигиены. Да, сегодня русский потребитель зарабатывает гроши. Но завтра! Завтра свернется военная промышленность, ибо новой России не нужна будет такая военная мощь. Завтра ресурсы страны начнут попадать к ее гражданам. У них наконец появятся доходы. И с этими доходами будет сопряжена ненасытная жажда потребления. Мне жаль, что вы не видели глаз советского человека при виде самых простецких джинсов "Ливайз"!

Поначалу бизнесмены жались, помалкивали, пожимали плечами, но вскоре я заметил, что каждое упоминание слова "миллион" действует на них, как чашка кофе по-турецки, а слова "государственные гарантии" -как рюмка хорошего коньяку.

– К тому же к вашим услугам фирма "Канадское золото",- продолжал Верлин.- Основательнейшие связи во всех кругах российского общества. Не надо забывать, что Горбачев начал перестройку под влиянием Масарика, идеолога Пражской весны и моего ближайшего друга. Все двери будут для нас открыты! Мы уже сотрудничаем с крупной частной фирмой, одной из первых в СССР и соответственно одной из самых влиятельных. У нас завязаны контакты с банком "Народный кредит", уже открыт счет в рублях, дожидаемся момента, когда можно будет начинать конвертацию…

– Что начинать? – насторожилась одна из драконовых голов.

Бедный пан Павел! Увлекшись, он дал маху. Дракон был уверен, что прибыль из России можно будет вывозить беспрепятственно, и лекция о превратностях этого процесса (а точнее, его практической невозможности в те годы) была бы явно излишней.

– В настоящее время прибыль из СССР можно экспортировать только в виде товаров,- при этих словах я замер,- нефть, алмазы, золото, удобрения…

Дракон успокоился и заулыбался всеми шестью головами. Еще через полчаса этой лекции – далеко не первой, впрочем,- семинар был уже на мази. Даже в случае неуспеха он обеспечивал господину Верлину бесплатную поездку в Москву (где планировался первый тур переговоров о несовершенном золоте) плюс пара десятков тысяч на текущие расходы. В составленноймною смете пан Павел бестрепетно увеличил все цифры ровнехонько в полтора раза и только после этого приписал к ним честные двадцать процентов за организацию семинара.

У входа в гостиницу стояли человек шесть полицейских в синей форме. К моему удивлению, Безуглов подошел к сержанту и, преувеличенно улыбаясь, пожал ему руку, даже похлопал по спине. После утомительного перелета я не без радости простился до утра и с драконом, и с паном Павелом. Что же до Безуглова, то он уговорил меня отправиться в бар "оттянуться".

– Здесь где-то должна быть скульптура "Рабочий и колхозница",-заметил я.

– Завтра, завтра,- отвечал Безуглов с идиотской жизнерадостностью.

Если с паном Павелом Безуглов говорил заискивающе, то со мною -как бы даже и панибратски.

– Старик,- воскликнул он,- давай на "ты"! Ты ведь настолько моложе!

– У нас в Квебеке,- сказал я вежливо,- на "вы" друг друга почти не называют. Тоже сразу переходят на "ты".

– Ну, здесь у нас не Квебек,- затуманился Иван Безуглов,- здесь, Гена, другая жизнь. Ты давно слинял? Двадцать лет! – Он присвистнул с некоторым оттенком уважительности.- Что-нибудь помнишь? Ничего? Да и что помнить! – Он хохотнул.- А мы вот тут, как видишь, пашем, крутимся. Пытаемся выжить в этом бардаке. Как там наш аэд поживает? Я слышал, процветает? Всемирная знаменитость?

– С чего вы… то есть ты… взял? – Я искренне удивился.

– Ну, жена профессор, сам вольный художник, выступления, публикации, отзывы прессы. Мы тут не такие невежественные, как тебе кажется. Сам слышал его интервью по "Голосу". В "Аркадском союзнике" была большая статья.

Я, промолчав, заказал наконец водки для Безуглова и стакан апельсинового сока для себя. Столики вокруг постепенно заполнялись командировочным зарубежным народом и девицами с ищущим выражением на лицах.

– Сто баксов,- сказал Безуглов, перехватив мой взгляд,- могу устроить хоть немедленно, на всю ночь. Даже со скидкой. Выбирай любую. Они здоровые, не бойся. Или устал?

– Совершенно верно,- сказал я.- Пятнадцать часов уже в дороге.

Шеф просил обсудить, все ли в порядке с завтрашними встречами.

– Оставь! – Безуглов опорожнил свою водку в один присест и крякнул.- Смирновская. Вот класс! А у нас, видишь ли, борьба с алкоголизмом. Правда, уже пошла на убыль, но виноградников повырубить успели.

– Я читал,- сказал я.

– Одно дело – читать,- разгорячился Иван,- а другое – испытать это на собственной шкуре. Так что ты уж на завтра купи бутылок шесть. Для тебя у нас в офисе организуют как бы прием. В основном друзья АТ, ну и еще кое-кто. Расскажешь, как там живут у вас, за границей.

Безуглов несколько озадачил меня. Я помнил со слов АТ, что сей папенькин сынок после того, как отца отправили в места не столь отдаленные (причем, кажется, по делу), стал не только одержим идеей выбиться в люди, что было бы вполне понятно, но и несколько задумчив; что он не только занимался масштабной фарцовкой (еще одно безвозвратно умершее слово!), но и мелькал на экзотерических концертах, а иной раз даже подкидывал моему аэду и его друзьям на бедность. Одно время Белоглинский даже считал его агентом тайной полиции, поскольку, по достоверным сведениям, он встречался и с Зеленовым, к тому моменту уже состоявшим на службе в органах. АТ по мягкости характера создал целую гипотезу а-ля Достоевский, согласно которой Безуглов был жадным до жизни человеком, достаточно умным для того, чтобы страдать известной ущербностью.

– О да, его всегда тянуло к сильным мира сего,- рассуждал АТ, картинно отставив худощавую руку с неизменным лафитником.- Но не льстит ли нашему Ивану то, что к ним он причислял и наше скромное сообщество запуганных невротиков, у которых за душой не было ничего, кроме своего искусства? Причем не было даже уверенности в собственном таланте, пока тексты наших эллонов не стали печатать за рубежом. Что же до Зеленова… А что Зеленов? Ведь мог же он в конечном итоге меня посадить. Раздуть дело по тем временам ничего не стоило.

– Пожалел волк кобылу,- съязвил я.

– Жизнь в России далеко не такая черно-белая, как представляется отсюда,- поморщился АТ.- Все познается в сравнении. Уверяю вас, что он поступил вполне порядочно, быть может, даже рискнув своей карьерой.

– Погодите,- сказал я.- Если ваш Безуглов был фарцовщиком, то почему его не преследовала тайная полиция? Зеленов заступался?

– Может быть.- АТ занервничал.- В конце концов они старые друзья.

– Экие они у вас получаются розовенькие.- Восторженность АТ нередко приводила меня, как, впрочем, и Жозефину, в порядочное раздражение.- По мне, так людьми в подавляющем большинстве случаев двигают чувства самые низменные. Корысть, ревность, похоть, тщеславие, честолюбие.

– Вам не страшно жить с такими взглядами?

– Наоборот! Мое мировоззрение означает, что любое проявление чувств истинных воспринимается как нежданный подарок. И разочарований, таким образом, существенно меньше. Продать и купить, предать и сграбастать – не главные ли движущие силы нашей жизни?

– Я ничего не продаю, да и вы, впрочем, тоже.

– У вас просто не было подходящего случая,- отмахнулся я.- Ваш товар, ваши песенки под дурацкий инструмент, продается неважно. Спрос превышает предложение настолько, что продажа за хорошие деньги – заметьте, я не сомневаюсь в вашем таланте! – требует слишком значительных унижений при весьма неопределенном результате. Не уверяйте меня, что где-то в глубине души у вас при отъезде не гнездилась надежда на край,где реки текут молоком и медом, а великому, но не признанному в отечестве аэду достаточно выйти на улицу с шапкой в руке, и через полчаса она будет набита стодолларовыми купюрами. Ну, признавайтесь!

АТ засмеялся. Право, в чем ему нельзя было отказать, так это в трезвом отношении к самому себе и к своим – порою довольно завиральным – идеям. И все же слишком многих он переоценивал, прежде всего пана Павела. Замечу, что все старые товарищи господина Верлина по алхимической кафедре вежливо, но твердо отклонили его предложения, которые лично я правил по-русски и отсылал Безуглову с просьбой передать в университет. Профессор П. даже напомнил в письме, что и он сам, и господин Верлин в свое время давали торжественный обет не использовать алхимические знания для обогащения.

– Алхимических знаний я не использую,- сказал АТ,- хотя бы потому, что вся эта ученая премудрость давным-давно вылетела у меня из головы. Я даже не смог толком поиграть с Дашей в ее алхимический набор. И, право, не вижу ничего плохого в том, чтобы поделиться со старым приятелем кое-какими связями. Не я, так другие бы нашлись. К тому же я полагаю, что господин Верлин – человек честный.

– А я полагаю,- был мой черед смеяться,- что он попросту хочет половить рыбку в мутной воде. В дни перемен таких возможностей бывает предостаточно, и первые, кто попадет на открывающийся российский рынок, вполне смогут сколотить миллионные состояния, тут старый лис прав. Другой вопрос в том, насколько честными будут эти состояния.

АТ покачал головою, как бы давая мне понять, что предмет разговора ему скучен, да и обстановка в прокуренном, грохочущем субботнем баре не располагала к беседам на отвлеченные темы. Молодежь, припахивающая кто потом, кто дезодорантом, топталась у стойки и прямо со стаканами в руках пускалась в пляс. АТ наблюдал за ними сосредоточенно и грустно. Не любя танцевать, он от души завидовал тем, кто обладал даром веселиться просто от разухабистой музыки, от мелькания прожекторов, от сигаретного дыма, почему мы, собственно, и сидели с ним в этом месте, закусывая (я пиво, а он свой напиток, тайком наливаемый в казенный лафитник из фляжки) фирменным блюдом заведения -жареными картофельными шкурками с сыром чеддер.

Отделавшись от Безуглова, я стал готовиться ко сну. Из окна моего номера виднелись позолоченные шпили и сверкающая скульптура мускулистого парня, вздымающего на пару с несколько менее мускулистой валькирией позолоченный пшеничный сноп.

ВДНХ, вспомнил я.

Номер оказался далеко не таким ужасным, как я ожидал, и уж, несомненно, поприличнее комнат в студенческих гостиницах, где мне доводилось останавливаться в Европе. Я развесил одежду в шкафу, невольно снова вскипев от вида платья, обесчещенного паскудным таможенником. Парик был на месте, в боковом кармане сумки. Я примерил и то, и другое, размышляя, не спуститься ли мне инкогнито на второй этаж, не поискать ли приключений в неведомом городе. Но смена часовых поясов давала о себе знать. Я уединился в ванной комнате, принял душ, подивился туалетным принадлежностям, прежде всего мылу со знакомым запахом, темно-коричневого цвета, вязкому, припахивающему не то дегтем, не то щелочью – впрочем, в химии я слабоват,- ну и, разумеется, туалетной бумаге. Нет-нет, я был не таким снобом, как мои коллеги по экспедиции,- те с утра хором произнесли "туалетная бумага" и начали вздыхать. Я поразился в ином смысле. Я ожидал, что в гостинице "Космос" будет бумага газетная, с портретами вождей и передовиков производства. В углу радио чуть слышно играло Чайковского. Телевизор (без дистанционного управления и с экраномдовольно-таки размытым) включился сразу. По нему-то как раз и показывали передовиков производства – гремели комбайны зерноуборочные и угольные, грозно смотрел с экрана диктор, обличая преступления американского империализма, и матерые полицейские били дубинками беззащитных демонстрантов. Странно. Дома те же самые картинки по ящику подавались как-то ленивее, без такого напора. После новостей (которые я досмотрел до самой сводки погоды) вдруг без всякого перехода принялись показывать получасовой документальный ролик о Ксенофонте Степном. На экране мелькали груды фотографий, показывали Оренбург, камеры Лубянки, газетные заголовки и даже митинг трудящихся Трехгорной мануфактуры, на котором работницы единодушно голосовали "за", требуя смерти банде троцкистских выродков. Наследие Ксенофонта Степного возвращается народу, вещал диктор, перестройка открывает российской культуре новые горизонты. Ну и так далее. Показали, впрочем, и документальные кадры с самим аэдом, игравшим на своей лире в Колонном зале. Я расчувствовался. У родителей АТ, как и следовало ожидать, было занято даже через полчаса после окончания фильма. Но я все же дозвонился. Они были готовы приехать в гостиницу немедленно ("Мы возьмем такси!"), но я, засмеявшись, отказался от встречи. Завтра, завтра, я ничего не смогу рассказать сегодня, а подарки не пропадут.

Стоит, вероятно, снабжать мои заметки многоточиями в квадратных скобках, которые обозначали бы пропущенное за ненадобностью. Иногда я начинаю тревожиться о том, насколько интересны мои описания туалетной бумаги и мыла в номере гостиницы "Космос" за двенадцать лет до начала нового тысячелетия, когда многие всерьез готовятся к концу света. "Вот мы на Земле,- думал я засыпая,- как микробы на яблоке. Мы полагаем, что эта дивная планета принадлежит нами создана для нас. Мы истребляем недружественные виды микробов. Мы роем шахты в мякоти нашего яблока. Мы строим железные дороги и летаем над его поверхностью в могучих воздушных машинах, в которых могут поместиться двести или триста микробов. Между тем лежащий в гостиной плод наливается соком, бока его румянятся (допустим). И в конечном итоге щекастый ребенок (предположим) хватает его с целью съесть. А бдительная мать ласково и в то же время строго приказывает вымыть яблоко".

Утром эти мысли перестали меня беспокоить. Мы спустились к завтраку. Я не привередлив в еде, однако на нас с паном Павелом лежала моральная ответственность за состояние духа господина Навигационные-Приборы и господина Синие-Джинсы, господина Коттеджи-для Небогатых, господина Несовершенное-Золото и господина Минеральные-Удобрения, озадаченно созерцавших обветренные ломтики серой колбасы и обильно сдобренную маслом вязкую кашу неопределенного происхождения. Энергичный господин Верлин выдал каждому по упаковке желудочных таблеток, купленных мною в монреальской аптеке накануне, широким жестом указал на атлетически сложенного Безуглова, уплетавшего сомнительный провиант за обе щеки. С таким же аппетитом завтракала и субтильная, востроносенькая Катя Штерн, уже успевшая шепнуть мне, что сыра в городе нет уже года два. Сколь занятно было встречаться с людьми, которых я прежде знал только по восторженным рассказам АТ! Их поступками будто бы двигали не столько те чувства, которые считаю главными в человечестве я (см. выше), но некие сугубо тонкие соображения. Полагаю, что, если бы у АТ украли автомобиль, он постеснялся бы даже выступать свидетелем в суде над обидчиком, скорее нашел бы доводы в его защиту. В минуты плохого настроения я объяснял его благодушие заурядной трусостью, иными словами – жаждой оставаться в своем придуманном мирке, заслоняясь от реальности.

– Я помню ваш стаканчик,- сказал я этой бледноватой копии Лайзы Миннелли,- я привез вам кое-что от Алексея.

– Письмо? – встрепенулась она.

– Пакет,- уточнил я.- Возможно, там есть и письмо. Но у нас сейчас нет времени разговаривать, Катя. Давайте заниматься делами.

Дел оказалось – непочатый край. Кое-какая подготовительная работа была сделана, но все приглашения следовало подтвердить, всюду требовалось звонить, заезжать, договариваться. Удивительно, но за эти дни мне не удалось выбрать ни одной минуты, чтобы доставить виниловый чемодан родителям Алексея, да и обещанную вечеринку у Безуглова пришлось перенести. Когда я вспоминаю то время, то перед глазами моими встают бесконечные тесные кабинеты мелких и мельчайших начальников, от которых зависели ничтожные мелочи вроде слайд-проектора или достаточного количества стульев для семинара. Все эти личности имели вид неприступный, но тут же смягчавшийся после скромного – даже чересчур скромного – дара, какой-нибудь авторучки или одноразового карманного фонарика. Кое-кого, впрочем, приходилось приглашать на ужин в "Космос". Шестиголовое чудище между тем по большей части развлекалось достопримечательностями Москвы, и в сердце моем поселилось некоторое сомнение по поводу бизнесменов вообще, которых я всегда представлял в виде рыцарей без страха и упрека. На второй вечер я обнаружил господ Замороженное-Тесто и Навигационные-Приборы за столиком в баре, где они вели беседу с двумя девицами – перманент, худые, пустенькие личики, агрессивно накрашенные губы, полтораста английских слов. Я огляделся в тоске.

"Что ж,- вздохнул я про себя,- будем работать. Будем, черт подери, отрабатывать денежки господина Верлина".

"Родители живут бедно",- предупредил меня Алексей, как будто я мог этого испугаться. Я другого боялся: я знал, что АТ уезжал из России как бы навсегда, прошел через все полагавшиеся обряды типа лишения гражданства и многолетних отказов, и опасался увидеть семью, живущую только воспоминаниями о потерянном сыне. Люди вообще не любят чужих трагедий.

В подъезде стоял запах капусты, гниющего мусора, человеческих выделений, сырой известки. Говорят, что запахи надежнее всего переносят нас во времена миновавшие, но я вспомнил не о российском детстве, а о муниципальных домах в Нью-Йорке, благо там тоже стояла тьма на лестничных площадках. Щелкнув зажигалкой, я отыскал нужную дверь, обитую клеенкой. Из квартиры доносилась музыка – кажется, Чайковский. Шлеп-шлеп, раздались шаги. "Кто там?" – спросил надтреснутый женский голос. "Я от Алексея!"- закричал я. "От кого?" "От сына вашего! Я вам звонил позавчера!"

"Вот оставить чемодан и смыться",- подумал я.

Ни отец, ни мать АТ, однако, не походили на невротиков, да и бедность их Алексей безбожно преувеличил. В доме пахло уже вовсе не мусором, а пирогами, седовласая и довольно стройная мать АТ трясла мне руку и извинялась за вопросы через дверь.

– Сейчас такая преступность, Гена, вы не представляете!

Я втащил чемодан, повесил пальто в стенной шкаф и прошел в гостиную, где был накрыт, надо сказать, замечательный стол, украшенный – среди прочего – поллитровкой хорошо замороженной водки и бутылкою шампанского в мельхиоровом ведерке. Со всех стен на меня смотрели фотографии Алексея Татаринова в виде смеющегося младенца, стриженого школьника, молодого аэда в ученическом белом хитоне, аэда постарше – на сцене, принимающего из рук какого-то бородача лавровый венок. Впрочем, самый крупный портрет – черно-белый, пожелтевший от времени, с особой выпуклостью изображения, как бывает только на старых фотографиях,- изображал другого аэда. Сюжет был тот же – сцена, венок. Я пригляделся, не веря собственным глазам,- козлобородый тип, вручавший венок, был, кажется, Калининым. Хозяева тактично молчали.

– Замечательная коллекция,- сказал я.

– Мы бы предпочли живого сына,- вздохнула Елена Сергеевна.- И отец ему заморочил голову, и друзья-приятели, вот и живет теперь Бог знает где, и как живет, представления не имеем.

Я украдкой покосился на Бориса Васильевича, ради моего визита облачившегося в клетчатый пиджак с широкими лацканами и явно выходные серые брюки. Выпад жены он оставил без внимания.

– Он разве не пишет?

– Что толку! Ни снохи не видели ни разу, ни внучки… Как-то не по-человечески все… Это Ксенофонт. Вы видели вчера передачу? Так изменилось все, невозможно поверить! Садитесь за стол. Мы вас, право, заждались. А Алена еще не пришла с работы, скоро будет. Алексей не собирается приехать?

– Ну,- замялся я,- пока еще их, в смысле эмигрантов, особо не пускают, но уже были исключения, так что, если и дальше так пойдет, он непременно приедет и внучку привезет, и жену. Обе, кстати, совершенно очаровательные.

– Хотите водки, Гена? – пришел мне на помощь Борис Васильевич.

– Несомненно,- сказал я с облегчением.- Между прочим, я от себя тоже кое-что привез. Канадское виски.

– Разве такое бывает?

– Еще как! – сказал я с напускным патриотизмом.- Виски шотландское – ячменное. Американское – кукурузное. Ирландское -пшеничное. И, наконец, канадское – ржаное. Впрочем, сам я больше по пиву.

– А пьет он там много? – с тревогой спросила Елена Сергеевна.

– Бывает, конечно, но по здешним меркам, думаю, считался бы непьющим.

Мы сели за стол, уставленный мисками, плошками и тарелками, словно ждали не одного гостя, а человек шесть. После пары рюмок я перестал чувствовать себя неуютно и, похвалив пироги и салаты, принялся перелистывать взятый с полки увесистый альбом с видами Монреаля, иной раз останавливаясь на фотографиях и делая пояснения: вот здесь мы гуляли с АТ, а здесь как-то раз обедали, а здесь…

– Чужбина,- вздохнула Елена Сергеевна.- Все такое красивое, чистое и совершенно не наше.

– Ну, для меня это не чужбина.- Я позволил себе усмехнуться.- Да и он там уже сколько лет? Семь? За семь лет человек полностью меняется. У него там меньше друзей, чем было в Москве. Зато спокойно. Растит ребенка, работает.

– Бедствует? – спросила Елена Сергеевна с придыханием.- Только честно. Вы целый чемодан привезли, а он, может быть, голодал, чтобы собрать эти вещи?

Я снова усмехнулся, объяснив, что сначала да, бедствовал, хотя это понятие так относительно, что тревожиться в этом смысле не стоит, ибо любому человеческому огрызку у нас дают социальное пособие, и прожить на него вполне можно – скромно, но уж, во всяком случае, не впроголодь.

– Вы нас поймите,- Елена Сергеевна улыбнулась с неожиданной беззащитностью,- мы же никогда не были за границей. А Алеша человек слабый. Он любит казаться самостоятельным, но чуть что -сразу прибегал к нам. С тех пор как бросил университет, вечно сидел без денег, то дворником устраивался,то сторожем, вечно его госбезопасность травила. Я чаще жалею, что он уехал, но иногда думаю: лишь бы был счастлив. Как он, изменился там? Он чувствует себя счастливым?

– На свете счастья нет, но есть покой и воля,- сказал я, поколебавшись.- Мне кажется, что и того, и другого у вашего сына достаточно.

– Еще водки хотите, Гена? Или, может быть, шампанского? Мы слыхали, что у вас на Западе не любят сладкого, так это -полусухое. И еще винегрета – я вижу, вам нравится?

Первый мой московский карнавал скоро кончился, как все земное.

Дома я обнаружил на автоответчике штук шесть сообщений от АТ и отправился сразу к нему, захватив небольшой картонный ящик с подарками от друзей и родных, а также литровую бутылку "Столичной", за гроши купленную в долларовом магазине под идиотическим названием "Березка" (набор товаров в этих магазинчиках и жар в глазах моих русских знакомых, туда попадавших,- предмет для особого рассказа, но я не историк; лавочки эти давно исчезли – туда им и дорога).

– Боже мой! – хохотал АТ, разворачивая присланный Белоглинским чугунный бюст Самария Рабочего размером с хороший мужской кулак.- И ведь в "Правду" упакован, честное слово! Говорят, перестройка, а этого вурдалака все еще продают! Вы знаете, Анри, как трудно отделаться от наваждения, что этот тип – твой, скажем, родственник или сосед по коммунальной квартире, с которым прошло все детство?

– Ты до сих пор не отвык? После стольких лет? – вдруг подала голос Жозефина, успевшая против своего обыкновения приложиться к московской бутылке.- Мне так порою осточертевает твоя пресловутая ностальгия! Ох, Татаринов, как ты еще называешь себя аэдом! Страна, культура, режим – все это вещи такие жалкие перед лицом вечности. Думаешь, случайно эллоны пишутся по-гречески?

– А можно без пошлостей? Дрянь! – заорал Алексей по-русски. Скотина! Сука! Да знаешь ли ты, что, если большевиков прогонят, ноги моей не будет в этой поганой загранице! Лучше подыхать с голоду на родине, чем тут… тлеть!

– Кто тебе мешает гореть, а не тлеть, алкоголик несчастный! -взвилась Жозефина. Я с грустью отметил, что ругательства эти она, видимо, слышала не в первый раз.- Хоть бы на жизнь зарабатывал, дочери надеть нечего! Носитесь со своей матушкой-Россией, невежды, провинциалы, самовлюбленные недоучки! А я еще в тебя верила! Ни один- ты слышишь – ни один аэд из вашей несчастной страны никогда не будет знаменит, никогда не получит Нобелевской премии. Разве что Исаак Православный, да и то только потому, что он не держится за свое так называемое отечество. Выучил язык, освоил профессию,преподает, пишет статьи, сам переводит свои эллоны на английский. А ты только и знаешь, что ныть. Катись в свою Россию хоть завтра!

Я дипломатично помалкивал. Москва все еще играла в моих венах подобно скверному спирту. В самолете из Шереметьева после первого же бокала ледяного немецкого пива с восхитительной горчинкой меня охватила смесь жалости и бессилия. Я загрустил, припоминая прошедшую неделю. Многочисленные переговоры с чиновниками в серых и коричневых узких галстуках привели к не менее многочисленным протоколам о намерениях, собственно, пустым листкам бумаги, над которыми предстояло еще работать и работать. Все эти директора заводов, начальники трестов, главные инженеры и председатели кооперативов купили бы у нас все что угодно. Но в каждом разговоре всплывало забытое ныне слово "конвертация", в переводе на обычный язык означавшее, что платить за приобретенное им нечем, ибо рубль пригоден лишь для использования внутри страны, а поминаемые паном Павелом платина и изумруды подлежат вывозу лишь по особым разрешениям, которые выдаются либо по близкому знакомству, либо за большие деньги. Шестиголовый дракон к концу поездки скис, захворал желудком, угас, поняв, что господин Верлин, мягко говоря, преувеличивал как масштабы своих связей, так и возможности российского рынка.

– Все это, дорогой Гена, полная херня,- вздохнул Безуглов, отозвав меня в сторону в аэропорту.- В этой стране есть огромные деньги. И они действительно начнут высвобождаться в самое ближайшее время. Тут твой шеф прав. Но если я что-то в жизни понимаю, то есть вещи, куда влезать не следует. Например, импорт – ни у кого нет валюты.

– Куда же она девается?

– Долго объяснять.- Безуглов улыбнулся с некоторым высокомерием.

– А СП? Нам же предлагали?

– Построить можно, но прибыль вывезти не удастся. Экспорт – дело хорошее, но нужен большой начальный капитал на взятки. Считай, пять процентов стоимости сделки надо раздать.

– Чем же тогда можно заниматься? – недоумевал я.

– Ну-с, если Зеленов действительно готов подключиться,- вздохнул Иван,- то текстильный комбинат звучит правдоподобно. Линия по производству видеомагнитофонов – тоже. Несовершенное золото. Но и в том, и в другом случае зеленовских денег не хватит. Придется выбивать централизованные кредиты в СКВ. Опять же давать на лапу. Да и скучно это все, любезный мой Гена. Скучно. Нужна новая идея, а для этого твоему шефу следует снять розовые очки.

– Позвольте, Иван,- я называл его то на "ты", то на "вы",- а сами-то вы чем занимаетесь? Простите уж мою наивность.

– Разным, Гена, разным! Генеральной идеи, понимаешь ли, и у меня пока не имеется. Компания у нас, как ты знаешь из устава, многопрофильная. Вот, например, обеспечиваем охрану некоторым барышням, которые трудятся в "Космосе". Они у нас, как за каменной стеной. Клевые барышни. Вот кого бы экспортировать, да железный занавес не дает. Зеленовские денежки прокручиваем, но все, увы, внутри страны. Он нам под пять процентов в месяц, а мы отдаем умным людям по десять.

– И возвращают?

– А куда они денутся? – сказал Безуглов с ласковой улыбкой. Залоги хорошие. И в суд мы в случае чего не обращаемся, нет, не обращаемся. Свои методы есть. У вас, в Канаде, небось о них и не слыхали. Ты только не тушуйся,- добавил он, увидав мое замешательство,- никакой мафии. Все культурно, без применения оружия. Правда, я с тобой откровенничаю только потому, что ты свой. Шефу лучше не говори.

Побледневший от бешенства АТ вскочил с места и, хлопнув дверью так, что задрожали покрытые паутиной стекла террасы, покинул нас с Жозефиной. Я с удовольствием принял ее извинения.

– Ты понимаешь, Анри,- откровенничала она,- боюсь я за него.

Боюсь. Он только кажется таким уравновешенным, а на душе у него творится черт знает что. От местных коллег он воротит нос – не тот, говорит, уровень. Ладно, я понимаю. Монреаль не Париж, не Нью-Йорк и не Афины. Но почему же он тогда с эмигрантами водится? Никто из его так называемых приятелей здесь ни слова по-гречески не знает. Вот собираются они на этой террасе, поносят советскую власть, жрут водку да рассказывают друг другу старые анекдоты. Помнишь, он выступал в церкви? С тех пор прошло пять лет. Больше его не приглашают. Я подозреваю, что никто из местных русских вообще не понимает, что такое экзотерика. Пьет он с ними, а потом всю ночь сидит на террасе, грызет карандаш, утром встает черный, как смерть. Со мною почти перестал разговаривать. Писать начал только по-русски, а это, знаешь, путь наименьшего сопротивления. Не говоря уж о том, что он таким образом отгораживается от нашего мира. Скажи, они все такие высокомерные? Это что, национальнаяболезнь?

– Опасаюсь, что да,- я вздохнул,- особенно у себя дома. Знаешь, комплекс неполноценности порождает комплекс превосходства.

Я вспомнил долгожданный вечер, на который собралось десятка два старых товарищей АТ. Он состоялся в штаб-квартире безугловской компании, просторном подвальном помещении в Чистом переулке, совсем рядом с резиденцией Патриарха всея Руси (о нынешних офисах, подвергнутых евроремонту, тогда и слыхом не слыхали). Мы прошли поразительно тихим переулком и вступили во двор, где совещались, расположившись по кругу, красавицы липы. Из песочницы осторожно смотрел пожилой серый кот, справлявший большую нужду. На скамейке стояла пустая водочная бутылка. В полутемном коридоре конторы пахло тленом и плесенью. Из многочисленных дверей лезли клочья ваты. Кухня с пятью газовыми плитами по размерам напоминала физкультурный зал. Я был единственным членом делегации, удостоившимся приглашения.

– Все впереди,- приговаривал Безуглов.- Помещение признано нежилым. Арендовано на двадцать пять лет с правом продления. Косметический ремонт кое-где уже сделали. Вскоре примемся за основательный.

Он провел меня в свой кабинет, где среди советской мебели (блистающей синтетическим лаком) факс и пишущая машинка IBM (такая же, как у АТ) выглядели аристократами в изгнании.

– Мебель румынская,- продолжал Безуглов с той же гордостью,-факс японский, машинку купили списанную в Академии наук, отремонтировали – любо-дорого. Ксерокс нужен позарез.

– А почему бы не купить? – спросил я.

Не знаю, чего было больше во взгляде Безуглова,- насмешки или презрения.

– Они все на учете в КГБ,- сказал он.- Использоваться могут только в организациях, где есть Первый отдел. Должны по инструкции помещаться в зарешеченное помещение, по утрам открываемое двумя ключами.

Я заткнулся, покраснев. Должен вообще сказать, что в отношении к иностранцам интеллигентные русские ведут себя как бы заискивающе и в то же время покровительственно. Даже Белоглинский, все-таки аэд, с которым мы через полчаса уже сидели за столом в "зале приемов", завистливо поглядывал на мой зауряднейший вельветовый пиджак, на дешевенький дипломат искусственной кожи, даже на купленный в Нью-Йорке поддельный "Роллекс", что не помешало ему вскоре поймать меня на какой-то неточности, связанной с московским метро, кажется.

– Да,- изрек он меланхолически,- мы все-таки знаем о жизни больше вас.

– Кто мы и кто вы? – осведомился я.

– Годы испытаний,- вздохнул Белоглинский,- духовность, соборность, участь нации.

Его понесло. В середине этой затянувшейся белиберды в комнату начали входить другие гости – Петр Ртищев (как родители не сообразили, насколько неудобопроизносимо такое имя рядом с такой фамилией! Впрочем, он именовался Петром Верным), Катя Штерн, Марина Горенко, коллеги АТ по университету. Пришли несколько молодых людей со стрижкойпод бокс, с основательными бицепсами и невыразительными мелкими глазками. Ни с того ни с сего вдруг явились две барышни, которых я позавчера видел в баре с господами Несовершенное-Золото и Навигационные-Приборы. В частной обстановке, почти без грима, они выглядели не столь настораживающе. Кроме того, если в "Космосе" обе барышни носили синтетику с люрексом, черные чулочки и прочую униформу своего нехитрого ремесла, то к Безуглову пришли, как бы выразиться, в цивильном платье. Одну звали Татьяной, другую – Светой. (Надо было обладать больной фантазией, чтобы впоследствии дать такие же имена возвышенным героиням шутовской повестушки; впрочем, как и в повести АТ, барышни оказались сестрами.) Катя Штерн, глянув на них через стол с нескрываемой ненавистью, увлекла Безуглова в коридор. Я вел себя тихо, с любопытством разглядывая угощение -все эти знакомые мне с детства салаты, нарезанную кружками колбасу, ломти черного хлеба и соленые огурцы. На одной из стен "зала приемов" были наклеены обои, изображавшие Ниагарский водопад, причем с канадской стороны. Разномастная посуда на полированном столе, без бумажной или иной скатерти, включала даже две или три эмалированные кружки. Гости приносили с собой кто бутылку водки, кто салатницу с угощением. Таня выложила коробку конфет "Красный Октябрь", а Света – бутылку шипучего вина с оруэлловским названием "Салют". Белоглинский уже умолк. Я ничего не отвечал ему, ожидая, пока гости рассядутся и примут то минимальное количество алкоголя, без которого немыслима общая беседа в России.

Еще до приезда в Россию я твердо положил ничему не удивляться. В конце концов не по милости ли этой страны вращается над нашей планетой вечный топор, сворованный голодающим студентом у дворника и занесенный над головами старушек, пытающихся заработать честную трудовую копейку тем же способом, каким промышляют спокон веков банкиры всех государств и народов? Впрочем, в кабинетах советских чиновников я ничего удивительного и не обнаружил. Алчность их оказалась умеренной, манеры вполне цивилизованными.Перегоревшую у меня в номере лампочку заменили всего часа через два (правда, новая перегорела почти сразу). К бедности, как сказано выше, я вполне привычен, и любой бывший студент, сын небогатых родителей, хорошо меня поймет. И все же компания, собиравшаяся у Безуглова, не лезла ни в какие ворота. Многие явно видели друг друга в первый раз. Алхимики оживленно разъясняли атлетическим молодым людям преимущества спирта, обработанного магнитным полем. Ртищев, человек приземистый, молчаливый и бородатый, выпилодну за другой три стопки и принялся подсаживаться все ближе к Свете, которая незаметно отодвигала от него свой стул, в конце концов перекочевав метра на полтора.

– Как же вы не понимаете? – твердил он.- Ксенофонт перестроил всю гармонию русского эллона!

Света кокетливо обтирала узкие губы носовым платочком, но в сапфировых ее глазах стояла вселенская тоска. Белоглинский, казалось, погрузился в транс, время от времени подымая глаза и выкликая все то же незнакомое мне слово "соборность". Один из атлетических молодых людей сообщил ему, что он "смахивает на жида" и не имеет права употреблять таких слов. Белоглинский молча распахнул ворот клетчатой рубахи, показав атлету серебряный крестик на черном шнурке.

– Ну прости,- сказал атлет,- прости, сорвался. Я сам, знаешь, человек неверующий, но есть все-таки вещи святые, точняк?

Наконец в комнату вступил торжественный Безуглов. За ним, бочком, как побитая собака, проскользнула к своему стулу Катя. До меня впервые дошло, что их отношения могут, как бы сказать, не исчерпываться совместной работой и старинной дружбой.

– Дамы и господа,- он поднял стакан,- сегодня в этом скромном офисе мы приветствуем Генриха Чередниченко, близкого друга нашего Алексея, а следовательно, и нашего друга. Генрих приехал из далекой Канады, экологически чистой страны хоккея, кленового листа и демократии, населенной простыми и доброжелательными людьми. Генрих не был в России с раннего детства. Выпьем же за то, чтобы он полюбил ее всей душою и сумел плодотворно заниматься своим любимым делом – бизнесом!

– И пусть всем расскажет, что мы не хотим войны,- прогудел атлет № 1.

– Ты-то, может, и не хочешь,- подал голос Ртищев,- а коммуняки сраные за свою копченую колбасу нас всех завтра на убой пошлют. Возьми тот же Афган…

– Да я только что с Афгана! – вскричал атлет № 2.- Там эти духи вонючие знаешь как над нашими парнями изгаляются? Я там корешей хоронил! Да им всем яйца пообрывать мало!

– Господа! – прикрикнул на них Безуглов.- За здоровье Генриха!

С этими словами он протянул мне – нет, не лафитник, как у всех, а круглый стакан емкостью унций в восемь, до краев наполненный разведенным спиртом, и угрожающих размеров соленый огурец.

– До дна! – заорали все гости с непонятным мне воодушевлением. До дна!

– Это невозможно,- сказал я робко.- У вас нет содовой случайно?

– Содовой! Ха! – воскликнул атлет № 3.- Не порти напитка, юноша!

У нас тут другие понятия.

– Он мягкий,- утешила меня Катя.- Высшей очистки.

Проклиная день своего появления на свет, я, до сих пор не понимаю как, ухитрился выпить весь стакан. Отвратительный вкус во рту быстро прошел, и я почувствовал себя несколько счастливее – происходившее стало казаться мне естественным, как бывает, когда попадаешь в компанию накурившихся марихуаны после первого косяка. Окружающие захлопали в ладоши и как-то расслабились. С вопросами не спешили. Первым, кто ко мне обратился, оказался атлет № 1. Прикрыв рот ладонью, он спросил, сколько у меня с собою долларов и не хочу ли я их ему продать по двенадцать с половиной. Я не успел ответить.

– Жуков! – крикнул на него Иван.- Ты за что зарплату получаешь?

Ты у меня шофер или валютный дилер?

Атлет обиженно замолчал. Алхимик, назвавшийся Васей, пожалел, что АТ бросил заниматься наукой.

– Наука имеет высшую ценность,- сказал он.- А искусство – вещь хорошая, но все-таки развлекательная. На голодный желудок никто не станет слушать ни стихов, ни эллонов.

Я согласился с этой философской мыслью. Между тем за столом возник общий разговор. Темой оказалась, как и следовало ожидать, политика.

– Пока дали только маленькое послабление,- говорил Ртищев.- За границу не пускают. Открыть свою фирму почти невозможно. Газеты стали посвободнее, факт. Говорят, скоро разрешат кооперативные издательства. Но все – в лапах у государства, как и было.

– Вопрос времени, Петя,- возразил Белоглинский.- Семьдесят лет нас держали на привязи. Так сразу ничего невозможно.

– А я вот надеюсь,- отвечал хмелеющий аэд,- что лет через десять у нас уже будет все, как в той же Канаде. Появится новый класс предпринимателей. Но не таких, как во времена Диккенса, а совестливых, с гражданской ответственностью. Настоящих русских, православных людей. Коммунисты, устыдившись, сами отдадут им власть. И мы ни в коем случае не станем повторять ошибок, скажем, Америки. Почему, ты думаешь, Алексей так воет в своих письмах?Потому что эта культура нам, извините, Гена, чужая. Может, конечно, и хорошая, но…

Должен честно сказать, что после поднесенного напитка мне было решительно не до обид. Я кивал сначала Ртищеву, потом Белоглинскому, а затем и вовсе потерял нить разговора, протрезвев только часа через полтора.

– Ну что, Гена, как тебе нравится у нас, в Москве? – подошел ко мне

Безуглов.

– Очень нравится,- икнул я.

– Это только начало,- сказал он.- Конечно, тому же господину Верлину моя компания могла бы показаться жалкой. К тому же все мы бывшие студенты с простыми вкусами. У вас-то в Монреале небось офис в пентхаузе?

– Не совсем. Понимаешь, в центре арендная плата высокая, даже в Монреале, а в Заречье…

– Все равно. Во всяком случае, компьютеризован. Слушай, мне есть смысл попросить у Верлина компьютер? Они здесь чудовищных денег стоят.

– Я спрошу.

Безуглов посмотрел на часы.

– Я тебе еще не показал всего офиса. У него огромный потенциал!

И все – за пятьдесят долларов в месяц. Представляешь? Кстати, сказал ли я тебе, что здесь до шестнадцати лет жил наш Татаринов? Именно в этой комнате, где мы сейчас гуляем.

Я встрепенулся. Внезапная грусть охватила меня. Я попытался забыть о запахе тлена и сырой штукатурки, мысленно заменив его на запах борща и детских пеленок, кипятившихся в оцинкованном баке, на запах папирос "Беломор" и хозяйственного мыла. В этом подвале по двадцать, а то и тридцать лет прожили десять семей. Вероятно, на Новый год они собирались вместе на огромной кухне, пили водку, женщины кокетливо отворачивались, подхихикивая. Двадцать лет бедности и унижений. У меня не укладывалось в голове, что ни у кого из них не было возможности, например, накопить денег и купить квартиру.

– Как же они там жили?! – воскликнул я, рассказав обо всем АТ.

– Жили, жили, дорогой Гена,- вздохнул тот, вглядываясь в цветную фотографию нашего пиршества. Видите.- Он указал мне на едва заметные зарубки на дверном косяке.- Слева – мои, справа -

Еленины. Измеряли рост дважды в год, переживали, радовались. Делили счета за коммунальные услуги ивсе такое прочее. Однажды к отцу пришла депутация соседей. Требовали, чтобы после десяти вечера я не играл на лире. Анастасия Павловна, Роза Григорьевна, Марья Ивановна, Любовь Ильинична… У нас в квартире мужиков почти не было. Дядя Федя только, точильщик, да и то – что за мужик. Я его помню только пьяным, а потом еще помню гроб из тонких таких досок, а самое ужасное, что он до поры до времени стоял в нашем темном коридоре вертикально… Оставшиеся разъехались, и, должно быть, многие грустят по той жизни…

– А вы?

– Не скажу, чтобы вы надо мной не смеялись.

– Слушайте, Алексей, а кто обитал в этой комнате? – Я показал ему на дверь, едва заметную на фотографии.

– Вот как раз Анастасия Павловна и жила. Грузная такая, серьезная пожилая женщина, даже, кажется, с высшим образованием. Она мне однажды на день рождения подарила пластинку Ксенофонта.

Почему вы спрашиваете?

Я рассказал ему, что Безуглов уже вложил немалые средства в переоборудование подвала, видимо, считая его не столько офисом, сколь своеобразной крепостью, автономной областью, где можно не только заниматься делом, но и, в общем-то, жить. Кабинет, комната приемов, комнаты для будущих дилеров – все это показывал он мне, пьяненькому и добродушному, во время той экскурсии. Одна за одной открывались двери, обнажая различную степень запустения. Кое в каких комнатах не было ничего, кроме строительного мусора да пожелтевших газет ("Славному юбилею -достойную встречу!" – прочел я на одной из полос), где-то уже навели чистоту, а где-то даже успели поклеить обои и расставить нехитрую мебелишку. Компьютеров, как можно догадаться, не имелось, как, впрочем, и телефонов. Более всего меня поразила, конечно же, полностью отделанная бывшая комната Анастасии Павловны, воплощенная мечта похотливого студента. В приглушенном свете двух торшеров вырисовывалась огромных размеров кровать с резной спинкой, украшенной ангелочками и розочками. На кровати кто-то лежал! Я в ужасе обернулся и увидел на лице Безуглова неподражаемую ухмылку.

– Подойди к кроватке-то, Гена,- сказал он вкрадчиво.- Одеяло подыми. Посмотри, какой я тебе сюрприз приготовил. Понимаешь, человек попроще подарил бы тебе матрешку, шкатулку, икону. Мертвые вещи. А тут воспоминание, надеюсь, на всю жизнь.

Сердце мое забилось. Я покраснел, побелел от смущения и, не помня себя, действительно подошел к постели и откинул одеяло (завернутое в так называемый пододеяльник – двойную простыню с ромбовидным отверстием посередине). Таня и Света, еще пару минут назад лепетавшие за столом свои глупости насчет колготок и сладкого шампанского, лежали рядышком, томно улыбаясь и держась за руки. Они были обнажены. Между ногами у Тани курчавилась поросль каштановая, а у Светы – рыжая. (Меня всегда поражал контраст между детским, кокетливым выражением женских лиц, между мягкими очертаниями их фигур, включая бедра и derriere и откровенной, животной грубостью гениталий.) Девушки игриво захихикали (я сделал опечатку – написал "двушки", и компьютер дал мне на выбор "девушек" и "душек". А еще говорят, что это тупая машина!).

– Смущается! – воскликнула Таня.

– У них, на Западе, должно быть, такого не водится! -профессионально фальшивым голосом вскричала ее сестра.- Ну иди к нам, красавчик!

Я в ужасе обернулся. Безуглов за считанные секунды успел раздеться догола, и на лице его появилось выражение кота при виде бесхозной банки сметаны. Тело его, некогда, вероятно, довольно ладное, уже начинало оплывать – слегка выдавался живот, и в мускулах чувствовалась некоторая вялость, что не помешало мне на мгновение забыть о девицах.

– Кто первый? – спросил он.- Или давай уж сразу вдвоем?

В самом начале моих записок я нехорошо отозвался о женском поле. Беру свои слова обратно. У меня было немало подруг, и все же нет на свете силы, которая сейчас заставила бы меня коснуться своими – моими! – губами, руками или сами-знаете-чем того, что вызывает у большинства человеческого рода нездоровое возбуждение. Не забудьте: я не знал русских обычаев. Мне показалось даже, что Безуглов что-то от меня утаивал, что я просто участвую в общепринятом обряде, которым здесь приветствуют всех гостей. Описать происшедшее далее (вернее, непроисшедшее) положительно невозможно. Скажу только, что, покидая комнату, я постоял у приоткрытой двери и услыхал оглушительный смех всей троицы.

– Либо твой Гена еще целка,- давилась Таня,- либо его совсем сломала русская водка.

– А по-моему, просто придурок,- захохотала Света.

– Девы, ша! – окоротил их Безуглов.- Гена – наш гость. Друг Татаринова. Ну смутился человек. Ну не привык на своем чинном

Западе к нашей жизни…

Дальнейшие его слова заглушил сладострастный стон одной из девиц, я так и не понял какой, поскольку, пылая от стыда и отвращения, уже торопился обратно к столу.

Миновало года полтора. Канули в вечность навигационные приборы, коттеджи для небогатых и даже несовершенное золото. Пан Павел с помощью Безуглова приобрел партию двойного суперфосфата, которую затем с превеликими ухищрениями сбыл в Мексику. В Москве он стал проводить едва ли не два месяца из трех, явно наслаждаясь статусом человека богатого и влиятельного. У нас появился офис у Белорусского вокзала – трехкомнатная квартира на первом этаже, с зарешеченными окнами и стальной дверью. Впрочем, там располагалась не компания "Perfect Gold", а ее дочернее предприятие, СП под названием "Канадское золото". На обстановку ушла едва ли не вся выручка от операции с двойным суперфосфатом. Скрепя сердце я согласился с паном Павелом – у всякого советского предпринимателя, заходившего в наш офис, при виде полудюжины "Макинтошей", копировального агрегата и датской мебели, облицованной тиковой фанерой, перехватывало дыхание. (Время офисов новых русских все еще не настало. Московские бизнесмены продолжали носить кургузые чешские пиджачки, серые носки, напоминающие армейские, и едва ли не нейлоновые рубашки.) Мы обзавелись сотрудниками, получавшими по сто долларов в месяц. В офисе постоянно толпился народ. Бегали глазки авантюристов, предлагавших партии мочевины в сто тысяч тонн. Мяли в руках свои велюровые шляпы заместители директоров провинциальных химических заводов, заламывая цены раза в полтора выше мировых. Безуглов отсеивал наиболее безнадежных в своем подвале, а с более деловых взимал небольшие комиссионные и отправлял их к пану Павелу. Кое-что получалось. Как-то незаметно ушел в Эстонию груз алюминиевых чушек, который за два дня принесшестизначную прибыль. Купили ящик советского шампанского, подымали бокалы за здоровье Безуглова и дальнейшее плодотворное сотрудничество. Через два дня, однако, в офис пришли два молчаливых молодых человека в черной коже, после пятиминутного разговора с которыми пан Павел при слове "алюминий" начал бледнеть и покашливать. Предлагали, впрочем, и другие товары. Молибден, полиэтилен, серную кислоту, сушеные оленьи пенисы, лавандовую воду, медвежьи шкуры и оконное стекло. Предлагали пистолеты "Макаров", мольберты, матрешек, ручные часы, деревянные шахматы, абстрактные картины и многое, многое иное. Предложения перепечатывались на компьютере и по факсу отсылались в Монреаль. Меня перевели на должность бухгалтера, предполагавшую командировки в Москву раза три в год.

Между тем мой друг чах с каждым днем.

Он по-прежнему писал очерки для "Канадского союзника", печатал обзоры современной экзотерики в "Континенте", дважды в год трясся на автобусе в Бостон или Нью-Йорк, где выступал перед зевающей эмигрантской публикой. Наши вечерние беседы все чаще крутились вокруг нового режима в России и тех многочисленных послаблений, которые он вполне добровольно предлагал своим гражданам. Несколько членов русской колонии съездили на родину и благополучно вернулись. Чемоданы их былинабиты газетами и журналами, содержавшими бесчисленные разоблачения преступлений советской власти. Хронология разоблачаемых преступлений постепенно сдвигалась все ближе и ближе к современности. В хоре голосов, твердивших о том, как испоганили замечательную коммунистическую идею дурные правители, стали появляться совсем еретические нотки. В Монреаль начали приезжать одурелые от счастья родственники эмигрантов. Они рыдали в супермаркетах и уносили с церковных базаров по три-четыре пластиковых мешка для мусора, набитых старыми игрушками, облезшими шубами и стоптанными башмаками. На регистрацию в "Аэрофлот" стояло как бы две очереди: одна человеческая, другая – из коробок с видеомагнитофонами и виниловых чемоданов, очень похожих на тот, что всучил мне Алексей впервую поездку. Исаак Православный в открытом письме заявил, что ноги его не будет на русской земле, залитой кровью и грязью, пока "коммунистическая олигархия" не принесет всенародного покаяния. Двадцать российских интеллигентов опубликовали в "Московских новостях" задиристый ответ, где намекали на связи Исаака с ЦРУ, упоминали "тридцать сребреников" и упрекали аэда в том, что он отсиживается на благополучном Западе, не желая делить с отечеством трудных, но восхитительных времен возвращения к истинным ценностям коммунизма, "если угодно, с человеческим лицом, господин Православный". Прогремел роман "Дети Арбата". Ртищева и Белоглинского приняли в Союз советских экзотериков. И даже у меня появились кое-какие иллюзии, несколько омрачавшиеся, правда, тем, что магазины в Москве по пустоте прилавков стали приближаться к военному времени и даже за хлебом приходилось занимать очередь часа за два до его "подвоза". Впрочем, этим занимался Жуков на своей черной "Волге", откомандированной в распоряжение созданного нами совместного предприятия. Слоняющиеся у промтоварных магазинов толпы в считанные секунды расхватывали фотоаппараты, часы, миксеры, электрические лампы, плащи, кастрюли, шнурки для ботинок. В Москву приходилось привозить кое-какое продовольствие. И все же глуповатое воодушевление, охватившее несчастную державу, заражало даже меня. Об Алексее же и говорить нечего.

Жозефина начала давать частные уроки, взяла часы в аспирантуре, и семья уже не так бедствовала, однако позволить себе заокеанских поездок все же не могли. Терзаясь жалостью, я начал обрабатывать пана Павела, почти без лицемерия доказывая ему, как необходима нашей молодой компании полноценная реклама и как помогло бы этой рекламе имя АТ. Не в последнюю очередь упоминал я и непритязательность аэда, который удовольствовался бы едва ли не четвертью обычной зарплаты сотрудника по связям с общественностью. Злополучные алюминиевые деньги заставили скуповатого пана Павела смягчиться. Он вызвал АТ в Броссар и за бутылкой московской водки сделал ему предложение поступить на работу. Если меня не обмануло зрение, на глазах аэда проступили слезы. Со следующего понедельника ему отвели закуток без окон, выделили "Макинтош" и настрого велели использовать его только для работы. Одним из условий контракта было отсутствиена компьютере экзотерических программ – как, впрочем, и электронных игр, которые пан Павел, вздыхая, ежемесячно стирал со всех компьютеров московского офиса.

Нет, не должен человек забираться слишком высоко. Я не в переносном смысле, а в самом буквальном – не должен он окидывать взором из окна городскую равнину, заселенную ему подобными. В полудреме мое убежище в Нотр-Дам-де-Грас, одна из сотен миллионов бетонных клетушек, воздвигнутых по всему миру, снабженных теплом, трубами для воды и оттока выделений, медными проводками для связи с другими клетушками, кажется мне одной из глиняных ячеек Вавилонской башни. Свет уличных фонарей, вокруг которых сияет ореол водяной пыли, не достигает окон квартиры, поздними вечерами я остаюсь наедине с небом – то графитовым и молчаливым, то усыпанным звездами, которые жаждут втолковать мне что-то на неведомом языке.