Золото скифов

Часть первая

Вцепившись в гриву коня и припав к его шее, он не думал уже о том, когда кончится этот бесконечно долгий бег. Он потерял счет времени и не помнил, как давно был в пути — дни или годы. Зной сменялся стужей. Рождалось и умирало солнце.

То казалось, он несется прямо в его раскаленную сердцевину, то, напротив, что есть мочи убегает, понуждая коня обгонять собственную тень.

От стремительной скачки и от живого тепла, проникавшего в живот и грудь, вдруг яростно извергалось семя и, щедро орошая спину лошади, смешивалось с конским потом. Тогда он зарывался лицом в гриву, а из горла вырывался короткий резкий звук, который тут же срывал ненасытный ветер. Дрожащие капли влаги стекали с крупа коня. Ветер подхватывал их, бешено вертел в воздухе, но, не удержав, ронял на землю, где они тут же становились всадниками.

Оборачиваясь назад, Колаксай видел, как растет его войско, хотя многие конники не выдерживали гонки и падали замертво. Оставались самые выносливые, самые сильные, те, кого потом будут называть царскими скифами.

Первым скифским царем Колаксай стал по воле богов. Когда с неба упали золотые дары, сам Зевс велел Колаксаю и его старшим братьям испытать судьбу. Царский престол получит тот, кто сумеет завладеть золотом.

Копье, стрела, чаша и плуг, упав с неба, рассыпались по земле, но старшие братья не смогли приблизиться к небесным дарам. Золото окружала полоса огня, бушевавшего так сильно, что преодолеть его было невозможно. Опалив одежду и волосы, братья оставили попытки усмирить огонь. Завладеть золотыми дарами боги позволили лишь Колаксаю. Он чудесным образом потушил пламя, и братья, не споря, отдали ему царство.

Насколько широко раскинет оно свои владения — зависело только от молодого царя и его коня. Земли, по которым промчался Колаксай со своим войском, становились частью Скифского царства. Когда конь, сделав огромную петлю, помчал всадника в обратный путь к северному побережью Понта Эвксинского[1], Колаксай уже с гордостью оглядывал свои земли и реки.

В награду за все испытания и лишения боги послали ему красавицу жену — мудрую Ольвити. Своей царицей ее сразу признали даже царские скифы, верно служившие ей и после смерти Колаксая. Греки, много-много лет спустя построившие город рядом со скифскими поселениями, назовут его Ольвия[2] — в знак уважения к первой скифской царице и в суеверной надежде, что боги даруют ему такую же счастливую судьбу.

Стрела застряла в боку и причиняла невыносимую боль. Колаксай всегда думал, что готов к смерти, как и любой воин, но оказалось, что уходить в царство мертвых страшно.

Ольвити, любимая Ольвити! Он сжал ее руку и открыл глаза. Она стояла на коленях рядом с ним и не отрываясь смотрела на него. Поняв, что он пришел в себя, сделала знак детям, и трое его сыновей по очереди подошли к отцу попрощаться.

Он не обидел никого из них, разделив огромную Скифию на три части. Каждый сын уже получил свое царство. Кроме младшего, который получит Царскую Скифию после смерти отца. Теперь уже скоро.

Обретет ли его душа покой в царстве мертвых или будет метаться без горячо любимой жены… «Поцелуй меня в губы», — сказал он еле слышно и снова слегка сжал ее руку. Поцелуй Ольвити, соленый от слез, — последнее, что почувствовал Колаксай в земном мире. Легкий ветерок коснулся щеки Ольвити. Это бог ветра и смерти Вайю загасил пламя жизни Колаксая.

Ритуальные церемонии готовились с особой тщательностью. Тело царя в праздничном облачении лежало на обитой кожей повозке. Умащенное бальзамами и покрытое воском, оно должно иметь царский вид, пока его будут возить по всем трем Скифиям. Прощаясь с царем, каждый скиф в знак большой скорби обстрижет волосы и проткнет стрелами левую руку.

В нарушение всех правил Ольвити сама варила сому — священный напиток бессмертия — и для его приготовления израсходовала почти все запасы конопли. Ольвити не боялась нарушить принятый в Царской Скифии строгий ритуал. Знала, что никто не совершит заупокойные обряды лучше ее. Даже слова погребального напутствия произносила сама. Чтобы жизнь Колаксая после смерти сложилась правильно и грозный Вайю допустил его в загробный мир, она вложит в эти обряды часть своей души. Ольвити представляла, как страшно и одиноко уходить в царство мертвых Колаксаю, и от жалости к нему сжималось ее сердце.

«Не бойся, любимый. Я с тобой, жди меня, помни меня. Я сделаю все, чтобы тебе там было хорошо и покойно».

Приказав подать рисовальные дощечки и угольные палочки, Ольвити стала рисовать на них зверей. Летящий олень, быстроногий конь… «Летайте как сам стремительный Вайю», — шептала она. Фантастическое животное — грифон, в котором Ольвити соединила черты льва и хищной птицы… Потом пририсовала чудищу крылья. «Охраняй своего царя и его золото…»

Звери получались такие красивые. Ольвити сама залюбовалась… Верила, что они обретут жизнь в царстве мертвых и станут для Колаксая самыми надежными защитниками. Хотела было подарить супругу молодых, прекрасных и нежных девушек, но в последний момент взяла верх женская ревность, и лебедеподобные девы вышли пугающе некрасивыми и злобными.

Ольвити оторвалась от своего занятия, лишь когда закончились рисовальные дощечки, и велела позвать сыновей. Те не противились воле матери захоронить небесное скифское золото вместе с отцом, но страшились гнева богов.

«Боги знают, что любовь дороже золота», — успокоила их Ольвити. Прелестные фигурки, на которые ушло все золото волшебных даров, были захоронены вместе с Колаксаем — первым скифским царем. И боги не прогневались.

Над царской могилой возвели курган. Такой высокий, что увидеть его целиком можно, только подняв голову к солнцу. Или к звездам. Теперь дух Колаксая из загробного мира мог свободно восходить в мир верхний — обитель богов.

С тех пор скифы так и хоронили своих царей: в подземный мир закапывали золото, а в небесный устремляли вершины курганов. Никогда, правда, они не были такими высокими, и золото больше не падало с неба. Такое бывает лишь в легендах. Но магическую силу скифское золото имело всегда и хранит, говорят, по сей день…

1

— Баб Нат, ну хватит меня этим салом пичкать! Толстая буду! Ты что, хочешь, чтобы у меня сиськи вздулись, как у тебя?

Короткая шея бабы Наты начала с натугой сгибаться. Подбородок потянулся было к ключицам, но почти сразу же уперся в упругенькие жирные валики, от уха до уха щедро окаймлявшие лицо пышной гирляндой. Оглядев с этой позиции часть своего бюста, баба Ната удовлетворенно вздохнула:

— И не мечтай, худоба! Куды тоби, Олександра, до моих титек-то! Это у нас семейное, по женской линии. А вы, Зимины, — худосочные. Вам сало йисты надо! Оно фыгуру и сылу дае. Тым паче домашне! Глянь якэ! Розова, с мьясцем. Молодэць Мыколка! Уважив сестру. Гарнэ прыслал сало.

«Худоба», которую баба Ната звала Олександрой, а все остальные Сашкой, только что прибежала из школы и была ужасно голодной. «Сердце не камень», — подумала она и потянулась за тонким бело-розовым квадратиком с бордовыми прожилками.

— Конэчно, зйиш! Смачно-то как! Я його чесночком натэрла.

Сашка отдернула руку:

— Не, баб Нат, не хочу. Положи мне лучше котлету с пюре. Что родители-то говорят? Поедем сегодня к Ульянским?

— Говорят, пойидэтэ. Альбинка з школы прыйдэ, вызовэ автомашину и за вами зайидэ.

— А Альбинка одна или с матерью?

— Вроди з матир’ю.

— О! Нас много будет. В «Волгу» не поместимся. Значит, дядя Володя членовоз пришлет!

— Ой! — Баба Ната согнулась от смеха. — Та що ж такэ цэ будэ «члиновоз»? — тонко протянула она, утирая выступившие слезы.

— Баб Нат, — расхохоталась в свою очередь Сашка, — обожаю, как ты говоришь! Членовоз — это большая такая черная машина, которая возит членов правительства.

— Глянь, що придумала!

Баба Ната с нежностью смотрела на Сашку, и голос ее плавился от удовольствия и умиления. Зачерпнув большой глубокой ложкой картофельного пюре, она собралась было выплюхнуть его на Сашкину тарелку, но та сделала протестующий жест:

— Съем только котлету, чтоб червячка заморить. Ведь как приедем к Ульянским, они сразу за стол посадят. Давай, баб Нат, скорей! Мне еще башку помыть надо!

— Ну да! А потом с мокрой головой на улицу. Это в феврале-то, — подхватила высокая, строгого вида женщина, что вошла в кухню и села за стол напротив Сашки.

— Мам, не дави! Я в момент высохну. У меня ж свой фирменный метод. Сама знаешь!

«Фирменный метод» заключался в том, что на стол взгромождался включенный пылесос, а Сашка, стоя в позе бодающегося быка, совала свою коротко стриженную голову прямо в сопло.

— Ну ладно, ладно! — быстро согласилась мать. — Скорей давай! Неудобно, если Татьяна с Альбиной ждать будут. А потом посмотришь «молнию» на моей юбке? Сломалась, наверное.

— Буду сохнуть — посмотрю. Ты пока достань пылесос и плоскогубцы, маленькие такие. На «молнии» небось замочек поджать надо. Что бы вы все без меня делали? — прокричала она уже из ванной.

Сашка действительно была очень быстрой, сноровистой, ловкой и необыкновенно рукастой — она умела шить, стричь, готовить и чинить практически все. Утюги, часы, светильники, выключатели каким-то непостижимым образом доверяли ей свои недуги, с которыми она справлялась легко и весело. Никто и никогда не учил Сашку этому. Просто умела, и все! В отличие от остального семейства. Что мать с отцом, что старший брат только руками разводили, когда Сашкиными стараниями переставал петь кран или оживал вдруг замолкнувший телефон.

Игорь, который вообще ломал все, к чему бы ни прикасался, даже робел перед своей шестнадцатилетней сестрой. Когда же в университетской столовой к нему подошли две девушки и спросили, где он купил такой свитер, понял — Сашка гигант. Свитер связала она, и то, что модницы с филфака приняли самовяз за фирму, кое-что значило. Компетентность холеных студенток в вопросах филологии еще могла вызывать сомнение, но в вопросах моды — никогда.

Последним Сашкиным шедевром был выходной костюм для матери, полного профана в одежде. Хотя того, что можно назвать действительно одеждой, у нее сроду не было. Так уж сложилось. Несколько месяцев в году они с отцом проводили в археологических экспедициях, а вернувшись в Москву, обрабатывали добытый материал. Потом вновь уезжали в экспедицию… и так было всегда.

Когда Владимир Иванович Ульянский, давнишний друг отца, занимающий ныне фантастически высокий пост, пригласил родителей на банкет по поводу своего сорокапятилетия, выяснилось, что далеким от светской жизни археологам нечего надеть.

Отцу срочно купили костюм от «Большевички» в магазине «Руслан». При этом пришлось взять деньги в кассе взаимопомощи. С мамой было сложнее. На покупку платья у спекулянтов не было денег, а в магазинах не было платьев. Туалет сделала Сашка!

В «Тканях» у Никитских ворот она купила метр черного драпа фабрики Петра Алексеева и за два-три часа сшила матери юбку, которую смело можно было назвать одеждой третьего тысячелетия. Хотя до его начала оставалось еще двадцать с лишним лет.

Плотная материя не осыпалась на срезе. Выкроив четыре клина, она просто наложила один край на другой и прострочила на машинке, оставив швы и подол необработанными. В «Детском мире», где все подешевле, ей попались шкурки мерлушки по четыре рубля за штуку — страшные и тусклые, как сама жизнь молодой овечки. К ужасу родителей, она побрила шкурки отцовской бритвой, вырезала из них, как из бумаги, причудливые цветы и затейливой россыпью нашила на простенькую серую кофточку на пуговичках.

Мать была королевой. Роскошный туалет стоимостью двадцать три рубля потряс партийных жен. Татьяна Павловна Ульянская потом возила его в «партийное» ателье, чтоб ей сделали как у Сашки. Бритую мерлушку ей заменили каракульчой, драп от Петра Алексеева английским сукном. Аккуратненький, чинный, исполненный по всем правилам кройки и шитья, но лишенный рукотворного духа, костюм сник, идея умерла… Словом, «как у Сашки» у профессионалов не получилось.

— Мам! — прокричала Сашка, заглушая рев пылесоса. — А Игорь с нами поедет?

— Господи! Да не ори ты так! Поедет, поедет! Баба Ната его в кухне обедом кормит.

— А папа-то где? — Сашка выключила наконец свою сушилку. — Что-то его не видно и не слышно.

— Бумаги свои собирает. Надеется, что у Ульянских поработать сможет. Сережа, ты там готов? — громко позвала она мужа, застегивая починенную дочерью «молнию».

В прихожей раздался вдруг жуткий грохот. Как оказалось, рухнула привинченная к стене вешалка. Рядом с бесформенной грудой пальто, курток, сумок, зонтов и головных уборов стоял растерянный Игорь, теребя в руках вязаную шапку.

— Ну что вы на меня уставились? Я абсолютно ни при чем! — преувеличенно возмущенно сообщил он высыпавшим в прихожую домочадцам. — Просто шапку искал, — добавил он уже тише, бросив виноватый взгляд на сестру…

Во главе с отцом семейства все вышли на улицу. Машины еще не было.

— Господи! Ликер-то забыл! — Сергей Матвеевич хлопнул себя по лбу. — Игорек, сбегай наверх! Возьми бутылку! Она на моем письменном столе. Неудобно ехать с пустыми руками.

— Да ладно, отец! Перебьются! Мать вон, вижу, торт купила, — огрызнулся было Игорь.

Дело не в том, что ему трудно подняться на второй этаж. И бутылку не жалко. Неприятно, что отец мельтешит перед старым товарищем. Ведь знают друг друга сто лет! Вместе учились на истфаке, где дядя Володя и начал выстраивать свою карьеру. Отец всегда шутил, что тот был обречен стать комсоргом курса с таким именем. Володю Ульянского, конечно, заметили и в райкоме комсомола, куда пришел он сразу после МГУ, и в ЦК ВЛКСМ, где очень быстро прошагал путь от инструктора до заведующего отделом.

Тогда еще их дружба ничем не омрачалась. Все стремительно стало меняться, когда дядю Володю назначили министром. Появились барские интонации, безапелляционный тон. Игорь помнил это очень хорошо. Да и тетя Таня добавляла важности. «Это мы с Володей не едим, это не пьем, туда не ходим…» Подумаешь! Графиня Скамейкина!

Ну а последняя должность дяди Володи откровенно давила на отца. Самое противное, что Игорь его понимал. Бывая у них на Большой Бронной или на даче в совминовском «Архангельском», нельзя было ощущать себя полностью в своей тарелке. Найти правильный тон общения тоже было нельзя. Ни отцу, ни дяде Володе. Черт! Как ни поведешь себя — все фальшиво… Отец прав, ехать в гости с пустыми руками не принято. С другой стороны, отцу наверняка пришлось сделать кульбит, чтобы достать бутылку, которую в доме дяди Володи просто не заметят. Осознавать это было унизительно… Ладно.

— Конечно, пап. Сейчас сбегаю!

В «чайку» забирались весело. Татьяну Павловну разместили рядом с водителем. Сашка, облобызавшись с Альбинкой, предложила ей занять откидные сиденья, но та ничего не слышала, потому что вовсю кокетничала с Игорем.

— Игорек! Садись рядом со мной!

— Размечталась, Мальвина.

— Так не разговаривают с женщинами!

— О! Это ты, что ль, женщина?

— Нет. Я тебя обманывала все эти годы. Я мужчи-ина! — томно закатывая глаза, провыла Альбинка.

Игорь рассмеялся и полез вслед за ней в машину.

«Чайка» мчалась по Москве, не сильно соблюдая правила уличного движения. Выехали на Ленинский проспект, потом на Окружную, оттуда свернули на Старо-Калужское шоссе. На тридцать первой версте боковая дорожка ныряла под мост, ведя в незабвенное «Архангельское».

Огромная территория дачного поселка российского правительства надежно спрятана в лесу и защищена как крепость. Кроме высокого забора вход непрошеным гостям преграждают две прелестные подмосковные речки — Десна и Цыганка. Въехать в «Архангельское» на машине можно с двух сторон, обязательно миновав милицейские посты. Главным считался пост со стороны шоссе. Со стороны же совхоза «Воскресенское» сами обитатели поселка ездили редко, а вот многочисленный обслуживающий персонал через него ходил на работу и обратно.

Райскую жизнь «Архангельского» обеспечивало мощное хозяйство, в состав которого входили кухня, стол заказов, гараж, оранжерея, спортбаза, библиотека, теннисный корт, медпункт, фруктовый сад, лодочная станция, клуб с разными развлекухами, кинозалом, роскошным буфетом и даже бомбоубежище. С утра до вечера все это чистилось, мылось и драилось, как палуба корабля, на котором плавал только командный состав. Даже чиновникам среднего звена жизнь в поселке была заказана. Лишь занявшим министерское кресло дозволялось лакомиться пирогом под названием «Архангельское».

Ульянский с семьей лакомился уже три года, причем последние два в должности заместителя председателя Совета министров. Очень хорошая карьера! Он и мечтать не мог, что возьмет такую высоту. Самый молодой зампред! А в Советском Союзе настоящую карьеру делают поздно. Это не Америка какая-нибудь, где в сорок с хвостиком можно президентом стать! Да. Именно это и бодрит кровь. Вся жизнь впереди, а ты уже о-го-го! При этом здоров, в неплохой спортивной форме, недурен собой. И главное — не зажрался, не важничает, щеки не надувает. Татьяна немного грешит этим, но он ее одергивает — этак недолго и смешным показаться! Нет, он себя правильно ведет. С людьми разговаривать умеет. Посетителей в приемной не томит. Но к порядку, конечно, приучает. Сначала посмеивались в Совмине, когда помощник, записывая к нему на прием и вникнув в суть дела, предупреждал: «В вашем распоряжении будет восемь минут». Потом привыкли.

В прошлом году на вечер встречи ходил в МГУ. Народ сначала робел, присматривался. А он держался просто, демократично. Все оценили. Он это отметил. Нет, старые связи он не рвет. Сегодня вон Сережку Зимина с Надей и детьми на дачу пригласил. С ночевкой. Хорошая семья. Сын немного ершится. Но ничего, возраст такой вредный — восемнадцать лет, максималист!

А Сережка молодец! Ведет себя уважительно, вопросов дурацких не задает. Как на вечере в МГУ приставали, когда осмелели, — еле отвязался! Почему привилегии не отменят, почему в стране с плановой экономикой борются за перевыполнение плана… Он, конечно, сумел сохранить дружеский и шутливый тон, но ведь понимать тоже надо — человек отдыхать пришел. В самом-то деле!

Есть недостатки. И много. Ну так трудимся, стараемся. Никто из зампредов раньше девяти домой не приезжает. Редкую субботу на работу не ездишь! А отдыхать, уж извините, надо по-человечески! В хороших условиях.

«Архангельское» он полюбил. Московскую квартиру забросил, хоть и переехали в нее недавно. Совсем они с Татьяной сюда перебрались. Он в городе теперь и спать-то не может. Танька еще ночует иногда в Москве — нельзя оставлять дочь с домработницей на всю неделю. Девчонка она разумная, и он ей доверяет, но школьница все-таки! Для него же домом стало «Архангельское». Поэтому, когда предложили занять дачу попросторнее, — возражать не стал. Самим удобнее разместиться, людей принять, да и солиднее как-то. Большая, двухэтажная, со своей территорией. Он теперь очень заметный человек. Надо соответствовать…

О! Приехали! Дверца машины хлопнула. По Альбинке, по красавице своей, соскучился, и хорошо, что гости будут, — выпить сегодня хочется! Накинув на плечи дубленку и сунув ноги в валенки — особый форс у партийно-правительственной верхушки, — он вышел на улицу.

— Приветствую семью советских археологов! — бодро, как на первомайском параде, прокричал он с порога и широко раскинул руки.

Удобно расположившись в просторном салоне «чайки», Сергей Матвеевич с мальчишеским любопытством приник к окну. Несмотря на зимнюю стужу, он не удержался и несколько раз нажал на кнопку автоматической регулировки стекла, нагнав морозного воздуха. Шофер снисходительно усмехнулся, что не укрылось от Игоря, и тот метнул в отца осуждающий взгляд. Сергей Матвеевич улыбнулся сыну и спрятал руки в оттопыренные карманы древнего ратинового пальто. Он никогда не носил перчатки — привык греть руки в карманах, отчего за долгие годы носки карманы стали торчать по бокам, как две кошелки.

Сергей Матвеевич смотрел на стремительно проносившиеся мимо знакомые улицы и поймал себя на том, что из окна «чайки» Москва выглядит как-то непривычно. Машина летела по резервной полосе как на крыльях, не останавливаясь подчас даже на красный свет. Гаишники вместо того, чтоб остервенело дуть в свисток, уважительно брали под козырек.

Сергею Матвеевичу вдруг стало смешно. Ну зачем им нужны такие ложные признаки власти! Только людей злят. Вот Володька — умный мужик! Неужели сам не понимает? Сколько раз хотел поговорить с ним, узнать, так сказать, взгляд изнутри… Да ладно, ерунда все это! Не стоит раздражать друга. Как-то даже неблагородно. А Володька — друг. Сомнений нет. Их дружба началась с того дня, когда жизнь устроила Ульянскому испытание «на вшивость».

Университет они заканчивали в пятьдесят пятом, а учились-то еще при Иосифе Виссарионовиче. Да, году в пятьдесят втором это было. На третьем курсе. В группе Сергея училась тогда девчонка, уж и не помнит, как звали. У нее погиб в то время отец. Покончил жизнь самоубийством. Повесился. Человек трудовой биографии. Воевал. Потом попал в плен. Вернулся… и, кроме своей семьи, никому оказался не нужным. Инженер, работавший до войны на авиационном заводе, вынужден был устроиться механиком в таксопарк. Его даже водителем не взяли. Удивительно, что дочь в университет приняли! Запил человек, опустился да и в петлю полез. Дочь плакала, отца жалела, обидно за него было очень.

Сергей тогда и ляпнул во всеуслышание что-то о больной стране, которая толкает своих героев на самоубийство. Анонимный донос на него попал к Володьке, и тот на глазах Сергея его порвал, посоветовав впредь вести себя осторожнее, чтобы не испортить себе жизнь.

Это не было пустой фразой. Испортить жизнь тот случай мог запросто, причем не только Сергею, но и самому Ульянскому. Сергей отлично это понимал и с тех самых пор считал Володьку личностью, способной на поступки.

За головокружительным восхождением друга к вершинам власти он наблюдал с гордостью и искренней радостью. И никогда ни о чем не просил. Кроме книг. Раз в месяц секретарь Ульянского звонила Сергею Матвеевичу и зачитывала список книг, поступивших в некую таинственную книжную экспедицию. Он выбирал то, что ему было интересно, а уже потом Сашка или Игорь забегали за ними к Ульянским домой.

Сейчас он даже и не припомнит, когда из их дружбы стало уходить равенство. Пожалуй, с переездом Володьки в «Архангельское». Сергей стал как-то тушеваться перед ним. Вслух называть друга Володей, тем более Володькой больше не поворачивался язык. Против «Владимира Ивановича» тот сначала протестовал, а потом перестал замечать. Воспринимал как должное.

«Впрочем, ерунда все это! — снова отмахнулся от беспокойных мыслей Сергей Матвеевич. — Сам виноват! Ульянский хороший, порядочный человек, ценит старую дружбу, и нечего смотреть на него снизу вверх из-за этой мишуры — машины, дачи, красивых тряпок, в которые одета вся семья…»

Слава богу, Надюха независтлива! Он вынул руку из кармана и, просунув под локоть жены, слегка притянул ее к себе. Она еле заметно качнула головой в его сторону, отвечая на мимолетную ласку мужа.

Через пару месяцев начнут собираться в экспедицию. Вот отчего у его Нади глаза горят, а не от Танькиных шуб. Хотя Надюхе это все пошло бы, она красивая… Игорешке обещали, что возьмут с собой. Потомственный археолог. Пусть с родителями летнюю практику проходит! Сашка, красавица моя, опять с бабой Натой останется!

Миновав милицейский пост, машина свернула направо. Невдалеке показался лесок с заснеженными верхушками высоченных деревьев, где среди сосен и берез стояла дача Ульянского. Владимир Иванович вышел встречать гостей. В валенках, на плечи накинута ладная дубленка.

— Приветствую семью советских археологов! — бодро, как на первомайском параде, прокричал он с порога и широко раскинул руки.

— Служу Советскому Союзу! — улыбаясь, отчеканил Сергей Матвеевич.

Выпрямив спину, он правой рукой отдавал честь, а левой крепко держал за талию свою Надю.

2

Невысокие уличные фонари заливали лесную тропинку ярким оранжевым светом. Лес же был таким черным и густым, что казалось, в нем живут волки. Или большие остроклювые птицы с тяжелыми крыльями, или стаи грызунов с мелкими лапками и острыми зубками. Вот сейчас они выглянут из-за деревьев, выползут из-за сугробов и как…

— Ау! Игорек! Ты почему нас бросил? Нам страшно! Мы все дрожим! — капризно верещала Альбинка.

Игорь, оторвавшись от девчонок метров на двадцать, развернулся, набрал пригоршню снега и, приняв воинственный вид, начал лепить снежок.

— Давай покажем ему, где раки зимуют! — тихо, чтоб не услышал брат, подначивала подружку Сашка.

Взявшись за руки, они что есть мочи рванули вперед. Снежок пролетел над их головами, никого не задев. Игорь склонился над сугробом, чтобы слепить новый, но не успел. Четыре руки с силой пихнули его в снег. Не удержав равновесия, он упал навзничь, и Альбинка с хохотом навалилась сверху. Пушистый сугроб осел под их тяжестью и почти полностью укрыл Игоря. Он беспомощно барахтался в неудобной позе, пытаясь встать, но Альбинка изо всех сил давила на плечи, не позволяя ему нащупать точку опоры.

Сашка, взобравшись на сугроб и чуть не утонув в нем, черпала пригоршнями легкий сухой снег и обрушивала на них, приговаривая:

— Ой, мамочка! Какая пурга-то разыгралась! Это ж надо! Ой-ё-ё-ё-ёй!

Утомившись, она бессильно откинулась на спину, раскинула руки и затихла. Альбинка, тоже устав от борьбы, ослабила хватку и откатилась в сторону. Фыркая и отряхиваясь, Игорь выбрался на дорогу.

— Хватит на снегу валяться, дурочки! Отморозите себе все к чертям!

— Игорек, а если я себе все отморожу, ты меня не будешь любить? — Альбинка отдувалась, как после стометровки.

— Вставайте! Кому говорят! — Игорь решил во что бы то ни стало не забывать о том, что он старший. Выдернув их за руки из сугроба, стал отряхивать снег сначала с Альбинки, потом с сестры. — Нет. Так ничего не получится. Нужно снять куртки и встряхнуть. Пошли в клуб. Там обсохнем и в пинг-понг поиграем, — предложил он.

Вечером в клуб стекался народ. В клубном буфете, самом оживленном месте, продавались хорошие конфеты, импортные сигареты, чешское пиво, вобла, доброкачественный алкоголь, вкусные газированные напитки, все то, что определялось одним словом — дефицит.

Непосредственно к торговому зальчику примыкала небольшая комнатка, где можно было сесть за столик и выпить купленную в буфете бутылку «Тархуна» или «Байкала». Но традиция дуть там газировку как-то не прижилась. Комната пользовалась дурной репутацией — в ней кутили министерские сыновья.

Сами министры облюбовали просторную бильярдную. Переговариваясь друг с другом вполголоса, они сосредоточенно и важно гоняли костяные шары по зеленому сукну. Молодежь старалась не тревожить их, даже если в бильярдной освобождался стол. Основной контингент в «Архангельском» принято было уважать, во всем идти ему навстречу, что в общем-то вполне логично. Нарушившие правило подвергались всеобщему и полному осуждению.

Самым демократичным местом в клубе был просторный холл на втором этаже. Здесь за теннисным столом легко и с удовольствием общался народ от тринадцати до тридцати.

Отряхнув от снега куртки и положив на батарею шарфы, шапки и перчатки, Сашка с Игорем вслед за Альбинкой поднялись на второй этаж. Большая компания молодежи, шумно встретив Альбинку, довольно приветливо поздоровалась с ее друзьями. Брата с сестрой здесь знали многие.

Сашка быстро оглядела комнату. Теннисный стол освещала яркая лампа. Настенные светильники не горели, поэтому в дальнем конце холла, где и располагалась компания, было почти темно. С трудом различая лица, Сашка увидела Глеба и встретилась с ним взглядом.

Сразу вспыхнули щеки, застучало сердце, а в затылок словно вонзились сотни иголочек, вызывая волнение, тревогу и растерянность. Полностью овладеть собой ей удалось только за теннисным столом. Глеб, отодвинув очередного игрока, предложил Сашке сразиться.

Легкая, ловкая, быстрая, Сашка неплохо играла, но с детьми «Архангельского» соревноваться было непросто. Часами стучавшие шариком по столу, многие из них достигали блестящих результатов. Даже те, кто, подобно Глебу, недавно поселился в поселке, находились в прекрасной спортивной форме.

Состязание Сашки и Глеба оказалось таким захватывающим и страстным, что вся компания, прекратив посторонние разговоры, увлеченно следила за игрой. Когда второй счет составил 10:10, напряжение достигло предела.

— Больше! — стройным хором комментировали зрители.

— Ровно!

И снова в звенящей тишине слышался только стук шарика.

— Меньше!.. Ровно!.. Больше!.. Ровно!..

Четыре раза спортивная удача маятником качалась между Сашкой и Глебом. Покручивая шарик левой рукой, Сашка уже занесла ракетку, чтобы закрутить его в своей знаменитой подаче, но взглянула на Глеба и замерла… Губы плотно сжаты, темные волосы упали на лоб, щеки порозовели, а глаза… в них было такое неистовое желание победить, словно на кон поставлена жизнь.

Небрежно взмахнув ракеткой, Сашка нарочно запулила шарик так далеко, что он вообще пролетел мимо стола.

— Нервы не выдержали! — вздохнул кто-то…

— А ты молодец! Хорошо играешь! — похвалил Глеб, внимательно разглядывая Сашку, которая только сейчас сообразила, что в клубе очень жарко и можно снять свитер. Оставшись в простой белой кофточке, она все-таки накинула свитер на спину, спустив вперед рукава.

— Саш! Я еще в прошлый раз хотел тебя спросить, а чем это пахнут твои вещи? Знаешь, такой запах специфический! Как в комнате после ремонта. Ты, случайно, не на маляра учишься?

— Учусь не на маляра, а на кого выучусь, жизнь покажет, — серьезно ответила она. — Я в художественной школе учусь. И пахнет от меня красками. Неужели так чувствуется?

— Угу. Но у меня нюх как у собаки. За версту чую! Так ты художницей хочешь быть?

— Не знаю еще. Может быть, скульптором.

— Класс. А поступать куда будешь?

— В Строгановку. А ты?

— В МГИМО, наверное. Слушай, ты лыжи любишь?

Сашка поспешно закивала.

— Знаешь, — продолжал Глеб, — давай завтра на лыжах рванем! Но не греми ведром!

— Это как? — смутилась Сашка своей непонятливости.

— Не говори никому из этой компашки. Только Альбинка, Игорь, ты и я…

Пока дети были в клубе, родители прогуливались по дорожкам, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух. Редкие парочки, неспешно шедшие им навстречу, почтительно здоровались с Ульянскими. Владимир Иванович всех приветствовал по-разному — то сердечно, то вежливо-равнодушно, а то и вовсе начальственно-строго.

Татьяна, до смешного точно копируя интонации мужниных приветствий, гордо демонстрировала местному бомонду новую шубу из серой каракульчи. Когда же дорожки совсем обезлюдели, она, потеряв к прогулке всякий интерес, объявила, что замерзла, и предложила вернуться на дачу.

— Ну-ка, бабоньки, приготовьте нам какую-нибудь пищу! Легонькую, но побольше, — скомандовал Ульянский, как только открыл дверь, и весело подмигнул Сергею Матвеевичу.

Официантку давно отпустили домой, и «бабоньки» сами хлопотали по хозяйству. Хлопоты, впрочем, были не очень обременительные. Холодильник забит разными деликатесами — только достать, порезать да разложить по тарелкам.

Сидели в столовой за огромным столом, когда на огонек заглянул сосед по даче. Ульянский представил ему друга:

— Зимин Сергей Матвеевич. Мой университетский товарищ. Скифолог. Ведущий научный сотрудник Института археологии. Докторскую защитил в прошлом году. — В голосе Ульянского зазвучали горделивые нотки.

— Скифолог? — заинтересованно переспросил сосед и энергично встряхнул руку Зимина. — «Класс!», как сказал бы мой сын. А правда ли, что русские произошли от скифов? Помните?..

Сергей Матвеевич вздохнул. Сколько раз ему задавали этот вопрос и декламировали эти стихи! Ничего не поделаешь. Поэт в России больше…

— Это образ, — улыбнулся он. — Какие же мы скифы! Мы к ним никакого этнического отношения не имеем. А азиатами их можно считать разве что по происхождению. Они и пришли из Азии, оказавшись, кстати, первыми в веренице кочевых племен, которые на протяжении тысячелетий волнами накатывали на Европу по Великому степному коридору.

— А последним, значит, хан Батый? — неуверенно спросил гость.

— Совершенно верно! Татаро-монголы. Так что кровушка кочевников-то в нас, конечно, течет.

Сергей Матвеевич развел руками, зацепив рукавом пиджака рюмку с водкой. Надя тут же подняла рюмку и промокнула салфеткой расплывающееся на скатерти пятно. Он даже не заметил этой маленькой неприятности.

— Скифский мир был очень пестрым: скифы — общее название многих племен, обитавших на огромных территориях от Черного до Желтого моря. Но особую известность приобрели европейские скифы, заселявшие Северное Причерноморье с седьмого века до нашей эры. В них, знаете, сочеталось несочетаемое — грозная воинственность, дикие и жестокие, даже по меркам того времени, нравы и непостижимо глубинное осознание красоты как хрупкости… Никогда не перестану удивляться этому! Совершенно поразительная вещь! Недаром они оставили по себе такую живую и долгую память, что Восточную Европу называли Скифией вплоть до Средневековья, хотя с исторической арены скифы окончательно сошли еще в третьем веке нашей эры. Объявлять же их прямыми предками русских — безосновательно. Равно как и наделять раскосыми очами. Археологические находки дают нам реальное представление об облике скифов.

Зимина слушали с неподдельно уважительным вниманием, какое всегда выпадает долго и страстно увлеченному чем-то человеку.

— Расскажи-ка о куль-обских находках! — попросил Ульянский. — Министрам полезно иногда узнавать что-нибудь новое. От этого они меньше важничают, — поддразнил он гостя.

— Конечно, расскажу, Владимир Иванович! Ты же знаешь, говорить о курганах для меня удовольствие… В середине девятнадцатого века, совсем в общем-то недавно, под Керчью начались раскопки кургана Куль-Оба, которые дали сенсационные находки — тысячи золотых изделий, выполненных в так называемом скифском зверином стиле. Но самая выдающаяся находка Куль-Обы — круглый сосуд из сплава золота и серебра со сценами скифской жизни. Впервые удалось увидеть изображения скифов — ни раскосых очей, ни выдающихся скул… Типичные, так сказать, европеоиды!

— Минуточку! Чтобы один конкретный министр меньше важничал, — гость многозначительно посмотрел на Ульянского, — объясните, что такое «скифский звериный стиль»?

— Это созданный скифами художественный стиль, отличительная черта которого — бесподобные по красоте и пластике изображения зверей. Чаще всего оленя — почитаемого и священного животного. Происхождение скифского звериного стиля до сих пор неизвестно. Это, пожалуй, одна из самых влекущих загадок современного скифоведения. Впрочем, загадочности и таинственности в научной проблеме, именуемой «скифы», предостаточно. Начиная от происхождения европейских скифов и заканчивая внезапным исчезновением целого этноса. А что до курганных находок, в особенности украшений, — большинство из них выполнено в зверином стиле.

— Сергей, а мода в ювелирных украшениях у них существовала? — вмешалась Татьяна.

— Молодец, Таня! Хороший вопрос! Я, признаться, не задумывался, — засмеялся Сергей Матвеевич. — Появлялись, конечно, новые способы обработки металла, новые художественные приемы… Надюша, как ты считаешь?

Надя собралась было ответить, но Ульянский, прижав к себе жену и чмокнув в лоб, громогласно заявил:

— Танюха у меня умная. Не была б моей супругой, я бы ее в депутаты двинул! Так что там, Надюша, со скифской модой?

— Это на самом деле интересно. Трудно теперь сказать, что считалось у скифов модным, но как мужчины, так и женщины носили шейные украшения в виде жгутов — тяжелые, кстати, почти по полкило, их называли «гривны»; браслеты, серьги, кольца. Скифы щедро декорировали одежду золотом, особенно праздничную, а также посуду, оружие, конское снаряжение… Можно ли считать это модой? — Надя пожала плечами и вопросительно взглянула на мужа. — Скорее религиозной традицией. Как нельзя с точки зрения моды рассматривать всемирно известное изображение оленя — символ скифской культуры. А вот заказывать золотые украшения и богатую утварь у греческих мастеров, хотя были свои, скифские, среди царей и знати, вполне возможно, вошло в моду. Ведь скифы весьма мирно общались с Греками, заселявшими черноморское побережье. Но надо сказать, по-варварски жестоко наказывали за экстравагантность тех, кто отступал от традиций предков, — усмехнулась Надя.

— Известна печальная история скифского царя Скила, — подхватил тему Зимин. — Он слыл настоящим грекоманом и поплатился за свое пристрастие к эллинской моде — ему отрубили голову.

— Ну, Танюха, модница моя! Не зажилась бы ты в Скифии! — захохотал Ульянский.

Хлопнула входная дверь, которую в «Архангельском» запирали только на ночь. Вернулась молодежь. Весело отряхивая снег, снимая подмокшую обувь, они толпились в прихожей, нарочно мешая друг другу и толкаясь.

— Игорек, давай сюда свои перчатки! Их просушить надо! — командовала Альбинка, расправляя на вешалке его куртку. Заглянув в столовую и сказав всем «Привет!», она вежливо и уважительно поздоровалась с гостем. Наклонившись к Сашке, пояснила: — Это новый министр. Большаков Борис Петрович. Отец Глеба.

— Какой старый! — удивилась Сашка, мельком взглянув на грузного человека лет пятидесяти пяти.

— Мыть руки и за стол! Я ужас какая голодная. — Обхватив Сашку и Игоря за плечи, Альбинка направилась в ванную.

Ульянский подмигнул другу:

— Сергей, вижу, Альбинка моя неравнодушна к Игорю. Глядишь, старик, породнимся еще, лет эдак через несколько. Внуков общих иметь будем! А? Что скажешь?

— Владимир Иванович! Буду очень рад! Ты ж знаешь, мы с Надей любим Альбину. Она хорошая, умная девочка.

Молодежь села за стол. Ульянский, немного разомлевший от алкоголя, смотрел на них с умилением. Сам, как хлебосольный хозяин, наполнил рюмки гостей. Даже девчонкам налил вина.

— У меня есть тост, друзья. Выпьем за наших детей. Им посчастливилось родиться в прекрасной стране. Пусть они проживут в ней хорошую, счастливую жизнь и в полной мере смогут воспользоваться преимуществами нашего советского социалистического строя! А мы, родители, должны научить детей жить так, чтобы все помыслы и дела были направлены на благо великой страны, которая взрастила и напитала их своими соками. Вы — наше будущее! За вас!

Он чокнулся с Альбинкой, потом с Игорем и Сашкой. Потом к нему потянулись с рюмками все остальные.

— Игорек! Что тебе положить? — спросила Альбинка.

Игорь оглядел богатые закуски и остановил свой выбор на аппетитной запеченной свинине.

— Положи-ка мне «шейку Брежнева»! Когда еще доведется отведать!

— Это не смешно, Игорь, — сухо ответила она. — Ухаживай-ка за собой сам!

За столом возникло легкое замешательство. Ульянский бросил одобрительный взгляд в сторону дочери, затем глянул на Большакова. Вот так, мол! Знай наших!

Запах лыжной мази приятно щекотал ноздри. Крепенький мужичок небольшого роста — шеф здешнего спортивного хозяйства — старательно и с удовольствием подбирал лыжи для Сашки и Игоря. Образцовый порядок, царивший в помещении спортбазы, радовал глаз. На полках, как на витрине магазина, аккуратными рядочками стояли ботинки — простые, черные, но чистые, с новыми, незалохмаченными шнурками. Вдоль противоположной стены — стойка с лыжами. Сосновый столик у окна живописным натюрмортом занимали баночки с мазью для хорошего скольжения, кусок смолы цвета солдатского мыла, паяльная лампа, большой брусок пробки и скомканная красная тряпка. Сашке так захотелось это нарисовать, что даже руки зачесались.

— Ну, все! Пошли! — торопил Глеб. — Одиннадцатый час уже.

На улице он помог Сашке застегнуть крепления и лишь после этого занялся своими. Игорь с интересом поглядывал на его ботинки — узенький рант чуть расширялся у самых пальцев и длинным утиным носом уходил вперед. Именно этот нос и ухватывал блестящий зажим.

— Дай потрогать! — не удержался Игорь и помял пальцем смешной аппендикс, который упруго спружинил под рукой.

Альбинка была такой нарядной, что Сашка остолбенела, увидев ее в костюме. Она и не предполагала, что для ходьбы на лыжах выпускается какая-то специальная одежда. Красный, затянутый в талии комбинезон из новой диковинной ткани дополняли белая меховая шапка, скроенная детским капором, и белые варежки с меховым верхом.

— Тебе это очень идет, — заявил Игорь расплывшейся в довольной улыбке Альбинке.

— Что «это»? — кокетливо требуя уточнения, спросила она.

Неопределенно обрисовав в воздухе некую геометрическую фигуру с тонким перехватом, видимо обозначавшим тонкую талию, он пояснил:

— Все это…

Маршрут выбрал Глеб.

— К обрыву пойдем.

— Нет, лучше через Десну на горки! — заспорила было Альбинка.

На другой стороне Десны у деревни Лаптево начиналась холмистая местность, и для любителей горок это было сущим раздольем. Но в ветреную погоду идти туда по продуваемой со всех сторон реке не очень-то приятно.

— Во-первых, замерзнем! — настаивал на своем Глеб. — Во-вторых, у обрыва какой-то любитель острых ощущений такую штуку придумал, обалдеете!

— Какую? Какую?

— Не скажу! Сами увидите…

Лыжня пролегала через лес. Высоченные, подпиравшие небо ели росли так густо, что их мощные нижние ветви, тяжелые от большого снега, соприкасались друг с другом, образуя стену. Пройти там было бы невозможно, если бы не ручей, ради которого дикий лес расступался, впуская живую влагу в свою утробу. Зимой ручей замерзал, и нечастые лыжники, зачарованно озираясь по сторонам, потом всю жизнь хранили в памяти сказочные картинки русской природы. Лес вдруг поредел, и лыжня взмыла в горку, за которой ели сменились соснами, четкой полосой повторяя волнистый рельеф.

Расселина возникла неожиданно, и, если бы не лыжный след, который шел вдоль обрыва, можно было и вниз улететь. Откуда только взялось в Подмосковье такое ущелье!

— Господи, жуть-то какая! — всплеснула руками Сашка, которая сколько раз приезжала к Альбинке, но никогда не приходила сюда.

Стоять на краю было страшновато. Расселина была так глубока, что растущие на дне сосны сверху казались карликовыми. Поохав, полюбовавшись невиданным пейзажем, стали приставать к Глебу — что там придумал любитель острых ощущений?

Пройдя вперед еще метров сто, он махнул лыжной палкой в сторону высокой сосны, прилепившейся на самом краю обрыва. Ближе к верхушке через ветку был перекинут толстый канат, который заканчивался почти у самой земли.

— Тарзанка! — гордо пояснил Глеб и начал отстегивать лыжные крепления.

Обхватив канат обеими руками и вставив ногу в петлю тарзанки, Глеб оттолкнулся от края обрыва. Широким махом веревочный маятник вынес его на середину пропасти. Там он отпустил одну руку и, подняв ее в приветственном жесте, издал победный клич.

Наблюдать за этой забавой было страшно. Казалось, вот-вот канат лопнет, сосна подломится или произойдет еще что-нибудь, и Глеб рухнет вниз, исчезнет, погибнет, растворится в прозрачном морозном воздухе у них на глазах.

Альбинка, повизжав и поохав, сразу заявила, что ни за что… никогда… Сашка потянулась к брату и зашептала ему в ухо:

— Прошу тебя, не подходи даже к этой тарзанке! Пожалуйста!

Но Глеб уже приглашающим жестом протягивал ему канат. Игорь, белый как снег, снял лыжи, зачем-то отдал сестре перчатки, вцепился в тарзанку и полетел. Закусив губу и не дыша, Сашка следила за ним тревожным взглядом. Когда тарзанка вернула ей брата живым и невредимым, она сжала ладонями его лицо и, заглядывая в глаза, спросила:

— Очень страшно?

— Очень, — не стал врать Игорь. — Ты не вздумай!

Глеб посматривал на них чуть насмешливо.

— Ну что? Пошли обратно, если больше никто не хочет, — притворно равнодушным голосом произнес он.

— Я хочу. — Сашка облизала пересохшие губы. — Не беспокойся, Игорь! Посмотри, здесь вся площадка истоптана. Все катаются.

Этот довод, казалось, успокоил брата. Но он неодобрительно наблюдал и за ней, и за Глебом, который освобождал Сашку от лыж, давал какие-то рекомендации. Потом вообще стал уверять, что будет даже интереснее, если кто-нибудь подтолкнет. Придаст, так сказать, ускорение.

Сашку охватило оцепенение, и, как заколдованная, она согласно кивала на все предложения Глеба. Он сначала оттянул тарзанку далеко от края обрыва, а потом сильно толкнул вперед…

Сашка смотрела вниз. Там мелькали верхушки сосен. Она стала птицей. Или аэропланом. Страшно. Под ней проплывала пропасть. Ужас как страшно. Сердце замирает. Какой восторг этот полет. Никогда и ничего она не хотела так сильно, как лететь над этой пропастью и умирать от блаженства. Упоительного, сумасшедшего блаженства сладкого полета… сладкого, сладкого, сладкого… Боже, что это было?

Альбинка стянула с себя ботинки, влезла в коротенькие белые сапожки на толстой подошве и прошлась по дощатому полу.

— Ой, как хорошо после лыж ходить в нормальной обуви!

Она сняла шапку, и блестящие светло-русые волосы с перламутровым отливом рассыпались по плечам. Очень хорошенькая! Игорь, взглянув на нее, так и замер с шерстяным носком в руке, смешно приоткрыв рот. Когда это Альбинка успела превратиться в такую красавицу? Она кокетливо повела головой и устремила на него взгляд сияющих синих глаз.

— Как возвращаться на дачу не хочется! Давайте оставим здесь лыжные причиндалы и пойдем в клуб! — Она наклонилась к сидящей на лавке троице и шепотом, чтобы не слышал начальник спортбазы, стала излагать свой план.

План был нехитрый, но его единодушно одобрили. Альбинка предлагала купить в клубном буфете бутылку и распить ее в замке, если удастся проникнуть туда.

Замком называли в «Архангельском» просторный двухэтажный дом невнятной архитектуры, но с милыми излишествами. Башенки, колонны, веранды, решетки, лепнина в виде кистей винограда — все это выглядело симпатично, уютно и нескучно. Замок располагался на пригорке, в живописном парке со своими аллеями, цветниками, прудом и рощицей. В солнечную погоду он сиял и искрился, как сахарное украшение на праздничном торте. Обнесенный высоким, глухим забором, замок занимал довольно большой кусок территории дачного поселка.

По каким-то не очень понятным причинам этот маленький Ватикан много лет пустовал. В нем никто не жил, что никак не сказывалось на его внешнем виде и внутреннем убранстве. Замок содержался в идеальном порядке и в любую минуту мог принять нового хозяина. Там тщательно мыли окна, чистили ковры, вытирали пыль и проветривали комнаты. Иногда уборщица забывала запереть окно на шпингалет, и охочая до новых впечатлений молодежь забиралась внутрь.

Делать там в общем-то было нечего. Бродили по комнатам, залезали на чердак, оттуда на крышу, покрытую диковинными свинцовыми пластинами, которые мягко гнулись в руке, спускались вниз, гладили чучело медведя, стоявшее в холле во весь рост, выкуривали запретную сигарету и убегали тем же путем, что и пришли. Свой окурок каждый уносил с собой — осквернять замок запрещалось местным кодексом, принятым среди архангельских детей.

Туда-то и задумала Альбинка провести всю компанию. Тихо обсуждая, какой алкоголь лучше подойдет для их мероприятия, они толпились возле буфетной стойки. Выбор пал на вкусную, слабопьяную «Клюковку» по рубль шестнадцать за бутылку.

— Я сам куплю. Подождите меня в сторонке, Мне с Анныванной потолковать надо, — по-взрослому солидно сказал Глеб.

«Анныванна» — буфетчица, дородного вида женщина лет сорока, — знала в «Архангельском» всех и каждого. Пышнотелая, громогласная, улыбчивая — к ней все относились с большой симпатией. За долгие годы работы в буфете она привыкла запоминать вкусы своих покупателей. «Вам яблочки зеленые отложила! Какие любите», «Конфетки вчера привезла с клубничной начинкой! Вы в прошлую субботу интересовались»… Многие министры и их жены даже доверяли ей свои семейные проблемы и частенько просили «этому стервецу алкоголь не продавать!». Когда стервец приходил за бутылкой, она, немного жеманно опираясь локтями о буфетную стойку, тихонько, чтобы не срамить перед народом, говорила ему прямо в ухо: «Отец не велел». Стервец уходил ни с чем или просил какого-нибудь нестервеца купить для него выпивку.

С Глебом Анныванна делала маленький бизнес. Продавала ему американские сигареты в количестве, не предусмотренном буфетной торговлей, и Глеб с каждого блока «отстегивал» ей по полтора рубля. «Палочки здоровья», так называл он свой товар, Глеб отдавал одному барыге, набавляя трояк на цену Анныванны, и всегда был при деньгах.

Пока он шептался с буфетчицей и покупал «Клюковку», Сашка его рисовала. На оберточной бумаге, она лежала тут же на стойке, постепенно проявлялось лицо Глеба в полупрофиль. Смелые, четкие линии верно схватили упрямый взгляд, немного насмешливый рот, красивый подбородок. На портрете Глеб получился чуть старше своих семнадцати, но сходство было бесспорным. Это признали все. Портрет Глебу очень понравился. Он свернул его в трубочку, завернул в несколько слоев бумаги, чтоб не помялся, и положил в карман…

Прежде чем войти на территорию замка, Альбинка огляделась по сторонам — нет ли поблизости охранников. Поселок патрулировался милицией, и, зная интерес ребят к замку, за ним приглядывали особо.

— Быстро! Давайте! — Альбинка пропустила всех вперед, еще раз оглядела дорогу и вошла в калитку.

Поднявшись по ступенькам замка, стали пробовать все окна подряд — не окажется ли хоть одно из них незапертым.

Повезло Глебу. Он легонько надавил на раму, и она подалась внутрь.

— Есть, залезаем! — коротко скомандовал он…

В большой гостиной было светло и тепло. Зачехленная мебель создавала атмосферу легкой таинственности и грусти, вообще свойственной домам в отсутствие хозяев.

«Клюковка» и удобные диваны немного разморили, всем захотелось спать. Альбинка, как бы невзначай, положила голову на плечо Игоря, он не отстранился.

— Ой, какой сегодня день замечательный. Не идти бы завтра в школу — вообще счастливой была бы. Но мне и так хорошо! — Она закрыла глаза, взяла Игоря за руку и потерлась щекой о его свитер.

— Альбин! Домой пора. Родители волнуются. Они, наверное, ждут нас к обеду.

— Мальчик проголодался, — засюсюкала она. — Мальчик хочет супчику.

— Хочу, — не стал возражать Игорь.

Всем стало смешно. Альбинка из кожи вон лезет, ластится к нему, как кошка, а он о супчике думает.

— Ладно, давай я тебе крышу свинцовую покажу — и обедать.

Сашка тоже встала с дивана. Ей хотелось пройтись по дому.

— Пойдем в холл, я медведя поглажу, — обратилась она к Глебу. Чучело огромного, высоченного медведя, как всегда, привело Сашку в восторг. Он стоял в углу на задних лапах, прижавшись попкой к стене. Пасть разинута, передние лапы вытянуты. — Бедненький! Попка-то, наверное, замерзла? — Она похлопала ладошкой мохнатое бедро.

— А знаешь, зачем в домах такие чучела держали, если жилплощадь позволяла? — спросил Глеб.

— Зачем?

— Ему в лапы вставляли поднос, и гости оставляли на нем свои визитки!

— Медведей жалко. Могли бы горничным отдавать.

— Может, не у всех горничные были?

— У кого медведи были, то уж и горничные точно.

— А если б тебе предложили выбрать — кого, дескать, Сашка, хочешь в дом? Горничную или медведя? Кого бы выбрала?

— Медведя все же. А ты?

— А я бы горничную.

— Чтоб визитки принимала?

— В том числе, — усмехнулся Глеб. — Положи-ка руку в его пасть, а я тебя спрошу кое-что. Соврешь — медведь сразу руку оттяпает.

Глеб стоял рядом с Сашкой, касаясь ее плечом, и у нее бешено колотилось сердце. Медленно, почти дрожа от охватившего озноба, она просунула руку в медвежью пасть и закрыла глаза.

— Ты когда-нибудь целовалась? — шепотом спросил он.

— Нет, — еле слышно ответила она и почувствовала его горячее дыхание, а потом сухой неловкий поцелуй.

— Убирай скорей руку, а то откусит. Ты ведь теперь целовалась.

Сашка открыла глаза и пошатнулась. У нее кружилась голова.

На лестнице послышались шаги. К ним спускались Альбинка с Игорем.

— Где твоя художественная школа находится? — быстро спросил Глеб, почти касаясь губами Сашкиного уха.

— В Лаврушинском, — счастливо улыбнулась она.

3

Был конец апреля. Снег еще лежал на крышах, но с каждым днем заледеневшие островки становились все меньше и меньше, исходя обильной незимней влагой.

Проснувшись на рассвете, Сергей Матвеевич вслушивался в звуки раннего весеннего утра. По подоконнику дробно барабанила капель. Глухо и ломко сосулька оторвалась от ледяного корневища у водосточной трубы и тяжело шмякнулась об асфальт.

Надя спала на боку, повернувшись к нему лицом. Господи! До чего родная! Он протянул руку и легко, чтоб не разбудить, дотронулся до ее щеки.

Женаты почти четверть века, а у него, как в молодости, замирает сердце от счастья, что она рядом. Облокотившись локтем на подушку, он любовался женой. Тонкое лицо, высокие скулы, разметавшиеся светлые волосы. Мягкий полумрак скрывает сеточку морщин в уголках глаз — многолетнее и напрасное противоборство слепящему солнцу полевых сезонов.

Сложив вместе ладошки, она уютно подсунула их под голову. От нежности к ней в груди словно распустился цветок. Он ласково поцеловал маленькое ушко и золотой завиток на шее.

— Спи, Сереж, — сонно пробормотала Надя и погладила его плечо.

Они встретились в экспедиции на раскопках античного города Ольвии, когда были еще студентами. Первая серьезная экспедиция, интереснейший материал, замечательная атмосфера, сложившаяся в то лето в лагере, влюбленность в Надю. Перед глазами возникли картинки — такие яркие, словно приплыли из вчера, а не из далекой юности…

Через неделю жизни в лагере у него закончился запас сладостей, без которых он жить не мог. До сих пор он считается в семье самым большим сластеной. Последнюю конфетку, последний кусок торта в доме оставляют не Сашке, а ему, отцу. Но тогда в сельском магазинчике, кроме «подушечек», ничего не было, и за чем-нибудь повкуснее он решил поехать в областной центр. От лагеря до Николаева — порта на Бугском лимане Черного моря — добираться долго, сложно, а одному и скучно.

Тоненькая длинноногая девушка с красивыми развернутыми плечами приехала накануне и ужасно ему понравилась. Чтобы привлечь ее внимание, нужно сделать что-то необычное, сказать нечто оригинальное…

Так пошло он никогда себя не вел — ни до встречи с ней, ни после.

— С вашими плечиками, мадемуазель, не в земле копаться, а в «Метрополе» севрюгу есть! — явно подражая кому-то, развязно произнес он.

Нахмурив брови, она стояла у своей палатки, не находя слов для нахального студентика. Понимая, что скомпрометировал себя, не успев даже познакомиться, он уже не мог остановиться.

— Поехали со мной в областной центр! — призывно продолжал он таким противным голосом, словно приглашал девушку в номера. — Там, говорят, кисель в брикетах продают. Вкуснотища! Я угощаю!

— Ну и наглец! Тоже мне! Археолог! Сюда люди работать приезжают, а не кисели хлебать!

— А я и не предлагаю хлебать. — Смелости в голосе как не бывало. — Его так, сухим грызть вкуснее. — Он вконец растерялся и ощутил себя мучительно и глупо.

Надя смерила его насмешливым взглядом:

— Отправляйтесь за своим киселем, мальчик. Да не облопайтесь! У детей от сладкого живот болит!..

Как в воду глядела! В Николаеве, куда он, словно в лихорадке, добрался часа через два с половиной, ему достался не только сухой кисель — любимое с детства лакомство, но и какао с сахаром. Какао тоже выпускалось в брикетах, и его тоже вкусно было грызть. Перекинув сетку с полуфабрикатами через плечо, он отправился в обратный путь. Пересаживаясь с автобуса на автобус, находил укромное местечко где-нибудь в хвосте, клал сетку на колени, доставал брикетик, надрывал бумажную обертку и вгрызался в сахарную твердь.

За окном мелькали дома, хатки, водная гладь лимана, белые пароходики, деревья, огороды, фруктовые сады, но сознание не зафиксировало ни одной картинки. Отчаянная злость на себя, обида на нее не только не оставляли его, но с каждой минутой становились сильнее.

Чем яростнее терзали охватившие чувства, тем неистовее он молол свои брикеты. В дороге съел четыре какао и три киселя — два вишневых и один клюквенный. Уже в палатке перед сном, тревожно вздыхая и ворочаясь с боку на бок, он загрузил измученный желудок еще одним киселем. Из черной смородины.

Посреди ночи ему стало очень плохо. Пищеварительный тракт, желая освободиться от разбухающего концентрата, изо всех сил выталкивал его из организма. Рвота и понос измучили настолько, что к утру он не в силах был сказать «мама».

Его не бросили в беде одного. Кто-то отпаивал чаем, кто-то принес активированный уголь и валидол. Ледяные руки и ноги обогревали бутылками с горячей водой. Чтобы унять озноб и согреть, сверху на него накидали одеял.

До ужина он спал, а потом в палатку пришла Надя. Она гладила его руки, ставшие прозрачными за одну ночь. Держала свою теплую ладошку на побелевшем холодном лбу. Называла «дурачком».

Сергей сразу понял, что полюбил. Сильно, отчаянно, на всю жизнь. Днем он почти не видел ее. Непосредственно в раскопках она не участвовала, а занималась составлением полевых чертежей, зарисовкой открытых слоев. Надя была студенткой архитектурного и в экспедицию приехала как помощник архитектора-археолога.

Всю территорию раскопок, как обычно, разбили на квадраты, и Сергею достался самый дальний. Этот небольшой участок пять на пять метров стал его рабочим местом до конца полевых работ. Только с каждым днем дно ямки опускалось все ниже. Оттуда, со своей делянки, он высматривал Надю, но бывали дни, когда встретиться с ней удавалось лишь вечером.

Нехитрый ужин обычно плавно перетекал в уютные говорливые посиделки. Весь лагерь собирался у костра. Бренчала гитара. Нежно переливался доверчивый девичий смех. Кисленькое домашнее винцо — грошовая продукция местных виноделов — горячило кровь, слегка ударяло в голову и томило очарованием черной южной ночи.

Сколько романов закрутилось в то лето! Страстных, легких, неожиданных, грешных. Но неизменно искренних!

А он робел перед Надей. Боялся оскорбить откровенным прикосновением, неуместным признанием. Только дарил пестрые букетики полевых цветов, которые собирал ранним-ранним утром, пока весь лагерь еще спал. Незадолго до отъезда в Москву отважился ее поцеловать. И сразу же спросил, согласна ли она стать его женой. Надя ответила «да». Домой они вернулись уже женихом и невестой.

Объявлять в лагере о своем решении тогда не стали, но у него появилось моральное право ограждать Надю от настойчивых ухаживаний Плинтуса — архитектора, под началом которого она работала на раскопках. Всего на два-три года старше Сергея, он был уже женат, имел сына и что-то преподавал на факультете истории архитектуры, где училась Надя.

«Платон Иннокентьевич Тусуев», — где надо и где не надо важно представлялся он. За это и был прозван Плинтусом. Для краткости и не без иронии. Сергей позже понял, что тот включил в экспедицию Надю, потому что имел на нее виды.

Вспомнив Плинтуса, Сергей Матвеевич шумно вздохнул. Интересно, что поделывает тот сейчас. Подлец! С некоторых пор они сознательно избегали друг друга и в экспедициях больше не встречались. Да пошел он… этот Плинтус!

Надо сказать, в то лето у них сложился замечательный коллектив! Такой плотности значительных личностей на одну партию он, пожалуй, потом и не встречал. Археологи вообще люди особенные. Издержки профессии оборачиваются лишениями, неудобствами и вынужденной непритязательностью в быту. Свыкнуться с этим могут далеко не все. Только самые увлеченные, самые преданные цеху не сходят с дистанции. Но уж у тех, кто выстоял, не отсеялся в результате естественного отбора, выковывается характер цельный, крепкий, немелочной.

Многие, правда, считают археологов, из года в год сознательно лишающих себя плодов цивилизации, немного чокнутыми, слегка помешанными. Есть такое мнение, есть! Но что ж плохого в том, чтобы быть помешанным на своей профессии? — улыбнулся Сергей Матвеевич. Если б врачи были помешаны на здоровье людей, учителя — на воспитании и образовании детей, политики — не на карьере, а на благе народа, кто б возражал против такого помешательства?

Наверное, археологов можно признать помешанными. Но тем они и интересны! Недаром в каждой археологической экспедиции есть свои «примкнувшие» — физики-лирики и просто созерцатели… Они приезжают в лагерь подпитаться особой жизненной энергией, глотнуть свободы, пообщаться с людьми, которых не встретишь в другой среде. За свою верную любовь к археологии примкнувшие расплачивались безработицей и тяжкой нищетой. Ни одна советская контора не хотела держать их в своих рядах. Ведь как ни держи, а с мая по октябрь все равно умотают в свои экспедиции! Нередко случалось, что копейки, которые платили на раскопках, были их единственным регулярным заработком. Ну что делать? Не хотят люди жить скучно!

Он представил, с какой радостью встречаешь первое утро в лагере, и даже поежился от удовольствия. Проснуться в палатке, вдохнуть пьянящего воздуха шальной вольницы — не счастье ли это!

Городская суета, тоскливые стены институтского кабинета, политзанятия, парт-, проф- и прочие собрания — все это осталось далеко-далеко позади. А ведь на некоторых еще давят безнадежные отношения в семье! Вот и получается, что экспедиция и постигшая свобода — прыжок в рай из преисподней.

Как среди такого раздолья не появиться крамольным мыслям! Да лагерное житье-бытье пронизано вольнодумием, как суп водой!

Печалит лишь непреложный вывод, к которому приходишь в результате раскопок, — конечность жизни во всех ее проявлениях. Но конечность существования такого монстра человеческой мысли, как Университет марксизма-ленинизма, куда его запихнули в этом году, не опечалила бы совсем! — сам себя рассмешил Сергей Матвеевич. С другой стороны, не будь этого идеологического болота — заметно поутих бы энтузиазм, с каким рвутся в экспедиции. Главное-то не куда бежишь, а от чего! Одного такого примкнувшего, по прозвищу Румын, Сергей Матвеевич встретил недавно около института. Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять — парень переживает крайнюю нужду. Старая, потрепанная одежда не по-зимнему легка, заношенный до прозрачности мохеровый шарф и залепленные пластилином дырки на кроссовках. Румын демонстрировал их как вершину своей изобретательности. Зимин отдал ему все деньги, что были в карманах. «Когда-нибудь вернешь!» — успокаивал он Румына, который гордо отказывался от помощи.

Уже не один сезон он ездил в экспедиции, начальником которых был Зимин. Там и получил свое прозвище — лагерные шутники если уж приклеят какое словечко, оно цепляется к человеку на всю жизнь. Года три тому назад Павел Гирин вступил в конфликт с советской системой тотального контроля над личностью. Оформляясь на какую-то научную конференцию в Румынию, Гирин пришел к профоргу подписывать характеристику. Тот велел заменить слово «холост» на «разведен». Исправленный текст не устроил парторга — он требовал указать, что причина развода с женой парткому известна, и приготовился слушать подробности личной жизни. Как же! Не на того напали! Пашка психанул. Сказал, что даже Америка не стоит того, чтобы откровенничать с парткомом, а уж «сраная Румыния» тем более, и в тот же день написал заявление об уходе.

Зимин оформил Румына в штат экспедиции и радовался, что на очень ответственных раскопках, какие ожидают его в этом году, еще одним верным человеком будет больше…

Оп поправил подушку и понял — уже не уснуть.

Темнота за окном немного смягчилась, словно разбавленная молоком. Приглушенно-сонно светились редкие окна в доме напротив. Но почему так тревожно на сердце? Вроде все обдумали, спланировали… Сегодня они с Надей уезжают в экспедицию, в июне она вернется в Москву — Сашка поступает в Строгановку. Мать должна была рядом. Игорек сдаст сессию досрочно и приедет к отцу на раскопки. «Досрочно!» — усмехнулся Сергей Матвеевич. Если так гулять будет, он вообще ее не сдаст!

Всегда так естественно думалось о том, что дети вырастут, повзрослеют, влюбятся. И вот, пожалуйста. Выросли, ни черта не повзрослели, но влюбились. И сын, и дочь! Даже за Сашеньку не так страшно почему-то. Необъяснимое чувство. Но она такая решительная, уверенная. Кажется, во всех ситуациях всегда будет хозяйкой! Больше в мать. Хотя не одобряет он эту дружбу с Глебом.

Парень непонятный; безусловно, избалованный и авантюрный какой-то. Находит ей заказчиков на акварельные портреты. Они у нее, правда, здорово получаются. Но деньги берет незаконно. На частную деятельность надо иметь патент и платить налог. Джинсы недавно купила у спекулянтов. Глеб-то голову девчонке задурил. Скорей бы кончалась эта их любовь! Не тот парень!

А вот Игорек в отца пошел. Вдруг окажется таким же однолюбом! Ох! Натерпится тогда из-за Альбинки… Пошел на днях к Ульянским на Большую Бронную за книгами из Володькиного списка и домой вернулся под утро. «Ты понимаешь, что Альбина не та девушка, с которой можно бездумно развлекаться по ночам? На ней жениться надо! Ты отдаешь себе в этом отчет?» — красный от волнения, допытывался у сына Сергей Матвеевич. «Я люблю Альбинку и через пару лет буду просить ее стать моей женой. Пусть пока подрастет немного», — спокойно отозвался Игорь.

Понимая, что у отца с сыном серьезный разговор, Надя оставила их наедине. «Ну и что ты так расстроился? — спросила она потом, растерявшись не меньше мужа, но прячась за бодрым тоном. — Альбина, конечно, совершенно неподходящая жена для Игоря! Я думаю, ее влюбленности хватит месяца на два-три. Все закончится само собой. Увидишь! — горячилась Надя. — Главное, чтоб не забеременела. Ведь они, наверное, уже спят. Вот и поговори с сыном об этом! А я зайду к Татьяне, пусть присмотрит за дочкой!»

Когда Надя волнуется, ее речь совершенно меняется. Из плавной, неторопливой становится вдруг резкой и рубленой. Как тогда, когда объявила, что уходит… Нет, не надо сегодня это вспоминать! Сегодня хороший день. Праздник. Игорьку девятнадцать. Женщины затеяли торжественный обед. И Альбина и Глеб придут наверняка.

Сергей Матвеевич невольно бросил взгляд на книжную полку, где стоял подарок для сына — сочинения отца истории Геродота. Пусть читает, делает свои пометки, не боясь испортить отцовский экземпляр! И кепка с козырьком. На раскопках незаменимая вещь для защиты от солнца. Недавно венгры подарили — приезжали в институт на семинар. Но Игорьку-то нужнее, а сам он по старинке и шляпой обойдется.

Да! Николай сегодня приезжает. Брат бабы Наты. У сестры погостит, магазины все обойдет. Любит Николай покупать. Он симпатичный мужик, простой, веселый… Дети его любят. Дядей Миколой зовут.

С бабой Натой Сергей Матвеевич познакомился в той же экспедиции, где судьба свела их с Надей. Правда, «бабой» она себя еще не называла. Вместе с братом Миколкой они жили в чистой белой хате недалеко от лагеря, вели небольшое хозяйство, корову держали, свинью, домашнюю птицу. Богатство по тем временам. Неплохо жили. Специально для археологов, копавших в тех местах каждый сезон, вино делали. Местная «муляка» пользовалась популярностью во всех экспедициях.

Сергей, сначала один, потом вместе с Надей, покупал у них парное молоко. А когда подружились, Ната стала угощать просто так. «Та ладно! — махала она пухлой ручкой. — Даром пыйтэ!» Признаться, Ната с Миколкой основательно подкармливали их в то лето.

Натке было уже лет тридцать, но мужа Бог не дал. Она не скрывала своего огорчения по этому поводу и сокрушалась, что брат, на восемь лет моложе ее, собрался жениться и привести в дом молодую хозяйку.

К свадьбе Миколка готовился загодя и очень тщательно. Хату прихорашивал, даже в Херсон ездил за краской. Были задумки и приодеться всей семьей. Очень хотелось Миколке купить для жены боты с кнопочкой на боку, капроновую комбинацию и пояс для чулок вместо круглых резинок. А чулки чтоб со швом и высокой пяточкой… Он подолгу и подробно рассказывал об этом Сергею с Надей, смешно мешая русскую и украинскую речь. Сергей улыбался, ел умопомрачительные Наткины котлеты и поглядывал на Надю. Ему было хорошо. Мысленно он примерял на нее и комбинацию, и пояс, и чулочки с пяточкой…

В окрестных магазинах ничто из этого набора не продавалось. Говорили, и в Киеве торговля плохая. В благодарность за гостеприимство и просто по доброте душевной Сергей пригласил брата с сестрой в Москву, предложив остановиться в их большущей, еще от деда доставшейся квартире, где он жил с мамой. Никто, конечно, не предполагал тогда, что Натка останется с ними на всю жизнь.

4

С самого утра дом Зиминых уютно звенел праздничным оживлением и бестолковой суматохой.

В кухне гремело радио. Под дрожащий голос Демиса Руссоса баба Ната резала картошку толстенькими кругляшками и обжаривала их с обеих сторон в растопленном сале. Сало нет-нет да выстреливало в сторону бабы Наты раскаленным жалом, и тогда она повизгивала, как молодая свинка.

Сашка стояла в дверях, поводя бедрами в такт популярному мотивчику. Она ждала, когда баба Ната покончит с варварским блюдом и можно будет взяться за шоколадный торт. Уж совсем не вязался запах топленого сала с ароматом ванили.

Думая, чем занять себя в ближайшие четверть часа, она прошлась по квартире и ужаснулась беспорядку, учиненному отцом. Сборы в экспедицию, о которой говорили уже полгода, начались в день отъезда. Одежду, нужные бумаги, кое-какие продукты, свои и Надины мелочи он разложил повсюду и, как всегда, ничего не мог найти. Игорь по просьбе отца тоже искал что-то на антресолях, покачиваясь на шаткой стремянке.

Так! Сашка нашла применение своей решительной энергии! Все, что требовалось упаковать, было перенесено в комнату родителей и рассортировано. Игорю, который вытащил наконец спальные мешки из-под вороха лыж с коньками, вручила вышитую скатерть, велев накрывать на стол. Из буфета достала парадную посуду, частично сохранившуюся еще от деда с бабкой, и разноперый стеклохрусталь. За столовыми приборами пошла на кухню.

— Баб Нат, ты не знаешь, где мама?

— В овощной пишла. Чому так довго, нэ знаю. Мабуть, за бананамы стойить, — рассеянно предположила та, разглядывая ощипанные куриные тушки.

— Слушай, баб Нат, а давай кур новым способом пожарим! Их надо посадить на бутылки с водой, как на кол. И в духовку! — Сашка решительно схватила бледного цыплака и изобразила посажение на кол.

— Чому дурышь мэнэ! Цэ нэможлыво. — Баба Ната недоверчиво покачала головой.

— Можлыво, можлыво! — Сашка чмокнула ее в щеку, но пристыдила. — Ты что! Сейчас вся передовая Москва так жарит. И быстрей давай! Не чухайся! Скоро дядя Микола приедет, а ты еще в халате. И вообще… — Сашка бросила на нее притворно сердитый взгляд. — Я тебе сегодня макияж сделаю. — Она с удовольствием произнесла новое словцо и прыснула со смеху.

— Чого-чого?

— Да не бойся! Морду тебе напудрю, глазищи накрашу. Побачишь, як гарнэнько будэ! — хохотала Сашка.

Такого хорошего и непринужденного застолья у Зиминых не было давно. Тон задавал Сергей Матвеевич. Смутное волнение, которое он ощущал минувшей ночью, разрешилось отчаянно-лихим, жизнерадостным настроением. Он даже взял гитару, пылившуюся уже несколько лет, и спел развеселую песню про удалого черноморского скифа, «двинувшего грека по античной роже»…

Молодежь легко загорелась живым и простодушным весельем хозяина. Она тоже требовала разрядки, изрядно утомившись безотчетной тревогой перед наступающей взрослой жизнью. Соблазн заглянуть в эту взрослую жизнь столь велик, и противостоять ему было просто невозможно. О чем бы ни шептались Альбинка с Сашкой, легкое дыхание девичьих секретов неизменно уносило их в будущее. Оно виделось безоблачным, наполненным победами, подсвеченным счастьем небывалой любви и дружбы.

Любовь!.. Свалилась на них как снег на голову и, конечно, не вовремя. Игорю, чтобы уехать к родителям в экспедицию в начале июня, надо сдать кучу работ, зачетов, экзаменов. Причем досрочно! Не говоря уж про Сашку, Глеба и Альбинку — им предстояло пережить выпускные экзамены в школе и вступительные — в институт.

Но на фоне любви даже усиленная учеба не омрачала радость жизни. Ну, почти не омрачала. В сердцах бушевали весна и огонь предвкушения…

После деликатного разговора с Надей Татьяна Ульянская пришла к Зиминым вместе с дочерью, чтобы самой разведать, насколько сильно там бушует. Скоро однако она забыла о конкретной цели своего прихода и совершенно растворилась в атмосфере праздника.

Это застолье совсем не походило на те, в которых доводилось участвовать им с мужем. Так сложилось в последние годы, что приятельствовал Володя только с коллегами по работе. Каждый из них неожиданно мог попасть в опалу или, напротив, высоко взлететь. Принимать во внимание меняющуюся конъюнктуру и следить за создающимися группировками стало делом привычным, даже занимало, но никогда не позволяло расслабиться.

Сегодня Татьяне было так хорошо, что она впервые позавидовала Зиминым. Настроение не омрачила даже неловкость Игоря, уронившего ей на платье ложку с салатом.

— Нормально, старик, — шепнул Глеб растерявшемуся парню. — Значит, Татьяну Павловну ты уже воспринимаешь как тещу.

Татьяна услышала шутку Глеба, рассмеялась и погрозила Игорю пальцем. Понимай, дескать, как знаешь — то ли салат не роняй, то ли не мечтай о положении зятя.

«Да чем, собственно, Игорь плох? — легко подумала она. — Совсем не хуже, чем какой-нибудь хлыщ, что окрутит Альбинку в МГИМО. То, что летом дочь станет студенткой этого престижного института, не вызывает никаких сомнений. Пусть Игорь заканчивает университет, а карьеру-то ему Володя построит. Парень неглуп, к спиртному не тянется, из него толк может выйти. О дурацких археологических экспедициях, конечно, придется забыть! Закончит, к примеру, дипакадемию, уедут с Альбинкой в какую-нибудь хорошую страну… Альбинке блеск нужен. Вон какая красавица!» — залюбовалась она дочерью…

— Давай, давай посмотрим! — настойчиво уговаривал Глеб Игоря, узнав, что Альбинка подарила ему кроссовки.

Белоснежные, отделанные замшей, с невиданной застежкой на липучках! Даже у Глеба при виде такого совершенства глаза загорелись.

— Примерил бы, — кротко попросила Альбинка.

— Тогда уж и джинсы! — вмешалась Сашка.

Они с Глебом тоже сделали совместный подарок — белые импортные джинсы, которые Глеб с дружеской скидкой купил у своего сигаретного барыги.

— И рубашку, — значительно произнесла Татьяна, намекая на то, что и от себя лично принесла подарок.

Игорь, собравшийся было встать из-за стола, чтобы пойти переодеться, вдруг передумал:

— Потом, потом! Давайте в фанты играть!..

Игорь был бы не прочь облачиться в сногсшибательные обновки. Но если снять свитер и надеть тонкую летнюю рубашку, все заметят серебряный крестик на цепочке, который утром надела на него мама. Снимать крестик ради этой примерки он не хотел, чтобы не обидеть маму, как не хотел и показывать его кому-нибудь. Не решил еще, как к этому относиться!

Надя смотрела на дорогие подарки, лежащие аккуратной стопочкой на подлокотнике кресла, и лишний раз убеждалась в том, что Альбина Игорю не пара. Неплохая в общем-то девочка. Неглупая. Но даже странно, почему она обратила внимание на ее сына! Неужели не понимает — он никогда не сможет обеспечить ей тот уровень достатка, к которому она привыкла. Сергей считает это обстоятельство не заслуживающим внимания. Быт его не волнует вовсе. Но таких, как Сергей, единицы. Даже Игорь — во всем «папин» сын, — как отец, пренебрегать комфортом не будет! Не хватает еще, чтобы Альбинка, даже бессознательно, развивала в нем комплекс неполноценности! Одна надежда — избалованная девчонка очень скоро в нем разочаруется. Да и Глеб Сашке не пара. Она сама скоро в этом убедится! Неприятно, когда молодой парень откровенно любит деньги и тряпки. Неинтеллигентно как-то… Что ж так тревожно на сердце? Не ездить бы в экспедицию в этом году. Ну пропустили бы один сезон. Ничего не случится!..

— Что сделать этому фанту? — кокетливо спрашивала Альбинка у сидящего к ней спиной Глеба.

— Объясниться в любви имениннику!

— Ой! — прикрыв ладонями лицо, захохотал Игорь.

Фант-браслет, который Альбинка держала в руке, принадлежал Татьяне Павловне.

Надя улыбнулась. Ей стало интересно, как поведет себя «теща». Татьяна веселилась, как девочка. Она смеялась громче всех, утирая слезы, и произносила слова любви, обращенные к Игорю, легко и вполне искренне.

— Давайте пить чай и есть Сашенькин торт! — предложил Сергей Матвеевич, который посягал на него уже несколько раз. Надя даже спрятала торт на балкон — подальше от мужа.

— Сереж, ну ты как маленький! — укорила она. — Не торопись! Все еще поиграть хотят!

Но идею чая с тортом единодушно поддержали, и началось дружное перетаскивание тарелок и остатков еды из столовой в кухню.

— Чем недовольна моя любимая женушка? — шепнул Сергей ей на ухо и нежно обнял. — А ночью сегодня ты была довольна?

— Ну ладно! Отпусти! Неловко! — засмущалась Надя.

— Нет, скажи! — пьяненько настаивал он.

— Да, очень довольна, — тихо, чтоб никто не услышал, ответила она.

Сергей недвусмысленно притянул к себе жену.

— Ты с ума сошел! Отпусти! — Потом добавила: — Потерпи до ночи, у нас купе двухместное. Я ведь сама за билетами ездила…

— Ах, чертовка! Все продумала!

Но Надя уже убежала в кухню.

От ее признания его обдало жаром. Значит, заранее запланировала ночь! Никто и никогда не подумал бы, глядя на строгую Надю, что она такая охотница до любовных утех. И надо сказать, умелица! Ох, что-то разбередила она его с этим отдельным купе. Задаст он ей сегодня перцу! А потом в лагере. Вот где раздолье для любви! Можно сказать, сливаешься с природой…

Сашка неслась в кухню, держа в руках поднос с ворохом тарелок, когда дверь одной из комнат приоткрылась и в коридор высунулась по-мальчишески вихрастая голова дяди Миколы.

Улыбаясь загадочно, как сказочный волшебник, он поманил ее в комнату и притворил дверь.

— Что, дядь Микол? Говори скорей! Торт резать надо!

Но дядя Микола сам понимал, что не вовремя отвлекает ее, и сразу приступил к делу. Открыв картонную коробку из-под печенья «Крымская смесь», протянул Сашке.

В коробке лежали вперемешку небольшого размера, разные по форме предметы. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять — это очень, очень старые вещи. Как выяснилось потом, дядя Микола нашел их в земле, когда устраивал погреб. Сашка брала в руки «штучки» из коробочки, и от восторга перед их совершенной пластикой и непостижимой фантастической древностью у нее замирала душа.

Горсти круглых и овальных бусин, истинный цвет которых скрыт под белым или красновато-бурым налетом. Многие бусины тронуты мелким напильником — свежие старания дяди Миколы проникнуть в тайну материала. Две подвески из какого-то камня — одна в форме четырехгранного цилиндра, другая круглая, с желобками наподобие арбузных полосок. Три крохотные, не больше сантиметра, амфорки с пробочками.

— Оловянные, — подсказал дядя Микола.

Судя по всему, он уже показывал кому-то найденный клад и неплохо ориентировался в том, что из чего и для чего. «Пробочки, если приглядеться, имели капельные отверстия, а в самих амфорках хранили особо ценные благовония», — разъяснил дядя Микола. Совершенно непонятно назначение коротких палочек в форме стрелок. Таких стрелок она насчитала шестнадцать. Но безусловно, жемчужиной находки были золотые серьги. То, что они из золота, не вызывало сомнений. Дядя Микола отполировал одну серьгу, и она засияла солнышком.

Самое удивительное — их форма! Серьги цепляются прямо на ушную раковину, как большой крючок. Оттого и называются — серьги-наушницы. Один конец крючка заканчивается золотым шариком, другой — крупным круглым щитком с головой льва в центре. Голова сильно выдается вперед, и если надеть серьги, то львы на щитках будут смотреть вперед, а не в стороны. Глаза и уши львов украшает ярко-голубая эмаль, частично утраченная. Одна серьга — совсем целенькая, почти без повреждений, а вот вторая — довольно сильно помята.

Сашка взяла в руки «здоровую» и прижала к губам. Нет. Она никому не отдаст это чудо, эту прелесть! Ни за что! Она оставит клад себе! Во что бы то ни стало оставит… Но почему у дяди Миколы такой хитрющий вид? Ах да! Ему же деньги нужны! Свою находку он хочет продать. Для того и в Москву привез. Но к отцу обращаться не хочет. Или хочет? Что-то Сашка не поняла.

Дядя Микола стал не очень внятно объяснять: дескать, Сергею Матвеевичу говорить боится, он ведь строгий — скажет, чтоб все было по закону, а если по закону, значит, малость какую получишь. С другой стороны, где их искать-то — покупателей кладов, может, все-таки отцу показать, пока не уехал?

Сашка прервала думку дяди Миколы на тему «не продешевить бы».

— А сколько ты хочешь за свой клад? — спросила она с трепетом. Вдруг охочий до денег дядя Микола объявит такую сумму, что придется отдать коробочку с крымской смесью.

— Шестьсот пятьдесят як край будэ.

— Ты, дядь Микол, загнул! — возмутилась Сашка. — Может, твой клад и дороже стоит, но это хищнические раскопки, а вся его история только с твоих слов. — Она припоминала все доводы, приводимые когда-то отцом в отношении подобных находок. — Нет доказательств, что он из раскопок Ольвии. Цена сразу падает. Резко! — уверенно напирала Сашка. — Отец увидит — сразу в Институт археологии сдать заставит. Тебе деньги-то дадут. Но знаешь сколько? Рублей восемьдесят. Не больше.

В нетерпеливом и сумасбродном желании завладеть коробочкой Сашка нарочно лукавила.

История клада действительно имеет огромное значение, когда возникают сомнения в подлинности находки. К тому, что она держала в руках, это не относилось. Подозрений в фальсификации вещей, привезенных дядей Миколой в Москву, быть не могло. Да и сумма в шестьсот пятьдесят рублей вряд ли покрыла бы расходы на их изготовление. Но Сашка сама не помнила, что говорила. Важно одно — оставить коробочку у себя. Она еще не знала, зачем ей это нужно… Но оставить, оставить себе! Это ее, и больше ничье! Она найдет деньги! Попросит у Глеба!

Она предложила триста, потом триста пятьдесят рублей, и заветная коробочка была продана. Сашка с облегчением спрятала за диванную подушку «Крымскую смесь», предварительно достав оттуда два предмета — белую бусину и стрелу.

— Дядь Микол, положи вот это в карман и за чаем покажи отцу. Я хочу знать, что это такое. Расскажи ему, где нашел, но про остальное молчи!

Сергей Матвеевич с интересом рассматривал древние вещицы. Игорь и Надя с обеих сторон заглядывали через плечо.

— Хорошие находки, Николай! Ведь твой дом на ольвийской земле стоит. Датировочной, безусловно, является вот эта бронзовая штучка. — Он поднял вверх стрелу, чтобы все видели. — Игорек, ну-ка, сообрази, что это!

Игорь взял стрелку и повертел в руках.

— Думаю, наконечник стрелы. Правда, затупленный очень.

— Ты присмотрись повнимательнее. Этот наконечник нельзя использовать в практических целях — в нем нет гнезда для древка.

— Вспомнил! — обрадовался Игорь. — Монета-стрелка!

— Молодец, сынок! Это древнейшее платежное средство. Денежные знаки появляются в Ольвии в середине шестого века до новой эры. Сначала — монеты-стрелки, а чуть позже чеканятся свои деньги — ольвийские дельфинчики, и хождение монет-стрелок сходит на нет. Так что находка твоя, Николай, датируется примерно этим временем. И монета-стрелка, и бусина пролежали в земле две с половиной тысячи лет.

Татьяна всплеснула руками:

— Это же двадцать пять веков!

— Кстати, есть основание, — увлеченно продолжал Сергей Матвеевич, — связывать происхождение монет-стрелок со скифами, которые были заинтересованы в торговле с соседями — причерноморскими греками — и способствовали проникновению монет-стрелок в Ольвию.

— Пап! А почему на бусине белый налет? — обратилась Сашка к отцу с таким виноватым тоном, что он посмотрел на дочь с недоумением:

— Это окислительная корка, дочка! От долгого лежания в земле бывает. Вон Николай, я вижу, ковырнул корочку напильником, и понятно сразу, что сделана бусина из стеклянной массы. Ей и название есть — египетский фаянс. А если бусина из янтаря, корка имеет буро-красный цвет.

Сашка перехватила оробелый взгляд дяди Миколы. Отныне их связывала тайна. Они даже не подозревали, насколько крепко!..

Бусины буро-красного цвета? Имеются в «Крымской смеси» и такие. Скорее бы уж наступила ночь и она осталась одна. Ей не терпится рассмотреть содержимое коробочки и насладиться теперь уже своим кладом. Ужасно стыдно перед отцом. Он никогда бы ее не понял! А может быть, и не простил!

— Николай, эти находки надо к нам в институт отнести. Во-первых, такой порядок. Во-вторых, нельзя держать дома вещи, взятые из земли, — примета плохая! Я оставлю телефон…

— Ну, ребята, расскажите! Я уж сто лет не слышала, а Глеб вообще ни разу! — приставала Альбинка. Она прижимала к груди ладошки, сложенные лодочкой, и умоляюще смотрела то на Игоря, то на Сашку.

Благодаря бабе Нате брат с сестрой знали неимоверное количество «казок» и могли подолгу рассказывать их одну за другой. «На языке оригинала», — смеялся Игорь.

Маленькими они с нетерпением ждали, когда баба Ната закончит домашние дела и придет в детскую со сказкой на сон грядущий. Ее репертуар делился на «душэвный» и «страшэнный» Из душевного особо любили «Сплячу красуню» и «Попелюшку» — «Золушку», значит. Страшилки баба Ната никогда не досказывала до конца. Ее интересовала «тилькы» та часть, где героя наказывают за непослушание или глупость. Счастливых финалов она не признавала, и дети долгое время были уверены, что Красная Шапочка и ее бабушка погибли безвозвратно.

Сашку не пришлось уговаривать. Она сделала какое-то неуловимое движение и стала вдруг похожа на бабу Нату. Говорила неторопливо, очень охотно, находя особый голос для каждого персонажа.

«…— Сходи-ко, доню, до бабуси, дознайся, як вона живэ-поживаэ, виднэсы йий пырижкив та горщик масла. И швыдко вэртайся! Якщо запизнышься — тэмно будэ.

— Нэ запизнюся!

Був чудовый литний дэнь, вэсэло спивалы пташкы, пурхалы мэтэлыки. Ничого нэ пидозрюючи, Чэрвона Шапочка нэкваплыво йшла скризь лис. А в тому лиси жив злый та голодный Вовк. Вин тыхэнько пидкрався до дивчинкы, та зразу зйисти нэ наважився. Лишэ усмихаючись якомога щиришэ, сказав:

— Здрастуй, билява дивчинко! А куды цэ ты йдэшь?

Чэрвона Шапочка щэ нэ знала, як цэ нэбэзпэчно зустритыся в лиси з Вовком…»

Сашка так искренне сопереживала Красной Шапочке, так горько-лукаво покачивала стриженой головкой, будто не в Строгановское готовилась поступать, а в Щукинское.

Глеб был в полном восторге от неожиданного представления и не сводил с Сашки влюбленных глаз.

«— Бабусю, чому у вас таки вэлыки очи? — дурашливо допытывалась она и уморительно таращила глаза.

— Щоб крашэ бачыты тэбэ, внучэнько!

— Бабусю, чому у вас таки вэлыки зубы?

— А цэ для того, щоб швыдшэ зйисты тэбэ, дурнэнька Чэрвона Шапочко!..»

Акт съедения Сашка разыграла с хохочущей Альбинкой.

Игорь переглянулся с Глебом, и они поняли друг друга без слов — здорово смотреть на любимых девчонок, когда им так весело! Ну пусть посмеются! Взросший на том же сказочном материале, что и сестра, он с удовольствием подхватил эстафету. Про волка так про волка!

«…— Посыдившы трохи за кущами, Вовк знов до козэнят! Пидишов до двэрэй и затяг наитоншим голосом:

— Козэнятка, дытинятка…

Козэнята нэ впизналы Вовчого голосу и видимкнулы двэри. Вовк вбиг у хатину и кынувся на бидолашних… Усих пойив! Уцылило тилькы однэ козэня, и тэ в пичь сховалося. Прыходыть Коза до хатынки — а там пустка…»

Игорь развел руками и простодушно улыбнулся, глядя на бабу Нату.

Она сидела за столом великолепной Солохой. Сашка сделала обещанный макияж и прическу. Сразу стало ясно, что на «бабу» она совсем не похожа. Коричневый газовый шарф мягко вплетен в темную косу, короной уложенную на голове. Пестрый платок на плечах. Соболиные брови, матовое лицо…

Счастливый день! Баба Ната радовалась, что брат приехал именно сегодня, видит, какая сестра красивая, все к ней с уважением и любовью. Она переводила взгляд с Игорька на Сашку, с Сергея на Надю, понимая, что им хорошо, и благостно ощущала свою сопричастность…

«Щоб всигда так було!» — мечталось ей.

5

В конце мая — начале июня на Москву обрушилась жара, да такая рьяная и упорная, что скоро успела надоесть.

Баба Ната, не очень-то доверяя взбесившемуся климату, — вдруг закроется солнце облаками и тучами на все оставшееся лето?! — вытащила на балкон матрацы и подушки. Пусть проветрятся да прожарятся и потомятся. Долго потом солнцем пахнуть будут! Московские хозяйки то ли отвыкли от этой обязательной, на взгляд бабы Наты, процедуры, то ли никогда и не привыкали. А напрасно! Сон здоровый будет. Но что городские понимают в том, как надо дом вести?

Ох, бывало, школила ее мать! Еще маленькую, девчонку совсем, а учила и хату отмывать — блестеть должна, на постельное белье сил не жалеть — хрустело чтоб белизной и крахмалом, кастрюльки песком надраивать. Перевернет вверх дном и, если увидит следы копоти или недочищенной пригари, может и за косу дернуть.

К десяти годам она умела готовить почти то же, что и мать, а в двенадцать даже с тестом управлялась не хуже. Родители умерли давно, и выйди она замуж раньше Миколки, так и осталась бы главной хозяйкой в отчем доме. Но к чему гадать, как было бы, если?..

Жены Миколкиной она не полюбила — молодая, нахальная, горластая. Чтоб не рассориться из-за нее с братом, осталась тогда баба Ната в Москве с Сергеем и Надей. А вскоре у матери Сергея случился инсульт. Кому ухаживать? Сергей с Надей студентами были, да и не женаты еще, жили порознь. Она Миколку отправила домой, а сама, можно сказать, переселилась в больницу. Даже на свадьбу к брату не поехала. На Украину вернулась через год. Не удалось выходить матушку. Почти никаких улучшений после больницы не произошло — ни с постели не встала, ни речь не наладилась. Царствие ей небесное!

В отчем доме всем заправляла невестка, и Нате там было неуютно. Вот тогда она самую большую в своей жизни глупость сделала. Замуж вышла.

Появился в их краях парень непонятный. То ли гостил у соседей, то ли угол снимал. И повадки какие-то незнакомые. Не деревенские и не городские… Взял он, наверное, своей загадочностью. Кто непонятный — к тому всегда бабы тянутся. Вот и к соседу ее многие тянулись, но повезло дурам — Натка отбила. Расписались. В дом его привела. Думала свое положение упрочить: и сестра старшая, и муж при ней — все как у людей.

Но куда там! Вместо солидности и уважения — позор да насмешки.

…Пьяницей он оказался горьким. И блатным. В прошлом три года тюрьмы. Делать в доме ничегошеньки не умел, поскольку дома-то настоящего никогда не имел. Был бы еще ночью горячим, может, Натка и подержала бы около себя. Но и здесь неудача! Пропил, видно, свою силу мужскую. Миколкина жена услышала раз, как Натка мужа упрекает, что проку от него никакого ни днем, ни ночью. И поддела. Что ж, дескать, мужика себе такого нашла — ни кола ни двора? Змея! Но что скажешь? Права!

Натка выгнала его прочь. На другой день села писать Сергею с Надей — они были женаты уже два года. На Наткино письмо отозвались сразу, к себе пригласили. Она тогда думала — поживет у них немного, уймутся деревенские сплетники, потом вернется. Но вот как вышло!

А вскоре после ее приезда в Москву от Сергея ушла Надя, и оставить его одного Ната не могла — в таком он был горе. Попивать даже стал. Ох и намучилась она с ним! Ночи почти не спала. Боялась — он либо с собой что сотворит, либо дом сожжет со своим ночным курением. Подойдет она, бывало, к его комнате и прислушивается — жив ли. Один раз услышала — плачет. Извел себя. Худой стал, страшный.

Надюха вернулась через три месяца. Тоже не красавицей! А Натка так и осталась с ними. Потом Игорек родился, Сашка… Полюбила их, как родных детей, и заботилась, как о своих. На лето, когда маленькими были, к себе на Украину увозила, чтоб воздухом подышали, в море покупались.

Сейчас загуляли оба, а ни отца, ни матери нет рядом. Надя вчера звонила. Сказала, что в Москву собирается. Ната ей жаловаться на детей не стала, но, когда та спросила, много ли гуляют, честно ответила, что много.

…Они тоже понимали, что много, но отказать себе в удовольствии не могли. Сегодня Альбинка собрала всех на даче; Игорек вот-вот к отцу уезжает, сама Альбинка и Сашка с Глебом сдали утром экзамен по английскому. Можно и отдохнуть. После двух лет усиленных занятий с мгимовским преподавателем для нее и Глеба этот экзамен — просто ерунда! А вот Сашок, бедный, потел.

Сейчас, потея уже от жары, причем всей компанией, они лежали прямо на дощатом полу небольшой купальни, или «купалки», как говорили в «Архангельском», и обсуждали прошедший экзамен. Сашка получила трояк, что немудрено — не готовилась, во-первых, и, во-вторых, тема досталась… караул! «Ордена комсомола»!

— Троешница моя! — Глеб протянул руку и дотронулся до Сашкиной коленки. — Ты английский учи! Советская девушка должна владеть иноземными языками.

Ритм его речи, такой неспешный и осторожный, а также чуть небрежное прикосновение к ее телу сводили Сашку с ума. Она повернулась к нему лицом. Глеб загорал на спине, прикрыв глаза. Ей так хотелось поцеловать густые темные ресницы. Красивый какой! Кожа чистая, здоровая; отливает на солнце перламутром, как шкура молодого тюленя.

Глеб совсем недавно начал бриться, но волосы пробивались на груди не по-юношески густо, чем он втайне гордился. Если представлялась возможность расстегнуть верхние пуговицы рубашки — всегда расстегивал.

Опустить взгляд ниже плоского живота к выступающему бугорку плавок Сашка не смела. В общем, это было нелепо, так как то, что скрывалось под ними, она видела уже много раз. Правда, мельком. Смотреть ТУДА специально не мог заставить ее даже Глеб. Сашка так сильно смущалась, что однажды, когда он слишком настаивал, даже расплакалась.

— Все! Зажарился! — бессильно выдохнул Игорь и нырнул в речку.

Альбинка села на дощатые ступеньки и опустила ноги в воду. Элегантный темно-синий купальник плотно обхватывал фигурку двумя маленькими полосками. Бретельки, отделанные какими-то гранеными стекляшками, игриво сверкали на солнце.

— Тебе тоже такой купальник пойдет! — тихо сказал Глеб Сашке.

Да, пойдет. Но про покупки можно забыть… Сто пятьдесят рублей — все, что скопила, — отдала дяде Миколе. Остальные дал Глеб. Она честно просила в долг, но он даже обсуждать это не стал, заявив, что возвращать деньги не надо. Не без интереса перебирал содержимое «Крымской смеси», предложив сразу перепродать. Когда Сашка отказалась, он вручил ей двести рублей и сказал, что клад теперь будет общий. «Бусики себе сделаешь?» — посмеялась она тогда.

Вещи из клада совершенно околдовали ее. Дома, накинув на коробку какую-нибудь тряпку, чтобы не увидели ни Игорь, ни баба Ната, она шла в ванную. Там, закрывшись на замок, садилась на ящик для грязного белья и по очереди клала на ладошку то бусинку, то серьгу, то амфорку… Нет, так не пойдет. Это надо рассматривать под лампой, в лупу.

Придумав довольно глупый предлог, Сашка поставила задвижку на дверь своей комнаты. Склонившись над письменным столом и не боясь, что кто-то войдет, она засиживалась далеко за полночь, пытаясь очистить бусины от окислительной корки. Как это делается, она не знала и придумывала разные приспособления, фиксирующие волшебный шарик то в одном положении, то в другом. Подолгу рассматривала помятую серьгу, гладила пальчиком золотой щиток со следами голубой эмали и мечтала, что когда-нибудь сама сможет ее реставрировать.

…Глеб так и не убрал своей руки с ее коленки. Господи, какое же счастье, что он ее полюбил! — думала Сашка. Очень хочется ему нравиться! Почему она так мало обращала внимания на свою внешность, одежду? Вон даже купальника модного у нее нет — пришлось одолжить у Альбинки. Если б не дядя Микола со своим кладом, попросила бы ее купить в одежном спецраспределителе в ГУМе босоножки, сумку, а главное — пару комплектов белья. Остальное худо-бедно сама сошьет. Сейчас она не носит бюстгальтеров — делает вид, что стиль у нее такой. На самом деле просто надеть нечего! Не покупать же то убожество, что в магазинах продается.

Купить, купить… Сколько всего надо. Ужас! Хорошо хоть, что Глеб помогает ей зарабатывать. Находит заказчиков на акварельные портреты. Все признают, что получается здорово, а берет она всего по сорок рублей. Это немного. Профессиональный художник средней руки дерет по двести. Правда, за масло.

Игорь, отряхиваясь, вышел из воды, держа в руках кувшинку. Он приобнял свою Альбику — Такое имя ей придумал — и присел рядом на ступеньки:

— Не люблю я ваше пижонское «Архангельское», но надо признать — здесь красотища! Не знаю даже, когда лучше — зимой или летом…

Речка Цыганка неправдоподобно живописна. Небольшая, но полноводная и глубокая, она завораживает чистейшей прелестью. Маленькая купальня поставлена в самом широком месте, но и то кроны деревьев с противоположных берегов почти соприкасаются. Вверх и вниз по течению русло сужается, и извилистая речушка нет-нет да и спрячется под кружевным сводом, сплетенным из ивовых ветвей и ольшаника.

Месяц с небольшим — и тихая Цыганка зацветет, покроется зеленоватой ряской. Но пока чистая, с еле уловимой болотистой отдушкой вода манит своей свежестью, а редкие пятнышки кувшинок радуют глаз.

Альбинка очень любила Цыганку, хотя бомонд собирался на Десне. Там шумно, весело. Народ привлекает купание в большой реке, лодки, катера, водные лыжи, кафе…

— А знаете, нам сегодня есть нечего! — оторвавшись от созерцания реки, сообщила вдруг Альбинка. — Когда папа в командировке, у мамы каникулы. Нас она не ждала и на целый день в Москву укатила. А у официантки в среду выходной. Как приехали, я холодильник открыла, а там пустка! — Она засмеялась и нежно прильнула к плечу Игоря.

— Если есть из чего приготовить, буду у вас сегодня поваром, — сказал он. — Или пошли в совхоз «Воскресенское»! Купим яиц, сделаю омлет.

Альбинка смотрела на него с восторгом:

— Ты готовить умеешь? Ну это же класс! В морозилке полно продуктов. Ты чудо, Игорек! И — прелесть какой надежный!

Она, не стесняясь, обвила руками его шею и прижалась губами к щеке. Когда она так ласкалась, на Игоря словно столбняк нападал, и он замирал с дурацкой улыбкой на лице.

— Ну, собираемся тогда домой? — пришел он наконец в себя. — Все голодные, а продукты еще разморозить надо.

Игорь мягко отстранил Альбинку, поднялся со ступенек и пошел в кабинку, где оставил одежду.

— Эй! А тут кто-то дырочку провертел.

Из дощатой перегородки высунулся мизинец и несколько раз призывно согнулся. Альбинка поняла сигнал и зашла за Игорем в кабинку.

— Ну что, жить без меня не можешь? — кокетливо спросила она.

— Не могу! — ответил Игорь серьезно.

В кабинке замолчали, и Сашка с Глебом поняли, что там целуются…

— Саш, ты сегодня ночью не оставайся в доме. Скажи Татьяне Павловне, когда она приедет, что хочешь поспать на свежем воздухе, в беседке. А я буду тебя там ждать. Да?

Он сорвал пробившуюся из-под дощатого настила травинку и, зажав ее зубами, медленно повел вниз по Сашкиной шее к тоненькой перемычке купальника.

Ночь вместе! Сашка чуть не задохнулась от сладкого предвкушения.

— Да, — прошептала она. Губы приоткрылись и потянулись навстречу его губам…

Перед тем как всем подняться с нагретых досок купальни, случилось происшествие, в центре которого оказался Глеб. Он лежал на спине рядом с Сашкой, блаженно расслабившись и не ожидая от природы никаких подвохов. Вдруг огромная пузырчатокожая жаба, взявшаяся неизвестно откуда, тяжело прыгнула ему на грудь и замерла. Мерзкое ощущение от соприкосновения с живой, но холодной плотью лишило Глеба дара речи. Вытаращив глаза, боясь шелохнуться, он уставился на гадкое существо. Сашка в это время, закрыв косынкой лицо, дожаривалась в солнечных лучах.

Завизжала Альбинка. Увидев на Глебе гигантскую жабу, она едва не лишилась чувств. Жаба спрыгнула на дощатый пол и, оставляя на нем влажные отпечатки, поскакала в прибрежную осоку. Игорь решил, что это знак и не случайно из всей четверки жаба выбрала именно Глеба.

— Наверное, твоя жизнь будет ярче, чем у всех нас, — без зависти в голосе сказал он.

Жара совсем разморила, и на дачу брели медленно и молча.

— Приветствую вас! — Молодой человек в милицейской форме, который шел навстречу, приложил руку к козырьку фуражки и кивнул.

— Здравствуйте, — нестройно и устало ответила компания. Лишь Глеб, помахав рукой, сказал: «Привет!» А пройдя несколько шагов, пояснил: «Это Ромка, охранник».

В милицию Ромка Подшибякин попал случайно. Когда служба в армии уже подходила к концу, встал вопрос — что делать, чтобы не возвращаться в родной Валдай. Очень хотелось в Москву! Ну хоть как-то зацепиться!

Пораскинув мозгами, покумекав, что дает ему хорошая армейская характеристика и пусть не очень славное, но все же спортивное прошлое, он подал заявление в Управление охраны правительственных зданий и учреждений. Его взяли. А по окончании срока стажировки направили на курсы под Москвой. Повезло! И все же это ничто по сравнению с большим, настоящим везением, постигшим его по завершении учебы. С погонами старшего сержанта милиции Ромка попал в охрану «Архангельского».

За все это время ему ни разу не пришла в голову мысль съездить домой. Ничего хорошего он там не оставил. Без отвращения не мог вспоминать убогую квартирку в поселке городского типа. Грязную, заваленную каким-то тряпьем, с въевшимся запахом убогой жизни. Обрывки воспоминаний о материнской заботе и ласке относили его в самое раннее детство. А так, сколько помнил себя, она либо спала пьяным сном, либо развлекалась с каким-нибудь мужиком.

Ромка всегда хотел есть. Иной день, кроме тощего школьного завтрака, которым его кормили бесплатно, как малоимущего, ничего не жрал. Еду мать вообще не готовила. Да если б и готовила, хранить ее все равно было негде. Холодильник давно испортился, и Ромка приспособил его под свой шкафчик. Каким-то непостижимым образом в этом бардаке сохранился ключ от него, и только так можно было спрятать что-то от пьяной дуры и ее жуликоватых приятелей. Отца он не помнил и толковых объяснений от матери на сей счет не получал.

О том, что он некрасивый, Ромка Подшибякин узнал рано — по насмешкам ребят и девчонок. Он интуитивно чувствовал, что есть способы уравновесить эту несправедливость природы. О деньгах между тем думалось меньше всего. Мечталось о силе — настоящей, грубой, властной. Занялся боксом. Кое-что стало меняться: и держаться стал поувереннее, и ребята больше не задирались, по крайней мере поодиночке.

А с девками все никак! Хотелось хорошенькую, чистенькую и сама чтоб… Но нет! Как трахнул первый раз одну шалаву в спортзале на мате, так более приличного случая и не представлялось. Зимой пыхтел в подъездах, летом в лесу. Домой никого не водил — там самому противно было.

Перед армией очень понравилась ему одна девчонка. Влюбился, наверное. Красивая, опрятненькая такая, в музыкальную школу ходила… все — как хотел! Познакомился, ухаживать стал. Пиджак вельветовый за шестьдесят рублей достал. Три ночи вагоны разгружал, чтобы их заработать. Ромка провожал ее из музыкальной школы домой. Она особой радости не проявляла, но и не возражала. Говорили о жизни. Она рассказывала про учебу, про семью. Мать у нее была певицей. Даже на местном радио иногда выступала. Отец на стройке работал, прорабом.

Ромку весь этот мармелад про благополучных родителей абсолютно не интересовал, но надо же о чем-то говорить. Она и его расспрашивала: кто, да что, да сколько комнат… Он тогда сдуру и ляпал ей все как есть. В общем, однажды их встретил ее папаша; дочери велел домой идти, а ему по-мужски и честно сказал, чтобы отваливал, поскольку он, Ромка, дочке его не пара.

Он отвалил, но сильно переживал. Наверное, тогда и решил — после армии назад не вернется. Решил также — во что бы то ни стало заполучит он девку из благополучненьких. Все сделает, в лепешку разобьется, а заполучит. И вылезет из этого говна! Вылезет! Вылезет! Вылезет!

Постепенно идея «вылезания из говна» при помощи благополучной бабы, желательно жены, заняла в Ромкиной голове очень большое место, а с тех пор, как он появился в «Архангельском», вообще вытеснила остальные мысли.

Вот это сучки! — дивился Подшибякин, знакомясь с подлежащим охране объектом и наблюдая за его обитательницами. Шикарно одеты, держатся свободно, даже смех у них особенный. Холеные такие. Иногда теряешься — кто лучше, матери или дочки? Если бы не категорический приказ начальства «не таращить гляделки», служба нравилась бы ему еще больше.

Сутки на дежурстве, двое дома. Красота! И дом появился. Получил Ромка Подшибякин служебную площадь — комнату в общей квартире на проспекте Вернадского. Подарок судьбы, а не служба! Кто он теперь? Москвич, ёптать! Лимитный, но москвич. Знал, знал, что вылезет, и первый шаг уже сделан. Теперь бы благополучненькую заполучить, войти в ее круг. Не всю жизнь с лимитой общаться и обслуживающий персонал трахать! Сегодня пристроился к одной в оранжерее. Ничего, ему понравилось. Цветы кругом, ароматы… Только жарко очень.

Год в «Архангельском» прошел для Ромки с большой пользой. Нет, нет! Заводить знакомства с контингентом он там не мог. Пока, во всяком случае… Мало ли что! Терять такой объект, как «Архангельское», он не намерен. А вот места, где можно познакомиться с девушками из круга партийной элиты, сохраняя при этом свое инкогнито, разузнал.

Самые сливочные сливки могли появиться в двух поликлиниках: на Мичуринском проспекте и улице Грановского. Там лечится самый высший эшелон — члены Политбюро и ЦК, генсеки компартий союзных республик… и у многих есть дочки, внучки.

Ромка был уверен, что задурить башку молоденькой девке мог запросто. Главное — зацепить! Чтоб клюнула и на разговор «за жизнь» пошла. Он теперь стреляный воробей! О мамке-пьянчужке, конечно, молчит. Зачем девок пугать? Напротив, о матери говорит ласково, матушкой называет. Это создает хороший, добротный фон. Есть и беспроигрышная тема — социальная несправедливость. Эти дуры вместо того, чтобы наслаждаться благополучием, сразу виноватыми себя чувствуют, и управляться с ними уже легче.

Есть кое-какой опыт! Хотя до настоящего продолжительного знакомства с золотой рыбкой дело пока не дошло. Самые золотые из золотых оказались недосягаемы. Как ни исхитрялся Ромка, но просочиться сквозь ловушки многослойной охраны ему не удалось… «Да насрать на вас три кучи!» — рассудил Подшибякин, жалея, что потратил много времени на окучивание объектов. Впереди маячил новый.

С охранником, который стоял при входе в «Ударник» — спецкормушку в знаменитом Доме на набережной, — Подшибякин подружился легко. Блок «Явы», купленный в буфете «Архангельского», открыл желанную дверь. Ромка приезжал в «Ударник» в день дежурства знакомого деда и проводил там несколько часов. Завтра, в свой выходной, опять туда отправится. Как раз дедова смена. Посмотрим, посмотрим, как карта ляжет!

Он ездил в Дом на набережной уже два месяца. Ромкина физиономия так примелькалась, что некоторые жены ответработников стали принимать его за сотрудника спецзаведения. Приветливо здоровались, просили поднести до машины коробки, в которые упаковывались продукты, некоторые даже деньги давали — благодарили.

Он отточил свой глаз до невероятной остроты. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы определить статус обладателя коробки — шофер, жена, горничная, сын… О! Внимание… Дочь!

Как опытный коллекционер приглядывается к понравившейся вещице, оценивая возраст, внешний вид и прикидывая цену, так Подшибякин присматривался к своей жертве. Он клевал только на хорошеньких и молоденьких. Трюк знакомства был отработан до мелочей: когда девушка шла по залу по направлению к выходу, ее руки были обычно заняты коробкой и дамской сумочкой. Ромка подходил сзади, смело обхватывая талию девушки, прижимался к ней всем телом, нежно касался губами шеи и довольно громко и очень радостно произносил: «Привет! Ты почему здесь без мужа?»

Все это он проделывал мгновенно, но действия, казавшиеся со стороны такими спонтанными, были хорошо продуманы. Девушка не знала, как реагировать на молниеносное объятие, поскольку не представляла, кто стоит за спиной. С другой стороны, нежная агрессия мужчины могла настроить на весьма эротический лад, знал Ромка.

Он был в восторге от собственной придумки. Сколько раз, шагая по дорожкам «Архангельского», прокручивал в уме этот ловкий сценарий. Особое значение придавал первой фразе. Он заготовил их множество и на дежурстве, чтобы не скучать, примерял по очереди то одну, то другую: «Ты почему здесь одна? Привет!», «Привет! Ты куда пропала?», «Как всегда, элегантна. Привет!»… Иногда представлялась честная версия знакомства: «Здравствуйте! Можно вам впендюрить?» Мелко сотрясаясь от смеха, Ромка закрывал рот рукой и оглядывался по сторонам — не видит ли кто из контингента.

Нет! Все-таки упоминание о муже обязательно! Есть в этом и намек на его солидные дружеские связи, круг общения и одновременно на чистоту помыслов в отношении жен приятелей, некую мужскую солидарность. «Привет! Ты почему здесь без мужа?» Хорошо! Именно так!

Продуманная, казалось, до мелочей схема все же давала сбои. После произнесенной фразы недоразумение выяснялось. Ромка извинялся, смущенно улыбался и предлагал свою помощь. Но, как правило, во дворе «Ударника» девушку ждала «Волга», которая благополучно увозила ее в мир благополучненьких. Знакомства таяли, не успев набрать силу. Случались и неприятности. Один раз он получил сумкой по морде, другой — мамзель разоралась, как на базаре. Встречались и очень высокомерные. Бывало, что ему вручали коробку, он ловил такси, за которое, кстати, сам расплачивался, а потом на пороге квартиры ему говорили «спасибо» и закрывали дверь перед носом.

Последняя охота принесла результат. Непонятно, правда, кто на кого охотился. Она сама попросила его помочь. Сама заплатила за такси. Молча впустила в дом, разлила вино в два бокала. Они выпили, выкурили по сигарете, она спросила, есть ли у него презерватив… Когда он уходил, было такое чувство, что это она его трахнула. На продолжение знакомства не пошла, телефон не дала, даже как зовут не сказала. «Ненормальная какая-то!» — усмехнулся Ромка, вспомнив темпераментную красотку.

А вообще, красивей Альбинки Ульянской он никого не встречал! Вон идет со своей любимой Цыганки вместе с Глебом Большаковым и гостями. Что за девка! Так и съел бы…

Альбинка вытащила все содержимое морозилки и разложила на столе перед Игорем. Сбегала в маленькую тепличку, устроенную прямо на участке, принесла большой пучок зелени — лука, петрушки, салата, укропа.

— Имей в виду, мне помощник нужен! — предупредил он Альбинку, оглядывая набор продуктов. — Ты сможешь приготовить какой-нибудь соус?

Она тяжело вздохнула, наморщила лоб и отрицательно покачала головой.

— Но я научусь. Честное слово, научусь! — поспешно заверила она Игоря, завязывая на нем материн фартук…

Еду готовили долго. Мясо из морозилки неохотно оттаивало на солнце. Игорь с Альбиной тем временем обваливали в муке кусочки рыбы, на которых еще поблескивал лед, и обжаривали их в масле. Вдруг, будто по команде, бросали кухарить и принимались целоваться — горячо, ненасытно, начисто забыв о рыбе и обсыпая друг друга мукой.

Игорь, придавший обеду некую археологическую направленность, называя все блюда именами знаменитых скифских курганов, представил подгоревшее кушанье как «рыбу по-чертомлыкски с угольками»! Крабовый салат с переваренным Альбинкой рисом обозвал «куль-обской кашей с дарами моря». А вообще, идея скифского обеда пришла ему в голову, когда стал жарить свиные отбивные. Их оказалось пять штук. Скорей всего, именно «пятерка» да мысли о скорой экспедиции породили ассоциацию с группой скифских курганов в дельте Дона — «Пять братьев». Они стали известны на весь мир благодаря одному из них, в котором в пятидесятых годах было обнаружено богатейшее царское захоронение.

Под одобрительные возгласы Сашки и Глеба «пятибратные котлеты с кетчупом и зеленью» были внесены в столовую.

…Татьяна Павловна вернулась вечером и была очень довольна, что застала молодежь дома. Она терпеть не могла, когда Володя уезжал в командировки. Чувствовала себя тоскливо, одиноко и начинала придумывать разные дела, чтобы хоть как-то отвлекали.

Вот и сегодня сразу после завтрака отправилась в Москву. Сделала массаж лица в поликлинике на Мичуринском, заехала в парикмахерскую, в химчистку, в меховое ателье, потом в трикотажное. Интересно, что привезет Володька из Швеции? Она составила список нужных вещей. Муж не будет, конечно, по магазинам бегать, кому-нибудь поручит. Но что обязательно выберет сам — так это подарок дочери. Надо купить ей на окончание школы хорошую вещь. Ювелирку можно интересную. Ох, как пошли бы девочке серьги с яркими сапфирами! Ожерелье с крупными жемчужинами и золотым замочком тоже очень элегантно. Володька разберется. Вкус у него отличный, дочь наряжать любит.

Ну а жене? Танюхе своей? Неужели ничего не привезет? В списке, который она составила для мужа, нарочито умолчала о себе. Интересно, заметит ли это Володька. Если заметит, пусть ему будет стыдно! Перед отъездом так на нее накричал. Ужас!.. И транжирка она, и тряпичница, и мать никудышная… Запретил новые шубы заказывать, сказал, что у нее мозги мехом заросли! Накричал и ушел спать в другую комнату. Да! Еще сказал, что на работу идти надо. Никогда, никогда не был таким грубым!

Пускай, с шубами у нее действительно перебор. В этом он прав. Но в конце концов, меха — ее единственная слабость! Что на него нашло? Ладно, все образуется! Настроение, видать, плохое было. А может, неприятности. Ведь должность-то какая! Недавно первым зампредом Совмина стал. Завистников полно.

Остаток вечера Татьяна провела с молодежью. Они молодцы. Таким вкусным ужином накормили. Или с голодухи ей так показалось. Татьяна расчувствовалась и выставила им бутылку дорогущего французского шампанского. Пусть сегодня погуляют! Повод есть — экзамен сдали. Перед сном все вместе отправились на Цыганку. Дочь обожает ночные купания. Действительно, хорошо! Вроде освежает, а сон потом лучше. Жара-то стоит несусветная! Вон Сашка даже в беседку спать пошла. Игорю постелили в гостевой на первом этаже. Ну все, самой тоже пора спать! Скорей бы Володька возвращался.

Татьяна сладко зевнула и взглянула на часы. Полпервого! Ну, понятно, почему глаза закрываются. Они с мужем привыкли ложиться на полтора часа раньше. Зато встают в шесть утра. Не спеша завтракают, разговаривают за столом, а без четверти восемь машина за ним приезжает. Володя почти каждое утро перед работой в поликлинику заезжает на процедуры — то массаж, то бассейн. Заботится о здоровье! Его самодисциплина удивляет даже Татьяну. А она как-никак генеральская дочь, в суровой муштре воспитывалась, а слово «надо» вообще было главным в родительском доме. Она же по сравнению с мужем — чистая разгильдяйка. Располневшая фигура давно требует ограничения в еде. Не получается! А Володька ее не понимает. «Как это нельзя похудеть? Прекрати потреблять жиры и углеводы! Займись гимнастикой!» Она каждый день собирается, но столько соблазнов с их-то возможностями! Ладно. С завтрашнего дня начнет. Муж приедет, а она худенькая, почти как в девичестве, мечтала Татьяна, погружаясь в сон.

Вспомнилось, как познакомились… За ней ухаживал тогда его приятель. С ним-то она и пришла на вечеринку к Володе домой. Там гуляла шумная компания. Володя обхаживал какую-то девушку. С Татьяной же станцевал один танец, сказал, что она очень хорошо двигается, спросил, сама ли придумала фасон платья, и забыл о ней на весь вечер. Даже не смотрел в ее сторону.

Татьяну это задело. Тем более что хозяин дома ей очень понравился — красивый, веселый, вел себя просто, но уже тогда было понятно, что будет начальником. Татьяна потом часто спрашивала его, почему он не проявил к ней никакого интереса. Она уже привыкла к тому, что всегда, в любой компании была объектом мужского внимания. Красивая, стройная, очень модно одета. А он не смотрит даже… Тогда и решила — во что бы то ни стало будет этот парень с ней! Даже на хитрость пошла. Оставила под вешалкой в прихожей туфли, что принесла с собой. Белые такие, остроносые, на высокой шпильке.

Интересно устроена женская память! — думала Татьяна, засыпая. Сколько лет прошло, а помнит, какие на ней в тот вечер туфли были. Белая обувь, даже зимой, вообще входила в моду, и Татьяне по большому блату достали белые ботиночки — невысокие, с красивой шнуровкой, хорошенькие — прелесть! В них она и ушла домой, а на другой день за туфлями вернулась. Уже без приятеля, конечно… Чай пили с вареньем, в кухне… родители пришли… Володя пошел провожать… туфли снова забыла, по правде…

Альбинка вышла из своей комнаты. На цыпочках подошла к дверям родительской спальни. Услышала ровное материнское дыхание и тихо, чтобы не возмутилась ненароком какая-нибудь вредная половица, стала спускаться на первый этаж. На полпути вдруг остановилась, осторожно ступая, вернулась к себе, взяла со столика флакон «Клима» и, растерев в руках благовонную каплю, как гребнем расчесала пальцами золотистую гриву…

— Альбика, я так ждал, что ты придешь. — Отодвинувшись на самый край кровати, Игорь бережно укладывал ее рядом с собой. — Ты меня любишь?

Альбинка обхватила руками его голову и сладко поцеловала в самое ухо.

— Очень! А ты меня?

— Я?! На всю жизнь. Я хочу подвиг какой-нибудь для тебя совершить. Спасти тебя, защитить. Ты меня не разлюбишь?

— Никогда. Я тоже на всю жизнь.

— Скучать буду зверски. Я теперь до конца лета не увижу тебя. Дай тобой полюбуюсь. — Он откинул одеяло, и Альбинка сразу смущенно поджала коленки. — Ну что ты, глупая, меня стесняешься! Я тебя запомнить хочу… буду засыпать в палатке, сегодняшнюю ночь вспоминать и Альбику свою представлять — всю-всю. До чего же ты красивая… — Он нежно касался ее рукой, зарывался лицом в золотистые волосы, целовал шелковую кожу, с наслаждением вдыхал запах тела. — Ты земляничной полянкой пахнешь, солнышком и еще чем-то фантастическим. Какое счастье, что ты меня любишь…

— Я тебя обожаю. — Альбинка зажмурилась и счастливо улыбнулась.

Именно эту ночь у Альбинки на даче уже в лагере вспоминал Игорь. Как и обещал ей. Румын, с которым они делили палатку, даже обижался на Игоря за его неразговорчивость, пока до него не дошло.

— Ты, Игоряшка, наверное, девушку любимую в Москве оставил. Как это я сразу не сообразил? Что значит — годы не те!

Румын шутил. Годы у него были самые те. Только-только исполнилось тридцать. День рождения в лагере справляли. Ели ароматнейший, вкуснейший шашлык. Игорь как раз в тот день приехал, но к шашлыку опоздал — долго ждал местный автобус от Николаева до хутора со смешным названием Драный, потом попутку ловил и в лагере появился лишь поздно вечером.

С Румыном, несмотря на разницу в возрасте, они подружились. Игорь много рассказывал ему про Альбинку, наверное, поднадоел даже. Румын в свою очередь тоже делился переживаниями, связанными с женским полом. Рассказал и историю любви со своей бывшей женой — до сих пор любимой им женщиной. Но семейная жизнь не сложилась!

Румын никогда не жил в достатке. Видно, судьба такая. Она же наоборот! Поздняя дочка известного скульптора, который понаделал памятников «самому человечному человеку» почти для всех союзных республик, вообще не знала финансовых проблем. Материальное неравенство очень скоро рвануло непримиримым противоречием абсолютно во всем и превратило жизнь в войну. Именно войной с изнуряющими ежедневными битвами Румын и стращал Игоря, поскольку счел обстоятельства их личной жизни если не одинаковыми, то очень похожими.

Но то ли стращал нестрашно, то ли Игорь не боялся, только не захотел он съезжать от Румына, даже когда уехала мама и отец позвал к себе.

Надя собралась в Москву через пару недель после приезда Игоря. Сергей Матвеевич по ее совету перебрался в частный сектор. Она сама присмотрела для мужа чистенькую глинобитную мазанку километрах в полутора от лагеря. Съемное жилье, если поблизости вообще кто-то живет, начальнику экспедиции полагается, а расходы официально включаются в смету.

Но одно дело начальнику, другое — его сыну. Игорь не хотел пользоваться отцовскими привилегиями, да и приятельские отношения с Румыном сыграли не последнюю роль в его нежелании оставить палатку. Он смотрел на Румына с большой симпатией и доверием, которые только усиливались на фоне сердечного расположения к нему Сергея Матвеевича.

Была у Румына одна странность, можно сказать, бзик — неимоверная, патологическая брезгливость, которая заставляла его в ужасе отворачиваться от чихнувшего или не садиться на скамейки и стулья в общественных местах. Толпа, скученность, не позволяющие окружить себя некой санитарной зоной, были для него настоящей пыткой. По этой причине Румын ненавидел метро, а наземным транспортом пользовался в исключительных случаях, и то не в часы пик. В основном ходил пешком, превращаясь постепенно в марафонца и покрывая в течение дня какие-то нереальные для современного человека расстояния.

Особым ритуалом было мытье рук. Румын обрабатывал их только со щеткой, безжалостно втирая в кожу пену дешевого полухозяйственного мыла. При возможности еще и водкой дезинфицировал, распространяя такой ядреный спиртовой аромат, что хоть закусывай! Пересушенная раздраженная кожа мстила незаживающими трещинками, болезненной краснотой и непрекращающимся зудом…

Игорь, наблюдая антисептические причуды Румына, даже удивлялся, что тот полюбил археологию. Действительно полюбил и, копаясь в земле, начисто забывал о микробах.

Румын жалел, что Игорю не довелось увидеть курган в полный рост — он застал только невысокую насыпь гигантского основания. Раскопки великолепного четырнадцатиметрового красавца велись уже второй год, и в этом сезоне их предстояло закончить. Работали с утра до вечера, без выходных, и Игорь сильно уставал с непривычки. Болели руки, шея; ломило спину, но в награду ему очень скоро довелось испытать пьянящую радость первой археологической удачи. Снимая слой грунта, он наткнулся на остатки строительных носилок, забытых здесь при возведении насыпи. Дерево почти истлело, а железные детали сохранились неплохо. Находка зарядила его необычайным энтузиазмом и надеждой, которые росли с каждым днем по мере приближения к погребальным камерам.

Каждый курган уникален! Каждый хранит тайну чьей-то жизни. И смерти. Какая это была жизнь, кто оплакивал эту смерть — не узнать никогда. До поры до времени не знаешь даже, сколько в кургане погребений, к какой эпохе они относятся и что разрушила лопата кладоискателей. Почти до окончания экспедиции археолог томится неизвестностью. Что принесут раскопки самой могилы — яркие находки или досадное разочарование? С покаянным чувством перед теми, чей прах тревожит, и ответственностью культурного человека перед потомками, он осознает печальный факт — раскопки кургана есть в конечном счете его полное уничтожение…

Ведутся раскопки по давно отработанной системе: через центр кургана проходит нетронутая полоса земли — «бровка», по обе стороны от которой пласт за пластом срезается насыпь. Бровка убирается в последнюю очередь и требует постоянного и пристального внимания археолога.

Слой бежево-желтого цвета в бровке показался в прошлом году, когда основная часть насыпи была уже снесена. Это материковая почва, выброшенная в древности при рытье могилы. Появление светлого слоя означает, что захоронение совсем близко и наступает новый этап раскопок. Собственно, он наступил еще в прошлом сезоне, и бульдозер сразу сменила лопата. В нынешнем — работают преимущественно мелкими, почти ювелирными инструментами — ножами, мастерками, щеточками, скальпелями…

Когда насыпь полностью сняли, стала ясна общая картина погребений. На зачищенной поверхности четко проступили границы могильных шахт — одной центральной и двух боковых. Завтра начнется разборка перекрытий боковой восточной. Наступал самый ответственный и интригующий момент раскопок, и это определяло настроение всех участников экспедиции. Даже конец рабочего дня не принес обычной для этого часа веселой суеты и разноголосого гама. Лагерь притих. Лишь транзистор хрипло вещал из чьей-то палатки о предстоящей московской Олимпиаде.

В воздухе словно растворилось напряженное ожидание… Завтра… Завтра…