Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

1

сем хорош был Андроник Комнин - рослый, мощный, плечи - косая сажень, талия - семь вершков. Кочергу завязывал в узел, укрощал строптивого скакуна одной левой. Пышные курчавые чёрные волосы падали картинно на его лоб и шею. А густые брови уходили одна в другую на переносице. Нос не выглядел слишком грозным, несмотря на явственную горбинку. И пунцовые губы в обрамлении тёмных усов и бороды выделялись ярким пятном. Но особенно выразительно смотрелись глаза - словно две оливки. Говорил Андроник тоже великолепно - мягким бархатным баритоном или, точнее, баритональным басом, формулировал просто и легко, излагал убедительно и веско. Был невероятно смешлив, хохотал заразительно и громко, удивляя окружающих неиспорченностью прекрасных зубов. А ещё любил танцевать, никогда не ел до отвала, никогда не напивался до скотского состояния и всегда соблюдал посты. Страсть имел одну, но пламенную и неодолимую - женщины. Он умел завоёвывать их стремительно, темпераментно, на одном дыхании, поражая силой, умом, напором, не давая ни малейшего шанса на сопротивление. И прекрасный пол отдавался ему самозабвенно, откровенно порочно, вожделенно и сладострастно, не жалея потом о своём поступке, даже если связь вскоре прерывалась. Может быть, один из его потомков - Дон Жуан? Или Казанова? Как знать! Ведь Андроник оставил после себя многочисленное потомство, разлетевшееся по свету…

Византийский император Мануил I Комнин, правивший в Константинополе с 1143 года, доводился ему двоюродным братом. Мальчики росли и воспитывались вместе, с детства дружили и почти одновременно женились: Мануил - на немецкой графине, а Андроник - на грузинской царевне. Впрочем, если брак будущего владыки империи оказался не слишком удачным - у него родилась только дочь Мария, а наследника престола Бог не дал, то, напротив, его кузен отличался плодовитостью, заимев несколько мальчиков и девочек. Молодые люди продолжали хорошо относиться друг к другу, и когда двадцатидвухлетний Мануил взошёл на престол, то назначил родственника на одну из ключевых должностей в правительстве. Но беспечный Андроник не любил работать и почти не занимался делами - в основном соблазнял жён своих подчинённых. Самодержец терпел долго, но в конце концов разозлился и отправил приятеля из столицы вон - в некое подобие почётной ссылки - собственным наместником в Сербию, завоёванную греками.

На чужбине весёлый византиец не только не одумался, но ударился во все тяжкие окончательно. Он устраивал шумные поездки в загородные имения, где на лоне природы затевал немыслимые оргии, а когда мужья или родственники обесчещенных дам начинали возмущаться, отрубал недовольным голову. Мало этого: начал интриговать против самого императора.

Дело в том, что монарх, не имея сыновей, вознамерился выдать замуж дочь Марию за венгерского принца и провозгласить его собственным преемником. Но такой план Андроника не устраивал. Он считал, что константинопольский трон, в случае смерти Мануила, должен перейти к нему - единственному прямому потомку зачинателя династии Комнинов по мужской линии. И отправился ко двору Венгерского короля (благо, ехать из Сербии было близко), чтобы отменить поездку юного отпрыска в Византию.

Миссия окончилась неудачей: принц не только уехал, но и пожаловался будущему тестю-императору о коварных происках беспутного родственничка. Разъярившийся Мануил вызвал Андроника к себе, моментально разжаловал из наместников и, арестовав, бросил в самое страшное константинопольское узилище - башню Анемы. Гнить бы до скончания века этому красавцу мужчине в заточении, если бы одним из охранников башни не служил Ростислав-Чаргобай, сын Берладника…

2

Брат с сестрой прибыли в Царь-град по весне 1162 года, не имея в кармане ломаного дирхема. А без денег в столицу не войдёшь (надо было платить пошлину охранникам на воротах). Но, по счастью, их двоюродная бабка, Добродея-Ирина Володарьевна, ныне - вдова принца Исаака Комнина и родная мама Андроника, проживала за городом, в собственном поместье. До него добрались на своих на двоих, пыльные, усталые и голодные.

Объяснили на ломаном греческом, кто они такие. Долго ждали в караульной каморке, прежде чем явился страшного вида евнух (как потом выяснилось, управляющий хозяйством) и велел идти вслед за ним. За оградой простирался чудесный парк с живописным прудом и тенистыми кипарисовыми аллеями. Сам дворец не блистал новизной, но его обшитые мраморными плитами стены были сплошь покрыты плющом и от этого выглядели уютно, по-домашнему. На ступенях был расстелен ковёр. На террасе, в тени, за накрытым фруктами столом восседала дама лет шестидесяти - невысокая, с небольшими мешками под глазами, одетая в просторный балахон византийской матроны. Звук её голоса поразил пришедших - был таким же, как у Янки, - низким, хрипловатым… Женщина спросила по-русски:

- Значит, вы - внуки моего братца Ростислава? Словно эхо, тем же тембром, Янка подтвердила:

- Точно так, матушка мой свет. Только Славушка, мой братец, от законного церковного брака, а меня, Иоанну, тятенька прижили на стороне.

Бабушка вздохнула:

- До меня доходили слухи, что отец ваш и мой племянничек Иоанн сделался разбойником и, осев на Дунае, грабит караваны купцов. Верно ли сие?

- К сожалению, верно. Он ведь был изгоем. Не найдя счастья на Руси, мыкался по чуждым пределам… Мы его похоронили неделю назад около Селуна. Пусть ему земля будет пухом!

- Царствие Небесное! - Володарьевна осенила себя крестом. - Ну, а вы - добрые христиане или тоже насильники-убивцы?

Ростислав, заливаясь краской, на высокой ноте ответил:

- Горько слышать подозрения в наших злонамерениях. Коли так - лучше мы пойдём. А не то случись какая пропажа в доме, сразу обвинят, что стянули мы!

Дама рассмеялась:

- Ну, огонь! Узнаю молодого брата, в честь которого тебя и назвали. Средний наш, Володимерко, тоже был горяч, вся порода такая… Только, говорят, нынешний правитель Галиции, сын Володимерки - Ярослав, чересчур рассудителен и невозмутим?

Янка закивала:

- Истинная правда. После смерти маменьки он меня приютил, отдал в школу для девочек при монастыре и всегда поддерживал - делом и советом. Я ему вовек буду благодарна. И недаром ходит за Ярославом прозвище - князь Осмысленный, Осмомысл.

- Осмомысл… - раздумчиво повторила Добродея. - Я порой по Руси скучаю. Здесь, конечно, жизнь разнообразнее и богаче - всё-таки «второй Рим». А философы, богословы, стихотворцы и правоведы зачастую во многом превосходят древних авторов. Только на Руси как-то подушевнее, точно у детей, - ненавидят и любят с сердцем!.. Но, возможно, я преувеличиваю - ведь уехала из Галича больше сорока лет назад. А воспоминания юности - самые прекрасные… - Мягко улыбнулась: - Как же я могу не приветить дорогих для меня внучатых племянничков? Проходите, располагайтесь. Чувствуйте себя как под отчим кровом. Вы с дороги голодные? Вас ужо накормят, переоденут… вымоют, приготовят ложа… Отдыхайте и набирайтесь сил. Встретимся за ужином. И готовьтесь отвечать на Мои многочисленные вопросы…

Вскоре они крепко подружились. Янка превратилась в бабушкину наперсницу - одевала её по утрам, помогала служанкам делать ей причёску, вслух читала книжки и сопровождала во время прогулок. Вместе принимали гостей, посещали церковь… К этой работе девушка привыкла, будучи рабыней, но теперь её возвели на ступеньку выше: хоть и не ровня господам (дочка незаконная), но уже не горничная, а почти компаньонка. Безусловно, иногда капризы Ирины раздражали девушку - так и подмывало схватить старуху за горло, жилистое, дряблое, и тряхнуть прилично, чтобы охолодить. Но она себя сдерживала, мысленно читая некую проповедь: «Время не пришло бунтовать… Надо угождать и терпеть… потакать и кланяться… Час настанет, и уже иные рабыни будут омывать мне ступни…»

Брата определили в школу для мальчиков из богатых семей, где он проучился полтора года, до совершеннолетия, быстро опередив многих сверстников по таким предметам, как математика, геометрия и география; греческий и латинский языки, письменный и устный, были для него камнем преткновения, а к Закону Божьему, рисованию и музыке относился достаточно равнодушно. В гимнастической зале и на ипподроме тоже делал успехи; самым его любимым оружием стала короткая сабля. Ею на скаку мог рассечь стоящий на каменной подставке арбуз - так рассечь, по горизонтали, что верхушка не падала, а ложилась плавно на своё основание.

В 1164 году, по ходатайству двоюродной бабушки, поступил на службу к эпарху - градоначальнику Константинополя. Тот не только заведовал хозяйственной жизнью столицы, но и исполнял полицейско-судебные функции, у него в подчинении состояли целые полки вооружённых людей, контролирующих порядок в городе, стороживших важные государственные объекты, в том числе и тюрьмы. Первое время Чаргобай состоял телохранителем самого эпарха, но однажды, при проезде патрона около Царского портика, не сумел предотвратить покушение: выскочивший из толпы сумасшедший кинулся под ноги лошади городского головы и метнул в него нож; лошадь затоптала беднягу, но вельможа был сильно ранен в предплечье. Ростислава понизили в звании и перевели заместителем начальника башни Анемы.

В первый раз он и Янка встретились с Андроником год назад в доме Добродеи. Сын остановился у вдовствующей принцессы на неделю, посещая императора с докладом о военной ситуации на Балканах. Этот чернокудрый красавец, их двоюродный дядя, поразил отпрысков Ивана неуёмной весёлостью и задором. Янка слушала его заворожённо, а когда он при встрече на террасе, без свидетелей, неожиданно резко привлёк её к себе и поцеловал в губы - крепко, горячо, - чуть не потеряла сознания. В тот же вечер он залез к ней в окно (на дворе стоял август, и взобраться по выступам мраморных плит на второй этаж для физически сильного человека было делом нехитрым), и у них произошло то, в чём Андроник превосходил остальных мужчин. С той безумной ночи дочь Берладника потеряла голову: беспрерывно думала о своём возлюбленном, разрабатывала планы бегства в Сербию, но потом, через пару месяцев, обнаружив свою беременность, отложила поездку до более удачных времён.

Бабушке поведала о грехопадении, заливаясь слезами и валяясь у неё в ногах. Та вначале вспылила, разразилась гневной тирадой, но потом остыла, обняла и поцеловала, обвинив во всём сластолюбца-сына. «Ничего, ничего, девочка моя, - успокаивала она будущую мать-одиночку, - я тебя в беде не оставлю. А родившееся дитя возлюблю вдвойне - ведь оно мне придётся, с одной стороны, внуком или внучкой, а с другой - двоюродным правнуком или правнучкой. Чудеса, да и только!» В мае 1165 года Янка родила девочку, получившую имя Зоя. А в июне Андроник^ вызванный из Сербии, не успев повидаться с матерью, был отправлен в заточение в башню. Челобитные, посланные Ириной Володарьевной племяннику Мануилу I, оставались без ответа. Собранный вскоре Верховный суд под председательством самого самодержца вынес приговор: 10 лет тюрьмы. По тогдашним византийским понятиям это считалось лёгким наказанием - государственных преступников сплошь и рядом ослепляли (на один или оба глаза), отрубали конечности или же насильно постригали в монахи. Но, конечно, ни Андроник, ни его родные не могли смириться с подобной участью. А поскольку новые ходатайства о помиловании ничего не дали, было решено организовать заключённому побег.

Приглашённый на семейный совет Чаргобай с ходу отказался участвовать в этом предприятии. Он смотрел на Ирину и Янку исподлобья, перекатывал желваки на скулах и давал ответы тихо, но твёрдо:

- Только-только вошёл я в доверие к моему начальнику и не стану сим злоупотреблять. Вскоре он уйдёт на покой и меня порекомендует на своё место. А потом - как знать! - можно дослужиться и до управляющего всеми тюрьмами!

Вдовствующая принцесса говорила на это с нотками презрения:

- Постыдись, голубчик! Ты - потомок Рюрика и Владимира Красно Солнышко! Ярослава Мудрого и великих половецких князей! Возмечтал о чём? О ничтожной должности управляющего тюрьмами? Горько, горько слышать! Между тем мой сын - при всех его недостатках - главный законный наследник нашего престола. Мануилке завещать державу и скипетр некому. Прибывший из Унгрии малолетка - не соперник, гвардия сковырнёт его быстро. А тогда Андроник станет императором. Представляешь, кем он тебя назначит, если ты сегодня поможешь ему бежать?

Ростислав с тяжёлым сердцем внимал, глаз не поднимая от пола. Тут вступила Янка:

- Быть неблагодарным - позор! Нас благожелательно приняли, относились тепло, дали тебе закончить учёбу. И меня не прогнали с новорождённой девочкой… Чем же ты намерен отплатить за сердечность? Нежеланием помочь незаслуженно брошенному в темницу? Он твой дядя, он отец моего ребёнка! Неужели тебе дороже должность начальника башни?

Наконец он пробормотал:

- Да, а вдруг заговор откроется? Ведь меня же тогда казнят! Это тебе не важно? Кто тебе дороже - я или Андроник, соблазнивший тебя и бросивший?

- Замолчи! - крикнула она, покраснев. - Я люблю вас обоих! Что прикажешь делать?

Бабушка вмешалась:

- Горлом убедить никого нельзя. Поспокойнее, дети, порассудительней. Слуги не должны слышать наших тайн. Отвечай, Ростиславе, каково твоё окончательное слово?

Внук поёрзал в кресле, произнёс неопределённо:

- Ну, допустим, дело сладилось… Мне придётся убежать вместе с ним, так как возвращаться на службу будет опрометчиво. А куда отправиться? Где найти пристанище?

- На Руси, - моментально ввернула Добродея.

- На Руси? - удивился молодой человек. - Кто приветит нас?

- Ярослав, сын Володимерки. Мне - племянник, а Андронику - двоюродный брат. Нешто родственные узы для него ничего не значат?

- Он женат на Ольге Долгорукой, дочери Елены Комнины, что доводится родной сестрой Мануилу! - возразил Чаргобай. - Осмомысл, верно, не захочет ссоры с императором.

- Осмомысл с женою в раздоре, - подсказала Янка, - и назло ей задружится с противником ея брата!

- Может быть, может быть… - Он вздохнул и с досадой покачал головой. - Видимо, иные пути для меня заказаны…

Дочь Берладника воскликнула с чувством:

- Я была уверена, что не струсишь! Вот ведь молодец! Тятенька на Небе гордится тобою.

Вдовствующая принцесса спросила:

- Как нам всё устроить? Сын Ивана снова посерьёзнел:

- Я не представляю. Мой начальник гордится тем, что за тридцать лет его службы из Анемы ни один преступник не смог бежать. Если и пытался, то его убивали.

- Господи помилуй!

- Стража опытная, надёжная. Беспрепятственно миновать все посты нельзя. Распилить решётку и спуститься по верёвочной лестнице тоже невозможно: караульных так много, что один из них непременно заметит.

- А подкоп? - предложила Янка.

- Со второго этажа башни?

- А нельзя ли перевести узника на первый?

Чаргобай задумался. Встал, пригладил бороду, выросшую недавно, и прошёлся по зале. Произнёс не слишком уверенно:

- Можно попытаться…

3

Лето 1165 года было очень знойным. В середине июня весь Константинополь плавился от пекла, и с одиннадцати Утра до пяти вечера город вымирал, люди выходить из домов боялись, так как солнечные удары унесли в могилу несколько сотен человек. Состоятельные граждане покидал^ столицу, уезжали в усадьбы на море или в хвойные прохладные леса Ираклии. А начальник башни Анемы, человек грузный и поэтому невероятно потеющий, плохо переносящий жару, разрывался между долгом службы и желанием отправиться в своё имение на другом берегу Босфора. Вдруг его молодой заместитель, этот странный русский присланный по приказу эпарха, без него не справится? Вдруг нарушит режим, что-нибудь напутает? Но, с другой стороны, мальчик он толковый, исполнительный и дисциплинированный, а порядок в тюрьме отработан до мелочей, и захочешь - ничего не изменишь… Словом, главный надсмотрщик, поразмыслив, решился и, оставив для Ростислава список поручений, отбыл на отдых. На другой же день сын Ивана посетил заключённого со второго этажа и имел с ним секретный разговор, от которого у Андроника сразу загорелись глаза. Молодой человек говорил по-русски, чтобы не смогли понять другие тюремщики, а поскольку грек знал язык своей матери неплохо, отвечал впопад.

- Ваша честь должна нынче же устроить у себя в камере небольшую драку, - наставлял его юный друг. - Выплеснуть еду надзирателю в лицо или просто, к чему-нибудь придравшись, оскорбить, ударить. В наказание я переведу вас в карцер на первом этаже. А к нему уже роют подземный ход. Я вам передам инструменты, чтобы вы смогли по ночам рыть навстречу. Где-то в районе акведука[13] надо будет встретиться.

- Скольким временем я располагаю?

- Мой начальник собирался отсутствовать около месяца. Впрочем, если похолодает, может возвратиться и раньше.

- Почва здесь песчаная, не исключены осыпи, обвалы.

- Ничего не могу поделать, как вы понимаете. Каменистый грунт рыть зато намного труднее.

- Тоже правильно. Как моя мамаша, Янка, Зоя?

- Слава Богу, здоровы. Янка помогает копать с другой стороны.

- Ох, а это для нея не опасно?

- Всё опасно в нашем положении.

- Так скажите ей, чтобы не особенно рисковала.

- Разве ж она послушает! На устах одно: выручить Андроника…

У мужчины-красавца губы растянулись в улыбке:

- Прелесть, чаровница… Я ея обожаю!

Чаргобай с трудом сдержал в себе ироничную реплику.

Рыли три недели. Самым трудным для заключённого оказался первый этап - раскачать несколько камней, выстилавших пол, вынуть их, но так, чтобы не заметила стража, и выбрасывать извлекаемый из подземного хода песок сквозь решетчатое окно (благо, оно выходило к морю, находясь над отвесной кручей, и гора из грунта не росла внизу). Но когда два идущих навстречу друг другу тоннеля были уже готовы соединиться, возвратился из отпуска начальник тюрьмы. Выслушав доклад Ростислава, он одобрил его работу и велел завтра утром возвратить брата императора на второй этаж: «Три недели в карцере за фонарь под глазом караульному - мера вполне достаточная для особы такого ранга, - пояснил его командир. - Надо быть деликатным в таких вопросах, здесь тебе не Русь!» Тем же вечером, разламывая горбушку, заключённый увидел в ней скрученный в трубочку небольшой пергамент. Развернув его, он прочёл: «Этой ночью! Или всё пропало!» Взволновавшись, Андроник съел на всякий случай не только хлеб, но и записку.

Ночью хлынул ливень. Гром гремел, и сверкала молния, море волновалось, а охранники прятались под навесы и смотрели больше на небо, чем на арестантов. Это помогло беглецу: чиркнув огнивом, запалил самодельный факел (палку с намотанной на неё промасленной тряпкой) и извлёк из-под лавки два заветных булыжника. Погрузившись в лаз, он предусмотрительно возвратил эти камни на место, даже навалил изнутри песок, чтоб они не выпали - вышло вроде прочно. Развернувшись в тесной норе, наследник трона Византии, потный, грязный, с затухающим факелом, энергично пополз в сторону акведука. Мягкий грунт осыпался от его движений, а намокший песок оседал Целыми пластами. И случилось самое страшное: от очередного удара грома задрожала земля, стены тоннеля обвалились, преградив дорогу Андронику и вперёд и назад. Тут же факел погас. Узник императора превратился в узника земли - в темноте и удушье не знал, как теперь выбраться на воздух.

Между тем под утро караул опомнился и немедленно выявил отсутствие заключённого в карцере. Потрясённый начальник башни лично осмотрел стены и решётку, простучал камни пола и не обнаружил никаких признаков побега. Значит, кто-то отомкнул двери? Но охранники божились, что всю ночь стояли в двух концах коридора и, хотя гремел гром, не могли бы пропустить ни одной души - ни туда, ни обратно.

Стали рыскать в окрестностях и вблизи акведука обнаружили двух людей, вылезавших из заваленного подкопа - женщину и мужчину. Это были Янка и один из слуг Добродеи-Ирины, помогавший ей в подземных работах. Их доставили в башню.

Дочь Берладника находилась в полуобморочном состоянии - и не столько из-за ареста, сколько из-за уверенности, что Андроник погиб, задохнувшись в песке. Отвечала невнятно, точно ненормальная, отрицала свою вину и смотрела на всех мутными глазами. Но зато слуге быстро развязали язык - вмазав пару раз по его мужскому достоинству; он сознался по каждому из вопросов: кто копал, для чего и как долго; лишь не выдал Ростислава, будучи не в курсе его роли в этом деле.

Крайне раздражённый начальник Анемы (тяжело восприняв первое чрезвычайное происшествие за свою многолетнюю безупречную службу) поспешил к эпарху доложить о случившемся. А его заместитель, лично выполняя распоряжение командира - заключить арестованных в помещение карцера, - сделал это так, что сестру поместили в ту же самую камеру, из которой сбежал Андроник. И шепнул, склонившись к её уху: «Камни под лежанкой… постарайся выбраться…» Янке захотелось воскликнуть: «Господи, а ты? Ведь тебя в любой момент могут заподозрить!» - но благоразумно смолчала. Только посмотрела на него с нежностью и грустью.

А её возлюбленный, взяв себя в руки, понял, что ползти к акведуку много дальше, чем обратно в тюрьму. И решил возвратиться в камеру: лучше быть в неволе живым, чем в подкопе мёртвым! Отыскал в темноте и ощупал потухший факел: помня, как он упал, попытался определить направление предстоящего движения. Начал разгребать глину и песок. Вскоре его рука провалилась в пустоту - значит, с пути не сбился! - и с удвоенной силой продолжал выползать из завала. Вскоре сделалось попросторнее - больше воздуха и меньше обрушившейся земли. Наконец оказался в конце своего тоннеля. Только стал скрести плохо поддающийся грунт, что поддерживал камни под лавкой, как услышал шорох. Кто-то явно копал сверху вниз. Испугавшись, что это тюремщики, сын Ирины попятился, затаил дыхание, мысленно прикидывая тактику будущей обороны.

Грунт осел, и кромешная тьма уступила место будто бы полумраку - в плохо различимом отверстии промелькнула фигурка, лезущая под землю. Тут же Андроник услышал вздох: «Господи, помилуй!» Голос показался ему знакомым. И, по всей вероятности, не мужским…

- Янка? - произнёс узник башни, больше наобум, нежели действительно веря, что судьба приготовила ему этакий роскошный подарок.

- Пресвятая Богородица! - донеслось до него радостно-истошное. - Слава Богу, жив!

Несколько мгновений - и они уже вместе, гладили друг друга, целовали перепачканные грязью лица, плакали, смеялись.

- Как тебе это удалось? - восхищался её любовник.

- Ой, не спрашивай, расскажу потом! Надо торопиться - как бы караульные не опомнились и не бросились в погоню.

- В середине пути завал. Я едва вылез из него.

- Попытаемся раскопать. А иначе погибнем.

- Как я рад, что мы снова вместе!

- Да, теперь ничего не страшно!

В то же самое время Чаргобай отобрал из охранников четырёх наименее смышлёных и отправился вместе с ними к спуску в подземный ход возле акведука. Сделав озабоченное лицо, он сказал:

- Мы с начальником Анемы верно угадали, что мятежник, сбежав из карцера, оказался заваленным под землёй. Наша задача - раскопать и извлечь его оттуда. Двое из вас работают внизу - двое караулят снаружи. И наоборот. Под Моим присмотром. При обнаружении тела - мёртвого или живого - никаких увечий не наносить, а доставить в целости на поверхность. Есть вопросы? Ну, тогда приступаем.

Ход, проделанный Янкой и слугами, был намного шире норы, вырытой Андроником: можно было не только ползти, но и слегка подниматься на четвереньки. Кроме того, для прочности стен и потолка там и сям стояли крепёжные чурбачки - так что грунт во время грозы не осел и не рухнул. В свете факелов добрались до конца подкопа, начали раскидывать землю. Каждый час Ростислав уходил подышать свежим воздухом и сменить подручных. День уже был в разгаре. Арки акведука высились над их головами - древние, замшелые, а в его желобах журчала ключевая вода, доставляемая в Константинополь; примитивный водопровод работал исправно, хоть и не справлялся уже с возрастающими потребностями многолюдного города; на Руси подобных сооружений не строили - пользовались одними колодцами. Вытирая пот, сын Берладника думал: «Господи, спаси и помилуй! Дай им выбраться из тюрьмы. Помоги и мне избежать неволи. Капельку везения - больше ничего не желаю!»

Опустившись снова под землю, он услышал звуки борьбы. Бросился вперёд и увидел в отблесках воткнутого в стену факела страшную картину: первый из двух охранников весь в крови корчится на земле, уворачиваясь от ударов Янки, бьющей его лопатой, а второй караульный душит Андроника. Что ж, пришлось поспешить на помощь и прикончить сообща двух тюремщиков. Сделав это чёрное дело, трое заговорщиков обнялись и расцеловались. Чаргобай сказал:

- Наверху ещё двое. Их придётся тоже прибить, а иначе не вырвемся.

- Мы с тобой лезем впереди, а за нами Янка, - распорядился возможный будущий император.

- Да, сначала я заговариваю с ними - вроде ничего не случилось, отвлекаю внимание, а тем временем ваша честь нападает сзади.

- Прекрати говорить мне «ваша честь». Перейдём на «ты». А тем более в русском языке, в отличие от ромейского, форма «вы» не принята, если не ошибаюсь?

- Нет, не ошибаешься.

- Вот и превосходно.

Часовых сняли быстро, без особого шума. Сбросили тела в лаз подземного хода, и что было сил устремились в имение Добродеи-Ирины: раздобыть коней и скакать, скакать от преследователей - гвардии эпарха.

4

Зная, что побег был намечен на эту ночь, мать Андроника не сомкнула глаз до зари. Подходила к окну, вздрагивала от молний и ужасных раскатов грома, истово молилась под образами. Но рассвет не принёс облегчения: ни сынок, ни внучатые племянники так и не появлялись. Вдовствующая принцесса, чтобы как-то развеяться, заглянула в детскую, пожелала маленькой Зое доброго утра и поцеловала р темечко. Та смотрела на бабушку точно тем же взглядом, что и Янка когда-то, в первый раз увидев отца; но глаза были чёрные, от Андроника; что-то гурундела на своём, не доступном для взрослых языке.

- Где ж твои родители? - прошептала женщина по-русски. - Отчего замешкались?

Дама отказалась от завтрака, от обычной прогулки по парку. Сидя на террасе, ждала. Даже сорвала раздражение (что обычно не позволяла себе) на своём управляющем - евнухе. Понимала здраво: если до полудня беглецы не появятся в имении, значит, их затея провалилась; но надеяться продолжала, не спуская глаз с вымершей аллеи.

Вдруг послышался конский топот, перебранка у въезда, челядинин-привратник распахнул ворота, и отряд гвардии эпарха поскакал к усадьбе. Около террасы ни один из воинов не соблаговолил спешиться, не приветствовал пожилую аристократку, а наоборот - командир отряда, еле сдерживая себя, проорал по-гречески:

- Где ты прячешь этих ублюдков? Добродея встала и сказала невозмутимо:

- Прочь пошёл отсюда, мерзость, сукин сын! Довожусь тёткой его императорскому величеству! Ты, нарушивший мой покой и неприкосновенность жилья, будешь гнить в тюрьме до скончания века!

- Кто из нас заживо сгниёт - мы ещё посмотрим! - совершенно не испугался он. - Если мы докажем, что они сбежали при твоём содействии, можешь собираться в Анему. Не спасут родственные связи. - И велел подручному: - Покажи ей ордер его высокопревосходительства господина эпарха на обыск. Всю усадьбу перевернём, но укрывшихся тут преступников непременно выявим.

- Господин эпарх ответит за это тоже, - холодно сказала хозяйка.

Рослые гвардейцы стали шуровать во всём доме, жутко Напугав слуг и девочку. Зоя плакала, а борзые собаки - внуки тех, что Ирина привезла когда-то из Галича, не приученные кусаться и драть добычу, - жались по углам и смотрели на непрошеных посетителей ничего не понимающими глазами.

Разумеется, ни Андроника, ни его друзей обнаружено не было. Командир отряда, раздосадованный и взмокший, даже не извинившись за грубое вторжение, вспрыгнул на коня и хотел было дать сигнал об отъезде, как раздался выкрик: «Вот они, вот они - за деревьями!» Между кипарисов действительно промелькнули белые одежды. Добродея похолодела, понимая, что наследник и внуки попались. Всадники рванули с места в карьер. С гиканьем и свистом бросились в погоню, оставляя облачка пыли, выбитые копытами из посыпанной на аллеях красной кирпичной крошки. «Вот не повезло, - думала матрона, медленно садясь в кресло на террасе. - Я-то уже считала, что они далеко… Дурачки, дурачки… Не могли догадаться, что эпарх пошлёт собственных людей именно сюда…»

Посреди имения, возле пруда, находилась декоративная пещера. К ней и двинулись трое беглецов - верховые не проедут сквозь её входное отверстие, вынужденно спешатся; а борьба на земле лишена преимуществ конного боя. До сооружения оставалось всего несколько шагов, как шальная стрела, выпущенная кем-то из догонявших, угодила Янке между лопаток. Дочь Берладника охнула и упала лицом в траву. Ростислав обернулся, протянул ей руку, и другая стрела тут же пробила его предплечье. «Убегаем! Живо!» - чуть ли не насильно потащил русского Андроник. - «Янка! Там! Не могу оставить!» - «Ей уже ничем не поможешь. Надо уберечься самим!»

В затемнённой пещере от ручья, струившегося по картинно поставленным друг на друга валунам, веяло прохладой. Оба мужчины кинулись к воде, сполоснули лица и успели сделать несколько отчаянно-жадных глотков. Кровь текла по левой кисти юноши, он согнул локоть, перекрывая сосуд, - перевязывать рану было некогда.

- Приготовься! - крикнул ему двоюродный дядя. - Я их встречу камнями первый. Ты меня поддержишь.

Неширокий вход пропускал только одного (максимум двоих, если люди тонкие); это обстоятельство было на руку осаждённым: первому же гвардейцу двинули в лицо обломком скалы, с ходу уложили; тем же способом справились ещё с четырьмя, шедшими за ним следом. Нападавшие отступили. Наконец командир отряда проревел, не входя в пещеру:

- Эй, вы, там, слышите меня? Если не появитесь добровольно, мы сюда подвезём «греческий огонь» и спалим вас заживо. Выбирайте.

«Греческим огнём» называлось некое подобие нынешнего напалма - смесь смелы, нефти, серы, селитры и других горючих веществ; применялся он при морских сражениях и осадах крепостей; это было грозное оружие, так как не гасилось водой.

- Что ж, попробуйте, - крикнул в ответ Андроник. - Мануил, при всей нелюбви ко мне, за такое варварское убийство вас не погладит по головке!

- Победителей не судят!

- Если победа не Пиррова[14]!

Обменявшись этими колкостями, обе стороны призадумались. Сын Ирины и её двоюродный внук завалили вход крупным валуном и, тем самым получив передышку, не спеша перевязали раненую руку Чаргобая. Он спросил:

- Как быть?

Чернокудрый красавец криво улыбнулся:

- Не имею понятия. Но, сдаётся мне, мы попали в ловушку.

- Бедная Янинка!

- Не напоминай!..

Из-за валуна потянуло дымом.

- Чуешь? - приподнялся озадаченный русский. - Кажется, горим.

Дядя стал усиленно втягивать носом воздух:

- О, проклятье! Разожгли костёр, не иначе.

- Видимо, решили обойтись без «греческого огня».

- Мы пропали.

Вскоре дым повалил целыми клубами. Осаждённые начали усиленно кашлять, вытирали слёзы, закрывали рот рукавами.

- Делать нечего, - пробубнил Андроник, - надо идти сдаваться.

- Лучше умереть!

- Не дури. Умереть мы всегда успеем. Может быть, удастся как-нибудь потом выкрутиться.

Вдруг за их спинами ржаво заскрипело железо. Пленники пещеры вздрогнули, инстинктивно приготовились отражать нападение с тыла. В фиолетово-сизом дыму было невозможно ничего разглядеть.

- Ваша светлость, вы здесь? - произнёс писклявый голос по-гречески. - Это я, Лука…

- Господи, Лука! - чуть ли не подпрыгнул от радости претендент на императорский трон. - Как ты сюда проник?

Из удушливого синего марева показалась худая фигурка управляющего имением. Кашляя в платок, он ответил:

- Дом и пещера связаны тайной галереей… Госпожа, узнав, что вы тут, повелела прийти на помощь…

- Слава Богу! Так идём же скорее!..

Средь огромных валунов зияло отверстие, скрытое до этого мастерски заделанной дверцей; оба беглеца, а за ними евнух устремились к спасительному выходу; управляющий нажал на какой-то рычажок, и проем закрылся.

Дым успел наполнить галерею тоже, но дышалось в ней легче. Наконец все они добрались до усадьбы, вылезли из-под мраморной плиты, вделанной в пол хозяйского кабинета. Там их ожидала вдовствующая принцесса.

Обняла дорогих ей мужчин и сказала живо:

- Отсидитесь дома до темноты, а затем уйдёте через парк и сад. А в условном месте наши слуги вас посадят на лодку и помогут оторваться от возможной погони.

Сын поцеловал её в щёку, а двоюродный внук спросил:

- Тело Янки так и осталось лежать на аллее парка?

- Да Господь с тобою! Мы перенесли ея в спальню. Ведь она жива!

- Как - жива?

- Рана, безусловно, серьёзная, потеряла немало крови, так что убежать вместе с вами не сможет. Но в сознании и переживает за вас.

- Что же ты молчала! Мы должны с ней увидеться.

- Это слишком опасно. Пусть сначала уедут люди эпарха.

С наступлением вечера к Добродее явился командир гвардейцев. Перемазанный сажей, вымотанный, гневный, он опять начал угрожать:

- Мы им не дадим далеко уйти. В кандалах возвратим в узилище. Вместе с ними и ты ответишь, ведьма старая.

Но Ирина только усмехнулась ему в лицо:

- Догони попробуй, неотёсанное полено!

Он ушёл, изрыгая проклятья, и отряд покинул имение.

Наконец Андроник и Чаргобай повидали Янку. Та лежала бледная, в перепачканных кровью бинтах, но её глаза светились любовью. Ссохшимися губами проговорила:

- Да хранит вас Небо! За меня не бойтесь, я поправлюсь я вместе с дочкой буду ожидать вашего возвращения из Галича.

- Мы молиться станем за вас обеих, - вымолвил её брат.

- Сердце моё - вещун, - улыбнулся отец Зои, - мы ещё наверняка встретимся.

- Эх, скорее бы!

- Долго на чужбине усидеть не смогу. Здесь у меня важные дела…

Вскоре они покинули спальню и переоделись в недорогое платье простых византийцев. Евнух проводил их до задних ворот, а уж там они сели на приготовленных лошадей и помчались к морскому берегу, чтобы, сев на лодку, пересечь Босфорский пролив: в Малой Азии и укрыться легче, и нетрудно нанять рыбацкое судно для отправки на Русь.

Но, как видно, враги тоже не дремали. Караульная служба эпарха нарвалась на них на самом побережье, прямо на виду у стоящей под спущенным парусом барки.

- Кто такие? Что здесь делаете в ночное время? - окружили охранники двух опешивших беглецов.

Тут Андроника выручило его остроумие и врождённые способности лицедея. Заикаясь и утрируя русский акцент, он сказал по-гречески:

- О, спасите нас, благородные служители справедливости! Мы - рабы, бежавшие из Хризополя. Нас преследует наш хозяин - он сидит в этой барке. Помогите укрыться, защитите от кабалы и насилия!

- Беглые рабы! - моментально повеселели гвардейцы. - Мы и в самом деле поступим по справедливости: возвратим вас хозяину! Да ещё потребуем от него вознаграждения!

Словом, тонкий психологический расчёт оказался верен: стража потащила обоих к лодке. Не ударили в грязь лицом и встречавшие Чаргобая с дядей: с ходу подключившись к затеянной игре, отвалили якобы за беглых рабов неплохую сумму - двадцать номисм (серебряных монет) и, пока караульные не уехали, натурально колотили «провинившихся» кулаками и палками.

- Кажется, спасены, - облегчённо вздохнул Андроник. - Поднимите парус! Надо убираться, пока не поздно! - А затем обратился к двоюродному племяннику: - Чтобы изменить внешность, мне придётся сбрить бороду и усы, а тебе, наоборот, отпустить подлиннее.

- Это дело нехитрое. В Галич попасть значительно труднее.

- Ничего, осилим.

1

В сорок лет Долгорукая выглядела старше и вполне могла бы сойти за мать тридцатипятилетнего моложавого Осмомысла. Одиночество в Болшеве не пошло ей на пользу: растолстела, подурнела ещё сильней, начала закрашивать первую седину. Мучилась от частых простуд и мигрени. А своей товарке - попадье Матрёне, лёжа на полке в бане, голая, распаренная, жаловалась тайно: мол, ночами снятся ей разные непристойности - вроде её насилуют косари в скирде, а она не сопротивляется, уступает с радостью. «Это от воздержания, матушка, мой свет, - отвечала та и хлестала княгиню берёзовым веником, - надо с муженьком замиряться, а иначе свихнёшься, не дай Господь!» - «Нет, он в Наське души не чает, и отвадить не удаётся… Посильнее, матушка, посильнее бей. Ты же знаешь, родимая: мне от боли полегче». Да, удары её будоражили, напрягали мышцы - живота, ягодиц и бёдер, иногда провоцируя спазмы гениталий; а Матрёна видела это и понимала; ей самой доставляло удовольствие управлять плотью Ольги Юрьевны, чувствуя приятное томление; так обе женщины развлекались в неделю раз, по пятницам. А потом, по субботам, ездили молиться.

Дети Ярослава росли. Младшая, Ирина-Верхуслава, повторяла мать - и фигурой, и леностью, и брезгливым отношением к окружающим; вкусная еда да наряды - вот и все её интересы в жизни. Фрося-Ярославна превращалась в очень миловидную девушку. Ей уже минуло тринадцать, и она сторонилась шумных ребяческих забав - хороводов, горелок, пряток; но зато её занимали древние мистические обряды и гадания, отчего душа уходила в пятки. По всему выходило, что она проведёт красивую и долгую жизнь, полную как счастья, так и тревог. «Поскорее бы выйти замуж, - думала девица, - и уехать из этого постылого Болшева. Только не в Иеропию. Средь чужих народов я зачахну. А куда-нибудь в Киев али же в Чернигов. Бают, там привольно». И ещё мечтала навестить тятеньку, чтобы получить отеческое напутствие и сказать, как сильно и беззаветно его любит. И поцеловать ему руку. И ни словом не намекнуть, что, быть может, именно она спасла Осмомысла от гибели.

Дело было позапрошлой весной. К Ольге Юрьевне неожиданно нагрянули её родичи из Суздаля - мать, сестра и братья. Старший сын Юрия Долгорукого - Андрей Боголюбский (в честь основанного им города Боголюбова близ Владимира, что на Клязьме) не любил свою мачеху, византийку Елену Комнину, и её детей. И при жизни отца бесконечно они ругались, а теперь и вовсе не смогли примириться. Боголюбский сказал, чтобы духу их не было у него в княжестве. И тогда Елена захотела возвратиться на родину, в Константинополь, благо приютиться ей было у кого - у родного брата императора Мануила I Комнина.

По дороге не могла не заехать к старшей дочери в Болшев. Там их и увидела Фрося - бабушку Елену, одиннадцатилетнюю тётку Марию и дядьёв - восемнадцатилетнего Василько, шестнадцатилетнего Мстислава и девятилетнего Всеволода. Фросе больше всех понравились двое - Всеволод и Мария. Оба такие светлые, непосредственные, весёлые. Всеволод незамедлительно объявил, что присох к племяннице и, когда вырастет, женится на ней. А Мария украдкой спрашивала, правда ли, что отец Фроси, Ярослав Осмомысл, «продал душу диаволу и женился на ведьме»? Ярославна со слезами на глазах уверяла, что её тятя - лучший человек на земле, добрый христианин, мудрый, честный, а кругом одни недоброжелатели и желают зла ему. «Знаешь, я подслушала, - сообщила Фрося Марии, - и открою тебе тайну страшную, коли поклянёшься молчать». - «Матерью Еленой клянусь!» - «Приезжал к маменьке намедни главный тятин враг - Феодор Вонифатьич. И они с маменькой шушукались. Всё у них уже решено: тятеньку зарежут, а его полюбовницу Наську заживо сожгут на костре как колдунью половецкую. А на стол же посадят братца моего, Яшку». - «Что же ты молчишь, ничего не делаешь?» - испугалась Мария. «Что же я могу? - сокрушённо ответила Фрося. - Только плакать и молить Господа о защите тятеньки». - «Вот Господь меня к тебе и послал. Мы ведь будем проездом в Галиче, я отца твоего извещу о кознях. Дабы знал и готовился». Дочка Осмомысла опустилась перед ней на колени и, рыдая в голос, начала целовать её руки, приговаривая при этом: «Душенька, голубушка, Машенька, любимая, помоги, спаси! Я всю жизнь за твоё здравие буду свечку ставить!» - «Вот ведь глупая, поднимайся живо! Я ведь хоть и тётка тебе, а на самом деле ровно сестра. Как же не помочь и не отвести гибель от Ярослава?»

А в итоге Фрося не знала - то ли Маша сумела предупредить Осмомысла, то ли сам по себе он сумел уберечься, - но коварный план Феодора и Ольги ни к чему не привёл, все остались живы-здоровы, на своих законных местах…

А Владимир-Яков, маменькин сынок, продолжал капризничать, не любил учёбу, заставлял менять наставников (в основном потому, что они пытались усадить его за пергамент и книжки), а свободное время проводил на псарне или же в крольчатнике. И ещё держал говорящего скворца в клетке. Тот здоровался с ним по утрам, спрашивал в жару: «Не испить ли квасу?» - и, когда появлялась Ольга, начинал хлопать крыльями и орать: «Матушка княгиня, сделай князем Володьку!» - отчего Юрьевна смеялась и грозила смышлёной птице пальцем. Сам же четырнадцатилетний Владимир, переросший мать на целую голову, но пока худющий, как жердь, не желал отцу ничего дурного. Лишь однажды сказал сестре Фросе, защищавшей родителя: «Да какой же он добрый, если любит охотиться, убивает лосей и туров?» Девочка ответила: «Ну, а ты, коль на то пошло, если любишь скворца, отпусти на волю». - «Это другое дело. Я его кормлю и пою, убираю за ним помет. Без меня бы он помер». - «Лучше стать добычей охотника или хищника, чем всю жизнь провести за решёткой». Мальчик захихикал: «Где ты, Фроська, этой чепухи нахваталась? В книжках такого нет». - «Нешто я своим умом не могу понять?» - «У тебя уж ум! У курей и то больше».

Так текла их жизнь, и ничто не предвещало близких перемен. Но они ворвались в Болшев в мае 1165-го года: прискакавший гонец доложил княгине, что к полудню пожалует сам владыка Галича для серьёзного разговора. Ольга испугалась: «Что-нибудь стряслось?» - «Не могу знать. Зелено, чтоб ждали».

А поскольку Долгорукая думала только об одном, бросилась одеваться и прихорашиваться, дабы князь не раздумал с ней мириться. И ругала горничных, если кто из них плохо заплетал ей косицу или неумело румянил щёки.

Наконец, сообщили: «Едут! едут!» Юрьевна вышла на крыльцо - вся в парче и золотном бархате, горностае и чернобурке, опиралась на золочёный посох, и на каждом пальце горели перстни, а на некоторых - даже по два. За спиной стояли разодетые дети: равнодушная младшая, озабоченный старший и взволнованно-счастливая средняя.

Растворились ворота. Въехали головные гриди, а за ними - Ярослав в тёмно-синей шапке, отороченной мехом, тёмно-синем плаще, тёмно-синих сафьяновых сапогах. Было ясно: прибыл по какому-то важному случаю, а не то не стал бы чересчур наряжаться. Сердце Ольги сжалось: не мириться ли в самом деле прибыл?

Муж с женой не виделись около пяти лет. Он почти что не изменился за эти годы: только волосы начал стричь короче да лишился двух боковых зубов (видимо, больных, удалённых лекарем); а смотрел по-прежнему на всех близоруко, иногда поднося к глазу отшлифованный изумруд.

Стременной подал князю руку и помог сойти с лошади. Дети и княгиня поклонились в пояс. Осмомысл взошёл по ковру, устилавшему ступени крыльца, коротко и холодно поклонился Юрьевне, отчего она побелела, потрепал по щеке Якова и поцеловал Фросю. Обратился к ней:

- Как живёшь, родная?

- Слава Богу, тятенька.

- Повзрослела как! Прямо-таки невеста на выданье.

- Так твоими молитвами, батюшка, мой свет.

- Мы о сём ещё потолкуем.

Два родителя сели в гриднице - зале для пиров, выпили вина. Ольга начала первой:

- Как ты там один, без меня и без детушек? Ярослав насупился:

- По детишкам скучаю… Но Олег Настасьич помогает развеяться…

- А по мне, значит, не скучаешь?

Он взглянул на свою бывшую жену с укоризной:

- Ой, не начинай, право слово. Это дело решённое - окончательно и бесповоротно. Зла тебе не желаю, развестись через патриарха не имею поводов и причин - стало быть, жениться на другой не могу. Но и разлюбить ея силы нет.

- Понимаю, что ж, - загрустила Долгорукая. - Бог тебе судья.

- Именно что Бог. Слышал о твоих встречах с Вонифатьичем. Люди донесли. Смею говорить: ты-то, матушка, тоже не без греха.

- Я? Да полно! Это всё наветы…

- Тихо, тихо, не кипятись. Вонифатьич сидит в узилище, а тебя простил. Вспоминать боле не желаю. За другим приехал. - Он глотнул вина. - Замирение у меня вышло с унграми после смерти короля Гейзы. Дружба превеликая и союз. Предложил его сыну, молодому королю Стёпке Третьему (по-унгорски - Иштвану) выдать за него нашу Евфросинью. Он ответил согласием. Надо собирать Фросю под венец.

- Свят, свят, свят! - испугалась княгиня. - Ты в своём уме? Да она - цыплёнок совсем, от горшка два вершка, в куколки играет. И ея - в унгорские королевы? Смех один!

- Никакого смеха, - твёрдо заявил Осмомысл; да, такого жёсткого тона Ольга от мужа раньше не слышала; это был не прежний нерешительный юноша, с кем она любила кувыркаться в одрине, но суровый и решительный князь. - Через две недели помолвка. Будет жить во дворце короля, изучать язык и церковные каноны по латинскому образцу. А по следующей весне справят свадьбу. Я скрепил уговор собственной печаткой.

Неожиданно у неё потекли слёзы, и она стала причитать:

- Господи, помилуй! Господи, помилуй! Ярославище распроклятый, полоумный, злой… Что ж ты с нами делаешь, нечестивец подлый? Мало тебе моего унижения, горя и позора - видано ли где: при живой жене жить открыто с полюбовницей-ведьмой? Так ещё и дочку вздумал у меня отобрать, увезти к мерзким латинянам, чуть ли не из люльки просватать? Как сие назвать? Можно ли смириться?

Галицкий владыка резко отодвинул от себя золочёный кубок с недопитым вином. Тот запнулся о складку скатерти и, упав, покатился; красное пятно стало растекаться, как море.

- Ах! - воскликнула Ольга и вскочила из-за стола, чтобы капли не испачкали её платья. - Вот ведь неуклюжий!..

Осмомысл тоже встал, стукнул сжатыми в кулак пальцами по столешнице:

- Хватит голосить! Звон в ушах от визга твоего. Надоела! Я с тобой не советуюсь, между прочим, а всего лишь ставлю в известность о своём решении. Коль не подчинишься - будешь мною наказана.

Та упёрла руки в боки, сузила глаза:

- Как же это? Выпорешь?

- Вышлю вслед за матерью твоей в Царь-град.

И слова прозвучали до того убедительно, что жена поняла: непременно вышлет. И скрепя сердце покорилась:

- Воля твоя, батюшка, мой свет. Подчиняюсь тебе смиренно.

Про себя ж подумала: «Погоди ужо, Ярославка гадкий! Ты за всё заплатишь. Я в долгу не останусь».

Слуги заменили грязную скатерть и по зову князя пригласили Фросю. Девочка вошла - щупленькая и немного ещё нескладная, как подросток, но с приятным миловидным лицом и живым выражением серых добрых глаз. Поклонилась в пояс.

- Подойди сюда, доченька любимая, Доброгневушка, - подозвал отец и прижал к себе; Евфросинья, не привыкшая к родительской ласке, засмущалась и покраснела. - Ты ж Моя голубушка, кисонька, зайчонок! Как же удивительно: я ведь красотой не блистаю, Ольга Юрьевна тож, а такое чудо получилось совместное!

Дочка прошептала:

- Тятенька, родимый, мне неловко слушать сии слова. Я их недостойна.

Он поцеловал её в щёку:

- Да не просто красавица, но ещё и скромница. Лепо, лепо! Хочешь ли о чём попросить меня?

- Да, хочу, но боюсь разгневать.

- Полно, я отец твой - что ж меня бояться? Говори без страха.

- Можно ли дерзнуть длань твою покрыть поцелуями? Мать презрительно фыркнула и пробормотала: «Вот ведь дура, Господи, прости!» - а счастливый Осмомысл рассмеялся:

- Нет, нельзя! Я желаю, чтоб поцеловала меня в уста.

- Я не смею, тятенька! - Краска поднялась у неё до самых корней волос.

- Слушай мой приказ. Ну, целуй: чай, не укушу.

И она, дрожа, робко прикоснулась нежными холодными губками к тонким, но горячим губам Ярослава. Он опять её обнял, а потом, отстранив, сказал:

- Жаль такую прелестницу отдавать незнакомым людям, ну да что поделаешь, интересы Галича требуют от нас жертв. Доченька любезная, ты уже большая и должна понять. Будь достойной именоваться Галицкой княжною, а затем и унгорской великой самодержицей.

- Как унгорской? Отчего унгорской? - вытянулось Фросино личико.

Осмомысл объяснил. У неё подогнулись колени, и она едва не упала на пол. Но отец подхватил наследницу, начал успокаивать:

- Что ж ты так расстроилась, лапушка? Унгрия страна неплохая. Много виноградников и скота. Лошади прекрасные. А унгорской конницы лучше только половецкая, да и то не всякая. И опять же - Иеропия, связи с главными монаршими домами. Вот и нам надо породниться, приобресть на Западе верного союзника.

Девочка промолвила:

- Мне бы лучше с русскими…

- Понимаю, ласточка, но уж, видно, так написано у тебя на роду. Да не бойся: не одна поедешь - горничных и мамушек сколько хочешь прихватишь, а сопровождать тебя будет моя дружина во главе с Ивачичем - посылаю ея на подмогу унграм в их войне с Царём-градом.

Повздыхав, слёзы промокнув, Ярославна произнесла:

- Коли пожелал сие, я приму безропотно.

- Умница-разумница!

- Сколько ж лет ему, этому Степашке?

- Минуло шестнадцать.

- Ой, совсем немного! Я-то думала - пень замшелый! - оживилась дочка.

Ярослав покатился со смеху, даже Ольга заулыбалась невольно.

- Вьюнош он пока, - пояснил отец, - и державой на деле правит тёзка твоя, Евфросинья Мстиславна, вдовствующая королева. Женщина она мудрая, дальновидная: младшего сына Белу сговорила с дочкой императора из Царя-града, а коль скоро у Мануилки нет своих сыновей, он престол завещает Беле. Вот и с Русью она упрочает узы. Вы, как русские женщины, думаю, поймёте друг дружку.

Фрося покивала:

- Дал бы Бог! Пресвятую Богородицу попрошу о сём.

Но потом всё равно долго плакала у себя в одрине. Неожиданно Болшев и вообще Галич, Русская земля, стали ей такими родными, близкими, покидать которые не хватало сил. Как там, за Карпатами, на Дунае, сложится её жизнь? Не жестокий ли этот Иштван? Будет ли свекровь-тёзка милостива к ней? Не запрут ли молодку во дворце, в четырёх стенах, ровно в заточении? Неизвестность терзала робкое сердечко.

Фрося, Фрося! Знала бы она, сколько перемен уготовано ей судьбою в дальнейшем!

Сборы заняли около недели. В первых числах июня свадебный поезд из возков и телег двинулся из Галича в сторону Верецкого перевала.

2

Огорчил Ярослава сын Владимир. Посещая Болшев, Осмомысл имел с ним беседу. Лоб у отрока был усыпан мелкими прыщами, белые головки проступали также на крыльях носа и на подбородке. Видимо, юнец их стеснялся и нещадно давил перед зеркалом, а они от этого разрастались гуще, покрывая кожу красными разводами. Но, конечно, не внешность мальчика послужила причиной недовольства его родителя, а финал разговора, вышедшего резким, недобрым. Говорили с глазу на глаз, в горнице у Якова. В ней отец отметил беспорядок на полках с книгами и чернильницу с обломанным гусиным пером на столе. В клетке прыгал скворец и, при виде князя, громко прокричал: «Ой, какая Птица к нам залетела!» Повелитель Галича усмехнулся:

- Выучка твоя? Тот ответил нехотя:

- Да, сперва учил. А теперь и сам умеет новые слова складывать.

- Чудеса!

- А по мне, так чудес не видно. Звери не глупее людей. - Помолчал и добавил глухо: - А зато иные люди пострашнее зверей.

Галицкий владыка сел за стол, посмотрел на сына через отшлифованный изумруд:

- Ты кого имеешь в виду?

- Тех, кто мучает и зверей, и близких своих.

- Кто же, например?

Но, дойдя до опасной черты, отпрыск не решился произнести имени отца. Ярослав сказал:

- Не робей, давай! Обещаю, что наказан не будешь. Я карать за мысли не расположен - только за дурные поступки.

Молодой человек продолжал переминаться с ноги на ногу. Осмомысл вновь заговорил:

- Хочешь, помогу? Это я, по-твоему? Убиваю живность во время охоты? Разошёлся с матерью? Вас годами не вижу? Так?

У Владимира с перепугу стало мокро под носом; он достал из-за пояса вышитый платок и утёр потёкшую влагу.

- Ладно, не трясись, - посочувствовал ему Осмомысл. - И пойми, как взрослый. Я женился на вашей матери по необходимости - нас устраивал союз с Долгоруким. До сих пор испытываю к ней уважение - вместе прожили почитай десять лет, трёх детей родили… И она - моя жена перед Богом… Только сердце неровно бьётся по другой… Сердцу не прикажешь!

Сын не реагировал, лишь стоял понурясь, ковырял носком сапога край ковра на полу. А отец как бы подытожил:

- Правда у каждого своя. У тебя, у матери, у меня. И никак не получается всех объединить.

Юноша взглянул неприветливо:

- Верно ли болтают, будто ты решил завещать галицкий престол этому Олегу Настасьичу, но не мне?

Удивлённый родитель вылупил глаза:

- Господи Иисусе! Вот ведь негодяи!

- Кто? О ком ты?

- О зловредных тварях, распускающих сии сплетни. Можешь быть покоен: ты - наследник единственный, править станешь после меня. Но для этого должен много знать И уметь, а иначе хитроумные бояре обведут тебя вокруг пальца.

Яков завздыхал:

- Верно, обведут. Я зело доверчивый.

- Ничего, повзрослеешь - и поумнеешь.

- Ох, не знаю, не знаю, тятя, - откровенно признался отрок. - Мне иной раз так страшно: править целым княжеством! Миловать и наказывать! А кругом - зависть да измены. То ли дело - кролики да собачки: любят всей душою, преданы до гроба! Но уйти в монастырь и отдать добровольно власть Настасьичу тоже шибко жалко.

- О монастыре и не думай. Лучше я тебя оженю в скором времени. Ух, какой пужливый! Задрожал, будто бы осиновый лист.

Парень снова вынул платок и опять промокнул увлажнившийся нос. А потом спросил, сильно заикаясь:

- Присмотрел ли кого уже?

- Есть одна княжна на примете.

- Коли не секрет, кто такая?

- Про черниговского князя Святослава Всеволодовича слыхал?

- Про того, что умер нынешней зимою?

- Тьфу, окстись, не накаркай, дурень! Умер Святослав Ольгович, тот, за сына которого, Игоря, я давным-давно вроде бы шутя сватал Ярославну. Это дело прошлое. На его место сел теперь Святослав Всеволодович, много раз воевавший с Долгоруким. Он - один из наследников киевского престола, коли с Ростиславом, князем великим, что-нибудь случится, не дай Бог! Хорошо бы с ним заранее породниться. У него дочка Болеслава на выданье.

Было видно, как Владимир обдумывает сказанное. Наконец он проговорил:

- А не выйдет ли, тятенька, точно бы с тобою?

- Ты про что? Ответь.

- Женишь по нужде, из соображений галицкой выгоды. А любить Болеславу эту я не стану и присохну к какой-нибудь бабе на стороне?

Тут уж выдержка покинула Осмомысла. Он поднялся в гневе:

- Ты опять мне в глаза тычешь моей любовью? Сукин сын, щенок! И не надоело? Как решу, так и будешь делать! Рассуждать с тобой боле не намерен!

Княжич бросился к отцу в ноги, стал хватать его руки для поцелуя:

- Тятенька, прости! Я без умысла, но по глупости брякнул. Просто получается схоже - как тебя женили, так теперь меня… Вот и не сдержался. Не серчай, прошу!

Ярослав, всё ещё кипя, отнял кисть и сказал негромко:

- Полно, полно, не хнычь. Не давай волю чувствам. Я и сам вспылил понапрасну. Но вперёд учти: коль начнёшь бередить мои раны - не спущу, а и прокляну!

- Нет, не надо, я вести себя буду смирно!..

Уходя от сына, галицкий правитель подумал: «Не в меня пошёл. Сам не знает, чего желает. Боязно оставить на такого княжество. Может быть, действительно завещать Настасьичу? Ну, посмотрим, посмотрим, кто из них вырастет достойнее…»

Новые события отвлекли его мысли.

3

Не успел Ярослав проводить дочку в Венгрию, как ему доложили о прибытии двух вельмож, утверждавших, что один из них - брат его двоюродный, грек Андроник Комнин, а второй - двоюродный, но племянник, Ростислав-Чаргобай Иванович. Якобы бежали они из Константинополя, привезя привет от тётки - Добродеи-Ирины и другой двоюродной племянницы - Янки.

Подивившись, Осмомысл разрешил впустить.

Перед ним предстали молодой человек и уже достаточно зрелый мужчина, облачённые в несвежее, кое-где порванное платье, оба давно не бритые, в стоптанных и разбитых сапогах. Вид у них был довольно жалкий.

Повелитель Галича задал вопрос:

- Милостивые государи, как могу я поверить вам, что вы те, за которых выдаёте себя? Чем докажете?

Взрослый мужчина заявил:

- Никаких верительных грамот при себе не имеем. Брать с собою их было бы опрометчиво: не единожды нас задерживали враги и буквально чудом удавалось спасаться.

Юный подхватил:

- Но сестрица единокровная Янка много мне рассказывала о милости твоей, всемогущий княже. И о школе для девочек при монастыре, и о жизни их в Василёве вместе с Настасьей Микитичной… А жива ли ещё Арепа?

- Как не быть ей живою, старой губошлёпке? - пошутил галицкий владыка. - Мне сдаётся, что она вечна.

- А моя матушка и твоя тётка, дорогой Ярославе, мне доведала одну тайну. Я, раскрыв ея, видимо, смогу тебя убедить, что не самозванец.

Осмомысл уже понял, что пришельцы не лгут, но слова о тайне его озадачили. Он кивнул:

- Раскрывай, пожалуй.

- Есть на женской половине этого дворца, в тереме, небольшая горница, где жила сама Добродея. Там стоит печка изразцовая. И на каждом изразце свой рисунок. Коли приоткроешь плитку с нарисованным красным петушком, то найдёшь за ним кладик. Именно: шкатулку, где лежат драгоценные камушки. Матушка забыла их взять, уезжая в Константинополь.

- Я вельми сожалею, друзи, - продолжал улыбаться князь, - но проверить истинность сих слов ныне невозможно. Лет пятнадцать назад, как привёз я из Киева молодую жену Ольгу Юрьевну, стали мы тогда подправлять женские покои, а печные мастера перекладывали многие теремные печки…

- Ах, какая досада! - вырвалось у Андроника.

- …но в одной из них мы открыли кладик… где как раз красный петушок… в точности такой, как поведал ты! - Он поднялся с трона, подошёл к гостям и тепло их приветствовал: - Милости прошу в Галич! Рад обнять двоюродного братца! А с отцом твоим, Ростиславе, мы всегда враждовали. Ну да дети за отцов не ответчики. Янку я люблю, как родную дочь. И тебя от души привечу, коли ты не станешь знаться с недругами моими.

- Упаси Господь! - искренне ответил молодой человек. - Мы пришли к тебе с миром. И когда ты услышишь нашу гисторию, то поймёшь, что в себе не вынашиваем Умыслов недобрых.

- Счастлив слышать сие.

Дорогим гостям отвели лучшие покои. Те сходили в баньку и переоделись в чистое, поднесённое им от имени князя. Вечером втроём собрались отужинать. Ели знаменитых днестровских стерлядей и белуг, жареных фазанов и молочных поросят с хреном; пили крепкое вино многолетней выдержки из подвалов княжеского дворца; слушали, как поют юные чернобровые красавицы в шитых разноцветными нитками душегреях и с венками на смоляных волосах. «Можно ли зазвать одну из прелестниц к себе в одрину?» - распалялся Комнин, не сводя с женщин глаз. «Отчего ж нельзя? - ухмылялся князь. - Для родной души ничего не жалко. Выбирай любую!» - «Коли Чаргобай не доложит Янке», - забавлялся Андроник. «Так и быть, я оставлю сие в секрете, - пьяно отвечал Ростислав. - Да и сам не прочь с кем-нибудь из девушек разделить своё холостяцкое ложе…»

Беглецы из Царь-града рассказали о своих приключениях. В Малой Азии сели на корабль и поплыли по Понтийскому (Чёрному) морю на север, к Белгородской крепости. Но в порту Констанцы кто-то из береговой стражи указал пальцем на Андроника и назвал его имя. Сына Добродеи моментально схватили, Чаргобай же бросился в море с причала и успел добраться к своему отплывавшему судну. А красавца мужчину привели с завязанными руками к византийскому коменданту города. Тот сказал, что он лично не имеет ничего против Андроника, но не далее как вчера получили с гонцом депешу из Константинополя: отловить государственного преступника, убежавшего из башни Анемы, - и не подчиниться приказу он теперь не имеет права. Пленника повезли из Констанцы в Царь-град по суше.

Впрочем, претендент на верховный византийский престол проявил и тут недюжинную смекалку. Зная особенность своего желудка - через час расстраиваться после выпитого некипячёного молока, - с ходу осушил на одном из привалов целую крынку. И затем извёл своих конвоиров бесконечным требованием отлучиться в кусты. Те вначале стояли рядом, но в десятый или одиннадцатый раз разрешили отойти ему одному, наблюдая издали. Скрывшись в зарослях, он воткнул в землю палку и надел на неё плащ и шляпу, сам же отполз по-пластунски в ближайшую рощу да и был таков. Вскоре охрана забеспокоилась, бросилась к кустам и увидела, что её надули. Стала рыскать по лесу да куда там! - обнаружить Андроника византийцам не удалось.

Он пробрался в другой черноморский порт - Варну, нанялся матросом на купеческую ладью, плывшую в Тавриду (Крым), и благополучно добрался до заветной Белгородской крепости. Там увидел пришвартованным то самое судно, на котором они с Ростиславом отбывали из Малой Азии. Капитан его рассказал, что племянник Андроника, расплатившись за путешествие, собирался приобрести себе место на торговом судне, направлявшемся вверх по Днестру. Поиски не заняли много времени; и хотя судно с Чаргобаем отбыло уже по реке, сыну Добродеи удалось настигнуть его, двигаясь по берегу на коне. Встреча состоялась в двух вёрстах от Днестровского лимана. Далее они следовали вместе.

Подивившись этой замечательной повести, Ярослав сказал:

- Оставайтесь у меня сколько захотите. Я вам дам в кормление несколько моих деревень. Вот поедем охотиться в Тысменицу, там и вступите во владение. Заодно познакомлю с ненаглядной моей Настасьей. Ведь она родня тебе, Ростиславе: ваши матери были внучками ворожею Чаргу. Да у вас и в лице нечто общее: и глаза, и брови… кожа смуглая… Ты-то не ясновидишь?

Молодой человек мотнул головой:

- Матушка, как сделалась православной, ворожить перестала. И меня не учила. Но порой и без ворожбы я чую, что должно случиться в ближайшем будущем.

- Например?

- Накануне нашего с отцом избавления из неволи в Тырнове, мне во сне явился старец и заверил, что я скоро окажусь на свободе, а затем поплыву до Константинополя. Так оно и сбылось на деле.

Осмомысл цокнул языком, а потом заметил:

- Настя тоже ворожить опасается, дабы не гневить Господа. Но зато Арепку можно уговорить. Впрочем, она стара, а ея пророчества отнимают уж больно много сил. Может забояться.

- Мы уговорим, - легкомысленно заявил Андроник, - Нам, таким уважаемым людям, отказать не посмеет. Надо ж знать, что грозит каждому из нас!

Выехали из Галича целой кавалькадой - с трубными звуками рога, с развевающимся бело-красным знаменем галицких князей. А кругом стояли буковые леса первозданной красоты. В безупречно голубом небе истово палило солнце, ярко-жёлтое, как новорождённый цыплёнок. Высоко порхали стрижи, явно не предвещая ливня. В терпком, мятном воздухе деловито гудели дикие пчелы, располневшие от собранного нектара. А борзые собака князя, родовитые и степенные, иногда не выдерживали и как шавки, облаивали прыгавших по веткам белок и птиц.

- В райских кущах менее роскошно! - пошутил Комнин.

- Отчего? - спросил Ростислав.

- Чаровница была одна - несравненная Ева, да с не съеденным ещё яблочком Познания. А у нас впереди - целая Тысменица любострастниц!

- Кроме моей возлюбленной, - поднял палец кверху правитель. - На чужой каравай рот не разевай!

- Понимаем, вестимо. И Настасья Микитична для нас - существо святое, на которое покуситься грех.

- То-то же, приятели.

И сама охота на туров выдалась на славу. Уж на что Андроник был весьма искушён в королевских забавах, а и то получил много новых незабываемых впечатлений - от выслеживания зверя, травли, окружения; право победного выстрела из лука предоставили ему, и Комнин выполнил его с честью; крепкий красно-коричневый бык исподлобья смотрел, выставив вперёд закруглённые крупные рога; ноздри вздрагивали слегка, хвост вздымался и нервно падал, на губах были хлопья пены; выпученный глаз наливался кровью; и стрела, просвистя, пробила его висок; ничего не поняв, тур какое-то время простоял неподвижно, а потом сложился, как карточный домик, подогнув задние колени и упав на передние; а потом затих, подрожав в предсмертных конвульсиях. Жареное на костре его мясо было сочное, пахучее, девственно прекрасное. Жир струился по губам и ладоням охотников, капая с бород. Рядом грызли кости собаки. Искры от костра улетали в чёрное небо, превращаясь в звёзды.

То была незабываемая для Андроника ночь.

А потом весь отряд приехал в Тысменицу. Город оказался маленьким, тихоньким, уютным, весь в цветах я фруктовых деревьях. Купола церквушки, выкрашенные тёмно-синей краской (а не золочёные, как в Киеве или Галиче), представлялись игрушечными, детскими. И дворец Настасьи Микитичны, утопающий в зелени, вроде не деревянный, а пряничный, завораживал своей сладкой красотой.

На крыльце появилась сама хозяйка - в летнем длинном платье, красных шёлковых туфельках и венце, обтянутом дорогой тканью; глядя издали, каждый изумлялся её талии - рюмочной, осиной; приближаясь, видел тонкие изящные руки, кисти-лодочки, необычной долготы пальцы с длинными, искусно заточенными ногтями; а потом бросал взгляд и на лебединую шею, возвышающуюся над стоячим воротом, стиснутым дорогим ожерельем; наконец любовался самим лицом - чуть продолговатым, смуглым, чёрными глазами-омутами и прелестным рисунком алых губ, словно распустившейся алой розой. Да, в свои двадцать два года внучка Чарга не могла не заставить волноваться каждого мужчину - от четырнадцати лет и старше. Именно про таких говорят в народе: «Писаная красавица».

Что уж говорить про Андроника - ненасытного женолюба, возбуждавшегося от малейшего шороха и запаха юбок! От подобного совершенства он стоял словно громом поражённый, ел Настасью глазами и, как мальчик, чувствовал биение своего сердца. А Берладников сын узнавал в чертах Настеньки многие черты своей матери, и ему хотелось расплакаться и, упав на колени, скрыть лицо в складках её платья.

Неожиданно из дверей показался худенький невысокий мальчик, стриженный «под горшок», очень напоминавший Ярослава, только с густыми тёмными бровями и карими глазами. Оба поклонились приезжим.

Осмомысл поднялся на крыльцо первый и, поцеловав красавицу в щёку - смачно, звонко, взял сынишку на руки, тоже поцеловал и на землю не отпустил. Повернулся к гостям с улыбкой:

- Вот знакомьтесь с моими дорогими людьми. Нет на свете никого для меня любимей! Да простит мне Господь эти не слишком праведные слова!

Настенька тепло раскланялась с Чаргобаем и при том отметила:

- Я прадедушку Чарга помню смутно, но, сдаётся мне, ты вельми на него похож.

- Ну, а ты похожа на мою маму Тулчу, - покраснев, признался молодой человек.

- Половецкая кровь сильна! Вот ведь кукушата, подброшенные в разные гнезда, вытесняют других птенцов, так и кровь диких степняков подавляет все остальные, что текут в наших жилах. Правда ли, Андроник? - И она взглянула на красавца мужчину, не скрывая кокетства.

Не сводя с неё обезумевших глаз, он ответил:

- Нет, славянская кровь тоже не слаба. Я, пожалуй, больше чувствую себя русским, чем ромейским греком.

- А по цвету волос не скажешь! - рассмеялась женщина, намекая на то, что Комнин брюнет.

- Но зато в душе русский. Полюбил охоту на туров всей душой. И к Тысменице, данной мне в удел дорогим двоюродным братом Ярославом, тоже привяжусь всем сердцем.

- Значит, получается, мы теперь твои подданные? - повела бровью Настя. - Можно ли рассчитывать на твою благожелательность к нам?

- Если я увижу взаимность…

- О, христианскую - безусловно. «Возлюби ближнего своего, как себя самого».

- О другой взаимности я и думать не смею.

- Именно: не смей! - И, взмахнув юбками, молодая женщина поспешила вслед за другими мужчинами.

Проводив её взглядом, сын Ирины подумал: «Смею, смею. Только надо действовать тонко, мягко, ненавязчиво, чтобы не узнал Осмомысл».

День прошёл прекрасно: лакомились домашними пирогами, пили домашнее пиво, отдыхали в саду под отягощёнными зрелыми плодами яблонями и грушами, забавлялись игрой в кости (побеждал исключительно Андроник), любовались вечерней зорькой - как огромное красно-рыжее солнце прячется за кронами деревьев дальнего леса. А в вечерних сумерках вспомнили про Арепу - стали уговаривать её погадать. Та вздохнула тяжко: «Ох, уморите вы меня этими проказами», - но покорно легла на стол - погружаться в транс. Настя держала свечку у её изголовья.

- Мамушка Арепушка, слышишь ли меня? - спрашивала она тихо.

- Слышу…

- Видишь ли Андроника, грека из Царя-града?

- Вижу, вижу…

- Что ты видишь? Долго ли скитаться ему?

- Нет, недолго… В скором времени он отбудет на родину…

- Станет ли затем императором?

- Станет, но не сразу… тысячу невзгод прежде перетерпит…

- Много ли процарствует?

- Года два, не боле…

- А потом? Отчего оставит престол? Нянька промолчала, крепко стиснув зубы.

- Мамушка Арепушка, слышишь ли меня?

- Слышу… - очень слабо проговорила старуха.

- Видишь ли Ростислава, что доводится племянником Осмомыслу?

- Вижу…

- Долго ли скитаться ему?

- Очень долго. Почитай что цельную жизнь…

- Стает ли он князем в Галиче или же в других землях?

- Нет, не станет. Токмо у других князей служить будет.

- Много ль проживёт он на свете?

И опять колдунья не ответила на главный вопрос.

- Мамушка Арепушка, - в третий раз произнесла Настя, - слышишь ли меня?

- Слышу, слышу…

- Видишь ли Олега Настасьича, сына моего дорогого?

- Вижу…

- Вырастет ли в здравии?

- Вырастет, вестимо…

- Станет ли он князем в Галиче или же в других землях?

- Станет… обязательно станет…

- Много ли прокняжит?

- Нет, немного, меньше полугода…

- А потом? Отчего оставит престол?

Старая женщина скрючилась, начала подёргивать шеей, бить руками и ногами в крышку стола. Испугавшаяся правнучка Чарга шлёпнула её по темечку, чтобы вывести из самогипноза, но уже было поздно. У Арепы начались предсмертные судороги и удушье. Изогнувшись и ударившись затылком о твёрдое, чародейка затихла. Как ни звали её по имени, как ни тормошили, - к ней сознание больше не вернулось. Настя, плача, целовала покойницу и молила простить их всех. А подняв зарёванное лицо, с ненавистью сказала:

- Сё Андроник виновен. Ты пошто заставил няньку гадать?

- Мы ж не думали… - принялись оправдываться мужчины. - Разве ж кто желал ея смерти?

- Убирайтесь, слышите? Дайте мне одной попрощаться!..

Удручённые Ярослав, Чаргобай и Андроник вышли на крыльцо. Ночь стояла тёплая, звёздная, безлунная. Где-то между брёвен стрекотал сверчок - тонко, жалобно, вроде бы оплакивал половчанку-волшебницу.

- Жаль несчастную, - сокрушённо сказал галицкий правитель, - добрая была и весёлая, с Настеньки пылинки сдувала…

- А однако же кое-что поведала любопытное, - отозвался Комнин. - Будто бы добьюсь императорства… Ха! Занятно!

- А меня, судя по гаданию, ждёт нелёгкая доля, - сумрачно вздохнул сын Ивана. - Княжить, вишь, не стану…

- Так ещё неизвестно, что слаще - княжить иль не княжить, - бросил Осмомысл. - Средь князей истинно счастливых людей немного… Про Настасьича тоже напророчила странное: коли станет княжить, стало быть, Володька помрёт? Али отречётся? Ох, тревожно мне, друзи, боязно!..

Во дворе у кого-то залаяла собака, ей ответила вторая и третья. Но потом всё смолкло. И Тысменица, и Галиция погружались в сон. Надо было набраться сил, чтобы выдержать все дальнейшие испытания.

4

Главным врагом Ярослава в то нелёгкое лето сделался, как ни странно, византийский император Мануил I Комнин. Надо сказать, что его сестра Елена, изгнанная Андреем Боголюбским из Суздаля и переживавшая за судьбу своей дочери, Ольги Юрьевны, поливала зятя почём зря. А к самой сестре Мануил отнёсся очень нежно: поселил её с дочерью и младшим сыном у себя во дворце, старшим же её сыновьям выделил во владение несколько византийских городков в среднем и нижнем течении Дуная. И прислушивался к тем оценкам, что она давала галицкому князю.

Тут ещё пришли два недобрых для императора известия. Первое - о готовящемся бракосочетании Евфросиньи Ярославны с Иштваном III, упрочающем союз между Венгрией и Галицией. И второе - о прекрасном приёме, что оказан был Ярославом Андронику Комнину, убежавшему из башни Анемы. Этого стерпеть Маниул не мог.

Посоветовавшись с сестрой и своим помощником - евнухом Фомой, он отправил в Киев своего посла, близкого родича, чтобы тот уговорил великого князя не поддерживать Галич и Венгрию в случае войны с Византией, сохраняя нейтралитет. Князь, польщённый столь высоким визитом и богатыми, ценными дарами, с радостью согласился выполнить все условия.

Далее правитель Константинополя вызвал к себе из Австрии герцога Генриха Язомирготта (тот был женат на племяннице Мануила) и послал его с аналогичной миссией к Фридриху Барбароссе, императору Священной Римской империи. В эту империю входили Германия, часть нынешней Швейцарии и Север Италии. Герцогу также удалось заключить соглашение - если и не поддерживать Византию открыто, то и не сражаться на стороне её недоброжелателей.

В-третьих, глава Царь-града снарядил посольство к самому Осмомыслу, предъявив ему следущие требования: а) не поддерживать Венгрию в её войне с Византией; б) разорвать помолвку Евфросиньи и Иштвана; в) возвратить Андроника на родину.

Состояло посольство из двух византийских митрополитов - Дионисия и Григория. Прибыли они в конце августа 1165 года и остановились в покоях старого епископа галицкого Кузьмы. Тот отправился во дворец к князю, чтобы доложить обстановку. Но навстречу ему вышел Кснятин Серославич и сказал, что владыка не принимает, так как нездоров и находится у себя в одрине.

- Что такое с их светлостью? - испугался церковный иерарх.

Оглядевшись по сторонам, не подслушает ли кто из челяди, и понизив голос, первый из бояр вопросил:

- Ты не знаешь разве?

- Нет, не ведаю, истинно не ведаю! - и перекрестился.

- Тимофей донёс, будто бы Настасья спуталась с Андроником.

У епископа перехватило дыхание:

- Да не может статься! Ведь такая присуха у них была…

- Получается, что сплыла…

- Слава Богу! Может, образумится Ярославка-то, проклянёт сию ведьму половецкую и вернётся в лоно семейства?..

- Надо уповать. А пока света Божьего не видит, плачет и не ест ничего. Страшно поглядеть.

- Хорошо, хорошо, пусть покается. Поблудил - ответь. За грехи-то положены муки да терзания. - Он огладил совершенно белую бороду, покачал головой в синем клобуке и продолжил: - Лишь бы смертоубивство не учинил по глупости.

Кснятин криво усмехнулся:

- Ой, какое смертоубивство! Нешто он способен на сё? Прежде чем букашку прихлопнуть - трижды повздыхает да передумает. А Настасью он любит, несмотря на измену.

- Но Андроника теперь вышлет. Собственно, посольство за сим и прибыло.

- Вероятно, вышлет, - согласился вельможа. - Остальные претензии Мануилки вряд ли выполнимы. Мы ж уже отправили нашу дружину во главе с Избышкой - драться на стороне унгров супротив греков. Там и половцев ещё - видимо-невидимо вместе с нами… Да и Фросю не вернёт, знамо дело. Коль уже сговорено…

- Жалко, жалко. Нам с Царём-градом воевать не пристало. Мы ведь православные, веру приняли по греческому канону. С латинянами-унграми русским не по пути.

А боярин же только отмахнулся:

- Я твердил Ярославу много раз. У него одно на уме: «Иеропия, Иеропия»! «Унгрия да Ляхия»! Срамно слушать… Но теперь, ежели расстанется с Наськой да помирится с Ольгой, Мануилковой племянницей, может быть, одумается, переменит взгляды.

- Помоги Господь! Мы молиться станем за сё. А уж ты, Кснятинушка, подсоби встрече Ярослава с митрополитами. Ить они послание к нему привезли от его императорского величества…

- Постараюсь, отче.

Да, вначале Осмомысл не поверил сообщению Тимофея об измене Настеньки и, схватив его за грудки, чуть не задушил, повторяя: «Врёшь! Не может быть!» Тот хрипел и боясился: «Истинно, поверь! Вся Тысменица уже знает… Над тобою смеются…» Князь обмяк, сморщился, затих. Глядя вдаль, в окно, сам себя спросил: «Что ей не хватало, дурёхе? Нешто я любил ея мало?» Тимофей, поправляя вылезшую из-за пояса рубаху, сокрушённо ответил: «Может быть, и мало. Бабы - существа непонятные. Сами зачастую не ведают, что хотят. Сладкого объевшись, наслаждаются горьким. Всё у них не так, как у нас, мужей…» - «Может, возжелала стать императрицею? Так Андроник женат…» - «Мало ли чего ей наплёл!» Галицкий правитель голову откинул назад, смежил веки и проговорил одними губами: «Настя, Настя! Как же ты обидела меня больно… отплатила злом на добро… Никогда не смогу простить - никогда, никогда…» - и заплакал. А его слуга и товарищ подумал: «Сможешь, к сожалению. Приползёт, покается - и простишь».

Целую неделю пролежал он пластом, никого не желая видеть, ни о чём не желая слышать и отказываясь от пищи, только воду пил. Но к концу недели кое-как опомнился, съел овсяной каши и позвал к себе Серославича для доклада. Выслушав его, а особенно - о посольстве из Византии, повелел позвать двух митрополитов, чтобы получить от них послание императора.

Встреча состоялась день спустя. Ярослав уже во многом воспрянул, хоть и выглядел довольно бледным, говорил приветливо, потчевал приезжих гостеприимно. Те отметили его дружелюбие и учтивость, совершенное отсутствие спеси, тонкие замечания по соотношению сил в Европе и по интересам Галиции в этой связи. «Если Его Величество не гнушаются заключить союз с бусурманами-сарацинами, то сам Бог велел не вести войну с братьями-христианами - будь то латиняне унгры, будь то православные мы, - говорил им русский. - А тем более что я родственник Комнинов - через Добродею-Ирину и Ольгу Юрьевну. Мы с последней были в ссоре, но в ближайшее время сможем замириться и восстановить разрушенную семью». Прочитав письмо византийца, писанное по-гречески, собственными глазами и поняв его совершенно без переводчика (это обстоятельство также удивило Дионисия и Григория), Осмомысл сказал:

- Что ж, Андроника мы отправим восвояси вместе с вами. Здесь даны гарантии его безопасности, я им верю и надеюсь, поверит мой двоюродный брат. Наши с ним отношения осложнились, и задерживать у себя доле не хочу. - Он задумался на одно мгновение, а потом продолжил: - с Унгрией сложнее. Боевые действия уже начались, отзывать Избыгнева и дружину поздно. Но в дальнейшем обещаю не поддерживать короля Иштвана в распрях его с Константинополем… А касаемо судьбы дочери… - Ярослав раскатал пергамент. - Здесь написаны такие слова… «Знай, что ты отдаёшь свою дочку за злонравного и бесчестного человека, ибо никогда не внимал он ни праву, ни истине… Коли брак состоится, мы его не признаем законным, а сочтём лишь любовной связью…» Что имеет в виду император?

Дионисий ответил:

- Двоежёнство не поощряемо Церковью Святой.

- Двоежёнство? О чём вы?

- Иштван уже сговорён с дочерью герцога Эррика Остерайхского.

- Полно, это шутка. Евфросинья Мстиславна, вдовствующая королева Унгрии, не пошла бы на подобный обман.

- Видимо, боялась, что Галиция не поможет иначе войсками, - объяснил Григорий. - Унгры - клятвопреступники, верить им нельзя.

Потрясённый князь нервно скручивал и раскручивал свиток грамоты. Произнёс подавленно:

- Всё равно не верю. Ведь ко мне приезжали из Унгрии бояре, привозили дары от ея величества… приглашали дочь - сами приглашали!.. - и при сём договаривались с другой?

- Наше дело - предупредить, а решать будет ваша светлость.

- Я пошлю к унграм своего вельможу, дабы он проверил весть. Да и в случае чего - вывез дочку обратно в отчий дом. Обещаю, господа: коли свадьба Ярославны расстроится именно по причине вероломства Иштвана, я порву с ним союз и, пожалуй, перейду на сторону Царя-града в битве вашей за город Землин и владения унгров в Сербии.

- Несомненно, его императорское величество был бы весьма рад этому повороту взглядов у владыки Галича…

Мастера интриги, византийцы умело вели тонкую игру. Кснятин Серославич, по приказу Ярослава приехав в Тысменицу, заявил Андронику, что ему в приюте отказано; что митрополиты привезли послание Мануила, где он заверяет двоюродного брата о помиловании и восстановлении добрых отношений; что для возвращения в Византию нет препятствий.

Сын Ирины-Добродеи выслушал сообщение с кислой миной, а потом спросил:

- Чем я вызвал неудовольствие Осмомысла?

- Нас не уполномочили говорить о причинах.

- Но твоё собственное мнение?

- Мне неловко его высказывать. Ваша честь и сама знает.

- Ты про что?

- Про отдельные обстоятельства личной жизни вашей чести в Тысменице.

- Стало быть, о них доложили князю? Серославич развёл руками:

- Земли наши невелики, Русь - большая деревня, все друг друга знают, и секреты сохранять невозможно.

- Но в таком случае не грозит ли опасность для небезызвестной тебе особы женского пола, если я уеду один? Видимо, она подвергнется унижениям и опале?

- Я бы не исключал данной вероятности, - скромно ответил Кснятин. Он, всегдашний противник связи Ярослава и Настеньки, умирал от желания удалить её с глаз правителя - и чем дальше, тем лучше.

- Хорошо, мы отбудем вместе.

- Князь предвидел и это. Он просил передать, что Олег Настасьич с вами не поедет и останется дома.

Рассердившись, Комнин ответил:

- Ярослав жесток. Забирать ребёнка у матери! Да она не захочет расстаться с мальчиком.

- Пусть подумает и сделает выбор.

У Андроника глаза сделались колючими:

- Мы обсудим и решим в ближайшие дни.

- Дело не терпит отлагательств. Послезавтра в путь.

- Послезавтра?! - с удивлением повторил византиец. - Осмомысл смеётся надо мною, человеком одной крови с императором?

- Осмомысл не прощает нанесённых ему обид.

Сын Ирины нахмурился и проговорил недовольным тоном:

- Послезавтра так послезавтра. Передай, что я выполню все его условия.

Вскоре судно с двумя митрополитами и другими членами константинопольского посольства отбыло из Галича. Их до устья Днестра провожал епископ Кузьма. Близ Тысменицких лесов на ладью сел Андроник с Настасьей. Ростислав-Чаргобай, испросив дозволения князя поступить к нему на воинскую службу, получил согласие и в дорогу не собирался. Только обнял обоих путников и сказал на прощанье:

- Я вельми переживаю за Янку. Как она воспримет, что с тобою прибудет иная женщина? Очень мне прискорбно сие. Жаль, что не смогу поддержать ея сам.

- Янка сильная, - отвечал Андроник, - безусловно, справится.

- Ой, не знаю, не знаю. В ней отцова кровь, а она такая: если возненавидит кого, то безудержно, яростно и зло.

- Не убьёт же она меня! - снисходительно улыбнулся красавец мужчина.

- Может, и убьёт.

Настенька едва не теряла сознания от переживаний, опиралась на руку любовника и старалась не смотреть в глаза окружающим. Если бы спросили её: как же ты смогла, отчего решила круто изменить свою жизнь? - то, наверное, внучка Чарга не нашла бы достойного ответа. Всё произошло неожиданно, бурно, странно…

Да, конечно, Андроник ей понравился с первого же взгляда. И не столько правильными чертами лица, умными глазами, белозубой улыбкой, сколько бархатным басовитым голосом, словно бы клокочущим у него в горле, и заветными сладкими словами, что он говорил. Став главой в Тысменице, часто заезжал, оставался ужинать. Рассуждал занятно, строил фразы необыкновенно красиво, остроумно, образно - женщина могла его слушать часами. Ярослав, разумеется, был не хуже, мудрый, тонкий, ласковый, - но уже привычный, без интриги, без неизвестности… А Комнин притягивал неразгаданной тайной, силой, темпераментом… И однажды она сдалась. Это было жаркой августовской ночью. Византиец приехал ужинать и остался. Может быть, они слишком много выпили? Или эта ночь, душная и знойная, явно предгрозовая, притупила их волю и дала распахнуться чувствам? Как определить?.. Он ласкал её страстно, сильно, даже грубовато, чем весьма отличался от всегда с нею нежного Осмомысла, целовал-кусал, а потом внезапно погрузил своё лицо в её лоно и губами начал втягивать возбуждённую до предела плоть, отчего стало так приятно, что она даже закричала от наслаждения. Мысли перепутались, и кипящая любовная лава обожгла обоих, захлестнула, утопила в себе… и уже не позволила выбраться наружу, жгла всё время, не давая расстаться… Чад, угар, сумасшествие…

И когда встал вопрос: уезжать ли с возлюбленным или же остаться с ребёнком, Настя предпочла первое. И не потому, что боялась гнева князя, и не потому, что была плохой матерью. Просто не могла без Комнина больше. Словно заболела, словно попала в гипнотическую зависимость, постоянно испытывая ненасытную жажду общения с ним, ни о чём другом думать не хотела.

Но, вступив на корабль и уже отчалив, видя, как бурлят за бортом синие днестровские воды, а фигурка Ростислава на берегу отдаляется, уменьшается и теряет чёткость, вдруг похолодела: «Боже, что я делаю?! Для чего покидаю эти края? Кем я стану в Царе-граде? Новой императрицей, как сулит мне Андроник, или брошенной надоевшей наложницей? Что скажу Янке? А Олежка? Он пока маленький, поревёт и забудет, - а потом, через много лет, сможет ли простить?» - и представила его бледное, унылое личико, полные слёз глаза, плачущий безутешный голос: «Мама! Маменька! Не бросай меня! Мне тут без тебя будет сильно плохо!..» - и едва не бросилась головою в волны, чтобы возвратиться назад. Сын Ирины понял её состояние, обнял, поцеловал:

- Полно, не терзайся, поверь: он не пропадёт. Ты нужнее мне.

- Нет, неправда, - сокрушённо сказала Настя. - Маленький, беззащитный… без отца и матери… кем он вырастет?

- Ярослав его не покинет. Помнишь ли гадание старой няньки? Твой Настасьич сделается князем.

- На короткое время…

- И короткого времени иногда бывает достаточно, чтобы люди тебя навсегда запомнили. Мне она тоже предрекла недолгое царствие. Лучше быть кометой на небе, чем свечой в склепе.

- Ах, Андроник! - с горечью воскликнула внучка Чарга. - У меня сердце разрывается на две половинки. Понимаю, что поступаю дурно, но иначе поступить не могу.

- И не надо. Мы нашли друг друга, и у нас родятся новые дети. Не простые, а принцы крови, будущие повелители необъятной империи. Это ли не счастье?

Настенька уткнула лицо в складки его кафтана и глаза зажмурила, словно бы боялась белого света; тихо произнесла:

- Счастье, счастье… Будет ли оно?

В тот же день Осмомысл, как ему доложили об отъезде матери Олега, поскакал в Тысменицу. Ехал и скорбел, каждый миг вспоминая: тут они с Настенькой катались верхом, тут купались в речке, тут сидели на траве, ели вишни и стреляли косточками - кто дальше… Первая и последняя его любовь в жизни. Больше такой не будет. Впереди - только пустота, вялое примирение с Ольгой, возвращение её в Галич, внешнее благообразие, появление на людях вдвоём; но в душе останется вечный холод, незаполненность никем и ничем, одиночество и неверие; невозможность никому открыться начистоту… Старшие дети к нему безразличны; только Ярославна была привязана, но она теперь в Венгрии; а Олег ещё слишком мал… Но оставить всех и уйти в монастырь тоже не получится - совесть не позволит, стыд пред галичанами, перед Русью; коли взял на себя ответственность - не пасуй, тяни; как Господь Бог Иисус Христос крест на себе понёс на Голгофу, падал, но тащил; каждому положено крест на себе нести, на котором тебя же распнут…

Город был по-прежнему тих. На дворе дворца князя приветствовала дворня, Ростислав-Чаргобай низко поклонился и возвестил:

- Все, кто собирался уехать, отбыли. Дом пустой.

- Где Олежка?

- У себя в светёлке.

- Я пройду к нему.

Мальчик бросился на шею к отцу и обвил ручонками ворот его рубахи. Радостно сказал:

- Тятенька, родимый! Ты меня не бросишь? Галицкий правитель нежно поцеловал сына в щёку и провёл ладонью по каштановым шёлковым волосам:

- Нет, как можно! Мы с тобой навек вместе.

- Да, а маменька нас покинула. С этим противным греком. Я ея ненавижу!

- Милый, так нельзя говорить. Что бы она ни сделала, будет неизменно твоею маменькой. А родителей почитать нам наказано свыше. И ругать, проклинать их - тягчайший грех.

Паренёк надул губы:

- Как ея любить, если нас она любить не желает?

- Нет, она по-прежнему любит. Уж тебя-то во всяком случае. А с другой стороны, у любви нет правил; можно любить и безответно.

- Ты ея любишь безответно? - Мальчик с интересом заглянул в глаза Ярославу.

Тот слегка смутился, голову склонил. Но ответил твёрдо:

- Не люблю. - Поразмыслив, поправился: - Мне теперь до нея дела нет.

- Ну, а коли она вернётся - что, простишь? Улыбнувшись, родитель снова поцеловал его в щёку:

- Пусть сперва вернётся. Там посмотрим!

Усадил Олега на лавку, рядом с ним устроился, начал разговаривать как со взрослым: мальчик будет жить во дворце в Тысменице, при наставнике Тимофее, слушаться которого должно беспрекословно, тот отчитываться начнёт перед князем каждую неделю, а как выдастся у отца свободный денёк, он и посетит любимого отпрыска, чтобы вместе провести время.

- Приезжай-ка почаще! - попросил малыш. - С Тимофеем-то я в ладах, только он не родитель мой, мне бывает с ним скучно. Ни тебе попрыгать, ни тебе порезвиться…

- Я тебе привезу борзого щенка. Вот ужо с ним набегаешься как следует!

Сын вздохнул:

- Борзый пёс - это хорошо. Я его любить стану. Только всё одно не заменит ни маменьки, ни тятеньки…

5

Самодержец Византии Мануил I одержал победу на всех Фронтах. Несмотря на поддержку половцев и дружины Избыгнева Ивачича, Венгрия потеряла город Землин и свои владения в Сербии. Иштван разорвал помолвку с галицкой княжной и женился на дочери Генриха Язомирготта (Эррика Остерайхского), родича императора. А мятежный Андроник возвращался на родину. Дипломатия Осмомысла потерпела крупное поражение.

Впрочем, единственным русским человеком, кто обрадовался этому повороту событий, оказалась, как можно догадаться, Евфросинья-Ярославна. Девочка светилась от счастья, щебетала и пела, целовала своих мамушек и нянюшек, повторяя торжественно: «Едем, едем обратно в Галич! Господи Иисусе! Как же я довольна!»

С самого начала путешествие в Венгрию ей не нравилось. Ехала и плакала, даже буйство зелени на Карпатских горах, запах земляники и чудесные трели птиц не могли отвлечь безутешную Фросю от печальных дум. А дворец короля выглядел суровым и мрачным - с тёмными зубчатыми стенами, узкими бойницами и глубоким рвом. Тёзка - Евфросинья Мстиславна, вдовствующая королева, - хоть и приняла её с живостью, любопытством, радушием, не внушала особой симпатии своей внешностью, характерной для рода Мстиславичей, чем-то напоминавших жаб. Иштван выглядел получше, переняв от покойного отца, Гейзы II, тонкий профиль и красивый, чуть раздвоенный подбородок; но зато вёл себя надменно, а на будущую невесту свысока поглядывал (судя по всему, вариант женитьбы на галичанке, посетивший его мамашу, сына не вдохновлял). Он сказал на ломаном русском (видимо, уроки Петра Бориславича не пошли ему впрок):

- Отчего ты такой худьючий? Кушал мало каши? - и залился язвительным смехом, радуясь своему остроумию.

Фрося ему ответила кротко:

- Я ещё потолстею со временем. Маменька у меня полныя.

Тот немедленно сморщился:

- Фи-и, не надо! Полная, как свинья, есть намного хужей!

Девочка потупилась:

- Ваше величество, вам не угодишь.

- Угодишь - можно угодишь! Надо стать не полный и не худый, а красивый и стройный, как я!

В общем, невеста и жених друг от друга не были в восторге.

Ярославну поселили на женской половине дворца и приставили к ней нескольких наставников - двух мужчин и трёх дам. Первые обучали её языкам и Закону Божьему, а вторые - светскому этикету, музыке и пению. Педагоги отмечали усидчивость дочери Осмомысла, аккуратность и живой, ясный ум. Правда, католические каноны оставляли её достаточно равнодушной (золотая пышность православной церкви выглядела наряднее), а латынь нагоняла скуку; но зато правила хорошего тона в обществе, верное построение речи, хоровой вокал под орган занимали княжну немало. И ещё она любила коротать время в садике дворца, поливать цветы и кормить королевских голубей.

Неожиданный приезд Олексы Прокудьича всё переменил: галицкий боярин, прибывший со свитой, долго беседовал с королевой-матерью и ушёл от неё рассерженный, оскорблённый, выяснив, что действительно Иштван отдаёт предпочтение новой невесте. Заглянув в покои княжны, заявил угрюмо:

- Матушка, мой свет, собирайся в дорогу. По приказу его светлости князя Ярослава должен возвернуть тебя в отчий дом.

- Ой! - захлопала ресницами девочка. - Значит, что, Стёпка не жених мне боле?

Потряся седой шевелюрой, пожилой вельможа ответил:

- Стёпка твой - болван и прохвост, мы ему тебя не дадим, даже если станет в ножках у нас валяться!

- Боже мой, Олексушка, дорогой, можно я тебя поцелую?

Тот заулыбался:

- Фросюшка, голубушка, я почту за честь! - И они крепко обнялись, хохоча от счастья.

Всю обратную дорогу юная наследница Ярослава ликовала, то и дело шутила, балагурила, с удовольствием показывала Прокудьичу, как её выучили петь на латыни, как она танцевала однажды в городской ратуше, и комично изображала королеву-мать и её надменного отпрыска. А боярин хватался от смеха за живот, слёзы утирал, причитая: «Ты меня уморишь, матушка, мой свет! Я давно так не веселился, ей-богу!»

Наконец приехали в Болшев, где на Фросю обрушился ворох новостей: ведьма Наська охмурила заезжего византийца Комнина и сбежала с ним, бросив в Тысменице своего ублюдка; князь пошёл на мировую с Ольгой Юрьевной, и они всем семейством перебираются в Галич; братца Владимира-Якова сговорили с дочерью черниговского князя Святослава Всеволодовича, и весной будущего года состоится свадьба. И дворец в Болшеве шевелился, как муравейник: в сундуки складывались вещи, в кузне подковывались кони, на поварне готовилось столько еды, словно дорога предстояла неблизкая, а не час всего. Мать была озабочена, наблюдая за сборами, но приветствовала дочку тепло и произнесла в утешение:

- Не переживай, что пришлось вернуться. Свет на унграх клином не сошёлся.

- Ой, да что ты, маменька, я вельми довольна. Лучше остаться в девках, чем страдать за этим Степашкой-замухрышкой!

Долгорукая хмыкнула:

- Скажешь тоже - «в девках»! Ты у нас красавица, если уж не в Киев и не в Новгород Великий, то в Смоленск али Новгород-Северский непременно пристроишься.

- Да, а вдруг там засомневаются: дескать, коль ея в Унгрии отвергли, то и нам брать не след?

- Чепуху городишь. Породниться с лучшим домом Руси, с князем, что собой подпирает юго-западные границы и соперничает с Царём-градом, честь любому. Бабка у тебя императорской крови! Надо понимать! - А потом опять вспомнила про собственные дела: - Чем вздыхать да охать, присоединяйся к хлопотам нашим. Завтра на рассвете выезжаем к отцу.

- Радость-то какая! Тятенька-то что? Весел аль уныл?

- Как же, весел! Ходит чёрной тучей, злится на себя и на всех. Ничего, привыкнет. И отец Александр то же говорит. Обчими потугами выдавим из сердца его заразу.

- Было б хорошо. - А сама подумала: «Нешто же присуха - зараза? Но, с другой стороны, если от нея дети страдают и жена, то она хуже хвори. Бедный тятенька! Помоги ему излечиться, Господи! Накажи проклятую половчанку, чтоб ей пусто было! Извела и его, и маменьку, и нас…»

Встретила сестрицу Ирину. Та за эти месяцы откормила живот и щёки ещё сильнее, смачно ковыряла в носу, запустив в ноздрю половину пальца, и смотрела на мир сонными глазами. Столкновение на лестнице с Евфросиньей совершенно её не тронуло.

- Перестань сейчас же! - закричала Ярославна от ужаса. - В Унгрии меня обучили: ковырять на людях в носу, ухе и зубах, ветры пускать и рыгать не пристало августейшим особам, коими мы являемся.

Младшая дочка Осмомысла вытащила палец вместе с леноватой «козой», вытерла её о перила лестницы и проворила, зевая:

- В Унгрии одно, на Руси другое. Нам до этой Иеропии дела нет.

- А коль скоро выдадут тебя замуж за какого-нибудь емецкого прынца? Опозоришь всех!

- Чья б корова мычала, а твоя б молчала! - И толстуха сунула язык. - Не меня, но тебя из Иеропии выгнали. Так что не особенно задавайся!

Старшая едва не расплакалась от подобной несправедливости.

Но зато брат Владимир неожиданно обрадовался появлению Фроси, обнял горячо и воскликнул:

- Не грусти, сеструха, жизнь у нас токмо начинается! Завтра едем в Галич! А в отцовой псарне собак - настоящая свора! Он меня теперь будет приглашать на охоту.

- Вот те раз! - удивилась девочка. - Ты всегда считал, о охотиться - значит поступать не по-божески?

- Получается, что впадал в заблуждение. Диких зверей жалко. Диких убивать не грешно.

- А по мне, так любую тварь надо уважать.

- И клопов? И мух? А когда тебя комары кусают - хлопать их не смей? - Он развеселился. - Нет, моя голубушка, доброты не напасёшься на всех. А охотясь, я войду в доверие к тятеньке. Он и не откажет мне в троне.

- Поступай как знаешь. Только всё равно кабанов и туров отчего-то жаль.

Галич встретил их колокольным звоном, вынесенным боярством хлебом-солью и благословением от епископа Кузьмы, что успел вернуться от низовий Днестра, проводив митрополитов из Византии. Кснятин Серославич, поклонившись княгине, живо облобызал её пухлые перста и сказал:

- Наконец-то, матушка, ты покинула Болшев. Галич был всегда за тебя. А теперь, на радостях, будем бить челом - отпустить Вонифатьича на волю. Пусть живёт в имении, нежели в узилище.

- Как он там, здоров?

- Похудал, но жив.

- Мы его в беде не оставим.

Осмомысл спустился с крыльца, а приезжие стояли, склонившись; челядь же упала перед ним на колени. Он приблизился к Ольге, обнял и коснулся трижды щекой щеки, но поцеловать не соблаговолил, - это все отметили. Лишь облобызался с детьми, Якова по-дружески ущипнул, а любимицу Ярославну удостоил словами:

- Рад, что ты совсем не кручинишься по несостоявшейся свадьбе.

- А чего ж кручиниться, коли Господу было так угодно?

- Правильно толкуешь. Женихов и у нас - пруд пруди. Подберём достойного.

Девочка откликнулась:

- Только не из Мстиславичей. Больно они похожи на жаб.

Все вокруг рассмеялись. А отец ответил с улыбкой:

- Интересное наблюдение. Я его обдумаю.

На дворе чуть поодаль стоял Ростислав-Чаргобай; Галицкий владыка дал ему в правление земли близ Тысменицы, он хотел уехать ещё вчера, но решил задержаться, чтобы посмотреть на Ольгу с семейством. Молодой, стройный, загорелый, с угольями глаз, перешедшими к нему от матери Тулчи, с крепкой шеей от отца Ивана, витязь был пригож и ловил на себе взоры многих женщин. В том числе и Фроси. Та взглянула и тотчас опустила веки. И подумала: «Вот бы за кого я пошла!» «Как же хороша юная княжна! - в то же самое время оценил её троюродный брат. - Я бы взял такую. Может быть, посвататься? Нет, остерегусь. Доброты Ярослава для меня достаточно. Как бы не прослыть наглецом!» Но приятное личико Евфросиньи не давало ему покоя много дней. Да и он часто приходил к ней во сне. Встретились они зимой 1165 года, после Рождества, в пору Святок.

6

Новый-старый быт в княжеском дворце постепенно наладился. Ольга Юрьевна вновь командовала вовсю - и хозяйственной жизнью, и приёмом гостей; правда, Ярослав так ни разу и не соизволил заглянуть в женины покои ночью - даже днём избегал подниматься в терем. Но приличия соблюдались полностью: вместе выходили на люди, вместе посещали заутрени в воскресенье, сообща принимали важные решения по дому. А княгиня желала большего. Иногда, одиноко лёжа в постели, даже представляла, как в юности: вот супруг появляется на её пороге, обнимает, целует и нетерпеливо ласкает, прежде чем решительно овладеть; и от этих откровенных мечтаний у наследницы Долгорукого даже набухали и твердели соски, а возникшее напряжение удавалось снять, только выпив ковш холодного квасу или встав под прохладный ветерок из окна. Наконец, нe выдержав, завела разговор с Осмомыслом первая. Он устроился за столом и, читая толстую философскую книгу, привезённую из Царь-града, делал выписки на пергаменте. Ольга села рядом и спросила мягко:

- Не помешаю?

Князь ответил рассеянно:

- Нет… пожалуйста… оставайся… - продолжая заниматься любимым делом.

Вид сосредоточенного супруга умилил её: эта погружённость в себя и работа мысли, одухотворённость лица и божественный свет в глазах; вместе с тем было что-то детское, ученическое, забавное в том, как вполне серьёзный и взрослый мужчина, повелитель необъятных земель, медленно и старательно покрывает пергамент буквами кириллицы. Долгорукая слегка улыбнулась. Он заметил и проговорил, продолжая трудиться:

- Что смешного?

- Ничего решительно. Просто ты мне люб.

У него подпрыгнули брови. Галицкий владыка вперил очи в жену:

- Может быть, не будем - «люб», «не люб»?

- Отчего не будем?

Муж вздохнул - грустно, глубоко:

- Ты плела заговор с Вонифатьичем, я тебе изменял, чем нарушил клятву перед алтарём Господним… Тем не менее мы нашли в себе силы примириться. Для чего же бередить не зажившие ещё раны?

Та заволновалась:

- Боже ж мой, я наоборот - прошлое вспоминать не думаю, пусть быстрее зарастает быльём. Надо наново строить жизнь.

Ярослав отложил перо, снова посмотрел удивлённо:

- Да неужто переменилась, хочешь настоящей семьи?

- Я мечтаю о сём. Быть соломенной вдовой очень неприятно. Размышляешь все: в чём была не права, что явилось причиной размолвки?.. И поверь: прежней Ольги нет - своенравной, крикливой, мерзкой. Есть другая - кроткая, уступчивая, тихая. Любящая мужа безмерно. Мать его детей…

Помолчав, он спросил ещё:

- Обещаешь не чинить козней супротив Олега Настасьича?

Долгорукая всплеснула руками:

- Господи, зачем? Пусть себе растёт, жалко, что ли? Можешь даже поселить его с нами… Или нет? В общем, как захочешь.

- Видимо, в Тысменице для него покойнее.

- Возражать не стану. Как тебе угодно. Но и в Галиче я приму его без косого взгляда.

- Ты и впрямь иная…

- Столько лет прошло! Мы с годами умнеем… Не желаешь ли сходить в баньку? Вспомнить молодость? У меня и берёзовые венички наготове.

Осмомысл расплылся:

- Ух, какая шустрая! Дай в себя прийти… Впрочем, распорядись, затопи. Это мысль хорошая.

- Апосля отдохнём с пивом да галушками…

- …с вяленым рыбцом…

- …да с варёными раками…

- Любо, любо! Ну, ступай, ступай, я ужо закончу… Словом, их супружество сделалось во всех отношениях полноценным. И когда на исповеди у отца Александра Осмомысл откровенно в этом признался, духовник возблагодарил Небо:

- Слава Богу! Колдовские чары утратили силу, плачет лукавый у себя в преисподней, ибо потерял над твоею душою власть! Ты опять в лоне Заповедей Господних. Весь народ Галича ликует!

Ярослав ответил:

- Может быть, и так. Но смириться с тем, что Настасья - ведьма и творила злые дела именем нечистого, не желаю. А Олег Настасьич? Порождение зла?

- Он дитя греха. И живой укор твоему безволию.

- Грех на мне, но не на ребёнке. Сын мой свят, как любой младенец в возрасте невинности.

- Но на нём печать матери-безбожницы. И не смей перечить! Ибо, возражая, ты опять погружаешься в бурную пучину прежней ереси. Ты раскаялся, вновь обрёл семью, освящённую Церковью, и негоже оправдывать гнусные поступки.

Князь упрямо пробормотал:

- Пусть меня сжигают живьём, но и на костре я не отрекусь от Олега.

Александр покраснел от негодования:

- Богохульствуешь, Господа гневишь!

- Нет, неправда. - Осмомысл поднялся. - Бог любое чадо своё лелеет и любит. А Олег раб Божий, ибо был крещён. Вот и я любить его буду, несмотря ни на что. Ибо в нём - искра Божья.

Пожилой игумен перекрестился:

- Поживём - увидим, чья в нём искра… А теперь молись. Прежние твои грехи отпускаю, а речей греховных воспринять не могу. И пока не осознаешь сего, мы с тобой не помиримся.

- Что ж, спасибо и на том, отче. Оба разошлись недовольные.

А на Святки приехал в Галич Ростислав-Чаргобай, чтоб договориться с князем о традиционной январской охоте. Ярослав брал с собой впервые в Тысменицу Якова и хотел, чтобы всё устроено было с честью. После разговора вышел сын Берладника на крыльцо и увидел Фросю, возвращавшуюся из церкви. В шубке из куницы, милой шапочке, отороченной горностаем, красных рукавичках и румяная от мороза, юная княжна с новой силой ранила его сердце. Он сказал, низко поклонившись:

- Здравия желаю, матушка, мой свет! С праздником тебя Рождества Христова.

- И тебя, троюродный братец, и тебя, - улыбнулась девушка. - С нами ли пробудешь до Крещения Господня?

- Я не смею, ибо приглашён твоим батюшкой не был.

- Ну, а коли я замолвлю словечко?

- Нет, не хлопочи. Поспешу готовить лесованье, чтоб не острамиться и оставить его довольным. А уж коли не подкачаю, то на Масленицу непременно приеду.

- Буду очень рада. Вот ужо поездим тогда на тройках, поиграем в снежки и полакомимся блинами с белорыбицей!

- Ив мечтах своих не могу представить о подобной милости.

- Отчего же нет? Мы с тобой ровня ровней, общих имеем предков. И сейчас мог бы править Галичем, повернись жизнь иначе.

Чаргобай закатил глаза, кисло хохотнул:

- Если бы да кабы, да во рту росли грибы… Ярослав - благодетель мой и Янкин, я его люблю не меньше родителя, хоть родитель с ним и враждовал.

- Вспоминать не станем. Главное, что тятенька и ты в дружбе, зла не держите друг на друга. Приезжай на праздник.

- Обещаю верно.

Между тем охота прошла на славу. Снега было много, и борзые собаки вязли в нём по брюхо, но травили зверя ретиво. Осмомысл со своим ловчим, Чаргобай и Яков завалили лося, кабана и косулю, не считая зайцев и глухарей. Отдыхали во дворце - бывшем Настенькином, и наставник Олега Тимофей доложил об успехах подопечного.

- Где ж он сам, отчего не спустится? - удивился князь.

- Ждал тебя вчера, стоя на крыльце, и, как видно, трошки застудился. Кашлял и сморкался с утра, лекарь повелел быть в постели. Еле удержали, когда ты приехал.

- Так пошли к нему! Я зело соскучился. - Он взглянул на Владимира, гревшегося у печки: - Хочешь познакомиться с братцем?

Тот вначале замешкался, но потом посчитал, что ответить отказом - значит вызвать неудовольствие Ярослава, и покорно поплёлся следом.

Мальчик на одре лежал с завязанным горлом, но при виде гостей он вскочил, словно на пружинке, и, в одной рубахе - чуть повыше колен, босиком, бросился к отцу. Осмомысл схватил его на руки, смачно расцеловал. Глядя на их лобзания, Яков недовольно подумал: «А меня так вот редко привечал. У, поганец маленький, чтоб ты от недуга подох, гадостный заморыш!»

- Вон гляди, Олеже, кто к тебе пришёл, - обернулся правитель Галича. - Это старший братец твой, звать его Володимер, а по святцам Яков. Мамки ваши разные, но зато я один, потому и братья.

Сидя у него на руках, паренёк посмотрел на подростка без особого интереса, грустными глазами больного ребёнка. И спросил Владимира:

- У тебя мамаша тоже сбежала? Княжич усмехнулся:

- Слава Богу, нет. Ярослав заметил:

- У тебя ещё единокровных две сестры - Фросюшка и Иринушка.

- Две сестры? - повторил малыш. - Отчего они никогда ко мне в гости не приедут? Я сижу тут один, всеми брошенный. Нешто сёстры меня не любят?

Осмомысл нашёлся:

- Ну, пока с тобой не были знакомы, видимо, не больно любили, но теперь полюбят.

- Я их тоже от души полюблю. Ты мне обещал подарить собаку и не подарил. Что, забыл?

- Не серчай, запамятовал. Но пришлю немедля со своим дружинником - Миколкой Олексичем. Поправляйся быстрее - станешь пёсика обучать да натаскивать. Яшка тебе расскажет, он большой мастак по собачьей части.

И уже потом, после ужина, галицкий владыка обратился к старшему сыну:

- Ну, Олежка тебе понравился?

Юноша уткнулся в пустую тарелку, глаз не поднимал и ответил вяло:

- Да, забавная кроха…

- Ты уж не ревнуешь ли? Брось ершиться, он тебе не соперник.

Тот с сомнением посмотрел на отца:

- Верно, тятя?

- Слово князя. - Но потом добавил: - Лишь учись прилежно да веди себя чинно. И тогда непременно унаследуешь Галич.

У Владимира оттопырилась нижняя губа:

- Значит ли сие, что, учись я плохо и веди себя непотребно, ты престол передашь Олегу?

Ярослав подмигнул хитро:

- Зарекаться трудно… Ну, сынок, не дуйся. Я же пошутил. Просто мне хотелось бы зреть в тебе надёжного, сильного витязя, приносящего родимой земле только пользу.

- Я стараюсь, тятя.

- Вот и молодец. Не ослабевай.

Вскоре княжич ушёл в одрину, а за кубками вина продолжали сидеть только Осмомысл с Чаргобаем. Молодой человек, видя благодушное настроение повелителя, воздуху набрал в грудь побольше и отважился завязать важный разговор. Он сказал:

- Батюшка, мой свет, не вели казнить, а вели слово молвить.

- Что-то пышно начинаешь, голубчик. Уж, никак просьба у тебя?

- Точно, просьба. Или даже мольба. Или предложение…

- Излагай, не трусь.

- Полюбилась мне дочь твоя, Евфросинья, Фрося… В ней души не чаю. И хочу просить ея выйти за меня замуж.

Узкое лицо повелителя Галича сделалось серьёзным. Он провёл пальцами по усам, мокрым от вина, пощипал бородку. Вперил острый взгляд в отпрыска Берладника. И проговорил:

- Не серчай, дружок, но сему не быть. Побледнев, Ростислав спросил:

- Отчего же, княже? Али я жених недостойный?

- Э, куда хватил! Ты достойнее прочих, даром что доводишься мне двоюродным племяшом… И в иных обстоятельствах был бы рад вельми вашей свадьбе. Но пойми, не могу я не думать о княжестве. Я уйду, Ростислав Киевский уйдёт - как сберечь нашу землю целой, сохранить и обогатить? С унграми союз не удался, с ляхами неплохо бы породниться… Володимера я женю на черниговской княжне" - ведь ея отец, Святослав Всеволодович, может сесть на великокняжеский стол не сегодня-завтра. Молодой Игорь Святославич из рода Ольговичей тож подрос… За него бы Фросю отдал… А с тобою не сладится.

Слушая правителя, Чаргобай из бледного становился красным - запылали щёки и уши, даже шея побагровела. Сын Ивана пробормотал:

- Ты меня лишил счастья… и, не вытащив занозы из сердца, глубже ея задвинул, до гнетущей боли…

Ярослав подлил ему вина в кубок:

- Говоришь цветисто. Никогда не пробовал петь былины да гимны под гусли?

- Ты смеёшься, княже, - сокрушённо произнёс молодой человек, - а внутри меня всё горит и стонет.

- Выпей, успокойся. На любую рану можно подыскать живляющее лекарство. Ты уж мне поверь! Я едва не сошёл с ума, как узнал об измене Настеньки. Небо стало с овчинку, и не видел белого света. Но воспрял, как видишь. А твоё увлечение Фросюшкой - нешто это любовь? Улетучится быстро.

Тот упрямо помотал головой:

- Я не знаю. Но одна дума, что она пойдёт за другого, вызывает во мне отчаяние. Ярославе, добрый, справедливый, измени решение, и в моём лице ты найдёшь слугу, преданнее которого трудно подыскать. Жизнь за тебя отдам!

Осмомысл ответил уже без улыбки:

- Перестань скулить. Будь не тряпкой, но мужем. Я решений своих продавать не исполнен. Даже ценою жизни преданных мне людей. - Широко зевнул. - Спать давно пора. Утро вечера мудренее. Завтрева, на свежую голову, мир тебе покажется много веселей.

Оба поднялись - дядя не спеша, чувствуя нетвёрдость коленок от разлившегося по телу вина, а племянник резко, словно и не пил.

- Ну, спокойной ночи, голубчик, - пожелал ему галицкий владыка. - Можешь не провожать, мне Миколка Олексич поможет раздеться… - И, слегка шатаясь, вышел из гридницы.

Витязь поднял кубок, в несколько глотков осушил до дна, вытер губы вышитым зарукавьем и одними губами пробормотал:

- Больно ты обидел меня, Ярославе… Больно и напрасно. Прямо скажем: зря!..

7

Разговор с отпрыском Берладника тут же выветрился из Памяти князя. Но однажды, в середине зимы, встретив во дворце Фросю, повелитель Галича, рассмеявшись, бросил:

- Да, забыл тебе, душенька, поведать! На охоте в Тысменице у меня просили твоей руки.

Девушка заулыбалась в ответ:

- Кто же, тятенька?

- Ростиславка Ивачич - помнишь ли такого? У неё в глазах вспыхнула тревога, и улыбка сделалась помощной, вроде бы растерянной.

- Что ж ты испугалась, деточка моя? Нешто я тебя дам в обиду? Повода печалиться нет.

- Ты ему отказал? - с дрожью в голосе прошептала та. Знамо, отказал! - И хотел пройти дальше, но, заметив, что она замерла ссутулившись, повернулся на пятках, взял её за плечи: - Фрося? Что такое? Ты, никак, готова слёзыньки пролить?

Нос княжны действительно покраснел, подбородок дёрнулся, но усилием воли Ярославна сдержалась и попробовала опять улыбнуться:

- Нет, соринка попала в око… Всё уже прошло.

- Не обманывай. Без обиняков говори: по сердцу тебе Чаргобай?

- Нет, ни капельки, тятя… Он, само собой, видный да пригожий, но какая мне пара? И к тому ж троюродный братец. Лучше остеречься.

- Вот и умница. - Осмомысл поцеловал дочку в лоб, а потом отцепил от пояса костяное писало (палочку из слоновой кости в золотой оправе и на золотой же цепочке) - им писали по деревянной дощечке, покрытой воском. - На тебе награду. Будет обо мне память.

Евфросинья приняла дар с поклоном и припала губами к его руке. Он её ещё раз погладил и, заторопившись, поспешил по своим делам. А княжна, сжав писало в жаркой ладони, всё-таки расплакалась, жалобно и тоненько завывая, как обиженная собачка. Всхлипывая, твердила:

Нет, нельзя, нельзя… Тятя поступил мудро… Лучше сразу, чем присохнуть навек… И печалиться из-за чепухи недостойно… - Но никак не могла усмирить рыданий, лобызала писало нежно, будто бы оно олицетворяло самого Ростислава.

А когда день спустя ей сказали, что Микола Олексич по приказу галицкого владыки скачет в Тысменицу - отвезти Настасьичу борзого щенка, повелела разыскать гридя и позвать его к себе для беседы. Тот пришёл, выпучив глаза, настоящий теленок, и губами шлёпал в недоумении:

- Кликала меня, свет мой, матушка?

Да, хотела видеть. - Отвела глаза, посмотрела в сторону. - Ты умеешь ли хранить не свои секреты?

- Отчего ж, умею. Предан его светлости всей душой.

- Ну, а мне?

- Так само собой. Ты и князь - единое целое, плоть от плоти, как говорится.

- Можешь ли в Тысменице передать свиток небольшой одному человечку?

- Отчего ж нельзя? Передам, конечно.

- Только чтоб никто не узнал про то?

- Даже Осмомысл?

- Батюшка - особенно.

Юноша нахмурился:

- Нет, сие не по правилам. Я таиться от князя не желаю.

- Господи, Миколка! Что же в том дурного? У княжон от отцов могут быть загадки. Или ты не хочешь меня уважить?

Он смутился ещё сильнее:

- Я тебе, Евфросинья Ярославна, в чём угодно помочь готов! Эх, была не была, сделаю, как скажешь. Где твоя заветная грамотка?

- Вот она, держи. - Девушка достала из рукава скрученный пергамент. - Значит, в самые его руки, больше никому.

- А кому - ему-то? - удивился Олексич.

- Разве ты не понял? Ростиславу Ивачичу, моему троюродному братцу.

- Будет сделано. - Улыбнувшись, запрятал письмо за пазуху. - Не тревожься, матушка. Лучшего гонца трудно подыскать.

- Очень я на сё уповаю.

Но Микола знал свою службу справно: прямо из покоев молодой госпожи полетел доложиться её отцу. Повелитель Галича сильно помрачнел, взял послание, раскатал и прочёл:

«Здравие тебе, Ростислав Иванов! Шлёт тебе привет Е.Я., до которой ты имел дело с тятенькой. Не беда, не жалься о происшедшем. Мы с тобою друзья. Приезжай на Масленицу, как ты обещал. Буду ждать!»

Содержание записки успокоило Ярослава, даже развеселило; он скрутил её снова и отдал Миколе:

- Передай, кому велено. А получишь ответ - мне опять покажешь.

- Слушаюсь, батюшка, мой свет!

Посещение Тысменицы оказалось удачным - и щенка Доставил в целости, чем весьма порадовал мальчика, и пергамент вручил. Сын Берладника взял его нетвёрдой рукой (изо рта молодого человека доносился запах спиртного), отошёл к окну, где светлее, и читал какое-то время. Проворчал: «Друзья»!.. Радость-то какая!» - и сказал посыльному:

- Я писать не стану. На словах скажи, что меня на Масленицу в Галиче не будет. Впрочем, и в Тысменице тож…

- Как сие понять? - озадачился парень.

- Покидаю вас, подаюсь в дальние края.

- Коли не секрет, то куды? Тот сверкнул очами недобро:

- На кудыкину гору! Так я и откроюсь! Чтобы ты немедля донёс Ярославу?

- Мне-то что? Раз не хочешь - не говори.

- Он вельми обидел меня. Указал на дверь. Я такое стерпеть не в силах. Быть под ним доле не желаю.

- И столкуешься с недругами его?

- Кто приветит лучше - с теми и столкуюсь. Княжеский приспешник заметил:

- На опасную, друже, ты вступаешь стезю. Воевать с Осмомыслом худо. Он обламывал и таких, кто тебя сильнее.

- Да заткнись, Олексич! Мне твои советы даром не нужны.

- Просто предупредил. Поперёк батьки в пекло не лезь.

- Прочь ступай, а не то поссоримся. А поссорившись, даже подерёмся!

- Ой, была охота мне с тобой махать кулаками!

Так и разошлись. Выслушав Миколкин отчёт, галицкий владыка вздохнул:

- Чаргобайка глупой. Ничего не уразумел. От отца унаследовал буйный нрав. Он его и погубит.

- А княжне как про сё сказать? - обратился к нему подручный.

- Так и объясни. Чай, не слишком расстроится, дурочка.

Фрося перенесла известие об отъезде юноши внешне благопристойно, только переспросила:

- Говоришь, попахивало вином?

- И, признаться, сильнёхонько.

- Горюшко какое! Вот ведь дуралей! Можно же и спиться.

- Не переживай, матушка, мой свет, - попытался успокоить её Микола. - Скоро ты и думать о нём забудешь.

Девушка взглянула с вопросом в глазах:

- Ты о чём, касатик?

- Знаю один секрет. Но тебе поведаю. Моего Олексу Прокудьича направляет отец твой на Черниговщину, в Новгород-Северский. Удочку закидывать про-насчёт тебя - князю Игорю Святославичу. Дескать, если он к нам зашлёт сватов - мы не будем против.

Та заволновалась:

- Господи, помилуй! Каждый Божий день какие-то вести… Игорь Святославич… баяли, он славный?

- Баяли, гордец, но пригожий.

- Лучше свой гордец, чем унгорский.

- Тоже правда.

1

По приезде в Константинополь хитроумный Андроник не повёз Настю за город, к матери в имение, где жила Янка, а устроил свою новую любовницу в небольшом, но приличном доходном доме, сняв для неё этаж. Насте путешествие очень понравилось. Боль о сыне, разумеется, никуда не делась, но дорога, яркие впечатления и внимание византийца помогли ей поменьше вспоминать о разлуке. А митрополиты Дионисий и Григорий были с ней подчёркнуто вежливы, задавали вопросы на церковные темы - как в Галиции относятся к православным священникам, как живут монахи и грешат ли монашки. Время было летнее, жаркое, хорошее, ветер невеликий, а ладья плыла не спеша, но без остановок. В целом путь занял десять дней.

Главный город империи поразил внучку Чарга. Нет, она слыхала рассказы о его величии, красоте построек и немыслимом количестве горожан, но того, что предстало перед ней, молодая дама не могла и вообразить. Грандиозный Порт Золотого Рога простирался от горизонта до горизонта. Кораблей оказалось столько, что иные не могли добраться До пристани и причаливали бортами друг к другу. Берег кишел людьми всех оттенков кожи. Вонь стояла жуткая - и от выловленной рыбы, и от грязных рабов, разгружавших судна, и от выгребных ям.

Каменные стены Царь-града потрясали высотой, толщиной и фундаментальностью; после Второго крестового похода, проходившего в 1147-1148 годах (в ходе которого братья-католики попытались взять штурмом столицу братьев-православных и не смогли), византийцы отстроили заново многие бастионы и сторожевые башни, укрепили мосты, углубили ров.

А какие церкви! Бог ты мой, одного лишь храма Святой Софии для тогдашнего человека, несомненно, хватало, чтобы ощутить чувство благоговения. Кованые ворота открывались величественно, как врата рая. В полутьме собора даже в самый знойный полдень веяло прохладой. Витражи под куполом неизменно переливались всеми цветами радуги. Купол и апсида[15], выложенные золотистой мозаикой, вспыхивали жёлтыми искрами от зажжённых свечек. А колонны и стены во фресках и иконах останавливали на себе любопытный взгляд. Но, конечно, завораживали и сами размеры церкви - вышина её, впечатление, будто купол парит, не соприкасаясь с опорами, и сливается с самим небом! И когда на хорах начинали петь, а ведущий службу иерарх обращал слово к пастве, голоса, усиленные пространством и полусферами, заставляли трепетать даже безразличное сердце; запахи елея и ладана довершали эффект.

Многие другие храмы Константинополя выглядели не хуже.

Восхищение вызывал и дворец императора - Вуколеон. Также обнесённый толстыми стенами, он сиял на солнце золотой крышей, длинными рядами застеклённых окон, куполами, мозаикой. Женская его часть называлась Порфирой, и рождённые там наследники самодержцев получали титул «порфирородных». А среди служителей и помощников августейшего дома больше половины составляли скопцы. Иногда они занимали и высокое положение: например, первым советником Мануила I по вопросам внутренней и внешней политики подвизался евнух Фома. Во дворце его не любили и вполне справедливо называли подлым интриганом. Но монарх уважал Фому за живой изощрённый ум и прислушивался к даваемым им оценкам - положения в мире и стране. Именно скопец предложил расстроить свадьбу Евфросиньи Галицкой с королём Иштваном Венгерским и послать на Русь за Андроником двух митрополитов. А потом долго уговаривал императора ослепить вернувшегося двоюродного брата и насильно постричь в монахи. Но у Мануила были иные планы на этот счёт. Он сказал:

- Пусть вначале мне поможет окончательно отобрать у Венгрии Южную Далмацию и Хорватию. У Андроника немало неистраченных сил. Надо их направить в нужное государству русло.

- А потом? - проскрипел Фома. - Вдруг пойдёт войной на Константинополь?

- Не успеет. Я его переброшу на другой конец империи - в Антиохию и Киликию. Там, в жаре, между крестоносцами и магометанами, он забудет об интригах и женщинах.

- Сомневаюсь, ваше величество. Говорили, будто бы приехал с чужбины не один, а привёз русскую наложницу.

- Что, красивая?

- О, не мне судить… Люди утверждали, что якобы глаз не отвести. Он её не прячет, а выводит в свет, даже в воскресенье на Гипподроме усадил с собой рядом.

- Любопытно взглянуть.

- Трудностей не вижу: попросите сестрицу вашего величества, её высочество принцессу Елену - как вдову русского князя Георгия Долгорукого - пригласить обоих к себе на обед. Мол, хотела бы узнать новости - как там на Руси… и так далее… ну, а ваше величество вроде невзначай там появится…

- Неплохая идея. Мастер ты, Фома, на такие штуки! А поскольку Мануил овдовел год назад, женский вопрос для него стоял остро. И отбить любовницу у соперника (да ещё такого!) захотелось ему не меньше, чем сгноить самого Андроника где-нибудь в песках Малой Азии…

Первое известие о званом обеде напугало Настеньку. У неё задрожали пальцы, и она произнесла нервно:

- Вдруг узнает твоя мамаша? От неё, несомненно, Янка. Это же скандал!

- Перестань, любимая, - обнял её Андроник. - Я уверен, что они уже обе знают. Мы ведь не таимся, злые языки донесли… Ну и что такого? Янка для меня уже в прошлом. Ты теперь моя звёздочка.

- Как же дочка - Зоя?

- А при чём здесь дочка? Да ещё незаконная? Я законных-то детей не успел ещё повидать… равно как и жену… Мы давно живём порознь.

- Интересно, быстро ли наскучу и я тебе?

Грек расхохотался:

- Никогда, никогда!

- Ох, не зарекайся.

Тут же начала думать о наряде - в чём пойти на приём к вдовствующей княгине. Утром встала ни свет ни заря вымылась в большой каменной лохани, и служанка натёрла хозяйку ароматным маслом; привела в порядок волосы, облачилась в шерстяную византийскую тогу с вышитой каймой, а на ноги надела кожаные туфельки с золотистой пряжкой; голову прикрыла накидкой. Около полудня прикатил в коляске Андроник, и они отправились во дворец.

Интерьер Вуколеона поражал не меньше, чем его фасад. Мраморные лестницы в ковровых дорожках, золотые светильники в виде птиц, росписи стен и потолков, высоченные позолоченные двери и служители-негры; зала для приёмов была в Порфире не слишком велика, но мила. Мраморный стол утопал в цветах, а приборов стояло пять - для Елены с детьми и двух гостей.

У сестры императора оказалось малопривлекательное лицо - грубоватое, чересчур мужское. И глаза бледно-голубые, недобрые. Многие черты её перешли к Ольге Юрьевне, только мать была и стройнее, и выше. Долгорукая-старшая познакомила визитёров с младшими детьми: дочерью Марией и сыном Всеволодом, жившими с нею в Вуколеоне. (Двум другим сыновьям, вместе с матерью покинувшим Русь, Мануил преподнёс наделы - несколько городов по Дунаю и в Отскалане.) Поначалу беседа не клеилась: Настенька стеснялась княгини, брат с сестрой молчали, и обменивались репликами лишь Андроник с Еленой. Он рассказывал об охоте на туров у Ярослава, восхищался чудесной галицкой природой.

- Этот Ярослав… - пробурчала вдова Георгия. - Русские купцы с Поднестровья, что торгуют здесь пушниной и мёдом, говорили моим служанкам, будто Осмомысл вновь сошёлся с Ольгой.

Настенька потупилась ещё больше, сильно покраснев. Я была бы счастлива, - продолжала принцесса. - Детям нужен отец. Вот мои сиротинушки столько лет растут без мужской руки - разве хорошо? Пусть хотя бы Володимер-Яков не почувствует себя обделённым… Впрочем, уж не знаю, можно ли ему взять у Ярославки что-нибудь достойное. Вечно жил как блаженный. «Книги, книги!» Знание, конечно, вещь необходимая, но в разумных пределах. Мы же не философы, не учёные, не библиотечные крысы. Нам написано на роду управлять другими. Твёрдая рука и железная воля тут намного важнее разной схоластики. Например, мой покойный супруг, Царствие ему Небесное: книжек не касался и писал по-гречески с ошибками, но зато прокняжил - дай Бог каждому!

Запивая свинину итальянским вином, гость пытался защитить Осмомысла - за недюжинный ум и прекраснодушие.

- Мы, конечно, с ним чуточку рассорились, - говорил Андроник, расправляясь с мясом двузубой вилкой и столовым ножом, - по понятным причинам… Но другого такого князя, или короля, или императора я пока не встречал - доброго, открытого, светлого. Мы должны брать с него пример. Уж не знаю, как бы я повёл себя, если б у меня увели подругу… Видимо, велел бы изменницу придушить. Или сам убил бы. А правитель Галича мало того, что позволил ей уехать вместе со мною, так ещё и разрешил своему епископу проводить нас до Белгородской крепости. Вот что удивительно!

- Просто он безвольный, - расценила Елена.

- Нет, не думаю. Умный человек, князь не снизошёл до банальной мести. И уверен, если бы Настасья к нему вернулась, он её бы простил.

Молодая женщина, вздрогнув от этих слов, выронила вилку, и слуга-скопец тут же подал новую, чистую, а другой мгновенно подхватил с пола грязную.

- Нет уж, пусть не возвращается, - заявила хозяйка, - и оставит в покое семейство моей драгоценной доченьки.

Гость ответил с улыбкой:

- Я и сам её не пущу, не тревожьтесь… Неожиданно двери распахнулись, и вошедший церемониймейстер провозгласил:

- Его императорское величество Мануил Первый Комнин собственной персоной!..

По бокам в дверях выстроились гвардейцы, и меж ними прошёл коренастый мужчина средних лет в тёмно-красном Плаще с вышитыми на нём золотыми львами, а на голове его был надет лавровый венец, выкованный из чистого золота. Волосы он явно подкрашивал, а пигментные пятна на лице запудривал. И глаза имел как и у сестры - бледно-голубые, ехидные.

Все присутствующие преклонили колени. Император сдержанно улыбнулся и взмахнул перстами:

- Ничего, садитесь. Я не знал, Елена, что к тебе пришли посетители… Здравствуй, братец. Ты давно ли прибыл?

- Скоро две недели.

- Надо же! Не знал… И за это время ты ко мне не выбрался, не проведал и не поприветствовал? Ай, нехорошо! Я тебе простил все твои проступки, разрешил вернуться, даровав свободу, а в ответ вижу пренебрежение…

Поклонившись, Андроник отвечал с придыханием:

- Не хотел тревожить ваше величество собственной ничтожной особой…

- Ну, не скромничай, ты у нас фигура! Человек разносторонних талантов. Дипломат, военный, оратор… Я бы не хотел, чтобы эти твои способности пропадали втуне. И поэтому назначаю главнокомандующим нашими войсками в Далмации. Отправляйся туда немедленно.

- Ваше величество… - удивлённо пробормотал сын Ирины-Добродеи. - Вы так милостивы ко мне… даже чересчур… не уверен, справлюсь ли с подобной ответственностью…

- Постарайся справиться. И тогда моя милость будет в самом деле безмерной… А теперь представь мне эту юную незнакомку, с коей ты дерзнул появиться в Порфире.

Настенька смешалась вконец, но зато Андроник произнёс не без гордости:

- Русская аристократка из Галича. Мы с ней прибыли вместе - по причине взаимной склонности друг к другу.

- Понимаю, да… - Мануил подставил руку для поцелуя, и трепещущей внучке Чарга ничего не оставалось, как, склонившись, облобызать монаршие пальцы. - Как тебя зовут, чаровница?

- Я Анастасия, ваше величество.

- О, какое милое имя! Ты позволишь ли мне называть тебя по-гречески Анастасо?

- Как вам будет угодно, это для меня честь и счастье.

- Не стесняйся, милая. Здесь, в Вуколеоне, рады твоему появлению. Можешь приходить, как захочешь. А тем более что Андроник скоро уедет и твоё свободное время будет не загружено…

- Ваше величество, я хотел бы взять Настасью с собой в Далмацию, - вставил фразу двоюродный брат.

- Даму? На театр военных действий? Ты с ума сошёл! - возмутился правитель. - Запрещаю, слышишь? Анастасо отныне под моею эгидой [16]. Отправляйся с Богом и не волнуйся: мы её в обиду никому не дадим.

Отпрыск Ирины-Добродеи моментально понял, что его обыграли по всем статьям. Он едва не набросился с кулаками на коварного императора, но присутствие двух десятков гвардейцев принуждали к благоразумию. Между тем развеселившийся Мануил сказал:

- Ну, сестрица, не стану тебе мешать. Тот вопрос, по которому я зашёл, можно обсудить позже. Кушайте спокойно. И приятного всем аппетита!

Но обед, конечно, сразу расстроился. Как ни прилагала Елена усилий, чтобы возобновить разговор, гость ей отвечал коротко и сдержанно, а потом и вовсе поднялся:

- Да простит меня ваше высочество, к сожалению, нам уже пора: мысли о походе не дают мне покоя, надо собираться.

- Жаль, что всё так случилось, Андроник. Я не ожидала сама, - тоже встала хозяйка. - Но сердиться грех: на Руси недаром говорят, - тут она перешла на русский, - «человек предполагает, а Бог располагает»… вместе с императором… - А прощаясь с Настей, не забыла повторить приглашение: - Заходите, душенька, когда пожелаете. Покровительство самодержца дорогого стоит.

- Польщена весьма… и воспользуюсь этим непременно…

На обратном пути в коляске, сидя рядом с любовницей, грек заметил зло:

- Поздравляю: ты теперь - его фаворитка.

- Господи, о чём ты! Я тебя люблю, и буду ждать. Он скривил верхнюю губу:

- Ты не понимаешь… Это дело уже решённое. Воля Мануила священна.

- Перестань! Без тебя не будет в Вуколеоне моей ноги.

- Твоего желания спрашивать не будут. За тобой пришлют.

- Не поеду.

- Увезут насильно.

- Посели меня где-нибудь в другом доме.

- Люди эпарха моментально разыщут. Настенька вскричала:

- Что же получается - у меня нет выбора?! Тот ответил с грустью:

- Никакого. Мы с тобой в ловушке. И, пока я не стану императором, возражать бессмысленно.

Женщина сказала упрямо:

- Выход есть всегда. Например, свести счёты с жизнью.

- Разве это выход! Это малодушие. А вот сделаться любовницей императора и подсыпать ему яд в бокал, чтобы привести к власти милого тебе человека - совершенно другое дело…

Галичанка смотрела на него широко раскрытыми, перепуганными глазами:

- Ты… меня… подбиваешь… на преступление? Я должна тебе изменить, чтобы отравить императора?

Он смутился:

- Нет, не подбиваю, а так - размышляю вслух… Ехали какое-то время молча, а потом внучка Чарга холодно спросила:

- Говори честно: ты не можешь ничего сделать или же не хочешь?

- Я в смятении, Настенька, потрясён, раздавлен. И не знаю, что с нами дальше будет.

- Но зато знаю я: нашей с тобой любви конец, - помертвевшим голосом высказала она и заплакала.

Сын Ирины-Добродеи облизал высохшие губы:

- Да, боюсь, ты права. Мы всего лишь пешки в чужих руках…

2

Не прошло и недели после отъезда Андроника в Далмацию, как привратница доложила Насте:

- К вашей милости с визитом знатная дама.

- Кто такая?

- Говорит, будто бы от матушки его светлости господина Андроника. Разрешить войти?

- Да, проси, конечно. - И минут через пять появилась в гостиной зале.

Там сидела Янка. Около шести лет, что они не виделись, изменили девушку сильно: угловатый коротконогий подросток, больше напоминавший мальчика, превратился в миловидную женщину с хорошо развитыми формами. Но она по-прежнему была мускулиста и энергична, а глаза сияли тем же необузданным светом; только если раньше дочь Берладника жаждала убить своего отца, то теперь, надо полагать, собиралась разделаться с бывшей подругой - нынешней соперницей. Оглядев Настасью с головы до ног, не могла тем не менее не признать:

- Хороша, чертовка!

- Что? - спросила та возбуждённо-звонко.

- Говорю, такой павой сделалась - глаз не оторвать. Я Андроника теперь понимаю.

- Ты зачем приехала?

- Повидать старую товарку.

- И уговорить меня оставить его в покое? Ну, так мы и так уже порознь. Я, должно быть, скоро вернусь в Галицию. Здесь меня никто и ничто не держит больше.

- Даже император?

- Ты и это знаешь?

- Накануне отъезда сын проведал матушку… объяснил мне и ей открыто…

- Вы не подрались?

- Не было печали! Я давно живу ради дочери. Коль убью его, или же тебя, или вас обоих, и меня закуют в колодки, с кем она останется?

Сделав паузу, Настенька сказала:

- Я не верю ни единому твоему слову.

- Это ясно - где тебе понять материнские чувства! Если ради любовника бросила родное дитя…

- Янка, замолчи!

- Или что? Спустишь с лестницы?

- Может быть, спущу.

- Не в твоих интересах. Ты подашься на Русь, я останусь тут, и мы обе будем обесчещены. А хотелось бы задеть Андроника за живое.

- Что ты предлагаешь?

- Сделать тебя императрицей. Настя рассмеялась:

- Очень остроумно!

- Сядь и выслушай, пожалуйста, до конца. В чём беда и забота Мануила? Он мечтает о сыне, чтобы передать ему трон. Даже объявил собственным наследником жениха своей дочери, принца Белу из Унгрии. Но коль скоро ты родишь ему мальчика, император захочет его узаконить и немедленно женится на тебе, сделав императрицей. И тем самым отомстим Андронику, ибо он потеряет какой-либо шанс оказаться владыкой Вуколеона.

Внучка Чарга озадаченно размышляла. Посмотрела на Янку настороженно:

- Ну, а если родится девочка? Та захохотала:

- Ты уж постарайся, подруга. - Но потом сделалась серьёзной: - Это, конечно, риск. Самое слабое звено в нашем плане. Станем уповать на Господа и на удачу.

- На удачу… - неуверенно повторила бывшая любовница Осмомысла. - Думали ли мы, сидя в Василёве, что окажемся посреди Царя-града, обсуждая вопрос, как родить сына императору? В голову прийти не могло!

- Неисповедимы пути Божьи.

- …обе матери, но не жены… обе преданы одним и тем же мужчиной… обе на перекрёстке дорог, как и раньше!..

- Хорошо, что не в тупике. Мы ещё найдём своё счастье.

- Думаешь, найдём? Янка пошутила:

- Без надежды и веры лучше не заниматься любовью! У ворот послышался конский топот. Снова прибежала привратница, перепуганная, взволнованная:

- Ваша милость, ваша милость! Там внизу гвардейцы его императорского величества! Говорят, что прибыли с экипажем для вас! Требуют, чтобы вы поехали во дворец.

- Вот она, судьба! - поднялась дочь Берладника. - Цокает копытами у твоих дверей.

- Тьфу на тебя, охальница! - осенила себя крестом внучка Чарга. - Знаешь, кто цокает копытцами? То-то и оно!

- Я в хорошем смысле. Ну, держись, подруга. Наше общее будущее у тебя в руках.

- Ой, мне страшно, Янка!

- Ничего, ты сильная, справишься и с этим. Поцелуй от меня императора в щёчку. Говорят, он хотя и вредный, но не очень злой. После Андроника остальные мужчины - сущие ангелы!..

Вечером Вуколеон выглядел загадочно: чёрные высокие каменные стены, уходящие в темноту, освещённые отдельными факелами, и чарующий запах распускавшихся в сумерках цветов. Слуги помогли галичанке сойти с экипажа, провели к заднему крыльцу и сопроводили по винтовой задней лестнице. Называли пароль караульным: «Золотая птичка», - те произносили отзыв: «Золотая клетка», - и пропускали. Настю завели в небольшую комнату, где на мраморном столе возвышалась серебряная ваза с фруктами, усадили в кресло и, откланявшись, бросили одну. Та, ломая пальцы, медленно приходя в себя, начала разглядывать обстановку - на окне плотные гардины, свечи в массивных бронзовых канделябрах, слишком тяжеловесная мебель красного дерева… Молодая женщина протянула руку, отщипнула от ветки крупную синюю виноградину и отправила в рот; сладкий сок освежил высохший язык, побежал по горлу и слегка даже успокоил.

Дверь открылась, и в проёме бесшумно появилась мужская фигура. Это был император в тёмно-синей тоге и такого же цвета небольшой шапочке с золотым шитьём. На устах его играла улыбка.

- Как я рад, несравненная Анастасе, вновь тебя увидеть в наших чертогах! - Он приблизился к даме, взял её ладони в свои; Настя захотела поцеловать ему руку, но монарх не позволил: - Будет, будет, мы не на торжественном вечере для вельмож, а на дружеской встрече, где не надо соблюдать церемоний… Сядь, моя хорошая. Отчего ты грустна? Волноваться нечего. - Мануил налил из кувшинчика вино. - За твоё здоровье, русская красавица.

- Благодарна вашему величеству, удостоившему меня… обратившему взор… благосклонно… - Внучка Чарга запнулась.

- Пей, пей. И не трепещи. Потому что твоя красота мало уступает моему величию. И ещё неизвестно, кто кого удостоил своим вниманием… - Самодержец вздохнул. - Знаешь, Анастасе, я порой тягощусь этой мишурой. Славословием, преклонением. Государственной ношей. Иногда накатывает печаль, возникает жажда простого человеческого тепла… Можешь ли поверить: я, всегда на глазах у сотен людей, чувствую себя страшно одиноким. И супруга не понимала меня - Берта Зульцбахская, глупая немецкая Кукла; с ней мы встречались только в спальне да ещё на выездах из дворца… Ты совсем другая. У тебя в глазах жизнь!

Ты меня поймёшь! И поможешь выбраться из душевного кризиса, из тоски и уныния - правда? На щеках у Насти разгорелся румянец:

- Постараюсь, ваше величество… Вы мой господин…

- Если ты родишь мне наследника, я женюсь на тебе.

- Мне неловко и думать об этом, вы меня смущаете…

- Императоры - практичные люди. Я из их числа. Но скажу тебе без лукавства: дело не только в сыне. Просто ты мне нравишься. Я почти влюблён. И не исключаю, что влюблюсь в дальнейшем по-настоящему. Выпьем же за нашу любовь.

- За любовь, - согласилась женщина.

А потом они прошли в спальню и, раздев друг друга, опустились на мягчайшее пуховое ложе. Безусловно, Андроник был искуснее в интимных делах и намного сильнее - Мануил не выказал себя беспощадным бойцом на амурном фронте и довольно быстро иссяк; но Настасья, не испытывая к нему ни малейшей симпатии, даже порадовалась тому обстоятельству, что не надо больше имитировать страсть. Самодержец, насытившись, быстро задремал. А она, лёжа рядом, думала о превратностях собственной судьбы. Кое-что она заранее знала - по гаданиям покойной Арепы: и о близости с Осмомыслом, и о сыне от него, и о путешествии в дальние края. Но о связи с византийским монархом старая наставница никогда не упоминала. И всегда скрывала, как и где внучка Чарга завершит свои дни. А самой погружаться в транс половчанке было боязно. Да, она умела раскладывать карты Таро, знала кое-какие магические приёмы, но страшилась колдовать, веря в Иисуса и открещиваясь от языческих тёмных сил. Так что галицкая молва называла её ведьмой совершенно безосновательно.

«Хорошо ли теперь всё устроится? - размышляла Настя. - Если я рожу ему мальчика и затем выйду замуж, то уже никогда не вернусь в галицкие земли и не повидаюсь с Олежкой… Бедный мой сыночек! Как он там один? Плачет ли, болеет ли, кормится ли сытно? Коли стану императрицей, непременно его выпишу к себе. В случае чего - выкраду. Пусть в Вуколеоне живёт под моим присмотром. Этак выйдет лучше…» И, совсем успокоившись, тоже смежила веки.

Снился ей зеленеющий берег Днестра, Галич на горе, золотой песок и прохладная речная вода, где она девчонкой плещется со своими подругами из Бостеевой чади. Солнце, брызги, смех! То-то замечательно! Как давно это было! Трудно сосчитать лета…

На заре её разбудил безобразный евнух:

- Ваша милость, вам пора подниматься. Женщина открыла глаза и увидела, что лежит в постели одна, а неплотно сдвинутые гардины пропускают бледный утренний свет.

- Вам пора уезжать, ваша милость, - повторил слуга. - Лошади заложены, экипаж дожидается внизу у крыльца.

- Да, конечно. Выйди - я сама оденусь.

Возвратившись домой, Настенька пришла в весёлое настроение. Пела, танцевала. Даже написала записку: «Дело сделано! Будем уповать!» - и отправила с мальчиком-помощником за город, во владение Добродеи-Ирины, для Янки.

Вскоре ей доставили целую корзину алых роз.

- От кого? - задала вопрос привратница. - Что сказать госпоже?

- Госпожа сама знает, - отвечал посыльный с улыбкой.

3

Целый год провёл Андроник в Далмации, вёл решительные бои с венграми и половцами, в результате чего, захватив основные города вдоль всего побережья Адриатики, вышел к правому притоку Дуная - Саве. И рапортовал императору о своих победах. Мануил прислал благодарственную грамоту и велел: не теряя ни дня, плыть с войсками на кораблях к отдалённому Кипру, взять там подкрепление и принять под своё начало дальнюю провинцию в Малой Азии - Киликию. Надо удержать её до следующей весны, отгоняя с одной стороны крестоносцев, а с другой - мусульман (турок, курдов, арабов). А весной к нему на помощь подоспеет сам Мануил, и двоюродные братья станут биться с врагами империи бок о бок.

Тут необходимо прояснить ситуацию в этом регионе. После Первого крестового похода, состоявшегося на рубеже XI - XII веков, в Антиохии и Иерусалиме было образовано христианское (католическое) королевство, возглавляемое выходцами из Франции. Им приходилось воевать на два фронта: против византийских греков (православных), не желавших отдавать свои юго-восточные земли, и месопотамского атабека Нуреддина Зенгида. В середине XII века королевство едва не пало (поспешившие на выручку новые крестоносцы из Европы, организовав Второй крестовый поход, не сумели даже добраться до Малой Азии и позорно ретировались с полпути), но невероятным образом выстояло. Осаждаемый противниками со всех сторон, нынешний король Амальрих (прежний, Балдуин III, умер незадолго до описываемых событий) тем не менее не терял присутствия духа, был весёлым малым и любил пожить на широкую ногу. До Андроника доходили слухи об этом; и когда он узнал, что ему надлежит стать наместником императора в соседней с Антиохией Киликии, в первый момент сильно рассердился (новая «почётная ссылка», без сомнения!), но потом вспомнил об Амальрихе и решил: очень хорошо! Будет с кем объединить силы против Мануила! Вместе с крестоносцами он пойдёт на Константинополь. И сполна расквитается с обнаглевшим братцем.

Поначалу действовал по приказу императора: прибыл в главный город Киликии - Адану (современный турецкий порт с тем же именем), взял руководство провинцией на себя и для устрашения местного чиновничества отрубил голову нескольким зарвавшимся, как бы мы сегодня сказали, «коррупционерам». Но на этом административное рвение сына Добродеи-Ирины завершилось. Осень и зиму он провёл в кутежах, оргиях и таких бесчинствах, что молва о них докатилась до Вуколеона. Раздражённый самодержец распорядился арестовать обезумевшего родственника и везти в столицу. Тот не покорился, занял оборону, а потом, видя, что не выстоит, прыгнул с башни крепости в реку, под покровом ночи выбрался на берег, пересёк на лодке залив и причалил во владениях крестоносцев.

Здесь его схватила пограничная гвардия и, узнав, кто он такой, переправила к королю в Иерусалим.

Повелителю местных крестоносцев было в то время чуть за сорок; выглядел Амальрих полной противоположностью Андроника: невысокий, полный, голубоглазый и светловолосый; но характером они походили друг на друга - оба обожали разгульную жизнь и хорошеньких женщин. Это их и сдружило. В пьяном угаре выходец из Франции даже предложил византийцу, чтобы тот женился на его юной дочери - несравненной принцессе Марии. Грек ответил отказом: он, во-первых, был официально женат, а, во-вторых, закрутил немыслимый роман с первой красавицей королевства - молодой вдовой бывшего короля Балдуина III - Феодорой. Огорчившись, Амальрих вскоре успокоился и по доброте душевной наградил своего нового приятеля богатейшими землями Средиземноморья с резиденцией в городе Верите (современный Бейрут, столица Ливана). Вместе с Феодорой сын Ирины-Добродеи отправился к новому месту жительства.

Впрочем, его идиллия продолжалась недолго. Летом в Киликию прибыла армада византийских кораблей, во главе которой стоял Мануил. Началась война с Амальрихом за владение Антиохией. Длилась она два месяца, обе стороны потеряли массу народа, но никто не смог победить. И тогда уставший король предложил императору мирный договор: поделить провинцию на две части и закончить на этом распри. В качестве залога будущего мира обещал владыке Константинополя выдать за него принцессу Марию. Поразмыслив, грек согласился, но поставил одно условие: передать ему Андроника. Или хотя бы ослепить. Крестоносец ответил, что он сделал бы это с радостью, но Андроник сбежал к мусульманам. Подосадовав, Мануил не стал проверять, правду ли сказал друг-католик.

Свадьба состоялась в Иерусалиме в августе 1168 года. В сентябре союзные войска крестоносцев и византийцев осадили египетский город Даметту, взять не взяли и вернулись ни с чем. Вскоре сиятельная императорская чета уплыла в Царь-град. А Амальрих остался один - воевать против мусульманского окружения… Ведь Андроник действительно, чтобы избежать пленения и выдачи Мануилу, скрылся на территории, контролируемой атабеком Зенгидом. Скрылся не один, а с любовницей Феодорой и родившимися от неё детьми… Что случилось с ними, как Андроник стал в конце концов императором, мы расскажем чуть позже.

4

Про женитьбу Мануила Настя узнала у себя во дворце под Константинополем, где жила третий год с дочкой Евдокией.

Этот двухэтажный каменный особняк на лазурном берегу Мраморного моря император подарил ей в марте 1166 года - по известии о её беременности. Самодержец был в то время образцом галантности и предупредительности - каждый день присылал корзину цветов, наезжал с визитами по субботам, исполнял малейшие прихоти возлюбленной и о прочих возможных своих невестах думать не желал. Видимо, действительно собирался жениться на русской в случае рождения мальчика.

Но на свет появилась девочка. Да ещё малютке при родах повредили бедренный сустав, и она, сделавшись постарше, при ходьбе заметно прихрамывала. А зато лицо имела прелестное - нежные, тонкие черты, карие глаза, острый носик и пунцовые губы. Говорила пока ещё плохо, путая согласные буквы, и могла часами не тревожить мамок и нянек, занимаясь своими куклами.

У монарха сразу изменилось отношение к «Анастасе» - начал посещать её реже, дорогих презентов не делал, на ребёнка смотрел безо всякого интереса, словно на чужое дитя. А потом и вовсе, по причине подготовки к дальнему походу, перестал появляться. Хорошо хоть усадьбу не отобрал и оставил слуг, не урезал денег на еду и одежду!

Янка навещала подругу часто. Сидя на балконе, пили оранжад и по-прежнему спорили о своей дальнейшей судьбе.

- С Мануилкой не вышло - не беда, - говорила дочка Берладника. - Даже к лучшему, я считаю. Судя по всему, в императорах долго не просидит.

- Да с чего ты взяла? - удивлялась её товарка.

- Коли говорю, значит, знаю. Был в гостях у Ирины-Добродеи Фёдор Кантакузин - богатей, каких мало. Спрашивал о планах Андроника - претендует ли тот на трон. Потому как если не претендует, все враги Мануила сделают ставку на другого порфирородного - Алексея Ангела.

- Да неужто переворот?

- Это само собой. Вот бы тебе сойтись с младшим братом Алексея - Исааком. Он ведь холостяк!

- Тоже мне, придумала! Я от нынешней царственной особы не могу опомниться!

- Перестань трендеть и послушай. Фёдор со мной любезничал и заманивал к себе на обед. В одиночку идти неловко, даже как-то двусмысленно, а с тобою - ничего, полне. А потом, через Кантакузина, мы набьёмся в гости ; Исааку. Познакомитесь да посмотрите друг на дружку - может быть, поладите. Человек при деньгах, с положением - очень пригодится, даже если его брат и не сделается монархом.

- Ты опять меня втягиваешь в подозрительную гисторию, - упрекала подругу внучка Чарга.

Та кипела негодованием:

- Нет, ну надо же, я «опять ея втягиваю»! Если бы не я, ты бы не имела ни такого дворца, ни таких нарядов и слуг!

- Ни хромой Дуняши…

- Глупая, Дуняшка - счастье твоё, отрада, а не наказание!

- …я бы вернулась в Галич, Осмомысл бы меня простил…

- Размечталась тоже! Как из древних греков кто-то сказал: невозможно два раза в ту же самую реку вступить.

- Нет, простил бы, простил, я чувствую!..

- Хорошо, согласна. Отчего не едешь?

- О, теперь уже поздно. Время давно упущено.

- То-то и оно. Надо жить не прошлым, но будущим. В эту же субботу едем обедать к Кантакузину. Отдадим свою жизнь воле рока.

- Не могу. Всё во мне восстаёт против этого.

- Господи, нам с тобой скоро двадцать пять, а ведёшь себя как послушница монастыря о тринадцати лет!

- Ты зато ретивая чересчур.

- Что же в том дурного? У меня натура такая. И меня обстоятельства вынуждают.

Энергичная Янка своего добилась: Настю познакомили с Исааком.

Он происходил из знатного рода Ангелов - крупных Землевладельцев в Малой Азии, а по матери был Комнин - Приходился правнуком знаменитому императору Алексею I Комнину (дедушке Мануила и Андроника). Стало быть, и брат его, Алексей, и он сам тоже могли бы претендовать на Престол. Но другое дело, что монаршая власть совершенно Исаака не интересовала. Человек не самого храброго десятка, толстый, добродушный, он любил тишину, безмятежность, разговоры за бокалом вина и обильную вкусную еду. Жил с одной из своих рабынь и имел от неё детей, но к тридцатилетнему возрасту не стоял ни разу в церкви под венцом. И противники Мануила, возглавляемые самим патриархом, недовольные тем, что монарх женился на католичке («латинянке») из крестоносцев, отдавали предпочтение старшему Ангелу, Алексею. В крайнем случае - Андронику, окажись он в Константинополе. Но следы последнего затерялись где-то в Месопотамии, и теперь ставку делали на Алексея. Он же то решался, то не решался на путч. Ситуация оставалась неопределённой.

Младший, Исаак, жил в своих владениях на другом берегу Босфора, в городе Никее (современный турецкий Изник). Для поездки к нему собралась целая компания - пять мужчин и шесть женщин, в том числе Фёдор Кантакузин, Янка и Настасья. Сели на двухпалубный парусник и поплыли по Мраморному морю, синему, как небо, и сонливому, как араб в жару. Через два с половиной часа бросили якорь в живописной бухте, где их ждали повозки, посланные Ангелом, и ещё через час подкатили к Никейскому озеру с удивительно прозрачной прохладной водой. Пересели в лодки и опять поплыли, видя крепостные стены города в сизой дымке на горизонте. Это было похоже на библейское чудо.

Во дворце, походившем больше на сераль восточного шаха, нежели на дом византийца, по лужайкам с изумрудной травой величаво расхаживали павлины, по ветвям фруктовых деревьев прыгали мартышки, а изящные, грациозные косули ели лакомства прямо с руки. Краснощёкий хозяин, улыбаясь гостеприимно, вышел навстречу приезжим с распростёртыми объятиями, говоря высоким, бабьим голосом:

- Дорогие друзья, как я рад видеть у себя столько новых приятных лиц! Мы оторваны здесь от мира, ничего не знаем, варимся в собственном соку, и любой визит превращается для нас в праздник и событие! Не стесняйтесь, располагайтесь, отдыхайте с дороги. Пусть часы, проведённые под моим скромным кровом, будут вам не в тягость, а в удовольствие!

Познакомившись с Настей, он проговорил:

- Счастлив несказанно, что такая особа удостоила меня своим посещением. Я весьма наслышан о неповторимой вашей прелести. Не потомок ли вы Елены Прекрасной, о которой поёт Гомер? Не начнётся ли из-за вас новая Троянская битва?

- О, надеюсь, что нет, - улыбнувшись, ответила внучка Чарга. - Войны - самое худшее, что бывает на свете. Я их ненавижу.

- Я, конечно, тоже. Как удачно, что мы обнаружили нечто общее между нами. Это вселяет в меня надежду.

- Да? На что?

- На развитие нашей с вами дружбы. Или даже большего.

- О, да вы шутник!

- И не думал вовсе. Я вполне серьёзно.

- У меня ни богатств, ни положения в обществе, ничего, что могло бы объединить наши судьбы.

- Но зато ваша красота стоит всех богатств, положений и титулов, вместе взятых. Верьте мне, и не пожалеете.

- Постараюсь, елико возможно…

В ту же ночь оба задремали в общей постели. Исааку мешал выдающийся живот, но Анастасия, на «отлично» окончившая академию амурных наук у преподавателя Андроника, захватила инициативу в свои ноги, сделавшись подобием амазонки, и скакала верхом столь усердно, что её битюг быстро выдохся и едва не пал. А потом долго целовал её чресла, полный восторга.

Надо сказать, что и Янка не потратила время зря, сделавшись любовницей Фёдора Кантакузина. Правда, в отличие от Ангела, тот имел семью, шестерых детей, но её это не смущало. Ведь она не хотела замуж: статус фаворитки одного из самых богатых людей империи соответствовал желаниям дочери Берладника.

1

Сговорившись о свадьбе, Ярослав сам повёз дочку в Новгород-Северский. Мало кто из князей удостаивал своих отпрысков столь высокой чести (посылая обычно для таких дел младших родичей или старших бояр), но владыка Галича захотел развеяться, лично передать Фросю из рук в руки, а затем, на обратном пути, побывать в Чернигове и забрать с собой невесту Владимира - Болеславу. Княжий поезд, состоявший из множества повозок, отбыл в мае 1166 года.

Фрося, разумеется, страшно нервничала, но не плакала а наоборот, ехала с охотой: Игорь Святославич не пугал её так, как венгерский король, и к тому же она желала поскорее забыть Ростислава-Чаргобая. Провожать вышли многие: Ольга Юрьевна в пышных плотных дорогих одеждах, нарумяненная, подсурмленная; весь в прыщах Владимир-Яков; полунепроснувшаяся Ирина-Верхуслава; Кснятин Серославич и епископ Кузьма; всякие вельможи да челядь. А с собой Осмомысл брал не менее трёхсот человек - личную охрану во главе с Гаврилкой Василичем, приближенных, слуг. Тут же на коне гарцевал Микола Олексич.

Солнце только-только встало из-за стен галицкого кремля. Ветерок шевелил гривы лошадей. Там и сям позвякивали жёлтые колокольца. Пахло молодой зеленью, свежим конским навозом и весенней отдохнувшей землёй.

Ярослав произнёс прощальное слово, сделал распоряжения и последние кое-какие наказы. Фрося облобызалась с родными. Мать сказала:

- Не печалься, девонька. Знать, пришло время покидать отчий дом. Мужу не дерзи, но и воли ему много не давай, пусть не забижает.

- Постараюсь, маменька.

Брат Владимир крепко сжал в объятиях и, на удивление, даже прослезился:

- Ты держись, сеструха. Мне тебя будет не хватать.

- Да неужто?

- Правду говорю. Я к тебе привык. Ты такая добрая.

- Может, Болеслава твоя будет ещё добрее!

- Ай, не знаю. Неохота мне жениться чего-то - погулял бы ещё маненько. Но нельзя: судьба.

А Ирина поцеловала её формально, без малейшего чувства:

- Бог тебя спаси.

- И тебя, сестрица.

Долго ещё махали друг другу платочками. Уезжая, девушка пыталась рассмотреть и запомнить, увезти с собой мысленно все детали и мелочи дорого родительского дворца, сотни раз виденные милые стены, домовую церковку, кузницу, колодец, ворота… радостно тявкающих собак, растревоженных отъездом не меньше хозяев… и народ на улочках, ломающий шапки… храм и колокольню… синюю полоску Днестра… Мир её детства!.. Год назад покидала.

Болшев как-то по-иному - тот дворец не слишком любила, и вообще, всё казалось не всерьёз, нереальным, ненастоящим, - и действительно, вскоре возвратилась назад… А теперь остро понимала: больше никогда в Галич не вернётся. И расплакалась уже на скаку, сидючи в возке, горько и беззвучно. Только шевелила вздувшимися губами: «Господи, помилуй! Как же тяжело расставаться!..»

Путь им предстоял довольно нелёгкий: в сторону Гусятина, через Чёртов Лес; дальше, минуя Киев, с остановками в Переяславле и Нежине. А оттуда до Новгорода-Северского полтора дня езды. В общей сложности двигались неделю.

Но уже около Холмов поджидал их Игорь Святославич со своими гридями.

Был он красивее своего отца, Святослава Ольговича, виденного Осмомысл ом двадцать лет назад в Теребовле: не такой ярко-рыжий и уж вовсе не конопатый; нос прямой и недлинный, губы узкие; лишь зелёные родительские глаза говорили о его принадлежности к роду Ольговичей - их ведь и дразнили нередко: «очи будто в ряске».

Ярослав и Игорь раскланялись. Новгород-северский князь говорил с улыбкой:

- Батюшка мне сказывал часто, как вы с ним ударили по рукам - буде у тебя дочка, непременно ея выдать за меня. Только я считал это прибауткой-потешкой. А оно обернулось правдою.

И владыка Галича отвечал:

- В жизни ничего не бывает случайно. Ибо наше слово имеет силу. Раз оброненное, прорастает вдруг неожиданно и затейливо. Истина сия мною подтверждена не единожды.

Молодой человек познакомился с Фросей. Та стояла ни жива ни мертва, но смотрела прямо, не конфузилась, не стеснялась, только ощущала, как горят её щёки и подрагивают под платьем колени. А жених при виде славной, обаятельной девушки приободрился ещё больше, спрашивал любезно:

- Как доехала, душенька, мой свет? Не устала ли? Не порастряслась ли в дороге?

- Слава Богу, сносно. Только через Днепр переправа была трудна: плот один отнесло течением и едва его удалось поймать.

- Главное, что всё уже позади. Я вельми рад, что моя невестушка так пригожа лицом, а ея речи так складны и занятны. Видимо, ты в тятеньку своего пошла, Осмомысла.

- Хочется надеяться. Но и матушка у меня тоже говорить мастерица, даром что наследница Долгорукого и Елены Комнины.

- А в моих жилах - кровь родной дочери хана Осолука!

- И во мне половецкой крови тоже достаточно.

- Кем же мы друг дружке доводимся, коли разобраться?

- Я про сё думала ужо. Я твоя пятиюродная внучатая племянница.

- Ух ты! Мудрено!

Новгород-Северский был поменьше Галича, поскромнее и поспокойнее. На торговой площади не кричали восточные купцы; не ходили цыгане с учёными мишками на цепи; не шумели пьяные. Жизнь текла чинно-благородно и провинциально. Северяне (сверцы, севера), проживавшие на севере от Чернигова, отличались вообще неторопливостью. Говорили «окая» и растягивая гласные звуки. Сплошь светловолосые и зеленоглазые, мылись в общих банях (женщины и мужчины совместно), поклонялись наряду с Иисусом и языческим мелким божкам (Масленице, Купале, Коляде), а засоленным огурцам в массе предпочитали маринованные грибочки и мочёную репу. Из последней, из репы, делали немного хмельной прохладительный напиток - нечто среднее между пивом и квасом. А вообще были добросердечны и хлебосольны.

Свадьбу справили в первых числах июня. В храме над невестой держал венец младший брат Игоря - Всеволод Святославич, более широкий в кости и с толстенным бычьим затылком, а над женихом - новгород-северский воевода Рагуил (он происходил из крещёных половцев - ковуев; их здесь было немало). На пиру гуляли три дня. После первой ночи новобрачный, разглядев оставленное супругой красное пятно, был приятно удивлён и сказал:

- Я о сём не чаял - зная, что ты ездила к унгорскому королю невестой.

- Ездила-то ездила, но себя соблюла, - пояснила Фрося; помолчав, спросила: - Как же ты, сомневаясь, девушка ли я, согласился взять меня в жены?

Он пожал плечами:

- Разве это главное? Мне тебя описали, кроткий нрав и природный ум. Я решил, что с такими дарами Божьими остальное не важно.

- А ещё дары моего тятеньки - в качестве приданого, - усмехнулась та.

- А ещё приданое… Отрицать не стану. Как приехал ко мне Олекса Прокудьич да назвал величину, у меня аж дыханье спёрло! Но теперь, познакомившись с тобою, душенька-голубушка, я готов признать, что тебя любить стану за твою красоту тела и души, а не за богатство. Вот те крест святой!

- Будет, будет, голубчик, - успокоила его Ярославна. - Я тебе поверила. И поверь мне тоже: ты мне полюбился с первого же взгляда. Брак у нас не только по расчёту будет, но и по взаимной приязни. И такая мысль наполняет меня превеликой радостью.

- И меня, и меня! - согласился Игорь, наклонился к ней и поцеловал в приоткрытые сахарные уста.

Погостив у зятя неделю, тесть отправился дальше, юго-западнее, в Чернигов, но уже не по суше, а по крупной реке Десне, погрузившись в ладьи. На вторые сутки были уже на месте.

За шестнадцать лет, что не виделись Осмомысл и Святослав Всеволодович, оба изменились изрядно, превратившись из зелёных нескладных юношей в благородных отцов семейств. Галичанину исполнилось тридцать шесть, и его лицо бороздило несколько морщин - две от носа к губам, а другие на лбу; близорукий взгляд несколько блуждал, только изумруд, поднесённый к правому оку, помогал ему видеть собеседника; изначально же негустые волосы сделались ещё реже, открывая взору крупные залысины. А черниговец приближался к сорока; он ходил по-прежнему с гордо выпрямленной спиной и любил покручивать пышные усы; но в усах появилось много седины, под глазами намечались мешочки, и слегка приплюснутый нос весь покрылся сеточкой из ярких кровеносных сосудов. Два правителя встретились радушно, несмотря на прежние стычки в боях, выпили прилично, обсудили много насущных дел. Кто наследует киевский стол в случае кончины нынешнего великого князя Ростислава? Претендентов несколько: старший сын Долгорукого Глеб Юрьевич, и Мстислав Изяславич Волынский, и, конечно, сам Святослав Всеволодович Черниговский. А кого поддержал бы Осмомысл? Гость в душе предпочёл бы своего соседа - волынянина Мстислава, но для вида сказал, будто Святослава; тот размяк и заулыбался. Перешли на половцев: степняки в последнее время донимают, чаще остальных - ханы Гзак и Тоглий; сможет ли Ярослав подсобить войсками против них? Повелитель Галича обещал.

Осмотрели достопримечательности Чернигова: Болдины горы с княжьими курганами «Чёрная Могила» и «Гульбище» со священной Перуновой рощей; златоглавый Спасско-Преображенский собор в кремле-детинце и не менее величественный Борисоглебский; каменный терем в центре и обширные городские посады на красивых холмах правого берега Десны. Побывали и в другом княжеском дворе, с дубовыми башнями, что стоял при выезде из Чернигова - на Любечской дороге. Время провели с пользой.

Поначалу Болеслава будущему свёкру не особенно приглянулась: маленькая, худенькая и невзрачная, чем-то напоминавшая белую мышь, как и мать её - Марья Васильковна из Полоцка. Но когда отец, Святослав Всеволодович, попросил дочку спеть и она, помешкав, затянула старинный гимн древнего сказителя Бояна о походе князя Буса на северный Дунай, в девушке случилась чудная перемена: загорелись глаза, засияло личико, а высокий звонкий голос, многократно усиленный сводами дворцовой палаты, зазвучал торжественно и чарующе. «Ай да девка! - подумал Осмомысл. - Вот ведь хороша! Точно соловей: с виду серенький, неказистенький, а свистит - заслушаешься!»

А потом ещё на обратном пути в Галич стали разговаривать, сидючи в ладье. Ярослав ей задал несколько вопросов на разные темы - из Святого Писания, по славянской и греческой истории, и она отвечала бойко, без затруднений, чувствовалось - знала, получила дома неплохое образование. «А ведь мой-то пожиже будет в части своей учёности, - рассуждал родитель. - Как бы эта пичуга не заткнула его за пояс! Но, с другой стороны, даже хорошо: может, образумится, переймёт от неё что-нибудь полезное, кроме как ухода за кроликами и собаками».

Из Десны завернули в Днепр и остановились на полдня в Киеве, дабы засвидетельствовать почтение великому князю. Долго ожидали приёма: Ростислав болел, но сказал, что выйдет. Осмомысл, Болеслава и их окружение напряжённо сидели в гриднице и потягивали выставленное вино. Целых шестнадцать лет назад был владыка Галича на пиру у Юрия Долгорукого в этой зале. А по ощущению - вроде бы вчера. И поди ж ты: направляется восвояси с молодой княжной Святославной, чтобы выдать её за Владимира-Якова! Чудеса, да и только!

Двери распахнулись, и в проёме возник похудевший правитель Киева. Галичанин едва узнал прежнего удальца-молодца из Смоленска, огневого, шустрого, в этой развалине. Видимо, его точил злой недуг. И слова черниговца о преемнике были не пустой болтовнёй.

Поздоровавшись, обменялись поклонами, сели за длинный стол: Ростислав во главе, остальные справа и слева. Киевлянин спросил:

- Ты не злишься ли на меня, Ярославе, за послов из Царя-града, что интриговали против тебя и унгорского Иштвана?

- Полно, всё давно позабыто, - улыбнулся приезжий.

- Это добре. Нам теперь враждовать не след. Будто саранча, налетают половцы на русские южные рубежи. Надо собирать войско, дабы навалиться на них всеми силами.

- Полюбовно решить нельзя? Каждый из нас так или иначе с половцами связан; да и ты, я знаю, сына женил на Белуковне, дочке ханской.

- Наседают другие: Гзак и Тоглий. Если дотяну до весны, то поход возглавлю. Ты прибудешь ли?

- Я как все. Или сам прибуду, или сына пришлю. Для начала женю, а потом отправлю на рать.

Повелитель Киева стал разглядывать Владимирову невесту, а потом обратился к ней:

- Сколько ж лет тебе, девонька, исполнилось? Покраснев, Болеслава ответила:

- Да пятнадцатый год пошёл.

- А на вид не скажешь. Твой родитель-то не хворает, нет?

- Слава Богу, здоров. Кланяться просил, а ещё - заверить, что в войне против степняков обязательно поучаствует со своею дружиною.

- Любо, любо. Я желаю счастья Володимеру Ярославичу и тебе, многие лета и детишек поболе. Мой-то младшенький, Давыдка, мне уже четвёртого внука подарил. А ты знаешь ли, Ярославе, кто у сына подвизается в воеводах?

- Нет, а кто?

- Твой племяшка двоюродный Ростислав, сын Берладника. Очень зол на тебя и грозится отомстить при малейшей возможности. Так что берегись.

- Он щенок, ничего не сделает.

- Иногда щенки могут укусить побольнее взрослого пса. Но пока служит у Давыдки, для тебя нет угрозы. Я и старший мой сын Рюрик Ростиславич не допустим свары. А потом - как знать! Ну, да после нас - хоть потоп! - Он вздохнул. - Я теперь соблаговолю удалиться. Мне неможется что-то. С осени болею, весь уже извёлся, ни одно снадобье не лечит. Да на то воля Божья! Оставайтесь с миром!

Выехав из дворца и направившись к Боричеву спуску к Подолу, а затем и к Притыке (киевской пристани), Осмомысл подумал: «Князь великий, судя по всему, не жилец. Снова наступают смутные времена. Господи, помилуй! Надо подготовиться, выдержать удары и оборонить Галич. В случае чего, коли сунется, Чаргобая-племянника разотру в порошок. На моём троне ему не сидеть, сыновьям отдам - Яшке или Олежке. Надо бы последнего узаконить… Лишь бы Ольга Юрьевна не обиделась… Нет, пожалуй что, пока рановато».

Плыли по Днепру, обогнули пороги волоком по суше, из лимана попали в море, задержались на сутки в Белгородской крепости, чтобы отдохнуть, искупаться и понежиться на июльском солнышке, а затем по Днестру устремились вверх, к дорогой Галиции.

Болеслава по дороге совершенно освоилась и уже не робела перед будущим свёкром, а беседовала по-дружески, задавая вопросы: славный ли человек Владимир, будут ли новобрачные жить в отеческом доме или у себя, в отдельном дворце, строго ли соблюдают у них предписания церкви и так далее. Иногда Ярослав просил её спеть, и она охотно подчинялась, так что голос её полнозвучно звенел, разносясь над гладью реки. Но по мере приближения к Галичу девушка мрачнела, становилась неразговорчивой, плохо ела. Видя это, князь советовался с черниговскими боярами, составлявшими свиту невесты, вёзшими приданое, и, пытаясь развеселить будущую сноху, взял и рассказал, что живёт у него в Тысменице младший сын, происшедший от незаконной жены.

- Здесь вот, за этими вот лесами. - И правитель кивал на берег, весь поросший стройными вековыми соснами. - Пятый год ему - милый, смышлёный мальчик, я его люблю, как и Яшку.

А княжна внимала с тревогой, как-то озадаченно, а потом спросила:

- Но ведь изменять жене - грех? - Поняла бестактность вопроса, покраснела, начала произносить оправдания: дескать, не в укор и не в осуждение сказано сие, токмо с богословской, христианской позиции…

Осмомысл ничуть не смутился, даже хохотнул:

- Я и не сержусь, можешь не казниться. Говорю открыто: грех, конечно. Но когда любишь, о законах не думаешь.

Дочка Святослава не поняла:

- Можно ли любить человека иного, кроме как супруга твоего перед Господом?

Тот пожал плечами:

- Нежелательно, прямо скажем. Но порой сердцу не прикажешь.

- Да любовь ли это?

- Коли не любовь, так что?

- Вожделение, диавольский искус. Он помедлил, сразу посерьёзнев:

- Вот мои церковники тоже говорили: диавольский искус, даже собирались жечь Настю на костре как колдунью. Чепуха. Никакая она не ведьма, просто красота ея завораживает, чарует… - Он, задумавшись, замолчал. Плыли мимо них тысменицкие леса, иссиня-зелёные, непролазные, как душа Настеньки. «Как ея душа, - в голову пришло Ярославу, отчего под ложечкой тонко засосало и кольнуло сердце. - Молодая, свежая, словно эта чаща. И такая же дикая, неуёмная, и такая же ласковая, добрая. Разве это наущение сатаны? Разве счастье бывает от сатаны?» Вслух же произнёс: - Безусловно, грех. Отчего-то всё, что приятно, грешно!

- Нас лукавый испытывает на прочность, - философски проговорила девушка.

- Но нельзя питаться лишь водой и хлебом! - с вызовом воскликнул владыка Галича. - Хочется и мяса, и вина, и дичи!

- Искушение грешных душ…

- Мы не святы… Ни о чём не жалею, нет. Настя - это солнышко, лучик, освещающий серость бытия. Пусть сегодня светит не мне. В том, что она сбежала, есть и моя вина. Если бы Не я, может быть, судьба у неё по-иному сложилась… - Князь тяжело вздохнул, горько улыбнулся: - Ты меня не слушай. Ты невеста на выданье и должна думать правильно. А мои досужие измышления - не для юных твоих ушей.

- А ещё вопрос? Напоследок?

- Задавай, пожалуй.

- Коли Яков-Володимер изменять мне почнёт, как себя вести?

Осмомысл даже растерялся, ничего сразу не ответил. Но потом сказал:

- Ты своею к нему любовью не должна довести до сего позора.

- Нет, а коли присохнет он к кому-то на стороне? Галицкий правитель, недовольный тем, что вообще затеял этот разговор, раздражённо бросил:

- Мне пожалуйся! Я ему мозги вправлю!

- Как же вправишь, если он заявит, что его новая любимая - не искус, не грех, но прелестный лучик, освещающий серость бытия?

Ярослав уставился на черниговскую княжну, столь смышлёную и острую на язык. И пробормотал:

- Те-те-те! Ты не забывайся, голуба. Помни, кому дерзишь.

Дёрнув плечиком, молодая фыркнула:

- Разве ж сие ответ?

- Никаких ответов больше не будет. Я тебе не учитель, ты мне не ученица. Коль такая умная, поступай по своему разумению.

- Видимо, придётся. Если он изменит. Ну, да, может, обойдётся ещё…

В середине июля сыграли свадьбу. Новобрачные мало понравились друг другу. Болеславу коробил внешний вид княжича: красные бугры на лице, белые головки прыщей и не слишком здоровые зубы, от которых шёл неприятный запах. А Владимира смущал её ум, колкие суждения и обширные книжные познания. «Рассуждает, как поп на проповеди, - сокрушался он. - В простоте-то слова не вымолвит. А меня, судя по всему, за моих борзых и кроликов презирает. Ну, да ничего. Чай, в одрине-то как-нибудь поладим». - От подобных мыслей молодой человек сильно нервничал.

Праздник вышел на славу. Бракосочетание совершил престарелый епископ Кузьма, а бесплатным вином и пивом угощали всех, кто собрался на торговой площади поприветствовать молодожёнов. В угощеньях не было недостатка. Одному объевшемуся боярину стало за столом сильно плохо, и его едва успели утащить из палаты, дабы он, возвращая проглоченное, не изгадил скатерти и гостей. А другой боярин в сильном подпитии разжевал на спор фарфоровую китайскую чашечку, проглотил - и остался жив.

К сожалению, Яков перебрал тоже очень здорово, начал материться и бросать в гостей грецкими орехами. Старики сказали: «Это скверный знак. Коли молодой напивается на свадьбе, то семейная жизнь у него может не заладиться». Гриди вывели пьяного княжича, взяв под белы руки. Вслед за ним вышла и невеста, красная от гнева и унижения.

Положив Владимира на одр, слуги удалились. Он какое-то время шевелился, что-то бормотал и икал, призывал Болеславу: «Эй, черниговка, подь сюды, помоги раздеться», - но потом быстро засопел, провалившись в сон. Болеслава крестилась под образами, думала с отчаянием: «Господи Иисусе! Пресвятая Дева Мария! Что же делать мне? Как себя вести с этим олухом, животиной, дурнем? Гадкий галичанишко! Смрадный недоумок! Коли он теперь вытворяет всякие непотребства, дальше будет хуже. Как его унять? Как найти управу?» Ничего не решив, лишь измаявшись, прикорнула на другой половине ложа, сбросив только летник[17] и кику. Но жених потревожил её под утро: запустив одну руку под рубаху, тискал грудку, а другой рукой развязывал гашник - шнур, который крепил понёву[18] вокруг талии. Девушка начала брыкаться, верещать и в конце концов укусила его за ухо. Он отпрянул, ухватившись за мочку. Посмотрел на ладонь и увидел кровь. Жалобно воскликнул:

- Ах ты сучка! Я же муж тебе и имею право.

- Сильничать во сне? Грубо брать? Княжич согласился:

- Ладно, извини, сделал, не подумав. Хмель ещё не вышел. Ну, давай по-хорошему? Мне зело неймётся!

- Ничего, потерпишь, - огрызнулась та. - Дай мне хоть раздеться. Не в одежде же!

- Да не всё ль равно? Ить меня всего распирает прям, и боюсь не выдержать, лопнуть, как пузырь! - Навалившись и кряхтя, неумело начал тыкаться в её лоно; Болеславе пришлось помочь и направить.

Он зашёлся в рефлекторных движениях, точно кобелёк и пыхтел ей в лицо смачным перегаром. Наконец закатил глаза, взвизгнул и остановился, изогнув хребет, а она ощутила, как внутриее пульсирует мужнина одеревеневшая плоть, быстро разряжаясь.

Новобрачный обмяк, в благодарность принялся покрывать лицо молодой жены поцелуями. Норовил попасть в губы, но черниговка поворачивала голову и не позволяла. Княжич опечалился:

- Что ты прям, будто не родная! Али не довольна?

- Да довольна, довольна, счастлива! - процедила брезгливо.

Он ответил с обидой в голосе:

- Строишь из себя! Будто бы хрянцузская королева! А видали мы этих королев - голышом враскоряку!

- Много ли видали?

- Для меня - достаточно.

- Вот и поздравляю. Стало быть, черниговская княжна лучше королев, коль на мне женился. Иль тебя из Хрянций тож прогнали, как твою сестрицу из Унгрии?

Княжич замахнулся, чтобы съездить ей по лицу, но потом раздумал и не ударил. Но предупредил:

- Ты мою сестрицу не трожь. Я ея люблю больше всех. Даже больше маменьки. Мой единственный родной человечек.

Дочка Святослава, поправляя одежду, произнесла:

- Ну и на здоровье. Мне до Фроськи твоей дела никакого. Просто к слову сказала, не со зла.

Ярославич кивнул:

- Упаси тебя Бог говорить со зла. Мне шлея под хвост попадёт» - и пиши пропало. В бешенство впадаю. И себя не помню. Страх! Бают, что мой дедушка был таким же, князь Володимерко.

- Хорошо, что предупредил.

- Как не предупредить? Стать женоубивцем не хочется.

В целом торжества удались, если не считать одного обстоятельства: перепившаяся охрана острога не смогла отбить нападения неизвестных вооружённых людей; те ворвались внутрь и, схватив заключённого боярина Феодора Вонифатьича, увезли с собой. Кто, зачем - неясно. Говорили, что в одном из налётчиков опознали Чаргобая. Но наверняка сказать не могли.

Осмомысл наказал виновных - распорядился высечь прилюдно на торговой площади. И велел усилить дозоры вокруг города. Даже не поехал охотиться, дабы не бросать Галич без присмотра.

2

Не ошибся один из караульных острога: похищением вельможи в самом деле руководил Ростислав - сын Берладника. Год назад, убежав из Тысменицы, он прибился к смоленским князьям: Рюрику и Давыду. Старший вёл дела слабо, больше занимался семьёй и детьми, да ещё любил помечтать, сидя на крылечке: вот отец в Киеве помрёт, и его, наследника, киевляне призовут на великое княжение. Без борьбы, конечно, не обойдётся, но его дружина всех размечет. И войдут в историю Руси оба Рюрика - старый, основатель династии, и смоленский, Рюрик Ростиславич. Правда, чем таким особенным люди могли бы его запомнить, он не знал. И не думал. Просто сам факт возможного воцарения в «матери городов русских» грел ему душу.

Младший же, Давыд, был совсем другим: забияка, балагур, кутила. Заведя дружбу с Чаргобаем, он устраивал охоты в смоленских лесах, а зажарив мясо пойманных животных, молодые люди ели, пили, веселились от пуза и куражились над бабами из окрестных сел. Даже помышляли убежать на Дунай и пойти по стопам Берладника - сколотить отряды бродяг, грабить караваны и натягивать нос болгарам. Сдерживало одно: прежде чем уехать, сын Ивана жаждал отомстить Осмомыслу за отказ выдать за него Евфросинью.

Главный враг Ярослава, Феодор Вонифатьич, находился в остроге много лет. И тогда было решено его выкрасть. Двигал юношами исключительно азарт, и конкретных планов вроде бы не строили. С небольшой дружиной обогнули пинские и туровские болота, без особых трудностей миновали Волынь и слегка передохнули в маленькой Козове, от которой до Галича - три часа на коне. Стольный град праздновал свадьбу княжича, перебить подгулявших охранников на воротах ничего не стоило, ну а там до узилища - торная дорожка.

Вонифатьич спросонья даже не успел испугаться, а потом подумал, что его по приказу князя повели казнить, и заплакал. Но когда Ростислав объяснил суть происходящего, сразу успокоился и едва не пустился в пляс. В той же самой Козове Феодора помыли, постригли, дали чистое платье, накормили досыта. Он сидел, развалившись за столом пил хмельное пиво и, захорошев, громко срыгивал. А Берладников отпрыск спрашивал его, как больнее уязвить Ярославку.

- Ты меня вывез - этого достаточно, - отвечал боярин, чмокая по-заячьи. - А на большее сейчас рассчитывать нечего. Нам его не свалить.

- Мы валить и не думаем, - подключался Давыд, пивший вместе с ними. - Просто уколоть, подразнить. Что для Ярослава самое заветное? Дети? Золото? Может, выкрасть ещё и маленького сына из Тысменицы?

- Ерунда, - морщился вельможа. - Сына он, конечно, любит, но не оголтело, навещает его нечасто, поручив воспитание дядьке Тимофею. Самая большая привязанность для владыки Галича, думаю, Настасья Микитична. Но она сбежала…

- Можно отыскать в Царе-граде…

- Ну? И дальше?

- Привезти сюда. И посеять смуту в сердце Осмомысла. Закрутить всё по новой…

Вонифатьич задумался. Сунул палец в бороду, почесал скулу и уселся прямее. Хмыкнул с хитрецой:

- В этом что-то есть… Предположим, она возвратится к своему пацанёнку. Князь узнает… вновь начнёт метаться. Ольга Юрьевна будет недовольна. И пойдёт-поедет - полыхнёт пожар! Во полымени которого кое-кто сможет больно обжечься. Кто-то - вовсе сгорит. Ну, а кто-то погреет ладошки… Нет, определённо, предложение дельное!

Тут засомневался Давыд:

- Как ея найти на Босфоре? Столько лет прошло!

- А моя сестрица на что? - продолжал фантазировать Ростислав. - Что-нибудь подскажет. Да и я изучил Константинополь неплохо. - Посмотрел на товарища с вызовом: - Или трусишь, хочешь во Смоленск ворочаться?

Друг обиделся:

- Я не трушу, но скакать за три моря - никакого желания. Вместе с Вонифатьичем повернём оглобли. Станем дожидаться на моей родимой сторонке, где ему и мне обломится счастье.

Чаргобай сказал:

- Ну, как знаете. Я сидеть сложа руки не могу. Надоело! Коли не найду в Царе-граде Янку и Настасью, так подамся в Берлад, Русь оставлю. Погуляю вволю.

- Исполать! - пожелал Давыд.

- Исполать! - подтвердил Феодор. - И надеюсь, что ещё заварим в Галиче кашу, расхлебать которую Ярослав не сумеет!

На другой же день поделили гридей и разъехались в разные стороны: бывший заключённый с Давыдом - на север, а наследник Берладника, князь-изгой, на юг. И никто пока что не знал, сколько слёз и боли принесут последствия их нетрезвой беседы в маленькой Козове.

3

Летний поход 1167 года против половцев стал поистине общерусской акцией: большинство князей или сами пожаловали на съезд под Киевом, или же прислали своих воевод. Например, от Галича прибыл с войском Избыгнев Ивачич и привёл с собой восемь тысяч рати. Даже Ростислав Киевский, чувствуя себя скверно, превозмог болезнь и доехал по Днепру на ладье до Канева, пограничного городка, за которым начинались половецкие становища. Но солидной стычки с неприятелем в этот раз не вышло: ханы Тоглий и Гзак, испугавшись несметных русских сил, предпочли отвести своих всадников, растворившись в приднепровских степях. Делать стало нечего: по домам отправились и удельные князья. Эта встряска плохо повлияла на правителя Киева: он по возвращении больше не вставал с ложа, встретил Рождество в полубессознательном состоянии, а 14 марта 1168 года отдал Богу душу. Упокоили его в Церкви Святого Фёдора в монастыре.

19 мая в стольный град въехал новый великий князь, приглашённый киевлянами, - из Владимира-Волынского прискакал Мстислав Изяславич, давний друг и сосед Ярослава Осмомысла. В тот же год он уже в одиночку ходил на половцев и разбил хана Гзака на реке Ворскле. Но потом налетел хан Тоглий и отнял полученные трофеи. Тем бы лето и кончилось, если бы не клан Юрия Долгорукого: сыновья его - Глеб Юрьевич и Андрей Юрьевич Боголюбский очень бы хотели сами заправлять на Днепре, и для этого начали подговаривать всех своих союзников чтобы свергнуть Мстислава. Оказался между заговорщиками и супруг Фроси (Евфросиньи-Ярославны) - Игорь Святославич.

Получилось вот как.

И его покойный отец, Святослав Ольгович, и он сам, по наследству, не терпели своего родича и старшего князя (он, по-западному, был «сюзереном», а они - «вассалами») Святослава Всеволодовича Черниговского (нам известного как отца Болеславы). Часто ссорились, дулись друг на друга, даже враждовали; замирялись и снова ссорились. А когда до Игоря докатилась весть, что владыка Чернигова отказался выступить против Киева заодно с Долгорукими, тут же поспешил с ними объединиться.

Фрося упрекала супруга:

- Для чего тебе эти распри? Жил бы мирно. А смещать великого князя - дело недостойное.

- Ты не понимаешь! - петушился он. - Долгорукие больше прав имеют на киевский стол, по закону! А Мстислав - самозванец!

- Но его призвали лучшие люди Киева.

- Недоразумение. Мы должны восстановить справедливость.

Ярославна вздыхала:

- Думаешь, Долгорукие будут к тебе щедрее? Сомневаюсь. Только Мстислава выставят - о союзниках и забудут.

Муж смеялся зло:

- Что-то ты не жалуешь собственных дядьёв!

- Мне они дядья сводные. Боголюбский бабушку изгнал. Так с чего я должна его жаловать?

Каждый оставался при своём мнении. Человек упрямый, вспыльчивый, Игорь иногда обижал Евфросинью резкими словами, но она не отвечала, просто уходила в свои покои. Через день успокоившийся князь приходил вымаливать у жены прощение, что, однако, не мешало ему через пару дней обижать её снова.

Но при всём при этом оба они друг друга сильно любили. В середине июня 1167 года Фрося родила мальчика. Роды были тяжёлые, длились долго, но окончились, слава Богу, благополучно. По желанию Ярославны пацанёнка нарекли в честь её любимого брата - Владимиром, а затем, окрестив, дали имя Пётр.

Поначалу она хотела выкормить сама, но на третьем месяце молоко закончилось, и пришлось взять кормилицу. Игорь оказался заботливым родителем и на первых порах просто не отходил от люльки; дальше чуть остыл, посещал детскую два раза на дню - утром, пожелать сыну здравия, и по вечерам, перед сном, чтоб благословить. Говорил супруге:

- Мы на нём ведь не остановимся, душенька? Я хочу иметь много-много деток. Человек пять, не меньше. Та смеялась застенчиво:

- Дай передохнуть.

- Я не тороплю. Жизнь у нас ещё впереди. К Масленице 1169 года стало ясно, что она опять на сносях. Провожала мужа в поход на Киев, будучи уже с заметным животиком. Плакала, прижавшись к его груди:

- Ох, не покидай нас, родимый! Без тебя пропадём! Мы с тобой - одно целое. Режешь по живому!

Он едва сам не плакал:

- Успокойся, милая. Не могу иначе. Долг зовёт.

- Да какой там долг! Долгорукие - душегубы, тати, голову тебе задурили.

Игорь хмурился:

- Нет, не смей! На прощанье, гляди, поссоримся.

- Ну, прости, пожалуйста, вырвалось нечаянно… Коли ты решил - поезжай. Только поклянись, что опасностей станешь избегать, в пекло не стремиться. Вспомни обо мне, о Володечке и о новом дитятке. Ради них вернись.

- Обещаю, лапушка. Возвращусь обязательно.

Возглавлял союзное войско сын Андрея Боголюбского - Мстислав Андреевич. Он сплотил под своим началом неплохую рать: кроме собственных, суздальских, и пришедших из Новгорода-Северского Игоревых дружин, были ещё смоленские силы (Рюрик и Давыд) и отдельная половецкая конница хана Кончака. Навалились на «матерь городов русских» с трёх сторон, предъявили Мстиславу Изяславичу Волынскому, как бы мы теперь сказали, ультиматум: Добровольно оставить трон до 12 марта. Видя, что противник сильнее, тот не стал рисковать и поспешно скрылся из Города. Нападавшие въехали в столицу и в отместку за то, Что киевляне приглашали править не Долгоруких, а Изяславича, учинили грабежи и насилия, даже подпалив Печерский монастырь. Безобразия длились около недели, но потом, после всех бесчинств, в княжеский дворец въехал новый повелитель - Глеб Юрьевич, правивший до этого в Переяславле.

Так опять на Днепре поменялась власть. Целых девять лет будет длиться страшная чехарда великих князей, состоящая из заговоров, убийств и военных переворотов, - прежде чем победит Святослав Всеволодович Черниговский, кум Осмомысла и недруг Игоря. Но об этом - ниже.

А пока, весной 1169 года, Игорь возвратился домой без единой царапины. Хвастался своей удалью и не отходил от беременной жены. В августе она подарила ему нового сынишку. В честь основателя династии Ольговичей назван был Олегом. Как и в прошлый раз, Фрося написала отцу письмо с извещением, что теперь он сделался дважды дедом, и послала в Галич с гонцом. Но посыльный не застал князя: тот гостил во Владимире-Волынском у сбежавшего из Киева Мстислава Изяславича: оба строили планы, как разделаться с Долгорукими окончательно.

4

Дружба Ольги Юрьевны с попадьёй Матрёной не иссякла с годами. Став опять хозяйкой галицкого дворца, благоверная Осмомысла упросила епископа Кузьму дать отцу Георгию (мужу Матрёны) новый приход - в церкви на окраине Галича. И тогда подруги снова начали часто видеться.

А в семье попа было трое детей, только девочки - Поликсения, Миликтриса и Олимпиада. Все похожи на мать - пышнотелые и дородные, в каждом кулаке по полпуда. При гостях краснели, прыскали в ладошки, теребили толстые пшеничные косы. Самой озорной была Ксюша, Милька ей во всём подражала, но сама по себе проказить боялась; младшая же Липочка отличалась богобоязненностью и суровостью нрава. Поп учил их грамоте и Закону Божьему, а за прегрешения сильно не наказывал, справедливо считая: «Выйдя замуж, нахлебаются ещё строгостей, пусть хотя бы в девках жизнь у них будет хороша». Старшие же дочки пользовались родительским снисхождением и без разрешения убегали на посиделки с местными парнями или на купальские празднества.

А весною 1169 года провожали княжну Ирину-Верхуславу в Польшу - сговорив замуж за королевича Одона - князя познаньского и калишского - сына короля Мешко III. И княгиня Ольга пригласила на пир во дворец всё попово семейство. Собирались долго, тщательно, выбирали платья получше - скромные и чинные, но и без особого аскетизма. А отец Георгий наставлял дочерей в последний раз: пить вино, лишь разбавленное водою, и большие куски пирогов сразу не запихивать в рот. Те хоть и хихикали, но внимали.

Княжеский дворец посреди кремля на горе был увит ранними цветами, пёстрыми шёлковыми лентами, а на толстых древках трепетали именные стяги. На втором, сенном этаже находился стол Осмомысла и его приближенных; там же пировали польские вельможи, прибывшие сопровождать юную невесту. Вся в мехах и плотных материях, та потела и прела, красная и взмокшая, отдувалась тяжко. Ярослав сидел в белой горностаевой мантии, золотой диадеме и бриллиантах на каждом пальце; иногда прикладывал к правому глазу изумруд, изучая гостей.

Гости же попроще, в том числе и поповичи, разместились за тремя длинными столами во дворе. Здесь же, сбоку, услаждали слух присутствующих придворные музыканты - гусляры, сопельники (те, что дудели в дудки-сопели) и звонцы с колокольцами. У столов сновали бесчисленные слуги, то и дело меняя яства, подливая вино и настойки. Блюда пахли так аппетитно, что, наевшись досыта, трудно было не попробовать новые.

После третьего часа застолья Милька шепнула матери на ушко:

- Я хочу до ветру!

Та взглянула на неё с недовольством:

- Ничего, терпи.

- Силы больше нет! Правда! Не дурачусь.

- Ну, сходи вместе с Ксюшкой. Мне вставать неловко.

- Почему со мной? - возмутилась старшая. - Чуть чего - сразу «Ксюшка, Ксюшка»!

- Хватит стрекотать. Коли мать велела - ступай.

Девушки покинули стол и направились к боковым дверям, за которыми было отхожее место: дырки над выгребными ямами. Только заголили зады, сев бок о бок, как открылась дверь и вошёл молодой человек в дорогих одеждах. Обе подскочили будто бы ошпаренные. И узнали в нём княжича Владимира-Якова, хорошо им знакомого по болшевскому детству. Он слегка смутился:

- Ох, простите, голубушки… Отчего не закрылись? Есть вон тут крючок…

- Извини, батюшка, мой свет, не подумавши. В первый раз во дворце у князя, - покраснела Ксюша.

- Ну, мешать не стану. Я сюда случайно зашёл. Нам положено оправляться в горшки у себя в палатах, но идти было неохота. - Повернулся и вышел.

Сёстры никак не могли опомниться от досады. Выйдя на свежий воздух, княжича уже не увидели и с тяжёлым сердцем обе потащились к своим местам. Неожиданно он спустился с боковой галереи, заступил им дорогу и спросил с улыбкой:

- Девоньки, а хотите, по старой памяти, я вам покажу своих кроликов?

- Будем очень рады. Только вдруг тятенька и маменька станут беспокоиться?

- Ничего, вы вернётесь мигом. - И повёл их на задний двор, где рядами стояли клетки с многочисленными зверьками.

- Ой, какие славненькие! - восхитилась Милька. - Лапочки и киски.

- Нравятся? - обрадовался Владимир.

- Да кому ж они могут не понравиться? Он вздохнул:

- Например, Болеславе, жёнушке моей. Говорит, что это ребячество - проводить время с кроликами и псами, - «лучше бы за книжкой сидел»! Только я над книжками засыпаю. Сердце радуется только на охоте, или тут, иль во псарне.

Старшая поповна ответила:

- Ей, княжне, конечно, виднее, а по мне, так забота о тварях бессловесных - дело благородное и богоугодное.

- Как же хорошо, что ты меня понимаешь! - весь расцвёл Яков.

Милька обратилась к нему:

- Можно дать морковку этому, лопоухому?

- Сделай милость! Пожалуйста!

Весело болтали и кормили животных. Княжич доставал их из клеток, гладил, целовал. А девицы брали на руки только самых маленьких. В общем, не заметили, как прошёл целый час.

- Нам пора, нам пора, а не то родители заругают, - сразу заторопились сёстры.

- Не посмеют, коли назовёте, кто вас задержал. - И сказал на прощанье: - Приходите в гости. Я ещё собачек вам своих покажу.

- Так ведь нас не пустят. В шею выставят, если мы зайдём.

- Ну, так я за вами сам пришлю. Что, приедете?

- Будем только счастливы.

Поп и попадья изумились рассказу дочек, не поверили поначалу, но обильная кроличья шерсть, прилепившаяся к их платьям, неопровержимо свидетельствовала, что девицы не врали.

- Вот ведь чудеса! - оценила Матрёна. - Княжич задружился с нашими балаболками!

А отец Георгий перекрестился:

- Так на то воля Божья. Ничего случайного на земле не бывает.

Проводы Ирины длились дотемна. Через день она целым караваном из возков и телег отбыла в Краков, бывший тогда столицей Польши. Миновала ещё неделя, но Владимир-Яков вроде бы забыл про дочек священника. Те сначала часто вспоминали о забавном случае, происшедшем с ними, а потом стали забывать, отвлекаясь будничными делами. И поэтому появление возле дома приходского батюшки расписной таратайки с запряжённой в неё парой гнедых, а отдельно, верхом - посыльного в шитом серебром охабене[19] и высокой шапке с меховой оторочкой оказалось громом среди ясного неба. Нарочный сказал, что его светлость княжич ожидают юных поповен у себя в покоях и просили не медлить. Сёстры бросились одеваться, прихорашиваться, Липочка умолила взять её с собой, и они втроём покатили в гости. Княжьи хоромы поначалу подавили их своей мощью, дорогим убранством и невиданными фресками по стенам, а в большой зале - польскими гобеленами на библейские темы. Но Владимир, вышедший не в парадном одеянии, а в обычном кафтане, и его невычурный разговор успокоил девушек, и они начали осваиваться. А на псарне и вовсе развлекались, тиская щенков да лаская взрослых гончих, и борзых, и овчарок. Яков прямо-таки светился от гордости - видимо, внимания и признания окружающих ему в жизни не хватало. Но вообще-то за последние годы Осмомыслов отпрыск сделался получше: выровнялся, посолиднел, и прыщей стало много меньше, а по настоянию Болеславы по три раза на день прополаскивал рот душистой водой, так что запаха практически не было. Он слегка рисовался перед поповнами и пускал пыль в глаза; девичьи восторги, ахи и охи грели его сердце.

Словом, провели время с удовольствием. Княжич обещал приглашать их и впредь. Молодухи благодарили и кланялись.

Безусловно, с первого мгновения приглянулась Владимиру именно Поликсения. Да и то: младшие на её фоне выглядели не вполне оформившимися отроковицами, хоть и крупной кости; а она плыла как лебёдушка, плавно покачивая бёдрами, несравненная грудь нагло выпирала даже из просторного платья, а глаза были цвета морской волны, страстные, туманные. Уж не говоря о губах! В них любому хотелось впиться, ощутить тёплое дыхание, мягкую податливость… Этот образ без конца витал в голове наследника галицкого престола. Молодой человек попытался заглушить его Болеславой, заходил в её спальню чаще, был горяч и нетерпелив в любовных утехах, но избавиться от навязчивой мысли до конца не сумел. Мучаясь, бродил по дворцу. И никто не заметил его терзаний: мать уехала в дальний монастырь под Рогатином, а отец с Кснятином Серославичем снаряжал войска, посылая их в поход под водительством Мстислава Волынского, дабы тот опять воцарился в Киеве…

Как-то рано утром княжич кликнул Миколу Олексича и велел ему седлать лошадей: вместе прогуляться. И добавил к слову:

- Да оденься, пожалуй, как-нибудь попроще, чтоб не привлекать обчее внимание.

Выехали в боковые ворота и неспешно двинулись по весенней буковой рощице. А примерно в версте от кремля Яков обратился к подручному:

- Вот что, братец: дальше я один. У меня здесь одно секретное дельце, при котором посторонние глаза не нужны.

Тот забеспокоился:

- Да, а как ненароком что случится? Скажут, что Миколка не углядел.

- Не боись, это безопасно. Через час вернусь. Отдохни рока, поваляйся на травке и покарауль наших сивок.

Сам же поспешил к оконечности леса: на пригорке там стояла церковка, где как раз и служил батюшка Георгий…

Шла заутреня, в храме находилось человек двадцать. Прикрываясь высоким воротником, чтоб его не узнали, молодой человек приобрёл у свечницы свечку, подпалил от уже зажжённых и, крестясь, встал поодаль, в затемнённом углу. Поп рассказывал о святых деяниях апостола Павла, излагал его послание к коринфянам и втолковывал, что спасения можно достичь через обновление духа, покаяние и смирение. «Господи, - подумал Владимир, - не карай мя за то, что с мирскими мыслями я сюда явился. Но желаю зреть рабу Твою Поликсению - тайно, издаля, бо на большее мне рассчитывать не положено».

Старшая поповна находилась неподалёку - тоже держала свечку, слушала отца, осеняла себя крестным знамением. Видимо, почуяла устремлённый на неё страстный взгляд, повернула голову и увидела худощавую мужскую фигуру с полускрытым лицом. Но глаза показались ей знакомыми; странная догадка промелькнула в мозгу - снова обернувшись, Ксюша убедилась: это княжич! - и затрепетала, сразу ощутив, что колени её не держат. Больше уже е слышала слов священника. Лихорадочно рассуждала: «Для чего? Здесь? В такую рань? Нет, не может быть. У него жена. И вообще - я простая поповская дочка, он же - сын самого Осмомысла! Мне, конечно, лестно его внимание, но меня на мякине не проведёшь, я отдам свою честь токмо после свадьбы…» А сама покрывалась потом и шептала слова жалобных молитв. Кое-как решившись, в третий раз посмотрела в угол: соглядатая там уже не было. «Слава Богу! - с облегчением вздохнула она. - Этак много лучше. Уж не диавол ли смущает мя? Может, это он предстал в образе Володимерки? Или померещилось? В самом деле! Скуки ради приглашал с сёстрами на псарню, не имея ничего такого в виду. А уж я, как дурочка, возомнила! Замуж мне пора. Видно, на роду написано выйти за отца Дмитрия». А отцом Дмитрием был священник из Болшева, овдовевший не менее года тому назад, с четырьмя детьми на руках; говорил с батюшкой Георгием о возможной Исенитьбе на Поликсении, но пока предложения не делал. После службы подошла к тятеньке, чтоб спросить, соизволит ли он вместе с домочадцами завтракать или у него дела в церкви. А Георгий начал ей пенять: дескать, ты чего извертелась вся во второй половине проповеди? Та призналась: мол, почудилось, что в углу стоял человек, очень уж похожий на княжича.

- Не умом ли ты тронулась, дщерь моя? - удивился поп.

Опустив глаза и зардевшись, девушка ответила:

- Вот те крест святой: как тебя, видела его!

- Прочь отсед, не скверни глупыми речами пресвятого места! Завтракайте сами, я приеду к обеду. - И покинул её, скрывшись в Царских Вратах посреди иконостаса.

Старшая поповна, подтянув узелок платка под подбородком и поправив волосы, осенила себя крестом в последний раз, поклонилась и пошла из церкви. Сделала всего несколько шагов, как услышала позади себя:

- Здравствуй, Ксюшенька, милая голубушка.

И узнала голос. И едва не лишилась чувств от забившегося в горле сердца. Еле-еле проговорила:

- Здравствуй, батюшка, мой свет.

- Тихо, тихо, не называй по имени. Я здесь тайно.

- Отчего же так?

- Нешто непонятно? Людям моего положения неудобно бегать, дабы поглазеть на поповых дочек. Пересуды, толки никому не нужны.

- А зачем же бегаешь?

- А затем, что, видно, я к тебе присох.

У неё в глазах сделалось темно. Губы прошептали:

- Ты, наверное, надсмехаешься надо мною, бедной, честной девушкой?

- Нет, нимало, молвил истину. Мне запала в душу. Ни о ком другом думать не могу. Даже о супруге.

- Свят, свят, свят! Да ведь это грех!

- Да ещё какой! Но пожар в груди застит мне глаза. Признавайся: люб ли я тебе?

Та мотнула головой, замахала ладошками, будто отгоняя от себя наваждение:

- Совестно такие вопросы задавать, право слово!

- Мне теперь всё едино.

- Слушать не хочу. Будь ты кем не знаю, императором, Римским Папою, я скажу одно: Заповедей Господа нарушать не желаю.

- Стало быть, не люб, - вырвалось у Якова с нотками отчаяния.

Ксения ответила мягко:

- Нет, конечно, люб - как владыка наш, Галицкой земли, и наследник самого Осмомысла. Мы его почитаем как отца родного.

- Я же не про то. А по-человечески, просто?

Дочь отца Георгия ничего не произнесла и шагала молча. У развилки тропинки остановилась; видимо, уже успокоившись, весело взглянула в глаза:

- Не печалься, княжич. Поживём - увидим, как оно всё ещё обернётся.

Ощутив в её словах некую надежду, он схватил её за руки, выдохнул в лицо:

- Приходи в буковую рощицу нынче вечером.

- Нет, не смею. И меня тятя не отпустит. Чем я оправдаюсь?

- Значит, завтра в это же время, как пойдёшь с заутрене.

- Завтра приезжают из Болшева маменька и сёстры. Надо их встречать.

- Значит, послезавтра.

- Может, послезавтра… Но не утром, а вечером. Я отправлюсь на посиделки… коли доведётся уйти тайком… Но не обещаю! Зряшно не надейся. И не обессудь, коли не приду.

- Стану ждать, сколько ни придётся. В буковой рощице, у ручья на камушках… Не забудешь?

Хохотнула, вильнула юбками. Бросила насмешливый взгляд:

- Ну, прощай! И не поминай лихом!

- До свиданья, милая, до свиданья…

Два с половиной дня показались вечностью: отпрыск Ярослава маялся ужасно, всё валилось у него из рук, даже кролики и собаки не развеяли грусти и тоски, только раздражали. Приглядевшись, Болеслава спросила:

- Ты чего такой?

- Я? Какой?

- Вроде сам не свой, и в глазах тоска. Уж не занедужил ли, часом?

- Нет. Спасибочки. Чувствую себя сносно.

- Может быть, влюбился в кого-нибудь?

Княжич вздрогнул и похолодел. Но изобразил удивление:

- Да Господь с тобою! Я тебя люблю.

- Ой, не притворяйся. Мы друг дружку терпим, ласково относимся и проводим ночи совместно, как положено мужу и жене. Коли Бог позволит, заведём детишек. Но любовью между нами не пахнет. Ты прекрасно знаешь.

Взгляд Владимира сразу потеплел:

- Ты такая умная, Славушка! Во сто крат умнее меня! Та заулыбалась невесело:

- Умная не значит счастливая… Счастье не в уме.

- В чём же, ты считаешь?

- Счастье - принимать мир таким, как он есть, и не задавать себе слишком умных вопросов. Ведь тогда на них надо отвечать. А ответы зачастую не бывают приятными.

- Значит, ты со мною несчастлива?

- Вот ещё один бесполезный вопрос, голубчик. О моём ответе можешь догадаться.

Помолчав, он проговорил:

- Что ж, из нас двоих попытаюсь я сделаться счастливее. Болеслава похлопала его по руке:

- Бог тебе судья. Я не осуждаю и не препятствую. Но учти и ты: если срок придёт прикипеть мне к кому-нибудь, не ревнуй и не злобствуй. Обещаешь?

- Да.

В обусловленный день и час, бросив Миколку Олексича караулить коней, Яков поспешил в буковую рощу к ручью. Ждал довольно долго, перекатывал камушки и писал щепкой на песке имя «Поликсения». А когда стал накрапывать дождик, понял: не придёт. Начинало смеркаться. Княжич встал с травы, отряхнул одежду. Сделал шаг, чтобы уходить. И увидел тёмную фигуру за стволами деревьев. Сразу догадался: она!

Дочь попа Георгия подбежала взволнованная, раскрасневшаяся, с прерывающимся дыханием, от чего грудь её под платьем живописно ходила ходуном; через силу пробормотала:

- Извини, батюшка, мой свет… я насилу вырвалась… и теперь не знаю: коли хватятся - донесут родителям - те устроят взбучку!

Он схватил её плечи, мягкие и покатые, с удовольствием стиснул:

- Ничего не бойся, голубушка. Ты теперь под моей защитой. Как я рад, что смогла прийти! - Обнял горячо, страстно, торопливо. - Никому больше не отдам! Лишь моя, моя! - И хотел поцеловать в губы.

Та откинула голову назад, изогнув по-лебяжьи шею, и платок свалился с её волос; прошептала не без тревоги:

- Нет, не надо, пожалуйста… Мы должны остаться друзьями…

Но Владимир не слушал, проникал губами за воротник, сладостно впивался в шёлковую кожу под подбородком.

- Что мы делаем? - говорила она бессвязно. - Этак не годится… если кто узнает? - А сама уступала и поддавалась, безотчётно приникала к нему, а его рука ощущала, как невольная дрожь пробегает вдоль ложбинки её спины, слышал частое жаркое дыхание, видел возбуждённые раздутые ноздри; распалялся сам и терял рассудок от вожделения.

- Ах! - Последний вскрик, жалкий, чуточку обиженный, и уже ненужный протест: - Княжич, княжич… что ты делаешь? - А сама понемногу вторила его ритмичным толчкам, отдаваясь всецело; что-то ещё шептала, совершенно неразличимое, точно детский лепет, и закатывала глаза, упираясь локтями в землю, и хватала траву, и рвала, сжав её в пучки.

Наконец конвульсии стали угасать, стихли, прекратились. Оба, обессилев, повалились бок о бок и смотрели в небо, в тёмные, застывшие сверху кроны буков, ощущая на потных лицах дождевые брызги.

- Господи!.. - воскликнула Поликсения с теплотой и негой. - Вот ведь хорошо… Отчего это называют грехом? Это счастье!..

- Счастье, счастье… - повторил Владимир. - У меня такого никогда ещё не было…

- Как, а с Болеславой?

- С нею всё не так. Я один упражняюсь, а она вроде не со мною…

- Стало быть, не любит, как должно.

- Стало быть, не любит, как ты!

И опять потянулись друг к другу, но уже просто целовались - нежно, ненасытно.

А когда поднялись с травы, молодой человек спросил:

- Завтра вновь увидимся?

Девушка сказала со вздохом:

- Нет, не выйдет, милый.

- Значит, послезавтра?

- Больше никогда. Он опешил:

- То есть почему?

Старшая поповна виновато молчала, свесив голову. Взяв её за плечи, Яков произнёс в нетерпении:

- Говори, дурёха. Что ещё такое?

- Замуж отдают… да, за батюшку из Болшева… нынче сговорились… а в субботу свадьба…

У него глаза полезли на лоб:

- Как же ты?! И ни слова!.. Почему тогда ко мне прибежала?

Всхлипнув, Ксюша пролепетала:

- Напоследок хотела… вольной жизни хлебнуть… чтобы было, что вспомнить в старости… - И заплакала, и заголосила с отчаянием. Будущий правитель Галиции как-то неуверенно стал её успокаивать, уверял, что печалиться рано, свадьбу он расстроит и никто им не помешает встречаться.

Вдруг она сверкнула очами:

- Нет, не надо! Я дала согласие. За него пойду!

- Почему пойдёшь? - Он оторопел.

- Чтобы сделаться попадьёй и женой замужней. Так оно вернее!

Между ними повисла пауза. Княжич посулил неуверенно:

- Но ведь я тебя в Болшеве найду. Не угомонюсь. Та кивнула:

- Поищи, конечно! А пока - прощай! - И, привстав на цыпочки, чмокнула его в губы. Усмехнулась, промокнула щёки кончиком платка и в одно мгновение скрылась за стволами.

- Ну, дела… - Рукавом он утёр пот со лба. - Ну, чертовка!.. Все они, бабы, одинаковы!..

5

Неизвестно, кто донёс на Владимира - может быть, Миколка Олексич, верный пёс князя Осмомысла, может быть, пронюхавшая что-либо Матрёна (ей нетрудно было пожаловаться княгине, близкой своей подруге, ну а та забила тревогу), то ли кто из прихожан отца Георгия. Как бы там ни было, сына вызвал к себе родитель, мрачный, неприветливый, и сказал твёрдым голосом:

- Вот что, мой хороший, хватит дурью маяться. Скоро девятнадцать годков! У тебя ж на уме - только псы да кролики да ещё красивые незамужние поповские дочки! Нешто это жизнь моего наследника?

- Тятенька, пойми… - попытался оправдаться молодой человек.

- Ничего не желаю слушать! Я повелеваю: ты отправишься во главе галицкого войска на подмогу Мстиславу Волынскому, дабы Киев отобрать в его пользу. Ясно, нет?

Тот развёл руками, начал отговаривать неуклюже:

- Да какой же я ратник? Сам ведь знаешь: только и сноровист, что на охоте. Ни в один поход не ходил пока.

- Вот и начинай. Делом докажи, что не зря тебе передам престол.

Юноша покрылся красными пятнами. С придыханьем выдавил:

- Ну, а как убьют?

- Стало быть, Галицию передам Настасьичу. Сын вскричал:

- И тебе не жалко будет меня? Ярослав поморщился:

- Что ж ты голосишь, точно баба? - Но добавил мягче: - Да не бойся, бестолочь. Направляю вместе с тобою Кснятина Серославича. Он у нас тоже засиделся, пусть слегка развеется. - Вынул изумруд, посмотрел на отпрыска сквозь шлифованный камень и проговорил вовсе примирительно: - Ну, иди сюда, дай облобызать и благословить на дорожку! Не чужие, чай!

Судя по всему, Серославича в равной степени не порадовала воля Осмомысла об отправке его на ратные подвиги. Он хоть был ещё человеком не старым - сорок восемь лет, - но давно не брал оружия в руки, не питался походной кашей и не спал в шатрах в полевых условиях. Предлагал Гаврилку Василича бросить вместо себя - тот моложе и боевитей, - но владыка Галича продолжал настаивать на своём. Убеждал печатника:

- Ты пойми, Кснятине, друже, сей поход не такой уж Военный, а скорее просто для устрашения. Биться, полагаю, вам и не придётся. А зато - встречаться с противной стороною, обсуждать условия, принуждать к отходу. Это по твоей части. А какой из Гаврилки переговорщик? На коне лихой, а в беседе - раззява.

Словом, возражать было бесполезно.

Сборы заняли всего лишь несколько дней: рать была готова заранее, только ждала сигнала к выступлению. Отслужили молебен и попировали на посошок, проводили Якова с Кснятином по всей форме. Ярослав сказал напутственные слова. Болеслава, целуя мужа, кротко произнесла:

- Возвращайся целым и невредимым. Он уныло спросил:

- А тебе не лучше ли, коли не вернусь вовсе? Выйдешь снова замуж, за какого-нибудь достойного витязя.

- Кто ж меня с дитенком теперь возьмёт!

- Что ещё ты мелешь? - Княжич хлопал ресницами, как телок, выпущенный впервые из хлева.

- С нашим с тобой дитенком. Бабка-повитуха уверена, будто третий месяц пошёл.

- Не обманываешь нарочно? Дабы успокоить, развеселить?

- Чтоб мне провалиться, ей-бо!

- Ну, вот это новость! - И поцеловал её с удовольствием, улыбнувшись радостно. Обнимая мать, не сдержался, брякнул: - Слышала, что Славка моя чревата?

Ольга Юрьевна, продолжая сердиться на Владимира за его связь с поповной, отвечала сумрачно:

- Знаю, знаю, доложили ужо. Наш пострел не с одной успел…

- Ой, да что ты, маменька! Это всё меняет!

- Я была бы рада. А не то подумала: яблочко от яблоньки…

Но наследник, пропустив эту шпильку мимо ушей, задал другой вопрос:

- Коли встречусь со своими дядьями, а твоими братьями, Долгорукими, передать им привет?

На лице у княгини появилось злобное выражение:

- Не привет, а плевок в глаза! И Андрейке, и Глебке, и сучатам их. Семя чёртово, половецкое. Не даёт житья русским людям. А мою матушку прогнали. Ненавижу!

Выехали из Галича во второй половине мая. Началась гроза, хлынул дождь, и они промокли до нитки. Княжич уверял, что теперь простудится и умрёт. На ночлег остановились в какой-то хате, затопили баньку и, пропарив наследника до изнеможения, напоили горячим красным вином. Тот сидел закутанный в одеяло и обильно потел. А боярин Кснятин Серославич, тоже сильно выпивши, наставлял его:

- Ты меня держись. Я плохого не посоветую. Много лет назад тятьку твоего возвёл на престол, а потом, Бог даст, и тебя возведу ещё. Не Настасьича же сажать! Лучше уж тогда Чаргобайку, сына Берладника…

- Я те дам Чаргобайку! - огрызался Яков нетрезво. - Коли упомянешь его хоть раз, не снесёшь тогда головы, утоплю в Днестре! Понял ли, Кснятине?

- Понял, понял, батюшка! - деланно пугался вельможа. - Это к слову только, никаких на него видов не имею.

- То-то же, гляди! У меня баловаться станет недосуг. Всех прижму к ногтю. Я не Осмомысл. Он у нас учёный, начитался глупостей из ромейских книжек, тютькается с вами; Вонифатьича, видишь, проворонил… Я щадить никого не стану. Провинился - голова с плеч!

- Ты уж больно крут, как я погляжу, - говорил Кснятин, маскируя улыбку бородой.

- Уж таким уродился, - принимал как должное захмелевший княжич. - В тёзку моего и предка - Красно Солнышко. Он, бывалоча, никому не спускал, ни родным, ни близким. Потому как цель имел - Русь крестить. Кто крестился по доброй воле - был ему приятелем, а противников принуждал силою - огнём, как говорится, и мечем. Настоящий князь. И во мне его кровь бурлит. - Голова Владимира-младшего падала на грудь, и сомлевший молодой человек с ходу засыпал.

- Нет уж, милый, - бормотал боярин. - Чаргобай-то покрепче будет. Не исключено, что его и посадим.

Тем не менее трудности похода их сблизили. В трезвом состоянии юноша держался спокойно, любовался природой, даже напевал старинные песни; во хмелю делался несносен, злобен и придирчив, то хотел отрубать всем головы, то просил привести к нему несколько красавиц из местных, дабы провести с ними ночь; Кснятин едва его успокаивал; а наутро Яков ничего уже припомнить не мог и, когда ему рассказывали, как он буйствовал, очень удивлялся. И давал зарок больше не прикладываться к чаше с вином. Но потом крепился не больше двух дней.

Галицкое войско встретилось с дружинами волынян возле Луцка и совместным маршем совершило переход мимо Дорогобужа и Малина к Киеву. Там они разделились: князь Мстислав осадил столицу, а Владимиру посоветовал обложить ближний Вышгород…

Тут пора прояснить ситуацию, что сложилась в центре Руси. Прежний великий князь Глеб Юрьевич Долгорукий был отравлен боярами на пиру, как когда-то его отец, и затем похоронен в той же самой Спасской церкви на Берестове. Вновь пошла чехарда князей, в результате которой закрепился в Киеве нам уже известный Рюрик Ростиславович из Смоленска. Младшему же брату Давыду он пожаловал город Вышгород, что всего в нескольких вёрстах севернее столицы. А Давыд взял с собой Феодора Вонифатьича, бывшего при нём после освобождения из острога…

В целом же на Киев претендовали три клана: с запада - Мстислав Волынский; в центре - братья Ростиславичи Смоленские; а с востока - Долгорукие, в этот раз объединившиеся не только с Игорем, мужем Фроси, но и с князем черниговским - Святославом Всеволодовичем (кстати, последний тоже лелеял мысль самому оказаться на великокняжеском троне!). Половцы во главе с Кончаком поддерживали Долгоруких, а другие, «чёрные клобуки», - Мстислава…

Каша заварилась крутая. И когда засвистели первые стрелы, а среди галичан появились первые убитые, Яков запил беспробудно и валялся без сознания у себя в палатке с ночи до утра и с утра до ночи. В это время Кснятину тайно передали грамотку из Вышгорода. Раскатав её, Серославич увидал, что написана она от имени Феодора Вонифатьича. Бывший заключённый предлагал увидеться и потолковать об условиях перемирия. А в конце намекал: мол, обижен не будешь, наградим по-царски! Это грело душу.

Встреча состоялась ночь спустя, на пустынном берегу Днепра, с каждой стороны - по пятёрке всадников. Два боярина спешились, подошли друг к другу, сели на расстеленный коврик. Бледная луна серебрила воду реки. Кони склоняли шеи и щипали траву. Воевать ни с кем жутко не хотелось.

- Как ты мыслишь это уладить? - первым задал вопрос печатник, глядя в сторону, на торжественный ночной Днепр.

- Проще некуда. У тебя печать с ликом князя. Или нет? Или не посмел взять с собой в поход?

- Ну, допустим, взял. Что же из того?

- Напиши пергамент - якобы от имени Ярослава. Якобы с велением уходить восвояси. Покажи Володимеру. Если надо - Мстиславу. И отчаливайте себе подобру-поздорову, нам и вам на радость. А когда придёт пора валить Осмомысла - только свистни, прибежим на помощь.

- Думаешь, такая пора придёт?

- При безвольном сыне будет наша вольница.

- При безвольном сыне можно загубить княжество.

- Надоест - кликнем Ростиславку Берладника. А пока что шесть серебряных гривен станут для тебя утешением. - Феодор потряс кошельком, прикреплённым к поясу.

Кснятин вздохнул:

- Больно уж похоже на тридцать серебреников… Феодор ответил:

- Я не знаю, как Иуда израсходовал свои деньги, а вот ты на эти сможешь купить себе новое имение со дворцом!

- Искушаешь, бестия… - Помотав головой, заметил: - Ни за что бы не взял, если бы считал, что воюю я за правое дело. А Мстислав не Мстислав - нам какая разница? Хорошо, попробую изготовить грамоту… Но цена будет - осемь гривен!

Вонифатьич сделал кислую мину, зачесался:

- Режешь без ножа. Мне Давыд задаст… Ну, да ничего: выложу свои, коль на то пошло!

- Вот и молодец. Но учти: половину - сейчас, в задаток, половину - в ночь накануне отвода войск. Что, согласен?

- Ладно, по рукам. На, держи четыре.

Через день, проснувшись, Ярославов сын увидел у своей постели по-дорожному одетого Кснятина. Ничего сразу не поняв, княжич сел и рыгнул со стоном. На его одутловатом, мятом лице было лишь одно выражение: дайте опохмелиться. Потерев кулаком правый глаз, он спросил хриплым голосом:

- Ты куда собрался?

- Уезжать пора, свет мой, батюшка.

- Как? А я?

- И тебе пора. И другим галичанам. Утром прискакал Осмомыслов гонец и доставил волю твоего родителя. Почитай-ка сам.

Взяв нетвёрдой рукой пергамент, юноша его развернул и увидел печатку князя. Но витиеватые строчки кириллицы расплывались перед глазами. Он сказал с досадой:

- Ничего не вижу спросонья. Расскажи своими словами.

- Слишком много пьёшь…

- Не твоя печаль! Говори живее.

- Наш владыка и господин распорядилися снять осаду с городка Вышгорода и идти домой.

- Да не может быть!

- Выведено чёрным по белому.

У Владимира сразу же прочистилось в голове. Посмотрев на вельможу с удивлением, снова попросил грамоту. Раскатал, вгляделся. Поднял усмехающиеся глаза:

- Уж не сам ли ты это настрочил, признавайся? Тот забормотал:

- Вот напраслина… нешто я могу?.. свет мой, батюшка, я теперь обижусь…

Княжич громко фыркнул и отбросил пергамент:

- Я, конечно, дурень, но, к несчастью, не такой, как ты думаешь… С кем встречался тайно? Не с Давыдкой ли?

Посрамлённый боярин нехотя признался:

- С Вонифатьичем, что живёт при нём…

- А, тогда понятно… Сколько он даёт гривен?

- Шесть серебряных.

- А на самом деле? Выторговал осемь? Кснятин, потупившись, согласился и здесь:

- Еле уломал…

- Ну, и кто ты есть после этого, Серославич? Не Иуда ли?

- Точно так: Иуда.

- И какой участи достоин?

- Быть повешенным на осине.

- Любо, любо! Так мы и поступим. За предательство положена смерть. - Он откинулся на лежанке и смотрел, хихикая, как печатник покрывается потом; наконец сказал: - Ладно, не трясись. Предлагаю уговор: из осьми этих гривен - пять мои, и подлог останется между нами. А отца уверим,- что ушли, увидав тщету помощи Мстиславке.

- Как, а вдруг волынянин выиграет?

- Очень сомневаюсь. Долгорукие сильнее в два раза. Нам и в самом деле надо уносить ноги. Почему бы при этом не разбогатеть?

- Ты, мой свет, хитроумнее самого Улисса[20]!.. Между тем события шли по нарастающей. При поддержке «чёрных клобуков» князь волынский захватил столицу. Рюрик убежал в свою смоленскую вотчину. Но с востока навалились суздальцы и черниговцы вместе с конницей хана Кончака. Прав был Яков: даже если бы галичане е ушли из-под Вышгорода, вряд ли бы Мстислав выстоял, пару дней он сопротивлялся и держал оборону в садах близ Великих киевских Золотых Ворот. Но, поняв, что силы не равны, предпочёл убежать с поля боя. (Видно убедившись, то ему уже никогда больше не удастся стать правителем а Днепре, он серьёзно заболел и скончался у себя во Владимире-Волынском тем же летом.) А фактическим правителем Киева сделался Андрей Юрьевич Боголюбский… Но надолго ли?

Возвращение Кснятина и княжича было тихим и скромным, как и подобает полкам, не снискавшим победы на поле брани. Осмомысл уже знал о разгроме Мстислава, встретил сына и печатника без улыбки, сумрачно спросил:

- Что, не вышло? - Но излишне горячные и сбивчивые их доклады слушать не желал, только отмахнулся: - Будет, не сержусь. Главное, что живы и людей в боях потеряли мало. Отдыхайте, приходите в себя. Потолкуем позже. А тебе, сыне, сообщу новость невесёлую: приключился у Болеславки выкидыш. Ты уж с ней поласковей - мучится, бедняжка, и себя казнит зряшно. Успокой, скажи, что в иной раз непременно доносит.

По приезде рассказали Якову и другое: Поликсения вышла замуж за отца Дмитрия и уехала в Болшев. Но о том, что она носила под сердцем дитя Владимира, сделалось известно не сразу.

1

Наконец-то личное счастье улыбнулось византийскому императору Мануилу I: у его молодой супруги, антиохийской принцессы Марии, летом 1169 года появился сын, нареченный в память о великом основателе их династии Алексее Комнине - Алексеем. Счастью родителя не было границ. С ходу он объявил, что младенец - наследник его престола, и расторг помолвку дочери с венгерским принцем Белой. Оскорблённый венгр в тот же день покинул Константинополь и вернулся на родину, под крыло своей матери - Евфросиньи Мстиславны.

Надо сказать, что рождение мальчика в царственной семье принесло радость далеко не всем жителям страны. В частности, Фёдор Кантакузин, не оставивший мысли возвести на трон Алексея Ангела, очень огорчился и какое-то время пребывал в апатии, скрашиваемой только любовью к Янке. Та ему родила двух детей - мальчика и девочку, и они вчетвером жили у него во дворце в Малой Азии. Старшая же Янкина дочка, Зоя, от Андроника, оставалась по-прежнему под опекой бабушки - Добродеи-Ирины.

Но зато любовь Исаака Ангела к Настеньке длилась много меньше. Их разрыв случился в том же 1169 году после бурного выяснения отношений: женщина узнала, что толстяк продолжал тайно посещать прежнюю наложницу, от которой у него дети. Исаак винился, говорил, что не может без них обеих, что запутался окончательно и просил прощения. Настенька сказала: должен выбирать - я или она; если я, то женись на мне по Канону Церкви и удочери Евдокию. Ангел попросил день на размышление. А потом ответил: нет, к церковному браку с русской не готов, это ведь на целую жизнь, а судьба может повернуться по-всякому, и обременять себя никчемушними узами не желает. Что ж, тогда прощай, заявила та. Он молил, чтобы внучка Чарга не уходила, предлагал кучу драгоценностей, землю и рабов, но она была непреклонна: или под венец, или разойдёмся. В общем, разошлись.

Жить одной, без поддержки любовников, было нелегко. Постепенно распродавала имущество, золото и камни - те, что ей подарили в разное время; наконец продала усадьбу, распустила слуг и сняла для себя, дочери и няньки три убогих комнатки на окраине города Хризополя. Дом был неуютный, мрачный, продуваемый всеми босфорскими ветрами, отчего девочка не могла никак избавиться от простуд, кашляла и хандрила с осени до весны. Деньги убывали. Но идти на панель Настя не решалась, несмотря на то, что считала себя в душе порядочной дрянью; думала пока только о приличных занятиях - поступить в дом к богатым грекам служанкой, или переписчицей книг, или, на худой конец, уйти в монастырь вместе с Дуней. А потом решила попробовать ворожить, как её учила Арепа. Поначалу ведьмино ремесло стало приносить немалый доход - люди потянулись к ней косяком, жаждя заглянуть в своё будущее, исцелиться от хворей или же избавиться от «венца безбрачия». Но потом кто-то «настучал» на колдунью церковным властям, и пришлось бежать из Хризополя посреди зимы, скрыться, затеряться в Константинополе.

Приютились они в каморке на втором этаже доходного дома. На служанку уже денег не хватало, и пришлось остаться вдвоём. Жили впроголодь, героически преодолевая дочкины простуды. Наконец Настю взяли посудомойкой в трактир, а потом перевели в подавальщицы. Посетители-мужчины приставали к ней, но она ловко избегала двусмысленных ситуаций, большей частью шутками, иногда прибегала к помощи хозяина. Как-то, посмотрев на сидевшего в углу продавца овец и почувствовав некое наитие, иногда посещавшее её, Настенька сказала: «Не ходи завтра на площадь Тавра - там тебя убьют». Он ответил: «Не могу не пойти, у меня назначена встреча с покупателем». - «Ну, как знаешь. Я предупредила». И действительно: в разгоревшейся драке бедолагу зарезали. Слава о ясновидящей снова разнеслась по кварталам столицы. Многие приходили теперь в трактир только для гадания, и сметливый хозяин брал за ворожбу подавальщицы крупную плату. Вроде бы дела её стали постепенно налаживаться, как случилось непоправимое. Евдокия одна, без присмотра матери, днём спускалась по полусгнившей лестнице со второго этажа и, понятно, при своей хромоте оступилась, кубарем полетела вниз и разбила голову. Без сознания пролежала несколько часов, и была обнаружена престарелой соседкой. Та послала в трактир за Настенькой. Перепуганная мать прибежала, привела дочку в чувство, трое суток кормила с ложечки. Но смертельной оказалась не травма головы, а жестокое воспаление лёгких, схваченное девочкой из-за долгого лежания на холодных камнях. Все усилия, заговоры и чары ничего не дали: Дуня умерла. Прорыдав у неё на груди, женщина решила тоже уйти из жизни.

Взяв верёвку и соорудив из неё петлю, перекинула через потолочную балку, помолилась тихо, влезла на табурет и уже готова была повеситься, как открылась дверь, и в проёме появилась рослая мужская фигура. Это был Чаргобай. Он стащил её на пол, начал успокаивать. А с его двоюродной тётушкой началась истерика - с воплями, слезами и судорогами. Даже потеряла сознание, но потом очнулась, сразу стала паинькой, выпила вина, подкрепилась булкой и по-деловому заговорила о похоронах дочери.

На печальную церемонию неожиданно прикатила Янка, извещённая братом. Вся была в дорогих нарядах, олицетворяя собою счастье и достаток: видимо, Фёдор Кантакузин удовлетворял все её запросы. Настя по сравнению с нею выглядела нищенкой - жалкая, худая, в более чем скромной одежде и с коричневыми кругами возле глаз. Обе обнялись и заплакали. Так и стояли, взявшись за руки, до конца заупокойного слова батюшки и во время опускания гроба в яму. А потом у подруги не было слов от негодования: «Почему не пришла и не попросила меня о помощи? Я тебя искала, но никто не знал, где ты прячешься, убежав из Хризополя». Та понуро молчала. Наконец ответила: «Зря меня вытащили из петли. Жить не хочется! Никому не нужна, ни на что не способна!» - «Как, а сын? - произнёс Чаргобай, наблюдавший эту сцену на кладбище. - У тебя есть сын, ждущий встречи с матерью!» - «Сын… - проговорила она и слегка воспрянула. - Маленький Олежка…» - «Не такой уж маленький: скоро десять лет». - «Скоро десять… Ты давно его видел?» - внучка Чарга подняла на двоюродного племянника жалкие, с неизбывной грустью глаза. Он сказал уклончиво: «Да давненько: мы ведь с Ярославом рассорились. Но запомнил мальчика непоседой и смышлёным не по годам». Женщина задумалась, посмотрела на Янку: «Нет, потом, потом… Я теперь без сил. Можно, у тебя заночую?» Та воскликнула: «Что ещё за вопросы! В доме Кантакузина места хватит всем». - «Он не станет против?» - «Кто вообще будет спрашивать этого болвана?!» - и она рассмеялась хищно.

Незаметно пролетело несколько месяцев. Ростислав уговаривал Настю возвращаться на Русь, но она то хотела, то не хотела, что-то сдерживало её внутренне - тайное предчувствие или просто робость? Угадать нельзя… Под опекой близких людей самочувствие молодой женщины явственно улучшилось: щёки порозовели и округлились, волосы опять заблестели, а во взгляде вновь читались доброта и лукавство. Много времени теперь проводила с Янкиными детьми - мальчиком и девочкой, четырёх и трёх лет соответственно. Выполняла фактически роль гувернантки - обучала, прогуливала, воспитывала. А подруга не возражала: у неё и без детей находилась масса забот - светские приёмы, скачки, бани-термы, покровительство ряду монастырей и богоугодных заведений, посещение ювелиров и портных… Жизнь бы так и катилась по наезженной колее, если бы не новость, принесённая Янкой: в городе Андроник Комнин!

Выяснилось вот что. Перейдя на сторону мусульман, сын Ирины-Добродеи проскитался со своей любовницей Феодорой и совместными детьми по крупнейшим исламским городам - от Каира до Басры, долго жил в Багдаде, а потом обосновался в Алеппо. Здесь проходили торговые пути из восточных стран в Византию и обратно, и наследник императорского престола занялся тем, что, собрав под своим началом банду головорезов, по примеру Берладника начал грабить проходившие караваны. Действия его отличались крайней жестокостью: мусульман-купцов отпускал, а купцов-христиан резал без зазрения совести. Вскоре об этом узнали в Константинополе. Патриарх отлучил Андроника от Церкви, а рассерженный Мануил бросил на кузена собственную гвардию. И хотя новоявленному бандиту удалось скрыться за Евфрат, он попал в ловушку: командир гвардейцев захватил Феодору с детьми и сказал, что прикажет их вздёрнуть, если тот не сдастся в течение суток. Ровно через сутки появился Андроник с белым флагом капитуляции.

В кандалах его доставили к императору. Самодержец сидел в тронной зале у камина и смотрел на огонь. Пленника швырнули к его ногам. Босиком, в жалком рубище и колодках, поседевший и полысевший красавец мужчина корчился на мраморных плитах, словно дождевой червь, выуженный из почвы. Мануил, даже не желая взглянуть на Двоюродного брата, сделал жест рукой: пусть освободят глею и запястья. А когда приказание было выполнено, тихо произнёс:

- Что мне делать с тобой, Андроник? Ты в который раз опозорил наше семейство. Убивал, грабил и развратничал… Вот и евнух Фома убеждает тебя убить… Брат ответил:

- Делай со мной что хочешь, но оставь в покое Феодору с детьми.

- Я её не трону. Бедная вдова Балдуина тем уже наказана, что жила с тобою… Что они находят в тебе? Негодяй и мерзавец, обагрённый христианской кровью. А поди ж ты - летят, словно бабочки на огонь… Ну, да это к слову. Я повелеваю: если ты покаешься и торжественно, на Святом Кресте присягнёшь на верность моему наследнику - принцу Алексею, я тебя прощу и сошлю на вечное поселение в горы Пафлагонии. Что, согласен? Это твой единственный шанс. А иначе - смерть.

Потрясённый благородством повелителя Византии, тот упал на колени и поцеловал край его одежд. Пылко прошептал:

- Ты великодушен… Бог тебя спаси! Выполню любое твоё решение… Можно ли увидеться с престарелой матерью? Ведь потом вряд ли когда-нибудь встретимся. Годы её такие…

- Дозволяю.

Это всё Насте с Чаргобаем рассказала Янка. И добавила:

- Добродея мне разрешила быть в имении при визите сына. Думаю, Андроник выразит желание посмотреть на Зою. Как же без меня? Да и ты могла бы поехать тоже.

- Я? Зачем? - удивилась её подруга. - Никаких чувств больше не осталось. Лишь одна досада. Если бы не он, я жила бы в Тысменице… и растила бы сына…

- Но зато сколько приключений!

- И врагу не пожелаю таких.

- Можно мне поехать? - вдруг прорезался Ростислав. - Мы с Андроником давние друзья. Был бы рад пожелать ему счастья.

- Очень хорошо, милый братик. Мне с тобой будет поспокойнее. Сделай одолжение: пусть закладывают коней завтра ровно в девять утра.

2

Добродея-Ирина родила Андроника в четырнадцать лет и теперь, глядя на него, постаревшего, приближающегося к пятидесяти пяти годам, не могла поверить, что вот этот немолодой, но ещё импозантный мужчина - её сын. Было видно, что он устал: уголки губ опущены книзу, верхние веки - набрякшие, налитые сном. Говорил неторопливо, иногда двумя пальцами массировал переносицу, дабы сосредоточиться. За столом ещё находились Чаргобай и Янка. Шестилетняя Зоя мало тронула сердце отца: посмотрев на девочку, он поцеловал её в лоб и велел не шалить, слушаться родных, а минуту спустя совершенно о ней забыл. Шутка ли сказать: девять отпрысков! Трое от грузинской царевны, двое от Феодоры и по одному ребёнку от ещё четырёх любовниц. Всех не сразу вспомнишь. Да и надо ли, если разобраться? Мать спросила:

- Как ты будешь жить в Пафлагонии? Там такая жара и сушь.

Сын ответил:

- Отосплюсь и воспряну духом. А потом посмотрим.

- Я надеюсь, ты не собираешься больше воевать с Мануилом?

- Он был добр ко мне. Я поклялся на Кресте в верности ему и царевичу. И пока бунтовать не стану.

- Ах, «пока»? До каких же пор?..

- Извини, нечаянно вырвалось. Пожилая дама воскликнула:

- Умоляю, Андроник, оставь! Что ты говоришь? Посмотри на себя: поседел, полысел, а по-прежнему рвёшься в Вуколеон, как мальчишка! Хватит, успокойся. Трон не для тебя.

У него растянулись губы в улыбке:

- Поживём - увидим. Помнишь, Ростиславе, мне одна половчанка нагадала? Буду императором под конец жизни - хоть и мало, но буду.

- Хо! И ты поверил? - усмехнулась Ирина.

- Как ты думаешь, Ростиславе? Молодой человек сказал:

- В жилах моих - кровь кудесника Чарга. Не могу не верить. Многие пророчества наших ясновидцев сбываются.

Гость повеселел:

- Видишь, ма! Кстати, а жива ли внучка этого Чарга и твоя двоюродная тётка… как ея?.. та, с кем я вернулся с Руси?

- Ты уже забыл имя? - удивилась Янка.

Он потёр лоб ладонью:

- Столько лет прошло… Настя, Настенька! Господи конечно! Где она? Вы ведь были подругами.

- Мы подруги по-прежнему. И она живёт со мной в доме Кантакузина.

- Да не может быть! Вот ведь удивительно… Значит, она одна?

Дочь Берладника вкратце обрисовала жизнь её товарки.

- Мы должны встретиться, - заявил Андроник, странно оживившись. - Если будет согласна, заберу Настасью с собой в Пафлагонию.

- Как? А Феодора с детьми? - поразилась мать.

- Именно - с детьми! Не могу же я обрекать их на муки, зной и неудобства? Нет, они останутся тут, в Константинополе. Пусть растут и учатся…

- Но Настасья собиралась возвратиться в Галицию, - вставил Чаргобай. - К маленькому сыну.

- От нея Галиция никуда не уйдёт. Я теперь важнее. Хороша ли она по-прежнему?

Янка произнесла сдержанно:

- Годы не украшают нас… Но отец её дочери не поверил:

- Это ты нарочно клевещешь, потому что ревнуешь.

- Я? Ревную? Не смеши меня! Он отрезал:

- В общем, решено: едем к тебе домой, и немедленно! Добродея покачала головой грустно:

- Ты, мой мальчик, не меняешься совершенно. Будто бы юнец, а не убелённый сединами муж. - Поднялась и поцеловала его. - Неужели больше никогда не увидимся? Я похлопочу: может, Мануил разрешит перебраться поближе к Царю-граду?..

- Был бы очень рад. Но боюсь, это невозможно. Ничего, мама, не печалься. И прости за всё. Я не лучший сын, часто попадал в дурные истории, но считал и считаю тебя самым дорогим человеком на свете. - И поцеловал её с нежностью.

А она, прижавшись к необъятной его груди, повторяла мягко:

- Береги себя. Не доставь мне несчастья получить известие о твоей смерти.

- Постараюсь, ма…

Нет, Ирина доживёт до восьмидесяти лет и скончается на руках Андроника - императора Андроника I… Но случится это очень и очень ещё не скоро…

3

Настенька гуляла в саду с Янкиными детьми и учила их называть по-русски разные цветы, как служанка кликнула её в дом. Внучка Чарга ничего сначала не поняла, а потом, по дороге, обратила мысленный взор в тот заветный уголок подсознания, что порой посылал ей импульсы-наития. И в мозгу возникли четыре слова: «дальняя дорога», «море», «горы», «надежда». И сама себе задала вопрос: «Возвращение в Галич?» - и сама себе же ответила внутренним сомнением. Нет, не Галич. Может быть, потом. Не сейчас.

Поднялась по лестнице и попала в залу. А увидев профиль крупного лысоватого мужчины - волевой подбородок, нос горбинкой, - сразу ощутила сердцебиение. Он взглянул на неё - быстро, испытующе и, довольный, расплылся, не разочаровавшись; встал, пошёл навстречу:

- Здравствуй, дорогая… - и хотел обнять, но она отстранилась:

- Нет, прости… не желаю, не надо.

- Всё ещё злишься на меня?

- Вряд ли, ни к чему…

- Я готов искупить вину. Оба мы стоим на руинах прошлого. Предлагаю начать сначала. - Усадил её напротив себя и налил вино в чашу из кувшина.

- Как - начать? - продолжала теряться в догадках Настенька.

- Взять тебя с собой в Пафлагонию. У неё на лице появилось недоумение:

- Янка, слышишь? Почему молчишь? Та пожала плечами:

- Все свои возражения я ему сказала по пути сюда. Он и слушать меня не хочет.

- Слава, ты? - обратилась к двоюродному племяннику. Ростислав ответил:

- Я - как ты. Или вместе поедем на Русь, или вместе отправимся за Андроником в ссылку. Больше потерять тебя не хочу. Помогу, когда вы опять рассоритесь.

Будущий император хмыкнул:

- Русские такие смешные! Из всего делают трагедию… Что ж, согласен ехать втроём. Назначаю Чаргобая собственным оруженосцем.

Молодой человек огрызнулся беззлобно:

- Как-нибудь обойдусь без таких должностей… Послужили - хватит!

Выпили вина, и Андроник спросил!

- Ну, так что ты решаешь? Внучка Чарга не могла поднять глаз:

- Я должна подумать. Он проговорил с жаром:

- Думать некогда! Мануил разрешил задержаться в столице только на сегодня, чтобы встретиться с матерью. Завтра на рассвете должен уезжать.

- Не могу поступать столь скоропалительно…

- Только так! Здесь тебя ничего не держит. А меня - тем более! Я войду в этот город как триумфатор - или не войду вовсе. В Пафлагонии дождусь своего заветного часа. Соберу немало сторонников. И хочу, чтобы первыми из них были вы с Чаргобаем.

Настя сделала ещё один крупный глоток из чаши. Улыбнулась невесело:

- Но ведь ты не можешь на мне жениться, потому что состоишь в браке с первой своей супругой.

- Разве это для тебя важно?

- Из-за этого я рассталась с Исааком Ангелом.

- Господи, сравнила! Он же холостяк и не захотел под венец, потому что всего боится. Я бы согласился немедленно, но меня вынуждают обстоятельства.

Галичанка в замешательстве посмотрела на Чаргобая:

- Слава, ты действительно мог бы с нами отправиться?

- Безусловно. Если уж называться оруженосцем, то твоим, и больше ничьим!

Растерявшись вконец, молодая женщина низко склонила голову и, прикрыв глаза, прошептала:

- Право, я не знаю… Тут вмешалась Янка:

- Умоляю, Настя, не поддавайся, выстой. Я тебя толкала в объятия Мануила и Исаака - потому что считала их порядочными людьми, но теперь говорю: одумайся! Ты же знаешь Андроника, он тебе изменит с первой же попавшейся юной пафлагонкой. А в моём доме будешь независима и спокойна…

Настя усмехнулась:

- Приживалкой? Нянькой?

У подруги дёрнулась нижняя губа.

- Ты неблагодарна…

- Нет, прости, не хотела тебя обидеть - вы с Кантакузином сделали для меня очень, очень много, вашу доброту не забыть вовек… Но пришла пора делать выбор. Завтра на рассвете еду в Пафлагонию.

Одобрительный возглас вырвался из груды Андроника. Он схватил запястья бывшей своей возлюбленной, с воодушевлением крепко сжал и сказал:

- Душенька, спасибо!

Чаргобай ничего не выразил, про себя же подумал: «Это ненадолго. Он её действительно скоро бросит. И тогда мы отправимся с ней на Русь. Я свалю династию Осмомысла, чтобы самому сесть на галицкий трон!»

А зато Янка, не перенеся глупости подруги, встала и пошла к выходу. Ни к кому конкретно не обращаясь, бросила с досады:

- Мир сошёл с ума!.. Вразуми ея, Господи! И не дай погибнуть!

4

Пафлагония - это часть современной Турции, побережье Чёрного моря от Эрегли (а по-гречески - Ираклии) до Синопа. И едва ли не всю её территорию занимают Понтийские горы, высота которых достигает четырёх тысяч метров. Климат жаркий, а осадков до обидного мало. Жизнь - не сахар, короче. А особенно - в XII веке, без горячей воды в водопроводе, кондиционеров и шоссейных дорог.

Городок Эней, бывший когда-то крепостью, взятой с ходу Александром Македонским на его пути в Индию, прилепился к берегу горной речки, неширокой, но бурной, с обжигающе холодной водой, вечно вспененной на неровных бурых камнях. Древние городские стены, кое-где разрушенные и поросшие деревцами, представляли невесёлое зрелище, создавая образ одичания и убогости. Гарнизон насчитывал четыреста человек. Комендант города олицетворял собой основную византийскую власть в радиусе нескольких сотен вёрст. До ближайшего крупного Черноморского порта - Амастриды - надо было ехать несколько дней верхом.

Появление в Энее ссыльного Комнина потрясло до основания местное общество. Не Андроник ходил на поклон к коменданту, а семейство коменданта почитало за честь посещать пристанище императорского родича, говорить о погоде и о политике, угощаться вином и тушёной свининой с лигурийской капустой, - благо, им идти было близко, через сад, где опальной августейшей особе выделили небольшой домик. Все считали, что Настя - его супруга, а Берладников сын - их телохранитель. Но когда настоятель местной церкви, нарушая тайну исповеди, сообщил коменданту полученные им от внучки Чарга сведения - что она вовсе не жена, а наложница, - тот вначале был весьма шокирован и отказывался поверить, а потом решил, что, должно быть, в столице так принято, нравы там иные, а порфирородным виднее, как жить. И с кем.

Обживались медленно. Настя, продолжая внутренне сомневаться, правильный ли выбор она совершила, огорчалась по пустякам, раздражалась, плакала. То её выводила из себя слишком острая местная еда, то бегущий по ложу скорпион, то гортанный выговор смуглых пафлагонцев. Наконец она начала ревновать Андроника к дочке коменданта - рыхлой семнадцатилетней девице, у которой таз был примерно вдвое шире плеч. И хотя в свои двадцать девять Настя оставалась такой же красавицей - стройной, моложавой и нещадно выдёргивала возникавшие то и дело белые волоски, юная соперница очень волновала её, вплоть до неприличия, безобразных сцен, устраиваемых любовнику. И однажды на исповеди призналась:

- Батюшка, грешна.

- В чём же, дочь моя?

- Пожелала смерти Гликерии, дочери Хрисанфа. Но потом одумалась и молила Господа о прощении.

- А за что же ты не взлюбила ея?

Были на обеде у коменданта, и Андроник обменивался с нею тайными намёками.

- Да неужто? Какими?

- Говорил, что она похожа на языческую богиню Кибелу, плодородную и животворящую, и пророчил ей выводок детей.

- Да ведь он шутил, полагаю.

- Да, теперь я тоже так думаю. Но тогда не смогла сдержаться и послала Гликерии мысленные проклятия.

- Нынче перед сном десять раз прочти «Отче наш», и тебе полегчает.

- Непременно, батюшка.

Тем бы это нелепое откровение Настеньки и кончилось, и забылось навсегда, если бы у дочери коменданта не возникла жесточайшая лихорадка. Поп, в очередной раз нарушив тайну исповеди, рассказал Хрисанфу о былом признании иноземки - как она желала девушке зла. И по мере ухудшения состояния заболевшей подозрения в Настенькином сглазе только возрастали.

Как-то раз Андроник, появившись дома в сильном подпитии, сел напротив своей наложницы и сказал:

- Коли ты не снимешь порчи с этой заболевшей и она умрёт, то энейцы схватят тебя и сожгут заживо как ведьму.

У неё от ужаса пробежали мурашки вдоль спины. Губы прошептали чуть слышно:

- Ты меня пугаешь.

- Говорю, что знаю. Комендант вне себя. И священник на его стороне. Стоит им обратиться к пастве, возбудить толпу, и тебя никто уже не сможет спасти.

- Что мне делать, ответь? Я ведь ворожу редко, не умею, не обучалась. Кое-что помню из приёмов Арепы… И клянусь, что не насылала напасть на хворую, просто совпадение!

- Разбираться поздно, время дорого. Чародействуй, как можешь.

- Мне не удалось и родную-то дочь спасти, а с Гликерьей и подавно ничего не получится.

- Начинай, не медли.

Настя запёрлась в комнате без окон и, поставив на столик блюдо с водой, разместила по его окружности шесть Церковных свечек. Запалила их фитильки, положила в воду золотое кольцо с тем расчётом, чтобы отражения всех шести огоньков оказались в его центре (а она смотрела, стоя на табурете). Находясь как бы в фокусе заповедного пламени, начала читать заклинания, заговаривать блюдо-чару, колдовать, волхвовать. И в какой-то момент в отблесках на воде проступили черты седовласого Чарга. Он проговорил:

- Помогу тебе… исцелю недужную… Но не ворожи боле никогда. А не то сгоришь. - И пропал из виду, точно растворился. Свечки ж на столе стали гаснуть поочерёдно.

Бледная как призрак, половчанка вышла к Андронику протянула чашу с заговорённой водой и произнесла:

- На, пойди в дом к Хрисанфу, пусть Гликерья выпьет.

- Ты считаешь, поможет?

- Будем уповать.

В ту же ночь заболевшая сильно пропотела, жар уменьшился и к утру спал совсем. Через день она встала с постели а неделю спустя вышла подышать свежим воздухом в сад.

Радости родителей не было границ. Но зато комендант со священником и другие энейцы, слышавшие о чуде, совершенно поверили, что Настасья - ведьма.

5

Лето и сентябрь 1172 года миновали спокойно. Зной превозмогали, прячась в самую жару по домам или по садам под деревьями, часто купались в речке и с большим удовольствием пили свежее холодное молоко. А в конце сентября жизнь дала трещину: в комнате Андроника Настенька нашла женскую заколку, явно не свою. Разумеется, сын Ирины отрицал вину и не признавался в измене, но когда она пригрозила, что нашлёт на него ослабление мужской силы, нехотя открылся: мол, случайно у него была близость с молочницей, приносящей к ним в дом продукты каждое утро. Умолял простить, уверяя, что не получил от связи ни малейшего удовольствия и давно раскаялся. Внучка Чарга простила, но замкнулась в себе, погрустнела и подолгу теперь молилась под образами. Тут явился молочник и сообщил, что его жена умерла; перед смертью она поведала ему о грехе с Комнином и о подозрении, что её сглазила русская колдунья. Если же они не хотят огласки, пусть заплатят приличную сумму. Начался скандал с криками и руганью. На подобный тарарам прибежал Чаргобай и попробовал выставить молочника вон; выхватив из-за пояса нож, тот напал на сына Берладника; защищаясь, последний оттолкнул обманутого мужа ногой; падая, несчастный напоролся на штырь железной оградки, окружавшей клумбу, и скончался на месте.

Доложили Хрисанфу. Комендант был весьма раздосадован происшедшим и впервые высказал Андронику недовольство ссылкой порфирородного именно в Эней. Но потом остыл и заметил, что попробует замять инцидент, если Настя и Ростислав их покинут. А иначе будет вынужден передать убийцу судебным властям, равно как и ведьму - властям церковным. Выхода иного никто не видел: внучка и правнук половецкого мага стали собираться в дорогу.

Уезжали вечером, под покровом тьмы, чтобы не мозолить глаза любопытным энейцам. Настя и Андроник обнялись на прощанье. Он сказал:

- Я тебя никогда не забуду. Женщина вздохнула:

- Я тоже. - А потом добавила: - Пусть твоя мечта сбудется. Царствуй справедливо и не обижай подданных. А иначе они тебя свергнут. От любви толпы до ея ненависти - шаг один.

- Ты мне это пророчишь? - улыбнулся он.

- Понимай как знаешь. - Ростислав подсадил её в седло, и уже с коня чародейка бросила: - Будешь в Царе-граде - не забудь про Янку; я люблю подругу и ея детей, в том числе и Зою. Позаботься о них.

- Слово рождённого в Вуколеоне.

Сын Берладника тоже дружески стиснул руку аристократа:

- Янка моя сестра, и надеюсь, что ей не придётся туго под твоей властью.

- Ты об этом говоришь как о деле решённом, словно завтра мне въезжать в Константинополь императором! Может, ничего не получится и умру в Понтийских горах?

- Я на всякий случай. - Вспрыгнув на коня, молодой человек воскликнул: - Счастлив будь, Андроник!

- Да и вы не держите зла, - отвечал вельможа с грустью в голосе.

Цоканье копыт смолкло в темноте.

Будущий монарх чувствовал: с этими двумя он уже не встретится.

1

Болеслава доносила второго ребёнка и благополучно разрешилась от бремени в сентябре 1172 года. Мальчика назвали по-славянски Ярославом, а по святцам Василием.

Но его родители вскоре разошлись окончательно. Мать и новорождённый продолжали находиться в княжеском дворце в Галиче, а Владимир-Яков, поругавшись с отцом переехал в Болшев. Вскоре к нему от мужа-священника убежала попадья Поликсения с сыном Георгием. Ничего подобного общество не знало давно, со времён любви Осмомысла и Настеньки.

Ольга Юрьевна попыталась было всех примирить. Первым делом посетила супруга, вставшего недавно после простуды и поэтому слабого ещё, бледного и хмурого. Князю исполнилось сорок два, стригся он теперь коротко, а зато отпустил довольно длинную бороду. Видел хуже прежнего, даже изумруд плохо помогал, а другой, посильнее, заказали в Царь-граде недавно и ещё не доставили. Посмотрел на вошедшую княгиню тусклыми глазами и не поздоровался. Женщина спросила:

- Как себя чувствуешь, батюшка, мой свет? Галицкий правитель неопределённо взмахнул рукой.

- Выглядишь получше. Третьего дня вовсе походил на покойника.

- Вот спасибо, утешила!

- Говорю без обиняков. Коль уж ты пошёл на поправку, можно потолковать о делах. Как нам Яшенькину совесть пронять, прямо не приложу ума - тошно, неприятно. Чем его прижучить?

Ярослав огорчился ещё больше. Тяжело вздохнул:

- Он давно отбился от рук. В том вина моя. Проглядел, не понял. Не увлёк примером. Не наставил на путь истинный. Не сумел воспитать, занимался собою и заботами княжества, а родному сыну не привил уважения ни к делам, ни к наукам.

Долгорукая не стала отрицать очевидного, потому что была с ним согласна. И ещё со своей стороны с лихостью добавила бы целый ряд обвинений. Но в раздоре не ощущала надобности и поэтому произнесла философски:

- Что ж теперь себя упрекать! Прошлого не вернёшь. Надо думать о настоящем. Может, по церковной линии действовать? Нового епископа Кирилла упросить отправиться в Болшев и поговорить с охламоном? Заодно пристыдить дуру Поликсению?

- Можно, да не думаю, что поможет. Коль у них любовь…

- Ах, «любовь, любовь»! - наконец не выдержала она.

Что папаша, что сын - только про любовь и толкуют! Не любовь, а похоть - коли говорить своими словами! - Ты опять за своё… Потому как не ведаешь настоящей любви, к сожалению.

- А моя к тебе - нешто ложная?

Он молчал, не желая ввязываться в ничего не стоящий спор. Женщина решила тоже не развивать скользкой темы и опять свернула на сына:

- Значит, ты оправдываешь Якова?

Осмомысл обхватил туловище руками и сидел согбенный. Произнёс негромко:

- По-житейски я его понимаю. Но по-княжески и по-христиански извинить не могу. Примирюсь, если бросит пить и блудить, возвратится к Ваське и Болеславе. А иначе власть ему завещать не вправе.

Ольга Юрьевна сразу ощетинилась:

- Всё-таки Настасьич?

Муж взглянул на неё близоруко, холодно:

- Почему бы нет? С новым епископом Кириллом я провёл уже разговор. В случае чего, Церковь узаконит Олегово положение, я издам указ…

- Коли ты пойдёшь на такое, - жёстко отрубила княгиня, - мы с тобой снова разойдёмся. И уже навсегда.

- В монастырь уйдёшь? - кашлянул правитель.

- Может, в монастырь.

- Ладно, не горячись раньше времени. - В голосе его прозвучали добрые нотки. - Лучше поезжай в Болшев, потолкуй с Яшкой, попытайся усовестить, пронять. Вдруг получится?

- Хорошо, подумаю.

Но сначала она пошла к Болеславе. Та сидела на лавке и внимательно наблюдала, как малыш сосёт тучную белёсую грудь кормилицы, с жадностью хватая тёмно-красный сосок. Подняла на свекровь серые в зелёную крапинку глаза:

- Здравствуй, маменька.

- Здравствуй, здравствуй, доченька. - Подошла, коротко коснулась щекой щеки, села рядом. - Васька-то прожорлив, как я погляжу.

- Шалопай да буян. Что ни час, просит титьку. Скоро нам одной кормилицы станет мало.

Бабушка рассыпчато рассмеялась:

- Да хоть десять! Лишь бы вырос настоящим орлом. Не в пример отцу… - Выждала мгновенье и заговорила опять: - Князь меня направляет в Болшев. Буду увещевать сына. Может быть, вдвоём?

У черниговки на лице появилось брезгливое выражение словно бы княгиня предложила ей что-то неприличное:

- Не подумаю даже! И тебе, матушка, мой свет, не советую. Не послушает да ещё унизит; будучи в подпитии - даже обхамит. Или ты не знаешь? Мне, по правде сказать, без него даже лучше: меньше огорчений, больше времени для родного дитятки.

- Так-то так, - согласилась старшая, - да не так-то вовсе. Муж с женой должен проживать вместе. А тем более - княжич и княжна. Осмомысл без конца грозит завещать престол своему Настасьичу. Надо что-то делать.

Как желаешь. Я и пальцем пошевелить не хочу. Выдали меня по расчёту, словно вещь продали на торжище; стало быть, какая тут сердечная склонность? Только равнодушие. Ну, уехал, живёт с другой, мне от этого ни жарко ни холодно.

- Но у вас Васятка. Как он без отца?

- Как-нибудь осилим. Я ему передам свои знания, чем живу и о чём мечтаю. Может быть, и дедушка Ярослав мудростью поделится.

- Он поделится, как же! - зло ответила Долгорукая. - Думает о себе одном. Или книги читает из Царя-града, или туров гоняет в Тысменице. А семья для него - нуль без палочки.

Болеслава ей возразила - мягко, но уверенно:

- Ты несправедлива, матушка, мой свет. Галич Ярославом может гордиться. Да, в отличие от других князей, он не ходит в походы, не воюет со степняками, не пирует с дружиной по многу ден. Но хозяйство его в порядке. Правосудие вершится исправно. На границах спокойно. Урожаи отменные, и торговля идёт привольно. Люди богатеют! Ну, а то, что Бог не создал его образцовым родителем и мужем, - ничего не поделаешь. Совершенных людей не бывает.

Ольга Юрьевна только фыркнула:

- Расписала - ух! Настоящее житие святого! Иль сама к свёкру прикипела? - посмотрела едко.

- Ой, о чём ты! - вспыхнула невестка. - Он в отцы мне годится. Я его уважаю как родителя и великомудрого князя. Боле ничего.

- Знаю, знаю, просто так съязвила. Складно говоришь - хоть сегодня его причисляй к лику праведников, а со стороны глядючи, он и впрямь выглядит солидно. Но попробуй, поживи бок о бок с таким блаженным!.. Ну, молчу, молчу. Значит, не поедешь со мною в Болшев? Что да, тогда не сетуй, коли у меня ничего не выйдет!

В тот же день заглянула княгиня в дом батюшки Георгия, чтобы посоветоваться с Матрёной: как им быть с Поликсенией? Попадья сидела при разговоре вся пунцовая, только причитала:

- Вот позор-то, позор, лучше провалиться сквозь землю! Ведь такая дочечка была славная, все молитвы знала назубок и по дому всё делала. Ну, конечно, по молодости захохочет прегромко, или побежит за околицу с девками водить хороводы, или заупрямится, коли не по ней. Так и мы были не спокойней в юные года! Но сынишку прижить от княжича? Да сбежать от родного мужа? Это ж страх Господень! Мы с отцом от этих вестей поседели аж!

- А поехали вместе в Болшев? - предложила гостья. - Каждая со своим чадом будет толковать. Может, так надёжней получится?

- И отца Дмитрия привлечь! Он ея супруг, пусть употребит власть. Коли надо - отхлестает вожжами! Чтобы знала, паршивка, как сбегать к полюбовничкам, Господи, прости!

- Нет, давай сначала по-бабьи, по-простому да по-хорошему. Вожжи припасём напоследок. Пусть сперва княжич от нея отвернётся.

- Неужели же отвернётся, матушка, мой свет? - с беспокойством спросила та, неизвестно чего желая больше на самом деле.

Ольга крякнула:

- Ах, понятия не имею, душенька, - может, с лестницы меня спустит.

- С лестницы? Тебя? Долгорукая отмахнулась:

- А с него станет, с губошлёпа! Ну, так едем, да?

- Я готова хоть сей момент.

- Значит, поутру завтра.

Был уже ноябрь, а погоды стояли нехолодные, снега не предвиделось вовсе, и колеса повозки грязь разбрызгивали в разные стороны, иногда увязая в липкой глине по самую ось. Голые деревья вроде бы стеснялись своей наготы. Рыже-бурый ковёр из опавших листьев набухал от сырой земли. Лишь вороны, не желавшие улетать на юг, бесконечно кружили в небе, каркали, как лаяли.

Болшев показался тоже каким-то набухшим, серым и простуженным. Княжич вышел на удивление трезвый, вымытый, с подстриженной бородёнкой. От души облобызался с княгиней, ласково сказал «здравствуй» попадье. Но предупредил - вроде балагуря, но веско:

- Коли просто проведать - милости прошу. Коли уговаривать разбежаться с любушкой моей - и не затевайте. Только поругаемся.

- О делах потом, - увильнула Ольга. - Дай с дороги-то отдышаться: все кишки растрясло по этим дорогам.

Он ответил:

- Сделайте любезность, отдыхайте, выходите к столу. Я велю накрыть.

Во дворце беспорядка не наблюдалось: чисто, ладно и проветрено - ни тебе паутины, ни сора. Челядь бегала резво. Кто наладил жизнь? Сам Владимир? Или молодая наложница? Оставалось загадкой.

Долгорукая выслала попадью для разгляда. Та пошла искать дочку и нашла в зале для пиров, называемой гридницей: Поликсения отдавала распоряжения слугам, как чего ставить на столе. Увидав Матрёну, сразу застыдилась, краской залилась, начала бормотать нечленораздельно:

- Маменька… ну вот… здравствуй… извини…

Мать, ни слова не говоря, подошла к наследнице и с размаху вмазала ей такую пощёчину, что холопы рты раскрыли от изумления, а потом засуетились, опустили глаза, вроде ничего и не видели, стали убираться из залы торопливо.

- Сучка! Потаскуха! Блудница! - продолжала неистовствовать родительница. - Зенки-то забегали, стыдно стало! Не меня бойся, дура, но суда Божьего. Рано или поздно за всё ответишь.

Горько всхлипнув, слёзы утерев рукавом, дочка прошептала:

- Люб он мне, мамусенька, шибко, шибко люб… Жить я без него не могу… И дитя у нас… Гошенька, Георгий… в честь папусеньки нашего…

- «В честь папусеньки»!.. У тебя супруг! Надо ж понимать!

- Он хороший человек, отец Дмитрий… добрый, славный… но чужой. Не смогла, не переборола себя… опостылел он…

Сев на лавку, попадья распустила узел платка. И произнесла мягче:

- Аж вспотела, тут с тобой споря… «Опостылел»! А зачем замуж шла, коли не хотела?

- Так уж вышло, само собою.

- Дура - прости, Господи! Дура и есть. Поликсения тяжело вздохнула:

- Тятенька-то что? Сильно переживает?

- Нет, плясал на радостях! - съерничала Матрёна. - Знамо, убивается. Выпороть велел.

- Что ж, пори, я согласна. Только от Ярославича не уйду по моей доброй воле. Если сам вдруг захочет - ну, тогда придётся. А иначе буду с ним до могилы.

- «До могилы»! - снова передразнила мать. - Вот ведь полоумная… Ну, иди сюда, дай хоть поцелую. Щёчка-то горит? Ничего, остынет. Я же от души и за дело. Не смогла сдержаться.

Между тем и княгиня, поскучав у себя в палатах, разыскала сына. Он смотрел, как дворовый парень чистит его сафьяновые сапожки, обернулся к Ольге и пошёл ей навстречу:

- Отдохнула? И слава Богу. Что там в Галиче? Все меня бранят?

- Кто бранит, а кому дела нет. Возвернуться бы тебе, Яшенька. Попросить прощения у отца, он уже остыл, больше не ругается. С Болеславкой тоже договоримся. Восстановим мир.

Тот слегка поморщился:

- Умоляю, не начинай. Я решил окончательно. Лучше быть простым галичанином, но с моей любушкой-голубушкой, чем правителем-бобылём или с нелюбимой женою. Тут вопросов нет.

Женщина взглянула на отпрыска кротко, с некоторой грустью, провела пальцами по его скуле и виску, наклонилась, поцеловала в плечико:

- Мальчик мой хороший… Как же всё теперь сложится? Княжич улыбнулся:

- Разве ж угадаешь! Как написано на роду, так оно и выйдет. Хочешь поглядеть на внучка? Он такой резвун!

- Младший, от Болеславки, тоже ведь игрив. Ест за четверых - словно ты в детстве. Без него не скучаешь?

- Матушка, пожалуйста, не трави душу.

- Хорошо, хорошо, не буду.

Посмотрела на двухлетнего Гошку: белобрысого, с оттопыренными ушами. Что-то лопотал и периодически сосал пальчик. А потом напустил в штаны. Молодой папаша беззаботно смеялся, тискал отпрыска, помогал прислужницам переодевать ребёнка в сухое. А княгиня подумала: «Он и вправду счастлив. Надо ли ломать ему жизнь? Может быть, оставить в покое? - Но потом сама себе возражала: - Как, отдать Настасьичу княжество? Ни за что на свете. Я, наследница Юрия Долгорукого и великих императоров из Царя-града, никогда с этим не смирюсь. И костьми лягу, но любезного Яшеньку посажу на стол. Видимо, чуть позже. Он теперь ещё не готов…»

Словом, их поездка кончилась одним семейным обедом - к удовольствию обеих сторон. Ольга и Матрёна уезжали весёлые, без обид на детей, с лёгким сердцем. Но по возвращении в Галич всё переменилось.

Кснятин Серославич бросился к владычице, хлопая глазами и тряся бородой; выпалил растерянно:

- Ой, беда, беда, матушка, мой свет!

- Что случилось? - похолодела она.

- Ярослав… князь наш дорогой… нас покинул…

- Умер? - У неё ком поднялся к горлу.

- Да Господь с тобою! Слава Богу, живёхонек. Он поехал в Тысменицу…

- Тьфу ты, лиходей, Кснятинка! Напугал меня! Что же в том дурного - в Тысменице? Нешто он не ездил туда и раньше?

- Ездил-то он ездил, да не за тем.

- А зачем теперь?

- Тимофей прислал весточку: из Царя-града прикатили Настасья и Ростислав, сын Берладников…

- Господи, Твоя воля!..

- Понимаешь, нет? Ярослав как прочёл, так и побелел. Глазыньки - что блюдцы, губки затряслись. Заметался по клетям, точно раненый ирбис[21]. А потом Гаврилку Василича кликнул: мол, седлай коней, едем, едем! И умчались как ветер.

Ольга Юрьевна, осенив себя крестным знамением, тихо оизнесла:

- Вот и кончилась моя жизнь. Потеряла мужа. Во второй, и в последний, раз.

2

Путешествие внучки и правнука Чарга длилось больше месяца. Доскакав из Энея до черноморского порта Амастриды, около недели провели в ожидании попутного корабля. Плыть на запад, к Константинополю, побоялись и отправились на восток, в сторону Синопа, от которого при хорошей погоде - около трёх дней и ночей на север до Таврического (Крымского) города Херсонеса. На другом корабле добрались к Белгородской крепости и на третьем - вверх по Днестру, до тысменицких лесов… Планов на будущее не строили. Настенька желала встретиться с сыном и молить Осмомысла разрешить ей остаться с Олегом, на любых правах, даже горничной. Ростислав же хотел (ну, во всяком случае, на словах) возвратиться под крыло Давыда Смоленского и служить в его войске; но сначала собирался увидеть, как решится судьба двоюродной тётки: если Насте не удастся осесть рядом с сыном, взять с собою в Смоленск.

Не найдя коней, шли пешком через лес около пятнадцати вёрст. На одной из тропок чуть ли не в упор, нос к носу, налетели на мишку - средней величины и паршивости; испугавшись друг друга, разбежались в разные стороны, а потом долго хохотали, сидя на пеньке. Отдыхали в охотничьем домике, жарили подстреленных Чаргобаем зайцев, запивали простой ключевой водой из лесного ручья. К городку вышли вечером. Заплатив караульным на воротах за вход, устремились к бывшему дому Настеньки - княжеским хоромам. Озадачив привратников, стали ждать разрешения войти. Появился Тимофей - всё такой же, не от мира сего, с волосами, как раньше, «под горшок» и с лицом состарившегося отрока. Удивлённо воскликнул:

- Батюшки светы! Вы откель такие?

- Из Царя-града, вестимо. Переночевать пустишь?

- Заходите, не жалко.

Настя с трепетом поднималась по лестнице. Ей казалось, что сейчас не выдержит, упадёт без чувств. Вздрагивала от звука любых шагов: может быть, Олежка? И увидела его, появившегося на другой стороне сеней, - худощавого и высокого для одиннадцатилетнего мальчика, смугловатого, кареглазого. Он смотрел настороженно, спрашивал безмолвно: ты ли это? У неё потоком хлынули слёзы горло задрожало, и произнесённая фраза вышла клочковатая, куцая:

- Здравствуй, сыночка… Не узнал меня?

Паренёк моргал и не двигался, глядя на красивую чернобровую тётеньку, плачущую навзрыд; наконец до него дошло, и слетевший с его уст вопрос получился тоже коротким:

- Маменька? Неужто? - И не выдержал, бросился к ней в объятия. Повторял всё время: - Отчего ты долго не ехала? Я соскучился за тобою - страсть!

- Не могла, ну никак не могла, любимый, - отвечала женщина. - Ведь была я за тридевять земель. Хорошо, что теперь примчалась.

- Хорошо вельми.

Он не отходил от неё и, заглядывая в лицо, умилительно улыбался:

- Ты такая дивная. Никого нет тебя прекрасней.

- Да и ты у меня уродился славный. Тятенька-то ездит, навещает тебя?

- Реже, чем хотелось бы. Чаще присылает подарки. Отчего вы не вместе и живете порознь?

- Так нельзя же, Олеженька, коли у него супруга-княгиня, Ольга Юрьевна. Быть женатым сразу на двух не позволил Господь.

- Но ведь я - Осмомыслов сын всамделишный?

- Ну, само собою.

- Разве ж можно быть сыном не от жены?

- Получается, можно.

- И от этого я не княжич, как брат Володимерко?

- Да, поэтому.

Лоб гармошкой собрав, что-то вспоминал. А потом спросил:

- Что такое «бастардус»?

Настя покраснела и попробовала уйти от ответа:

- Это нехорошее слово, заморское. Лучше его не произносить.

- Нет, а как истолковать?

- Да на что тебе? Где ты слышал?

- Про меня так вельможи бают. Стало быть, не любят?

- Болтуны, охальники. Плюнь на них.

- Отчего ты боишься изъяснить?

- Не боюсь нимало. Изъясню, изволь. Так латинцы называют отпрысков короля или императора, появившихся не в его семье, а на стороне.

- А-а, ублюдков?

Рассердившись, внучка Чарга проговорила:

- Как тебе не стыдно ругаться? Вот не ожидала! Мальчик не смутился, а печально определил:

- Значит, я бастардус. Потому-то меня и держат в лесах, а не в Галиче.

- Ну и что? - Мать ладонью распушила его волосы. - Чем в Тысменице плохо?

Он сказал задумчиво:

- Да не знаю. Вроде бы ни в чём не нуждаюсь. С Тимофейкой мы живём душа в душу. Но внутри червячок сосёт: для чего я не княжич, а какой-то бастардус?

- Значит, так Господь захотел. Испытание, ниспосланное с Небес. Чтобы ты, пострадав, сделался духовней и чище. Сын кивнул:

- Понимаю, маменька. Надо не роптать, а терпеть. Ибо ничего случайного нет и на всё воля Божья.

Так они прожили два чудесных дня - в разговорах, прогулках, трапезах, и Олегов Трезорка следовал за ними по пятам неизменно, тявкал радостно, хоть и был уже в собачьих летах, приближаясь к восьми годам. А на третьи сутки прискакала кавалькада из Галича: князь, его подручные и охранники. Осмомысл взбежал на крыльцо, почерневший от пыли, нервный, увидав Настеньку, выкрикнул со злостью:

- Как ты смела воротиться назад? Убирайся прочь к своему Андронику! Лучше уходи добровольно, или я спущу на тебя борзых.

У неё подогнулись колени, и, упав к ногам Ярослава, Женщина взмолилась:

- Пощади, батюшка, мой свет… не казни, прости! За вое легкомыслие я уже наказана - смертью малой дочери и скитаниями по свету… Разреши остаться в Тысменице при Олежке, родной моей кровиночке!..

Но её бывший покровитель рассердился ещё сильнее:

- Слушать не желаю! Об одном прошу: не вводи в искус и не вынуждай вышвыривать тебя силою. Собирайся живо!

Тут вперёд вышел Чаргобай. Он за время отсутствия в Галиче очень возмужал, превратившись в зрелого, кряжистого витязя, перенявшего от Берладника бычью шею и крепкие ноги. Твёрдо и весомо проговорил:

- Не замай, Ярославе, или дело будешь иметь со мною. Осмомысл рассмеялся едко:

- Я? С тобою? Не было печали мараться! Не встревай, племяш. А не то свистну верным гридям, и они тебя затопчут копытами лошадей.

- Пусть попробуют. Прежде чем затопчут, уложу их с десяток, как пить дать! - И со звоном выхватил из ножен короткий меч.

Князь немедленно кликнул молодцов из отряда Гаврилки Василича: те, стуча сапогами, побежали по ступеням крыльца и, держа сабли наголо, окружили хозяина, только ожидая сигнала к схватке.

- Стойте! - вдруг раздался тонкий мальчишеский голос. - Я не дам тронуть маменьку и троюродного братца! - И Олег встал посередине, между двух враждебных сторон. - Прежде чем изрубите их, вам придётся изрубить и меня!

Галицкий правитель вроде бы проснулся и тряхнул головой. Произнёс на тон ниже, чем раньше:

- Сынка, отойди. Дети не мешаются в распри взрослых. Но парнишка ответил дерзко:

- Мне плевать на других детей! Я - бастардус, и закон мне не писан. Отступить меня никто не заставит. Лучше сам решай: коли маменьку выставишь за двери, я поеду с нею. Потому что она меня не стесняется. Потому что жить один в Тысменице доле не желаю!

Подивившись на эти речи, повелитель взмахнул рукой, и дружинники опустили сабли, хоть и продолжали толпиться за его спиной полукругом. Меч упрятал в ножны и Чаргобай.

- Будь, Олеже, по-твоему, - примирительно сообщил родитель. - Разрешаю Микитичне оставаться. Но не во дворце: у кого-нибудь из простых горожан. А тебе, Ростиславе, места тут не сыщется. Отправляйся подобру-поздорову, покуда цел.

Тот пробормотал:

- Уж не задержусь. Наши главные встречи впереди.

Осмомысл провёл в Тысменице до утра, лично проследил, как уехал наследник Берладника, и дождался доклада Тимофея, что Настасья временно разместилась в доме у попа. Пожелав отобедать, пригласил за стол сына. Тот явился мрачный, глаз не смел поднять. Попросил прощения за вчерашнюю выходку, но оправдываться не стал, лишь сопел угрюмо. Князь ему сказал:

- Ничего, не трусь, я уж не сержусь. Более того: я тобой доволен. Ты себя повёл, как и подобает настоящему княжичу.

Мальчик покраснел и ответил:

- Благодарен, отче, за сии лестные слова. Но, увы, я напомню, что не княжич есмь, но презренный бастардус.

- Был бастардусом, да теперь не будешь. Новый епископ Галича, что приехал из Царя-града вместо отошедшего в мир иной преподобного Кузьмы, обещал узаконить твоё рождение. Станешь ровней Володимерке.

Личико парнишки просияло от счастья. Он, упав на колени, с жаром поцеловал отцу руку. И, подняв глаза, восхищённо спросил:

- Коли так, я смогу, как и он, унаследовать престол в Галиче?

Улыбнувшись, Ярослав усадил его по правую руку от себя, начал потчевать, а потом заметил:

- Можешь унаследовать ранее, чем он. Тот опешил, даже бросил есть:

- Не уразумею… Володимерко ведь старший из нас?

- Старший, да нелепый. Ты мне больше по сердцу.

- Ой, да это ж страх - взять и управлять целым княжеством! Вон меня Трезорка и тот слушаться не любит.

Осмомысл с улыбкой проговорил:

- Не беда, научишься. И потом, я пока помирать не решил. Лет ещё пятнадцать протяну как-нибудь. Ты и повзрослеешь.

- Ну, тогда я спокоен, тятенька.

Глядя на него, Ярослав подумал: «Как похож на Настю! Та же смуглая кожа и коричневые глаза. Нос точь-в-точь ея. Маленькие ноздри… А она стала только краше. Нет уже того юного создания, нежного и хрупкого, что любил я всем сердцем; но она, как хорошее вино, сделалась с годами более изысканной, впечатляющей… Этот удивительный взгляд, мягкий голос… Слёзы - будто скатный жемчуг… - Он вздохнул. - Но она предала меня. Наши чувства, нашего сына… Убежала с Андроником, как гулящая девка. А теперь приползла, точно пёс побитый. Поделом же ей! Справедливость есть. - Пригубив вина, сам себя спросил: - Неужели прощу? - Сам себе ответил: - По-христиански обязан. Ну, а если не по уму, а по сердцу? - Сам собой возмутился: - Стыдно различать! Сердце и должно жить по-христиански. Коли я зовусь православным! - Окончательно сделал вывод: - Стало быть, прощу. Но любови меж нами быть уже не может. Рушить снова семью, озлоблять бояр? Упаси Господь! Никогда не стану. Буду восхищаться ею издалека. Да падёт на меня проклятие Вседержителя, коли отступлюсь!» И смотрел на сына, как он ест и пьёт, с теплотой и радостью.

Ах, напрасно зарекался отец Олега! Ибо сказано: не клянись, чтоб не нарушать клятвы, а нарушив, жди неотвратимой небесной кары. Бедный Ярослав!..

3

Ольга Юрьевна посетила Осмомысла в расстроенных чувствах, с покрасневшей шеей и покрытой бисеринками пота верхней губой. «Боже, вот уродина! - промелькнуло в голове князя. - Этот нос, как репа, в точечках-угрях… эти щёки дряблые… Господи, а пузо! Словно на сносях… Лучше не глядеть». - И уткнулся в книгу. Долгорукая сразу поняла его мысли, прошипела гневно:

- Уж смотреть не хочешь! Ну, понятное дело, где нам до прельстительной потаскушки! Всё забыл: прошлые обиды, вероломство, подлость - полетел к зазнобе голову сломя. Честь, супругу побоку! Полюбовница - свет в окошке!

Он ответил, не повернув головы:

- Что ты мелешь, глупая? У меня там сын. Должен был узнать, разобраться. Оградить его, коли нужно…

- Ну и разобрался? Оградил дитятю?

- Ростиславку выслал к свиньям собачьим. Вот ведь негодяй! Руку поднял на меня, на князя!

- А ея тоже выслал? Галицкий владыка сухо произнёс:

- Выслал. Из дворца…

- «Из дворца до крыльца»! Где ж она теперь?

- В доме у тысменицкого попа.

У княгини болью исказилось лицо:

- Всё с тобой мне яснее ясного. Снова здорово… Муж заволновался:

- Прекрати! Молчи! «Ясно ей» - видали! Что ты разумеешь - куцым своим умишком, не способным заглянуть в душу? Как тебе вдолбить? Только время тратить!

Женщина присела на лавку - грузная, нескладная. Маленькие слёзки, выкатясь из глаз, задрожали на её коротких ресницах. И она их утёрла пальцем, толстым и кургузым. Жалобно сказала:

- Грех так говорить, Ярославе. Я ли не любила тебя? Я ли не люблю до сих пор? Да, конечно, ссорились, разъезжались, говорили гадости. Зубы точили друг на друга. Но потом одумались, помирились, съехались. Дочек выдали за хороших людей… И опять сначала? - Вынула платок, вытерла под носом. - Если я ревную, стало быть, люблю. - Повздыхав, добавила: - Хоть грызёмся часто, но давно срослись. Порознь не можем. Не руби по живому-то.

Отшвырнув книгу, Осмомысл поднялся, подошёл к окну. Коротко ответил:

- Я не собираюсь рубить. Всё идёт по-старому.

- Мне-то видно, что нет.

- Всё идёт по-старому! - повторил он с нажимом. - Никаких Настасий больше не будет.

- Утешаешь? Обманываешь?

- Я сказал - не будет! Это решено.

- Уж хотелось бы верить. А не то слух пошёл - ты Настасьича пожелал узаконить… - Мягко так ввернула. Да испуганно осеклась, не договорив: обернувшись, князь прожёг её недовольным взглядом. Прорычал, как тигр:

- Пожелал, и что? Станешь возражать? Женщина промямлила:

- Так ведь больно нехорошо, право слово. Для чего тебе? Мало ли единственного наследника?

- Пьяницу, гуляку? Шалопая и олуха? Не прочетшего и десятка книг? Знающего только псарню с крольчатником?

Ольга защитила Владимира:

- Он ещё исправится и возьмётся за ум.

- Вот тогда и получит княжество. А пока что замена не помешает.

Тут в княгине тоже взыграла гордость. Встала и сказала упрямо, словно и не плакала, не скулила униженно:

- Этому не быть.

- То есть как - не быть? - поразился он. - Кто мне помешает? Уж не ты ли?

- Я. - И уставилась на него - жёстко, хищно.

- Да каким же образом?

- Хоть каким. Упрошу владыку Кирилла не потворствовать сему. Челобитную отпишу в Киев к митрополиту. А понадобится - к самому патриарху в Царь-град! Я костьми лягу, но Настасьича в княжичи не пущу!

Осмомысл скрестил руки на груди. Отозвался холодно:

- Ты считаешь, что я допущу твои козни? Долгорукая усмехнулась:

- Если только бросишь меня в острог. Но не думаю, чтобы ты решился.

Князь проговорил:

- Нет, в острог не брошу. Но прогнать - и тебя, и Владимирку с его попадьёй - с Галицкой земли запросто могу.

- Не посмеешь. Побоишься позорища.

- Вот увидишь, курица. Только пальцем пошевели, только рот раскрой супротив намерений моих - полетишь как пробка из бутылки. Вместе со своим недоноском!

Тяжело дыша, Юрьевна пошла к двери. Проворчала через плечо:

- Ты ещё припомнишь это мгновение. И особенно - слово «недоносок». Ох, не в добрый час ты его сказал!

- Не стращай же ты, кикимора болотная!

- Сам лешак и упырь!

В общем, разругались. Князь в Тысменицу больше не совал носа, но указ о признании Олега собственным сыном издал, получил благословение от епископа Кирилла и отправил грамоту с нарочным в Киев к митрополиту. И как раз накатило Рождество, Святки и Крещение. Ольга и Матрёна отправились помолиться в женский Благовещенский монастырь, что вёрстах в тридцати от Галета (ныне украинский город Монастыриска), а оставшийся в одиночестве Ярослав всё не мог решить - ехать на охоту или пропустить. В принципе хотел, Всей душой стремился, но, с другой стороны, очень опасался молвы: дескать, под предлогом охоты поскакал навестить Настасью. Да и если до конца откровенно, сам боялся её увидеть - и не устоять, вновь польститься. А ещё зашёл Кснятин Серославич и подлил в огонь масла:

- Лучше отложи, батюшка, мой свет, лесованье, не серди боляр. Многие и так не довольны распоряжением твоим по Настасьичу. Говорят: виданное ли дело - узаконивать побочных детей! Сроду такого не было. И размолвка ваша с княгиней тоже всем известна. Поостерегись.

- Ишь чего! - возмутился тот. - Будут мне указывать, как себя вести! Вновь зашевелились? Я их приструню. Мой отец жаловал вельмож-то не больно, да и от меня пусть не ждут милостей. Завтра уезжаю в Тысменицу.

- Говорят, объявился Вонифатьич… - неожиданно признался печатник.

- Где? Когда? - ахнул Осмомысл.

- Вроде в Болшеве. Володимер же вроде его не принял. Может быть, и врут.

- Врут, что объявился или что не принял?

- Не имею понятия, - взор отвёл подручный. Князь прошёлся по клети, потерев пальцами виски. Начал рассуждать:

- Уж не сын ли Берладника свистнул ему? Феодор сидел у Давыдки Смоленского, ничего не предпринимая. А теперь - пожалуйста, запах жареного учуял. Мерзость. Тать. Баламутить боляр не дам! - Замер посреди горницы. - А княгиня? Точно ли поехала на восток? Или же на север, тоже в Болшев?

- Исключать нельзя.

- Вот что, милый Кснятинушка: разошли дозорных. Пусть разведают всё до мелочей. А потом доложишь.

- Будет сделано, батюшка, мой свет.

Посидев один, Ярослав послал за Олексой Прокудьичем, занимавшим в последние годы место дворского - управляющего княжескими делами, ведавшего казной и судебными приговорами; после Серославича - первое лицо. Тот пришёл взволнованный, и седой хохолок на его лысой голове то и дело подпрыгивал, поднимаясь вопросительным знаком.

- Слышал, Феодор объявился в Болшеве? - обратился к нему владыка.

- Как не слышать! Володимер-княжич его не принял, но потом имел тайное свидание в роще за рекой.

- Ух, паскуда!

- И княгиню-матушку примечали в городе, но встречалась ли она с Вонифатьичем - бог весть.

- Да наверняка.

- Делать-то что будем?

Осмомысл подошёл к старому приятелю, взял его за плечи:

- Ты-то сам не ропщешь, что хочу Настасьича сделать княжичем? Кснятин одобряет через силу: на словах не против, но в душе, вижу, недоволен.

У вельможи покраснели надбровные дуги, часто заморгали глаза:

- Батюшка, мой свет, я ж как верный пёс… ты же знаешь… что бы ты ни сделал, за тебя жизнь отдам. И Миколка тож. И другие детки. Мы тебе преданы всем сердцем.

- Знаю, дорогой. И благодарю. Коли Серославич слабину даст, сделаю тебя ещё и печатником.

Охнув, собеседник замотал головой:

- Лучше бы не надо. Он гордец известный. Прикипел к печати. Сросся с нею. Добровольно ея не выдаст.

- И не на таких находил управу. Есть, кому отнять.

- Смута выйдет. Ежели Кснятин столкуется с Феодорой, быть большой беде.

- Ты уверен, что они уже не сносились? Не теперь, но раньше? Кое-кто мне на ушко молвил: в том походе на Киев, вместе с княжичем, был подкуплен Давыдкой и Вонифатьичем; по подложной грамоте развернул войска. Я сего не забыл…

Лысина Олексы заблестела от пота. Он достал платок и, кряхтя, утёрся. Нерешительно произнёс:

- Но не пойман - не вор.

- Надо, чтоб они себя проявили. И тогда накрыть!

- Как? Наставь, вразуми.

- Очень просто. Вроде бы ничтоже сумняшеся я поеду в Тысменицу на охоту. Это даст им повод развернуться открыто. Ты за мной пришлёшь своего Миколку. Я вернусь внезапно и бестрепетной дланью вырву скверну с корнем.

- Ну, а как не успеешь и они верх возьмут?

- От Избыгнева Ивачича и тебя зависит. Коль не подкачаете - сдюжим.

- Страшно, княже!

- Да давно ль ты сделался трепетным таким? Помнится, что был витязем отважным.

- Я с годами остепенился.

- Так тряхни стариной. Не в бирюльки играем, чай. В нашей обчей игре ставка - Галич. Одолеют они - никому спуску не дадут, и тебе - заодно со мною.

- Знамо дело. У меня противников среди галипких боляр - пруд пруди.

- И друзей немало, в том числе и половцы - Вобугревичи, Улашевичи, Чаргова да Бостеева чадь. Новый епископ Кирилл. Нет, покуда нас больше.

- Дай-то Бог, дай-то Бог.

Покидая город, князь подумал: «Вдруг затея не выйдет и не я, а враги победят меня? Может быть, вернуться, не обострять, ведь ещё не поздно?» Но под ложечкой всё сосало: «Настя, Настя, Настя…» - и махнул рукой, положившись всецело на волю случая.

4

Осмомысл и ведать не ведал, сколь серьёзно накаляется обстановка. Кснятин, разумеется, вёл двойную игру, до поры до времени угождая «и нашим и вашим»: рассказал о возникновении Феодора, дабы, в случае чего, козырнуть своей преданностью князю, но одновременно помогал и той стороне, сообщая о продвижениях и намерениях Ярослава. Вонифатьич шастал по окрестным усадьбам, подговаривая бояр, подбивая их поддерживать Владимира-Якова и княгиню, оскорблённых отцом и мужем-распутником, нехристем, спутавшимся с ведьмой и желающим посадить на трон незаконного сына, половца, ублюдка. Многие внимали сочувственно.

В то же самое время Чаргобай объезжал северных соседей - Луцк и Владимир-Волынский. Там у Осмомысла тоже накопилось недругов достаточно. После смерти Мстислава Изяславича во Владимире правил его наследник - Святослав Мстиславич. Он поссорился с галицким владыкой из-за четырёх спорных городов, в том числе и довольно крупного Бужска. А Берладников сын обещал: если Яков заступит место отца, он вернёт Бужск с окрестностями Волыни.

В Луцке проживал дядя Святослава - Ярослав Изяславич. Сам он к тёзке из Галича относился нейтрально, но его подручный - Святополк Юрьевич - люто ненавидел и желал Осмомыслу смерти. А причиной была давняя история приключившаяся девять лет назад.

Святополк тоже был одним из потомков Ярослава Мудрого, а точнее - правнуком князя Святополка II, правившего в Киеве в 1093-1113 годах. Но затем их клан уступил место более удачливым братьям и дядьям - Мономаху и Долгорукому. Правнук Святополк, князь-изгой, переменно служил разным повелителям на Руси, и в начале 60-х появился в Галиче. Неказистый, маленький, с глубоко посаженными крохотными глазками, он производил отвратное впечатление; но за ним закрепилась слава ловкого наездника и рубаки, а такие воины на дороге не валяются. Взяв его на службу, Ярослав произвёл князя в воеводы и поставил под начало Избыгнева Ивачича. Вместе они ходили на половцев, и благодаря стремительному прорыву конницы Святополка степняки под Мунаревом бросились в рассыпную, что в итоге и решило исход кампании, полный разгром кочевников и пленение их вождей.

И в других, не таких заметных, но немаловажных походах молодой вояка проявлял доблесть и сноровку. Вскоре он женился на княжне из Луцка, и она родила ему четверых детей (мальчика и тройняшек-девочек). Фаворит Осмомысла, князь имел один из лучших домов, где любил пировать и поил гостей с тем же пылом, что и воевал, приводя их в состояние совершенного изумления, отчего они падали под стол и пускали лужи. А ещё неизменно ездил с покровителем на охоту и участвовал в травле зверя ревностнее всех.

Но потом приключилась ссора.

По весне 1164 года Днестр вышел из берегов настолько, что селения до великих Быковых болот были напрочь смыты или затоплены. Ярослав отправил дружину Святополка выручать людей. Тот сопротивлялся, ехать не хотел, говорил, не его это дело: саблей махать - пожалуйста, на врага ходить - за милую душу, но младенцев вылавливать из воды да тащить поклажи купеческих караванов - не обучен, не умеет, не снизойдёт. Галицкий правитель вспылил и едва не побил строптивца: мол, и слушать ничего не желаю, есть приказ, и его надо исполнять. Воевода обиделся (он в душе считал, что ничем не ниже по происхождению своего владыки или даже выше, ведь у Осмомысла - мать-половчанка, а в его крови иноземных примесей нет), но поехал. Разумеется, действовал без особого рвения и не спас многих тех, у кого ещё имелся шанс. Например, с опозданием выслал суда, чтобы вывезти купцов, двигавшихся с солью из Удеча, и не менее трёхсот человек утонуло. А купец Нажир Воиборич, уцелев, кое-как добрался до Галича и пожаловался князю. Тот велел Святополка высечь.

Это было страшное оскорбление. Представителей не то что княжеского, но боярского рода сечь не полагалось. Их за преступления дозволялось казнить, заточать в темницу, принуждать к уплате крупной дани, изгонять в чуждые пределы; но прилюдная порка - только для простого сословия, уж не говоря о холопах. Тем не менее экзекуция состоялась, да не где-нибудь - на торговой площади, перед храмом, при стечении люда! Святополка вывели в холщовой рубахе ниже колен, босиком, со связанными руками. Княжий кат[22] Шваран Одноглазый дёрнул его за ворот и содрал одежду, предоставив толпе возможность увидать все достоинства князя. Кое-кто даже захихикал. А преступник стоял на ветру зажмурившись, вытянувшись в струнку, и лишь крестик поблескивал на его не слишком широкой волосатой груди. Наконец казнимого прикрутили к лавке, по рукам и ногам, вниз лицом, и Шваран принялся стегать его адской плетью, в кожу которой были вделаны металлические колючки, сразу кровенившие спину, поясницу и ягодицы. Сто ударов ею считались смертельными, семьдесят переносились с трудом, после сорока выживали все. Осмомысл назначил восемьдесят один.

Святополк не умер, но лежал пластом больше двух недель, у себя в одрине, и домашние прикладывали к его зияющим ранам тряпочки с настоем целебных трав. До сих пор ужасные шрамы и бугры покрывали спину князя-изгоя, и смотреть на них без смятения было невозможно. Мог ли он простить позор Ярославу? Разумеется, нет.

И когда Чаргобай появился в Луцке, не пришлось обиженного долго уговаривать. Сразу загоревшись идеей мести, выдвинул условие: «Только обещай - если мы захватим Слепца, то назначим ему сто ударов плетью!» (Меж собой заговорщики называли Осмомысла Слепцом, подразумевая его близорукость.) Ростислав же ответил: «Да хоть двести. Он и двадцать пять вряд ли вытерпит, неженка, червяк».

Вместе поскакали во Владимир-Волынский предлагать союз Святославу Мстиславичу. Тот сказал, что к большой войне сейчас не готов, но дружину в полторы тысячи выделить сумеет. С гридями Святополка и Ростислава это получался мощный ударный отряд. Галич не возьмёшь, а Тысменицу - можно.

Было решено, что мятежники стянут силы к Козове в первых числах марта. И сюда же убежали из Болшева Кснятин Серославич, окончательно сделавшись предателем, Ольга Юрьевна и Владимир-Яков с попадьёй и трёхлетним Гошкой. К сожалению, княжич вновь сорвался и ушёл в жестокий запой. Но откладывать из-за этого боевые действия было некогда. На военном совете все подстёгивали друг друга. Кснятин говорил:

- Как сие терпеть, Господи Иисусе! Ярослав безумен. Бросил Галич и сидит в Тысменице. Ждёт, когда привезут грамоту из Киева от митрополита, чтоб провозгласить Настасьича собственным преемником. Надобно спасать отчий край и избавить родину от владыки, у которого туман в голове.

- Колдовство, - уверяла Ольга. - Половецкая ведьма его охмурила. А иначе объяснить не могу. Сжечь ея, проклятую, на костре! А несносному бастардусу выколоть глаза!

Ростислав задавал вопрос:

- Надо ли устраивать бучу в столице или, обогнув город, двинуться к Тысменице и расправиться с князем там?

Святополк настаивал:

- Лучше разделиться: я захватываю Слепца и его наложницу, а одновременно Ольга и Феодор принуждают епископа Кирилла объявить Володимерку галицким правителем.

Вонифатьич кивал:

- Так вернее всего. Большинство боляр нас поддержат или, по крайней мере, тихо отсидятся. Пробил час! Дело всей моей жизни близко к завершению. Прах загубленного отца вопиет из могилки. Отомщу за него!

В целом постановили: выступить немедля, поутру 4 марта.

5

Что греха таить - Ярослав действительно потерял голову в Тысменице. Чувствовал себя молодым и счастливым, позабыл об угрозе переворота и витал в облаках. Сердце, как говорится, не камень, а тем более - его, любящее и доброе.

Вроде бы сначала он приехал охотиться. Но нежданно-негаданно поднялась метель, ветер дул ужасный, на аршин впереди ничего не видно, - о каком лесованье речь могла идти? Князь сидел в истобке своего дворца, грелся и играл в кости с сыном. Тот выигрывал, радовался, визжал. Вместе с ним радовался Трезорка, разгонял пыль хвостом и лизал хозяина в ухо. Где-то через час Осмомысл спросил:

- Мамка-то захаживает?

- Да, намедни была, провела со мною время от обеда до ужина.

- Ничего, здорова?

- Ой, такая красивая, как Царевна Лебедь!

У родителя пересохло во рту. Он налил себе пива из жбанчика, сделал несколько коротких глотков. Мальчик произнёс:

- А давай ея на завтра на обед позовём? Галицкий правитель насупился:

- Ни к чему. Не нужно.

- Ты не хочешь ея увидеть?

- Не хочу. Не знаю. - И опять отпил.

- Может, опасаешься?

Брови у отца удивлённо вспрыгнули:

- Я? Чего?

- Что опять полюбишь ея. Как раньше. Помолчав, Ярослав ответил:

- Может, и боюсь.

- Что же в том дурного? Мы тогда будем вместе трое.

- Я не волен в сём. Галичане не поймут и осудят.

- Эка жалость! Что тебе до всех галичан?

- Я им князь. Я им как отец.

- Но допрежде отец ты мне. Кто тебе дороже?

- Так нельзя рассуждать. Долг превыше любви.

- Кто это сказал? Ничего на свете нет превыше любви. Осмомысл отрицательно покачал головой:

- Но моя любовь не освящена Богом.

- Бог благословляет любую любовь.

Искренне растрогавшись, он привлёк Олега к себе, обнял и прижал к сердцу. Нежно прошептал:

- Мальчик, мальчик мой! Ты, конечно, прав. Я и сам так всегда считал. Но обычаи и поверья сильнее нас. Мы не вольны действовать по свободному произволу. И тем более правящее семейство, на виду у всех. А ребёнок воскликнул с горечью:

- Что ж, давай, делай нас несчастными!.. - Посидел, насупившись, но потом его осенило: - Хочешь, бросим кости? Коли выйдет у меня больше, позовём маменьку обедать. Коли у тебя - то не позовём. Пусть решает жребий!

Рассмеявшись, родитель дал согласие:

- Хорошо, будь по-твоему. - Кинул кубики с точками в бронзовый стаканчик, поболтал, потряс и выкатил на серебряное блюдце. Получилось вот что: два по шесть, третий - пять.

- Ох, семнадцать! - приуныл парнишка. - Мне не обыграть.

- Нет, попробуй.

Было видно, что сын волнуется: и мешал нетвёрдой рукой, и шептал над стаканчиком что-то заговорщицки, даже поплевал в него, - наконец накрыл блюдцем и перевернул. Поднял медленно.

Кубики лежали все тремя шестёрками.

Ярослав смутился, а Олег начал танцевать и хлопать в ладоши:

- Вышло, вышло! Бог помог! Ты не можешь теперь не выполнить!

И Трезорка прыгал вокруг него, ласково потявкивал. Князь проговорил:

- Ну, деваться некуда, надо приглашать. - А в сердцах подумал: «Боже, что я делаю?» - Завтра же с утра пошлём человека.

Мальчик возликовал:

- Любо, любо! Тятенька, родной, дай мне руку твою облобызать.

- Будет, не дури. Коли хочешь - поцелуй в щёку.

- С удовольствием!

Накануне обеда Осмомысл одевался сам, сидя перед зеркалом (вычищенным до блеска серебром в ободке), подстригал усы и расчёсывал бороду, даже маленький прыщик выдавил на ноздре. Золотистой пилочкой правил ногти. За обшлаг рукава сунул изумруд. И, надев шапку с оторочкой, вышел.

В те далёкие времена все обедали рано - около полудня. Но метель пока что не прекращалась, света белого не хватало, и в большой пиршественной гриднице по углам горели светильники. У стола стояли Олег и Настасья. Мальчик улыбался широко и открыто, радуясь случившейся встрече, а зато внучка Чарга выглядела бледной, озабоченной, не решаясь глаз поднять. Сев на тронное место, галицкий владыка сказал:

- Здравия желаю. Можете садиться.

Слуги засуетились, начали накладывать блюда в тарелки, наливать питье. Тягостная пауза затянулась. Первым нарушил её Олег:

- Тимофей считает, что метель на убыль пошла.

- Да, похоже на то, - согласился князь, разрывая руками крылышко фазана. - Коли так и будет, завтра же поедем охотиться.

- А меня возьмёшь?

- Нет, тебе ещё пока рано. Лет с тринадцати, может быть… Коли доживём.

- Отчего не доживём? - удивился мальчик.

- В жизни бывает всяко… В Галиче боляре бунтуют: недовольны указом о молодшем наследнике и моей поездкой в Тысменицу.

Тонким голосом Настенька спросила:

- Не уехать ли мне отсюда? Для всеобщей пользы? Ярослав, помедлив, ответил:

- Для меня пользы в том не станет. А во имя сына останься. - Пригубив из кубка вина, с невесёлой полуулыбкой отметил: - Да и ехать тебе разве есть куда?

Женщина заплакала, наклонившись к блюду. Вытерла платочком покрасневшие веки, пересилив себя, тяжело вздохнула:

- Путь на Небо никому не заказан.

Галицкий правитель, видимо решив, что она говорит нарочно, вознегодовал:

- Шутки, что ли, шутишь? Хочешь меня пронять? Ничего не выйдет, сразу заявляю.

Та произнесла:

- Я не покривила душою. И уже пыталась однажды. После смерти Дунюшки, девочки моей бедной. Только Чаргобай помешал, вынул из петли.

У Олега вырвалось:

- Как же ты могла, маменька?! Про меня забыла?! Но родительница молчала, смахивая слёзы платком.

- Не по-христиански это, - наставительно сказал князь. - Церковь осуждает самоубивства. - А потом смягчился: - Ну, да что вспоминать плохое. Ты в кругу друзей. Не дадим пропасть.

Настя подняла глаза робко:

- Да храни тебя Боже, Ярославе Володимерич… - И опять уткнулась в тарелку. - Что бы я без вас двоих делала!

Сын поведал отцу:

- Маменька боялась спросить - можно ль ей чаще приходить ко мне во дворец, раза два или три в неделю? Мы могли бы с ней заниматься разговорным греческим языком…

Улыбнувшись в усы, Осмомысл ответил:

- Дозволяю, сыне… а тем более за уроки следует жалованье платить. Ты ведь издержалась небось, Настасья?

Женщина смутилась и кивнула неловко:

- Есть слегка… Здешняя попадья смотрит на меня косо - мол, живу задаром, объедаю их…

- Стало быть, решим: переедешь к нам во дворец. Но, понятно, не в княжеские палаты - хватит пары горниц в левом крыле. Будешь на правах наставницы княжича. А за сё получать кров и стол. Больше для тебя сделать не могу.

- И на том спасибо, милостивый княже…

К вечеру метель улеглась, и властитель Галича на другое утро вместе с ловчими отправился на охоту. Им благоволила судьба: завалили тура и двух секачей[23], ехали назад, распевая песни. И затем пировали в гриднице, заедая вино мясом свежеприготовленной животины.

Князь уже не помнил, кто довёл его до одрины, кто помог раздеться, уложил и укрыл. Помнил только сон: солнечное утро, жёлтый песчаный берег Днестра, он сидит отчего-то в камышах и украдкой смотрит, как Настасья раздевается для купания; обнажённые её прелести, матовые, смуглые, непередаваемо сладкие; тонкий гибкий стан и глубокая ложбинка спины; на затылке собранные тёмные волосы, а из них торчит коричневая костяная заколка в виде оленя, но отдельные завитки и пушок на шее свободны, придавая женщине особое обаяние; а глаза, глаза! - что за чудо эти глаза, карие, лукавые, - смотрят на него и смеются, - да, она, обвернувшись, видит в камышах Ярослава, и скрывать больше нечего, он встаёт, идёт, хочет её обнять, но она бежит и ныряет в воду; уплывает и удаляется, а ему отчего-то нельзя догнать, он стоит, плачет и кричит: «Настя, дорогая, вернись! Я люблю тебя!»

Осмомысл проснулся, резко сел на ложе. Понял: это сон, и вздохнул с облегчением; Настенька жива, никуда не делась, Тимофей накануне ему доложил, что перевезли её вещи в левое крыло; стало быть, ночует под одной крышей с ним… Галицкий правитель прилёг, смежил веки и опять увидел внучку Чарга в красоте её наготы; попытался отогнать навязчивое видение, повернулся на другой бок, но оно не исчезло, продолжало будоражить плоть, заставляя сердце биться учащённо. «Ну уж нет, не поддамся этому искушению», - проворчал мужчина, встал с одра и, набросив шубу на плечи, запалил свечу. Взял какую-то византийскую книжку, наугад раскрыл. Это был сборник стихотворений светского поэта Христофора Митиленского, жившего за столетие до описываемых событий; на глаза Ярославу попались следующие строки, писанные по-гречески: «Что наша жизнь? Игра, не более. Так покорись судьбе и поступай, как выпадут из стаканчика на блюдо игральные кости…» Вспомнив вечер с Олегом и его предложение бросить кубики - звать Настасью или не звать, - даже содрогнулся от внезапного совпадения. Отшвырнул книжку прочь, сел и вытер выступивший на лбу пот. «Может быть, она действительно ведьма? - неожиданно родился вопрос. - Насылает чары, ворожит, колдует, и моя любовь - только колдовство? - Он перекрестился. - Нет, невероятно. Я ея знаю с детства, выросла на моих глазах. И Арепка не была ведьмой, лишь умела кое-что предсказывать из грядущего. Так чего ж бояться настоящей любви? И зачем противиться зову сердца? - Князь поёжился в шубе и уставился на пламя свечи. - Как узнать - хорошо или плохо? Кто подскажет? Намекнёт хоть немного? - Посмотрел на книжку, лежащую на полу. - «Покорись судьбе, поступай, как выпадут из стаканчика кости…» А? Попробовать? Если только в шутку…» Руку протянул к резному ларцу, вытащил стаканчик и кубики. Загадал: если вдруг окажется больше девяти, посещу Настю; если меньше - кликну челядь, пусть затопят баньку, чтобы вместе с паром вышло из меня это наваждение.

Постучал в стакане костями, выбросил на столик: вышло - три, четыре и два - ровно девять! Ну, не издевательство?

Он махнул рукой: коли так - никаких Настасий, стану мыться в бане! Растолкал охранника, задремавшего на посту возле входа в спальню, сделал распоряжение. Но когда доложили, что парная готова, можно начинать, сухо бросил: «Поднимите в левом крыле Настасью. Пусть приходит тоже».

Это было продолжением сна… Жаркая душистая баня, клубы пара, пахнущие полынью, он сидит в просторной рубахе, ждёт нетерпеливо, слышит хруст шагов по ночному снегу, скрип дверной петли, и в тумане появляется Настя, раскрасневшаяся, взволнованная, недоверчиво спрашивает его: «Звал ли, княже?» - «Звал, конечно звал!» они бросаются навстречу друг другу, И целуются бессчётное количество раз, плачут и смеются, и одежды падают на дощатый пол, и тела соединяются радостно, живо, молодо, победившая женщина раскрывается перед ним всецело, позволяя делать с собой любое…

«Господи, свершилось, - думал Осмомысл на вершине неги. - Как же хорошо! И теперь - будь что будет!»

Так прошёл февраль, а 6 марта прискакал из Галича Миколка Олексич:

- Худо, худо, батюшка, мой свет! Полчища врагов движутся на нас. Во главе их - Святополк Юрьевич с Ростиславкой Ивачичем. А княгиня и княжич в городе шуруют, заодно с Кснятинкой и Феодоркой…

Ярослав улыбнулся:

- Это ничего, всё идёт, как надо. У меня Избыгнев Ивачич и Гаврилко Василии наготове. Мы устроим изменщикам неплохую баньку!

6

План удался. На пути к Тысменице войско волынян и дружина Берладникова наследника были атакованы ратью Осмомысла. У мятежников сдали нервы, и они побежали прочь. Лишь одни гриди Святополка продолжали рубиться рьяно, но и их тоже быстро смяли. Чаргобай увлёк своего соратника в рощицу, и они скрылись за сугробами, опасаясь погони, но никто за ними не поскакал. А Гаврилко Василич действовал в самом Галиче: окружив кремль, взял под стражу четверых заговорщиков - Серославича, Вонифатьича, Ольгу и Владимира. И пошёл докладывать Олексе Прокудьичу: дело сделано, можно отдохнуть, ожидая князя.

- Молодцом, Гаврилко! - похвалил его старый дворский. - Выше всех похвал. А надёжны ли засовы да твои караульные?

- Хо, а то! - засмеялся тот. - Таракан не пролезет.

- А в какой палате разместил негодников?

- В дальней, Перемётной.

У вельможи от ужаса хохолок на лысине стал, будто восклицательный знак. Замахав на Василича руками, быстро-быстро проговорил:

- Ты с ума сошёл! Быстро переведи, коль ещё не поздно!

- Что такое? - подивился дружинник. - Ведь палата глухая, там и окон нет!

- Дурень! Есть подземный ход! По нему я бежал когда-то вместе с Ванькой Берладником, уходя от гнева князя Володимерки!

- Свят, свят, свят! - побелел Гаврилко; кинулся спасать положение, бросил на ходу: - Ничего, догоним!..

Не догнали. Перемётная палата оказалась пуста, а преследование под землёй и снаружи ничего не дало - баламутов и след простыл. Видимо, смогли перейти по льду через Днестр. А куда поскакали - отгадаешь разве?

Ярослав, конечно, рассердился вначале, поругал Прокудьича и Василича, но потом быстро отошёл и сказал:

- Бросить небольшие дружины по всем сторонам. Если не догнать, то хотя бы не дать укрыться в Галиции. Пусть бегут куда захотят - на Волынь или к ляхам. На моей земле быть их не должно.

Тут как раз привезли грамоту с Днепра: митрополит Киевский и всея Руси благословлял указ Осмомысла о признании Олега законным княжичем. Радость была великая. Князь велел привезти сына из Тысменицы, чтобы жил он отныне в Галиче, пользуясь правами наследника. Заодно разрешил и Насте переехать с отпрыском… С ней, Понятно, он не появлялся на людях как с женою-княгиней, в храм ходил отдельно, но во всём остальном поступал, будто бы с супругой, даже разрешал спать в одной одрине. Все об этом знали. И нельзя сказать, чтобы одобряли. Недовольство продолжало бродить в умах, сплетнях разговорах. Многие церковники и бояре кривились. С новой силой сочувствовали изгнанным Владимиру и его матери. Говорили тайно: «Даже после благословения патриарха не признаем бастардуса. Ведьму эту поганую, падо устранять Ярославку. Больно намозолил глаза». Самые бесстрашные пробовали снестись с Волынью, посылали гонцов: там, по слухам, обретались убежавшие Святополк с Чаргобайкой.

Возвратились гонцы во второй половине мая, сообщили вот что: Юрьич и Берладников сын собирают силы для второго нашествия на Галич; с ними Феодор Вонифатьич; а княгиня, княжич с поповной и Кснятин Серославич ускакали в Польшу и живут в замке у принцессы Ирины (младшей дочери Осмомысла), взявшей католическое имя Агнесса (Агнешка), и по первому зову могут вернуться. Взбудораженное боярство вновь зашевелилось, обретя надежду.

Страшные события развернулись осенью.

1

Замок, где нашли прибежище Ольга и Владимир с семьёй, находился в городе Калише. Младшая дочка Ярослава, выйдя замуж за польского принца, проживала с ним не так далеко отсюда, в Познани. Увидав приехавших мать и брата, вовсе не удивилась, словно бы рассталась с ними вчера, а не семь лет назад; полусонно проговорила: «Это вы? Что-нибудь случилось? Ну, ступайте в Калиш, в замке его высочества вас никто не тронет». Даже не догадалась показать бабке внуков, а когда Долгорукая попросила её о том, дёрнула плечами: «Да смотри, не жалко. Ничего особенного, дети как дети». И сама на племянника Гошку никак не отреагировала.

В Калише действительно было тихо: мирная река Просна в зелени окрестных лесов, домики крестьян, кони на зелёном лугу. Вежливые слуги. Несколько недель прожили спокойно, отходя от недавних приключений, а потом снарядили Кснятина в дорогу - ехать во Владимир-Волынский на разведку. Он отправился в середине мая и как будто бы в воду канул.

Княжич успокоился, вышел из запоя и с немалой охотой занялся обустройством псарни и крольчатника. В сотый раз объяснял Поликсении: «Понимаешь, у меня душа отдыхает, если я гляжу на домашних зверей. От людей ждёшь подвоха, а от них ничего, кроме радости». - «А тогда не знаю, - отвечала поповна, - как ты отнесёшься к появлению в мире нового не кролика или пса, но ребёночка». «Что? Откуда?» - не догадывался Владимир. «Я опять чреватая». - «Господи, неужто? - радовался он. - Ну, конечно, счастлив! Надо известить матушку. Племя Долгоруких растёт, нету нас могучее!» Не произносил «племя Осмомысла», будучи, как прежде, маменькиным сынком.

На макушке лета неожиданно прискакал Серославич и привёз хорошие новости. Князь волынский Святослав Мстиславич продолжает оказывать им поддержку. Вновь за обещание возвратить ему бужские земли, отнятые Галичем, разрешает Якову взять в кормление пограничный город Червень, переехать туда и копить силы для разгрома отца. Вместе с Яковом там поселятся Святополк с Чаргобаем, станут помогать. Феодор Вонифатьич в облике монаха окопался в монастыре возле Болшева и ведёт работу среди церковников. Осенью, Бог даст, можно будет выступить.

Это сообщение так взвинтило княжича, что не мог он ни пить, ни есть двое суток, по прошествии которых впал в безумное состояние, близкое к тому, что случалось иногда с его дедом. Внука тоже вязали по рукам и ногам, окунали в укроп, натирали виски разными маслами и читали над ним молитвы. Дня четыре спустя приступ миновал. Молодой человек приходил в себя, постепенно набирал силы. А к исходу июля мог уже садиться в седло.

В августе они с Серославичем поспешили в Червень (нынешнее село Чермно в Польше), так как время действительно поджимало. Женщины пока оставались в Калише - до Победы над Ярославом и особой весточки от мужчин, позволяющей вернуться на Русь безбоязненно.

Объявление княжича в Червене окончательно воодушевило его сторонников. Во главе собранного войска снова встал Святополк. Кснятина послали в Болшев - помогать.

Феодору разлагать изнутри боярство и духовенство. Чаргобай собирал средства для кампании.

Выступление намечалось на 20 сентября. Но внезапно разведка донесла: Осмомысл бросил против них галицкую рать во главе с Избыгневом Ивачичем. На военном совете было решено: основным полкам под покровом ночи выйти из Червеня и кружным путём устремиться к Галичу; а Избышку с дружиной пропустить, чтобы осаждал пустой город; и пока расчухает правду, дело будет сделано.

Под дождём, в темноте уходили заговорщики на решающий бой. Двигались лесами на юг, дабы, миновав Перемышль, погрузиться в ладьи возле Городка и уже по Днестру понестись в стольный град своего вожделенного княжества.

2

Это лето стало самым счастливым в жизни Ярослава. Вроде бы опять обрёл молодость - несмотря на сорок три года, ухудшающееся зрение и косые взгляды бояр. Выходил к людям с ясными очами, весело кивал на приветствия и судебные споры разрешал с лёгкостью. Заложил новый монастырь. А калекам и нищим на паперти подавал щедрее обычного.

Много времени уделял Олегу. Вместе с ним катался на лодке по Днестру, обучал верховой езде и рассказывал о героях древней истории. Например, утверждал, что троянцы - старое славянское племя, жившее в Малой Азии, названное в честь былинного князя Трояна, предка русичей, а Троянская война разразилась между греками и русколанами. И ещё восхищался князем Бусом-Белояром, жившим в Киеве-Кияре, но не нынешнем, на Днепре, а в другом, у Алатырь-горы (Эльбруса), и разрушенном гуннами. Этот Бус-Белояр, полубог-получеловек, был женат на прекрасной деве Эвлисии, от которой имел сына, прозванного Бонном (или Баюном) за умение петь великие гимны под гусли. Бус-Белояр вместе с князем Словеном победил на Дунае готского (германского) короля Германариха, мстя за гибель своей сестры, Царевны Лебеди, и убил его мечом, и про то Боян сложил прекрасную песнь. Но потом готы победили славян и распяли на кресте Буса, словно бы Иисуса Христа… И о старых богах рассказывал сыну - например, о боге Велесе[24] (или Волосе, Волохе, Волхе), в честь которого названы реки Волхв и Волха (Волга), а его жрецы называли себя волхвами.

- Но Белее - языческий бог, поганый, - говорил Олег, - почитать его - грех. Или нет?

- Почитать не надо, - соглашался родитель, - но не помнить тоже нельзя. Наши предки его любили, ставили кумиры-идолы, называли себя велесовыми детьми. Как ни относись, мы с тобой - велесовы внуки. Забывать о предках нельзя.

Часто днём заходил в клети к Настеньке и смотрел, как она склоняется над шитьём, оттопыривая нижнюю губку, любовался молча; или же она заходила к нему и, пристроившись в уголке, наблюдала, как её повелитель пишет, близоруко щурясь, самый кончик пера обмакивает в чернила, чтоб не сделать кляксы, и, лизнув указательный палец, шумно переворачивает пергаментную страницу.

Вчетвером вечеряли - князь, Настасья, приглашённая ими Болеслава и Олег. Иногда звали скоморохов, чтобы те их потешили (церковь не любила бродячих артистов и гоняла с ярмарок, видя в них отголоски язычества, но для Осмомысла делалось исключение). А потом, помолясь, расходились по спальням. И о том, что происходило между Ярославом и его возлюбленной, промолчим деликатно, но заметим, однако, что она расцвела в то лето необыкновенно, рассыпая искры счастья из глаз, прямо-таки светилась от переполнявшего её ликования, отчего недоброжелатели продолжали цедить сквозь зубы: «Чисто ведьма. Нешто красота такая от Бога? Нет, от диавола!»

К сведениям, доходившим до галицкого владыки о приготовлениях в Червене, относился пренебрежительно: что они вообще могут, червяки, букашки? Этот Святополчишка-замухрышка? Неудачливый отпрыск Берладника? Выживший из ума Феодор? Никакой опасности. Сунутся - побью. Наконец разрешил дворскому Олексе Прокудьичу, беспокоившемуся больше остальных, снарядить дружину Ивачича и отправить к Червеню. А потом опять пребывал в полной эйфории.

Лишь Кирилл, новый епископ галицкий, относившийся к Ярославу сочувственно, продолжал свои отрезвляющие речи:

- Действуешь неправедно, княже. Паства недовольна. Зреет смута. Коли полыхнёт - обожжёт любого.

Но правитель не верил:

- Ничего не будет. Всё в моих руках. А твои речи нудные, как покойного отца Александра, моего бывшего духовника.

- Он, глаголя о преступной твоей любви к половчанке, изрекал истину. Мы Олега признали княжичем, но на большее не отважимся и развод с Ольгой Юрьевной не благословим никогда.

- Ну, так я отпишу челобитную патриарху в Царь-град.

- Не позорься, одумайся. Виданное ли дело - вознамериться узаконить двоежёнство!

Тот настаивал:

- Своего добьюсь! Силой постригу Долгорукую в монахини и тогда женюсь на Настасье.

Иерарх крестился:

- Замолчи, несчастный! Как тебе не совестно? Обезумел в своём греховном вожделении. Ты учти, Ярославе: коль толпа не выдержит и захочет увидеть ведьму на костре, Церковь помешать не сумеет.

Князь внимал с улыбкой:

- Где уж Церкви! Как-нибудь и сами управимся. Значит, не предчувствовал до последнего дня.

Но зато Настенька не могла найти себе места: беспрерывно молилась у образов, заклиная Пресвятую Деву Марию защитить своих любимых мужчин - Ярослава с Олегом. Плакала, крестилась. А потом запиралась в горнице и пыталась колдовать, как Арепа, - возжигая свечи и шепча заклинания над священной чарой.

В полусне и полубреду ей явился Чарг. Он смотрел на внучку печально, говорил устало:

- Будь тверда, дорогая. Ты нарушила мой запрет и опять ворожила. Я тебя спасти не сумею.

- Смерть моя близка? - спрашивала та, холодея.

- Ближе не бывает.

- А Олег? А князь? Им какая уготована участь?

- Час их ещё не пробил.

- Слава Богу! От одной этой мысли делаюсь спокойнее.

- Пусть она, эта мысль, утешает тебя и дальше.

- Деде, ответь одно: мне гореть в адском пламени? Он молчал, опустив очи долу.

- Деде, не терзай: ты считаешь, что я потратила жизнь напрасно?

Прорицатель покачал головой:

- Я не знаю. Ты любила - и это главное. Тот, кто любит, существует не зря.

Половчанка заплакала:

- Но любовь принесла столько тягот!

- Что поделаешь! Тот, кто любит, страдает.

- Разве ж не бывает любви без мук?

- На земле ничего не бывает без мук. Ибо жить на земле - уже мука. Но священная, великая мука!

Лишь 8 сентября Настенька решилась заговорить с Осмомыслом о возможном бегстве из города.

- Да с какой стати, душенька? - удивился владыка Галича.

Та ответила неопределённо:

- Было мне видение… очень нехорошее.

- Говори яснее.

- Не могу, нельзя. Ты мне не поверишь. Об одном молю: заберём Олежку и уедем в Тысменицу для начала.

- Никогда.

- Я тогда погибну.

- Ничего не бойся.

- Я не за себя, но за вас боюсь.

Утром 9 сентября зазвонил колокол на площади. Что такое? Прибежал дрожащий от ужаса Миколка Олексич: тятеньку убили! Как, чего? Чернь, подзуживаемая боярами, стала драться с местными половцами - Вобугреевой и Бостеевой чадью; дворский попытался унять обе стороны, и его разорвали в клочья. Требуют им выдать Чаргову Настасью, чтобы сжечь её на костре.

- Где Гаврилко? - крикнул Осмомысл, поднимаясь.

- Держит оборону кремля. Но бунтовщиков больше. Князь схватился за голову:

- Ах, не в добрый час отпустил я Ивачича! Без него не выстоять.

- Говорят, будто Кснятин в городе.

- Негодяй! Удавлю поганца.

- Сила на его стороне.

Город сошёл с ума. Галичане жгли дома половцев, избивали их жён и детей. Дым пожарищ заволакивал небо. Люди Кснятина распахнули ворота и впустили конницу Святополка. Он прорвался к кремлю, начал штурм, смял охрану Гаврилки Василича (самому Гаврилке проломили булавой голову и обезображенный труп сбросили со стены в ров), пробежали в палаты Осмомысла. Но навстречу им вышла Болеслава - бледная, суровая, на руках с маленьким Василием; грозно произнесла:

- Стойте, заклинаю! Я жена Володимера Ярославича это сын его. Коль хотите двинуться дальше, то убейте обоих!

Из толпы нападавших вышел Чаргобай; утирая пот, тяжело сказал:

- Отойди, княжна. Мы тебя не тронем. Пощадим дитя. Нам нужны ведьма и Слепец, вместе с их бастардусом.

- Ни за что! Не смейте!

- Извини. Подвинься. - И её отстранили, сами бросились дальше.

Разумеется, никого не нашли, так как по известному уже подземному ходу четверо беглецов (с ними был ещё Миколка Олексич) устремились к буковой роще за городом. Но поскольку Кснятин Серославич этот вариант просчитал заранее, их уже ожидали при выходе на поверхность воины-мятежники. Несмотря на сопротивление, всех четверых схватили и поволокли в Галич. По дороге обезумевшая толпа, лишь недавно падавшая ниц перед Осмомыслом и превозносившая его доблести, чуть не растерзала свергнутого владыку. Еле-еле дружинникам Святополка удалось оградить захваченных от сиюминутной расправы. Пленников препроводили в острог, бросили в раздельные ямы. Сверху ям задвинули каменные плиты. И, довольные собой, с шутками и руганью победители удалились.

Ярослав упал на колени, стал молиться и плакать. Повторял бессчётно:

- Господи, прости! Сохрани и помилуй Настеньку, Олежку и меня, грешного. Не дозволь сгинуть опозоренным. Не карай сурово!

По плите тарабанил дождь. Взбунтовавшийся город насыщался горячей кровью.

На другое утро, серое, холодное, вымокшего и продрогшего Ярослава извлекли на свет Божий и доставили во дворец. Там сидел синклит[25]: Святополк, Чаргобай, Кснятин и Феодор с преподобным епископом Кириллом. Все, за исключением иерарха, встретили захваченного правителя с неприязнью, нескрываемым отвращением и оставили стоять посреди палаты, словно подсудимого. Начал Кснятин:

- Не взыщи, Володимерич, но в случившемся ты один виновный. Я тебе внушал многократно - отступись, одумайся, призови из Болшева сына и не затевай дела о признании бастардуса. Ты ж нарочно настаивал! И открыто жил с ведьмой! Вот народ и восстал!

Глядя исподлобья, Осмомысл ответил:

- Если б вы народ не мутили, он бы не посмел. Тут вступил Вонифатьич:

- Семя наше взошло на заранее подготовленной почве. Ты не разрешал веча, не давал вольности болярству, правил самочинно. Как сие терпеть?

- Вольность вам? - возмутился князь. - Вы б нагородили с три короба! Об одном жалею: что тебя не отловил, пёс поганый, и не кинул в Днестр с камнем на твоей вые![26]

Феодор забулькал, обращаясь к сообщникам:

- Слышали? Вы слышали? Что ещё с ним нянькаться? I Бесполезно!

- Совершенно согласен, - поддержал Святополк. - Сто ударов плетью на площади. А когда дух испустит, тело бросить собакам!

- Погодите, чада мои, - оборвал его священнослужитель. - Он покуда - законный князь…

- Никакой не законный, - вставил Ростислав. - По закону - мой родитель Иван и я должны были править!

- Он покуда - законный князь, - повторил епископ, глядя своими ясными голубыми глазами на Осмомысла, словно говорил: слушай, что скажу, и запомни, - и до той поры, как мы не получим подписи его под составленной хартией, что он отрекается, призывать Володимера не имеем права.

- Хартия готова, - сообщил Кснятин, - пусть ея подпишет.

Ярослав оскалился:

- Лишь с одним условием: коли Святополк трижды поцелует меня между ног!

Заговорщики зашумели, начали ругаться, лишь один Кирилл укоризненно покачал головой в фиолетовом клобуке.

- Если же серьёзно, - продолжал правитель, - то у вас единственная возможность избежать собственной погибели: отпустить меня и моих родных и убраться из Галича как можно скорее.

- Он ещё будет угрожать! - крикнул Святополк. - Мерзкая мокрица! Или ты подписываешь отречение, или мы сожжём на костре и сучонка, и сучку! Выбирай!

Поиграв желваками, бледный, задыхающийся от гнева, Осмомысл сказал:

- Нет! Не подпишу. Чтоб вы сдохли, христопродавцы!

- Уведите, - приказал Чаргобай. - Бросьте снова в яму. Пусть ещё подумает.

И когда князя удалили из залы, Серославич обратился к епископу:

- Отче, соглашайтесь. Галичане требуют этой жертвы. Мы покажем силу, Ярославка поймёт, что деваться некуда - вслед за Наськой мы погубим Настасьича. И тогда подпишет.

Опустив глаза, иерарх ответил:

- Соглашаться не стану, но и воспрепятствовать не могу. Бо на всё воля Божья. Поступайте как знаете.

3

На торговой площади возвели дощатый помост, посреди которого высился только что обструганный столб. И со всех сторон его обложили хворостом и соломой. Горожане стекались загодя, занимая лучшие для обзора места; в разговорах и шёпоте слышалось одно: «Ведьма, ведьма, это справедливо, ведьму надо сжечь!» Вскоре же народу набежало такое количество, что какую-то бабку сдавили насмерть, но она, умерев, продолжала вертикально стоять, стиснутая телами. Капал мелкий дождь. Небо было обложено тучами.

Ровно в семь утра появились на паперти заговорщики во главе с Кснятином и Святополком; не было епископа: тот сказался больным. По помосту к столбу вышел Шваран Одноглазый: кто бы ни пришёл к власти, он старательно исполнял свою работу и казнил любого приговорённого.

- Вон - ведут, ведут! - прокатилось среди зевак. - Ведьма, ведьма!

И дружинники Чаргобая вывели Настасью в долгополой рубахе, бледную, простоволосую, босиком, но великолепно прекрасную даже в это трагическое мгновение. Чёрные волосы по плечам в сочетании с белизной кожи были дьявольски хороши. А овальное, похудевшее лицо с тёмными кругами возле глаз чем-то отдалённым напоминало лик Спасителя на Голгофе.

Женщину подтолкнули к столбу, и палач прикрутил её руки верёвками к дереву. В тишине раздался голос бывшего печатника; Серославич проговорил:

- Галичане! Люди добрые! Наконец торжествует справедливость. Мы казним колдунью, диаволопоклонницу, заговорами и чарами помутившую разум князю Ярославу и внёсшую раскол между ним и княгинею. Но теперь будет замирение. Пусть огонь очистит нашу землю от зла. Сам епископ Кирилл не противится этой жертве. Так свершится же воля Небес! Ибо все мы - слепые орудия в битве Света и Тьмы! Будем счастливы!

- Любо! Любо! - согласились люди, и волна одобрения прошла по толпе.

- Дайте мне сказать! - крикнул Чаргобай. - Довожусь ей двоюродным племянником. И моё сердце обливается кровью, глядя на нея у позорного столба. Но помочь ей не в силах. Ибо я православный и отрёкся от поверий и волхвований предков-половцев. А Настасья продолжала колдовать - я тому свидетель: в Пафлагонии напустила порчу на младую деву в городе Энее, а потом сняла хворь своим чародейством. Потому как одержима нечистым. А у княжеского престола не должно быть исчадий ада! Пламя этого костра сделает наш дух крепче и спокойнее!

- Любо! Любо! - поддержали его галичане, кто-то с Удовольствием свистнул.

- Пусть теперь она скажет, - разрешил Святополк Юрьевич. - Может, хоть покается перед гибелью.

- Нет, не надо! Не желаем слушать! - зароптали жители.

- Будьте великодушны, - продолжал настаивать Князь-изгой. - Поступайте по-христиански. Ибо Он учил возлюбить врагов. - И велел Настасье: - Говори, несчастная.

Все взглянули на половчанку. Та смотрела в небо, и обильные слёзы заливали ей щёки. Красные сухие губы произнесли:

- Господи, помилуй мя… Ты же знаешь, что я не ведьма… Если и ворожила, то не со зла…

- Ворожила! - ахнули в толпе. - Слышали? Она ворожила!

- …но пытаясь спасти людей от хвори и боли… не мутила разума Ярославу… только лишь любовью своею…

- А-а, любовью мутила!.. - подхватили люди. - Ведьма, ведьма!

- …родила ему чадо, признанное княжичем…

- Нет! Не княжич! Не верим!

- …и осталась до конца Твоею рабою, ибо нет святее великой Троицы - Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа!

- Подлая! Лукавит! Жечь ея!

- Господи! - воскликнула осуждённая. - Всемогущий Боже! Коли Ты так решил, я и рада, что уйду не по собственному почину, как нередко думала, но по Промыслу Твоему. Мне мучения не страшны. С радостью приму избавление от земных оков, от того, что мешала всем, никому не нужная… Я перед Тобою чиста. И приду к Страшному Суду без малейшего к тому трепета. Господи, прости!..

- Жечь ея! Жечь немедля! - разнеслось над площадью, и толпа стала наседать, приближаясь к помосту.

Кснятин Серославич взмахнул платком. Кату поднесли запалённый факел, и Шваран Одноглазый сунул пламя в солому. Но она оказалась влажной, разгоралась нехотя, с дымом и шипением, вроде бы противясь незаконному делу. Чаргобай что-то приказал своим гридям, те ещё принесли огня, стали поджигать хворост с четырёх углов. Наконец костёр вспыхнул, как положено, охватил помост, быстро подбираясь к столбу.

Вдруг вперёд выскочил пожилой мужчина и, тряся бородой с проседью, начал голосить:

- Дочка! Доченька! Не пущу! Не надо!

Это был Микита Куздеич, Настенькин отец. Бросился к костру, стал расшвыривать горящие ветки. Но сияющий смерч взвился к небу, отчего толпа, ахнув суеверно, схлынула назад, распахнула глаза от благоговейного ужаса, силясь рассмотреть, что творится с ведьмой и её родителем. Но уже не видела ничего, кроме алых обезумевших языков пламени и слепящих искр…

Кое-кто из зевак после утверждал, будто в тот момент разглядел, как из туч возник призрак старого Чарга, протянул костлявую руку и увлёк за собой наверх собственную внучку. Но другие, не узревшие чуда, им не верили, обвиняли болтунов, что они с утра слишком много выпили.

Тем не менее день спустя дворские холопы, убиравшие площадь от ужасного пепелища, обнаружили в золе лишь один мужской обгоревший костяк, женского найти не смогли. Но, с другой стороны, слишком и не искали…

Казнь произошла месяца сентября 11 числа 1173 года от Рождества Христова. Город был по-прежнему под пятой мятежников.

4

Осмомысл, услышав о сожжении своей ненагляды, только рассмеялся: ишь, чего брешут, негодяи, чтоб меня дожать! Но тогда к нему привели Болеславу, и она подтвердила: сказанное - правда, Насти больше нет и сейчас заговорщики угрожают уничтожить Олега.

Ярослав сидел словно истукан. Неожиданно вздрогнул, тихо застонал и упал без чувств. Болеслава бросилась его поднимать. Он открыл глаза, приподнялся, скорбно обнял невестку и заплакал тихо. Повторял одними губами: «Вот несчастье, Господи… Как мне жить теперь?»

Женщина взмолилась:

- Подпиши отречение, сохрани сына.

- Подпишу, изволь. Всё уже едино…

Быстро принесли грамоту. Ярослав приложил к ней руку, не читая. И опять сидел с Болеславой, плакал и дрожал, будто бы от холода. Спрашивал её:

- Как ты думаешь, больно было Настеньке? Та его утешала:

- Я надеюсь, что нет, при таком-то пламени умирают мгновенно.

Промокал глаза и сморкался. Сам с собой рассуждал:

- Но ея-то за что? Благо бы меня… я во всём виновный… - Поворачивался к жене сына, говорил уверенно: - Не колдунья, но мученица святая. Слышишь, да? Страстотерпица и раба Божья. Солнышко моё, любушка, соловушка… Как мне одиноко и больно! - И, упав ей на грудь, разражался слезами.

На другой день привезли Владимира-Якова. Перед въездом в ворота новому правителю Галича подали белого коня, и наследник возник перед взорами столпившихся горожан, словно триумфатор, с гордо поднятой головой и закрученными кверху усами. Правда, у дворца конь споткнулся и упал на передние колени, чуть не вывалив всадника в грязи. Но Владимир удержался в седле, натянул поводья и поднял скакуна с земли. Все кругом приветствовали молодецкий этот поступок.

Отдохнув и помывшись с дороги, он созвал соратников за накрытый стол, чтобы за едой обсудить положение дел. Те ему доложили обстановку в городе, описали умерщвление Настеньки. Новый князь спросил:

- Что отец? Убивается, плачет?

- Нет, уже получше. Всё благодаря Болеславе: утешала его, чуть ли не за руки держала два дня.

Молодой правитель ответил:

- Да, она женщина душевная. Настоящая христианка.

Рассказал друзьям, что послал гонцов во Владимир-Волынский и Калиш. В первой грамоте сообщал Святославу Мстиславичу о смещении Осмомысла и о передаче города Бужска с его окрестностями в подчинение Волыни. А в другой приглашал Ольгу Юрьевну и поповну с детьми возвратиться в Галич.

- Как же будет с твоей поповной? - обратился к нему Кснятин Серославич. - Ты сидишь на престоле, должен жить с Болеславой и забыть прежних полюбовниц. А не то выйдет срам: от одной избавились, а вторую - здрасьте пожалуйста! - тут же приютили.

У Владимира вспыхнули от злости глаза:

- Вот ещё, придумал! Как хочу, так и поступлю. - Но, отпив вина, быстро помягчел, - Ладно, там посмотрим. Может быть, верну Поликсению отцу Дмитрию. Четверо его деток, двое от меня - вместе веселее им будет.

Тут же он раздал должности: Святополка сделал своим тысяцким - во главе дружины, Чаргобая - дворским, Кснятина вновь назначил печатником, Феодору поручил созывать боярское вече, а епископа Кирилла попросил провести заупокойную службу по погибшим в этой смуте с той и с другой стороны.

Разгорелись споры вокруг Осмомысла. Святополк жаждал мести и настаивал на публичной порке. Многие его поддержали. А глава Галицкой епархии возражал, говорил, что с отрёкшегося князя и сожжения Настеньки достаточно. Яков быстро взял сторону священника:

- Да, согласен. Хватит разных бесчинств. Выделю ему Коломыю - пусть сидит вдалеке отсюда, на реке Пруте, вместе с маменькой мирно доживает свой век, за любимыми книгами древних авторов. Да такой судьбе можно позавидовать! Я и сам был бы рад провести подобную старость.

Святополк, разумеется, надулся, но смолчал. Пир закончился далеко за полночь. Пьяного правителя отнесли в одрину, уложили в постель и оставили отсыпаться до утра.

Но подняли раньше: во дворце были топот, крики, зарево пожарища освещало чёрное небо; полусонный князь, ничего не соображая с похмелья, хлопал перепуганными глазами, спрашивал стоящего напротив Ростислава:

- Ась? Какого лешего? Тот орал и топал ногами:

- Да вставай, придурок! Мы ужо пропали! Полчища Избыгнева в город ворвались! Вонифатьич убит, Святополк ранен. Надобно бежать по подземному ходу!

У Владимира от ужаса приключился приступ медвежьей болезни, и желудок сработал прямо на ложе.

- Господи, засранец! - сплюнул Чаргобай. - Ну, идём скорее! Подмываться некогда! - И они устремились к Перемётной палате.

Прилетевшая из-под Червеня конница Ивачича быстро овладела кремлём. Гриди перебили охрану у дверей Ярославовой клети и освободили пленённого князя. Он их обнял, крепко расцеловал, поблагодарил за служение долгу. Приказал подоспевшему Избыгневу:

- Живо дуйте в острог. Там Олег и Микола Олексич, надо вызволять. А ещё людей - в рощу, где дыра от подземного хода. Захватите смутьянов - всех, кто уцелел!

Вышла Болеслава со слезами радости на глазах:

- Счастье-то какое, свет мой, батюшка! Не гадали, не чаяли… Ты опять полновластный князь!

Взяв сноху за локоть, Осмомысл поцеловал её в щёку:

- Доченька, голубушка. Я всегда им был. Отречение ложное, ибо взято под принуждением. Всё теперь восстановим по-старому. - Горестно добавил: - Нет, по-старому уже не получится. Настенька погибла, нет в живых Олексы Прокудьича и Гаврилки Василича… Кончилась одна полоса жизни, начинается новая.

Женщина ответила:

- Постараемся выдюжить. Помнить о невинно загубленных и любить живых.

Он поцеловал её снова:

- Я тебя люблю, золотая. Ты меня поддержала в трудную годину.

Опустив глаза и зардевшись, та проговорила:

- Я тебя никогда не брошу.