Золотое пепелище

Часть I

В эту ночь было особенно тошно. Сначала душно, потом комарья налетело, хоть руками разгребай, далее выползла наглая луна и принялась светить так, что видно было сквозь закрытые веки. Потом пара каких-то негодяев, точнее, негодяй с негодяйкой, отправилась поплавать под луной на чем-то не менее галеры с батальоном рабов – иначе как объяснить оглушающее шлепанье весел, а когда оно затихало, начинала хихикать дамочка. Вроде и тихо, но до такой степени манерное «хи-хи», что свербело от макушки до пяток, аж ноги сводило. Подлая кошачья тварь дралась и орала на безопасном расстоянии – сапог не добросить.

Когда же милосердный сон сморил-таки, пошла срамота сниться такая, что уши запылали – что же это, мама дорогая?! Стоило уехать из дому, из-под родительской опеки – и подсознание прям как с цепи сорвалось. Особенно одна запомнилась: длинная, гибкая, как гадюка, с черными блестящими кудрями, змеями свивающимися вокруг головы, и морозными серыми глазами. Повернулась, через голое плечо глянула и голосом сладким, как погибель, взвыла:

– Молок-а-а-а-у! Молок-а-а-а-у, кому моло-ка-а-а-у!

От неожиданности чуть не до потолка подкинуло на койке, чуть не до облупленного потолка. Приземлился. Проснулся. И качался на панцирной сетке до тех пор, пока не почувствовал, что мутит. Оно, конечно, спасибо, что разбудила, не придется краснеть на мамин вопрос: «Что во сне показывали?» С другой стороны… что ж она так воет?!

Глянул ошалелым глазом на ходики: шесть тридцать утра, мама-мия. Суббота! Спит ли она-то сама? Или рыщет в ночи специально под окнами честных, до недавнего времени сугубо городских людей, к которым на свежем воздухе сон не идет? И, дождавшись, когда они все-таки отключатся, воет именно таким вот голосом.

А по тропинке от незакрывающейся калитки уже шествовала Анна Степановна, местная молочница, для своих – Нюрка-с-трудоднями, дама во всех отношениях монументальная, мечта Коненкова. Вот только голос подкачал: мощный, но такой кислющий, по зубам скрежещущий, что чудно́, как это молоко до сих пор по всей округе не свернулось.

Впрочем, молоко, говорят, у нее хорошее, не разбавляет, и сама она хорошая женщина, но что за мерзкая баба! Да еще и эта манера вопить ни свет ни заря, с коленцами, с воем, с волчьим упором на «у»! Эдак недалеко до бытового убийства.

Участковый Чередников, Александр Александрович, двадцать три года, образование – высшее юридическое (ВЮЗИ, к тому же всего с одной тройкой, чем он хотел бы похвастаться, да не перед кем), заставил себя перестать качаться на скрипучей койке и подняться. Поджимая пальцы на студеном полу, добрел до умывальника. Не разлепляя веки, по привычке, вхолостую похватал пальцами в поисках крана. Вспомнил: «Не будет тебе никакого крана, ты не в городе», – и пригорюнился.

Вчера бы еще расквасился, а то бы и с моста бы сиганул. Но, переночевав с бедой, теперь он взял себя в руки и с кротостью отчаяния готов к любой судьбе.

Чертово распределение. Чертова Нинка.

Ее работа, без сомнения. Недаром мама говорила: не пара она тебе, эта дочь прокурора. Да и сама девица неоднократно подчеркивала: уйдешь из адвокатуры – амба нашим встречам. Стало быть, и свадьбе, и надеждам остаться в одном из московских – то есть по-настоящему московских – отделений. На службу под руководством будущего тестя он и не надеялся, и не претендовал. «Тестюшка» постоянно забывал о том, что он бывший военный прокурор, и, стоило спиртного понюхать огромным пористым носом, травил такие черно-красные жуткие байки, что хоть из-за стола беги. Прошу покорно такого в начальство.

А вот остаться в столице очень хотелось. Сам-то Чередников не без гордости носил паспорт, в котором был штамп: «Ст. Крюково, „Спутник”», и родной наукоград Зеленоград любил, однако работать хотелось бы не на буранном полустанке Тюратаме, а в настоящей Москве, то есть хотя бы в пределах кольцевой автодороги, если повезет – то внутри Садового… ну хотя бы Бульварного!

Однако какое двоедушие! Со всех сторон с детства слышим поучения: будь бескомпромиссным, принципиальным, иди прямыми путями – и станешь Человеком. А как до дела доходит, то забудь про женитьбу, принципиальный, собирай, человек, вещи и отправляйся на пруд лягушек давить, в дыру, именуемую Морозки. Шестьдесят пять километров от Садового, а от родного Зеленограда – все восемьдесят.

В другое бы время, лет через десять, прожив подольше и поумнев, Чередников бы согласился с тем, что это место по всем статьям золотое. Стародачное, негусто населенное вполне смирным, в основном творческим людом. Как секретарь ректора, змеюка, съязвила: «Как раз подучишься с людьми общий язык находить, промолчать, когда требуется, да и пообтешешься на природе».

Нашла Буратино.

Не обтесываться его послали, а прямо нос обрезали, вместе с самосознанием. Все последние месяцы учебы он был свято уверен в том, что его, готового молодого следователя, ждут не дождутся, чтобы немедленно приставить к серьезному делу. Саша прямо видел, как в кинохронике, блаженную последовательность: блестящая сдача экзаменов – срывающая овации защита на революционную тему «Осмотр места преступления» – торжественное вручение диплома – немедленное заступление на службу в качестве как минимум начальника отдела по борьбе с бандитизмом.

А дальше все будет просто замечательно, начнется новая жизнь, служба на благо обществу с мастерским, моментальным решением самых головоломных задач, разгадкой самых хитроумных замыслов.

Возможно, не сразу. Наверное, не так быстро. Однако все предпосылки-то на месте! Мозги имеются, готовый следователь. Саша даже научился на машинке печатать вслепую, чтобы было все безукоризненно.

Однако старый капитан арбатского отделения, в котором Чередников проходил в последний раз практику, рассудил по-иному. О чем поведал прямо, без обиняков:

– Прости, Шурик. Не потянешь.

От неожиданности Чередников позабыл субординацию:

– Как же так! Сами сказали: как защитишься – приходи.

– И что?

– Я пришел. Я ж на практике у вас работал, что, плохо?

Капитан утешил:

– Хорошо, хорошо работал. И печатаешь неплохо, чистенько, почти без ошибок. Референтом каким или секретаршей взял бы тебя, а вот служить… Видишь ли, дорогой! Арбат у нас район непростой, местами номенклатурный.

– И что?!

– Непростое тут население. С гонором, связями, – напрямую разъяснил капитан, – и темпераментное. Хотел бы я тебя взять, но жалею ж тебя. Через неделю все равно вылетишь сапогами вперед, только еще и с волчьей характеристикой. Ну не потянешь ты, Шурик, просто не сдюжишь: молод, опыта, такта недостает. Языком машешь.

– Когда это?! – снова вздыбился Чередников, справедливо полагая себя существом молчаливым и солидным.

– Устроил выволочку старушенции.

– Не выволочку! Внушение! Просто объяснил, что нельзя захламлять общественное пространство! В общем коридоре – соленья, в вентиляционной шахте троицыну травку она сушит. Предоставлены отдельные квадратные метры – там и суши!

Однако капитан продолжал:

– …не выяснив, кто она да что.

– Прописана по указанному адресу…

– Она домработница.

– И что?

– Ничего. Если не знать, чья. В общем, не потянешь, смирись до времени.

– Вы же говорили!..

Капитан и не спорил:

– И говорил я, и соображаешь ты вполне сносно. Только ведь одних мозгов в нашем деле мало, надо притираться, иной раз и прогибаться, проявить, так сказать, гибкость. У тебя всего этого пока нет. Поэтому отправляйся трудиться, куда пошлют – и, поверь мне, тебе ж лучше будет, если куда подальше. Потолкись на земле, лучше где поменьше ответственности, с более простыми людьми поживи, поучись – а там и возвращайся.

Пошутил напоследок:

– Меня заменишь. Маме поклон передавай.

И выпроводил.

Чтобы остыть и сообразить, что теперь делать, Шурик решил пройтись в обратную сторону по Арбату, шагал нарочито медленно, считая брусчатку и пытаясь усмирить клокотавшую злость. «Снова-здорово. Начинается погоня осла за морковкой, говорят: рано тебе, давай попозже, в светлом будущем… безнадега все это. Оно, конечно, от него мало что зависит. Он исключительно от хорошего ко мне отношения. Ничего плохого не имел в виду… но черт тебя дери!»

У Вахтангова его остановила какая-то блоха мелкая с огромными глазищами и длинной, тощей, исключительно белой шейкой:

– Простите, есть лишний билет на «Турандот»…

– И не стыдно спекулировать? – рыкнул он.

Девица, покраснев и чуть не плача, принялась оправдываться, что, мол, подружка не пришла, а потом вовсе, покраснев, выпалила:

– Да я бесплатно вас приглашаю!

Шурик смутился и чуть было не спросил, москвичка ли она и не желает ли замуж, но спохватился: это уж совсем свинство с его стороны. Ничего себе, симпатичная особочка. Только вот неясно, что за подружка у нее не пришла – вон, табун таких же пигалиц, роившийся неподалеку, явно наблюдал за ее эволюциями. Наверное, эти из будущих актрис, развязность нарабатывают. Или поспорили. Да ну их, неумных. Чередников, ухватив девицу за вялую ручку, чмокнул и прорычав: «Благодар-рю, судар-рыня», пошел своей дорогой.

Еще какое-то время он мысленно сучил лапками и надувал щеки, но был вынужден признать: ничего не попишешь, придется скрепя сердце ожидать распределения. К тому времени, как дошел до метро, смирился окончательно. И, смирившись, решительно свернул на Гоголевский, рухнул на скамейку. Принялся далее страдать относительно несправедливостей жизни.

Он ведь не салага, не случайный элемент в системе! Он ведь, Сашка Чередников, честно с первого курса трудится по профилю. Причем не где-то, а в 15-й юридической консультации Московской городской коллегии адвокатов. Пусть в канцелярии, что с того? Это ж какой ценный опыт, у других такого нет (уверяла мама, заталкивая его туда).

И о маме.

Вера Владимировна Чередникова – известный на всю Москву и область замечательный стоматолог-ортопед-золотые руки. Да что столица, к ней и со всего Союза тянутся, с направлениями и без. Ее мосты, как неостроумно пошутил один замминистра, ядерную войну переживут. Вот и прибыл к ней в хозрасчетный кабинет Тот Самый, легенда юридической Москвы, адвокат Беленький Леонид Моисеевич, именно по этому вопросу – поправить мост. Вот пока он млел, рот разинув, и, соответственно, был готов на все, мама Вера Владимировна и посодействовала любимому сыночку. Или подсуропила?

Узнав об этом, первокурсник Саша сначала обрадовался, потом сник.

Он был свято уверен, что адвокатура – это не его.

С тех самых пор, как Саша узрел свою фамилию в приказе о зачислении в ВЮЗИ, он видел себя при погонах, следователем по особо важным делам; ну если очень сильно не повезет, то, так и быть, в крайнем случае ОБХСС – и никак не меньше.

Шурик был идейный борец с преступностью. С детства играл только за казаков, устраивал наружное наблюдение за «подозрительными» соседями, однажды умудрился Марии Александровне из первого подъезда найти пропавшего терьера.

Все мальчишки и девчонки ныли и прыгали перед кассами кинотеатров, где шли мультики, или под дверями соседей, у которых были теле-чудо-экраны, и сметали с библиотечных полок книжки со сказками. Шурик скандалами, ультиматумами и, напротив, примерным поведением продавливал себе право читать Льва Шейнина, а от мультиков с незамысловатым сюжетом с презрением отворачивался.

И вот на́ тебе: наконец-то выросши, приходится, по сути, трудиться по ту сторону баррикад, пособляя занудам в позолоченных очках извлекать с заслуженных нар разнообразный, но бесспорно вредный люд. Саша и мысли не допускал о том, что под следствие может попасть невиновный, и, напротив, категорически не верил в то, что человек, имеющий хоть какое-то отношение к МУРу, способен ошибаться, не говоря о чем-то ином.

Впрочем, на отвлеченные размышления времени у него было немного: на то, чтобы укротить буйство бумаг, папок, картотек уходили все силы. Работенка – не бей лежачего. Целыми днями, аки мышь канцелярская, копошишься в папках, пробиваешь да сшиваешь бумажки, теряешь каталожные карточки – получаешь по шапке за малейшие, казалось бы, пустяковые огрехи от всех этих злющих, жизнью и молью побитых тетушек. Оказалось попутно, что не так уж «чистенько» печатает Саша. После первых двух работ его согнали с конторского «рейнметалла» и строго-настрого запретили приближаться. На его долю выпадала скорее тяжелая «мужская» работа: закручивать струбцины пресса, плюща пухлые папки, пробивать шилом дырки для сшивания листов, бегать по поручениям, сидеть на телефоне. Причем заведующая канцелярией самолично написала на нескольких бумажках, что кому говорить при каких обстоятельствах.

О том, что где-то кто-то занимается Настоящим Делом, напоминали только телефонограммы судебных секретарей, оформлявших защиту по назначению, ордера на такую защиту – и сами адвокаты. Многие из них отличались от тех, которых показывали в кино или описывали – поумнее, попорядочнее, бывалые, многие при орденах, при званиях, научных степенях. Имелись среди них настоящие легенды, как тот же Моисеич, то есть Леонид Моисеевич Беленький, заместитель заведующего. Случайно как-то выяснилось, что этот высокомерный, язвительный щеголь уже адвокатом ушел на фронт (и был исключен президиумом из рядов как злостный прогульщик), а войну завершил майором юстиции и помощником прокурора Берлинского гарнизона. С тростью же он ходил не для выпендрежа, а потому что после тяжелого ранения одна нога была короче другой. Были и другие сотрудники, от которых при желании многому можно было научиться.

Но именно такого желания не было. Было ощущение, что сидишь в тухлом подвале, набитом занудными пауками. В итоге Шурик ляпал и ляпал ошибку за ошибкой даже в самых простых документах.

Тогда тот Самый Беленький ехидничал:

– Александр, вас надо судить за простой механизмов в страдную пору.

– Почему? – угрюмо вопрошал Чередников.

– У вас вполне рабочие мозги, и вы ими не пользуетесь.

Это было стандартное начало любой выволочки, будь то неправильно записанная фамилия задержанного, обвиняемого, переданная гундосой секретаршей, не по ГОСТу оформленная сопроводиловка или запрос.

– Запомните: нет ничего важнее для правоведа, чем мелочи, – в тысяча первый раз напоминал Леонид Моисеевич, – таким невнимательным, халатным, полупрозрачным мечтателям не место в адвокатуре.

Шурик, как глупенький щенок, только скалил клычки из темного угла. И все-таки как-то раз, набравшись смелости, заявил:

– А я и не претендую. Я ухожу.

– Куда, позвольте узнать?

– Буду следователем!

Моисеич не то что поперхнулся, но подавил то ли ругательства, то ли издевательский клекот.

– А вот и еще один молодой болван в поисках легких путей.

По-быстрому допросив зарвавшегося юнца, он выяснил, что Чередникова вообще-то ни на каком следствии и даже ни в каком отделении не ждут – он лишь собирается на практику. Беленький уточнил, куда именно, и вторично заклекотал. К его чести, попытался и отговорить, правда, в своей манере:

– Александр, подумайте-ка вы еще раз. Так мастерски замазываете свои собственные огрехи – стало быть, осилили бы и чужие.

Однако Чередников был трусливо непреклонен: или угрозыск, или ничего.

Адвокат, пожав плечами, выдал сдержанно-положительную характеристику и пожелал всего доброго.

– Буду рад свидеться, – отметил он, двусмысленно улыбаясь.

Суровые тетки, провожая «мальчика» – как выяснилось, все это время они издевались и придирались с самыми лучшими намерениями, любя, – устроили чаепитие с пирогами и домашней наливкой. Фигурально выражаясь, помахали белыми платочками.

И пошел Саша, воодушевленный, на практику в то самое арбатское отделение милиции, откуда только что вылетел…

Как он попал туда – ну да, да, снова мама пособила.

Правда, работа в отделении не особо отличалась от прежней работы: те же бумажки, только попроще и позамызганнее, граждане куда более буйные.

К тому же и руководство как будто состояло в родстве с Беленьким. Капитан милиции, а туда же: «отчетики», «сопроводиловки», «рапорта», а о важном и подумать некогда. Гоняли его туда-сюда с бумажками, сажали, как медведя на цепь, на приемы, а туда, как нарочно, заявлялись самые вредные, а то и союзного значения пенсионеры. Выслушивая в сотый раз страшные истории о том, что кто-то из соседей, желая завладеть жилплощадью, пускает под дверь хлорпикрин или прибивает тапки к полу, Саша иногда позволял себе приступы саможалости.

Чуткая мама, улучив момент, то и дело заводила разговор о том, не вернуться ли в юрконсультацию. Сын, гордясь характером и выдержкой, лишь хмыкал. Когда же Вера Владимировна начинала робко пенять ему за упрямство, пускал в ход самую страшную угрозу:

– Будешь настаивать – уйду в фотоателье!

Мама испуганно стихала. Это была страшная семейная «тайна». Папой, которого Саша ни разу не видел, имени которого не ведал (в соответствующей графе свидетельства о рождении стоял прочерк), был некий фотограф с далекой курортной набережной. Потому-то у Саши, в целом похожего на маму, посреди впалых щек имел место выдающийся, редкий в наших широтах длинный горбатый нос, а безукоризненно светлые волосы вились мелким южным бесом.

Вера Владимировна, до смешного честнейшая женщина, никак не могла соврать, что на самом деле его отец – какой-нибудь герой-летчик, погибший при испытаниях, тотчас вслед за Гагариным. И проговорилась, когда школьный химик, энтузиаст фотографии, открывший кружок, восторгался: как это ваш сын, Вера Владимировна, все формулы, составы и пропорции схватывает на лету, точно не узнает, а вспоминает?

Так Саша выяснил, что папа, оказывается, у него все-таки имеется, даже его профессию он узнал. Мама наотрез отказывалась говорить и о причинах развода, и о самом отце. Однако в Сашиной повседневной жизни это ничего не изменило, были проблемы поважнее. Да и Вера Владимировна то и дело пыталась подвести неутешительные итоги.

Как-то за вечерним семейным чаем начала так:

– Шурик, вот с Ниночкой ты расстался.

– Она со мной рассталась, – сварливо поправил он.

– Так ведь потому, что ты решил не возвращаться в юрконсультацию, верно? – И уточнила на всякий случай: – Ты в самом деле решил не возвращаться?

– Я решил. Окончательно.

– Хорошо. При этом на Арбате, где ты прошел последнюю практику, тебя тоже не ждут. Михаил Семенович звонил, извинялся.

Снова Чередников горько скривился: что ж поделать, не понимают товарищи своего счастья, не хотят растить кадры, подавай готовенькие.

– И что ж в итоге? Куда теперь? – горестно вопросила мама. – Ты так хорошо учился, всего-то одна троечка!

– Ничего, не пропаду, – мужественно пообещал Саша, ощущая противное посасывание под ложечкой, ибо уверенности в этом заявлении не было никакой.

– Скажи, пожалуйста, а вот нотариусом…

– Мама, все! – Шурик даже хлопнул по скатерти.

Вера Владимировна подняла брови. Сын засмущался. Однако про себя твердо решил: все, никакого блата.

Вот потому-то все складывалось отлично, хуже некуда. Хорошо хотя бы не за Урал – раскрывать похищения клубных аккордеонов и кражи в поселковых магазинах или выяснять внутренние мотивы мордобоев шабашников-лесосплавщиков. И все-таки участковым отправили без одной тройки отличника Чередникова в эти самые Морозки, медвежий угол, утыканный яблонево-вишневыми садами и дачами, населенными гражданами различной степени значительности.

В целом жаловаться было не на что. Места здесь красивые, сам поселок расположен на берегу очаровательного залива, образовавшегося от постройки водохранилища, посреди которого к тому же имел место быть замечательный остров, поросший ивняком, на который так и тянуло махнуть, взяв лодочку да удочки. Кругом леса, фашистов так и не повидавшие, и потому чистые, нетронутые, сплошные светлые сосны, черничники, земляничники. Птички в ивняках распевают оптимистичные композиции.

К тому же, поскольку до места прописки новому участковому ехать не менее чем полдня в один конец – прямой электрички нет, – Шурику в качестве служебной площади выделили целый флигель с отдельным входом, причем непосредственно в отделении милиции.

Отделение, как же.

Позорище. Таких, поди, и за Уралом нет. То ли курятник, то ли конюшня, то ли вообще лабаз с прорубленными окошками – это неведомо. Ясно одно: срублена эта дурацкая изба из самого бросового материала, причем еще до войны, скорее всего, и Первой мировой, сильно пострадавшая в Гражданскую и недобитая в Великую Отечественную. Перед прибытием нового сотрудника ее наспех подконопатили, выгнали пауков и мышей и между рамами напихали свежей ваты. Кровать вот эту приволокли, с панцирной сеткой, снабдили подушками, накинули расшитое покрывало поверх злющего колючего одеяла, на самую холодную стену натянули коврик с павлинами – и на этом успокоились.

Самый большой враг Шурика не обвинит его в избалованности, но все-таки: изо всех углов дует, по ногам тянет сыростью так, что без валенок не ступишь, и пауки, которых вроде бы разогнали, вновь качаются на окошках. Что до мебели, то и она спартанская, не забалуешь: суровая тумбочка с коваными петлями, оббитая жестью по углам, шифоньер с перекошенными дверьми, книжная полка, стол, на нем чайник и спиртовка. И нужник – как выйдешь, сразу за угол, у старой яблони. Робкий намек на душ был встречен грубым смехом: колодец в конце улицы, общественная баня – в поселке в двух остановках на электричке.

Хорошо, еще до зимы далеко, есть шанс, что до того времени он освоит эту вот печь, вмурованную в стену. Первая попытка ее растопить привела к тому, что народ набежал с баграми, решив, что пожар. Из-за нечищеного дымохода дым валил столбом.

Человек не блоха, ко всему привыкает. Вот и Чередников на второй день уже вроде бы смирился.

Только просыпаться под вопли чокнутых пернатых, а потом и завывания молочницы – поистине тяжкое испытание.

Теперь и сугубо городские вопли о «тряпье-берем» и «точить ножи-ножницы» вспоминались с ностальгией. Оказывается, у всех эти татар-тряпичников-точильщиков, у цыган, оравших под окнами: «Хозяй, старье кидай!», были такие сказочные, богатые голоса, ну хоть сейчас в Большой театр. А тут…

– Молок-а-а-а-у, кому молока-а-а-у!

Чередников, застонав, рухнул обратно на кровать, прикрылся подушкой и притаился. Все-таки суббота, не умирает крохотная надежда на то, что хотя бы сегодня эту Анну Степановну пронесет мимо. Чем черт не шутит: подумает, что к маме уехал еще в пятницу или удалился на секретное специальное задание?

Ко всем бедам поселковая молочница Нюрка-с-трудоднями оказалась не просто шумная, но бдительная и заботливая. По каким-то причинам прониклась она к новому «начальству» материнской нежностью, посему повадилась ежедневно являться на доклад о происшедшем за сутки, заодно отпаивать и «худо́бу»-участкового парным молоком от своей буренки. Она считала, что сперва надо откормить, потом спрашивать за работу, а вот Саше и его городскому желудку от молока приходилось несладко.

Выяснялось, что надеялся на лучшее он зря. Скрип колес тележки все приближался, хлопнула хронически не закрывающаяся калитка, прошуршал гравий, застонали под тяжелыми опорками рассохшиеся доски крыльца. И неумолимо, как судьба, молочница нанесла несколько стуков в дверь.

Чередников со спокойствием отчаяния подумал: «Придется открыть, иначе с петель снесет», качнулся еще пару раз на кровати, встал, поддернул пижамные штаны, пошел было открывать, но опомнился и застеснялся.

Просипев:

– Сейчас я, – принялся приводить себя в одетое состояние, достойное представителя власти. А именно: натянул галифе, рубашку на синюю майку и, вздохнув, растворил дверь.

Анна Степановна, не тратя время на приветствия, с раскачкой, как осанистый баркас, особым широким движением выставила свой бидон, шикарно взмахнула белоснежным полотенцем.

– Умойся покамест.

Участковый безропотно подчинился. С такими, как тетя Нюра, не спорят. Не для того у них такие бетонные плечи и могучие руки.

– Пастух, мать его ити, – прогудела она и выругалась матерно, – не уследил. Скотина забрела в осоку, у всех порезались, только моя умница сообразила, не пошла. Так что не будет другого молока, только у меня, с неделю, а то и больше.

– Угу.

Она без напряжения подняла тяжелый бидон – только покраснела шея, росшая из плеч, как у борца, и уши с растянутыми мочками, в которых покачивались сережки с сиреневыми камушками. Точно, ни капли не обронив, налила ему обливную кружку до краев.

– Давай, не филонь. До дна. В молоке вся сила.

Буренка была добросовестная, хозяйка ее – честная. Ни капли не разбавленное молоко, каждая молекула жира на своем месте, и вон какая маслянистая пленка на стенках посуды, аж мутит. Чередников, стараясь не дышать, безропотно глотал, а тетя Нюра, сцепив пальцы на животе, зорко следила за процессом питья.

– Допил? Вертай посуду, – и, отобрав кружку, немедленно ополоснула ее под рукомойником, потратив всю воду и обеспечив участковому увлекательное, полное впечатлений путешествие к колодцу и обратно.

Окинув многоопытным глазом Шурикову условно физкультурную фигуру, вынесла вердикт:

– Во-о-от так, с месячишко попитаешься подобно – на человека станешь похож. Тогда и работа пойдет, как положено.

– Спасибо, – выдавил Саша, подавляя отрыжку и надеясь изо всех сил, что наконец унесет тетку дальше, по делам молочным.

Однако тетя Нюра не собиралась нарушать ритуал: настало время утреннего доклада, и она твердо намеревалась изложить властям все, что сотворилось за ее смену в поселке.

– На даче у Афониных поскандалили относительно консепции Брехта, – тетка Нюра завела глаза горе, припоминая услышанную формулу, – в свете последней резолюции относительно толкования буржуазной драматургии. Катерина Ивановна полночи рыдала: на собрании труппы протащили ее понимание образа Дюймовочки, вызывали «Скорую». На даче Тендикова тоже было происшествие…

– Что стряслось? – вяло поинтересовался Чередников, понимая, что если он не подбодрит это информбюро, то оно будет торчать тут до обеда. Спешить-то ей уж некуда, его флигель она всегда последним навещает.

– А они снова Аглаиной самогонки нализались, молочком запили и начали обнажать эта… кричащие противоречия жизни.

Шурик перепугался:

– Что?!

– Не боись, – успокоила тетка Нюра. – Васютка, поденщица их, говорит: это у них нервное. Они ж деревенские. Как очередной раз в деревни свои смотаются, на Алтай или еще куда, так их и начинает корчить от тоски по родине. К тому же от Тендикова жена сбежала к драматическому тенору, это на Лесной улице. А Пашка, который этих, с десятого дома, ундервуд…

– Вундеркинд, – поправил участковый.

– Во-во, тебе виднее… Тот в чужой огород за клубникой влез. Не знал, паршивец, что отошла уж. Получил крапивой по мослам, а его мамка, которая поет эту… ну, ты знаешь.

– Ага.

– Вот, пришла скандалить. Получилась перепалка, мамка голос сорвала, теперь неприятность…

– Угу. А что, Аглая снова гонит?

– Еще как, – подтвердила тетка Нюра и, чуть поколебавшись, выставила-таки на стол бутылку. – На вот тебе как вещественное доказательство.

– Чего это? – осторожно спросил Саша.

Молочница удивилась:

– Как что? Я ж говорю: гонит бабка Аглая внаглую. Чистый спирт, будь покоен.

– Да мне-то зачем? – промямлил он.

Бутылка мерцала, как брильянт, внутри загадочным топазом так и клубилась жидкая вселенная, запретная, манящая, обещающая открыть все тайны мироздания, придать силу Самсона с Геркулесом, а потом погрузить в счастливое небытие.

Тетка Нюра небрежно обмахнула сосуд со сказочным джинном своим рушником.

– Руки протирать или еще что – это тебе виднее, не знаю, зачем. А вот еще что, – она выложила на стол еще кусок масла в вощеной бумаге, – матери отвезешь.

Молочница маму Веру Владимировну ни разу не видела, но заочно прониклась к ней огромным уважением, что косвенно свидетельствовало о том, что и к нему эта мощная тетка относится с любовью и симпатией. Хорошо образованных, требовательных дам из юридической консультации и добрую деревенскую тетку, еле умеющую прочесть газету, роднила симпатия к вежливому и хорошо воспитанному Саше, которую они неумело скрывали за показной строгостью. Вот и сейчас Анна Степановна требовательно спросила:

– Ты когда собираешься к родительнице?

«Все-то ей знать надо», – подумал Чередников, но вслух ничего не сказал, просто скромно, вежливо заверил, что вот сейчас побреется, причешется и поедет.

– Вот и хорошо, – солидно одобрила тетя Нюра, неодобрительно покосилась на его прическу. – Хорошо б и обкорнаться. Главное, не забудь вернуться, а то знаем таких! Во, Каяшевы из седьмого дома на Лесной: понабрала, понимаешь, на троих молочного – и на тебе, съехали. Третий день стучусь – все без толку.

– Каяшевы, Каяшевы, – повторил он и вспомнил.

Хороший, ничего себе домик, небольшой, старательно ухоженный, свежевыкрашенный, окна чистые-пречистые, наличники белоснежные и палисадник – райский сад. Три яблони, вишни, груши, смородина, крыжовник – всего было вдоволь, хотя никто за этим всем не ухаживал, а они все усыпаны плодами. Чередников был там при первичном обходе, добрался ближе к вечеру, когда особенно упоительно пахли фиалки. Да уж, тут картохой землю не обременяют, лишь небольшая «витаминная» грядка с зеленью. Старенький, но ухоженный, словно сказочный домик, открытая веранда, уставленная цветами, увитая хмелем.

Обитают там трое: хозяйка, Каяшева Ирина Владимировна, черноглазая, черноволосая, с ослепительно-белой кожей, маленьким алым ртом. Красивая. Правда, голос грубоват и немного… развязная, что ли. Наверное, по ремеслу положено. Она вроде бы портниха. Мама после того, как перестала помещаться в типовые одежды, шила в ателье и говорила как-то, что настоящая модистка должна быть несколько развязной, непросто скромнице шарить по чужим телесам с сантиметром.

На веранду обычно вывозили на коляске маму хозяйки, Веронику Матвеевну, добрую старуху с на редкость красивым голосом. Она без ног, ходит с ней тетя Дуся, сиделка – большая, плотная, с широкими сильными руками. Лицо у бабки было совсем не такое красивое, как у дочери. Та вообще была не особо приветлива; бабушка, интимно понизив голос, жаловалась, что «Иринушка не позволяет деткам приходить», так они пробираются, когда ее нет, и пасутся «у бабули».

Вероника эта Матвеевна – приветливая, простая старушенция, словоохотливая. Она настаивала на том, что новый участковый – «Можно вас звать просто Сашей? Вот и славно» – просто обязан попробовать ее фирменное варенье из незрелых грецких орехов, которые ей специально привозят из самого Сухуми. Чередников попробовал – в самом деле божественно.

«Уехали, значит. Чего это они вдруг схватились, это в разгар-то дачного сезона? А ведь вроде как Вероника Матвеевна баяла: мы тут до октября, а то и рискнем на зиму остаться. Жаловалась, что ноги совершенно не ходят, легкие слабеют – „Верхнее la беру уж с трудом, так и помереть недолго”».

Однако тетка Нюра не была склонна к снисходительности.

– А вот за молоко не заплатили, – проворчала она в унисон его мыслям. – Если ж каждый будет так себя вести – легко разве? Они ж там, в городе, думают, что молоко из колонки льется, а масло на дереве растет. И потом что ей, Ирке-то, жалко? Ведь деньжищ видимо-невидимо, мильон на мильоне, а мне на одном сене разориться недолго, да еще пастуху этому, сволочи, плати, а он вон че… – и забыв, что этого уже костерила, принялась заново излагать обиду с выменем и осокой.

Спору нет, съезжать, не заплатив молочнице, – последнее дело. Тем более если мильон на мильоне. Откуда такие сведения – кто знает, но тетка-то Нюра в комнаты вхожа, ей виднее. Саша лишь для порядка уточнил:

– Что, прям так мильоны?

Молочница настаивала:

– Мильоны мильонов! Она ж, Ирка, первая портниха на Москве, вот и раздобрела. Вся драгоценностями увешана, как елка, на золоте сидит. Это только то, что я видела, а кто их знает, что в подполе?

Тут она спохватилась, засобиралась:

– Все, недосуг с тобой. К матери съезди и поклон передай, не забудь.

Чередников заверил, что непременно передаст, не забудет, тем более что все равно собирался.

«Масла вот отвезти, – соображал он, косясь на бутылку с «вещдоком», оставленную молочницей. – Ишь ты. Дымчатый, а вот если так повернуть, на свет, то как слеза прозрачный. Небось воняет?..»

И пузырь этот негодный, который только что красовался, дразнил неприступными крутыми боками, как будто сам прыгнул в руку.

…Уж сколько раз твердили миру, что сначала надо мать навестить, а уж потом дегустировать самогонку тетки Аглаи. Беда в том, что Сашка был воспитан в крайней строгости и сухом законе, так что пить начал тогда, когда все сверстники уже завязали. А тут еще этот стакан в подстаканнике, вызывающе сухой. Нашелся и кусок бородинского, и как раз маслице тетки Нюры.

В общем, не перенес соблазна участковый.

Он очнулся лишь глубокой ночью. Сразу не поняв, где он, переполошился: на электричку же опоздает, – и снова, как давеча утром, подлетел на панцирной сетке кровати. Только на этот раз, застонав, упал обратно. Какая электричка? С трудом повернув глаза в глазницах, глянул на ходики: спасите! Три ночи. А день, день-то какой?!

Все, конец ему. Проклянет мама, и умрет он под забором, проклятый и забытый, и похоронят его за кладбищенской оградой, и будет он неприкаянным привидением бродить до второго пришествия.

Какая злая же Аглаина зараза оказалась! Лилась жидким хрусталем в прозрачный стакан, пилась, что характерно, как родниковая вода, а потом битва завершилась нокаутом: хомо сапиенс капитулировал перед химической формулой. В горле скрежещет, во рту так погано, точно кошки погуляли, в ушах кровь стучит…

Нет, стоп, не кровь. Это кто-то в дверь колотит. Сквозь щели в досках мелькал фонарный свет, и незнакомый голос вопил с улицы:

– Слышь, как тебя там, участковый! Подъем! Пожар у тебя!

Адское действо было в самом разгаре. Старый дом полыхал самоотверженно, пылал с такой готовностью, точно был построен для этого. Жаром от него так и перло, близко не подойдешь. Яркие языки пламени рыжими хвостами плясали в небе, и искры свивались в огненные спирали и кольца. Дым валил густейший, ядовитый: видно, хорошо был покрашен домик, старательно. Корчились в огне, погибали замечательные деревья, обугливались кусты.

Пожарные, правильно оценив ситуацию, принялись проливать соседский дровяной сарай – то-то наутро хозяев сюрприз ждет. Они-то, сердешные, накупили дровишек заблаговременно, чтобы просохли за лето.

– Чей домишко-то был? Кто обитал?

– Каяшева Ирина Владимировна, ее мать, Вероника Матвеевна, и сиделка, она ж домработница.

– Надеюсь, что там их не было…

– Молочница говорит, они съехали три дня как. У них квартира на Беговой.

– …и это очень удачно, что съехали, – одобрил пожарный.

Очень уж хорошо, что хозяева не видят, как годы их жизни, с трудом налаженный уют, добро всякое – в общем, красивый дом и цветущий палисадник превращаются в черную, мокрую, жирную груду, из которой торчит лишь выстоявшая закопченная печь с покосившейся от жара трубой.

«Вот так-то райские кущи в нашем несовершенном мире чаще всего и оборачиваются в руины и пепел. Вечна в нем лишь философская пустота, по которой блуждает вечная же, неприкаянная, банальная мысль о том, как проходит земная слава…»

От мрачных похмельных размышлений его оторвал пожарный:

– Собственно, вот, – он указал на пепелище с таким видом, точно сам это все натворил и работой гордится, – ищи хозяев, участковый, пусть разгребают. Так-то криминала не видно, опергруппу нет смысла вызывать?

– Не знаю.

– А ты узнай. Хотя чего, тебе ж по шапке получать.

– Это за что же? – очнулся Шурик.

– За все, – не мудрствуя отозвался огнеборец, – и мой тебе дружеский совет: выясни первым делом, кто им проводку бандажил. Не исключено, что короткое замыкание. И возьми на карандаш умельца – не то, помяни мое слово, увидимся еще не раз. Ладно, бывай.

Скрылась с глаз пожарная машина, бодро расходились немногочисленные зеваки, делясь впечатлениями. Разговоры велись в том ключе, что ни черта эти пожарники не понимают: проводка ни при чем, потому что делал ее Михалыч, а лучше него мастера и в Москве не сыщешь. Участковый, ощущая, что его бедная голова снова начинает трещать, достал блокнот, карандаш взял на изготовку:

– Михалыч – кто это?

Ему охотно пояснили, что самый наилучший электрик, с допуском и шестым разрядом, обитает с незапамятных времен в дежурке у шлагбаума. И если ему, власти, позарез он нужен – то с утра наведайся, потому как накануне Михалыч отдыхал с шуряком, и прочее.

Хорошо, что темно, можно не стесняться морщить осунувшуюся физиономию.

– Понял я, понял, – заверил участковый. – Так если не проводка, то, может, поджог? Граждане, может, кто что слышал? Угрозы, ссоры, конфликты? Свидетели есть?

Все немедленно и дружно засобирались по домам, ибо поздно. Четверти часа не прошло, как Саша остался один на пепелище, переминаясь, как дурак, с ноги на ногу. Впопыхах он не надел ни носков, ни портянок не замотал, так что пятки, как оказалось, стерлись в кашу.

«Надо бы пойти, перекисью залить», – соображал Шурик, вспоминая санитарно-гигиенические наставления, полученные в детстве. Вот вроде бы лето, а в этих чертовых Морозках до того свежо, что не хотелось отходить от теплого места. К тому же если поджать пальцы и ступать аккуратно, то, может, и ничего…

От дома осталось немного, лишь остов и груда черного обгоревшего хлама. Серая хмарь висела в воздухе, смешиваясь с уже занимающимся утренним туманом; ветер с водохранилища не мог его разогнать – он лишь клубился, и тогда точно какие-то то ли шутихи, то ли призраки гуляли по пепелищу. Лопнувший от жара гипсовый пупс торчал там, где недавно была лесенка на веранду, и единственным глазом с горечью смотрел вдаль.

Сплошной уголь, пепел и воспоминания.

Чередников осторожно прошел по периметру пожарища. Хмель и похмелье покинули больную голову, и постепенно в памяти воскресали некогда усвоенные приемы исследования такого рода пепелищ. Можно не дергаться, не бояться дать неправильный ответ, опозориться и срезаться, а спокойно постараться… ну, в целом поиграть в следователя. Ничего страшного, все равно никто ничего не увидит. Как это там? Общий осмотр места, прилегающих территорий, изучение следов транспорта и ног, ведущих к месту происшествия и от него…

«Ну да, ну да, раньше бы сообразить. – Саша не без труда вытаскивал сапоги из чавкающего «чернозема». – Поди тут, исследуй…»

Да и темновато. Он попытался подсветить спичками, но они, как на грех, отсырели, и к тому же их свет не мог разогнать плотной взвеси из пепла и тумана. В любом случае детальный осмотр придется отложить до утра. Что до очевидцев начальной стадии пожара, коих также, согласно учебникам, необходимо было найти и допросить, то они разбрелись по домам спать. Само собой, никуда они не денутся, но потом…

Прилив энтузиазма сменился сонной апатией; Саша понял, что ноги у него стерты до последнего предела и как он добредет до своего флигеля – непонятно.

Осмотреть, что ли, проводку? Вот тут, вдоль по стенам, явно идет то самое, витое-оплавленное. «Ну она-то точно останется на месте. И все вещи тоже с утра будут там же, куда попадали, – сонно размышлял Шурик, вороша палкой обгорелую кучу какого-то тряпья в окружении обугленных деревяшек – в прошлой жизни комод, надо полагать. – А вот не пойти ли на боковую? Завтра что у нас? Воскресенье? Домашнего каяшевского телефона, должно быть, нет… спрошу. В понедельник в любом случае найдется. Где она там, говорила? Общесоюзный дом моделей одежды, это на Кузнецком Мосту. Что ж, если домашнего номера нет, позвоню на службу, обрадую. Вот оно как бывает: пожадничала, зажала рубль-другой у молочницы – и целого дома лишилась…»

Он собрался было выбросить палку, но что-то на нее намоталось соплеобразное, мерзкое и тянучее, прилепилось и вцепилось намертво. Саша машинально потянул, вытаскивая липкую ленту.

«Синтетика какая-то, – откашливаясь от едкой пыли, подумал он. – Научились же что-то делать, даже в огне не горит».

Снова зажег спичку, увидел, что на палке повисли останки какого-то тканевого изделия, скорее всего, сумки или мешка. Вроде бы в прошлой жизни синего цвета, и даже сохранились на боку напечатанные буквы «Рига» и оплавленная картинка, судя по всему, изображавшая какой-то тамошний собор.

«Точно, мешок. Поверху вот прошито, и оплавленный шнур висит. Скорее всего, мешок для сменки, которые в школу носят или на тренировки».

Чередников, совершенно расквасившись, сдался, широко зевнул, отбросил палку и побрел, хромая, досыпать.

И вот ведь какая штука: пока тащился до своего флигеля – аж глаза слипались, как оттаявшие останкинские пельмени, с трудом взобрался на крылечко и дополз до кровати, а как рухнул на нее, заколыхали его, как на волнах, панцирные пружины, убаюкивая – так и сон долой.

Почему-то не давала покоя мыслишка, зудела в больной голове, ворочалась и, казалось, царапала: откуда и для чего в дамском царстве сугубо детская или там – и тем более – спортивная вещица? Перед глазами маячила Каяшева – такая вся гладкая, отполированная, с высокой прической, прям королева. Такие детей не заводят, не до них им. Может, к тете Дусе приезжал какой-нибудь внучок?

С трудом удалось все-таки забыться, но только-только глаза завел – и завыла под окнами тетка Нюра-с-трудоднями:

– Молок-а-а-а-у, кому молока-а-а-у!

«А ведь вот еще что свербит, – вдруг понял Саша, внезапно проснувшись, – подпол. Тетя молочница говорит, что у них там был подвал. Возможно, придумывает, брешет, но, в сущности, зачем ей врать? И знать она могла самым простым образом, например, помогала молоко перенести в подпол, чтобы прохладное было. Она-то в доме была, и не раз. А что, если подпол есть? А что, если там, в подполе, вдруг…»

Ему совершенно не хотелось думать о том, что именно там может быть. При одном подозрении все нутро обдало ледяной волной, аж зубы застучали. Саша задергался. Зачем потребовалась вся вот эта самодеятельность, партизанщина? Надо было тотчас начальство дергать. Впрочем, как раз это никогда не поздно.

«Что-то я не подумавши сделал. Надо было сразу опергруппу вызывать. Может, сейчас? Нет, лучше уж тотчас к Порфирьичу. Он старший, пусть и соображает».

Ведомый этим похвальным желанием (и куда менее похвальной трусостью), Шурик быстро облачился в положенные одежды и отправился к руководству.

Начальник отделения, капитан Макаров Альберт Николаевич, был мудр, опытен, немногословен и язвительно вежлив. Вскоре тотчас по прибытии Чередникову прямо сказали, что он весьма кстати, поскольку руководство собирается на пенсию, разводить пчелок и растить лук, а до того придется срочно выковать из салаги-лейтенанта человека. Ситуация осложнялась тем, что сам капитан не имел не то что высшего, но и, скорее всего, среднего специального образования и весь свой богатый, пусть и специфический опыт приобрел прямо тут, в Морозках. А потому саркастически относился к шибко умному подчиненному и с наслаждением тыкал Сашиным выдающимся носом в любую мелочовку. Обращаясь, что примечательно, неизменно на «вы», употреблял глаголы второго лица, что было оскорбительным.

Порфирьичем его про себя окрестил Шурик, по аналогии с хитроумным следователем из «Преступления и наказания». Они даже внешне казались ему похожими. Советский капитан Макаров был, надо полагать, копией царского полицейского чиновника: такой же язвительный, невысокий, толстоватый, с отчетливым брюшком, лицо пухлое, что твоя ватрушка, и посередке внутрь утоплено. Неизвестно, как тот Порфирьич выслушивал рапорта подчиненных, но наверняка так же: ухмыляясь, потирая ручки, с таким выражением на физиономии, которое явно говорило, что он тут самый умный, а остальные – дурачье набитое. И глазки у того тоже наверняка такие же были – теряющиеся среди щек, набухших век и белесых ресниц – и поблескивали самым язвительным манером. Непросто сохранять воодушевление и проявлять оперативную смекалку, когда на тебя так смотрят.

Сам же Макаров наверняка думал о том, что было бы неплохо этого вот новоиспеченного сыщика выдрать на конюшне, но, к сожалению, нечем, да и негде. А жаль. Потому что когда приходит новоиспеченный участковый, от которого ожидают рапортов о полном искоренении самогоноварения, хулиганства и бытового рукоприкладства, а он играет в детектива, то самое лучшее, что можно сделать – это устроить показательную порку.

Шурик, воровато ликвидировав последствия своего «творческого» запоя и ночных бдений на скорбных пепелищах, свежий и подтянутый, заявился на доклад к начальству и начал довольно бодро и в чем-то вальяжно излагать соображения по поводу ночного происшествия, а равно и подозрения, возникшие в связи с агентурными сообщениями гражданки… э-э-э-э, а как Нюркина фамилия-то?

Порфирьич молчал, смотрел, и под его взглядом Чередников быстро увял, сбился с молодецкого ритма и замямлил. Капитан поинтересовался самым невинным образом:

– Ну-ну? И как же фамилия-то гражданки Анны нашей, Степановны?

И, послушав неуставную тишину, в сторону, точно откашлявшись, процитировал инструкцию по службе:

– «Всесторонне…» Кхе-кхе, нд-а-а… «изучать состав населения». – И, уточнив, все ли у товарища лейтенанта или ожидать иных ценных открытий, приступил к воспитательному потрошению: – Стало быть, вы, товарищ лейтенант Чередников, решили податься в эмпиреи. Страдаешь дедукцией вместо того, чтобы заниматься делами насущными. – Заметив намек на возражение, охотно уточнил он свою мысль: – Вы, надо полагать, спросить хотели: какими делами? Отвечаю: выполнять устное распоряжение непосредственного командования об отработке населения по факту попытки кражи с дачи товарища Волкова Павла Павловича.

Открывшийся было чередниковский рот захлопнулся; сам Саша, испытывая стыд, облился ледяным потом. На это в самом деле возразить было нечего. Пять дней в самом деле имел место казус: неустановленными лицами были отжаты ставни на окнах дачи названного товарища Волкова, извлечен крепеж из деревянного полотна, выставлено стекло. И, наверное, влезли на дачку – иначе ради чего все это? Однако фактически никто не видел, влезли или нет, а определить, взяли ли что и вообще что там внутри изменилось, никто не берется. Соседи в этом доме не бывали, а хозяин дачки до сих пор не может добраться до Морозков, чтобы осмотреться и сказать толком, взяли что или нет.

Просто же так взять и отмахнуться от этого происшествия невозможно, потому что этот Волков не простой Пал Палыч, коими богата родная страна, а Тот Самый, театральный и киноактер, заслуженный артист РСФСР, неоднократно воплощавший на голубых экранах образы геров-бойцов, хитроумных резидентов, мужественных разведчиков, а главное – милиционеров-муровцев, редкий красавец и выдающийся умница. Картины с его участием Саша до сих пор ждал у экрана с особым трепетом, к тому же вот уже несколько лет снимали многосерийный фильм с самыми головоломными комбинациями, красочными сюжетами и красивыми, умными женщинами. И мужчинами, но это-то как раз не редкость.

Этот самый Волков, в перерывах между съемками, международными командировкам и прочим, иной раз наезжал на фамильную дачу, дом одиннадцать по Лесной, неподалеку от сгоревшего Каяшевского. Повреждения ставней заметила вездесущая тетя Нюра. И вот кто бы мог подумать, что, когда капитан Макаров на утренней планерке выдает нечто вроде: «М-м-м… некрасиво. Ну вы, товарищ участковый, порасспроси тут…», это вот и было «устное распоряжение»?

Чередников стоял безгласен, с поникнувшей головой, а начальство с огромным удовольствием занималось своим любимым делом – тыканьем подчиненного носом, точь-в-точь котенка в сделанную лужу.

– Вы человек с высшим профессиональным образованием, – зачем-то напомнил капитан, – должен, батенька, уметь расставлять приоритеты. Или именно эти лекции ты прогуливал?

– Я не…

– А если «не», то должен был расслышать и уточнить поставленную задачу. Так, повторяю: оставив в стороне бабские пересуды о «мильонах» и подполах, набитых ими, приступить к своим прямым обязанностям. Уточняю еще раз, для особо одаренных: задача номер раз – отработать население на причастность к попытке ограбления дачи заслуженного артиста Волкова. И учтите, – перед носом возник палец-шпикачка, перетянутый толстым киевским кольцом, – действовать надо максимально деликатно и учтиво, но без попустительств и миндальничания. Задача номер два – свяжитесь с гражданкой Каяшевой, сообщите о случившемся, отберите объяснения. Теперь все доступно?

– Так точно.

– Уверен?

– Так точно.

– Выполняй.

Чередников, порядком оплеванный, пошел прочь.

Доступно, как же, отрабатывай. Как прикажете, если чертовы Морозки кишмя кишат народным и заслуженным людом? Да, концентрация его меньше, нежели на Арбате, но исключительно потому, что у них дома, не квартиры. Они тут, как выяснялось, еще до войны принялись гнездиться целыми семьями: мамы, папы, дедушки, бабушки. И народ-то, как на подбор, весь творческий, нервный, к трудам непривычный, так что прибавляется целый штат слуг. Вот и изволь, товарищ участковый, всеми правдами и неправдами каким-то макаром пробиваться сквозь всех их домработниц и прочий лишний люд. Которые, к слову, встают крестом, руки в стороны, и допрашивают: вам кого, товарищ? И по старости лет и слабоумию совершенно не боятся ни формы, ни удостоверения.

«Ну, допустим, с одной стороны у Волкова Каяшевы, – с этими ясно, им не до чего. С другой стороны кто там, забор в забор? По-моему, красавица Маркова, та самая народная артистка. Глафиру играла, Катерину в „Грозе”… вот войти фертиком в кабинеты и спросить: не имеете ли вы, уважаемая заслуженная артистка, отношения к взлому соседских ставенек? Или, может, именно в ту самую роковую ночь, вопрошая в качестве репетиции эфир о том, „что это люди не летают, как птицы”, вы заметили темных личностей, кравшихся вдоль соседского забора?»

Ситуация дурацкая, такая же, как и задача. Внутри все булькало и вскипало, но холодный разум холодно же приказывал: прекращай дурить и отправляйся работать. Именно все это и имел в виду тот, другой, арбатский капитан, отправляя его обтесываться.

И Чередников, вздохнув, отправился к даче гражданки Марковой.

На часах уже около одиннадцати дня, должна ж она уже отоспаться после вечернего бенефиса, или что у них там, актрис, бывает. От отделения до искомой дачи было минут пятнадцать неторопливого хода, а Саша и не торопился: надо ж было хотя бы сообразить, с чего начать. Методики опроса, почерпнутые из учебников, тут, понятно, не годились. Как обычно допрашивают актрис, Чередников понятия не имел. Утешал себя тем, что вряд ли сразу его допустят к хозяевам, наверняка придется начать с малого, домработницы. Шурик вспомнил, что тетка Нюра-с-трудоднями называла ее почему-то енотихой бесхвостой. Не поделили они что-то, или случился конфликт относительно недолива…

Несмотря на то что в людском мире творилось черт знает что, в Морозках было чудесно: сплошное яркое солнце, пышная зелень и безмятежность. Вот не будь Шурик на работе, оставайся безмятежным канцелярским мальчиком – каждый день был бы настоящей сказкой. Просыпался бы с первыми петухами, выползал бы на веранду, потреблял бы исключительно свежий воздух. На берегу водохранилища множество замечательных потаенных местечек, где можно было бы разбить личный раек, купаться, удить рыбу…

Мысли Шуриковы вполне закономерно принялись расползаться. Поскольку всплыла уж в памяти молочница, то и снова в голове закрутились валиками ее слова о мильонах, подполе и о том, что Каяшевы уехали, не уплатив за молоко.

«И все-таки глуповато как-то, – признал Чередников, – городским дачникам, людям небедным, ссориться из-за пары рублей с единственной молочницей в поселке? К тому же не вяжется с этой самой дамочкой».

Он вспомнил Ирину Владимировну, ее не по чину царственную осанку, голову, посаженную гордо, – такую носят не модистки, а королевы крови, пусть в изгнании. Безукоризненная прическа, шикарная ажурная шаль на плечах, белые красивые руки, ногти отполированные, как перламутр внутри речной раковины – и ровные, белые зубы (что само собой бросалось в глаза сыну стоматолога). Можно было смело утверждать, что абсолютно такой же она была десять лет назад и будет еще лет сто.

Что, и вот эта королева сбегает, чтобы не платить молочнице? Да еще, собравшись вмиг, увозит с собой маму без ног? И ведь Вероника Матвеевна неоднократно при нем говорила Дусе о том, что на этот раз они точно станут «упрямыми зимовщиками».

«Что ж, может, резко что-то изменилось, обстоятельства, или приехал особый профессор, которому срочно надо показаться той же маме? Возможно, что-то случилось. А что может случиться? Залили соседей снизу в квартире на Беговой – да кто ж уезжает, не перекрыв воду… а может, просто-напросто кто-то приехал, родичи, и надо встречать немедля? Уехали и забыли просто о долге молочнице, бывает».

Если задаться целью, то предположить можно что угодно, пусть и с натяжкой. Однако если критично подойти к делу, то… вряд ли.

Тут Шурику почему-то вспомнился язва Беленький, Леонид Моисеевич. Как-то раз, устраивая выволочку по поводу недооформленного отношения и услышав от Саши мямлю: «Так я и ж представить не мог, что…», он тотчас вцепился, аки бульдог:

– Отсутствие воображения, недопущение инвариантов, неумение смотреть хотя бы на шаг вперед – это первая группа инвалидности для правоведа! Фантазия нужна не только поэту, она и в математике необходима, и прежде всего в юриспруденции! При отсутствии опыта… кхе, и тем более ума – это качество величайшей ценности.

Саша, осмелевший от отчаяния, вякнул:

– Так что ж делать, если нет!

– Развивать! Читать книжки, друг мой, – отрезал старый адвокат, – раскачивать свое хромое воображение, умение моделировать. Не бывает ситуаций невиданных, неслыханных. Нет ничего нового под солнцем, запомните это.

И все равно не хватало Саше воображения представить, чтобы боярыня Каяшева сбежала, воровато озираясь, от копеечного долга. Представляя это благородное семейство как оно есть и всю эту ситуацию, куда проще представить, что… ну да, что с ними что-то стряслось.

«Что-то стряслось», – и снова абсолютно по-детски засосало под ложечкой при одной мысли, что там, на даче, все-таки есть подпол, а в нем…

Так, а вот это уже ненужное допущение. Воображение, умение моделировать – премило и хорошо, но лишь с точки зрения старого адвоката, а что на это скажет старый же капитан милиции?

Воспоминание о том, что за каждый свой бессмысленный сегодняшний шаг придется держать ответ перед Порфирьичем, отрезвило быстрей нашатыря. Чередников немедленно опомнился – и с удивлением понял, что стоит, как баран, перед пепелищем Каяшевской дачи.

«О как. Вот тебе и бездны подсознания», – в детстве и юности Шурик неоднократно пробирался в мамин потайной шкафчик с потенциально нежелательными книгами, потому и труды Фрейда, Юнга, Иоффе, Залкинда и прочих основоположников и оправдателей психоанализа перечел не по разу (потому что с первого раза ничего не понял). Да и после нескольких штудий осознал лишь то, что, если он, Саша, съел все пирожные зараз, виноват в этом не он, а подсознание.

Но теперь-то все куда серьезнее! И, возможно, причина того, что он, теперь уже участковый Чередников, стоит, пялясь в черные жирные головешки, в том, что что-то внутри препятствует тому, чтобы просто идти и выполнять «устное указание» старшего по должности.

Пепелище выглядело так, как и должно было выглядеть: груда обугленного хлама. Посреди торчала покосившаяся кирпичная труба от голландки. Шурик автоматически отметил закрытое поддувало, стало быть, печь не топили – это и понятно: теплынь на дворе, чистый парун. Участковый все стоял, переминаясь с ноги на ногу, и колебался: если сейчас лезть осматривать пепелище, то сапоги снова приобретут колхозный вид, а он их перед визитом к руководству отскипидарил до блеска. И все-таки надо.

Влез Саша в самую чернь. Нежданно-негаданно его охватил настоящий сыщицкий азарт, подогреваемый странным, ни на чем не основанном ощущении, что вот-вот обнаружится нечто до холода в поджилках жуткое, захватывающее и то самое, что навеки преобразует его из салаги в сыщика.

Правда, это что-то никак не появлялось. Он один раз обошел периметр, второй, и вновь, и вновь, как заведенный, бродил вокруг обгоревшей печки, точно надеясь на то, что если не отклоняться от заданного направления – от центра к периферии, – то все обязательно получится и сами собой прыгнут под ноги какие-то неопровержимые улики, которые обличающе укажут на умышленный поджог или, там, следы какого-то иного злодеяния.

Улики ниоткуда не выпрыгнули, зато он наткнулся на совершенно другое: охваченный этим воодушевлением, кружил, точь-в-точь шахтенная лошадь, сначала по часовой стрелке, потом и против таковой и не сразу ощутил, как в пятку, пробив подошву, воткнулся гвоздь.

Саша заметался, запрыгал на одной ноге. Заметались и панические мысли, основанные на детских страхах, внушенных мамой с пеленок: ну все! Столбняк, гангрена, ампутация. В то время, когда он уже видел себя на деревянной ноге, оплывшего, в несвежей байке и трениках с ушитой штаниной, забивающего козла во дворе, за плечом раздались шаги и голос, хорошо знакомый, с хрипотцой, произнес:

– Вот так так. Как же это?

Саша тотчас забыл о своих бедах, замирая, обернулся – и убедился, что знаком ему не только голос. Идеально выбритое, открытое лицо, прямой нос, красивые светлые глаза под высокими, неожиданно темными бровями, выдающийся подбородок с ямочкой, мягкая светлая шляпа, великолепный кофейного цвета костюм, летнее пальто через руку, сияющие, как зеркало, ботинки, щегольская трость.

Скромную улицу украсил собой Павел Павлович Волков. Шел так, как будто все окружающее то ли принадлежит ему, то ли вообще им создано.

«Вот это да! Как же удачненько», – порадовался про себя Чередников, немедленно воскреснув.

– Вот тебе и здрасте, – произнес актер, шевельнув концом трости какую-то оплавившуюся штуку, – что тут стряслось, товарищ… э-э-э, участковый?

Саша отвесил поклон и тотчас сконфузился: надо ж было честь отдать, а вот поклон в форме – все равно что книксен.

– Волков, – зачем-то представился знаменитый дачник, не чинясь, протянул руку, совершенно не актерскую, широкую, с сильными, не особо длинными, да еще узловатыми пальцами.

Чередников представился.

– Ну вот и будем знакомы. Меня давненько сюда не заносило. Ай-ай, надо же, как случается в жизни… а я, видите ли, Веронике Матвеевне из Грузии аджику вез, – сдвинув шляпу на нос, Волков, как простой смертный, поскреб затылок, – а ей уж не до гурманства, поди. Столько добра пропало. Вы им уже сообщили?

– Пока нет. А почему вы решили, что они не…

Волков, точно испугавшись, поднял ладонь, пояснил ход мысли:

– Если бы они… упаси Боже… пострадали, тут было бы куда больше, чем один сотрудник милиции, – смущенно улыбнувшись, развел руками. – Ну а что ж. Пообщаешься с вашим братом – поневоле нахватаешься. Страховой агент-то был уже?

– Э-э-э-э…

– Ирина… то есть Владимировна говорила, что страховала имущество, – снова пояснил актер.

– Вы что ж, тесно общались? – уточнил Шурик на всякий случай.

– А как иначе, товарищ? Знакомы мы по Котельнической, когда она там в ателье еще работала. Потом в гору пошла, теперь вот и тут, по даче, забор в забор. Общались не то что тесно – по-соседски, как положено порядочным людям. К тому же и по работе: вот этот костюм она мне сотворила. Язык не повернется сказать «пошила».

Шурик абсолютно искренне одобрил:

– Костюм великолепный.

– Ирина мастер первостатейный. Так пошли посмотрим, что да как?

И, прежде чем Саша сумел сообразить, что актер имеет в виду, тот уже бестрепетно, прямо в своих сияющих туфлях, влез в самую грязь.

«Вот, а ты кирзу свою жалеешь», – укорил себя участковый, запоздало предупредил:

– Товарищ Волков, там гвозди!

– Да не страшно, я заговоренный, – легкомысленно отмахнулся тот. – Ай-яй-яй! Сколько всего погибло! Смотрите, это вот техника ее, со второго этажа, «зингеровка», распошивочная машина, а вот и книжная полка. Смотрите, товарищ участковый, а ведь на чердаке располагалась. Вот это бумага – даже в огне не горит. – Он пошевелил тростью – поднялась угольная пыль, и одновременно открылись непострадавшие, лишь пожелтелые страницы, на которых читался убористый французский текст и видны были сложные чертежи со столбиками каких-то формул.

– Это даже я и привез, из Парижска, – пояснил Волков. – Видишь, какие расчеты, как для постройки самолета.

«А ведь ловко он осмотр проводит, – не без удивления отметил Чередников, – ни дать ни взять следак или даже пожарный. Даже завидно».

Вслух же сказал:

– Павел Павлович…

– Охота тебе язык ломать! Можно просто «ваше превосходительство», – пошутил тот, – полно. Все Пал Палычем зовут, и тебе разрешаю.

– Спасибо. Пал Палыч, вы же часто бывали в доме?

– Разумеется.

– Тогда наверняка сможете ответить, был ли тут подпол?

Волков без малейшего колебания подтвердил, что был и есть.

– Эту дачу, товарищ Саша, еще Иринин отец обустраивал, а поскольку сам он из Ленинграда, как и я, то просто обязан был иметь запасы провизии. Но только вот об этом, – он понизил голос, шутливо озираясь, – ни-ко-му! Разрешения-то на такие перестройки не было, так он ночами с рабочими грунт выбирал и свозил в лес. Видели, поди, какая там горка посреди ровного места?

Чередников вспомнил: да, в лесополосе торчит какая-то горушка. Места вообще тут ровные, а она возвышается себе.

– Так что да, погреб был, – вздохнул Волков и, приоткрыв портфель, тоже прекрасный, породистый, кожаный, да еще в цвет туфель, показал Чередникову три банки.

– Вот, для пополнения припасов и вез. Это, – он достал склянку с чем-то густо-красным, как бычья кровь, – аджика, а тут, – на свет появилась посуда, набитая бурыми кругляшами, – варенье из орехов. А вот – самый смак, тушеные баклажаны.

Несмотря на то что обстановка никак не располагала, Саша почувствовал, что сейчас захлебнется слюной. Предательски сглотнув, он все-таки попытался продолжить опрос:

– Не припомните, где располагался вход в подпол?

– Нет, этого я не знаю, – признал Пал Палыч. – Я ж гость, мне обычно наверх подавали. Что ж, позвоню Иринушке на Кузнецкий, посочувствую. Вы как, товарищ Шурик, завершили осмотр? А теперь, если вы не против, зайдем ко мне.

– Конечно, я и сам собирался вас попросить, – неискусно соврал Саша и тотчас вспомнил то, что забыл:

– Пал Палыч, а вот скажите, может, знаете: в доме Каяшевых бывали дети? Не те, что вокруг Вероники Матвеевны крутились, а вот прям свои?

Соболиные волковские брови подскочили аж до светлых кудрей.

– Что?!

– Дети, такие… – терпеливо уточнил Чередников, показывая рукой, – школьного возраста граждане.

– У таких дам, как Ирина, детей нет и быть не может, – в этом объяснении прозвучали нотки недоумения и снисходительности. – Потомки и творчество – две вещи несовместные!

– Пушкин так не считал.

– Каяшева считала.

– А вы?

– И я не считаю, – признался Волков, приложив палец к губам, – двое у меня. А может, и больше, только мне о них еще не сообщили. Пока.

«Все-таки приятный мужик. А говорят, актеры все индюки надутые. Автограф, что ли, попросить. Для мамы», – думал Шурик, пока они шествовали к даче Волкова.

Еще он должен был про себя признать, что в работе в Морозках кое-какие плюсы есть. Он, конечно, давно уже не восторженный юный зритель, по все-таки приятно, что вот так, запросто, общаешься с настоящим актером, да еще каким!

По дороге Волков по-свойски рассказывал, как первый раз сыграл милиционера: «Точь-в-точь как ты, участкового, и знаешь, проникся!», называл по именам и отчествам генералов и членов ЦК, свойски приглашал «обращаться, если что». В общем, были некоторые основания размечтаться. Нет ничего удивительного в том, что за недолгие пять-семь минут пути Саша в своем воспаленном воображении успел дослужиться до капитана, занять место Порфирьича и поработать консультантом на очередной волковской кинокартине про героев-муровцев, которую обязательно будут смотреть такие же, как Шурик, юные мечтатели. Уже получилось даже и генеральский кабинет занять, но тут как раз подошли к калитке, на которой висела металлическая табличка «П. Волков».

Гостеприимный хозяин, откинув крючок, пропустил участкового вперед.

– Прошу.

– У вас что же, калитка не закрывается на замок?

Тот лишь плечами пожал – тоже не актерскими, широкими, как у шахтера.

– Зачем? У меня поживиться нечем.

Скромничал, конечно, заслуженный артист, хотя, возможно, с его точки зрения, обстановка и была бедненькой. Стены увешаны картинами в роскошных рамах, изображавшие все, от продуктов питания до березовых рощ, от румяных крестьянок до чахоточных тургеневских барышень. Посреди гостиной красовался царь-стол, огромный, на львиных изогнутых ногах, под тончайшей, паутинкой вышитой скатертью. Подпирал потолок царский же буфет с витражными стеклами. На пол без всякого почтения брошен великолепный ковер, пушистый, черно-бордовый, которому самое место было или в музее, или на стене. Кожаный шикарный диван, устланный вышитыми кипенными салфетками против вытирания. Но более всего взгляд Саши притянуло и восхитило иное – два огромных кресла с «ушами», обтянутые полосатым тиком, напротив всамделишного камина, настоящего, с полкой, подпираемой двумя тетками-кариатидами, кованой решеткой и даже специальной ширмочкой против искр и углей. Именно в таком и полагалось сидеть всем великим сыскарям от Шерлока Холмса до Пал Палыча Волкова – ну а напротив, само собой, должен иметь место быть личный друг и коллега, никак не меньше старший уполномоченный, а то и генерал Александр Чередников.

Пока Саша мечтал и любовался, Волков без особого интереса поверхностно осмотрелся и уверенно заявил:

– Ничего не тронуто.

– Вы уверены? Может, все-таки пропало что? Серебро столовое или другие ценности.

– Ах да, это. Сейчас гляну, – Волков выдвинул один ящик, другой.

Лицо у него было удивительно подвижное, живое, на экране – чистая ртуть, а тут какое-то сонное и равнодушное. Очевидно, по нему читалось, что это все неинтересно, а осматривает он свои закрома исключительно для успокоения власти и очистки совести. Вот повреждение ставень вызвало куда больше переживаний.

– Вот это свинство, – разворчался он, – стекло зачем выбивать? Вошли бы в дверь, как порядочные люди. Теперь стекольщика искать.

– Что ж насчет ущерба, Пал Палыч? – напомнил Чередников, втайне рассчитывая на то, что человек такой широкой души не сочтет себя пострадавшим вовсе. – Точно ли ничего не пропало?

Волков, точно спохватившись, полез в буфет, откуда извлек два удивительных маленьких бокала, пузатых, из загадочно переливающегося хрусталя, отделанных серовато-серебристым металлом, глухо проговорил, шаря в ароматных недрах:

– Вот негодяи, Шурик, представь, похитили заветную бутылку. Ну да ничего, – и, влезши в свой портфель, достал небольшую плоскую флягу.

Ловко расплескав по полтиннику в бокалы, предложил:

– За знакомство.

– Я не…

– Совершенно ничего не слышу, – посетовал заслуженный артист. – Пей. Ты мне сразу понравился.

Ну как после такого отказаться? Саша вяло влил в себя спиртное, думая, что вот теперь ему точно конец, но волшебный напиток, напротив, как будто моментально впитался в кровь, кости и суставы, все собрал воедино. И теперь участковый Чередников в своей новой, обновленной модификации был готов к любой судьбе.

Окончательно освоившись, он спросил у милейшего Пал Палыча, не откажется ли тот пройти в отделение, и актер легко согласился:

– Конечно, чего ж нет?

Еще более собравшись с духом, Саша спросил, не подтвердит ли Пал Палыч там же, то есть перед руководством, сведения о том, что в доме Каяшевой был подпол. Тут Волков замялся, подумал и сказал прямо:

– Давай, Шурик, я сперва ей позвоню. Уж не обижайся, нет у меня желания соседке свиней подкладывать. Понимаешь?

Чередников на голубом глазу соврал, что да. Он собирался было проявить оперативную смекалку и втереться в доверие, предложив проводить до уличного автомата, как Волков открыл секретер, извлек оттуда телефонный аппарат и, сняв трубку, набрал код и номер:

– Алло, Людочка. Узнали? Да, Пал Палыч. Да, пожалуйста, Ирину Владимировну. То есть как не на месте? Где ж она, шалунья, пропадает посреди рабочего дня… ах, вот оно что. И что, давно? В самом деле, странно. И вы не в курсе… понимаю, не беспокойтесь… Слушай, Шурик, – это уже положив трубку и повернувшись с серьезным лицом, сказал он, – пойдем-ка побыстрее к вам. На Кузнецком говорят, что сами найти ее не могут.

…И трех часов не прошло, как прибыла группа с Петровки, снова появились пожарные, и моментально обнаружился вход в подпол, а там, среди осколков взорвавшихся от жара многочисленных банок, обгоревшего хлама и спекшихся корнеплодов – три обгоревших тела.

Старший муровской группы спросил капитана Макарова:

– Они?

– Я с ними так близко не знаком, чтобы по обгорелым останкам узнавать, – проворчал тот, – но кому ж быть, как не им.

Он пошевелил черные, хрупкие от жара металлические трубки, бывшие в прошлой жизни инвалидной коляской.

– Мать неходячая, а вот еще, – капитан протянул руку, но не решился дотронуться до того места, где ранее у живой Ирины была шея, – это янтарь оплавился. В Кенигсберге видел такое, в сорок пятом.

– Запаковывайте, – приказал муровец.

Останки вынесли; теперь эксперты работали, упаковывая разного рода обуглившиеся фрагменты, чтобы не исчезли следы, фотографируя остатки каких-то журналов, книг, документов, отбирая пробы тошнотворного месива, в которое превратились заботливо собираемые припасы.

– А где ж мой летеха многомудрый? – Макаров озирался в поисках участкового, но Чередников, который только-только тут находился, куда-то делся.

…Шурика выворачивало так, как никогда в жизни. Все-таки одно дело – морг, туда входишь подготовленным, воспринимаешь то, что лежит на полках, с номерками на синих пятках, не как людей, а уже как неодушевленное. Свидетеля, что ли, который может что-то поведать, а то и обличить преступника. В общем, там все было по-другому, а не так, как тут, когда вскрывают черные доски, и оттуда, из угольной преисподней, вырывается отравляющий смрад стылого мяса и выносят на рогожках такое… ма-а-а-ленькое, черненькое, то, что осталось от красавицы в цвете лет, доброй старухи, молчаливой заботливой няньки.

Вроде пустой желудок был, рвало уже всухую, и больше всего Саша боялся того, что кто-то услышит его истошную икоту и заглянет в эту купу боярышника и жасмина, который он порядком загадил. Накатился следующий приступ, Чередников в полном бессилии, утирая выступившие слезы, от неловкости вслух пробормотал:

– М-м-м-мать, когда ж все это кончится?..

И услышал ответ, краткий и по делу:

– А как привыкнешь – так и тотчас.

Артист Волков, собственной персоной, протягивал ему уже знакомую флягу:

– На вот, рот ополосни. Эк как тебя, болезный. Столичный, что ли?

– Д-да… – Чередников глотнул, к горлу подкатило, но – о, чудо! – волна погасила волну, мутить стало куда меньше.

– Оно и видать. Я-то ленинградец, и не такое видал, после такого хоть в Освенцим, хоть в Хиросиму – ничем не удивишь, – просто так пояснил Волков, не выпендриваясь. – Да-а-а, дела невеселые у нас. Мягко говоря, паскудные дела. И капитану вашему не позавидуешь: насколько я понял, он, бедолага, на пенсию намылился. Придется отложить.

– Чего вдруг. Так дело-то не мы будем вести, – уже куда более окрепшим голосом заметил Саша. – К сожалению…

– Как знать, как знать, – вроде бы равнодушно говорил артист, и Чередникову почему-то казалось, что он исподтишка как бы разглядывает его, оценивает. Взгляд у него вроде бы светлый, открытый, а вот так наставит свои зрачки – и точно в дуло заглядываешь.

– А скажи-ка мне, Шурик, – как бы мимоходом осведомился он, – обидно-завидно, что не ты работать будешь? Или, будем говорить прямо, вообще вся эта история побоку?

Саша не сразу понял, что он имеет в виду. А осознав, немедленно обиделся:

– Я, товарищ Волков, ВЮЗИ окончил! Всего одна тройка. В адвокатуре с первого курса.

Пал Палыч до чрезвычайности удивился:

– Так что ты тут тогда делаешь, после адвокатуры?

– Следователем хочу быть.

– Хотеть – значит мочь. Будешь, – заверил актер. – Как ни крути, все-таки именно ты поднял вопрос и о подполе, и это… Кстати! Чего ты там по поводу детей спрашивал, к чему?

– Да так…

– Ну-ну, не скромничай, нехорошо.

– Молочница говорит, и вы подтверждаете, как человек, неоднократно бывавший в доме, что детей школьного возраста постоянно в семействе не было. Соседские забегали от случая к случаю, а постоянных не наблюдалось. Между тем на пожарище я лично обнаружил обгоревшую тряпку, мешок из-под школьной сменки…

Волков сдвинул красивые брови, переспросил:

– Сменки?

– Сменной обуви то есть.

– Я знаю, что такое сменка. Я спрашиваю, где он? Знаешь?

Шурик с сомнением отозвался:

– Теперь, наверное, не знаю. А тогда просто валялся, в пепелище.

Волков, поразмыслив, предложил: если уж Саша закончил свои дела тут, в кустах, не пойти ли обратно, присоединиться к обществу?

…Они вернулись, Чередников изложил свое сообщение главному опергруппы. Тот некоторое время пытался уразуметь, потом, вывалив красные глаза, процедил:

– Какой мешок? Какая сменка? – Он повернулся к Макарову. – Товарищ капитан, расшифруйте доклад вашего подчиненного, не дайте дурнем помереть.

– Сперва сам попытаюсь понять, – покладисто отозвался капитан и, крепко ухватив участкового за локоть, увел в сторону.

– Вы, товарищ лейтенант, в своем уме или обалдели? Что за детский сад посреди работы, что за тимуровщина? Повторяю вопросы: какой мешок? Какая сменка?

Однако это был уже совсем не тот краснеющий участковый, запинавшийся от того, что не знает фамилии молочницы. Это был обновленный, заматеревший Чередников, которому пара глотков из волковской фляги придала бодрости и нахальства. Он спокойно и даже не без высокомерия ответил:

– Во время первичного осмотра места происшествия я лично обнаружил обгоревший фрагмент текстильного изделия, визуально напоминающего мешок синтетической ткани, обычно используемый школьниками для переноски сменной обуви в целях соблюдения санитарно-гигиенических норм в учебных заведениях…

Капитан Макаров приказал:

– Прекратить словоблудие. Отвечать толком: по каким, вашу мамашу, признакам ты опознал в обгоревшей тряпке детский мешок для сменки? Написан номер школы? Фамилия ученика? Вышиты инициалы?

Да, тут что-то Чередников недоработал. Он поперхнулся, смутился и признался, что нет.

– Написано было «Рига», и просто кулиска такая пошита, и продет шнурок…

Капитан взбеленился не на шутку:

– Знаю – не знаю! Утверждать, что мешок используется для сменной обуви школьника, можно лишь тогда, когда он обнаружен у школьника, а внутри – эта самая обувь! А Каяшева модистка была! Портниха то бишь! Она могла в мешке этом хранить нитки, лоскут, сухари, что угодно! Детей не было в доме. Ты со своими ценными замечаниями знаешь, куда пойдешь, прямо сейчас и с песней?!.

«Нет, это никакой не Порфирий Порфирьич, это уже целый Рогожин или кто там из неуравновешенных у Достоевского, – размышлял Саша, смиренно уронив голову и кивая. – Вот сейчас он меня убьет, закопает и будет по-своему прав».

Немедленному смертоубийству помешало появление свидетеля: Пал Палыч Волков, завершив раздачу автографов, незаметно приблизился и теперь тихонько стоял в сторонке, не вмешиваясь. По всему судя, поджидал окончания воспитательного процесса.

– Я на пенсию собрался, – непонятно кому пожаловался капитан Макаров, – доработать бы спокойно. А тут эва, вынесли сюрпризец на рогожке… Вы вот дедукцией трясете, а что с покушением на дачу… а кстати, вот, товарища Волкова?

– Все в порядке, – кротко вступился тот, – мы до несчастья как раз с товарищем лейтенантом осмотрели мои помещения, и я официально готов подтвердить отсутствие всяческих претензий. Все хорошо, ничего не пропало. И, вообще, по сравнению со случившимся это такая чушь и ерунда. Вы, товарищ капитан, можете смело забыть про казус с дачей. А вот если не возражаете, я еще немного поговорю с товарищем участковым персонально?

– Да бога ради, если не брезгуете, – великодушно разрешил Макаров, отталкивая от себя вялого Чередникова.

Актер без церемоний взял Шурика под локоток и отвел в сторону.

– Пошли, проветришься.

…Они сошли с Лесной улицы, миновали центральную, углубились и миновали лесополосу. Некоторое время они шли в молчании; Чередников, сам не имея никакого желания говорить – да и рот пока опасался открывать лишний раз, – видел, что товарищу артисту есть что сказать, причем именно ему. Но тот пока выдерживал паузу, надо думать, по учению Станиславского.

Наконец вышли на берег водохранилища. Тут не было ни песка, ни полого спуска в воду, сами склоны были укреплены колотым острым гранитом, по которому нельзя было пройти, не порезав ног. Поэтому тут не было ни нянек с детьми, ни купальщиков.

Волков, сев на скамейку, приглашающе похлопал по доске.

– Угощайся, – актер протянул портсигар, Чередников отказался.

Некоторое время они сидели молча; Волков, казалось, покуривая, задремал, Саша, полностью забывшись, смотрел, как играет на воде солнечный свет, поплескивает, разбиваясь о камни, вода. Прикрыв глаза, легко можно было забыть про вопли руководства и все события последних нескольких часов, заодно и представить себя где-нибудь на берегу теплого моря…

«Неплохо бы», – подумал Шурик, но не успел размечтаться как следует, как проснулся его спутник.

– Вот что, Саша, – начал он и снова затих.

И в Чередникова постепенно вползало чувство тщеславия: все-таки не с кем-то жаждет посекретничать легендарный Пал Палыч Волков, а с ним, Александром Александровичем, пока лейтенантом, но там видно будет… И снова Саша, воспарив мечтами, уже мысленно сменял уходящего на покой, утомленного, старого и потому порядком поглупевшего Порфирьича и наводил полный порядок на вверенной ему территории. Причем острым, орлиным, новым взглядом немедленно выявлял недочеты в повседневной работе, и под его чутким руководством, с внедрением всех новых методов криминалистической науки…

Полеты во сне и наяву прервал Волков.

– Тут вот какое дело, лейтенант Шурик, – снова заговорил он, решившись, – Ирину мне жаль, понимаешь?

– Ясное дело, понимаю, – заверил Чередников, – только ведь…

– Погоди, – артист поднял ладонь, призывая к тишине, – дай договорить. Ты вот, когда тела выносили, наверняка кое-что приметил.

– Так я и говорю! – немедленно вскинулся Саша. – Я и толкую. Они… ну, то есть вы поняли, не так выглядят, как должно быть.

– Что естественно, – мрачно пошутил актер.

– Нет, вы погодите, – настаивал тот, – я хоть и почти сразу сбежал в кусты, а все ж таки увидел. Как вам объяснить…

– Слушай, участковый, я стольких следователей переиграл – тебе и не снилось, – напомнил Волков. – Говори как есть, толком.

– Так вы играли – там же, в кино, не показывают то, что в учебниках, в моргах… в общем, когда заживо сгорают, мышцы вот эдак сокращаются, – Чередников скрючился, прижав локти к бокам, – поза боксера. Под действием температуры все мышцы разом резко сокращаются, и все конечности как бы собираются.

– Они все прямые были, – помолчав, заметил Пал Палыч.

– Прямые! И обязательно надо было бы глянуть на ту часть тел, которые к полу прилегали – а вдруг там трупные пятна?

– Почему им там быть? – несколько подначивая, осведомился актер.

– Ну а что, если их раньше убили, а потом уж в подвал скинули, а позже устроили поджог, – пробурчал Чередников.

– Не разыгралось у тебя воображение? – спросил актер. – С чего подозревать убийство? Вполне безобидные тетки. Постоянно на даче не проживали, так что и брать особо нечего там было – что, соленья-моченья? Сейчас не то что после войны: налетчиков нет, за харчи не губят.

– А если личная месть? – предположил Саша.

Волков лишь бровью пренебрежительно дернул:

– Личная месть модистке? Кому могла перейти дорогу ажно до смерти? Неправильно тряпку какую пошила? Лоскутом не поделилась? И потом, не забывай: личная месть – это всегда персональное дело, а тут и мать, и нянька – совершенно посторонний человек. Или предположишь, что мстили бабке без ног?

– Убрали как ненужных свидетелей…

– Шурик, помилуй. Ты соображаешь, что говоришь? Это ж подрасстрельное дело. Кто ж ради никчемных двух старух к стенке прислонится – разве совсем плохой на голову…

– Или уверенный в своей ловкости и безнаказанности, – упрямился Шурик. – А что?

– Нет, ничего. Пожалуй, – вежливо согласился актер.

Чередников, поколебавшись, все-таки решился:

– А вот чтобы ограбить, например.

И снова Пал Палыч, подумав, согласился:

– Не спорю, вещички кое-какие у них водились. Дело женское: тряпки, меха, столовое серебро. Но повторюсь: не те сейчас времена – ради шмотья душегубствовать. Неувязочка, как говорится…

– А если не просто вещички? Молочница толковала, у них в подвале полно мильонов, – выпалил Саша и смутился.

Пал Палыч с сомнением скривил рот, сплюнул, совершенно как простой смертный, цевкой сквозь зубы:

– Брось, Шурик. Для Нюрки все, что больше трешника – мильон. К тебе ее запусти – небось, под присягой подтвердит, что ты делатель фальшивых бумажек и родного отца задушил.

Чередников не удержался – хмыкнул, чувствуя себя частично свиньей и предателем вполне симпатичной тетки. Ведь за все время их знакомства молочница если и привирала, то самую малость, только чтобы интересно было слушать. В главном же, что касалось сути, она неукоснительно придерживалась истины.

– Сплетница-то может быть, и все-таки…

– Ну да, да, – кивнул Волков, размышляя о чем-то другом. – Ладно, лейтенант. Приятно было познакомиться. Еще свидимся, Бог даст.

Он выбросил окурок, встал, протянул руку, развернулся – и что же?!

«Неужели просто так уйдет?!»

Чередников сидел дурак дураком, глядя на удаляющуюся спину как на уходящую надежду. Как будто раскатали перед тобой широкую взлетную полосу, крылья пристегнули – лети, мол! – а потом на самом взлете эти самые крылья пообломали.

«К чему все это? Зачем надо было вопросы все эти задавать, мнением интересоваться – чтобы вот так развернуться и уйти?»

В этот момент Пал Палыч, как будто услышав сердечное это, щенячье скуление, повернулся и даже милостиво сделал пару шагов обратно.

– Насчет ограбления мысль неплохая. Знаешь, лейтенант Шурик, может, и прав ты, и Нюрка не особо-то насвистела. Я почему вспомнил: видел как-то у Ирины Владимировны перстенек один. В бабских цацках, понятно, не шибко разбираюсь, но там и без атрибуций-товароведов было ясно, что вещь дорогущая. Такой, знаешь ли, прозрачный изумруд, как морская волна. А женщина есть женщина, когда одна цацка имеется, то где-то есть и еще одна, они сползаются, как тараканы. Если у нее одна такая вещица была, может, и не одна такая…

Последнюю фразу Пал Палыч произнес уже как бы в воздух, удаляясь.

Тупо поглазев в заросли, куда канул Волков, потом – на безмятежную гладь водохранилища, затем – внутрь пустой своей головы, Шурик затосковал.

«Что это было? К чему? Почему, в конце концов, мне доверился, а не муровцам?»

Ответа, объяснения происшедшему не было, никакой логики не находилось. Уловил лишь общий посыл: встал на табуреточку, рассказал стишок, блеснул познаниями – молодец, а теперь не твоего ума дела, отправляйся по своим кастрюльно-самогонным делам.

Чередников вздохнул и отправился.

Прошло еще порядка пяти – пяти с половиной дней. Капитан Макаров, сменив гнев на милость, снова стал самим собой – славным, несколько язвительным старшим товарищем, готовым всегда наставить на путь истинный (если будешь помалкивать и слушать). Чтобы «приучить к самостоятельности» – капитана Порфирьича терминология, – он теперь сажал подчиненного на прием, сам куда-то отъезжая. Сперва на час, потом на два, потом вовсе на полдня – Шурик скрежетал зубами: «Как к горшку приучает!» Потом, видимо, убедившись, что, оставшись один, «детсадовский» все дело не завалит, и вовсе огорошил: все, собираюсь в отпуск. Не было тут никакого коварства: он еще когда говорил, что лет десять не бывал в тех краях, и то, что наконец собрался, говорило о том, что он вполне доволен процессом чередниковской эволюции.

Да и сам Сашка в иное время, может, лишь ручки бы потер: как же, такая возможность проявить себя! Однако за время службы в Морозках он совершенно убедился в том, что проявлять себя тут не в чем. Никаких дам в бальных платьях, лежащих без чувств в фамильных библиотеках, никаких зарезанных генералов – в общем, ничего того, что можно было бы ожидать от местной публики. Понятно, что советская творческая интеллигенция – это совершенно не то, что прогнившая буржуазная богема, и никто не будет ради одного-единственного честолюбивого лейтенанта устраивать бедлам в декорациях.

Однако огорчает то, что ничего нового – сплошная текучка, разве что публика почище. Не просто шабашники устраивают пьяный мордобой со своими «коллегами», а те, что с дачи драматурга Сошникова – с теми, кто отделывает домик режиссеру Маслаченко. Или вот дебош прилюдный, пьяный – ведь не просто какой-то дядя Вася в трикошках бузит, а заслуженный трагик и характерный старик Спесивцев. Вот этот порадовал, погулял он до такой степени широко, что даже железобетонный Макаров, не сдержавшись, начал составлять письмо в Союз театральных деятелей.

Правда, только принялся и начал, но не успел, поскольку Спесивцев – оказавшийся, к слову, совсем не стариком, а бодрым сорокалетним бугаем с громовым басом, – протрезвев, зачастил в отделение, точно в профком или на репетиции. Сперва с апломбом разъяснял «темноте», что творческая личность нуждается в некоторой разрядке. Потом, когда Порфирьич, хмыкнув, посоветовал не размахивать руками, принялся изрыгать угрозы – сперва неявные, потом прямые, намекая на вхожесть в разнообразные кабинеты.

– Прошу покорно в кабинет, – по-змеиному улыбнувшись, пригласил капитан.

О чем они там переговорили за закрытыми дверями – неизвестно, но «старик» ушел сконфуженный. А потом снова принялся наносить визиты, но уже ныл. Дав ему как следует унизиться и оскорбиться, Макаров сжалился. И письмо отложили до времени, и протокол о правонарушении куда-то волшебным образом делся.

– Да просто все. Как замаячит перспективка быть отодвинутым в очереди на квартиру, так они сразу вежливые слова вспоминают, – объяснил капитан произошедшую со Спесивцевым метаморфозу.

Он сначала давал опозориться подчиненному, а потом появлялся именно тогда, когда у подчиненного от общения с каким-либо особо творческим фруктом начинал дергаться и слезиться глаз. Разделавшись с ним, совершенно не по-капитански потерев ручки, Порфирьич неформально заметил:

– Неправильно мы воспитываем нашу творческую интеллигенцию, каждый шут королем смотрит. Надо почаще им напоминать, что это они для нас, а не мы для них. Учись, Шурик, учись! Ты небесталанный паренек. Вот сейчас я в отпуск сгоняю, потом примусь за тебя всерьез.

Между прочим, этот жук, ни о чем особенно не разговаривая с подчиненным, лишь хрюкая и хмыкая, уже знал всю его подноготную. Как истинный Порфирьич, каким-то образом он уже был в курсе, и кто у Шурика мама, и как он попал в адвокатуру, по каким причинам его сразу не выгнали из «номенклатурного» отделения на Арбате. И почему в результате распределения не уехал он к чертям на куличики, а в Морозки.

– Я-то, сказать тебе честно, голову поломал, чего это мне желторотика подогнали. Сюда просто так не попадают.

«Мама – это не человек, а вездесущий эфир», – философски подумал Саша, и капитан, точно прочитав его мысли, подбодрил:

– Ну-ну. Ты все-таки молодец. С таким-то блатом ты мог куда угодно напроситься в кабинет, а ты отправился на землю, стало быть, идейный паренек? И небезнадежный, на лету схватываешь.

– Это чего это? – покраснел было Шурик от нежданного комплимента, но тотчас получил ушат ледяной воды за шиворот.

– А так, почти и забыл все, чему тебе в ваших аудиториях мозг пудрили. Стало быть, выйдет из тебя толк.

И снова пропадал на полдня, до конца приема.

Чередников, со смирением черкая пером по бланку, ломал голову. От таких комплиментов неясно было, гордиться или впадать в отчаяние. Потом выбрал второе: «Ничего себе. Быстро же я отупел. А этот гриб старый еще и в отпуск намылился. Вот как я тут один?»

Макаров где-то пропадал, а дела шли конвейером: граждане и нытье, нытье и граждане.

Поступило заявление от матери народной артистки с таким чрезвычайно громким именем, что осквернять отделенческий воздух им было неловко. А суть претензии очевидна: соседка кур ворует. Вроде бы дело для дач житейское. Только ведь подозреваемая в этом грязном деле – родная, более того, любимая тетка режиссера с еще более оглушительным именем. И куры какие-то то ли шелково-голландские, то ли китайские. В общем, стоят как молодой «Запорожец».

И как тут лавировать, как поступать в такой ситуации, чтобы никому не отдавить мозоль, совершенно непонятно. А ведь и с той, и с другой стороны – связи, знакомства и прочие неформальные, но веские доводы.

И снова, прилежно вслушиваясь, черкая пером и сонно кивая, Саша соображал: «Это вот все, надо думать, и имел в виду пень старый, арбатский, рекомендуя обтесываться. И смириться до времени». Послушно записывал старухины жалобы, пытаясь не пропустить ни одного слова, по этой причине ощущая, как немеют и отваливаются руки.

Завершив фиксацию показаний и все-таки вежливо выпроводив заявительницу, Шурик изобразил пальчиковую гимнастику: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Смотри на это все – ненормальных бабок, дебоши – по-другому. Именно сейчас, тут, помаленьку рождается будущий следователь Чередников. Даже великий Пал Палыч начал с участкового, а теперь каких зубров играет».

Стрелки сволочные на часах. Сломались они, что ли: совершенно ж не шевелятся!

Он все сидел, прислушивался, надеясь, что до конца приемных часов никого более не принесет – так и заснул, непрочно подперев руками голову. И проснулся лишь тогда, когда на затылок обрушился самый обычный, ни разу не испытанный подзатыльник. Руки разъехались, он пребольно стукнулся лбом о столешницу.

Капитан же Макаров, продолжая наносить легкие, но обидные телесные повреждения, приговаривал, вновь с изысканной вежливостью:

– Вы, мать вашу, блатная сыроега, куда собрались, мерзавец? Что ж ты творишь? Какую, твою ж в душу качель, вам следственную группу?

Прикрываясь руками, Саша позорно взвизгнул:

– Да за что?! Что я сделал-то?

– Не знаю я, что вы сделали! – гаркнул капитан. – Маме пожаловался! Рапорт подал поверх головы начальства!

– Да вы скажите толком, что случилось!

Однако Порфирьич, впавший в ярость, утратил человеческий образ, и из него ничего уже не вылетало членораздельного, лишь обрывки загадочных фраз:

– Вышвырнут вас – не смей сюда возвращаться! На помойку! На помойку! Негодяй! Вредитель… слякоть… – и прочее.

Чередников, осознав, что все бесполезно, лишь ставил блоки, защищая глаза и уши, бормотал, как заклинание: «Не я, не я» – и ждал, пока все разъяснится. Так и получилось: утомившись, капитан обмяк, рухнул на стул. Простонал:

– Путевка горит в санаторий, с женой. Первый раз же за десять лет. Вы, молодой подлец, понимаете, что это значит? Что теперь… куда тут?

Увидев, что глаза руководства белеют, Саша поспешил заверить еще раз, что это не он, что понятия не имеет… И как мог, деликатно спросил:

– Что случилось, товарищ капитан?

– Вот это, скажешь, не ты? – дернув краем рта, Макаров шваркнул на столешницу бумагу.

Одного взгляда, натренированного в канцелярии, было достаточно, чтобы Сашина душа сначала замерла, а затем взмыла от восторга под обшарпанный потолок. Перед глазами запрыгали огненными шарами восхитительные слова: «По получении сего приказываю… лейтенанта А. А. Чередникова командировать… в состав следственной группы… капитана М. И. Филатова».

– Скажешь, не ты? – прорычал капитан.

– Не я, – честно ответил Саша. – Как же я могу, через голову старшего по званию?

– А кто, кто тогда? – вскинулся этот старший. – Кто тогда, а? Откуда в главке вообще знают, что есть тут такой Шурик, пуп земли на ровном месте… или опять мама?

Чередников заверил, что нет.

– Почему? – немедленно привязался Порфирьич, но Саша был готов.

– У них ведомственная клиника, своя собственная. Ни в общие, ни в хозрасчетные они не ходят.

– Ну-ну, завел дедукцию, – проворчал капитан, но было видно, что он поостыл и в целом стыдится своего бурного проявления чувств. – Ты не просился, мама не просила, кто ж тебя требует в главк?

«Главк», – страстно бормотал выкипающий на спиртовке чайник. «Главк», – ворковали за окном голуби. «Главк!» – проорала пролетающая электричка на семь пятнадцать. И вдруг как будто взорвалось в голове имя: «Волков».

– Волков, – уверенно подтвердил Порфирьич, – точно он, зараза улыбчивая, чухонская. А как расспрашивал про тебя: давно ли служит, не дурак ли… я ведь сразу понял… только сейчас. Хорошенького нашел себе покровителя, министерского любимчика.

– Что? – улыбаясь светло, как круглый идиот, переспросил Саша, точно опомнившись.

– То! Скажешь, не знаешь, что за птица Волков?

– Как же…

Но капитан лишь отмахнулся, рухнул на стул, уронил руки:

– Когда дачку его поддели, у меня вся житушка перед глазами прошла. Вот сейчас поскачет по кабинетам, коркой своей липовой размахивать…

– Что? – снова повторил Чередников, но уже настороженно. – Бредит руководство, что ли?

– Это Волков, – повторил капитан, – Пал Палыч. Заслуженный. У него одних грамот от руководства – на три тома, к тому же и удостоверение сотрудника МВД.

– Как же так?!

– Понятно, не общего образца, отличается. Но если в ресторане мест нет, то пойдет. Если приятель какой по пьянке в отделение загремел – тоже сгодится. Личный друг министра. Ну что придуряешься, неужто не знаешь, кто такой Волков?

Чередников не нашелся, что сказать. Конечно, он знал, кто такой Волков, но не думал, что он до такой степени заслуженный. Потому смиренно потупился: глуп, мол, каюсь – и это оказалось правильным решением. Совершенно остыл Порфирьич, скрежетать вставными клыками перестал, и лицо приняло куда более привычное, снисходительно-язвительное выражение.

– Ладно, может, и в самом деле глупый ты, понятия не имеешь. И дело-то выеденного яйца небось не стоит, а все туда же – следственная группа! С чего вдруг? Дел других нет, поважнее? Все у них, понимаешь… через одно место, – капитан перекрыл газ, искоса глянул на подчиненного. Тот в полной эйфории почти не дышал, лишь смотрел на начальство преданными глазами.

– Подбивай дела, завтра к девяти утра на Петровку. – Вздохнув, Макаров сыпанул в стакан чаю, залил кипятком и почему-то добавил: – Бедолага-то, господи. Чему радуется?

Поскольку полночи Чередников проворочался (спать он был не в состоянии, только глаза заведет – и перед глазами вспыхивали такие яркие горизонты, ослепнуть можно), то первую электричку благополучно проспал. Поэтому ко второй электричке в этот светлый летний день он летел легким стрижом по свежему воздуху. Кругом щебетали птички, придавая еще большей бодрости, солнце ласково грело прямую, как струна, спину. Шурик бодро шагал по знакомой тропинке, в последний раз наслаждаясь синевой небес, зеленью деревьев и разнообразными ароматами. Уже на перроне его выловила-таки тетя Нюра и налила до краев прощальную. Скрывая огорчение, спросила:

– Вернешься?

Он искренне, хотя совершенно не по-комсомольски ответил:

– Как Бог даст.

Всю дорогу он пробегал из вагона в вагон, натыкаясь на сонных граждан и грубости, но спокойно на месте сидеть не мог. Распирало: пузо – от молока, глаза – от недосыпа, мозг – от обилия версий причин такого волшебного, невероятного переворота в жизни, всего вместе – от радужных ожиданий и восторга. За окнами пролетали малознакомые места, в которых наметанный глаз угадывал приближение огромного любимого города. А там – ослепительные, невероятные перспективы, дали и горизонты.

Мимо вожделенного здания Петровки тридцать восемь Чередников ходил сто и более раз, и каждый с неизменным трепетом, мечтая о том, что однажды пройдет не мимо, а прямо во внутрь. И вот, свершилось: он направил ватные колени и легкие от восторга стопы в проходную. Момент требовал торжественности, он бы и шествовал неторопливо и важно, но, бросив взгляд на часы, сбился и позорно заскакал, ведь до намеченного времени оперативки осталось не более пяти минут. Преодолел пост дежурного, пересек двор, автоматически, по-пионерски отсалютовал бюсту Дзержинского, потянул тяжелую дверь, взбежал по широкой лестнице – почему-то в полной уверенности, что ему туда. А вот куда именно? Оказавшись в коридоре, бескрайнем в обе стороны, без церемоний ухватил за рукав одного из деловито спешащих сотрудников. Сразу не разглядел – попался полковник, но, по счастью, в хорошем настроении.

– Что у вас, товарищ? Какой кабинет?

Саша, тряся руками, показал бумагу.

– А, вы к Филатову. Тогда зря опаздываете, товарищ лейтенант.

– Виноват.

– Это вы там оправдывайтесь. По правой стороне, за угол, вторая дверь.

Чередников, развив скорость, максимально допустимую в обществе, спуртанул в указанном направлении по коридору, в считаные секунды очутился перед нужной дверью, постучал.

Прошел целый век – так показалось, – за дверью послышался странно неравномерный стук каблуков. Миг – и перед ним предстал хозяин кабинета, легендарный сыскарь, полковник Филатов. Выглядел он, правда, не особым героем, простецки: круглый, приземистый, с выпирающей по-боксерски челюстью, к тому же отчетливо хромал, потому и каблук на одном сапоге был выше, что порождало стук.

– Ты чего тут барабанишь, лейтенант? – спросил он. – Кого тебе?

– Полковника Филатова.

– Кто таков?

– Л-лейтенант Чередников…

– Ну и что стучишь? Боишься помешать? Пошел на место. – Он, повернувшись на каблуках, проследовал в кабинет, Саша легким листом впорхнул в помещение, опустился на стул и сделал вид, что его тут нет. Впрочем, никто из сидящих за столом внимания на него не обратил. Филатов уселся во главе стола, постучал карандашом:

– Не отвлекаемся, хлопцы, времени мало. Продолжай, Лапин.

Лапин, длинный, нескладный, с насупленными филиньими бровями, подчинился, возобновил доклад. Правда, о чем конкретно шла речь, Чередников начал понимать не сразу. Лишь постепенно дошло, что говорят о вещах, касающихся Каяшевых и их жизни, ему, Саше, неведомых. Оказалось, что погибшая Ирина Владимировна была не обычная модистка, а форменный модельер. Она, как выяснялось прямо сейчас, не просто помахивала иголкой или чем там положено портным, но разрабатывала настоящие чертежи, по сложности лишь чуть уступавшие военным разработкам. И с этими чертежами ездила аж до городу Парижу, презентуя достижения советской легкой промышленности, получала за свои изобретения многочисленные награды.

Понять все это сразу мешало то, что у докладчика Лапина было что-то с речью. Говорил он невнятно, гундосил, к тому же постоянно менял темп, то тараторя, то чуть не замирая.

Впрочем, и Филатов, и другие присутствующие – коих было, помимо Саши, трое, – очевидно, коллегу понимали. По крайней мере, бубнеж прерывали вопросы краткие, четкие, по теме.

– Что показали коллеги Каяшевой с Кузнецкого моста?

Лапин начал очень скоро, но слова от спешки превращались в такую кашу, что полковник Филатов потребовал:

– Тпру, осади. Не торопись, иначе будешь сейчас арию Ленского исполнять.

Лапин повиновался. И спустя некоторое время Саша понял, что и он теперь улавливает, о чем речь: о характеристиках погибшей Каяшевой. Отзывались о ней лично положительно, и по работе она была на самом хорошем счету. На ее имя было зарегистрировано семнадцать свидетельств и патентов на методы обработки тканей и построения выкроек. Пятнадцать разработок внедрили в серийное производство. Золотая медаль Берлинской, диплом Парижской выставки.

– Понято, дальше. Личная жизнь?

– Т-тут смутно, – признал Лапин. – Одна дочь у родителей, братьев-сестер никаких, замужем не была, вела себя скромно, близких подруг не имела.

– Конфликтов точно не было? Надо выяснить – сейчас решим, кто этим займется.

– Макар Иванович, как минимум один конфликт сослуживицы упомянули.

– Слушаю, слушаю, – подбодрил Филатов.

– С художницей-модельером, Лией Ораловой, но по вопросам сугубо производственным.

– Опросили ее?

– Нет, Макар Иванович, она сейчас в Будапеште.

– Чего это?

– На симпозиуме по конструированию одежды для трудящихся, – чисто, твердо произнес косноязычный Лапин, явно транслируя услышанную и накрепко заученную фразу.

– Ну хорошо. Возьми ее на карандаш, и как вернется, уточни для очистки совести, – распорядился Филатов. – Теперь, что дома у Каяшевой?.. Дементьев!

– Тут я, – подумав немного, сказал невысокий квадратный здоровяк и поднялся.

– Вадим Юрьич, ты на Беговой обыск проводил?

Тот не стал противиться:

– Я.

– Хорошо, – одобрил полковник. – Доставать клещи или сам доложишь, как положено?

Задумчивый Дементьев откашлялся и заговорил глуховатым баском, как в трубу.

– Провели обыск, верно, – выложил перед руководством довольно много листов. – Вот тут опись, протокол.

– Иными словами, немало найдено, – заметил Филатов.

– Много всего, – лаконично подтвердил он, – квартира зажиточная. По результатам обыска, исключая инструменты производства: швейные машины, оверлок, мануфактуру и прочее – обнаружено материальных ценностей… Вот тут помечено: наличными на двадцать тысяч триста рублей, пять сберкнижек – две на Каяшеву В. М., одна на имя Каяшевой И. В., еще две на предъявителя. Общая сумма обозначена. Далее облигации трехпроцентного займа. Фарфоровые сервизы – «Мадонна», «Попов» – на двадцать восемь персон…

– Сколько-сколько? – переспросил полковник.

– Двадцать восемь.

– Почему это так?

– Не могу сказать. Может, было тридцать, хозяйки пользовались.

– На целый ресторан. Давай дальше.

– Еще «Гарднер» дореволюционный, «Лимож», Франция…

Филатов постучал пальцем по столу:

– С посудой у них порядок. Еще что?

– Картины.

– Много?

– Много.

– Цена?

– Пока лишь запросили экспертизу, ждем, когда освободится специалист.

– Понято. Дальше. Следы постороннего проникновения, взломов, прочего?

– По заверению представителей домуправления, соседей, вхожих в дом, медицинских работников, проводивших осмотры Каяшевой В. М., все вещи на своих местах, следов взлома и ничего подозрительного не обнаружено. Вот, все описано, заактировано, опечатано, благоволите.

– Верю. Образ жизни?

– По месту жительства обе Каяшевы характеризуются положительно. Ирина Владимировна, по отзывам соседей, жила не по возрасту замкнуто, мать в основном посещали медработники, что понятно в связи с состоянием ее здоровья.

– Гости?

– Бывали, но редко, в основном вечерами и по выходным.

– Застолья, ссоры, драки?

– Без шумных застолий, ссор и драк, долго не засиживались, пришли – вышли.

– Дворника, дежурного по подъезду или кто там у них, опросили, что говорит? Одни и те же или разные? Участковый…

Тут Чередников, который незаметно задремал, проснулся:

– Я.

– Ты? – уточнил Филатов. – Откуда?.. А, ты ж у нас этот, – он перемахнул несколько листов в блокноте, – с дачи в Морозках?

Чередников открыл было рот, но ответить не успел, полковник разрешил:

– С тобой потом, спи пока. Вадим Юрьич, ты где?

Тот, убедившись, что все замолчали и можно продолжать, возобновил неторопливую речь:

– Дежурных по подъезду опросили. Согласно их показаниям, посетителей бывало немало, но по преимуществу одни и те же, при необходимости готовы опознать. Вообще же, Макар Иванович, я полагаю, что пострадавшая во внерабочее время принимала частные заказы по пошиву.

– На чем конкретно основано предположение?

Лапин поднял руку.

– Да, что у тебя?

– Я, Макар Иванович, тоже хотел бы выдвинуть эту версию. На службе подтверждали склонность Каяшевой к переработкам, даже рвачеству.

– А причины?

– Она на что-то сильно потратилась, несколько раз обращалась в кассу взаимопомощи, но аккуратно расплачивалась. Также подтверждали, что к ней наведывались посторонние в рабочее время, и не раз.

– Бабские сплетни? Ты же сам про Оралову и производственные конфликты толковал.

– Я добавлю, – невозмутимо продолжил Дементьев, – по результатам отработки дома имеется такого рода подтверждение.

Он, подойдя к руководству, положил на стол записную книжку, красивую, из лаковой красной кожи. Филатов, перелистывая страницы, одобрил:

– Вот это дело другое, это не домыслы. И-и-и-и, сколько тут всяких! Если ваши соображения верны, то, надо думать, что это все – клиентура.

– Рвачество чистой воды, а то сто пятьдесят третья, – подал голос чернявый, цыгановатого вида товарищ в штатском. Взбитые черные волосы частью лезли на высокий лоб, частью уже покинули его, под ним же глубоко посаженные глаза позыркивали из-под бровей нагло, торчал, как у Буратино, длинный и острый нос.

– Возможно, что родственники, – заметил Дементьев.

– Она ж единственная дочь у родителей, так? Откуда столько родственников…

Филатов кашлянул, чернявый замолчал.

– Товарищи, книжку отработать. Понятно, тут пол-Союза. Коды телефонные проанализировали, может, какие-то основные края прослеживаются?

– Помимо Москвы и Ленинграда превалирует Крым, Кавказ и Закавказье, – доложил Дементьев.

– Вижу, вижу… Тридцать пять – это Ялта, тридцать два – что это?

– Тбилиси.

– Точно. Да-а-а-а, а вот это Кишинев, а вот и тридцать шесть – это что?

– Вентспилс, Латвийская ССР, – подсказал Лапин.

– Работала дамочка с размахом, – снова вставил с места цыганистый, – я удивляюсь, куда ОБХСС смотрит.

– Ты поучи тут, поучи столичных работать, – осадил полковник, но беззлобно. – Кстати, о родственниках: ты запросил загс, изучил метрики?

– Все сделано.

– Так доложи как положено, – посоветовал Филатов. – На смежников потом попеняешь.

– Есть, – вроде бы по уставу ответил цыганистый, а все равно как будто непочтительно, точно прервал старшего. Поднялся, чуть растягивая слова, начал излагать:

– Как уже верно было замечено, Ирина Владимировна Каяшева была единственная дочь, незамужняя. Отец, Владимир Александрович Каяшев, скончался, мать, Вероника Матвеевна, погибла вместе с дочерью при пожаре, имевшем место…

– Это как раз понятно, довольно, – прервал полковник, поморщившись, и потряс красной книжечкой. – Понятно, что не отработано. Вот возьми, Гоманов, и покажи, как и куда надо смотреть. Подключайся, раз все равно освободился. Ты ж освободился?

– Так точно.

– Вот и приступай. Вот наш новый сотрудник как раз тебе подмога будет, – он кивнул на Чередникова.

Дементьев подал голос:

– Очень правильное решение, подмога нужна, тут больше тысячи номеров.

– Ну так и активизируйтесь, работайте. – Полковник глянул на толстое запястье. – Так, все свободны, кроме товарища лейтенанта Чередникова. Останься ненадолго, хочу уточнить кое-что.

Все моментально ушли, Шурик остался. Филатов отодвинув стопку, представленную Дементьевым, развязал шнурки какой-то другой папки, проглядывая в ней бумаги.

«Неужто мое дело?» – догадался Чередников и невольно загордился: ничего себе, не особо-то и тощенькое.

Полковник некоторое время читал, сдвинув брови, точно не разумея написанное, и, наконец, поднял глаза.

– Так-с. Желаю выяснить пару вопросов. Видишь ли, лейтенант, включили твою личность в следственную группу сверху, не интересуясь, нужна ли она мне. Особо не спрашивали. Что-то подсказывает, что голова у тебя местами варит, но мне бы понять сразу, кто ты, что ты. Фамилия твоя в главке неизвестна.

Полковник перелистнул несколько бумажек.

– Крылова с Арбата я знаю, да и Макаров мне знаком, опытные были оперативники. Адвокатура меня смущает: во-первых, как ты туда угодил, во-вторых, зачем, в-третьих, как ты после нее на земле очутился? И главное: за что тебя выгнал Моисеич?

– Он меня не выгонял, – со скромной гордостью возразил Чередников, мимоходом удивившись, как глубоко простирает Беленький щупальца свои во все дела. – Я сам ушел на следствие.

– Как матрос Железняк, – поддел полковник, – шел на следствие – осел в Морозках.

Саша обиделся: что он, в самом деле? Куда направили, туда и пошел.

– Хорошо, неважно, – утешил Филатов. – Как попал туда: по идейным соображениям или просто рядом с домом получилось?

Шурик, который сызмальства привык кататься в Москву ни свет ни заря, обиделся окончательно:

– Я в Зеленограде живу, а юрконсультация, как вы знаете, на Безбожном.

– А, это не увидел, не гневайся. Ну а что тебя понесло туда?

Чередников прямо объяснил.

– Решил, значит, поработать по специальности… ну, в целом это неплохо, Шурик. Значит, у тебя имеется кое-какой опыт с другой стороны окопов, а значит, если продолжишь трудиться на следствии, сразу будешь оценивать все свои действия: а что скажет неглупый аблакатишка-продажная совесть… Ну вот что. Я изучил твой рапорт по факту пожара, и некоторые моменты не вяжутся. Вот, в частности, – полковник сверился с бумагой, – утверждаешь, да еще со слов свидетельницы, которая была в дом вхожа, что у Каяшевых имелись и на даче материальные ценности.

– Да, золото и брильянты, – уточнил Саша и позволил себе улыбнуться, – на мильоны.

– А свидетельница – молочница. Что ж, это как водится. Баба же, у нее ж глаза на чужое добро велики. Конечно, я не собираюсь отмахиваться от этого сообщения, но задам вопрос: ты сам-то насколько близко общался с потерпевшими? Подчеркиваю: сам, лично.

– Раза два беседовал лично с Ириной Каяшевой, много раз – с ее матерью. Она была общительной.

– По какому поводу общение было?

– Сугубо деловые моменты. Заходил знакомиться, заглядывал в связи с профилактическими мероприятиями.

– Ну и, понятно, никакого золота-брильянтов не видел.

– Нет.

– Это мы освоили, – полковник черканул карандашом на бумаге. – Идем дальше. По постоянному месту прописки Каяшевы характеризуются положительно, по месту работы Ирина тоже в целом на хорошем счету. Что ты скажешь со своей стороны?

– То же самое, – признал Чередников. – Интеллигентные люди – ни конфликтов, ни ссор.

– А с молочницей как же?

– И с ней нет. Она сообщила, что они пропали, не заплатив, но теперь-то понятно, что… – Шурик спохватился и запнулся.

– Что же тебе понятно? – невинно подбодрил полковник. – Что убили женщин и лишь потом подожгли, так?

– Я этого не говорил. Они просто в какой-то момент пропали. Молочница сказала, что они уехали, ей не заплатив, а ночью пожар и произошел.

– Понятно, понятно, молодец, – почему-то похвалил Филатов, пододвинул другую папку. – Что ж, в целом мне все с тобой ясно. Есть подозрение, что сработаемся.

– Можно идти?

– Погоди. Тут предварительные данные по вскрытию обещали, начальница лаборатории обещала, – он снова глянул на часы. – Обещала… да, видать, обманула. Она у нас эдакая… сказочная.

В этот момент скрипнула дверь за спиной Чередникова, волшебный голос зазвенел свирелью:

– Можно?

– Прошу.

Зацокали каблучки, Саша обернулся – и пропал. Пришелица перемещалась, не колыша эфир, как по облакам шествовали две умопомрачительные ножки, даже наискромнейшая юбка не скрывала их красотищи, а лишь подчеркивала и будила воображение. Венчало все это невообразимое великолепие изящная белая шейка, прекрасная головка, сияющие глаза, морозно-серые, как осеннее утреннее небо перед холодным дождем, в пушистых, хотя и светлых ресницах. Это других, обычных девушек белесые ресницы делают похожими на красноглазых кроликов, а у этого, отдельно взятого совершенства, они заставляли ее очи сверкать магическим огнем. Взгляд ее был глубоким, мудрым, полным загадок и тайн. Густейшие пшеничного цвета кудри золотистой тучкой обрамляли нежнейшее, милейшее личико с пленительным вздернутым носиком.

Умники различные речи ведут об электричестве, магнетизме отдельных личностей и всем прочем – это как им угодно, а вот Шурик шкурой ощутил, что от этого чуда, ожившей мадонны великого художника, так и искрит молниями, даже как будто озоном повеяло.

Все эти возвышенные мысли пронеслись в голове и пропали, точно унесенные ветром. Помнится, взял себя в руки: «Поистине, сегодня день чудес, – подумал он и пожалел: – Как жаль, что фотоаппарата нет под руками. Какие красивые секретари тут водятся».

Пришелица из рая, как бы не заметив смятения, ею произведенного, даже не глянула в его сторону, прошла мимо, чинно глядя строго вперед себя, и положила перед полковником… ну да, еще одну папку с очередными бумагами.

– Присядьте, – приказал Филатов, даже не взглянув на это чудо.

Кремень-мужчина, вот это характер!

Красавица почтила своим присутствием стул. Чередников преданно смотрел на полковника, строго запретив глазам косить в сторону.

– Галина Яновна, – наконец подал голос полковник, – это что у нас с вами, окончательное заключение?

– Именно, – подтвердила она, и у Саши в который раз зашлось его молодое и потому глупое сердце.

«Какой голос, мама моя! Чистый хрусталь!..»

Филатов крякнул, покряхтел, поднялся, отошел к окну и закурил.

Прекрасная Галина, ловко развернувшись, обратилась ликом к руководству. Фигура у нее была, что у твоей балерины, и так уж очаровательно сидел на ней мундир – пальчики оближешь.

– А у нас, знаете ли, имеется непосредственный участник, с пылу-жару, с места происшествия, – поведал полковник, глянув через плечо. – Знакомьтесь.

– Таушева, эксперт-криминалист, – она протянула нежную ручку без колец и перстней, с красивыми пальчиками, вытянутыми и будто прозрачными. К ним бы припасть алчными губами, но было не время и не место, и потому Шурик в меру куртуазно, но формально лишь пожал их.

– Чередников, – чуть севшим голосом отрекомендовался Саша, на мгновение утонув в морозных серых очах, – лейтенант.

– Лейтенант, – подтвердил Филатов. – Бывший участковый из дачного поселка Морозки, где имело место возгорание, последствия которого вы так тщательно изучали.

Таушева склонила красивую голову, опустив ресницы:

– Так.

– И вот этот очевидец докладывает вещи, которые с вашей экспертизой не коррелируют. Как же так, Галина Яновна?

– Я готова выслушать, – заверила она и, чуть прищурившись, глянула на Сашу.

– Вы… позволите? – он указал на папку, она чуть дернула плечом.

Интересно, но факт: как только перед ним открылась папка, тотчас исчезло все вокруг, и из придурковатого Ромео превратился Чередников… ну, в следователя – пока не следователя, но в человека, для которого важнее установить объективную истину, нежели все ножки-глазки-носики на свете. Не стало в его личной вселенной ни прекрасной Галины, ни полковника Филатова, ни о чем не думающего, а просто курящего. Ничего, кроме планов, описаний, схем, четких, пусть написанных убористым корявым почерком, кроме фотографий, в мельчайших деталях фиксирующих беду космического масштаба.

А что? Саша вдруг вспомнил, как однажды посмел при Беленьком выдать по отношению к одному типу: «Туда ему и дорога». Какой же нешуточный нагоняй он получил. И ведь и тип этот, погибший, дрянь был последняя, сиделец неоднократный, никчема полная. Взбеленился же старик так, точно речь шла о космонавте или, там, авиаконструкторе.

– Человек из жизни ушел, – говорил он самым противным голосом, который так не был похож на его обычный, красивый, хорошо поставленный, – никто не знает, что он не успел сделать, что собирался, кто по нем нынче плачет. Стыдно должно быть, гражданин!

По правде говоря, и тогда Саше было не стыдно, и сейчас в целом нет. Может, и неловко признаваться, но не было ему особого дела ни до модистки этой Ирины, ни до ее мамы, ни до тети-сиделки. То есть объективно они когда-то были живые советские граждане, кого-то любившие, кем-то любимые, кому-то очень нужные. Но как раз это не интересовало, не трогало. Он видел лишь то, что относилось к делу. И то, что он видел, категорически не устраивало, поскольку он сам, лично был на пожарище, и то, что созерцал, совершенно не походило на то, что он сейчас читал, поскольку оно входило в жесткое, непритираемое противоречие.

– Итак, – полковник, как выяснилось, уже докурил и вернулся в свое кресло, – к делу. Что скажете, лейтенант?

Чередников, уже освоившись, вполне вольготно и честно ответил:

– Я не понимаю.

Прекрасная Галина, скривив красивые губы и как-то по-змеиному улыбнувшись, стала похожей скорей уже не на фею, а на ведьму. И спросила язвительно:

– Что, почерк разобрать не можете? Перевести?

Однако Шурик уже по-новому, с достоинством и даже заносчиво заметил:

– Я любой текст как печатный различаю. А вот вижу, что в качестве причины возгорания указано короткое замыкание.

Она высокомерно спросила:

– И что?

Шурик, выставив подбородок, дернул губой.

– Я место происшествия осматривал.

– Там много народу было, мало ли, кто что осматривал…

Чередников вежливо помолчал, ожидая, что Галина продолжит говорить, но она молчала, и он произнес:

– …я не установил следов короткого замыкания, в том числе характерных при коротком замыкания частиц металла, которые при контакте с деревянными конструкциями могли вызвать возгорание…

– Вдыхать не забывай, – напомнил полковник, подняв и тотчас опустив глаза.

Шурик понял и издевку, и намек: мол, куда ты лезешь? Эксперты составляли, не тебе чета, а ты не более чем попка-дурак. Что ж, есть и иное сомнение, не затрагивающее епархию экспертов. Поэтому изложил кратко:

– В общем, подчеркиваю: проводка была исправная, свежая, монтажные работы проводились специалистом с большим опытом, шестым разрядом и соответствующим допуском…

– Сказать можно что угодно, – вставила Таушева как бы между прочим, в пространство.

– …и он трудился дежурным электриком, который обслуживал весь поселок.

– Вот это дело совсем иное, – заинтересовался Филатов. – И что же?

– За все время его работы, а это более пятнадцати лет, ни одного пожара не было. Если бы он портачил, то логично было бы предположить, что единичным фактом не обошлось бы, – пояснил Чередников. – А ничего подобного и в помине нет.

Полковник, дернув бровью, одобрил:

– Неплохо, логично звучит. Что же все у тебя, лейтенант?

Таушева ничего не сказала, соблюдая субординацию, но губы чуть тронула усмешка. Саша молодецки подумал: «А плевать», – геройски продолжил:

– Нет, не все.

Чередников извлек из папки протоколы и фото с осмотра трупов.

– И что ж? – подбодрил полковник.

– А хотя бы то, что извлекали их при мне, – сказал он, но не выдержал и похвастался: – Кстати, именно я настоял на том, что…

– Мы знаем, знаем, – заверил Филатов, – ты молодец. Продолжай.

А Таушева вдруг улыбнулась по-иному, по-доброму, снисходительно, конечно, но внутри аж все зашлось от восторга. Однако Саша, взяв себя в руки и собравшись, выпалил решительно, как на семинаре:

– Продолжать нечего. Любой человек, имеющий хотя бы малейшее представление о криминалистике, мог бы тотчас, без привлечения лабораторий и прочего, увидеть, что отсутствовали характерные признаки воздействия высоких температур на живой организм.

– То есть? – вежливо уточнила Таушева.

– То и есть. Они сгорели мертвыми.

– И что? – подбодрил Филатов.

– Можно с уверенностью предположить, – куда менее уверенно закончил Чередников, – убийство с последующим поджогом с целью сокрытия следов.

Галина, щурясь, как в прицел, спросила:

– Вы позволите, товарищ полковник?

– Сделайте милость, – разрешил Филатов. В голосе полковника звучало некоторое радостное ожидание, как у древнего римлянина, поставившего одновременно и на гладиатора, и на льва.

– Отсутствовали характерные признаки, это верно, – с приторным добродушием начала она, – однако если вы внимательно читали заключение, то должны были бы понять, что и не говорится, что они сгорели живыми. В заключении эксперта указано, что пострадавшие отравились продуктами горения. Говоря более доступным языком, задохнулись.

– В подпол как они попали? – тотчас спросил Саша.

Она, откашлявшись, по-лекторски продолжила:

– Как известно, в определенных обстоятельствах, чаще всего при возгорании в помещениях с деревянными перекрытиями, и вещи, и люди обрушаются вместе с перекрытиями и остаются на тех же местах, где и были. Только не на втором этаже, а на первом, – снисходительно продолжила она.

– На первом. Из разных комнат они все попадали в один погреб, – саркастично подхватил он, – и сверху прикрылись крышкой.

– Когда прогорают несущие конструкции, то и такое не исключено. Обратитесь, лейтенант, к справочной литературе – не пожалеете, – посоветовала Галина, чуть не зевнув по-кошачьи в лицо.

Чередников аж задохнулся от негодования и потому решил сразу не отвечать, чтобы не нагрубить.

– Есть что сказать? Давай уж без пауз, – поторопил Филатов.

– Есть, – процедил он сквозь зубы, – молочница до происшествия потеряла их из виду на три дня.

– Разве Каяшевы постоянно проживали на даче? Могли отъезжать в город, – Таушева явно подначивала.

– Они постоянно не жили на даче, это верно, но лишь до этого сезона. Однако мать Каяшевой в личной беседе со мной признавала, что на природе состояние ее здоровья улучшается и они с домработницей собираются зимовать. И отъехать в город для нее было непросто, поскольку мать Каяшевой передвигалась на коляске.

– Прятались от молочницы, не желали платить, – вставил Филатов, тоже, похоже, поддразнивая.

Однако Чередников на подначки не поддался. Думая про себя, что опыт и звездочки на погонах никогда не заменят знание обстановки, оправился, успокоился и уже совершенно по-иному, куда снисходительнее, пояснил:

– Анна Степановна – единственная молочница на весь поселок.

– Поселок большой, молочница одна? – спросила Таушева, кривя губки.

– Незадолго до этого пастух недоглядел, стадо в осоку забрело, лишь ее корова не пошла.

– И что же? – насмешливо спросила она.

– Вымя порезали все, кроме нее, – по-прежнему снисходительно (ох уж эти городские!) поведал Саша.

Таушева вспыхнула, полковник не прыснул, хотя потуги намечались. Совладав с собой, лишь заметил:

– Интеллектуальное жвачное – большая редкость.

А прекрасная Галина сказала, что, в самом деле, вышло весьма удачно. И присовокупила:

– В любом случае наша лаборатория никуда не денется, не переедет. В случае, если возникнут и будут сформулированы дополнительные вопросы, всегда возможно назначить повторное исследование.

– Благодарю, Галина Яновна, можете идти.

Она волнительно восстала, прошествовала к двери и вышла. Морок развеялся. Даже Филатов – человек в возрасте и явно женатый – помолчал, дернул подбородком и лишь потом вернулся к делу:

– Что ж, лейтенант Чередников, подобьем бабки. Оперативного опыта у тебя ноль, и Моисеич, который Беленький, тебе лишь из жалости характеристику красивую нарисовал. Он отзывчивостью славится. Но по всему видать, голова у тебя имеется и местами работает.

– Спасибо, – не сдержавшись, съязвил Чередников.

– Пока не за что, – вежливо заметил полковник, – и еще долго будет не за что. А то и вообще не будет. Более того, тебе скажу: возможно, ты в детстве очень любил книжки про сыщиков и мечтал повторить их подвиг – забудь. Подвига не будет, будет много работы, и лавры ты получать не будешь. Получать будешь совсем другое.

– Ясное дело, – буркнул Шурик.

– Раз так и ничего не пугает, то давай работать. Глядишь, и выйдет толк. Ну а пока поступаешь в распоряжение старшего лейтенанта Гоманова Геннадия Николаевича. Ты его видел, черный, в штатском.

– Есть. Разрешите идти?

– Погоди. Еще раз подчеркиваю: стрельб-погонь не будет.

– Так точно.

– Будет много работы, работы нудной. Если не готов, лучше сразу подавай рапорт.

– Я готов.

– Ничего-то ты не понял, – вздохнул полковник Филатов и, глянув на часы, заметил: – Время обеда. Иди в столовую, заодно и подхарчишься.

…Как-то само получилось, что по выходу ноги повлекли товарища Чередникова-лейтенанта не в ту сторону, где размещалась столовая, а в ту, куда процокали точеные каблучки товарища эксперта Таушевой. И хотя он совершенно, ну ни полстолечки не спешил, почему-то нагнал ее исключительно быстро.

– Я прошу прощения, – начал он довольно бодро и замялся.

Она повернулась, как очень изящное головное орудие небольшого, но серьезного боевого судна.

– Слушаю вас, товарищ лейтенант.

– Вы сами участвовали в сборе образцов, проведении экспертизы?

Взгляд стал не серо-морозным, но прямо-таки ледяным.

– Хотя это вас совершенно не касается, но предположим.

– Тогда как же вы можете утверждать…

– Товарищ лейтенант, вы совсем глупый или двоечник? – спросила она без злости, скорее даже ласково. – Про субординацию слышали что-нибудь? Если у вас есть какие-то вопросы, так обращайтесь-ка вы с рапортом к своему непосредственному начальству.

И ушла.

Саша, вздохнув, отправился теперь в столовую, где получил первый муровский обед, а потом без труда нашел своего нового патрона, старшего лейтенанта Гоманова. Тощий, как богомол, товарищ старлей, вычистив досуха стакан со сметаной, с сомнением взирал на компот.

– Позволите? – спросил Чередников вежливо.

– Подваливай, – разрешил он и, пока Саша выгружал с подноса на стол тарелку щей, салат «витаминный» и порцию грустного минтая – не был приучен есть с подноса, – ошарашил способностями к дедукции: – Что, до Галки бегал?

– А-ва, – работая вхолостую челюстями, начал было Чередников.

Однако старший товарищ не был падок до дешевой славы и тотчас испортил впечатление от своей проницательности:

– Да брось ты. Известная на всю Петровку краля. Это проторенная дорога, до нее все с первого раза бегают. Небось и другого повода не нашел для разговора, как по поводу экспертизы?

– Да откуда…

– Да оттуда же. И скажу тебе прямо: это зря. Не любит она тех, кто подвергает сомнениям игры их светлых умов.

Гоманов, решившись, принялся выгрызать душу из сушеной и размоченной груши, скривился весь, но приступил к мякоти.

– Тьфу ты, пакость. Терпеть невозможно эту вашу дохлоту. Ну так вот, как тебя…

– Александр.

– Шурик, приступаем к нашему фронту, отрабатываем контакты. Ты как с людьми, умеешь?

– Не жаловались, – бодро солгал Чередников.

– А ну вот и славно. Да нам с тобой что попроще достанется, фигурантов пофигуристее да поинтереснее приберут старшие…

– Это кто?

– В нашем случае – Дементьев и Лапин. Нам они не доверят интересных, нам с тобой достанутся дела кастрюльные: всякие там подружки по работе, маникюрши, массажистки, молочницы…

– Не надо молочницы, – попросил Чередников.

– Нет так нет, могут и мясники достаться. – Гоманов с сомнением глянул в стакан с компотом, решительно закинул в рот остатки сухофруктов.

– Понятно. Что же, с «А» начнем? – спросил Чередников, изображая энтузиазм. Помнил он эту книжечку. Толстовата.

– Не, уж распределили, – успокоил Гоманов. – Выдадут выборку лично для тебя, ну и для меня. Скорее всего, по букве «В». Проглатывай то, что во рту, и по коням, то есть к телефону.

Вот уже третью неделю проработал Шурик на Петровке, подвига никакого пока не совершил, разве что приходилось кататься домой за тридевять земель, то есть вставать затемно и возвращаться так же. Иной раз он просто плевал и оставался ночевать на составленных стульях. Работа заключалась в сидении на телефоне, прозванивании, выяснении, кто там, на другом конце телефонной линии, далее, в зависимости от ситуации, или приглашении для разговора, или, что куда чаще, приходилось метаться по городу. Потом, вернувшись, отчитываться об очередной непричастной ни к чему личности. Пока все было неинтересно и тщетно.

Хорошо еще, что Генка Гоманов оказался не таким уж и зверем. Да и с чего: сам он всего-то на два года был старше, правда, опыта у него было куда больше. Сам откуда-то то ли с Кубани, то ли со Ставрополья, отличился в каком-то крупном деле, после чего был вызван в главк. В чем он проявил себя до такой степени зрелищно – не рассказывал. Шурика это полностью устраивало: можно было не рассказывать о том, как он сам тут очутился.

Генка был умный, опытный, юморной и по-своему снисходительный; единственное, что совершенно не переваривал – глупые вопросы. Просто корчило от них. То есть один задать было можно, второй уже с трудом проходил; если же, упаси боже, последовал третий, то, как говорится, прощайся со спокойной жизнью на ближайшие двадцать четыре часа.

Наверное, таким был в далекой молодости старый язва Беленький.

Выпотрошив, пронудив до костей, тянул он волынку (поскольку, как выяснилось, нос у него был сломан, еще и гундосил):

– Шурик, нет ничего хуже вот этого вот невнимания к мелочам. Вот скажи, за каким лешим сейчас ты мне тут отчитываешься, что товарища Вахрамеева по указанному телефону не имеется?

– Так ведь…

– А вот, изволь увидеть, справка из телефонного узла, из которой следует что?

– И что?

– Есть товарищ Вахрамеев! Я с ним даже пообщался уже. Просто товарищ лейтенант Чередников не в ту дырку сунул свой корявый палец.

Саша, вспомнив опыт общения с Беленьким, оставил любые попытки оправдываться и лишь послушно, смиренно кивал. Покойная Ирина Владимировна испытывала нежную любовь к людям, чьи имена-фамилии начинаются на букву «В», с хронически молчащими телефонами. Вахрамеев, Вахрушева, Ваграм, Варя. Следующие дни, иной раз и вечера – если телефон оказывался домашним, – слились в один, одинаковый, проходящий по плану: накрутить на диске номер, представиться, пригласить «для разговора» или же, в зависимости от того, кто на другом конце телефонной линии, договориться о встрече.

Люди были вполне обычные, разве что мясник Ваграм попытался всучить полтуши несчастного барана, не без оснований полагая, что делает нечто из ряда вон выходящее (откуда ж ему было знать, что перед ним сын одного из лучших стоматологов Москвы, к тому же ненавидящий баранину сызмальства). Тряся бараньей тушей, Ваграм умолял:

– Бери, дорогой. Свежайший же, на чистой траве, в чистом поле откормленный. Кому другому не предложил. Как Ирине-джан предлагаю! – а Саша, вежливо подавляя отрыжку, вежливо же отказывался.

– Ну и дурак, – заметил Генка, – что хорошему барану пропадать. Интересно вот только, откуда в Москве скотина, на чистых травах кормленая…

– А она у вас только есть, трава чистая, – огрызнулся Чередников.

– И у нас не везде, – изображая объективность, согласился Гоманов, – потому тем более интересно, откуда на Белорусском рыночке столицы взялся такого рода баран.

Этот вопрос так его заинтересовал, что он сбегал с ним сначала к «старшим», потом, когда его, по всей видимости, отослали заниматься насущными проблемами, отправился к «смежникам», в отдел к хозяйственникам. Вот там его приняли, по всему судя, как родного. Во всяком случае, очень скоро с тов. Адамяном Ваграмом Ашотовичем Чередников столкнулся в коридоре: чисто одетый и побритый, но очевидно полинявший, утративший лоск да блеск, он отыскивал нужный кабинет отдела борьбы с хищениями социалистической собственности и спекуляцией, сверяясь с повесткой…

– Прав я был, – важно поведал Генка, в очередной раз вылавливая из компота столь презираемую, но все-таки съедаемую грушу, – он, конечно, не простой уголовник. Привлекался три раза: в Ереване, потом в Ессентуках, последний раз были попытки уже тут, когда устроился рубщиком мяса на рынок. А тут же как получается: приезжают колхознички сдавать мясо и выстраиваются в очереди то в лабораторию, то дирекцию, то еще черт знает куда. Не хочешь весь день в очередях потерять – иди к Ваграму, он примет.

– И принимал.

– И принимал.

– А какой ему интерес?

– Ну как же. Дает, скажем, меньше госзакупочной цену… а может, если поинтересоваться по месту работы, и обвешивает. Надо гирьки проверить, наверняка в них высверлено.

– Это зачем?

Генка глянул изумленно:

– Родное сердце, ты с какой пальмы слез? И этого не ведаешь? – Он бесцеремонно отобрал у Шурика горбушку, которую тот выпросил для себя, выставил ее перед чередниковским носом. – Вот у тебя пятикилограммовая гиря. – Взяв ножик, проковырял в корочке три мышиные дырки. – Просверлил, залил свинца – и порядок. Лапотник тебе на весы давно уж пять кило положил, а ты держишься молодцом: как же, дорогой товарищ? Честные, советской лабораторией поверенные весы говорят одно, а ты все свое гонишь, кто врет?

– Ловко.

– Это они могут. – Генка явно собирался вцепиться в горбушку, но все-таки, разделив, половину вернул Саше. – Помяни мое слово, шурует товарищ Адамян, да не один.

Он еще что-то восторженно бормотал, рассказывал какие-то красочные случаи из своей прошлой практики; Чередников автоматически кивал, думая о том, что вот еще несколько часов потеряно напрасно. Пустышка за пустышкой.

Однако Гоманов, точно услышав его мысли, прервал свои охотничьи рассказы, подчеркнул:

– Пустышка – тоже результат, размер которого не имеет значения. Ты ж другим облегчаешь труды; вот наработаешь опыт, станешь ценным сотрудником – так другой будет тебе же прямую, ясную дорогу расчищать. А пока работай как следует – и будь что будет.

И Саша, понимая, что желчный Гоманов прав, самоотверженно расчищал. Впрочем, ничего сложного в этой работе не было. Беспокоили и раздражали прорехи, которые никак не удавалось заштопать, и Чередников прекрасно понимал, что «замазать» их, как выражался адвокат Беленький, не удастся.

Возможно, что и у Гоманова были такого же рода «черные дыры», но поскольку старший он, то в дураках окажется именно Шурик и никто другой. И это беспокоило. В сотый раз он со скрупулезностью отчаяния заказывал переговоры на номер с телефонным кодом Ленинградской области, помеченный в книжке как «Валаам» и «о» с точкой, и получал отлуп: с утра рано, утром поздно, днем, рано-поздно вечером и так далее, – молчал телефон.

– И что? – требовательно спросил Гоманов, в очередной раз задав вопрос и получив в ответ порцию блеянья. – Что сказать желаешь? Или думаешь отскочить, отрапортовать: нету, мол? Выясняй, где установлен телефон, на кого зарегистрирован, и выезжай на место.

– В Ленинградскую область? – ужаснулся Чередников.

– А что пугаешься? Мама не отпустит? – поддразнил Генка, но тотчас великодушно успокоил: – Не плачь, не плачь. Просто уточни, что за номер и на кого зарегистрирован, а там решим по ситуации.

Ответ на запрос не то что обескуражил, но удивил. Номер, обозначенный в запросе, принадлежит двадцатке верующих, зарегистрированной в Ленинградской области. Старостой значится Скорин Вячеслав Игнатьевич.

– Вот это номер. Любопытно, что общего у модистки-выпендрюхи с попами. – Гоманов, забывшись, взлохматил свои лохмы и тотчас, спохватившись, принялся приглаживать снова. Ему было назначено на ковер к руководству.

– Что же? – поинтересовался Чередников, почему-то свято уверенный, что Генка-всезнайка немедленно ему ответит.

Но тот предложил:

– А поехали посмотрим. Я не прочь. Давно в Ленинграде был?

– Давно, на эти белые ночи, – не подумав, брякнул Шурик и тотчас прикусил язык.

– Тогда и сиди дома, – съязвил Гоманов, но тотчас сжалился: – Ладно, не плачь. Что у тебя там по книжке, все понятно? Только один этот телефон?

– Ну, в целом…

Однако Генка, перед которым уже маячили Адмиралтейский шпиль, «Аврора», Медный всадник, бескрайняя Нева и кто знает еще что, не стал дожидаться окончания, а бросив:

– Надо Филатычу доложиться. Тут сиди, – ушел.

Чередников поднялся, потер натруженные уши, прошелся по кабинету, помахал руками на манер производственной гимнастики. Открыл бутылку нарзана, уселся на подоконник. Все-таки жарко в Москве летом, душно, не то что в Зеленограде. Никак не привыкнуть к этой пыли и шуму. Во дворе Петровки какие-то девицы толпились, платьица в талию, каблучки тоненькие, и что-то важно втолковывала им Галка Таушева, самая красивая из всех возможных красавиц. И тотчас почему-то повеяло свежестью, прохладой, точно от ее серого морозного взгляда.

«Просто поливалка проехала по бульвару. Тьфу, отставить», – строго приказал он сам себе и, гордясь своей дисциплинированностью, снова обратился к списку телефонов.

Надо было бы как-то исправлять ситуацию, ведь он душой покривил, уверив Гоманова в том, что с другими все понятно.

Была в списке, который он должен был отработать, еще строчка, по-прежнему неясная. Конечно, при желании можно было бы отбрехаться, поскольку номер телефона был старательно, с сильным нажимом замаран химическим карандашом.

Вот был отличный повод сгонять на поклон к Таушевой, нижайше просить помощи и содействия в расшифровке этой страшной тайны, но сдержался: вооружившись лупой и терпением, через какое-то время Саша почти готов был поклясться, что этот номер телефона принадлежит Вале, номер К 3-86-23. Он звякнул по этому номеру и как раз с тупой добросовестностью слушал гудки, когда вернулся Гоманов.

– Шурик, пляши. Выбил командировку аж на целый день, выезжаем завтра.

Смолчать в данном случае было бы верхом коварства, и Саша решился:

– Гена, это не все еще, не дозвонился я до одного… – выложил все, приготовился к потоку площадной брани.

Однако Гоманов, вопреки ожиданиям, не разорался. До того красноречиво молчал Гоманов, что Шурика передернуло.

То ли стих на него умный напал, то ли о чем-то переговорено было в кабинете руководства, но он, всего-то старлей, взирал с милой, понимающей улыбкой, с теплотой в глазах, как на многообещающего, но старательного недоумка. Он, Генка, знает, что перед ним именно недоразвитый, который и сам понимает свою ущербность, испытывая при этом надлежащий уровень нервозности и неуверенности. В его цыганских глазищах терпение, всепрощение, готовность к самопожертвованию – что ж, придется помогать, поддерживать, втолковывать, делиться ценными знаниями, жемчужинами опыта. Это ведь будущее советского правопорядка перед ним, и другого не будет. Придется выращивать то, что есть…

Заложив за голову длинные не по росту, жилистые руки, Генка потянулся, как кот, и заговорил, глядя в потолок:

– Ничего страшного, товарищ! Новичок в вашем положении может быть несколько неорганизован, не всегда понимает, как работает коллектив. Но вы не отчаивайтесь. Пытайтесь эволюционировать из зародыша в человека. Шурик! Надо работать постепенно, поступательно… или как там? Ты ж с высшим образованием?

– Да, а ты?..

– Философию не прогуливал? – уточнил Гоманов, проигнорировав вопрос.

– «Отл.» у меня.

– Вот и давай действовать диалектически. Для начала отправляйся собирать вещи, только много не тащи, сидеть нам некогда будет. Надо поспеть отыскать эту двадцатку и этого Вячеслава Игнатьевича.

– Гена, в книжке записан не Вячеслав, а Валаам, к тому же «о».

Гоманов нетерпеливо прервал:

– Ну кто их, этих сектантов, знает. Может, он по паспорту Вячеслав, а по-ихнему сакральному – очень даже Валаам. «Тучи над Борском» видал?

– Не досмотрел, – признался Шурик.

– А зря. Программное, можно сказать, произведение. В общем, поезжай домой, собирайся, встречаемся на вокзале.

…На последней электричке Саша отчалил от Ленинградского вокзала. День был долгий, бестолковый, но все-таки неплохо все получилось: и к маме наведаться сумел, и вещи собрать. Как ни старался вести себя тихо, все-таки разбудил, а скорее всего, мама и не спала. По крайней мере, выслушав сбивчивый, невнятный доклад, она поняла все очень быстро и правильно. И спросила по сути, прочитав чередниковские трусливые мыслишки, стыдливо загнанные в самый темный, никому не ведомый угол:

– Может, все-таки вернуться в адвокатуру? Чем ты занимаешься целыми днями, как это соотносится с твоим образованием? Развиваешься ли ты – нет и нет. Леонид Моисеевич как-то наведывался, спрашивал, как дела, успехи – ведь и сказать-то нечего.

– Какое дело Моисеичу до моих дел? – проворчал Чередников, пожирая мамины бесподобные котлеты по-киевски.

– Он к тебе очень хорошо относится. Считает тебя перспективным правоведом. Беспокоится, как бы не пропали твои таланты… вот так, за здорово живешь.

Саша, вспомнив красноречивую, немногословную речь Гоманова, внушительно начал:

– Мамочка, привыкни, пожалуйста, к мысли о том, что я выбрал свой путь. Уж не маленький и даже работаю в МУРе…

Но маму на эти театральные эффекты не купишь. Она, вздохнув, закруглила дискуссию и снова спросила прямо и по сути:

– Красивая она?

– Очень, – чистосердечно признал он, плюнув на конспирацию и понимая, что мама все равно все поймет.

– И командир хороший? И товарищи?

– Хорошие все. А начальник – не то что начальник, он ненамного меня старше. Но гораздо, гораздо умнее…

– Что, завидно? – с сочувствием спросила мама.

– Не то слово. У него и образования-то, думаю, что никакого. Может, и в самом деле ты права: пока не поздно, пока не опозорился, не вернуться ли к Моисеичу…

И тут мама Вера Владимировна снова удивила. Вот ведь знает ее всю свою жизнь, а она все как книга непрочитанная.

– Возвращаться куда бы то ни было надо с триумфом, а не как побитая собака. Если тебя твоя служба чему-то учит, пусть и с тумаками, с самолюбием отдавленным, то служи. Сбежать всегда успеешь, правда?

– Умеешь ты вдохновить, – заметил сын. – Но мысль твою я понял и даже разделяю.

– Ну вот и славно. – Мама запросто, не считаясь ни с двадцатью тремя годами, ни со званием, ни с ростом, просто встала и чмокнула его в макушку. – Это хорошо, когда у ребенка все хорошо. Вещички выложила, выбери, что тебе понадобится. Свитер положу.

– Не надо.

– Надо. Это Ленинград, – мама погрозила пальцем, по-прежнему маленьким, изящным, но на котором уже проявлялись на суставах артритные узлы от постоянной, тяжелой, тонкой работы. – Доброй ночи, малыш.

Быстро собрав белье, рубашки, носки и воровато отложив в сторону свитер, Чередников с огромным удовольствием растянулся на собственной – не с панцирной сеткой! – кровати.

«Как хорошо все-таки дома, спокойно… проспать бы все, и ну их всех в баню…» – снова завозилась крамольная мысль, но теперь лейтенант Чередников, странно ободренный маминой поддержкой, решительно одернул себя: «Отставить глупости! Служба есть служба» – и заснул с чувством огромного, но выполненного долга. Одержал-таки победочку, пусть и малюсенькую, без микроскопа не разглядишь. И все-таки одержал.

Встретились на Ленинградском вокзале, погрузились на «Красную стрелу». Генка, невыспавшийся, но чем-то ужасно довольный, травил какие-то байки, анекдоты, говорил о чем угодно, кроме одного: как будем решать стоящую перед ними задачу. Что ж, становилось понятно, что с Гомановым можно и поладить, и в разведку сходить. Саша понял, что тащат его в колыбель революции просто за компанию, что там вдвоем делать? Ведь едут не в притон, не на хазу или как это там у них называется. Не на медведя идут, а на поиски обычной недозакрытой двадцатки, то есть церквушки под Ленинградом.

В поезде Генка тотчас заснул; Чередников, который твердо решил не спать всю дорогу, радовался первой служебной командировке – до той поры, как Гоманов растолкал его уже на Московском вокзале, пока не вылезли они на перрон. И летний Ленинград поприветствовал их такой ударной порцией свежести, что Шурикова радость по поводу нежданной поездки моментом улетучилась. Ветра в колыбели революции гуляли лютые, пронизывающие, можно сказать, трезвящие. Немедленно захотелось обратно в Москву, в теплый кабинет. Снова полезли в голову различные пораженческие мысли: никак, Гоманов потащил его с собой в воспитательных целях, показать салаге работу без прикрас? Что, один не мог смотаться? «Да и дернул черт меня брякнуть про белые ночи. Этот-то небось отдыхать ездит только на картоху… и какого лешего я выложил свитер?!» – запоздало каялся Чередников, плотнее заворачиваясь в свой замшевый пиджачок, мамин подарок.

Говорили, и не один раз, с самого детства: слушайся старших, в особенности маму! А ты, московский щеголь, уже на полпути к тому, чтобы дать дуба на ленинградских узких тротуарах.

Тьфу ты, как холодно-то.

– Лапсердак у тебя знатный, как на танцы, – позубоскалил Гоманов, поднимая горло верблюжьего свитера.

Мерзавец! «Не набирай вещей!», а сам с чемоданом. И наверняка назло так долго и нудно изучает расписание электричек. Чередников не выдержал, взмолился:

– Да пошли уж, поехали, сейчас дуба дадим.

– Смотря кто, – бессердечно заметил тот. – А я вот интересуюсь, куда ты так торопишься. К обедне уже не поспели, днем наверняка никого нет, до ближайшего жилья там – я по карте прикинул – километров пять.

– И что? Не успеем на электричку – будем в лесу ночевать?

– Ну а что? – хладнокровно произнес Гоманов. – Если где-нибудь не приютят, то придется так. Или на попутках на вокзал, до поезда, если решится кто. А тебе чего, «Асторию» подавай?

Чередников разумно промолчал, потому что задень старлея – он несколько дней булькать будет, исходить желчью. Лекцию прочтет еще минут на тридцать, тут ему, теплолюбивому москвичу, и конец придет.

Шурик смирился. И от безысходности вспомнился чокнутый сосед по дому, помешанный на индусах и йоге. Он настаивал на том, что если сконцентрировать внимание на макушке, смотреть глубоко в себя, то вообще ничего не станет вокруг – ни жары, ни холода, сплошная нирвана. Чередников попробовал сосредоточиться и направить взор внутрь души и чуть не вывихнул глазные яблоки. Впрочем, стало потеплее. Или ветер сменил направление?

Наконец погрузились в нужную электричку. В ней тоже было свежо, к тому же в вагоне ехали сплошь хладостойкие ленинградцы, смеющиеся в лицо ветрам, поэтому все окна были распахнуты, и зверски дуло. Генка, демонстрируя очередную сторону своего многогранного характера, вручил ему шарф, теплый и кусачий. На вялые возражения огрызнулся: мне, мол, ни к чему, у меня свитер с горлом. От шарфа вниз по всему телу расплывалось такое удивительно-колючее тепло, что Шурик сам не заметил, как задремал, и очнулся, когда Генка начал пихать его под ребра:

– Эй, сурок, вставай, не спи – замерзнешь.

Выгрузились на ветхой платформе, чья старость наступила еще до Великой Октябрьской революции – приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не провалиться в тартарары. Выловили бодрую старушенцию, похожую на местную дачницу, которая сначала решительно отнекивалась, что и понятия о «таких-то вещах» не имеет. И все-таки, изучив предъявленные удостоверения, несколько успокоилась и подробным образом указала азимут, упоминая при этом такие подробности – вплоть до третьей сосны на втором просеке, – что возникали смутные подозрения, не шпионка ли. Само собой, следуя столь детальным указаниям, они заплутали. Уже заметно смеркалось, железная дорога была невесть где, а где залив, понять можно было легко, по ветру. И по тому, что где-то за соснами маячила светлая водяная гладь и переругивались чайки. Наконец откуда-то со стороны рявкнул маневровый паровоз, и Шурик успокоился: стало быть, не так далеко железка, часа полтора-два. О том, где там, на железке, хоть какая-то остановка, он решил не думать. Вокруг, впрочем, было хорошо, ветер между деревьями гулял свежий, балтийский, пахло прелью и почему-то медом. Но вот куда они брели – совершенно было непонятно до тех пор, пока глазастый Гоманов не увидел пляшущий между деревьями огонек.

– А вот и наши мракобесы, – порадовался старлей и уверенно устремился на свет.

Тропинка извивалась среди высоких сосен, словно блуждающие болотные огоньки. Хрустели ветки под ногами, точно снег, таинственные туманные тени блуждали среди сосен, ледяной ветер, точно поддразнивая, гулял по вершинам, незаметно все ниже спускаясь. Уже показалась мерцающая луна, совершенно не летняя, и путь она не освещала, а лишь путала, отражаясь от всего мало-мальски светлого. По такой тропинке в темном холодном сосновом лесу было бы неплохо пройтись тепло одетым в приятной компании, а уж никак не на пару с раздраженным начальством, когда из теплого – только чужой шарф на шее.

По счастью, тропинка вывела-таки к нужному месту. Церковью оказалось одно крыло обычного барака, двухэтажного, дощатого, порядком потрепанного жизнью. Доски стен, побитые просоленными ветрами, прямо-таки молили о покраске, зато купол над крышей возвышался свежесрубленный, недавно покрытый каким-то особо пахучим составом, чуть ли не корабельным лаком, как предположил Генка, потянув носом.

– Откуда достают, черти? – проворчал он. – Вот же контра.

Впрочем, тут почему-то было умиротворенно и уютно, из приоткрытых дверей веяло теплом, особым свечным духом – не парафиновым, а мягким, даже показалось, что пахло воском. Было слышно, как мерный, красивый, чуть надтреснутый от простуды женский голос читал какие-то слова. Сквозь тщательно вымытые стекла пробивался уютный свет. Начал накрапывать дождь, такой вкрадчивый, многообещающий, какими могут быть осадки на берегу холодного морского залива, – так что так и тянуло войти погреться.

– Пошли, что ли? – предложил Саша, ежась.

Генка кривился, как от кислого, по его физиономии было видно, что он из непримиримых атеистов. Шурик же в церкви был лишь однажды, в Загорске, с набожной подругой на Пасху, и выскочил как ошпаренный, когда поп попробовал поднести ему крест, обцелованный сотнями бабуль. Как раз ходил по Москве какой-то заморский грипп, а они тут лобызают… да, струсил! Но ни одна подруга не стоит отвалившихся легких.

Дождь усиливался. Генка колебался и как-то неуверенно оглядывался, точно стесняясь.

– Нет никого, – зачем-то заметил Чередников. – И сейчас как польет.

Кому тут быть-то? Церковь стояла на отшибе, жилья вокруг не видать. В подтверждение же последнего тезиса сверху как будто душ включили, и Гоманов решился:

– Заходим.

Они вошли, аккуратно прикрыв дверь, и оказались в обычной прихожей обычного барака. Слева за причудливым фанерным ящиком, на котором был выжжен крест, сидел бодрый дядька, крючковатый, лысый. Он перестал перебирать бумажки, глянул остро поверх очков и осведомился, вроде бы радушно:

– Вам кого, граждане?

Гоманов открыл удостоверение, спросил в ответ:

– Вы Скорин Вячеслав Игнатьевич, староста?

Тот нисколько не удивился, не испугался, подтвердил:

– Так точно.

– У вас тут некий отец Валаам присутствует?

– Числится. Служит, – подтвердил тот. – Вам вызвать или обождете?

– Обождем, – сказал Генка. – Войти можно?

– А как же, милости просим.

Открыв дверь, староста посторонился, впустив гостей.

Держался он по-хозяйски, говорил громче, чем следовало бы. Фигурки, маячившие в полумраке, завертели головами в зеленых платочках, но молчали. Внутри было темно, торжественно, кругом были развешаны березовые ветки, на полу повсюду лежала подвядшая травка. Генка, сощурившись, зыркал по сторонам, и Чередников понимал, к чему это. Он уже знал, что на родной Кубанщине до прихода в милицию Гоманов трудился в пожарной охране, и до сих пор и не может пройти мимо датчика «дэ-тэ-эл», чтобы не ткнуть в него зажженной спичкой. А тут целое помещение сухих веток и травы, да еще свечи горят на дощатом полу без негорючей подложки – это все для Генки как красная тряпка для раздражительного быка, у него даже ноздри раздувались и пальцы сводило от желания составить протокольчик.

Шурику же тут нравилось. Тепло, чинно, все вокруг было зеленое, какое-то праздничное, даже лики со старых икон смотрели приветливее, чем до того видел Саша. Другие образа лежали на двух деревянных распорках, похожих на пюпитры дирижеров, устланных расшитыми золотом рушниками.

Народу было немного, и все женщины. Одна что-то читала из большой старой книги, заложенной тканевой закладкой. Еще трое деловито, но бесшумно прибирались у больших подсвечников. В уголочке поп за другим «пюпитром», тоже накрытым таинственно мерцающей золотом тканью, что-то втолковывал какой-то гражданке – отсюда не поймешь, дамочка или уже бабуля, – одетой темно и скромно. Саша, оказавшись рядом с чем-то похожим на гроб, тоже под золотым покровом, не сдержался, украдкой провел рукой по поверхности и ужасно удивился: пальцы ощутили протяженные бугорки швов, то есть не сплошная это тряпка. В свечном свете сразу не разберешь, но ощущения убожества и бедности, которые возникают при виде стачанных лоскутков, и в помине не было. Чередников отошел, специально под другим углом глянул: на лицевой стороне ткани четко проступал лишь единый, очень красивый узор – и ни следа швов, лоскутков. Надо же, какие мастерицы.

Поп завершил разговоры, дамочка отошла от него, промокая глаза платочком, служитель культа ушел куда-то за перегородку, потом вновь появился, но уже совсем в другом виде, с какой-то золотой штукой на плечах. Вышел высокий, черный, абсолютно лысый, встал перед облупленными позолоченными вратами и что-то стал негромко то провозглашать, то читать нараспев. Громко хлопнула дверь, но ни поп, ни кто-либо из присутствующих и ухом не повели, как будто думали о чем-то другом, а то и были не тут, а где-то далеко отсюда, не в бараке, продуваемом всеми ветрами, и не на берегу Финского залива, и даже не на Земле.

В общем, все было до такой степени чинно, что Шурик засмущался: они тут не к месту возникли.

Тут подал голос староста. Без церемоний позвякивая ключами, как бы нарочно тогда, когда все свечи погасили и какая-то старушенция в черном начала читать что-то особо торжественное, спросил:

– Тут обождете или в сторожечку проводить?

Было неудобно, аж пятки горели.

– Пошли, – шепнул Генка, – нечего верующим мешать. Нам бы только отца вашего Валаама не пропустить, мы специально из Москвы прибыли.

– Не пропустите, – пообещал старик с такой уверенностью, как если бы речь шла о его домашней собачке, убежавшей гулять, которая все равно никуда не денется.

Он проводил их к выходу, снова нарочито громко хлопнув дверью, провел снаружи вдоль здания к торцу, где был отдельный вход, ввел на крылечко.

– Осторожно, скользкие доски.

Они прошли в большую комнату, внешний вид которой порождал в памяти полузабытое слово «светелка». По стенам стояли длинные столы, высокие, срубленные из сосновых досок шкафы под потолок, а посредине простирался от стены до стены выскобленный стол.

– Я покамест откланяюсь, – сообщил староста. – Чаю захотите – вот там самовар. Вы с печью справитесь?

Гоманов заверил, что сладят, и староста ушел. Вскоре выяснилось, что Генка сильно прихвастнул и с русской печью обращаться он не умел. Она взирала на них, насмешливо раззявив черное жерло, в котором издевательски тухли все щепки, закладываемые в него. Пока разбирались с нею, потратили всю щепу, пришлось искать топор, тесать еще. Разводимый огонь тоже вел себя по-свински, затухал. В общем, к тому времени, как наконец-то подоспел чайник и надо было искать уже чай (добренький старичок староста позабыл сообщить, где он), появился и поп. В обычной обстановке он выглядел куда менее внушительно, хотя в его присутствии все равно ощущалась некоторая неловкость, точно в гостях у кого-то весьма значительного. К тому же, войдя, он по-особенному взмахнул ладонью, но вовремя спохватился и протянул ее для рукопожатия:

– Приветствую вас, молодые люди. Ко мне?

– К вам, если вы отец Валаам.

– Я самый.

Неопределенного возраста – могло быть ему от сорока до семидесяти, – широкий, но какой-то плоский, к тому же сутулый, ни одного волоса на голове, даже бороды и бровей не было, из-подо лба так и зыркали острые темные глаза. Мигом оценил ситуацию, раздул печь пожарче, извлек три чашки, жестянку, щедро сыпанул крупно порубленного чая, выложил несколько кусков сахару, открыл банку с медом. И, оглядев гостей, достал из ящика пару сушеных рыб.

– Не стесняйтесь, наверняка голодные.

Быстро побормотал что-то, глядя в угол, перекрестился и сел с ними за стол. Чередников, хоть и живот подводило, побрезговал руки пачкать, а Генка, не чинясь, умело и не без удовольствия принялся чистить рыбу, выкладывая кусочки на общую газету. Поп, поблагодарив, стал обсасывать плавник, оставляя тешу и прочие аппетитные детали без внимания. Выслушав гомановские вопросы, помолчал, потом заговорил сам, глухим, негромким, приятным голосом, по-волжски окая, то и дело подкашливая.

– Скончались, стало быть? Обе. Ну что ж, все легче. Царствие небесное, хорошие женщины были. Мы их все за здравие поминаем…

Пододвинул к себе небольшой потрепанный ящичек, похожий на картотечный, в котором стоймя были вставлены небольшие прошитые вручную самодельные блокнотики, достал нужный, перелистнул, вычеркнул, открыл второй, записал.

«Ничего себе, небесная канцелярия», – подумал Саша, допивая чай, косясь на газету. Жрать хотелось – страсть, но все равно взять рыбу не решился, неловко.

– И вы, стало быть, что-то узнать хотите, товарищ… старший лейтенант, верно?

– Так точно.

– А что ж я вам рассказать могу?

– Хотелось бы выяснить несколько вопросов, связанных с потерпевшими Каяшевыми.

– Что ж, прошу.

– При этом я предупреждаю вас об ответственности…

Поп прервал, подняв костистую ладонь:

– Стойте, товарищ старший лейтенант. Это я вас должен предупредить: я не смогу вам ответить на вопросы, которые будут касаться тайны исповеди, – и тотчас чуть смягчил свое заявление: – Конечно, напомнить. Вы ж и так все это знаете.

– Разумеется, – начал было Генка.

Тут зашуршали по-мышиному за стенкой. Отец Валаам, не оборачиваясь, выдал предписание:

– Вячеслав Игнатьевич, вы желаете поучаствовать в разговоре?

Из темноты прихожей сконфуженно ответили:

– Не извольте беспокоиться, батюшка.

– Тогда попрошу вас оставить нас, сделайте милость. Тут дело не хозяйственное, к тому же сугубо личное. Идите записочки подсчитайте, свечечки.

Выставив старосту, поп собственноручно закрыл за ним дверь и снова уселся за стол. Генка, правильно оценив ситуацию, покладисто попросил:

– Так расскажите, батюшка, что сочтете нуж-ным.

– Что ж, раз так. Много вам все равно не смогу рассказать, поскольку всех людей знаю с весьма специфической стороны.

– А я вам помогу, – пообещал Гоманов, – начнем с малого. Как давно вы знакомы с Ириной Владимировной?

– С ней самой – лет пять как.

– Какие были у вас отношения?

– Исповедовалась, – кратко ответил поп.

– То есть можно так и записать: дружеские отношения?

– Можно и так сказать, если угодно.

– Ну, допустим. Исповедовалась – это, стало быть, чем-то делилась.

– Да.

– И только?

– Почему ж, не только. Однажды ребенка крестила…

– У Каяшевой все-таки был ребенок? – уточнил Чередников.

– Нет, – по-прежнему лаконично ответил поп, – она выступала крестной.

Установилось молчание, которое прервал Генка:

– Продолжайте, батюшка.

– Да нечего мне вам рассказать. Помогала она в строительстве, как и многие.

– Кто же? Имена, адреса можете назвать?

– Могу, но не стану.

– Ну а, скажем, Каяшева чем вам помогала?

– Дело женское. Жертвовала щедро, рукодельничала. Да вот, тачала покровцы на престолы.

Чередников заметил:

– Надо же, я подумал, показалось. Так это ее работа? Вот это полотно, из лоскута?

– А, увидели? В темноте? Острое у вас зрение, – похвалил священник. – Так и есть. Все ее работа. Я, к слову, удивился: она на Троицу обещалась зеленые покровцы поставить, да вот и пропала. Потому и золотые пришлось ставить. Да, она пошила как-то облачение, когда старое износилось.

«Вот это мило, – кисло размышлял Чередников. – Получается, что тетка, по сути, чужая, шапочно знакомая, гоняет за тридевять земель, из Москвы, а перед тем сидит, подбирает лоскут к лоскуту дефицитных тряпок – просто так, за спасибо и здорово живешь. Не брешет ли…»

Видимо, Генка подумал о том же, потому что спросил:

– Позвольте, гражданин Валаам… простите, как ваше отчество?

– Можно отец Валаам, – разрешил тот. – Если вам неловко, то Кирилл Александрович, это по паспорту.

– Хорошо. Вы все-таки поясните. Мы ведь от вашей системы отношений далеки. По каким причинам женщина нерелигиозная…

– Откуда вам знать?

– …столичная, занятая, ценный работник, к вам регулярно наезжала с такими, скажем прямо, сомнительными дарами?

– Почему же сомнительными? Хотя я понимаю, к чему вы ведете речь, – заверил поп, чуть улыбаясь, тонко. И, прежде чем Генка успел порадоваться, добавил: – Уж будьте добры, не шейте хозяйственное. Вижу я, человек вы ловкий, но ведь и я тут не более чем наемный работник, за все староста отвечает. А он, как понимаете, человек надежный, ваш то есть…

– Не серчайте, батюшка, я для себя спрашиваю, – тотчас подчеркнул Гоманов, лишь ушами чуть порозовев.

Поп заверил:

– Ни в коем разе не серчаю. А вот откуда брала эти вот ткани – уж простите, не ведаю. А ездила она потому, что… исповедовалась! Отношения духовного родства… ну как вам пояснить-то? Есть у вас врач, который сызмальства вас знает, а у вас болезнь. Будете к нему ездить хоть на край света.

– У нас везде врачи хорошие, – тотчас прицепился Генка.

Саша же понимающе промолчал. Разумеется, прав поп, совершенно то есть. К маме как-то товарищ аж из Комсомольска-на-Амуре прилетал, специально мост поправлять и переставлять коронку, которую Вера Владимировна ставила еще в те далекие времена, когда была лишь молодым специалистом. На тамошних холодных ветрах воспалилась десна, пошла «гулять» металлическая часть…

– Вы совершенно правы, и это прекрасно, – не стал спорить отец Валаам. – А вот Ирина и приезжала, и жертвовала щедро, и за мамочку, и особо за отца…

– А отца вы знавали тоже? – тотчас спросил Гоманов.

– Было дело, – помедлив, подтвердил поп.

– Давно?

– С тридцатых годов, с Ленинграда знакомы.

– Так она ленинградка? – вскинулся Шурик.

– Вы не знали?

Поп задал этот вопрос вроде бы просто, мимоходом, но ноздри у Генки дернулись и щека. Взял Гоманов след.

– Родилась она в Ленинграде. Отца я ее знал.

– Так вы, как это говорится… друг семьи? – уточнил Генка.

При этих словах лицо священника дернулось, по нему как будто рябь пошла. Он кратко подтвер-дил:

– Мы общались.

– Когда, как долго?

– С отцом? То есть лет с десять, если не путаю, как раз когда меня освободили.

– В пятьдесят третьем, – невинно подсказал Гоманов.

– Нет, чуть позже, – невозмутимо поправил отец Валаам.

– И что же, старик Каяшев тоже у вас как это… исповедовался?

– Да, однажды.

– Вы так точно помните?

– Конечно. Я всех помню.

Генка замолчал и принялся разделывать вторую корюшку, а Чередникову почему-то показалось, что именно сейчас молчать и не надо – да и хотелось поскорее закончить этот странный разговор.

– Простите, батюшка, а кем же трудился отец Ирины Владимировны? – спросил Саша и тотчас осекся.

Генка на него поглядел как на прилюдно обделавшегося, поп – с удивлением.

До Шурика дошло, что в самом деле неловко получилось, но он нашелся:

– Послушайте, но если бы мы все знали, то не стали бы вас беспокоить…

– Справедливо, – одобрил поп, – прощения прошу. Я-то думал, что вам все обо всех известно, а мне – лишь то, что сами рассказывают. Не проверяю трудовые книжки.

– Так поведайте, что знаете, – деланно добродушно попросил Генка, бросив на Чередникова многообещающий взгляд.

– Я многого не знаю, – добродушно, но все-таки с некоторым напряжением проговорил поп. – Трудился Владимир Иванович по снабжению, еще с тридцатых годов, сперва в Ленинграде, потом в Москве, там заболел, потом и на пенсию вышел. Собственно, все.

Замолчал.

– Точно ли все? – спросил Гоманов.

– Все, – подтвердил поп.

Тут вдруг, моргнув, погасло электричество. Было тихо, лишь молотил дождь за окном, в темноте весело потрескивали разгоревшиеся дрова, подмаргивали ярко-алые угли. Отец Валаам, встав, взял кочергу – Генка, как бы невзначай, сунул руку за полу, и Шурику показалось, что щелкнула отстегиваемая кобура. Впрочем, поп всего-навсего принялся шуровать в горниле, разбивая угли. По-прежнему молча извлек свечу, зажег ее, выставил на стол.

И что интересно, только что чередниковские мысли разбегались, а теперь, когда возник теплый золотистый овал, образованный живым огнем, куда-то пропали все думы, а перед глазами стояли эти двое, как бы спаянные воедино. Оба лица резкие, причудливые, только поп светлый, яркий, как будто сам источник огня, а не отражение, покойно сложил руки на столе, Генка же – черный, как уголь, как темнота поглощающая, вытирал газеткой свои ужасно красивые, длинные, беспокойные пальцы. И выражения лиц у них было разное: поп как будто совершенно ни о чем не думал и смотрел… да-да, именно куда-то внутрь себя, и для него не существовало ничего вокруг, даже его визави, у которого лицо было, напротив, как у злодея-шпиона, собиравшегося раскрыть инкогнито резидента.

Говорить «при свечах» совершенно не хотелось, но дело есть дело. Генка, хотя и посидел какое-то время молча, поддавшись общей нирване – только огоньки чертиками плясали в черных глазах, – заговорил, и в его голосе отчетливо звучали змеиные нотки.

– Я искренне сожалению о том, что вы, уважаемый батюшка, не желаете посодействовать в установлении истины.

Показалось или поп улыбнулся по-доброму, ужасно снисходительно? Скорее всего, просто свечной свет так отразился.

– А вот если бы вы согласились ответить на все вопросы, то, может, не потребовалось бы…

Поп поднялся, присел около печи, принялся ворочать угли, и удивительно смотрелся на фоне алого пламени его черный силуэт с острыми, широкими плечами, точно сложенные крылья скрывались под черной ветхой рясой. Спокойно, самым обыденным голосом сообщил:

– Да вам, дорогой мой, и так ничего не потребуется.

– Откуда ж такая уверенность?

И Генка пошел с козырей:

– Вот, к примеру, как у вас насчет пожарной-то безопасности? Или, допустим, свечки откуда? И служите, батюшка, явно не на отработке, масло чистое, вазелиновое. Да и купол – лес свежий, покрашено недавно…

– Ах это, – священник глянул на ходики на стене, – что ж… желаете – так работайте, это ваша задача. Если же по-человечески, по-людски, я вам так скажу: пора закругляться, да и я устал чрезвычайно.

Даже при свечном свете было видно, как кровь прилила к лицу Генки, и все оно пошло глубокими складками, точно смятая бумага, ноздри раздулись, некрасиво скривились тонкие губы. И все-таки он молчал, явно ожидая продолжения разговора, которое последовало.

– Вот, чтобы вы себя не беспокоили…

Поп, встав, затеплил лучину, полез в какие-то закрома. А когда вернулся вновь в освещенный круг, то протянул внушительную папку.

– Что такое? – спросил Генка.

Отец Валаам благодушно предложил:

– Не стесняйтесь, изучайте. Только свечкой не наляпайте, документы все-таки. Знаете ли, я же всегда все с собой имею, чтобы не затруднять людей. Вы поймите, деточки, не о себе, о вас беспокоюсь, чтобы потом вам начальники не пеняли.

Он привычными, размеренными движениями, как большой пасьянс, раскладывал на столе бумаги, и было их так много, что и в глазах зарябило, к тому же свеча вдруг заплыла воском, стала какая-то полуслепая и еле живая.

– Вот, извольте видеть, сама медаль за оборону Ленинграда, и удостоверение к ней, вот справочка, от октября сорок третьего года Василеостровским райжилуправлением, о том, что я состоял бойцом группы эМПэВО… вот еще справочка: участвовал в деятельности городской и областной комиссий по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. А, вот, желаю похвалиться, простите грех. Это особый случай – персональная телеграмма с благодарностью за пожертвование… подпись видите?

Сашка, глянув на лицо Генки, не выдержал и глянул тоже. И обомлел. Этот росчерк, лаконичный, без изысков, несмотря на все разоблачения и доклады, он бы из мильона узнал: «И. Сталин».

– Вижу, узнали. Насмотрелись? – добродушно уточнил отец Валаам. – Не шейте, прошу покорно, что там сейчас модно? Нам на отшибе не слышно. Незаконная торговля? Покупка масла вазелинового? И откуда краска на куполе – не скажу уж, простите. А сейчас давайте свезем вас на станцию, а то на электричку опоздаете, а ночевать у нас тут холодно. Отработки-то лишней нет, да и дров. – И снова показалось, или странный поп подмигнул – не издевательски, но, по сути, обидно.

Староста Вячеслав Игнатьевич, который в присутствии попа вел себя совершенно тихо, благочинно и исключительно вежливо, безропотно отвез гостей на трофейном «цундапе» с коляской к платформе. С отцом Валаамом попрощались кратко, смято, а в целом, исключая нескольких слов прощаний и благодарностей, молчали.

Лишь уже трясясь в электричке, когда покинули тощие тела остатки тепла, первым заговорил Чередников:

– Исключительно редкий жук этот поп.

– Ничего себе так, серьезный товарищ, – признал Гоманов с деланым равнодушием.

– А в рапорте что напишем? – спросил Саша таким же манером.

Несмотря на то что Генка явно пребывал не в своей тарелке, он изобразил полную беззаботность:

– Так, ерунда. Я скорее за другое. Надо бы уточнить насчет Каяшева-старшего, что за фрукт? Успокоились на том, что скончался папаша, а вдруг дело в нем? Если он сам так активно каялся, а потом еще и дочка продолжала за него милостыньки носить, уж нет ли чего интересного.

– В самом деле, Гена, чего это мы с тобой не уточнили… до того, как сюда выдвигаться? – спросил Чередников и вновь прикусил язык.

Гоманов рассердился:

– Я еще раз повторяю: не все сразу! А если ты такой умный, что преступление можешь раскрыть за здорово живешь, не покидая кабинета – так и отправляйся на Бейкер-стрит.

Шурик хотел ответить, но решил рта не раскрывать, чтобы не растерять последнее тепло. Все-таки как промозгло, холодно в Питере – жуть.

…Лишь погрузившись в «Стрелу», с сердитым видом расположившись и свирепо выпив первый стакан горячего чаю, Гоманов подостыл и признался:

– Обделался я, Шурик. Бывает. Утерлись и работаем дальше, как положено. Понял?

– Понял я, понял.

Однако смирение и кротость на этот раз не помогли, Генка только еще больше заводился:

– А что, ты без греха? У тебя, между прочим, все номера телефонов из Каяшевской книжки проверены?

– Нет, – кротко признался Чередников, – я говорил.

– Сколько осталось?

– Один.

– Что за номер?

Саша, достав свой оперативный блокнот – школьную тетрадку, – открыл его там, где был записан номер телефона. Гоманов смотрел то в тетрадку, то на Сашу, щурился и многозначительно хмыкал, так что совесть Чередникова не выдержала, и он покаялся:

– Тут, Гена, такая история, вот этот номер, московский, был замаран…

– Экспертам отдавал?

Саша хотел было соврать, но засмущался:

– Сам справился. Там видно было…

– Шурик, короче.

– Валя. Кэ три-восемьдесят шесть-двадцать три.

– На Большой Дмитровке? – уточнил Гоманов. Он какое-то время смотрел то в тетрадку, то переводил взгляд на Чередникова, то туда, то сюда, потом вздернул брови:

– Шурик, родное сердце, а ты уверен, что правильно разглядел номер?

Буквально пять секунд назад Чередников был уверен, причем на сто десять процентов, но теперь, под Генкиным пронизывающим взором, засомневался:

– Ну как сказать-то, чего нет… а, собственно, в чем дело?

– Ни в чем. Ничего, – Генка потер подбородок, скрежеща щетиной. Она у него ужасно быстро отрастала, приводя в невольный трепет чистоплотного Чередникова. Он и сейчас невольно скривился.

– Ну не корчись, как черт от святой воды, – попенял Гоманов. – Я почему спрашиваю. Тут с месячишко назад, чтобы не соврать, встречался мне похожий телефончик, только на конце не три, а восемь.

– И что же?

Генка сказал, почему-то крайне веско:

– Этот телефон был установлен в квартире Шаркози. А у тебя где этот номер?

Чередников смотрел на него с абсолютным, незамутненным непониманием, совершенно не разумея того, что услышал. Потом просто признался, что не знает.

– Большая Дмитровка, пятнадцать, квартира двадцать три.

– Не знаю, – совершенно обескураженно повторил Саша.

– Что ты на меня уставился, как папуас на зеркало? Кто такой Шаркози, не ведаешь?

И снова последовал тот же беспомощный ответ.

– Оно и видно, недоразвитый, – бесцеремонно заявил Генка. – И откуда же ты такой выполз, из-за какого Урала?

Чередников надулся, но сдержался. Не дождавшись ответа на свою провокацию, Гоманов перевел дух и продолжил уже спокойнее:

– Я спрашиваю не для того, чтобы тебя добить. Уточняю потому, что дело было громкое, и ведь не так давно. Шаркози, неужели не слышал?

Саша послушно, но уже устало подумал и признал, что по-прежнему не припоминает.

– Яков Шаркози – говорит что?

– Вроде бы знакомая фамилия, но так-то нет.

– Из театра «Ромэн»?

– Нет.

Тогда Генка, отбросив церемонии, прямым текстом выдал, что речь идет об интимном друге дочери человека с Очень Громкой Фамилией, причем в сердцах использовал такие выражения, что у воспитанного Саши уши вспыхнули.

– Нет, – утомленно повторил он.

– Ну, немосквичу простительно, – признал ядовитый Гоманов. – Этот актерчик, Шаркози, как говорится, вагонами тащил, и все преимущественно контрабанду. Шуровал долго, пять лет и три месяца, и погорел по чистой случайности – отработал личный момент. С чего-то взял и поссорился со своей этой…

Гоманов употребил сквернейшее слово, которое к женщинам обычно не применяют.

– То есть…

– Котовать отправился, загулял, что ли, или кого помоложе нашел. Эта-то ведь лет десять как признанная красотка на селе. И вот дурак-то, они уж не любовники были, расписались под большим секретом, тайно, чтобы до папы не дошло сразу же. Уж каким образом она узнала – неясно, но ударилась в обиду, поплакалась кому следует – и все взяли: сперва под козырек, потом в оборот бела лебедя, кочергу блудливую. Какое-то время спустя, само собой, она остыла, да побежала по кабинетам просить за Яшеньку, только вот уж нечего было поделать.

– Не знал я, – признался Чередников. – Ну а теперь он где?

– Сидит. Пять лет с конфискацией, а где конкретно – пес его знает.

– Что ж, полагаешь, что эта… или этот Валя имеет к нему отношение?

Генка снова поскреб щетину на выпирающем подбородке:

– А вот как раз эту малость и надо нам с тобой выяснить… Труднехонько будет, у них ведь как собачья свадьба: одно на другом, и все слоями. И что это за Валя – брат не брат, жена или любовница, сестра, – будем копать. Возможно, что эта дрянь… тьфу, не говорят о покойных плохо, ну, Каяшева. Халтурила портниха по-парижски, а Яша Шаркози был известный пижон. По описи одних костюмов было двадцать восемь, да такие, что хоть на первомайский парад. И легко предположить, что когда он загремел под суд, то Ирина Владимировна решила от греха подальше и телефон вымарать. Пока все логично?

– Более чем.

– А ты номер уточнял на телефонном узле?

– Да.

– Что говорят?

– Ничего определенного. Молчит телефон.

– Подумаем, – пообещал Генка, – на память завяжи узелок. Поковыряемся. – Он замолчал, подумал и, зевнув во весь рот, вдруг заявил: – Слушай, и хрен бы с ними со всеми покамест. Спать хочу.

И завалился на жесткую полку, проигнорировав и матрас, и чистое белье. Прямо головой на свернутую постель, только скинул ботинки. Добродушная заботливая проводница увидела и ужаснулась, и даже попыталась разбудить, но Чередников не позволил. Она удалилась, чуть не плача. Повезло им с проводницей: чисто везде, хоть с пола жуй, чай вкусный, рыбой не воняет, и сахару два куска, а не половина от одного.

Генка Гоманов похрапывал, свернувшись клубком, а Саша не то что мечтал о самостоятельном подвиге, но размышлял. Понятно, что мнения его никто не спрашивал и никто не собирался выслушивать его соображения относительно всего происшедшего, но все-таки возникала крамольная мыслишка: в чем смысл коллективной работы, если все равны, но кое-кто равнее?

«Чем этот вот, что сопит в две дырочки, умнее меня? Чем выше, если оставить в сторонке звание? И чем честнее? Я ж вот, как дурак, все ему выкладываю, доверился, отношусь к нему в высшей степени некритично, думаю, что он все уж учел. У него ж опыт, он же главный! А тут, по ходу дела, выясняется, что и Генка не без греха. Зачем, спрашивается, мы потащились в Ленинград вместо того, чтобы изначально изучить каяшевскую родословную? Потратили время, деньги – командировочные, проездные, что там по бухгалтерии положено. Возможно, что и немного, да и небольшая пустышка, но ведь если каждый так будет разъезжать…»

Шурик крамольную мысль не додумал, оборвал, но на дрыхнувшего начальника начал посматривать уже с некоторым превосходством. С этим непохвальным чувством так и задремал сидя. Проснулся как по заказу, когда за окнами замелькали знакомые огни Крюково. Состав, отдуваясь, вразвалку, неторопливо тащился по рельсам; слева показалась ограда колонии, далее, за офицерской общагой – его, чередниковский дом. Как жаль, как неудачно, что поезд не останавливается! Сейчас бы завалиться, влезть под горячий душ, переодеться в чистое, кофейку дернуть – у мамы-то всегда есть лучший, бразильский, – поспать хотя бы час-полтора, а там можно снова куда угодно.

Подморгнув, пропали огни отчего дома, поползли туманные поля, утыканные избушками, обычными деревенскими и цыганскими – огороженными ветхими частоколами, где всегда шумно, многолюдно и бестолково. Все дворы утыканы палками, увешаны тряпьем, вокруг пасутся лошади различной степени дистрофии. Не нужны современным цыганам скакуны, они вот на электричках предпочитают передвигаться. И все-таки и среди этих разных домов, среди которых попадались настоящие дворцы, совершенно классически пылали костры, рассыпая искры в темное небо.

«Пушкина на них нет – порадовался бы старик, – подумал Шурик. – „Цыгане шумною толпою” по-прежнему шляются, только теперь голова по их поводу болит у участковых…»

На ум пришел неведомый ранее цыган Яша со странной фамилией Шаркози, и в голову полезли философские мысли: куда ж тебя, болезный, потянуло со своей гитарой из родного табора? Вот остался бы тут, под чернильными небесами, завел бы гарем, детишек чумазых настрогал, сидел бы у костра, а не в клифту на Колыме.

«А неплохо было бы завалиться к нашим цыганам. Они, ясно дело, оседлые, но наверняка все про всех знают, у них же телеграф по всей стране. Вот будь на моем месте Пал Палыч – не стал бы рассусоливать, остановил бы поезд, а то и на ходу бы спрыгнул, завалился бы в табор, спели бы ему „пей-до-дна” и все бы выложили: и кто такой или такая Валя, и где искать».

Ну это все бредни, конечно, мечты. И к оседлым цыганам надо приближаться, оставив дома под замком все мало-мальски ценное: облепят, как вши, и хоть в исподнее денежки припрячь – выкрадут вместе с исподним. Как-то крюковский участковый пришел паспорта проверять на двор к тамошнему баро – всего табора как не бывало, а заодно и табельный «ТТ» пропал. И лишь когда несчастный, наверняка утирая слезы, дал клятву уйти и забыть к ним дорогу, так тотчас тамошняя бабка, раскинув картишки, сообщила, где «власть» пушку свою «выронил».

«Нечего к ним лезть без нужды. Покамест», – решил Чередников и задремал.

Правильно заметили еще древние: человече, не превозносися, а то падешь с не меньшим грохотом. Стоило погордиться, пусть и про себя, неявно – так и мигом получил. Стоило заявиться на Петровку, так выловили обоих. Вадим Дементьев пригласил некурящих коллег в место, специально отведенное для пагубной привычки, и устроил еще более оперативную оперативку, чем та, что ждала у руководства. Начал издалека:

– Ну-с, как колыбель революции?

– Стоит, – осторожно заверил Гоманов, чуя подвох.

– Вот это хорошо. Теперь скажи-ка мне, Геннадий Николаевич, всех ли ты Волковых проверил по книжке Каяшевой, раздел «В»?

Генка отчетливо клацнул зубами, Чередников облился холодным потом. В самом деле, он видел в списке две фамилии «Волков» и две буквы «П», но почему-то свято был уверен, что это один и тот же Волков. А с Пал Палычем молодежь, само собой, не работала.

– Что опять не так? – спросил Генка премерзким голосом, старательно не глядя на Сашу.

– Все в полном порядке, – заверил Дементьев, – ты не напрягайся так. Уже все решили. Ну вот так случайно выяснилось, что разные Волковы. Второй Волков, Павел Петрович, представь себе, сотрудник Гохрана. И вот, вызывает Филатова сам…

Гоманов втянул сквозь зубы прокуренный воздух.

– Спокойно, – снова призвал старший товарищ.

– Филатова, – повторил Гоманов чуть не со стоном.

– Ты ж понимаешь, снимают очередную серию, Пал Палыч сотоварищи трется тут же, натуры да опыта набирается, вот и заглянул к любимому руководству, поздороваться. Генерал стариной тряхнул туда-сюда, ну и за рюмкой чаю расколол Пал Палыча, что есть, мол, еще один Волков, и тоже, представь себе, был в друзьях с Каяшевой. Наш спрашивает: а его как, вызывали уже? Пал Палыч: понятия не имею. Проверили книжечку – да, имеется. Позвонили, а тот и рад сотрудничать: я, говорит, ждал, когда вы меня вызовете, да и сам к вам собирался, да вы опередили. А так нет, никто не звонил мне…

Дементьев замолчал, принялся пускать колечки, щуря хитрый некрупный глаз.

Саша, избегая смотреть в сторону Гоманова, не без зависти любовался на дымное художество. Все-таки жаль, что по юности не приучился, а теперь здоровье не то, и посвистывать в груди начало. А ведь совершенно очевидно, что человек некурящий лишает себя колоссальных возможностей. Эва какие информации тут парят, промеж табачных дымов. Оно, конечно, поджилки трясутся, но все-таки хорошо, что услышал, по крайней мере, неожиданной выволочка не будет.

– Так что в итоге? – поторопил Гоманов, глянув на часы. До официальной оперативки оставалось всего ничего.

– То и есть, – по своему обыкновению невозмутимо завершил мысль Дементьев. – Ювелир Волков подтвердил сообщение актера Волкова: имелась у Каяшевой коллекция разного рода ювелирных изделий, и весьма богатая. Между тем ни дома на Беговой, ни тем более на пожарище в Морозках ни пса не обнаружено. – Тут старший товарищ скосил глаз на Чередникова: – Верно говорю, товарищ, знакомый с местным материалом?

– Я ж только участковый дачного поселка. Не мое это дело…

Уцепившись за повод, Гоманов полыхнул, как керосин:

– Скажи пожалуйста, а что же твое дело? Букву «В» всего-то просили отработать, а Волков на какую букву? А бодро как утверждаешь: все сделано, ничего не ведаю, вот только Валя осталась…

– Валя? Что за Валя? – тотчас спросил Дементьев мимоходом, вроде бы дружелюбно-участливо, но сжалился: – Ладно, ладно, – глянул на запястье, – пойдем уж. Сразу вам все цеу выдадим, по горлышко.

На официальной оперативке полковник Филатов не то что «выдал», но кое-какие соображения высказал.

– Задаю прямой вопрос: почему ты, Гоманов, не отработал товарища Павла Петровича Волкова, входящего в твою компетенцию?

Много мог сказать Генка, и потому Чередников скукожился, как сморчок, ожидая выволочки. Но Гоманов, поиграв желваками, доложил, что произошло типичное недопонимание и накладка:

– Исключительно по моей вине, Макар Иванович, молодой сотрудник Чередников не сообразил, что Волков Павел Павлович и Волков Павел Петрович, у коих совпадают инициалы, на самом деле разные персоны. Виноват.

– Все, что ли? – обождав, уточнил Филатов. – Вот и славно. Что с Ленинградом?

Выслушав краткий отчет о поездке, полковник смягчился:

– Действовали правильно, хотя одного оперативника на одного попа было бы вполне достаточно. Результаты не сказать, чтобы положительные, но… что тебе, Чередников?

– Товарищ полковник, там в оформлении… ну, интерьеров, использован лоскут, причем ткань весьма дорогая. Напрашивается вывод, что поставляла им это Каяшева.

– Правда. Версия о том, что по хозяйственной части у Каяшевой имелись грешки, лишний раз подтверждается. Что ж, отработать и этот момент. Запросим смежников, нет ли у них сигналов, материалов. С Ораловой пообщайтесь, выясните мотивы конфликта. Вызвать ювелира Волкова, опросить по поводу драгоценностей, возможно, он в состоянии описать, что искать. Если да, то составить и разослать ориентировки. Так, теперь по другим делам.

В завершение оперативки полковник Филатов попросил остаться уже двоих, Гоманова и Чередникова.

– Прилюдно я тебя, Геннадий, не стал возить по столу, цени.

– Спасибо.

– Ешь на здоровье. Впредь повнимательнее. Чередников, доложи, что с книжкой по твоему отрезку.

– Макар Иванович, а что, другие буквы уже отработали? – не сдержался Гоманов.

– Гоманов, не испытывай терпение руководства, – посоветовал полковник, – оно безгранично лишь теоретически. Я с вами беседы веду лишь потому, что вы – самые молодые и наименее опытные; будь постарше – влепил бы служебное несоответствие и отправил бы куда подальше. Все доступно?

– Так точно, – буркнул Генка. – У меня на букву «А» имеется ялтинский телефон, «А. Майер, фото». В телефонном справочнике значится такой, но не отвечает. Пока не удалось выяснить, возможно…

«Ах ты зараза! – возмутился про себя Шурик. – У самого, значит, прореха на прорехе, а на меня все бочки катит!»

– Прямо сейчас я тебе выпишу командировку в Ялту, – прервал Филатов. – Губы закатай. Разберись с тем, что под руками.

– Под руками, – дернув губой, продолжил Генка, – второй момент – на букву «В» имеется момент, до конца не выясненный. Телефон, вымаранный Каяшевой из книжки…

– Как это?

– Карандашом перечеркнут, многократно, – послушно уточнил Чередников, – зачирикан химическим карандашиком.

– Как установили, что под этим, как ты говоришь, зачириканным?

– Визуальный осмотр…

– Удобно иметь подчиненных с рентгеновским зрением. Дальше.

– Телефон был установлен в квартире Якова Шаркози.

Вопреки ожиданиям, полковник не удивился, не ухватился за версию, и огонька энтузиазма в глазах не загорелось.

– Что ж, возможно, они были связаны: насколько я помню, он редкий был тряпичник. И что?

– Хотя бы то, что при обыске у него не нашли всех тех сокровищ, о которых – помните? – докладывали осведомленные люди, – пояснил Генка. – Может, он их, чуя арест, передал Каяшевой, а потом она, например, отказалась отдавать… ну и произошло убийство.

– Домыслы, сплошные домыслы, – снова прервал полковник. – Воображение – вещь хорошая, но опираться надо на факты. Намечтать много что можно, причем не в ту сторону. Или хочешь к Шаркози сгонять?

– Не особо.

– Согласен, хорошего мало, да и не Ялта, колония Таежлага. К тому ж, принимая во внимание удаленность, ну и все остальное, вряд ли он способен кого-то на что-то организовать. Хотя, конечно… так, момент. Почему номер телефона Шаркози вдруг на «В»?

Генка объяснил и предположил:

– Может, шифровался?

– Или домработница, или связник, – Филатов с сомнением потер подбородок, – надо ли выискивать эту Валю? Или этого Валю. Так. Давайте по остаточному принципу: лучше выбирать объекты, в отношении которых есть больше оснований полагать, что они имеют отношение к делу. Согласен?

– В таком случае мы все отработали? – невинно улыбаясь, спросил Гоманов. – Можем двигаться дальше?

– Двигайтесь, но не дальше, а к Дементьеву под начало, – хмыкнув, распорядился Филатов. – Рановато вам еще самостоятельно направления выбирать. – И, чтобы смягчить пинок, пояснил: – А то вкусы у вас изысканные – то вам в Ялту, то к цыганам, эдак вы весь лимит командировочных выберете.

Пошутил и отпустил.

– …Можно подумать, так уж хотелось, – ворчал Генка, – сплю и вижу, как бы самостоятельно шишки набивать.

Чередников отмалчивался. Во-первых, прекрасно все было видно: обидно Гоманову, за пятку с неба стянули. Во-вторых, снова занудила в голове шальная мыслишка о небольшом и именно самостоятельном оперативном мероприятии. Тут еще кстати вспомнился шуточный мамин рассказ о визите того самого зеленоградского баро. Заявился он с нижайшей просьбой в кабинет мамы обточить вполне здоровые резцы под золотые «воротца», чтобы фиксами сверкать.

Дементьев, оглядев увядшую, вялую молодежь, сперва осведомился, удалось ли поспать в поезде, далее выдал распоряжение:

– Позвоните, детки, в дом моделей на Кузнецкий, и если Оралова вернулась из своих Парижей…

– Будапештов, – поправил Саша, – это у Каяшевой Париж, у Ораловой – Будапешт.

– Одна клюква. Если вернулась, то сгоняйте туда.

– Есть провести допрос, – козырнул Генка и тотчас получил по сусалам.

– Не допрос. Поговорите с человеком по-людски, чтобы не запиралась. Постарайтесь выяснить отношение к Каяшевой: не исключено, что многое прояснится. Гоманов! Если возникнет подозрение на хозяйственные махинации – разговор закруглить, явиться и доложить. Гена, понял? В хозяйственное не лезть!

– Так точно.

– После Ораловой доложитесь и можете отправляться почивать. Выполнять.

На Кузнецком сообщили, что Лия Аркадьевна Оралова вернулась, но сегодня работает на дому, так что если товарищи желают, то могут сами позвонить и договориться о встрече. Так и сделали, и художница после некоторых колебаний согласилась:

– Трубная двадцать три, квартира пять. Ожидаю вас.

Дом был старенький, побитый жизнью, в подъезде густо пахло керосином и мышами, но за дверью художника Ораловой поджидал небольшой музей изящных искусств.

– Прошу садиться, – хозяйка, худощавая блондинка, очень прямая, с втянутыми щеками, указала на стулья, небрежно сбросила на красивый диван ворох блестящих журналов, какие-то карандашные наброски.

Обитала художница в небольшой, но славной комнатке, обставленной весьма пышно: японские ширмы, трюмо, пушистый ковер на полу. Невиданная сиамская кошка, презрительно фыркнув, влезла на коленки к Чередникову, совершенно не заботясь о том, согласен он на это или нет. Оралова вздохнула и призналась:

– Я слышала о несчастье. И, положа руку на сердце, теперь мне уже стыдно, что ссорились. Оно того не стоило, а Ирочка была очень талантливая. Глупая, молодая, но чертовски одаренная…

– Лия Аркадьевна, нам бы хотелось прояснить суть вашего конфликта. – Надо же, Генка может не только скрежетать, но и говорить вполне нормальным голосом, более того, весьма приятным. И улыбка у него вполне человеческая, когда не скалится. Саша, исполняющий роль молчаливого свидетеля, со своего стула видел, что Лия Аркадьевна, осмотрев старлея, осталась вполне им довольна и смягчилась. Как минимум расслабилась и заговорила куда более мягко:

– Это, к сожалению, бич всех дамских коллективов…

– Вы расскажите, пожалуйста, то, что сочтете нужным.

Оралова, снова испустив вздох, достала длинную сигарету и не менее длинный мундштук, окуталась, как пифия, пахучим дымом.

– Поскольку Ирина погибла, а мы с вами беседуем… мы же беседуем?

– Абсолютно точно, – заверил Гоманов, чарующе улыбаясь.

– Так и быть, расскажу. Дело в том, что Ирина при раскрое… ну, формировала излишки. Особенно если речь шла о таких тканях, как парча. Вы представляете себе стоимость погонного метра?

– Примерно.

– Вот-вот. Материал специфический, сыпучий, а Ирина в основном с ним и работала. Учет между тем велся в совокупности по отделу, да еще и в денежном эквиваленте. В общем, чтобы вас не путать: мне необходимо готовить конкурсную модель, и тут выясняется, что «фонды» выбрали. Как так, кто? У меня каждый метр на счету, хоть сейчас могу представить подтверждение, а Каяшева…

Она замолчала, похоже, пытаясь подобрать какие-то слова помягче.

– Вы поймите, в общем… я работаю над концепцией, стараюсь представить советскую школу промышленного дизайна на международном уровне, а Ирина, понимаете ли вы меня… называя вещи своими именами, обшивает шишек. Вот.

– И при всем этом она едет в Париж, а вы – в Будапешт, – невинно вставил Чередников.

– И недополучали фонды на ваши «идеальные» модели потому, что за Каяшеву было кому заступиться? – добавил Гоманов.

Оралова поморщилась и совершенно по-пролетарски поскребла красивыми ногтями шею.

– Что ж, вы выразились резко, но я не из обидчивых. Да, по сути так и есть. Ира была священная корова. Нет-нет, не спорю, мастер первостатейный, но ремесленник. Ей бы в ателье, а не в Дом мод – но тут не мне решать. На что мне и было указано прямо и весьма грубо.

– Каяшева вам указала? – уточнил Генка.

– Нет, что вы, – поморщилась художница, – у нее пороху бы не хватило. Напрямую она вообще никогда ни с кем не ссорилась, предпочитала действовать чужими руками, звонками кому следует… что ж, у нее блат, связи. Вы же знаете, о чем я?

– В общем и целом…

– Ну неважно.

– И все-таки.

– Энергичный была человек, – только и сказала манерная Аркадьевна. – Вы же не станете обижаться на то, что я не стану говорить про уже скончавшихся людей плохо?

– Хорошо, – покладисто согласился Гоманов, – в любом случае спасибо за сигнал.

Лия подняла палец:

– Не было никакого сигнала, Геннадий. Помните? Мы просто мило беседуем – не более того.

После такого заявления беседовать вроде как и не о чем было, Гоманов и замолчал. Чередников, откашлявшись в кулачок, спросил:

– Вы, Лия Аркадьевна, сказали, что Каяшева отшивала для больших людей, так?

– Это секрет Полишинеля, – улыбнулась художница, – а так да, подтверждаю.

– Имена, может, какие-то назовете?

– Я могу назвать лишь тех, кто в рабочее время появлялся у нас в отделе, с кого Ирина снимала мерки…

– Прямо вот так, не таясь, – подхватил Генка.

– Да, – кивнула Лия, – глупо таиться, когда все все знают.

– Верно, так имена назовите, – напомнил Чередников, – если они вам известны.

– Чего ж нет? – удивилась художница. – Были у нее при мне Яша Шаркози, впервые его привезла… ну, вы понимаете кто.

– Давно ли? – тотчас уточнил Генка.

– Довольно давно, в любом случае до его посадки, – ответила она напрямую, – потом он наведывался уже сам.

– Еще кто-то?

– Из «Ромэна» наезжали часто, по поводу костюмов… кстати, после каждого такого визита намечалась недостача то блестючего материала, то бархата. Ну понимаете.

– Так-так, – подтвердил Гоманов, – а кто-то помимо цыган, попроще?

– Насчет попроще не скажу, было их немало. Само собой, наезжал и Волков, Пал Палыч – ну, об их отношениях вы и сами знаете.

– Нет, – солгал Чередников – и не прогадал.

Женщина, пожав плечами, вывалила чужую тайну:

– У них были отношения.

– Серьезные? – уточнил Генка.

– И весьма, – заверила Лия. – Я не из тех, кто лазает по чужим спальням, но, согласитесь, это трудно скрыть. В любом случае шила и для него…

– …И чего мы к ней ходили? Снова пусто-пусто, рыба в два конца. Только время зря потеряли, – заметил Чередников, когда они шли обратно на Петровку.

– Не скажи, – возразил Генка, – во-первых, выполняли распоряжение руководства, во-вторых, выяснили, что и в самом деле нечисто было по хозяйственной части; свистнем смежникам, пусть крутят – и им палочка, и нам почет. Не исключено, что она, Лия эта, по обиде наговорила, но кто их знает, творческих – может, и не врет. В-третьих, оказывается, Волков погуливал с Каяшевой, а это значит… что?

– То, что чисто теоретически и его необходимо включать в круг подозреваемых, – завершил Сашка мысль и засмущался.

– Включай, – сострил в ответ Гоманов. – Я в сторонке постою, чтоб по касательной не задело.

На Петровке Дементьев выслушал отчет, похмыкал, подбородок поскреб и предписал:

– Отправляйтесь отсыпаться, вам с командировки один день, так и быть, полагается. Насчет Волкова языком не болтать, и так понятно, что он тут не из абстрактного человеколюбия ошивается по соседкиному делу. Насчет Шаркози тоже в целом интересно, хотя и бесперспективно: не такого полета этот воробей, чтобы из зоны дела на воле делать.

– Почему? – немедленно прицепился Гоманов.

– Если бы было такое влияние, Гена, то он не сидел бы, ну или хотя бы сидел поближе, – охотно пояснил Дементьев. – Все, детки, валите отсыпаться. Завтра жду обоих свежайшими, ясноглазыми и с мозгами. Дома не оставлять.

Саша погрузился в электричку – в связи с тем, что был день, малолюдную – и принялся размышлять.

«Что ж, у Ирины Владимировны были грешки по хозяйственной части. Легко предположить, что налево отправлялись искусственно сформированные излишки тканей, дорогих, с которыми легко напортачить, – неважно, попу ли в помин папиной души, или на цыганские балахоны, или Пал Палычу на костюм, а все равно отправлялись.

Когда перед ревизией сгорает склад, обычно всегда первой версией считают поджог для сокрытия следов хищения. А у нас эксперты даже и не рассматривали эту версию – короткое замыкание, и баста… Если бы не Волков, поди, и дела бы то никакого не было?

К тому ж как-то спокойно восприняли все сведения о «мильонах» и «брульянтах». Положим, если бы об этом говорила лишь молочница Нюрка, так ведь оба Волковых подтверждают, и актер, и ювелир. Чем они там все думают – неясно.

Осади. Так тебе все и будут докладывать. Работают люди – не тебе чета, и без твоих соплей сообразят, куда двигаться дальше. А ты, салага, поганую буковку так и не отработал. Во что непременно Генка ткнет носом, как щенка в лужу…»

Сеанс самобичевания был в разгаре, когда спокойная дневная электричка ожила, наполнилась топотом, хлопаньем дверями. В тамбур кто-то яркий, цветастый влетел, поскользнулся, шмякнулся на пол, поднялся – и в вагон вбежала девчонка, смуглая, растрепанная, в красно-золотистых тряпках, с уродливыми бусами, как лошадиная сбруя. Захлопнув за собой двери, помчалась, шлепая, по проходу и вдруг, поравнявшись с Чередниковым, рванула к нему.

– Дядя! Дядя, помогите.

– Контролеры? – хмыкнул он, но, глянув в огромные перепуганные глазища, сменил тон. – Что такое?

– Там это… – начала было она и обмерла, глядя туда, откуда прибежала. Было слышно, что топочат, перебегая из другого вагона, несколько пар ног.

«А, пес с ней», – решил Саша и приказал:

– На лавку.

Она, мигом сообразив, что нужно сделать, забралась с ногами на сиденье, свернулась. Шурик, мысленно оплакав замшевый пиджак, набросил его на получившийся неопрятный пестрый клубок, завалился пузом вверх на лавку, голову положив на девчонку, как на подушку, и изобразил крепкий здоровый сон трудового человека, вахтовика и ударника, даже с похрапыванием.

Но, разумеется, сквозь полуопущенные ресницы примечал, что происходило вокруг.

В вагон ворвались по очереди: здоровенный цыганище звероватого вида – все, что положено, на месте, от алой рубахи до кольца в ухе, – одна старуха, обвешанная такими же уродливыми блямбами, вторая цыганка помоложе, с дитем на руках, и четвертым – цыганенок лет шести-восьми. Весь этот табун, влетев, так и шарил шальными глазами по вагону. Смотреть было особо не на кого, кроме как на спящего на лавке пижона с узлом и престарелого дачника, который от шума проснулся, повел очками и вновь задремал.

Цыгане пробежали далее. Только мелкий, глазастый, нахальный мальчишка замешкался у «спящего», протягивая грязные лапки, явно примеряясь что-то подтибрить.

Саша, убедившись, что взрослые уже свалили в следующий вагон, рявкнул, клацнув зубами:

– Я тебя! – И цыганенок, визжа и колотя босыми пятками, умчался.

Развернувшись и спустив ноги с лавки, девчонка затараторила:

– Ой, спасибо, спасибо, спасибо, – и все цеплялась, то ли норовя обнять, то ли пожать руку.

Лет десяти-одиннадцати, бесспорно, цыганка, хотя какая-то светлая, и глаза не карие, а зеленые. Одета странно: не умеет она это все носить, как будто на ней не свое, на босу ногу – вьетнамки размера на два больше, но сами ноги, пусть босые, грязные, а все-таки аккуратные, нежные, видно, что непривычные к такой обуви, и кайма под ногтями еле видна. Вообще она была в целом не такая, на обычную цыганку не похожа, мордочка смышленая, славная и не наглая.

– Не за что, – сдержанно ответил Чередников, проверяя, на месте ли часы. – Что стряслось-то?

Девчонка, справившись с испугом и взяв себя в руки, соврала уже вполне сдержанно:

– Да вот, пристали что-то. Не знаю, кто это.

– Пристали. Не знаешь, – повторил Саша. – Не стыдно врать-то, нет? Куда едешь, в Крюково, что ли?

– Ой, нет-нет, – переполошилась она, – я оттуда, а куда – не знаю. Я, дядя, пойду?

– Не пойдешь, – возразил он.

– Я милицию позову, – вякнула девчонка.

– А не надо, я тут, – Саша, достав, махнул удостоверением.

И тут мелкая, сдавленно заверещав, вцепилась в рукав, лепеча какую-то чушь: «Дядя! Сам бог вас мне послал, дяденька, миленький», и снова цеплялась, чуть не целуя руки.

– Эй, тихо ты! – приказал Чередников, не на шутку перепугавшись. – Мне-то в Крюково выходить, так что быстро растолкуй, что к чему, а то смотри, твои обратно побегут – я тебя им вручу.

– Не надо, – серьезно попросила она, – не хочу к ним. Я не с ними! Я с братом жила, в школу ходила, потом он ну, эта. Уехал. И они меня нашли и в табор затащили! Воровать, попрошайничать заставляют, а я не хочу, учиться хочу! Доктором хочу быть.

И вот уже принялась хлюпать носом.

– Погоди рыдать. Брат, стало быть, уехал и тебя оставил? А родители есть?

– Нет.

– Ну а кроме брата?

– Я не хочу к ним!

– А куда хочешь, в интернат? Звать тебя как?

– Валя.

– Ну а фамилия?

– Шаркози.

Видимо, такая у него физиономия стала, что девчонка перепугалась теперь уже его, поскольку отъехала на заднице к стенке вагона.

Чередников, спохватившись, взял себя в руки, привел лицо в порядок:

– Так, так, тихо, тихо, тс-с-с. Не бойся. Я просто очень, очень удивился. Бывает, понимаешь? Давай еще раз: Валя?

– Д-да…

– Шаркози?

– Й-а самая…

– И жила, небось, на Большой Дмитровке, пятнадцать, квартира двадцать три? И брата зовут Яшей?.. И не уехал он, а его посадили. – И, увидев, что девчонка уже на грани истерики, солидным тоном успокоил: – Ну-ну, что опять не так? Мы же милиция, все знаем. Давай, Валя, так поступим: выйдем на Крюково и наведаемся в отделение…

– Дядя, не надо, – серьезно попросила она. – Они меня родне сдадут.

– Тоже верно, – машинально произнес Саша, а у самого поджилки тряслись от восторга – шутка ли! Ехать домой, совершенно оплеванным и никчемным, – и выловить ту самую Валю из красной книжки.

Было стойкое ощущение, что имеет место быть то, о чем лишь в книжках читал, – огромная, халявная Удача. Главное – не спугнуть!

– Что же с тобой делать? – начал он солидно-снисходительно. – Все равно ж положено ребенка родственникам передавать. Тебя и в детдом небось не примут, ты ж не сирота ведь, нет?

– Н-нет, – промямлила она.

– А что ж делать?

Но тут девчонка, как бы решившись, приблизила к его уху обкусанные, обветренные губы и быстро зашептала:

– Я тебе страшную тайну выдам, а ты пообещай, что в табор не сдашь. Тебя командир похвалит. Счастье будет. А меня устройте куда хотите, хоть в детдом, я согласная!

В это время поезд подкатил к платформе. Саша колебался ровно с полминуты, пока не увидел, что на перроне расположилась цыганская компания, к которой присоединилась та самая, что только что бегала по вагону. Бабы стабунились в сторонке, мужики соединили головы, точно срослись, и принялись совещаться. Зрелище было многообещающее, само по себе стало интересно: что могла натворить эта мелкая зараза, если за ней такая охота? И что за тайна?

– Едем до следующей станции, – распорядился он, – лесами вернемся.

– Куда? – пискнула Валя.

– Ко мне пойдем. Так и быть, выручу тебя. – И строго добавил: – Если не станешь врать и будешь слушаться.

Она пообещала.

Проехали до следующей платформы, спрыгнули с перрона и по хорошо знакомым лесным тропинкам, петляя среди воронок и остатков окопов, возвращались обратно. В какой-то момент девчонка захромала; Саша глянул: ну точно, не привычны лапы к вьетнамкам, натерла перепонку между пальцами. Вот бедняга. Разувшись, пожертвовал ей свои носки.

– Свежих, прости, нет.

– Не надо, не надо, – отнекивалась она, дергаясь и озираясь.

– Успокойся. Сюда никто не полезет из ваших.

– П-почему?

– Темно. Кабаны. Мины, – неудачно пошутил, она снова переполошилась. – Ой, ну хватит уж! А то сейчас брошу прям тут.

– Я не уйду, – заявила девчонка, ухватываясь за его руку.

Хорошо еще, все друзья-знакомые были на работе, никто не видел, что и как Шурка Чередников из лесу тащит. Ну а мама-то свой человек. Тотчас, без слов все поняла правильно и скомандовала:

– Ты, – указала на Валю, – немедленно в ванну. Ты, – указав на сына, – бегом в лавку, нужны две бутылки керосину.

И, отобрав у Саши сумку и девчонку, захлопнула за ним дверь.

– …Слава богу, не чесоточная, – радовалась Вера Владимировна, – разве вот волосы пришлось остричь. Там такой зоопарк!

Валя, отмытая до блеска, в мамином халате, жадно и бойко приканчивала вторую тарелку борща. От девчонки густо несло керосином, и, если исключить этот момент, выглядела она как обычная школьница, прогулявшая уроки и потому донельзя довольная. Пришлось ее не постричь, а прямо-таки обкорнать, и теперь кудрявые волосы торчали в разные стороны, отчего голова была похожа на одуванчик. Пока Сашка ломал голову относительно того, как бы порасспросить ребенка без свидетелей, мама, безошибочно и снова все поняв, сообщила:

– Пойду отсыпаться, – и ушла, плотно прикрыв дверь.

– …Яша – мой брат, он вместо родителей, – объясняла Валя, грея руки о чашку, – папа у нас – тутошний баро, но мы с ним никогда вместе не жили. У него и без мамы куча жен. Мама нас забрала, мы жили в Москве, сначала на Башиловке, потом на Масловке, потом, как мама умерла, Яша получил квартиру на Дмитровке. Тетя Галя помогла, устроила меня в школу…

– Это как раз неважно, – поспешил заверить Чередников. – Лучше расскажи, с чего вдруг эта компания за тобой гналась.

Она запихала в рот конфету, отмахнулась:

– Да это просто. Я знаю, где Яшкины камушки, а они боятся, что разболтаю.

И снова у Чередникова чуть не вылезли из орбит глаза.

«Тихо, тихо, – приказал он, договариваясь сам с собой. – Что Генка говорил: не нашли при обыске у Шаркози брильянты? Про эти камушки она толкует? Погоди, погоди, не факт, может, выдумывает девка, врет, цену себе набивает, чтобы ее родным не выдали».

– Что за камушки?

Валя охотно пояснила, маша ногами в носках, теперь уже маминых, по размеру:

– А вот Яша мне все-все подробно пересказал, как папу найти, что ему передать. Потом узнала, что его забрали.

– Что же надо было передать?

– А вот мешочек такой, – она показала на пальцах, – в нем полно брильянтиков.

– И кому ж ты их отдала?

– Папе и отдала, как Яша приказывал, а он их припрятал. – Валя прыснула. – И думает небось как хорошо припрятал! Только я, дядя Саша, все знаю: они в хомуте и на налобнике… – видя, что ее не понимают, пояснила: – На уздечке у Алмаза, – и прочертила пальцем по лбу, – ясно?

– Кто такой Алмаз?

– Это лошадь.

– Это те, что там у домов пасутся?

– Верно.

– Как выглядит? Масть, приметы?

– А он самый старый…

– Валечка, ты не брешешь?

– Ни боже ж мой, – решительно заявила девочка, – я честно. Только и ты не обмани, ладно? Не хочу в табор.

– Я тебя удочерю, – пошутил Сашка и прикусил язык.

Но Валя серьезно возразила:

– Не-а, они тут, близко. А вот если к Яше поехать?

– Это вряд ли. Он далеко.

– А у меня крестная есть в Москве, тетя Ира.

– Каяшева? – севшим голосом уточнил Чередников, вспомнив попа Валаама: «Ребеночка крестила, вот так-так»…

– Ты и это знаешь? – восхитилась девчонка. – Вот это да-а-а…

Она начала что-то рассказывать про добрую тетю Иру, о том, какие замечательные платья она шила ей на первое сентября, на Первомай, как они ходили в «Космос», в котором больше всего Вале нравилось мороженое «Марс», а Яше – какая-то штука под названием «шаблер-мускат». Что главное во всем этом было, чтобы тетя Галя не узнала, потому что обидится. Еще много что говорила, и мысли Сашины отъехали в сторону.

«Собственно говоря, вот и дите школьного возраста, – соображал он, – наверное, взрослые общались, и тесно, а потом… Потом, должно быть, случился тот самый момент, тетя Галя „обиделась”. Ничего себе… С другой стороны, вот вам и разгадка, откуда мешок из-под сменки. Правда, как он оказался в Морозках?»

– Валя, погоди, не тарахти, – попросил Саша, – скажи лучше, не бывала ли ты у тети Иры на даче?

Она помотала головой:

– А я не успела. Тетя Ира приглашала, и не раз, потом они с Яшей рассорились, а потом и его вот… жалко. И очень жаль. Она мне подарок обещала, из Риги, хорошенький мешочек.

Саша сглотнул:

– Для сменки, Валя?

– Да, в школу ходить.

– Синенький? Со шнурком и надписью «Рига»?

– Я его не видела, наверное, – сказала девочка, зевнула во весь рот, как-то обмякла, скукожилась, глаза стали, как у сонной рыбы. За минуту до того, как она окончательно уснула, Чередников растолкал ее и отправил на диван.

«Это просто праздник какой-то, не может такого быть, чтобы так везло!»

Ужасно хотелось залезть в мамины закрома, похитить бутылку шампанского, раздавить ее в леске около озера, а потом пройтись вокруг него же, хоть колесом, хоть вприсядку. Но он прыснул: «Не, лучше сидеть дома, а то для равновесия в мироздании кирпич на голову упадет. Хорошо бы пойти поспать, но как оставишь ее без присмотра? Девчонка вроде бы милая, но все-таки цыганка, кто знает, что у нее на уме…»

Он твердо решил, что спать не придется до тех пор, пока мама не проснется – и благополучно отрубился.

…И все-таки везение его не оставляло, и чудеса продолжались: несмотря на это, наутро и Валя Шаркози никуда не делась, и вместе с ней не испарились никакие ценности. Мама же каким-то образом успела подрубить по длине свой джинсовый брючный костюм, который ей, порядком покруглевшей, стал маловат, отыскала дымчатые очки, цветастый платок, подаренный одной щедрой клиенткой – и, одев девчонку, критично оглядела ее и заявила:

– Вот теперь вполне прилично. Смотри, какая девица из тебя получилась, прям куколка.

Валя, глянув на себя в зеркало, переводила с мамы на Сашу глаза-тарелки с таким видом, что было ясно: вот-вот разрыдается.

– Ну, не разводи сырость, – нарочно грубо приказал он, – поехали. В таком виде тебя точно никто не узнает.

По дороге на станцию она все равно тряслась как осиновый лист и озиралась, так что Чередникову приходилось ее придерживать, чтобы не улетела.

– Саша, они точно нас не найдут? Не увидят? – лепетала она.

– Успокойся, тебя сейчас родная мать не узнает, – брякнул он и прикусил язык. Хорошо, что девчонка мелкая еще и совершенно точно необидчивая.

Все время от Крюкова до Ленинградского вокзала Валя просидела, ухватившись за его руку, на каждый стук двери сжимала пальцы так, что глаза на лоб вылезали.

– Тихо, тихо, все хорошо, я в обиду тебя не дам, – приговаривал он и ощущал, как слабеет мертвая хватка.

– Правда?

– Правда-правда, – заверил Шурик, точно сам выяснял этот вопрос, – сейчас мы приедем к самому главному милицейскому начальнику, я ему расскажу, что ты честная девочка, за тебя поручаюсь.

– Ты же меня не знаешь, – заметила Валя тоненьким голоском.

– Я же милиционер, поэтому все-все знаю. Чего трясешься?

– Мерзну.

Так уж жалко ее стало. Чередников, вздохнув, сграбастал девчонку в охапку, чмокнул в пахнущую керосином макушку, искренне пожалел:

– Бедный ты ребенок. Поспи, ну их всех.

Сколько не давали спать несчастной девочке – бог весть. Всю ночь проспала у Чередниковых на квартире и теперь, повозившись, отключилась.

А везение все не прекращалось.

На Петровке немедленно отыскали и вызвали педагога из ближайшей школы – кстати выяснилось, что как раз в ней Валя и училась, и учитель ее тотчас вспомнила.

И все-таки Валя, уцепившись за чередниковский палец, спросила:

– Мне идти? Она меня не отдаст?

И он терпеливо сказал:

– Не бойся. Мы предупредили Татьяну Михайловну, она не выдаст. Мы все тут для того, чтобы тебя защитить, помоги нам.

– А что говорить?

Саша объяснил:

– Отвечай на вопросы, которые будет тебе задавать вот этот дяденька, за этими дверями, хорошо?

– За этими? – уточнила она, тыча в дверь пальцем.

– Валечка, не переживай, – подала голос учительница, – я буду с тобой. Пойдем?

– Идти? – снова спросила она, и вновь у Чередникова.

– Иди, Валечка, иди. Никто тебя не обидит, – заверил он.

И мужики отворачивались, смущаясь. Что интересно, никто, вопреки опасениям Саши, не усмехался, не подмигивал, и даже никто не высказывался в том смысле, что «дуракам везет». Язва Генка, зануда и выпендрон, от восторга лишь молча поколотил кулаком по спине, Дементьев хлопнул от души по плечу и также, ни слова не сказав, показал большой палец. Даже Лапин, заикаясь, высказался в том смысле, что Шурик молодец. Все радовались за него, и абсолютно искренне.

Как прошла беседа за закрытыми дверями, за которыми полковник Филатов и учительница вели разговоры с несовершеннолетней Валентиной Шаркози, – можно было легко догадаться. Прошла блестяще, в этом можно было не сомневаться.

Чередников занимался бумажными делами, корпя над рапортом, когда его вызвал полковник Филатов.

– Где Валя?

– Успокойся, Шурик, с ней все хорошо. А тебе вообще с таким везением прямая дорога на ипподром. Разбогатеешь, в каретах будешь ездить. – И, помрачнев, добавил: – Правда, тут есть момент, который девчонке никак сейчас ни к чему.

– Какой?

– Видишь ли, сообщили с зоны. В общем, брат ее скончался.

Ледяным холодом обдало все внутренности, горло перехватило, и ужас как стало жаль несчастную девочку, у которой на всем белом свете никого не осталось.

– Когда это случилось? – глухо спросил Шурик.

– Месяц назад.

– Как же так, Макар Иваныч? Он же молодой был? С чего?

– От аппендицита в лазарете, прямо на столе, под ножом.

– Скорей, от ножа…

– Возможно, достали и там. А Галочке, поди, чистый паспорт вернули в очередной раз, без штампа о браке. Ну-ну, – сам себе попенял полковник, – это уж нас не касается. Что до Валиного сообщения… Конечно, оно само по себе невероятно, но с этим народом и не такое бывает. Все-таки, как ни верти, брильянтов при обыске у него не найдено. Если так, то дельце отличное. Если так, то готовь плечи под погоны.

– Да все равно, – автоматически проговорил он и осекся.

Полковник немедленно строго указал на недопустимость:

– Это ты зря.

– Виноват.

– И ты говоришь, что Каяшева ее крестная?

– Да. И она обещала ей подарок из Риги, мешок для сменки…

– После, Шурик, после, – полковник постучал по столу, – иди трудись.

– А… как это вообще будет, Макар Иванович, с цыганами? Операция?

– Будет операция, не переживай. Тебя это не касается, все-таки ты их сосед. Нечего собак дразнить.

Его, стало быть, не касалось, а Генка напросился, аж подпрыгивал, как боб на сковороде:

– Макар Иваныч, я ж у себя по этой цыганской братии первый был, вот так держал. Позвольте, а? Не подведу.

Он все ныл и сучил кулаками, пока не добился своего.

– Не печалься, герой, – прогудел Вадим Дементьев.

– Да мне что, – пожал плечами Саша, – я добра этого насмотрелся, не стремлюсь.

– Вижу, ничего. Пусть их готовятся, а мы с тобой пойдем Волкова допрашивать.

– Волкова? – удивился Шурик.

– Ты не понял, – сказал старший. – Ювелира Волкова. Я с ним поговорю, а ты посиди, послушай, на ус мотай. Может, что и всплывет новенькое, интересное.

Волков Павел Петрович, сотрудник Гохрана, оказался невысоким, плотным, сутулым человечком с чистыми честными глазами за очками с сильными линзами. Порядком плешивый и какой-то угодливый, чрезмерно услужливый. То ли парикмахер, то ли старый халдей в дорогом ресторане. Дементьев, поглядывая на него не сказать чтобы очень доброжелательно, задавал краткие вопросы и терпеливо выслушивал ответы, не всегда ясные, не всегда по делу.

– Как долго вы были знакомы с гражданкой Каяшевой?

– Был знаком, дорогой товарищ, исключительно знаком. Ириночку знал с детских лет. Однако в основном имел дело с папой ее покойным, Владимир Санычем, – ювелир улыбнулся, на этот раз криво. – Вот он был деятель тот еще.

– Что вы имеете в виду, поясните, пожалуйста, – попросил Дементьев, старательно записывая и сохраняя при этом скучающий вид.

– То и имею, – пояснил ювелир, – хозяйственник. До мозга костей и до костей мозга.

– Хозяйственник – разве это приговор?

– Вот и я думаю: с чего бы это – как хозяйственник, так и тотчас приговор.

– Хорошо, пока оставим. Вам же нечего сказать конкретного, по сути только что заявленного?

– Конечно нет, – заверил ювелир Волков. – Это же не мое, ваше дело.

– Вы правы. Ну-с, давайте ближе к вашему делу. У нас имеется информация, что в доме Каяшевых имелась некая коллекция драгоценностей…

– Да, да, – воодушевленно подхватил ювелир, – все эти картины… Айвазовский, Репин, Нестеров, Кандинский, а уж литье – один Лансере что стоит! Э-э-эх, чего там только не было. Кому, скажите, все это перейдет?

– Скорее всего, как выморочное имущество, в пользу государства. Но я имею в виду нечто иное – ювелирные изделия. Это же больше по вашей части.

– Да, да… – рассеянно повторил Волков. – Вы простите, для меня как раз все эти золото-брильянты – рутина, а вот искусство… да, но вас интересуют эти байки про мильоны в мешке из-под сменки?

Чередников чуть не подпрыгнул, открыл рот, но не посмел без команды старшего ничего сказать, лишь ворочал вытаращенными, безумными глазами, переводя их с ювелира на Дементьева. Вадим, случайно подняв взгляд на лейтенанта, чрезвычайно удивился выражению его лица, но на всякий случай сделал знал глазами: помалкивай, мол. Однако причины нервозности младшего понял правильно, поскольку спросил, по-прежнему как бы мимоходом:

– Что за история, Павел Петрович? Не забывайте, мы тут несведущи, как это… в городском фольклоре.

– Тоже верно, вам-то это все зачем, – мирно согласился ювелир. – Если вкратце: да, коллекция Каяшева действительно существовала, но не в таких объемах, в которых волновала воображение любителей заглянуть в чужой карман.

– Вы имеете в виду коллекцию ювелирных изделий, – еще раз уточнил Дементьев, снова предостерегающе косясь на Чередникова: молчи, мол.

– Именно.

– А происхождение этих драгоценностей вам известно? Не для протокола, конечно.

– Вадим Юрьевич, – помолчав и вздохнув, начал ювелир, – я старый человек и в обозримом уже будущем предстану пред судией, с которым не сравнится ни один народный. Мне бы не хотелось уходить в мир иной сплетником, того хуже – клеветником.

– Упаси боже, я не толкаю вас на скользкий путь, – заверил Дементьев, улыбаясь, – просто советуюсь, консультируюсь. В нашем деле знающие люди на вес золота и всегда могут рассчитывать на особое отношение.

– А, ну раз так. Впрочем, это все знают: Каяшевы – дворянский род, служили при дворе, со стороны же матери – из семейства Урусовых, дедушка – герой Севастополя, водил дружбу с самим Айвазовским, – ювелир чуть не причмокнул, – так что две картины – «Вечер в Ялте» и «Портрет католикоса» – с дарственной надписью самого автора!

– Не отвлекайтесь.

– Да-да, вы правы. Они и до революции жили небедно, были у них особняки, доходные дома; даже когда их раскулачили, осталось немало. Припрятали, должно быть.

Ювелир снова замолчал, по всей видимости, чтобы дать возможность тугодумам освоить информацию. Дементьев, в свою очередь, не особо спешил, перекурил и лишь потом мягко начал:

– Павел Петрович, понимаю, что вопрос отвлеченный. И все-таки давайте мы с вами вместе подумаем: что вам, человеку опытному, более всего бросилось в глаза, возможно, запомнилось из этой самой коллекции. У вас же профессиональная память, вкус.

– Да много там всего было, – протянул Волков-ювелир. – Имел вкус Каяшев, бесспорно. Но вот, пожалуй, некий перстень. Вы знаете, бывает такой момент: смотришь на совершенно непримечательную вещь и вдруг понимаешь, что все за нее готов отдать. В общем, вроде бы ничего особенного, перстень… но изумруд в нем такой уж прозрачный, как морская волна…

– Как морская волна, – не сдержавшись, повторил Чередников.

– Что, молодой человек?

– Нет, нет, простите, что прервал.

– В общем, так, – продолжил ювелир, замявшись, – изначально была весьма богатая коллекция, скажу прямо. Но то, что в итоге у Ирины оставалось, куда скромнее. Видите ли, сначала заболел отец, потом, перенервничав, мать лишилась ног. Каяшевы во всесилие советской медицины не верили. Сначала ездили по профессорам и академикам, потом принялись ходить по бабкам и знахарям. Как говорится, все свое имение источили на врачей.

– Неужели же все?

– Не все, не все, – успокоил Волков. – Там бы на полк больных хватило. Потом отец умер, и мать смирилась с новым положением, прекратила эти траты. Добросовестная сиделка и дешевле, и надежнее любого академика.

– Вы очень хорошо осведомлены о семейных делах Каяшевых, – заметил Дементьев, – и очень близко к сердцу принимаете беды людей. Это делает вам честь.

– Что ж, – согласился ювелир, – не чужие, знакомы давно.

– Надо полагать, помогали и советом? И не только?

– Позвольте, – начал было ювелир, тонко улыбаясь, – вот оно куда пошел разговор.

– Павел Петрович, что вы, в самом-то деле, – оказалось, что в кабинет проник, как легкий зефир, актер Волков. – А мы же с вами все обговорили. Ты уж, дорогой, заднюю-то передачу не включай. Вадим Юрьевич, позволите?

– Прошу вас, – сдержанно отозвался Дементьев.

Замечательно выглядел Пал Палыч в мундире, редкий рядовой сыскарь так умеет держаться. Высокий, ловкий, осанка офицерская, как будто родился в кителе. Поставь рядом с ним самого генерала – не факт, что козырять будут гене-ралу.

– Режиссер отпустил на обед, – как бы извиняясь, пояснил Волков-актер, – дай, думаю, заскочу, проверю, как тут тезка… а он вон что. Снова воробьям фиги крутим?

В шутку сказал, по-доброму, улыбаясь своими замечательными глазами, но как-то все же передернуло. «Не вышел еще из образа, – решил Чередников. – Ох и славно у него получается!»

Пал Палыч между тем по-свойски положил руку на плечо ювелира, жестко надавил и мягко заговорил:

– Павлуша, дорогой, мы же все тут свои люди.

– Как же, как же…

– Видишь ли ты прокурора в данном кабинете?

– Нет, тезка, не вижу, – подхватил игру ювелир, но глазки-то забегали. И без очков видать: давно и хорошо они друг друга знали.

– Вот то-то. Разговор у нас сугубо личный, междусобойный. Тут управление не твое, Павлик, не хозяйственное, тут занимаются серьезными вещами. Понимаешь?

– Это я понимаю, не понимаю другого…

– А раз понимаешь главное, то отсюда вопрос: можешь ли сориентировать по тем драгоценностям, которые у Ирины остались, после всех трат на врачей и милостыньки…

– Я не…

– …а вот товарищи, со своей стороны, обеспечивают полную конфиденциальность и понимание, – напирал актер Волков, – за тобой-то лично ничего крамольного нет, правда же?

– Нет, – заверил ювелир Волков.

– Так что бояться? Все свои, повторяю и ручаюсь. Валяй, Павел Петрович, чего там.

И ювелир, вняв голосу разума в лице именитого тезки, решился.

– Что ж, было дело. Ирина Каяшева, когда возникала острая нужда в средствах, неоднократно обращалась ко мне за консультациями. Вы понимаете, в скупках хорошую цену не дадут, а коллекционеры – народ избирательный. Кого-то интересует сугубо работа с историей, кого-то, напротив, именно камушки, иного, по его специфике, – лом.

– А что Шаркози интересовало, Павел Петрович? – подал голос Дементьев.

– Яшу? Как и положено цыгану – золото-брильянты. Но у Ирины коллекция была подобрана со вкусом, поэтому могла предложить лишь второе…

– И предлагала? – быстро уточнил Волков.

– Да.

– Сумму не припомните?

– Нет. Они расплачивались без меня, полюбовно.

– Полюбовно, – повторил Пал Палыч.

– Да, – глянул на тезку ювелир так, точно поддел его и остался этим весьма доволен.

– Ну а детали? – встрял в разговор Дементьев. – Павел Петрович, нужны какие-то детали. Ну, допустим, тонкости огранки, особенности, приметы, по которым, скажем, опознать можно: вот этот камень из коллекции Каяшевой, этот – нет.

– Разумеется, можно, – произнес ювелир с укором, – не слушаете или невнимательны вы? Я же говорю: камни, которые Ирина предлагала через меня Шаркози, были извлечены из готового ювелирного изделия. Само собой, огранка специфическая имела место быть.

– Спасибо. Идем дальше?

– Извольте.

– Вернемся к тому, что могло остаться у Каяшевой после того, как она перестала распродавать папину коллекцию. Вы, случайно, реестр для нее не составляли?

– И этот факт имел место. Она просила систематизировать, так сказать, от дешевого к дорогому, сориентировать ее по цене, намекала, что предстоят большие траты и ей хотелось бы понимать объективную стоимость… в валюте.

– Вот как, – после паузы протянул Волков. – Вы что ж, тезка, Ирине еще и контрабанду шьете? Валите, как на покойника?

– Чего ж нет, – хладнокровно заявил ювелир, – и не только я. Товарищи вот, – он сделал жест в сторону Дементьева, – неужто еще не побывали на Кузнецком? А зря. Послушали бы, интересно. Наверняка все в едином порыве стали бы рассказывать про перерасход погонных метров какой-нибудь блестяще-шуршащей валюты. Нет?

– А это к делу относится? – не выдержав, тихо спросил Чередников. – Речь-то не о них, о вас…

– Товарищ лейтенант, – негромко произнес Дементьев, Саша послушно замолчал.

– В чем-то вы правы, – подтвердил Волков-ювелир, – но, уверяю вас, я описываю все так, как и было.

– Тогда скажи уже сумму и не выпендривайся, – посоветовал Волков-актер. – Хорош квашню мять.

– Немного, – ничуть не обидевшись, отозвался тот, – порядка полумиллиона на золото.

– Не сильно забрал? – уточнил актер.

– Нет, в самый раз.

Помолчали. Затем Дементьев, перелистнув для чего-то несколько листов на календаре, сказал:

– Павел Петрович, мы попросим вас… подчеркиваю, это именно просьба.

– Ясное дело.

– …создать словесное описание тех драгоценностей, которые вы сами видели в коллекции Каяшевой.

– Неужели всех?

– По возможности. Осилите?

Ювелир Волков постучал по столу пальчиками, толстенькими, с тонкими концами, как у ехидной старушки.

– Словесный… пожалуй, что нет, – и прежде, чем кто-либо в кабинете успел огорчиться, закончил: – Вот нарисовать, пожалуй, сумею.

– Что ж, если вам проще…

– Да, проще.

– Хорошо, Паша, – глянув на часы, сказал Пал Палыч, – сколько тебе нужно времени на данные художества?

– Полагаю, две недели.

– Неделю, Паша, с лихвой, – заверил Волков, – два вечера порисовать, пять – чтобы набить себе цену.

– Ну-ну, – только и сказал ювелир.

– Ну или не ну, а вы, Вадим Юрьевич, так себе и пометьте: сегодня, седьмого числа… седьмое сегодня?

– Да.

– Вот сегодня товарищ Волков, Павел Петрович, пообещал четырнадцатого представить вам графический реестр драгоценностей, которые, как ему лично известны, принадлежали Каяшевой Ирине Владимировне. Все верно?

– Хорошо, – решился ювелир, осклабившись, – только из уважения к тебе, Пал Палыч.

– Разумеется, не из боязни же рассориться с органами, – сказал Волков, снова глянул на часы и заторопился. – Опаздываю. Режиссер с кашей употребит. Раскланиваюсь.

Выпрямился, одернул мундир, провел рукой по волосам – и вышел из кабинета настоящим сыскарем, легендарным майором, героем популярного телефильма и прочая, прочая.

Некоторое время оставшиеся в кабинете помолчали, потом ювелир Волков, кашлянув, напомнил:

– Так я тоже пойду?

– Конечно, – как бы очнулся Дементьев, – давайте пропуск. – И, ставя на нем подпись, мимоходом уточнил: – Так что, четырнадцатого можно ожидать?

– Конечно, – кривовато усмехнулся Волков, – сам Пал Палыч обещал, вы же слышали.

На следующий день в кабинете Филатова царило пристойное, по-мужски сдержанное ликование.

Итоги операции, проведенной у платформы Крюково, поражали. В изъятой конской упряжи, на узде, на налобном ремне, скрытом под челкой боевого, видавшего виды коня, и внутри хомута, между слоями дубленой кожи, были заботливо припрятаны не только бриллианты, но и изумруды, и рубины, причем, как заверили немедленно освободившиеся от прочих дел эксперты, самой тонкой огранки.

Генка, до крайности удовлетворенный результатами операции, рассказывал, поглощая компот:

– Около полшестого утра были уже на месте, чтобы не успели податься на промысел ни в Москву, ни в Калинин. На шоссе остановились, потом через лесополосу, что твои партизаны.

– Скорей уж егеря, – улыбнулся Саша.

Генка сперва не сообразил, потом хохотнул:

– Ну так пусть. В общем, две группы пошли – мы к оседлым, вторая фаланга-манипула в лес подалась, ну там уже не знаю, что было. Мы когда на двор к ним завалились – мама моя, что началось! Они во дворе все были – все чуть ли не в исподнем, босые. У меня в свитере зуб на зуб не попадает, а они прохлажда-а-а-аются. Тьфу, пропасть, снова груша попалась.

– Дались тебе эти груши.

– А если поганые? В общем, сразу они не опомнились, потом как разом завизжали, что твои сирены – ну, понимаешь, чтобы с толку сбить, прикрыть отступление – они ж не сообразили, что весь квартал оцеплен. Мне младенцем по мордасам прилетело…

– То есть?

– Так это хохмочка у них такая. Детки у них закаленные, бывалые, вот мамашки и лупят ими, как булавами.

– А ты что же?

– Ну что-что. Поймал, не плачь. И, знаешь ли, специально, что ли, такого выбрали: белобрысенький, глазки-васильки, ну херувим.

– Подтибрили откуда-то?

– Разберутся, – пообещал Генка равнодушно, – не наше дело. А вот с камушками – праздник, Саша! Майский день, именины сердца! А уж сколько пакетов с дурью из подушек-перин выпотрошили, сколько денег на брезентик покидали – пачками, веришь? О, я доллары видел!

– Да пес с ними. Что с камнями-то?

– И с камнями нормально все; честно сказать, впервые такого благодушного цыгана видел, главного. Все тотчас сообразил, эдак бровью повел – тотчас тишина гробовая, полез в секретер и ну квитанциями размахивать да втолковывать, у какого шорника, да в какой артели, да за сколько приобретено. Убедителен, мерзавец.

Генка хмыкнул, потом, понизив голос, продолжил:

– Без протокола, сволочь, начал пенять: что ж, ромалэ, своих же потрошишь, пятое-десятое, все равно ж самое ценное не найдешь ни в жизнь. Я возьми пошути: что, на Яшку надеешься? А тот аж дернулся, буркалы вылупил, дрянь какую-то изо рта извергает. Потом заявляет так ехидно: самое ценное при Яше и осталось, не добраться вам. Спрашиваю: сожрал, что ль?

– Неужто проглотил? – переспросил Саша, ощущая первобытную жуть.

– По всему судя… – начал было Гоманов, но тотчас смолк, спросил:

– Ты что?

– Умер Шаркози. Скончался на операционном столе, от аппендицита.

Генка дернулся, глаза выкатив, но, как и положено умному человеку, переспрашивать не стал, а сам постиг суть вещей. Ели дальше молча, говорить не хотелось. Таким могильным холодом повеяло, что того и гляди изо рта пар пойдет.

– Разрешите? – прозвучал, будто с небес, смутно знакомый, но непривычно нежный голос. Оказалось, что над столом легким облачком маячит не кто иной, как товарищ Галина Таушева. Правда, с выражением совершенно иным, нежели всегда.

Со времен памятной встречи в кабинете Филатова, когда Саша попытался подвергнуть сомнениям безгрешность руководства Гали – как выяснилось, она, по сути, лаборант, считала свою патроншу, начальника лаборатории, чем-то вроде папы римского на Петровке, – он, привыкший к успеху у слабого пола, неоднократно пытался исправить свою оплошность. А заодно и выяснить, не желает ли прекрасная Галя сходить куда-нибудь проветриться. Или, может, на шашлыки? Тут недалеко, в Крюковском родном лесу есть преприятные местечки, проложены заповедные тропки промеж воронок, наличествуют колдовские лесные озера, где так приятно думается и молчится, особенно в хорошей компании.

Однако Таушева была не просто непреклонна, а смотрела на него так же, как на таракана в борще, чье присутствие не то что нежелательно, а прямо-таки вызывает тошноту. Саша, обладая, помимо прочего, легкостью характера, решил не отягчать более даму своими авансами, – что немедленно одобрил Генка, присовокупив, что не стоит вообще с этой (он употребил слово, которое по большей части применял к женщинам) иметь внеслужебных дел. И тут она, королева грез и царственная недотрога, сама маячит легким мороком, и глазки у нее такие чистые-чистые, серые-серые, и от недоуменного чередниковского взгляда она прямо вся вспыхивает и опускает невообразимо пушистые реснички.

Генка, вздохнув, с осуждением покачал головой, но деликатно смылся. Галина, подождав приглашения сесть за стол и не дождавшись, волнительно вздохнула и села самочинно.

– Я слышала, Саша, вас можно поздравить.

– Пожалуйста, если угодно.

– Что же вы скромничаете? Вашими стараниями, как говорят, сложная операция увенчалась успехом, найдены материальные ценности по другому делу, к которому вы и касательства не имели. Вы незаменимый человек.

Бывают такие дамочки, которые умудряются и приятные вещи говорить так, что утереться охота, бывают, напротив, которые неправду говорят так, что сердце тает! Красавица Галя как раз из второй категории. Шурик понял, что краснеет.

– Просто повезло.

– Что вы, Саша, это по скромности вы так говорите. Везение просто так никому не достается, – заверила она на полном серьезе, разве что серые очи искрились, но это наверняка от восхищения, – значит, вы его заслужили. Расскажите, пожалуйста, как это вообще все произошло?

– Вам лучше Гоманова спросить, он непосредственно участвовал в операции, а мне нечего вам красочного рассказать…

– Признание заслуг товарищей делает вам честь, – немедленно отметила она и интимно поведала: – Знаете, Саша, вы оказались совершенно правы относительно того пожара, помните? Мы как раз с вами тогда познакомились.

– Да, – лаконично квакнул Чередников, гордясь своей сдержанностью.

– Повторная экспертиза подтвердила вашу версию о том, что имело место именно посмертное обгорание, к тому же как минимум у одного трупа имеются следы насильственной смерти.

– Какие?

– Повреждение гортани, – она провела красивым ноготком по белоснежной шейке, – насколько ткани позволяют сделать вывод, наиболее вероятной причиной смерти является сдавливание тонким предметом, скорее всего, проводом…

Перед глазами тотчас возникло черное, оплавленное то, что было раньше шеей – не менее длинной, не менее белой, чем маячит сейчас перед глазами, в которое вжилось оплавленное янтарное ожерелье, тоже черное, но поблескивающее.

Но Саша не успел погрузиться в мрачные глубины рефлексии и воспоминаний, прекрасная Галя не дала:

– Вы были правы с самого начала, Саша, и по поводу причины возгорания. Не короткое замыкание, а имитация такового. И, конечно, пожарный, как всегда, куда-то торопился…

И она продолжила восторженно ворковать о том, что в целом, может, не так-то виноват был эксперт, выдавший некорректное заключение, потому что навалилась масса работы, а дело Каяшевой очевидное, «проходное». Что на самом деле виноваты те, что на месте отбирали образцы, неаккуратно сняли соскобы, да и фотографии сделаны халатно.

– Вы, наверное, видели?

Видел Саша эти фотографии и при всем своем перфекционизме именно к этому виду криминалистической фиксации не мог узреть ни малейшего повода к придиркам. Стало быть, чушь гонит Галя, но ведь не просто же так. Желает выгородить любимое начальство и коллег оправдать – благородная задача. И та, что без колебаний выставляет себя на посмешище, пытаясь выгородить других, заслуживает всяческого уважения. Саша, растрогавшись, чуть было не спросил, умеет ли она готовить котлеты по-киевски, но засмущался: «Да куда ж ей, такой… ну а кто сказал, что в котлетах-то счастье? Какая же она красивая».

Увы, в тот самый момент, когда он уже был готов возобновить свои вздохи и намеки, Галя взяла и все испортила. Снова испустив по-особому соблазнительный вздох, она чуть подалась вперед и тихонько, просительно произнесла:

– Сашенька, вы не могли бы попросить у Пал Палыча контрамарку на его последний спектакль? «Три сестры», так уж хочется, а ведь не достать…

«Интересно, что бы сделал на моем месте, ну, скажем, Дзержинский?» – подумал Чередников. И решил, что, скорее всего, просто встал бы, вежливо попрощался и ушел. Так он и поступил, подтвердив тем самым редкостное совпадение желаний и действий двух выдающихся людей.

– …Я так вижу, что и с этой девушкой ты расстался, – мимоходом заметила мама, моя посуду. А вот такая она, видит и спиной.

– Да, – покладисто подтвердил Шурик, – все завершилось, не начавшись. Представляешь, она совершенно не умеет готовить котлетки по-киевски. А еще Галя.

– Мне порой кажется, что ты чрезмерно требовательный.

– Ничуть. Я согласен на любую самую лучшую.

Мама заметила:

– Забавно получилось.

– Ох, еще как забавно, – от души согласился он, правда, по другому поводу. Нередко и умные люди говорят одинаково о совершенно разных вещах.