Золотоглазые

Золотоглазые

Одним из самых счастливых обстоятельств в жизни моей жены было то, что она вышла замуж за человека, который родился 26 сентября. Если бы не это, мы бы, без сомнения, провели дома в Мидвиче ночь с 26-го на 27 сентября и не избежали бы последствий того, что этой ночью произошло…

Но, поскольку был мой день рождения, а за день до этого я подписал контракт с американским издательством, то 25-го утром мы отправились в Лондон и устроили небольшой праздник.

Все было очень мило: несколько визитов, скромный ужин (омары) и возвращение в отель, где Джанет насладилась ванной.

Следующим утром — неторопливый отъезд. Остановка для покупок в Трейне — ближайшем городе с большим магазином. Затем снова по главной дороге через деревянный Стоуч и правый поворот на местное шоссе, но… Полдороги закрыто: «Проезда нет». А рядом стоит полисмен. Он поднимает руку, я останавливаюсь. Полицейский подходит к машине, и я понимаю, что он из Трейна.

— Извините, сэр, но дорога закрыта.

— Вы хотите сказать, что мне придется объехать вокруг, чтобы попасть на дорогу из Оннли?

— Боюсь, она тоже закрыта, сэр.

— Но…

Сзади раздался гудок.

— Сверните чуть влево, сэр.

Несколько озадаченный, я делаю то, что он просит, и мимо нас проносится армейский грузовик с молодыми ребятами в хаки.

— Революция в Мидвиче? — спрашиваю я.

— Маневры. Проезд закрыт.

— Но не обе же дороги? Мы живем в Мидвиче, констебль.

— Я знаю, сэр. Но дорога закрыта. На вашем месте я бы свернул в Трейн, пока мы здесь все не выясним. А здесь стоять не советую, мимо проезжает много машин.

Джанет собирает покупки в сумку и открывает дверцу:

— Я пойду, а ты приедешь, когда дорога будет открыта, — говорит она мне.

Констебль колеблется с минуту, затем говорит, понизив голос:

— Вы живете здесь неподалеку, поэтому я вам скажу, но это строго между нами: — Лучше не пытайтесь, мадам. Никто не может попасть в Мидвич, вот такое дело.

Мы уставились на него.

— Но почему не может? — говорит Джанет.

— Именно это и выясняется, мадам. А теперь, если попадете в Трейн, я позабочусь, чтобы вам сообщили, когда дорога будет свободна.

С ним было бесполезно спорить. Этот человек исполнял свой долг и делал это как можно более дружелюбно.

— Ну, хорошо, — согласился я. — Мое имя Гейфорд. Ричард Гейфорд. Я скажу в гостинице, чтобы мне передали, если меня самого не будет на месте.

Мы вернулись на главную дорогу и, приняв на веру утверждение полицейского, что другая дорога закрыта, направились туда, откуда приехали. Как только мы оставили позади Стоуч, я все же свернул на проселочную дорогу.

— Что-то это слишком странно, — сказал я. — Давай срежем через поля и посмотрим, что там творится.

— Давай, — согласилась Джанет, открывая дверцу. — Этот полицейски вел себя как-то не так.

Самым странным было то, что Мидвич, как известно, считается местом, где не случается ничего более-менее интересного. Мы с Джанет прожили здесь уже почти год и обнаружили, что отсутствие происшествий было основной чертой этого местечка. В самом деле, если бы даже при въезде в городок стояла надпись «Мидвич не беспокоить», в ней не было бы никакой надобности. И почему именно он был выбран для страшных событий 26 сентября, казалось, останется загадкой навсегда.

Мидвич — совсем непримечательное место. Он расположен в восьми милях северо-западнее Трейна. Главная дорога на запад от Трейна пролегает через окрестности местечек Стоуч и Оннли, от каждого из которых идет дорога на Мидвич. В центре Мидвича — прямоугольная площадь, а по ее сторонам церковь, почта, магазин мистера Уолта и несколько коттеджей.

В целом же, деревушка включает в себя 60 коттеджей и домиков, деревенскую ратушу, поместье Киль и Ферму. Ферма в викторианском стиле, правда, с двумя современными пристройками, возведенными, когда Ферма была взята государством для исследований. В Мидвиче не было ни ископаемых, ни стратегических дорог, ни автодрома, ни военной школы, лишь Ферма все еще оказывала влияние на его жизнь. Сотни лет здесь занимались сельским хозяйством, и до злополучного вечера 26 сентября, казалось, не было причин что-либо менять в этой жизни еще на миллионы лет.

Однако нельзя сказать, что Мидвич совсем уж стоял в стороне от исторических событий. В 1831 году он оказался центром вспышки холеры, а в 1916 году дирижабль сбросил бомбу, которая упала на вспаханное поле, но, к счастью, не взорвалась. В число подобных событий можно включить также то, что лошадь Кромвеля ставили на постой при местной церкви, а Уильям Вордсворт посетил развалины аббатства и написал один из своих шаблонных хвалебных сонетов.

За исключением этих событий, время, казалось, проходило мимо Мидвича, никак в нем не отражаясь. Так же жило и население деревушки. Почти все, кроме викария и его жены, семьи Зеллаби в поместье, доктора, медсестры, нас и, конечно, исследователей, жили здесь уже много поколений с безмятежностью, которая стала правилом.

День 26 сентября не предвещал ничего неожиданного. Возможно, мисс Брант почувствовала некоторое беспокойство при виде девяти сорок на одном поле, как она потом заявила, да мисс Огл, быть может, была расстроена предыдущей ночью тем, что ей приснился кутеж вампира, но, к несчастью, эти предчувствия и сны вскоре оправдались. В остальном ничто не говорило о том, что в Мидвиче в этот понедельник было что-то ненормальное.

Но когда мы с Джанет вернулись из Лондона, события уже разворачивались. И вот во вторник, 27-го…

Мы закрыли машину, перелезли через ворота и отправились по полю, держась изгороди. Затем мы вышли на другое поле и повернули чуть левее, в сторону холма. Это было большое поле с хорошей изгородью, и нам пришлось пройти еще влево, чтобы найти ворота, через которые мы смогли бы перелезть. На полдороге через пастбище мы были на верхушке холма и смогли увидеть Мидвич. Из-за деревьев не очень хорошо, но кое-что заметили; пару столбов медленно поднимающегося дыма и церковь. На следующем поле я заметил также четыре или пять коров, в глубокой дремоте развалившихся на земле.

Я не очень искушен в сельской жизни, я только живу в деревне, но где-то в памяти промелькнуло, что в этом есть что-то необычное. Коровы, что-либо жующие, — вполне обычное зрелище, но лежащие и крепко спящие — нет. Но в то время я только смутно почувствовал, что в этом есть что-то неправдоподобное, но не более.

Мы перелезли через изгородь на поле со спящими коровами и двинулись через него. Слева нас окликнули. Я оглянулся и увидел вдалеке фигуру в хаки. Человек кричал что-то невразумительное, но то, как он махал при этом своей палочкой, ясно давало нам понять, что надо вернуться. Я остановился.

— О Ричард, пойдем. До него далеко, — сказала Джанет и побежала вперед.

Я все еще колебался, глядя на человека, который махал теперь палочкой с еще большей энергией и кричал что-то громкое, но все же непонятное. Я решил последовать за Джанет. Она была уже ярдах в двадцати от меня, когда я двинулся с места, но вдруг она зашаталась, рухнула на землю без звука и замерла. Я остолбенел. Все это случилось непроизвольно. Если бы она вывихнула ногу или просто споткнулась, я бросился бы к ней. Но это было так неожиданно, с таким неуловимым оттенком законченности происшедшего, что я на мгновение подумал, что ее застрелили.

Но остановился я лишь на мгновение, затем рванулся вперед, краем глаза заметив, что человек слева все еще кричит и машет руками. Но меня он теперь уже не заботил. Я поспешил к Джанет, но до нее не дошел: отключился так быстро, что даже не увидел, как падаю на землю.

Как я уже сказал, 26 сентября в Мидвиче все было вполне спокойно. Я занимался этим делом вплотную и могу сказать вам, кто и где находился в этот вечер и что делал.

Несколько молодых людей уехали в Трейн в кино. В большинстве те же, кто ездил туда и в прошлый понедельник.

Мисс Огл вязала на почте у коммутатора, находя, как обычно, что чужая телефонная беседа куда интереснее, чем телеграф.

Мистер Таппер (он был садовником, пока не выиграл что-то баснословное на футбольном тотализаторе) находился в плохом настроении из-за своего опять сломавшегося цветного телевизора и ругался так, что его жена не выдержала и ушла спать. Все еще горел свет в одной-двух новых лабораториях, переведенных на Ферму, но в этом не было ничего неожиданного: исследователи частенько засиживались за своими загадочными опытами до поздней ночи.

Но хотя все и было, как обычно, для кого-то ведь и самый заурядный день может значить очень много. Например, для меня это был день рождения, поэтому наш коттедж стоял темный и закрытый. В поместье Киль в этот день мисс Ферелин Зеллаби заявила мистеру Хьюгу (в то время лейтенанту), что пора бы сделать ей предложение и было бы неплохо сообщить об этом отцу. Алан после некоторых колебаний разрешил препроводить себя в кабинет Гордона Зеллаби, чтобы ознакомить его с ситуацией.

Он нашел хозяина поместья удобно расположившимся в большом кресле. Его белая седая голова была элегантно склонена вправо так, что казалось, он спал под прекрасную музыку, наполнявшую комнату. Не говоря ни слова и не открывая глаз, он указал на легкое кресло по его правую руку и приложил палец к губам, прося тишины.

Алан прошел на цыпочках к указанному креслу и сел. Затем последовала пауза, в течение которой он забыл все фразы, вертевшиеся у него на языке, и следующие десять минут занимался изучением комнаты. Одна стена от пола до потолка была заставлена книгами, оставалось свободное место только для двери, через которую Алан вошел. Еще больше книг помещалось в низких шкафах. Они стояли по всей комнате, обрамляя окна, проигрыватель, и камин, в котором горел приятный, но не такой уж нужный огонь. Один из шкафов был отведен под труды самого Зеллаби в разных изданиях и на разных языках, а наверху было еще место для новых книг.

Над этим шкафом висел портрет молодого красивого человека, в котором все еще, после прошедших сорока лет, можно было узнать Гордона Зеллаби. Несколько портретов других выдающихся деятелей висело в разных концах комнаты. Над камином место было занято более личными фотографиями. Вместе с портретом отца, матери, брата и двух сестер Гордона Зеллаби висели фотографии Ферелин и ее матери (миссис Зеллаби). Портрет Анжелы, второй жены Гордона Зеллаби, стоял в центре стола, за которым были написаны его работы.

Напоминание о работах Зеллаби заставило Алана подумать, не слишком ли неблагоприятное время он выбрал для визита, так как хозяин кабинета обдумывал новую книгу. Этим и объяснялась некоторая рассеянность мистера Зеллаби.

— Так всегда случается, когда он что-нибудь замышляет, — объяснила Ферелин, — Когда он думает, то кажется, он теряет часть самого себя. Он уходит гулять и забредает так далеко, что не может понять, где он, так что ему приходится звонить домой и просить нас найти его. Это немного утомительно, но все приходит в порядок, как только он начинает писать книгу. Пока он пишет, мы все должны быть строги с ним, чтобы он вовремя поел, и все такое…

Комната в целом, с ее удобными креслами, приятным освещением и пушистым ковром, казалась Алану практическим воплощением взглядов хозяина на уравновешенную жизнь. Он вспомнил, что в книге «Пока мы живы», единственной книге, которую он читал у Зеллаби, автор считает аскетизм и сверхтерпение явными признаками плохой приспособляемости. Это была интересная книга, но Алан считал, что мрачная. И автор, представлялось ему, не уделял должного внимания тому, что новое поколение было более динамичным и более дальновидным, чем те, которые ему предшествовали.

В конце концов музыка кончилась. Зеллаби выключил приемник, нажав кнопку в подлокотнике кресла, открыл глаза и посмотрел на Алана.

— Думаю, вы не против, — извинился он. — Мне кажется, когда звучит Бах, его нельзя прерывать. Кроме того, — добавил он, поглядев на проигрыватель, — мы все нуждаемся в соответствующих условностях, обращаясь с этими новшествами. Становится ли искусство музыканта менее значительным только потому, что он сам здесь не присутствует? Да и что есть вежливость? Мне считаться с вами? Вам со мной? Или нам обоим считаться с гением? Даже гением второстепенным? Никто нам не скажет этого. Никогда мы этого не узнаем… Кажется, — продолжал он, — мы не очень искусны в соединении новшеств с нашей общественной жизнью, не так ли? Мир книжного этикета рассыпался в прах в конце прошлого века, и с тех пор не существует набора правил, которые могут указать вам, как общаться с чем-то вновь изобретенным. Нет правил, которые личность могла бы нарушить, а это само по себе удар по свободе. Довольно грустно, не так ли?

— О да, — сказал Алан. — И э-э…

— Хотя, имейте в виду, — продолжал Зеллаби, — трудно даже ощутить наличие такой проблемы. Реальная личность — продукт нашего века — мало интересуется жизненным рассмотрением всех новшеств — она просто хватает их все, когда они появляются. И только когда она сталкивается с чем-то действительно большим, наконец, осознает социальную проблему в целом и затем, вместо того чтобы пойти на уступки, требует невозможного: легкого выхода — закрытия исследований, подавления, как это случилось с А-бомбой.

— Э, полагаю, да, это так. А что особенно…

Мистер Зеллаби почувствовал недостаток пыла в ответе Алана.

— Пока вы молоды, — сказал он понимающе, — жизнь беззаботная, без мыслей о будущем имеет романтический аспект. Но это, согласитесь, не подходит для сложного мира. К счастью, мы на Западе все еще сохраняем секрет нашей этики, но есть признаки, что старым костям становится все труднее с уверенностью нести бремя новых знаний, вы так не думаете?

Алан собрался с духом. Воспоминание о предыдущих запутанных высказываниях Зеллаби побудило его к прямому наступлению.

— Действительно, сэр, я хотел с вами поговорить о совсем другом деле. — сказал он.

Когда Зеллаби замечал, что его прерывают в его размышлениях, он по привычке пытался вернуться в старое русло. Теперь он отложил рассуждения об этическом секрете и спросил.

— Конечно, мой друг. Что такое?

— Это касается Ферелин, сэр.

— Ферелин? О да, боюсь, она уехала в Лондон на пару дней. Она вернется завтра.

— Э-э, она уже вернулась, мистер Зеллаби.

— В самом деле? — воскликнул Зеллаби. Он обдумал это сообщение. — О да, вы правы. Она обедала с нами. Да вы оба были! — сказал он с видом триумфатора.

— Да, — сказал Алан, решившись не упускать шанса выложить свои новости, сознавая, что ни одна из приготовленных фраз, к сожалению, не осталась у него в голове.

Зеллаби терпеливо выслушал Алана до его заключительной фразы.

— Я надеюсь, сэр, что вы не будете возражать, если мы официально объявим о нашей помолвке.

— Мой дорогой друг, вы переоцениваете мое положение. Ферелин — здравомыслящая девушка, и я не сомневаюсь к тому же, что она и ее мать знают все о вас и вместе достигли правильного решения.

— Но я не встречался с миссис Холдер, — воскликнул Алан.

— А если бы встретились, дело бы продвинулось вперед быстрее. Джейн — прекрасный организатор, — сказал Зеллаби, рассматривая с благожелательным видом одну из книг на камине. — Ну, вы исполнили свою роль похвально, поэтому я тоже должен вести себя так, как Ферелин считает правильным.

Через несколько минут, собравшись за столом со своей женой, дочерью и будущим зятем, он поднял бокал.

— Давайте выпьем, — объявил Зеллаби, — для поднятия духа. Заключение брака, как оно трактуется церковью и государством, подразумевает, увы, сугубо механическое отношение к партнеру, совсем не то, что было у Ноя. Человеческий дух, однако, более вынослив, и случается, любовь тоже выживает в такой прозаической форме. Будем же надеяться…

— Папа, — перебила его Ферелин, — уже больше десяти, а Алан должен вернуться в лагерь, ему нельзя опаздывать. Ты должен просто сказать. «Счастья вам и долгой жизни!..»

— О, — сказал мистер Зеллаби, — ты уверена, что этого достаточно? Это выглядит очень кратко. Однако, если ты думаешь, что так надо, пожалуйста. От всего сердца желаю вам долгой и счастливой жизни!

Они выпили.

— К сожалению, Ферелин права, мне надо уезжать, — сказал Алан.

Зеллаби сочувственно кивнул.

— Для вас это, должно быть, тоскливое время. Как долго вы еще будете служить там?

Алан ответил, что надеется через три месяца уйти из армии. Зеллаби кивнул снова.

— Полагаю, армейский опыт вам еще пригодится, Иногда я жалею, что не служил сам. Был слишком молод во время одной военной компании, привлечен к работе в министерстве информации — во время другой. Нужно было выбрать что-нибудь более активнее. Ну, спокойной ночи, мой дорогой друг. Это… — Он остановился, пораженный внезапной мыслью, — Дорогой мой, мы зовем вас Алан, но я ведь не знаю вашего полного имени. Давайте мы исправим этот промах.

Алан представился, и они снова пожали друг другу руки.

Когда они с Ферелин проходили через холл, Алан взглянул на часы.

— О, надо спешить. Увидимся завтра в шесть, дорогая. Спокойной ночи, милая.

Они поцеловались в дверях пылко, но быстро, и он сбежал по ступенькам к маленькому красному автомобилю, стоявшему у выезда. Мягко заработал мотор, Алан махнул на прощанье рукой и умчался.

Ферелин стояла в дверях, пока не исчезли огни машины и рокот мотора не растворился в вечерней тишине. Она закрыла двери и, возвращаясь в свою комнату, отметила, что на часах было четверть одиннадцатого.

Итак, в четверть одиннадцатого ничего ненормального в Мидвиче не наблюдалось.

С отъездом Алана равновесие снова могло установиться в обществе, которое провело день без событий в ожидании не менее спокойного завтра.

Многие коттеджи все еще освещали мягким светом тихий вечер. Случайные наплывы голосов и смеха не были местного происхождения, рождаясь за мили от Мидвича, они прорывались через телевизионные и радиопрограммы и создавали фон, на котором большинство в деревне готовилось ко сну. Самые старые и самые маленькие уже спали, жены наполняли свои грелки горячей водой.

Последние завсегдатаи кабачка «Коса и камень» задержались для принятия последней рюмочки, среди них Альфред Уэйт и Гарри Крайнхарт, которые, наконец-то, доспорили об удобрениях для огорода.

Единственным событием, которому еще оставалось произойти, был приезд автобуса. На нем возвращались из Трейна наиболее непоседливые. После этого Мидвич мог окончательно улечься спать.

В двадцать два пятнадцать племянница викария Полли Райтон думала, что если бы ей удалось сбежать в постель на полчаса раньше, она смогла бы почитать книгу, которая лежала на ее коленях, и насколько же приятнее это было бы, чем выслушивать спор между теткой и дядей, происходящий из-за того, что дядя Хьюберт пытался прослушать в одном углу комнаты передачу по третьей программе радио, а тетя Дора разговаривала в это время по телефону со своей лондонской подругой миссис Юно. Где-то в двадцать два шестнадцать миссис Клю подошла к основному вопросу:

— Скажи, Дора, только честно, в чем должна быть Клей: в белом атласе или белой парче?

«Наверное, в атласе», — подумала миссис Либоди, но так как ошибка могла стоить ей многолетней дружбы, она заколебалась.

— Для очень молоденькой невесты, конечно… никто не скажет, что Клей очень молоденькая невеста, поэтому…

— Далеко не молоденькая, — согласилась миссис Клю и подождала.

Миссис Либоди в душе проклинала назойливость, с которой миссис Клю задавала свои вопросы, и приемник своего мужа, из-за которого с трудом соображала.

— Уф, — сказала она наконец, — и то и то — очаровательно, но для Клей, я думаю…

На этом голос ее прервался.

Далеко в Лондоне миссис Клю ждала и нетерпеливо поглядывала на часы. Затем она нажала рычаг и набрала: «О».

— Я хочу подать жалобу, — сказала она, — мой разговор прервали на самом важном месте.

Ей сказали, что попробуют соединить еще раз, но ничего не получилось.

— Я подам письменную жалобу, — сказала миссис Клю. — Я отказываюсь платить хотя бы за одну лишнюю минуту и не понимаю, почему я должна платить при таких обстоятельствах. Мы были прерваны ровно в двадцать два семнадцать.

Человек на телефонной станции ответил ей тактично и записал время — 22.15,26 сентября.

С 22.15 того злополучного вечера сообщения о Мидвиче становятся эпизодическими. Его телефоны не отвечают. Автобус, который должен был пройти через Мидвич в Стоуч, не проехал; грузовик, который был выслан на поиски автобуса, также не вернулся.

В Трейне было получено сообщение о каком-то неопознанном летающем предмете, замеченном где-то в районе Мидвича и, возможно, совершавшем посадку. Кто-то в Оннли заметил пожар в одном из домов Мидвича, но никто не пытался его потушить. Пожарная команда из Трейна выехала в Мидвич, но пропала без вести. Трейнская полиция выслала наряд, чтобы узнать, что случилось с пожарной командой, но и он словно растворился. В Оннли заметили второй пожар, который, казалось, никто не пытался тушить. Позвонили констеблю Гобби в Стоуч, и он, взяв свой велосипед, покатил в Мидвич. Больше о нем никто не слышал.

Рассвет 27 сентября был серым. Как и в других местах, моросил мелкий дождь, но, несмотря на это, в Оннли и Стоуче петухи и другие птицы приветствовали утро радостными криками. В Мидвиче, однако, не пела ни одна птица.

В Оннли и Стоуче, как и в других местах, руки потянулись к зазвеневшим будильникам. В Мидвиче часы трезвонили, пока не кончился завод. В других деревнях заспанные люди выходили из коттеджей, сталкивались со своими приятелями и сонно здоровались с ними. В Мидвиче никто ни с кем не встречался и не здоровался.

Мидвич лежал в оцепенении. Когда остальной мир наполнил день шумом, Мидвич продолжал спать. Мужчины и женщины, лошади, коровы, овцы, собаки, свиньи и мыши — все спали. Тишина нарушалась только шумом листвы, боем часов на ратуше, гомоном из Оннли, который доносился со стороны мельницы. И пока рассвет, бледный и серый, все еще занимался, оливково-серый фургон с надписью «Телефонная служба» отправился из Трейна, чтобы соединить Мидвич с остальным миром. В Стоуче он остановился у телефонной будки проверить, не подает ли Мидвич каких-либо признаков жизни, но Мидвич не отвечал. Он был все так же оторван от мира, как и в 22.17.

— Кор, — сказал один из мастеров своему приятелю, — ну, если мисс Огл не занята своим делом и из-за нее поднялся весь шум…

— Я не думаю, — ответил шофер. — Спроси меня, и я скажу, что старушка всегда слушает, когда кто-то с кем-то говорит, и днем и ночью. Вот смеху-то будет… — добавил он туманно.

Немного отъехав от Стоуча, фургон повернул резко вправо и проехал около полумили в сторону Мидвича. Затем он свернул за угол и столкнулся с ситуацией, которая поразила шофера. Он увидел пожарную машину, перевернувшуюся на бок, черную машину, которая стояла на другой стороне, и человека с велосипедом, лежащих на обочине.

Он потихоньку поехал вперед, стараясь протиснуться между двумя машинами. До того, как он смог это проделать, его собственный фургон покатился к ограждению и врезался в него.

Получасом позже первый дневной автобус без пассажиров — он должен был собрать детей в Мидвиче и отвезти их в Оннли — с большой скоростью врезался между пожарной машиной к фургоном и совсем перекрыл дорогу.

На другой дороге, ведущей в Мидвич и соединявшей его с Оннли скопилось множество машин, так что шоссе утром напоминало свалку.

Почтовый фургон, который двигался из Оннли, вовремя остановился на дороге, чтобы самому не врезаться в эту неразбериху. Один из служащих вылез из фургона и направился вперед по дороге, чтобы разобраться, что к чему. Он как раз подходил к автобусу, когда без всяких видимых причин (ведь не стреляли же в него) покачнулся и упал на землю. При виде упавшего приятеля у шофера затряслись поджилки. Взглянув дальше на дорогу, на стоявший автобус, он увидел головы некоторых пассажиров, совершенно неподвижные. Кое-как придя в себя, он развернул машину и помчался в Оннли к ближайшему телефону.

Подобное положение дел было обнаружено на другой дороге, со стороны Стоуча, шофером булочного фургона, а еще через двадцать минут такие же события имели место на двух других дорогах к Мидвичу.

Подъехали санитарные машины, из которых вылезли люди в специальной форме, с дымящимися сигаретами. Они осмотрели место происшествия с видом знатоков и направились к автобусу. Двое санитаров с носилками, шедшие впереди, почти уже достигли лежащего почтальона, когда один из них вдруг упал прямо на него. Остальные моментально остановились. Кто-то крикнул «Газ!» и люди попятились.

За этим последовала долгая пауза.

Шофер машины покачал головой:

— Это не наше дело, сказал он тоном человека, принимающего важное решение. — Это работенка для военных.

— Точно, сказал другой. — Пусть армейские части разбираются в этом. Здесь нужны не респираторы, а противогазы.

В то время, как мы с Джанет подъезжали к Трейну, лейтенант Алан Хьюг стоял вместе с начальником пожарной службы Моррисом на дороге в Оннли. Они наблюдали, как один из пожарных пытается зацепить лежащего санитара с помощью длинного шеста с крюком. Наконец, это ему удалось, и он начал подтаскивать санитара к себе. Тело продвинулось на несколько ярдов, а затем санитар сел и выругался.

Алану показалось, что он никогда еще не слышал более прекрасного языка. Острое беспокойство, с которым он ехал, улеглось, когда было обнаружено, что жертвы этого странного происшествия тихо, но совершенно очевидно дышат. Теперь было видно, что по крайней мере один из них не показывает никаких явно болезненных последствий полуторачасового пребывания здесь.

— Хорошо, — сказал Алан. — Если с ним все в порядке, вполне возможно, что и с другими все будет в норме, хотя это и не приближает нас ни на шаг к разрешению загадки.

Следующим, кого вытащили, был почтальон. Он лежал дальше, чем санитар, но и его выздоровление было таким же быстрым и полным.

— Граница, кажется, очень резкая и постоянная, — добавил Алан. — Слышал ли кто-нибудь о совершенно устойчивом газе, да еще при небольшом ветре? Это бессмыслица.

— Не может быть это и жидким веществом, испаряющимся с земли, — сказал начальник пожарной охраны. — Поражает, как удар молота. Я не слышал о таких средствах, а вы?

Алан покачал головой.

— Кроме того, — согласился он, — быстро испаряющееся вещество уже исчезло бы. Больше того, оно не испарялось бы ночью и не захватило бы автобус и остальных. Автобус должен был прибыть в Мидвич в 11.25, а я проехал по этой дороге за несколько минут до того. Все было в порядке. Ведь именно его я встретил по дороге в Мидвич.

— Интересно, как далеко это распространяется, — пробормотал начальник пожарной охраны. — Должно быть, далеко, или мы видели бы тех, кто пытается пройти сюда.

Он продолжал смотреть в растерянности в сторону Мидвича. За лежащими машинами дорога была чистой, с гладкой, чуть сверкающей поверхностью, — до следующего поворота.

Теперь, когда утренний туман рассеялся, можно было увидеть башни ратуши и церкви, нависшие над оградами.

Пожарный с помощью одного из солдат Алана продолжал вытаскивать тех, кого мог достать. Пережитое, казалось, не оставляло никакого следа в памяти жертв. Каждый садился и заявлял, что он не нуждается в помощи врачей. Следующим делом было освободить дорогу от трактора, чтобы вытащить остальные машины и тех, кто в них был.

Алан оставил сержанта и пожарного и отошел в сторону. Тропинка впереди поднималась на небольшую возвышенность, с которой он смог увидеть несколько крыш деревни и крышу поместья Киль Грант, Ферму, верхние камни аббатства и два серых дымка. Безмятежный вид. Несколько в стороне, на поле, он увидел четырех спавших овец. И хотя он знал, что вреда им не будет, их вид обеспокоил его потому, что опасная зона оказалась шире, чем он предполагал. Еще дальше Алан заметил двух коров, спящих на боку. В задумчивости он зашагал обратно.

— Сержант Деккер, — позвал он.

Сержант подошел и откозырял.

— Сержант, я хочу, чтобы вы достали канарейку в клетке.

Сержант моргнул.

— Э-э, канарейку, сэр? — спросил он неуверенно.

— Да, или щегла, я думаю, тоже сойдет. В Оннли должно быть несколько птиц. Возьмите джип. Скажите владельцам: они получат компенсацию, если необходимо.

— Я, я…

— Короче, сержант. Птички должны быть здесь, как можно быстрее.

— Слушаюсь, сэр. Э-э, канарейку… — добавил сержант, чтобы убедиться, что он понял правильно.

— Да, — сказал Алан.

… Я осознал, что лежу лицом вниз на земле. Очень странно. Мгновение назад я спешил к Джанет, теперь вдруг — это.

Я сел и обнаружил, что меня окружают несколько человек. Здесь же валялся и отцепленный от моей одежды убийственного вида крюк. Санитар из машины посматривал на меня с интересом.

Молоденький рядовой тащил банку белил, другой карту, и такой же безусый капрал был вооружен клеткой с канарейкой на длинном шесте. В дополнение ко всему, что-то сюрреалистическое было в Джанет, все еще лежащей там, где она упала.

Я встал на ноги, когда пожарный крюк дотянулся до нее, зацепив за полу пальто. Он начал тянуть, но пальто, конечно, сразу порвалось, поэтому он стал просто перекатывать Джанет к нам. Через несколько секунд она села, разгневанная и злая.

— Все в порядке, мистер Гейфорд? — спросил голос рядом со мной.

Я оглянулся и узнал в офицере Алана Хьюга, которого мы пару раз встречали у Зеллаби.

— Да, а что происходит?

Но он не обратил внимания на мой вопрос, помогая Джанет подняться. Затем он повернулся к капралу.

— Я вернусь на дорогу. Продолжайте, капрал.

— Есть, сэр! — ответил тот.

Он опустил свой шест с клеткой и пошел вперед. Птичка упала с перекладины и лежала на дне клетки, посыпанном песком. Капрал потянул клетку к себе. Птичка вспорхнула и уселась на перекладину. Один из наблюдавших рядовых вышел вперед с кистью и нарисовал небольшую белую полоску на земле, другой сделал отметку на карте. Процессия продвинулась вперед ярдов на двадцать и повторила всю процедуру. Теперь уже Джанет спросила, что, в конце концов, происходит.

Алан объяснил все, насколько сам знал, и добавил:

— Совершенно очевидно, что нет никаких шансов попасть туда, пока это продолжается. Лучшее, что вы можете сделать, — это вернуться в Трейн и подождать, пока все выяснится.

Мы посмотрели вслед капралу и его помощникам как раз в тот момент, когда птичка снова упала с жердочки.

После того, как мы сами все испытали, не могло быть другого решения. Джанет кивнула. Мы поблагодарили молодого Хьюга, расстались с ним и направились к машине.

В гостинице «Орел» Джанет настояла, чтобы мы сняли комнату на ночь, просто на всякий случай. Затем я спустился в бар. Он был необычайно переполнен для этого времени, причем почти все посетители были приезжие. Они сидели парами или небольшими группами, и большинство неестественно громко обсуждало что-то. Я с трудом пробился к стойке, а когда возвращался к столику с бокалом в руке, услыхал чей-то голос:

— О, а ты что тут делаешь, Ричард?

Голос оказался знакомым, так же как и лицо человека, который обратился ко мне, но понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, кому принадлежит это лицо. К тому же на человеке оставила свой след печать прошедших лет, да и вместо традиционной твидовой шляпы на нем была военная фуражка. И все-таки я его узнал:

— Бернард, дружище! — воскликнул я. — Удивительно! Давай-ка побыстрее выберемся из этой толпы.

Я крепко сжал его руку и потащил за собой на балкон. Встреча с ним заставила меня вновь, как много лет назад, почувствовать себя молодым. На радостях я послал официанта принести еще пива. Через полчаса первый бурный взрыв взаимной радости прошел, и Бернард начал расспрашивать:

— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил он, внимательно оглядывая меня.

— Я не знал, что ты занимаешься такими делами.

Он кивнул в сторону бара:

— Пресса, — объяснил он мне.

— Ах, вот оно что. А я удивляюсь, что эта за нашествие.

Его брови немного опустились.

— Так ты не оттуда?

— Я здесь просто живу, — ответил я.

В этот момент к нам подошла Джанет, и я представил ее.

— Джанет, дорогая, это Бернард Уосткот. В то время, когда мы были вместе, он был капитаном, но я не знал, что он стал майором.

— А теперь я подполковник, — сказал Бернард и сердечно приветствовал мою супругу.

— Я очень рада, — сказала ему Джанет. — Очень много о вас слышала, и вот, наконец, встретились.

Джанет пригласила его пообедать вместе с нами, но он отказался, так как должен был присутствовать на важном заседании. Его сожаление было искренним — и Джанет предложила вместе поужинать.

— Если удастся попасть домой, то дома, или здесь, если мы все еще будем в изгнании.

— Дома? — не понял Бернард.

— В Мидвиче, — объяснила Джанет, — это в восьми милях отсюда.

Поведение Бернарда немного изменилось.

— Вы живете в Мидвиче? — переспросил он, переводя взгляд с меня на Джанет, — Давно?

— Почти год, — ответил я. — Вообще-то мы сейчас должны быть там, но… — Я объяснил, как мы оказались в «Орле». Он на несколько секунд задумался, а затем, очевидно, пришел к какому-то выводу. Он повернулся к Джанет:

— Миссис Гейфорд, вы разрешите забрать вашего мужа с собой? Это касается Мидвича, и именно по этому делу я и приехал. Думаю, он сможет помочь нам, если захочет.

— Чтобы узнать, что там происходит? — спросила Джанет.

— Ну, в связи с этим. Ты не возражаешь? — обратился он ко мне.

— Если я смогу быть полезным, то конечно. Хотя я не знаю… Кому это надо?

— Объясню позже, — сказал он. — Я должен был быть там час назад. Я бы не тащил вашего мужа, если бы это не было так важно, миссис Гейфорд. С вами без нас все будет в порядке?

Джанет заверила его, что «Орел» надежное место.

— Еще одно, — добавил он перед нашим уходом. — Не позволяйте этим ребятам из бара докучать вам. Гоните их, если пристанут. Они стали ужасно раздражительными, когда узнали что мидвичское дело не попадет в газеты. Ни слова с ними, почему — я расскажу вам позже.

— Хорошо. Возбуждать, но молчать. Это по мне, — согласилась Джанет, и мы вышли.

Птички в клетках, судя по всему, уже закончили свою работу и были возвращены своим хозяевам.

В комнате, в которую мы вошли, находились военные и полиция.

— Вот результат нашей работы, — сказал капитан и показал крупномасштабную карту с правильной окружностью почти две мили в диаметре, с мидвичской церковью чуть юго-восточнее центра.

— Мы установили, что это статично, невидимо, без запаха, не регистрируется радаром, не отмечается эхолотами, производит мгновенное действие на птиц, пресмыкающихся и насекомых и, судя по всему, не имеет никаких последствий, хотя люди из автобуса и другие чувствуют себя неважно чисто морально. Это все, что мы узнали.

Бернард задал несколько вопросов, уточнил детали, и мы вышли, чтобы найти полковника Датчера. Мы его вскоре обнаружили с пожилым человеком, который, как оказалось, был шеф полиции Уиншира. Оба они стояли на небольшой возвышенности, осматривая местность, и были похожи на генералов XVIII века, наблюдавших не очень удачное сражение. Бернард представил нас. Полковник внимательно посмотрел на него.

— А, — сказал он, — о, да. Вы тот самый человек, который звонил и просил держать все это в тайне.

Прежде чем Бернард успел ответить, шеф полиции продолжил:

— Хранить в тайне! В самом деле! Эта штука покрыла местность окружностью в две мили, фактически полностью, а вы хотите, чтобы это осталось в тайне.

— Таковы были инструкции, — сказал Бернард. — Безопасность.

— Но чем, черт побери, они думают…

Полковник Датчер прервал его:

— Мы сделаем все возможное, чтобы представить это как тактический эксперимент. Конечно, притянуто, но хоть что-то надо сказать. Беда в том, что это, может быть, действительно наш собственный трюк, пошедший не в то русло. Так много секретности в наши дни, что никто ничего не знает. Не знаешь, что есть у других, не знаешь даже, что сам мог бы использовать. Все эти ученые умы в своих закрытых лабораториях разрушают нашу профессию. Скоро военное дело будет просто колдовством, мистикой…

— Представители Агентства новостей уже примчались сюда, — проворчал шеф полиции. — Мы выпроводили некоторых, но вы же знаете, что это за люди. Они будут рыскать везде и совать свой нос повсюду. И как мы должны заставить хранить все в тайне?..

— Ну, пусть это вас не беспокоит, — сказал ему Бернард.

— Уже было по этому делу распоряжение Министерства внутренних дел. Они очень огорчены. Но, я думаю, продержатся. Это, действительно, зависит от того, обнаружится ли что-нибудь достаточно сенсационное, чтобы вызвать шум.

— Хм-м, — сказал полковник, снова разглядывая пейзаж.

— Я полагаю, это зависит от газетчиков, будет ли, с их точки зрения, «спящая красавица» сенсацией или скукой.

В течение двух часов прошла целая вереница людей, представляющих различные учреждения, гражданские и военные. Большая палатка была поставлена у дороги в Оннли, и в ней на 16.30 была назначена конференция. Полковник Датчер открыл ее изложением ситуации. Когда он заканчивал, вошел со злобным видом капитан и положил на стол перед полковником большую фотографию.

— Вот, господа, — сказал он угрюмо. — Это стоило жизни двум хорошим людям на хорошем самолете, к счастью, мы не потеряли другой. Я думаю, это стоит того.

Мы столпились вокруг, чтобы изучить фотографию и сравнить ее с картой.

— А что это такое? — спросил майор разведки, указывая на некий предмет.

Предмет был бледным, овальным, судя по теням, похожим на перевернутую тарелку. Шеф полиции склонился, рассматривая его как можно ближе.

— Не могу себе представить, — заметил он, — Выглядит, как необычное здание, но этого не может быть. Я с неделю назад был на развалинах аббатства и ничего подобного там не было. И кроме того, это собственность Британской ассоциации старины… Они не строят, они разбирают все по камешкам.

Один из присутствующих смотрел то на фотографию, то на карту.

— Что бы там ни было, оно находится в математическом центре окружности. Этого не было несколько дней назад. Должно быть, оно приземлилось здесь.

— Если только это не скирда, накрытая чем-то белым, — сказал кто-то.

Шеф фыркнул;

— Посмотрите на масштаб и очертания. Оно размером с дюжину скирд, по крайней мере.

— Что же это, черт побери? — спросил майор.

Один за другим мы рассматривали это в лупу.

— Вы не можете сделать более четкую фотографию?

Капитан пожал плечами.

— Вы могли бы выяснить это, слетав туда, — сказал он, — это снято с высоты 10 000 метров. Никакого эффекта там не обнаруживается.

Полковник Датчер прокашлялся.

— Двое из моих офицеров предполагают, что зона может быть сферической формы.

— Возможно, — согласился капитан, — или ромбовидной, или двенадцатигранной.

— Я знаю — сказал полковник мягко, — что они засекали птиц, влетавших в зону, и наблюдали, когда они попадают под влияние. Они утверждают, что гребень зоны не поднимается вертикально, как стена, то есть это не цилиндр. Стороны слегка сходятся. Они только спорят, коническая она или куполообразная. Их наблюдения говорят о сферической форме.

— Ну вот, это первая помощь, которую мы получили, — признал капитан — Если они правы, и это сфера, то она должна иметь потолок около пяти тысяч миль над центром. Думаю, что у них нет никаких соображений, как это установить, не теряя еще один самолет.

— Собственно говоря. — сказал полковник Датчер, — один самолет уже погиб. Возможно, вертолет с канарейкой на шесте длиной в несколько сотен футов будет выходом из положения.

— Да, — прервал его капитан. — это мысль. Та же, что и у парня, который чертил окружность.

— Да-да, — кивнул полковник Датчер. — Думаю, мы сможем поимпровизироватъ, но за мысль спасибо. Правда, сегодня уже поздно. Оставим это на раннее утро. Попробуем сделать снимок с меньшей высоты, если будет хорошее освещение.

Майор разведки прервал затянувшееся молчание:

— Может, попробовать бомбами? — сказал он в задумчивости — Разрывными, осколочными, например.

— Бомбами? — переспросил капитан, подняв брови.

— Не вредно бы сделать их послушными. Никогда не знаешь, что замышляют эти Иваны. Было бы хорошо пробраться туда. Не дать этой штуке уйти, накрыть ее так, чтоб ничего не осталось.

— Не слишком ли круто? — возразил шеф полиции, — Я имею в виду — не лучше ли ее оставить неповрежденной, если возможно.

— Возможно, — согласился майор, — но в данном случае мы разрешаем держать нас на расстоянии с помощью этой штуки.

— Не уверен, что такое можно сделать в Мидвиче, — сказал другой офицер. — Поэтому считаю, что они совершили вынужденную посадку и используют этот экран, чтобы предотвратить какое-либо вмешательство, пока они исправят поломку.

— Но здесь находится Ферма… — сказал кто-то робко.

— В любом случае, чем скорее мы получим разрешение властей вывести эту штуку из строя, тем лучше, — заключил майор. — Ей все равно нечего делать на нашей земле. Основное — не дать ей уйти. Слишком интересная штука… Не говоря уже о ней самой, этот эффект экрана мог бы быть очень полезным. Необходимо сделать все возможное, чтобы овладеть ею в неповрежденной форме и только при необходимости разрушить.

Дальше последовало обсуждение, но длилось оно недолго, так как почти у всех присутствующих были краткие доклады о наблюдениях. Было принято только два определенных решения: о необходимости ежечасного спуска на парашютах осветительных ракет, чтобы иметь возможность осматривать местность, и о новой попытке сделать более точные фотографии с вертолета на следующий день, утром.

Я совершенно не понимал, зачем Бернарду пришло в голову пригласить меня на эту конференцию и зачем он сам на ней присутствовал, так как за все время не сказал ни слова.

На обратном пути я спросил:

— Мне нельзя поинтересоваться, почему ты занимаешься этим делом?

— Ну, у меня профессиональный интерес.

— Ферма? — предположил я.

— Да, Ферма входит в мою сферу, и, естественно, все необычное в ее окрестностях интересует нас. А ведь это необычно?

Под «нами» подразумевалось, как я понял, либо военная разведка, либо один из ее отделов.

— Я думаю, — сказал я, — что такими вещами занимается специальный отдел.

— Есть разные отделы, — туманно ответил он и перевел разговор на другую тему.

Нам удалось устроить его в «Орле», и мы вместе пообедали. Я надеялся, что после обеда он объяснит свой профессиональный интерес, но он явно пресекал все разговоры о Мидвиче. И все же это был прекрасно проведенный вечер.

Дважды за вечер я звонил в трейнскую полицию, справляясь, не изменилось ли что-либо в Мидвиче, и оба раза мне ответили, что ничего нового нет. Допив последний бокал, мы разошлись.

— Приятный мужчина, — сказала Джанет, когда дверь за ним закрылась. — Я боялась, что будет одна из встреч старых бойцов, которая так утомительна для жен, но он вел себя совсем по-иному. Зачем он брал тебя с собой днем?

— Сам удивляюсь, — признался я. — Вероятно, у него были какие-то свои планы, но он стал еще более скрытен.

— Все эта действительно, очень странно, — сказала она, словно ее поразило все происходящее. — Ему действительно нечего сказать обо всем этом?

— Ни ему, ни другим, — заверил я ее. — Об этой штуке они знают только то, что сказали им мы: а мы не знаем, когда это поражает и действительно ли после этого нет никаких следов.

— Ну, это, по крайней мере, обнадеживает. Надо надеяться, что никому в деревне не причинен большой вред.

Мы еще спали, когда утром 28 сентября офицер-метеоролог сообщил, что над Мидвичем туман рассеивается, и экипаж из двух человек взлетел на вертолете. Проволочная клетка с парой живых, но несколько встревоженных хомяков была с ними.

— Они думают, — заметил пилот, — что 6.000 будет вполне безопасно, так что попробуем с 7.000 для спокойствия. Если будет все нормально, будем осторожно спускаться.

Наблюдатель установил свои приспособления и занялся игрой с клеткой, пока пилот не сказал ему:

— Готово, теперь спускай их, и мы попробуем на 7.000.

Клетку опустили через дверь — на 5.000. Вертолет сделал круг, и пилот сообщил на землю, что собирается сделать подобный круг над Мидвичем.

Наблюдатель лег на пол, вглядываясь в хомяков через бинокль.

Они не переставали копошиться в клетке. Наблюдатель отвел от них взгляд на мгновение и навел бинокль на деревню.

— Эй, за рулем, — позвал он.

— Что?

— Та штука, которую мы должны были сфотографировать у аббатства…

— Ну, что с ней?

— Хм, или это мираж, или она улетучилась, — сказал наблюдатель.

Почти в тот же момент, когда наблюдатель на вертолете сделал свое открытие, пикет на дороге Стоуч — Мидвич проводил свою обычную пробу. Сержант из наряда бросил кусок сахару за белую линию, что была проведена через дорогу, и стал наблюдать за собакой. Она бросилась вперед, пересекла линию, схватила сахар и стала его грызть. Сержант бесстрастно обозревал собаку несколько секунд и сам пошел к линии. Он поколебался, но затем перешагнул через нее. Ничего не произошло. С растущей уверенностью он сделал еще пару шагов. Несколько грачей прокаркали, пролетая над ним. Он проводил их глазами. Грачи направились к Мидвичу.

— Эй, на рации, — позвал сержант. — Сообщите в штаб Оннли. Пораженная зона, кажется, очистилась. Подтверждение дадим после следующих осмотров.

Несколькими минутами раньше в поместье Киль Гордон Зеллаби с трудом шевельнулся и издал стон. Затем он понял, что лежит на полу, что в комнате, в которой еще мгновение назад было светло и тепло, даже слишком тепло, теперь темно и холодно.

Он поежился, ему показалось, что никогда он еще так не замерзал. Он промерз насквозь, и каждая его клеточка болела.

В темноте послышался еще какой-то звук. Дрожащий голос Ферелин произнес:

— Что случилось?.. Папа? Анжела? Где вы?..

Зеллаби пошевелил ноющей и непослушной рукой и сказал:

— Я здесь… Почти замерз. Анжела, дорогая моя…

— Рядом с тобой, Гордон, — ее голос был совсем близко.

Он протянул руку и наткнулся на что-то, но его руки так окоченели, что он не мог понять, что это. На другом конце комнаты раздался голос.

— Я вся окоченела! О, господи, — жаловалась Ферелин. — Я не верю, что это мои ноги. — Она остановилась на мгновение. — Что это за крысиный шорох?

— Я думаю, что это мои зубы, — сказал Зеллаби с усилием.

Послышался еще звук, затем стук колец на оконных шторах, и комната наполнилась серым светом.

Зеллаби посмотрел на камин и не поверил своим глазам. Мгновение назад он положил новое полено в камин, а сейчас там не было ничего, кроме кучи золы. Анжела, сидящая рядом с ним, и Ферелин у окна тоже смотрели на камин.

— Да что же это такое, в самом деле?.. — начала Ферелин.

— Шампанского? — предложил Зеллаби.

— Что ты, папа!

Несмотря на протесты жены и дочери, Зеллаби попытался встать. Оказалось, что это слишком болезненно, и он решил немного собраться с силами. Ферелин, пошатываясь, подошла к камину. Она протянула к нему руку и стояла так, дрожа.

— По-моему, он потух, — сказала она.

Ферелин хотела взять газету, но окоченевшие пальцы не слушались. Она посмотрела на газету озадаченно, затем достала несколько щепок из корзины и бросила их на газету, но никак не могла зажечь спичку.

— Мои пальцы не хотят слушаться, — чуть не плача, сказала она.

С усилием она прижала спички к камину. Кое-как ей удалось зажечь одну. Ферелин поднесла ее к газете, и пламя вспыхнуло.

Анжела встала и, шатаясь, подошла к камину. Зеллаби подполз к ним на четвереньках. Щепки начали потрескивать. Все трое стали жадно греть руки. Онемевшие пальцы понемногу отходили.

— Странно, — сказал Зеллаби сквозь зубы, — что я дожил до своих лет и только сейчас осознал, почему люди поклоняются дождю и огню.

Два потока санитарных машин, пожарных, полицейских, джипы и армейские грузовики съезжались в Мидвич. Они встретились в центре, на площади. Гражданский транспорт подъехал тоже, и его пассажиры вышли. Армейские грузовики окружили аббатство. Исключением был маленький красный автомобиль, который развернулся, въехал в поместье Киль и остановился у дверей дома.

Алан Хьюг ворвался в кабинет Зеллаби, схватил Ферелин, сидевшую на ковре у камина, и прижал ее к себе.

— Господи! Любимая моя, с тобой все в порядке? — воскликнул он, все еще тяжело дыша.

— Милый мой… — сказала она, словно в этом заключался ответ.

После паузы Гордон Зеллаби заметил:

— С нами тоже, мне кажется, все в порядке, хотя мы в растерянности. И очень замерзли. А вы?

Алан, кажется, только что заметил их.

— О! — начал он и запнулся. — Боже! Что-нибудь согревающего, и мигом! — и Алан выбежал из комнаты, потянув Ферелин за собой.

— Что-нибудь согревающего, и мигом, — пробормотал Зеллаби. — Сколько прелести в простой фразе.

Итак, когда мы с Джанет спустились к завтраку в восьми милях от Мидвича, нас ждали новости. Подполковник Уосткот уехал пару часов назад, а наша деревенька просыпалась, как и всегда раньше.

На дороге Мидвич-Стоуч все еще стоял полицейский пикет, но, будучи жителями Мидвича, мы миновали его быстро и, проехав через такие знакомые и совершенно обыденные окрестности Мидвича, добрались до нашего коттеджа без всяких помех. Мы не раз думали, в каком виде найдем наш дом, но причин для беспокойства не было. Коттедж стоял нетронутым. Мы вошли, расположились, как обычно, и начали заниматься намеченными делами, не замечая никаких неприятных изменений, за исключением того, что молоко в холодильнике прокисло, так как электричество было отключено.

Час спустя после возвращения, события предыдущего дня стали казаться мне нереальными. Когда мы вышли поговорить с соседями, то оказалось, что чувство нереальности случившегося у них более выражено. Ничего удивительного в этом не было, так как, заметил мистер Халабен, они знали о положении дел только то, что не смогли лечь в постель ранним вечером и пришли в себя утром ужасно замерзшими, остальное были только слухи. Нельзя было не поверить, что во время этой паузы прошел целый день, так как весь остальной мир не мог ошибиться, но сам Халабен считал это неинтересным событием, так как интересным может быть только осознанное. Поэтому он предложил не обращать внимания на происшедшее и сделать все возможное, чтобы забыть, что один день из его жизни был выброшен, словно его и не было.

Такой выход оказался несколько легким, так как сомнительно, чтобы что-то смогло в то время вызвать какую-то сенсацию. Было в этом деле несколько интересных, многообещающих фактов, но они не оправдали себя. Среди них одиннадцать несчастных случаев, и что-то можно было из этого извлечь, но даже здесь недостаток деталей и подробностей не давал возможности возбудить читательский интерес. Рассказы тех, кто это пережил, были однообразны и лишены всякого драматизма и напряжения, так как им нечего было рассказать, кроме воспоминаний о холодном пробуждении.

Теперь мы могли залечить наши раны, определить наши потери и в целом прийти в себя после событий, которые стали известны, как «Потерянный день».

Нашими одиннадцатью жертвами были: мистер Уильям Грант, фермер, его жена и маленький сын, погибшие во время пожара в коттедже, еще одна пара сгорела также в своем доме, другой фермер Герберт Фел был обнаружен мертвым рядом с коттеджем миссис Хариман, что было трудно объяснить. Муж последней был в то время на работе в пекарне. Гарри Крайнхарт, один из двоих мужчин, которых наблюдатели видели лежащими у кабачка «Коса и камень», также погиб от удара при падении. Четверо других были все людьми старыми, переохлаждение вызвало у них пневмонию и лечение не могло их спасти.

Еще с неделю военные приезжали в Мидвич и офицерские машины сновали туда-сюда, но центром внимания была не сама деревня, и потому жители не очень беспокоились. Внимание было приковано к развалинам аббатства, где был поставлен постоянный патруль для охраны огромной впадины, которая, очевидно, была оставлена каким-то предметом, приземлившимся здесь. Инженеры изучали этот феномен, проверяя опытами и делая фотографии. Техники обшарили это место с миноискателями, счетчиками Гейгера и другой аппаратурой. Затем внезапно военные потеряли интерес к этому делу и удалились.

Исследования на Ферме продолжались немного дольше, и среди работающих там был Бернард Уосткот. Он несколько раз заезжал к нам, но ничего нового не сообщил, а мы не спрашивали о деталях. Мы знали не больше, чем остальные в деревне: что секретные работы продолжаются. До того, как объявить о своем отъезде в Лондон, Бернард не заговаривал о том злополучном Потерянном Дне. Но в этот раз, когда разговор стих, он сказал:

— У меня к вам есть предложение. Если оно вам подойдет…

— Послушаем и решим, — сказал я.

— Основное вот в чем: нам очень важно, чтобы кто-то наблюдал за деревней и знал, что здесь происходит. Мы, конечно, можем оставить здесь одного из наших людей, но против этого есть некоторые возражения. Во-первых, ему надо быть своим человеком в деревне, а во-вторых, сомнительно, чтобы мы могли обеспечить его работой на это время, а если он не будет здесь постоянно, то какая с него будет польза? Если же, с другой стороны, мы сможем найти надежного человека, который уже знает место и людей и будет нам письменно сообщать о новостях, это будет выгодно со всех сторон. Как вы думаете?

Я размышлял минуту.

— Вообще-то, это нам не очень нравиться. Все будет зависеть от того, в чем будут заключаться наши обязанности, — я посмотрел на Джанет, сидящую рядом.

— Это выглядит так, словно нас пригласили шпионить за нашими друзьями и соседями, — заметила она холодно. — Думаю, что нам это не подойдет.

— Да, — поддержал ее я. — Это же наш дом.

Бернард кивнул, словно ожидал именно такой реакции.

— Вы считаете себя частью этого общества? — спросил он.

— Мы стремимся к этому, — ответил я.

Он снова кивнул.

— Хорошо, что вы, по крайней мере, начали чувствовать обязательства по отношению к нему. Это основное, что нужно человеку, который возьмется за наше дело.

— Не совсем понимаю, зачем вообще нужна слежка. Сотни лет Мидвич обходился без этого. По крайней мере, внимания самих жителей вполне достаточно.

— Ты прав, — заметил он. — До сегодняшнего дня. А теперь, однако, Мидвич нуждается во внешней помощи, и он ее получит. А вот своевременно ли он ее получит, будет зависеть от правильной информации о том, как идут здесь дела.

— Какого вида помощь? Против чего?

— В основном, в настоящий момент против всех, кто любит лезть не в свое дело, — сказал Бернард. — Мой друг, неужели ты думаешь, что только по чистой случайности события в Мидвиче не попали в газеты в тот же день? И случайно ли толпы журналистов не докучали всем жителям Мидвича, когда деревня открылась?

— Конечно, нет, — ответил я. — Естественно, я знаю, что это дело безопасности, ты сам мне говорил — и я не был удивлен. Я не знаю, что делается на Ферме, но знаю, что там все в тайне.

— Но усыплена была не только Ферма — заметил он, — а все на милю вокруг.

— Но Ферма входит в эту зону. Наверное, это была основная цель. Вполне возможно, что влияние не могло быть сконцентрировано на меньшей площади или эти люди, кто бы они ни были, посчитали, что так будет надежнее.

— Именно так думают в деревне? — спросил он.

— Большинство так, с некоторыми вариантами.

— Значит, все сваливают на Ферму?

— Естественно. Что еще могло быть интересного в Мидвиче?

— Ну, тогда, предположим, я скажу, что имею основание считать, что Ферма не имеет ничего общего с этим, что наше тщательное расследование и подтверждает.

— Но тогда все становится сущей бессмыслицей, — возразил я.

— Естественно, не в том смысле, конечно, что любую катастрофу или аварию можно считать в какой-то мере бессмыслицей.

— Катастрофу? Ты имеешь в виду вынужденную посадку?

Бернард пожал плечами.

— Этого я вам сказать не могу. Возможно, случайность состоит как раз в том, что Ферма оказалась в том месте, где произошло приземление. Но я все к тому, что почти все в деревне побывали под действием странного и почти незнакомого явления. И теперь вы и все остальные здесь считают, что действие закончилось и все закончилось вместе с ним. Почему?

Мы с Джанет уставились на него.

— Ну, — сказала она, — прилетели и улетели, а почему бы и нет?

— Просто прилетели, ничего не делали и улетели без всякого влияния на что-либо?

— Не знаю. Никакого видимого влияния, кроме несчастных случаев.

— Никакого ВИДИМОГО влияния, — повторил Бернард, — В наши дни это почти ничего не значит, правда? Вы, например, можете получить серьезную дозу рентгеновского или гамма-излучения и без всякого видимого немедленного эффекта. Не беспокойтесь, это только к примеру. Если бы что-то в этом роде было, мы бы обнаружили. Все в порядке. Но что-то, чего мы не смогли обнаружить, присутствует. Что-то совсем незнакомое нам, что может вызвать нечто, назовем это — искусственный сон. Замечательное явление — совершенно не объяснимое и не тревожное. Вы действительно думаете, что такое возможно? Но нужно наблюдать внимательно. Так или нет?

Джанет начала сдаваться.

— Вы имеете в виду, что мы или кто-то другой должны для вас наблюдать и записывать все последствия?

— Я за надежный источник информации о Мидвиче в целом. И хочу быть каждый день в курсе, как обстоят дела здесь, и если будет необходимо предпринять какие-то шаги, я буду знать все обстоятельства и смогу сделать это в подходящее время.

— Это выглядит теперь как благородная миссия, — сказала Джанет.

— В каком-то смысле так оно и есть. Мне нужны регулярные доклады о состоянии здоровья, ума и морали населения в Мидвиче, чтобы я мог по-отечески приглядеть за ним. Речь идет не о шпионаже, я хочу действовать в интересах Мидвича, если будет необходимо.

Джанет пристально посмотрела на него.

— А что, вы думаете, может здесь произойти, Бернард? — спросила она.

— Разве я делал бы вам такое предложение, если бы знал? Я принимаю все меры предосторожности. Мы не можем наложить карантин, но можем наблюдать, по крайней мере… Что вы на это скажете?

— Я не знаю пока, — сказал я ему. — Дай нам пару дней подумать, я сообщу тебе.

— Хорошо, — сказал он. И мы продолжали разговаривать на другую тему.

Мы с Джанет обсуждали это предложение последующие несколько дней.

— У него что-то на уме, я уверена, — говорила она. — Но что?

Я не знал.

Джанет продолжала перебирать аргументы.

— Это не будет отличаться от того, что делают медицинские работники?

«Да, не будет», — подумал я.

— Если не мы, то он найдет кого-нибудь другого, — подытожила она. — Я не знаю, право, кто возьмется за это в деревне. И будет совсем уж неприятно, если он пригласит кого-то со стороны.

Все это было так.

В итоге, зная о стратегическом пункте мисс Огл на почте, я не позвонил, а написал Бернарду о том, что мы нашли возможным наше сотрудничество, и получил ответ — предложение встретиться в Лондоне. В письме не было и тени благодарности. Бернарду просто хотелось, чтобы мы наблюдали за тем, что происходит в настоящее время.

Мы наблюдали. Но замечать было практически нечего. Через две недели после Потерянного Дня только немногое еще напоминало о нем. Меньшинство, которое чувствовало, что секретность не дала им возможности попасть в газеты и стать национальными героями, уже успокоилось, остальные были рады, что их обыденный порядок жизни был прерван ненадолго.

Другое разделение местных взглядов касалось Фермы и ее работников. Одни считали, что Ферма имеет непосредственное отношение к событию и если бы не ее загадочная деятельность в Мидвиче, ничего бы не произошло. Другие считали, что Ферма помогла избежать более серьезных последствий, и видели в ней благословение.

Артур Кримм, директор исследовательской станции, снимал один из коттеджей в поместье Зеллаби. Встретив его однажды, Зеллаби выразил мнение большинства, что деревня в неоплатном долгу у исследователей.

— Если бы не ваше присутствие и не соответствующие интересы службы безопасности, — сказал он, — мы бы, без сомнения, пострадали от гораздо худшего нашествия, чем в тот Потерянный день. Наша уединенность была бы разрушена, наша впечатлительность оскорблена тремя современными фуриями: печатью, радио и телевидением. Итак, несмотря на неудобства, которые, я уверен, были многочисленными, вы можете, по крайней мере, получать благодарность жителей Мидвича, чья жизнь осталась нетронутой.

Мисс Полли Райтон, почти единственный гость, приехавший в то время в Мидвич, завершила свои каникулы у дяди и тети и вернулась в Лондон. Алан Хьюг, к своему ужасу, узнал, что его не только неожиданно отправляют на север Шотландии, но и задерживают на службе еще на несколько недель. Большую часть своего времени он проводил теперь в спорах с начальством, а остальную, судя по всему, посвящал переписке с мисс Зеллаби. Миссис Хариман, жена пекаря, придумав серию очень неправдоподобных обстоятельств, приведших к тому, что Герберт Фел был обнаружен в ее саду, нашла выход в постоянных напоминаниях о подозрительном прошлом своего мужа. Почти все остальные жили, как прежде.

Таким образом, через три недели все происшедшее казалось уже далеким прошлым. Даже новые надгробные плиты, казалось, стояли уже много лет. Миссис Крайнхарт, ставшая вдовой, уже оправилась и ничем не показывала, что ее положение расстраивает ее или является бременем.

Мидвич несколько встряхнулся — довольно необычно, но совсем чуть-чуть, в третий или четвертый раз за последнее столетие.

Теперь я подхожу к технической трудности, так как я объяснил, что эта история не обо мне, а о Мидвиче. Если бы я должен был изложить информацию так, как она ко мне поступала, я бы очень запутал дело. Это была бы какая-то путаница людей и событий, последствия шли бы раньше причин, их вызывающих, поэтому мне необходимо переосмыслить информацию, не обращая внимания на даты, когда я ее получил, и поставить ее в хронологическом порядке. Если читателю покажется в результате, что писатель обладал сверхнаблюдательностью, он должен понимать, что это просто следствие того, что я пишу, оглядываясь назад, в прошлое.

Во всём этом спокойствия наблюдались и очаги беспокойства. Как-то мисс Ферелин Зеллаби упомянула в одном из своих писем Алану Хьюгу, что ее подозрения полностью подтвердились. В этом письме она объяснила, что не понимает, как это могло случиться. В соответствии со всем, что она знала, этого просто не может быть, но факт остается фактом: она, кажется, забеременела. Впрочем, и «кажется» было не совсем подходящим словом, так как она была совершенно уверена. А поэтому не сможет ли она на недельку приехать, чтобы кое-что обсудить?

Позже я узнал, что Алан был не первым, кто узнал эти новости Ферелин. Она была взволнована и озадачена некоторое время и за два-три дня до того, как написать Алану решила, что пришло время, чтобы семья знала об этом. С одной стороны, она очень нуждалась в совете и объяснении, которого не было ни в одной прочитанной ею книге, с другой стороны, она считала, что сделать этот шаг — более достойно, чем ждать, пока кто-нибудь догадается сам.

Она решила, что Анжела подойдет лучше других. Мама, конечно, тоже хорошо, но лучше сказать ей позже, когда что-то будет предпринято (это был один из тех случаев, когда мама могла выйти из себя).

Однако, принять решение оказалось куда легче, чем приступить к его осуществлению. С утра в среду Ферелин была настроена очень решительно: она найдет момент, уведет Анжелу куда-нибудь и объяснит все. К несчастью, такой момент все не наступал. Среда прошла, затем утро четверга, а днем у Анжелы было заседание женского института, после чего она вернулась усталая. Был один момент в пятницу, но все же не совсем тот, так как отец был со своими гостями в саду и уже накрывали на стол к чаю. Итак, то одно, то другое, — в субботу Ферелин все еще не открыла своей тайны. «Я должна ей сказать сегодня, даже если не все будет к тому расположено. Так может тянуться неделями», — сказала она себе твердо, когда одевалась.

Гордон Зеллаби уже кончил завтракать, когда она вышла к столу. Он рассеянно поцеловал ее. Затем его поглотили свои заботы: он обошел сад в глубокой задумчивости и удалился в свой кабинет.

Ферелин поела хлопьев, выпила кофе и принялась за яичницу с ветчиной. После пары кусочков она отодвинула свою тарелку достаточно решительно, чтобы Анжела оторвалась от своих размышлений и посмотрела на нее.

— Что случилось? — спросила она с другой стороны стола. — Яйца несвежие?

— О, все в порядке, — ответила Ферелин. — Просто мне сегодня не хочется есть.

Анжела пропустила ответ мимо ушей, хотя Ферелин надеялась, что она спросит «почему?». Внутренний голос подбадривал Ферелин: «Может, теперь? В конце концов, какая разница, раньше или позже?» Она задержала дыхание.

— Дело в том, Анжела, что мне сегодня с утра плохо.

— О, в самом деле? — спросила мачеха и слегка наклонилась над столом, чтобы отрезать кусочек хлеба. Накладывая мармелад, она добавила? — И мне тоже. Ужасно, правда?

Ферелин решила довести дело до конца:

— Дело в том, что мне плохо не просто так. Мне плохо от того, что у меня будет ребенок.

Анжела рассматривала ее несколько мгновений с нескрываемым интересом, а затем медленно кивнула:

— У меня тоже. — И она с особым тщанием намазала остальную часть хлеба.

Ферелин от удивления приоткрыла рот. К ее стыду и смущению, она почувствовала себя явно шокированной. Но… Но, а все же, почему бы и нет? Анжела была на шестнадцать лет старше ее самой, и ее состояние было так же естественно, только… Ну, как-то никто не мог подумать… В конце концов, папа был почти дедушкой по своей первой женитьбе… Кроме того, это было как-то неожиданно. Не то, чтобы Анжела стала нехорошей, нет, она была чудесной, и все ее любили, и Ферелин тоже, как старшую сестру… К этому можно было привыкнуть…

Она продолжала смотреть на Анжелу, тщетно пытаясь что-нибудь сказать, но как-то все перевернулось. Анжела не видела Ферелин. Она смотрела куда-то вдаль через окно. Ее темные глаза сияли. Их сияние росло и превратилось в две слезинки, скатившиеся по ее щекам. Ферелин все сидела, словно парализованная. Она никогда не видела Анжелу плачущей. Анжела была не таким человеком.

Мачеха наклонилась вперед и уронила голову на руки. Ферелин вскочила, словно освободившись от чего-то. Она подбежала к Анжеле, обняла ее, прижала к себе, стала гладить ее волосы, шепча какие-то слова, утешая ее.

Во время этой паузы Ферелин не могла не почувствовать неожиданность всего происходящего. Ей казалось, что они поменялись местами. Правда, сама Ферелин не собиралась рыдать на плече у Анжелы, но все было так непохоже на действительность, что Ферелин засомневалась, не спит ли она.

Очень скоро Анжела, однако, взяла себя в руки. Она стала дышать спокойно и уже искала платок.

— Извини, что я такая дурочка, но я так счастлива.

— Да, — ответила Ферелин.

— Понимаешь, — объяснила Анжела, — я не совсем верила этому сама, а вот сказала тебе, и это стало реальностью. Я всегда мечтала о ребенке. Но ничего не происходило, и я почти готова была забыть об этом. А теперь это действительно случилось, и я… я… — Анжела снова начала плакать тихо, умиротворенно.

Несколько минут спустя она окончательно успокоилась, вытерла глаза и решительно убрала платок.

— Ну хватит, — сказала она. — Я никогда не думала, что в слезах есть какой-то толк. Однако… — она посмотрела на Ферелин, — я становлюсь совсем эгоисткой. Извини, дорогая моя.

— О, все хорошо. Я рада за тебя, — сказала Ферелин великодушно. Помолчав, добавила: — Я сама не настроена плакать, просто немного испугалась.

Слова эти удивили Анжелу. Она не ожидала от Ферелин такого ответа. Она посмотрела на падчерицу, только сейчас осознав всю важность ситуации.

— Испугалась? — повторила она. — Я не думаю, что тебе надо бояться, это неприятно, конечно, но мы не будем пуританами. Во-первых, надо убедиться, что ты права.

— Я права, — сказала Ферелин мрачно. — Но я не понимаю. У тебя все совсем по-другому: ты замужем, и все такое…

Анжела не обратила на это внимания. Она продолжала:

— Ну, тогда надо дать знать Алану.

— Да, наверное, — согласилась Ферелин без всякого энтузиазма.

— Конечно, глупышка. Достаточно посмотреть на него. Естественно, я не могу быть уверена, но не удивлюсь, если он будет рад. Но, Ферелин, в чем дело?

Она замолчала, озадаченная выражением лица Ферелин.

— Ты не поняла, Анжела. Это был не Алан.

Выражение симпатии исчезло с лица Анжелы. Ее лицо стало холодным. Она собиралась встать.

— Нет! — воскликнула Ферелин в отчаянии. — Ты не поняла меня, Анжела! Это не то. Никого не было, понимаешь? Поэтому я и боюсь.

В течение этих двух недель три молодые девушки в Мидвиче исповедались викарию Либоди. Он крестил их детьми, знал их и их родителей очень хорошо. Все они были интеллигентными и не распущенными девушками. И каждая в исступлении повторяла:

— Не было никого, викарий, вот почему я и боюсь.

Когда Хариман, пекарь, случайно услышал, что его жена была у врача, он вспомнил: тело Герберта Фела было найдено в его саду. И избил жену, хотя она в слезах повторяла, что Герберт в дом не входил и вообще ей нечего делать ни с ним, ни с любым другим мужчиной.

Молодой Том Дороти вернулся домой в отпуск из восемнадцатимесячного плавания, и когда узнал, что его жена в положении, собрал вещи и ушел к матери. Но та велела ему вернуться к перепуганной женщине. И когда он не сдвинулся с места, сказала ему, что она сама, уважаемая вдова, несколько испугана и не могла бы сказать, как это случилось. Том Дороти вернулся домой и нашел свою жену лежавшей на полу в кухне и возле нее склянку из-под аспирина. Испугавшись, он побежал за доктором…

Одна же очень молодая женщина неожиданно купила велосипед и стала гонять по дорогам Мидвича с бешеной скоростью.

Две молодые женщины были найдены в обмороке в горячих ваннах. Три — неожиданно падали, споткнувшись. Несколько неожиданно пострадали от необычного желудочного отравления.

Даже мисс Огл заметили на почте поедающей странную пищу, которая состояла из копченой сельди, хлеба и маринованных артишоков.

Наконец, последовал вызов врача к Рози Платч, которая выпила содержимое бутылки с надписью «Яд». Хорошо, что в ней было совершенно не то, что ожидала бедная Рози, но все равно врачу пришлось потрудиться. Закончив, врач Уиллерс дрожал от бессильной ярости. Рози Платч было только семнадцать лет.

Безмятежное спокойствие, в котором вот уже два дня находился Зеллаби после свадьбы Ферелин и Алана, было нарушено появлением доктора Уиллерса. Доктор, все еще расстроенный недавним случаем с Рози Платч, был в таком возбужденном состоянии, что Зеллаби с трудом понимал цель его визита. Мало-помалу он, однако, сообразил, что доктор и викарий решили просить его о помощи, не совсем его, а Анжелу, и в не совсем понятном деле.

— Все пока обходится благополучно, — сказал Уиллерс, — но это вторая попытка самоубийства за неделю. В любой момент возможна еще одна, успешная. Мы должны раскрыть это дело и снять напряжение. Мы не можем позволить себе отсрочку.

— Что касается меня, то дело действительно необходимо раскрыть. О чем вы, доктор? — поинтересовался Зеллаби.

Уиллерс посмотрел на него и потер лоб.

— Извините, — сказал он меня это так закрутило, что я забыл, что вы ничего не знаете. Я о неожиданных беременностях.

— Неожиданных? — Зеллаби поднял брови.

Уиллерс, как мог, постарался объяснить, почему они странные.

— Все это имеет какую-то ограниченную зону, — заключил он, — и викарий, и я полагаем, что это связано с другим явлением, которое было у нас, а именно — с Потерянным Днем.

Зеллаби некоторое время рассматривал его. В одном сомневаться не приходилось — в искренности беспокойства доктора.

— Это любопытная теория, — сказал он.

— Не более, чем любопытная ситуация, — вставил Уиллерс, — Однако это подождет. А вот женщины, которые сейчас на грани истерии, ждать не могут. Некоторые из них — мои пациентки, многие будут, если состояние напряжения не будет снято… — доктор закончил фразу, покачивая головой.

— Много женщин? — спросил Зеллаби.

— Не могу сказать точно.

— Ну, а примерно? Нужно иметь представление, с чем мы имеем дело.

— Я бы сказал, от 65 до 70.

— Что? — Зеллаби уставился на него, не веря своим ушам.

— Я вам уже сказал, что это дьявольски трудная проблема.

— Но если вы не уверены, то почему 65?

— Потому что это мой участок. Я повторяю: 65 — это число женщин в деревне, которые могут иметь детей.

Поздно вечером, после того, как Анжела Зеллаби, усталая и потрясенная, ушла спать, Уиллерс сказал:

— Жаль наносить такой удар, Зеллаби, но она скоро все равно бы узнала. Надеюсь, что другие женщины воспримут это хотя бы наполовину так же спокойно, как ваша жена.

Зеллаби кивнул.

— Замечательная она, правда? Интересно, как бы вы или я восприняли такое потрясение?

— Адские дела, — согласился Уиллерс. — Итак, большинство замужних женщин восприняли все спокойно, но теперь, чтобы остановить развитие неврозов у незамужних, нам тоже придется их огорчить, но иного пути нет, насколько я могу судить.

— Я весь вечер думаю об одном: как много мы должны им сказать? — произнес Зеллаби. — Пусть все остается загадкой, дадим им возможность самим делать выводы. Или есть лучший путь?

— Но, черт возьми, это же действительно загадка, не так ли? — вставил доктор.

— Много загадочного в том, каким образом все произошло.

— Ну, могут быть разные выкладки.

Зеллаби вздохнул.

— Но вывод… — начал он и остановился, глядя на фотографию Ферелин. — Господи! И Ферелин тоже? Полагаю, вы просто не знаете.

Уиллерс поколебался.

— Я не могу быть уверенным, — сказал он.

Зеллаби взъерошил волосы и откинулся в кресле. Он задумчиво смотрел минуты две на ковер. Затем поднялся и в привычной манере начал говорить:

— Имеются три, нет — четыре возможных предположения. Кроме того, есть и соображения против, к которым я подойду позднее.

— Хорошо, — согласился доктор.

Зеллаби кивнул.

— Есть ли возможность хотя бы среди некоторых низших форм стимулировать партеногенезию…

— Но не среди высших форм, насколько я знаю, не среди млекопитающих.

— Хорошо, тогда искусственное осеменение.

— Возможно, — подтвердил доктор.

— Но вы так не думаете?

— Нет.

— И я тоже. Тогда, — продолжал Зеллаби немного мрачно, — остается возможность чужеродного внедрения, которая может вылиться в то, что кто-то, Хаксли, по-моему, назвал ксеногенезис. То есть производство форм, не похожих на родителей, или, можно сказать, «хозяина». Это будет не настоящая мать.

Доктор Уиллерс нахмурился.

— Я надеюсь, что это не придет им в голову.

Зеллаби покачал головой.

— Оставьте надежду, мой друг. Возможно, это не придет им в голову сразу, но все равно наиболее образованным это придет в голову. Мы можем согласиться, не так ли, что исключаем партеногенезис, ведь нет ни одного документально подтвержденного случая.

Доктор кивнул.

— И здесь насилие невозможно из-за простой математики. Просто невозможно, чтобы в любой многочисленной группе наугад выбранных женщин более двадцати пяти процентов из них были на одинаковом сроке беременности.

— Ну… — начал доктор с сомнением.

— Хорошо. Давайте договоримся о 33. Но тогда, если ваша оценка верна, нынешняя ситуация все равно практически невероятна. Следовательно, нравится нам это или нет, остается четвертая — последняя возможность. Во время этого Потерянного Дня должно было иметь место внедрение оплодотворенного яйца.

Уиллерс выглядел сокрушенным, но было ясно, что его еще не до конца убедили.

— Не согласен с вами, что последняя. Могут существовать другие варианты, которые просто не приходят нам в голову.

Зеллаби сказал с нетерпением:

— А вы можете предложить другой путь оплодотворения, который бы не входил в противоречие с математическим барьером? Нет? Очень хорошо, из этого следует, что это не может быть зачатие, это инкубация.

Доктор вздохнул.

— Хорошо. В этом я с вами согласен! — сказал он. — Но, со своей стороны, вопрос о том, как это случилось, меня волнует постольку-поскольку. Меня волнует благополучие моих пациенток и тех, кто ими будет.

— Вас это будет волновать немного позднее, — сказал Зеллаби, — потому что все они имеют одинаковый срок, значит, роды пройдут в ограниченный период времени. В конце июня или в первую неделю июля. В случае, если все остальное будет нормально, конечно.

— Сейчас — твердо продолжал Уиллерс, — моя главная цель — снять беспокойство, а не возбудить его. И поэтому мы должны сделать все возможное, чтобы скрыть теорию внедрения как можно скорее и на возможно длительный срок. Иначе все это может вызвать ненужную панику. Для их пользы я и прошу вас относиться с пренебрежением ко всем предложениям такого рода, которые вам встретятся.

— Да, — согласился Зеллаби после некоторого раздумья. — Пожалуй, я согласен, в данном случае это — вынужденная цензура. — Он нахмурился. — Трудно понять, как женщина смотрит на все это. Могу сказать только то, что если бы я был призван, даже при самых благоприятных обстоятельствах, произвести на свет новую жизнь, такая перспектива внушала бы мне страх, а имей бы я какую-нибудь причину подозревать, что на свет появится непредсказуемая форма жизни, я, вероятно, сошел бы с ума. С большинством женщин такого не случилось бы, они морально более стойки, но некоторым из них все равно могло бы быть очень плохо, поэтому убедительно отмести такую причину будет лучшим решением. — Он задумался. — Теперь мы должны разработать линию, по которой моя жена будет действовать. Есть несколько вещей, от которых необходимо отгородиться. Это, прежде всего, огласка.

— О боже, конечно, — сказал Уиллерс. — Как только пресса узнает об этом…

— Сохрани нас Бог от этого. Ежедневные комментарии в течение шести месяцев. Они-то, конечно, не упустят ксеногенезиса. Пойдут конкурсы прогнозов и предсказаний. Хорошо, Милитари Интеллидженс удалось избежать огласки Потерянного Дня в газетах. Посмотрим, что они смогут сделать теперь.

— Да, нужна поддержка.

Подготовка к тому, что мы неофициально назвали собранием особой экстренности, величайшей экстренности для всех женщин Мидвича, была интенсивной. Нас навестил сам Гордон Зеллаби, которому удалось внести в обращение драматическое напряжение.

Когда в деревне стало известно, что очередное занятие по гражданской обороне, или что-то напоминающее его, в данном деле не играет роли, нахлынуло еще большее удивление: что же могло заставить доктора, викария, их жен, районную акушерку да еще и обоих Зеллаби так беспокоиться, чтобы обзвонить всех и передать персональное приглашение, известить, что не будет никакого сбора пожертвований и даже подадут бесплатный чай. Все это вызвало такой интерес даже у самых подозрительных, что зал был переполнен к назначенному часу.

Анжела Зеллаби, немного более бледная, чем обычно, и доктор с викарием сидели на возвышении. Доктор нервно курил, викарий казался погруженным в размышления, от которых время от времени отрывался, чтобы высказать какое-либо замечание миссис Зеллаби, а она с отсутствующим видом отвечала ему. Минут десять они ждали, пока все успокоятся, затем доктор попросил закрыть двери и открыл собрание коротким, но мало понятным призывом отнестись ко всему серьезно. Викарий поддержал его и свое выступление закончил так:

— Я со всей серьезностью прошу вас прослушать все, что скажет миссис Зеллаби. Мы перед ней в неоплатном долгу за ее согласие выступить перед вами. Я хочу также добавить, что на все, что она скажет, есть наше согласие — мое и доктора. Все это сделано только потому, что я уверен: женщина женщину поймет лучше. Вот мы и обременили ее таким заданием. А теперь мы с доктором Уиллерсом покинем зал, но останемся в вестибюле. Когда миссис Зеллаби закончит, мы, если потребуется, вернемся сюда и постараемся ответить на ваши вопросы. А теперь переключите ваше внимание на миссис Зеллаби.

Он кивнул доктору, и оба они вышли через дверь на возвышении. Она закрылась за ними, но не плотно.

Анжела выпила стакан воды, посмотрела на свои руки, лежащие на записях. Затем подняла голову, ожидая, когда затихнут разговоры. Когда все смолкло, она внимательно осмотрела зал, словно замечая каждое лицо.

— Во-первых, я хочу предупредить вас, — начала она, — что мне будет трудно объяснить, а вам не менее трудно поверить в то, что вы услышите.

Она опустила глаза и продолжала:

— Я жду ребенка. Я очень, очень рада и счастлива. Вполне естественно для женщины хотеть иметь ребенка и быть счастливой, зная, что будут дети. И совсем неестественной даже плохо бояться их. Дети должны нести радость. К несчастью, есть в Мидвиче женщины, которые не могут позволить себе таких чувств.

Некоторые из них стыдятся и боятся. Ради них мы и собрались. Помочь им и заверить их, что не нужно переживать.

Она снова оглядела зал.

— С вами случилось то, что очень странно. И случилось это почти со всеми женщинами Мидвича, которые могут иметь детей.

Зал сидел неподвижный и молчаливый, все глаза сосредоточились на Анжеле. Прежде чем закончить, она почувствовала справа от себя какое-то движение. Посмотрев туда, Анжела увидела и мисс Латирли, и ее постоянную приятельницу мисс Ламб. Анжела остановилась на середине предложения и обождала. Она слышала возмущенный тон мисс Латирли, но слов разобрать не могла.

— Мисс Латирли, — громко сказала она, — я правильно поняла, вы не считаете, что наш разговор лично вас касается?

Мисс Латирли встала и, дрожа от возмущения, произнесла:

— Да, вы правильно поняли. Никогда в моей жизни…

Мисс Латирли стояла, твердо глядя на миссис Зеллаби.

— Все это… — начала она, но передумала. — Хорошо, миссис Зеллаби, я в другое время заявлю свой протест против неслыханных наветов, которыми вы награждаете наше общество.

Она повернулась с негодованием и помедлила, явно ожидая, что мисс Ламб последует за ней. Но мисс Ламб не сдвинулась с места. Мисс Латирли нетерпеливо нахмурилась и посмотрела на нее. Мисс Ламб упрямо продолжала сидеть. Мисс Латирли открыла было рот, чтобы что-то сказать, но выражение лица приятельницы остановило ее. Мисс Ламб старалась не встречаться с ней взглядом. Она смотрела прямо перед собой, пока ее лицо не загорелось красной краской.

Странный тихий звук вырвался из груди мисс Латирли. Она протянула руку, чтобы ухватиться за стул. Ничего не говоря, она смотрела на свою подругу. За несколько минут она постарела и осунулась. Ее рука упала со спинки стула. Огромных усилий стоило ей собраться. Она решительно подняла голову, глядя вокруг невидящими глазами. Прямая и немного неуверенная, она одна последовала в конец зала.

Анжела молчала. Она ожидала взрыва комментариев, но ничего не последовало. Аудитория казалась шокированной и растерянной. Все люди снова повернулись к ней в ожидании, в тишине она вспомнила, на чем остановилась. Стараясь деловитостью снизить то эмоциональное напряжение, которое подняла мисс Латирли, она с усилием продолжала свое выступление.

Анжела видела, как мисс Ламб наклонилась вперед, прижав к глазам платочек, а добрейшая миссис Грант пыталась ее утешить. Но не только мисс Ламб нашла себе утешение в слезах. То здесь, то там вспыхивало что-то близкое к истерике, но не было ничего похожего на взрыв, которого она так боялась.

С чувством облегчения, довольная собой Анжела продолжала еще несколько секунд наблюдать за залом. Решив, что первая волна схлынула, она постучала по столу. Бормотание и всхлипывание прекратились, и все повернулись к ней. Анжела глубоко вздохнула:

— Ребенок ожидает от жизни счастья. Но жизнь трудная, и для некоторых из нас она будет еще труднее. Справедливо это или несправедливо, нравится нам это или нет, все мы: и замужние, и одинокие — находимся в одной лодке. Для презрения нет никаких оснований (и не должно быть). Все мы были поставлены в одинаковые условия, и если какая-нибудь замужняя женщина будет считать себя более других добродетельной, ей лучше подумать: как она сможет доказать, что ребенок, которого она носит, от ее мужа. Все это случилось со всеми нами. Мы должны ради всего лучшего сплотиться вместе. Нам нечего стыдиться, и нет между нами никакой разницы, за исключением того, что те, кто лишен любви своих мужей, лишен и помощи в трудный час, они будут нуждаться больше остальных в нашем сочувствии и заботе.

Она продолжала развивать эту мысль, пока не поняла, что на нее обратили внимание и запомнили. Потом перешла к другому аспекту.

— Но все это — наше личное дело, ни у кого из нас не может быть более важного личного дела. Я уверена, вы со мной согласитесь. Мы должны с этим справиться без постороннего вмешательства. Вы все, должно быть, знаете, как рвутся дешевенькие газеты ко всему более-менее необычному. Они создают снежную лавину, выставляют людей напоказ, как на ярмарке. И в результате жизнь людей, их дом, их дети им самим уже не принадлежат. Вы все читали в газетах об одном случае, когда в семье родилось сразу несколько детей, а потом профессора медицины, поддержанные правительством, вмешались, и вскоре родителей лишили их детей. Ну, а я не собираюсь терять своего ребенка таким образом, и я жду и надеюсь, что все вы чувствуете то же. Поэтому, если мы не хотим иметь, во-первых, массу неприятностей (а я предупреждаю, что если все станет общеизвестным, то разговоров в клубе, баре не оберешься, и с самыми отвратительными вымыслами) и, во-вторых, вполне вероятно, что детей у нас отнимут под предлогом изучения. Все мы должны не только не упоминать, но и не намекать вне деревни о наших делах. В наших силах самим решать, без вмешательства министерств и газет. Если в Трейне или еще где-нибудь будут интересоваться или незнакомцы начнут задавать вопросы, мы не должны, ради себя и наших детей, говорить что-либо. Мы должны делать вид, словно в Мидвиче нет ничего необычного. Ни в коем случае нельзя показывать, что мы что-то скрываем. Если мы будем вместе и заставим мужчин понять, что и они должны быть с нами вместе, мы не возбудим к себе интереса, и нас оставят в покое, как это обычно бывает. Это наше личное дело, и как будущие матери, мы будем защищать своих детей.

Она еще раз внимательно осмотрела аудиторию, как и в начале выступления. И закончила:

— Теперь я попрошу викария и доктора вернуться. Если вы не будете возражать, я присоединюсь к вам через несколько минут. Я знаю, что у вас масса вопросов.

Она выскользнула в маленькую комнату за спиной.

— Прекрасно, миссис Зеллаби, это действительно прекрасно, — сказал мистер Либоди.

Доктор Уиллерс сжал ей руку.

— Думаю, вы отлично справились, дорогая моя, — сказал он, следуя за викарием на сцену.

Зеллаби проводил ее к креслу. Она села и откинулась на спинку, закрыв глаза. Ее лицо было бледным и измученным.

— Думаю, тебе лучше пойти домой, — сказал ей Зеллаби.

— Нет, я буду в порядке через несколько минут. Я должна вернуться.

— Они могут обойтись и без тебя. Ты сделала все то, что от тебя требовалось, и сделала прекрасно.

— Я знаю, что должны чувствовать эти женщины. Это так невероятно, Гордон. Надо дать им возможность задавать вопросы и выговориться так, как им захочется. Они должны свыкнуться с этой мыслью. Им нужно чувство всеобщей поддержки. Я знаю потому, что тоже нуждаюсь в этом.

Она подняла руку и отвела волосы.

— Ты знаешь, Гордон, я только что говорила неправду.

— Что именно, дорогая? Ты так много говорила.

— О том, что я рада и счастлива. Два дня назад это была абсолютная правда. Я хотела ребенка — нашего, твоего и моего. А теперь боюсь, Я очень боюсь, Гордон.

Он сжал ее плечи. Она со вздохом положила голову на его руку.

— Дорогая моя Анжела, — сказал он, нежно гладя ее волосы. — Все будет хорошо, Мы присмотрим за тобой.

— Ничего не знать! — воскликнула она. — Знать только, что там кто-то развивается, не быть уверенным, кто и как… Я начинаю чувствовать себя, как животное.

Он легко поцеловал ее в щеку, продолжая гладить волосы.

— Ты не должна волноваться, — сказал он ей. — Я готов спорить, что когда он или она появятся на свет, ты, бросив лишь один взгляд на младенца, скажешь: «О боже! Да ведь это нос Зеллаби!» А если нет, мы вместе постараемся справиться с выпавшей на нашу долю судьбой. Ты не одинока, моя дорогая, и ты не должна чувствовать себя одинокой. Я с тобой, Уиллерс тоже. Мы все готовы помочь тебе, всегда. Она повернула голову и поцеловала его.

— Гордон, дорогой, я должна идти, — объявила она.

Зеллаби несколько мгновений смотрел ей вслед, затем пододвинул кресло к незакрытой двери, закурил сигарету и уселся, выясняя — по вопросам женщин — настроение деревни.

Задачей на январь было ослабить потрясение и управлять реакцией, чтобы таким образом сформулировать определенное отношение к происшедшему. Собрание можно было считать успешным. Атмосфера разрядилась, и присутствующие, выведенные из полуоглушенного состояния, приняли предложение о всеобщей солидарности.

Организаторы думали, что несколько человек будут держаться в стороне, но они также, как и остальные, не имели ни малейшего желания допускать в свою личную жизнь посторонних. Более того, те, кто хотел устроить шумиху, поняли, что деревня устроит им бойкот. Когда смущение уступило место уверенности, когда установилось некое равновесие среди незамужних женщин между испуганными, несчастными и чопорно самоуверенными, когда атмосфера уже не очень отличалась от той, что предшествовала празднествам и цветочным карнавалам, вновь утвержденный комитет почувствовал, что он добился успеха в наведении порядка.

Возникший комитет — Уиллерс, семья Либоди и Зеллаби, сестра Даниэла — был пополнен также мистером Артуром Криммом, который был выбран, чтобы защищать интересы нескольких возмущенных исследователей с Фермы, которые обнаружили, что и они вовлечены во внутреннюю жизнь маленького Мидвича.

Когда пять дней спустя комитет вновь собрался, то члены его поняли: завоевание надо беречь. Отношение к происходящему, которое было успешно создано, могло вылиться в обыкновенный предрассудок, если его аккуратно не направлять в нужное русло. Хотя бы в течение некоторого времени его необходимо было поддерживать и направлять.

— Мы должны организовать что-то напоминающее кампанию по спасению при стихийных бедствиях, но не внушая людям, что ситуация действительно соизмерима с бедствием.

Подобное предложение вызвало всеобщий возглас одобрения, лишь миссис Либоди, казалось, сомневалась.

— Но, — сказала она с сомнением, — мы должны быть честны.

Присутствующие посмотрели на нее с удивлением.

— Я имею в виду, — продолжала она, — что происшедшее можно отнести к разряду бедствий, не так ли? В конце концов без всякой причины ничего не случается. И в нашем случае есть причины, которые надо найти, и побыстрее.

Анжела смотрела на нее, нахмурившись.

— Что-то я вас не понимаю, — сказала она.

— Я хочу сказать, что когда в обществе происходит что-то необычное, то тому должны быть причины. Вспомните хотя бы бедствия Египта, Содома…

Последовала напряженная пауза. Зеллаби почувствовал, что необходимо как-то разрядить обстановку.

— С моей стороны, я считаю бедствие Египта не поучительным примером запугивания, техника его хорошо изучена и называется она — политика силы. Что касается Содома… — он остановился, перехватив взгляд жены.

— Э-э, — протянул викарий, осознав, что от него чего-то ждут.

Анжела пришла ему на помощь.

— Я думаю, вам не стоит волноваться об этом, миссис Либоди. Бесплодие, конечно, является классической формой заклятия, но я лично не помню примера, где возмездие приняло бы форму плодородия. И потом… это едва ли кажется благоразумным.

— Это зависит от плода, — мрачно возразила миссис Либоди.

Последовала еще одна неловкая пауза. Все, за исключением мистера Либоди, смотрели на миссис Либоди. Доктор Уиллерс попытался поймать взгляд сестры Даниэлы и затем вновь посмотрел на Дору Либоди, которая не показала вида, что всеобщее внимание ей неприятно. Она окинула всех извиняющимся взглядом.

— Извините, но боюсь, что причиной всему — я, — сказала она.

— Миссис Либоди… — начал доктор.

Она неодобрительно подняла руку.

— Вы добры, — сказала она. — Я знаю, вы хотите пощадить меня. Но пришло время признаться. Я грешница. Если бы я родила своего ребенка двенадцать лет назад, ничего бы не случилось. Теперь я должна искупить грех, нося ребенка, который не от моего мужа. Вполне понятно, что я очень огорчена: из-за этого страдаете все вы. Но это приговор.

Викарий, красный и обеспокоенный, вмешался, не дав ей договорить:

— Я думаю, э-э, вы извините нас…

Все задвигали стульями. Сестра Даниэла подошла к миссис Либоди и начала с ней разговор. Доктор Уиллерс наблюдал за ними, пока не заметил, что мистер Либоди сидит рядом с ним. Он успокаивающе положил руку ему на плечо:

— Это было потрясением для нас. Я ожидал несколько таких случаев, и ничего удивительного. Хороший сон изменит настроение. Я зайду к вам завтра утром.

Через несколько минут они разошлись, задумчивые и подавленные.

Политика, проводимая Анжелой, имела значительный успех. В оставшееся время в январе мы стали свидетелями такой программы общественной активности и душевного добрососедства, которая могла оставить в стороне только самых ярых противников.

В конце февраля я смог сообщить Бернарду, что все идет гладко. Я сообщил ему детали, накопившиеся со времени моего последнего доклада, но не смог дать подробной информации о мнениях и разговорах, преобладающих на Ферме, хотя он просил меня об этом. Исследователи или придерживались мнения, что эти события входят в круг секретности, или считали, что будет спокойнее вести себя так, как будто ничего и не произошло.

Мистер Кримм по-прежнему был единственным связующим звеном между Фермой и деревней, и мне казалось, что узнать какую-нибудь информации от него я смогу, либо получив разрешение открыть мой официальный интерес, либо Бернард должен встретиться с ним сам. Бернард предпочел последнее, и во время ближайшего визита Кримма в Лондон была устроена их встреча. Он зашел к нам на обратном пути, почувствовав необходимость поделиться некоторыми волнующими его заботами.

— Все это неприятно, — жаловался он. — Я просто не знаю, как мы будем распутываться с этими «сексуальными» проблемами, с разрешениями отлучиться… А потом это повлияет на весь план работы. Я объяснил подполковнику Уосткоту, что если его департамент действительно серьезно намеревается сохранить все дело в секрете, они должны делать это на высоком официальном уровне. В ином случае мы должны будем вскоре представить нашему начальству соответствующие объяснения. Я думаю, он уяснил мое положение. Но, клянусь моей жизнью, не вижу, какой аспект может заинтересовать в этом деле Милитари Интеллидженс.

— Вот жалость, — сказала Джанет. — А мы надеялись, что вы, поговорив с подполковником, узнаете что-нибудь и посвятите нас.

Казалось, жизнь в Мидвиче течет гладко, но чуть позднее одно из подводных течений вырвалось наружу и создало нам массу беспокойства.

После заседания комитета, которое преждевременно закончилось из-за миссис Либоди, он прекратил дальнейшую деятельность по наведению порядка и спокойствия в деревне. Но в один из мартовских дней викарий из Трейна, сопровождаемый своей женой, привез ее домой на машине. Они нашли ее, заявил викарий мистеру Либоди, на рынке, где она проповедовала, стоя на перевернутом ящике.

— Проповеди? — удивился мистер Либоди с некоторой неловкостью. — А о чем?

— О, ну это было нечто фантастическое, — уклончиво ответил викарий.

— Но я должен знать. Я уверен, доктор спросит об этом.

— Ну, это было что-то типа призыва к покаянию перед Судным днем. Жители Трейна должны покаяться и молить о прощении в страхе перед бедствиями, муками и адовым пламенем. Довольно диссидентские призывы, я бы сказал. И ко всему — никаких контактов с жителями Мидвича, которые уже страдают от Божьего недовольства. Если в Трейне не обратят внимание на это предупреждение, наказание постигнет и их.

— О, — еле сдерживая себя, сказал Либоди. — Она не сказала, в какой форме будет наказание?

— Божья кара, — сказал викарий, — наказание в виде детей. Это, конечно, вызывало в ответ сквернословие. Правда, как только моя жена обратила мое внимание на э-э… состояние миссис Либоди, дело стало более понятным, но не менее угнетающим. Я… О, вот и доктор Уиллерс, — он замолчал с явным облегчением.

Неделю спустя, в середине дня, миссис Либоди заняла позицию на нижней ступеньке Мемориала войны и начала говорить. Она была по этому случаю босой и одетой в платье из дерюги. Волосы ее были посыпаны пеплом. К счастью, не так много народа бывает в это время на улицах, и миссис Грант проводила ее домой до того, как она разошлась. Разговоры об этом через час расползлись по всей деревне. Вскоре стала гулять новость о том, что доктор Уиллерс рекомендовал ей отдохнуть в доме отдыха, что было воспринято больше с жалостью, чем с удивлением.

В середине марта Алан и Ферелин впервые после их свадьбы посетили Мидвич. Анжела не хотела беспокоить Ферелин положением дел в Мидвиче, пока она жила в маленьком городке среди незнакомых людей в ожидании отставки Алана. Озабоченность Алана, конечно, углубилась, когда он узнал все. Ферелин слушала, не перебивая, только поглядывая на Алана. Она прервала молчание:

— Вы знаете, у меня такое чувство, что это какая-то шутка. Я имею в виду… — Она замолчала, пораженная неожиданной мыслью. — О, как ужасно! Удар в спину для бедного Алана. Это может быть основанием для развода? О, дорогой! Ты хочешь развестись?

Зеллаби слегка наклонился, поглядев на дочь. Алан обнял Ферелин.

— Я думаю, мы еще немного подождем, ладно? — ласково сказал он.

— Дорогой, — сказала Ферелин, беря его за руку.

Затем она повернулась к Анжеле и попросила ее рассказать подробнее о реакции жителей деревни. Полчаса спустя они вышли, оставив мужчин вдвоем. Алан дождался, когда дверь плотно закроется.

— Вы знаете, сэр, по-моему, это удар ниже пояса.

— Да, да, вы правы. Приступ предрассудков — самое болезненное явление. Я говорю о нас, о мужчинах. Для женщин это, к несчастью, лишь первое препятствие.

— Это ужасное потрясение для Ферелин, впрочем, боюсь, и для Анжелы тоже, — добавил он поспешно. — Конечно, нельзя ожидать, что Ферелин сразу поймет все трудности. В такие вещи надо вникнуть.

— Мой дорогой, — сказал Зеллаби, — как муж Ферелин вы имеете право думать о ней все, что хотите. Но единственное, чего вы должны избегать для вашего собственного спокойствия, — это недооценивать ее. Она, уверяю вас, поняла много больше и глубже. Мне кажется, она немного схитрила. Конечно же, она все поняла, ведь она знает, что если будет выглядеть озабоченной, то вы станете беспокоиться о ней.

— Вы думаете? — уныло спросил Алан.

— Да. Более того, такое поведение вполне благоразумно. Бесполезные волнения утомляют. Лучшее, что может сделать человек в подобной ситуации, так это понять причину беспокойства, предпринимая практические шаги. Я предлагаю вам результат моих напряженных изысканий. Вы даже не представляете, сколько старинных поговорок, гаданий старых цыганок, предсказаний вспомнили в деревне. Мы стали в какой-то мере собирателями фольклора. Вы знаете, что в положении опасно проходить через кладбище в ночь на пятницу? Практически самоубийство — носить зеленое! Если нож или игла, упав, втыкается в пол, то будет мальчик, вы знаете об этом? Нет, я думаю. Но ничего. Я составил этот букет из цветов человеческой мудрости в надежде, что они успокоят моих издателей.

С надлежащей вежливостью Алан спросил, как продвигаются его труды. Зеллаби грустно улыбнулся.

— Я должен сделать последнюю часть «Британских огней» к концу следующего месяца. Я уже написал три главы. Если бы я помнил, с чем они связаны, без сомнения, нашел бы их устаревшими. Когда над головой висит топор, трудно сосредоточиться.

— Что меня больше всего поражает, так это то, как вы ухитряетесь держать в тайне все происходящее. Я бы сказал, что у вас для этого не было никаких возможностей, — заметил Алан.

— И я так думал, — подтвердил Зеллаби, — и все шокированы. Я думаю, это что-то вроде «голого короля», слишком велика правда, чтобы в нее верить. Но заметьте, и в Оннли, и в Стоуче говорят о некоторых из нас нелестные вещи, хотя, по всей видимости, они не имеют понятия о действительных масштабах событий. Говорят, что в обеих деревнях ходят слухи о том, что мы все позволили себе участвовать в одном из старинных веселеньких праздников перед Днем всех святых. Во всяком случае, некоторые сворачивают, когда мы проходим мимо.

— Вы уверены, что в миле от вас не имеют ни малейшего представления о том, что происходит в действительности? — спросил Алан.

— Я бы так не сказал. Они просто не хотят этому верить. Они, должно быть, наслышаны вполне достаточно, но считают, что все это сказка, придуманная, чтобы скрыть что-то более нормальное, но отвратительное. Уиллерс был прав, когда говорил, что защитный рефлекс оградит нормального человека от подобных сенсаций, пока дело не попадет в прессу. Одно слово в газетах — и все восемьдесят-девяносто процентов кинутся в крайность и поверят всему. Циничное отношение к нам этих двух деревень даже на руку. От них ничего интересного газеты не добьются, информация может исходить только от нас.

Самым тяжелым в первые недели после объявления реального положения дел стали стрессы. Мужья, когда обнаружили, что никто не смеет посмеяться над ними, так как разработана специальная система защиты тайны, стали более разумными. Разногласия между мисс Ламб и мисс Латирли были улажены через несколько дней после того, как мисс Латирли пережила потрясение. Мисс Ламб теперь находилась под таким прессом преданности, что его было трудно отличить от тирании.

Одно время было трудно с Гилли. О, ее нужно было видеть! Светловолосая, толстенькая, с красными пухлыми щечками. Она долго протестовала, заявляя, что предпочитает кукол и что для нее все слишком сложно.

Зеллаби привел еще несколько интересных случаев, После паузы Алан сказал:

— Вы говорили, что есть еще десять женщин, которые могли бы быть впутанными в это дело, но оказались вне его?

— Да, пятеро из них находились в автобусе на дороге из Оннли. И были на виду в течение всего Потерянного Дня. И это, по крайней мере, опровергает теорию оплодотворяющего газа, которая становится научным ужасом наших дней, — ответил Зеллаби.

«Я жалею, что обстоятельства не дозволяют официально поздравить вашу деревню с успешно проведенной операцией, — писал мне Бернард в начале мая. — Она проводилась осторожно и со всеобщей поддержкой, которая, честно говоря, удивила и поразила нас. Большинство из нас считали, что будет необходимо принять какие-то официальные меры. Теперь, спустя только семь недель, мы надеемся, что обойдется без этого. Наибольшую заботу сейчас доставляет мисс Фразер из штата мистера Кримма, но это не лежит виной ни на деревне, ни на самой девушке. Ее отец военный морской капитан, довольно странный человек, что-то задумал со своей дочерью. К счастью, мы организовали встречу с некоторыми влиятельными людьми и вовремя. Каковы ваши мысли? Переживает ли Мидвич все это?»

Ответить на это письмо было не так просто.

Если бы не всеобщая грусть, наверное, все казалось вполне приемлемым. С другой стороны, нельзя было избавиться от мысли, что за поворотом ждет что-то неизвестное, маленький детонатор, который может взорвать все.

У нас были свои взлеты и падения, и мы преодолевали их.

Иногда они приходили ниоткуда и распространялись, как инфекция. Для наиболее истеричных и предрасположенных к панике доктор Уиллерс быстро организовал рентген, который показал, что все выглядит вполне нормально.

Положение в мае можно было охарактеризовать, как «улучшение», но со вспыхивающим желанием начать битву. Доктор Уиллерс, рьяно выступающий за то, чтобы рожать уехали в Трейнский госпиталь, отменил свой совет, так как если в детях будет что-то ненормальное, то все предыдущие попытки держать в секрете окажутся бесполезными. С другой стороны, в Трейне не было столько места для такого феномена, как одновременное появление всего женского населения Мидвича, и одно это разожгло бы интерес общественности. Поэтому Уиллерс изматывал себя, чтобы сделать как можно лучше местные приготовления. Сестра Даниэла трудилась без устали, и вся деревня благодарила всевышнего, что День случился в то время, когда она отсутствовала. Уиллерс, понятное дело, выписал временного помощника. Маленькая комната в местном муниципалитете стала складом, и несколько больших коробок от мануфактурных и химических фирм к тому времени уже прибыли.

Мистер Либоди тоже почти выдохся. Было жалко его в связи с поведением миссис Либоди, и в деревне его уважали как никогда ранее. Миссис Зеллаби стойко придерживалась своей линии на солидарность и, поддерживаемая Джанет, продолжала заявлять, что Мидвич встретит все, что бы ни произошло, нерушимым объединенным фронтом. Я был полностью поглощен их работой.

Мистер Кримм имел некоторые трудности и послал подполковнику Уосткоту письмо, заявив, что единственной возможностью избежать общественного скандала будет перевод Фермы из гражданского ведомства в военное. И все же он не понимал, почему военная разведка так интересуется всей этой историей.

В середине мая произошло ощутимое изменение. До этого дух Мидвича не был так наполнен нездоровым ожиданием, как сейчас, когда все напряглись.

— Пора нам приниматься за дело! — сказал доктор Уиллерс мистеру Зеллаби.

— Есть некоторые препятствия: нытье глупых старух… — возразил Зеллаби. — Хорошо, если бы оно прекратилось.

— Это только одно из препятствий. А их намного больше.

Зеллаби немного помялся, но продолжал стоять на своем:

— Да, мы можем попытаться, мы уже много предприняли, чтобы избежать большего беспокойства.

— Гораздо больше, чем кажется, и почти все благодаря миссис Зеллаби, — сказал доктор.

Зеллаби подумал, а затем решился:

— Я очень озабочен ее достоянием, Уиллерс. Не могли бы вы поговорить с ней?

— Поговорить? О чем?

— Она гораздо больше взволнована, чем показывает. Это появилось два дня назад. Ничего особенного вроде бы не вызывало эту вспышку; но я вдруг осознал, что она смотрит на меня ненавидящими глазами, а на самом деле вы знаете, как она ко мне относится. А потом, хотя я и молчал, она воскликнула: «Для мужчины все просто! Он не проходит через все это сам. Он знает, что никогда и не поймет. Как он может понять? Он может переживать, но он всегда в стороне. Он не знает, что это на самом деле, даже когда все нормально, а уж о том, что происходит сейчас… Что значит лежать ночами и думать о том, что тебя просто использовали, словно ты больше не личность, а какой-то механизм, инкубатор. И так час за часом, ночь за ночью. Чем может быть тот, кто стал просто инкубатором? Конечно, ты-то это понять не сможешь. Это невозможно, это убивает. Я скоро сойду с ума. Я не выдержу все это…»

Зеллаби покачал годовой, замолчав.

— Чертовски мало мы можем сделать. Я даже не пытался ее остановить. Я думал, ей будет легче, если она выговорится. Но я был рад, если бы вы могли поговорить с ней, уверить ее. Она знает, что все обследования говорят, что развитие ребенка нормально, но она вбила себе в голову, что профессиональная необходимость заставляет вас говорить так в любом случае.

— Все верно, — сказал доктор. — Я не знаю, что бы я делал, если бы это было не так, но, конечно, так не может продолжаться. Я уверяю вас, что мои пациентки не испытывают такого облегчения от сознания того, что все в порядке, как я сам. Не беспокойтесь, я поговорю с ней, и все будет хорошо.

Через неделю стало ясно, что предсказание Уиллерса бледнеет перед действительностью. Чувство напряженности росло и становилось ощутимей день ото дня.

В конце следующей недели объединенный фронт Мидвича несколько ослaб. Мистеру Либоди приходилось нести все более и более тяжелую ношу всеобщей тревоги. Он делал все возможное, организовывал ежедневную помощь, в остальные дни разъезжал от одной беременной к другой, подбадривал каждую, как мог.

— Недооценка, — говорил Зеллаби. — Я не работал ни на одной пороховой фабрике, но представляю, что это может значить. Я чувствую, что в любую минуту что-то бесконтрольное, ужасное может произойти. И все же нам ничего не остается, как только ждать и надеяться, что этого не произойдет. Честно говоря, не знаю, как мы проживем еще месяц или около того.

Но процесс неожиданно стал еще и развиваться. Мисс Ламб, у которой вошло в привычку совершать небольшие прогулки под присмотром мисс Латирли, стала тому причиной. Одна из бутылочек из-под молока, аккуратно поставленная к задней стене коттеджа, случайно была кем-то перевернута, и когда они вышли, миссис Ламб наступила на нее. Бутылка покатилась — и она упала. Мисс Латирли втащила ее обратно в дом и рванулась к телефону.

Миссис Уиллерс все еще ждала мужа, когда он вернулся спустя пять часов. Она не услышала, как подъехала машина. Когда открылась дверь, он стоял на пороге, усталый и небритый. Таким жена его видела один или два раза за всю их совместную жизнь. Она обеспокоенно схватила его за руку.

— Чарли, Чарли, дорогой, что там? Не…

— Я пьян, Милли, извини. Не обращай на меня внимания, — сказал он.

— О, Чарли, ребенок, он…

— Просто реакция, дорогая. Только реакция. Ребенок прекрасный, понимаешь. Никаких отклонений и осложнений. Никаких. Он безупречен.

— Слава богу! — воскликнула миссис Уиллерс.

— У него золотые глаза, — сказал ей муж. — Смешно и забавно. Надеюсь, никто не возражает против золотых глаз?

— Нет, дорогой. Ну, конечно, нет.

— Само совершенство, за исключением глаз. Золотых глаз. И больше никаких осложнений.

Миссис Уиллерс помогла ему снять пиджак и проводила его в гостиную. Он упал в кресло, затем вдруг сел, ошарашенно оглядываясь.

— Так глупо, да? — сказал он. — Все беспокойства… А он безупречен… я, я… — он неожиданно разрыдался.

Миссис Уиллерс села на спинку кресла и обняла мужа.

— Ну, ну, мой дорогой, все хорошо, милый. Теперь все уже позади, — она повернула к себе его лицо и нежно поцеловала.

— Мог родиться черным, желтым, зеленым, как мартышка. Рентген тут не поможет. Если все женщины Мидвича последуют за мисс Ламб, ей нужно будет поставить икону в церкви.

— Знаю, дорогой, знаю. Но ты не должен больше тревожиться об этом. Ты ведь сказал, что он безупречен.

Уиллерс несколько раз утвердительно кивнул.

— Правильно, безупречен, — повторил он и снова кивнул. — Вот только золотые глаза. Золотые глаза, прекрасные. Безупречен. О боже, как я устал, Милли.

Месяцем позже Гордон Зеллаби мерил шагами комнату ожидания в лучшем Трейнском роддоме. Затем он понял, что нужно пересилить себя и сесть. В его годы подобное поведение выглядит смешным, сказал он себе. Для молодого человека все это выглядело бы совершенно естественно, а последние недели убедили его в том, что он больше не молод. Он чувствовал себя вдвое старше, чем год назад. Однако, когда через десять минут вошла сестра, она обнаружила, что он вышагивает по коридору.

— У вас мальчик, мистер Зеллаби, — сказала она. — И миссис Зеллаби велела передать, что у него ваш нос.

Прекрасным июльским утром Гордон Зеллаби, выйдя из почтового отделения, встретил маленькую семейную процессию, идущую из церкви. В центре была девушка, несущая ребенка, завернутого в белое. Она была слишком молода, чтобы выглядеть матерью этого ребенка, едва старше школьницы. Зеллаби лучезарно улыбнулся, и все улыбнулись ему в ответ. Но вот они прошли, а его глаза, глядящие вслед девочке, стали грустны.

Когда он вошел на церковный двор, навстречу ему вышел викарий.

— Здравствуйте, викарий. Все поете на крестинах? — сказал он.

Мистер Либоди приветствовал его, и они вместе зашагали по тропинке.

— Уже легче. Осталось двое или трое.

— И будет сто процентов?

— Почти. Должен признаться, я не ожидал этого. Но я думаю, они чувствуют, что хотя крещение и не урегулирует все это дело, но все же это лучше. Я рад, что они так делают. — он помолчал. — Вот эта молоденькая Мэри Хистон. Она выбрала имя Теодор. Выбрала сама, по собственному желанию. Я рад этому.

Зеллаби задумался, а затем кивнул:

— Я тоже рад, викарий, очень рад. И вы знаете, в этом неплохое признание для вас.

Мистер Либоди казался польщенным, но покачал головой.

— Нет, не для меня. То, что такой ребенок, как Мэри, захотела назвать свое дитя «Даром божьим» вместо того, чтобы стыдиться его, — это заслуга всей деревни. Совместная работа с прекрасным капитаном — миссис Зеллаби.

Некоторое время они шли молча, затем Зеллаби сказал:

— Однако факт остается фактом, как бы девочка это ни восприняла. Она обворована. Из ребенка она превратилась во взрослую женщину. По-моему, это грустно. У нее не было возможности расправить крылья. Время поэзии и романтики прошло. Ей остается только грустить об этом.

— Возможно, кто-то и согласится, но я сомневаюсь в этом. Поэтому поэзия встречается все реже… Но не только в этом дело, теперь нужно больше темперамента, чем в наши времена, чтобы перейти сразу от игрушек к детям.

Зеллаби покачал головой с сожалением.

— Полагаю, вы правы. Всю мою жизнь я считал предосудительными утопические взгляды женщин. И всю мою жизнь девяносто процентов из них показывали мне, что их это нисколько не волнует.

— Конечно, есть такие, кто не был обворован совсем, — вставил Либоди.

— Вы правы. Я только что заглянул к мисс Огл. Она не из таких. Она все еще растеряна, но она довольна. Можно подумать, она сотворила какое-то колдовство, сама не зная как.

Он помолчал и продолжил:

— Моя жена сказала, что через несколько дней возвращается миссис Либоди. Мы очень рады это слышать.

— Да, доктора удовлетворены ее состоянием.

— А как ребенок?

— С ним все в порядке, — ответил мистер Либоди грустно. — Она его обожает.

Он остановился у ворот сада.

— Да, — кивнул Зеллаби. — А что с мисс Фершам?..

— Она очень занята. Все еще считает, что щенки куда интереснее детей, но я замечаю, что это убеждение начало ослабевать.

— Даже самые упорные принимают случившееся. — согласился Зеллаби. — Как мужчина, я нахожу, что после сражения все успокаивается.

— Да, сражение было. Но сражение — только высшее проявление борьбы. А бороться еще придется много.

Зеллаби посмотрел на него более внимательно, а мистер Либоди продолжал:

— Кто они, эти дети? Есть нечто удивительное в их золотых глазах. Они… — он поколебался и добавил: —Я думаю, это не вид иного создания, которое вручает себя нам, но я постоянно возвращаюсь к тому, что должна быть какая-то проверка.

— Кого? Кем?

Мистер Либоди покачал головой:

— Возможно, мы никогда не узнаем. Какой-то тест мы уже прошли. Мы могли бы отвергнуть ситуацию, но мы приняли ее, словно это наше дело.

— Будем надеяться, что мы поступили правильно, — сказал Зеллаби.

Либоди выглядел ошарашенным.

— Но что еще?

— Не знаю. Да и кто может сказать, как нам поступать дальше?

На том они и расстались. Либоди собирался зайти еще к кому-то, а Зеллаби в задумчивости продолжал свою прогулку. Сделав всего несколько десятков шагов, он встретил мисс Бринкман. Она расторопно толкала перед собой коляску с ребенком. Внезапно она остановилась как вкопанная, беспокойно глядя на свое чадо. Затем она вынула ребенка из коляски, присела на ступени Мемориала войны и, расстегнув блузку, начала кормить ребенка грудью. Зеллаби некоторое время наблюдал за ней, но вскоре продолжил прогулку. Подойдя ближе, он приветливо поднял шляпу. Мисс Бринкман раздраженно взглянула на него, краснея, но не шевелясь. Она заговорила, как будто заикаясь:

— Мое поведение естественно, не так ли?

— Конечно, — заверил ее Зеллаби.

— Раз так, то уходите, — сказала она и заплакала.

Зеллаби медлил.

— Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезным?

— Можете: уходите, — повторила она. — Уж не думаете ли вы, что мне приятно чувствовать себя выставочным экспонатом.

Зеллаби все еще не решался уйти.

— Она голодна, — сказала мисс Бринкман. — Вы бы поняли меня, если бы ваш ребенок был одним из них. А теперь, пожалуйста, уходите.

Зеллаби еще раз поднял шляпу и удалился, как его просили. Он шел, озадаченно хмурясь, сознавая: что-то упустил, что-то было скрыто от него.

На полдороге к поместью звук машины заставил его остановиться. Машина затормозила тоже. Обернувшись, он увидел не продовольственный фургон, а маленький черный автомобиль Ферелин.

— Дорогая моя, — сказал он, — как это мило с твоей стороны. Я и не думал, что ты приедешь. Жалко, что меня забыли предупредить.

Но Ферелин не ответила на его улыбку. Ее лицо, немного бледное, было очень усталом.

— Никто не знал, что я приеду, даже я. Я не собиралась. — Она посмотрела на ребенка в люльке, стоящей на сидении рядом. — Это он заставил меня приехать, — сказала она.

На следующий день в Мидвич вернулось несколько человек. Первой была Маргарет Хексби из Норвича, вместе с ребенком. Она уже не состояла в штате Фермы почти два месяца, однако вернулась именно на Ферму, требуя приюта. Двумя часами позже приехала Диана Доусен из окрестностей Глечестера, тоже с ребенком и тоже с требованием предоставить ей место. С ней проблем было меньше, так как она все еще оставалась в штате, даже учитывая то, что она вернулась на несколько недель раньше запланированною срока. Третьей приехала мисс Полли Райтон из Лондона, которая находилась в глубокой депрессии после того, как я оказал помощь ее дядюшке, преподобному Хьюберту Либоди.

На следующий день приехали еще две бывшие сотрудницы Фермы, которые уже подписали бумаги на увольнение, но теперь дали понять, что именно Ферма должна найти для них комнаты в Мидвиче. После обеда приехала молоденькая мисс Дорри, которая жила с мужем в Девенпорте, а теперь решила пожить отдельно.

Вскоре вернулись и все остальные женщины, уехавшие из Мидвича с детьми, родившимися в один день.

Приехавших встретили по-разному. Мистер Либоди был рад своей племяннице. Доктор Уиллерс был обеспокоен и озадачен, опасаясь, как и миссис Уиллерс, что этот наплыв может вынудить доктора отложить отпуск, который она для него организовала.

Гордон Зеллаби обозревал этот интересный феномен с юридической сдержанностью. Единственный человек, на котором возвращение отразилось с наибольшей силой, был Кримм.

Несколько срочных писем было отправлено Бернарду. Дети появились в Мидвиче помимо желания их матерей и, чтобы избежать огласки, необходимо было принять срочные меры. План по уходу и поддержанию детей должен был быть принят на самом высоком официальном уровне.

Кримм жаловался, что он не способен самостоятельно справиться со всеми неурядицами, возникшими в его владениях. И что лишь вмешательство вышестоящих инстанций способно урегулировать положение дел на Ферме.

Доктор Уиллерс счел необходимым сочинить три послания. Первое он написал с использованием медицинских терминов, для протокола. Второе, более популярное, для всех желающих ознакомиться с ситуацией. Из того, что он написал, можно процитировать следующее:

«…выживаемость — сто процентов. Всего родилось — шестьдесят один: тридцать девочек и тридцать один мальчик. Проводилось только поверхностное обследование детей, но тем не менее можно выделить основные закономерности: …наиболее поражают глаза. По структуре они совершенно нормальны, но роговица уникальна по своей окраске — яркий, почти флюоресцирующий золотой цвет одинакового оттенка у всех. Волосы, мягкие и прекрасные, чуть темнее нормального блонда. Под микроскопом они плоские с одной стороны, и дугообразные с другой. Очертаниями похожи на букву „D“. Образцы, взятые у восьми детей, совершенно одинаковые. Пальцы и ногти более узкие, чем обычно. Никакого предположения об образовании клешни, когтей или чего-нибудь в этом роде сделать не могу. В самом деле, ногти немного более плоские, чем обычно, но еще рано утверждать что-либо определенное, до сего времени в протоколах не могу найти ни одного такого случая.

В предыдущем отчете было высказано предположение, что дети чуждого нам происхождения, так как выделяются… одинаковостью. Тот факт, что они не похожи на своих родителей, лишь подкрепляет это мнение. Дополнительные исследования будут проведены лишь после того, как будет определена группа крови одного из родителей. Я не обнаружил в литературе описания других случаев гуманоидного ксеногенезиса, но несмотря на это, не вижу причин, почему бы он был невозможен. Об этом догадались многие женщины, непосредственные участницы событий. Наиболее образованные согласны с подобным выводом, остальные считают, что верить подобному утверждению унизительно, и просто не обращают на него внимания.

Несмотря на разногласия родителей, дети совершенно здоровы, хотя своим поведением отличаются от нормальных детей того же возраста. Отличительными чертами являются: отношение размера головы к размеру тела, более характерное для детей старшего возраста, и еще — удивительный, едва заметный серебристый оттенок кожи, который волнует родительские чувства и присущ всем без исключения детям…»

Полностью прочитав доклад, Джанет накинулась на доктора:

— Послушайте, а как же вынужденное возвращение матерей с детьми? Вы же не можете так просто опустить этот вопрос, перешагнув через него.

— Одна из форм истерии, вызвавшая коллективную галлюцинацию, возможно, временную, — ответил Уиллерс.

— Нет, все матери, образованные и не образованные, соглашаются, что дети принуждают их. Жившие вдали не хотели возвращаться сюда, но приехали, потому что были вынуждены. Я разговаривала со всеми мамашами, и все они говорят, что неожиданно почувствовали сигнал горя, от которого могут избавиться, только вернувшись в Мидвич. Их попытки описать это влияние отличаются, видимо, это действует на них по-разному: одни чувствовали себя стесненными, другие голодными или мучились от жажды, третьи ощущали в голове странный шум. Ферелин сказала, что она просто умирала от невыносимой головной боли. Но, как бы то ни было, они все чувствовали, что это связано с детьми и единственный путь избавиться от непрекращающихся страданий — привезти их сюда.

То же касается и мисс Ламб. Она тоже чувствовала себя плохо, но так как она болела и не могла встать с постели, принуждение переключилось на мисс Латирли: и она не могла вздохнуть свободно, пока не отвезла ребенка в Мидвич. Как только она остановилась у миссис Грант, то, освободившись, смогла вернуться к мисс Ламб.

— Если мы будем принимать все эти сказки на веру, — сказал Уиллерс, — если мы будем помнить большинство пустых женских разговоров, мы просто перестанем удивляться их взглядам на жизнь, которые состоят из одних диспропорций, алогизмов и ночных кошмаров и в которых символические ценности перевешивают реальные. Что мы имеем на самом деле? Несколько женщин, ставших жертвой невероятного и необъяснимого феномена, и несколько детей, которые вовсе не их дети. Известно, что женщины склонны считать своих детей самыми лучшими. Если же женщина не контактирует с другими, то ей приходит в голову, что ее золотоглазый ребенок не совсем нормален по сравнению с другими детьми. Она напряженно ожидает ответа, либо подтверждающего, либо опровергающего ее подозрение. А для того, чтобы ребенок не выглядел ненормально, его следует поместить в среду ему подобных, в данном случае места лучше, чем Мидвич не найти. Именно поэтому женщины со своими золотоглазыми детьми и возвращаются в Мидвич.

— А мне кажется, что все происходит не совсем так, — возразила Джанет. — А что вы скажете о случае с мисс Велт?

Этот вопрос имел скрытый смысл: однажды Джанет, зайдя в магазин с миссис Грант, обнаружила ее за странным занятием. Вся в слезах, мисс Велт тем не менее раз за разом втыкала в себя иголку. Подобное поведение показалось миссис Грант ненормальным, поэтому она отвела ее к доктору. Уиллерс дал мисс Велт успокоительного, и когда ей стало лучше, она рассказала, что меняя пеленки, нечаянно уколола мальчика. Он пристально посмотрел на нее своими золотыми глазами, заставляя… вкалывать в себя иголку.

— Ну, извините, — ответил Уиллерс. — Если вы хотите рассказать еще о каких-то истерических припадках с выдиранием волос или с какими-нибудь другими симптомами, — расскажите, мне будет интересно.

— А Хариман тоже, — не унималась Джанет.

Хариман однажды появился в приемной Уиллерса в ужасном виде. Нос разбит, выбиты два зуба, оба глаза были подбиты. Он сказал, что был избит тремя неизвестными мужчинами, но тех никто не видел. С другой стороны, двое местных мальчишек утверждали, что видели в окно, как Хариман яростно лупил себя обеими руками. А на следующий день кто-то заметил синяк на лице ребенка Харимана.

Уиллерс пожал плечами.

— Если Хариман пожалуется, что его топтали два розовых слона, я не буду удивлен, — сказал он.

— Ну, если вы сами не вставите в свой отчет эти факты, я напишу дополнительный рапорт, — сказала Джанет.

И она сделала это. В заключение она написала: «Это не является, как считает доктор Уиллерс, следствием истерии, это просто факты. Ситуация должна быть принята как она есть, исследована и понята. Среди слабовольных есть тенденции к предрассудкам, стремление наделить детей магической силой. Такого сорта чепуха не приносит никакой пользы. Необходимо беспристрастное исследование…»

Исследования, хотя и в более общих направлениях, были темой третьего рапорта доктора Уиллерса, написанного в форме протеста.

«… В первую очередь, я не понимаю, почему Милитари Интеллидженс вообще интересуется этим делом. Во-первых, если уж на то пошло, интерес должен быть всесторонним.

Мои записи — это только наблюдения обыкновенного практикующего врача, а изучение должно быть разнообразным.

То, что военные вмешиваются во многие отрасли науки, к тому же без всякой необходимости, — абсурдно! Но такой феномен не должен замалчиваться и оставаться неизученным. Препятствие со стороны военных — просто скандал. Необходимо иметь возможность изучать сравнительное развитие детей хотя бы в рамках официальной секретности.

Подумайте о трудностях, с которыми удавалось наблюдать обычных тройняшек и четверняшек, и посмотрите на материал для наблюдения, который мы имеем. Шестьдесят одинаковых детей, таких одинаковых, что большинство матерей не могут их отличить, хотя и скрывают это. Подумайте о работах по изучению сравнительных данных в условиях одинакового окружения, общения, диет и всего остального. Все, что происходит сейчас, — это сжигание книг до того, как они написаны. Необходимо что-то предпринять, пока не все шансы потеряны…»

Все эти послания завершились кратким визитом Бернарда и целым вечером острых дискуссий. Дискуссии закончились частичным обещанием Бернарда расшевелить министерство здравоохранения на немедленные практические действия.

Когда остальные покинули нас. Бернард сказал:

— Теперь, когда официальный интерес к Мидвичу станет открытым, было бы очень полезно завоевать благорасположение Зеллаби. Сможете ли вы организовать встречу с ним?

Я позвонил Зеллаби, который сразу же согласился. После обеда я отвез Бернарда в Киль Мейн и оставил его там.

Он вернулся двумя часами позже и выглядел задумчивым.

— Ну, — спросила Джанет, — что же будет с сагой о Мидвиче?

Бернард посмотрел на меня.

— Мидвич меня заинтересовал, — сказал он. — Большинство ваших рапортов были отличны, но я сомневаюсь, что вы правильно воспринимаете Зеллаби. Я понимаю… Зеллаби говорит много, и иногда это просто сотрясение воздуха, но то, что вы передавали, касалось больше форм, чем содержания.

— Извини, если я тебя в чем-то повел по ложному следу, — согласился я. — Что касается Зеллаби, то вся трудность состоит в том, что сущность его очень уклончива, часто он высказывается только намеками. Далеко не все из того, что он говорит, необходимо вносить в рапорт, он упоминает о вещах вскользь, и, когда он выскажется, ты не знаешь, серьезно это — или просто его выкладки, игра с теориями. И нельзя быть уверенным в том, что он подразумевает. Все это только осложняет задачу.

Бернард кивнул.

— Теперь я все понимаю, сам прошел через это. Я потратил десять минут, излагая свою мысль: а не является ли цивилизация, если посмотреть на нее сугубо через призму биологии, формой упадка… А он перешел к вопросу о том, что разрыв между гомо сапиенс и остальными живыми существами не так уж велик, и предположил: не будет ли лучше для нашего развития, если нам придется удовлетвориться положением какого-то другого сапиенса или, по крайней мере, образца человека. Я понимаю, что все это имеет основание быть высказанным, но убейте меня, я не понимаю значения его слов. Одно совершенно ясно: он все замечает. Кстати, он придерживается того же мнения, что и доктор, относительно обследования экспертами, но по другим причинам. Он считает, что это не истерия, и хочет знать, что же это на самом деле. Кстати, вы знали, что дочь Зеллаби пыталась увезти ребенка на машине на следующий день?

— Нет, я об этом не знала, — ответила Джанет. — А что значит пыталась?

— Только то, что через шесть миль она была вынуждена сдаться и вернуться домой. Ему это не понравилось. Зеллаби сказал так: «Плохо, когда мать устает от привязанности ребенка, — это серьезно». Он чувствует, пора что-то предпринять.

Прошло почти три месяца, пока Алан Хьюг освободился, чтобы приехать на уикенд, и поэтому высказанное Зеллаби намерение перейти к решительным действиям пришлось откладывать.

К этому времени «нежелание Детей» (теперь стала писаться заглавная «Д», чтобы отделить их от обычных детей) быть удаленными из непосредственного соседства с Мидвичем, стало общеизвестным. Это было неудобно, так как вызвало массу проблем. Например, кто присмотрит за ребенком, когда его матери нужно куда-то отлучиться? Но серьезных неприятностей это не вызывало. Скорее считалось слабостью — еще одно неудобство плюс к остальным, неизбежным с маленькими детьми.

У Зеллаби был свой взгляд на вещи, но он терпеливо дождался воскресного вечера, когда смог увести своего зятя в сад, в маленькую беседку, где никто не мог помешать им. Когда они уселись, он с необычной прямотой подошел к делу:

— Мой мальчик, я хочу заявить вам следующее: я бы чувствовал себя намного счастливее, если бы вы забрали Ферелин отсюда.

Алан смотрел на него с удивлением, затем слегка нахмурился:

— Я думаю, вам вполне ясно, что я ничего так не хочу, как того, чтобы она жила со мной.

— Конечно, конечно, мой мальчик. В этом нет сомнения. Но в данный момент я озабочен чем-то более важным и не собираюсь вмешиваться в ваши личные дела. Я думаю о том, что необходимо сделать для Ферелин, а не о том, что вы оба хотите или что вам нравится.

— Она хочет уехать. Однажды она уже пыталась, — напомнил Алан.

— Я знаю, но она хотела взять с собой ребенка, а он вернул ее обратно, как это уже было однажды. И, судя по всему, так будет повторяться, если она будет пытаться уехать снова. Вы должны увезти ее без ребенка. Если вы сможете уговорить ее сделать это, мы организуем для ребенка прекрасный уход. Возможно, что когда он не будет непосредственно рядом с ней, он не будет иметь никакого влияния на нее, кроме простой симпатии.

— Но, по Уиллерсу…

— Уиллерс поднимает пустой шум, чтобы только показать, что он сам не испуган. Не думаю, что его методы самоуспокоения много значат. Он не видит того, чего сам не хочет видеть. Пока его методы никому не помогли.

— Вы думаете, что не истерия была причиной возвращения Ферелин и всех остальных обратно в Мидвич?

— А что такое истерия? Функциональное расстройство нервной системы. Естественно, определенная нервная напряженность была у многих женщин, но вся беда Уиллерса состоит в том, что он остановился там, где должен был начать. Вместо того, что бы принять это и честно спросить себя, почему реакция приняла именно такую форму, он скрывается за завесой общих фраз о долгом периоде всеобщего возбуждения… Я не обвиняю его. Он сделал вполне достаточно. Теперь он выдохся и заслуживает снисхождения. Но это не значит, что мы должны допускать искажения фактов, которыми он занимается. Например, если даже он сам наблюдал эти «истерии», он не упомянул, что ни одна из них не обходится без присутствия хотя бы одного из Детей.

— В самом деле? — переспросил Алан.

— Все без исключения, Это чувство неудобства возникает только вблизи Ребенка. Отделите его от матери или удалите мать — и неудобство исчезнет.

— Но я не совсем понимаю, как это происходит.

— И я не имею понятия. Можно предположить что-то связанное с гипнозом. Но что бы то ни было, меня удовлетворяет главное объяснение: Дети сознательно действуют на своих родителей. Именно поэтому все и вернулись в Мидвич.

— Да, и с тех пор никто не может увезти Ребенка дальше, чем на шесть миль.

— Женщины не могут покинуть Мидвич вместе с Детьми, но если ребенок остается дома, мать может отправиться и в Трейн, и куда захочет. Уиллерс считает, что истерика, возникающая у женщин, покидающих Мидвич вместе с детьми, проистекает из чувства страха: пока ребенок дома — он в безопасности, так они считают. Поэтому Ферелин может уехать из Мидвича, оставив Ребенка. Вы должны помочь ей решиться.

Алан задумался.

— Что это, ультиматум? Заставить ее сделать выбор: Ребенок или я. Это жестоко, не правда ли?

— Дорогой мой. Для вас ультиматум выдвинул Ребенок. Вам же остается одно: до конца осознать ситуацию. Единственно возможным для вас компромиссом будет подчинение воле Ребенка и переезд в Мидвич на постоянное жительство.

— Что я смогу сделать в любом случае, — отметил Алан.

— Ну и ладно. Ферелин в течение долгих недель пыталась найти выход из создавшейся ситуации, так что она должна понять вас. И вы должны ей в этом помочь.

Алан медленно сказал:

— Вы требуете от меня решительных действий?

— Да. А что еще можно предпринять? Ведь Ребенок не ваш.

— Мм-м… — пробормотал Алан.

Зеллаби продолжал:

— Но это и не ЕЕ Ребенок. Иначе я бы не стал обо всем говорить. Ферелин, как и остальные женщины, невольно втянутые в авантюру, может иметь более интимные отношения с Детьми, чем обычно бывает. Учтите, ваш ребенок не имеет ничего общего с вами. И лишь в результате действия какой-то необъяснимой силы Ферелин привязалась к нему и вынуждена его нянчить. Он не ваш ребенок, и он не принадлежит ни к одной расе людей на земле. Даже Уиллерс признает это. Нам не известно, кто они, хотя охарактеризовать процесс их появления мы можем: назовем этот феномен мутацией. Мутация широко распространена, но в данном случае она возникла и существует за счет поддержки извне. Никто не предполагал, что явление примет такие масштабы, количество к тому же не влияет на качественные факторы.

Все Дети — пришельцы. Кукушата. Кукушка отложила яйца в гнездо, но почему именно в ЭТО? На чем основывался выбор? В нашем случае этот вопрос не играет главной роли. Яйцо уже высижено, а вот что станет делать птенец? Его поведение, скорее всего, будет основываться на инстинкте самосохранения, а он будет характеризоваться жестокостью.

— Вы действительно считаете, что существует аналогия?

— Я совершенно уверен в этом.

Некоторое время они оба сидели тихо, задумчиво. Зеллаби застыл в своем кресле, Алан вглядывался вдаль. Наконец, он не выдержал и сказал:

— Хорошо, Полагаю, большинство надеется, что в один прекрасный день все станет на свои места. Теперь я понял, что это заблуждение. Но что же, в таком случае, произойдет дальше?

— Не думаю, что это будет чем-нибудь приятным, — ответил Зеллаби. — Кукушки выживают потому, что они грубы и имеют одну цель. Вот почему я хочу, чтобы вы увезли Ферелин подальше от Мидвича. Это будет трудно, но сделайте все возможное, чтобы заставить ее забыться и жить спокойной жизнью. Это будет трудно, но не настолько, как в случае, если бы Ребенок был ее собственным.

Алан нахмурился.

— Это трудно, — сказал он, — Несмотря ни на что, у нее материнское чувство к Ребенку типа физического влечения и чувства ответственности.

— Так и должно быть. Именно потому бедная пеночка изматывает себя до изнеможения, пытаясь прокормить прожорливых кукушат. Они эксплуатируют инстинкт матери. Действие такого инстинкта необходимо для продолжения рода, Но в данном случае Ферелин просто не должна оказаться обманутой чувством материнства.

— Если бы у Анжелы был такой ребенок, как бы вы поступили? — медленно, растягивая слова, спросил Алан.

— Сделал бы тоже самое, что советую сделать вам. Увез бы Анжелу из Мидвича, продал бы дом, разорвал бы все нити, связывающие ее с этим местом. Я мог бы и сейчас сделать это, хотя она и не вовлечена в эту историю. Подождем: все зависит от того, как повернутся события. Волшебные истории меня не интересуют, а потенциальные возможности Детей нам еще до конца не известны. Тем не менее, чем скорее вы увезете Ферелин, тем спокойнее я буду себя чувствовать, Но мне не хотелось бы ей что-то говорить. С одной стороны, это ваше личное дело, с другой — существует риск, что, высказывая свои не совсем ясные предчувствия, я, возможно, и не прав. Как говорится, вам и карты в руки. Однако, если вам трудно решиться или трудно сообщить Ферелин, Анжела и я вам поможем.

— Надеюсь, это не понадобится. Мы оба отлично понимаем, что дальше так продолжаться не может. Теперь я получил дополнительный толчок, так что мы уладим дело.

Они продолжали сидеть, молча размышляя каждый о своем. Алан испытывал чувство облегчения: его отрывочные предчувствия и опасения наконец-то сконцентрировались и дали заряд для активною действия. Беседа с тестем произвела на него сильное впечатление, ведь тот излагал одну за другой мысли, которые отвечали на все его вопросы. Размышления Зеллаби были крайне интересными и разнообразными. Алан хотел продолжить дискуссию, но тут увидел Анжелу, пересекающую лужайку. Она подошла, села в кресло рядом с мужем и попросила сигарету. Зеллаби протянул ей пачку. Некоторое время мужчины следили за ней, за тем, как она нервно затягивается.

— Что-то случилось? — спросил Зеллаби.

— Я еще не совсем уверена. Мне только что звонила Маргарет Хексби. Она уехала.

Зеллаби удивленно поднял брови.

— Ты имеешь в виду из Мидвича?

— Да, она говорила из Лондона.

— О! — сказал Зеллаби и задумался.

Алан спросил, кто такая Маргарет Хексби.

— О, извините. Вы не знаете ее, это одна из бывших сотрудниц Кримма. Очень талантливая, как я поняла… Доктор физики Маргарет Хексби из Лондона.

— Она одна из многих? — поинтересовался Алан.

— Да, одна из наиболее «обиженных», — сказала Анжела. — Теперь она решила покончить с этим и уехала, оставив Ребенка на Мидвич. Она решила, что для официального заявления я самый подходящий человек и хотела все уладить с Ребенком.

— Где он теперь?

— Там, где она квартировала. В коттедже миссис Дорри.

— И она просто ушла оттуда?

— Вот именно. Миссис Дорри еще не знает. Мне придется пойти и сказать ей.

— Должно быть, это ужасно, — сказал Зеллаби. — Я прекрасно представляю настроение женщин, у которых останавливались девушки с Фермы. Они вышвырнут их, пока те не смотались, как Хексби. Может, подождать, пока Кримм вернется? В конце концов, Мидвич не отвечает за этих женщин. Кроме того, она может одуматься.

— Не эта, я думаю. Это не минутный порыв. Она прекрасно все продумала. Ее доводы: она никогда не просилась в Мидвич, ее просто направили сюда. Если бы они направили ее в область желтой лихорадки, то отвечали бы за все осложнения, а так как послали сюда, то пусть распутываются теперь сами.

— Хм, — сказал Зеллаби. — Но это сопротивление могут не принять в высших кругах.

— Однако, это ее решение. Она оставляет Ребенка и считает, что она так же отвечает за него, как если бы его подбросили к ее двери, и поэтому нет причин, почему она должна ломать всю свою жизнь, бросать работу, науку. Она говорит, что не знает, кто больше ответственен — Ферма или Мидвич, но это не ее дело. Она откажется платить что-либо, если только не будет официальной установки. В этом случае миссис Дорри или другая добрая душа, которая захочет взять Ребенка, будут получать два фунта в неделю, которые будут присылаться регулярно.

— Ты права, моя дорогая. Она все продумала. Все это нужно было предусмотреть. Я думаю, законная ответственность за Детей когда-то должна быть установлена. Привлечь к суду?

— Я не знаю, но она обдумала и такую возможность. Если так случится, она будет драться в суде. Она уверена, что медицинское освидетельствование установит, что она была поставлена на место матери без ведома и согласия, поэтому не несет ответственности. Если и это провалится, она будет судиться за нанесение оскорбления и ущерба.

— Весьма интересно, — сказал Зеллаби.

— Но она надеется, что до суда не дойдет.

— В этом она права, — согласился Зеллаби. — Мы делали все возможное, чтобы сохранить в тайне нашу историю, а этот суд соберет журналистов со всего света. Бедняга Кримм и бедняга подполковник Бернард… Интересно, хватит ли их власти теперь? — Он немного подумал. — Дорогая, я только что говорил с Аланом про то, чтобы увезти Ферелин. Теперь это необходимо ускорить. Как только станет известно, многие последуют примеру Маргарет Хексби.

— Да, некоторые могут это сделать, — согласилась Анжела.

— В таком случае возможно, что и многие другие последуют ее примеру. Быть может, стоит что-либо предпринять, чтобы остановить их?

— Но вы же знаете, что может вмешаться общественность.

— Дело не в общественности, дорогая. Мне интересно, что случится, если вдруг выяснится, что Дети не желают оставаться в Мидвиче одни, так же, как они не желали уезжать далеко от Мидвича?

— Ты действительно так думаешь?

— Не знаю. Я лишь пытаюсь представить себя на их месте. Если так, они должны противодействовать любым факторам, уменьшающим их комфорт и снижающим внимание родителей к ним. Не надо быть кукушкой, чтобы понять это. И хотя это всего лишь предположение, но стоит задуматься.

— Как бы то ни было, а Ферелин лучше уехать подальше от Мидвича, — согласилась Анжела. — Для начала, можно предложить ей уехать на две-три недели, — обратилась она к Алану.

— Хорошо. Именно с этого я начну, — сказал Алан. — Где же Ферелин?

— Я оставила ее на веранде…

Зеллаби наблюдал, как Алан пересек лужайку и исчез за углом дома. Потам он обернулся к жене.

— Я думаю, все не так страшно, — сказала Анжела. — Естественно, Ферелин захочет остаться с Ребенком. У нее слишком развито чувство долга. А тут еще конфликтная ситуация, она устала.

— Она очень привязана к Ребенку?

— Трудно сказать. Влияние традиций и общественного мнения сказывается. Хотя каждый должен исходить из личных убеждений и голоса совести.

— Так как же поступить Ферелин? — напряженно спросил Зеллаби.

— Она много натерпелась, вынашивая ребенка… Своего ребенка. Теперь ей предстоит осознать, что золотоглазый — не ее ребенок, а она — не его мать. Над этим необходимо хорошо подумать, — Некоторое время она сидела, задумавшись. — Ежедневно на ночь я читаю молитву. Не знаю, слышат ли ее, но я очень хочу, чтобы там знали, как я благодарна за своего ребенка.

Зеллаби нежно взял ее за руку.

— Всякий биологический вид борется за жизнь, применяя при этом любые средства, как бы грязны они ни были.

— Что ты придумал, Гордон?

— Я все время думаю о кукушках. Они настойчивы в стремлении выжить. Причем, они так настойчивы, что остается лишь один выход — избавиться от них, когда они занимают чужое гнездо. А я ведь гуманист…

— Я знаю, Гордон.

— Больше того, я цивилизованный человек. Поэтому я не могу одобрить то, что сделать просто необходимо. То же происходит с остальными людьми. Поэтому мы, как бедные пеночки, будем выкармливать инопланетные чудовища, предав собственную культуру. Странно, не правда ли? Люди способны топить котят, но в то же время не способны понять, что заботливо растят чужеродные существа.

— Ты действительно думаешь, что мы должны сделать ЭТО?

— Да, дорогая.

— Это не похоже на тебя.

— Не похоже только потому, что мы никогда не сталкивались с подобной ситуацией. Мне пришло в голову, что тезис «живи сам и не мешай жить другим» применим лишь в определенных рамках. Пока он играл охранительную роль, я с ним соглашался, но когда я почувствовал, что мое место под солнцем под угрозой, он мне тут же разонравился.

— Но, Гордон, дорогой, я уверена, что твои опасения преувеличены. В конце концов несколько малышей, отличающихся от других…

— …которые по своему желанию способны вызвать у родителей невроз. Не забудь и Харимана: они способны защитить себя, заставить выполнить свои желания.

— Все это может исчезнуть, когда они подрастут. Мы ведь знаем о взаимопонимании, и о гипнозе…

— Единичные случаи. А мы имеем множество взаимосвязанных: шестьдесят один ребенок! И они самые практичные и самовлюбленные детки, которые когда-либо существовали. Они крайне самоуверенны, поэтому неудивительно, что они способны получить все, чего захотят. В данный момент они еще на том уровне развития, на котором желаний не так много, но позже…

— Доктор Уиллерс говорит… — начала было Анжела.

— Уиллерс ведет себя, как зазнавшийся страус. Его вера в истерии мало обоснована. Надеюсь, отпуск пойдет ему на пользу.

— Но, Гордон, ведь он как-то пытался объяснить…

— Дорогая, я достаточно спокойный человек, но не испытывай моего терпения. Уиллерс никогда не пытался объяснить происходящее. Он воспринимал определенные факты, когда от них нельзя было увильнуть, остального он старался не замечать; подобное отношение к происходящему не имеет ничего общего с попыткой его понять.

— Но ведь должны существовать какие-то объяснения?

— Конечно.

— Что же ты думаешь?

— Нам придется подождать, пока Дети подрастут и представят нам дополнительные доказательства.

— Но какая-то гипотеза существует?

— Боюсь, ничего обнадеживающего.

— Но что именно?

Зеллаби в ответ покачал головой.

— Я не готов к ответу, — проговорил он. — Но как благоразумной женщине могу задать тебе вопрос: если бы ты захотела получить власть над обществом, которое вполне устойчиво, к тому же хорошо вооружено, что бы ты предприняла? Приняла бы ты его условия или пошла бы на крайние меры? А может, выгоднее использовать тактику «пятой колонны»?

Следующие несколько недель внесли в жизнь Мидвича ряд перемен. Доктор Уиллерс оставил практику, передав ее молодому врачу, помогавшему ему во время кризиса. Вместе с миссис Уиллерс он отправился в круиз в состоянии сильного нервного истощения, к тому же перессорившись со всем начальством.

В ноябре город охватила эпидемия гриппа, от которого умерли трое стариков и трое Детей. Один из них оказался сыном Ферелин. Когда Ребенку стало хуже, ей сообщили об этом. Но, приехав, она уже не застала его в живых. Кроме него умерли две девочки.

Незадолго перед эпидемией эвакуировали Ферму. Впервые об эвакуации объявили в понедельник, грузовики прибыли в среду, а к концу недели новые лаборатории с дорогостоящим оборудованием опустели, оставив в жителях чувство, что они были свидетелями какой-то гигантской пантомимы. Мистер Кримм и его штат тоже уехали, и от Фермы осталось только четверо золотоглазых Детей, которым нужно было найти приемных родителей.

Неделю спустя пара, назвавшаяся Фирманами, переехала в коттедж, который ранее занимал Кримм. Фирман представился как медик, специализирующийся по социальной психологии, а его жена — доктор медицины. Нам дали понять, что будут изучать развитие Детей по поручению какого-то официального лица. Этим они и занимались, постоянно шныряя по деревне, что-то высматривая и заглядывая в коттеджи, частенько посиживая на скамейке у Грина. Их напористость преобладала над конспирацией, а их тактика вызывала недовольство и неприязнь в деревне. Но своим упорством и настойчивостью в конце концов они завоевали нечто вроде признания.

Мы с Бернардом проверили их. Он сказал, что к его департаменту они не имеют никакого отношения, но что с документами у них все в порядке. Мы чувствовали, что это был результат стремления Уиллерса изучать Детей, но как бы там ни было, мы позволили им заняться своим делом. Какими бы интересными в научном отношении ни были Дети в первый год их жизни, сейчас мало что могло привлечь к ним внимание. Кроме их сохраняющегося стремления остаться в Мидвиче, напоминания об их силе стали редки. Они были, как сказал Зеллаби, на удивление разумными и спокойными Детьми.

Время текло спокойно, и не только мы с Джанет, но и другие начали сомневаться, не пригрезилось ли все случившееся.

Однажды ранним летним утром Зеллаби сделал открытие, которое ускользнуло от Фирманов, несмотря на их неусыпное наблюдение. Он прибыл в наш коттедж. Я сказал, что занят, но он был не из тех людей, кто откладывает намеченное.

— Я знаю, мой дорогой. Но это очень важно. Мне нужны надежные свидетели.

— Свидетели чего? — поинтересовался я.

— Я просто прошу вас пронаблюдать эксперимент и сделать собственные выводы. А вот и наш аппарат, — он пошарил по карманам и положил на стол маленький резной ларчик, чуть больше спичечного коробка, с замочком и секретом, — две пластины величиной в ноготь нужно повернуть в правильное положение — и он откроется. — Он потряс ларчик, и в нем что-то застучало.

— Конфеты, — объяснил он. — Одна из новинок фирмы «Миноус». Внешне, кажется, никак не откроешь, но чуть надавишь пластину, ларчик без труда откроется — и конфета ваша. Зачем нужно беспокоить себя созданием такой штуковины знают только японцы, но для нас она сыграет хорошую службу. Кого из Мальчиков мы выберем?

— Никому из них нет еще и года.

— Но во всех отношениях это хорошо развитые двухлетние Дети. И потом: я ведь предлагаю не тест на знания… и вообще, я ни в чем не уверен. Чей Мальчик?

— Хорошо. Миссис Грант — сказала Джанет и мы поехали к ней.

Миссис Грант проводила нас на задний дворик, где играл Ребенок. Он выглядел года на два. Зеллаби дал ему ларчик, тот потряс его, радуясь постукиванию внутри, понял, что там что-то есть интересное, и попытался открыть, но тщетно. Зеллаби дал ему время поиграть, а затем достал из кармана конфету и обменял ее на шкатулку, все еще не открытую.

— Не понимаю, что вы собираетесь нам показать. — сказала Джанет, когда мы вышли.

— Терпение, моя дорогая, терпение, — сказал Зеллаби ободряюще. — Кто будет следующим?

Джанет предложила викария, не Зеллаби не согласился.

— Нет, этот не пойдет. И Девочка Полли Райтов тоже.

— Что это значит? Звучит загадочно, сказала Джанет.

— Я хочу, чтобы мои свидетели были удовлетворены. Назовите кого-нибудь другого.

Мы остановились на мисс Дорри. Представление повторилось. Но, поиграв немного с ларчиком, Малыш протянул его Зеллаби, выжидательно глядя на него. Тот, показав Мальчику, как открыть ларчик, дал ему сделать это самому и вынуть конфету. Зеллаби положил другую конфету, закрыл шкатулку и протянул ее Малышу.

— Попробуй еще разок — предложил он.

Малыш легко открыл ларец и получил вторую конфету.

— А теперь, — сказал Зеллаби, когда мы вышли, — вернемся к первому, к сыну миссис Грант.

В саду миссис Грант он снова дал Ребенку коробочку, как делал ранее. Ребенок взял ее с нетерпением. Без малейших колебаний он нажал и подвинул пластинку и вытащил конфету, словно раз двадцать делал это. Зеллаби посмотрел на наши ошарашенные лица и довольно мигнул. Он снова закрыл шкатулку и протянул ее Малышу. Представление повторилось.

— Ну, назовите еще Мальчика.

Мы побывали еще у троих в разных концах деревни. Никто из них ни на минуту не был озадачен. Они открывали шкатулку, словно были досконально знакомы с ее устройством и содержимым.

— Правда, интересно? — спросил Зеллаби. — Теперь давайте примемся за Девочек.

Мы снова повторили всю процедуру за исключением того, что теперь не второму, а третьему Ребенку Зеллаби открыл секрет шкатулки. Но все повторилось…

— Они очаровательны, не правда ли? — спросил Зеллаби. — Еще головоломку?

— Немного позднее, — сказала Джанет. — Сейчас я хочу чая.

И мы втроем вернулись к нам.

— Эта идея с ларчиком удалась, — удовлетворенно сказал Зеллаби, скромно уминая сэндвич с огурцом. — Эксперимент прошел без сучка, без задоринки.

— Значит, вы уже пробовал и другие идеи на них? — спросила Джанет.

— О, массу. Некоторые были слишком трудные, другие не полностью завершенные, кроме того, у меня не было точного направления, куда двигаться.

— А теперь вы уверены, что оно у вас есть? Мне почему-то так не кажется, — сказала Джанет. Он посмотрел на нее.

— Я думаю, вы знаете, и не надо скромничать.

Он сжевал еще один сэндвич и посмотрел на меня вопросительно.

— Я полагаю, вы ждете, что я подтвержу выводы вашего эксперимента? Что знает один Мальчик, тут же узнают и все остальные. У Девочек такие же способности. С этим я соглашаюсь, если нет подвоха.

— Но…

— Вы согласитесь, что полученную информацию следует перепроверить.

— Да, я понимаю. Я и сам пришел к этому выводу не так скоро, — кивнул он.

— Но мы должны были узнать все это?

— Конечно.

— Сделать выводы трудное, чем просто воспринимать информацию.

— Минуточку, — перебила меня Джанет. — Мистер Зеллаби, вы утверждаете, что стоит одному Мальчику получить какую-либо информацию, все остальные автоматически узнают о ней?

— Естественно, хотя для них подобная передача информации не является чем-то необычным.

Джанет отнеслась к его словам явно скептически. Зеллаби вздохнул.

— Вам следует провести самостоятельный опыт, — он взглянул на меня. — Вы согласны с этой гипотезой?

Я наклонил голову в знак согласия:

— Вы сказали, что ваш вывод предварительный. Что дальше?

— Я считаю, что даже такое изменение в людях способно опрокинуть всю нашу социальную систему.

— Но ведь иногда существует подобная взаимосвязанность у близнецов? — спросила Джанет. — Не сходны ли эти явления?

— Думаю, нет, — Зеллаби покачал головой. — Или только способность развилась до таких размеров, что приобрела новые черты. К тому же это не близнецы. Мы имеем две отдельные группы, не связанные между собой. Меня интересует другой вопрос: насколько велики индивидуальные способности Детей? Можно ли говорить о них, как о самостоятельных личностях, если исходить из их способности общаться друг с другом на расстоянии? Задавая один и тот же вопрос разным Мальчикам, я получаю одинаковые ответы. В случае выполнения ими различных механических действий возможны различия, но не столь значительные, как у нормальных Детей. Главная трудность заключена в том, что на вопрос отвечает одновременно вся группа.

Джанет нахмурилась:

— Мне непонятно…

— Давайте подойдем к вопросу по-иному, — продолжил Зеллаби, — В наличии мы имеем пятьдесят восемь маленьких и индивидуумов. Но действительность обманчива. Оказывается, что в наличии лишь два индивидуума — Мальчик и Девочка. Мальчик состоит из тридцати компонентов, Девочка — из двадцати восьми, каждый из которых имеет свою физическую структуру и индивидуальную внешность.

Последовала пауза.

— По мне, так все это слишком сложно, — сказала Джанет.

— Конечно, и для меня тоже слишком сложно, — согласился Зеллаби.

— Послушайте, — начал я, прерывая очередную паузу. — Вы серьезно верите, что все это правда? Быть может, вы слишком драматизируете события?

— Есть факты и доказательства.

— Единственное, что вы доказали, — их возможность общаться друг с другом каким-то таинственным способом, чего я просто не понимаю. А переход к многочастевой индивидуальности — не слишком ли большой скачок?

— На данном этапе, возможно. Вы были свидетелями лишь одного опыта, я же провел их несколько серий, и все говорит за то, что коллективный индивидуум существует. Это не так уж странно, как может показаться вначале: хорошо отлаженная эволюционная уловка, чтобы избежать дефекта. Многие формы, кажущиеся, на первый взгляд, колониями, действуют, как индивидуумы. Наиболее подходящие примеры мы можем найти на уровне простейших форм жизни, но нет факторов, ограничивающих данную теорию только ими. Многие насекомые вполне подходят к данному определению. Размеры насекомых невелики, поэтому они достигают силы в совместных действиях. Мы сами объединяемся в группы сознательно. Почему бы природе самой не произвести модель для преодоления нашей слабости? В конце концов мы стоим перед барьером к дальнейшему развитию и должны найти путь, чтобы обойти его. У.В.С. предлагает в качестве первого шага расширить длительность человеческой жизни до трехсот лет. Это может быть один путь — и, без сомнения, продление жизни будет вызовом закоренелому индивидуализму, но есть и другие пути…

Мы переглянулись с Джанет, и мне показалось, что она отключилась. Когда ей кажется, что кто-то городит чушь, она принимает решение не тратить усилия на понимание и закрывает свое сознание, словно стеной. Я прошелся по комнате и взглянул в окно.

— Чувствую себя, как хамелеон, — сказал я наконец, — которому не удается окрасить себя в цвет того же места, куда его поместили. Если я вас правильно понял, у каждой из этих групп есть разум, и значит ли это, что Мальчики в коллективе имеют в тридцать раз увеличенную обычную силу, а Девочки — в двадцать восемь раз?

— Думаю, что нет, — ответил Зеллаби серьезно. — это не значит, что их умственная способность в тридцать раз больше нормальной, это было бы выше всякого понимания. Это означает улучшение умственных способностей до какого-то уровня. Этот уровень может заключать в себе огромные возможности. Но для меня важным кажется вопрос о степени силы желаний. Это серьезная проблема. Никто не имеет понятия, как происходят эти внушения, но я полагаю, что когда определенный уровень желания сконцентрирован на чем-то одном, то оно выполняется.

Здесь тот случай, когда количество переходит в качество. Но это, если честно признаться, только мои размышления.

— Все кажется невероятно трудным для меня, если вы правы.

— В деталях, в механизмах — да, — согласился Зеллаби. — Но в принципе, я думаю, это не так трудно, как кажется. В конце концов вы же согласитесь, что главное качество человека суть воплощение его духа.

— Конечно, — согласился я.

— Ну, а дух — это живительная сила, и потому она не статична, ведь это что-то, что должно либо развиваться, либо атрофироваться. Эволюция предполагает развитие более сильного духа. Предположите тогда, что этот великий дух, этот супердух появится на сцене. В виде чего? Обычный человек не так скроен, чтобы содержать его, супермен ему тоже не подходит. Может ли он, пренебрегая неудобным единым носителем, перейти к группе? Так энциклопедии становится тесно в одном томе. Не знаю… Но если это так, тогда два супердуха, распределенные в двух группах, не менее правдоподобны. — Он помолчал, глядя в окно на шмелей, перелетавших с одной лавандовой ветви на другую, а потом задумчиво добавил: — Я думаю об этих двух группах довольно много. Я даже чувствую, что лучше найти им имена… И наиболее подходящие имена — Адам и Ева.

Через пару дней я получил письмо, в котором меня уведомили, что я могу рассчитывать на очень интересную работу в Канаде, если немедленно отправлюсь туда. Это я и сделал, оставив Джанет закончить дела и чуть позже присоединиться ко мне.

Когда она приехала, то новостей о Мидвиче она привезла немного. Сообщила только, что вражда между Зеллаби и Фирманами прорвалась наружу.

Зеллаби, как выяснилось, рассказал Бернарду Уосткоту о своей находке. Запрос о дальнейших подробностях дошел до Фирманов, для которых вся эта идея была в новинку и, естественно, неприемлема. Но они сразу же придумали свои собственные тесты и становились мрачными после их проведения.

— Ho, по крайней мере, полагаю, они отбросят идею насчет Адама и Евы, — добавила она. — Бедный старый Зеллаби! За одно я буду вечно благодарна, что нам удалось уехать в Лондон именно в тот день. Я достаточно натерпелась в Мидвиче и не буду очень огорчена, если никогда о нем не услышу.

В течение нескольких лет мы заезжали домой редко и ненадолго. Мы навещали родственников, встречались с отдельными людьми, расширяя деловые контакты. И лишь восемь лет спустя, летом, устроив себе восьминедельный отдых, я навестил Бернарда Уосткота в Лондоне. Мы зашли выпить в «Ин-энд-аут». Я ожидал услышать, что все пришло в норму, более того, я был уверен, что о Детях остались лишь воспоминания, а они сами, как это часто бывает с непризнанными гениями, сошли на нет. Я надеялся услышать, что они стали компанией обычных деревенских детей и единственное, что выделяет их из общей массы, — необычная внешность.

Бернард, какое-то время молчавший, сказал:

— Дело в том, что я должен ехать в Мидвич. Не хочешь составить мне компанию? Проведаешь старых знакомых…

Я был совершенно свободен: Джанет уехала на север погостить у школьней подруги.

— Ты все приглядываешь за этим местом? Тогда я с удовольствием приму твое приглашение. Зеллаби в добром здравии?

— О, да. Он из породы людей, которые не стареют.

— В последние из наших встреч он рассказывал о своей идее коллективной личности. Ему удалось создать убедительную концепцию. Что-то об Адаме и Еве, как мне помнится.

— Там немногое изменилось, — сказал Бернард, но не стал продолжать разговор на эту тему. — Дело, по которому я еду, несколько мрачновато — допрос, но пусть тебя это не беспокоит.

— Один из Детей?

— Нет, — он покачал головой. — Дорожное происшествие с местным мальчиком Паули.

— Паули, — повторил я. — О, да, я помню. У них ферма в направлении Оннли.

— Да-да, трагический случай.

Мне было неловко расспрашивать его, поэтому мы переменили тему, и я рассказал ему, как идут мои дела в Канаде.

На следующий день, с первыми лучами солнца, мы отправились в путь. В машине Бернард разговорился. Возможно, он почувствовал себя свободнее, чем в баре.

— Ты обнаружишь в Мидвиче некоторые перемены, — предупредил он меня. — Ваш коттедж занимают сейчас муж и жена Уэлтон. Не помню даже, кто живет у Кримма, после Фирманов в нем сменилось много хозяев. Но сильнее всего тебя удивит Ферма. Табличка перекрашена, на ней можно прочитать «Мидвич Гранж» — специальная школа министерства просвещения и образования.

— Дети? — спросил я.

— Именно, — кивнул он. — Экзотическая концепция Зеллаби оказалась куда менее экзотической, чем казалось. Фактически это был удар, к великому конфузу Фирманов. Это показало их такими недогадливыми, что им пришлось убраться.

— Вы имеете в виду, что оправдалась теория Адама и Евы? — спросил я, не веря.

— Не совсем. Я имею в виду две умственные группы. В два года один Мальчик научился читать простые слова.

— В два! — воскликнул я.

— Это четыре года обычного ребенка, — напомнил мне Бернард. — На следующий день выяснилось, что все Мальчики могут читать эти слова. Неделей позже Девочки выучились читать, когда научилась одна из них. Затем один Мальчик научился ездить на велосипеде — и все сразу сумели. Мисс Бринкман научила свою Девочку плавать — и все остальные Девочки овладели плаванием, а Мальчики после того, как один из них освоил, тоже поплыли. С того времени, как Зеллаби указал на этот факт, сомнений не осталось. Но не все принимают его теорию. Считают, что это просто передача мыслей на расстоянии, высокий уровень чувствительности.

Я не удивился, услышав это. Но он продолжал:

— В любом случае здесь просто научный спор, а Дети общаются внутри своих групп. Ходить в обычную школу они не могли и поэтому на Ферме открыли что-то вроде школы специального оздоровительно-исследовательского центра. У них отличающееся от нашего чувство общения. Их связь друг с другом более важна, чем любое другое чувство, даже к родному дому, Некоторые из домов отказывались от них, и кто-то придумал поселить их на Ферме. Кое-кто из них переселился сразу, затем и остальные присоединились.

— Странно. А что подумали жители деревни об этом? — спросил я.

— Меньшинство с облегчением избавилось от ответственности, некоторые были действительно привязаны к Детям и все еще любят их, и переселение подействовало на них угнетающе. Но в общем все они приняли все как есть. Никто не попытался остановить переезд Детей на Ферму. С тремя матерями, которые хорошо относились к ним, Дети сохранили добрые отношения, заходят домой и даже живут там, когда хотят. А некоторые порвали полностью.

— Это самое странное решение, о котором я когда-либо слышал. — признался я.

Бернард улыбнулся.

— Ну, если ты вспомнишь, то и начало было довольно странным — напомнил он.

— Чем они занимаются на Ферме? - поинтересовался я.

— В основном это школа. У них есть преподавательский и медицинский состав, а также психолог. К ним приезжают преподаватели и читают лекции. Вначале держали классы, а затем поняли, что в этом нет никакой необходимости. Теперь урок посещают только один мальчик и одна девочка, остальные знают то, что выучили эти двое. Учим шесть пар сразу разным предметам одновременно, и они как-то сортируют все и усваивают.

— Боже праведный, они должны впитывать знания, как губки.

— Так оно и есть. И еще дают фору некоторым учителям.

— И все же вам удается держать в тайне их существование?

— На всеобщем уровне — да. С прессой — взаимопонимание, а других путей получить огласку пока нет. Что касается окрестностей, здесь пришлось провести работу. Население Мидвича никогда не было высокообразованным. В соседних деревнях сейчас считают, как уверяет Зеллаби, что Мидвич — это что-то вроде дома для сумасшедших без ограды. Да, нам пришлось представить эту зону как неполноценную. Все здесь свихнулись после Дня, особенно Дети, для которых правительству пришлось открыть специальную школу. Имеются, конечно, случайные слухи, но они воспринимаются как не очень удачные шутки.

— Должно быть, пришлось привлечь и инженерную мысль, и администрацию, — вставил я. — Чего я никогда не понимал и сейчас не понимаю, так это — почему вы так заинтересованы в том, чтобы держать все это в тайне. Безопасность в Потерянный День — это понятно, что-то совершило посадку. Это забота вашей организации. Но теперь? Все это беспокойство, чтобы скрыть Детей… Странная организация на Ферме… Специальная школа типа этой не может стоить нескольких фунтов в год…

— Ты думаешь, что департамент социального обеспечения может проявить столько заботы под свою ответственность?

— Давай не будем, Бернард — попросил я его.

Мы позавтракали в Трейне и прибыли в Мидвич после двух. Я нашел, что здесь ничего не изменилось. Казалось, что прошла неделя, а не восемь лет. На площади, где должно было проходить следствие, уже собралась толпа ожидающих.

— Кажется, было бы разумным отложить твой приезд до лучших времен. Практически, вся деревня собралась здесь, — сказал он.

— Это займет много времени, как ты думаешь?

— Простая формальность, надеюсь. Наверное, в полчаса управимся.

— Ты даешь показания? — спросил я, удивляясь: если это формальность, зачем он побеспокоился, приезжая сюда из Лондона.

— Нет, просто надо присмотреть за событиями, — сказал он.

Я решил, что он прав — надо было отложить мой визит — но последовал за ним на холм.

Все было заполнено, и так как я заметил нескольких знакомых, не могло быть сомнений, что все решили присутствовать. Я не совсем понимал причину. Молодой Джим Паули был знаком всем, но чувствовалось, что это не главное, и я ожидал некоего взрыва собравшихся.

Но ничего не случилось. Процесс был формальным и быстрым. Через полчаса все было кончено. Я заметил, что Зеллаби исчез, как только собрание закрылось. Я нашел его стоящим на ступенях. Он поприветствовал меня, как будто мы повстречались с ним пару дней назад, и сказал:

— Как вы здесь оказались? Я думал, вы в Канаде.

— В Канаде, — пояснил я. — А здесь я случайно: Бернард привез меня сюда.

Зеллаби повернулся к Бернарду.

— Удовлетворены? — спросил он.

Бернард слегка пожал плечами:

— А что же еще?

В это время Мальчик и Девочка прошли мимо нас и зашагали по дороге сквозь расступившуюся толпу. Я едва успел кинуть взгляд на их лица и в удивлении уставился им вслед.

— Погодите, но не могут же это быть они…

— Они самые, — сказал Зеллаби. — Вы не видели их глаз?

— Но это невероятно! Им же только девять лет!

— По календарю, — согласился Зеллаби.

Я глазел, как они шли вперся.

— Но это… это невозможно!

— Невозможное, как вы помните, вполне реально в Мидвиче, — заметил Зеллаби. — Невозможное сейчас мы можем воспринимать как обычное. Невероятное принять труднее, но и это мы научились делать. Разве подполковник не переубедил вас?

— В общем, — подтвердил я. — Но эти двое! Оки выглядят на полные шестнадцать-семнадцать лет!

— Физически, я уверен, столько же им и есть.

Я смотрел на них, все еще не желая принять увиденное.

— Если вы не спешите, пройдемте к нам, выпьем чаю, — предложил Зеллаби.

Бернард посмотрел на меня и предложил поехать на его машине.

— Хорошо, — согласился Зеллаби. — Только ведите осторожнее после того, что вы услышали.

— Я не лихач, — сказал Бернард.

— Молодой Паули тоже им не был, он был хорошим водителем, — сказал Зеллаби.

Проехав немного вверх по дороге, мы увидели поместье Киль в солнечном свете. Этот дом в прошлый раз выглядел точно таким же.

— Когда я его увидел впервые, — сказал Зеллаби, — мне показалось, что именно в таком месте можно спокойно закончить свои дни, но сейчас спокойствие под вопросом.

Машина проехала за ворота, остановилась у входа. Зеллаби провел нас на веранду и усадил в мягкие кресла.

— Анжела отлучилась, но обещала быть к чаю. — сказал он.

Зеллаби отвернулся и посмотрел на лужайку. За девять лет, прошедших с того дня, он совсем не изменился, — прекрасные седые волосы так же густы и блестят под августовским солнцем. Морщинок вокруг глаз почти не прибавилось, лицо немного осунулось, черты его заострились, но фигура осталась такой же.

Он повернулся к Бернарду:

— Вы удовлетворены? Думаете, этим закончится?

— Надеюсь, что еще можно сделать? Мне кажется, мы приняли самое оптимальное решение, — сказал Бернард.

Зеллаби обратился ко мне:

— Что вы, как сторонний наблюдатель, думаете об этом?

— Я не знаю. Процесс проходил в странной атмосфере, правда, порядок был сохранен. Мальчик ехал неаккуратно. Он сбил пешехода и решил сбежать, но не вписался в поворот, врезался в стену церкви. Вы полагаете, что смерть во время аварии не объясняется несчастным случаем?

— Это несчастный случай, — сказал Зеллаби, — но… перед этим произошел еще один несчастный случай. Позвольте рассказать вам, что произошло: я не имел возможности подробно описать все подполковнику.

Зеллаби возвращался по дороге из Оннли со своей обычной вечерней прогулки, когда подошел к повороту на улицу Хикмана, откуда появилось четверо Дётей, они шли в сторону деревни. Это были трое Мальчиков и Девочка. Зеллаби изучал их с неослабевающим интересом. Мальчики были так похожи, что он не смог бы отличить их. Большинство в деревне, за исключением некоторых женщин, разделяли эту трудность.

Как всегда, он удивлялся, как они смогли развиться за такое короткое время. Уже это это отличало их: развитие шло раза в два быстрее нормального. Они были немного худощавее по сравнению с детьми того же возраста, но это было признаком их типа.

Зеллаби хотел знать о них больше, доскональнее, он пробовал терпеливо и настойчиво войти к ним в доверие, но они принимали его не больше, чем остальных. Внешне они были дружны с ним. Они с удовольствием говорили с ним, слушали, радовались, учились, но никогда не шли дальше этого, и он чувствовал, что никогда не пойдут. Всегда где-то рядом был барьер, и их собственное «Я» лежало за ним. Их настоящая жизнь проходила в каком-то их собственном мире, так же надежно закрытом от внешнего мира, как в свое время были закрыты племена амазонок со своими обычаями и этикой. Они собирали звания.

Наблюдая Детей, идущих впереди и разговаривающих между собой, он неожиданно поймал себя на мысли, что думает о Ферелин. Она стала редко бывать дома. Вид Детей беспокоил ее, и он не пытался уговаривать ее, успокаивая себя тем, что она счастлива со своими двумя малышами.

Было странно думать, что если бы золотоглазый мальчик Ферелин выжил, то Зеллаби не смог бы отличить его от идущих впереди Детей. Одна мисс Огл преодолевала эту трудность, считая каждого Мальчика, которого встречала, своим сыном. И, удивительно, они не пытались разуверить ее.

В это время квартет повернул за угол и исчез из его поля зрения. Он достиг поворота, когда его обогнала машина, и затем он увидел то, что произошло.

Автомобиль открытый, с двумя сиденьями, маленький, ехал довольно медленно, но как раз на повороте Дети остановились. Они стояли посреди дороги, обсуждали, в какую сторону идти.

Водитель сделал все возможное. Он повернул вправо, чтобы не задеть Детей, и ему это почти удалось. Еще несколько дюймов — и он бы благополучно проехал мимо, но этих дюймов не хватило, и его левое крыло зацепило одного из Мальчиков, отбросив от дороги на ограду соседнего коттеджа. Этот момент запечатлелся у Зеллаби, как в фильме: Мальчик у ограды, трое других Детей, словно окаменевших на своих местах, молодой человек в машине, пытающийся выровнять ее. Остановилась ли машина, Зеллаби не знал, но если и остановилась, то на какое-то мгновение, затем мотор вновь взревел, машина рванулась вперед. Водитель нажал на педаль, автомобиль помчался прямо, разогнался и врезался в церковь, а водителя выбросило вперед, и он ударился о стену.

Все что-то кричали, несколько человек бросились к машине, но Зеллаби не сдвинулся с места. Он стоял, оглушенный происшедшей на его глазах катастрофой, глядя на желтые языки пламени и желтый дым, поднимающийся от машины. Он усилием воли заставил себя повернуться и посмотреть на Детей. Они смотрели на обломки с одинаково напряженным выражением на лицах. Но Зеллаби не удалось хорошенько рассмотреть их: все трое одновременно повернулись к Мальчику, который, постанывая, лежал у ограды.

Зеллаби почувствовал дрожь во всем теле. Он с трудом преодолел несколько ярдов, отделявших его от скамейки, сел на нее, облокотившись на спинку, чувствуя приступ отвратительной слабости.

О дальнейших событиях я узнал не от Зеллаби, а от миссис Уильямс из «Косы и Камня».

— Я слышала, как машина промчалась мимо, затем услышала грохот и выглянула в окно. Люди бежали в сторону церкви. Затем мимо, пошатываясь, прошел мистер Зеллаби. Он сел на скамейку. У него был такой вид, будто он вот-вот потеряет сознание. Я выбежала к нему. Действительно, он находился почти в бессознательном состоянии. Но все же он сумел произнести два слова: «таблетки» и «карман». Я достала, он тут же принял две, но ему не помогло, и я дала еще две. На нас никто не обратил внимания. Все бежали к месту аварии. Таблетки немного помогли, я провела мистера Зеллаби в дом и уложила на кушетку. Он сказал, что скоро все будет в порядке, а я вышла узнать, что случилось с машиной.

Вернувшись, я увидела, что лицо его не так бледно, но он все лежал, силы не возвращались к нему.

— Извините за беспокойство, миссис Уильямс. — сказал он.

— Наверное, лучше позвать доктора, мистер Зеллаби. — он отрицательно покачал головой.

— Нет, не надо, мне уже лучше.

— Думаю, вам следует обратиться к врачу.

Он еще раз покачал головой и сказал:

— Миссис Уильямс, вы умеете хранить секреты?

— Как и все, — ответила я.

— Тогда я вам буду очень признателен, если никто не узнает о моем состоянии.

— Ну, я не знаю, — сказала я, — По-моему, вам все же следует обратиться к врачу.

Он вновь покачал головой.

— Я уже был у многих врачей, дорогих и очень чопорных. Но ни один не назвал мне средство против старения. Вы же знаете, и машина изнашивается.

— О, мистер Зеллаби… — начала я.

— Не огорчайтесь, миссис Уильяма Я еще достаточно крепок. Но я думаю о тех, кто любит нас. Стоит ли их лишний раз расстраивать? Это жестоко. Вы согласитесь со мной?..

— Я согласна, если вы уверены, что с вами ничего серьезного.

— Я уверен, совершенно уверен. Я и так ваш должник, миссис Уильямс, тем не менее хочу попросить вас еще об одном одолжении: не упоминайте о том, что со мной случилось. Хорошо?

— Договорились.

— Спасибо, миссис Уильямс.

— Вы видели что произошло? — спросила я. — Достаточно, чтобы получить инфаркт.

— Я не заметил, кто сидел за рулем.

— Молодой Джим Паули. С фермы Дарк.

— Я помню его, хороший парень.

— Да, сэр. Милый мальчик Джим. Не из тех, теперешних, сумасшедших. Не могу понять, как он мог разбиться насмерть, да еще в деревне. Совсем на него не похоже.

После продолжительной паузы Зеллаби заметил:

— Перед этим он задел одного из Детей, не сильно, слегка: я думаю, тот перелетел через дорогу.

— Один из Детей, — сказала я. И потом вдруг поняла, что он имел в виду. — О, нет, сэр. Мой бог, они не могли бы… — я вдруг замолчала, заметив, как он смотрит на меня.

— Другие тоже видели это, — сказал он. — Более здоровые и не такие впечатлительные. Может, я и сам бы не был так ошарашен, если бы только когда-нибудь ранее в своей жизни был свидетелем такого вот преднамеренного убийства.

Рассказ самого Зеллаби закончился тем, что его охватила дрожь. Когда он замолчал, я посмотрел на Бернарда. В его лице ничего не изменилось, а я сказал:

— Вы предполагаете, что Дети сделали это? Что они заставили его врезаться в стену?

— Я не предполагаю, — сказал Зеллаби с сожалением. — Я утверждаю. Они сделали это так же, как заставили своих матерей вернуться в Мидвич.

— Но если это, как вы утверждаете, знают все…

— Ну и что с того? Что бы сказали вы, будь вы на их месте? Представьте себе, кто-нибудь скажет, что мальчика заставили, что он подчинился чьей-нибудь воле и покончил с собой. Пройдут ли в суде такие показания? Конечно, нет? Понадобится другое следствие, чтобы вынести приемлемый приговор. Почему заседатели и свидетели должны рисковать своим добрым именем? Ради чего? Вам нужны доказательства? Подумайте о себе, о своих взаимоотношениях с окружающими. Вы читали мои книги, я как писатель пользуюсь вашим расположением, к тому же вы лично знакомы со мной. Но даже это не сможет изменить вашего обывательскою мышления. Ведь первое, что пришло вам в голову, когда я рассказывал вам о происшествии: «Как это могло прийти ему в голову или показаться?» Вы не верите мне. Вспомните, друг мой, вы не жили в Мидвиче в то время, когда Дети заставили матерей вернуться обратно.

— Но данное событие более высокого уровня, — возразил я.

— Разве? А вы можете объяснить разницу между просто невероятным и невероятным, но со смертельным исходом? Ну, подумайте, Ведь с того времени, как вы уехали, вы потеряли контакт с невероятным, вас захлестнула реальность. А здесь неординарные события составляют основную часть нашей жизни.

Я почувствовал, что появилась возможность задать несколько вопросов:

— А как же Уиллерс и его теория истерии?

— Он отказался от нее незадолго до своей смерти. — ответил Зеллаби.

Я был ошеломлен. Я хотел спросить о докторе еще у Бернарда, но во время беседы забыл о своем намерении.

— Я не знал, что он умер. Ведь ему было чуть больше пятидесяти лет. Как это случилось?

— Он принял слишком большую дозу барбитала.

— Вы думаете, что… Но ведь Уиллерс не из таких людей…

— Я согласен с вами. Официальное заключение: …нарушения нервной системы. Несомненно, многозначительная фраза, но ничего не объясняющая. Конечно, можно столь сильно переутомить мозг, что сумасшествие будет лучшим исходом. Но никто не имеет ни малейшего представления, почему он так поступил. Так что нам остается удовлетвориться официальным заявлением.

Он некоторое время сидел молча.

— Пока я не узнал, каким будет решение о молодом Паули, я и не вспоминал об Уиллерсе.

— Вы считаете, что к его смерти также причастны Дети?

— Не знаю. Но ведь вы сами сказали, что Уиллерс был не таким человеком. Выясняется, что наша жизнь в деревне гораздо опаснее, чем можно предположить. Прямо скажем, неприятная неожиданность. Мы все должны сознавать, что хотя именно Паули появился из-за угла в тот роковой момент, на его месте мог оказаться любой из нас. Я или Анжела или еще кто-нибудь. Любой из нас: он, вы, я — можем нечаянно причинить Детям боль. Мальчик Паули невиновен. Он сделал все возможное, чтобы избежать столкновения, но не смог. И вот в приступе гнева они отомстили ему, убив. Итак, мы должны решать. Для меня лично Дети — самое интересное из того, с чем мне приходилось встречаться за всю свою жизнь. Мне очень хотелось бы выяснить, как они проделывают подобные штуки. Но Анжела еще молодая женщина, а Майкл все еще зависим от нее. Мы уже отправили его из Мидвича. Не знаю, должен ли я убедить ее уехать. Я не хотел бы принимать преждевременное решение, но я не знаю, когда для него придет время. Эти последние несколько лет были жизнью на вулкане. Разум говорит, что внутри растет и ширится огромная сила, рано или поздно произойдет извержение. Но время идет, и лишь иногда слабые толчки трогают нас, и мы начинаем верить, что извержения не будет. Я спрашиваю себя: этот случай с Паули — просто толчок посильнее или всплеск извержения? И не знаю. Все мы чувствуем присутствие опасности, еще год назад мы строили планы, которые становились ненужными. Теперь нам об этом напомнили, и, вероятно, это тот момент, когда все изменится в сторону реальной угрозы и разрушения моего дома.

Зеллаби был обеспокоен по-настоящему, и в отношении Бернарда не было никакого сомнения. Я почувствовал, что должен извиниться.

— Кажется, все это дело с Потерянным Днем стерлось в моей памяти, и нужно немного времени, чтобы привыкнуть к Мидвичу. Вы подсознательно пытаетесь обойти неудобства и говорите мне, что отрицательные черты в Детях с годами будут уменьшаться.

— Мы все стараемся так думать, — сказал Зеллаби. — И пытаемся уверить себя в этом. Но дело в том, что это не так.

— Но вы все еще не знаете, как осуществляется это принуждение?

— Да, это все равно, что спросить, как одна личность главенствует над другой. Ведь есть такие личности, которые господствуют над группой людей, в которую входят. У Детей эта способность в союзе увеличивается. Но вот как они это делают?

Анжела Зеллаби, мало изменившаяся с тех пор, как я ее в последний раз видел, появилась на веранде несколько минут спустя. Она была так занята своими мыслями, что не сразу нас заметила.

— Ричард и подполковник были на следствии, — сказал Зеллаби. — Все случилось, как мы ожидали, ты слышала?

Анжела кивнула.

— Да, я была на ферме Дарк с миссис Паули и ее мужем. Нам сообщили. Бедная женщина вне себя. Она обожала Джима. С трудом удалось удержать ее от того, чтобы пойти на следствие. Она хотела обвинить Детей. Мы с мистером Либоди смогли убедить ее не делать этого, так как она накликает неприятности на себя и свою семью, а пользы никому не принесет. Поэтому мы были с ней, пока это продолжалось.

— Другой мальчик Паули, Давид, был там, — сказал Зеллаби ей, — казалось, он сам не раз хотел высказаться, но отец удержал его.

— Сейчас, мне сдается, было бы лучше, если бы все-таки кто-нибудь высказался, — сказала Анжела.

— Это должно вылиться рано или поздно. И оно выльется, это уже не просто дело собаки или быка.

— Собаки или быка? Я не слышал о них, — сказал я.

— Пес укусил одного из них за руку и через несколько секунд выскочил на дорогу перед трактором и был задавлен. Бык задел кого-то из компании и упал в шахту, — объяснил Зеллаби.

— Но теперь это уже убийство!

— О, не думаю, чтобы они имели это в виду. Может, они были испуганы и решили таким образом отомстить, когда кто-то из них был ранен. Но это все равно убийство. Вся деревня это знает и теперь все собираются с этим покончить. Мы просто не можем позволить этому продолжаться. Они даже не переживают. Ни один. Это меня больше всего пугает. Они должны переживать. А теперь, с сегодняшнего дня, для них убийство не влечет наказания, они это поняли.

Не знаю, что чувствовал Бернард, когда мы прощались, спускаясь к машине. Говорил он очень мало и толком не высказал своей точки зрения. Я почувствовал облегчение от сознания того, что возвращаюсь в обычный мир.

Меня преследовало чувство напряжения, я постепенно привыкал к реальности существования Детей. Для Зеллаби они постоянно оставались реальным фактором, делом всей жизни.

Думаю, Бернард так же, как и я, находился в состоянии внутреннего напряжения. Поэтому он с необычайной осторожностью ехал по деревне мимо того места, где произошла, катастрофа с Паули. Понемногу он начал увеличивать скорость, но лишь после того, как мы свернули на дорогу в Оннли. Вдали показались четыре фигурки. Даже на таком расстоянии было видно, что это четверо Детей.

— Притормози немного, Бернард. Мне хочется получше рассмотреть их.

Он тут же снизил скорость и, проезжая мимо них, мы почти остановились. Дети шли навстречу движению. Одежда напоминала униформу: Мальчики в голубых хлопчатобумажных рубашках и серых вельветовых брюках, Девочки в коротких серых юбках и бледно-желтых кофточках. До сих пор мне удавалось видеть их лица лишь мельком. Но теперь я смог хорошо рассмотреть их: оказалось, что они похожи друг на друга больше, чем я ожидал. Их кожа удивительно сияла, что было заметно и тогда, когда они были маленькими, но теперь на фоне загара сияние бросалось в глаза. Волосы у всех имели одинаковый темно-золотистый цвет. Но самое главное, что выделяло их, — цвет глаз, не имеющий ничего общего с таковым у людей Земли. Я не заметил никаких различий между Мальчиками и сомневаюсь, смог ли бы я отличить их от Девочек, будь они подстрижены совершенно одинаково.

Я хорошенько вгляделся в их глаза: оказалось, что они не просто желтые, а пронзительно сияющие золотом. Очень непривычно, но если забыть об этом, выглядели они очень красиво, напоминая собой драгоценные камни. Зачарованный, я продолжал смотреть на них, когда же мы поравнялись, они быстро взглянули на нас и повернули к Ферме. Я почувствовал себя встревоженным, и мне стало понятным, почему многие семьи позволили Детям уйти на Ферму. Некоторое время мы смотрели им вслед, затем Бернард повернул голову к рулю.

Неожиданный грохот где-то рядом заставил нас подскочить. Я резко повернулся и успел заметить, как один из Мальчиков упал на дорогу. Трое оставшихся Детей стояли ошеломленные.

Бернард открыл дверцу, собираясь выйти. Один из Мальчиков повернулся и посмотрел на нас, глаза его горели тяжелым недобрым светом. Я почувствовал внезапно нахлынувшую на меня слабость. Мальчик медленно повернул голову в другую сторону. Из-за изгороди, рядом с дорогой, послышался звук второго выстрела, более приглушенный, чем первый, а затем отдаленный крик.

Бернард выскочил из машины, я бросился за ним. Одна из Девочек присела возле раненого Мальчика. Она прикоснулась к нему, и он застонал. Лицо стоящего Мальчика перекосила гримаса боли. Он тоже застонал, будто в агонии. Девочки начали плакать. Из-за деревьев, скрывавших Ферму, послышался стон, эхом ему отдались плачущие голоса.

Бернард остановился. Я почувствовал, как волосы встают дыбом. Плач повторился и разнесся по округе стоном многочисленных голосов, выражавших ужас и боль.

Онемевшие, мы стояли, глядя, как шесть Мальчиков, все удивительно похожие друг на друга, подбежали к лежащему и подняли его на руки. И только когда они понесли его, я осознал, что из-за изгороди доносятся рыдания совсем других людей. Я поднялся на пригорок и посмотрел через изгородь. На траве сидела девушка, одетая в легкое платье. Ее лицо закрывали руки, а тело сотрясали рыдания. Бернард подбежал ко мне, и мы вместе перемахнули через изгородь. Теперь я увидел человека, лежащего у ног девушки. Вдоль его тела лежало ружье.

Когда мы подошли ближе, она с ужасом посмотрела на нас. Рыдания возобновились.

Бернард поднял ее. Я посмотрел на тело, это было ужасно. Сняв жакет, я попытался прикрыть то, что осталось от головы. Бернард повел девушку прочь, поддерживая под руки.

На дороге послышались голоса, несколько человек заглянули через изгородь и увидели нас.

— Это вы кричали? — спросил один из них.

— Там мертвый человек, — сказал Бернард.

Девушка рядом с ним задрожала и что-то запричитала.

— О, в самом деле? — спросил мужчина.

Девушка запричитала еще громче:

— Это Давид. Они убили его… Они убили Джима, теперь убили Давида тоже… — и захлебнулась рыданиями.

Один из мужчин подошел ближе.

— О боже, это ты, Эльза! — воскликнул он.

— Я пыталась остановить его, но он не послушался, — сказала она с трудом, — я знала, что они убьют его, но он меня не слушал, — она потеряла силы и, дрожа, прислонилась к Бернарду.

— Нужно увести ее отсюда, — сказал я. — Вы знаете, где она живет?

— Да, — сказал один из мужчин и решительно взял девушку за руку, будто она была ребенком. Он повел ее, плачущую и дрожащую, к машине. Бернард повернулся к другому мужчине.

— Побудьте здесь, чтобы никто не подходил, пока не приедет полиция.

— Это и есть Давид Паули? — спросил мужчина, забираясь на холм.

— Она сказала — Давид, — ответил Бернард.

— Лучше вызвать полицейских из Трейна. — Он посмотрел на тело. — Убийцы! Дети-убийцы.

Меня высадили у Киль Мейна, и я воспользовался телефоном Зеллаби, чтобы вызвать полицию. Когда я положил трубку, то обнаружил, что сам Зеллаби стоит сзади меня со стаканом в руке.

— Вы выглядите так, словно имеете к этому какое-то отношение.

— Да, имею, — согласился я. — Очень прямое и неожиданное.

— Как это случилось? — спросил он.

Я изложил ему все, что видел. Двадцатью минутами позже вернулся Бернард и добавил некоторые детали.

— Братья Паули были расстроены, — начал он.

Зеллаби кивнул, соглашаясь.

— Ну, кажется, младший, Давид, нашел, что расследование является последней каплей, и решил, что если никто не собирается совершить правосудие за то, что было сделано с его братом, он сам все сделает. Эта девушка, Эльза, зашла на ферму Дарк сразу же после его ухода. Когда она увидела, что он несет ружье, она догадалась, что должно произойти, и постаралась остановить его. Он не слушал ее и запер в сарае, а затем ушел. Ей потребовалось время, чтобы выбраться оттуда, и она побежала за ним к Ферме.

Когда она добралась до поля, вначале его не увидела и подумала, что ошиблась. Заметила она его, только когда прогремел выстрел, и увидела, что ружье было направлено на дорогу. Затем он повернул ружье и выстрелил в себя.

Зеллаби некоторое время молчал.

— С точки зрения полиции, это будет довольно простым делом. Давид, считая, что Дети отвечают за смерть брата, убивает одного из них из мести, а затем, чтобы избежать наказания, кончает жизнь самоубийством. Что еще может придумать обыватель?

— Я мог сомневаться до сего времени, — заметил я, — но теперь нет. Как этот мальчик посмотрел на нас! Я убежден, что на мгновение ему показалось, что выстрелил один из нас, пока он не понял, что мы не могли этого сделать. Возникшее чувство описать нельзя, но оно было пугающим. Ты тоже ощущал нечто подобное? — спросил я Бернарда.

Он кивнул.

— Странное, неприятное, липкое чувство, — согласился он.

— Очень мерзко.

— Это было… — я остановился, внезапно вспомнив. — О господи, я был так потрясен, что забыл сказать полиции о раненом Мальчике. Нужно вызвать скорую помощь на Ферму?

Зеллаби покачал головой.

— У них в штате есть собственный врач.

Зеллаби размышлял в течение нескольких минут, затем, вздохнув, сказал:

— Мне не очень нравится все это, подполковник. Совсем не нравится. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что начинается кровная вражда.

Обед в Киль Мейне был отложен, чтобы мы с Бернардом могли дать показания в полиции, и в то время, как мы закончили, я почувствовал, что голоден. Я был также благодарен Зеллаби за приглашение переночевать у них. Происшедшее заставило Бернарда изменить свои планы относительно возвращения в Лондон. Он решил, что должен быть под «рукой», если не в самом Мидвиче, то не дальше Трейна, оставив мне решать, составить ли ему компанию или поехать поездом. Более того, я чувствовал, что мое критическое отношение к доводам Зеллаби изменилось, столкнувшись с очевидным. И я должен был принести ему извинения.

Я потягивал ликер, немного смущенный. Зеллаби, чувствуя, без сомнения, что мы достаточно потрясены, старался в беседе придерживаться тем, далеких от Мидвича. Но вскоре, по возвращении в гостиницу, насущные проблемы Мидвича снова были с нами, принесенные появлением мистера Либоди. Он был очень озабочен и выглядел немного старше, чем я мог ожидать после восьмилетнего отсутствия.

Анжела Зеллаби послала еще за одной чашкой и налила ему кофе. Его усилия поддерживать отвлеченную беседу были заметны, и когда он, наконец, поставил пустую чашку, то сделал это с таким видом, словно больше не был в силах сдерживаться.

— Что-то надо делать, — объявил он нам.

— Дорогой мой викарий, — мягко напомнил ему Зеллаби. — Мы давно уже говорили об этом.

— Я имею в виду безотлагательное решение. Мы сделали все возможное, чтобы найти Детям место, сохранить «равновесие». Наши взаимоотношения с ними опирались на эмпирически подобранные факты. Теперь мы должны принять законодательный документ, определяющий возможности Детей, их влияние на окружающих, для того, чтобы суд мог выносить решения. Если закон не способен вершить правосудие, люди начинают презирать его и переходят к самостоятельным действиям. Что и подтверждается сегодняшним происшествием. И даже если мы сможем преодолеть возникший сегодня кризис без серьезных осложнений, завтра он вновь напомнит о себе. А использовать закон для того, чтобы принимать незаконные решения, нельзя. Сегодняшнее расследование напоминало фарс. В деревне никто не сомневается, что и расследование дела молодого Паули было таким же фарсом. Необходимо немедленно принять решение, которое даст возможность контролировать поступки Детей в законном порядке, пока дело не обросло новыми неприятностями.

— Вы помните, — сказал Зеллаби, — мы предвидели возможность возникновения новых трудностей. Мы даже послали на имя полковника меморандум. Мы не могли предположить, что события развернутся в кровавые столкновения, но мы высказывали пожелания, чтобы они попадали под наши законы. И что произошло далее? Вы, подполковник, передали наш меморандум в вышестоящие инстанции, и нам сверху выразили благодарность за проявленную заботу и уверения, что соответствующие учреждения вскоре составят инструкции и правила для Детей. Одним словом, дело положили под сукно, надеясь, что все обойдется. А если бы учреждения начали разрабатывать подобные правила, оставалось бы им только посочувствовать, так как я лично не представляю, как можно заставить Детей подчиняться каким-либо правилам, если они того не хотят.

Мистер Либоди постукивал костяшками пальцев, он выглядел совершенно беспомощным.

— И все же мы должны что-то предпринять, — повторил он, — события приняли непредсказуемый характер, теперь в любую минуту можно ожидать взрыва. Почти все мужчины собрались сейчас в «Косе и Камне». Никто не звал их, они сами по себе оказались все вместе. Женщины тем временем ходят от дома к дому, собираются группами и о чем-то шепчутся. Мне кажется, что это тот повод, которого мужчины ждали давно.

— Повод? — спросил я. — Мне не совсем понятно.

— Кукушки, — объяснил Зеллаби. — Не думаете ли вы, что мужчины действительно любят своих Детей? Преданное выражение лиц — успокоительная маска для жен. Подумайте о гневе, который лежит у них глубоко в подсознании и который они прячут, — это делает им честь, впрочем, этот гнев немного смягчился под воздействием нескольких примеров, вроде тех, с Хариманом, которые заставил и их бояться. Женщины, их большинство, этого не чувствуют. Они все хорошо знают, что Дети — это не их Дети, но они испытали все трудности вынашивания и родов, и даже если обижены, их связь с Детьми тяжело разорвать. А другие, как мисс Огл, мисс Ламб, все равно обожали бы их, даже если бы они имели рога, хвосты и копыта. Самое большое, на что можно надеяться у мужчин — на их терпение.

— Все это очень трудно, — добавил мистер Либоди. — Разорвались нормальные семейные отношения. Все время тлеет огонек раздоров.

— И вы думаете, что дело Паули явится роковым? — спросил Бернард.

— Возможно. Ну не это, так другое, — потерянно сказал мистер Либоди. — Если что-то можно было бы сделать, пока не поздно…

— Ничего нельзя, мой дорогой, — решительно сказал Зеллаби. — Я говорил вам это заранее, и вам пришло время начать мне верить. Вы сделали очень много, чтобы все уладить и сгладить, но ничего основательного ни вы, ни кто-то из нас сделать не может, потому что инициатива исходит от Детей. Полагаю, я знаю их, как никто другой. Я изучал их с тех пор как они были малышами, но я не знаю их, и только в самых общих чертах мы можем понять, чего они хотят и как они мыслят. Кстати, что случилось с тем Мальчиком, в которого стреляли?

— Они отослали скорую. Доктор Андерби смотрит за ним. Нужно удалить множество осколков, но он думает, что все будет в порядке, — сказал викарий.

— Надеюсь, он поправится. Если же нет, здесь начнется вражда, — сказал Зеллаби.

— Мне кажется, что она уже есть, — грустно сказал Либоди.

— Нет еще, — возразил Зеллаби. — Пока агрессором была деревня, а для вражды необходимо две партии.

— Но вы не собираетесь отрицать, что Дети убили двоих Паули?

— Нет, но это не агрессивность. У меня есть некоторый опыт в отношении Детей. В первом случае их действия были естественной реакцией на насилие, во втором была оборона — не забудьте, что был еще один патрон, заряженный и готовый выстрелить в следующего, но в зародыше это было нечаянное убийство. В обоих случаях их, а не они спровоцировали. Фактически единственная преднамеренная попытка убийства была совершена Давидом Паули.

— Если кто-то зацепит вас машиной, а вы убьете его за это, разве это не будет убийством? Давид ждал, что суд совершит правосудие, а суд обманул его, поэтому он взял все в свои руки. Это было преднамеренное убийство или преднамеренное правосудие?

— Только не правосудие, — твердо сказал Зеллаби. — Это вражда. Он попытался убить одного из Детей, в то время как они совершали свой акт коллективно. Но что действительно стало ясно, то это то, что законы, свойственные одному виду, для блага другого вида просто становятся недействительными.

Викарий возразил:

— Не знаю, Зеллаби… не знаю. Я просто запутался. Я даже не знаю наверняка, могут ли Детей приговорить за убийство.

Зеллаби поднял брови.

— Бог сказал, — начал Либоди, — «Создадим человека по своему образу и подобию». Хорошо. Но что такое Дети? Образ — это не внешний вид, это внутренний мир — дух, душа. Но вы говорили мне, и я поверил, что у Детей нет индивидуального духа, а один дух мужчины и один дух женщины, каждый гораздо могущественней отдельных наших. Что же тогда Дети представляют из себя? Они выглядят как люди, но другой природы. А если у них другая природа, то может ли убийство нами одного из них считаться убийством? Оказывается — нет. И если они не подходят под запрет «не убий», то каким должно быть наше отношение к ним? В настоящее время мы оделяем их всеми привилегиями Хомо сапиенс. А вправе ли мы так поступить? Если они другого вида, не является ли нашей прямой обязанностью бороться с ними, чтобы защитить свой род? Ведь если бы мы обнаружили опасных диких зверей в нашем окружении, наши обязанности были бы вполне понятны. Но я не знаю. Я в затруднении.

— Да, да, мой дорогой, в самом деле вы в затруднении, — согласился Зеллаби. — Только несколько минут назад вы говорили мне с жаром, что Дети убили обоих Паули. Если взять это в сумме с вашими более поздними предложениями, то получится, что если они убивают нас, то это убийство, а если мы должны будем убить их, то это будет что-то другое. Не совсем я понял и ваши доводы о похожести. Если ваш бог — просто земной бог, вы, без сомнения, правы, так как, несмотря на отрицание самой идеи, никто не станет отрицать, что Дети были произведены извне. Но, как я понимаю, ваш бог — всемирный бог для всех солнц и планет, и у него должна быть какая-то универсальная форма. Не будет ли слишком тщеславной попытка представить, что он предложил себя только в форме, которая подходит для данной не очень важной планеты. Наше восприятие этой проблемы очень различно…

Он остановился при звуке раздавшихся в зале голосов и вопросительно посмотрел на жену. Прежде чем кто-либо успел пошевелиться, дверь резко распахнулась, и миссис Грант появилась в дверном проеме. Едва пролепетав: «Простите!» она бросилась к мистеру Либоди.

— О, сэр, вы должны немедленно пойти, — сказала она, с трудом переводя дыхание.

— Дорогая миссис Грант… — начал он.

— Вы должны идти, сэр, — повторила она в отчаянии. — Они идут к Ферме, Они хотят поджечь ее. Вы должны остановить их.

Либоди уставился на нее, в то время как она сжимала его руку.

— Они выходят сейчас. Вы можете остановить их, викарий. Они хотят сжечь Детей. О, поторопитесь, пожалуйста, поторопитесь.

Мистер Либоди встал и повернулся к Анжеле Зеллаби.

— Извините, я думаю, мне лучше…

Но его извинения были прерваны миссис Грант, которая потащила его к двери.

— Кто-нибудь вызвал полицию? — спросил я.

— О нет. Не знаю. Они все равно не успеют вовремя, — сказала миссис Грант, продолжая тащить викария.

Четверо из нас остались, глядя друг на друга. Анжела резко пересекла комнату и закрыла дверь.

— Я лучше пойду, верну его, — сказал Бернард.

— Может, и мы поможем чем нибудь, — согласился Зеллаби, вставая с кресла. Я тоже двинулся, чтобы присоединиться к ним.

Анжела решительно стояла спиной к двери.

— Нет, — сказала она твердо. — Если вы хотите сделать что-нибудь полезное, вызовите полицию.

— Ты можешь сделать это, дорогая, пока мы пойдем и…

— Гордон, — сказала она медленно, словно выговаривая провинившемуся ребенку. — Остановись и подумай. Полковник Уосткот, вы сделаете больше вреда, чем пользы. Вы отвечаете за интересы Детей.

Мы остановились перед ней, удивленные и немного смущенные.

— Чего ты боишься, Анжела? — спросил Зеллаби.

— Не знаю, как сказать… Только подполковника могут линчевать.

— Но это не важно, — запротестовал Зеллаби. — Ты знаешь, что Дети могут управлять индивидуумами, и я хочу видеть, как они справятся с толпой. Если они такие способные, им достаточно только повелеть, толпа повернется и уйдет. Будет очень интересно, сделают ли они это…

— Чепуха, — сказала Анжела упрямо, с твердостью, которая заставила Зеллаби моргнуть. — Не в этом их способности, и ты это знаешь. Если бы это было так, они просто заставили бы Джима Паули остановить машину и заставили бы Давида сделать второй выстрел в воздух. Но этого не случилось. Они никогда не отступают, они контратакуют.

Зеллаби снова моргнул.

— Ты права, Анжела, — с удивлением сказал он, — мне это не приходило в голову. Их противодействие слишком сильно.

— Вот именно. И как бы они ни обошлись с толпой, я не хочу чтобы ты был там. И вы тоже, подполковник, — добавила она Бернарду. — Вы будете нужны, чтобы избавить нас от неприятностей, которые могут возникнуть. Я рада, что вы здесь. По крайней мере, здесь есть кто-то, кого послушают.

— Может, я буду наблюдать? С расстояния? — слабо предложил я.

— Если у вас есть рассудок, вы останетесь здесь и не будете лезть на рожон, — бросила она и резко повернулась к мужу. — Гордон, мы теряем время. Позвони в Трейн и узнай, вызвал ли кто-нибудь полицию. И вызови скорую.

— Скорую? Не слишком ли мы это… преждевременно? — возразил Зеллаби.

— Ты предложил свою теорию, но ты, кажется, не совсем… — ответила Анжела. — А я говорю — скорую, и если ты это не сделаешь, я вызову ее сама.

Зеллаби с видом обиженного ребенка подошел к телефону. Мне он кивнул:

— Мы даже не знаем толком ничего. У нас есть только слова миссис Грант…

— По-моему, миссис Грант была одной из надежных женщин, — сказал я.

— Да, это так, — подтвердил он. — Ну, рискнем.

Повесив трубку, он повернулся к остальным и решил предпринять еще одну попытку.

— Анжела, дорогая, не думаешь ли ты, что если кто-то и может удержать их на приличном расстоянии, то это должен быть я. В конце концов, я — один из тех, кому Дети доверяют, они мои друзья…

Но Анжела оборвала его с неослабевающей решительностью:

— Гордон, не стоит пытаться провести меня этой чепухой. Ты просто убеждаешь себя. Ты знаешь не хуже меня, что у Детей нет друзей.

Констебль из Уиншира заглянул в Киль Мейн на следующее утро, как раз во время мадеры и бисквитов.

— Извините за беспокойство, Зеллаби. Ужасное событие, совершенно кошмарное. Ничего не понятно. Создается впечатление, что никто в деревне не в состоянии ничего объяснить. Думаю, вы сможете нарисовать более-менее ясную картину.

Анжела подалась вперед.

— Каковы действительные цифры, сэр Джон? Мы не получили еще ничего официального.

— Боюсь, все очень плохо, — он покачал головой. — Одна женщина и трое мужчин мертвы. Восемь мужчин и пять женщин в госпитале, трое из них в очень плохом состоянии. Несколько человек из тех, кто не в госпитале, выглядят настолько плохо, что лучше бы их туда отправили. Показания всех участников: каждый бил кого-то еще. Но почему? Вот что я не могу понять. Никто не говорит ничего вразумительного.

Он повернулся к Зеллаби.

— Вы вызвали полицию и сообщили, что в Мидвиче будут беспорядки. Что вас заставило это сделать?

— Сложилась любопытная ситуация, — начал Гордон.

Его перебила жена.

— Миссис Грант, это была она, — сказала Анжела и описала сцену с викарием. — Уверена, что мистер Либоди сможет рассказать вам больше, чем мы. Он был там, вы знаете, а мы нет.

— Да, он был там, кое-как добрался до дома, но сейчас он в госпитале в Трейне.

— О, бедный мистер Либоди! Он очень пострадал?

— Боюсь, я не в курсе. Доктор сказал, что его нельзя пока беспокоить. Теперь, — он повернулся к Зеллаби еще раз, — вы сказали моим людям, что толпа направилась к Ферме с намерением поджечь ее. Что было источником такой информации?

Зеллаби казался удивленным.

— Миссис Грант. Моя жена сказала вам об этом.

— И все? Сами вы не вышли посмотреть, что творится?

— Нет, — ответил Зеллаби.

— Вы хотите сказать, что после разговора с истеричкой вызвали полицию и сказали, что потребуется скорая помощь?

— Это я настояла, — нетерпеливо перебила Анжела. — И оказалась права.

— Но ведь не слова этой женщины…

— Я давно знакома с миссис Грант. Она разумная женщина.

Бернард тут же добавил:

— Если бы миссис Зеллаби не отговорила нас идти, я уверен, мы в данную минуту находились бы в госпитале, а может быть…

Констебль поднял усталые глаза.

— За эту ночь я измучился, как никогда, — наконец проговорил он. — Быть может я чего-то не понял. Вы утверждаете, что миссис Грант пришла к вам и сообщила, что жители Мидвича, добропорядочные солидные англичане, собрались поджечь школу, в которой живут их собственные дети…

— Не совсем так, сэр Джон. Поджигать собирались мужчины, а женщины, по крайней мере, большинство из них, возражали, — пояснила Анжела.

— Ну, хорошо. В таком случае эти мужчины, обыкновенные деревенские парни, собирались пойти и поджечь школу с детьми. И вы не сомневаетесь в достоверности сведений? Вы не отрицаете столь невероятную гипотезу, принимая ее как само собой разумеющееся? Вы не пытаетесь перепроверить, лично посмотреть, что происходит? Вы просто вызываете полицию. Потому что, по вашему мнению, миссис Грант — разумная.

— Да, — медленно произнесла Анжела.

— Сэр Джон, — холодно обратился к полицейскому Зеллаби, — я понимаю, что вы вчера были крайне заняты, но мне кажется, что если наш разговор не перейдет в другое русло, его бессмысленно продолжать.

Констебль слегка покраснел и опустил глаза. Затем яростно протер их своими крупными руками, извинился сперва перед Анжелой, а затем и перед Зеллаби. После чего сказал:

— Но мне не за что зацепиться. Я ничего не могу понять. Нет никаких следов того, что люди действительно хотели поджечь Ферму. Они к ней не пошли. Они просто дрались друг с другом. Мужчины и несколько женщин, но дрались на территории Фермы. Почему? Никто не пытался остановить мужчин, выяснилось, что все они вместе пришли на территорию Фермы, и только священник пытался их остановить, но они его и слушать не захотели. Есть ли причина для побоища, которое случилось? Помню, мой предшественник, старый Боджер, говорил что-то насчет странностей Мидвича. О боже, он оказался прав. Но что из этого…

— Мне кажется, лучшее, что можно вам предложить, — это обратиться к подполковнику Уосткоту, — сказал Зеллаби, указывая на Бернарда, и добавил: — его департамент по каким-то причинам, которые уже девять лет возбуждают мое недоумение, сохраняет постоянный интерес к Мидвичу, так что, может, он знает о нас больше, чем мы сами.

Сэр Джон переключился на Бернарда.

— Что это за учреждение, сэр? — поинтересовался он.

Когда Бернард отвечал, его глаза слегка округлились. Он выглядел как человек, который готов вот-вот упасть.

— Вы сказали Милитари Интеллидженс? — тупо спросил он.

— Да, сэр, — ответил Бернард.

Констебль покачал головой.

— Я сдаюсь. — Он взглянул на Зеллаби с выражением загнанного человека. — Теперь еще и военная разведка.

В то время, когда констебль приехал в Киль, один из Детей — Мальчик — не спеша шел по дороге с Фермы. Два полицейских, разговаривающих в воротах, прервали свою беседу. Один из них повернулся и направился встречать Мальчика.

— Куда ты, сынок? — поинтересовался он довольно дружелюбно.

Мальчик посмотрел на него без всякого выражения, хотя его удивительные глаза были возбуждены.

— В деревню, — сказал он.

— Лучше б тебе не ходить, — посоветовал полицейский. — Они не очень-то дружелюбны к вам после этой ночи.

Но Мальчик не изменил своей походки и не ответил ему. Он просто продолжал идти. Полицейский развернулся и пошел к воротам. Приятель удивленно посмотрел на него.

— Козлик, — сказал он, — ты не совсем выполнил приказ, а? Надо бы нам убедить их не нарываться на новые неприятности.

Первый полицейский посмотрел вслед Мальчику с озадаченным выражением.

— Смешно, — поеживаясь, сказал он. — Может, он не понял… Появится еще кто-то, попробуй сам, Барт.

Минуту спустя появилась спокойно идущая Девочка.

— Хорошо, — сказал Барт. — Отеческое предостережение, да?

Он направился было к Девочке, но через четыре шага развернулся и пошел обратно, наблюдая, как Девочка прошла мимо него. На них она даже не взглянула.

— Что за дьявол? — спросил второй полицейский убитым голосом.

— Черт те что, — сказал первый. — Ты идешь сделать что-то, а вместо этого делаешь совсем другое. Не скажу, чтобы это мне понравилось. — Эй! — позвал он Девочку. — Эй, мисс!

Девочка не обернулась. Он тронулся с места, чтобы догнать ее, прошел несколько ярдов и остановился как вкопанный. Девочка скрылась за поворотом. Полицейский расслабился и, повернув, пошел к воротам. Он тяжело дышал и был озадачен.

— Мне определенно не нравится все это, — сказал он. — Это просто дурацкое место.

Автобус из Оннли остановился в Мидвиче по пути в Трейн. Десять или двенадцать женщин подождали, пока выйдут два натруженных вещами пассажира, и потом рванулись к дверям. Мисс Латирли во главе толпы взялась за поручень и сделала шаг вперед, но ничего у нее не вышло. Обе ее ноги, казалось, прилипли к земле.

— Пожалуйста, побыстрее, — сказал кондуктор.

Мисс Латирли сделала вторую попытку — безуспешно. Она беспомощно взглянула на кондуктора.

— Станьте в сторону, мадам, дайте другим войти, а я сейчас дам вам руку.

Мисс Латирли растерянно последовала его совету. Мисс Дорн передвинулась на ее место и уцепилась за поручень, больше у нее ничего не вышло. Кондуктор подошел, взял ее за руку, потянул вверх, но ноги не поднимались на ступеньку. Она стояла рядом с мисс Латирли, обе они смотрели, как остальные безуспешно пытаются войти в автобус.

— Что такое? Дурацкие шутки? — спросил кондуктор. Потом увидел выражение лиц у женщин. — Извините, леди. Никаких обид. Что за беда у вас?

Именно мисс Латирли заметила одного из Детей. Он сидел на скамейке у «Косы и камня», повернувшись к ним, и лениво покачивал ногой. Она направилась к нему и внимательно изучала его, пока приближалась. Не совсем уверенно она сказала:

— Ты не Джозеф, нет?

Мальчик ухмыльнулся.

— Я собираюсь поехать в Трейн, проведать мисс Фершали, маму Джозефа. Она ранена прошлой ночью. Она в госпитале.

Мальчик продолжал смотреть на нее. Он только слегка покачал головой. Слезы гнева навернулись у нее на глазах.

— Вам мало того, что вы сделали? Вы чудовища. Все, что мы собираемся сделать, — это проведать наших раненых. И это сделали вы…

Мальчик не ответил. Мисс Латирли инстинктивно рванулась к нему, но вовремя остановилась.

— Ты не понимаешь? В вас есть хоть капля человеческого?

За ее спиной кондуктор, озадаченный и рассерженный, говорил:

— Ну, решайтесь же, леди, идите. Эта старая развалина не кусается, вы знаете. Мы не можем ждать вас целый день.

Группа женщин стояла в нерешительности, некоторые действительно были испуганы. Мисс Дорн предприняла еще одну попытку сесть в автобус. Это было бесполезно. Две женщины повернулись и со злостью посмотрели в сторону Мальчика. Он и не шевелился…

Мисс Латирли, беспомощно отвернувшись, пошла прочь. Терпение кондуктора лопнуло:

— Ну, если вы не хотите ехать, мы отправляемся.

Никто из группы не пошевелился. Он решительно дернул звонок, и автобус поехал. Кондуктор видел, как они грустно смотрели вслед. Когда он пошел вперед, чтобы поделиться мнением с водителем, то смог лишь что-то пробормотать про себя.

Полли Райтон вместе с миссис Либоди отправилась в Трейн навестить викария. Он пострадал довольно сильно: перелом бедра, сломанная ключица, многочисленные ушибы. Тем не менее он был бы рад гостям.

Но, не отъехав от Мидвича и двухсот ярдов, Полли резко затормозила и развернула машину.

— Мы что-то забыли? — удивленно спросила миссис Либоди.

— Ничего, — ответила Полли, — но дальше я просто не могу ехать.

— Не можешь? — переспросил а миссис Либоди.

— Не могу, — ответила Полли.

— Ну, что ты, милочка, в такой момент…

— Тетя Дора, я сказала «не могу», а не «не хочу».

— Не понимаю, что ты такое говоришь, — удивилась миссис Либоди.

— Отлично, — Полли, проехав несколько ярдов, вновь развернула автомобиль. — Поменяемся местами и посмотрим, что получится.

Нехотя, миссис Либоди заняла место водителя. Она не любила водить машину. Проехав вперед несколько ярдов, миссис Либоди затормозила точно на том же месте, что и Полли. Сзади раздался звук клаксона, и мимо них проехала мотолавка с номером Трейна. Они посмотрели ей вслед, и миссис Либоди попыталась нажать ногой на педаль акселератора, но ничего не полнилось.

Полли выглянул а из машины. Возле изгороди сидела Девочка, наполовину скрытая ветками. Полли долгой пристально разглядывала Девочку, пытаясь узнать ее.

— Джуди? — сказала Полли. — Твоя работа?

Девочка кивнула.

— Но ты не должна… Мы направляемся в Трейн проведать дядюшку Хьюберта. Ты ведь слышала, что он ранен. Он в госпитале.

— Вам нельзя ехать, — отвезла Девочка, как бы извиняясь.

— Но, Джуди, я должна выполнить его поручение, пока он болен и не может заниматься делами.

Девочка отрицательно покачала головой. Полли почувствовала, что начинает терять над собой контроль. Она глубоко вздохнула, раздумывая, что сказать, но миссис Либоди опередила ее:

— Не перечь ей, Полли. Разве прошедшая ночь не была нам хорошим уроком?

Совет пришелся кстати. Полли молча посмотрела на Ребенка у изгороди. На глазах у нее навернулись слезы обиды. Миссис Либоди развернула машину, проехала несколько ярдов. Затем они вновь поменялись местами, и Полли молча повела машину назад.

В Киль Мейне все еще разбирались с констеблем.

— Ваша информация лишь подтверждает тот факт, что жители направились на Ферму, чтобы поджечь ее, — протестовал он.

— Это так, — согласился Зеллаби.

— Но вы также говорили, и подполковник согласился с вами, что Дети на Ферме — виновники побоища, именно они спровоцировали его.

— Все так и было, — согласился Бернард. — Но что мы можем сделать?

— Вы хотите сказать, что нет свидетелей? Но это наша работа.

— Нет. Я имею в виду не отсутствие свидетелей. Я имею ввиду, что вы не сможете привлечь их к ответственности по суду.

— Послушайте, — сказал констебль с явным нетерпением, — четверо убито — повторяю, убито, — тринадцать в больнице, еще большее число получили сильные ушибы. Это не такая вещь, о которой говорят «какая жалость» и прекращают дело. Мы должны решить, на ком лежит ответственность, и вынести обвинение. Вы должны это понять.

— Это не совсем обычные Дети…

— Знаю, знаю! Старый Боджер говорил мне об этом, когда я заступал на пост. Не все шарики на месте, специальная школа и прочее.

Бернард вздохнул.

— Сэр, они не дебильные. Спецшкола была открыта потому, что они другие. Они морально ответственны за события вчерашней ночи, но это совсем не значит, что они отвечают перед законом. Вы не сможете вынести им обвинение.

— Кто-то должен быть обвинен, хотя бы тот, кто отвечает за них. Вы же не хотите сказать, что девятилетние Дети могут как-то вызвать побоище, в котором убивают людей, и выйти сухими из воды! Это фантастично!

— Я уже несколько раз подчеркнул, что Дети — другие. Их возраст несущественней — за исключением того, что они все же Дети, и это значит, что в своих поступках они более жестоки, чем в намерениях. Закон не может их тронуть, и мой департамент против придания этому делу огласки.

— Смешно, — возразил констебль. — Слышал я об этих школах. Дети не должны быть расстроены. Самовыражение, самообразование и все такое прочее. Чушь собачья! Они более расстроены, будучи другими, чем были бы, будучи нормальными. Но если какой-то департамент думает, что из-за того, что эта школа привлекает особое внимание правительства, к Детям будут подходить по-другому, то ему придется вскоре изменить свое мнение.

Зеллаби и Бернард обменялись многозначительными взглядами. Бернард попытался объяснить еще раз:

— Эти Дети, сэр Джон, владеют огромной силой внушения. Закон не предусматривает эту особую форму принуждения. Поскольку эта форма насилия не имеет узаконенного существования, нельзя сказать в суде, что Дети могут производить ее. Поэтому — по закону — преступление, каким его принято считать в глазах общественности, или никогда не имело места, или должно быть отнесено к другим людям. Суд не найдет ничего общего между Детьми и преступлением.

— Они его совершили, вы об этом сказали сами.

— По мнению суда, они вообще ничего не сделали. И более того, если бы вы попытались сфокусировать ваши обвинения, вы бы ничего не достигли. Дети воздействуют на ваши суждения, но вы не сможете арестовать их, даже просто задержать, если и попытаетесь.

— Эту работу мы оставим для присяжных. Единственное, в чем нуждаемся мы, — доказательства, — заверил констебль.

Зеллаби отвлеченно рассматривал шторы. Бернард, казалось, занимался медленным счетом от нуля до десяти и обратно. Я поймал себя на том, что начал как-то странно покашливать.

— Этот школьный наставник на Ферме, как его — Торранс? — продолжал констебль. — Он должен нести ответственность за этих Детей. Я видел его прошлой ночью. Он поразил меня своей уклончивостью.

— Доктор Торранс — больше психиатр, чем наставник, — объяснил Бернард. — Думаю, он не знает, какую линию поведения выбрать.

— Психиатр, — повторил сэр Джон подозрительно. — Вы, кажется, сказали, что здесь нет помешанных детей.

— Нет, — терпеливо повторил Бернард.

— Тогда в чем он должен сомневаться? Не относительно же правды. Именно ее вы должны говорить, когда полиция проводит расследование. Если вы этого не сделаете, вас будут ожидать неприятности.

— Все не так просто, — возразил Бернард. — Если вы разрешите мне пойти с вами и увидеть его еще раз, он более охотно ответит на ваши вопросы и лучше объяснит ситуацию.

С этими словами он поднялся. Остальные тоже встали. Бернард и констебль вышли. Зеллаби откинулся в кресле, глубоко вздохнул и рассеянно потянулся за сигаретой.

— Я не встречал доктора Торранса, — сказал я, — но очень ему сочувствую.

— Нет необходимости, — ответил Зеллаби. — Осторожность подполковника Уосткота пассивна, а у Торранса — агрессивна. Но сейчас меня больше всего волнует отношение к делу нашего подполковника. Если он сможет найти общий язык с сэром Джоном, думаю, он сможет сообщить нам нечто важное. Мне кажется, что именно подобной ситуации он и старается достичь с самого начала. Почему же тогда он выглядел озабоченным?

В это время появилась Анжела. Зеллаби некоторое время задумчиво глядел на нее и не сразу обратил внимание на выражение ее лица.

— Что случилось, дорогая? — спросил он и тут же добавил, вспомнив: — Ведь ты собиралась в Трейнскую больницу?

— Я поехала. И вот вернулась, кажется, нам не разрешают покинуть деревню.

Зеллаби выпрямился.

— Ерунда какая-то. Этот осел не имеет права держать под арестом всю деревню. Как…

— Это не Джон. Это Дети. Они пикетируют все дороги, не давая нам покинуть Мидвич.

— В самом деле? — воскликнул Зеллаби. — Это ужасно интересно.

— Мне не до шуток! — рассердилась его жена. — Это ужасно неприятно, к тому же неизвестно, что последует дальше.

Зеллаби попросил рассказать о происшествии. Анжела рассказала, закончив так:

— Запрет наложен на местных жителей. Остальные свободно въезжают и выезжают.

— Они не применяли силу?

— Конечно, нет. Просто принуждают тебя остановиться. Кое-кто обратился в полицию, она вмешалась, но безрезультатно. Дети не стали их останавливать — они и не поняли, из-за чего поднялся шум. Te, которые слышали, что Мидвич наполовину помешался, совершенно в этом уверились.

— Но у Детей должна быть какая-то причина, — сказал Зеллаби.

Анжела обиженно посмотрела на него.

— Возможно, это и имеет социологический аспект, но я хочу знать, что будет предпринято.

— Дорогая, — мягко сказал Зеллаби, — мы уважаем твои чувства, но мы уже знаем, что не можем препятствовать Детям влиять на нас, а теперь по какой-то причине это им нужно.

— Но, Гордон, в Трейне наши сограждане, многие тяжело ранены, и их хотят навестить родственники.

— Дорогая моя, другого пути, как найти одного из них и объяснить им все, я не вижу. Они могут понять меня, но все зависит от причины, по которой они это делают, согласна?

Анжела неудовлетворенно нахмурилась. Она хотела ответить, но передумала и вышла. Когда закрылась дверь, Зеллаби вздохнул.

— Мужское высокомерие завистливо, а женское… Мы обычно размышляем, как динозавры, и думаем, когда и как наши дни подойдут к концу. Но не женщина. Ее вечность — это вера. Великие войны и катаклизмы могут сотрясать мир, империи разваливаться в страданиях и смерти, но женщины вечны. Она, женщина, — первородное, главное; она будет существовать всегда, она не верит в динозавров, она едва ли верит, что мир существовал, пока не появилась она. Мужчины будут строить, играть со своими игрушками, а женщина остается в загадочной связи с великим древом жизни.

Он замолчал, и я спросил:

— А в отношении сегодняшних событий?

Кажется, он снова стал серьезным:

— Если вы подозреваете, что миссис Зеллаби не понимает чего-то, что ясно для нас, то мне страшно. Для нас существуют два пути: либо самоуничтожение, либо уничтожение конкурирующих с нами видов. Мы столкнулись с видом, превосходящим нас умом и силой воли. Что мы можем противопоставить?

— Ваши слова напоминают приговор побежденному. Не слишком ли сильно сказано для события, происходящего в маленькой английской деревеньке?

— Моя жена сказала почти то же самое. Тщетно я пытался убедить ее в том, что неважно, где все произошло.

— Меня беспокоит не то, что все произошло именно в Мидвиче, — сказал я, — а ваша уверенность. Ведь вы считаете: Дети могут делать все что угодно, ничто не может остановить их.

— Наивно рассуждать подобным образом. Возможно, нам тяжело будет справиться с ними. Но ведь люди физически слабее многих животных, тем не менее мы побеждаем их за счет развитого мозга. Единственно, кто может победить нас, — существа с более развитым мозгом. Может показаться невозможным, что подобные существа появились, но еще более невероятно, что мы позволим подобным существам занять главенствующее положение в мире. И вот — очередная штучка из ящика Пандоры — концентрированный мозг. Две мозаики — одна из тридцати, другая из двадцати восьми элементов. Что можем мы, с нашим автономным мозгом, сделать против тридцати, работающих как один?

Я возразил, что даже если это так, Дети едва ли смогли за семь лет достаточно усвоить знаний и навыков, чтобы успешно противостоять целой массе человеческого мозга и опыта. Но Зеллаби не согласился.

— Правительство имело какие-то свои соображения, снабжая их прекрасными учителями, так что сумма их знаний будет значительной. Всем известно, что сказал Фрэнсис Бэкон. Но знания сами по себе не сила. Толпа ходячих энциклопедий ничего не может сделать, если носители знаний не умеют ими пользоваться. Знания — это просто горючее, нужен еще мотор понимания, чтобы извлечь из него силу. И что меня пугает, так это мысль о силе, которую может произвести способность к пониманию, в тридцать раз превышающая мою. Я даже не могу представить…

Я нахмурился. Как всегда, я немного не понимал Зеллаби.

— Вы серьезно уверены, что мы не имеем возможностей, чтобы отвести этих пятьдесят восемь Детей с того пути, что они выбрали?

— Уверен, — ответил Зеллаби. — Что вы предлагаете нам сделать? Вы знаете, что случилось с толпой прошлой ночью. Люди намеревались атаковать Ферму — вместо этого их заставили избивать друг друга. Пошлите полицию — и случится то же самое. Пошлите против них солдат — и они будут стрелять друг в друга.

— Возможно, — сказал я. — Но должны быть другие способы. Из того, что вы сказали, ясно: никто ничего о них не знает. Они очень рано были отделены эмоционально от своих матерей, если, конечно, от них можно было когда-либо ожидать эмоций. Большинство из них пошло на полный разрыв, в результате в деревне о них ничего не знают. За прошедшее время вряд ли кто-нибудь думал о них как об индивидуумах. Стало трудным различать их, появилась привычка рассматривать их как коллектив, так что они стали двумя фигурами.

Зеллаби поправил:

— Вы совершенно правы, мой дорогой друг. Здесь явная утрата нормальных контактов и симпатий. Но виной тому не только наша поспешность. Я сам держался к ним так близко, как только мог, но еще до сих пор нахожусь на расстоянии. Несмотря на все мои усилия, я все еще воспринимаю их как двоих. Я твердо уверен, что остальной состав Фермы не пошел дальше.

— Тогда вопрос остается: как получить о них больше информации?

Через некоторое время Зеллаби сказал:

— Не приходило ли вам в голову, что ваше собственное место тоже здесь, дорогой мой? Сможете ли вы уехать отсюда? Считают ли Дети вас одним из нас?

Это было нечто новое и не совсем приятное. Я решил остаться и проверить. Бернард уехал на машине констебля, а я взял его машину для проверки. Ответ я получил, чуть отъехав по дороге на Оннли. Очень странное Чувство. Моим рукам и ногам велели остановиться и повернули машину без моего ведома. Одна из Девочек сидела на обочине и глядела на меня безо всякого выражения. Я попытался завести машину снова. Но руки не слушались. Ноги я тоже не мог поднять к педали. Я посмотрел на Девочку и сказал, что живу не в Мидвиче и хотел бы попасть домой. Она чуть сжала губы, и мне осталось только вернуться.

— Гм, — сказал Зеллаби. — Итак, вы почетный житель, да? Я думал, что так и будет. И напомнил Анжеле, чтобы она дала знать кухарке, так-то, мой дорогой друг.

В то самое время, когда мы с Зеллаби беседовали в Киль Мейне, еще одна беседа на ту же тему проходила на Ферме. Доктор Торранс, чувствуя свободу в присутствии подполковника Уосткота, старался ответить на вопросы констебля более четко, чем ранее. Но опять ничего не было понятно, и потеря взаимопонимания между партнерами особенно обнаружилась, как только доктор сказал:

— Боюсь, я не могу сделать ситуацию для вас более понятной.

Констебль нетерпеливо заворчал:

— Все мне продолжают так говорить, я не могу это отрицать. Никто здесь не в состоянии что-либо объяснить. Все мне говорят, что эти Дети каким-то образом ответственны за события последней ночи, даже вы, кто, по моему мнению, отвечает за них. Я согласен, что не понимаю ситуацию, в которой молодым ребятам позволили как-то выйти из-под контроля, так, что они вызвали беспорядки. Как констебль, я хотел бы пригласить одного из зачинщиков и послушать, что он скажет обо всем этом.

— Но, сэр Джон, я уже объяснял вам, что здесь нет зачинщиков.

— Я знаю, знаю. Я слушал вас. Все они одинаковые, и все такое… Это хорошо в теории, быть может, но вы знаете не хуже меня, что во всякой группе есть юноши, которые стоят во главе, и именно они должны быть у вас. Справьтесь с ними — и вы сумеете справиться с остальными.

Он выжидательно замолчал.

Доктор Торранс обменялся беспомощным взглядом с подполковником Уосткотом. Бернард слегка пожал плечами и чуть заметно кивнул. Доктор Торранс показался еще более несчастным. Он спросил встревоженно:

— Хорошо, сэр Джон, так как вы взялись приказывать, я не могу не подчиниться, но я должен просить вас внимательно следить за вашими словами. Дети очень… чувствительны.

Выбор последнего слова был явно неудачен, так как вслед за констеблем это слово используют заботливые мамаши, говоря о своих испорченных сыновьях, и оно не расположило его по отношению к Детям.

Он пробормотал что-то неодобрительное, когда доктор Торранс поднялся и вышел из комнаты. Бернард открыл было рот, чтобы подкрепить предупреждение доктора, но потом решил, что только ухудшит дело. Они ждали в молчании, пока не вернулся доктор с одним из Мальчиков.

— Это Эрвин, — сказал он, представляя Мальчика. Последнему он добавил: — Сэр Джон хочет задать тебе несколько вопросов. В обязанность констебля входит доложить о событиях прошлой ночи.

Мальчик кивнул и повернулся к сэру Джону. Доктор занял свое место у стола и начал наблюдать за обоими, напряженно и обеспокоенно. Взгляд Мальчика был спокоен, внимателен, но совершенно нейтрален.

Сэр Джон встретил его таким же спокойствием. «Здоровенький Мальчик, — подумал он, — немного сухопарый, ну, не настолько, чтобы производить впечатление худого. Хрупкий, лучше сказать».

Было трудно судить о чем-либо по чертам лица: оно было привлекательным, хотя без той слабости, которая часто сопровождает миловидность. С другой стороны, оно не подчеркивало силу, рот, в самом деле, был немного маловат, хотя не надменный. По лицу узнать много было нельзя. Глаза, однако, были более впечатляющие, чем он ожидал. Ему говорили об удивительных золотистых глазах, но никому не удавалось передать их лучистость, их странную способность светиться изнутри. На мгновение это вывело его из равновесия, потом он взял себя в руки, напомнив себе, что говорит с каким-то уродцем, Мальчиком девяти лет от роду, выглядевшим на все шестнадцать, воспитанным на самопознании, самообразовании, самовыражении. Он решил относиться к юноше так, словно ему и впрямь девять лет, и начал в той манере отношения мужчины к ребенку, которая свойственна практичным людям.

— Вчерашнее событие очень серьезно, — произнес он. — Наша работа — выяснить все дело и найти, что же все-таки произошло, кто отвечает за случившееся, и так далее. Мне говорят, что ты и другие были там, что ты на это скажешь?

— Нет, — быстро сказал мальчик.

Констебль кивнул. Мы не ожидали немедленного признания.

— Что же случилось? — спросил констебль.

— Люди деревни пришли сжечь Ферму, — сказал Мальчик.

— Вы были уверены в этом?

— Они так сказали, и других поводов прийти в такое время у них не было.

— Хорошо, не будем вдаваться в такие подробности. Пусть будет так. Ты говоришь, они пришли поджечь Ферму, а другие хотели остановить их, и началось побоище.

— Да, — согласился Мальчик, но не так уверенно.

— Тогда фактически ты и твои друзья не имеют к этому никакого отношения. Вы были просто наблюдателями?

— Нет, — ответил Мальчик. — Мы должны были защищаться. Это было необходимо, иначе они сожгли бы дом.

— Вы имеете в виду, что призвали некоторых из них, чтобы остановить других, так?

— Нет, — терпеливо объяснил Мальчик. — Мы заставили их драться друге другом. Мы могли просто отослать их, но если бы мы это сделали, они захотели бы вернуться в другое время. Теперь они этого не сделают, они поняли, что лучше оставить нас в покое.

Констебль помолчал.

— Ты сказал «заставили их драться друге другом». Как это вы сделали?

— Это трудно объяснить. Не думаю, чтобы вы поняли.

Сэр Джон слегка покраснел.

— В любом случае я хочу послушать.

— Это будет бесполезно, — сказал Мальчик.

Он говорил просто, словно констатировал факт.

Лицо констебля стало красным. Доктор Торранс поспешно вставил:

— Это совершенно непонятное дело, сэр Джон, все мы стараемся понять, но не многим это удается. Вряд ли что-либо станет понятным, если сказать, что Дети пожелали, чтобы люди атаковали друг друга.

Сэр Джон посмотрел на него, потом на Мальчика. Он вновь залился краской, но контролировал себя. После нескольких глубоких вздохов он снова заговорил с Мальчиком, но теперь более неспокойно.

— Однако дело сделано, мы возвращаемся, и вы подтвердите, что ответственность за случившееся лежит на вас.

— Мы ответственны за то, что оборонялись, — равнодушно сказал Мальчик.

— Ценой четырех жизней и тринадцати серьезных ранений, хотя ты сам сказал, что вы могли бы просто их повернуть.

— Они хотели убить нас.

Констебль долго смотрел на него.

— Я не понимаю, как вы делаете это, но я не верю, что в тот момент подобное решение было единственным.

— Они бы пришли снова. Это было необходимо, — еще раз повторил Мальчик.

— Вы не можете быть столь уверены в своей правоте, все это чудовищно. Вы хоть чувствуете раскаяние перед пострадавшими людьми?

— Нет, — ответил Мальчик. — Да и почему? Вчера один из вас стрелял в нашего. Мы должны защищаться.

— Но не мстить. На вашей стороне закон…

— Но закон не смог защитить Уилфреда. И он оказался бессильным прошлой ночью. Закон наказывает преступника, совершившего преступление. Для нас это бессмысленно, мы хотим жить.

— Но вы отрицаете, что ответственны за смерть других людей?

— Начнем все сначала? — спросил Мальчик. — Я ответил на ваши вопросы лишь для того, чтобы вы смогли лучше разобраться в ситуации. Так как вы, по-видимому, не уловили хода мысли, я объясню вам проще. Если кто-либо будет вмешиваться в наши дела или нас будут излишне беспокоить, мы будем защищаться. Мы доказали, что способны на это, и надеемся, что подобное предупреждение поможет избежать последующих неприятностей.

Сэр Джон безмолвно уставился на Мальчика. Он привстал с кресла, словно собирался броситься на Мальчика, но передумал. Прошло несколько секунд, прежде чем он смог вымолвить:

— Маленькие подлецы! Свинтусы! Как ты смеешь разговаривать со мной подобным образом! Ты отдаешь себе отчет в том, что я являюсь представителем полиции всей Англии! Если нет, то через некоторое время ты поймешь! И я буду тому непосредственным свидетелем! Разговаривать так со старшими!.. Итак, если вас будут беспокоить, вы станете защищаться? Вам еще многому необходимо научиться, мой мальчик…

Внезапно, на полуслове он остановился и уставился в лицо Мальчика.

Доктор Торранс подался всем телом вперед.

— Эрвин… — начал он протестующе, нос места не сдвинулся.

Бернард Уосткот спокойно продолжал сидеть в кресле, наблюдая.

Рот констебля скривился, челюсть немного отвисла, глаза расширились и, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Волосы медленно встали дыбом. Слезы заструились по щекам, он начал дрожать, но, казалось, шевелиться не мог. Постепенно он стал приходить в себя, зашевелился, поднял дрожащие руки и ощупал ими лицо. Из его горла раздался страшный крик. Он сполз на пол со своего кресла и упал лицом вперед. Он лежал, извиваясь, прижимаясь к ковру, как бы стараясь втереться в него. Внезапно он замер.

Мальчик перевел взгляд на присутствующих:

— Не беспокойтесь, он не ранен. Он пытался запугать нас, и мы показали ему, что значит быть испуганным по-настоящему. Теперь он все поймет. Он сейчас придет в себя.

После этого он резко повернулся и вышел из комнаты.

Бернард вытащил платок и вытер со лба капли пота. Доктор Торранс все еще сидел не шевелясь, лицо его отливало смертельной белизной. Они оба смотрели на лежащего констебля. Тот лежал тихо, видимо, без сознания, издавая длинные прерывистые гортанные звуки — вздохи, изредка вздрагивая всем телом.

— Господи! — воскликнул Бернард. Он посмотрел на Торранса. — И вы жили здесь все эти годы!

— Я ни разу не видел ничего подобного, — ответил доктор. — Мы подозревали много возможностей, но не сталкивались с подобной враждебностью. И слава Богу!

— Да, могло быть хуже, — ответил Бернард, вновь повернувшись к лежащему сэру Джону.

— Его следует убрать, пока он не успел прийти в себя. А нам лучше удалиться, свидетелей подобных ситуаций не прощают. Пришлите пару полицейских, чтобы забрали его. И скажите им, что ему неожиданно стало плохо.

Через пять минут они стояли на ступеньках перед домом, наблюдая, как увозят констебля, все еще не пришедшего в себя.

— Кажется, они уничтожили еще одного человека…

После двух рюмок двойного виски взгляд Бернарда потерял загадочность, которая появилась на его лице еще в Киль Мейне. Он пересказал нам разговор между констеблем и Мальчиком. Чуть помолчал, а затем добавил:

— Вы знаете, есть одна из ребяческих черт в Детях, которая поражает меня, — это их неспособность правильно оценивать свою силу. Все, что они делают, преувеличено. Что могло быть прощено в намерениях, становится ужасным при осуществлении. Они хотели проучить сэра Джона, дать понять, что неразумно вмешиваться в их дела, но зашли так далеко, что довели беднягу до состояния безумного страха. Они уничтожают человеческое достоинство, и это напрасно.

Зеллаби спросил своим мягким голосом:

— Не смотрим ли мы на все это со своей точки зрения? Вы, подполковник, говорите «непростительно» и думаете, что они ожидают, что их простят. Но почему? Разве мы заботимся о том, чтобы нас простили волки или шакалы за то, что мы их убиваем? Нет, мы просто обезвреживаем их, когда возникает такая необходимость. Дети раньше нас с вами уяснили, что мы для них опасны. А мы еще нет. Учтите: они намерены выжить, а значит действовать так, как посчитают нужным, без жалости и сомнений.

Он сказал это спокойно и уверенно, как бы внушая слушавшим его. Бернард ответил:

— Конечно, положение изменилось. Если не считать нескольких незначительных инцидентов, они не совершили поступков, способных вызвать у нас желание оказать на них давление. И вдруг следует взрыв многочисленных несчастий. Можете ли вы сказать, с какого времени сложилась подобная ситуация и как: внезапно или постепенно? До случая с Паули ничего подобного не наблюдалось?

— Неприятное и весьма неопределенное положение. И ни единого примера, могущего помочь нам в нашем деле. Во всей нашей литературе инопланетяне показаны неприятными существами, хитрыми и коварными. Вспомните марсиан Уэллса. Их поведение довольно обычно: они просто развернули кампанию с оружием, которое выводило из строя все, что им мешало. Не надо пытаться вернуть свои позиции, а в этом случае…

— Осторожно, дорогой, — сказала его жена.

— Что? А, кофе. А где сахар?

— Слева от тебя.

— О, спасибо. Так на чем я остановился?

— На марсианах Уэллса, — сказал я.

— Да, конечно. Ну, это прототип огромного количества пришельцев. Сверхоружие, с которым борется человек при помощи своего слабого оружия, пока не оказывается спасенным благодаря какой-нибудь случайности. Естественно, в Америке все иначе. Что-то спускается, и кто-то выходит, и, благодаря отличным средствам сообщения, в стране ширится паника от побережья до побережья. Все шоссе из всех городов переполнены, кто убегает, кто улетает — только не Вашингтон. В Вашингтоне наоборот: бесчисленные толпы, насколько хватает глаз, стоят серьезно и молчаливо, лица бледны от напряжения, глаза направлены к Белому дому в то время, как в каком-то Катсхиллсе всеми забытый профессор и его дочь с их преданным молодым ассистентом напрягаются, как повитухи, помогая рождению «детища лаборатории», которое в последние минуты спасет весь мир. Возможно, сообщение о таком вторжении через несколько часов будет встречено со скептицизмом, но позвольте, американцы лучше знают свой народ. А что у нас? Просто еще одна война. Мотивы упрощены, оружие усложнено, но пример тот же, и, как результат, ни один из прогнозов, выводов не оказывается хоть как-нибудь полезным, когда что-то действительно случается.

— Для меня до сих пор проблема: когда понимать вас буквально, а когда в переносном смысле, — сказал я.

— Сейчас можно с уверенностью принимать его буквально.

Зеллаби бросил на подполковника косой взгляд:

— Именно так? Вы даже не против? — спросил он. — Скажите, подполковник, как давно вы приняли эту теорию вторжения?

— Лет восемь назад. А вы?

— Почти тогда же. Может, немного раньше. Мне она не очень-то нравится. Но я принял ее. Не знаю, однако, что принято в официальных кругах. Что вы решили предпринять?

— Мы сделали все возможное, чтобы сохранить их изолированными здесь и проследить за их образованием.

— Прекрасная и полезная вещь, как оказалось. А почему?

— Погодите, — вставил я. — Я снова в затруднении — между буквальным и фигуральным пониманием. Вы что, оба принимаете тот факт, что Дети — это что-то вроде пришельцев. Что они откуда-то извне?

— Видите? — сказал Зеллаби. — Никакой континентальной паники. Просто скептицизм. Говорил я вам?

— Да, мы принимаем, — сказал Бернард. — Это единственная теория, которую в департаменте не надо насаждать, хотя есть лица, которые не принимают ее. Но мы располагаем большими доказательствами, чем мистер Зеллаби.

— Ага! — сказал Зеллаби. — Вот мы и подходим вплотную к загадочному интересу Милитари Интеллидженс ко всему этому делу.

— Теперь не вижу причин, почему бы не открыть его вам. Я знаю, что раньше вы не пытались вмешиваться в наши дела и выспрашивать о наших интересах. Вы, конечно, много думали об этом, но не уверен, что вы нашли разгадку.

— А какова она? — поинтересовался Зеллаби.

— Просто-напросто Мидвич был не единственным местом, где случился Потерянный День. В течение трех недель было зафиксировано еще несколько неопознанных летательных объектов.

— О проклятие! Тщетно, все тщетно! — воскликнул Зеллаби. — И где же тогда остальные группы Детей? Где?

Но Бернард не торопился. Он намеренно спокойно продолжал:

— День имел место в небольшом городке на севере Австралии. Там тоже что-то произошло. Было тридцать три беременности, но по какой-то причине все Дети умерли. Большинство через несколько часов после рождения, другие через неделю. Еще один День был в эскимосском поселке на острове Виктория, севернее Канады. Население скрывает, что произошло, но, вероятно, они был и так разъярены и напуганы появлением малышей, непохожих на них, что погубили их сразу. Во всяком случае, ни один не выжил. И это, между прочим, было время, когда Дети заставили своих мам вернуться в Мидвич. По-видимому, сила внушения развивается, когда Детям уже несколько недель. Еще один День…

Зеллаби поднял руку.

— Постойте, дайте мне самому догадаться. Это где-то за «железным занавесом»?

— Там известны два случая, — подтвердил Бернард. — Один в районе Иркутска, недалеко от монгольской границы. Они решили, что женщины спали с дьяволом и погубили и их и Детей. Другой День произошел совсем на востоке, в местечке Гежинск, в горах к северо-востоку от Охотска. Могут быть и другие случаи, о которых мы не слышали. Совершенно точно, что это случилось где-то в Африке и Южной Америке, но проверить это трудно. Население очень скрытное. Есть даже предположение, что какая-нибудь деревня потеряла День и даже не знала об этом, — в таком случае Дети будут еще большей загадкой. В большинстве случаев, о которых мы знаем, Детей считали уродами и убивали, но мы подозреваем, что в некоторых местах их спрятали…

— Но не в Гежинске? — вставил Зеллаби.

Бернард посмотрел на него с легкой усмешкой в уголках губ.

— У вас хорошая интуиция. Вы правы, не в Гежинске. День прошел за неделю до событий в Мидвиче. Через три-четыре дня мы узнали об этом. Русские были очень обеспокоены. Когда у нас произошло тоже самое, мы утешали себя хотя бы тем, что это не их рук дело. Они, в свою очередь, через некоторое время узнали о Мидвиче и тоже немного успокоились. Все время наш агент следил за Гежинском и слал донесения. Он нам и сообщил, что через некоторое время все женщины там оказались беременными. Сначала мы не уловили в этом никакого предупреждения себе, но затем обнаружили такое же положение дел в Мидвиче и начали все более интересоваться этим. Когда родились Дети, ситуация для нас была более легкой, чем для русских. Они, фактически, закрыли Гежинск, в два раза превышающий Мидвич, и наша информированность уменьшилась. Мы же не могли совершенно закрыть Мидвич, поэтому стали действовать иначе, и, думаю, нам это удалось.

Зеллаби кивнул.

— Понятно. Вы толком не знали, ни что у вас, ни что у русских. Но если бы выяснилось, что русские имеют группу потенциальных гениев, для нас было бы полезно иметь такую же группу в противовес им? Не так ли?

— Более или менее. Очень скоро стало известно, что у них есть что-то необычное.

— Я должен был предвидеть это, — сказал Зеллаби. Он грустно усмехнулся. — Мне просто не приходило в голову, что Мидвич не единственное место в своем роде. Теперь-то я вижу, что вы имели право так к нам относиться. Что же произошло в Гежинске, раз наши Дети ополчились на нас?

Бернард аккуратно положил на тарелку свой нож и вилку; несколько секунд разглядывал их и затем посмотрел на нас.

— Дальневосточная армия, — медленно проговорил он, — была недавно снабжена новым атомным оружием с радиусом действия в сорок-пятьдесят миль. На прошлой неделе они проводили первое испытание — города Гежинска больше не существует.

Мы уставились на него. С ужасом Анжела подалась вперед:

— Вы имеете в виду, что все… там?.. — сказала она с недоверием.

Бернард кивнул.

— Все. Весь город. Никто не мог быть предупрежден, чтобы Дети не узнали. Кроме того, сработано все так, что официально это можно определить как ошибку в вычислениях или как диверсию.

Он помолчал.

— Официально, для внутреннего и всеобщего успокоения. Мы, однако, получили результаты тщательно замаскированного наблюдения — из русских источников. Оно открывает много деталей относительно Гежинска и… оправдывает действия, совершенные там. Задача этого источника — передать очень настоятельное предупреждение. После описания Детей в нем говорится, что эти группы представляют собой не просто национальное бедствие, а расовую опасность. Информатор призывает все правительства нейтрализовать известные группы безотлагательно. Это подчеркивается с некоторой долей паники, так как Дети — угроза всей человеческой расе.

Зеллаби сказал:

— А какова же реакция М. И.? Поинтересовались, что заставило русских так поступить?

— Некоторые — да, другие — нет.

— А они разделались с Гежинском на прошлой неделе, вы говорите? В какой день?

— Вторник, второе июля. — сказал Бернард.

— Интересно, а откуда они узнали…

Вскоре после завтрака Бернард объявил, что собирается снова на Ферму.

— У меня не было возможности поговорить с Торрансом, пока сэр Джон был там, а позже нам нужно было передохнуть.

— Полагаю, вы не можете высказывать нам кое-какие мысли о том, что вы намерены делать с Детьми? — спросила Анжела.

Он покачал головой.

— Если бы у меня были какие-то идеи, они стали бы официальной тайной. Но я собираюсь узнать, не может ли Торранс, хорошо знающий Детей, предложить мне что-либо. Я вернусь через часок, — добавил он, оставляя нас.

Выйдя из парадных дверей, он автоматически направился к машине и, уже взявшись за ручку дверцы, изменил свое решение. Небольшая прогулка освежит его, думал он, шагая по дороге. За забором невысокая женщина в голубом костюме посмотрела на него, на секунду замешкалась, но все же шагнула ему навстречу. Ее лицо залила краска, тем не менее она решительно подошла к Бернарду. Тот приветливо поднял шляпу.

— Вы меня не знаете. Я — мисс Ламб, но все мы знаем вас, подполковник Уосткот.

Бернард ответил легким кивком, размышляя, много ли «все мы» знают о нем и давно ли знают. Он спросил, чем может быть полезен.

— Я о Детях, подполковник. Что будет предпринято?

Он сказал ей довольно честно, что никакого решения еще не принято. Она слушала внимательно, руки в перчатках сжимались и разжимались.

— Не будет ничего серьезного, не правда ли? — спросила она. — О, я знаю, прошлая ночь была ужасной, но это не их вина. Они еще не понимают всего. Они так молоды. Я знаю, они выглядят старше в два раза, но ведь это не так много, правда? Они не собирались делать ничего плохого. Они были испуганы, вы бы тоже испугались, если бы толпа подошла к вашему дому, намереваясь его сжечь. И вы были бы правы, защищая себя. Если бы к моему дому пришли, я бы защищалась, как могла, даже с топором.

Бернард в этом не сомневался. Но эта маленькая женщина, выступающая с топором против толпы, как-то не умещалась в его сознании.

— Но они воспользовались ужасными средствами, — напомнил он мягко.

— Я знаю. Но когда вы молоды и напуганы, очень легко быть грубым. Когда я была ребенком, были обиды, которые просто сжигали меня изнутри. Если бы у меня была сила сделать то, что хотелось, это было бы ужасно, уверяю вас.

— К несчастью, — вставил Бернард, — Дети имеют эту силу, и вы должны согласиться, что нельзя разрешить им так ею пользоваться.

— Да, конечно. Но они не будут этого делать, когда станут достаточно взрослыми и поймут все. Я уверена, они не будут. Говорят, их нужно выслать, но вы же не сделаете этого, не правда ли? Они так молоды. Я знаю, они сильные, но они нуждаются в нас. Они не умнее. Они просто испуганы. Они же не были такими раньше. Если они останутся с нами, мы сможем научить их любви и нежности, показать им, что люди не хотят им ничего плохого.

Он посмотрел на нее, ее руки были сжаты, глаза полны слез — молили.

Бернард с сочувствием взглянул на нее, поражаясь этой преданности, которая рассматривает шесть смертей и серьезные увечья, как детскую забаву. Он почти видел в ее глазах обожаемую хрупкую фигуру с золотыми глазами. Она никогда не осудит, не обвинит, не перестанет обожать, никогда не поймет, это была единственная прекрасная вещь в ее жизни.

Его сердце было полно сопереживания. Он смог ей только объяснить, что принимать решение — не в его компетенции, заверил ее, стараясь не подавать ложных надежд, что все сказанное ею будет включено в его рапорт, и затем, мягко простившись, пошел своей дорогой, чувствуя спиной ее взгляд.

Деревня казалась подавленной, когда он по ней шел. Одинокий полицейский был погружен в свои мысли. Урок, полученный от Детей, был усвоен.

Неожиданно Бернард заметил двух Детей, сидевших на скамейке у дороги. Они так сосредоточенно глядели в небо, что не заметили, как он подошел. Бернард остановился, пытаясь понять, куда смотрят Дети, и в тот же момент услышал звук. Он поднял голову, увидел летящую машину: серебристый контур на фоне голубого неба. На высоте около пяти тысяч метров. В тот самый момент, когда Бернард обнаружил его, под ним появились черные точки. Раскрылись пять парашютов, а самолет продолжал лететь вперед.

Он снова посмотрел на Детей в тот момент, когда они обменялись довольными взглядами. Потом взглянул на самолет, на пять точек под белыми куполами. Хоть он слабо видел силуэт самолета, но был уверен, что это легкий бомбардировщик дальнего действия «Кари» с экипажем из пяти человек. Задумчиво он обратил взгляд на Детей, и они заметили его. Втроем они изучали друг друга, пока самолет еще гудел над ними.

— Это была очень дорогая машина, — произнес Бернард. — Кое-кто будет очень недоволен, потеряв ее.

— Это предупреждение. Но, видимо, им придется потерять несколько машин, пока они поверят в это, — сказал Мальчик.

— Возможно, для вас это что-то новенькое, — сказал Бернард. — Вам не нравится, когда над вами пролетают самолёты.

— Точно так, — согласился Мальчик.

Бернард кивнул.

— Понятно, но почему вы всегда выбираете такие суровые предупреждения? Разве вы не могли бы просто повернуть его назад?

— Мы могли заставить его разбиться, — сказала Девочка.

— И мы должны быть благодарны, что вы этого не сделали… Но было бы не менее эффективным вернуть его назад. Зачем нужны такие сильнодействующие методы?

— Это производит большее впечатление. Нам пришлось бы возвращать слишком много самолетов, прежде чем кто-нибудь поверил, что это делаем мы. Но если они будут терять самолет всякий раз, когда будут его посылать, они заметят и это, — сказал Мальчик.

— Понятно. То же подразумевается в событиях той ночи. Если бы вы просто направили толпу обратно, это было бы недостаточным предупреждением, — предположил Бернард.

— А вы считаете, что и это подействовало бы? — спросил Мальчик.

— Все зависит от того, как это было проделано. Без сомнения, никакой необходимости заставлять их избивать друг друга не было, тем более до смерти. Не слишком ли вы усердствуете, вызывая гнев и ненависть?

— И страх тоже, — заметил Мальчик.

— Значит, вы хотите внушать людям страх, но почему?

— Только чтобы заставить вас не приставать к нам. Раньше или позже, но вы постараетесь уничтожить нас, как бы мы себя ни вели. Наше положение будет более твердым, если мы перехватим инициативу.

Мальчик говорил совершенно спокойно, но слова прямо-таки вонзались Бернарду в мозг. Он ведь слушал речь взрослого человека, видя перед собой шестнадцатилетнего парня и не забывая, что тому всего девять лет.

Бернард был ошеломлен подобными несоответствиями. Он едва смог взять себя в руки. Тут же на память ему пришла сцена с констеблем, он ужаснулся сочетанию детской внешности и взрослой ужасающей значимости произносимых слов.

— Ты Эрвин? — спросил Бернард.

— Нет, — ответил Мальчик. — Иногда я Джозеф. Но теперь я просто один из Нас. Не бойтесь. Мы хотим поговорить с вами.

Бернард сел на лавочку рядом с ними и спокойно начал разговор:

— Желание убить вас — самонадеянно. Естественно, если вы будете вести себя так и дальше, мы будем ненавидеть вас и мстить, вернее, мы будем защищаться. Разве вы ненавидите нас столь сильно? Если нет — легче прийти к согласию.

Он посмотрел на Мальчика со слабой надеждой, что следовало говорить мягче, более по-детски. Мальчик же, начав говорить, окончательно разрушил всякую надежду.

— Вы оставляете все на том же уровне. Дело не в ненависти или симпатии. В этом нет разницы. Дело в том, что дискуссией нашего конфликта не разрешить. Между нами стоит биологическая ненависть: вы не можете не позволить себе убивать нас, потому что, в противном случае, с вами будет покончено. Это политическая необходимость, требующая вмешательства высших сфер. Кое-кто из ваших политических Лидеров, знающих о нас, должно быть, раздумывает, а не последовать ли решению, принятому русскими.

— Так вы об этом тоже знаете?

— Да, конечно. Пока Дети в Гежинске оставались живы, нам не надо было заботиться о себе, но когда они умерли — баланс был нарушен. Русские понимали, что мы представляем потенциальную опасность, что биологическая и политическая необходимость совпадают, и они уничтожили нас. Эскимосы сделали то же, но из примитивного инстинкта. Хотя результаты одинаковые. Для вас данный выход более гуманен. Вы верите в идею, что государство служит индивидууму, а значит ваша совесть будет встревожена тем, что мы тоже имеем такие же права. Первый момент страха и испуга прошел. Мы испугались, когда услышали о действиях русских против Детей. Вы могли бы быстро организовать инцидент и здесь, но вы решили, что мы спрятаны. И все будет устроено без хлопот. А теперь люди в госпитале, в Трейне, уже рассказали о нас. Шанс использовать какой-либо несчастный случай прошел. Что же вы собираетесь делать для нашей ликвидации?

— Думаю, наша цивилизованная страна известна своей способностью находить компромиссы. История учит нас быть более терпимыми к меньшинству…

Теперь ответила Девочка:

— Дело не в цивилизованности, — сказала она, — если мы будем существовать, мы будем доминирующим элементом. Разве вы согласитесь быть подавленными? И еще политический вопрос: может ли государство позволить, чтобы в нем развивалась могущественная группа, меньшинство, которое нет сил держать под контролем? Ясно?.. И что же вы сделаете? Мы в безопасности, пока вы говорите об этом. Наиболее примитивные из вас, ваши массы, захотят уничтожить нас. Ваши религиозные деятели будут лицемерно беспокоиться об этической стороне. А потом ваших нерешительных правых, стоящих у власти и неохотно идущих к тому, чтобы применять против нас жесткие меры, сместят, воспользовавшись шансом, ваши политики из левых. Они будут защищать наши права как забытого меньшинства. Их лидеры будут гореть священным негодованием. Они будут требовать права на правосудие, сочувствие и сердечность. Потом кому-то из них придет в голову, что это действительно серьезная проблема, и если они хотят победить, то не лучше ли сменить политику сердечности на холодную войну, и свистопляска доброжелателей сойдет на нет.

— Кажется, вы не слишком высокого мнения о наших политиках, — вставил Бернард.

— Как безопасно существующий преобладающий вид вы можете позволить себе потерять чувство реальности и забавлять себя абстракциями. Пока продолжается эта возня, многим придет в голову, что проблема взаимоотношений с более совершенным видом, чем они сами, не станет проще в будущем. Тогда наступит время практических действий. Но мы показали прошлой ночью, что случится с солдатами, если они будут посланы против нас. Если вы пошлете самолеты, они разобьются. Затем вы додумаетесь до артиллерии или до управляемых ракет, как русские, а на электронику мы действовать не можем. Но если так случится, вы не сможете убить только нас, вам придется убить всех в деревне. Эту ситуацию надо обдумать: какое правительство сможет удержаться после убийства невинных масс? У вас не будет не только партии, которая позволит это… Лидеров могут просто линчевать.

Она остановилась, а Мальчик продолжал:

— Детали могут меняться, но что-то в таком духе будет непременно. Ни вы, ни мы не имеем иных целей, кроме желания выжить. Все мы игрушки жизненной силы. Она сделала вас сильнее в коллективе, но умственно недоразвитыми. Она сделала нас умственно сильными, но слабыми физически и противопоставила вам, наблюдая, что случится. Жестокий спор. Жестокость так же стара, как и мир. Есть некоторый прогресс по этой части: юмор и сочувствие — наиболее важные из человеческих побуждений. Но они не слишком твердо установились в ходе вашей эволюции.

— Он улыбнулся. — Это подтвердит Зеллаби, наш первый учитель, — вставил он, продолжая. — Но, кажется, есть возможность все же отложить битву. И это как раз то, о чем мы хотим с вами поговорить.

— Ну, вот это уже совсем необоснованное ограничение моих передвижений, — говорил Зеллаби Девочке, сидящей на дереве около тропинки. — Вы прекрасно знаете, что я всегда совершаю вечернюю прогулку и возвращаюсь к чаю. Тирания легко становится плохой привычкой, кроме того, у вас заложницей моя жена.

Девочка, казалось, обдумывала сказанное.

— Хорошо, мистер Зеллаби, — согласилась она.

Зеллаби сделал шаг вперед, теперь это получилось у него беспрепятственно, и он перешел через невидимый барьер, который только что останавливал его.

— Спасибо, дорогая, — сказал он, вежливо склонив голову. — Пойдемте, Гейфорд.

Мы прошли в лес, оставив стража тропинки беспечно болтать ногами и наблюдать за окрестностями.

— Больше всего меня занимает аспект взаимоотношений между индивидуумом и коллективом, — начал Зеллаби. — Восприятие у Детей, несомненно, индивидуальное, но ум — коллективный. А как с ощущениями, которые они получают? Если один сосет карамель, остальные тоже получают удовольствие? Кажется, нет, хотя они должны осознавать, что карамель вкусна. Та же проблема встает в том случае, когда я показываю им фильмы или читаю лекции. Теоретически, если двое присутствуют на моей лекции, все остальные получают ту же информацию — именно так они обучаются. Практически же все они посещают мои лекции, когда я выступаю на Ферме. Содержание фильма они смогут передать один другому, но какая-то часть визуальных ощущений теряется. Поэтому смотреть своими собственными глазами для них предпочтительнее. Их с трудом можно разговорить на эту тему, но мне ясно, что индивидуальное впечатление от фильма, как и от карамельки, более удовлетворяет их. Эти размышления наводят на ряд дополнительных вопросов.

— Да, вероятно, — согласился я, — но это второстепенные вопросы… Что касается меня, то самой проблемы достаточно.

— О, — сказал Зеллаби, — не думаю, чтобы в этом был о что-то новое. Наше существование здесь уже поднимает эту проблему.

— Не согласен. Мы выросли здесь, а откуда пришли Дети?

— А вы что, берете теорию как факт, мой дорогой? Очень широко распространено предположение, что мы выросли и развивались здесь из созданий, которые были нашими предками и предками обезьян, их наши археологи называют потерянным звеном. Но нет ни одного более-менее надежного доказательства, что такое создание существовало. И само это «потерянное звено» все опутано потерянными связями. Разве вы можете понять огромное различие между расами, развивающимися от одного звена? Я не смог, как ни старался. Также я не могу понять на более поздних ступенях и корня тех прогрессивных усилий, которые дали толчок к развитию в кочевниках таких четких и определенных черт характера и черт рас. На островах это понятно, но на огромных континентах… На первый взгляд, может иметь место какое-то влияние климата, если не брать в расчет, что монгольские признаки являются неизменными от экватора до Северного полюса. Подумайте также о нескончаемом количестве переходных типов, которые должны были бы существовать, и об огромном количестве останков, которые мы бы обнаруживали. Подумайте о том огромном числе поколений, которое мы должны отсчитать, чтобы свести черных, белых, красных и желтых к одному общему предку, и примите во внимание, что там, где должны быть бесчисленные следы, оставленные миллионами разумных предков, у нас практически ничего нет, кроме пустоты. Мы знаем гораздо больше о возрасте земноводных, чем о возрасте предполагаемого развившегося человека. Уже много лет назад мы имели полное эволюционное древо лошади. Если бы это было возможно для человека, такое древо было бы создано. А что мы имеем? Всего лишь несколько изолированных образцов. Никто не знает, где и как они подходят к эволюционной картине — только предположения, неприемлемые для нас, как и для Детей.

С полчаса я слушал лекцию о неудовлетворительном изучении генеалогии человечества, которую Зеллаби завершил извинением, что не смог изложить эту теорию в пяти-шести предложениях, как намеревался.

— Однако вы уловили суть.

— А что если ваши доводы окажутся просто несостоятельными, что тогда? — спросил я.

— Не знаю. Но я отказываюсь принимать плохую теорию только потому, что нет лучшей. В результате я рассматриваю появление Детей едва ли более непонятным, хотя и шокирующим фактом, чем появление других человеческих рас, которые, очевидно, пришли к существованию уже совершенно сформировавшимися или, по крайней мере, без четкой линии предков.

Такой вывод совсем не свойствен Зеллаби, и я предположил, что у него, наверное, все же есть своя теория.

— Нет, — сказал он скромно и добавил: — Каждый должен размышлять, хотя иногда это бывает и не очень приятно. Для такого рационалиста, как я, просто неприятно думать, что могут быть какие-то силы, вовсе не внешние, которые организуют все здесь. Когда я смотрю на мир, иногда мне кажется, что это какой-то испытательный полигон, такое место, где мы можем давать появляться новым связям, а время от времени и смотреть, как они развиваются. Забавно для Создателя наблюдать его творения оправдывающими себя, не правда ли? Узнавать, получилась ли у него в этот раз удачная модель или не очень, обозревать развитие новых видов и смотреть, какие из них оказались наиболее удачными, чтобы превратить в ад жизнь для других. Вы так не думаете? О, я говорил вам, что такие размышления становятся неприятными.

Я сказал:

— Как мужчина мужчине, Зеллаби, вы не только слишком много говорите, но говорите много чепухи, хотя и пытаетесь оформить ее так, чтобы это вы глядело со смыслом. Очень неудобно для слушателя.

Зеллаби обиделся.

— Мой дорогой друг, я всегда говорю со смыслом. Это мой социальный недостаток. Нужно отличать форму от содержания.

— Я хочу только знать, имеете ли вы какую-то серьезную теорию вместо отмененной теории эволюции?

— Вам не понравилось мое размышление о Творце. Мне оно тоже не нравится. Но, однако, у него есть достоинство: оно не более неправдоподобно и более приемлемо, чем любое религиозное предположение. Когда я говорю «Создатель», я не обязательно имею ввиду индивидуум. Скорее всего группу. Мне кажется, если бы наши собственные биологи и генетики смогли бы получить какой-нибудь отдаленный остров для исследований, они бы с интересом наблюдали экологический инстинкт. Ну, а что такое наша планета, как не остров во Вселенной… Но мои размышления — это далеко не теория.

Мы вышли к дороге на Оннли. Когда приближались к деревне, задумчивая мужская фигура появилась со стороны Фермы и повернула на дорогу перед нами.

Зеллаби окликнул его. Бернард остановился, оторвался от своих мыслей и подождал нас.

— У вас такой вид, будто Торранс не помог, — сказал Зеллаби.

— Я до него не дошел. — заметил Бернард. — Теперь уже нет нужды его беспокоить. Я поговорил с двумя вашими Детками.

— Не с двумя из них, — возразил Зеллаби. — Вы говорили или с Мальчиком, или с Девочкой, или с обоими.

— Хм, — сказал я. — Не скажу, чтобы я завидовал вам в этом деле. И каковы же соображения?

— Возможно, ультиматум — не совсем подходящее слово. Куда лучше звучит «требование». Я сказал Детям, что надежд на то, что кто-то обратит на них внимание, — немного. Они ответили, что только данный способ не влечет за собой неприятностей. Если мне не удастся доставить их послание, а мне ясно, что в одиночку я не смогу этого сделать, тогда кто-нибудь из них будет меня сопровождать.

— Будьте осторожны, не забывайте, что они проделали с констеблем. Почему они не хотят пройтись подобным образом по государственной лестнице до самого верха?

— Это неизбежно, как после зимы — весна, — сказал Зеллаби.

— Но я не ожидал, что все произойдет так быстро. Я думал, пройдет еще несколько лет, пока… Но русские предвосхитили события. Полагаю, все произошло гораздо раньше, чем ожидали и Дети. Они отлично понимают, что к активным действиям еще не готовы. Вот почему они хотят где-нибудь укрыться и без неприятностей достичь зрелого возраста. Нам следует сделать выбор: с одной стороны, долг нашей цивилизации и культуры — ликвидировать Детей, так как ясно, что в лучшем случае они будут просто доминировать и их культура подавит нашу. Но, с другой стороны, именно наша культура привила нам неприятие ликвидации невооруженных меньшинств. Но есть еще один путь — дать Детям возможность сдвинуть проблему на сообщество, еще менее образованное и оборудованное, — форма уклонения, потеря смелости; остается с гордостью вспомнить уэллсовских марсиан — с ними хоть все было ясно и понятно, решение не имело моральной подоплеки.

В молчании мы слушали его. Мне хотелось что-то вставить, но Бернард сказал:

— Хорошо, принимаю вашу поправку. Когда я говорил с Детьми, то почувствовал в их разговорном стиле явное влияние Зеллаби.

Зеллаби это явно польстило:

— Если даже вы считаете нас львом или ягненком, наши отношения всегда будут хорошими. Приятно иметь какое-то интеллектуальное влияние, — сказал он. — Как же вы поговорили?

— Не думаю, что именно мы «поговорили», — сказал Бернард. — Я был информирован, прослушал лекцию и получил инструкции. И в конце концов мне было поручено передать ультиматум.

— В самом деле? И кому? — спросил Зеллаби.

— Я не совсем уверен. Но думаю, кому-нибудь, кто по своему положению снабдит их воздушным транспортом.

Зеллаби поднял брови.

— Куда?

— Они не сказали. Куда-нибудь, где их не будут беспокоить.

Бернард кратко передал разговор.

— В общем, все сводится к тому, — суммировал он, — что их присутствие здесь является вызовом властям, от которого нельзя до бесконечности уклоняться. Их нельзя не брать во внимание, но любое правительство, которое попытается иметь с ними дело, навлечет на себя огромные политические неприятности, если это предприятие будет безуспешным.

— Естественно, — проворчал Зеллаби. — Их настоятельная забота — выжить, чтобы потом, при случае, доминировать.

— Поэтому в интересах обеих партий снабдить их средствами, чтобы они уехали.

— Это значит — подыграть Детям, — вставил Зеллаби и погрузился в размышления.

— Рискованно, с их точки зрения я имею в виду, улетать на одном самолете.

— О, они об этом тоже думают. Они берут во внимание массу деталей. Они все продумали и рассчитывают на несколько самолетов.

— В данной ситуации, когда каждое решение кажется аморальным, остается единственная возможность: действовать на благо большинства. Поэтому от Детей следует как можно скорей избавиться. Жаль, что я должен признать обоснованность подобного решения. За девять лет я успел полюбить их. И чтобы вам ни говорила моя жена, я лично думаю, что сдружился с ними максимально, насколько возможно.

Некоторое время он молчал.

— Единственно правильное решение, — повторил Зеллаби.

— Но, конечно, наши власти не способны это сделать, чему я, вообще-то, рад, потому что не представляю, как это можно воплотить в жизнь, не подвергая разрушению всю деревню.

Он остановился и бросил взгляд на Мидвич, лежащий под лучами солнца.

— Я стар и не протяну долго, но у меня молодая жена и маленький сын, и мне нравится думать о том, что они будут жить еще долго. Нет, конечно же, власти будут настаивать, но если Дети захотят уйти, они уйдут. Гуманизм пересилит биологическую необходимость. Так что дьявольский День будет лишь отложен, но вот на какой срок?

После чашки чая Бернард встал и начал прощаться с Зеллаби.

— Большего мне уже не узнать, — сказал он. — Чем скорее я представлю требования Детей властям, тем скорее дело тронется с места. У меня не осталось сомнений, и лично я постараюсь убрать Детей за пределы страны, и как можно скорее. Я многое повидал на своем веку, но не встречался с более ужасным зрелищем — обезличиванием констебля. Конечно, я буду держать вас в курсе дел.

Он посмотрел на меня.

— Едешь со мной, Ричард?

Я колебался. Джанет все еще была в Шотландии и не должна была вернуться раньше, чем через два дня. Для моего присутствия в Лондоне не было никакой необходимости, а проблема Детей в Мидвиче была более интересна.

Анжела заметила мои сомнения.

— Оставайтесь, если хотите, — сказала она. — Особенно теперь мы будем рады компании.

Я понял, что она имеет в виду, и согласился.

— В любом случае, — добавил я Бернарду, — мы даже не знаем, сколько человек Дети собираются выпустить. Если бы я попробовал уехать с тобой, возможно, выяснилось бы, что они бы меня еще и не выпустили.

— О! Да, этот смехотворный запрет, — сказал Зеллаби. — Нужно серьезно поговорить с ними об этом. Совершенно абсурдная мера в их положении.

Мы проводили Бернарда до двери и посмотрели, как он спускается к шоссе.

— Да, игра для Детей… — снова сказал Зеллаби, когда машина завернула за угол. — И уладить потом, позже?.. — Он слегка пожал плечами.

— Дорогая, — сказал Зеллаби за завтраком, глядя через стол на свою жену, — если тебе случится поехать сегодня в Трейн, захвати там одну большую коробку карамелек.

Анжела переключила свое внимание на мужа.

— Дорогой, — сказала она без раздражения, — во-первых, если ты припомнишь вчерашний день, то поймешь, что о поездке в Трейн не может быть и речи. Во-вторых, у меня нет желания снабжать Детей конфетами. В-третьих, если это означает, что ты собираешься сегодня на Ферме показывать свои фильмы, то я категорически против.

— Запрет снят. Я сказал им прошлым вечером, что это глупо. Никто из заложников просто не покинет деревню, тем более ни мисс Ламб, ни мисс Огл. И потом, я сказал, что отменю свои лекции, если половина из них будет околачиваться на дорогах и тропинках.

— И они так сразу и согласились?

— Конечно, они же не глупы, ты знаешь. Они прислушиваются к разумным советам.

— О, неужели? После того, что мы пережили!..

— Но так оно и есть, — возразил Зеллаби. — Когда они возбуждены или испуганы, они делают глупости, но разве мы не делаем их? А так как все они молоды, они перебирают, но разве так же не поступают все в молодости? Конечно, они нервничают и расстраиваются, ну, а мы бы не нервничали, если бы над нашими головами висело то, что случилось в Гежинске?

— Гордон, — сказала его жена. — Я тебя не понимаю. Дети должны ответить за шесть погубленных жизней. Они УБИЛИ шестерых, которых мы все хорошо знали, а многим нанесли серьезные увечья. В любое время то же может произойти и с нами. И ты можешь это оправдать?

— Конечно, нет, дорогая. Я объясняю, что когда они возбуждены, они так же, как и мы, способны совершать ошибки. Однако для того, чтобы жить самим, они должны уничтожить нас, и из-за этого они нервничают, совершают одну ошибку за другой, думая, что их время уже пришло.

— Значит, мы должны спокойно сказать им: «Мы считаем, что вам пришлось убить шесть человек. Давайте забудем о них».

— Что ты предлагаешь? Выступить против них?

— Конечно, нет. Но если законом запрещено прикасаться к ним, я не понимаю, какой толк в подобном законе. Если он не способен подтвердить то, что всем и так понятно, мы уже не должны делать вид, будто ничего не случилось. Существуют и социальные меры воздействия.

— Они показали, что их сила предпочтительнее наших так называемых «социальных акций».

— Гордон, я не понимаю тебя, — торопливо проговорила Анжела. — У нас одинаковые взгляды, но теперь, кажется, я теряю в тебе союзника. Прогнозирование в данный момент равнозначно негласному прощению и поощрению.

— Мы смотрим на данный вопрос по-разному: ты судишь по законам общества и определяешь происходящее как элементарную борьбу за существование.

Последнюю фразу Зеллаби произнес как-то непривычно странно, голосом совсем другого человека.

— Мудрая овца не гневит льва, — продолжал он. — Она отдает себя в его лапы, надеясь на лучшее. Дети любят карамельки и будут терпеливо ждать их.

Его глаза встретились с глазами Анжелы. Растерянность и боль исчезли с ее лица, уступив место доверию. Меня эта сцена даже смутила. Зеллаби повернулся ко мне.

— Дорогой друг! У меня сегодня будет много дел. Возможно, вы захотите отпраздновать поднятие нашего шлагбаума? Поезжайте в Трейн с Анжелой.

Незадолго перед вторым завтраком мы возвратились в Киль Мейн. Зеллаби сидел в кресле на веранде. Он не слышал моих шагов, и, увидев его лицо, я был поражен переменой, происшедшей в нем. За завтраком он выглядел помолодевшим и сильным, а сейчас передо мной сидел старый, уставший, больной человек. Легкий ветерок шевелил его волосы, подчеркивая худое лицо, взгляд, устремленный вдаль.

Половицы заскрипели, Зеллаби встрепенулся. Лицо его оживилось, оно вновь принадлежало именно тому Зеллаби, которого я хорошо знал. Я сел в кресло рядом с ним, поставив на пол большую банку карамелек. Зеллаби внимательно посмотрел на нее.

— Они их очень любят, ведь они просто дети.

— Послушайте, — обратился я к нему. — Мне не хочется быть слишком назойливым. Но не думаете ли вы, что неразумно идти туда сегодня вечером. В конце концов время вспять не повернуть. Они не могут не предполагать, что против них будут предприняты меры. Их ультиматум сразу же принят не будет, если будет принят вообще. Вы сказали, что они нервничают и сейчас, оставаясь при этом крайне опасными.

— Только не для меня, мой дорогой. Я стал их учителем еще до того, как власти приложили к ним руки. И я продолжаю их учить. Я не могу сказать, что понимаю их, но думаю, что знаю о них больше, чем кто-либо другой. И главное — они мне доверяют…

Он замолчал, откинувшись в кресле.

— Доверяют… — начал он, но в этот момент в комнату вошла Анжела с подносом в руках, ка котором стояла бутылка вишневой настойки и стаканы. Зеллаби тут же принялся расспрашивать ее о том, что говорят о нас в Трейне.

За ленчем он был более молчалив, чем обычно, сразу же после него вышел из кабинета. Чуть позже я увидел его идущим к шоссе — направление его ежедневной прогулки, но он не пригласил меня с собой, поэтому я развалился в кресле. Он вернулся к чаю, за которым посоветовал мне как следует поесть, так как из-за лекции ужин будет перенесен.

Анжела без особой надежды вставила:

— Дорогой, ты не думаешь… Я имею в виду, они уже видели твои фильмы. Я знаю, что ты показывал этот фильм два раза, по крайней мере. Не мог бы ты отложить его и найти новый?..

— Дорогая, это очень хороший фильм. Его можно смотреть больше чем два раза, — объяснил Зеллаби немного обиженно. — Кроме того, я не говорю два раза одно и то же: об островах Греции всегда найдется что сказать.

В половине седьмого мы начал и загружать его вещи в машину. Оказалось, что их очень много. Бесчисленные коробки с проектором усилителем, громкоговорителем, коробка с фильмом, магнитофон. Все очень тяжелое. Когда все сложили, показалось, что он уезжает не на вечернюю лекцию, а в длительное путешествие. Сам Зеллаби крутился вокруг, проверяя, пересчитывая. Добавил банку карамелек и, наконец, довольный повернулся к Анжеле.

— Я попросил Гейфорда довезти меня до Фермы и помочь разгрузиться. — сказал он. — Не беспокойся, — он прижал ее к себе и поцеловал.

— Гордон… — начала она. — Гордон…

Он поднял ее лицо и посмотрел в глаза.

— Не бойся, дорогая, я знаю, что делаю, — сказал он ей. Затем он повернулся, сел в машину, и мы поехали по шоссе. Анжела оставалась на ступеньках, несчастно глядя на нас.

Я не могу сказать, что, когда мы подъехали к Ферме, у меня не было дурных предчувствий. Однако внешне на Ферме ничто не вызывало тревогу. Это было довольно большое здание, изуродованное новыми, индустриального типа крыльями, построенными как лаборатории во времена мистера Кримма. Лужайка перед домом еще носила следы побоища, развернувшегося здесь две недели назад. Наш приезд не остался незамеченным. Прежде чем я успел открыть дверцу и выйти, парадная дверь распахнулась, и с десяток Детей возбужденно сбежали по ступенькам, крича:

— Здравствуйте, мистер Зеллаби!

Они открыли задние дверцы, и два Мальчика начали вытаскивать вещи. Две Девочки понесли по ступеням вверх микрофон и свернутый экран. Другие с восторгом вытащили банку с карамельками и поспешили за Девочками.

— Стоп, — сказал Зеллаби обеспокоенно, когда они дошли до тяжелых ящиков. — Это очень деликатные вещи. Обращайтесь с ними аккуратнее.

Мальчик улыбнулся ему в ответ и поднял один из черных ящиков. Ничего странного или загадочного сейчас в Детях не было, если не считать их удивительной похожести, словно они были из Хора музыкальной комедии. В первый раз со времени моего приезда я разглядел в них просто детей, и было невозможно сопрягать этих детей с опасностью. Визит Зеллаби был очень важным событием. Я видел, как он наблюдает за ними с доброй, умудренной улыбкой. У меня появилось чувство, что это совсем не те Дети. Было трудно представить их в сцене с несчастным констеблем, которая поразила Бернарда. И еще труднее было поверить, что они могли предъявить ультиматум для передачи его в высшие инстанции.

— Надеюсь, присутствовать будет большинство, — полувопросительно сказал Зеллаби.

— Да, мистер Зеллаби, — заверил его один из Мальчиков. — Все, кроме Уилфреда, конечно: он в изоляторе.

— Спина все еще болит, но повязку сняли, и доктор сказал, что все будет в порядке.

Мое чувство недоумения и удивления продолжало расти. Я все с большим трудом мог поверить, что именно эти Дети убили шесть человек и что Зеллаби, который стоял рядом, был тем же Зеллаби, который говорил об угрозе.

Последние ящики были вынесены из машины, и тут я вспомнил, что они уже были в машине, когда мы начали грузить остальное. Они были очень тяжелыми, так как каждый ящик тащили два Мальчика.

Зеллаби проследил затем, как они поднимаются по лестнице, и повернулся ко мне.

— Огромное спасибо вам за помощь, — сказал он, словно отпуская меня.

Я был разочарован. Мне хотелось остаться и продолжать изучать их во время беседы. Зеллаби поймал выражение моего лица.

— Я бы пригласил вас остаться, — объяснил он. — Но должен признаться, что мысли об Анжеле не дают мне покоя. Она очень встревожена. Она всегда неуютно чувствует себя с Детьми, и эти несколько месяцев огорчили ее больше, чем она показывает. Я очень надеюсь, что вы, мой дорогой друг… Это было бы очень любезно с вашей стороны…

— Конечно, — сказал я. — Как непростительно с моей стороны не подумать об этом. Да, конечно…

Что еще можно было сказать?.. Зеллаби улыбнулся и протянул мне руку.

— Отлично. Я вам очень благодарен, мой дорогой. Я уверен, что могу рассчитывать на вас.

Затем он повернулся к Детям, которые все еще галдели рядом, и улыбнулся им.

— Они заждались, — бросил он. — Веди, Присцилла.

— Я — Хелен, мистер Зеллаби.

— О, хорошо. Неважно. Пойдемте, мои дорогие, — сказал он, и они вместе поднялись по ступенькам.

Я вернулся в машину и не спеша поехал по дороге через деревню. В «Косе и Камне» все выглядело как обычно, я подумал было остановиться здесь и выяснить местные настроения, но вспомнил просьбу Зеллаби и поехал дальше. В Киль Мейне я развернулся, оставил машину готовой к поездке за Зеллаби после лекции и вошел в дом. В главной гостиной Анжела сидела перед распахнутыми окнами, слушая концерт Гайдна. Она повернулась ко мне, и по выражению ее лица я понял, что Зеллаби был прав, когда отправлял меня домой.

— Встречен с энтузиазмом, — ответил я на ее взгляд. — Из всего, что я увидел, могу сказать только, что, если не принимать в расчет их озадачивающей похожести, это была обычная толпа школьников. У меня нет сомнений, что он прав, когда говорит, как они ему доверяют.

— Возможно, — согласилась она. — Но я им не доверяю. Думаю, с того самого времени, когда они заставили своих мамаш вернуть их сюда. Мне удавалось сильно не волноваться, пока они не убили Джима Паули. Но с того времени я начала их бояться. Слава Богу, я сразу отослала Майкла. Трудно представить, что они однажды могут натворить. Даже Гордон соглашается, что они встревожены. С нашей стороны ужасно глупо оставаться здесь жить, ставя себя под угрозу детского страха или приступа злости, который на них найдет. Можете ли вы представить, что кто-нибудь серьезно воспримет их ультиматум? Я не могу! А это значит, что Дети должны устроить нечто такое, что заставит обратить на них внимание. Они должны убедить важных большеголовых персон, чтобы те выслушали, но как они решат эту задачу, знает один Бог. После всего случившегося я так напугана, я боюсь… Им абсолютно все равно, что может произойти с нами.

— То, что они проделали в Мидвиче, не очень-то им поможет, — я попытался хоть как-то успокоить ее. — Они должны поехать в Лондон вместе с Бернардом, как намечали. И если они устроят там несколько своих штучек, то…

Яркая, напоминающая грозовую, вспышка оборвала мои слова. Дом потряс взрыв.

— Что?.. — начал я. Но не смог продолжать. Взрывная волна, хлынувшая в дом через окно, чуть не свалила меня с ног. Вслед за ней обрушился дикий ревущий грохот. Казалось, крыша дома вот-вот обрушится на нас. Переполнивший наши души грохот резко оборвался, сменившись еще более страшной тишиной.

Не осознавая происходящего, я бросился вслед за Анжелой, выпрыгнув через окно на поляну. По воздуху со всех сторон неслись листья, сорванные с деревьев. Я взглянул на дом. Два куска штукатурки отвалились от стены, упав вниз. Все окна глядели на меня пустыми рамами, ни единого куска стекла не осталось.

Я повернулся: сквозь деревья и над ними виднелось яркое белое пламя. Ни секунды не сомневаясь, я понял, что все это значит…

Вернувшись через некоторое время в дом, я направился в гостиную, но Анжелы там не было… Я позвал ее, но она не откликнулась. Я нашел ее в кабинете Зеллаби.

Пол комнаты был усеян битым стеклом. Анжела сидела за столом, уронив голову на обнаженные руки. Когда я вошел, она не пошевелилась и ничего не сказала.

Из открытой двери потянуло сквозняком. Он подхватил листок бумаги, лежащий рядом с Анжелой, и бросил его мне под ноги.

Я поймал его. Это было письмо, написанное рукой Зеллаби. Необходимости читать его у меня не было: все стало предельно ясно в тот самый момент, когда я увидел красно-белый столб пламени над Фермой, вспомнил несколько ящиков, которые, как я полагал, содержали его проектор. Конечно же, письмо адресовалось не мне, но когда я положил его обратно на стол, рядом с неподвижно сидящей Анжелой, мне попались на глаза несколько строк:

… доктор подтвердит, что это дело нескольких недель, в лучшем случае месяцев. Так что не огорчайся, моя единственная любовь.

… нельзя забывать о борьбе за существование. Ведь говорят, что с волками жить — по-волчьи выть. Умно сказано, хотя можно сказать и проще: «Если хочешь выжить в джунглях — живи по их законам».