Золотые коронки

Свидание на холме

Светало. Рассеивался ночной туман. Воздух над нескошенным лугом еще не напитался ароматом буйного разнотравья, лишь зоревая свежесть была разлита над землей. И умытое небо добродушно прищурилось петушиным глазом луны на открытый «виллис», прочертивший по лугу две седые от росы стежки.

В умиротворенную предутреннюю тишину откуда-то издалека ворвались тяжкие горестные вздохи земли, содрогнувшейся от взрывов.

Сержант притормозил и разом с капитаном оглянулся на лиловую кромку горизонта, где таяли акварельные краски немой картины воздушного боя. Бледные лучи прожекторов вздымались в вышину, перекрещивались, образуя причудливые фигуры. Их настигали, пересекали красные, зеленые, синие пунктиры трассирующих снарядов, клубясь ватными комками разрывов.

— Дают фрицы жизни! — вымолвил чернобровый сержант. — Скажи, взялись. Каждую ночь бомбят Ростов!

Рябинки на лице капитана дрогнули, когда он сказал задумчиво, заметно окая:

— Они свое дело тоже знают, Митя. На станции эшелонов ой-ей-ей!

Сержант повел плечами. Влажная от тумана гимнастерка неприятно холодила тело. Он окинул взглядом матово-сизый луг, сказал с сожалением хозяина, оторванного от любимого дела:

— Вот где сено! И пропадает такое добро!

И отпустил тормоз. «Виллис» рванулся, помчался к грейдеру. Когда свернули на дорогу, капитан заговорил:

— Этого добра, Митя, сейчас везде пропасть гибнет — и тут, и там, — он выразительно кивнул вперед, разумея под словом «там» все, что было по ту сторону фронта. — Перебиваются там люди со дня на день в ожидании освобождения. В Азове мой хозяин, помнишь, тот инвалид, однажды разговорился. Пришли, говорит, немцы к нам, стали хозяйничать. Везут в Германию, что есть. На базаре за свои бумажки скупают все самое лучшее, опять же домой отправляют. А нам сулят: «Наша власть прочная, товаров у вас будет завались». Я, говорит, прикидываю, к чему же они клонят. Вот, к примеру, берут хороший каменный дом, ломают и кладут конюшню. Нет, думаю, не верите вы и сами, что у нас останетесь. Кто хозяйствовать собрался надолго, тот не рушит абы как… Он же, мой хозяин, можно сказать, совсем неграмотный, а разобрался точно, без газет, без оперативных сводок, одним чутьем…

Их обогнала колонна грузовиков, прикрытых брезентом. За последней машиной густо клубилась пыль. А когда пыль улеглась, показалось разбросанное в лощине село. Издали, в зелени садов, белые хатки с синими, будто подмалеванными квадратиками окон выглядели невредимыми. Но чем ближе, тем яснее виднелись черные следы гари на белых мазанках, неприветливо торчали печные трубы над домами без крыш. Кое-где на чердачных перекрытиях были навалены остатки черепицы, камня. Домики с плоскими кровлями казались пришибленными. Возле некоторых траурно темнели кучи пепла от сгоревших прикладков сена.

Грейдер рассекал село надвое. У самой околицы на высокой перекладине неподвижно висело в петле тело человека в рваной красноармейской форме. Запрокинутое вверх лицо не было видно, зато все, кто входил и въезжал в село, мог прочитать на фанерном щите на груди повешенного: «Иван Криволапов. Фашистский наймит, изменник Родины».

Сержант был вчера в толпе народа, когда свершалось возмездие над этим палачом, родом из Ново-Федоровки, забившим палкой насмерть сто тридцать советских военнопленных в прифронтовом лагере, и все-таки не утерпел, спросил, оглянувшись:

— Как же его нашли, товарищ капитан?

— Майор найдет! — коротко ответил капитан.

— А я все же не могу понять, товарищ капитан, шкуру он спасал, что ли? Неужто думал, все обойдется?

Капитан, подумав, сказал:

— Нет меры героизму наших людей, Осетров. И подлости человеческой нет меры. Война человека наизнанку выворачивает, и выходит наружу у кого хорошее, а у кого мерзость. Мало ли людей шкуру спасает, только по-разному. А этот гад на муках товарищей выслужиться хотел. А потом путал следы, надеялся, что среди красноармейцев на передовой не опознают его. Но земля велика, а мир тесный. Кто-нибудь да встретится, а память у людей крепкая. Как у Некрасова про Глеба-старосту написано: «Все прощает бог, а Иудин грех не прощается…»

Они подъехали к бывшей хате-лаборатории. Сержант глянул в раскрытое окно справа от крыльца, сказал уважительно:

— А майор уже ждет нас!

Майор Ефременко давно встал. Собственно, он этой ночью и не спал, а так, прилег на койку, подремал пару часов. Высокий, чуть сутуловатый, он мерял комнату по диагонали широкими шагами, то и дело движением головы отбрасывая со лба светлые длинные волосы. С первым проблеском света он стал заглядывать в окно, ожидая капитана.

Без пяти шесть включил приемник. Прикурил под перезвон московских позывных от окурка новую папиросу, слушал сводку Совинформбюро. Улыбка смягчила его продолговатое лицо, когда диктор говорил об успехах наших войск на центральных фронтах. Сводка кончилась набившей оскомину фразой: «На других фронтах ничего существенного не произошло».

Майор усмехнулся. Эти слова воспринимались людьми неодинаково. Народ ждал, когда же на других фронтах армия двинется вперед. Бойцы в окопах надеялись, что передовые части сменят свежими, которые уже подошли, — в окопах это всегда точно известно, — и можно будет побаниться, обстираться, отоспаться, посмотреть кино и даже выпить, если раздобудешь спиртного. Для оперативных работников штабов эти слова означали, что командующие разрабатывают планы наступления, и потому непрерывно ведется разведка позиций противника и во всех отделах штабов работают днем и ночью.

Ничего существенного! За скупой строчкой оперсводки — жизнь сотен тысяч солдат и офицеров, лишения, горы вывороченной солдатскими лопатками земли, траншеи, капониры, огневые рубежи, фронтовые дороги…

А для майора Ефременко смысл этих слов был другой. Он знал, где расквартировываются корпуса, дивизии, полки, стягиваемые для прорыва южных укреплений противника. И он также знал, что все это — не в целом, но по частям — знают и другие. Тысячи людей видели, слышали, наблюдали, сопоставляли, по-своему оценивали, радовались передвижениям войск и техники. Это было неотвратимо, и в этом таилась грозная опасность. Потому что среди наших глаз и ушей наверняка были чужие глаза и уши.

И он, майор Ефременко, должен был уберечь тайну подготовки наступления от глаз противника и от своего личного врага, умного, старого, коварного, с которым он ведет непрерывную борьбу. Он никогда не видел его, но думал о нем чаще, чем о жене и детях, эвакуированных из блокированного Ленинграда в глухую уральскую деревушку.

И этим тихим августовским утром майор думал о нем, о полковнике фон Крейце. Майор ходил мимо стола, где лежал вскрытый пакет. Ему привезли этот пакет вчера вечером. Отправленная с участка Н-ской армии радиограмма была перехвачена фронтовой контрольно-слежечной радиостанцией и с большим трудом расшифрована. Это был явный успех полковника фон Крейца и столь же явный промах его, майора Ефременко.

В десяти словах шифровки скрывалась страшная угроза. Майор читал их своему помощнику капитану Сотникову вслух, точно пробуя на вкус каждое из этих слов, наполненных тайным смыслом: «Р2 здесь ждите важные сведения радиоданные номер три подпись РМ».

— Итак, капитан, — сказал он Сотникову. — Анализируем. Что значит «Р2 здесь»?

— Раньше Р2 не было, а теперь есть, — присаживаясь, ответил капитан. — Иначе зачем об этом сообщать!

— Логично. Это лицо несомненно прибыло. Второй вопрос: зачем?

— Видимо, Р2 располагает этими важными сведениями, Николай Артемьевич, — сказал капитан. — Иначе и без него РМ мог передать их, ведь эту шифровку он передал.

— По логике выходит так, — задумчиво проговорил майор. — Но жизнь редко укладывается в рамки логики. Третий вопрос: кто может иметь важные сведения — случайный наблюдатель или человек, в руках которого все карты?

На этот вопрос был лишь один ответ. Но он не облегчал, а затруднял решение. Оба офицера долго обдумывали положение. Анализ этой задачи с одними неизвестными был неутешителен. Как в алгебраическом уравнении, под неизвестные Р2 и РМ можно было подставить любые значения, любые фигуры.

Майор не сомневался только в одном: шифровка была адресована начальнику абвера. Но как лишить полковника фон Крейца обещанной ему второй радиограммы? Нужно раскрыть тайну первого или последнего слова. Кто эти Р2 и РМ?

Наиболее уязвимая сторона агентурной разведки — передача донесений. Но при современной насыщенности войск радиостанциями в эфире на всех волнах тысячи морзянок перебивают друг друга. Как же уловить агентов фон Крейца на неизвестной волне, в неизвестный день и час? Ведь для передачи не очень большого текста опытному радисту требуется всего три, пять, ну, десять минут!

Майор принял возможные меры. Его люди уже получили приказ наблюдать за полковыми и дивизионными рациями. В час ночи капитан Сотников выехал на «виллисе» по подразделениям, чтобы ознакомиться со всеми новыми радистами. Однако все это не успокоило майора. На участке Н-ской армии у агентов фон Крейца могли быть сотни возможностей…

Рапорт помощника майор одобрил. Было необходимо и разумно усилить контроль за недавно прибывшими радисткой штаба гвардейской бригады и радистом дивизионной разведки стрелковой дивизии. Но это опять-таки не проясняло положения. Нужно было думать и искать, поэтому майор сказал помощнику:

— Даю вам три часа на отдых — и за работу.

Деловой разговор был окончен. Капитан смущенно сказал:

— Вечером кино, Николай Артемьевич, около памятника. Говорят, «Актриса», но точно неизвестно.

Майор засмеялся. Он знал причину смущения помощника. Кино было страстью Сотникова, мечтавшего после войны вернуться к своей профессии художника-декоратора. Ради кино капитан менял с товарищами одно вечернее дежурство на два ночных. Кроме того, у капитана было не так много времени для встреч с маленькой смуглянкой в форме сержанта, которую звали Маринкой и которая была радисткой на РАФе. А что может быть лучше для свидания, чем проводы после кино?

Правда, майору не по душе была Маринка. Превыше всего он ценил в женщинах постоянство и верность. А легкомысленная Маринка крутила голову не только Сотникову, но и лейтенанту Турушину из армейской газеты. Майор про себя называл Маринку вертихвосткой и надеялся, что Сотников раньше или позже поймет это. Но лишать капитана кино было бы нехорошо, и он сказал уклончиво:

— Ладно, Петя, посмотрим эту «Актрису», если ничего не случится. Давай иди завтракать и спать.

На сельской площади, возле деревянного обелиска героям гражданской войны, бомбы обезобразили каменный склад и магазин сельпо: ни одной рамы не уцелело в огромных окнах, в стенах зияли большие отверстия, штукатурка обвалилась. Но толевая крыша над половиной здания каким-то чудом сохранилась.

Армейский ДКА использовал это здание как зрительный зал. Конечно, на концертах ансамбля песни и пляски и во время кино зрители должны были стоять, но это считалось в порядке вещей. В такие вечера в импровизированном зале собирались офицеры штаба, красноармейцы, чинными группами приходили принаряженные сельские женщины.

Ефременко и Сотников чуть не опоздали к началу сеанса. Они собрались идти, когда старший лейтенант Белов доложил, что к майору просится ездовой комендантской роты Шрамов.

— Шрамов? — переспросил майор. — Не помню такой фамилии. Пусть зайдет.

Пожилой красноармеец вынул из-за подкладки пилотки и отдал майору смятую записку, на которой было написано: «Магазин № 6, улица Ленина». Майор вопросительно посмотрел на красноармейца, тот торопливо объяснил:

— Нашел я, значитца, товарищ майор, эту записку в избе. Оно могёт и ничего, ну сумлеваюсь я об своей хозяйке, то есть, где меня на квартеру постановили. Сама молодая еще, годов тридцать ей, и видная из себя. Живет чисто, и никого при ней из сродственников нет. И скажите, товарищ майор, на этой неделе три раза в Ростов ездиет. Спервоначалу я, было, подумал, спекулирует она. Да, скажите, ничего не привозит из города и туда без груза снаряжается. А суседка ейная — я тут с ней познакомился, — солдат вдруг запнулся, и его небритое потертое лицо густо покраснело, — говорит про мою, то есть, хозяйку, будто она с немцами тайком баловалась…

— И вы решили сообщить мне? — закончил майор.

— Так точно, товарищ майор, — обрадовался помощи красноармеец и еще раз повторил: — Могёт быть и ничего, а могёт и какая загвоздка, дело ж военное. Нынче она вот-вот возвернулась и при ней ничего…

Майор расспросил красноармейца, похвалил его за бдительность. Шрамов неловко откозырял и ушел.

— Не из нашей ли это оперы солистка, товарищ майор? — живо спросил капитан.

— Не исключено, — сказал майор. — Значит, делаем так: после кино пройдемся туда, проверим в целях профилактики.

Капитан вздохнул с облегчением.

— Сразу после кино, товарищ майор, или минуток тридцать вы мне дадите?

Хитрая улыбка майора свидетельствовала, что он понимает, зачем капитану эти полчаса.

— Посмотрим по ходу дела!

Отвечая на множество приветствий, они прошли по площади. Ефременко скользил улыбчивым взглядом по оживленным лицам военных и женщин.

— Обрати внимание на девчат, Петя, — негромко сказал майор. — Хохочут, как ни в чем не бывало, будто война уже кончилась и передовая не в шести километрах.

— О, они еще поплачут, Николай Артемьевич, когда мы двинемся вперед.

Из-за угла вышли Маринка в пилотке на густых черных кудрях и щеголеватый лейтенант Турушин. Маринка еще издали призывно махнула рукой Сотникову. Майор отвернулся, потом не спеша зашел внутрь здания и, будучи дальнозорким, стал на свое обычное место у задней стенки.

Он с удовольствием смотрел «Актрису». Музыка и арии из любимых оперетт навевали воспоминания о жене, о Ленинграде. Когда кончалась часть и киномеханик зажигал свет, Ефременко разглядывал публику. Сотников и Турушин с Маринкой стояли недалеко от экрана. Сбоку толстый майор из оперативного отдела и начальник санслужбы армии разговаривали с женщиной — ветврачом из хозроты. Сзади них группа девушек и красноармейцев лузгала подсолнухи и громко смеялась.

Медленно потягивая папиросу, Ефременко почти неподвижно стоял у стены, а между тем от него не ускользало ничего в большом помещении. Он выработал умение все видеть, не привлекая к себе внимания. После четвертой части Сотников подошел к нему.

— Ну как, Николай Артемьевич? — спросил он и, не дожидаясь ответа, весело воскликнул: — Мировая картина!? Вот только перерывы эти на нервы действуют!

— Вряд ли, Петя! — насмешливо подмигнул майор. — Тебе скучать некогда, а то проскучаешь девушку. Кстати, капитан, — уже серьезно сказал он, — ты с девушками якшаешься. Объясни, с каких это пор у наших девиц такие странные вкусы?

— Это вы о чем? — осторожно спросил капитан, понимая, что начальник неспроста завел разговор о вкусах.

— Ну, как же о чем? Овсянникова знаешь? Мужчина немолодой, красотой не блещет, в чинах небольших ходит, а вот удивительным успехом пользуется. Давно я к нему приглядываюсь, встречал его с разными девушками. А сегодня опять новая, по-моему, радистка Кутырева.

— О, господи, товарищ майор, разве ж это девушка? Выдра! — убежденно сказал капитан. — Маринкина сменщица на РАФе. Ни кожи, ни рожи, только Овсянников и мог соблазниться.

— И давно он с ней встречается?

— Да кто их знает, — сказал капитан и устремился поближе к экрану, потому что свет потух.

Но в следующий перерыв, болтая с Маринкой, чтобы не уступить первенства лейтенанту, капитан невольно посмотрел на ту пару, о которой говорил начальник.

Завдел продфуражного отдела штаба армии старший лейтенант Овсянников стоял с Кирой Кутыревой — рослой, коротко остриженной, с погонами старшего сержанта-связиста. У нее было угреватое грубое лицо. Овсянников что-то рассказывал ей, она смеялась, открывая блестящие зубы.

Кино кончилось в десять часов. Ефременко одним из последних вышел из помещения. Он видел, как Овсянников взял под руку девушку и повел ее через грейдер в переулок. Капитан с Маринкой ждал начальника на углу. Лейтенант тоже топтался около них. Ефременко подошел и сказал девушке:

— Простите великодушно, но я лишу вас одного провожатого. Капитан мне нужен.

— Вы, товарищ майор, совсем замучили капитана, — кокетливо сказала девушка. — Он у вас и свежим воздухом не подышит…

— Эх, тяжела ты шапка Мономаха! — вздохнул капитан, сдвигая на затылок фуражку, и вдруг озорно обнял и поцеловал Маринку; девушка вскрикнула и вырвалась из его объятий.

— Безобразие! — громко возмутился Турушин.

— В качестве компенсации за неиспользованный вечер, — виновато сказал капитан. — Не сердись, Маринка…

Но девушка подхватила лейтенанта и быстро пошла по улице. Майор отвел помощника в сторонку.

— Овсянникова видел? Вон в тот переулок пошел. Проводи! — приказал майор. — Потом зайдешь, займемся профилактикой.

Раздумывать было некогда. Овсянников мог уйти так далеко, что и не сыщешь. Капитан спорым солдатским шагом пошел по направлению, указанному майором. Он увидел Овсянникова, когда тот со спутницей уже поднимался по узенькой дорожке на вершину холма, где темнели крайние хаты села. Овсянников и Кира не торопились, и капитану пришлось умерить шаг.

Село затихало. В темноте безлунного вечера лишь кое-где вспыхивали красноватые огоньки цигарок. В саду белели платья девушек. Со стороны взорванной немцами церкви доносились приглушенные расстоянием звуки гармошки и нестройный хор мужских и женских голосов.

И только на грейдере не замирала жизнь. С наступлением сумерек по нему потянулись на запад длинные вереницы пехоты, перемежаясь колоннами танков и моторизованной артиллерии. Поток автомашин к вечеру усилился, они двигались почти впритирку. Крупная артерия фронта— дорога через Ново-Федоровку — гнала к переднему краю питательные соки войны: боеприпасы, технику, снаряжение.

На вершине холма Овсянников остановился. Капитан, державшийся в полусотне шагов, тотчас присел за каким-то кустом. На фоне звездного неба мягкие очертания двух домиков и в прогале между деревьями четкие силуэты мужчины и женщины смахивали на знакомую декорацию, и капитану вспомнился театр теней, которым он увлекался в юности.

Но он прогнал лирические воспоминания. Он был ужасно зол. Он и в мыслях не сомневался в действиях майора, но кому, спрашивается, охота наблюдать, как эта старая недотепа Овсянников будет любезничать с Кирой. А пока он торчит тут, лейтенант гуляет с Маринкой.

Капитан выругался про себя, поднял глаза на теневую декорацию и искренне удивился. «Что за черт! Лекцию он ей там читает, что ли?» — подумал капитан, не понимая неподвижности фигур на холме. Они даже стояли поодаль друг от друга. Потом мужчина вытянул руку к грейдеру и снова опустил.

Прошло несколько минут, капитан начал моргать от напряжения. «Ну, давай, что ты тянешь!» — мысленно подгонял он Овсянникова. Как бы в ответ на это мужчина поднес к глазам часы. «Да рано еще, рано! — комментировал его действия капитан. — Давай смелей!».

Но Овсянников упорно не желал следовать его советам. Еще некоторое время мужчина и женщина стояли неподвижно, потом сблизились, пожали друг другу руки, разошлись, и женщина стала спускаться с другой стороны холма.

Капитан закусил губу: он готов был биться об заклад, что Овсянников так и не обнял Киру.