Золотые патроны

КРУГ ПОЧЕТА

Застава, на которую я собирался поехать, стояла в центре довольно широкой высокогорной долины, на берегу речки с символическим названием Токты (место для остановок и привалов); название это дали, видимо, купцы, водившие здесь караваны верблюдов с парчой, шелком и опиумом. Долина действительно была хорошим местом для отдыха: в рост человека травы, холодная и чистая вода, деревья на берегу речки — это был уютный уголок, окруженный хмурыми, скалистыми горами, снег на вершинах которых не таял даже летом. По старой караванной тропе, немного расширив ее, доставляли и сейчас доставляют на заставу людей и грузы. До перевала Куш-даван (Орлиный перевал) машинами, а оттуда лошадьми. Но иногда, если горы не были закрыты грозовыми тучами или туманом, на заставу летал самолет или вертолет.

Поездка намечалась на завтра, а перевал для самолета был закрыт. Значит, — на машинах. Я уже рисовал в своем воображении пыльную стокилометровую дорогу по утомительно однообразной степи; представлял, как шофер, когда подъедем к горам, выйдет из машины, постучит носком сапога по скатам, откроет капот и внимательно осмотрит мотор, потом мы будем медленно подниматься все выше и выше по узкой дороге, с одной стороны будут нависать гранитные скалы, с другой — зиять пропасти. Шофер останется ночевать в избушке, окутанной туманом, а мы сядем на сырые, холодные седла и осторожно, тихим шагом, ни на минуту не ослабляя поводьев, чтобы не споткнулась лошадь, станем спускаться по узкой тропе вниз — все это я представлял, потому что бывал уже на той заставе. Я даже заранее чувствовал ту усталость, которая будет в конце пути: полное безразличие к окружающему и только одно желание: спать, спать, спать.

Едва лишь начало светать, меня разбудил телефонный звонок.

— Куш-даван чистый, — сообщил мне дежурный по отряду. — Синоптики предсказывают хорошую погоду дня на три. Через сорок минут на заставу летит самолет.

К аэродрому я подъезжал перед восходом солнца. Восток розовел узкой полоской облаков, и на их фоне чернели вертолеты, похожие на больших головастиков, у которых уже начали расти ноги, но еще не отпал хвост; самолет стоял на взлетной дорожке.

Встретил меня командир экипажа майор Ивченко. Широкоплечий, кряжистый мужчина с черной, коротко подстриженной бородой. Взгляд его черных глаз был пронизывающим, неприятным, и, казалось, он был сильно на что-то рассержен.

— Считайте, вам повезло. Доставим за два часа, — сказал майор Ивченко.

Голос его был тоже сердитым.

Самолет набирал высоту, а я смотрел через иллюминатор на розовую полоску облаков; облака все ширились и приближались; теперь они были сбоку, на уровне нашего самолета, и стали похожими на огромное розовое море с неподвижными вспененными волнами, а берег этого моря был изрезан бухтами самой невероятной формы. Наблюдал я за этой удивительной игрой красок до тех пор, пока не взошло солнце и облака не стали серыми, обычными.

Степь постепенно изменяла свой вид, бугрилась, зеленела, все чаще начали попадаться стога сена. Вот впереди, между стогов, показался невысокий конусообразный холм. Чья это могила: полководца или почетного воина, захватчика или защитника родных степей, а может, богатого купца, так и не доехавшего до дома из дальней страны? Часто встречаются в степи такие холмы, и о многих из них рассказывают интересные легенды. Быть может, есть легенда и о том, как появился этот холм и кто покоится под ним?

Самолет вдруг плавно опустился на крыло, сделал круг, помахал крыльями и пошел круто вверх. Для кого этот круг почета, кого приветствовал летчик? Я не заметил ни одного живого существа, не увидел каких-либо построек. Под нами бугрились все те же стога сена и возвышался могильный холм.

Самолет летел уже над горами совсем низко; таинственные и величественные ледники, глубокие ущелья с клочками спрятавшегося от солнца тумана, и скалы — коричневые, острые, как зубы чудовища. Между этими скалами медленно ползла грузовая машина, похожая на черепаху. Дико и красиво. Красиво своей неприступной суровостью. Началась болтанка.

Не отрывая взгляда от иллюминатора, я старался рассмотреть и запомнить все, что можно было увидеть через небольшое круглое стекло, но мысли мои все же были там, в степи, где самолет сделал круг почета; меня интересовал вопрос: кого приветствовал летчик? Ответить на него мог майор Ивченко. Я хотел было встать и пройти в кабину летчиков, чтобы расспросить майора, но передумал и решил задать интересующий меня вопрос после посадки, в спокойной обстановке. Самолет наконец развернулся и пошел на снижение. Вот под колесами и земля.

Через несколько минут мы уже сидели в столовой и пили чай. Я попросил майора рассказать, ради чего сделан круг почета. Ивченко улыбнулся. А глаза остались все такими же сердитыми.

— Могилу приветствую. Какого-то тамерлановского вояки, своего самолета и почти свою.

Я ничего не понял: сердитый голос, сердитые глаза и улыбка. Улыбка человека, понимающего, что своим ответом он ничего не пояснил.

— А если немного поподробней? — спросил я его и тоже улыбнулся.

— Подробней я еще никому не рассказывал. Только те и знают, кто здесь тогда служил.

— Что ж, придется разыскивать их.

— Настырный вы народ.

Ивченко неторопливо отхлебнул несколько глотков из кружки и неохотно поставил ее на стол.

— Молод я был тогда, а авиация и того моложе. У-2 — лучший самолет на границе. Летал и я на двукрылом тихоходе. Всего один самолет был в отряде. Когда сильные морозы, старались в воздух не подниматься — замерзал мотор, и приходилось делать вынужденную посадку.

Застава здесь и тогда стояла. В отряде получили данные, что на заставу готовится нападение. Какая-то недобитая банда намеревалась пройти по ущелью. А связь тогда какая была? Рвалась то и дело. Стояла зима. Куш-даван в снегу, в степи снег. Суток трое на конях ехать от отряда, от силы двое с половиной. А если на машинах до гор, а через перевал пешком, то суток за двое. Дороги-то в степи были едва проходимы для тех машин. А банда могла и не дождаться, пока предупредят заставу.

Вызвал меня начальник отряда и спрашивает, готов ли самолет к вылету. Конечно, готов, отвечаю, только мороз сильный. Помню, что около тридцати было, да еще ветерок. А он говорит: «Надо!»

Над степью ничего летели, а как перед горами стал я высоту набирать — чих, чих мотор. Потом ничего, Снова — чих, чих, чих. Мерзнет мотор, и все тут. Почихал-почихал и — заглох. Тихо стало, только ветер шуршит по крыльям. Повел на посадку. Степь, что не сесть? А вот не рассчитал — в холм врезались. Хвост в стороне, крылья переломаны. Щепки на растопку, а не самолет. Помяло и нас немножко, но ничего — живы.

Вторым пилотом был у меня Семен Ярмышенко.

Здоровенный парень, как ломовая лошадь. Веселый, шутник. Все спрашивал меня, как я живу с такими сердитыми глазами. Что ответишь? Что бог дал. А то начнет донимать, почему голос у меня, как у злой тещи. Ему, наверное, хотелось увидеть меня возмущенным — какой тогда буду, если разозлюсь на его шутки. Увидел наконец. В степи, у того холма.

Заматываю я ремнем штанину и голенище: разорвало и икру задело. Руки тоже побиты. Ничего не получается, а он, ему меньше досталось, обтирает кровь с лица и смеется. Давай, говорит, костер из самолета разведем, а потом думать будем, что дальше делать. Не попремся же, говорит, в эти горы пешком. Зло меня взяло такое, какого никогда в жизни не бывало. Может, оттого, что так глупо разбился, может, что кровь идет из ноги и тело мерзнет, а я не могу хорошо штанину затянуть, но, скорей всего, потому озлился, что и у самого были мысли двойные: идти на заставу или зарыться в стоге сена и дождаться, пока машины подойдут. Людей на усиление начальник отряда готовил. Тут Семен под руку со своим: «Сутки на морозе — не беда. Отогреемся потом спиртиком!»

Глянул я на него да как крикну: «А застава кровью умоется за твой спиртик!»

Кажется, ничего он мне больше не говорил. Помог мне ногу привести в порядок и пошел следом. Вижу, не хочет, а идет. Оробел, видно. Потом, правда, когда уж высоко в горы поднялись и снег стал почти по колено, пошел первым пробивать. Увидел, что я стал из сил выбиваться. А перед перевалом, когда километра два осталось, помогали друг другу. Снег почти по пояс, дорогу не различишь, того и гляди в обрыв загремишь.

Майор рассказывал, а я представлял себе, как два человека, чудом уцелевших при катастрофе, упрямо лезли все выше и выше; они, среди бесконечных нагромождений скал, беспомощны и жалки, но их ведет вперед цель, и они, наверное, не замечали своей беспомощности, они не чувствовали страха, не чувствовали своего одиночества, ибо шли к людям, чтобы спасти их от смерти, ежеминутно рискуя ради этого своей жизнью. И так просто, будто о самом обыденном, вспоминает обо всем этом майор, может быть, потому, что уже прошло много времени, а с годами все сделанное кажется проще и незначительней, а может, и тогда он не видел в этом ничего геройского — просто он выполнял приказ и беспокоился о судьбе почти незнакомых ему людей чуть больше, чем о своей.

Так хотелось на перевале отдохнуть, но разве можно — замерзнешь, стоит только лечь. Пошли вниз. Вроде бы легче стало. Если бы не нога, можно кое-где даже бегом. На заставе с вышки увидели нас, послали лошадей, а я сесть на коня не могу. Солдаты едва посадили. В общем, мы успели. Банда подошла на рассвете, и встретили ее хорошо. Мы-то не слышали боя — спали как убитые. Только потом видели пленных. Человек двадцать. А начальник заставы сказал, что никто из бандитов назад не ушел, разгромлена банда.

Меня и Ярмышенко наградили. Одно только нехорошо получилось… Когда машины, которые начальник отряда послал с людьми, подошли к горам, увидели разбитый самолет. Погрузили солдаты самолет на машины, сами — на заставу. Самолет же в отряд, на аэродром. Прямо мимо моей квартиры. С женой плохо. Врачи, начальство — все утешают, что все, мол, в порядке, да разве поверит… А мы дней пятнадцать на заставе отлеживались.

Ивченко замолчал, поправил упавшую на лоб прядку волос и посмотрел на меня вопросительно: «Ну что? Все, наверное?» Но у меня был вопрос. Собственно, не вопрос, а недоумение: неужели все эти годы он прослужил здесь, в небольшом городишке, затерявшемся в степи?

— Предлагали, — немного помедлив, ответил Ивченко. — Хорошие места предлагали, в штаб. Отказался. А почему, собственно, я должен уезжать отсюда?! — голос майора стал еще сердитей, и я почувствовал, что задал бестактный вопрос. А майор продолжал: — Почему, скажите?! Чтобы еще кто голову сломал?! Здесь маршруты с горы да в ущелье, из ущелья — на перевал. Сейчас солнце, а через минуту — туман. Смотри да смотри. А я уже — тертый калач. Вот Ярмышенко, тот перевелся. Звеном сейчас командует. Теперь-то я себе, можно сказать, подготовил смену, теперь можно и на пенсию.

Ивченко встал из-за стола, крикнул повару: «Спасибо, кок!» — и направился к выходу.

Я увидел, что он чуть-чуть хромает.