Золушка

Рыдать не стоит, что они

до слёз меня бранят, беда —

рыданья сами, но не брань.

Не стану плакать об их зле,

и злоба станет добротой,

как сдоба сладкой; если ж я

рыдать бы стала — туч темней

сгустилась б злоба, свет закрыв.

Нет, злобу плач так тяжелит,

что слёз не хватит для того,

чтоб ими злобу утолить.

Зло у меня отняло б жизнь,

оно — чудовище, оно

объело б до смерти меня.

Как мне приятен злобы яд,

ведь я не плачу, а смеюсь,

и только слёзы счастья знаю,

бездумного веселия.

В моей крови сидит каприз,

не ведающий о слезах.

Когда меня до слёз бранят,

во мне рыдает тайный смех,

к их злобе моя радость льнёт,

она не злится и на злость.

Слепая ярость стрелы шлёт

за мной — с них каплет злости яд, —

а я смеюсь. Моя душа

как солнце светит им в ответ.

И даже если тихий луч

их не коснётся — ослепит

их злое сердце миг любви.

К тому ж — я вечно занята,

нет времени рыдать, на смех же

найдётся время! Труд смешит.

Смеются руки от труда,

смеётся сердце от души,

и всяк смеётся им в ответ,

волей–неволей. Что ж, душа,

давай–ка высмеем наш плач.

Эй, что стоишь, как столб среди

двора, под солнцем полдня? Что,

вообразила — от тебя

нет силы глаз отвесть, поди?

Долой, на кухню, слышишь? Марш!

Не забывай свой жалкий долг!

Иду, иду. Утишь свой гнев.

Застигла мысль меня врасплох,

когда на кухня шла я; вот,

я думала, какие вы

красивые, ты и сестра,

как гордо лик несёте свой,

я вам завидую. Прости,

и я послушно удалюсь.

Тупа — и ей бы всё мечтать!

Не слишком ли мы к ней добры?

Тайком высмеивает нас,

а схватишь за руку — плутовка

тотчас состроит мину скорби.

За хитрую нерасторопность

я плетью её накажу.

Пусть ткань работы обовьёт

её, как облако из сажи.

О красоте дам помечтать

ей, лицемерке, что сейчас

в безделии скучала. Ну,

пойду задам работы ей.

Печаль, откуда ты пришла?

Быть может, собственный мой дух

меня покинул? Жизнь мою

какой виною тяготит?

Иль я постиг природы скорбь?

Скорбь сладкому веселью — враг;

я это знаю — я скорблю.

Коварный недуг, отчего

ты охватил мой мрачный дух?

Ни разум, ни сознание

того не в силах объяснить.

В молчании сношу недуг,

меня гнетущий. — Музыка?!

Чей сладкий голос слышу я?

Кто ты ни будь, мой поцелуй —

в ответ на песни ласку. В ней

мне мнится беспокойство. Скорбь

вдруг унеслась долой. Теперь

я слышу только этот звук;

я вижу только танец — он

влечёт всё тело за собой.

Неужто так танцует скорбь —

так поступь у неё легка?

Да пусть её — скорбь отлегла,

и мне, как прежде, хорошо.

Эй, шут!

Ну, шут, и вечно, вечно шут,

шут государства, шут Земли,

всё тот же старый добрый шут,

и есть, и был дурацкий шут,

как воплощение дурака,

в субботу шут, и вечерком

во вторник тоже, тоже шут,

во всём, себе, хозяину шут,

хозяину преданнейший шут.

Так вот, скажи мне — что есть скорбь?

Скорбь это шут; а кто ему

поклонится — тот дважды шут.

Вы тоже шут — свидетель в том

ваш кисло–сладко–горький лик.

Шутом вас ваша ж юность кличет,

и шут вас — тьфу! — шутом зовёт.

И для скорбей причины нет?

Вы сами им причина, в вас,

как в почве, прорастает скорбь,

вы — скорби колыбель, на вас,

словно на ложе, скорбь лежит.

И кроме вас — причины нет.

Так как же скорби мне бежать,

коль скоро я её бокал,

и это значит, сам я скорбь?

Неужто должен шут решать?

Не возносите дурака

до вашей умудрённости.

Решайте сами — не к лицу

вам с вашим разумом шутить.

Я разум плетью исхлестал,

как ни один ленивый пёс

того не видывал. Но он

как будто умер и хвостом

не шевельнёт.

Так значит, мы,

мне кажется, сменяем платье:

вы будьте шут, и как шута

я за ухо вас потащу.

Себя зовите дураком

и бейте в лоб себе — но вас

мой разум шуткам подчинит

и засмеёт вас. Как? Идёт?

Устали быть высочеством?

Со скорбью мантию б отдал.

Однако, шутовской колпак

взамен я не хочу — уж пусть

груз скорби дальше повлеку.

Езжайте на охоту. Конь,

призывный зов рожков и то,

что промысел вам принесёт —

убейте дичь, которую

вы скорбью кличете.

Ну что ж,

я следую твоим словам

не меньше, чем отец советам

советника — в тех случаях,

когда отца подводит мудрость.

Ступай за мной. Я ухожу

со сцены — настоящий принц

из пьесы древних классиков.

И ты сегодня, милый шут, —

шут в высочайшем смысле слова.

Да, чёрт возьми, охотно верю,

шута все держат за шута.

Не весть какая похвала.

Однако, всё ж она мне льстит.

К шуту был благосклонен принц

из–за нужды не быть шутом.

Я, пусть не принц, но господин

в буквальном смысле слова — я

хозяин остроумия.

Господство моих острых слов

роняет принца–господина

с той высоты, куда его

моё же слово вознесло.

Принц без шута — не шутка ли,

случайно сбитая с пути.

Вот это выдумка шута,

воссевшая над своей сутью,

на суть взирая свысока:

вот принц в кармане у шута!

Но я на то ему и шут,

чтоб быть его дурацкой шуткой.

Пойдём–ка, шут, вслед за шутом.

В долину. Так, чтобы нестись,

как катится с горы ручей.

Стволы деревьев взглядом сбить,

и завращать весь небосвод,

в охоту превратить весь мир,

мир для меня лишь тесный парк

для игр в охоту, смысл которой

вне рамок правил той игры.

Как весел я, как смел, как мне

здесь хорошо. И как отвага

снимает груз с больной души —

как птичий скоростной полёт.

Я сам себе кажусь картинкой,

безжизненной — и всё ж живой,

спокойной — и всё ж возбуждённой,

со сладостью и горестью.

Беспечная охота — вот

картина чистой смелости,

я ей служу теперь всем сердцем,

и как сердечно ей служить!

Моё веселье — дивный лес,

мой зал для танцев, моё тело

в нём оживает. А стволы

деревьев как ковры и кресла

из лучшей комнаты дворца.

Я ими пышно окружён —

пышнее и во сне не снится,

и даже Живопись сама

нежней картины не напишет.

Мой день — мгновенье, он пронёсся

с такой воинственностью, что

утехой само время стало,

жаль, что так быстро истекло.

Взгляни, как я тебе верна.

Смотри — тебе я всей душой

служить готова. И душа

распахнута, словно картонка,

а в ней — вниманье, как манто,

чтобы тебя согреть. И сердце

служить готово горячо.

Прошу, ударь меня от сердца,

пускай лишь на короткий миг,

пока сморгнут твои ресницы,

пока не высказан приказ.

Но для меня служить тебе

одна лишь радость слаще грёз.

Кухонная тупица, плеть

жаль обтирать об твои плечи.

А я лежу у твоих ног.

Дозволь мне руку целовать,

из милосердия меня

не бьющую без повода.

Взгляд твоих глаз как солнца луч.

И я цвету, словно Земля,

навстречу поцелуям солнца.

Любвеобильна — ах, не так,

я не способна на любовь —

лишь у сестры душа на то

способна и прекрасна, и

сестра красива и добра.

Какое счастье, что в ногах

сестры лежу, служить готова.

Ах, не болтай, за разговором

проходит время, а тебе

работать надо. Поприлежней!

А ну–ка! Отпусти подол!

Коль я служить тебе должна,

при этом рук не прилагая:

то в чём же состоит мой долг?

Будь мысленный полёт мой долг,

могла б служить тебе без этой

грязью запачканной руки.

Тебя тоской я б одевала,

тоской служила бы тебе.

Изрядно нежною служанкой

я сердце сделала б своё,

и всю готовность отдала бы

тебе — готов ли твой приказ?

Ох, замолчи, никто не в силах

такую чушь выслушивать.

Никто не в силах — да, конечно, —

но мой язык летит вперёд,

вслед за рукой, и задыхаясь,

язык с рукой, служа, спешат.

Соскочит слово с губ — тотчас

начнёт дразнить пустую руку,

рука в себя заманит слово,

чтобы свой труд обогатить,

как будто бы у слов есть руки.

Рука и слово обнялись,

сроднившиеся впредь навеки.

Лентяи оба. Ты сама,

хозяйка им, лентяйка тоже —

пинками нужно погонять.

Ступай.

Дай мне пинка!

Не знаю, как я угодил

вдруг в сказку; попросил я лишь

напиться, как охотник просит;

покои эти таковы,

что меркнет глаз, душа не внемлет,

воображение молчит.

Сиянье раздвигает стены,

роняет розы аромат,

как светлый дух, ко мне подходит

и под руку меня берёт.

Как зачарованный стою.

Стеснились чувства; но опять

пространство тесноту сменяет,

и вздрагивает потолок,

и под ногой танцует пол.

Куда попал я? А, внизу,

я вижу, происходит что–то.

Чтобы то ни было, пойду,

вмешаюсь в жизнь, хоть и чужую.

Что за манер меня кружит

вокруг себя кружным манером,

и превращает в фальшь манеры

мои, и сердцем бьёт в бильярд!

Словно в игре катятся чувства,

бильярдным шарикам подстать.

Держать в руках я их должна бы,

но я запуталась в игре.

Меня пугает это, но

и делает чуть–чуть смелей.

Пусть я смеюсь — но этот смех

мне не до шуток; только вот

от этого ещё смешней!

С моей судьбою плохи шутки,

но — смехотворная судьба —

сама беда судьбе смеётся,

ведь всё ж моя судьба — беда.

Нет, я не плачу, чтобы смех

у горя и нужды не вызвать.

Сама их лучше высмею

как трогательный пустячок.

Поплакать время ещё будет,

когда на мой печальный счёт

заплачет само время.

Быль

ты или сказка, девушка?

Дотронься я до рук твоих

и припади к твоим ногам,

не испаришься ль в дуновенье?

Скажи, прошу, прекрасный сон

мне снится или просто грежу?

Я Золушка. Глядите сами,

грязь на подоле, господин,

о том расскажет лучше слов.

Ты ангел; нежность смущена

звучанием и смыслом слов,

но исподволь лепечет мне,

что ангел ты.

О нет, я врунья,

и взбалмошна; но знать хочу,

кто вы?

Ответить не могу,

коль скоро на вопрос вопросом

ты отвечаешь; промолчу.

Вы можете не говорить,

и так понятно, что вы — принц,

сын короля, заметно это

по вашей внешности, без вести

пропавшей в наших временах.

Накинута на ваши плечи

из горностая мантия,

у вас в руках копьё и меч;

теперь никто так не одет,

мне кажется. Хотя, быть может,

я ошибаюсь; но что вы —

сын короля, это наверно.

Да, и ещё наверно то,

что ты — невеста мне.

Что–что?

Невеста вам? Зачем вы, право?

Вы причиняете мне боль

тем, что с вершины благородства

осмеиваете меня.

Я вижу пред собой корону,

блестящую в твоих власах,

прекрасный образ — перед ним

искусство вянет, и любовь

пристыженно, смущённо никнет.

Как и зачем сюда попал ты?

О том конец расскажет сказки,

когда на твой девичий рот

молчанье ляжет, и все звуки,

цвета, и шум, и водопад,

и пруд, и лес в молчанье сгинут.

Когда случится так, тогда

узнаешь ты, как я к тебе

попал, но почему я

сюда попал — не знаю сам.

Жалость и нежность — потайные

но действенные силы, чьё

движенье нам невнятно. Будь

спокойна. Подчини себя

предназначению. Тогда

всё объяснится.

В силках запутался улов.

Гляди — кого из этих пут

я с силой вырвал? Сына! Сына!

Вот это птица! Ловкий плут!

Тише, отец, спугнёте птичку.

Негоже слушаться отцу

приказов мальчика, который

краснеет от стыда. Наглец,

кто здесь кому отец, скажи?

Сейчас же присягни короне

и отвечай, как ты попал

сюда? Вот в этот самый дом?

Ну, отвечай! Я жду ответа

и объяснений. Ну, я жду?

Ты соберёшься отвечать?

Я не наглец, и не краснею,

вам это кажется, отец.

Я вам спокойно сообщаю,

вам, государству, всей Земле,

что я отныне обручён.

Ах вот как?

Да, во всяком смысле,

как могут выразить слова,

как заклинают клятвы — так

я обручён.

Вот новость! С кем?

С каким–то чудом, что не хочет

быть чудом. Это существо

зовётся девушкой, хотя

собой всех девушек затмило.

Прекрасный облик, у чьих ног

само очарованье пало,

ослепло, не подымет глаз.

Божествен этот облик тем,

что движется, живёт и дышит,

и мне принадлежит, как я

ему. Такая связь, отец,

не может быть расторгнута.

В крови она заключена,

такой любви не видел свет.

Сюда, советник! Подойди!

Дай мне припасть к твоим рукам,

пускай любовь тебя молит:

хочу жениться на такой,

она одна достойна сесть

на трон. Она украсит

собой наш род, она тебя

утешит в старости. Прошу,

солнечный луч не прогоняй

от снега царственных седин!

Она тебя согреет и

так очарует, как меня!

Молчи, ведь ты не знаешь, как

к событию я отношусь.

Послушай, сын: пусть строю я

гримасу злобного быка,

брать на рога тебя не стану.

Давай отступим в полутьму

и тут, в потёмках, потолкуем,

чтоб нашу ссору завершить.

Ты на неё взглянуть не хочешь?

Её я видел много раз —

в воображении. В мечте

уже я ею очарован

и к ней настроен хорошо.

Хотя это ещё не значит,

что и тебе благоволю.

Пойдём в сторонку — ты поймёшь

подробности отцовской воли.

Хотелось бы, однако, знать,

возможно ль это взять руками.

И если это был лишь сон —

пускай, прошло; сны только тешат,

не стоит и переживать.

Вот шевельну ногой — сейчас, —

теперь рукой, и головой

качну. Вот галерея эта,

она на самом деле там,

где я видала принца — но

я не пойму, как так случилось,

что благосклонный, нежный принц

ко мне склонялся. Ну, так что же;

ещё не всё потеряно.

Мне просто снился сладкий сон,

когда чуть–чуть я задремала.

Но то лицо и та улыбка

мне кажутся реальностью,

ещё до сна. Меня смутил

мой сон, разрушил наважденье,

в игре которого себя

я так счастливо потеряла.

Мне нужно несколько шагов

ступить вперёд — могу ль ходить?

Смотрю вокруг — да, всё спокойно,

не так загадочно, как мне

мечталось. Хорошо же,

всему свой час, как говорят.

А вот и сёстры.

Золушка!

Она нам скажет: «Здесь я, здесь я».

Или ещё: «Иду, иду».

Прошу вас, не сердитесь. Вот я.

И на коленях, если так

угодно вам. Целую ножки.

Всегда готова вам служить,

сегодня же — ещё усердней.

Скажите мне, в чём ваш приказ.

Ботиночку мне завяжи.

К перчаточнику пойди сбегай.

Тотчас бы бросилась бежать,

но здесь привязана шнурками.

Как только их я завяжу,

моё усердье полетит

исполнить волю той сестры,

которая бежать велит.

Когда же я вернусь назад,

усталость станет вам служить.

Усталою меня увидеть

вам не удастся — я не дам.

Ах, слишком туго завязала,

что за тупица! Вот тебе!

Поторопись; и не зевай

на улицах и в переулках!

Со злобою сама немилость —

иль это пара злых сестёр?

Худы. Могли бы быть красивы,

когда бы бледность зависти

не гложила их изнутри.

Как тучи мрачны, окружили

мой нежный, светлый солнца луч,

свою сестричку. Вся в их власти,

она робеет, сносит всё.

Вот это сказка для детей,

да хоть для взрослых! Две подставки

для модных платьев, и она,

газель немилая — мила,

и оттого в немилости.

Куда же скрылась? Убежать

газели ничего не стоит.

Боюсь, что так же от меня

она сбежит долой. Эй, сёстры!

Чего желает грубиян?

Манеры ваши нам претят.

Ступайте на свою охоту,

науськивать собак, махать

ножом и зайцев бить,

а здесь не место для таких

маловоспитанных холопов.

Что ж, хорошо!

Сестрица, шут с ним.

Мой соловей, мой дивный сон,

над рамками воображенья

возвысившаяся мечта,

гляди, как тянутся ладони

сложиться, на тебя молясь.

Язык, как белка в колесе,

несётся словесам вдогонку,

но слово нище — кляпом рот

заткнуло восхищенье. Так

любовью перехвачен дух.

Секретник, тише, тише, тсс!

На своё царское колено

тебя в короне, под венцом,

отец хотел бы усадить.

Он старый человек? Он нашей

страны король?

Да, это он.

Я сын его. То он плутом

меня зовёт, то сорванцом,

его проведшим за нос, то

вдруг смеётся и рыдает,

и слёзы градом по щекам;

но стоит мне спросить, о чём

он плачет, я в ответ обузван

бесчестным негодяем, злым

негодником без всякой чести

и показательным лгуном.

Поэтому я с ним держусь

тише воды, ниже травы,

его покой не нарушаю,

а он мечтает о тебе.

И оттого, что ты негодник,

он о своей мечте молчит?

Именно так.

Послушай, спрячься.

Тихонько ангелы смеются,

вокруг меня паря; они

кивают в сторону угла

на галерее, где я вижу

наполовину лица тех,

кто там стоит. Вы только гляньте:

эта гигантская корона,

от смеха можно умереть.

Один из лбов морщины морщат.

Теперь смотрите на другой,

который без морщин. Кто он,

кто этот лоб, скажите мне.

Никак не принц; лоб принца? Нет.

Ведь половина головы

быть целой головой не может.

Всего ж смешнее в представленье,

что нужно приглушать свой смех,

так, чтоб его никто не слышал,

в особенности — две сестры,

которые так близки к смеху,

что их затрагивает смех,

они ж его не слышат. Да,

на целый зал сползла дремота.

Как будто кто упаковал

чутьё в картонку. Я сама

от выражения устала.

Хоть ненадолго прислонюсь

к колонне этой, отдохну.

Золушка!

Вот так так! Ты кто?

Я сказка, изо рта которой

всё сказанное здесь звучит,

из чьей руки богатство красок

тебя чарует, бьёт ключом,

в тебе любовь неслышно будит

по мановению руки

и для тебя дары приносит.

Смотри, примерь вот это платье,

ты станешь в нём прекрасней всех,

и принц тебе предложит руку.

Смотри — как эта ткань блестит!

Кораллы, жемчуга, топазы

жаждут себя тебе отдать,

украсить грудь, обнять за шею

и руки красотой увить.

Возьми же их! И платье тоже.

И не смущайся, если вдруг

узко покажется не впору:

подладится под силуэт

сама ткань платья, и плотней

увьёт твой стан. А эти туфли,

я думаю, к твоей ноге

должны как будто подойти.

Примеришь туфельку?

Я слепну.

Ведь я пришла тебя пугать.

В меня не верят люди; что ж,

на них я не в обиде, право,

покуда с помощью шитья

могу смутить людские чувства.

А туфельки — из серебра,

но легче пуха. Вот, держи,

лови обеими руками.

Ах!

И не дразни своих сестёр

прекрасной пышностью — душой

прекрасна будь. Сама природа

такой тебе велела быть.

О, будь спокойна — обещаю.

Ты доброе дитя, и ты

достойна сказки. Встань с колен!

Прошу, коль я тебе мила.

А на колени лучше встань

у ног того, у чьих я ног

сама, и тоже на коленях.

Нет, разреши мне. Благодарность

сама стократ одарена.

В честь твоей матери к тебе

явилась я. Она была

прекрасной женщиной, такой

каких на свете больше нет,

такою добротой она

была украшена, что даже

красивей красоты была

та доброта — таких уж нет.

А если есть, то лишь в тебе

жива. В тебе есть эта сладость,

прелесть покоя, женщинам

божественную красоту

несущая, перед которой

падают ниц мужчины. Ну,

довольно. Свой наряд надень,

не делай шума, во дворец

приди, когда настанет ночь;

а остальное знаешь ты —

мечта давно уже витает.

Пора меняться сценам. Пусть

испуг и удивленье правят.

А сказка подойдёт к концу

и прочь уйдёт к своим истокам.

Потороплюсь, пока меня

здесь не застали, чтоб потом

не сожалеть об упущенье.

Каприз меня молит помедлить,

но счастье спорит и велит

сокровище припрятать сразу.

Каприз растягивает губы,

но счастья смех меня долой

высмеивает прочь отсюда.

Скорей — пока не видит принц!

Эй, Золушка!

Ночь близится — пойдём домой.

Здесь — вечный дом мой.

Мне беспокойно в одеянии,

рядящем в юношу меня.

Меня щекочет, щиплет, колет

невыразимым чувством, и

целует тут и там всё тело.

Когда я натянула платье,

мне краска бросилась в лицо.

Когда теперь его ношу,

не знаю, как и повернуться.

Хотела б я так, как мальчишки —

хихикать, прыгать и скакать,

но не могу. Как будто грех

прильнул к моей невинной коже.

Я коченею оттого.

И всё же, даже за полцарства

я не отдам свой нежный страх

от чувства этого. Приятно,

но больно, страшно и смешно.

Земля и небо, будь они

положены вдруг друг на друга,

наполовину не были б

в том напряжении, в котором

находимся я и костюм.

Эй, сказки, принц зовёт, сюда!

Что вам, скажите, здесь угодно?

Украсить сцену, как мечта

и сказка нам предписывает.

Хотим украсить галерею

красивым, дорогим сукном.

Мы в воздухе духи разбрызжем,

заполним благовоньем зал.

Теперь зажжём ещё светильник,

и станет ночь светлей, чем день.

Чего–нибудь ещё желаешь?

Велишь созвать сюда народ,

на пире громко бить в ладоши?

О нет, ведь праздник не из тех,

которым есть нужда в народе

и в обрамлении толпы.

Отпразднуем среди своих.

Пусть всё пройдёт возможно тише.

Зачем публично оглашать

то, до чего нет дела свету.

Без лишнего внимания

и без оглядки пусть сердца

наполнит праздник. А толпа

нам будет тягостной помехой,

жаждущей пышной суеты,

способной помешать лишь счастью.

Тиха моя святая радость,

так что одна лишь только мысль

о праздненстве меня смущает.

И для меня начался праздник

ещё задолго до того,

как вы зажгли вот эти свечи,

чтоб праздник ими осветить.

Пуглива радость до того,

что вся дрожит в стыде и счастье

невыразимой дрожью ужаса,

в сомнении своей удачи.

И эта дрожь — хозяйка пира.

Лишь ствол колонны этой дай

мне обернуть фатой венечной.

Да, сделайте мне одолжение, —

и прочь. Спасибо за ваш труд.

Воспитанным пажам пристало

уйти, когда в них нет нужды.

Пойдём. У принца в услужении

есть паж по имени мечта.

Я делаю всё как во сне,

смиренно подчинившись власти,

мне чуждой. И перед глазами

моими — достояние

скорей игры, в которой я

в игру играю. Жду и жду,

но нет движения вперёд.

Быть может, я сошёл с ума,

и всё вокруг свихнулось с места,

должно быть, из–за волшебства.

Но, как уже сказал я прежде,

пусть буду связан, в руки взят.

Моя — пусть княжеская! — кровь

в подобных узах увязает

в приятности, довольстве. Так,

что хочется кричать так громко,

чтобы оглохла вся земля.

О, как прекрасны эти путы,

хотя обычно так мрачны

они. Я никогда доселе

так напряжён не был. Каков

исход постигнет чудо–сказку?

Конец чудесен будет, знать,

когда так трепетно меня

он заставляет ждать. Отец!

Порядком надоело. Сын,

пойдём домой.

Нет, здесь мой дом.

Каждый момент я ощущаю

как поцелуй, и щёки мне

ласкает времени теченье,

и аромат мне полнит грудь.

У времени вишу на шее,

и время ластится ко мне.

Нет, я отсюда не уйду.

А если я тебе велю?

Здесь твой приказ и власть бессильны.

Я связан словом, но другим.

Другая сила мне велит

твоих не слышать повелений.

Прости, отец, теперь во мне

проснулся молодой протест;

ты тоже был когда–то молод

и знаешь, что я говорю.

Я жду, когда проснётся жизнь.

Я тоже жду. Однако, это

ещё не значит, что прощу

тебе бессовестные речи.

Прощать так бесконечно сладко,

попробуйте всего лишь раз,

я думаю, наверняка,

меня простите вы.

Куда там!

Попробую забыть, что мне

так странно, чтобы сам умолк

ход ожиданья и вопрос

свой замысел укрыл. Я здесь

стою в таком любимом месте,

что грех бы мне не подождать.

Одна лишь мысль меня пугает:

куда пропала Золушка?

Что, если не придёт она,

забыв, куда принадлежит

её предрасположенность?

Пусть это маловероятно,

но всё же не исключено.

Возможность — это целый мир,

и мне почти непостижимо,

что происшедшее уже

было возможно; это мне

не представляется возможным.

И значит, то, чего понять

было нельзя, есть то, что раньше

было возможным. Что ж, пускай.

Пусть в толк я это не возьму,

возьму себя скорее в руки;

мужчина должен честь беречь.

Но сколько страха в этой чести,

и какова её цена?

Нет, лучше стану я рыдать

о том, что случай–шаловник

меня обходит стороной,

и стану думать, что другой

причины нет. Проказный случай.

Боюсь, пока я здесь сижу

в бездействии, что–то не так

могло в моём стать государстве.

Я попускаю беспорядок;

но близкий сказочный конец

дразнит меня и тянет; после

я стану вновь порядка бог.

Правленью тоже нужен сон,

отец закона иногда

тоже всего лишь человек.

Я б лучше вовсе не дышал,

чтоб лучше слышать шаг её.

Но поступь у неё легка

так, что само предчувствие

не замечает ничего,

когда она подходит ближе.

О, подойди она сейчас

к моей алкающей душе,

от напряжения рвущей жилы,

пытаясь близость ощутить!

С любовью рядом быть приятно,

но как груба бывает злость,

нагло ворвавшаяся в близость.

Вот если бы приятности

насильно пробирались в близость —

такой любви желал бы всяк.

Однако ж, так любовь себя

не проявляет. Молчалива

любовь и склонна забывать,

и громких звуков не выносит,

пронзительных, как фальшь сама.

Любовь богата, и слова

ей не нужны, чтоб о себе

напоминать: ужасно, страшно,

кошмарно далеко она

уйти бы не смогла отсюда.

Живое чувство говорит

об этом мне. Пусть в ожиданье

меня терпенье не покинет —

только об этом и молю.

Решил я ждать, и решено,

как если б так решил приказ.

Влюблённые ждут с наслажденьем;

мечтанье о возлюбленной

переворачивает время.

И что есть время как не брань

нетерпеливости, теперь

умолкшая? Но блеск я вижу?

Я ничего не понимаю.

Зачем я здесь совокупляюсь

с бездельем? Для совокупления

я слишком стар уже. Меня

разум клянёт, и пальцем тычет,

со смехом глядя на меня,

но разве этим здесь поможешь?

Я стар, и значит, в полном праве

быть дураком. Смирение

идёт одним путём с седыми

власами, рука об руку.

Смирюсь, что сын опекуном

моим себя вообразил.

Каприз хромает за старением,

как нам известно, и каприз

велит мне подчиниться юным

капризам. Я как будто сплю.

Моим серебряным сединам

подстать усталость, и уму

качающего головою старца

весьма подходит жажда сна.

Вот этот найденный предмет

в пример грядущей пышности

и обожания возьму.

Такая туфля тонкой ножке

должна принадлежать. Она

собою выражает сущность

приятности, как если бы

был у туфли и рот, и речь.

Такой изящный пустячок

не сёстрам–глыбам по ноге.

Им неоткуда взять изгиб

ступни для узости туфли.

Чья эта туфелька? Вопрос

этот тревожит и ему

непросто противостоять.

Возможно ль это? Туфелька

той девушки? Конечно, нет.

Я сам себя терзаю зря.

Откуда взять ей серебро

и золото и прочий блеск,

достойный только королей?

Но странное предчувствие

твердит о Золушке, кивком

указывает на её уход,

манеру — на саму её.

Я знаю, даже волшебство

возможно здесь. Хочу я верить

в то, что понять я не могу.

Вы здесь ещё, мой милый принц?

Ах, милое дитя, я здесь

лишь для того, чтоб снова видеть

тебя. Что у тебя в руках?

Вот, видите, какие платья!

Смотрите — роскошь, пышность, блеск,

достойные вниманья принца!

Кто дал тебе их?

О, вам знать

того не следует. Сама я

точно не знаю, кто их дал.

Достаточно того, что я

могла б носить убранство это,

когда б хотела. Только я…

Ты только…

Только не хочу я.

Ты вдруг так странно холодна?

Кто озеро твоей души

покрыл такою мрачной тиной?

Сама я, потому молчите,

и спрячьте свой законный гнев.

Здесь нет обиды. Только лишь…

Что? Что, любимая, скажи?

Лишь только мне чуть–чуть обидно,

что в замечательных вещах

один изъян есть. Левой туфли

не достаёт — ах, вот она,

да, вот она.

Да, вот — твоя ли?

Как можете вы сомневаться,

когда с сестрой своей они

похожи, как две капли. Что ж,

теперь роскошный мой подарок

цел снова. Я могу идти.

Чтобы увить им стан свой, так ли,

чтоб стан свой девичий увить?

Нет, не за этим!

Что ещё вдруг?

Да, так внезапно, что ещё?

Меня ты разлюбила?

Вас

люблю я или нет, не знаю.

Я вас люблю, это понятно;

какая девушка могла б

в высокий чин и благородство,

в отвагу не влюбиться? Я

люблю ваше роскошество -

оно меня так мило ждёт.

Как трогательно то, что вы,

именно вы, ко мне добры.

Я так растрогана, что так

я взбудоражена, что вот,

без сил и без защиты здесь

стою. И всякий ветерок

внутри меня взметает вихрь,

чтобы потом утихнуть вновь,

как будто стелется во мне

над озером спокойный свет.

Вот какова твоя душа?

Да, такова. А может, нет.

Слово бессильно. Речи звук

груб, неотёсан. В музыке

звучала бы душа верней,

душе бы вторил её звук.

Какой весёлый танец. Грусть

мне вдруг сдавила горло так,

что я едва сношу, что мы

всё ещё ждём. Пойдём скорей,

танцуй со мной. Пусть будет праздник,

для нас начатый волшебством.

Брось эту кучу серебра

и дай мне руку.

Господин —

неужто в этом платье, всём

в пятнах, в пепле и в золе?

С фартуком изволите плясать?

Прижавшись к саже и грязи?

Я бы подумала сперва,

прежде, чем так идти плясать.

Не стоит.

Танец королей.

Вот, погляди!

Как будто нам

дают знак тихо встать.

Как будто. Так чувствительна

музыка, это существо,

которое не хочет звук

в танце терять. К воображению

она взывает: ведь в мечте

мы танцевали бы взаправду.

Танец не нужно танцевать,

ему мешает танца топот.

А ощущению дано

плясать без шума и без ног.

Послушаем, что музыка

ещё нам скажет!

Как во сне!

Она и есть мечта и сон,

и пробуждает в нас мечту.

Больших пространств не переносит,

бежит и прячется в тиши,

где лишь она одна владеет

дыханьем воздуха. Пусть мы

исчезнем в её содержанье.

Тогда забудем мы всё то,

что следует забыть. Найдём

след ощущения, который

мы потеряли в толкотне.

Сладость найти непросто. Нам

придётся проявить терпенье,

какого в наших душах нет.

Это так просто, как постичь

непостижимое пытаться.

Пойдём, и отдохнём с весельем.

Как музыка нежны слова.

Тише, на полпути меня

с мысли болезненной не сбейте.

Пусть выйдет мысль вся, и тогда

я стану весела, довольна,

так, как угодно это вам.

Но никогда свою тюрьму —

рассудок — не покинет мысль,

я это чувствую всем сердцем

и сожалею. Словно звук

она утихнет, может быть,

замедленно и виновато,

но не умрёт во мне совсем

воспоминание о мысли.

Остаток мысли будет жить

во мне, и разве только случай

меня совсем освободит.

Скажи мне, что это за мысль?

Нет, ничего. Пустой каприз.

Неужто волю дать сомнению —

какая глупость — вдруг для нас

конца не будет, ведь начало,

и середина, и конец

подвержены перемещению,

их не постиг ничей рассудок,

ничья душа не знала их.

Конец таков: теперь с тобою

я быть счастливою хочу.

Как трогательна, как мила

твоя манера безрассудства

и проявления её

так бесконечно благородны.

Давай теперь забудем, кто мы

и где, и радость разделим,

как опасенья разделили.

Так ты молчишь?

Как соловей,

попавшийся в ловушку и

забывший, как он может петь.

Ты льстишь мне!

Я совсем твоя,

я вся твоя с такой боязнью,

что ты мне должен одолжить

тело — и в нём я сразу спрячусь.

Я царство дам тебе —

Нет, нет!

— Я дам тебе свой дом, и в нём

ты будешь жить. В саду он будет

стоять. Твой взгляд вспорхнёт по веткам,

бутонам, спутанным кустам,

по кирпичам, плющом увитым,

по небу, из которого

солнечный луч найдёт тебя

в зелёных зарослях и светом

тебя тем паче одарит.

Там свет луны заметно мягче,

его щекочет верх сосны

и растравляет нежно. Птицы

твоим ушам дадут концерт,

несказанно прекрасный. Там

ты будешь проходить меж клумб

дорожками, как бы живыми —

бегущими то врозь, то вместе.

Фонтаны подбодрят тебя,

моя мечтательница, если

ты загрустишь в своих мечтах.

В твоём распоряжении

всё это будет, коль захочешь

себе всё это подчинить

и весело давать приказы.

Ты радуешь меня. Скажи,

ведь словно на больших руках

меня носить там станут, да?

К твоей руке я с радостью

по всяком случае прижмусь.

Но это платье, посмотри,

я так ничтожно влюблена

в него, но буду отложить

его должна, и Золушкой

быть перестать —

Тебе служить

служанки станут, и шкафы

наполнятся убранством пышным.

Да? Это будет так?

Весь день

ты предоставлена себе

самой была бы. Только если б

тоска тебя долой из сада

толкала вон, искать людей

и звуков громче, чем шептания

твоей уединённости —

тогда нашла б ты во дворце

веселье, упоенье, блеск,

пышность и танцы, песни, гром,

всё, что захочешь.

И тогда

моё уединенье скрасит

противопоставление.

Как хорошо и как легко.

Ведь ты об этом говорил?

Об этом, да.

Ты очень мил.

Во всём бескрайнем государстве

едва ли я найду слова,

чтоб благодарностью своею

тебя благодарить. Но дай

я вместо слова поцелуем

тебя всё ж поблагодарю.

Ах, как приятно. Хорошо,

что этому настал конец.

Как? Почему конец?

Пришёл

конец нашим круженьям в танце.

Я не с тобой обручена,

но всё ещё — с самой собой.

Твердит мне память, что вокруг

меня ещё витает сон,

не вымечтанный до конца,

и сном должна я заниматься.

Вон, посмотри, притихли сёстры,

стоят, точь–в–точь окаменев,

и смотрят так остолбенело.

Мне жаль их, хотя жалости

они и не достойны. Только

не от души они злобны,

но ради и из–за меня.

Я их люблю, когда они

ко мне жестоки и грубы,

я влюблена в те наказанья,

которых я не заслужила,

и в злобные слова — в ответ

я радостно смеюсь. И в том —

без края удовлетворенье,

оно мой долгий, длинный день

собою заполняет, тешит,

даёт мне пищу, чтоб мечтать,

ходить, и думать, и смотреть.

В том — суть мечтательницы. Я

с тобой поспешно обручилась,

но ты достоин лучшей доли.

Пусть сказка отвратит наш брак.

Но сказка хочет поженить нас!

Мы сказкою обручены.

Витающая здесь мечта

намного радостнее сказки.

С тобой я не могла б мечтать!

Нет, ты могла бы!

Нет, я птицей

в роскошной клетке бы была,

и не могла бы брать мечту

и нежно с нею целоваться.

Ты за мечтой летишь в погоне?

С трудом охотишься за ней,

и только так совсем мечтаешь,

когда мечту ловить должна?

Как мило, что ты понимаешь.

Да, это так.

О, будь добра,

теперь же успокойся. Знаю,

сейчас ты сменишь свой наряд

на это сказочное платье.

Такая сладкая судьба

тебе всегда предназначалась,

и этих радостных сетей

тебе не избежать, пусть сотни

капризов восстают в тебе.

Я провожу тебя, пойдём.

Они поднимаются на ноги.

Иначе, право, сожаления

была б достойна ты. В супруги

мне ты дана изяществом

твоим и тонкостью манер.

Ты плачешь?

Оттого, что нужно

идти вслед за тобой и что

я с радостью тебе покорна.

Прошу тебя, пожалуйста.

Отец!

Вот это девушка!

Она тебе пришлась по нраву?

На трон богинею взойдёт!

И восхожденье пусть заполнит

страну весельем с музыкой.

Пойду и объявлю стране.

Пускай как будто в фимиам

ты вступишь с нею в ликованье,

которым встретят вас.

Дождусь

её здесь.

Ах, уже пришла?

Чтобы служить, мой господин.

Ах, нет! О, как —

О, да. О, да.