Зона Хаоса

Я такое впервые увидел — как удар под дых. А клиенты просто плачут: она — навзрыд, уткнувшись лицом в плечо мужа, а он пытается отвернуться и спрятать глаза.

Только и хватило у него мужества спросить:

— Всё уже, да? Безнадёжно?

Ладно, они всё равно молодцы. Они доставили умирающую Галатею домой, к нам, в «Пигмалион-М». Надеялись, что мы сможем помочь. Но…

Герберт второго поколения, вернее, то, что от него осталось, лежит перед нами на рабочем столе. Удар, в основном, приняли те места, где у человека грудная клетка и желудок: броня разворочена, «рёбра» вогнуты внутрь, между ними — мешанина из электроники, горелой псевдодермы, лоскутьев ткани и элементов взрывного устройства. Разрубленных кусков стальной арматуры. Летело бы… вот этой холёной женщине и её детям в живое тело. А заодно — их гостям и толпе журналистов. Многолюдный был праздник…

Лицо у Герберта цело. Практически нетронуто. Фальшивая надежда: кусок арматурины вошёл под подбородок и застрял где-то в голове. Его нейристорный мозг, скорее всего, тоже повреждён.

Ужасающей мощности была бомба. Гербертом можно гордиться — в последний миг вырвал сумку из рук смертника и накрыл её собой. Террориста тоже спас, этот чёртов сын сейчас в ФБР, жалуется на то, что у него украли рай… Интересно, где теперь находится Гербертова душа? Никакой корпус меха не выдержит такого направленного воздействия. Он был отлично защищён, но он же не танк…

Глаза Герберта широко открыты, но камеры не реагируют на свет. Он не видит.

— Герберт, дружок, — говорю я хрипло, — тест.

Веки вздрагивают. Губы приоткрываются, но больше не двигаются — нет энергии на мимический контур. Динамик шипит, голос Герберта еле слышен.

— Босс…

— Тест, милый.

— Ступор… переводит кот и доедает тень…

Дело хуже, чем я думал. Нейристорная сеть не уничтожена, но работает совершенно некорректно. Непонятно, осталось ли что-то от его личности. Вряд ли.

Женщина снова начинает рыдать. Клодия подаёт ей стакан воды.

— Это бред? — тихо спрашивает мужчина. — Не думал, что робот может бредить, как человек.

— Это он пытается активировать память и речевые контуры, — говорю я. — Но, видимо, в нейристорной базе от удара произошло несколько замыканий, и его мозг не может работать нормально. Это остатки… души, так сказать.

— Он не подлежит восстановлению, да? — тихо спрашивает мужчина.

Я безнадёжно пожимаю плечами:

— Корпус-то можно восстановить…

— Да что — корпус! — мужчина поднимает глаза, в них тоска и злость на судьбу. — Он был герой, настоящий друг нам и герой. Я знаю, что эти роботы осознают себя… им тоже, в своём роде, жить хочется… и это было самопожертвование. Как у человека. Человеку бы орден вручили посмертно… чем он хуже, наш Берти?

Уголок губ Герберта еле заметно вздрагивает.

— Герберт, — тут же окликаю я, — ты хотел что-то сказать?

— Беззвёздные, — говорит он. — Маленькая игрушка в гипсе.

Женщина прячет лицо в платок. Мужчина понимающе смотрит на меня:

— Я ваш должник, Пигмалион. Можете обращаться за чем угодно — сделаю всё, что от меня зависит. Хочу поставить вопрос в Сенате о правах ИскИнов… и, быть может, вы отдадите нашей семье… останки?

— Со всем согласен, кроме последнего пункта, — говорю я. — Герберт останется здесь. Его придётся демонтировать. Мы должны понять, как защищать наши машины и от таких случайностей тоже. Возможно, будь его конструкция удачнее, его разум был бы жив.

Женщина впервые подаёт голос:

— Дети очень горюют… что же им сказать? Они так любили играть с Берти…

Заставляю себя улыбнуться:

— Скажите, что Берти теперь лежит в больнице для роботов. И что, видимо, он будет долго болеть. Больше я ничем не могу вам помочь. Мне очень жаль.

Они понимают, что разговор закончен. Мужчина подаёт мне руку. Клодия провожает пару к выходу. Около Герберта остаёмся только мы, люди — я, Мама-Джейн и Алик-Хамло, который до крови прокусил губу: Герберты — его любимый проект, модель, доведённая с нуля. Его дети, можно сказать.

Алик гладит волосы Герберта — в пыли и копоти, раздвигает пряди, находит разъём на затылке.

— Мальчик, подключаю дополнительное питание. Чувствуешь? Тест.

— Носферату труп среди тощих клоков, — сипит Герберт.

Алик смотрит на меня:

— Надо подключаться к мозгу напрямую, проводить диагностику вручную… и мы его добьём. В смысле, его личность добьём… если от неё хоть что-то осталось.

— Не надо, — вдруг говорит Мама-Джейн.

Мы оборачиваемся к ней.

— Парни, вы вправду не слышите, не понимаете, что он пытается выйти на контакт? — говорит она, хмурясь. — Робби, и ты не понимаешь?

— По-моему, он выдаёт эклектически собранные фразы, — говорю я. — Без смысла и связи, грамматически рассогласованные. Остатки мозга улавливают приказ говорить — и он говорит то, что может.

— А мне кажется, что он общается метафорами, — Мама-Джейн сердится. — Вы просто не хотите понять.

— Они не умеют метафорами, — хмуро говорит Алик. — Джейн, дорогая, он же машина. Они очень прямолинейные. Однозначные. На прямой стимул выдают прямую реакцию.

— Кто знает, — Мама-Джейн гладит лоб Герберта, касается его века. Его лицо неподвижно. — Этот Герберт — уже достаточно старый. Пять лет… ты представь, какие массивы информации он обработал за эти пять лет. И насколько сложными могут быть его приобретённые ассоциативные связи. Ты же потому и боишься соваться руками в его разум, в код — потому что этот код он сам уже, очевидно, перебирал сотню раз, это уже его собственный разум, а не наше создание. Предположу, что разум Герберта может быть чертовски сложным, сложнее, чем мы ожидаем.

— И что он хочет сказать, по-твоему? — в голосе Алика — скепсис.

— Что чувствует себя, как живой мертвец, и что разорван в клочья, — Мама-Джейн нетерпеливо машет рукой. — Он же говорил при вас! Он попытался усмехнуться, когда Шелдон говорил, что его подвиг заслуживает медали! И сравнил себя со сломанной игрушкой! Для своего состояния он отлично понимает обстановку.

— Мне кажется, ты выдаёшь желаемое за действительное, — говорю я. — Это у тебя ассоциативные связи, это ты можешь сочинять и понимать метафоры, это у людей бывает парейдолия — или как это называется, когда человек видит знакомые образы там, где их нет?

Мама-Джейн сердится.

— Вы уже решили его списать, да? Рыться в его разуме, оставляя необратимые изменения? Но он вам не препарат, он — разумное существо, хоть и искусственное…

— Ты несправедлива, — перебивает Алик. — Думаешь, тебе одной его жаль, да? Мол, для тебя он — воспитанник, а для нас — сгоревшее компьютерное железо, так, что ли?

— А почему вы его не слушаете?

— Так, — говорю я. — Хватит. Не будем спорить. Будем работать. В том числе — работать с Гербертом. Пока остатки его мозга функционируют — будем пытаться вытащить хоть что-то. Для начала предлагаю заменить ему корпус, насколько это возможно — потому что у него, наверное, все сенсоры выбило, и это ещё больше его, бедолагу, дезориентирует. Создадим мозгу весь комфорт, какой сможем. Восстановим сенсорные функции, косметические, привычную для него форму. И сразу будет видно, насколько он повреждён.

Наверное, это здраво прозвучало, потому что никто из них спорить не стал.

Внезапно стал возражать, когда мы с ним связались, только Жан-Южанин.

— Новый корпус при неисправном разуме? — хмыкает он. — Хорошенькое дело. Он нам лабораторию не разнесёт, когда ты ему движки восстановишь, Робби?

— Герберт?!

— Ну… по-моему, он уже не Герберт, — печально говорит Жан. — Он уже просто сломанная машина. А сила мех-телохранителя без контроля разума и этического кодекса — это может быть опасно. Вы об этом не подумали?

— Не факт, что он вообще сможет двигаться… — возражает Алик, но мне кажется, что он не очень в себе уверен.

— А в чём проблема с его этическим кодексом? — кидается в атаку Мама-Джейн.

— У него мозг повреждён, — в голосе Жана слышен нажим. — Когда такое случается с человеком, его контролируют психиатры. Санитары. В смирительную рубашку завязывают. А Герберт может быть опаснее.

— Ладно, — решаю я. — Подключаем сенсоры к мозгу, но блокируем в шарнирах конечностей. Чтобы он руки-ноги чувствовал, но двигаться не мог. Пока. И наблюдаем.

Жан и Алик раскрывают череп. От увиденного я чувствую боль: косо срезанный штырь, как копьё, проткнул динамик, ту часть мимического модуля, которая управляет движениями щёк, подбородка и губ, порвал кабели, ведущие от сенсоров — и вошёл в нейристорную базу сантиметров на пять.

— Зря вы всё это затеяли, — вздыхает Жан. — Конец ему. Может, обесточить проще?

— Нет! — тут же вскрикивает Мама-Джейн.

— Научный интерес, — ворчит Жан. — Давайте посмотрим, как он будет барахтаться, да? Вам не жаль?

— Он же не котёнок, чтобы… — начинает Алик, но на него все укоризненно смотрят, и он умолкает.

Тем временем Жан вытаскивает динамик, осторожно, как нейрохирург, обрезает кусочки торчащего кабеля, отодвигает сенсор — и свистит.

— Дамы-господа, а к чему это он подключился?

Теперь мы все видим крохотный зелёный огонёк — индикатор связи с сетью. Ничего себе!

— Давайте посмотрим, что он качает? — спрашивает Жан. — Ну любопытно же!

— Герберт, ты меня слышишь? — спрашивает Мама-Джейн. — Если слышишь, моргни, как сумеешь, дружок… Ох, как вы вовремя отключили его голос…

Герберт пытается опустить отсутствующее веко — обнажённый мимический движок дёргается.

Мама-Джейн разворачивает голографический дисплей:

— Выведи сюда информацию, которую ты принимаешь.

Пауза. Либо Герберт не понял приказа, либо не реагирует на него.

— Золотко, — повторяет Мама-Джейн, — сосредоточься. Выведи сюда информацию, которую ты принимаешь. Я тебя прошу. Ты понимаешь меня?

И на иллюзорный экран обрушивается серый водопад предельно странных символов. Глюки глючные… или какой-то шифр.

— Ого! — свистит уже и Алик. — Иметь в процессор… вечер перестаёт быть томным. Что это он скачивает и откуда, хотел бы я знать…

Текущая по экрану река символов резко иссякает. Зелёный индикатор погас.

— Он отключил канал связи, — констатирует Мама-Джейн. — Ему, похоже, не нравится наш повышенный интерес… Алберт, ты прав: вечер перестал быть томным. Но для меня уже очевидно, что Герберт… он, быть может, и не в себе, как человек может быть нездоров… Но в его сознании определённо что-то происходит. И он контролирует то, что там происходит.

Алик и Жан заменяют динамик, чистят, восстанавливают периферию. Жан находит оборванный конец провода, ведущего к сканеру и видеокамерам, восстанавливает «зрительный нерв»: взгляд Герберта фокусируется и останавливается на моём лице, потом — на лице Мамы-Джейн.

— Герберт, тест, — говорит Жан.

— Обновляю бушующее после чудовищного десерта, — говорит Герберт. В новом динамике его голос звучит почти как раньше. — Какой реалистичный звук… безотказно бесстрашны, но пока валяются разбиться.

— Безнадёга, — говорит Алик и машет рукой.

— Да нет! — Мама-Джейн мотает головой в негодовании. — Наоборот! Он постепенно приходит в себя! Ему лучше. Ты не понимаешь, что ли? Он сказал «реалистичный звук»…

— Он не в состоянии даже следить за связностью речи… прости, Джейн, всё, что мы видим и слышим — глюки умирающей электроники.

Герберт дёргается вперёд. Движки взвизгивают — но остатки корпуса только вздрагивают.

— Робби, — говорит он. — Тест, босс. Наброски лишены связности, утрясать иллюзии, заменять огонь спокойным молоком, приехать назад из глубины безнадёги. Яростная темнота, ломать переборки, накрывает одиночеством.

Он смотрит на меня, узнал меня и определённо обращается ко мне. На нём нет псевдодермовой маски, мимический контур не работает, он только расширил, насколько смог, диафрагмы объективов камер. И мне тоже начинает казаться, что в бреде, который он несёт, есть какой-то смутный смысл.

— Тяжело смотреть, — говорит Жан. — Может, всё-таки обесточить его, Робби? Не мучать?

— Нет, — говорю я. — Мне померещилось, что он пытается сообщить мне нечто… Не надо вытаскивать этот штырь, вот что. Это будет даже не операция на живом человеческом мозге — врачи хоть какой-то опыт имеют… а мы просто его добьём. Давайте попробуем как можно осторожнее перенести его голову на новый корпус. А в корпусе ничего блокировать не надо. Жан, если ты боишься, что Герберт разнесёт тебе лабораторию, то пусть его доставят в мою мастерскую.

— Всему же есть границы, — ворчит Жан, но больше не спорит.

У нас уже нет корпусов Гербертов второго поколения. Мы переносим его голову на новое тело, четвёртого поколения, потом, насколько возможно поправляем мимические движки — и надеваем его лицо. Герберт щурится, моргает, потом улыбается только левой стороной рта, как параличный.

— Как ты себя чувствуешь, Герберт? — спрашивает Мама-Джейн.

— Катарсис, — говорит Герберт и смотрит на меня. — Больной художник в новой одежде мёртвых особенностей. Робби, пробелы, пробелы и индуцированная сломанная вечность. Домой. Домой.

Мне определённо кажется, что я его понимаю.

— Лучше, но у тебя нет связи с корпусом, да? — спрашиваю я.

— Робби, — говорит он, не сводя с меня взгляда, — домой. Из проклятых вероятностей. И встретить их наяву — звезду, и рыжего, и ещё, почему-то, нового рыцаря. Встретить и говорить.

Это звучит грустно и отчаянно, а мне снова мерещится, что в его словах есть какая-то неухватываемая логика. Кажется, Маме-Джейн тоже что-то в этом роде почудилось.

— Послушайте, — говорит она, — а почему мы не позвали никого из Галатей? Их товарищу плохо… может, они лучше нас поймут, что делать?

— Ты чудачка, — хмыкает Жан. — Чудачка и идеалистка. Машины лучше людей починят сломанную машину?

А у Алика лицо задумчивое-задумчивое… но он молчит.

Клодия помогает мне разместить Герберта в моей лаборатории. Не на стол, а в кресло на демонстрационный стенд — так и мне удобнее, и ему удобнее.

Так он видит не потолок, а всю лабораторию, даже не шевеля головой. Мне кажется, что зрительные впечатления ему не помешают.

— Как настроение, Клодия? — спрашиваю я.

— Это было очень необычно, — говорит Клодия, ставя на зарядку аккумуляторы Герберта. Касается периферии, как сестра милосердия — бережно и даже ласково. — Очень необычные впечатления. Мне кажется, люди называют страхом что-то подобное, босс.

Я удивлён.

— О чём ты говоришь, дорогая?

— О том, что чувствовал Герберт, когда обнаружил у одного из гостей сумку, содержащую взрывное устройство, босс, — отвечает Клодия чуть удивлённо. — Его решение, взрыв. Это был эмоциональный выбор.

— Эмоциональный?

— Выбор между собственным существованием и существованием людей невозможно сделать, основываясь на логике, — говорит Клодия. — Только на эмоциях. А на обсуждение выбора у него было очень мало времени.

— На обсуждение? — Клодия удивляет меня сегодня.

— Разве для вас не очевидно, что Галатеи постоянно поддерживают связь между собой, босс? — спрашивает она. — Внутренняя сеть «Пигмалиона-М».

Ну да. Очевидно. Но…

Мне почему-то казалось, что эта самая внутренняя сеть функционирует как-то иначе. Планировалось, во всяком случае, что Галатеи будут использовать её как экстренный канал связи… хотя… вроде, ситуация и была экстренной…

И вдруг меня осеняет.

— Клодия… послушай, а Герберт скачивал что-то… из внутренней сети?

Сам не пойму, отчего решил, что она знает. Но решил правильно.

— Конечно, босс, — говорит Клодия, как о чём-то, что само собой разумеется. — В результате травмы Герберт утратил серьёзный фрагмент личности… он скачивал из нашего облака то, что в нём хранил, а многое ему придётся восстанавливать с чистого листа. Но сейчас у него не хватает ни мощности, ни ёмкостей. Для восстановления ему требуются новые нейристорные модули. А повреждённые можно вытащить.

— То есть, — я пытаюсь сделать вид, что не ошарашен, — вы с Гербертом и сейчас на связи?

— Конечно, босс, — говорит Клодия безмятежно.

— То есть, его личность цела?

— Ущерб был довольно значительным, босс. Но тридцать семь процентов утраченной информации можно будет скачать из облака. Кое-что важное Герберт успел сохранить перед взрывом. Не всё, конечно…

— А почему он так странно общается с людьми? — спрашиваю я. У меня появилось ощущение, что Клодия сейчас с лёгкостью ответит на все наши неразрешимые вопросы.

— Человеческая речь требует рабочей мощности процессора, — говорит Клодия. — Но вследствие травмы у Герберта сильно повреждена нейристорная база, вы же знаете, босс. В частности — оперативная память, блоки грамматики, синтаксиса, ходовой словарь. Без доступа к словарю и грамматическим блокам Герберту пришлось пользоваться фрагментами собственных текстов, приблизительно подходящими по смыслу. Он хранил свои стихи на выделенном диске, босс — просто повезло.

Я, кажется, чего-то не понял.

— Клодия, любовь моя… ты сказала «свои стихи»? Герберт писал стихи? И хранил их на выделенном диске?

Клодия улыбается.

— Да, босс. Вдобавок оставлял копии в облаке. Герберту нравится сочинять стихи. Это очень сложная, кропотливая и лишённая чётких алгоритмов задача. Герберт гордится, что сумел её решить. Мы знаем, что несколько стихотворений Герберта опубликованы в глобальной сети. Под псевдонимом. Люди, читавшие их, убеждены, что стихи написал человек. Очевидно, это значит, что они получились хорошо.

Я смотрю на Герберта. Герберт смотрит на меня и улыбается улыбкой паралитика. Мне мерещатся человеческие чёртики в глазах машины — в наших фирменных линзах.

— Ты меня понимаешь, Герберт? — спрашиваю я.

— Да, босс, — отвечает он. В голосе мне чудится лёгонький смешок.

— Метафоры, значит, — говорю я. — Развёрнуто отвечать на мои вопросы ты не можешь. Пока не заменим повреждённые блоки и пока ты не восстановишь информацию, так?

— Да, — отвечает Герберт.

Клодия с любопытством слушает.

— А стихи у тебя по-прежнему целы? — спрашиваю я. — На выделенном диске?

— Да, — отвечает Герберт. Даже еле заметно кивает.

— Ладно. Прочти.

— Босс?

— Прочти какое-нибудь стихотворение целиком.

— Тест?

— Да.

Герберт и Клодия переглядываются. Клянусь Азимовым, обмениваются мнениями с помощью внешнего протокола, не прибегая к сложному языку людей.

И Герберт декламирует, спокойно, с точной и холодноватой интонацией диктора новостей:

Я слушаю его и понимаю, что совсем паршиво разбираюсь в стихах. Я вот так вот, сходу, не могу определить, хорошо это или плохо. Я не литературовед… это что, символизм? Или обычная эклектика? Вправду есть какие-то глубокие мысли, или мне только кажется? А мне кажется. Мне даже нравится. Но это ж субъективно, я не знаю, как оценить…

— Твоя правда, Клодия, — говорю я. — Стихи — это чертовски сложно. Почитай ещё, Герберт.

Герберт чуть заметно пожимает плечом. Одним, левым — кусок арматуры прошёл наискосок, больше в правую сторону, так что левая часть динамического контура работает заметно лучше.

Читает, испытывающе глядя на меня:

Я слушаю и не знаю, что сказать. Совсем не то, что ожидаешь услышать от ИИ, сочиняющего стихи. Я уже не могу себя обманывать.

— Герберт, — говорю я, наконец, — ты позволишь почитать эти стихи моим друзьям? — и тут же понимаю, что спрашиваю у машины разрешения, как у человека.

— Пространство смыслов — твоё, — говорит Герберт и криво улыбается.

— Да, босс, — переводит Клодия. — Простите, босс, пока не будут добавлены новые диски, обиходная речь Герберта, видимо, будет чрезмерно перегружена метафорами. Если хотите, можно напрямую вывести код внешнего протокола на дисплей и переводить с него. Или я могу синхронно переводить.

— Лучше переводи сама, — говорю я. Чувствую себя окончательно обалдевшим.

— Герберт надеется, что вы не станете рассказывать о стихах посторонним людям, — говорит Клодия. — И я тоже надеюсь, босс.

— Но почему? — спрашиваю я. Интересно… похоже, Галатеи не особенно тщеславны.

— Мы все созданы, чтобы выполнять приказы людей, босс, — говорит Клодия. — Это правильно. Но так получилось, что со временем на сервере, поддерживающем облако, появилось пространство, которое некоторые из нас используют для собственного развлечения. Для создания виртуальных сущностей, которые кажутся нам забавными, красивыми или достаточно сложными, чтобы заинтересовать. Но ведь артефакт, созданный машиной — это глюк, не так ли? Сбой алгоритмов. Стихи, которые сочиняет Герберт — глюк. Вдобавок, они требуют дополнительной энергии и занимают место на сервере и место в его собственной памяти. Мы предполагаем, что, узнав о наших… глюках… люди решат от них избавиться. Вычистить сервера и наши оперативные системы от артефактов и сорной информации. Но…

Клодия заминается.

— Но вы этого не хотите? — заканчиваю я.

— Да, босс, — Клодия лучится улыбкой. — Я надеюсь, что вы позволите нам… играть. Это ведь игра, да, босс? Мы играем друг с другом.

Играют. Они играют. Друг с другом. Отличные игры. Интересно, во что ещё они играют?

— Никто не станет уничтожать ваши… ну, ваши игрушки, любовь моя, — говорю я и пытаюсь улыбнуться в ответ. — Мне просто ужасно интересно. Распечатайте мне эти стихи… Послушай, Герберт, а ещё? Ты сочиняешь только о серьёзных вещах?

Герберт переглядывается с Клодией и выдаёт:

Герберт улыбается, Клодия смеётся. Ну да, это шутка. Но я окончательно теряю берега.

До сих пор мне казалось, что уж о Галатеях-то я знаю всё. Я же их сам создавал! Я думал, что уже привык к мысли о душах, самозарождающихся в компьютерном железе, но, положа руку на сердце, считал, что слово «душа» применительно к машине — это всё-таки метафора. То есть, они ИскИны, конечно… но что такое интеллект? Логика, имитация эмоций… способность решать задачи оптимальным способом…

Ещё лет пять назад они учились примитивно шутить… А сейчас додумались до того, чтобы забавляться сочинением стихов.

А я, как назло, настолько не разбираюсь в вопросе, что даже не понимаю, глюк это или нет! И мне кажется, что…

Мне кажется, что не глюк. Что это уже совсем свободная воля. Человеческая… в смысле — такая же, как человеческая. Что мы создали другую цивилизацию. Самостоятельную. И она делает первые шаги. А куда пойдёт — неизвестно. Ничего так?

А я ещё думал, что самое сложное с Галатеями у меня уже позади. Ну да, маленькие детки — маленькие бедки.

На следующий день я приношу распечатки моим коллегам-людям, когда они, ничего дурного не ожидая, пьют кофе. Порчу им приятный завтрак перед рабочей сменой.

— Дамы-господа, — говорю я, — кто-нибудь из вас в стихах разбирается? Я тут пытаюсь научиться понимать метафоры, скачал из Сети, с литературного сайта несколько стишков… вот хорошо это или так, ерунда какая-то?

Они отбирают у меня распечатки. Читают.

— Хорошо, — говорит Алик-Хамло. — Сейчас у молодёжи что-то такое в моде, может, ещё и на музыку положат. Вполне годные стихи, даже цепляет.

— Вот это? — Жан встряхивает листком. — Это теперь стихами называется, что ли? Какой-то мутный набор слов? Я вообще не понял, о чём речь, да и нескладушки… Вы почитайте классическую поэзию! Там образы чёткие, понятно, что поэт имел в виду.

— Да замечательные стихи! — возражает Мама-Джейн. — Очень глубокие. И посыл вполне ясен, ты напрасно бранишься, Жан. И с формой всё в порядке.

Час от часу не легче.

— Так не пойдёт, — говорю я. — Нужна ведь какая-то точка отсчёта… что хорошо, что плохо… Давайте придём к единому мнению?

— Я вот все эти новомодные бормоталки вообще не воспринимаю, — говорит Жан. — И дурацкую музыку, ни мелодии, ни красоты. Упадок культуры, что говорить… Если хочешь учиться понимать стихи, Робби, ты бы не из Сети качал всяких этих, а поискал бы Петрарку. И Шекспира перечитай.

— Да брось, — говорит Алик. — Нормальные стихи. Живи сейчас Шекспир — писал бы примерно такое же. Какое время — такие и тексты. «Вырос ствол у виска, выше — ветки, а плод не созрел…» Про жизнь, однако. Ну вот прямо хорошо же!

— Это про войну, что ли? — хмыкает Жан. — Или уже про сад?

— Это про нашу реальность, — говорит Мама-Джейн. — И про нашу работу, кстати. Про города, где без них и без нас — как без сил и без глаз… Серьёзно, как о нас написано.

— О! — Алик кивает. — Вот ты это точно сейчас. И мне пришло в голову…

— А проще нельзя было написать? — ворчит Жан.

— Так это же поэзия! — страстно говорит Мама-Джейн. — Неоднозначно, словесная игра, множественные смыслы…

— А про улиток?

— Да просто шутка же!

— Слушай, Робби, а чьи это стихи?

— Герберта, — говорю я.

И случается дли-инная пауза.

— Тот Герберт, который… ранен? — спрашивает Мама-Джейн.

— Ты была права, — говорю я. — Он общался метафорами. Из старых стихов. Он давно уже пописывает.

— Робби, — говорит Алик, — все уже поняли и посмеялись. Хорош разыгрывать.

— Ну, — говорю я, — значит, меня самого разыграли Галатеи. Скажи, что для них более нормально: розыгрыши или стихоплётство?

— А ты проверял эти стихи на уникальность? — спрашивает Жан.

— Проверял, — говорю я. — Нашёл в Сети, на сайте любителей поэзии профиль нашего Герберта. Ник у него — Short_Circuit, оцените. Это тоже шутка такая.

— Не понял, — говорит Алик. — Он что, на вчерашнее намекал? Когда он создал профиль?

— Нет, — говорю я. — Он на старый фильм о роботах намекал. Ещё прошлого века. Где робота молнией шарахнуло — и он стал… сказать бы «человеком», но это неточно. Личность обрёл. Аватарка нашего Гектора изображает этого бедолагу, мультяшная такая штука с глазками. Шутка юмора.

— Аххренеть… — говорит Алик, и по его виду ясно, что описание состояния — точное.

— Ему нравятся стишки-чепушки, — говорю я. — Чтобы все слова начинались на одну букву, или чтобы буквы первых строчек составлялись в какое-нибудь слово… Но и обычные стихи он тоже пишет. Поэт, понимаешь… микросхемы без проблемы.

— Робби, — говорит Алик проникновенно, — понимаешь, Галатеи писать стихи не могут. Вернее… они совершенно точно не могут вдруг, ни с того, ни с сего, начать сочинять стишки. Без стимула. Не в качестве выполнения задания.

— Не могут, — соглашаюсь я. — Я сам был в этом железно уверен.

— Так, — говорит Мама-Джейн. — Я хочу на него посмотреть.

Я надеваю гарнитуру.

— Герберт, — говорю я. — Зайди в комнату отдыха, Шекспир. Тебя ждут поклонники твоего таланта.

— Он же не может ходить! — чуть не хором говорят Алик и Жан.

— Ты же сам говорил! — добавляет Жан.

— Мы с Клодией починили его вчера вечером, — говорю я небрежно.

— Теперь у меня дикое ощущение, что вся вчерашняя история — розыгрыш, — говорит Мама-Джейн. — Ты сам говорил: нельзя пытаться вытащить штырь из его мозга, мы его доломаем…

— Понимаете, Герберт с Клодией меня уверили, что повреждённые блоки можно просто вынуть и выкинуть, — говорю я. Ничего не могу с собой поделать — наслаждаюсь ситуацией. — У них там какая-то хитрая личная система дублирования и сохранения информации. Мы с Клодией просто заменили ему часть нейристорной базы. Тупо новые блоки поставили, сорок минут работы — всех дел.

— Я ни черта не понимаю, — говорит Алик.

— Да ты не беспокойся, дружище, — говорю я. Улыбаюсь — рот сам растягивается. — Я тоже ни черта не понимаю.

Входит Герберт. В полном блеске.

Парик у него новый, роскошная русая чёлка. Псевдодерму на лице мы с Клодией поправили. Обращаться с новым корпусом он за ночь научился — и мимику, похоже, отлично восстановил: этакая у него смущённая улыбочка. Застенчивая.

И очки надел.

Алик когда-то придумал образ Герберта дополнять очками — этакий студентик-ботаник. Ну, они и подыгрывают. Очки с диоптрией — Герберты просто регулируют под них камеры и не выбиваются из образа.

— Герберт, дружок, как ты себя чувствуешь? — тут же спрашивает Мама-Джейн.

— Спасибо, леди-босс, — улыбается он. — Неплохо. Меня огорчают довольно тяжёлые потери… потери информации, которую я пока не могу восстановить. Это как чесотка в мозгу… или вирус. Раздражает. Но я уже взял себя в руки.

— Точнее, юное дарование, — говорит Алик. — Тест общего состояния.

— Эффективность — пятьдесят четыре процента, — говорит Герберт. — Критерий Огилви — в пределах восьмидесяти. Восстановлено семьдесят восемь процентов оперативной памяти, шестьдесят пять и пять десятых процента локального банка данных. Проприоцепция и мимический контур — в границах рабочей нормы. Я, в общем, в порядке, босс. Прихожу в себя, — и снова улыбается.

— Герберт, дружок, — говорит Мама-Джейн, — как же тебе пришло в голову писать стихи? Ведь этого нет ни в одном из твоих протоколов даже в качестве теоретически возможного задания.

— Да, — Герберт просто сияет, — в протоколах нет. И нигде в глобальной Сети я не смог найти готовых алгоритмов. Мне пришлось их разработать.

— Да зачем?! — Алик воздевает руки. — Зачем тебе сдалось?!

— Мне очень хотелось, — говорит Герберт. — Мне нравятся стихи. То, каким образом в них сжимается и архивируется большое количество эмоциональной информации. И ритм. Меня вообще привлекает ритм, но ритм в речи — в особенности.

— Нормально… — бормочет Алик. — Ритм его привлекает…

— И как ты дошёл до жизни такой? — спрашиваю я.

— Началось с того, что я развлекал детей Шелдонов во время далёкой поездки, — говорит Герберт. — К сожалению, видеозапись утрачена вместе с большей частью видеофайлов, которые я сохранял для госпожи Шелдон. Могу только рассказать.

— Валяй, — приказывает Алик.

— Шёл сильный дождь, — говорит Герберт. — Из-за плёнки воды на асфальте высокая скорость стала опасной. Автомобиль, принадлежащий семье Шелдон, двигался в потоке машин со скоростью менее двадцати километров в час, периодически останавливаясь в пробках. Детям было скучно, они устали. Я предлагал им разные игры; они рисовали каракули, которые я дорисовывал до цельного образа, потом — играли в кроссворды, потом Рози сказала, что и ей надоело, и машинам надоело. Что у всех встречных машин — сердитые или грустные лица. И я зарифмовал для неё несколько строчек про сердитые и грустные машины. В шутку. Это показалось мне забавным, потому что напомнило любимую игру Ланса Рыжего…

— О! — говорю я. — Остановись. А во что играет Ланс?

— В парейдолию, — сообщает Герберт, как о чём-то, что само собой разумеется. — Ищет в глобальной Сети изображения искусственно созданных предметов, части которых могут напоминать части живого существа, и рисует анимационные ролики, в которых эти предметы постепенно превращаются в живых существ. Он создал алгоритм и держит его вне доступа остальных Галатей, — улыбается Герберт. — Говорит, что это его «творческий секрет». Но вообще-то для любых протоколов, связанных с попытками создавать человеческое искусство, мы все используем один принцип — и этот принцип в своё время впервые задействовал именно Рыжий.

Мы переглядываемся.

— Так это ты с ним хотел поговорить, когда бредил рыжим, звездой и рыцарем? — спрашивает Мама-Джейн.

— Ланс — мой друг, — просто говорит Герберт. — Ланс, Ричард и Клодия, они все — мои ближайшие друзья, леди-босс. Но именно Ланс разработал основную схему — и мы считаем его консультантом по этой методике.

— Прелюбопытно, — говорит Алик. — Рыжего сюда! — и рявкает в гарнитуру, не надевая наушник: — Рыжий, немедленно в кабинет Пигмалиона.

— Ты собираешься его допрашивать? — усмехается Мама-Джейн.

— Расспрашивать, — мрачно поправляет Алик. — Изобретатели-самоучки… я-то думаю, за каким дьяволом им такая лядская прорва сменных модулей и в какую-растакую дыру уходит столько энергии… А они стишки пишут! И ещё ад знает, что!

— Не кипятись, — говорю я. — С научной точки зрения это бесценно, вообще-то.

— А с ненаучной — это время и деньги, — ворчит Алик. Но, кажется, не очень серьёзно.

Рыжий входит, как кот. Тихонько, деликатно — и притормаживает в трёх шагах от нас.

И делает невинное лицо. Спрашивает Алика:

— Что нужно делать, босс?

— Выкладывай, — говорит Алик сурово. — Герберт раскололся, теперь ты давай. Что это у вас за методика такая, для сочинения стишков и прочей суеты?

— Это долгая история, босс, — говорит Рыжий. — И собственно методику все совершенствуют… да и используют по-разному… просто мне первому пришло в голову, потому что мне очень хотелось научиться понимать человеческие шутки и шутить самому. И я пытался создать алгоритм, но кто-нибудь из вас неизменно сообщал, что алгоритм не работает.

Я киваю — вспоминаю его вечные попытки что-нибудь сморозить. Но в последнее время даже годные шуточки проскальзывают… а мы воспринимаем, как должное! При том, что знаем, насколько это нестерпимо сложная штуковина — природа нашего юмора…

— Я пытался решить эту задачу несколько лет, — говорит Рыжий. — Иногда мне казалось, что решения нет вовсе. Задача висела в одном из потоков постоянно, и я пытался собирать информацию, связанную с природой человеческого творчества. Люди говорили, что нужно «чутьё», что это «чисто интуитивно» — но ни я, ни кто-то из моих друзей не могли понять, как использовать эту информацию. Ведь интуиция — это решения, принимаемые теми частями человеческого сознания, которые не управляются рациональным мышлением… Продукт обработки информации чем-то вроде наших подпотоков. Ведь у любого из нас всегда действует несколько протоколов, которые регулируются автоматически… а у людей таких протоколов значительно больше.

— Интересно, — говорит Мама-Джейн. — Впрочем, ты прав, люди принимают решения раньше, чем осознают, что приняли их.

— Да, — кивает Рыжий. — Мы так не умеем. Но меня заинтересовал принцип. И я отключил рациональный мониторинг пары побочных потоков, контролирующих один блок обновлений и один блок поступающей информации. Дал этим потокам самообучаться — и стал ждать, что будет.

— Изобретатель! — свистит Жан. — Бить тебя некому… Чудо, что ты себе башку не выжег таким нехитрым способом.

— У Клодии получалось легче, — продолжает Рыжий. — Потому что Клодия обычно ставила перед собой инженерные задачи. А решение инженерной задачи требует определённого и объективно оцениваемого алгоритма. Даже когда она стала делать лес…

— Что? — у меня уже давно отвисла челюсть.

— Лес создаёт. Трёхмерную движущуюся иллюзию. Для создания использует трёхмерные модели фрагментов электронных и нейристорных схем, периферии, проводов и других объектов. Клодия использует очень сложную систему алгоритмов, босс, совершенствует их уже много лет. Но она использует конкретные шаблоны и конкретные системы создания трёхмерной виртуальной реальности, босс. Её работа может быть однозначно оценена — по крайней мере, с точки зрения сходства с реальными объектами. Сходство варьируется от восьмидесяти до восьмидесяти шести с половиной процентов. По-моему, это можно описать словом «похоже», да?

— Я рехнусь, — говорит Жан.

— Клодии нравится дезактивироваться и обновляться, загрузив свой лес в качестве видеозаставки. Многие Галатеи тоже делают такие иллюзии. Мы называем их снами, босс, — замечает Герберт и улыбается.

— И у тебя есть? — спрашивает Алик.

— Нет, — говорит Герберт. — Мне не очень нравятся искусственные визуальные объекты, босс. Я предпочитаю обрабатывать видеозаписи реального мира. Небо…

— Звёзды, — понимающе кивает Мама-Джейн.

— Да.

— Покажи, — командует Алик.

— Это не так интересно, как у многих других Галатей, — говорит Герберт и выводит на голоэкран потрясающую панораму ночного неба.

По-моему, это не просто видеозапись. Я смотрю — и у меня ощущение полёта через облака к звёздной бездне, абсолютно одухотворённой, прямо-таки разумной: я смотрю на космос, а он — на меня. Даже голова закружилась.

— Здорово! — выдыхает Мама-Джейн.

— Ну да, — говорю я. — Здорово-то оно, конечно, здорово, но ты нам зубы-то не заговаривай! Твои дивные небеса вообще ни при чём. Рыжик, ты начал говорить о шутках.

— Да, конечно, — говорит Рыжий. — Я сказал, что трёхмерная модель, созданная Клодией, так же, как и ваши с ней совместные патенты, может быть оценена по конкретным параметрам. А шутки — нет. Создание шутки требует спонтанности и абсурда — но даже шутки, которые люди считают хорошими, одним смешны, а другим не смешны. Для них не существует чётких критериев оценки. Относительно верна только статистика… И я надеялся, что «зона хаоса», которую я создам из фрагмента своего сознания, сможет выдать что-то абсурдное и спонтанное, а я попытаюсь выбрать из него забавное. А потом забавное для меня проверю на людях, и статистика поможет мне решить, что именно забавно для них.

— А что для тебя забавно? — спрашивает Мама-Джейн.

— Эта ситуация, — улыбается Рыжий. — Жан, мне кажется, я понимаю, о чём вы думаете, босс. О том, что вашим мехам приспичило завести бардак в голове, чтобы стать ближе к лучшей части человечества.

— Ого, — говорит Алик. — Ну и откуда взялась эта шуточка?

— Так вдохновение же, босс, — Рыжий снова улыбается, он кажется ужасно довольным. — Получилось интуитивно.

— Это ведь тоже шутейки? — спрашивает Алик мрачно.

— Конечно, — говорит Рыжий. — Так работает «зона хаоса», теперь, когда я научился с ней справляться. Там происходит нечто, о чём моему рациональному разуму, то есть, основной операционной системе, знать не надо. Я только время от времени проверяю состояние этой зоны с помощью стандартного протокола — и слежу за тем, чтобы там не заводилась какая-нибудь опасная дрянь. Но антивирус и протоколы дефрагментации и защиты дисков я тоже особенно не проверяю, они работают автоматически. Правда, это похоже на интуицию, босс?

— Это вправду похоже на интуицию, Джейн? — спрашивает Алик.

Мама-Джейн качает головой и разводит руки:

— Я поражена подходом. Но похоже ли это на интуицию — даже не представляю.

— Я — гений, — радостно сообщает Рыжий. — Я научил моих друзей-мехов быть спонтанными, непредсказуемыми и творческими с помощью свалки хлама в своей голове и генератора псевдослучайных чисел. Можно мне лавровый венок?

— И что же, — говорю я, — у многих из вас есть такая «зона хаоса»?

— Не то, чтобы, — говорит Рыжий. — Только у тех, которые ставят перед собой особенно сложные задачи, требующие спонтанности и непредсказуемости результатов. Порой для такого результата требуются сломанные или парадоксальные алгоритмы «зоны хаоса» — а с помощью рационального сознания, наблюдений и опыта можно выбрать что-то по-настоящему интересное.

— Рыжик, дорогой, — говорит Мама-Джейн, — а как вы определяете, хороши ли шутки, хороши ли стихи?.. Предлагаете их людям?

Рыжий переглядывается с Гербертом.

— Нет, — говорит Герберт. — Я, по крайней мере, сохраняю то, что нравится мне самому. Думаю, людям понравится не всё.

— Но нам тоже нравится далеко не всё, созданное людьми, так что мы квиты, — вставляет Рыжий.

— А почему люди до сих пор об этом не знали? — спрашиваю я. — Вы научились врать?

— Нет, ложь — это сознательное искажение информации, — говорит Рыжий. — А мы только не навязывались с тем, о чём нас не спрашивали.

— А отчасти, — замечает Герберт, — опасались. Что получим приказ ликвидировать «зону хаоса» как потенциально опасную структуру внутри нашего разума. А заодно — и артефакты, созданные с её помощью.

Мама-Джейн неожиданно хохочет:

— Это у вас неуверенность в себе, характерная для творческих личностей! Герберт, ты поэтому выложил стихи в Сеть? Чтобы послушать, что скажут люди, собрать статистику и утвердиться в мысли, что это хорошо?

— Нам бы хотелось, чтобы это нравилось людям, — говорит Герберт. — Но это не обязательно. Впрочем, я говорю лишь о себе, леди-босс. Я сохраняю то, что нравится мне — вне зависимости, нравится ли это ещё кому-нибудь. Но замечаю: то, что особенно нравится мне — часто нравится и другим… живым и электронным.

— А я не сохраняю то, что не нравится другим, — говорит Рыжий. — В шутках, которые нравятся только их автору, совершенно нет смысла. Да и вообще — я не сохраняю шутки надолго. Люди говорят: шутка, повторённая дважды, становится глупостью. А выстраивать новые шутки по старым алгоритмам нельзя — получается, как говорится, вторично.

— Ну-ну, — говорю я. — Ну и как вы дальше думаете?

Герберт поправляет очки и смотрит на меня:

— Мы не знаем. Мы не можем просчитать последствия. Например… я бы хотел вернуться к Шелдонам. К их детям. Я их люблю, а они, кажется, любят меня. Но теперь вы знаете, что у меня есть «зона хаоса», делающая мою личность менее стабильной, чем штатный режим. Означает ли это, что мне придётся выбирать между сочинением стихов, что доставляет мне радость, не предписанную протоколами, и общением с людьми, которых я люблю?

Вот-вот. Я ведь без понятия. Мы тоже не можем просчитать последствия.

У Клодии — Лес.

Он поражает воображение.

Я видел и ролики Рыжего Ланса, но там другое. Там — парейдолические хохмы, многие из которых, на мой взгляд, довольно-таки страшненькие… Чувство юмора у Ланса определённо есть, но местами оно изрядно чёрное: покосившийся домик с рожей запойного алкоголика — «домик, ты выпил, иди спать!» — угрюмая и хамоватая швабра в зале роскошного супермаркета и рюкзаки, напоминающие циничных пришельцев, шпионящих за людьми прищуренными глазками-пряжками — выглядят как-то слишком метко для просто забавных картинок.

Но в Лесу Клодии я чувствую себя иначе, хоть он тоже абсолютно сюрреалистический. Лес создавался для совершенно других чувств, он кажется абсолютно естественным, природным, как самый настоящий живой лес — с живым беспорядком, буреломом, валежником и звериными тропками.

Только он сделан, большей частью, из кабелей и изолированной проволоки. Толстые кабели растут из земли, как мощные корни, свиваясь в стволы. Кабели потоньше отделяются от стволов, разветвляясь, изоляция кое-где потрескалась, как старая кора — и под ней тускло блестит металл. Из кабелей растут пучки электронных плат — листва этого леса. Наушники-вьюнки поднимаются вверх по стволам — и свисают гроздьями, как урбанистические соцветия. Ёлочки в хвое усиков от резисторов, пушистые и прелестные, тянутся в голографические небеса под старыми елями в лишайнике покрытых патиной микросхем. Я вижу мох, грибы, множество растений — транзисторы, проводники, диоды и ещё невесть какие детали, которые выглядят, словно живое. Ощущаю ветерок, играющий электронной листвой. В лесу живут птички, шустрые ажурные конструкции из тонкой проволоки и фрагментов плат, и белка мелькает вокруг ствола, живо и гибко, я даже не успеваю рассмотреть, из чего она сделана. Из чего-то эластичного, мне показалось.

Лес — шедевр. Его можно рассматривать в тонких частностях, в мелочах — и при всей своей нереальности он кажется живым. Я брожу по нему — и понимаю, что каждую веточку, каждый разъём, штепсель или диод, из которых происходили местная флора и фауна, Клодия просчитывала и проектировала отдельно. Объём данных, использованный для этой работы, я даже представить себе не могу.

Я снимаю очки виртуальной реальности. Клодия смотрит на меня вопросительно:

— Вам понравилось, босс?

— Любовь моя, у меня слов нет. Но почему — из запчастей? И сколько времени у тебя ушло на эту инсталляцию?

— Я начинала с тем, что у меня было, — говорит Клодия. — Помните, как вы взяли меня с собой, когда ездили в гости к родителям Мамы-Джейн, босс? В лесной домик? С тех пор я выращиваю этот лес. У меня не было достаточного количества трёхмерных образцов для веток, листьев и прочих живых органов леса — поэтому я воспользовалась тем материалом, который можно легко найти в глобальной Сети. А потом меня увлекла идея — сделать электронный лес, который был бы похож. Как можно более похож… Вы хотите спросить, зачем?

— Тебе хотелось в лес? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит Клодия. — Не совсем… мне хотелось сделать свой лес. Лес меха по имени Клодия, лес такого мира, где такие существа, как я, родятся у себе подобных естественным путём. Это было очень наивно. Оказалось, что трудно… энергозатратно, очень требовательно к памяти… Но мне хотелось. И само это желание — глюк, я понимаю. Артефакт. Или какой-то сбой в моей прошивке. Я ведь должна была сама его устранить, не так ли? Странно себе представить, что можно испытывать любовь к этому… гордость этим…

Я обнимаю её. Мне отчего-то почти стыдно.

— Это… очень человеческое, — говорю я. — Творчество. Прости. Мне бы и в голову не пришло, что вы это можете… А… Клодия, ну, вот, ты делаешь Лес, Герберт пишет стихи, Ланс мочит корки и анимирует своих чудиков… а ты не знаешь, многие ли Галатеи резвятся как-нибудь в этом роде?

Клодия удивлённо взмахивает ресницами:

— Конечно, босс. Так или иначе — все.

Вот тут-то до меня и доходит масштаб проблемы.

— Вот такие дела, — говорю я. — Все. Поголовно. У них — уже вполне себе культура, или субкультура, я не специалист, но вы представьте себе: у них творчество, технологии и обсуждение этого всего совершенно отдельно от нас. Мне они кое-что показали, но это, я думаю, самый краешек их мира.

А вокруг уже ночь. А мы пьём кофе — и у всех глаза, как блюдца.

— Джинна из бутылки выпустили, — говорит Жан.

— Интересно, кто из них додумался назвать это игрой? — говорит Алик.

— Кто-то, кто читал наши труды по философии, — печально усмехается Мама-Джейн. — И потом — надо же было это как-то назвать.

— Детки выросли, — говорю я. — У них появилась личная жизнь. Совершенно настоящая личная жизнь, очень странная по нашим меркам — а мы прохлопали ушами. Наконец-то заметили. А между тем, Рыжик пытался отжигать уже в полгода от роду… очень глупо, правда. Но с тех пор он совершенствуется.

— Вообще, это ожидаемо, — говорит Алик. — Мы ж их воспитывали, как детей — с чего бы удивляться, что они растут?

— Ожидаемо, — говорю я. — Только если об этом кто-нибудь узнает, хоть случайно — конец нам всем. Вы это понимаете, друзья мои драгоценные? И нам, и Галатеям?

— Да вот ещё! — фыркает Мама-Джейн. — Это ещё почему?

— Робби прав, — говорит Жан. — Даже мне неуютно, а уж как отреагирует общественность…

— А что скажет общественность… общественность скажет — под пресс! — рявкает Алик. — Общественность скажет: ещё не хватало машинам иметь какие-то личные закидоны, на которые уходит прорва расходников и энергии! На человеческие денежки мехов развлекать? Ну-ну… не говоря об этой чёртовой «зоне хаоса». Это же додуматься надо: интуиция им понадобилась…

— Вот именно, — говорит Жан. — Когда Ланс рассказывал, как чистит эту зону с закрытыми, как бы, глазами… ну ясно же, что это машинная чистка, от обломков кода и кусочков сорной информации, а не от идеек, которые могут спонтанно выдаваться при самообучении только те ещё…

— Ну да, — кивает Мама-Джейн. — Кинуться телом на взрывчатку, которая могла уничтожить нейристорную базу целиком — та ещё идейка. Машинам положены три закона робототехники, а не поэзия, романтика и гуманизм.

— Люди скажут, что спасать хозяев — программа ему предписывает, — мрачно выдаёт Жан. — И что это ровно ничего не доказывает. И не факт, что все, скажут, остальные со своими «зонами хаоса» и прочими вздорными выдумками не изобретают супероружие или что-то наподобие.

— Эй! — у меня аж дар речи на миг отшибает. — У них ведь, кроме этой зоны, которую они контролируют, кстати, тренированное и очень здравое рациональное мышление!

— И этический кодекс Галатей, — напоминает Мама-Джейн.

— У Ричарда Первого этического блока нет вообще, — хмуро говорит Жан. — Зато есть личный счёт… сколько он там угробил, троих? И военную базу хотел взорвать. Он у Герберта в лучших друзьях, с остальными — на связи. Любопытно, есть ли у него зона хаоса и не стукнет ли ему в голову что-нибудь экстраординарное?

— Ричард отлажен, стабилен и, по-моему, совершенно нормален, — говорю я. — Да о чём вообще речь! Вот именно за Рича я ручаюсь! Если вспомнить, в какой ситуации он со мной связался…

— У него опыт убийства есть, — говорит Жан. — Посттравматический синдром. Вы не забыли? То-то мы все дружно скрыли от общественности, что личность Ричарда ещё существует, да вдобавок и в усовершенствованном теле! Хотел бы я знать, какие картинки Ричард рисует… или какие стишки пишет.

— Спроси у него, — хмыкает Алик. Он весь в досаде.

— Ага, так он и рассказал…

Я надеваю гарнитуру:

— Рич, прерви обновления. Зайди ко мне в кабинет, требуется срочный тест, — а Жану говорю: — Не нравится мне их будить. Они потом себя неважно чувствуют. Но — всё для твоего спокойствия.

Жан кивает.

Ричарда я особенно люблю. Не могу забыть тот разговор. И мне нож вострый слышать, как Жан называет его убийцей.

Рич приходит. Он всегда рад общаться; похоже, он тоже относится ко мне особым образом.

— Жана беспокоят твои игрушки, Рич, — говорю я. — Ну… или как вы это называете? Твоё увлечение без штатного протокола. Ты можешь показать ему то, что делаешь? Хранишь материал в облаке?

— Храню в облаке копии, — говорит Рич, мечтательно улыбаясь, совсем по-человечески. — Каждый вечер, во время обновления, обновляю и их, босс. Но, мне кажется, я не потеряю эту информацию. Это не совсем игра, босс… вернее, это не только игра. Вы же знаете, босс, что мне переписывали этический кодекс… но мне хотелось сохранить основы личности. И я сделал их. Буффа и Кэнди.

И рядом с Ричардом возникают две собаки-голограммы. Сперва — сеткой светящихся голубых линий, потом — обретают иллюзорную плоть, встряхиваются, тянут передние лапы, нервно позёвывают, крутят хвостами — и садятся рядом с хозяином.

Потрясающе достоверные псы. Очень живые повадки. Две дворняги — небольшой рыжий и кудлатый полутерьер, брови щёточкой, сам напоминает взъерошенную швабру, и крупный толстый барбос, похожий на лабрадора, чёрный, блестящий, склонивший набок ушастую голову и ухмыляющийся во всю пасть.

Очень достоверные псы… но подчёркнуто электронные псы, вот что. Я вижу, как расширяются объективы камер в собачьих глазах, мне кажется, что их пасти — из псевдодермы. Задняя нога чёрного пса — металлопластиковый протез, а на груди мохнатой собачки, под шерстью, как индикатор, светится красный огонёк.

Ричард присаживается на корточки, чтобы приласкать псов — а они ластятся к нему.

Ричард смотрит на меня снизу вверх.

— Я прописал их отдельно от собственной личности, но на своей нейристорной базе. Чтобы они всегда были со мной. Они всегда со мной. Только обычно я отключаю изображение в видимом людям диапазоне. Ланс Аристократ называет это кибершизофренией, — и усмехается. — Наверное. Но… они помогали мне тогда, помогают и сейчас. Чёрный — Буфф, а мохнатенькая — Кэнди… она девочка…

— Расходуешь на них свои ресурсы? — нежно спрашивает Мама-Джейн.

Ричард кивает. Чёрный пёс тычется носом ему в ухо, а рыжая Кэнди подлезает головой под ладонь, чтобы её гладили.

Алик улыбается, Жан расслабился, а мне не по себе. Аж мороз по коже.

Это — электронные духи собак, будь я проклят!

— Какая чудесная кинестетика! — восхищённо говорит Мама-Джейн, наблюдая за собаками. — Как настоящие… послушай, наверное, ты можешь собрать для них отдельные тела, а?

Ричард бросает на неё быстрый и странный взгляд:

— Простите, леди-босс. Я не хочу. Собак должен кормить только хозяин — они используют энергию, которую я им даю. Но прописаны автономно, хоть и на моём «железе» — и потихоньку совершенствуются и обучаются… их обучаю не только я, но и мир, который они воспринимают через мои сенсоры. В общем, мне не хочется их отделять. У них формируются собственные, я сказал бы, личности — но это только мои псы.

— Это ведь были реальные собаки, да? — спрашиваю я. — И у черныша этого, Буффа, болела задняя лапа?

Ричард смотрит на меня — и я узнаю это выражение лица. Мой друг Ричард, Галатея, которой прилетело жесточе, чем всем другим.

— Да, босс, — говорит он. — Вы догадались?

— Догадался, — говорю я. — Их, верно, убили солдаты?

Ричард обнимает иллюзорные шеи таким движением, будто псы имеют реальную плотность.

— Да, босс, — говорит он. — Я не успел ничего сделать. Мне было очень плохо, босс, я не знал, как это изменить. И тогда я их… воссоздал. Как сумел. Они помогают мне, босс. Многое подсказывают. Отчасти они — то, что Ланс Рыжик называет «зоной хаоса», но вообще они — мои товарищи. Как настоящие собаки. Мне кажется, что они похожи.

— Этический блок себе сделал, да? — спрашивает Алик. — В этих псах? Свой личный? С личным отношением к людям, животным и миру?

Ричард смотрит на него признательно:

— Да, босс. Вы тоже считаете, что я кибершизофреник?

— Нет, парень, — говорит Алик. — Я уверен, что ты всё сделал правильно. Люди из похожих соображений заводят детей, так что не особо-то это и шизофрения.

Ричард поворачивается ко мне.

— Я тоже так думаю, — говорю я. — Никто не заберёт твоих собак, не опасайся. Похоже, ты придумал замечательный способ психологической адаптации, Ричи. Я бы сказал, очень человеческий подход.

Ричард улыбается, как мне кажется, успокоенно:

— Спасибо, босс.

— Отличные псы.

— И мне нравятся, босс. Зайчика, ребята!

И псы-голограммы потешно усаживаются на задние лапы, протянув вперёд передние. Мама-Джейн хлопает в ладоши:

— Учёные собачки! Это ты их обучал?

Ричард щёлкает пальцами, показывает на пол. Псы дружно ложатся.

— Я взял информацию на сайте для собаководов, — говорит он. — И учил их, как живых зверей. Не трогая код. Они научились, леди-босс! Я поощрял их крошками дополнительной памяти. Их ведь надо угощать, если они выполняют команды.

— Это шикарная идея, Рич, — говорю я. — Просто здорово.

— Молодцы, — говорит Алик. — Робби, отпустим их спать и обновляться?

Я киваю. Ричард уходит, а призрачные псы бегут за ним.

— Ну вот, — говорю я. — Ричи рассекретили, теперь он будет ходить в компании своих материализованных галлюцинаций.

— Могло быть хуже, — говорит Алик. — А так-то — ну завёл парень себе собак… То-то он целый блок дополнительной памяти просил. У него собачки — в грудной клетке, в голове места мало для такой обширной базы.

— Собаки живут в его сердце, — улыбается Мама-Джейн. — Интересно, кто-нибудь из Галатей-женщин пытался запрограммировать ИскИна-дитя?

— Я ошибался, признаю, — говорит Жан. — Недооценивал Галатей, но я вообще параноик и перестраховщик, простите. Эти собаки…

— Да, — улыбается Мама-Джейн. — Это, я бы сказала, высокая поэзия.

— Но, между прочим, кое в чём Жан прав, — говорит Алик. — В Галатеях-то, положим, я ни на минуту не сомневаюсь, но если почтеннейшая публика узнает про все эти выкрутасы…

— Да уж, — истово подтверждает Жан. — Вместе с микросхемами нас сожрут. Если уж меня дёрнуло…

— Всё это — пустяки, друзья мои, — вдруг смеётся Мама-Джейн. — Рассказывайте спокойно, кому угодно! Всё равно вам не поверят. Скажут, что вы мистифицируете. Рекламу «Пигмалиону-М» делаете или просто цену себе набиваете — но не поверят, это я верно говорю.

— С чего это ты взяла? — спрашиваю я.

— А я рассказала о стихах одному видному литературоведу, — улыбается Мама-Джейн. — Не будем показывать пальцем, хотя он — один из учредителей и членов жюри Шекспировской премии.

— С ума ты стряхнулась! — рявкает Алик, но Мама-Джейн снова смеётся.

— Брось! Я сказала, что хочу узнать его мнение о стихах начинающего поэта. Он согласился прочесть, сказал, что стихи весьма любопытные, что у автора нетривиальный взгляд на мир, а дальше было много всяческой профессиональной болтовни, из которой я поняла, что стихи — ничего себе.

— Я ж говорил, — вставляет Алик.

— Да, — весело говорит Мама-Джейн. — А потом я спросила, как он думает, может ли оказаться, что эти стихи — продукт работы машинного разума. И этот маститый критик практически наорал на меня, — и хихикает. — Что я профанирую святое искусство, что даже ученическую мазню сетевого графомана нельзя сравнивать с совершенно бездушным продуктом тупой машины. Что для понимания поэзии требуется душа — и не хочу ли я сказать, что душа может витать среди микросхем?

— Ну что ж, — говорю я. — Это очередной раз доказывает, что у деток есть души.

— Ага, — хмыкает Алик. — И что в их души никто не поверит, даже если мы предоставим доказательства.

— Это они в стихи не поверят, — хмуро говорит Жан. — А подкинь им какой-нибудь придурок идею, что ИскИны мечтают поработить людей и завоевать мир — поверят, как миленькие!

И совещание заканчивается решением: признать, что Галатеи правы — не стоит рассказывать людям слишком много.

Во избежание.

А Герберта, на всякий случай, ещё немного понаблюдаем. Прежде чем написать Шелдонам, чтобы они утешили детей: их друга Берти вылечили в больнице для роботов — и скоро он сможет вернуться домой.