Михаил Зощенко. Беспризорный гений

Свой среди чужих

На вечере памяти Михаила Зощенко в Сестрорецке в 2013 году популярный, любимый зрителями «усач», актер Панкратов-Черный, замечательный исполнитель произведений Зощенко, рассказал многочисленным поклонникам Зощенко такую историю. Дед его был родом из казаков, служивших в Петербурге, охранявших царя и самодержавие, после революции уехал в Сибирь. В доме деда будущий актер нашел книги Зощенко, с увлечением читал. Потом задал деду вопрос: «Кто это – Зощенко? Откуда?» «Из перебежчиков! – сказал ему дед. – Был наш, служил Отечеству. Потом перебежал к большевикам».

Зощенко нелегко дался «выбор читателя», переход на сторону «простого народа». Вера Владимировна Кербиц-Кербицкая происходила из знатной семьи с польскими и немецкими корнями, закончила в 1916 году Петровскую гимназию с медалью и после нее два класса Педагогических курсов; в гимназии слыла первой красавицей и безусловно оставалась душой там, в прошлом.

«…Я помню темный вечер в холодной нетопленой комнате… слабый свет лампадки… Передо мной – груда старых писем. И я плакала – от тоски по прошлому, от моего одиночества… Пришел Михаил… Увидел мои слезы – «У вас, кажется, плохое настроение!» – повернулся на каблуках и ушел… Вместо того, чтобы спросить, в чем дело, пожалеть, утешить, приласкать… Михаилу невыносима была печаль. Невыносимы были слезы».

Да. Слезы о прошлом были невыносимы ему. Над прошлым нынче полагалось смеяться!

Мать Веры, Ольга Сергеевна, была выслана после революции в Арзамас, «за связь с попами»… Ее младший брат Борис учился в Петербургском кадетском корпусе, но потом, пытаясь спрятаться, закончил курсы бухгалтеров, женился. И тем не менее в 1924 году вместе с женой был репрессирован и сослан на 10 лет на строительство Беломорско-Балтийского канала. После чего был поражен в правах, жил в Малой Вишере и в 1937-м был вновь арестован. Саму Веру Владимировну в 1924 году в результате «чистки» выгоняют из университета. И вот с таким грузом на душе, с таким «комом несправедливости», обрушившимся на его близких, Зощенко все же принимает бесповоротное решение – стать советским писателем, писать не для «бывших», а для новой реальности. И даже в 1933 году, когда надо было поехать на писательском пароходе на Беломорканал, где мучился младший брат его жены, он поехал. Мы не знаем, каких усилий стоило Зощенко его «перерождение», но, наверное, и в этом причина его постоянных страданий, мучительной меланхолии.

Да, Зощенко твердо решил – писать только о новой жизни и по-новому: ни прежней жизни, ни прежних читателей уже не будет! Да, старый мир «прикончили». Но кто – победитель? С кем «пир-ровать»? Опечатка случайная, и тем не менее, наверное, правильная. Именно «пирровать»!.. На всякий случай поясню: подразумевается историческая «Пиррова победа» – больше похожая на поражение. Старый мир прикончили. Но кто – победитель?

В рассказе «Любовь» Гришка Ловцов (фамилия весьма характерная), «кончивший» какую-то барскую усадьбу и прогуливающий денежки, уводит еще и жену у «длинноусого» рыхлого интеллигента. Зощенко и сам такой – рыхлый интеллигент. И у него тоже порой «уводят жену» (о ее романах известно немало). У нее тоже появляются поклонники, например, пролетарский поэт Василий Князев, говоря прежним языком – «хам», которого не удерживают ни правила, ни приличия. Как же чувствует себя Зощенко среди этих «новых героев»? Внешне ведет себя сдержанно (даже громких скандалов Вере не устраивает) и пишет «про них» – завоевателей, варваров.

Герой рассказа «Гришка Жиган» – ловкий конокрад, который, даже будучи пойман мужиками на ярмарке с краденой лошадью, ловко выкручивается, хитро играя словами – зощенковская виртуозность языка тут уже, безусловно, есть. Так кому Зощенко отдает свой дар? Им, ворам и грабителям! Вот кусок:

«А купчик медлил и спрашивал:

– Ну, а она, боже сохрани, не краденая?

– Краденая? – обижался Гришка. – Эта-то лошадь краденая? У краденой лошади, господин купчик, взор не такой. Краденая лошадь завсегда глазом косит. А тут, обратите внимание, какой взор. Чистый, королевский взор. И масть у ней королевская».

А когда Гришку ловят мужики и хотят убить, «заговаривает» их, почти до восхищения, и мужики поддаются:

«Соврал, собачий хвост. Как пить дать соврал. А ведь каково складно вышло. Ах ты, дуй его горой! Такого и бить-то жалко!»

Зощенко своим талантом спасает, выгораживает этих «героев» – так, что их и бить-то жалко! И в этом одна из причин его популярности среди весьма разношерстной публики, составляющей народ.

Надо сказать, что в 1918-м, вернувшись из Архангельска в Петроград, Зощенко какое-то время работал подмастерьем в сапожной мастерской.

«Я сижу на низеньком табурете. На моих коленях чей-то потрепанный сапог. Рашпилем я подравниваю только что прибитую кожу подметки.

Я – сапожник. Мне нравится эта работа. Я презираю интеллигентский труд – это умственное ковыряние, от которого, должно быть, исходят меланхолия и хандра.

Я не вернусь больше к прошлому. Мне довольно того, что у меня есть.

Напротив меня, за низким грязным столом, сидит хозяин Алексей Алексеевич – толстый сапожник в никелированных очках. Рядом с ним его племянник – подросток Андрюшка. Они оба работают сосредоточенно.

Подросток не без лихости бьет молотком по подметке.

Позади, на деревянном диване, – белобрысый хозяйский сын. Оболтусу двадцать лет. Он поступает в консерваторию, на класс скрипки. По этой причине он не работает. Он сидит с газетой в руках.

Засмеявшись, подросток Андрюшка начинает рассказывать историю о том, как летом один жилец свалился из окна второго этажа. Выпив денатурату, он заснул на подоконнике и, потянувшись во сне, упал в сад. Побился, но не убился.

Третью неделю я каждый день слышу эту историю. Тем не менее все смеются. И я тоже смеюсь – это почему-то смешно».

Герои Зощенко – вот они! Но все же молоток в руках вместо пера – не совсем то. Как говорил Горький – «повар сам не обязан вариться в супе». Надо быть с поварешкой рядом с кипящим супом – но все же сохранять некоторую дистанцию. В июне 1918 года Зощенко поступает телефонистом в пограничную охрану Стрельна – Кронштадт. Руки заняты, но все же не так, как в сапожном деле, – можно писать. Он пишет о бедноте, о деревне, но языком прежним, из прежней жизни. Похоже, Ницше, Уайльд, Пшибышевский – все еще его кумиры! Он пишет о безвольном Керенском и о «чудесной дерзости» большевиков, которые, ни перед чем не останавливаясь, взяли власть. Он посылает свое творение – рассказ «Чудесная дерзость», подписанный псевдонимом М. М. Чирков, в «Красную газету». Зощенко восхищен «чудесной дерзостью» большевиков, перевернувших Россию. Зощенко ходит на Конногвардейский бульвар, вскоре ставший бульваром Профсоюзов, где расклеивают «Красную газету», и регулярно читает отдел, который называется «Почтовый ящик».

Тут надо сделать некоторое замедление и разъяснить ситуацию тех дней. Не только из скромности он послал свое произведение под псевдонимом. С 6 сентября 1918 года в той же «Красной газете» под рубрикой «Ответ на белый террор» печатались списки «заложников», среди которых было немало бывших офицеров царской армии. Брать заложников стали после убийства Урицкого и покушения на Ленина. Людей хватали без разбора – точнее, все же с разбором, предпочитая «бывших», – и в случае какого-то враждебного выступления против властей всех заложников расстреливали. Так что фамилия Зощенко, офицера царской армии, не должна попадаться на глаза – большевики запросто, с «чудесной дерзостью», могут схватить и расстрелять. И вот однажды «М. М. Чирков» с содроганием читает в «Почтовом ящике»: «М. М. Чиркову. – Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр бри». Раскусили, какой это М. М. Чирков! Хвалит большевиков – а язык-то прежний, дворянский! Их не проведешь!.. Видимо, не только из-за страсти к путешествиям Зощенко вскоре уходит «в отпуск по болезни» с должности телефониста пограничной охраны Стрельна – Кронштадт и уезжает к сестре Елене (той самой Лельке) в усадьбу Маньково в Смоленской губернии, где в бывшем поместье ее мужа она работает счетоводом. Это скорее похоже на бегство. Таково первое движение от соприкосновения Зощенко с советской печатью: бежать! Засветившись в одной из рубрик «Красной газеты», он может легко появиться в той же газете в списке расстрелянных – за «бывшими» явно ведется целенаправленная охота. Многие исследователи – да и сам Зощенко – искали причины угнетенного состояния его психики. Но кроме глубинных причин подействовали, видимо, и причины простые и реальные – страшновато увидеть грубый отзыв в свой адрес (пусть и под псевдонимом), рядом со списками заложников-смертников. Такое может подорвать спокойствие навсегда.

Конечно, дотошные литературоведы (в данном случае Е. Захаревич) установили, что ответ Михаилу Зощенко насчет «сыра бри» пишет на самом деле «известный сатириконский поэт», сотрудничающий с газетой, и именно он направит «Зощенко в нужное русло. И именно тогда писатель откажется от символистской эстетики и начнет выражаться языком, понятным многомиллионной читательской аудитории».

Видимо, это правда: так рождался его язык. И уже вскоре в его рассказе «Я очень не люблю Вас, мой господин» – весьма напыщенном, вдруг мелькает уже чисто зощенковская фраза: «Сегодня возбужу вопрос с точки зрения».

К сестре Елене Зощенко съездил скорее неудачно. Еще в детстве Лелька, как ее звали в семье, командовала братьями и сестрами. Отчаянно смелая и практичная, склонная к авантюрам, только она могла устроиться в бывшем имении родителей своего мужа, погибшего белого офицера, на должность секретаря сельсовета и умудриться еще как-то владеть ситуацией, командовать людьми, устраивать нужных людей (в данном случае младшего брата) на службу, когда повсюду царила безработица. Естественно, что измученный Михаил потянулся к ней, в надежде найти защиту «под крылом» старшей сестры, которая, казалось, нигде не пропадет и везде найдет выход. Лелька и позже спасала его – когда Зощенко с его рассказами обложили со всех сторон, он написал серию замечательных детских рассказов «про Лельку и Миньку», и это на время спасло его, а рассказы эти навсегда остались в литературе. А тогда, в 1918 году, вооружившись книгами по птицеводству и кролиководству, он покупает билет до поселка Красный Смоленской губернии, оттуда добирается до усадьбы Маньково и оказывается у сестры.

Дотошные исследователи Зощенко восстановили буквально все, в том числе и точное произношение названия усадьбы. Оказывается, там есть две деревни рядом с похожими названиями – Ваньково (с ударением на «а») и Маньково.

Что произошло с Зощенко там? Наиболее известное описание тех дней – рассказ Зощенко «Как я пошел сражаться за Советскую власть». В нем он написал, сначала в комическом стиле, про то, как пытался изучать птиц, которых раньше видел лишь на обеденном столе, но дальше перешел на пафос: он якобы уехал оттуда, потрясенный, как он пишет, картинами вопиющей нищеты, униженности крестьян и тупого чванства «бывших», мечтающих о возвращении имений и порке бунтарей. И эти люди считали его «своим»! Зощенко сказал им: «Негодяи, преступники! Это из-за вас такая беда, такая темнота в деревне, такой мрак!» И, уехав оттуда, он поступает в Красную армию. Рассказ «Как я пошел сражаться за Советскую власть» написан вполне убедительно и, безусловно, искренне. Но стоит посмотреть на дату этого сочинения – 1957-й – за год до смерти, когда затравленный и измученный Зощенко искал хоть какие-то возможности «реабилитироваться», снять проклятие, наложенное на него властью. Но по документальным материалам, по свидетельствам очевидцев, успевших опубликовать свои воспоминания, обстановка в Маньково была несколько иная, нежели в рассказе Зощенко. Как раз бывшие помещики, изгнанные из своих домов и расселенные по ветхим избам, если и злились на власти и крестьян, то никакой реальной силы уже не представляли. Хозяйничали там в основном чекисты, которые энергично вывозили мебель и картины из помещичьих домов, и наверняка могли присматриваться к «странному родственнику», приехавшему к бывшей жене белого офицера. И Зощенко снова пришлось бежать.

Конечно, он сочувствовал бедным и несчастным крестьянам, без этого русского писателя быть не может, но выставлять главным злом того времени ограбленных дворян – это пришло в голову Зощенко лишь в 1957 году, когда он пытался хоть как-то защититься от этой власти. Конечно, Зощенко уже в 1918 году понимал, что от нее не спрячешься, если придется здесь жить и писать. И он стал своим, самым близким массам. Но все же тогда вряд ли он сбежал с должности куровода из-за возмущения бывшими помещиками, и вряд ли вступил в Красную армию из-за этого. Он принял суровую свою судьбу как должное – но скорее всего тогда пошел в армию как раз для того, чтобы как-то затеряться, спастись, показаться своим – среди чужих. Не думаю, что кто-то из нас имеет моральное право осуждать его за это – тем более что так и родились замечательные его книги. Но вряд ли он испытывал тогда большой душевный подъем. После блестящей службы в 16-м гренадерском Мингрельском Его Императорского Величества Великого князя Дмитрия Константиновича полку Кавказский дивизии – в январе 1919-го он оказывается адъютантом в 1-м Образцовом полку деревенской бедноты!

Парадоксы новой, советской жизни, которые так смешно «воспел» Зощенко несколько позже, уже обступают его. Оказывается, и беднота может быть «образцовой»! Полк стоял под Петроградом, на линии Нарва – Ямбург, против армии белого генерала Булак-Балаховича. Но желанного «слияния с народом» Зощенко здесь не нашел. К его удивлению, в 1-м Образцовом полку бедноты преобладали антибольшевистские настроения! И если начать так уж рьяно командовать – можно и пулю в затылок получить. Да – отнюдь не с радушными объятиями принял «аристократа» Зощенко простой народ. Сюжеты, чудовищные и дикие, идут косяком:

«Кто-то стучит в окно. Я вижу какую-то штатскую фигуру в изодранном, грязном пальто. Постучав в окно, человек кланяется.

Я велю часовому пропустить этого человека. Часовой нехотя пропускает.

– Что вам угодно? – спрашиваю я.

Сняв шапку, человек мнется у дверей.

Я вижу перед собой человека очень жалкого, очень какого-то несчастного, забитого, огорченного. Чтобы ободрить его, я подвожу его к креслу и, пожав ему руку, прошу сесть. Он нехотя садится.

Он говорит, еле шевеля губами:

– Если Красная Армия будет отходить – отходить ли нам вместе с вами или оставаться?

– А кто вы будете? – спрашиваю я.

– Я пришел из колонии «Крутые ручьи». Там наша колония прокаженных».

Уже чисто зощенковская история! Да, необходимо сочувствие сирым и больным, но с прокаженными общаться как-то не хочется! И как-то странно стоит вопрос: к кому должны примкнуть прокаженные – к белым или красным? Явно, это и тех и других не украсит!.. «Освободили прокаженных», которые теперь не знают, как жить!

«Я иду в лазарет и карболкой мою свои руки.

Я не заболел. Вероятно, у нас преувеличенный страх к этой болезни.

Но сердце было испорчено газами, и я должен был подумать о новой профессии».

Какая это должна быть профессия – ему уже ясно. В один из приездов в голодный и холодный Петроград он заходит к Вере, греется у печки, молчит. Вера оставляет такую запись в дневнике: «13 декабря 1918 года он зашел ко мне, приехав на несколько дней с фронта, из Красной армии, в короткой курточке, переделанной им самим из офицерской шинели». Вера задает ему вопрос: что сейчас самое главное для него? – и надеется услышать ответ, что, конечно же – она, их отношения. Но Зощенко говорит: «Конечно же, моя литература!» К тому же получается так, что и по состоянию здоровья ни к какой другой работе он не пригоден. Спастись литературой! Такая идея приходит в голову людям в критические моменты… Но сделать это не так легко. Новая жизнь не очень-то Зощенко принимает. Кроме того, здоровье становится все хуже, он вдруг теряет сознание…

«И вот вторую неделю я лежу в палате.

Кроме того, что я плохо себя чувствую, я еще голоден. Это – девятнадцатый год! В госпитале дают четыреста граммов хлеба и тарелку супа. Это мало для человека, которому двадцать три года.

Моя мать изредка приносит мне копченую воблу. Мне совестно брать эту воблу. У нас дома большая семья.

Напротив меня на койке сидит молодой парень в кальсонах. Ему только что привезли из деревни два каравая хлеба. Он перочинным ножом нарезает куски хлеба, мажет их маслом и посылает в свой рот. Это он делает до бесконечности.

Кто-то из больных просит:

– Свидеров, дай кусочек.

Тот говорит:

– Дайте самому пожрать. Пожру и тогда дам.

Заправившись, он разбрасывает куски по койкам. Спрашивает меня:

– А тебе, интеллигент, дать?

Я говорю:

– Только не бросай. А положи на мой стол.

Ему досадно это. Он хотел бы бросить. Это интересней. Он молча сидит, поглядывает на меня. Потом встает с койки и, паясничая, кладет кусок хлеба на мой столик. При этом театрально кланяется и гримасничает. В палате смех.

Мне очень хочется сбросить это подношение на пол. Но я сдерживаю себя. Я отворачиваюсь к стене.

Ночью, лежа на койке, я съедаю этот хлеб.

Мысли у меня самые горькие».

Да – горечь его можно понять. Он сделал все, чтобы максимально приблизиться к народу, валяется в одной больничной палате со всеми, на такой же койке!.. А народ не принимает его, даже издевается. Что за проклятая «отметина» у него? Уж и на вид он «довольно потрепанный гражданин», но – не принимают! Видимо, им чужд его язык «мальчика из хорошей семьи» – неужто надобно перейти на просторечие работяг и обывателей, забыв, как его воспитывали, как учили? Кол за гимназическое сочинение вселял смутную надежду на то, что такой речью он, в конце концов, овладеет!

Эти встречи с народом «протерли ему глаза», избавили от юношеской умиленности и слезливости.

Слезливый Зощенко, рвущий на себе рубаху от любви к простому народу, под насмешливым, если не презрительным взглядом этого самого народа? Зачем нам Зощенко такой? Интеллигентские «всхлипы» нелепы. Жизнь гораздо сложнее и страшнее, чем думают радетели, «болеющие за народ», но не покидающие своих квартир, подлинной правды избегающие… А Зощенко все «увидел в упор». И поднял своих героев – в литературу. Но – надо быть с ними! Он кидается «из огня да в полымя» – в конце апреля 1919 года поступает на работу младшим агентом уголовного надзора станции Лигово, под Петербургом. Хуже не придумаешь. Самая плохая и опасная должность, с точки зрения здравомыслящего человека. И там пишет, причем – в ироническом ключе, как бы «приказы по железнодорожной милиции и уголовному надзору станции Лигово». Но – работает вполне серьезно: ловит самых настоящих бандитов, вооруженных «пушками». 26 июня его повышают – аж до должности старшего милиционера! Неужто – приняли за своего?