Зум-Зум

Солнечная пыль

Когда закатное солнце сверкающим шаром низко нависает над мягкой, ленивой линией гор, — все пространство между ними и лентой серовато-белого шоссе, змеящегося вдоль садовых оград, заливается теплою зелено-золотистою мглою. Горы сквозь нее воздушно голубеют и кажутся театрально ненастоящими: вот-вот, как декорация при чистой перемене, взовьются к перечёркнутой струйками редких облаков небесной лазури.

Этот прозрачно золотистый дым, делающий предметы фантастически-лёгкими, всегда приводит Лелю в неизъяснимое волнение, и девушка готова верить Тильке Налинову, семнадцатилетнему изгнаннику из слишком многих гимназий и поэту, что предзакатная дымка — солнечная пыль, мириады мелких, оторванных от солнца частиц.

Сегодня солнечная пыль волнует Лелю особенно радостно.

Едва она выехала из ворот Чукурлара, на кремнистое шоссе, закатная радость подняла в ней буйный, невыразимый словами, восторг.

Широко раскрытыми, блестящими глазами видит Леля зелено-золотистую мглу, пролитую над дремлющими в сладострастной истоме садами, белые дачи, горящие медноковаными окнами, чёрные свечи кипарисов, устремленные к уходящему солнцу, — и, словно от сладкого вина, кружится голова Лели… Хочется стать воздушно-легкой, совсем не чувствовать себя, без оглядки растаять в золотом тумане.

— Как хорошо! Как хорошо! смеётся Леля, с наслаждением чувствуя, как тепло и атласно струится вокруг её тела всколохнутый бегом коня воздух.

Леля обгоняет едущую впереди компанию. С какой-то особенной, резкой четкостью примечает: спокойные, важные папа и мама, под полотняным балдахином коляски, и на переднем сидении — раскисший, недовольный Хроботов; Маша Григорьевна в войлочном грибе малахая, неуклюже умостившаяся на жирной белой лошади, которую, по обыкновению, не может заставить отдалиться от крыла экипажа; гарцующий на вороной Мавританке Тилька; Люси, словно вопросительный знак изогнутая в дамском седле; Александр Александрович, с вежливо безразличной улыбкой, обративший к Люси свое сухое, похожее на древнюю римскую монету, лицо.

Мимолетно чувствует Леля: она сейчас всем очень понравилась. Все, даже завистница Маша Григорьевна, радостно восприняли и запомнили тонкий, черный девичий силуэт, взвившийся на мужском седле, милое лицо, осветлённое ясной улыбкой, маленькие стройные ноги, чёткие высокими блестящими сапогами на буланой масти лошади.

Удовольствие оттого, что всем понравилась, невнятно сливается с счастьем солнечной пыли, и, опьяненная шелковистыми прикосновениями ветра, ровной иноходью коня, звонким цоканьем копыт, дальше, дальше стремится Леля, чувствуя себя легкой, невесомой, словно тело её сплетено из золотистого блеска, что ликует сейчас над землею.

Сзади слышен быстрый топот: Тилька догоняет. Своевольно шаловливой прихотью вспыхивает Леля: пусть не догонит… пусть ни за что не догонит.

Стек со свистом разрезает воздух, не касаясь лошади, — жалко делать больно милой Минуте, — и навстречу Леле бешеным бегом мчатся серые от придорожного праха уксусные деревья, каменная стенка невысокой ограды, неуклюжая мажара, шагающий рядом с ней черный и задумчивый татарин. Внезапно, далеко внизу, под пологим скатом изумрудной волны ливадийских виноградников, развёртывается горячо-синее, все в золотых блестках отраженной солнечной пыли, море. Темные кусты на обочине дороги, обвешанные белыми гроздьями цветов, дохнули сладким, мутно-приторным запахом.

И, сливаясь в одну ненаглядную солнечную радость, запоминаются легко, вольно и навсегда, и лазурное, в золоте, море, и томный запах белых цветов, и шелковые струи теплого ветра, и торжественный блеск заката.

Густолиственный намет платанов внезапно распростерт над шоссе, мостом переброшенное через глубокий овраг, откуда веет влажная прохлада.

Леля останавливает Минуту. Топота больше не слышно.

— Не догнал! не догнал!

И, подняв глаза, к дремучему своду, в просветах которого проливается все тот же зелено-золотой прозрачный свет. Леля изнемогает от неизъяснимо радостного чувства.

— Как хорошо! Как хорошо! Счастье какое!.. Солнечная пыль… Солнечная пыль.

Крутыми поворотами уводит вниз простремившаяся под густолиственными деревьями, полная таинственно-зеленого света и свежей прохлады, тропинка. По ней вихрем струится черная амазонка Лели, и белым пятном промелькивает китель Тили. Изредка оборачиваясь и поддразнивая Тилю румяною улыбкой, мчится Леля.

Не догонит… Не догонит…

У старого дуба, из дупла которого в плоский водоем, журча, падает серебристая нитка студеной воды, тропинка внезапно расширяется в продолговатую площадку.

Сразу останавливается разбежавшаяся Леля. Наклонясь к роднику, перехватывает запёкшимися губами холодную струю, и внезапно все существо девушки преисполняется сладостной свежестью: стала легкой, воздушной, взмахну руками и взлечу, как птица.

Леля оглядывается, где же Тилька? и, обессилев от внезапного смеха, опускается на большой камень рядом с водоемом: вытянувшись в струнку, с рукою у козырька, выпучив глаза, стоит Тилька и строит смехотворную рожу.

— Какой дурак! Боже, какой идиот! хохочет Леля.

— Так точно, ваше превосходительство! — гаркает семнадцатилетний изгнанник из слишком многих гимназий.

Леля, зачерпнув воды в плоском водоеме, плескает на него серебристыми брызгами. Только пуще напыжился.

— Тилька! будет! Вольно!

Тиля срывает с головы фуражку и во весь рост растягивается у ног девушки.

— Убирайтесь вон, нахал! — отталкивает его Леля.

— в восторге взвивается Тилька.

— Удивительно неудачные цитаты, — делает презрительную гримаску Леля. — Неужели вы воображаете, что можно влюбиться в семнадцатилетнего мальчишку?

— О, Господа! воздымает руки к небу Тилька. — Семнадцатилетний мальчишка! И кто это говорит? девчонка из Бальмонтовского стихотворения:

— Мы, женщины, — взрослые уже в тех летах, когда вы еще в Америку к индейцам бегаете.

— А-а-а. Мы, женщины… Значит, вы почитаете себя женщиной, а не девочкой? — радуется Тилька.

— Конечно, по сравнение с вами.

— В таком случае, — впадает в исступление Тилька, позвольте сделать вам любовную декларацию, потому что я люблю всех женщин! Живу и люблю! Всех! всех!

— Ишь, какой прыткий! хохочет Леля. — И Машу Григорьевну?

— Милостивая государыня! гордо выпрямляется Тилька. — Прошу не задавать мне подобных позорящих мою честь вопросов. Маша Григорьевна — не женщина, но гриб, гнилая масленка, древесное чудище. Сегодня, когда она в малахае и парусиновых туфлях взгромоздилась на своего белого мустанга, даже эта тварь бессловесная не выдержала и тихо прошептала: — Почто наказуеши, о Господи?

— Слов метановых не слыхала, смеётся Леля, но с ними вполне согласна. Бедная Маша на коне — зрелище, действительно, грустное!

— Посему не будем говорить о нем, ибо в Писании сказано, что христианину о подобных мерзостях не следует даже думать. Лучше оставим разные гадости и отдадим наши души высокому и прекрасному, говорит Тилька, и вдруг его сильные, крепкие руки быстро обнимают Лелин стан. Прямо в её очи заглядывают карие веселые глаза, и пухлые, почти детские, безусые губы тянутся к её устам.

— Пустите! Пожалуйста без дерзостей! — вырывается Леля из объятий мальчика. Тиля отпускает ее, и она, растрепанная, красная, сердитая недовольно говорит ему:

— Что за безобразие? Бить вас надо! Бить и обивки вколачивать! Окаянный какой!

— Ну, милая, хорошая, сиреневая, — тянется к ней Тилька. — Не надо на меня гневаться. Я ведь хороший, симпатичный, и так люблю тебя.

— Это что еще за глупости? негодует Леля. — Как вы смете говорить мне «ты»?

— Но я же люблю тебя… Ужасно люблю… Не злись… Не злись, радость моя ненаглядная.

Мутно-прозрачная теплота наплывает на Лелю. Приятно кружится голова. Близко перед её лицом блестят большие смеющиеся глаза Тили. И безвольные Лелины руки уже не отталкивают мальчика. В сладостном изнеможении она полузакрывает глаза, и внезапно её губы чувствуют долгий, крепкий, горячий поцелуй.

Безудержным восторгом полнится все существо девушки. Она хочет бежать, сама не зная, куда, но крепкие руки Тили ловят ее. И новые, новые поцелуи сыплются на румяно-загорелые щеки, на теплые уста, на полузакрытые очи.

И кажется Леле, что весь мир залит, захлестнут солнечной пылью: тело девушки, как-будто расплывается в закатном блеске, и она не чувствует ничего, кроме зелено-золотой дымки уходящего солнца и этих жарких поцелуев влюбленного мальчишки…

После прогулки вся компания, даже папа с мамой, отправилась в городской сад ужинать.

Леля не пошла: ей не хочется ни смотреть на разряженную толпу, шаркающую по гравию аллей, ни слушать визг румынского оркестра.

Оставшись одна, Леля поднимается наверх в свою комнату. Она меняет амазонку и пыльные сапожки на капотик и туфли, заплетает на ночь косу, но затем ею овладевает нежная истома.

Тело девушки размаяно приятной усталостью; лень даже думать о необходимой возне вечернего раздевания.

Потушив электричество, Леля выходит на балкон.

Голубая и серебряная ночь развертывается над миром. Теплый бриз легко струит прозрачный воздух, наполненный запахом бело-восковых чашек магнолии.

И этот запах, лимонно-ванильный, и слегка грибной, нежно сливается с острым пряным ароматом лавра, с грустно тонкими духами розовой мимозы, с чуть слышным солоновато-йодистым дыханием моря.

Звуки отчетливы и нежны. В городском саду играют какой-то вальс, и издали веселая мелодия кажется печальной и как-то особенно мягко звучат взрывы бойкого fortissimo тарелок. Неумолчными флейтами трещат цикады. Жалобно стонут сплюшки[1]: «сплю-y, сплю-у».

Леле с балкона видна Ялта, темными садами медленно всползающая к застывшим в лунном серебре, ясным и близким горам. Кое-где бледно-золотыми точками сверкают огоньки. Белые стены домов, на которые свет месяца навел матовую синеву, ясными пятнами выделяются меж почти черных деревьев.

Прямою струйкой протянулась жемчужная нить фонарей на Набережной. Дальше, словно драгоценный камень, сверкает топовый огонь заснувшего у мола парохода, и красными вспышками вздрагивает башенка невысокого маяка.

А еще дальше раскидывается тёмно-синяя морская ширь. Пересеченная золотыми чешуйками отраженного месяца, она на горизонте сливается с лунным светом в одну прозрачную дымку и кажется неоглядной.

Ясною высью своею объемля и море, и горы, и белостенный город с его темными садами, словно торжественный купол, возносится ночное небо. Трепетными свечечками посверкивают редкие звёзды, теряя свой блеск в гордом сияньи: полной луны, будто большой серебряный шит висящей на синем своде.

Умиленная ночною красою, Леля бездумно отдается лунной истоме. Словно драгоценною влагою напояет светлая ночь девушку, и в безвольном очаровании млеет и томится её сердце.

Полная тихой невыразимой радости, Леля закрывает лицо узкими полудетскими руками своими. Они пахнут кожей уздечки, нежными, слабыми духами, резко миндальными листьями лавровишни, и этот приятный, смешанный запах будит веселую память прошедшего дня.

Вспоминает Леля, и быстрый лет Минуты по кремнистому шоссе, и беготню с Тилькой под густолиственными навесами Ореанды, и обратный путь, когда из ставшего похожим на темный шелк моря медленно выполз медный круг полной луны, а неотступно скакавший рядом с Лелей Тилька ежеминутно ловил и целовал левую руку девушки.

Все сейчас дорого и мило Леле — и то, как мама ласково погрозила ей пальцем, когда они с Тилькой, запыхавшиеся, красные, сконфуженные нечаянными поцелуями, прибежали к расположившейся на развалинах ореандского дворца компании, и лукавые слова Люси: — Однако, Лелька, ты сегодня балансируешь! — и добродушные шутки мужчин над слишком ярким румянцем щек девушки. Даже несносное брюзжание Хроботова, по обыкновению досадовавшего, зачем он поехал в Крым, а не в Киссинген, даже скучные рацеи Маши Григорьевны: — ты ведешь себя, как девчонка… неприличие, безобразие… вспоминаются светло и приятно.

Но светлее всего вспоминаются зелено-золотистый блеск солнечной Пыли и крепкие поцелуи влюбленного мальчика. Эта память, непонятно слитая с восторгом перёд красою сине-серебристой ночи, полнит Лелю нежным очарованием, и томится девушка от радости бездумной, немножко стыдной, заставляющей щеки гореть огнем и глаза наполняться невольными, счастливыми слезами.

Быстрые шаги раздаются внизу.

Из-за узорного переплета дикого винограда Леля видит на широкой аллее белое пятно кителя, кажущееся от лунного света голубоватым. Это Тилька идет к большому мимозовому дереву: по высокой поэтичности своей натуры семнадцатилетний изгнанник из слишком многих гимназий не может заснуть, если у него на ночном столике не лежит розовый цветок мимозы…

Прихотливой шалостью загорается Леля.

Тихо посмеиваясь, она высовывает голову из-за виноградных листьев, кричит: — Ау! — и быстро прячется.

Тилька, забыв о мимозе, бросается к балкону.

— Леля, милая, выгляни, милая, я жду, слышит девушка его быстрый шопот. Неугомонный смех охватывает ее; она чувствует: безмерно влюбленный и счастливый Тилька искренне думает, что он очень похож на Ромео.

— Сейчас стихами заговорит, смеётся Леля.

— Выгляни! Еще не поздно умоляет Тилька.

Смешная мысль внезапно осеняет Лелю. На столе перед нею стоит большая ваза, со свежими лесными орехами. Полную пригоршню их берет девушка и, звонко расхохотавшись, бросает вниз, прямо на голову Тиле.

С сухим щелканьем стукаются орехи о гладкий гравий дорожки.

— Будет! Не шалите! Покажитесь лучше! Порадуйте меня; весело отвечает Тилька на странное приветствие.

Но Леля уже не слушает. Немыслимым восторгом взыграло её сердце, и она убегает в комнату, радостная и счастливая, на прощание крикнув мальчику:

— До завтра! Спокойной ночи!

С размаха бросается она на кровать и зарывается толовой в подушку, тихо повизгивая от пронзившего все существо её безотчетного, звериного веселья. Зажмуривает глаза, и зелено-золотистая прозрачная мгла расплывается вокруг неё. И мнится Леле, что её тело истончается, тает в прощальном блеске закатного солнца. Трепеща от неизъяснимого счастья и не понимая, в чем оно, но чувствуя, что никогда еще ей не было так сладко и хорошо, Леля лепечет, и плача и смеясь:

— Как чудно… Как чудно… Солнечная пыль… Солнечная пыль…