Звери = боги = люди

Глава I «ОНИ» И «МЫ» ПРИРОДА И ЛЮДИ

Мы, живущие в конце XX века, верившие на всем его протяжении в торжество разума, в свою власть над природой, мы вдруг к исходу века нынешнего и на пороге будущего внезапно задумались над самими посылками нашего образа жизни, нашего образа мышления. Мы вдруг начали понимать, что Век Человека еще только грядет. Научно-техническая революция, зревшая веками в недрах нашей — европейской, современной общечеловеческой — цивилизации и ставшая знамением века настоящего, посулив золотые горы и дав многое из того, чем мы ныне гордимся, породила иные, ранее неведомые проблемы. Решить их на путях, проторенных уже, не представляется возможным.

К последнему десятилетию взрастившего нас века стало очевидно, что без Человека, без его нравственного, духовного взлета и раскрепощения погибнет само человечество. И погибнет оно от самим им же порожденного: искусственная среда обитания вступила в безысходный антагонизм с природой, техника обращается против своего создателя, вещи выходят из подчинения и порабощают самих людей, а природа мстит за вековую недооценку и небрежение. Конечно, не все так плохо, и срок не назван, и есть немалые резервы и перспективы совершенствования того, что унаследовано от завершающегося столетия. Человечество через накопление и отбор навыков и знаний добилось весьма заметных достижений как в отношениях с природой, так и возможности активно влиять на нее. Закрепощавшая людей веками идея бога потеснена разумом, наукой как фантастическое, донаучное отражение зависимости человека от природы… Но как получилось, что, отказываясь от одного Бога, человек тут же создал нового — технику, с помощью которой он сам себя возвысил до того, что ранее разумел под богом? Что же, бог жив в сознании людей и только меняет обличия? Или бог — это и есть Природа, только понятая через образ, через уподобление самому человеку — сразу, целиком, а не модель, построенная из кирпичиков по законам логического мышления?

Рассмотрению многих вопросов, накопившихся в связи с триадой или даже (пользуясь литературоведческим представлением) треугольником: «природа — люди — боги», и посвящена эта книга.

До относительно недавнего времени, а в массовом сознании и до сих пор, господствует представление об уникальности человека, о его высшем положении в иерархии биологических видов. И именно наличие психики, речи, разума служит для людей нашего века основанием для подобного антропоцентрического взгляда на мир: «человек — царь природы», «природа существует для обеспечения потребностей человека», «человек покоряет (преобразует) природу сообразно своим нуждам».

Как ни парадоксально это звучит, но антропоцентризм нашего мировоззрения не только в общем виде — «детская болезнь эгоцентризма человечества», но и в частностях — просто перешедшее по наследству в научную традицию религиозное представление о богоизбранности человечества (характерное для христианства, ислама и иудаизма), о человекоподобии — антропопатизме — божества либо каких-то его ипостасей (практически во всех исторически известных религиях). В данном случае и научное и религиозное клише — разные стороны общего культурного фона.

Собственно, в науке это представление о человеческой исключительности в наше время во многом пошатнулось, прежде всего, вероятно, в биологии, где в последней трети XX века развернулись активные исследования по «социологии» не только приматов или млекопитающих, но и различных отрядов насекомых, простейших и т. д. Хотя, дабы отличать эти исследования от изучения человеческих сообществ, их чаще связывают с выступающим скорее как эвфемизм словом «этология». Вдруг выяснилось, что универсальными для всего живого оказываются математические законы организации множеств…

В рамках культуры начиная с XIX века нарастала убежденность в приближении человечества к овладению рычагами воздействия на собственную историю. К концу XX века эта убежденность во многом пошатнулась. Теперь очевидно, что человечество так и не вышло пока из «поры детства» или, по крайней мере, «возмужания» и что оно лишь стремится к контролю над своими производительными силами. Однако накопленный опыт и потенциал науки дают возможность теоретического и практического поиска путей согласования стихийного и целенаправленного в жизни социума, ориентированного на познанные законы развития как природы, так и общества.

Мне бы хотелось обозначить одну из главных проблем настоящей работы. В силу разных традиций она не всегда отчетливо присутствует в сознании современников. А именно то, что, условно говоря, и наука, и религия возникли на некотором, весьма далеком от начал социогенеза этапе. Веками они выражали разные стороны общественного сознания, по-разному объясняя мир, давая людям ключи к воздействию на их бытие. При этом религия предлагала некритическую, канонизированную, сакрализованную картину мира, используя в основном морально-этические и эмоциональные механизмы воздействия на организующую общественную жизнь сферу. Можно также утверждать, что, играя свою общественную роль, она действовала преимущественно в духовной и социальной областях, и прежде всего через индивидов. В то же время, судя по исторической практике, наука оказывала преимущественное влияние через большие социальные группы и общество в целом, воздействуя рациональным, логическим путем через каналы социального управления и через прямую связь науки с формированием производительных сил в процессе производства. Наука лишь в сложном взаимодействии с религией постепенно завоевывала себе право и реальный авторитет в воздействии на духовную и организующую сферу общественной жизни.

Веками борясь, влияя друг на друга и действуя параллельно, наука и религия способствовали формированию единой культурной традиции человечества. При этом для науки ведущей сферой было «материальное — рациональное — мыслимое», а для религии — «идеальное — иррациональное — чувственное». Все эти категории образуют единую систему в материалистической диалектике, только вопрос о примате решается однозначно в пользу «материального», наличие же других категорий не подлежит сомнению.

Вот почему один только примитивный, «первородный» атеизм, построенный на простом отрицании религии, без создания диалектико-материалистической картины мира, без признания реальности (и познаваемости) «идеального — иррационального — чувственного», зависимости их в конечном итоге от «материального», не может достичь успеха в преодолении религиозного сознания. Есть и другая сторона медали — в соответствии с диалектическим законом «отрицания отрицания» успехи естественных наук, их практическая подверженность приводят к фетишизации «материального — рационального — логического», к сужению и отрицанию сферы «духовного», к прагматизму и технократической картине мира. А это такая же мистика, как и любая пресловутая «поповщина».

К числу важных посылок для последующего изложения следует отнести тот взгляд, что в первобытном обществе общественное сознание было дорелигиозным[*] или, если быть точным, архаическим. Но исторический процесс через социальные и экономические рычаги взорвал первобытное равенство. «Золотой век» человечества рухнул. И разрушаясь, он породил классы, эксплуатацию, самостоятельную, отчужденную от людей жизнь вещей, приведшую в конечном счете к накоплению капитала, и, наконец, религию как ведущую и во многом исключительную форму идеологии, на первых порах не слишком тревожимую нарождающейся одновременно с ней наукой.

Следует отметить также, что одним из возможных заблуждений современной культуры является ее представление о «первобытном страхе» и его главенствующей роли в генезисе религиозного сознания вообще и религиозных институтов общества.

Действительно, как справедливо указывают классики диалектического материализма, корни религиозных представлений лежат в отчуждении человека от природы, а с развитием общественных отношений — и в самом обществе: «… религия есть самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял»[1].

Стало обыкновением трактовать позицию классиков как указание на бессилие человека перед объективной реальностью: «И в первобытной общине, и в классовом обществе имеются общие условия, поддерживающие веру в сверхъестественный мир. Это — бессилие человека: его беспомощность в борьбе с природой при первобытнообщинном строе и бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами в классовом обществе»[2]. Так трактует эту проблему известный советский религиовед С. А. Токарев.

В какой-то мере это подтверждается позицией самих классиков: «… религия… эмоциональная форма отношения людей к господствующим над ними чуждым силам, природным и общественным»[3]. Однако если понимать становление религиозного сознания как процесс, растянутый к тому же на десятки тысяч лет, то уместно предположить наличие неполного соответствия этого тезиса разным этапам социогенеза, причем не столько хронологическим, сколько стадиальным. Видимо, процессы отчуждения человека от природы и самого становления человека — антропогенез — взаимосвязаны. Появление сознания и было их существенным этапом. Но раз появившись, сознание неминуемо противопоставило человека окружающему миру и объективно, и субъективно. И именно субъективное, в данном случае самоосознанное, противопоставление человека природе выступало рубежом «отношения людей к господствующим над ними чуждым силам».

Возникнув, это отношение не сразу овладело всей сферой сознания, всей совокупностью проявлений духовной жизни. Оно лишь имело тенденцию расти, множиться вследствие нарастающего (в процессе социогенеза, политогенеза и т. д.) отчуждения людей от природы. Составляя часть духовной сферы, общественное сознание превращалось постепенно в мировоззренческую, а затем и идеологическую форму, с нарастанием эмоционального (бессилие, а следовательно, и страх), иррационального, сверхъестественного, то есть приобретая все более и более качественную определенность «религиозного». С появлением классово-антагонистической формы общества это отношение становится религией, то есть идеологическим инструментом. И вот тут-то и проявляет себя «страх» как источник послушания. Таким образом, классики, несомненно, правы, так как «религиозное» в своей качественной определенности присутствует на этапе самоосознанного отчуждения людей от природы, через признание (на базе опыта) наличия неподвластных человеку сил.

Но совсем иначе обстоит дело в мировосприятии людей доклассового общества, здесь в реализации этой качественной определенности есть своя динамика, отражающая тенденцию к нарастанию по мере исторического восхождения человечества к порогу классовости и государственности. Именно этот этап и связан с архаическим сознанием, да, собственно, им и является в духовной сфере, содержа в себе вызревающие зерна религиозного сознания, но не являясь тождественным ему. На этом этапе, особенно при доминировании присваивающих форм хозяйства (охота, рыболовство, собирательство), люди особо связаны с природой, и многие их навыки и знания в этих хозяйственных сферах как собственно природные и выступают.

Итак, разговор в основных разделах этой книги пойдет об архаическом сознании, той стадии общественного развития, для которой характерны охота, собирательство и рыболовство, то есть о древнейшем этапе человеческой истории. Присваивающие формы хозяйства сохранились у некоторых африканских племен и поныне. Мне довелось находиться в длительном контакте с представителями племени бамбара, народа Западного Судана, воочию наблюдать их жизнь, труд, обычаи. Подобный непосредственный контакт открывает широкие горизонты для уяснения некоторых проблем религиоведения и духовной культуры.

Если вернуться к идее «страха» как первооснове религии, истоку и главному содержанию ее, то на деле здесь все оказывается сложнее, чем мы привыкли думать. Широко известно, что, развивая производительные силы, вступая в активные отношения с природой и тем самым восходя по ступеням исторического прогресса, человечество в то же время отходило, отчуждалось от природы вследствие формирования искусственной среды — субститута (заменителя) природы. Понятно, что, чем ближе к истокам социогенеза, тем органичнее отношение людей к природе, тем естественнее, «при-роднее» их собственное поведение — как поведение высокоорганизованных стадных животных. Их навыки близки безусловным и условным рефлексам животных, а основные функции жизнедеятельности регулируются на этом раннем этапе более инстинктами, чем разумной целеполагающей деятельностью.

В подобных обстоятельствах страх в поведении этих людей имел лишь тенденцию отвлекаться, абстрагироваться от конкретного источника и раздражителя (хищник, стихия, более сильный соперник и т. д.). На этом — гипотетическом — этапе источник страха достаточно конкретен, он исходит от реальной, уже проявившей себя угрозы или воспринимаемого в качестве таковой сигнала, раздражителя, не вписывающегося в привычную кодовую систему. Как известно, в подобном случае у всех животных, включая и человека, инстинкт самосохранения, проявляющийся в эмоциональной сфере именно как страх, доминирует. Переход в страх всеобщий, в страх, имманентный религиозному сознанию, здесь еще только перспектива.

Такой неотчужденный, неотвлеченный, неабстрагированный страх вряд ли может рассматриваться как источник религиозного сознания. Скорее всего, подобная идея — экстраполяция психологии современного, уже предельно отчужденного от природы человека на мировосприятие человека архаической эпохи. Ведь именно так, как правило, чувствует себя современный горожанин, оказавшись в лесу, в степи, в любом неочеловеченном уголке природы. Примерно так чувствовал себя и я, оказываясь время от времени один в принигерской саванне и ее перелесках, в нескольких сотнях метров от других людей и в нескольких километрах от поселений, без оружия и поначалу без определенных навыков. Абсолютизировать подобные ощущения — абсурд.

До поры до времени для первобытного человека природа выступает в противоположном качестве — как дом родной: она и накормит, она и укроет. В связи с этим необходимо учесть, что занятие экологической ниши для первичных человеческих коллективов столь же естественно, как и для любых отрядов животного и растительного мира. Конфликты возникали чаще всего именно из-за спорных ниш вследствие перенаселения или каких-либо других причин. Все это тем более существенно, что человек архаической эпохи, даже если он вел относительно кочевой образ жизни, в целом был весьма привязан на протяжении жизни многих поколений к одним и тем же участкам местности, составлявшим экологическую нишу его и его группы.

Но свойственный людям рост потребностей наряду с тенденцией к экономии трудовых усилий, накопление и обобщение опыта, а следовательно, и совершенствование орудий и приемов труда неизбежно влекли к противоречию, конфликту с данным природным окружением, отчуждая в конечном итоге людей и от вполне конкретных участков природы, а в перспективе — и от всей природы в целом. Это и служило одним из источников неизбежного мировоззренческого и идеологического отчуждения, а в перспективе — формирования религиозного сознания.

Архаическое сознание должно было пройти долгий путь, прежде чем преобразовалось в собственно религиозное сознание, претерпев следующие этапы отчуждения: партнерство человека с природой, очеловечение природы (антропопатизм), обожествление природы (анимизм), бог (или боги) тождествен природе (в ее проявлениях), бог или боги — творец природы. Примечательно, что на последнем этапе бог, как правило, уже наделен человеческими чертами (антропоморфизм).

В этой цепочке можно усмотреть внутренний цикл, своего рода петлю или виток спирали: здесь в общественном сознании переходной эпохи появляется, исчезает и вновь появляется «человек» в его отношении к основным категориям, связанным с предметом нашего рассмотрения: природой и богом (богами). Таким образом, в процессе становления религии человеческое сознание проходит путь от представления о равенстве и партнерской связи с другими явлениями природы до полной зависимости от произвола бога, создавшего людей «по образу и подобию своему». Впрочем, в Библии по этому поводу говорится: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле» (Быт., 1: 26).

Этот отрывок из Библии представляет значительный интерес в связи с темой нашей книги. Судя по этому тексту, бог создал людей и доверил им власть над природой, в частности над зверями. Кроме того, сами люди — подобие бога и внешне и внутренне, то есть — богоподобны. Но бог может вмешаться в любой момент в жизнь людей — он изгоняет их из рая, он насылает потоп на землю. Он обрекает переживших потоп людей на тяготы земного существования: на добывание средств к жизни в борьбе с природой, дарованная власть над которой оказывается формальной, не подтвержденной ничем, кроме как самими действиями людей в борьбе с природой. Он вносит раздор среди людей, убоявшись строительства ими башни вавилонской, он грозит человечеству новым — апокалипсическим — очищением от пороков и т. д.

Для монотеизма Старого Света, выражающего идеологически завершившийся этап отчуждения человека от природы в религиозной форме, характерно представление об иерархии — «бог — человек — природа», о санкционированном богом потребительском отношении людей к природе, то есть об антропоцентристской прагматической модели мира, гарантом которой и является идеологически постулируемый творец и регулятор мира — бог. Этот взгляд выступает предпосылкой и формой реализации всей последующей истории человечества, началом накопления природных средств производства не как естественноприродных, а как опосредованно-природных, очеловеченных и уже составляющих искусственную среду, то есть как определенных стоимостей в системе стоимостных отношений товарного хозяйства. В перспективе развитие этой системы вело к капитализму и соответственно торжеству этой искусственной среды образующихся стоимостей — капитала — над самими людьми; и уже на этом этапе «идея бога» становится ненужной, сыграв свою историческую роль и отступая на второй план в идеологии и мировоззрении. «Богом», по справедливому взгляду классиков материалистической диалектики, становится капитал, то есть сама искусственная среда, вторичная, опосредованная «природа».

Но именно на этапе торжества этого процесса (XVIII–XIX вв.) возникает и альтернативная волна в духовной культуре — противодействие людей «второй природе», попытки установить контроль над ней, контроль над стихией производительных сил. В сфере науки развивается теория научного социализма. А в так или иначе связанном корнями с религиозной культурой сознании возрождаются идеи тождества Бога и Человека, поиски «божественного начала» в самом человеке. Так, во второй половине XIX века английский писатель и политик Э. Дж. Бульвер-Литтон мечтает о новой расе людей, которая «достигла контроля над собой и над миром вещей, что сделало ее равной богам»[4]. Думаю, что в этой фразе содержится мысль о том, что идеальная (в данном случае уподобленная божественной) форма существования людей достигается через контроль над стихией как внутри самих людей, так и во второй природе — в мире вещей. Таким образом, подразумевается, что отношение к естественной природе после достижения власти над «природой», порожденной человеческой практикой, будет заведомо обеспечивать интересы самих людей. А собственно природа выносится за рамки существенно важных категорий.

Однако все это далеко за пределами архаического сознания, скорее это его антипод. Для архаического же сознания характерна ведущая роль природы, дихотомия «человек — природа». И лишь постепенно в недрах этого отношения, в практике людей, отраженной в их становящемся сознании, нарождается представление о боге (богах).

Соответственно эра господства архаического сознания охватывает этапы отношения людей с природой на основе партнерства (а изначально и зависимости от нее, данной не в сознании, а в ощущениях), очеловечивания природы (антро-попатизм) и, в какой-то мере, обожествления ее.

Прежде чем вплотную подойти к рассмотрению особенностей архаического сознания, целесообразно остановиться на том явлении, которое развивается в недрах этого сознания, а затем переходит, преобразуется в своего исторического преемника — общественное сознание классового общества в его религиозной и научной формах. Я имею в виду понятие «сверхъестественное», переходящее постепенно в «божественное» по мере формирования представлений о боге (богах) и о способах организации мира в раннеклассовых обществах.

Обычно истоки сверхъестественного усматривают в слабости первобытного человека перед непознанными силами природы и общества, его неготовности — социальной и интеллектуальной — познать их, в незрелости и неосмысленности опыта человечества в борьбе за существование.

Вопрос о сверхъестественном становится для этнографии с начала XX века (Л. Ле-ви-Брюль) и вплоть до наших дней (К. Леви-Стросс) ключевым в решении проблем первобытного мышления. В накопленном обширном материале об обычаях и верованиях различных народов мира, сохранивших черты архаического прошлого, прослеживалась несвойственная мышлению современного человека особенность — связывать многие явления действительности, например мелкие случайные поступки индивидов, с событиями вселенского, космического характера, переносить свойства одного явления на другие, отождествлять образ явления с самим явлением и соответственно представлять, что одни явления могут перевоплощаться в другие, верить в возможность материального воздействия на явление через мысленные и физические манипуляции с его образом и т. д.

Л. Леви-Брюль рассматривал такие представления как коллективные, передаваемые от поколения к поколению, и в этом смысле нетождественные психологии отдельных людей[5]. Вот его точка зрения: «Коллективные представления первобытных людей глубоко отличны… от наших идей или понятий, они также и не равносильны им. С одной стороны… они не имеют логических черт и свойств. С другой стороны, не будучи чистыми представлениями в точном смысле слова, они обозначают или, вернее, предполагают, что первобытный человек в данный момент не только имеет образ объекта и считает его реальным, но и надеется на что-нибудь или боится чего-нибудь, что связано с каким-нибудь действием, исходящим от него или воздействующим на него. Действие это является то влиянием, то силой, то таинственной мощью, смотря по объекту и по обстановке, но действие это неизменно признается реальностью и составляет один из элементов представления о предмете. Для того чтобы обозначить одним словом это общее свойство коллективных представлений, которые занимают столь значительное место в психической деятельности низших обществ, я позволю себе сказать, что эта психическая деятельность является мистической»[6].

Скорее всего, под «мистическим» в данном случае Л. Леви-Брюль и понимает «сверхъестественное», действующее самопроизвольно, по непознанным в целом законам, стихийно. Именно таким оказывается окружающий «первобытного» человека мир. «Ни одно существо, ни один предмет, ни одно явление природы не являются в коллективных представлениях первобытных людей тем, чем они кажутся нам»[7]. Само их мышление реализуется, по Л. Ле-ви-Брюлю, по законам, не соответствующим нашим: «Оно совершенно иначе ориентировано. Его процессы протекают совершенно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, где мы пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антицеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в двух или нескольких местах. Оно подчинено закону сопричастности (партиципации), оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум. Вот почему позволительно называть это мышление, при сравнении с нашим, пралогическим»[8].

Взгляды Л. Леви-Брюля, несомненно, интересны и для теории науки, и для исследований реальностей наших дней, тем более что кое-что он, может быть, не столько определяет, сколько чувствует верно. Прежде всего, это принцип относительности ценностных систем исследователя и исследуемых, который он целенаправленно проводит в своей работе. Во-вторых, это то, что предметом его исследования становятся в первую очередь коллективные, а не индивидуальные представления, то есть наиболее устойчивые, передающиеся из поколения в поколение. «Они навязываются отдельной личности, пробуждая в ней сообразно обстоятельствам чувства уважения, страха, поклонения и т. д. в отношении своих объектов. Они не зависят в своем бытии от отдельной личности»[9]. Важно и утверждение, что этому типу мышления свойственна логика[10], но логика особого рода. «Коллективные представления и ассоциации этих представлений, составляющих это мышление, управляются законом сопричастности, и в качестве таковых они безразличны и логическому закону противоречия»[11]. Особо следует отметить прослеживающуюся постоянно мысль французского ученого о высокой степени эмоционального в восприятии окружающего мира первобытными людьми и, таким образом, о доминировании «эмоцио» над «рацио»[12], ассоциации над логическим причинно-следственным построением[13].

При всей близости взглядов Л. Леви-Брюля к современному пониманию особенностей духовного мира людей на первых этапах социогенеза все же следует сделать некоторые оговорки. Прежде всего думаю, что правильнее было бы говорить не о первобытном мышлении, а об архаическом сознании, так как сознание выступает в качестве более общего понятия, включающего и мышление, и восприятие, и ощущение при отражении объективной реальности, и чувственную реакцию на них как индивидов, так и их коллективов. Именно в этом смысле об архаическом сознании можно говорить как об историческом типе общественного сознания. Само же понятие «архаичный» более точно передает стадиальную характеристику этого этапа, чем «первобытный» или «примитивный», поскольку не заостряет вопрос о существовании более ранних типологических форм и в то же время подчеркивает историческую глубину и качественное соответствие встречаемых и ныне явлений, восходящих к древности.

Таким образом, кажется неправомерным признание архаического сознания (первобытного мышления, по Л. Леви-Брюлю) мистическим или основанным на сверхъестественном. Тут, как мне кажется, кроется внутренняя противоречивость и непоследовательность исследователя при проведении необходимого в данном случае принципа учета относительности ценностных систем при сопоставлении образцов архаического и современного сознания. В действительности то, что сверхъестественно для «нас», естественно для «них», и наоборот. Проблема, вероятно, в другом.

Уместно привести пример из моей собственной полевой этнографической практики, который созвучен позиции Л. Леви-Брюля и, может быть, мог бы даже рассматриваться как аргумент в его пользу, но… Но для меня он ценен не только тем, что пережит мной лично, но и свидетельствует, что «мистицизм», «сверхъестественность» мы сами зачастую привносим, если хотим их видеть (или иначе не умеем) в чем-то непонятном, не вписывающемся в привычные схемы.

В ноябре 1973 года я был в Бамако. В аэропорту случайно разговорился со служащим Беди Кейта, мужчиной около 30 лет, с европейским образованием и манерами. Вначале речь шла о банальных вещах, но по ходу разговора были затронуты сюжеты, связанные с традиционной культурой местного населения, прежде всего бамбара. Поощряя мой интерес и кое-какие познания, Беди постепенно, помимо исторической тематики, начал касаться и мировоззренческой, утоляя тем самым мое разыгрывающееся любопытство. Он заговорил о необыкновенных способностях и познаниях своих соотечественников, в частности о способности вызывать дождь и останавливать его на каком-то ограниченном участке. Он говорил также о способе «транспортировки» человека, умершего вдали от родной деревни и добирающегося (мертвым) до места погребения «своим ходом». Он упоминал о выстрелах из незаряженного ружья, о хлопчатобумажных рубахах, которые не берут ни пули, ни нож, ни стрела. А я думал о мистификации, о фокусах, о массовом гипнозе. Наконец, он предложил мне на час отлучиться из Бамако и побывать в Москве (более 7000 километров по прямой) или в любом другом городе Советского Союза, у себя дома. Я вежливо поблагодарил. Но что-то в этом предложении, в самом тоне разговора было непонятное. Я пытался уловить, что это — розыгрыш, шутка или сознательное создание у меня ощущения соприкосновения с чем-то непостижимым? С какой целью? Я как-то вдруг не столько осмыслил, сколько ощутил, что за этим безукоризненным костюмом и манерами, за вполне совершенным французским языком (в той части разговора, когда беседа шла на нем) есть что-то другое, невысказанное, только едва затрагиваемое всплывающими сюжетами и проявляющееся в полной серьезности и усиливающемся по мере развития темы отстраненном наблюдении за мной со стороны собеседника.

Всему этому, со слов Беди, обучаются, и существует целая система подготовки к магическим наукам. Тут Беди как раз и произнес это словосочетание на французском языке, квалифицируя эти знания и умения одновременно и как магию, и как науку. Я попытался, но, увы, безуспешно, узнать что-либо об этой системе или хотя бы о ее названии у бамбара. Веди уклонился.

Во всей этой информации, может быть, и не было бы особого смысла, если бы Веди не настаивал на том, что речь идет именно о науке и не сделал бы одно очень важное, на мой взгляд, принципиальное замечание: «Вам, европейцам, никогда не понять нас — ни вам, ни вашей науке: для нас не существует вопросов «отчего?», «почему?», «зачем?» Весь контакт подводил к тому, что Веди говорил отнюдь не о бытовой причинности (каузальности) и что установка его базируется на глубокой убежденности, подкрепленной собственным жизненным опытом. Именно в этом смысле в моих глазах особый вес позиции собеседника придавал и его возраст, позволяющий уже иметь проверенную точку зрения и в то же время допускающий еще открытость взгляда для критического ее переосмысления путем сопоставления с противоречащими ей фактами, а также близкое знакомство с европейской культурой и при этом отсутствие как комплекса неполноценности, так и комплекса превосходства по отношению к ней. Пока речь шла о «фокусах» и «чудесах», тон Веди был ровен и спокоен, как если бы речь шла о само собой разумеющихся вещах — ни «мистичности», ни «аффективной сверхъестественности» (по Л. Леви-Брюлю), никакого благоговения или страха перед «непознанным» или «непознаваемым». Скорее, простое утверждение: «Мы — такие, а вы — другие», «Все в этом мире — на своих местах».

Мне еще предстоит остановиться подробнее на содержании этой беседы в последующих главах. Здесь же в связи с разбором некоторых общих вопросов становления религиозного сознания обращу внимание на магию, упомянутую Веди в качестве альтернативы европейской науке и бытующую в традиционной среде бамбара в качестве инструмента познания мира и приспособления людей к окружающей действительности. Впрочем, он и сам называет магию наукой и тем самым невольно дает повод поместить свое высказывание в контекст жарких споров в европейской научной традиции о магии, истоках религии и науки[14].

Крупный советский историк религии и этнограф С. А. Токарев понимал под магией обряды, «идея которых состоит в сверхъестественном воздействии человека, непосредственно или посредством материальных предметов, слов или движений, на материальный же объект»[15]. В то же время в советском религиоведении в целом имелась тенденция критиковать подход западных исследователей (в частности, Дж. Фрэзера, Э. Дюркгейма, А. Юбера, М. Мосса)[16], склонных проводить аналогии между магией и наукой[17]. Основой для подобного подхода и являлось непременное для магии и чуждое науке представление о «сверхъестественном».

Разумеется, без проблемы магии рассмотрение генезиса религии невозможно, и в этом смысле тема была бы неисчерпаема. Но мне все же представляется, что правильнее, ближе к истине было бы не столько выяснение отношения магии к религии или к анимизму (чем занимались эволюционисты и позитивисты), фетишизму и всему тому, что принято считать ранними формами религии, сколько обращение к проблеме архаического сознания и к уже упомянутой идее о том, что представление о «сверхъестественном» не является непременным свойством общественного сознания первобытного общества, но исторически возникает в нем, зреет и лишь к последним фазам этой формации становится предпосылкой религиозного сознания. Речь идет, следовательно, о том, что исторически обязателен весьма длительный этап развития архаического сознания, когда представление о «сверхъестественном» еще не сформировалось, но оно уже существует в недрах общественного и индивидуального сознания этой эпохи, как лежащее за границами подтверждаемого общественной практикой опыта, как ощущаемое, но неосознанное «иррациональное».

Вот именно здесь, на этом этапе, господствует магия. Причем уместно куда более широкое, чем данное С. А. Токаревым, определение ее, так как в данном случае магия выступает не только как набор приемов (инструменталистика), но и как особый способ восприятия мира, как стратегия воздействия на него в интересах людей.

Различные виды магии, несомненно, связаны друг с другом через генетическое восхождение к единому пласту архаического сознания. Магия — это осмысленный и прочувствованный опыт человечества в его взаимодействии с природой и между различными группами людей. Дж. Фрэзер по этому поводу пишет следующее: «Магия является искаженной системой природных законов и ложным руководящим принципом поведения: это одновременно и ложная наука, и бесплодное искусство. Как система природных законов, то есть совокупность правил, которые „определяют“ последовательность событий в мире, она может быть названа магией теоретической. В качестве же предписаний, которым люди должны следовать, чтобы достигать своих целей, она может называться магией практической. Вместе с тем следует иметь в виду, что первобытный колдун знает магию только с ее практической стороны. Он никогда не подвергнет анализу мыслительные процессы, на которых основываются его действия, никогда не размышляет над заключенными в них абстрактными принципами»[18].

В этой пространной цитате содержится не только верное, на мой взгляд, указание на магию как мировоззрение и идеологию (слитые воедино) первичной формации, синтетически соединяющую рациональное и иррациональное, но и как один из этапов реализации архаического сознания, форму, соединяющую и будущую науку, и будущую религию, как реальный практический опыт и фантастическое его осмысление. Здесь имеется и принципиально важное указание на преобладание в магическом мышлении чувственного над логическим, иррационального над рациональным, привычного и стереотипного над аналитическим, осознанным, преобразующим.

Вспомним сказанное выше по поводу «первобытного мышления» в трудах Л. Леви-Брюля. Ведь так или иначе, у него речь идет о различных сторонах проявления архаического сознания: то как психической сферы деятельности, то как интеллектуальной, образной, вербальной и т. д.