Звери дедушки Дурова

Слон Бэби

Его привезли в небольшом ящике, скрепленном железным каркасом. Наверху, в маленькое окошечко ящика, часто высовывался кончик хобота.

Когда его вывели из ящика, он едва держался на ногах.

— Это карликовый слон. Он уже почти взрослый. За маленький рост я назову его Бэби, — сказал я, выпуская из тюрьмы маленького слона.

Так и укрепилась за ним кличка «Бэби», что по-английски значит «дитя».

Ему тотчас же была принесена рисовая каша и ведро молока, — и слон торопливо, заворачивая боком хобот, загребал рис и отправлял его себе в рот.

Хобот играет большую роль в жизни слонов: он служит для них и органом осязания и чем-то вроде человеческих рук или щупальцев у некоторых животных. Бэби брал пищу, хоботом ощупывал предмет, хоботом ласкал. Он скоро привязался ко мне и, лаская, ощупывал хоботом мои глаза, но, несмотря на то, что он старался делать это нежно, подобные слоновьи ласки мне причиняли такую боль, что я должен был от них отстраняться.

Достался мне Бэби, как оригинальный «карликовый» слон от знаменитого Гагенбека. Скоро я стал подозревать, что обманут.

Прошло три месяца, а мой карлик сильно вырос и прибавился в весе. Он уже не двигался под давлением моего пальца и стал проявлять свой нрав: капризничал, как маленький ребенок, тянулся к электрической лампочке, рискуя обжечь свой нежный хобот.

Очевидно, я был обманут ловким спекулянтом. Он продал мне не карликового слона, а обыкновенного шестимесячного слоненка, да и существуют ли на свете карликовые слоны — это еще вопрос.

Где была родина Бэби, кто были его родители — я никогда не узнал: слоны не родятся в неволе, и ни одному естествоиспытателю до сих пор еще не удавалось ни разу видеть рождения слона.

Смешно было наблюдать, как это тяжелое, громадное животное проявляет ребяческую потребность шалить и резвиться.

Я позволял Бэби играть днем на пустой арене цирка, следя за ним из ложи.

Стоя одиноко среди арены, слоненок сначала не двигался, растопырив уши, мотая головой и косясь по сторонам. Но я крикнул ему ободрительно:

— Бравштейн![13]

И слоненок медленно задвигался по арене, обнюхивая хоботом землю. Но на земле не было ничего, что ему интересно было отправить в рот, ничего, кроме земли, опилок, и Бэби стал играть на арене, как играют в песок маленькие дети: он хоботом сгребал землю с опилками в кучу, помогая в то же время себе передней ногой, потом подхватывал часть земли из кучи хоботом и осыпал ею себе голову и спину, обсыпался и встряхивался, наивно хлопая ушами-лопухами. Потом он стал опускаться на арену, подгибая сначала задние, потом передние ноги и лег на живот. Лежа на животе, Бэби дул себе в рот снова загребал землю и обсыпал себя. Он, видимо, наслаждался игрою: медленно переваливался на бок, хоботом возил по земле, разбрасывая землю во все стороны.

Навалявшись вволю, Бэби, по обыкновению, подходил к ложе, где я сидел, и протягивал хобот за лакомством. Когда вместо сахара я давал ему клок сена или соломы, то он, повертев его, разбрасывал по земле.

Но стоило мне только встать в ложе и сделать вид, что я ухожу, как у слона сейчас же менялось настроение. Он тревожно бежал за мною, боясь остаться на арене один.

Одиночества Бэби не переносил совсем. Он топорщил уши и ревел. С ним в слоновнике обязательно должен был ложиться служащий, иначе слон ревом своим не дал бы никому покоя.

Чем больше слон рос, тем сильнее развивалось это чувство. Даже днем, оставаясь долго один в стойле, он сначала лениво играл хоботом своей цепью, которой он был прикован к полу за заднюю ногу, и начинал тревожиться и шуметь. Впоследствии, переезжая из цирка в цирк, я ставил в стойла возле Бэби с одной стороны — верблюда, с другой — ослика. Делалось это для того, чтобы отгородить стоявших в конюшне лошадей, которые боялись слона, брыкались и становились на дыбы.

Бэби так привык к своим соседям, что когда, во время представления, приходилось брать верблюда или осла на арену, слоненок ревел и изо всех сил натягивал цепь, стараясь бежать за ними.

Звуки, которые издавал Бэби, выражая свое неудовольствие, были очень забавны. Прижав уши и хвост, он начинал особым образом гудеть. Этот звук очень напоминал басовый голос органа.

Так Бэби ворчал и жаловался на свою судьбу.

Он с каждым днем сильнее привязывался к своим соседям. Особенно подружился он с осликом, часто просовывал хобот через перегородку стойла и нежно ласкал им ослиную шею и спину.

Раз ослик Оська заболел желудком; ему не дали обычной порции овса. Он стоял в стойле, уныло опустив голову. А рядом Бэби, наевшись досыта, баловался с сеном: то клал его в рот, то вынимал, крутя им во все стороны. Шаля, Бэби случайно протянул хобот с сеном к ослику. Оська не зевал, схватил сено и стал его жевать.

Бэби это понравилось, и он начал забавляться тем, что передавал через перегородку другу-ослику сено.

Притаившись в конюшне, я увидел, как ослик, подобрав губами с пола остатки сена, потянулся к слону, положив голову на перегородку. Бэби, играя, мял ногой и тормошил большой клок сена; потом сознательно поднял хобот и перебросил сено ослу.

Бэби любил и тех людей, от которых он видел заботы, любил меня и вожака.

Он боялся одиночества, и этот страх и привязанность к человеку сливались у него в одно чувство: он как бы искал защиты у человека, неотступно следуя за нами, выражая жалобу и просьбу своим милым гуденьем, и в эти минуты казался таким слабым и жалким ребенком. Не понимать и не любить Бэби было невозможно.

Рядом с этим все замечали, как он растет… «Карликовый слон» тяжелел не по дням, а по часам.

Раз, после некоторого промежутка, я решил взвесить Бэби.

Я взвешивал его на вокзальной платформе и смотрел с изумлением, как Бэби много весит.

Я не верил своим глазам.

— Сколько? — спрашивал вожак.

— Около сорока пудов… — отвечал я смущенно.

Около сорока пудов, а рост слона еще далеко не закончен!

Последние остатки веры в «карликового слона» у меня исчезли, и я сказал мрачно:

— Это — слоненок.

Это был слоненок, и ему было немного более года.

Прощай, чудо природы — маленький карликовый слон!

Но мне не пришлось, несмотря на это, раскаиваться, что я взял к себе обыкновенного слоненка.

Нельзя было не оценить прекрасных качеств Бэби, нельзя было его не полюбить. Это был умный, удивительно сообразительный зверь. Он скоро научился владеть своими чувствами и сдерживать проявления некоторых инстинктов. Он «приручался», и в этом приручении сильно работало и развивалось его сознание.

Бэби хорошо знал провизионный ларь, откуда ежедневно выдавались отруби для его месива. Проходя мимо, Бэби весь тянулся к заветному ларю, вытягивал к нему хобот и вырывался из рук вожака, который держал его за ухо.

Раз служащий нечаянно выпустил ухо слоненка, и Бэби, подбежав к ларю, начал водить хоботом по его крышке, втягивая в себя воздух.

Вожак изо всех сил тащил слоненка за ухо, а он ревел и, прижимая плотно уши, упирался и пятился назад. В конце концов, Бэби с большою неохотою покорился вожаку и медленно отошел от лакомого ларя.

На следующий день повторилось то же самое. На этот раз слон ревел на всю конюшню и не отходил от ларя.

Его уже очень трудно было сдвинуть с места, и приходилось тащить сторожам вдвоем. И долго еще из слоновника слышалось печальное гуденье, огорченного лакомки…

Но с каждым днем вожаку все легче и легче было справляться с Бэби. После десяти дней он мог уже почти каждый день свободно проводить слоненка мимо ларя; слоненок был неузнаваем; наконец, я ясно увидел, что Бэби научился от человека справляться со своими чувствами; я увидел, как, поравнявшись с ларем, вожак выпустил ухо слоненка, за которое он его вел, как Бэби остановился на секунду, точно в раздумье, и потом, ускорив шаг, нагнал вожака. Это была первая заметная победа слона над собою, а с нею и победа человека над инстинктами животного.

Таких побед Бэби одерживал над собою все больше и больше. Теперь он уже терпеливо ждал в своем деннике, когда на его глазах вожак приготовлял месиво из отрубей.

Раз, когда вожак вышел за ведром, оставив Бэби возле сухих отрубей, слоненок стал изо всей силы дуть хоботом в отруби. Вошедший вожак громко на него прикрикнул. Бэби подвернул хобот улиткой и с гуденьем попятился назад. Но едва вожак вышел за двери — он опять был у кадки.

Я следил за этой сценой через решетку денника и направлял служащего. Когда вожак замесил отруби, он, вместо того, чтобы дать их, как всегда, слоненку, прикрикнул на него и вышел, придвинув к нему ближе кадку. Соблазн был велик, но Бэби не трогал пищи. Он переваливался в нетерпении с ноги на ногу, останавливался только на минуту, робко вытягивая хобот к кадке и снова поднимая его, потом жалобно заревел и отвернулся от месива. Я вошел, в денник, приласкал Бэби и позволил ему есть…

Слон не только умное, но и необыкновенно терпеливое животное. Достаточно взглянуть на уши любого слона, приманку наших цирков и зверинцев. Все уши у таких слонов изорваны в бахрому крючками, которыми дергает их вожак и дрессировщик. Эти звери поражают публику искусством «ходить по бутылкам», вернее, по ряду железных буферов, наподобие бутылок, наглухо привинченных к толстой доске, кружиться на одном месте, что должно изображать танец, вальс, вставать на задние ноги и садиться на бочку.

Выучить всему этому слона было легко и без всякого воздействия мучительного крючка или палки, а дрессировщики по лености или по непониманию, а может быть и по привычке несмотря на то, что слон все исполняет, продолжают рвать ему уши крючком или втыкать шило в кожу.

Впрочем, некоторые слоны не выдерживают мучений. Был в Одессе несколько лет назад громадный старый слон Самсон который начал разносить зверинец. Служители ничего не могли с ним поделать: ни угрозы, ни побои, ни угощения не помогали. Слон ломал все, что попадалось ему навстречу. Пришлось его окопать и держать в яме несколько дней. В Одессе только и было разговоров, что о Самсоне.

— Слыхали, Самсон сбежал?

— Но ведь это. Очень опасно. У бешеных такая сила. Что, если он побежит по улицам города?

— Неужели его. Нельзя убить?

— Убить такое редкое животное!

— Это необходимо для безопасности города.

Послали телеграмму в Москву к известному профессору зоологии с запросом, что делать, но не дождались ответа и приготовили для Самсона отраву. Принесли слону отравленный апельсин, но слон его есть не стал и не подпустил к себе отравителей.

Тогда предложили желающим убить Самсона.

Нашлись любители, которые даже заплатили за «стрельбу в цель» и прикончили с великаном, выпустив в него массу пуль.

И никому в голову не приходило, что слон погиб из-за того, что люди сделали из него, терпеливого, кроткого и послушного зверя, озлобленное чудовище, не попробовав даже укротить лаской…

Виной гибели Самсона, как и многих других животных, погибших в таком же роде в неволе, были, конечно, люди.

Во всем мире, начиная с извозчичьей клячи и кончая высшей школой верховой езды, к животным применяется так называемая «болевая дрессировка». Животное бьют, и оно из страха выполняет то, чего от него требует жестокий хозяин.

Учит дрессировщик слона вертеть шарманку, а слон не хочет. Дрессировщик, не долго думая, бьет слона изо всей силы по нежному хоботу, потом завертывает этот хобот вокруг ручки шарманки. Если слон вырывает хобот из рук дрессировщика, он получает шило, если отнимает хобот от ручки шарманки — получает удар в хобот. И это происходит до тех пор, пока слон не станет держать покорно крепко за конец ручки шарманки хоботом, тогда его за ухо направляют немного вперед, вверх и вниз и снова бьют, если он не слушается.

Мой способ — враг боли.

Мой способ — ласка и вкусовое поощрение, при помощи лакомого кусочка. Мой способ требует от животного прежде всего мысли. Я внушаю животному правило: «кто работает, тот и ест».

Так я учил и моего Бэби. Заставляя его что-нибудь сделать, я ласкал его, похлопывал за ухом и по груди и показывал сахар. Слон тянулся за сахаром, стараясь его вырвать у меня из рук; я моментально подставлял ему предмет; он его сначала отстранял, но я делал шаг назад и опять подставлял Бэби то сахар, то предмет, говоря с ним все время ласково.

Слон двигался за мною, искал сахар и наталкивался на досадный предмет, который ему мешал овладеть сахаром, наконец, нащупывал его и брал; тогда я другой рукой клал ему сахар за щеку на его скользящий грубый язык. И, когда я уходил, слон двигался за мной, ища приманку и весело хрустя сахаром, и снова тянулся за куском, получая предмет и сахар в награду.

Поезд с моими зверями приехал раз в Харьков и стал выгружаться на товарной станции. Из огромного Пульмановского вагона выходит Бэби. Вожатый Николай, открыв дверь вагона и выметая сор из-под слона валявшейся на платформе метлой, задел случайно за ногу Бэби. Бэби сердито повернулся к вожаку, растопырив свои лопухи-уши, и ни с места. Николай спохватился, но было уже поздно… Слон ни с места. Тогда Николай прибегнул к ласке: он начал гладить заупрямившееся животное, хлопать его по животу, чесать за ухом, совать в рот морковь. Бэби не шевельнулся. Николай, выведенный из терпения этим упорством, вспомнил старый способ цирковых дрессировщиков и стал колоть слона острым шилом, тащить за ухо стальным крючком. Бэби ревел от боли и мотал головой, но стоял, как вкопанный. На ухе его показалась кровь. На помощь Николаю прибежало восемь служителей с железными кранцами,[14] вилами и дубинками: все они били бедного Бэби, но он ревел, мотая головой, и все не двигался.

Я был в это время в городе и потому не видел этой сцены. Меня разыскали по телефону. Конечно, я тотчас же прибыл на выручку Бэби. Приехав на вокзал, я остался с Бэби наедине и, когда возле него уже не было мучителей, громко и ласково позвал издали:

— «Ком, Бэби, ком, маленький!»[15]

Услышав знакомый голос, Бэби поднял голову и, высунув хобот, начал втягивать в него воздух, как он это делал при питье или подбирании крошек с пола. Несколько секунд, растопырив уши, стоял он неподвижно, и вдруг громадная туша его зашевелилась. Медленно, осторожно выходил Бэби на трап из вагона, испробовав сначала хоботом и передней ногой доски трапа.

Когда слон сошел на платформу, служащие бросились к вагону и закрыли двери. Я продолжал ласково звать упрямца. Бэби быстро и решительно подошел ко мне вплотную, обхватил хоботом мою руку, выше локтя, и слегка притянул меня к себе. И сейчас же он почувствовал на своем скользком горбатом языке апельсин. Бэби держал апельсин во рту, не пережевывая, чуть оттопырив свои лопухи, и, тихо с легким ворчанием, выпускал воздух из хобота…

Я гладил рукой его серый мокрый глаз и целовал в хобот…

Звук моего голоса и ласка успокаивали Бэби. Я осторожно освободил руку из-под хобота и пошел по платформе. Слон шел за мной по пятам, как собака.

Дорогою нам встречались любопытные взрослые и дети. Они бежали за слоном, кричали, многие протягивали ему соблазнительные яблоки и апельсины, белый хлеб и конфеты, но Бэби не обращал внимания на все эти приманки; он шел ровным шагом за мной.

Так я благополучно привел его в цирк.

Прошло несколько дней, прошел благополучно и вечер, в котором выступал Бэби в первый раз в Харькове. Он отработал отлично. На следующий день слон должен был выступать днем. Я стоял посреди арены. Публика ждала выхода своего любимца — слона. Я только что собирался крикнуть «Бэби, ком», когда завеса раздвинулась, и из-за кулис показалась голова слона. Я сразу увидел, что Бэби необыкновенно взволнован: у него были растопырены уши и закручен, как улитка, к нижней губе хобот. Он шел очень быстро, но вовсе не ко мне. Он даже, вероятно, в волнении своем меня не замечал и направлялся мимо меня, прямо по арене к главному выходу.

Я, почуяв недоброе, бросился к Бэби и хотел преградить ему дорогу — но… не тут-то было. Он шел все тем же широким, быстрым шагом, как будто не замечая меня, прошел в средний проход, вышел в фойэ,[16] где служащие и конюхи цирка встретили его с граблями, вилами и барьерами. И на спину злополучного слона посыпались градом удары со всех сторон. Публика, волнуясь, оставила свои места. У входа уже слышались перебранка, крик, кто-то был придавлен; в толпе звучали увещевания более благоразумных… Среди общего гула прорвался детский простодушный окрик:

— Мама, а что же слон? Куда пошел слон?

Я бросился к Бэби и, вместе со служащими, буквально на нем повис… Мы висели на слоне со всех сторон, как пассажиры на трамваях. Но стремительности Бэби, казалось, ничто не могло остановить. Он твердо решил покинуть во что бы то ни стало ненавистный ему цирк и шел прямо к двери, которая вела на улицу. Боясь быть раздавленными в дверях, мы оторвались от великана; он вышел наружу и шел вдоль улицы. Сзади него бежали служащие.

А я, махнув рукой, вернулся на арену. Я не мог бежать по улице в клоунском костюме, с раскрашенным для представления лицом. Кроме того, я должен был успокоить публику.

И под маской красок, скрывая беспокойство, я сказал шутливо:

— Дети, мой Бэби заболел животиком и пошел сам в аптеку за лекарством.

Эти слова оказались магическими. Шутка удалась; ей поверили. Ведь не может же человек смеяться и шутить во время опасности…

Публика возвращалась на места, а дети смеялись, хлопали в ладоши и повторяли весело:

— Слон, заболел животиком!

— Слон сам пошел в аптеку!

— Умный слон, хороший слон!

— Только пускай он скорее вернется…

Я и сам того же хотел, и сердце мое сжималось от беспокойства. Но я взял себя в руки и спокойно продолжал показывать публике поющего бычка, а потом закончил свой номер, уехав с арены в конюшню на тройке остяцких собак.

Но едва я покинул арену, руки мои стали лихорадочно срывать костюм и стирать с лица краски грима. Не помню, как я переоделся, как вышел и на первом попавшемся извозчике помчался в погоню за моим беглецом.

Бэби успел переполошить своей выходкой весь город. Попадавшиеся навстречу прохожие, зная меня по портретам на больших плакатах и афишах, указывали мне дорогу беглеца. Я мчался к вокзалу. Уже недалеко от вокзала мне встретился служащий цирка; он вскочил ко мне в пролетку и начал докладывать:

— Не беспокойтесь… Бэби цел… он прибежал на товарную платформу, как раз туда, где мы выгружались.

И он рассказал, что всю дорогу Бэби спокойно шел уверенным шагом улицами и переулками, ни разу не сбиваясь, как будто хорошо знал город.

Подойдя к воротам товарного двора, он на минуту остановился в раздумьи. Засовы и замок преграждали ему путь, но Бэби думал не долго. Минута раздумья, и великан слегка поналег на ворота; ворота как по волшебству перед ним растворились — замок, затворы, скобы и балки полетели в разные стороны.

Пройдя весь двор и обойдя длинные каменные склады, Бэби направился прямо на знакомую платформу, к месту, где стоял раньше его вагон. Но вагоны были переведены на другой путь, и, не видя их, слон стал как ни в чем не бывало подбирать хоботом сор, бумагу и оставшуюся от разгрузки вагонов солому.

Мне хотелось выяснить, что побудило Бэби пуститься в бегство из цирка. Из расспросов служащих я узнал, что Николай перед выпуском слона на арену взял метелку и стал подметать под Бэби навоз. Сначала Бэби не заметил метлы, но когда тонкие гнущиеся прутья нечаянно задели посеребренные к представлению нарядные ногти слона, — он вздрогнул всем телом, подобрал свой зад, поджал короткий хвост и, как-то мелко шагая, как будто его били по задним ногам, сам побежал на арену.

Бэби так смертельно испугался метлы потому, что он никогда ее раньше не видел, — и в цирк она была занесена случайно.

Цирковые артисты, как и все артисты вообще, по большей части отличаются суеверием. Они ни за что не положат афишу на кровать, боясь, что «проспят» все сборы; они с ужасом будут смотреть на роль, упавшую на пол, что предвещает неудачу на спектакле; они никогда не позволят подметать метлой в цирке, говоря:

— Это значит вымести из цирка благополучие. Вместо метлы есть грабли.

Бэби, жизнь которого проходила в вагонах или в цирках, отлично знал железные грабли и совершенно не был знаком с метлой; она показалась ему чудовищем, и он бежал… Куда же ему было бежать, кроме вагона, откуда его вытащили на арену и познакомили со странным орудием — метлой?

У Бэби была превосходная память, и дорогу к вокзалу он хорошо запомнил.

Когда я приехал на вокзал, Бэби стоял на платформе, окруженный тесным кольцом любопытных. Я крикнул издали:

— Бэби, ком!

Слон, тотчас же, как по мановению волшебного жезла, повернулся ко мне, подняв хобот, и отчаянно заревел.

Толпа дрогнула от испуга и моментально расступилась, давая слону дорогу. Бэби с шумом выпустил через хобот воздух, и, махая ушами, пошел за мной.

Я отпустил Николая на месяц, пока Бэби забудет о случившемся. Метла была навсегда изгнана из нашего обихода, и вечером Бэби, как и всегда, работал спокойно и с удовольствием хрустел заработанным сахаром.

Был ли трусом Бэби, испугавшийся метлы? Конечно, нет. Животные всегда боятся новизны, неизвестного, каковой и являлась метла для Бэби, и его гнала на вокзал не трусость, а инстинктивное чувство самосохранения.

В другой раз с Бэби едва не повторилась история бегства, когда он во время занятий его со мной неожиданно услышал, как один из музыкантов, случайно очутившийся в проходе, нечаянно задел струну своего контрбаса, и инструмент загудел.

Слон вдруг сгорбился, растопырил уши, приподнял свой толстый короткий хвост и стал тихо гудеть, как бас у органа; маленькие серенькие глазки его косились со страхом на инструмент. И как только убрали невиданное чудовище-контрбас — Бэби моментально успокоился.

Не меньше страха навел на Бэби старинный пузатенький комод, формой и цветом напоминавший контрбас, приготовленный в проходе цирка, для представления (пантомимы). Когда я знакомил Бэби осторожно с новыми предметами, он их потом уже не боялся.

Бэби учился у меня многим смешным вещам. Между прочим, он прекрасно исполнял на арене цирка сценку в парикмахерской, вместе с моим другом и товарищем — маленьким карликом Ванькой-Встанькой.

Этот номер всегда вызывал смех у публики. Как сейчас вижу крошечную фигурку веселого Ваньки-Встаньки с его улыбающимся простодушным лицом, которого я громко зову, стоя на арене:

— Ванька-Встанька! Как тебе не стыдно являться небритым перед публикой? Надо тебя побрить. Отправляйся в конюшню и надень подобающий костюм, а я устрою здесь пока парикмахерскую.

И пока Ванька-Встанька уходит, на арену вносится большая кровать с огромной, набитой сеном подушкой. К кровати подставляется тумба со свечею в легком подсвечнике; на другой половине арены ставят стол, с лежащими на нем длинными железными щипцами и громадной деревянной бритвой. К столу пододвигается стул с высокими ножками, а против барьера помещается горн с тлеющими углями, точило на высоких ножках, и ставится у входа декорация, изображающая заднюю часть комнаты с дверью и нарисованным окном, на котором изображены болванчики в париках, вывеска с надписью «Парикмахер из Парижа Слонов. Стрижка и брижка, бритье и стритье».

Дверь отворяется, и появляется. Бэби. Я представляю его публике. Он раскланивается на три стороны. Я говорю ему:

— Приведите все в порядок в вашей парикмахерской. Будьте чистоплотны, смахните пыль и ложитесь спать; завтра надо рано вставать и принимать посетителей.

Бэби быстро подходит к столу, берется хоботом за точеную ручку ящика, выдвигает его и вынимает салфетку. Этой тряпочкой он стирает пыль со стола и как бы случайно сметает щипцы и бритву на пол. Потом, высоко подняв хобот, слон-парикмахер подходит к декорации и начинает водить тряпкой по нарисованному окну, делая вид, что протирает стекла.

— Разве вы не слышали, что вам пора лечь спать? — повторяю я.

Бэби идет к кровати, шарит под подушкой хоботом и вытаскивает оттуда гигантского клопа, величиною с поларшина. На самом деле это свиной пузырь, надутый и выкрашенный в коричневую краску. Бэби кладет его на землю и наступает тяжело ногой. Клоп громко лопается; публика хохочет.

Раздавив клопа, Бэби укладывается спать, вернее, становится на кровать всеми четырьмя ногами. Затем он берет подушку хоботом и делает вид, что хочет бросить ее в подсвечник, а я, притворно, ужасаясь, кричу:

— Ай, что вы делаете? Разве подушки для того сделаны, чтобы ими тушить свечи?

И, вырвав подушку, я кладу ее на место. Потом я кричу:

— Тушите.

Бэби вытягивает хобот по направлению к свече и сильно дует. Свеча вместе с подсвечником со стола летит на землю. Я смеюсь и, указывая, на Бэби, говорю публике:

— Вот кого бы следовало пригласить в пожарные. Ну, а теперь надо ложиться спать. Завтра придется рано вставать.

Слон слушается и осторожно опускается головой на подушку; минута — и слон поднимается и осторожно слезает с кровати. Я спрашиваю:

— Что вы забыли?

Бэби, вместо ответа, хоботом шарит под кроватью, находит вазу, берет хоботом ее за ручку, вытаскивает на средину арены и садится на нее. Публика громко хохочет…

В это время раздается стук в дверь. Слон быстро поднимается. У двери стоит Ванька-Встанька, в пестром и смешном пальто и лысом парике. Я почтительно кланяюсь карлику, Бэби тоже почтительно качает головой… Я приглашаю Ваньку-Встаньку садиться. Карлик усаживается на высокий, стул. Я подвязываю ему салфетку, изображая помощника парикмахера, и спрашиваю:

— Что угодно?

Карлик отвечает:

— Мне нужно, чтобы вы меня завили.

— В уме ли вы? — спрашиваю я, — да что же мы станем завивать? Ну-ка, освидетельствуйте голову посетителя.

Слон свертывает хобот улиткой и осторожно стучит им по лбу карлика. Я беру щипцы и предлагаю Бэби нагреть их.

Бэби подходит к горну, берется за рычаг и начинает накачивать воздух. В это время я подсыпаю бенгальский огонь, который освещает цирк красным светом.

— Быть может, вы теперь наточите бритву? — говорю я слону. Парикмахер вертит хоботом ручку точила.

— А теперь не угодно ли взбить мыло для бритья.

И я подставляю Бэби ведро, из которого торчит ручка от мочальной швабры, изображающей кисть. Слон хоботом обхватывает кисть и взбивает в ведре мыло.

— Довольно.

При этом слове, слон вынимает кисть с мылом и мажет ею по голове карлика. Ванька-Встанька делает вид, что он в ужасе, и кричит, — болтая своими коротенькими ручками и ножками. Публика смеется… А Бэби собирает с намыленной головы Ваньки-Встаньки мыло себе в рот.

Я подаю ему деревянную бритву. Он водит ею по голове карлика. Тот кричит благим матом:

— Ой, — довольно, довольно, пустите меня домой.

Ванька-Встанька срывается с места и бежит к выходу, Бэби догоняет его и хоботом тащит назад… Я говорю:

— Платите.

С забавной гримасой Ванька-Встанька лезет в карман и вытаскивает кусок сахара, кладет его в хобот слону. Слон, хрустя заработанным лакомством, кланяется аплодирующей публике вместе со мной, а потом мы скрываемся за занавесом.

Эта сложная сценка, которая так нравилась детям, подготовлялась мною довольно долго и требовала больших трудов, но здесь слишком долго рассказывать, как я для нее дрессировал слона.

Скажу только одно, и здесь, как всегда, я прибегал к ласке и вкусовому поощрению, — награде за труд, и ни разу не ударил моего четвероногого ученика.

Ванька-Встанька, веселый маленький карлик, неспособный на тяжелый труд, был моим товарищем по цирку и разучивал разные сценки с животными весело и охотно.

Много еще смешных сценок мог показывать мой слон Бэби; рассказывая их, можно было бы написать немало книг…

Мне пришлось выступать с Бэби в одном дворце в Петербурге на Каменноостровском проспекте. Дело было зимой. Из цирка Модерн, в котором я работал, моему слону ничего не стоило перейти по глубокому снегу во дворец. Пройдя в чугунные ворота и поднявшись по ступенькам мраморной лестницы, Бэби почувствовал, что он не в конюшне, и стал вести себя, как подобает артисту, привыкшему быть и в лачуге у бедняков, и на грязном полу фабрики, и в роскошных покоях вельмож.

Он осушил ноги на мягком бархатном ковре и смело направился за мной по мраморной лестнице, ни разу не поскользнувшись.

В зале по моему плану на скорую руку была устроена легкая шелковая занавесь, а с мраморных стен смотрели прекрасные барельефы.[17] Бэби предстояло во дворце брить по цирковому Ваньку-Встаньку и грубой мочальной шваброй в простом ведре взбалтывать мыло и переносить на лысый парик Ваньки-Встаньки целую глыбу белой мыльной пены.

Он так ловко ухитрился все это проделать, что ни одна капля мыльной пены не попала ни на стену, ни на блестящий, как мрамор, паркет.

Зал был небольшой, и часть его, предназначенная для сцены, была не по росту великану-артисту; несмотря на это, Бэби, танцуя, не задел даже кончиком хвоста легкую как пух занавесь.

Он раскланивался напыщенным вельможам в орденах и лентах, с обычной своей слоновьей грацией, так же приветливо, как и посетителям родной цирковой галерки, провожавшей своего любимца громом аплодисментов…

Бэби был умен, Бэби был добр, Бэби был послушен и любил меня, но и у Бэби, как у всякого живого существа, были свои недостатки, и один из них — упрямство. Он не раз приводил меня этим упрямством в отчаяние. Случалось, что на него находил припадок упрямства, и он упирался, не желая итти в свой слоновник, упирался, как капризный ребенок, когда его вели насильно, и тянулся хоботом к окну и электрической лампочке.

С летами он становился терпеливее и сдержаннее.

Я поставил себе задачей укротить упрямство слона. Один раз я нарочно дал ему волю поступать по-своему. Бэби в это время было немного более трех лет. Он тогда проходил со мной из конюшни на арену для репетиции, и вдруг ему вздумалось повернуть и пойти налево в тускло освещенный проход под галлереей.

Я загородил ему дорогу и крикнул:

— «Алле!».

Но Бэби и не думал обращать на меня внимания и стоял, как вкопанный. Он даже сделал попытку сдвинуть меня лбом. Я был вынужден взять его за ухо и с силой потянуть в сторону. Бэби заревел, вырвался и двинулся к проходу. Я поймал его за ухо снова и, громко приказывая, повернул назад. Но не тут-то было. Бэби стоял на своем. Я, продолжая крепко держать его за ухо, стал ласково его уговаривать и сунул ему рот кусок сахара. В ответ раздался такой невообразимый рев, как будто я положил в рот животного отраву. В довершение сего слон выбросил изо рта любимое лакомство.

Мне очень не по душе было прибегать к грубому насилию или причинить Бэби боль, чтобы образумить его. Я не хотел, чтобы Бэби потерял доверие ко мне или к кому-нибудь из служащих. На помощь мне пришла железная печь, которая была оставлена в проходе под галлереей. Она в это время топилась была сильно накалена. Бэби с его толстым и надутым, как пузырь, животом не мог пройти под галлерею, не задев боком горячей печки. Я отпустил его ухо, отступив на два шага назад, и дал дорогу. Бэби обжегся и попятился назад, поджав свой короткий, толстый хвост, и побежал за мной, как ребенок.

Я молча ждал. Бэби остановился около меня, опустив хобот, и тихо качая его, гудел, будто жалуясь. Я тихо гладил ладонью его глаза, трепал за ухо, и от этих ласк Бэби затих. Тогда я начал репетицию.

Как бы ни было приручено человеком животное, человек не всегда может заставить его владеть сильными чувствами, как, например, чувством страха, боли и т. д. Безумный страх часто затемняет рассудок зверя, и слепой инстинкт самосохранения в этих случаях ведет к гибели самого животного. Оно делается невменяемо.

Во время моей кочевой жизни, в Елисаветграде с Бэби произошел случай, оставшийся у меня в памяти на всю жизнь.

Наш летний цирк стоял на возвышенном месте, на площади. Крыша на временном здании была парусиновая. После представления, когда публика, к счастью, уже вышла из цирка, поднялся сильный ветер. Порыв ветра налетел на здание цирка. Затрещали доски, и, когда второй порыв налетел еще сильнее он уже разорвал парусиновую крышу и порвал электрические провода.

Наступила сразу полная тьма. Среди этой тьмы особенно жуткое впечатление производили крики людей, топот лошадей треск ломающихся досок. Из хаоса звуков прорывался резкий оглушительный рев моего Бэби. Очевидно, он обезумел от ужаса…

Я стал пробираться ощупью в конюшню, но случайно попал в уборную артистов и нащупал керосиновую лампу. Я зажег ее и стремглав бросился к слону. Осветив стойло Бэби, я увидел полный разгром: столбы, за которыми раньше лежала балка служившая для удерживания цепи, валялись, вырванные и земли вместе с досками, а Бэби, подняв высоко хобот и растопырив уши, ревел и рвал ногу с цепью, стремясь ее освободить о балки. Он разбил стойло и протащил за собой несколько шаги балку, но, к счастью, она застряла между уборной и денником. Слон продолжал, натягивать цепь, рваться вперед и реветь в все горло.

От его рева лошади в стойлах становились на дыбы и били задними ногами. Я сознавал, что мог быть убитым Бэби, потерявшим от страха рассудок, но выбора не оставалось, — во что бы то ни стало я должен был успокоить слона. И я продолжал итти, освещая путь тусклой лампой, и ласково звал ободряющим голосом:

— Бэби, бравштейн!

Я старался в то же время заслонить собою брыкающихся лошадей и бегающих в смятении людей. Добравшись до Бэби, я начал его гладить, чесать ему живот и за ухом. Я обнимал его, целовал в хобот, но ничего не помогало… Бэби обезумел… Он рвался с цепи, причиняя себе невероятную боль. Цепь впивалась в ногу все глубже и глубже… И от этой боли животное теряло рассудок. Упав на колени и чуть не задавив меня, Бэби загребал хоботом землю и выворачивал камни… В это время служащие уже отыскали запасные лампы, и цирк стал наполняться слабым светом. Ветер, хотя уже тише, но все еще продолжал рвать и бить брезентом по тонким доскам цирка. Мои служащие боялись подойти близко к слону и издали бросали ему хлеб, овощи и подставляли ведро с отрубями. Слон ничего не видел.

С большим трудом удалось освободить его ногу от цепи…

Бэби, почуяв облегчение, стоял и дрожал всем телом. Долго не мог он успокоиться, ежеминутно вздрагивал, поворачивал голову, топорщил уши и с шумом выпускал воздух из хобота. Хорошо, что балка застряла удачно, иначе было бы не мало несчастий. Ломая все попадающееся на пути, таща тяжелую балку за собой, обезумевший от страха слон наверное натворил бы так много бед, что его пришлось бы пристрелить.

Бэби был, несомненно, весьма заметной фигурой и украшением цирка. Как только я приезжал в какой-нибудь город, и среди клеток, перевозимых мною с вокзала, высоко поднималась туша важно шествующего циркового великана, со всех улиц и переулков бежали люди. Мальчишки дивились длинному хоботу слона, его толстым ногам, громадной горе мяса, которая двигалась по улицам. Они целыми днями осаждали цирк и, узнав, где находится стойло Бэби, прильнув снаружи к стенкам цирка, просовывали в щели щепки, палки и дразнили Бэби. В ответ им Бэби стучал хоботом в стенку так, что тонкие доски балагана начинали трещать. Это и пугало и подзадоривало шалунов. Они зажигали папиросы и старались прижечь хобот Бэби.

Бэби, становился осторожнее и хитрее. Он делал вид, что не обращает внимания на мальчишек, отворачивался от стены, а потом вдруг сразу поворачивался и дул в щель.

Бэби очень любил, когда служитель Николай смазывал его тело вазелином. Вазелин предохраняет кожу слона от мороза. Несмотря на толщину, кожа без смазывания жиром пересыхает и трескается; особенно чувствительны у слона уши.

Бэби стоит, бывало, а Николай усердно мажет его, и кожа Бэби начинает щеголевато лосниться. Смазывания разнежили баловня; Бэби хочется шалить во время этой операции, и он, как ребенок, действительно начинает шалить: мотает головой, болтает хоботом, как веревкой. На окрик Николая Бэби на минуту останавливается, а затем снова принимается за прежнее — выставляет вперед заднюю ногу и старается ею столкнуть табурет, на котором лежит банка и щетка для растирания.

Любил Бэби и купаться; во время купанья он тоже немилосердно шалил.

В Евпатории толпы целыми часами наблюдали, как мой слон купался в море. Бэби кувыркался в волнах, как заправский акробат, доставал хоботом со дна песок, обмазывал им себе голову и спину и бил по воде хоботом. Наигравшись вволю, он медленно погружался в воду с головой и снова бил по поверхности хоботом. Из воды торчал неизменно только толстый коротенький хвост. Публика хохотала…

Когда пора было кончать купанье, Николай голый садился на слона верхом и поворачивал его к берегу. Слон очень неохотно выходил из воды.

Бэби был большой попрошайка. Несмотря на то, что я его кормил очень хорошо, он привык выпрашивать у публики, и публика щедро одаряла своего любимца; особенно старались дети; они без конца совали в его мягкий, цепкий хобот разные лакомства.

Выйдет, бывало, Бэби на арену и давай кланяться; особенно усердствовал он в антрактах. В это время около Бэби всегда собиралась толпа любопытных. А попрошайка стоял и мотал безостановочно головой, похрустывая вкусными конфетами, сахаром и орехами…

Публике настолько нравились эти поклоны, что она раз в Москве купила Бэби сразу 126 белых больших булок.

Каждый из посетителей моего «Уголка», где живут и воспитываются мои животные, старался дать Бэби из своих рук в хобот побольше кусков, и для этого хлеб ломался на крошечные части, которые великан глотал, как пилюли.

Бэби попрошайничал везде — в цирке, на улице, на вокзалах, во время наших переездов из города в город.

Раз с ним был такой случай: у вокзала стояло несколько торговок со съестными продуктами. Когда я выгружал своих зверей из вагонов, торговки окружили нас тесным кольцом. Все смотрели на слона и дивились.

Бэби оглядывался по сторонам, тревожась за отдалившегося вожака, но я подошел к нему, и он успокоился. Вдруг глаза его остановились на корзине, наполненной зеленью, среди которой соблазнительно краснели пучки моркови. Эту корзинку держала на руке девочка лет одиннадцати. Задрав свое миловидное, курносенькое личико и раскрыв рот, она смотрела большими голубыми глазами на невиданного зверя.

Не долго думая, Бэби протянул хобот к маленькой торговке, захватил им корзинку и всю ее вместе с содержимым отправил себе в рот.

Девочка широко раскрытыми глазами смотрела на обидчика. А слон спокойно пережевывал овощи, вместе с соломой корзинки.

Окончив есть, Бэби усиленно закланялся — он благодарил за лакомое угощение. Девочка так растерялась, что в свою очередь стала кивать слону. Раздался взрыв хохота собравшейся публики.

Пожалуй, у Бэби и в цирке не было более удачного номера; этот смех привел в себя маленькую торговку. Она беспомощно заморгала глазами, потом они наполнились слезами, и, наконец, она громко расплакалась. Пришлось мне их мирить. Я заплатил за корзинку и за зелень сполна.

Бэби не только грабил среди белого дня, но он и воровал, как мелкий воришка. Чуть служащий отвернется, а другие кучера, не обращая внимания на слона, займутся своим делом, Бэби моментально протягивает хобот к небрежно брошенной вожаком куртке. Минута, и куртка отправляется в рот слона вместе с карманами, наполненными табаком, кошельком, складным перочинным ножем и даже паспортом, — все тонет в желудке жадного Бэби.

Бэби воровал что попало. Но если ему в рот попадало что-нибудь очень уж невкусное, он, пожевав, выбрасывал это изо рта и топтал ногами.

Раз вожак привязал его на минуту близ уборной артистов. Бэби открыл хоботом легкую досчатую дверь, достал парики и в рот. За париками последовали гримировальные краски, а затем он потянулся к зажженной лампе. К счастью, в это время залаяла на него маленькая болонка, лежавшая рядом с зеркалом. Пришла хозяйка болонки, жена артиста, и подняла крик.

Бэби был пойман врасплох. Он растопырил уши, чуть приподнял хвост и изо всей силы выдувал из хобота воздух, что было признаком сильнейшего волнения.

Нет счета проделкам моего Бэби.

Выучить моего Бэби держать кусок мела для меня ничего не стоило, но заставить водить этим мелом по черной классной доске, стоявшей на арене, было немного труднее. Бэби часто шалил и царапал черную гладкую доску, водя мелом в разные стороны и рисуя на доске фантастические узоры, в то время, как я хотел, чтобы он ставил единицы ровно, одну рядом с другой.

На арене у меня была устроена звериная школа, в которой мои четвероногие и пернатые друзья сидели, как настоящие школьники на партах. Были здесь и морские львы, и свинья, и слон, и теленок, и ослик, и птица-пеликан, и собаки: маленький фокстерьер — Пик и большой сен-бернар — Лорд, и не раз эта школа приводила в изумление публику.

Слон должен был учиться хорошо, да и понятно, ведь не мог же я допустить, чтобы умница Бэби оказался хуже других. А у меня в школе все были прилежны; даже ослик, сидевший на самой задней скамейке, великолепно переворачивал мордой деревянные листы громадной книги и ревел благим матом, когда я его спрашивал заданный урок. Как же Бэби не быть первым учеником в школе? И я достиг того, что мог поставить ему по существовавшим тогда в школах правилам отметку, или балл, и балл этот был пять да еще с крестиком, что означало великолепные познания и великолепное прилежание.

Я спрашивал слона:

— Бэби, сколько будет три и четыре?

Бэби брал хоботом громадный кусок мела, величиною с двадцатифунтовую гирю, и выводил на доске 7 толстых палок, одну возле другой. Видя эти палки, даже пеликан, сидевший на второй скамье, удивленно поднимал голову и шипел.

В школе у меня для зверей были разложены особые деревянные книги, и ученики их перелистывали, кто как мог: свинья пятачком, осел мордой, пеликан совал между страницами свой длинный, похожий на ножницы, клюв, морские львы ловко, как люди, открывали книги своими гибкими ластами.

Я делал серьезное лицо и журил пеликана:

— Ай, ай, ай… не годится подсказывать… Ведь у меня не обыкновенная гимназия, а образцовая школа.

С каждым уроком Бэби все быстрее и правильнее решал задачи. Порою в пылу усердия и, вероятно считая публику близорукой, он выводил на доске такие длинные единицы, что даже нашей классной громадной доски оказывалось недостаточно. Тогда на помощь ему приходила собака Лорд, которая на мой вопрос, сколько на доске не хватает единиц, лаяла нужное количество раз.

Случалось, что мой Бэби был рассеян и писал на доске больше палочек, чем было нужно, тогда Лео — мой морской лев, подбегал к доске, становился на задние ласты, упираясь передней левой в доску, правой стирал лишние единицы.

Публика аплодировала мне и моим ученикам и громко смеялась, и ей казалось все виденное чем-то сказочным, невероятным.

А ларчик просто открывался, хотя только для меня. Выучить морского льва перелистывать во время урока книгу или открывать ящичек, где на дне лежала рыба, было очень нетрудно; в первые дни дрессировки я клал на дно ящика или на листы книги маленькую рыбку, и животное, желая ее достать, поднимало крышку или переворачивало страницы.

Гораздо труднее было добиться, чтобы собака лаяла именно столько раз, сколько я ей приказывал. Этого я достиг мысленным внушением.

Приведу пример, который приходилось видеть не раз каждому школьнику. Часто, во время урока, шалун-мальчик, пересевший на другую парту, под молчаливым строгим взглядом учителя ежится, моментально пятится назад и садится на прежнее место. Это и есть мысленное внушение.

Как я достиг мысленных внушений в животном мире, будет подробно описано в моей книге, которая скоро появится в свет.

Во время урока мой старый пес Лорд зевал, открывая свою громадную пасть. Я тотчас же обращался к нему с выговором и советовал брать пример с водных хищников — морских львов.

Лень и невнимательность во время урока очень вредят развитию ума.

В животном мире, как и среди людей, сосредоточенность играет большую роль. Чем животное способнее сосредоточиваться, т.-е. внимательнее следить за учителем, тем оно становится умнее. Вот почему так прославились своим умом морские львы.

Как и все индийские слоны, Бэби прибыл из Индии на корабле. Как и других слонов, его высадили по трапу (толстым, деревянным доскам с перилами). Как и других слонов, его сажали на судно при помощи особой машины «лебедки», надев на него сначала мягкие кожаные гурты.[18]

Схватив за гурты специальными железными крючками, его высоко поднимает на воздух «лебедка», гремя железною цепью, и обезумевшее от страха животное, которое в первый раз в жизни совершало такой полет, летит в небесную высь. Но прежде, чем великан успел опомниться, «лебедка» опустила его на пол корабля.

Бэби, конечно, покорно стоял на палубе, не сознавая своей силы и мощи, и терпеливо переносил качку. Но вот, наконец, земля. Корабль пристал к пристани. От корабля на берег перекинули трап, и Бэби должен был сойти на берег.

Он делает первый шаг очень осторожно и неуверенно. Сначала хоботом, а потом передней ногой, он как бы ощупывает крепость и толщину досок, потом сильнее нажимает на них и, наконец, свободно становится, нажимая на доски всей тяжестью тела.

Если доски не гнутся и не скрипят, то Бэби уже смело сходит на землю. Великаны-слоны великолепно сознают тяжесть своего тела. Они отлично знают, что стоит только провалиться слону в какую-нибудь небольшую яму, увлекая за собой все окружающее, и они не смогут из нее выбраться.

Вот почему слоны и ведут себя так до смешного осторожно. Стоит слон, не шевелясь, в легкой постройке балагана, терпеливо несколько часов; он понимает, что стоит ему только неловко повернуться, слегка задеть стенки балагана, как они разлетятся вдребезги и своими падением увлекут и его самого.

Благодаря этому чувству сознания своей тяжести, мой Бэби выполнял на арене такие интересные номера, что публика приходила в неистовство.

Мне живо припоминаются теперь наши выступления, как будто это было вчера.

Вот я стою на арене рядом с Бэби и вдруг ложусь на землю. Бэби подходит ко мне и с медленной, трогательной для меня осторожностью, неестественно поднимает ноги и переступает через меня.

Публика ахает и аплодирует…

Бэби быстро бежит кругом, подходит снова ко мне и снова, еще осторожнее, еще выше поднимая ноги, шагает через мое беспомощно раскинутое тело.

Я лежу под слоном:

— Алле, Бэби!

И слон, точно по волшебству, опускает свой зад, сначала становясь на колени задних ног, а затем подгибая передние, но медленно опускается на меня.

— Это уже слишком, он будет раздавлен! — кричит публика.

— К чему рисковать собой?

— Да пусть же он поскорее выползает из-под этой туши.

— Ай, раздавил…

Но Бэби меня и не думал давить, несмотря на то, что в нем в то время было уже 175 пудов. Публика бы так не волновалась, если бы она знала, насколько у моего слона было развито сознание собственной тяжести и любовь ко мне. Едва живот Бэби касался моего костюма, как он, напрягая мускулы всего тела, каменел. Только в его хоботе слышалось тревожное гудение, и по этому звуку я знал, как он хочет поскорее окончить номер и подняться.

— Алле!

И Бэби, сдерживая желание быстро встать, медленно и осторожно поднимается на свои толстые, как колонны, ноги.

Но особенно трогательно было смотреть, как Бэби, стоя на задних ногах, высоко подняв передние ноги и хобот, балансировал, в то время как я стоял с распростертыми руками под ним.

Он опускался радостно, облегченно вздыхая… Не любил он рисковать моей жизнью и не любил подражать людям, стоя на двух ногах.

Любовь Бэби ко мне была безгранична. Я заставлял его поднимать хобот, открывать рот и вкладывал в его рот свою голову, а хобот опускал вниз и расставлял руки в стороны. Он стоял смирно, как ни в чем не бывало, несмотря на то, что мои волосы щекотали ему его скользкий горбатый язык.

Революционный ураган 1917 г. потряс Россию со всех концов. В феврале в воздухе громко прозвучал клич свободы. И я вздохнул радостно и свободно, как никогда. В феврале были великие дни свержения самодержавия.

Дрожащими руками писал я воззвание в своем маленьком «зверином» театре, в моем Уголке, где я жил вместе со своими четвероногими и пернатыми друзьями. Это было воззвание народного шута, который должен был говорить, который не мог молчать, когда заговорила вся Россия.

Кончая дописывать красный плакат, я отдавал распоряжения моим помощникам. Для моего нового уличного выступления они запрягали в колесницу слона.

Мой Бэби, как бы чувствуя важность этого дня, сам растопыривал свои уши, чтобы легче было надеть на него упряжь. Через несколько минут я был уже в колеснице и вручал Бэби древко с красным флагом и надписью «вперед».

И вот мы на улице, как и вся Москва. Я вижу вокруг тревожно-радостные лица, алые ленты на груди мужчин и женщин. Казалось, весь город покрылся яркими цветами.

Среди этого моря веселых улыбающихся лиц появилась и моя колесница. Высоко подняв хобот, Бэби махал красным флагом и медленно, плавно двигался вперед. Я был в шутовском роскошном наряде и говорил с толпой. Толпа хлынула со всех сторон и потекла за мной. Затем к нам присоединились ученицы одной гимназии, и их радостное молодое «ура» выделялось среди криков толпы. А рабочие подхватывали звуки молодых голосов, и революционные песни волной раскатывались по улицам.

Колесница повернула на Тверскую. Выше всех над толпой возвышался мой великан, с поднятым хоботом, в котором алел флаг. Хобот двигался в такт, будто слон управлял хором.

В колесницу прыгнул молодой студент и надел мне через плечо красную ленту под громкие крики «ура». Но голос ревущего слона покрывал тысячи голосов. Бэби как-то особенно гордо поднимал в этот день свой хобот и голову, когда стоял в деннике и ел месиво из отрубей. Утомленный радостным днем, я заснул как убитый. Проснулся я утром от телефонного звонка и подбежал быстро к телефону.

— Я слушаю.

А чей-то разъяренный голос отвечал:

— Слушай ты, шут Дуров. Если ты еще раз появишься со своим слоном и воззваниями на улице, то пули пробьют толстое пузо твоего слона.

Итак, мой Бэби попал в революционеры, на которых охотились враги революции.

Вскоре после рассказанного Бэби попал в Крым. Волна революций занесла меня в Москву и разлучила с моими зверьми. Животные остались на попечении служащих.

Весь Крым был охвачен гражданской войной. На улицах Симферополя, где находились в то время мои звери, шла перестрелка. Пули залетали и в цирк. Первой жертвой был мой пеликан. Пуля пробила тонкую доску цирка и уложила на месте птицу. Служащие, оберегая свою шкуру, покинули цирк.

Наконец, наступило затишье. Притаившиеся в своих домах обыватели, как кроты, начали понемногу выползать из своих нор. Открылись двери булочной, и в воздухе аппетитно запахло свежим хлебом. Весть о хлебе быстро облетела соседние кварталы, и в булочную со всех сторон потянулись изголодавшиеся обыватели… Скоро на тротуаре возле булочной вырос серый хвост очереди. Поднялась перебранка, крики, спор; люди, не видевшие долгие дни хлеба, боялись, что до них не дойдет очередь. И вдруг, через головы толпы, через лес рук, жадно протянутых к булочнику, вытянулся огромный серый хобот слона. Он качался, как змея над головами толпы…

Глаза булочника широко раскрылись. Он с ужасом смотрел на страшного покупателя. В один момент около булочной не осталось Ми одного человека. Сбежал и сам булочник, а толпа с тротуара смотрела, как слон хозяйничал в булочной. Конечно, это был Бэби.

Он начал аккуратно брать хоботом через прилавок с полки булку за булкой, ничего не роняя и не задевая.

Булки скрывались в его пасти с неимоверной быстротой. Он их глотал, как пилюли. Когда он дочиста опорожнил полку, его хобот наткнулся на черную ковригу, над которой ему пришлось потрудиться. Обернув хоботом громадную ковригу, он перенес ее сначала на прилавок, а затем на пол, наступив на нее передними ногами. Бэби стал отламывать хоботом верхнюю корку, а затем отправил ее в рот вслед за белыми булками.

Публика, остолбенев, смотрела на громадную фигуру животного, спокойно распоряжавшегося в булочной. Когда Бэби наелся, он по цирковой привычке стал во все стороны кланяться — благодарить любезную публику. Тут только толпа поняла, в чем дело и кто был грабителем.

Как же Бэби попал в булочную?

Когда голодные служащие бросили цирк на произвол судьбы, Бэби почувствовал страшную тоску одиночества и голод, который заставлял мучительно сжиматься его бедный большой желудок.

Он сидел на цепи и прислушивался к знакомым звукам, которые издавали такие же как и он голодные звери-соседи. Проходили часы томительного ожидания, прошел день, настала темная ночь, а ни одна заботливая рука не протянулась к Бэби с ведром месива. Прошло три долгих дня. Голод становился все мучительнее, все страшнее. Бэби не мог больше терпеть голода и отправился искать себе пропитание, а может быть найти людей, от которых, по старой привычке, поклонившись, он получит подачку.

И Бэби стал изо всей силы тянуть цепь, которой он был прикован. С каждым новым усилием крюк все более подавался; наконец, собрав все свои силы, слон рванулся и… освободился. Волоча цепь с вырванным крюком по земле, Бэби медленно направился по цирку.

Было раннее утро, час, когда служители подметали конюшни. Но никого слон на своем пути не встретил; ни одного людского голоса не раздавалось вокруг. Цирк точно вымер. Он пришел на арену, где так часто смешил публику и зарабатывал свои хлеб. Но и здесь никого не было. Тогда он повернулся и пошел из цирка.

Бэби вышел на улицу, в надежде получить здесь от людей что-нибудь поесть голодному. Но улицы были так же пусты, как и цирк. Он пошел вперед, чтобы встретить хоть одного живого человека, и вдруг увидел знакомую серую толпу, которую он так хорошо знал и которая его всегда так ласково встречала. Он ускорил шаги и пошел вперед, решив, что теперь можно будет заработать.

Это был конец хвоста очереди возле булочной. Бэби, приученный к вежливости в цирке, и в это голодное время вел себя лучше, чем люди, бранившиеся возле булочной. Он скромно стал в конце хвоста и терпеливо начал ожидать очереди, по привычке протягивая свой хобот.

Но люди испугались великана, и из последних он стал первым.

Так, сам того не ожидая, бедный Бэби стал грабителем.

Гражданская война разгоралась. В 1918 г. я случайно зимовал в Москве, разлученный с моими зверями, которые остались на юге.

Половина зверей вымерла. Моя жена собрала остатки и со страшными трудностями переправила в Москву. Дорогой у нее околела еще одна часть животных… Но среди сохранившихся остался Бэби.

Как я обрадовался, когда его гигантская фигура показалась из вагона. Трогательную картину представлял великан, выступавший по сугробам нерасчищенных московских улиц, в высоких кожаных с войлочной подкладкой сапогах и теплой попоне, промерзшей насквозь, в странном капоре с маской, из разрезов которой блестели его маленькие добрые глаза.

Пришлось временно поместить Бэби в Зоологическом саду, так как мой «Уголок», где должен был помещаться зверинец, был занят складом кож.

Я и сам себя утешал, что Бэби будет гостить в Зоологическом саду только короткое время, но ошибся. Дело затянулось, кожи не убирали, и Бэби оставался в Зоологическом саду.

Никогда не забуду, как, укутанный и все-таки промерзший, он плелся за верблюдом, грустно понурив голову, но не в «Уголок», где протекало его счастливое детство, среди всеобщей любви и ласки, а в холодную неприветливую тюрьму.

Я каждый день ходил в слоновник к своему другу. Я ходил даже по нескольку раз в день. Он встречал меня радостно, ласкал хоботом, а я смотрел на громадное холодное помещение полуразрушенного слоновника и думал, что кожи все еще наполняют мой «Уголок» и что мне еще не удалось ничего добиться для водворения вместо них моего Бэби.

Слону было невыносимо в его новом помещении. Я сознавал, что каждый лишний день его пребывания здесь грозил ему гибелью.

Слоновник не отапливался; ухода никакого не было… Бэби голодал. Он голодал, дрожал от холода, стоя на холодном цементном полу без соломы, и слабел с каждым днем.

Я стоял перед ним, маленький, ничтожный человек перед великаном, и, в первый раз, чувствовал себя бессильным ему помочь.

Как недавно еще было то время, когда громадная фигура, с послушанием ребенка, исполняла малейшее мое желание, а теперь я не мог согреть его тела, не мог накормить его. Ведь мое дыхание не в силах было согреть даже кончика его хобота.

Бэби замерзал. Вот уже вторую ночь он не ложился. Это было явным признаком его болезни. У Бэби проявилось сознание своей тяжести. Он был слаб и знал, что если он ляжет, то не в состоянии будет встать, и это будет его конец. 180 пудов сделают свое дело.

Стоит пролежать великану сутки на полу, и на его теле от собственной тяжести появятся пролежни, а затем последует заражение крови.

Бэби дрожал, но все же старался держаться на ногах. Ноги его отекли и казались еще толще.

Я спал дома, измученный хлопотами о своем «Уголке», когда ко мне прибежал мой помощник и мрачно сказал:

— Слон лег.

Я, как ужаленный, вскочил, наскоро оделся и бросился в Зоологический сад. Вбежав в слоновник, я остановился около лежащего Бэби, с маленькой надеждой, что еще не все потеряно.

Он серой неподвижной массой выделяйся на холодном жестком полу. Я крикнул:

— Бэби, Бэбичка. Хо-ох!

Я звал его, я умолял его встать.

Бэби поднял сначала хобот, зашевелил одним ухом, напряг все силы, перевернулся на спину, подняв свои передние и задние ноги, опустился, еще раз напряг силы и снова опустился, тяжело вздохнул и больше уже не пытался встать.

Я с рыданием бросился на его могучее неподвижное тело, обнимал его голову, целовал хобот, вскакивал и умоляюще кричал снова:

— Бэби, Бэбичка. Хо-ох. Хо-ох…

Я не помню, что я еще говорил, умолял его как человека собраться с силами и встать. Но Бэби не двигался…

Тогда я лег на него. Бэби протянул хобот, обвил им мою шею, и крупные слезы покатились из его глаз. Мы прощались навсегда.

Долго меня не могли оторвать от слона, а слон не отпускал моей шеи.

Но вот хобот его скользнул, как мертвая змея, и упал без движения на холодный пол. Бэби закрыл глаза…

Через два дня его не стало. Погиб лучший мой честный, преданный товарищ, погиб мой Бэби, — дитя, которое я воспитал и в которое вложил часть своей души.