Звери в моей жизни

4 МАНЕРЫ МЕДВЕДЯ

С точки зрения публики подлинными звездами секции были белые медведи Бэбс и Сэм.

— После белых медведей, — говорил Джеси посетителям, — остальное можно и не смотреть.

Публика не прочь поужасаться действительной или мнимой свирепости львов и тигров, но быстро теряет к ним интерес. А вот на белых медведей люди могли смотреть без конца, потому что те их смешили. Львов и тигров надо наблюдать подолгу, чтобы подметить что-нибудь интересное в их частной жизни, а у кого же из посетителей есть время терпеливо следить за спящими животными в надежде увидеть проявление примитивных страстей или еще какое-нибудь диво. То ли дело белые медведи: они, как говорится, никогда не покидали сцену, и публика могла часами простаивать около их вольера. Сэм либо стоял в углу, плавно покачиваясь, либо лежал на бетонном полу, распластавшись на животе совсем по-собачьи и пренебрежительно взирая на людей. Его супруга Бэбс ныряла в бассейн за хлебом и печеньем или просовывала длинную морду между прутьями ограды и разевала пасть, чтобы угощение бросали прямо в рот.

Разница между Сэмом и Бэбс бросалась в глаза с первого взгляда. Сэм — косматый тяжеловес с огромным отвислым задом; его супруга — гладкая и стройная. У Сэма — широченная голова, маленькие аккуратные уши и характерный для старых белых медведей «римский» нос, образованный мясистым валиком на морде выше ноздрей. Этот валик придавал бы Сэму коварный вид, если бы маленькие глаза в глубине шерсти не лучились добродушием. У Бэбс голова длинная и узкая; казалось, гибкую шею медведицы венчает большущая сосулька. Ее морда вполне заслуживала названия коварной, а неприятный желтый отлив белков вызывал в памяти помятое лицо немолодой женщины наутро после бурной вечеринки. Сэм, как и подобало его возрасту, вел образ жизни степенный и размеренный, расхаживая по вольеру с видом благосклонного и рассеянного старца. Он старался не делать лишнего шага, по большей части просто спал на солнце. В отличие от него Бэбс не знала покоя: то бесцельно кружит по вольеру, то жмется к прутьям, стараясь зацепить лапой оброненные ее почитателями куски печенья или соблазнительные клочки бумаги, то плещется в зеленой воде бассейна.

В часы кормления Бэбс подходила к прутьям и широко разевала усеянную кривыми желтыми зубами длинную пасть, чтобы Джеси мог бросать ей мясо в рот. Сэм никогда не допускал такого неприличия, он осторожно брал мясо удивительно цепкими губами, потом ронял его на цемент и внимательно изучал. Если мясо было жирным, он наступал на него широкой лапой, аккуратно отдирал шуршащий жир передними зубами и съедал, щелкая челюстями и громко чмокая. Бэбс во время кормления устраивала подлинные водяные феерии, однако Сэм никогда к ней не присоединялся. Медведица обожала выступать перед благодарной публикой, смех и крики которой поощряли ее на новые и новые трюки; Сэму было абсолютно все равно, есть зрители или нет.

Бэбс независимо от погоды полдня проводила в бассейне, шумно резвилась и бултыхалась в зеленой булькающей воде. Иногда она по нескольку минут лежала на спине, пристально рассматривая свои лапы. Смысл этой странной повадки остался для меня загадкой. Но чаще медведица плавала по-собачьи, загребая всеми четырьмя ногами: доплывет до конца бассейна — поворачивается на спину и с силой отталкивается от стенки задними ногами, так что вокруг шеи и плеч возникает белый бурунчик. Сэм, как я уже говорил, никого и ничего не замечал (за исключением разве что ведра с кормом); Бэбс для вдохновения была необходима публика, в такие часы она не выходила из бассейна, услаждая галерку игривыми ужимками примадонны из третьеразрядной пантомимы. Бросаясь за хлебными корками, она шлепала брюхом по воде с такой силой, что брызги летели на возмущенного Сэма, и ему приходилось перебираться на более безопасное место.

Как ни странно, Сэм явно не любил воду. Если в бассейн бросали корм, он не нырял за ним, а старался выловить лапой, стоя у бортика. Не поймает — вовсе уйдет. Правда, дважды я видел, как он спускался в бассейн, чтобы поиграть с супругой, и это было зрелище, достойное внимания. В одиночку Бэбс исполняла свои номера без юмора, с напряженным, сосредоточенным видом, будто взялась за малопочтенное дело, которое, однако, надлежит любой ценой довести до конца. Веселой я видел ее только в тех случаях, когда Сэм присоединялся к ней; ее морда сразу становилась милой и добродушной. Сидя по пояс в воде, Сэм обнимал и легонько покусывал супругу, и глаза его излучали снисходительную доброту. А Бэбс, глядишь, до того разойдется, что кусает его довольно чувствительно, и тогда он приводит ее в чувство увесистой оплеухой. Или примутся топить друг друга: захватят пастью загривок партнера и погружаются, увлекая его за собой. Массивные белые седалища качаются на поверхности воды, точно гигантские подушки для булавок, а внизу, в зеленой толще, идет развеселая возня, супруги лихо тузят и кусают друг друга. Наиграются — внезапно выныривают, отдуваясь и фыркая, в каскадах стекающей с их шуб воды.

Бэбс совсем по-детски увлекалась игрушками, которые ей давали. Все что угодно годилось: старая покрышка, колода, пучок травы или кость, — но вообще-то она предпочитала предметы, с которыми было удобно играть в воде и которые не слишком быстро тонули. Однажды утром, закончив уборку, я нечаянно оставил в вольере ведро и спохватился, когда мы уже выпустили медведей из клеток и было поздно что-либо предпринимать. Мы все же попытались загнать их обратно, но из этого ничего не вышло.

Сэм проверил ведро и, убедившись, что оно пустое, отошел в сторону. Зато Бэбс, беспокойная натура, очевидно, восприняла ведро как дар небес, посланный ей, чтобы внести разнообразие в серые будни заточения, и принялась гонять его лапищей по буграм, явно наслаждаясь душераздирающим скрипом железа о цемент. В конце концов ведро с грохотом скатилось в бассейн и поплыло по воде дужкой кверху. Стоя у бортика, Бэбс сделала попытку поймать его лапой, но не дотянулась. Тогда медведица прыгнула в бассейн, вызвав миниатюрное цунами. Волна захлестнула ведро, и оно кануло в зеленую толщу. Нимало не обескураженная этим, Бэбс нырнула следом и принялась обыскивать дно. Через минуту-другую она вынырнула с висящим на лапе ведром — ни дать ни взять доярка с подойником. Не желая больше рисковать, Бэбс легла на спину, примостила трофей себе на брюхо и принялась ласково его поглаживать. Время от времени она подносила ведро к носу, чтобы смачно фыркнуть в его гулкое металлическое нутро.

Но вот медведица забыла про осторожность, и снова ведро с веселым бульканьем пошло ко дну. Бэбс нырнула за ним, а когда вынырнула, ведро сидело на ее голове, словно шляпа, с дужкой в роли охватывающей подбородок ленты. Джо хохотал так, что с ним чуть истерика не случилась. Правда, затем мы изрядно поволновались, потому что ведро никак не хотело сниматься. Справившись с ним наконец, медведица решила его проучить. Взяла дужку зубами, вынесла ведро из воды, опустила на цемент и с видом исследователя, производящего увлекательный эксперимент, нажала лапой на железо. Казалось бы, чуть-чуть нажала, но от этого незамысловатого акта дно ведра вздулось пузырем, а бока сплющились, точно побывали под гидравлическим прессом. Исчерпав таким образом возможности новой игрушки, Бэбс утратила к ней интерес и побрела к бассейну, чтобы немного поплавать.

Время от времени у Бэбс между пальцами передней лапы появлялись фурункулы — неприятная штука, так как они прорывались не сразу и причиняли ей изрядную боль. С изборожденным страдальческими складками лицом Джо стоял, опираясь на отжим, и глядел, как медведица хромает по своей площадке.

— Ах ты, бедолага, — участливо приговаривал он. — Бедняжка ты моя.

Нам оставалось только смотреть, как она страдает и мечется по вольеру. На второй день фурункул прорывался сам, пачкая желтым гноем белую шерсть. Пока в распухшей лапе пульсировала боль, Бэбс не входила в бассейн, но, как только нарыв лопался, бросалась в воду, не дожидаясь, когда выйдет весь гной.

Но однажды нарыв не прорвался, как обычно, на второй день; лапа и на третье утро была похожа на подушку, и мы заметили, что опухоль распространяется вверх. Дело приняло серьезный оборот, и нам пришлось вмешаться. Заманив медведицу в клетку, мы сунули ей кусок мяса, в котором были спрятаны искрошенные таблетки, затем вскипятили в Приюте ведрo воды и развели дезинфицирующее средство. У нас было задумано распарить лапу, чтобы фурункул лопнул, однако Бэбс отнюдь не рвалась участвовать в этом научном опыте. Клетка была достаточно длинная: зайдем с одного конца — медведица поспешно ковыляет в другой. С помощью двух досок, трех вил и лопаты нам удалось запереть ее в углу, там она уселась, шипя, будто паровая машина, и предостерегающе порыкивая. Мы плеснули горячей водой на распухшую лапу; Бэбс рывком подняла ее, хрипя от ярости и боли, и попыталась пробиться через заграждение из досок и вил. К счастью, доски выдержали. Мы плеснули опять; на этот раз Бэбс гораздо мягче выразила свое недовольство. По мере того как лапа прогревалась, медведица становилась спокойнее; наконец она легла и закрыла глаза. Прежде чем мы опорожнили ведро, нарыв прорвался, выбросив на цемент струю гноя, и Бэбс облегченно вздохнула. Еще два ведра воды ушло на то, чтобы смыть гной, который сочился из отверстия величиной с монетку. Через полчаса мы выпустили Бэбс из клетки, а минутой позже она уже как ни в чем не бывало бултыхалась в бассейне.

До работы с Бэбс и Сэмом мне не приходило в голову, что белый медведь способен развить сколько-нибудь заметную скорость. Тем сильнее был я поражен, когда увидел, что Бэбс при желании в прыти не уступает тигру. Правда, она совершала рывки только в тех случаях, когда, выведенная из себя, покушалась на вашу жизнь. Сэм редко торопился и никогда не выходил из себя; если его что-то раздражало, он давал знать об этом, издавая выпяченными губами предостерегающее шипение. Бэбс не тратила времени на предостережения и бросалась на человека по малейшему поводу. Впервые она продемонстрировала мне свои способности однажды утром, когда по какой-то причине, известной только ей одной, пребывала в дурном настроении. Медведица шипела и ворчала, когда мы загоняли супругов в клетку, чтобы произвести уборку в вольере, да и выйдя потом из клетки, продолжала ворчать и порыкивала на Сэма, если он приближался к ней. Тут я нечаянно задел ногой ведро, оно с грохотом опрокинулось на камни, и этот шум подсказал Бэбс, на что обратить свой гнев. В приступе ярости она развернулась кругом и из дальнего конца вольера галопом бросилась ко мне. В четыре огромных прыжка, словно чудовищный мяч, покрыла она расстояние до разделявшей нас ограды. Медведица проделала этот маневр так стремительно и могучая лапища просунулась между прутьями так внезапно, что я едва успел отпрянуть назад. Раздосадованная промахом, Бэбс с шипением ретировалась и принялась угрюмо бродить на солнце.

Казалось, этот случай должен был меня предостеречь, но я пренебрег уроком, и вскоре Бэбс опять застигла меня врасплох. В промежутке между отжимом и оградой вольера белых медведей накапливались обертки от конфет, разорванные пачки из-под сигарет, бумажные кульки и прочий мусор, который заботливые посетители бросали на землю, чтобы мы не скучали без дела. Придя, как обычно, под вечер для уборки и увидев, что Бэбс спит на краю вольера, я решил приступить к работе в противоположном конце. Перелез через отжим, начал подметать и так увлекся, что забыл о необходимости поглядывать на медведей. Только нагнулся за очередной бумажкой, вдруг за спиной у меня послышались какой-то топот и шипение, и в ту же секунду на мое седалище обрушился страшенный тумак. Я пролетел ласточкой по воздуху и приземлился плашмя на грязную траву. Перевернувшись на спину, я увидел Бэбс: она сидела возле ограды, злорадно глядя на меня. И ведь что особенно поразительно: хотя в узкий просвет между прутьями могла просунуться только часть лапы, а именно пальцы с когтями, медведица вложила в удар такую силу, что умудрилась сбить меня с ног. Поглаживая ушибленное место, я пытался представить себе, что мне грозило, если бы не ограда. Судя по взгляду Бэбс, она была готова хоть сейчас удовлетворить мое любопытство.

Чуть ли не каждый день Джеси испытывал побуждение прочитать кому-нибудь из посетителей небольшую лекцию на зоологические темы. Лекции его отличались томительным однообразием, всегда повторялись дословно, притом настолько часто, что некоторые из них приобрели в зоопарке едва ли не легендарную известность. Пожалуй, первое место занимал трактат о белых медведях, его почти все сотрудники знали наизусть.

У Сэма была привычка качаться, довольно распространенная у медведей. Иной раз он по часу стоял и качал головой наподобие маятника, устремив невидящий взгляд куда-то вдаль. Зрители неизменно реагировали удивленными и восторженными возгласами на странное поведение огромного белого зверя, и в конце концов кто-нибудь из них, озадаченный более других, начинал искать взглядом служителя, чтобы тот объяснил ему смысл непонятного явления.

Тотчас рядом с любознательным, словно наделенный телепатическим даром, как из-под земли вырастал Джеси. Придя в себя от неожиданности, посетитель спрашивал, почему это медведь качается вот так из стороны в сторону.

— Видите ли, — начинал Джеси, вперив глубокомысленный взгляд в спросившего, — это долгая история, к тому же я не совсем уверен в правильности моего толкования…

Пауза.

Разумеется, после столь скромного начала слушатели проникались уверенностью, что он никогда не ошибается. Закурив предложенную ему сигарету, Джеси облокачивался на перила и продолжал.

— Это так называемое зазывное качание, — задумчиво говорил он. — Его можно наблюдать и у слонов. Никто не знает точно, в чем его смысл, все толкуют по-разному. Что до меня, то я считаю, дело в следующем…

Здесь Джеси делал глубокий вздох и мелодично цыкал зубом, нагнетал напряжение.

— Вы, конечно, знаете, что белые медведи обитают на Южном полюсе, где кругом сплошь один лед и снег. Пищей им служат тюлени, и вот я пришел к выводу, что это качание — прием, который помогает им охотиться. Стоит это медведь у кромки льда и качается, так? Мимо плывет тюлень и видит эту странную картину, так? Высовывается из воды, чтобы получше рассмотреть. В это время — хлоп! — медведь бьет его по голове. Я бы сказал, это что-то вроде гипноза. Медведь как бы зачаровывает тюленя, понятно?

Интересно: я сотни раз слышал, как Джеси излагает свою гипотезу, и хоть бы один слушатель спросил его, зачем же качаются слоны — тоже тюленей гипнотизируют? И никто не подвергал сомнению его слова о том, что белые медведи живут на Южном полюсе. Зато после каждой такой лекции в кармане Джеси прибавлялся шиллинг.

Наблюдая обычаи и нравы Бэбс и Сэма, я успел привязаться к этой забавной и интересной паре. Пожалуй, самым забавным был тот случай, когда мы решили, что Бэбс готовится стать матерью. Правда, случай этот относится к разряду тех, которые только потом кажутся смешными.

Рабочий день кончился, я сидел в Приюте и поджаривал хлеб, вдруг на пороге возник Джо, который совершал заключительный обход.

— Слышь, — произнес он таинственным голосом, — пойдем-ка, чего покажу.

Я неохотно оторвался от своего занятия и проследовал с ним к вольеру белых медведей. Вроде бы все в порядке…

— А в чем дело-то, Джо? — спросил я.

— Не видишь?

Я снова обвел взглядом вольер.

— Нет… а что?

— У нее кровь идет! — произнес Джо хриплым театральным шепотом и оглянулся украдкой: не подслушивает ли кто.

— У кого?

— Как у кого — у Бэбс. У кого же еще!

Я присмотрелся к медведице, которая бродила вдоль ограды, и разглядел наконец на задней ноге пятнышко запекшейся крови.

— А-а, теперь вижу. На задней ноге.

— Ш-ш-ш! — яростно прошипел Джо. — Тебе непременно надо, чтобы все слышали?

Ближайшие люди находились от нас шагах в трехстах, но Джо, как я уже говорил, относился к таким вопросам с повышенной чувствительностью.

— Ну и что с ней, по-твоему? — спросил я. — Порезалась?

— Пошли, — ответил Джо.

Он отвел меня обратно в Приют, и мы устроили совещание за закрытыми дверями.

— По-моему, это роды, — твердо произнес Джо.

— Какие роды, — возразил я, — у нее живот ничуть не прибавился.

— Поди рассмотри при такой густой шерсти, — угрюмо сказал Джо, словно Бэбс скрывала от него порочащий ее секрет.

— Ну ладно, а что нам теперь делать? Если она там ощенится, старина Сэм сожрет медвежонка, как пить дать.

— Надо загнать ее в клетку, — изрек Джо с видом полководца.

Это оказалось не так-то просто. Медведица с утра ужe побывала в клетке и не видела никаких оснований, чтобы ее вновь туда заточали. Вместо нее в клетку вошел Сэм и уселся, рассчитывая на дополнительный паек. Он никак не хотел выходить, и мы немало помучились, прежде чем удалось выгнать его. После этого Джо заманил Сэма в другой конец вольера и потчевал там кусочками жира, пока я улещивал Бэбс. Через каких-нибудь полчаса маневр был завершен: медведица очутилась в клетке, а супруг ее восседал снаружи и с величайшим интересом наблюдал за ходом событий.

— Теперь, — объявил Джо, — нужно сделать ей подстилку.

— Солому?

— Ага, притащи-ка охапку от тигровой ямы.

Вернувшись с соломой, я снова прочитал на лице Джо озабоченность.

— Ей хочется пить, — сообщил он. — В этой чертовой клетке жарища адская. Никакой тени. Надо что-то придумать.

— Давай накроем клетку сверху, — предложил я. Поискав вокруг Приюта, мы нашли старую дверь и, поднатужившись, водрузили ее на клетку. Теперь Бэбс могла укрыться в тени, однако наша возня прибавила ей злости, она сердито шипело и рычала. Сэм продолжал сидеть и увлеченно следил за нами, почесывая пузо своими огромными лапищами.

— Так, одно дело сделано! — Джо вытер вспотевшее лицо. — Теперь настелим соломы.

Но к этому времени Сэму наскучила роль пассивного наблюдателя. И по мере того как мы просовывали в клетку солому, он с другой стороны выгребал ее лапой, внимательно исследуя каждый пучок. Что он там искал — корм или отпрыска, осталось неясным. Мы и так и этак старались его отвлечь, кричали, водили лопатами по железным прутьям, бросали в него куски жира — как о стенку горох.

— Чертов дурень старый! — выругался Джо. Мы запарились и устали. Сэм сидел на охапке соломы; в клетке у его супруги лежало несколько соломинок.

— Бесполезно, Джо, он не отстанет. Придется ей рожать прямо на цемент, вот и все.

— Да, — печально согласился Джо, — придется, что поделаешь.

Мы покинули медведей. Сэм шаркал ногами по соломе, Бэбс с негодующим видом сидела в клетке. Пришло время закрывать зоопарк на ночь, а роды все еще не начинались, и мы разошлись по домам, оставив Бэбс в заточении.

Однако мысль о медведице не давала мне покоя, и поздно вечером меня вдруг осенило: течка. У Бэбс течка. Пораженный столь простым и естественным объяснением, я хохотал до упаду.

Встретив наутро Джо, я тотчас понял по его лицу, что и его посетила та же мысль.

— И как это нам сразу не пришло в голову? — горестно воскликнул он. — Скажи после этого, что мы с тобой не идиоты!

Впрочем, ему не понадобилось много времени, чтобы оценить комизм случившегося, и мы еще продолжали громко хохотать, когда подошли к вольеру белых медведей.

Внезапно Джо перестал смеяться.

— А где же солома? — удивленно спросил он.

На косматой шубе Сэма висело несколько соломинок. И все. Цемент был чист, как будто его подметали.

— О-о-о-о-о! — вдруг завопил Джо с безумной болью в голосе. — Нет, ты погляди на бассейн… Эта старая скотина…

В бассейне плавала солома, столько соломы, что воды почти и не видно. Судя по всему, Сэм всласть потрудился ночью, убирая солому подальше от греха. Сток, разумеется, был основательно засорен: мокрая солома — несравненное средство для закупорки сточных труб. Два дня чистили мы бассейн и трубу; хорошо, что все это время стояла ясная, жаркая погода.

— Роды! — подытожил Джо. — Следующий раз, когда вздумает рожать, обойдется без удобств, черт возьми, как все медведи.

Я проработал в зоопарке несколько недель, когда Джеси, совершенно неожиданно для меня однажды утром объявил о моем повышении. Мы сидели в Приюте, только что управились с завтраком, и Джеси не спеша раскуривал свою трубку. Добившись того, что она засипела и забулькала, как положено, он устремил на меня пристальный взор.

— А ты недурно справляешься, сынок, — произнес он. — Совсем недурно.

— Спасибо, — молвил я озадаченно.

— Вот что, сынок, — продолжал Джеси, ткнув меня в бок черенком трубки, — поручу-ка я тебе верхнюю половину секции. Под твою полную ответственность, понял?

Я был польщен и счастлив. Ухаживать за животными в паре с кем-то было достаточно интересно, но куда увлекательнее самому отвечать за группу зверей.

Не откладывая дела в долгий ящик, я поднялся на гребень, чтобы обозреть свои владения. В небольшом известняковом котловане обитал вомбат Питер. Хотя я каждый день добросовестно носил в этот вольер хлеб, морковь и другие лакомства, настоящее знакомство с Питером еще не состоялось, потому что он вырыл себе целую систему нор в ослепительно белом известняке и явно не отличался общительностью. Я постановил возможно скорее наладить с ним настоящий контакт.

На участке с густыми зарослями бузины поблизости содержалась пятерка песцов. Мое общение с ними до сих пор тоже сводилось к тому, что я доставлял им корм. Чтобы наладить дружбу с этими нервными существами, требовались время и забота с моей стороны.

В следующем вольере, с таким же обилием кустарника, жили енотовидные собаки, курьезные лохматые существа с лисьей мордочкой и пушистым хвостом, одетые в густую по-медвежьи шерсть. Из-за коротеньких кривых ног походка этих зверьков напоминала развалистую поступь захмелевшего моряка.

Я внимательно изучал свою новую территорию, прикидывая, что тут можно улучшить. Сразу же пришел к выводу, что песцов и енотовидных собак почти не видно из-за чрезмерно густой зелени, вооружился пилой и садовым ножом и с упоением потрудился часа два, истребляя крапиву и подстригая бузину. После этого вольеры приобрели вполне приличный вид. И животных можно рассмотреть, и растительности осталось достаточно, при желании им есть где спрятаться.

Далее я попытался выяснить для каждого из трех порученных мне видов, какой корм они предпочитают. В частности, оказалось, что песцы обожают яйца.

Я открыл это совершенно случайно. Найдя однажды на земле надтреснутое яйцо черного дрозда, я сунул его в висевшее у меня на руке ведро, чтобы угостить Сэма, но тут увидел песцов, которые сбежались к калитке на звон ведра, и бросил яйцо им в вольер. При падении оно раскололось; правда, желток уцелел, но белок растекся по земле. Один из песцов осторожно приблизился, принюхиваясь усатой мордочкой, к нему присоединился другой, потом третий. Остальные тоже учуяли запах, и завязалась потасовка, особенно впечатляющая потому, что она происходила в полной тишине. В заднюю ногу первого песца, который уже принялся за желток, впились острые зубы, он развернулся с оскаленной пастью и повалил соперника. Двое кружили по обрызганной белком земле, стараясь дотянуться друг до друга зубами или лапой. Пятый всех превзошел: нырнет в гущу драчунов, умудряясь лакать и огрызаться чуть ли не одновременно, потом садится и тщательно облизывает мордочку, готовясь к новому выпаду. Вскоре от яйца даже влажных пятен не осталось, но песцы еще долго облизывались и придирчиво обнюхивали носы друг друга. И когда я пошел дальше, меня с надеждой и нетерпением провожали пять пар янтарных глаз: не появится ли из ведра еще одно яйцо? После этого случая я повадился ходить на одну ферму поблизости и под прикрытием живой изгороди таскать куриные яйца для моих песцов. И если до тех пор они, когда я входил в вольер для уборки, начинали тревожно метаться по кругу, прижимаясь к ограде, то теперь очень быстро стали совсем ручными.

Меня немало смущало то обстоятельство, что песцы не издавали почти никаких звуков. Говорю почти, потому что однажды я все-таки услышал их голоса, и это было так красиво и необычно, что мне хотелось бы послушать эти звуки снова — в отличие от звуков, издаваемых большинством других животных. Дело было утром, я приближался к прикрывающей песцовый вольер сосновой роще, и вдруг мое внимание привлекли странные пронзительные, переливистые крики. Похоже на чаек, однако я не видел кругом никаких птиц. Енотовидные собаки, мимо которых я только что прошел, тут явно ни при чем… А причудливая мелодия продолжала звучать то громче, то слабее, то совсем близко, то словно несомое ветром далекое эхо. И как же я удивился, когда, подойдя к вольеру песцов, обнаружил, что это они исполняли необычную песню. Выстроившись в кружок около калитки — тонкие ноги широко расставлены, голова запрокинута, пасть раскрыта, — они с отсутствующими золотистыми глазами выводили дикие птичьи трели. Ели они в этот день не жаднее обычного, и причина столь неожиданного и приятного для слуха концерта песцов так и осталась для меня загадкой.

Прочитав о том, как во время одной арктической экспедиции в 1875 году было установлено, что перед долгой полярной ночью, когда охота мало что дает, песцы прячут про запас среди камней убитых леммингов, я тотчас решил проверить, делают ли мои песцы что-нибудь в этом роде. До тех пор я, сколько ни смотрел под сухими листьями и среди корявых корней бузины, не видел у них никаких запасов. Но вот наступили холода, и однажды утром я обнаружил небрежно зарытое в куче сухих листьев мясо. Оно было довольно свежим, но, продолжая поиск, я в разных уголках вольера нашел еще пять ловко спрятанных кусков, и некоторые из них потемнели от гниения. Из чисто гигиенических соображений пришлось их убрать, но пока длилась холодная погода, песцы продолжали понемногу запасать корм.

С енотовидными собаками дружба наладилась быстрее, так как все они были отъявленными обжорами. Старшая самка, хотя и стала брать корм у меня из рук, вольностей не допускала, зато ее дочь, по имени Уопс (совершенно непонятное для меня сокращение), испытывала к человеку огромную симпатию — при условии что он приносил что-нибудь для заполнения постоянно терзавшей ее пустоты в желудке. И вскоре достаточно было подойти к ограде и покликать, как из кустов высовывалась маленькая живая мордочка с блестящими глазами и Уопс враскачку трусила ко мне. Конечно, обидно сознавать, что ее прельщал кусок мяса в моей руке, а не перспектива дружеской беседы. Но чтобы я не счел ее неблагодарной, она всегда задерживалась на минутку после того, как мясо было съедено.

На первый взгляд Уопс с ее черно-белой мордой и развалистой походкой сильно смахивала на барсука, однако тело ее было намного крупнее барсучьего, и лохматый хвост почти не уступал ему длиной. Мордочка, как я уже сказал, черно-белая, а туловище, хвост и ноги одеты пестрой, рыжевато-буро-седой шерстью. Волосы — длинные, блестящие; недаром в Японии, где водятся дикие енотовидные собаки, шкуры их пользуются большим спросом. Да и мясо высоко ценится, но Уопс казалась мне слишком очаровательной, чтобы рука поднялась ободрать ее и съесть.

Дикие енотовидные собаки ведут преимущественно ночной образ жизни; это подтверждалось поведением родителей Уопс: днем выманить их из логова можно было только щедрыми подачками. Зато Уопс всегда была начеку и трусила вокруг кустов в надежде, что явится кто-либо и принесет что-нибудь съедобное. Вот о ком вполне можно сказать, что она жила ради еды, а не ела ради жизни. Меня-то это вполне устраивало, ведь не будь у нее подобного пристрастия к еде, я не смог бы так долго беседовать с ней и так близко ее наблюдать. Уопс воспринимала мои гастрономические приношения как обязательную пошлину, и я охотно платил, хотя меня изрядно беспокоил ее аппетит, потому что обхват Уопс чуть ли не превосходил ее длину.

Только однажды Уопс ополчилась на кормившую ее руку. Досадно, что рука, вернее нога принадлежала мне, но я сам был во всем виноват. Задумав похвастаться своей питомицей, я привел к вольеру небольшую группу посетителей. Сперва покормил Уопс через просветы в ограде, потом решил для разнообразия войти на участок в взять ее на руки, чтобы показ был нагляднее. И не верьте тому, кто скажет, будто я сделал это потому, что среди зрителей находилась прехорошенькая девушка. Так или иначе, Уопс отнеслась ко мне с подозрением. Она привыкла, что каждое утро я вхожу в вольер для уборки, но дважды в день вторгаться в ее обитель — это было уже чересчур. Живо управившись с последним куском мяса, она с озабоченным видом двинулась в мою сторону. И так как я не отстранился, чтобы пропустить жаждущую покоя Уопс в ее конуру, она подошла вплотную, сделала выпад вбок и оставила на моей голени визитную карточку в виде аккуратных отметин своих зубов. За оградой раздались крики ужаса. Уопс стояла у моих ног и воинственно глядела на меня. Я понимал, что она вовсе не озлоблена. Просто я мешал ей пройти, и она простейшим доступным ей способом дала мне понять, чтобы я посторонился. Дескать, вольер ее, и, видит бог, она покажет мне, кто здесь хозяин.

У меня не осталось больше мяса для подкупа, отступать на глазах у публики — моей публики — я не мог, но и стоять так бесконечно мы тоже не могли. Я лихорадочно шарил в карманах и наконец с великой радостью нащупал довольно грязный засохший финик — все, что осталось от горсти, которую я утром стащил в кладовке. Этот облепленный волосинками памятник старины давал мне полное преимущество над Уопс, которая из всех видов корма больше всего на свете обожала финики. Она с явным наслаждением приняла мой дар, и, пользуясь тем, что все внимание Уопс сосредоточено на финике, я, не мешкая, поднял ее и понес к ограде. Стараясь держать лицо подальше от острых зубов Уопс, я объяснил зрителям, что она всю эту неделю, как говорится, не в форме, отсюда такое недружелюбие. Стыдливая мина, которой я сопроводил этот беспардонный вымысел, повергла всех (кроме меня и Уопс) в смущение. Нескольких наиболее юных зрителей поспешно увели во избежание нежелательных вопросов. Тяжеленная Уопс оттянула мне руки, и я опустил ее на землю. Она встряхнулась по-собачьи, обнюхала землю — может, еще финик найдется? — убедилась, что больше фиников нет, укоризненно вздохнула и затрусила восвояси.

Ближе к зиме Уопс оделась в густейшую меховую шубку, и хвост ее казался вдвое больше обычного, однако она явно не собиралась впадать в спячку; вообще же дикая енотовидная собака — единственный представитель семейства собачьих, который зимой отлеживается в норе. Она стала вяловатой и предпочитала не выходить из конуры на снег, но и только. Я нигде не читал, чтобы эти звери как-то оборудовали свое зимнее убежище, но Уопс затеяла нечто в этом роде. Однажды утром я увидел следы ее трудов: на прогалине между кустами лежали свежесломанные ветки с листьями. Скормив ей положенную порцию, я сел и начал наблюдать. Через некоторое время Уопс вдруг перестала рыскать среди кустов и приступила к работе. На минуту забралась в конуру, потом вышла, подняла голову, облюбовала одну ветку, которая свисала достаточно низко, схватила ее зубами и дернула, упираясь в землю своими толстыми лапами. Обломив ветку, Уопс принялась бесцельно бродить с ней по вольеру, иногда цепляясь ногами за свой трофей. Наконец он надоел ей, она бросила его и стала присматривать себе другой. Всего на моих глазах Уопс сломала три ветки, все три бросила и наконец вернулась в конуру, чтобы поспать. Ее действия производили такое впечатление, словно она намеревалась что-то сделать, но в последнюю секунду ей изменяла память. Ни разу не находил я веток в ее конуре, но это можно объяснить тем, что маленькая будка еле-еле вмещала саму Толстушку Уопс.

Если мне в какой-то мере удалось завоевать доверие енотовидных собак и песцов, то вомбат Питер упорно сторонился меня. Испытывая разные виды корма, я определил, что он, как и Уопс, обожает финики. И однажды я нарочно не кормил его до самого вечера. А когда наконец подошел к вольеру, то убедился, что изменение графика подействовало: Питер стоял у ограды с несчастным и потерянным видом, словно плюшевый мишка, который забыл дорогу в детский сад. Круглое плотное туловище этого очаровательного зверька ростом всего около полуметра и впрямь делало его очень похожим на медвежонка. Седалище словно круто стесано, короткие пухлые ноги загнуты внутрь, мордочка очень похожа на мордочку коалы, но у того торчат большие, отороченные шерстью уши, а у Питера ушки были маленькие и аккуратные. Зато на носу такая же, как у коалы, овальная кожаная нашлепка с редкой щетиной и такие же круглые черные глаза. Что больше всего, на мой взгляд, отличало вомбата от коалы, так это выражение мордочки. У коалы она (хоть это и обманчивое впечатление) живая и пытливая; Питер же казался ошалелым и растерянным. Проще говоря, у него был такой вид, словно его стукнули по башке кирпичом. Тело Питера покрывала пепельного цвета шерсть, на животе более светлая, вроде жемчужного оперения вяхиря.

К моему удивлению, Питер нисколько не всполошился, когда я вошел в вольер. Подбежав ко мне, он смело взял из моих рук финики, однако трогать себя не позволил, а когда наелся вволю, протрусил к своей норе и втиснулся в нее. С того дня он в часы кормления всегда выходил из своего убежища и ел у меня из рук, а потом возвращался в нору.

Обитель Питера находилась на склоне, обращенном в ту сторону, откуда дул самый неприятный ветер, но вомбат придумал интересный и оригинальный способ защищать от сырости свою спальню — небольшое круглое помещение, соединенное с поверхностью ходом длиной несколько более метра. Когда Питер забирался внутрь, его седалище закупоривало вход не хуже тщательно подогнанной двери. Сколько бы снега и дождя ни заносило ветром в туннель, в спальне всегда было тепло и сухо: наименее уязвимая часть тела Питера преграждала путь ненастью. Засядет вот так в логове, впившись в известняк когтями, — попробуй его извлечь; разве что призовешь на помощь бригаду землекопов. Так что маневр, описанный выше, преследовал двоякую цель: Питер защищался не только от капризов погоды, но и от попыток возможных врагов преследовать его в логове. Твердые косматые ягодицы служили надежной преградой любому натиску.

В тот самый день, когда Джеси поручил мне самостоятельный участок, меня ожидал обед у Билов. Надо ли говорить, что миссис Бейли бесстрастно восприняла новость о моем повышении; ее гораздо больше волновало, как я оденусь к обеду, ибо приглашение к Билам в ее глазах было чуть ли не равносильно вызову в Букингемский дворец.

— И я совершенно уверен, — торжествующе говорил я за чаем, — что в конце концов приучу этих песцов брать корм у меня из рук.

— Как это кстати, — заметила миссис Бейли, не слушая меня, — что я заштопала ваши голубые носки. Я считаю, вам надо идти в синей рубашке, она очень подходит к вашим глазам.

— Спасибо, — отозвался я. — Понимаете, с этим вомбатом придется повозиться…

— А ваши чистые носовые платки лежат в левом ящике. Жаль только, голубого нет.

— Да оставь ты парня в покое, — пожурил ее Чарли. — Он же не на конкурс красоты отправляется.

— Не в том дело, Чарли Бейли, и ты это прекрасно знаешь. Этот обед может сыграть важную роль. Джерри должен выглядеть прилично. И что скажут люди, если он у меня будет выглядеть, как бродяга? Скажут, что я его совершенно запустила. Скажут, что я обманом выкачиваю из него денежки. Он живет здесь вдали от дома, от матери, от всех, кто мог бы его направлять… значит, мы должны взять это на себя. Ты как хочешь, Чарли Бейли, но уж я послежу, чтобы парень был чистым и опрятным, не позорил себя и нас. Представь себе, если капитан Бил…

Наконец мы управились с жгучим супом, капитан протопал на кухню и вернулся с исполинской миской.

— С этими карточками окаянными разве наберешь достаточно мяса для приличного кэрри, — ворчал он. — Придется вам довольствоваться тем, что есть. Это кролик.

Он поднял крышку, и над обеденным столом повисло облако густого, словно лондонский туман, ароматного пара. Казалось, ваше горло мертвой хваткой сжимает беспощадная рука и в легких оседает едкая роса. Мы потихоньку прокашлялись. Кэрри был отменный, но я поблагодарил небо за то, что вырос в доме, где постоянно готовили острые блюда; только это спасло мой язык и голосовые связки. После первых же глотков все, хватая ртом воздух, судорожно потянулись к графину с водой, чтобы охладить обожженную гортань.

— Не пейте воды! — пророкотал капитан; пот градом катился по его лицу, даже очки запотели. — От воды только хуже будет.

— Я тебя предупреждала, милый Вильям, что будет слишком остро, — с протестом в голосе вымолвила красная, как мак, миссис Бил.

Обе еврейки издавали странные, нечленораздельные звуки; физиономия Билли уподобилась цветом его шевелюре; бледное от природы лицо Лоры налилось кровью.

— Вздор, — заявил капитан, вытирая голову, лицо и шею платком и расстегивая до пояса рубашку, — совсем не слишком, в самый раз, верно, Даррел?

— Для меня в самый раз, сэр, но я вполне допускаю, что кое-кому может показаться островато.

— Чушь! — воскликнул капитан, отмахиваясь широкой, как лопата, ручищей. — Люди сами своей пользы не понимают.

— Какая может быть польза от такой острой пищи, — произнесла, глотая воду, миссис Бил прерывающимся голосом.

— А я говорю, польза есть, — воинственно проревел капитан, сверля ее взглядом сквозь затуманенные очки. — Острый кэрри полезен для здоровья, это общеизвестный медицинский факт.

— Но ведь не такой же острый, милый Вильям?

— Именно такой. И вообще этот кэрри еще не острый… детская кашка по сравнению с тем, что я мог бы приготовить.

Всех бросило в дрожь при мысли о том, что мог бы приготовить капитан.

— На Западном берегу, — продолжал он, усердно работая вилкой, — мы ели такой острый кэрри… словно раскаленные угли глотали.

Он торжествующе улыбнулся и смахнул платком пот с лица и лысины.

— Да какая же тут польза, — цеплялась миссис Бил за свое исходное утверждение.

— Вот именно что есть польза! — нетерпеливо возразил капитан. — Как ты думаешь, Глэдис, почему кэрри изобретен именно в тропиках, а? Чтобы выжигать всякую хворь, ясно? Как ты думаешь, почему ко мне ни разу не пристала фрамбезия или бери-бери, а? Почему я не сгнил от проказы?

— Вильям, голубчик!

— То-то и оно, — язвительно произнес капитан. — Все благодаря кэрри. С одного конца входит, из другого выходит… насквозь тебя прожигает, вот… получается вроде прижигания, ясно?

— Вильям, я умоляю!

— Ладно, ладно, — пробурчал капитан. — Только непонятные вы какие-то люди. Я приготовил вам недурной кэрри, а вы крик подняли, словно вас убивают! Ели бы каждый день такой кэрри, зимой вас никакая простуда не взяла бы.

Признаюсь, тут я склонен был согласиться с ним. Ни один гриппозный вирус не смог бы выжить в организме, раскаленном добела капитанским кэрри. Во всяком случае, шагая вечером домой через темный пустырь, я слегка недоумевал, почему за мной не тянется светящийся след наподобие хвоста кометы. Судя по всему, тот факт, что я выдержал испытание кэрри, явно расположил ко мне капитана, и с тех пор каждый четверг я обедал у Билов. И это были для меня очень приятные вечера.