Звездная месть

Вне миров. Безвременье.

Не было ни Света, ни Мрака. Не было ничего – ни живого, ни мертвого, ни зарождающегося, ни умирающего.., не было звука, и не было тишины, потому что ей негде было быть – не было ни пространства, ни пустоты. Будто вновь все вселенные Мироздания непостижимой силой спрессовались в одну точку, в коей нет ни объемов, ни веса, ни жизни, ни смерти, ни движения, ни покоя – нет ничего! и ее самой уже нет! Все миры погибли разом, в единый миг, и миры светлые, порожденные тем неведомым и созидающим, что зовется Богом, и миры черные, населенные чудовищными тенями, миры ужаса, злобы и невыносимых страданий.

Погибло все! И исчезло без следа. Ибо не было нигде даже места для праха погибших, ибо не осталось ни пространства, ни времени. Лютое и безысходное свершилось. Пришел черед сущему. И настал предел пределов, предреченный от зарождения бытия. И некому было зреть и слышать свершившееся. Никого и ничего не осталось. Ничто, пожирающее все, пожрало и самое себя, не оставив даже вакуума, даже пустоты, ведь и пустота нечто сущее, имеющее пределы и свое место в мире... Свершилось горькое и неминуемое. И перестало быть таковым навсегда – вне миров и времени нет ни горького, ни лютого, ни доброго, ни злого, ни подлого, ни праведного, ни ложного, ни истинного. Там, вне всего и ни в чем, висит только лишь боль – жгучая, острая, безнадежная и неизбывная. Боль нетелесная, самая страшная боль.

Земля. 18-ый подантарктический уровень. 7034-я зона умертвления. 2485-й год.

Шершавое и раскаленное жало иглы вонзилось в горло, впрыснуло дневную дозу и вырвалось наружу, исчезло в затягивающейся дыре блока. Массивный железный ошейник вздрогнул натужно и выпал из клешни створа. Глеб ударился затылком о сырой, замшелый камень, закусил губу остатками выбитых зубов, сморщился.

Пробуждение всегда было тяжким – самым тяжким изо всего, что приходилось выносить. Во снах он уходил в иные миры. Даже в самых диких кошмарах он убегал от яви и наслаждался ими. Пробуждение убивало возвращающейся памятью. Опять туда!

Глеб застонал сквозь стиснутые зубы. Рыдать, молить, бесноваться и надеяться было бесполезно. Они все смертники. Одни сдохнут раньше, другие позже... именно сдохнут, иначе и не скажешь. Зудящая кожа ныла тысячами нарывов, будто впились в нее тысячи зародышей, будто уже сосут кровушку! По затылку как ломом ударили. Пора! Глеб, опираясь на мшистые валуны, приподнялся. Выпрямиться в полный рост он не мог, свод был низкий, покатый, сырой. Лишь серебристый блок торчал нелепой и совершенно лишней здесь штуковиной, будто из иного мира.

– Выползай! – прохрипело снаружи.

Рассуждать и мешкать не полагалось, наказание следовало немедленно, зверское, дикое. Все это было испытано в первые деньки рабства, тогда он был еще силен и здоров, мог себе позволить покочевряжиться. Сейчас нет, сейчас он полутруп, измученный, истерзанный, жалкий.

И если бы не стимуляторы, если бы не ежедневные дозы из потаенного блока, он давно был бы полным трупом. Они не дают сдохнуть сразу! Им нужны человечишки, двуногая скотинка, рабы, им нужно мясо и кровь людишек! Глеб зажмурился, согнулся в три погибели и выполз из своей щели.

Рогатый тут же Ьгрел его плетью. Кожа на плече лопнула, потекла бурая, почти черная кровь. Глеб снова заскрежетал зубами. Эх, если бы не ошейник, он нашел бы в себе сил, чтобы сломать хребет этой гадине, чтобы оторвать ей рогатую башку... теперь он знал, как расправляться с выползнями! Но на нем был ошейник, и каждое резкое движение оборачивалось приступом паралича. Да, он, командир альфа-корпуса, генерал, один из лучших бойцов планеты и колоний, был бессильным, немощным паралитиком! Сатанинские твари всесильны над ним. Они могли его искалечить, замучить, убить, они выкармливали его кровью своих омерзительных зародышей-пиявок, они заставляли его ворочать глыбы, разгребать с миллионами прочих рабов завалы гигантских подземных инкубаторов... Они были всесильны над его телом. Но пока что им не удавалось добраться до его души... И потому он был еще жив. Глеб видел, что происходило с теми, кто ломался, кто не выдерживал... они уходили в ничто, освобождая свою плоть. Ибо мало было алчущим мяса и крови, мало им было убить смертного. Прав был Иван, ох как прав! Глеб теперь в полубреду, сквозь боль и ужас часто вспоминал его. Да, им надо погубить каждого, всех вместе и каждого в отдельности. И здесь этот каждый – сам по себе и сам за себя.

– Живей!

Плеть просвистела над ухом, ожгла бритый затылок, спину. Рогатый щерил огромные кривые зубы, полуприседал на козлиных ногах. Ему было весело. У него были когтистые лапы, звериная холка, мощь, сила, власть над рабами... но у него не было души. И Глеб это знал. Убить бездушную гадину, погань, мразь – не велика честь, да и сил нету. Но когда-нибудь он найдет в себе силы, когда-нибудь.

Опираясь о холодную, заросшую склизким мхом стену, Глеб побрел вперед. Искалеченная нога ныла, ступать на нее было больно. Но Глеб отключался, заставлял себя не обращать внимания на боль. Он брел среди сотен подобных ему теней, среди сотен мучеников-рабов. И свистели над головами плети, висели под мрачными сводами хрипы, сдавленные стоны, шлепанье босых ног в ледяной чавкающей жиже.

– Живей!!!

Рогатые усердствовали, не жалели себя, будто и за ними наблюдал постоянно кто-то невидимый, но страшный, грозный, непрощающий.

До развилки надо было пройти полтора километра, и потом – еще один до пещеры. Глеб сжимал челюсти до хруста, до крови из распухших десен. Какие они идиоты! Какие дураки! Он бы сейчас собственными руками придушил бы этого министра, этого гуманиста Голодова. И Иван тоже хорош! Надо было лупить со всей мочи! Надо было засадить сюда не половинный заряд, а два, три, десять полных, глубинных, чтобы ни дна ни покрышки! чтобы вдрызг! до самой преисподней! Кого они жалели?! Эх, знать бы где упадешь... Теперь поздно кулаками размахивать-то, после драки.

Колючая плеть резанула по правому плечу, содрала клок кожи у шеи. Глеба передернуло. Но он сдержал стон. Тех, кто кричал, рогатые били повторно, со сладострастием и ухмылками, они любили слабых, невыдерживающих, они вышибали из них душу, превращая ее в ничто, в зловонный пар, вырвавшийся из гниющей плоти... Нет! Он еще человек. Они не поставят его на колени, он умрет стоя, без стонов и мольбы, без истерических воплей о пощаде. Здесь пощады не бывает... здесь сам ад.

Шедший рядом изможденный одноглазый раб вдруг пошатнулся, начал оседать. Глеб подхватил его за локоть, удержал.

– Терпи! – процедил он, не поворачивая головы. Тот устоял, выдернул локоть, не упал. Видно, потерял на ходу сознание, провалился в никуда, так бывает... Они все провалились! Во мрак! В преисподнюю!

Чего же там ждут?! Почему бездействуют?! Глеб ничего не понимал. Там, в черной пропасти, обволакивающей всю Землю, там, в каких-то сотнях и тысячах верст от них – боевые армады, звездные флоты, чудовищная, исполинская мощь, которой хватит, чтобы сокрушить половину Вселенной. Там силы, которым нет равных... Почему они ничего не предпринимают? Или они уже отказались от Земли, распрощались с ней, как с пропавшей навсегда, как с умершей и погребенной матерью, чье тело отдано в полную власть земляным червям и позабыто?! Нет! Не может быть! Глеб отказывался верить в самое страшное, в то, что их всех, миллионы, миллиарды землян, попавших в жуткое, потустороннее рабство к этой нечисти, бросили, что от них уже отказались.

Ведь он тогда, в последние часы, отправил на околоземные и внутрисистемные станции, на звездолеты и крейсера всех, кого еще можно было отправить, кого можно было спасти. Он выполнил волю Ивана – хотя Светлану пришлось тащить силой, запихивать в ячейку. Но и ее удалось вызволить. Бои шли повсюду, в Москве не оставалось и живой души. Они защищали Кремль, соборы, дворцы, каждую башню, колокольню, каждый этаж, каждую пядь земли... а нечисть все лезла и лезла, ей не было ни конца ни края. Глеб падал с ног, лежал, уткнувшись разбитым окровавленным лицом в слизь и бурую жижу, лежал минуту-другую, пытаясь усмирить легкие, отдышаться, потом вскакивал, менял одного из своих парней, шел в рукопашную – злой, остервеневший, безумный. Выползни перли стеной, их становилось все больше, но с ними еще удавалось справляться, сноровка пришла. Зато со студенистыми гадинами было неимоверно тяжко, они обволакивали, душили, топили в своей гадостной слизи... это было наваждением, кошмаром! Хотелось бежать на крыши, да, хотя бы последний разок взглянуть на солнышко ясное сквозь облака, глотнуть чистого ветра и сини, а потом головой вниз, о булыжную мостовую! Глебу Сизову, командиру знаменитого, овеянного славой и легендами альфа-корпуса, было вдвойне тяжко – гибли его люди, лучшие люди обреченной планеты-матушки, настоящие сыны России... и он ничего не мог поделать, ничем не мог помочь, не мог защитить, укрыть. Это бьща трагедия! Последний бой они дали в Благовещенском, после того, как рухнули тяжелые старинные врата и нечистая сила ворвалась внутрь. Их оставалось семеро, боеприпасы давно закончились, руки были разбиты до костей, шестеро из семерых были серьезно ранены, но держались,

держались, черт бы побрал эту нечисть! Они обязаны были драться, обязаны! Они оттягивали рогатых выползней на себя, давая последнюю слабую возможность бежать тем, кто еще мог бежать, бежать к Храму Христа Спасителя, где должна была опуститься спасательная капсула... Им самим уже не спастись, но другие, пусть попробуют хотя бы они! Глеб бил выверенными смертельными ударами, не тратя сил попусту, бил зло и серьезно. Он защищал святыни земли своей, святыни предков. И он бы еще долго продержался здесь, долго бы стоял на пути назойливой, неостановимой нечисти, если бы... Вызов по внутренней ударил острым молотом, на миг ослепил и оглушил. «Глеб! Глеб!! – орал кто-то благим матом, хрипло и дико. – Его убили! Убили!! Убили!!!» Глеб не сразу сообразил, что это орет Иннокентий Булыгин, спокойный и невозмутимый Кеша Мочила, который вообще никогда не орал и почти никогда не повышал голоса. Кого убили? Глеб не отзывался. Но он уже знал, о ком идет речь. Очередным мощным ударом, а затем рывком он снес рогатую голову с плеч, вышвырнул ее наружу, и уже сделал обманный шаг навстречу очередному выползню. Но в мозг, в уши ударило снова: «Глеб, где ты?! – Кешин голос дрожал. – Отзовись! Вы что там все, оглохли?! Мать вашу!!! Нужен хоть один превращатель! Хоть один! И живей! Сюда! В Храм!!!» У Глеба не было превращателя. Но он все понял. Ивана убили! Неубиваемого, почти бессмертного Ивана, про которого ходили слухи, что он где-то и когда-то в своих невероятных странствиях познал секреты неуязвимости... убили?! Нет! Могли убить их всех, до единого! Но только не его! Ведь без него они ничто и никто! Они даже не знают толком, откуда вся это напасть, с кем они воюют, почему?! До конца все знал только он, Иван. И ему нельзя умирать! Он не имеет права умирать! «Прикрой меня!» – крикнул Глеб ближнему бойцу. И рванул вперед. Они перелетели через десяток рогатых голов, рухнули в самую гущу, сея смерть, сокрушая черепа вошедшими в убийственный ритм мельницами смерти. Они прорвали стену нечисти. Еще трое выскочили наружу. Они погибли у стен Благовещенского, прикрывая отход, честь им и слава, и вечная память! Слезы текли по грязным, изодранным и разбитым щекам генерала, но он не оборачивался. Аварийный дисколет, последний, полуразбитый, подхватил Глеба, вырвал из цепких лап выползней. Но заряда в нем хватило, чтобы еле-еле перевалить через зубчатую стену. Он рухнул умершей в полете птицей, застыл посреди развороченной, усеянной трупами земли. Но Глеб уже был на ногах. Он бежал к Храму из последних сил – знал, что ничем не сможет помочь, и все равно бежал! Они все виноваты! Все до единого! Они бросили Ивана! Нельзя было его отпускать одного, нельзя!!! В полубреду он пробился сквозь тысячное кольцо студенистых гадин и рогатых, упал перед дверями. Обернулся, уже предчувствуя неминуемую смерть... и не поверил глазам своим: нечисть, пуча и тараща глаза, щеря клыки, вытящвая когтистые лапы, бесновалась, тянулась к нему, к бель?м стенам, деревянным вратам. Но будто незримое силовое поле стояло на ее пути. Эти отродья ада не могли приблизиться к Храму! Глеба прошибло холодным потом. Он даже подумал, что уже умер и видит потусторонние грезы! Это было настоящим чудом! И все же он вскочил на нога, принялся колотить кулаками в дубовые створы. И его окликнули изнутри. Впустили! Врата сразу же захлопнулись. И снаружи донесся оглушительный бесовский рев – исступленный и злобный. Глеб сделал шаг вперед, потом еще, еще один. И все сразу увидел. Он бросился через огромный, уходящий в выси зал, туда, к иконам, к ликам, волоча за собой вцепившегося в руку служителя в черном... Поздно! Кеша сидел на полу, сгорбившись, поджав под себя одну ногу, вытянув вперед другую, за его спиной притулился облезлый и несчастный Хар, а на коленях... на коленях лежала голова Ивана, белая, алебастровая, неживая, с разметавшимися пшеничными кудрями, чуть вьющейся короткой бородой, полураскрытыми бесцветными уже губами, и отражающими лики святых бездонными, серыми, остекленевшими глазами. Он был мертв. Могучее тело застыло на затейливом мраморе плит безжизненной, утратившей упругость колодой. Кровь из разверстой, изуродованной груди, из самого сердца уже не текла, она застыла буреющей тяжелой, будто прижигающей, придавливающей мрамор лужей, ее было слишком много для одного, даже и большого человека. Мертв! Глеб, не доходя пяти шагов, опустился на колени, обхватил виски руками. «Превращатель! – просипел еле слышно Кеша. – Ты принес его?!» Но в голосе не было даже надежды. Глеб помотал головой – ничего он не принес, да и поздно уже. Он только спросил: «Когда это случилось?! Кто?!» Кеша не ответил, он беззвучно, сотрясаясь всем телом рыдал. Хар жался к плитам, дрожал, но не осмеливался скулить, из его глаз тоже текли мутноватые бисеринки слез, и никто не гнал его, нехристя и оборотня, отсюда, из святого места, святой обители... Они просидели, промолчали целую вечность, никто не посмел потревожить их. Потом перенесли тело в подвалы, служка указал им что-то похожее на склеп, Глеб почти ничего не помнил, разум его помутился тогда, в глазах черно было. У самой стены голой каменной кладки стоял каменный раскрытый гроб, туда они и опустили Ивана, Кеша все время твердил что-то об отпевании, службе, но присутствовавший служитель махал на него руками, качал головой, что-то вещал о недозволенности православному накладывать на себя руки, и что покойный совершил тяжкий грех... Глеб уже ничего н& понимал. Он знал одно – все кончено! теперь уже навсегда! а раз так, его долг последовать за своими ребятами, они погибли, все до единого, значит, и ему суждено. Он заставил человека в черном открыть врата. И вышел наружу...

Пещера! Это был целый мир, целая вселенная – своды уходили в незримую вышину, терялись в пелене и мути, противоположных вообще не было видно... в первый день, когда его выволокли сюда, Глеб чуть не сорвался с уступа, голова закружилась, это у него-то, у десантника! у спецназовца! Он тогда нашел в себе силы приподняться, припасть грудью к каменной стене, обернуться, взглянуть вниз. Там был ад, там тысячи голых изможденных людей с бритыми черепами ворочали валуны. Они тащили, катили, толкали их куда-то к центру пещеры, к огромному провалу, и это все не могло быть работой, разумным трудом, это была изощренная, дьявольская пытка. Да, надо было бить, вдалбливать сюда заряд за зарядом, надо было добивать гадину до конца... Не добили! Тогда Глеб еще не знал, куда его загнали, где он. Все выяснилось позже, когда удалось перекинуться двумя словечками со знающими людьми, такими же узниками-рабами. Антарктические подземелья! Вверху километровые толщи ледяной свинцовой воды, льды, торосы, толща базальта, километровые слои породы, остатки гигантских инкубаторов, соты, ячеи, провалы, полуразрушенные лабиринты, спуски, подъемы, шахты, хранилища, морозильники с личинками, исполинские емкости с зародышами, энергоустановки и прочее, все, что создавалось на деньги человечества, безумные, несметные деньги, что создавалось на погибель этому безумному человечеству, породившему своих убийц, лелеявшему их, полностью доверившемуся им, выродкам рода людского, все, что осталось после глубинного удара с орбиты. Не добили! Глеб до остервенения зримо вспоминал тот день, когда они решали как бить, куда, зарядом какой мощности, они были просто незрячими и наивными младенцами. Теперь за их глупость и доброту – ворочать эти валуны, засыпать провалы, воронки, умирать в муках и бесчестии, отдавать свою кровь гнидам...

– Пошел!

Удар рукоятью плети пришелся в затылок. И Глеб полетел вниз, раздирая ладони, цепляясь за камни, выступы. Тут с рабами не церемонились. Но и умереть просто так не давали – в огромных ошейниках стояли какие-то биодатчики, инъекторы со стимуляторами и прочей премудростью. Здесь вообще происходили странные вещи, Глеб мог поклясться, что он собственными глазами видел в пещере троих или четверых парней из внешней охраны, которых убили, растерзали еще там, наверху, он даже помнил их изуродованные, обескровленные трупы на булыжной мостовой, их нелепые позы, вывернутые руки, искаженные лица. Нет, он не ошибался. И это было непостижимым, страшным. Может, и его самого убили, может, и он валялся истерзанный и мертвый у самых стен Храма, а потом очнулся на том свете, в этом жутком подземном аду?! Да, он вышел тогда из Храма, он успел свернуть шею чуть ли не десятку выползней, а потом удар, еще удар, острая боль в затылке, мрак, темень, тишина... и ошейник, рабство, пытки. Поди тут разберись! Глеб сполз с уступа и, не дожидаясь очередного удара, подставил плечо под огромный камень, толкнул его, покатил. От напряжения жилы лопались, мышцы под воспаленной изодранной кожей вздувались буграми. Он катил этот валун, эту глыбу, глыбищу, ощущая, как впиваются в шею инъекторы, как прибывают силы, как начинает бурлить кровь, и не просто бурлить, а прямо-таки распирать изнутри каждый сосудик, вену, артерию. И все это неспроста! Тут какой-то сатанинский умысел, гнусный, подлый, страшный! Он знал какой, но он гнал от себя догадки – мерзость, грязь, изуверство! Нет, они не просто рабы, не просто тягловые животные. И эта преисподняя – не обычная каторга типа гиргейской подводной каторги! Все в стократ гаже, отвратительней, омерзительней! Их превратили в двуногие фабрики крови, их изо дня в день накачивают всякой дрянью, заставляют печень, костный мозг и, черт его знает, что еще, работать в тыщи раз быстрее, мощнее, взъяряют их адской работой, и гонят, гонят из них кровушку. Они не рабы, бесправные и жалкие, они скотина! они хуже скотины! Но против силы не попрешь. А сила за этими упырями, вся власть в их руках. И нет исхода! Глеб стиснул зубы, остатки раздробленных, выбитых зубов. Часа через четыре, а может, и через пять, тут не уследишь за временем, они раздуются как пузыри, распухнут, станут багроволицыми, отекшими, и их поведут на откорм этих гнид, зародышей, пиявок. А сюда пригонят других, смену. И так до бесконечности. И так вечно! Так навсегда, до конца света... нет, Глеб горько усмехнулся, конец света уже был, нечего тешить себя надеждами. Они обречены на вековечные муки! И никто не даст им сдохнуть, избежать этих мук.

Земля. Россия. Кочергино. Подмосковное кладбище. 2485-й год.

Сдвинуть плиту было не так-то просто. Да еще на пустое брюхо.

– А ну, родимая, сама пошла! – поднатужился Кеша. Хар уперся в плиту лапами, зарычал.

– Тише ты, образина!

Вдвоем, после долгих стараний они сдвинули надгробие. Ни лучика света не пробилось внутрь холодной и пустой могилы, заброшенного, сырого склепа. Вечная ночь стояла над Россией, надо всей Землей. Полтора месяца во тьме-тьмущей! Иннокентий Булыгин, ветеран аранайской войны, рецидивист, беглый каторжник и бывшая правая рука Верховного правителя, ничего не понимал. Да, нечисть прорвала все заслоны и барьеры! Да, она выползла изо всех щелей, заполонила планету, истребила беспечных землян! Но причем тут солнце? Оно-то куда подевалось?! Почему нет ни закатов, ни рассветов, ни дня, ни ночи?! Уму непостижимо! И придет царствие мрака, и получат по содеянному ими грешники, и погибнут они, и погибнет земля... Пришло! Погибли! Получили! Но солнце-то где?! От безысходности Кеша готов был завыть на луну... но и луны никакой не было, только мрак, темень.

– Ничего, – сипел он себе под нос, – прорвемся! Хар глядел на него уныло и тоскливо. Некуда прорываться, некуда! И это самое страшное. Они прятались на заброшенном старом кладбище, сама судьба-судьбина привела их сюда, а может, и какой-нибудь незримый и неведомый инстинкт. Сюда выползни почему-то не забредали, словно кладбище с покосившимися, а местами и поваленными крестами было для них запретной зоной.

После смерти Ивана Кеша постарел лет на двадцать сразу. Он чувствовал себя дряхлым старцем, уставшим от жизни и потаенно завидующим тем, кто уже освободился от ее оков. Первые три дня он вообще пребывал в прострации, потом рассудок вернулся, а вот жажда жизни, обыденная цепкая хватка, мятущаяся неспокойная душа так и остались где-то в подземельях, в каменном мешке. На пятый день они с Харом ушли из Храма. Именно в этот день, с самого утра Кеша вдруг ощутил, что они смертные, самые обычные смертные, что никакие довзрывники им уже не помогут, что через все барьеры, допустимые и недопустимые, он уже перешагнул и что хрустальный лед ядра гиблой планеты Гиргеи ждет его душу... а может, и не ждет, может, они отказались от него совсем. Тогда надо просто пойти и умереть. Кеша так и сделал, ушел умирать. Только одного он не мог. Он не мог быть жертвой. Даже теперь, даже когда душа его стала пуста, или вообще сгинула в неведомом направлении. И потому он, уходя из Храма, не бросил в нем своего верного бронебоя, не оставил лучемета десантного, парализатора и холодящего бедро старого и верного сигма-скальпеля. И пусть ему все равно, что будет и как будет, он не изменит себе, он солдат. Солдат той бесконечной аранайской войны. Солдат этой святой, но бесполезной войны. Он и умрет солдатом. А Хар... Он не отвечает за оборотня, у того своя дорога, он посланец иного мира и путь его неисповедим.

– Ну что, Харушка, пошли, что ли?!

Кеша высунулся по пояс из могилы, перевалился через край. Затаился. Его глаза уже привыкли к темноте, и он неплохо различал силуэты деревьев, крестов даже в двадцати-тридцати метрах. Хар вообще ориентировался прекрасно, ему не нужны были приборы ночного видения, на Гиргее, в ее подводных лабиринтах бывает и потемней.

Двенадцать вылазок прошли успешно, Кеша был хмур,мрачен, молчалив, но доволен собою. Они не могли изменить положения. Но они могли мстить, могли убивать нелюдей, давить их потихоньку. А ежели накроют, схватят – так тому и быть, двух смертей не бывает.

Вот и сейчас Кеша еле слышно свистнул своей зангезейской борзой. Хар не заставил ждать, да и куда ему было деваться – королева Фриада приказала ни на шаг не отставать от этого землянина, а приказы королевы Гиргеи не обсуждаются и не повторяются. Серой облезлой тенью Хар скользнул наружу, замер, прижавшись к Кешиному боку. Хар нечисти не боялся, это она его боялась. Когда они выбирались из ХрЬма именно Хар прокладывал тропу сквозь беснующиеся стаи мертвяков-выползней. И они пробились. А теперь сами стали какими-то выползнями, таящимися в кладбищенском склепе, выползающими во мрак бесконечной земной ночи лишь раз в двое, а то и трое суток. Во времена долгой гиргейской каторги Кеша часто мечтал о Земле, видел ее во снах, плакал по ней – только глаза прикроешь, и поползли по синему небу белые облака, выбилось из-за них краешком доброе солнышко, зашуршала травка, зашумели-запели деревья, все любо-дорого русскому доброму, тоскующему сердцу... И вот он на Земле, на родимой сторонушке. Да лучше б навечно в проклятой Гиргее оставаться!

– Ничего, прорвемся! – прошипел Кеша.

И вскочил на ноги. Ему надоело бояться да таиться. Он пошел к городку открыто, в полный рост. Пошел, зная, что одним лишь духом своим человечьим навлекает на себя мертвяков. Беда! Горе горькое! Все поменялось на белом свете:

мертвяки в городе, живые в могилах прячутся... да и сам свет не белый уже, а черный, беспроглядный. Как там у них на мессах твердили? Черное Благо! Вот и пришло это черное страшное благо для нечистых и лишенных души, вот и закатилось навечно солнышко наделенных душою. Беда!

Они отмерили не меньше версты, когда появился первый выползень. Он шел прямо на Кешу, растопырив когтистые лапы, суча мелко копытами, вожделенно сопя и рыгая. В один прыжок Хар сбил выползня с ног, перервал глотку. Этот не оживет, нет, после зубов оборотня выползни издыхают – дело проверенное. Кеша пнул сапогом бездыханное тело.

Он и сам шел как мертвяк – слепо, напряженно, оцепенело.

Еще двух тварей он сжег из лучемета. А оборотень Хар на всякий случай прогрыз обожженные рогатые черепа, чтоб наверняка. Так они и продвигались вперед – молча, угрюмо, без болтовни и лишних вопросов. Лишь когда метрах в двухстах Кеша углядел нечто мерцающее, он выдавил сипато:

– Теперь тихонько, за кустиками, понял?!

Хар кивнул, опустился на четвереньки.

Не прошло и десяти минут, как они подползли совсем близко. Замерли, вжавшись в жухлую мертвую траву, от которой и не пахло травой. Притаились.

Мерцало и переливалось зависшее над землей студенистое чудище – сиреневым потусторонним маревом колыхалось оно во мраке, ничего не освещая, ничего не согревая, будто офомная летающая медуза распростерла извивающиеся осьминожьи щупальца над поникшей паствой. Три десятка выползней как зачарованные стояли на коленях под полупрозрачной гадиной, тянули к ней свои отвратительные рожи, скребли себя когтями, сопели, тряслись. Они пребывали в оцепенении, они трепетали, подчиняясь прерывистому невыносимому зуду, исходящему из сатанинской твари. От этого зуда можно было с ума сойти. Кеша уже собирался заткнуть пальцами уши, как зудение внутри головы само собой, безо всякого перевода стало складываться в слова:

– ...свершилось, и пришли мы, избранные и всемогущие, пришли, чтобы покарать возомнивших себя свободными от нас, покарать обреченных нами, ибо Предначертанное должно было воплотиться – Черное Благо объяло Вселенную. Черное солнце взошло над миром смертных. И все вы лишь малые частицы и лучи, испускаемые этим непостижимым солнцем мрака. Но даже самое малое достигает цели. А она близка. И близок час извечного наслаждения! Уже отверзлись врата в Мироздание! И вы, именно вы, первые посланцы Вельиехавы-зорга, предвечного и всевышнего владыки миров Тьмы! Вы – руки и пальцы Хозяев Предначертания, вы – исполнители их неумолимой и черной воли! И за это вы сгинете не в пучинах невыносимой и извечной боли, не в океане лютых страданий, нет! Вы растворитесь в бездне утоленной похоти, в сладострастии и всесилии над немощными и недостойными. Вы – человеки, черви, амебы, в коих избранные вдохнули свое благословенное черное дыхание и наделили всесущим черным естеством! Слышьте слышащие и зрите зрящие – уже приходит наше время повсюду. Близится час, когда в обитель людскую войдут достойные. И вы их предтечи...

– Предтечи, мать их! – прохрипел Кеша. – Это кто ж там еще вслед за рогатыми сюда припереться хочет? И за каким хреном?! Тут уже и так все изничтожили, падлы!

Теперь он видел хорошо, очень хорошо. Временами сверху наподобие беззвучной тусклой молнии, прямо в чудище студенистое вонзался мерцающий, дрожащий и переливающийся столп лилового света, целый пучок искрящихся разрядов входил в светящуюся гадину, и та начинала зудеть невыносимее, омерзительнее, гаже. Аж шерсть на загривке у Хара вставала дыбом.

– ...но не издохнут двуногие черви, а в вечных страданиях, лишенные душ своих, будут изнывать в муках и пытках, насыщая живительной влагой избранных, отдавая им свою плоть и кровь. Так будет во веки веков!!!

Кеша коротко и смачно выматерился. И добавил сурово:

– Зато ты издохнешь, тварь поганая!

Три залпа из счетверенного бронебоя он дал, не вставая с земли. Светящуюся гадину будто изнутри разорвало – кипящая слизь брызнула на рогатую паству, оцепенелую и беспомощную.

И тогда Иннокентий Булыгин вскочил на ноги. И вскинул свой боевой десантный лучемет.

Солнечная система. Шестой астральный сгусток тьмы. Видимый спектр. 6996-й год скитаний.

– Это твой последний шанс, – сказал Говард Буковски. Подумал немного, перекосился лицом и добавил: – Эх, не моя воля, урод, я б тебя давно на тот свет спровадил!

Карлик Цай и бровью не повел, наслышался всякого, и не такого. Дня два назад студенистый козел уволок куда-то подлеца и подонка Дука Сапсана-младшего. Он просто сбил его с ног, окрутил жирную шею своим хлипким на вид щупальцем и поволок извивающуюся, дрыгающую ногами тушу, поволок деловито и спокойно, с невозмутимостью мясника, приготовившегося к разделке этой самой туши. Новые хозяева жизни не церемонились с представителями вымирающего вида. Но Цай ван Дау не пожалел Дука, плевать на это дерьмо. А вот когда из небытия выявился Крежень, он же Седой, он же Говард Буковски, Цай глазам своим не поверил. Ушел! Опять ушел, каналья! Впрочем... теперь это ничего не значило. Крежень с первого появления ехидно и торжествующе растянул свои поджатые, перерезанные шрамом губы в плотоядной улыбке, будь его воля, он, и впрямь бы, избавил бедного Цая от мучений.

Да, наследный император без империи и беглый каторжник, непревзойденный спец по межуровневым связям, несчастный, загнанный, замученный карлик Цай ван Дау жаждал умереть, раствориться в пустоте и безвременьи. Но он еще был нужен, нужен всем, кому попадал в лапы. Его не убивали. Тем самым порождая озлобленность.

И потому Цай на этот раз не сдержался:

– Тебя самого спровадят на тот свет! И ты сам урод! Погляди на себя в зеркальце, ведь ты по-прежнему носишь его в кармашке, да?!

Крежень переменился в лице. Карлик попал в точку, кругленькое зеркальце в резной черепашьей оправе и на самом деле лежало у Креженя в боковом кармашке, он с заметным усилием сдерживал себя, чтобы не глядеться в него через каждые пять минут. Карлик обнаглел, он не понимал, кто здесь кто. И потому Крежень придвинулся ближе и какой-то бабьей ухваткой ущипнул Цая за бок, с вывертом, исподтишка.

– Боже мой! – прохрипел карлик. – И это шеф особого отдела, полковник... Ведь вы полковник, Говард, или меня обманули?!

– Много знаешь, урод, – прошипел Крежень. – Не страшно?

– Страшно, – признался Цай тихо, – очень страшно, что именно такие выскальзывают отовсюду, всплывают наверх при любых обстоятельствах! Да, я все про тебя знаю, Говард-Иегуда бей Буковски, полковник департамента госбезопасности Всеамериканских Штатов... ха-ха, бывших Штатов, начальник седьмого отдела... думаешь, никто не знал, чем занимался твой отдел?! Знали! Это твоя команда связывала благообразных и многопочтенных правителей мира сего с сатанинскими сектами, с гангстерскими трансгалактическими шоблами, все вы в одном котле варились: и сенаторы, и бандюги с большой дороги, и конгрессмены, и убийцы, и президенты и нарковоротилы, все, в том числе и такие гниды как ты, Крежень, или как там тебя – Седой, Петр Мансурия, Аваз Баграмов, Игрок, Порченный, Глен Сорос... только не все получали вдобавок зарплату в Синдикате, в Черном Благе... а ты получал!

– Заткнись, урод!

Говард Буковски наотмашь ударил Цая по щеке.

Тот дернул огромной головой. Смолк.

– Ты еще не все знаешь. Я мог бы тебе рассказать в сто раз больше, урод! – голос Креженя был спокоен, только губа чуть подергивалась. – Это жизнь. А жизнь – игра. Большая игра! И только законченный болван в этой игре будет соблюдать чужие правила. Нет, урод, я играю по своим... потому я и выигрываю!

– Потому тебя и прозвали Игроком.

– Было дело, – Крежень отошел к стене, прислонился к ней. Задумался. Вид у него, несмотря на самодовольную и нагловатую мину, был усталый. – Теперь все в прошлом, теперь все игры закончились. Эти, – он повел седовласой головой куда-то назад, – пришли навсегда. Я свою игру выиграл. Теперь выбор за тобой, Цай. У тебя голова большая, мозгов в ней много, сам сообразишь, что к чему.

– А ты не боишься, что Синдикат тебя накажет за предательство? – неожиданно спросил карлик Цай.

– Руки коротки, – отрезал Крежень, – теперь всех и повсюду станем наказывать мы! И можешь не сомневаться, пощады не будет! Ты тут похвалялся всеведением... а ты знаешь, что Гуг в гробу? что кости этого переметчика Сигурда на дне морском? что ваш бессмертный, неистребимый русский Иван сам на себя наложил руки, знаешь?!

– Нет, – Цай напрягся, и голос выдал его, – ты все врешь!

Крежень промолчал. Он разглядывал свое стареющее, обрюзгшее лицо в заветном зеркальце, все-таки не удержался, не утерпел. Зеркальце не отражало уродливого шрама, в этом был его секрет, за это Говард Буковски и любил его. Сорок семь лет назад начинающего десантника Говарда-Иегуду вышвырнули из двенадцатого подотряда Дальнего Поиска, и жизнь его потекла по иному руслу. Крежень говорил одним, что заполучил шрам после высадки на Гаризону, в сражении с людорогами, другим, что это легавые при налете на шестой блок загонского отделения Восьмого Неба полосанули его сигма-скальпелем... Но на самом деле все было иначе. Семнадцать парней-практикантов из его взвода не вернулись с Урага, двенадцатой планеты спиральной системы Чилора. Там же остался лежать и командир взвода седоусый Петр Мищенко, он отрабатывал последние пять лет по обмену, вот и доотрабатывался. Уцелел только Говард, его тогда звали иначе, уцелел при странных обстоятельствах. Комиссия ничего не смогла выяснить, дело было покрыто непроницаемой пеленой. Все бы шло своим чередом, но через полгода объявился восемнадцатый курсант, пропавший без вести. Разборка была крутой и дикой – юного Говарда нашли полуживого, с переломанньми ребрами, выбитыми зубами, раздробленными костяшками на пальцах, тремя дырами в брюхе и рассеченным наискось лицом. Пропавший опять пропал. Пострадавшего откачали, поставили на ноги. Но поползли слухи, нехорошие, отдающие приторным душком подлости. Слухам поначалу не очень-то верили, а потом они пропитали все вокруг Говарда, на него стали коситься, при встречах отворачивались, не здоровались, проходили мимо... а потом вдруг стало известно, что Синдикат обзавелся четырьмя сверхсекретными десантно-боевыми ботами – ровно столько и считалось утраченными на Ураге – до еще кое-каким вооружением, о котором ему и знать ничего не следовало. Никто на всем белом свете не мог бы доказать, что это проделал юный курсант и что смерть остальных тоже на его совести. И все же Говарда вышвырнули из Дальнего Поиска, не сказав и доброго слова на прощание. Все дыры затянулись, переломы срослись. А уродливый шрам остался. С эдакой приметой никому бы не удалось долго проработать в спецслужбах. Но Говард-Иегу-да бен Буковски каким-то образом умудрялся это делать, обводя вокруг пальца всех на свете, ускользая из расставленных на него сетей и из лап самой смерти. Он работал на тех, кто платил хорошо. Но сейчас, судя по всему, он отрабатывал самое ценное, что имел в этой жизни – саму возможность немного пожить.

– Ты знаешь, я не вру, -~ спокойно ответил Крежень, довольный, что поставил большеголового уродца-коротышку на его место, не такой уж он и всеведущий. – Мне врать не резон. Всему свое время, игра окончена, и врать больше незачем.

– Хорошо, – согласился Цай. В жестком пластиковом кресле с литыми поручами и поножами ему было значительно удобнее, чем на проклятой плахе-распятии. Цай отдыхал, набирался сил перед новыми пытками. Никому в жизни он больше служить не собирался. – Хорошо, тоща скажи, где мы сейчас находимся?

– На базовой станции слежения в Фаэтоновом слое. Но это уже не земная база, понимаешь? Тут новые хозяева, как и на самой Земле, как и в Солнечной системе, в галактике, во всей Вселенной...

Хоть и привычен был Цай ван Дау ко всему, но от таких слов заскребли у него на душе кошки, заскребли острыми безжалостными когтями. Неужели, правда? Неужто, все, пришел конец бесконечному? Иван предвидел такой расклад. Цай вспомнил их беседы в бункере. Точно, Иван еще тогда знал, что такое может случиться. И случилось! Вот почему он убил себя! Теперь картина прояснялась полностью. И все же...

– Этого не может быть! – угрюмо повторил он.

– Смотри!

Крежень зашел за спину карлику Цаю, со скрипом и вздохами уселся на что-то невидимое пленнику. И одновременно с этим вспыхнул знакомый экран... сама вспышка длилась мгновение, потом все опять погрузилось во мрак, в потемки, так, что Цаю показалось, что он ослеп. Но это только казалось, уже через полминуты он начал различать контуры надвигающегося из мрака черного шара – лишь еле приметное лиловое свечение обрисовывало его, выявляло из кромешной тьмы.

– Что это? – спросил Цай.

– Земля, – тихо прошипел из-за левого плеча Крежень. Цай зажмурил глаза, потом снова открыл – ничего не изменилось, шар лишь приблизился немного, но не просветлел, зато теперь были заметны приплюснутые полюса. Земля? Нет! Цай ван Дау сотни раз видел светящуюся небесным притягивающим светом Землю – ничего прекраснее и теплее не было во Вселенной, даже родная, полусказочная Умаганга была лишь тенью в сравнении с колыбелью человечества. Земля чарующим маяком влекла к себе путников Мироздания, это была не просто планета, но обитель чего-то Высшего, нематериального, родное окошко в непроглядной ночи... И вдруг черный, зияющий будто провал шар... Нет! Только не это!

Крежень еле слышно рассмеялся за спиной. Уродец думает, что он знает очень много, так пусть узнает еще чуть-чуть, пусть полюбуется. Сейчас Крежень не стал бы по своей воле убивать карлика Цая, зачем! Он желал насладиться потрясением этого существа – ему, выродку-гибриду, видите ли, дорога Земля-матушка, смех! Сам Крежень наслаждался зрелищем растоптанной, поверженной «колыбели» – он не любил людей, их не за что было любить, он, возглавлявший одну из спецслужб и знавший подноготную двуногих, ведал про них все, и для него гаже, подлее, гнуснее людишек никого и ничего не было. А раз так, нечего и «колыбель», породившую их жалеть. Пусть горит синим пламенем!

Черный жуткий шар наплывал, становился все больше. Вот он заслонил собою пространство, навалился тяжелой свинцовой глыбищей. Невольно захотелось отпрянуть назад. Но теперь карлик Цай не закрывал глаз, он хотел видеть все. И он увидел. В сумрачном лиловом мерцании дыбились над мертвой земной корой мертвые черные города, остовами-скелетами торчали останки сгоревших продуваемых насквозь небоскребов. Обвисшие, ободранные провода, продавленные и обрушенные мосты, одинокие чертовы персты башен, запрокинутые вдоль силовых линий гиперпоезда, останки космолетов и развалины, руины, обломки... Ни огонька, ни просвета, ни даже тлеющих угольев костра – ничего! Вымершая уродливая планета – брошенная, никому не нужная, страшная. Она медленно вращалась, одни развалины сменялись другими, мертвые города были похожи друг на друга словно братья-близнецы. Австралия, Северная Америка, часть Южной, Африка, Европа, Россия – мрак, ужас, темень. Цай еле угадывал очертания материков, с трудом признавал цветущие когда-то страны, поверженные ныне во прах. Нью-Вашингтон, Асгард, Мадрид, Париж, Берлин... Москва – на малый миг ему показалось, что посреди Москвы блеснуло живым огонечком, будто отразилось далекое солнце в малой золотинке, заискрилось, ослепило и пропало... но нет, это от напряжения, это не выдерживают глаза. Они силятся узреть хоть что-то живое, пусть капельку, кроху жизни посреди смерти и разора. Но не видят, и сами порождают свет, это иллюзия, это греза. Цая начинало трясти как в лихорадке. Теперь он верил, что Иван убил себя. Но ведь он сделал все, что мог! Другие вообще ни черта не пытались сделать, сидели сложа руки, пили, гуляли, любили женщин и на все плевали, им все было безразлично. Так кто ж виноват?! Нет, он не должен был сам уходить из жизни, он обязан был погибнуть в бою, только так! И все равно, душа его чиста, не погублена! Цай верил в это, иначе не могло быть! Не всякий подвиг увенчивается победой, но он остается подвигом. Эх, Иван, Иван! Теперь бессмысленно лить слезы, скрежетать зубами... как быстро все закончилось! Все? И они еще требуют, чтобы он работал на них, спасал свою шкуру, как этот ублюдок Седой?! Ну что же, поглядим, что у них получится!

– Это еще не все, – заверил Крежень. – Но сначала я тебе покажу, что было месяц назад, погляди, погляди!

Изображение на экране дернулось, немного просветлело. И Цай увидал те же разгромленные, разрушенные города. Но теперь их улицы, крыши, переходы, мосты были завалены трупами – множеством людских тел, лежащих в самых нелепых неестественных позах, с вывернутыми руками и ногами, перебитыми позвоночниками, свернутыми шеями. Зрелище было ужасающим, нереальным – города, села, автострады, заводы, космодромы и снова города – миллионы, сотни миллионов, миллиарды трупов.

– Хватит! – потребовал Цай.

– Нервишки ослабли? – Крежень противно захихикал. – Ничего, сейчас они натянутся. Погляди-ка, урод, что сталось с этими скотами. Ты, наверное, думаешь, они все сгнили, истлели за месяц? Нет уж, мой дружочек, у заботливых хозяев ничего не пропадает. Гляди!

Земная поверхность пропала. И открылись вдруг внутренности подземелья, потемки, багровые отблески, белесый туман, а может, и дым, шевеление, мельтешение... головы! Цай различал множество бритых голов, тысячи, сотни тысяч – спина в спину, спина в спину скованные цепями голые изможденные узники подземелья шаг за шагом, свиваясь в плотную спираль, шли, толклись, давились, не нарушая заданного кем-то ритма, шли кругами, бесконечными сужающимися кругами, чтобы пропасть посреди пещеры, кануть в зияющий провал, в черную дыру. Это было нелепо и невозможно. Мужчины, женщины, дети, старцы, забитые, сломленные, рабски покорные и обреченные, словно животные, ведомые на бойню.

– Этим повезло, – пояснил ухмыляющийся Крежень, – очень повезло, их просто складируют на хранение, как биомассу. Они почти не мучились. Счастливцы!

Цаю вспомнились Ивановы рассказы про планету Навей. То, что казалось бредом, обернулось самой доподлинной, не вмещающейся в голову явью. Несчастные! И х просто убили – зверски, дико, высосав кровь из жил, их после этого сумели воскресить, обратить в обездушенную скотину, заставили блуждать в этом аду! Цай видел много смертей, ран, боли, обид, на его глазах папаша-насильник узурпатор Филипп Гамагоза вырезал десятки, сотни безвредных умагов, пытал их, истязал. Да и сам он был далеко не святым, не одну душу отправил на тот свет, и не в оправданье, что жил по волчьим законам банды, а потом каторги, вина все равно на нем. Но вот это было чересчур, это ужасающее зрелище лишало сил и воли. Они могут все! И идти им наперекор бессмысленно, бесполезно. Эх, если бы он мог наложить на себя руки, как Иван! Нет, нечего и мечтать, ничего не получится, они не дадут ему распорядиться собой, не дадут.

В другах подземельях тысячи голых и бритых каторжников в толстых черных ошейниках ворочали огромные глыбы, дробили их, волокли куда-то, подгоняемые двурогими надсмотрщиками... Кому был нужен дикий, первобытный, адский труд?! Нелепо! Глупо! Горные агрегаты заменили бы там миллиарды каторжников, сделали бы все в тысячи раз быстрее и лучше. Почему столь непродуманно истязают этих истекающих потом и кровью горемык, зачем?! Цай ван Дау отказывался понимать происходящее. Под иными сводами в полумраке и смрадном дыму сотни женщин выкармливали грудями толстых, суетно дергающихся, прожорливых змей. Женщины тоже были обриты наголо. Смотреть на них без содрогания не удавалось... их лица были морщинистыми, старушечьими, страдальческими, утратившими способность улыбаться. Эти мученицы походили на уродливые восковые куклы, что застыли в самых нелепых позах. Зато омерзительные змеи были переполнены энергией, алчью. Они вгрызались в распухшую плоть, жадно глотали, чавкали, чмокали, зудели. Из их пастей, терзающих соски, стекали по бледной восковой коже розоватые струйки крови, перемешанной с молоком.

Цай снова зажмурился. Его начинало мутить. Шершавым языком он облизал зубы, небо – пить! страшно хотелось пить! Но просить бесполезно, не дадут. Палачи-гуманисты! И зубы, и язык, и небо были как новенькие, все восстановили, умельцы, и раздробленный подбородок сросся, и руки, и ноги, каждый палец цел, каждая жилочка на месте... значит, жди новых пыток, значит, скоро опять за дело примутся. Цай застонал. В прошлый раз язык ему выдрали с корнем, он даже не мог послать куда подальше косоглазого ублюдка Дука Сапсана-младшего. Ничего, зато он пошлет теперь Седого! И всех его потусторонних хозяев, заявившихся на Землю!

– Гляди, урод, гляди! – подал голос из-за левого плеча Говард Буковски. – Они получили то, чего заслужили, и не больше – каждому воздалось по делам его, как и было прописано, хе-хе!

– Заткнись, холуй! – прохрипел Цай.

И тут же получил кулаком по затылку. Удар был легкий, но профессиональный, точный – зубы клацнули, прикусили язык, во рту стало солоно.

– Гляди, и помалкивай! – сказал Крежень строже. Картины на экране сменялись. Пещеры исчезали, и растворялись окна в освещенные мерцающим светом свечей бункера – грязные, серые. Там кого-то распинали по стенам – густо, плотно, тело к телу. Меж выползнями неспешно сновали студенистые козлы, похожие на знакомого Цаю, привычного стража. Распятые корчились, выгибались, стонали. Знакомая картина. Цай содрогнулся. Да, на каторге делали то же самое. Ничего нового, все как прежде! Но здесь явно не наказывали, нет, зачем же тогда... здесь просто работали, тупо, слепо, без злости и ненависти, безразлично, по заданной, видно, программе. И это могло свести с ума. Никого на поверхности! Все в бункерах, в подземных пещерах... вот он, сущий ад на Земле! И чему тут удивляться, просто раньше в точно таких же подземельях, на каторгах и в спецконцлагерях мучили, пытали, изводили непосильным трудом, зверски казнили за провинности лишь часть рода людского, его изгоев, десятки и сотни тысяч, по всему освоенному миру – миллионы, малую часть человечества, а теперь это проделывали со всем родом людским. Но кто измерил меру вины его?

Обреченные помогали своим палачам, сами подтаскивали очередную жертву, вздымали ее, удерживали, пока выползни не вонзят в руки и ноги ржавых и острых гвоздей. Каждый бритоголовый пытался отсрочить свою участь хоть на секунды, на мгновения, и все равно черед доходил до него – извивающееся, вырывающееся голое тело волокли к грязной стене, чуть не разрывая его, и гремели молоты, оглашали своды бункеров душераздирающие, безумные вопли. Тысячи уже корчились в страшных судорогах. Десяткам, сотням тысяч лишь предстояло взойти на свои голгофы.

– Хороши, свиньи, – заметил Крежень, – советую обратить особое внимание, как они любят ближнего своего. Но ты понапрасну скрежещешь зубами, урод, ни один из них не сдохнет, ни один! От этих слизней требуется самая малость – распрощаться со своей гнусной, вонючей душонкой. Добровольно. И ничего более! И тогда тела их будут жить вечно, и то, что в мозгах у них, будет жить вечно, воплощаясь снова и снова, и утверждая себя в иных ипостасях... вот в этом и есть подлинный гуманизм, все остальное – дерьмо!

Цай невольно кивнул, и кивок этот отозвался в затылке тупой болью. Все верно. Иван так и говорил. Он был единственным зрячим среди них. А они не верили, они тешили свою гордыню, думали, мол, знают все не хуже иных малость свихнувшихся... Глупцы! Они сами сидели тогда в бункере, да, под зелеными полусказочными мхами и феерическими водопадами Гренландии, они прятались от Синклита, ото всех спецслужб Земли. У Цая была прекрасная память, нечеловеческая, память бортового «мозга», и он мог почти дословно выдать Ивановы слова: «...когда человека убивают, душа отлетает от тела, она уходит в высшие сферы, на небо, куда угодно, мы даже не знаем толком, куда, но она продолжает жить в иных измерениях и иных пространствах, она может вселяться в иные тела и нести свой заряд, божественный, светлый, и свой мир в миры чужие, озаряя их, просветляя собою – будто еще одна, пускай и маленькая свечечка вспыхивает во мраке, разрывая его, порождая среди безверия и тьмы, ужаса и смерти, жизнь, веру, надежду, любовь. Но когда губят человека, то убивают не одно лишь тело его, но и душу – ее или уничтожают вообще, лишая божественной сущности и бессмертия, или ввергают в миры Пристанища, в преисподнюю... и уже нет прежней чистой души, дарованной Свыше, а есть сгусток грязи, черноты и мерзости, есть еще одна капля в океане зла! Им надо истребить нас полностью! Чтобы и души наши никогда не воплотились ни в кого... иначе придет им час отмщения! Не убить нас спешат они, но погубить! Это новая реальность, с которой сталкивается человечество, все мы. Прежде все бились за места в плотской, зримой, осязаемой Вселенной... Теперь иначе! Человечество – сорок с лишним миллиардов тел! сорок миллиардов душ! Телам они найдут применение, им нужна биомасса, им нужны консерванты. А души? Сорок миллиардов душ уйдут из наших убогих плоскостей в иные измерения. Черные души усилят и умножат Пристанище. А светлые? Они перейдут в миры, где обитает незримое и недоступное нам Добро, где царит Свет. И они будут вечной угрозой „новому порядку“ во Вселенной! Ведь и они могут воплотиться однажды, возвращаясь к истокам своим, воплотиться и уничтожить царствие тьмы. Страх отмщения, ужас возмездия не даст покоя новым хозяевам Мироздания ни на один час, ни на единый миг. И потому они будут биться за каждую душу... сломить! погубить! изничтожить! извести! Ибо даже одна оставшаяся и взошедшая к Свету, сможет по пришествии благих времен разрушить их владычество... Вы не верите мне сейчас, я знаю. Но придет день, когда слова мои вы будете вспоминать... Не приведи Господь!» Цая прошибло холодным потом. Слезы невольно потекли из глаз. Свершилось чудовищное, пришел черный час! Эх, Иван, Иван! Но зачем же ты погубил свою бессмертную душу? Зачем пошел на самоубийство?! Ведь это тяжкий непрощаемый грех! Ты был лучшим среди нас, ты был, пожалуй, лучшим во всем этом выродившемся, поганом мире. И ты сам убил себя! Что же делать всем нам? О чем говорить? На что надеяться этим несчастным?!

Бункера сменяли один другой. И в каждом шли ужасающие непрекращающиеся казни. В огромном сферическом зале с убегающими в пелену мрака стенами, на множестве перекрещивающихся ржавых, грязных балок вешали страдальцев. Несчетное количество толстых черных петель свисало сверху, чуть покачиваясь в дуновениях подземных сквозняков. Обреченным заламывали руки, нещадно избивали их, совали головы в петли. Но ни один не утихал со сдавленным горлом, с испущенным духом. Тысячи висельников судорожно дергались, выгибались всем телом, таращили выпученные глаза, свешивали распухшие черные языки, рвали ногтями собственную кожу, но не умирали в смертных петлях.

– Сволочи! – простонал Цай.

– Это верно, – согласился Крежень, – там все сволочи, и те, кто вешает, и те, кого вешают. Но все делается для их же пользы. Хирурга, исцеляющего больного, со стороны можно принять за мясника, вонзающего свой нож в жертву. Все относительно на этом свете, урод, тем более, на том.

– Хватит! – оборвал его Цай.

– Нет, пока еще не хватит, – не согласился Крежень, – здесь не ты, урод, определяешь меру вещей. Гляди! Нам с тобой жить в этом новом мире, нам крепить новый порядок. А из несогласных работать на них и из прочего ничего не стоящего дерьма, – Крежень махнул рукой в сторону экрана, – они умеют вытрясать душонки. Хочешь туда?!

Цай промолчал. Ему и здесь досталось в стократ хуже. Нечего пугать!

То, что происходило перед его глазами можно было назвать одним словом – преисподняя! Преисподняя со всеми ее ужасами и страхами. Грязь! Мерзость! Дикость! Зверство! Садизм! Жесточайшее изуверство! И это в двадцать пятом веке от Рождества Христова! В страшном сне не могло присниться такое. Повсюду, подо всей поверхностью еще недавно процветавшей и благоухавшей планеты. Будто люди специально для будущих мук своих строили эти подземные городища, бункеры, вырывали шахты, рудники, тысячи и тысячи уровней в слоях базальта, гранита... Вот он ад истинный, подлинный, рукотворный и сущий!

Но были и почти тихие, чистенькие подземелья, выложенные сверкающими плитами, металлостеклом и биопластиками. Вот опять такое выплыло после чада и грязи на экран, словно осветило камеру, в которой сидел скованный Цай ван Дау, император без империи, жертва. Прозрачные чаны стояли ровными рядами, уходя почти к горизонту. Прозрачные трубы подпитывали чаны снизу, входя в них будто изогнутые щупальца кальмаров. В каждом чане стоял человек, лишь бритая голова его возвышалась над студенистой жидкостью, наполняющей чан – оскаленные рты, закатившиеся глаза, гримасы боли. Поначалу Цаю показалось, что люди стоят в чанах одетыми. Но приглядевшись, он понял, это не так – они были голые, просто тысячи темно-зеленых трясущихся головастиков с налитыми кровью круглыми глазенками впивались в кожу, в каждый квадратный сантиметр кожи, сосали, выгибали прозрачные червеобразные хвосты, иногда отрывались, отплывали, не переставая трястись и дергаться, но тут же снова припадали к человечьему беззащитному телу.

– Какая гадость! – просипел Цай. И ему опять вспомнился рассказ Ивана про далекую, полумистическую Систему, там тоже миллионами выводили, выкармливали зародышей – одутловатые, сонные женщины-матки рожали их, а потом по морщинистым трубоводам они попадали в аквариумы с питательной смесью. Так говорил Иван. Но здесь они или им подобные сосали кровь из живых людей!

Знакомое лицо мелькнуло перед глазами Цая. Он вздрогнул. Нет, только не это. Показалось! Но лицо, будто выбранное из сотен других, наплыло, увеличиваясь, заслоняя все. Нет! Оно не было знакомым, просто Цай дважды видел его по визору, это один из друзей Ивана. Да, его звали Глеб, он командовал каким-то особым подразделением охраны. А теперь он там?! Вытянутое, узкое лицо, плотно сжатые губы, с опущенными уголками, глаза зажмурены, боль, страдание, но он держится, он не кричит, не молит о пощаде, какой ужас! Нет, лучше наложить на себя руки, чем вот этакое! Значит, они все там – и Дил Бронкс, и Кеша Мочила, и Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный, и Хук Образина, и Таека, и Светлана, и огромный Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский... все?! Нет! Лучше умереть. Им надо было погибнуть в бою! Хорошо сказать, погибнуть! Сам-то он не погиб, не удалось. Бедный Глеб! Эти кровососы не оставили на его теле ни одного живого места. И сколько так можно держаться, сколько так можно страдать?! Вечно. До скончания веков, пока душа твоя еще принадлежит тебе и Всевышнему. Но откажись от нее, отрекись от Создателя своего и отдай душу во власть новым хозяевам Вселенной – и обретешь свое место в цепи воплощений, во мраке Пристанища. Безумие. Это какое-то безумие! Бесчетное множество чанов, бесчетное множество голых сизых голов! Инкубаторы ужаса. О, Боже! Где же Твоя справедливая длань?

Почему Ты допускаешь недопустимое?! Почему не покараешь извергов?! Ведь все во власти Твоей. Все! Цай ван Дау никогда не был особо богомольным. Если откровенно, он и не верил толком ни в Бога, ни в черта. Но сейчас он призывал Господа как самый рьяный верующий, как исступленный, яростный пророк, пропитанный верой до корней волос. Ему хотелось верить во Всевышнего и в Его силу, Его мощь... ибо ничто другое уже не могло изменить этого черного мира, ничто! Только чудо.

И опять на экране поплыл сизый дым, пахнуло багряным адским отсветом. И какие-то судорожные голенастые твари бичевали огромными страшными плетьми из колючей проволоки голых и беззащитных, потерявших разум людей. Лоскутьями летела окровавленная драная кожа, багровыми клочьями вырывалось мясо, брызги крови заливали спины и голые черепа увернувшихся. Жертвы истерически вопили, хрипели, визжали, забивались во все щели, вгрызались зубами и ногтями в глину, в песок. Но спасения им нигде не было... А если оно и приходило, то оказывалось мучительнее казней и пыток. Цай с помощью этого колдовского экрана обрел вдруг способность видеть сквозь породу. И сердце как клешнями сдавило. Искалеченные, избитые голые люди ползли во всех направлениях, ползли норами и ходами, в коих еле протискивались их тела, задыхались, до мучительного, невыносимого удушья, захлебывались в сотрясающем тела кашле, но ползли и ползли вперед, и не было им ходу назад – в пятки впивались скрюченные пальцы ползущих сзади... а сверху, снизу, с боков, давили, давили, давили многие метры породы, глинистой, вязкой, непреодолимой. От одного вида этих мучений волосы вставали дыбом на голове. Цаю начинало казаться, что и он там, что это его бьют колючими бичами, его распинают, вешают, заставляют червем ползти в земле. Преисподняя!

Но и на этом череда безумия не кончалась. В подземных озерах рогатоголовые топили людей, они сбрасывали их с уступов в бездонную черноту, и не успевали одни выплыть на поверхность, как на головы им сыпались сверху другие. Никто не мог высунуться из черных вод – острые багры стоявших ниже выползней вонзались в бритые черепа. И лишь тянулись наверх, из маслянистой жижи губы – глотнуть воздуха, хоть немного, хоть каплю. Но и этих смельчаков настигали стальные острия, сокрушая зубы, дробя челюсти... Звери! Звери! Они в тысячи раз хуже самых лютых зверей. Это нечисть, нелюди! Сатанинские порождения, слуги дьявола...

– Нет, это не сами хозяева мира тьмы, – будто угадав мысли Цая, изрек Крежень, – это такие же человеки, наши братья по разуму и по планете-матушке. Это они посещали черные мессы по всей Земле, по всем планетам Вселенной, это они приносили человеческие жертвы и верили в Черное Благо, в возвращение изгнанных в иные измерения, они готовили их приход. И им воздалось за это. Сам видишь. Они получили право терзать сородичей. Их переродили генетически, и они стали дьяволочеловеками, они стали почти бессмертными и вездесущими. И они нужны хозяевам... как нужен им я, как нужен ты, урод. И горе тем, кто обречен быть живым мясом, горе! Гляди. И думай!

Цай все знал про сатаноидов. Но одно дело знать. Другое – видеть и понимать, осознавать. Вот они выродки, низшие выродки, подонки – теперь они наверху! Но не они правят пир. Совсем не они! Все кончилось. Земля. Человечество. Будущее. Нет ничего – ни жизни, ни смерти, ни здоровья, ни болезней, ни подлости, ни чести, ни долга. Ничего нет. Ведь и долг бывает кому-то или перед кем-то. Никого нет. Ни-ко-го! Эти голые, бритоголовые уже не люди, не человечество. Значит, он свободен, он никому ничем не обязан. И никто не сможет его обвинить. Победили сильные. Кроме них никого нет. И его удел служить сильным, только так, другого выхода не будет. Он служил Синдикату, Восьмому Небу, довзрывникам, Синклиту, Гуго-вой банде... теперь пришла пора служить этим. Служить? Нет!

Цай встряхнул головой. Они не подавят его направленным психовоздействием! Он не человек, он не землянин.

– А ты знаешь, урод, – неожиданно перешел на шепот Говард Буковски, – знаешь, что ни одному из них, этих червей и слизней, этих ничтожеств, что трутся сейчас друг о друга голыми задами в подземельях, ни единого раза даже не намекнули, что они должны отречься от своей души и передать ее в руки того, чье имя непроизносимо? Ни разу, ибо даже это было бы давлением, нажимом. А они должны отдать ее добровольно, по своему и только своему желанию, без подсказок... понимаешь меня?

Цай все понял сразу. Это трагедия. Страшная, невыносимая трагедия. Неужто он прав? Неужто стоило бы лишь намекнуть им – и миллиарды, десятки миллиардов, перед лицом страданий и мук, сами вошли бы в лоно дьявола? Нет! Миллиарды... да не все. Врет Седой. Нечего обо всех судить по себе!,

– И что сталось с теми, кто отрекся? – через силу выдавил Цай.

– Увидишь еще!

А на мрачных экранах в каких-то мерцающих прозрачных сосудах, уходящих гирляндами вниз, в необозримую пропасть, маленькие черные паучки с осмысленными глазами выжирали внутренности обреченных. Вот он «новый порядок»! Новая реальность! Сверхразумная раса, ее первенцы, пожирали прежних обитателей Земли – деловито, спокойно, осознавая свое право на это. Людишек бросали сверху, как бросают в аквариум прожорливым рыбам извивающегося и жалкого мотыля. На Цая нахлынуло гнетущее и обессиливающее оцепенение. Все напрасно. Все бессмысленно. Он реагирует по-старому: возмущается, нервничает, психует, сопереживает, бесится, негодует... Зачем? Почему?! В этом мире не нужны старые чувства, здесь все за гранью прежнего мира. Все! Тут все за гранью добра и зла. Здесь терзают, распинают, убивают так же обыденно, буднично, привычно, как в мире прежнем воспитывали, учили, обслуживали и развлекали. Людской биомассой выкармливают пауков? Ну и что! В прежней жизни сами люди своими же покойниками откармливали червей земных. Распинают, вешают, топят? Так ведь за всю историю рода человеческого стольких себе подобных распяли, повесили, утопили, что этим, нынешним, еще и не скоро угнаться за прежними. Адские муки, страдания, боль... А разве их мало было в последние тысячелетия? Мачеха История шла по трупам растерзанных, замученных, запытанных до смерти – тысячами, миллионами, сотнями миллионов. Что же тут нового?! Все уже было!

Цай свесил свою уродливую голову на грудь. Мутные слезинки текли из его глаз. Нет, не надо себя уговаривать, не надо утешать. Все было, да не все! Не существовало допрежь сих черных дней силы, что могла бы отнять последнюю надежду, вырвать душу из тела терзаемого и завладеть ею или сгубить ее по своей воле. Не было такого прежде! Всегда и везде мученик и страдалец, чье тело пребывало во власти врагов его, знал – душа им недоступна. Недоступна! И этим жив был Род Людской, да, не биологический вид двуногих сапиенсов, а созданные по Образу и Подобию!

Надо смотреть. Надо запоминать. Как бы страшно и горько ни было. Даже если он останется единственным свидетелем, пусть, значит, так назначила ему судьба, значит, это его крест. Цай поднял голову.

На экране исполинскими прессами давили толпы несчастных, превращая их в месиво, а затем в бледнорозовые подрагивающие брикеты. Это вообще невозможно было понять.

Но услужливый Крежень пояснил:

– Самые умные, гляди, гляди на них! Они уже распрощались с душами, сами отдали их во власть существ высших, еще и умоляли, нижайше просили принять их. И к ним снизошли. Они остались плотью, наделенной разумом;

интеллектом. И все! Но они прервали цепь страданий, у них, пока еще у немногих, хватило на это мозгов. Их законсервируют в брикетах до лучших времен. Прямо скажем, эти – материальчик третьесортный, дерьмо. Гляди, сейчас я тебе покажу, что ждет лучших, самых здоровых и мозговитых. Только не распускай нюни!

Изображение на экране дрогнуло. И снова выплыли из кровавого марева чистенькие залы с почти нормальным освещением, множеством прозрачных и полупрозрачных сосудов и рядами конвейеров. Меж мерно гудящими лентами сидели на высоких сиденьях студенистые козломордые гадины с выпученными бессмысленными глазищами и отвисшими нижними губами и при помощи нехитрых тесачков и пил с кольчатыми электроприводами потрошили медленно продвигающихся на лентах по всему залу голых вспоротых людей. Поначалу Цаю показалось, что люди мертвы, что это трупы, а козломордые – что-то навроде патологоанатомов. Но все было не так, люди дергались, вздрагивали, стонали, хрипели, задыхались, но не могли даже приподняться над толстой лентой конвейера. А их мучители деловито, ловко, быстро, но как-то слепо, будто неживые куклы, вырезали из тел сердца, почки, селезенки, вскрывали черепа, доставали мозги – и тут же вынутое опускали в сосуды – мерно, спокойно, по-деловому, каждый орган в свой сосуд. Окончательно выпотрошенные тела тихонько уползали куда-то в темень, в неизвестность. Да, здесь явно был более чуткий подход к «биомассе».

– Не надо удивляться, – снова заговорил Крежень, – наша допотопная техническая цивилизация привыкла иметь дело с железяками, проводами, схемами, двигателями и прочим мусором. Новые хозяева Вселенной – цивилизация высшего порядка, демоны иных измерений – носители концентрированной психоэнергетической сущности, сгустки психополей. Они сами, не имеющие изначально плоти, умеют ценить ее. Прямо говоря, только они-то и ценят плоть по-настоящему! Воплощение! Для цепи воплощений и перевоплощений нужен биоматериал, постоянно нужен – кровь, мясо, нервные клетки, костный мозг... особенно разумная ткань. Не думай, урод, что я просто безмозглый иуда, предатель, который будет служить любому хозяину, лишь бы шкура была цела да деньгу платили! Нет! Я много размышлял обо всем. Я начал постигать то, что тебе только открывается, давно, десятилетия назад. И я поначалу жалел наш выродившийся двуногий вид полуразумных, жалел человечество. Землю. Но потом я понял с предельной ясностью, понял абсолютно четко и необратимо – они имеют больше прав на нашу плоть и кровь, чем мы сами. Людишки – это недосущества, это лишь навоз в почве, на которой должно вырасти нечто подлинное, вечное, ценное. Они разумней нас в тысячи раз. Просто у них иной разум! Это ослепительный, всевидящий, всемогущий Разум! И жестоко, несправедливо, что миллиарды лет он был заточен в потусторонних сферах, в тисках неведомой нам преисподней, в незримых и неосязаемых измерениях ада. Несправедливо! Они не имели подлинной плоти. А мы, низкие, грязные, неразумные, подлые, имели ее. Но так не могло продолжаться долго. Им было Предначертание – от своего всевышнего, из тьмы времен и пространств. И это Предначертание начинает сбываться. Слышишь, урод, еще только начинает сбываться. Их нет на Земле, здесь лишь их тени, неизмеримо далекие отражения подлинных хозяев. Но они явятся. Явятся в своей непостижимой сущности, чтобы лишь частью своей, одной из ипостасей войти в те биокадавры, что будут подготовлены к их приходу из людской плоти и крови. И они материализуются, они воплотятся во Вселенной! И это будет вершиной творения – венцом Мироздания! Понял? А мы лишь песчинки, ускоряющие ход времен, мы служители самого естества и справедливости. Ты прекрасно знаешь, а Иван покойный и еще лучше знал, что на Земле в секретных лабораториях, на опытных заводах уже давно велись биоразработки новых видов существ – приспособленных, сильных, способных жить и в воде, и в космосе, летающих, прожигающих льды, практически неубиваемых. Тысячи моделей были воплощены в жизнь. Но не смогли пока найти и создать той, что стала бы достойной, что могла бы принять в себя их потусторонний дух, стать их телом. Проделано немало. Работают и сейчас...

Цай ван Дау слушал, верил и не верил, и терзался странной мыслью – довзрывники, ведь они тоже не существовали во плоти, они, незримые, нейтральные, ни во что не вмешивающиеся наблюдатели?! А если это они? Нет, не может быть. Довзрывники, цивилизация, жившая до Большого Взрыва, сумевшая выжить после него, выскользнуть из лап вселенской смерти, уйти в энергетические формы бытия. И выползни из ада, потусторонние, страшные, чудовищно непостижимые твари, одни лишь тени которых на Земле породили фантастические, пугающие легенды о том свете, о мирах, подвластных дьяволу. Что между ними общего? Ничего! Одни действуют, завоевывая Вселенную, отбирая плоть и кровь у низших рас. Другие молча наблюдают – они беспристрастны и глухи к страданиям, к борьбе добра и зла. Нет! Защиты ждать неоткуда. Только Он. Вся надежда на Него! И упование одно – на Чудо!

– Гляди, урод! И думай, коли мозги твои еще варят. Ты сможешь выбрать любое тело – самое прекрасное, гармоничное и самое страшное, всесильное... Ворочай, ворочай своими извилинами.

Взору открылось подземелье сумрачное, с низкими сводами, уходящими ввысь лишь у самых стен. А стены были прозрачны, и за ними, будто в заброшенных, заросших водорослями и грязью аквариумах, в мутноватом растворе высвечивались голые тела.

Тела эти меняли свою форму прямо на глазах. Вот только что перед Цаем висел в жиже обычный человек с раскинутыми руками, чуть поджатыми ногами, бритой головой. Глаза его были прикрыты. На лице – отупение. И вдруг тело дернулось раз, другой, лицо исказила гримаса боли, глаза широко раскрылись, язык вывалился. И началось:

руки стали расти, удлиняться, становясь уже совсем не человечьими, огромными, крючковатыми, страшными, таз разбух, раздулся, и сзади, сначала малыми хвостиками, но по мере роста удлиняясь, становясь все более мощными, сильными, начали вырастать звериные жуткие лапы, да и сами ноги раздались, удлинились, тоже стали звериными, обретя хищные когти. Человек изменялся на глазах, превращался в какое-то дикое чудовище. Даже лицо его обратилось жуткой мордой с выдвинутой вперед челюстью. А спина выгнулась назад и вверх горбом, большим, неестественным, набух огромный нарывающий волдырь, а потом из волдыря этого, словно прорвавшись, выбились и затрепетали в жиже два серых кожистых крыла, какие бывают у летучих мышей. С экрана на Цая смотрел безумными глазищами невообразимый четырехногий, криворукий, когтистый и крылатый демон. Он уже почти не помещался в аквариуме, но еще набирал роста и сил. Все произошло за считанные минуты. В это было трудно поверить. Но Цай уже ничему не удивлялся. Знал – никто его не Дурит, не обманывает.

– Он тоже продал душу?

Крежень злорадно ухмыльнулся, вздохнул.

– Я тебе уже говорил, урод, никто здесь ничего не продает, тут все отдают даром, по собственной воле, – сказал он, – разумеется, и этот червь распрощался кое с чем, и он обрел бессмертие в цепи перевоплощений. Закон Пристанища незыблем – ничто не должно окончательно умирать! все должно истекать из одного в другое, и так всегда! Но я добавлю тебе, урод: одни в своих воплощениях подвластны внешней воле, другие наделены правом выбирать... не всегда, но часто, очень часто, одним дается право выбора, другим нет. Понимаешь?

– Как только вы перестанете быть нужными, они избавятся от вас! – прохрипел карлик Цай.

И тут же снова получил кулаком по затылку, снова прикусил язык. Но это не обескуражило Цая ван Дау, беглого каторжника и наследного императора. Он начинал совершенно четко осознавать одно – раз он здесь, в этом сгустке тьмы, а не там, в подземном аду, значит, он им зачем-то нужен. А раз им нужны услуги «червей, слизней и недочеловеков», стало быть, не такие они всемогущие.

И все-таки Цай поинтересовался:

– И так повсюду?

– Да, – ответил тусклым голосом Говард Буковски, он же Крежень, он же Седой, – на всех планетах земной федерации примерно то же самое... а кое-где и похуже.

Околосолнечное пространство. Орбита Трансплутона. Звездолет «Ратник». 2485-й год.

Светлана, нервная и возбужденная, сидела у краешка резного стола огромных размеров почти нос к носу с седоусым и важным адмиралом. Он никак не хотел ее понять – возвращаться сейчас на Землю было смерти подобно.

– Вы поглядите назад, барышня! – басил он в усы, пряча глаза под седыми бровями. – Это же не боевой корабль, не флагман никакой, это богодельня с крылышками. Вон, обернитесь... богодельня, ей Богу!

За спиной у Светланы, прямо за прозрачной перегородкой, разделившей адмиральскую каюту на часть маленькую, где они и сидели, и часть огромную, занятую эвакуированными с Земли женщинами с детьми, старцами, мальчишками и девчонками, и впрямь было нечто среднее между детским садом и приютом для престарелых.

– И так на всем корабле! – адмирал был явно удручен, даже за эти бесконечно долгие недели он не привык к новому положению. – Все помещения, все шлюзы, приемники, ангары, переходы, каюты, все и везде, барышня дорогая, забито беженцами. Ну куда с ними можно идти?!

– Я вам не барышня, черт возьми! – Светлана стукнула кулаком по столу. – Я офицер Дальнего Поиска! И я не призываю вас разворачивать звездолет. Для десантной операции нужен один, от силы два боевых шлюпа, не больше!

По сути дела она была права. Да и добровольцев на «Ратнике» нашлось бы с лихвой. Каждый день, каждый час имел значение. Боевой всепространственный звездолет типа «черное пламя», базовый флагман Второго Межзвездного флота исполинской черной тенью, с вырубленным освещением висел за уродливым, искореженным донельзя и продуваемым всеми космическими ветрами Трансплутоном, в сотнях миллионов километрах от несчастной Земли. Висел... и ничем не мог помочь несчастным. Да и некому было помогать, наверное. Светлана хорошо помнила, что творилось там в последние дни трагедии. Там не могло оставаться ничего живого. И все же она верила, что Иван там, что он ждет помощи, их помощи. И она не могла сидеть сложа руки. Лучше умереть!

Адмирал разгладил усы, поднял свои выцветшие стариковские глаза, заглянул в ее глаза, молодые, но измученные, воспаленные, непросыхающие от слез. Ему было тяжело говорить правду, но, видно, скрывать её и дальше нельзя, хватит скрывать, все равно когда-нибудь она узнает.

– Ну, ладно, хорошо... – начал он медленно и тяжко, будто наматывая неподъемную якорную цепь, вытягивая из пучины непомерный груз. – Хорошо, раз вы офицер, тем более, слушайте. Мы опоздали! Это сражение проиграно... а кулаками после драки не машут.

Он уставился на огромную картину в резной раме. На картине старинный фрегат-красавец, задрав корму к синему небу, медленно и величаво шел ко дну. Ничто не могло ему помочь. Грозная картина, трагическая картина. Что ж, и проигрывать сражения надо уметь.

– Поздно? – не поняла Светлана. И рванула серебристый ворот, отдирая его, срывая с полускафа, затянутого черными ремнями.

– Да, поздно, – адмирал был печален. – Вы принимались со всеми наравне, как и поступили, верно?

– Верно.

– Но я узнал вас. Вы жена Верховного...

– Это не имеет значения! – вспылила Светлана. – Мы обязаны сделать рейд на Землю. Забрать выживших, уцелевших!

Адмирал фустно улыбнулся, откинулся на спинку роскошного резного кресла. Была б его воля – несмотря на годы, болезни, сомнения, он повел бы весь флот на противника, он сокрушил бы его, пусть и вместе с Землей, пусть, главное, не сдаваться, не опускать флага перед вражьей силой, бить ее! бить!! бить!Ц Но ему некуда даже высадить всю эту миллионную богадельню! Некуда! Ни одной свободной от нечисти и пригодной для жизни людей планеты. Ни одной! А с ними он связан по рукам и ногам. Он опутан Цепями, кандалами! Разве в шлюпе дело!

– Вы говорите так, – пробасил он еле слышно, – я старый человек, мудрый, я все знаю, поверьте. Вы говорите так, а думаете о нем, о вашем муже.

– Да! Я верю в Ивана! Я хочу спасти его, забрать из этого ада! Я обязана сделать это! Он вызволил меня из Осевого, он выкрал меня из Системы! Это он меня спас, дал мне вторую жизнь! И я не могу его бросить в беде!

41

– Верховный мертв, – еще тише сказал адмирал. Светлану сковало судорогой. Она онемела на минуту. Потом выдавила хрипло:

– Что?

– Он застрелился. Это проверенные сведения. Увы!

– Нет, – она сдавила виски руками, – нет, только не это!

– Он не покинул своего корабля, – громче и тверже произнес адмирал, вставая, – он не покинул Земли, не сошел со своего капитанского мостика. Он поступил как подлинный русский воин, как офицер, как главнокомандующий. Он умер с честью, когда ушли все. Он выполнил свой долг!

– Нет, неправда... – Светлана вдруг осеклась и зарыдала взахлеб, в голос. Она уже понимала, что это истинная правда, что Ивана нет, что его не будет, нигде, никогда. И все же она продолжала настаивать, сквозь всхлипы, еле выдавливая из себя слова: – Дайте мне шлюп... я должна... я обязана... я заберу его тело! Вы не вправе отказать мне, не вправе!

Ответом ей было суровое, тягостное молчание.

Земля. Россия. Деревня Кочергино. 2485-й год.

– Вот так-то, мать вашу! – процедил Кеша и опустил лучемет.

Они медленно, будто ожидая подвоха, подошли к обугленным трупам рогатых тварей. Останки выползней были густо залиты студенистой жижей.

Кеша пнул сапогом ближайший труп, перевернул его, заглянул в выжженные глазницы. Сатаноид был мертв, однозначно и абсолютно мертв. Даже не верилось! Они все были мертвы, будто их всех изгрыз своими смертоносными клыками оборотень Хар. Но Хар никого не грыз, наоборот, он сам с недоверием и опаской обходил тела нечисти, помахивал своим драным хвостом, поскуливал.

– Стало быть, этих тварей можно бить! – сделал вывод Иннокентий Булыгин. – Еще как можно!

Он был доволен собой. И теперь у него появилась в жизни цель – хорошая, добрая цель, бить, давить эту поганую нечисть! И плевать он хотел на довзрывников! Плевать на всякие там барьеры... не они его вели, не они! только он сам! и никто больше! Кеша просто жаждал сейчас, чтобы в мозг его как бывало прежде проник мерзкий глас довзрывников, вякнул бы чего-нибудь. Ох, он бы и послал их куда подальше! так послал бы, что век не забыли б! А ну, давай только, попробуй! Но злокозненные и коварные нежити молчали. И Кеша со злости пнул сапожищем еще один обгорелый труп.

Что-то светящееся и извивающееся выскользнуло из-под выползня, юркнуло в потемки, в слизь и грязь, пропало из виду.

– Хар, держи гада! – выкрикнул Кеша и ткнул пальцем наугад.

Оборотень ринулся вперед и вниз коршуном. У него был особый нюх.

И уже через две минуты Хар держал в зубах бьющегося тонкого червя с красной просвечивающейся головкой и двумя выпирающими глазами, переполненными ненавистью. Хар ждал команды, чтобы перекусить гадину пополам.

Но Кеша не спешил. Он даже присел на корточки, всмотрелся в омерзительную тварь. Червь был разумным. Он уже видал таких. Да все руки не доходили. И Иван рассказывал в свое время про Пристанище, там таких было пруд пруди, в башке у каждого чудища, у каждой уродины, у каждого упыря и у каждого огромного монстра сидел эдакий жалкий и крохотный червячок с горящими глазенками. Сидел и управлял биомассой... Биомассой? Кеша призадумался. Может, это они самые и есть, властители мира, выходцы из преисподней? Вот тебе и раз! И это они, гниды поганые, взяли верх над сорока миллиардами землян, вооруженных такой мощью, что впору сотни галактик сжечь единым залпом?! И это они, глисты глазастые, называют людей низшей расой, предсуществами, амебами, слизнями?! Нет, неправда... Кеша вытащил из бокового клапана скафа сигма-скальпель.

– Брось его! – приказал Хару. Оборотень с явным неудовольствием разжал зубы. Червь выпал. И прямо на лету Кеша рассек его бритвенным лучом, рассек на две половины. Они тут же распались, но едва коснувшись жухлой листвы под ногами, слились, свились, срослись мгновенно... и полыхнуло сиреневым мерцанием, высветился словно пронзивший землю лиловый дрожащий туннельчик. И все исчезло.

– Зря! – посетовал Хар. – Надо было его убить.

– Будешь гоняться за каждым, – с раздражением просипел Кеша, – а их тыщи, едрена нечисть! Их не перебьешь, гадов. Как в сказке – срубаешь, зараза, голову змеюке поганому, а взамен две новых вырастает!

И все же Кеша расстроился не слишком сильно. Главное, их можно бить. Бить во время их сатанинских бдений, во время их дьявольских молитв, когда они сползаются, цепенеют, когда на них изливается из иных измерений мерцающая лиловая сила, живая сила для них, страшная. Вот тогда они и беззащитны. Вот тогда с ними и надо иметь дело.

– Не горюй, Харушка, – Кеша потрепал оборотня по загривку, – на наш век нечисти хватит. Пойдем-ка восвояси! Навоевались мы сегодня.

За все эти долгие дни Иннокентий Булыгин, рецидивист, беглый каторжник и добрый малый, не повстречал еще во мраке, на почерневшей земле ни единой живой души. Это его печалило, наводило на грустные мысли. Но он был готов мстить в одиночку. Мстить до самой смерти.

Система. Невидимый спектр. Зона приятия. Год 128-й 8586-го тысячелетия Эры Предначертаний, месяц забвения.

Напряженное, всевозрастающее зудение не смолкало вот уже второй час. Гаам Хаад, тайный владыка двуногих, терял самообладание. Ему обещали, что все будет как и прежде, что после обычных церемоний и проверок его введут в чертоги и выслушают, чтобы принять решение. Но сейчас творилось нечто неописуемое, тягостное и болезненное даже для него. Гаам уже и позабыл, когда он в последний раз принимал человеческий облик. Это было давно, перед самым бегством с Земли, после того, как Синклит, а точнее, все его действительные члены, приняв истинное обличье, расползались по своим черным дырам, чтобы покинуть обреченную планету. Они властвовали над ней в меру возможности, не переходя грани, за которой им самим грозило раскрытие и неминуемое наказание, казнь. Властвовали тысячелетиями... И вот пришел черед исполнения Предначертанного. И впервые за века их узнали, восстали на них. Гаам Хаад уходил последним.

Уходил, чтобы вернуться.

Трепещущие в восходящих потоках инфернополей щупальца, неисчислимые заросли щупалец, будто пористые длинные водоросли колыхались в лучах заходящего Черного Солнца. Бесформенные тела хозяев предначертаний пульсировали, меняли цвета и объемы, раздувались и опадали, дрожали мелкой, нервической дрожью в такт то нарастающему, то стихающему сладостному зуду Приобщения. Утомительное и бесконечное наслаждение перетекало, переливалось в будоражащий, всеохватывающий экстаз. Избранные выходили за пределы Невидимого спектра, чтобы простереть свои всепроникающие обличия и ипостаси во все доступные измерения, ощутить себя целиком, воплотив в единый Черный Дух Невидимого Отца все свои разбросанные по мирам сущности и приобщиться к тому высшему и недосягаемому, что породило их, что дало им право быть избранными. И это было безмерным наслаждением.

Посланник Гаам Хаад мысленно, потаенно, чтобы не уловили психоволн другие, ругал самого себя. Он допустил недопустимое. Он перешел барьеры дозволенного. Слишком большая часть его слишком долго пребывала в облике двуногого. Он вобрал в себя больше, чем следовало бы от этих недосуществ, от именующих себя людьми... И вот первые признаки отступничества: ему нелегко здесь, он должен напрягаться, он – всесильный и всемогущий, облеченный властью над миллиардами..."

Зуд стих внезапно.

И в тишине чуть не оборвалось сердце Гаама Хаада.

Он вдруг увидел себя парящим в самом центре проявившихся из Всеверхнего измерения предварительных чертогов Отца. Тысячи остальных избранных застыли мерцающей сферой вокруг него, в переплетениях колышущихся волокон мрака. Сейчас они, сыны Всеразрушающего, пронизывали его сущность насквозь. И они уже знали обо всем, как знали и раньше. Но они ждали его слова, слова вернувшегося Посланника, ибо слово принятого и не отвергнутого становится частью Слова Оттуда.

Хаад видел тысячами своих глаз во всех измерениях каждого из внимающих ему.

И он знал – они ждут.

Пора.

Мысль его открылась, породив в кривизну сдавленного, вывернутого гиперпространства Чертогов шипящий свист:

– Вы слышите меня, владычествующие мирами, всепроникающие и вездесущие, слышите и знаете, сколь чист я пред Вель-Ваалиехава-зоргом, Всеуничтожителем! Но прежде чем открыть вам то, что известно всеведущим, и призвать к исполнению Предначертанного, братия мои во черном сиянии Великого Солнца нашего, восприимите покаяние мое! Ибо пал низко и грешен перед вами, дарователями Черной жизни, ибо проведя века, подобно иным посланцам Незримого в обличий живородящей двуногой твари низшей расы, проникся слабостью низших и утратил силу сильных! Виновен. И сознаю это, веря в милосердие ваше и сострадание! Тридцать веков незримо и неведомо для предсушеств обитали мы во Вселенной двуногих. Тридцать веков мы вели их путем, указуемым нами. И пусть Вселенная двуногих не самая великая и населенная средь сонмов вселенных Мироздания и Черных миров, но и на неё простиралась воля Высшего Разума, воля Всеразрушителя, Всевышнего нашего, а значит, и ей отводилось место в исполнении Предначертанного Извне. Верно ли слово мое?!

Взрыв нестерпимого зуда сдавил его растекающееся тело со всех сторон, сжал в трепещущий комок... и отпустил. Они, избранные, хозяева сущего, верили в него, зная все до мельчайших подробностей о Земле, о земной федерации, о всех веках ее существования, о разоблачении посланцев и наместников Черного Блага, о восстании, о войнах, о проникновении вползающих первыми... обо всем. Верили. И ждали. Ибо не словом вершилась воля владычествующих мирами. Верили. Ибо здесь, в Надпространственных Чертогах, не лгут.

– Игрою порожденные во мраке Черной Пропасти обретут же и погибель свою в игре не зримых ими! По записанному в Скрижалях наших: жди! и не уподобляйся в нетерпении и алчи пресмыкающимся во прахе пред тобою! жди Предначертанного, чтобы воплощаясь в последнем из оставшихся миров ипостасью своей, объять все сущее и внесущее, и сказать – я исполнил волю Твою и стал Тобою, Переустроитель Мироздания, во всех пространствах и измерениях! и нет больше света! есть лишь владения Твои! есть пастбища, в коих Ты господин! Так войди же плотью слуг Твоих и сынов Твоих в еще один мир! И предай, Всененавидящий и Всекарающий, нам силы для исполнения воли Твоей! И сними барьеры, удерживающие нас! И открой нам всемогуществом Твоим сквозные каналы, дабы явиться не тенями, но карающими перстами Твоими! И сокруши, о Великий Вель-Ваал-иехава-зорг, Губитель света, вставших на пути Твоем!

Гаам Хаад, облеченный и воскресший в роде своем, внезапно смолк, ощутив, как начинают пронизывать его здешнюю плоть пульсирующие психоизлучения тысяч избранных. Вот он. Голос! Они услышали Голос, пришедший из Океана мрака. И они приняли его. Значит, так тому и быть. Значит, Большая Игра состоится! Значит, он уловил Волю и вошел в Систему не случайно. Так и должно было свершиться. Оцепенение покинуло перерожденного Посланника и Владыку Гаама Хаада. Он уже видел не своим, потусторонним взором, как восстают мертвецы в Залах Отдохновения, как вырастают причудливыми многомерными решетками во мраке кристаллы хрустального льда, как колыхнулся сам Океан тьмы, по коему утлой ладьей плывет Мироздание. Видел, как один за другим бесследно лопаются в черных непроницаемых толщах отвратительные, жалкие, ничтожно-беспомощные и непостижимо страшные пузырьки вздымающегося из глубин Пропасти света.

Периферия Системы. Видимый спектр. 2235-й год, июль.

Отец повернул голову к матери ровно настолько, насколько смог, ему мешали вывернутые руки, каждое движение причиняло лютую боль.

– Не бойся, – проговорил он, еле шевеля пересохшими губами, – это недоразумение. Или дурацкий розыгрыш. Скоро все это кончится, и мы вместе посмеемся. Не бойся!

Он старался, чтобы голос звучал уверенно, хотя слова его были обычной утешительной ложью. И она знала об этом. Знала и молчала.

Шестиногие полумеханические твари сновали рядом, что-то подправляли, переделывали, замеряли, будто это не ониприкрутили их с поистине нечеловеческой жестокостью к поручням внешней смотровой площадки. Это было невозможно, недопустимо! Но они приковали их к изъеденному Пространством железу, будто имели дело с куклами. Нет, розыгрышем здесь и не пахло.

– Они там, с ним, – проговорила мать. – Понимаешь, он там, с ними?!

– Они его не тронут, успокойся. Даже дикие звери не трогают детей.

– Эти совсем другие! Они хуже зверей! Они нелюди!

– Не надо делать преждевременных выводов.

– Смотри! Не-е-е-е-ет!!! Он оглох от ее крика. И чуть не закричал сам.

Один за другим из рубки корабля выбрались в Пространство три коренастые фигуры без шлемов и скафандров, в сероватых, перехваченных ремнями комбинезонах с короткими рукавами и штанинами, открывающими чешуйчатое тело. Головы были усеяны наростами, лица – неописуемо ужасны: трехглазые, с широченными носами, брыластыми многослойными щеками, множеством крупных отвратительных бородавок, и все это в обрамлении чешуйчатых пластин, свисающих с висков и затылка. Но самым страшным было иное, монстры отбрасывали на серебристую обшивку корабля ужасающие тени, совсем не похожие на них самих, искореженно-уродливые, рогатые, нервически трясущиеся, будто в болезненном припадке... это была невообразимая картина, от нее можно было лишиться разума. Глаза не выдерживали, не принимали этой жути.

И все же не она вырвала безумный крик из горла матери и сдавила сердце отца. Нет, совсем иное! У одного из монстров в страшной, когтистой, восьмипалой лапе был зажат их сын, их малыш! И на нем не было ничего!

Отец рванулся что было сил. Но лишь ослеп на миг от страшной боли в вывернутых суставах, глаза словно расплавленным металлом залило. Крик в его ушах не смолкал.

Когда зрение вернулось, он увидел, что ребенок цел и невредим, что его не разорвало в клочья внутренним давлением, что он не задохнулся в пустоте, не превратился в кусок кровавого льда... Он был жив, шевелил ручками и ножками, таращил на них большие серые глазенки.

– Вот видишь, – сказал он матери, – они не делают ему зла, они все понимают, у них есть силовое поле, оно прикрывает и его.

– Неважно! Главное, он жив! Видишь, он махнул мне ручкой, высунул язычок, он зовет нас к себе, видишь?!

Отец все видел. Но он видел и другое – киберы подогнали катер, развернули его соплами к поручням. И он все сразу понял. Это не игра, не розыгрыш. Тени монстров становились все ужаснее, они жили сами по себе, уродливо изгибались, трясли рогатыми головами, сверкали прорывающимися багряными, прожигающими глазками, бесновались... и заходились в непонятной, болезненной дрожи.

– Это конец...

Она отозвалась сразу. Она тоже все поняла.

– Ну и пусть! Пусть они сожгут нас. Главное, чтобы он остался жить! Понимаешь, главное – чтобы он!!!

Вырвавшееся из отверстий пламя дохнуло жаром в лица. Но это пока лишь казалось, скафандры защищали их, да и пламя было слабеньким, жалким. Они старались не смотреть на него, они смотрели на своего сына – такого беззащитного, такого невероятно живого на фоне черного, пустынного Космоса, в этой бездонной вселенской Пропасти, в которую падают все сущие миры.

А пламя становилось все сильнее. Теперь оно обжигало, лизало жаростойкую ткань скафандров, стекла шлемов.

– Прощай, – сказала она ему.

– Прощай! – ответил он. И снова рванулся из пут.

– Не надо, – попросила она дрожащим голосом, – не надо. Пусть видят, что нам наплевать на них!

– Ты права, – простонал он. Боль становилась невыносимой. – За нас еще отомстят! Я верю!

– Нет!

– Но почему?! – он еле сдерживался, чтобы не закричать. Казалось, пламя прожигало его тело насквозь. – Почему? Он выживет! Я точно знаю! Он выживет и вернется сюда. Он отомстит за нас! И это будет самая справедливая месть на свете! Гляди, он кричит!! Он зовет нас!!!

Но мать уже не видела своего сына, своего единственного ребенка. Дрожащие, бушующие снопы пламени заполнили жаром и огнем все вокруг, ослепили. Она уже не могла говорить. Она прохрипела, задыхаясь, стараясь удерживаться, сколько это будет возможным, на краю сознания, превозмогая боль, она прохрипела зло, не по-женски:

– И я верю! Он выживет! Но он не придет сюда мстителем, он не умножит зла... а если будет так, то ляжет на него мое, материнское проклятье!

Она не успела договорить – пламя наконец справилось с термостойкой тканью-металлопластиком. Вспучилось, вздыбилось, наткнувшись на живую плоть, словно взъяренный безжалостный хищник. И тут же пожрало ее, обратило в невидимый газ, растворившийся в Пространстве.

Она ушла всего на миг раньше.

Но он успел процедить, успел, умирая, сгорая в бушующем ослепительном аду, выдавить из стиснутого судорогой горла:

– Не проклят будь, но благословен! И воздай каждому по делам его! И не будет тебе покоя в жизни, не будет! Иди по следу врага нашего, мстящий за нас. Иди!

Нет, не слова вырвались из горла умирающего, лишь мысль – предсмертной мгновенной молнией промелькнула в мозгу.

И не исчезла, не пропала, не растворилась во мраке. Но воплотилась в Предсущем и Извечном, в Созидающем исполнителей Воли Своей по Образу и Подобию Своему.

Изреченная немо отцом, достигла Отца.

И явилась слышащим Глас Вышний:

– Мне отмщение, и Аз воздам. Иди, и да будь благословен!

Зангезея. Правительственные катакомбы. Год 8356-й от Великого Потопа

Сихана Раджикрави не мучила совесть. Он был слишком стар для этого, бесконечно стар. Но не было во всем огромном, населенном людьми мире никого моложе его – даже родившийся минуту назад у какой-нибудь юной мамаши младенец был на пять веков старше прожившего тысячи жизней Первозурга. Ибо младенец появился на свет в дваддать пятом веке, а Сихану предстояло родиться в веке тридцать первом. Впрочем, какие сейчас младенцы! какие мамаши! Особенно здесь на бестолковой и разгульной Зангезее. Эти самые мамаши и папаши в прежние добрые времена на Земле и по всем планетам Федерации пугали своих малышей, дескать, будешь себя плохо вести, сгинешь на страшной и лютой чужбине, куда в конце концов попадают все невоспитанные детишки, двоечники, прогульщики, лентяи, воришки, воры, каторжники, мошенники, убийцы и насильники, и истлеют твои косточки белые в чужой земле, имя которой Зангезея. Детишки слушали с замиранием сердца, трепетали. А путь на распутную и загульную Зангезею не был заказан никому.

Сихан Раджикрави прилетел на Зангезею сам, никто его не тащил сюда, не толкал в спину. Проклятый XXV-й век! Он никак не мог вжиться в этот мир, ощутить себя в нем своим... какой там свой! все было чужое, далекое, неприемлемое. Поначалу ему казалось, вот стоит только немного обустроиться на Земле, войти в колею – и все пойдет как по маслу, он будет жить жизнью самого простого, обычного человека, обычной и простой жизнью – что может быть лучше?! – нет, миражи, грезы, сорок миллионов лет потустороннего вневременного и внепространственного бытия давили на него базальтовой тяжестью сотен тысячелетий, гнули, расплющивали, не оставляли надежды. И бежать от этого гнета было некуда. Какая там, к черту, Зангезея! И на самой Земле не было для него преград и заслонов. Он мог все, или почти все. Он был живым богом в сравнении с этими младенцами-человеками. Он был всемогущим... А они даже не ведали, что бог снизошел к ним из далекого их будущего, не знали, что он уже явился к ним – и видит их жалкими, невежественными и суетными, погрязшими в зависти и ненависти друг к другу. Днями и ночами блуждал он среди своих пращуров и проникался к ним все большей неприязнью. Стоило покидать Чертоги, кишащие змеями и червями ползающими, чтобы очутиться среди червей двуногих, изъедающих друг друга, предуготовляющих свой собственный скорый конец! Нет, не будет никакого XXXI-ro века, никогда не будет! И все бывшее с ним – сон, болезненно-яркое и светлое – светлое ли? – наваждение!

Первое время Сихан почти не вспоминал про своего спасителя-вызволителя. Слишком крепкие цепи уз могут задушить. Иноща надо забыть даже добро. Особенно, если оно непомерно большое, огромное, невозместимое – все равно не расквитаться, не расплатиться. Да и не тот человек Иван, чтобы сидеть у порога должника да требовать отдачи долгов, уж в этом Первозург не сомневался. Забыть! Надо все забыть. И жить, как живут другие – спокойно, размеренно, беззаботно и тихо. На какое-то время им овладела навязчивая идея – обрести свое прежнее тело. Он просыпался с этой мыслью и засыпал. Хотя и непросто было вернуться к обыденной земной смене дней и ночей. Сихан заставил себя жить как жили все. А вот заставить идею уйти туда, откуда она внезапно возникла, не смог, не сумел. И он сам стал мелочным и суетным, так ему казалось, он бродил по улицам будто неприкаянный, бродил и всматривался в лица. Ему верилось, что он помнит себя самого – того исходного, первоначального, которого и звали Сиханом Раджикрави. Это было словно игрой – он не желал пользоваться видеокартотеками спецслужб, хотя запросто проник бы в любую из них, он не желал пронизывать толпы полями, сидя далеко от них, он не хотел применять того, что было непонятно и неведомо для пращуров. И он находил даже какое-то щемящее наслаждение в том, чтобы бродить среди них, касаясь в движении простых смертных локтем, плечом, смиренно улыбаясь, когда они наступали ему на ноги и толкали. И он нашел своего двойника. Это произошло в пригороде Мадраса. Высокий и худой мужчина лет семидесяти, в расцвете сил, стоял понуро и мрачно пред развалинами древнего всеми позаброшенного и позабытого храма. Лицо у него было узкое, темное, с вдавленными, почти синюшными висками, тонким носом без горбинок и провалов, тонкими и ровными губами. Под глазами у человека темнели большие и почти черные мешки, но совсем не болезненные, а естественно дополняющие образ. Седые брови, седые очень короткие волосы бобриком... но главное, большие серые глаза. Это были глаза еще той давней и почти сказочной расы, что пришла сюда из далей не ведомых здешним аборигенам, из бескрайних степей и лесов, гор и приморий, где спустя века образовалась Европа и где жили испокон веков россы, племя не выродившееся и не вознесшееся, но растворившееся среди сотен племен и народов. Были глаза эти будто вратами в нездешние искрящиеся миры – недоступные и вышние. Сихан Раджикрави замер, будто к нему, заключенному в иное тело, полное, сильное, кряжистое, но чужое, поднесли вдруг зеркало. Он узнал себя. Он нашел себя!

Остальное было делом техники. Пришлось долго выжидать, пока незнакомец выйдет из своего задумчивого состояния. Но Сихан был терпеливым. Он не хотел ускорять событий, все должно было произойти естественно. И он дождался. Седой очнулся, повел глазами и столь же понуро побрел к улице, вьющейся змеей по пригороду, влился в толпу. А Сихан уже все знал про него – бывший волхв, изгнанный из общины за прелюбодеяния, хронических заболеваний нет, силен, здоров, умен, пребывает в унынии, но это не беда, не беда. Сихан пристроился рядом, почти рядом, чуть впереди, всего на полкорпуса. Теперь они оба вместе с толпой шли по пружинящему тротуарчику вдоль гудящей, гремящей, грохочущей улицы – гравикары, автомобили, миниходы ползли сплошной чередой, выставив панцирные спины, будто стадо послушных животных, гонимых в одном направлении. Надо было лишь сделать небольшой шаг, чуть приподняться над барьером... и Сихан Раджикрави сделал его. Медленно наползающий роскошный поликар показался ему подходящим, он дернулся, будто пытаясь обогнать идущего впереди, подпрыгнул, споткнулся о барьер – и полетел под сверкающие гравиполозья. Расчет был безошибочным. Седой изгой непроизвольно выбросил вперед правую руку, чуть коснулся локтя падающего... но не успел придержать его. Не успел! Все свершилось в мгновения. Переход не занял и мига. Сихан Раджикрави, седой и высокий, с глубокими серыми глазами и черными мешками под ними, стоял у барьерчика. И смотрел, как полозья наползают на кряжистое, полное тело, как искажается гримасой боли одутловатое лицо. Все! Несчастный погиб, даже не осознав, что произошло. Мир его праху! Сихан тяжело вздохнул, выпрямился. Никакого уныния! Совесть его не мучила. И не потому, что он был старше всех во Вселенной, и не потому, что моложе его никого не могло быть еще целых пять с лишним веков. Сихан Раджикрави, родившийся человеком и проживший тысячи жизней, уже не был человеком. Он был чем-то иным, не понятным самому себе.

И теперь он сидел в правительственных катакомбах Зангезеи. И не знал, что делать.

Он привык к своему новому телу быстро, на второй день.

Это было подлинным воскрешением из мертвых. Но ни один смертный никогда бы не понял Первозурга, никогда бы не смог познать на себе – каково все время обретаться в чужой шкуре, как это гадко и противно, тяжело и досадно. Сихан Раджикрави обрел себя. Но недолго пришлось ему радоваться. Сначала Иван нарушил его душевный покой, своевольно и неожиданно прорвавшись на крыльях запретных черных полей в пропасть Пристанища... Вся эта авантюра изрядно попортила крови Сихану, на какой-то миг, вопреки здравому смыслу он сам проникся одержимостью, поверил – это шанс! это возможность все выправить и вернуть! Не вышло. Ивана удалось вытащить из кошмарных, смертных измерений... а на душе осталась незаживающая, рваная рана. Потом он просто жил, пытаясь обрести покой в отрешении и обуздании гордыни – ведь, что ни говори, он вошел в чужой монастырь, и надо было вести себя в нем по его законам. И тут монастырь этот взорвался с такой дьявольской силой, что Сихан даже растерялся. Ведь он никогда всерьез не занимался ею, но все же достаточно знал историю Земли, историю человечества от самого зарождения и до проклятого черного понедельника 14 июля 3089 года от Рождества Христова. Он мог поклясться на чем угодно, что никаких бунтов, восстаний, переворотов и прочих глобальных катаклизмов во второй половине XXV-ro века не было, и быть не могло! Но события разворачивались не по учебникам. Горела Европа! Горели Штаты! Замерла в тягостном затаенном напряжении Великая Россия! А он забился в свою скорлупу и выжидал. И он догадывался, что снова чудит этот русский, что именно Иван затеял нечто непонятное и непредсказуемое. Надо было вмешаться сразу! Но... кому надо? Он делал все наоборот, он ушел в себя, не связался с Иваном, хотя мог это сделать в любую минуту. А когда на белый свет вылез из потаенного мрака первый выползень, Сихан Раджикрави все сразу понял. Полигон! Это его собственные детища! Они сломали все преграды. Они разрушили все барьеры. Они пришли, черт побери, на Землю! Они сокрушат здесь все, они камня на камне не оставят! Джинн вырвался из бутылки. А виноват во всем он – изначально виноват. Но он не испытывал ни угрызений, ни мук совести. Напротив, в те дни, когда первые и жалкие вурдалаки впивались в глотки обескураженных, перепуганных смертных, он ликовал – тихо, сдержанно, внутренне. Это его победа! Это он создал существ более совершенных, чем двуногие разумные сапиенсы. А значит, он превзошел Творца! Он смог свершить то, что недоступно самому Создателю – он, Первозург, Первотворец!

В тот день он бродил по разрушенному в недавней бойне и уже полувосстановленному Парижу. Еще ни одного вурдалака не было в городе, а людишки в панике и страхе забивались по своим щелям, норам, боялись высунуть носа из квартир и хижин, домов и дворцов. Он поднялся на самый верх древней Эйфелевой башни. И взирал на ничтожных, копошащихся внизу. Он, ставший сильнее не только их самих вместе взятых, но и их Бога! Он, всемогущий и всевластный... Холодные ветра обдували Сихана, леденили лицо и руки, остужали, но не могли остудить. Это было просто каким-то приступом безумия. Черным злорадствующим демоном нависал он над Парижем, надо всем миром. И пылающее, огнедышащее самолюбие, рвущееся наружу, распирало его наподобие бурлящей лавы, распирающей чрево вулкана, рвущейся наружу из его смертоносного жерла. Он ликовал!

А люди уже умирали – по всей планете, особенно у полюсов – зло шло оттуда. Когда Сихан спустился вниз, ужас стоял над парижскими мостовыми. Он бросился к центру – черной тенью, ликующим демоном. И где-то на полпути его чуть не сшибла с ног толпа, вырвавшаяся из подземки. Обезумевшие, ошалевшие от страха люди диким животным стадом неслись, сломя головы, ничего не видя... и тогда он узрел рогатого, который в слепом неестественном прыжке вонзил черные когти в плечи отставшей дамочки, рванул ее на себя, впился клыками в затылок. Она взвизгнула, и тут же смолкла, валясь по ступенькам вниз вместе с выползнем. Картина была мерзкая и отвратительная.

Нет, не так он представлял себе приход вурдалаков на Землю. Сорок миллионов лет они окружали его в Пристанище. Сорок миллионов лет они жили во плоти, созданной им и уже позже ими самими. Они были страшны, необузданы, коварны, хитры, неостановимы... Но они были не такими, совсем не такими. Они зашли слишком далеко, выращивая себе подобных не в замкнутом мире тысяч свернутых созвездий, а здесь, на Земле. Это их творения, да, а вовсе не его! Сихан подошел тогда ближе к лежащим на ступеньках. Ногой отпихнул тело дамочки. И наотмашь ударил носком прямо в морщинистое рыло выползня. Тот сразу позабыл про жертву, вскочил на свои кривые заросшие темно-рыжей шерстью нижние лапы, расставил когтистые ручищи и слепо, роняя кровавую слюну, пошел на Сихана Раджикрави. Но он не знал, с кем имеет дело. Выползням, даже самым тупым и зверообразным, почти ничего не соображающим, не полагалось шутки шутить с первозургами. Рогатый замер в порыве, потом медленно, очень медленно, отошел к бирюзовой стене, привалился к ней, и начал уже было сползать вниз, но остановленный недоступной ему волей окаменел, застыл. Сихан сдирал с выползня слой за слоем. И это не были слои кожи и мяса. Это были слои трансмутации, слои почти нематериальные. Он хотел видеть исходное естество. И он его увидел – у стены оцепенело стоял парень лет восемнадцати, худосочный, изможденный, голый, с длинными пейсами, свисавшими ниже подбородка, изгрызенными синюшными ногтями, черными немытыми ступнями и черной наколкой над левым соском «666». Сатанист. Самый обычный завсегдатай черных месс, такие во все века одинаковы, что в XIII-м, что в XXV-ом, что в XXXI-ом! Вот она, первооснова. Это не его детища... а детища его детищ. Ничего не поделаешь. Полигон – саморазвивающаяся система. Ему не остановить ее развития. Не остановить! Сихан снял заговор, и тщедушный юнец мешком упал на ступени, покатился вниз. Плевать. И на дамочку плевать. Сихан Раджикрави уже не был человеком. Он умел укрощать свои чувства. Ликование ушло, будто его и не было. Но и разочарования не наступило. Все дни земного кошмара он был лишь немым свидетелем. Повторяя одно и то же: «Не мною вы созданы на погибель свою. И не Творцом. Но самими собою – алчными, жестокими и злобными!». Он видел то, чего не видел никто: сами люди уничтожали людей. Да, обитатели Полигона открыли сквозные каналы. Но они не стали делать грязной работы, они оставили ее самим недосуществам, низшей расе. Не это главное. Суть в ином. Ведь не только Полигон был замкнутой, недоступной системой. Но и Земля, весь мир земных тварей. Теперь Земля со всеми планетами Федерации, заселенными человекообразными, несущими в себе земной мир, больше не замкнуты. Они доступны иным силам! Что ж, сомнения оставили Первозурга: Вселенная устроена проще самой простой трехъярусной этажерки. Сорок миллионов лет он постигал мудрость Мироздания. А этот выскочка и верхогляд Иван постиг ее за годы. Теперь Сихан знал точно, под Вселенной вселенных, связанные миллиардами подпространств, ярусов, миров-гирлянд, сфер-веретен, переходных слоев и сквозных каналов, висит вне любых пространств и измерений не одно лишь разросшееся, гипертрофированное Пристанище, но и самая подлинная, самая реальная изо всех трех сущих миров субстанция, определяющая ход вещей везде и повсюду... – Преисподняя. Значит, они есть! Ничем другим логически связанную цепь событий, захлестнувших Мироздание, не объяснить. Но тогда его роль во всем этом... Первозург стиснул виски ладонями. Нет! Хватит!

Он видел все – от начала и до страшного, опустошительного конца. Реками лилась кровь, стон и ужас переполнял умирающую планету. Но не кошмары нахлынувшего внезапно апокалипсиса мучили Первозурга. Нет, его переполняло другое. Они есть! Значит, это абсолютная и непреложная правда... все, что говорил Иван! все, что подтверждалось позднее! Он шел к нему в Чертоги, не ведающий своего предназначения, но начиненный более страшной для Сихана Раджикрави, чем тысячи тонн тротила, сверхпрограммой, о которой он сам и знать не знал. Шел, чтобы убить его! И вовсе не «серьезные», не особая ложа Синклита, заложили в Ивана эту убийственную сверхпрограмму – эти марионетки были всего-навсего исполнителями их воли – воли Преисподней. Это Она стремилась уничтожить Первозурга! Да, теперь Сихан до боли ясно видел очевидное. Но зачем?! Настойчиво, упорно, последовательно, шаг за шагом они несут ему смерть – ему, почти бессмертному, почти богу, постигшему тайны Бытия, единственному выжившему из создателей Полигона-Пристанища. Но почему?! И они бы давно уничтожили его, давно бы убили. Он просто опередил и х предугадав страшное, еще и не ведая о нем, исходя из мрачных предчувствий и... черного заклятья, наложенного на Ивана, да-да, именно так! Он закодировал себя двенадцатью слоями, наложил семь заговоров – он стал для н и х не просто невидимым и неслышимым, он стал абсолютно прозрачным именно для них! Это необъяснимо, но он дважды обязан жизнью этому русскому! Страшно и подумать, что могло бы случиться, будь на его месте любой Другой. Сихан Раджикрави припоминал подробности бегства с заколдованной, непостижимой для чужих планеты Навей. Он ушел. Но о н и продолжают охотиться за ним. Почему? А потому, что он унес с собой тайну Пристанища в мир смертных, вот почему! Но не только поэтому. Преисподней плевать на Пристанище, как Пристанищу плевать на все ложи Синклита и на сам Синклит вместе с земными отделениями Черного Блага. Для Преисподней Пристанище лишь дверь сюда, только дверь и ничего больше... Да! Вот причина! Он один во всех вселенных верхнего яруса «этажерки» знает, как можно захлопнуть эту дверь. Захлопнуть навсегда. Он один. И это приговор. Неумолимый, не подлежащий пересмотрам смертный приговор для него, Первозурга, Сихана Раджикрави, возомнившего себя богом!

Вот почему он бежал сюда, на содрогающуюся в судорогах беспечную и вымирающую Зангезею, в неприступные катакомбы диктатора Эригамбы-V, державного властелина коренных родов планеты бандитских притонов. Бежал с уже почти погибшей Земли. Земля и х цель, главная цель. Зангезея обращается вдали от земных миров, на самой окраине Федерации... хотя кое-для кого это и есть самый центр, пуп Вселенной. Они придут и сюда, придут вслед за выползнями и вурдалаками Пристанища, но придут позже... И куда ему тогда бежать?! Некуда. Он замкнется в катакомбах как замкнулся в свое время в Чертогах. И вновь потекут миллионы лет? Нет, только не это!

Сихан вспомнил, как визжал коротконогий лопоухий диктатор Заур Мамбон Эригамба-V, когда он его вышвыривал наружу. Это был визг бешенного арузарского страуса, сатанеющего во время тока. И было от чего визжать. Катакомбы по праву считались самыми неприступными в Федерации, Эригамба-V вложил в них все свое сказочное состояние – с волками жить, по волчьи выть. Эригамба-V никому не доверял, ни своим племенным родам, ни стекавшимся на Зангезею со всех миров головорезам. И понапрасну охрана диктатора полосовала фантом Первозурга сигма-скальпелями, выжигала лучеметами, бросалась на него с кулаками... она просто не знала, что живущим в XXV-ом веке не дано сил и умения, чтобы совладать с ним, рожденным в XXXI-ом. За сутки Сихан вычистил катакомбы, вымел, выветрил и закодировал. Они стали его непреступнейшей крепостью. Бункером, который и м, посланцам Преисподней, никогда не обнаружить. Ничего большего он сделать пока не мог.

Сихан не отключал внешних экранов. И потому он видел, как сразу два шустрых выползня завалили Заура Мамбона, нисколько не считаясь с его родовыми титулами и высокими званиями, прогрызли броню полускафа и впились в виски. Да, тут все протекало не так резво как на Земле-матушке, тут еще толком не разобрались, что это за рогатые парни объявились всем на удивление, тут еще пили, гуляли, веселились, резались, стрелялись... короче, делали все то, что и положено делать на воровской планете, куда стекаются усталые и нервные деловые ребятки, чтобы отдохнуть, поразвлечься, свести счеты на толковищах и перевести в оргиях дух перед очередным налетом. Трансляции с Земли прекратились сразу после взрыва Космоцентра Видеоинформа, и потому зангезейцы почти ничего не знали о трагедии в Солнечной системе. Первых выползней, прущих без разбору, рогом, тут принимали за озверевших инопланетных беспределыциков и встречали в ножи, резали в лоскуты, не вникая в детали.

Да, так было поначалу. Сихан Раджикрави все видел на обзорных экранах. А когда дело дошло до серьезного, половина «крутых» рванули когти с чужой для них Зангезеи – капсулы, космолеты, рейдеры стартовали тысячами каждый божий день, который длился на этой планете всего шесть часов по земному времени, а оставшаяся, другая половина решила не сдавать рогатым «малину», полечь костьми, но вырезать нечисть подчистую, чтоб неповадно было. Отчаянные парни остались на Зангезее, лихие и бесшабашные, которым судьба индейка, а жизнь копейка, одним словом, не дутые фраера, а отпетые головорезы, готовые не посрамить чести вселенского воровского братства... Только до Сихана дошли слухи, что не на одной лихости собирались держаться оставшиеся, что именно на Зангезее слинявший было Синдикат решил дать последний и решающий бой рогатым, а потому и не поскупился по случаю: головорезов буквально засыпали смертоноснейшим оружием последнего поколения да боеприпасами к нему. За три дня, по ходу дела отбиваясь от выползней, не протрезвевшие, но решительные и отчаянные смертники позагоняли в подземные бетонные убежища всех коренных зангезейцев, не различая баб, стариков, детей и местных ретивых джигитов, которые любили покрасоваться в седлах и с лучеметами, но воевать могли только из-за угла – вдесятером на одного, позагоняли куда подальше, чтоб только не мешались. Убежища были против глубинных зарядов, по триста пятьдесят метров титанобетона, таких нигде во Вселенной никогда не строили... И пошло-закрутилось побоище, нашла коса на камень. Много чего повидал за свою миллионолетнюю жизнь Первозург. Но такое и ему было в диковинку. Братва грудью перла на рогатых, давила отвратительных студенистых чудищ, жгла их, резала, обращала в пар, не разбирая, где свой, где чужой, без жалости и пощады. И ежели выползень выскакивал из дыры или расселины прямо в гуще братвы, впивался в глотку ближайшему, то тот первым хрипел: «Руби его со мной вместе!» И рубили, резали, кололи, разрывали, сшибали рога... Но чем сильнее давили нечисть, тем все больше и больше ее лезло изо всех дыр. О, безумный, безумный мир! Теперь Сихан не ликовал и не скорбел. Теперь он был в смятении. Ни на одной планете, ни в одном обитаемом мире никогда не было столь много сатанистов. А это означало, что его детища или выращивали рогатых или клонировали их в бесчетных количествах, тупо, слепо, копируя худшее... Пристанище мельчало. Вырождалось? Нет, только не это! Как бы плохи ни были его создания, они не имели права вырождаться, мельчать, деградировать! Они были запрограммированы на восхождение в самосовершенствовании, а не на слепое копирование. И это его дети... Сихан сам не имел ни отца, ни матери, он был дитем из пробирки. Но он был творцом. И он был отцом. Подлые, страшные, чудовищные, смертельно опасные, сказочно сильные и фантастически умные, сверхразумные – его дети, пусть и такие, но только не вырождающиеся, не изгнивающие изнутри, нет! Создавая их, он убивал в них то, что гнездилось в его нутре, гнило в его мозгу. Нет, он не был законченным дегенератом, он не был даже больным, полувыродившимся гением, отстоящим всего на шаг от безумца. Но он, он один, чувствовал теплое, неостывающее в своей голове, в своей груди – там уже шло разложение, шло. Там начинало гнить – неостановимо, необратимо. И замкнувшийся Полигон спас его! Он не погиб выродком. Случилось чудо. Но и они не должны были стать выродками! Они были совершенные еще тогда, 14 июля 3089 года, в тот черный понедельник. И они развивались все сорок миллионов лет. Развивались вне времени и пространства, не имея доступа в Преисподнюю. Потому что так хотел, так повелел он, ничего тогда не знавший о ней, не веривший в нее и даже не мыслящий о ней. Теперь все походило на страшный и глумливо-позорный фарс. Задуманное великим оборачивалось мелким, гадким и мерзким. А цивилизация, его цивилизация гибла!

В самый разгар безудержного и бесшабашного побоища, прямо на столицу Зангезеи родовой град Аган-Гез, разбивая в пыль, дым и огонь тысячи ракет аэроскомической городовой обороны, поливая пламенем и снопами излучений и правых, и виноватых, вздымая исполинские тучи черной сажи, песка, камней, обломков, обрубков, воды и пепла, плавя титановые крыши и мостовые, черным всесокрушающим птеродактилем из черных небес опустилась десантно-боевая капсула.

Сихан Раджикрави не сразу вышел из прострации, в коей пребывал трое последних суток. Даже он знал, что инструкциями и законами под страхом немедленной жесточайшей смертной казни не допускалась посадка десантных капсул на обитаемые, заселенные мирным людом планеты. Да и какой бы командир, капитан, даже из самых отъявленных живодеров и садистов решился бы бросить боевой корабль в гущу людей? Нет! Невозможно!

Но черный утес капсулы стоял над самыми катакомбами, готовый сокрушить все вокруг, уничтожить любого, поднявшего голову. Это была леденящая кровь картина. Первозург откинулся в мягком гидроэмульсионном кресле, закатил большие серые глаза. Но это не помешало ему увидеть, как из капсулы, прямо из полуживого фильтра диафрагмы выпрыгнул наружу огромный детина в десантном скафе с полной выкладкой, прошел быстрым шагом с десяток метров, прошел по распростертым ниц телам братвы, разбивая прикладами бронебоев будто перезрелые тыквы головы поднимающихся выползней, круша все подряд на своем пути.

Сихан дал приближение. Проникся. И несмотря на то, что забрало скафа было опущено и непрозрачно, несмотря на молчание личного датчика детины, он уже знал его имя. И знал, что тот был плечом к плечу с Иваном. Но самое главное, он знал, что детина не спятил, не куролесит напропалую, что он не гулевой атаман разбойной шайки, и не очередной резидент спецслужб, не выходец из Преисподней и даже не посланец Синдиката... Детина, огромный и черный, шел именно к нему – Сихану Раджикрави. Шел, точно зная, что Первозург здесь. Это было за гранью возможного. И все же это было...

– Впусти меня! – прохрипело из динамиков катакомбной связи.

Сихан не ответил, он просто снял коды и заговоры. Автоматика сработала – детина провалился вниз прямо с почвой, на которой стоял, пронизывая слой за слоем.

В приемный шлюз Сихан вышел сам. И тихо спросил у поднимающегося с колен негра:

– Что тебе нужно, Дил Бронкс?!

Галактика Сиреневая Впадина. Левая спираль. Год 2485-й.

Хук Образина проснулся от дикого, невообразимого скрежета. Это уже не лезло ни в какие ворота – нервишки у Хука были расшатаны до предела, хоть вены режь, да еще только с вахты, часа не прошло, как он забылся в тяжком, липком, удушливом сне. И вот-те на!

Три недели назад, а может, и все четыре, – у Хука мозги перекосились от этой катавасии набекрень – он прибился к гвардейцам самого Семибратова. Так получилось. Они отступали с боями, отбиваясь от нечисти чуть ли не голыми руками, кляня предателей-штабных, давших приказ на отход с Земли, размазывая слезы по щекам, матерясь и рыдая, понимая, что уходят навсегда и не желая смириться с этим. Хук сам только-только на ржавом, искалеченном в боях пехотном боте с тремя посадками, больше похожими на падения, перемахнул из Штатов через океан, полусумасшедший, растрепанный, растерзанный, падающий с ног выбрался из разваливающейся машины где-то под Барселоной. Два дня пер пехом. Потом попал в одну мясорубку, в другую, третью – одурел уже окончательно, ошалел до последней степени. Шум, гром, кровь, бой, клочья мяса, визг, стоны, рогатая сволочь, гадины какие-то... Хук постепенно пришел к мысли, что он уже давно сдох и все это происходит в аду. Ражие гвардейцы вытягивали с Земли последних уцелевших, без канители и церемоний кидали их в трюмы, попутно калеча и расшвыривая бессмертных, сатанеющих при запахе живой плоти, неудержимых и слепых в своей бесноватой алчи выползней. Хуку пока везло, и он помогал служивым. На паек они его поставили позже, в полете, когда подсчитали потери да прослезились – треть гвардейцев осталась лежать костьми на родине, не собрать, не найти, не похоронить достойно – они затерялись среди гор трупов, среди тысяч погибших.

Низенький и усатый Семибратов сам подошел к Хуку.

– Кто такой?! – спросил и ткнул корявым пальцем в грудь.

Хук чуть не упал. Но ответил невнятно и смущенно:

– А хрен его знает, – он был в полупрострации, почти ничего не соображал.

Семибратов довольно хмыкнул, потеребил ус и распорядился:

– На сутки в отсыпку, потом на довольствие и на вахту!

– Есть! – бодро откликнулся Хук Образина и отключился.

Обязанности ему вменили простые – дежурить в трюмах, обеспечивать порядок среди беженцев. Но по Хуку лучше бы обратно в бой, в кромешный ад. Здешние мальцы, а особенно бабье, которое вообще на боевом корабле по всем приметам ничего хорошего не сулит, могли доканать кого угодно. Трюмы звездолетов не были приспособлены для перевозок живого груза – а пить, есть и все прочее здесь почему-то все хотели, да еще подавай им, дескать, «хотя бы элементарные удобства!» За смену Хук Образина терял по три килограмма весу и доматывал оставшиеся недомотанные нервы.

Через семь суток, неспешно и в срок, все четыре боевых звездолета Особой гвардейской бригады Семибратова вышли в запланированный район – и зависли почти в центре левой спирали тихой и мирной галактики Сиреневая Впадина. Приказ был простой – висеть и не возникать до следующего приказа. Он не нравился ни самому бравому Семибратову, ни его гвардейцам. Но приказы не обсуждаются. Четыре могучих всепространственных корабля, оснащенных импульсными орудиями глубинного боя, гиперсетью «экзот-X», увешанные, и ощеренные сотнями тысяч подуровневых торпед, грозные и величественные висели во мраке Черной Пропасти в семидесяти миллионах верст от ближайшей звезды – белого карлика Варрава-12. Висели и ждали...

От неожиданности Хук вывалился из гравигамака. Ну он сейчас покажет мерзавцам кузькину мать, врежет по первое число! Ишь, чего удумали! От дикого скрежета болели уши, заходилось и без того загнанное сердце. Падлы! Хук был взбешен. Но автоматике его ячейки было плевать на его нервы. Чтобы выйти, надо влезть в скаф, заварить швы, нацепить шлем, который Хук успел прозвать колпаком. Все это Образина проделал за двадцать секунд, в два раза быстрее, чем полагалось по уставу.

– Ну, шуткари, держись! – сипел он, заранее предвкушая трепку, которую задаст нагловатым ребяткам из второго взвода защиты – они частенько подшучивали над добродушным и отходчивым «стариком» Хуком. Но на этот раз шутка была плохая.

Образина выскочил из бронированной ячейки внезапно, чтоб наверняка, чтоб неповадно... И растерялся. Забрало скафа автоматически защелкнулось. Остатки воздуха с диким свистом и ураганным ревом покидали огромный, бесконечный коридор-трубу. А прямо напротив, всего в восьми шагах, раздирая титаноирридиевую толстенную обшивку корабля уродливыми когтистыми лапами, разрывая ее как консервную жесть, лезли внутрь сразу три непостижимо-безобразных урода.

– Мать моя! – прошептал в изумлении Хук.

Ему показалось, что он вновь там, в земном аду, что все прочее было лишь дурманным сном, и вот он прочухался и снова... бой, визг, лязг, скрежет, трупы, кровь, смерть. Он уже изготовился, чтобы прыгнуть вперед и после обманного движения телом, сшибить рогатую башку... Но никаких рогов у непрошенных гостей не было. Зато каждый имел по три выпуклых, страшных, пылающих нечеловеческой ненавистью глаза. Да, это были отнюдь не выползни – вдвое здоровей, кряжистей, массивнее, они безо всяких скафандров лезли из пустоты и холода межзвездной пропасти, лезли нагло, дико, вызывающе.

Хук не успел осмыслить ситуации, в следующую секунду сбитый с ног, он кубарем летел по длинному коридору. Удар был небрежным, от него словно бы отмахнулись... и, наверное, от этого самого толчка пробудились шлемофоны: «Тревога! Тревога!! Тревога!!» – бешено заколотило в уши.

Хуку не надо было ничего вколачивать в голову, он и так понял, что дело неладное. Еще на лету он успел, вырвал из заплечной тулы скафандра лучемет – и шарахнул назад, шарахнул наугад, вслепую. После этого упал лицом вниз, замер на миг, приходя в себя. Поднялся. На полусогнутых побрел назад, поглядеть на трупы незванных гостей – бил он на всю катушку, после такого боя не выживают. Хук брел и щурил заспанные глаза. Творилось нечто непонятное. Никаких трупов в коридоре не было, как не было в нем уже и ни капельки воздуха. Зато откуда-то издалека, из-за поворота доносились тяжелые приглушенные шаги, скрежет и лязг.

– Ну дела-а, – протянул Хук.

И заглянул в пробоину.

Во мраке вечной ночи, почти не освещаемые тусклым белым карликом Варравой, висели два огромных серебристых шара. Хук знал наперечет все типы земных и инопланетных звездолетов. Но таких он еще не видывал.

Всякому терпению есть предел. Даже самые уравновешенные и хладнокровные бойцы в иных ситуациях выходят из себя, человек не камень.

– Да они просто издеваются над нами, гады! – в сердцах заорал Семибратов. И тут же закусил ус, стиснул кулаки – негоже распускаться перед подчиненньми, нехорошо. Но и выдержка лопалась.

Бой шел больше часа. И Семибратов мог поклясться родной матерью, что самое меньшее по два раза уничтожил каждый корабль противника.

А всего их было три. Чужаки вынырнули из другого пространства разом, внезапно – ни одна из систем раннего оповещения не сработала. Глубинные локаторы будто оглохли. Щупы и радары ослепли. Серебристые шары всплыли нежданно-негаданно – так пузыри, вырвавшиеся из глубин поганого болота, разрывают тихую и мирную зеленую ряску... но шары эти в отличии от пузырей не лопнули. А поперли на бригаду. Не отзываясь, не откликаясь и вообще не желая ни коим образом поддерживать связь.

Гравитационный таран не подвел. Отшвырнул чужаков. Но лишь на время. Семибратов никак не мог решиться дать залп по непрошенным гостям, мало ли чего, а вдруг это мирная делегация с какой-нибудь Угогонды или космобаржа с беженцами? Семь слоев защиты пока еще семью незримыми бронями хранили за собой все четыре звездолета. Да и каждый из них, и красавец «Стерегущий», и ветераны «Быстрый» и «Беспощадный», и сам флагман «Могучий», держали не только круговую оборону, но и контролировали каждый свой участок пространства – попробуй прорвись! Беспокоиться и трепетать не было никаких оснований.

Однако тревога сразу закралась в душу генерала Семибратова. Он видел записи выброса из Вселенной корабля негуманоидов, помнил наказ Верховного: придут! обязательно придут, надо быть начеку! Но там всплыл совсем другой звездолет, уродливо-хищный, ощетиненный тысячами выступов, черный, огромный, ничего общего с этими шарами. Да и пришли на Землю совсем не те, кого ожидали... что ж, и Верховные правители люди, и они могут ошибаться. И все же предчувствие недоброго давило Василия Мироновича – гости пожаловали непростые, жди худа! И не надейся – никакая кривая никуда не вывезет. Перед грозой всегда тихо.

Бей первым! – так учат опытные бойцы и воины. Чего-чего, а опыта Семибратову хватало. Да рука не поднималась. Неловко... Расплата за доверчивость пришла быстро – еле видная шаровая молния зеленоватого свечения вырвалась из одного шара, прошла все барьеры, будто их и не было, вошла в сверкающий бок «Стерегущего»... а через полторы минуты рвануло. Да так, что светло в Черной Пропасти стало как на Меркурии в погожие деньки. А потом погасло разом. И ничего не осталось – ни от звездолета боевого, ни от всех сорока гвардейцев, сидевших в нем. Простота хуже воровства! Хорошо еще, что на «Стерегущем» беженцев не было, ни души, негде их там расквартировать – новая конструкция, только-только боевому расчету уместиться.

– Прощайте, братки! – выдавил кто-то сквозь слезы за спиной Семибратова.

Они еще не верили собственным глазам. Так запросто уничтожить сверхсовременный корабль, который на стапелях десять лет простоял, пока не родился на свет во всем блеске, величии и неистребимости?! Да поздно горевать было.

И вот тут от генерал-майора, командира Особой гвардейской, уже ничего не требовалось. В таких случаях «большой мозг» бригады, как ему и было положено по уставу, брал командование на себя. Ответный, чудовищный по мощи залп со всех трех оставшихся звездолетов прогрохотал еще до того, как мерцающая молния вошла внутрь «Стерегущего», «мозг» среагировал на прорыв семи защитных слоев и долбанул в ответ без раздумий и сомнений. Три сотни гиперторпед, подкрепленные тремя концентрированными сгустками дельта-полей и шестью криптолазерными убийственно-пронизывающими иглами, настигли в доли мига все три серебристых шара... Такого удара не выдержал бы и сам дьявол. Стало темно, искривленные свернувшимся пространством звезды, посыпались искрами в разные стороны. Чужаки пропали.

– Туда им и дорога, – без облегчения и радости процедил генерал-майор.

Он думал тогда только о «Стерегущем», он был виноват, один он. Такая нелепая, непонятная гибель – мгновенная, жуткая. Даже не верилось, что это уже случилось, не верилось. Бывалые вояки, прошедшие через жесточайшие войны на окраинах Вселенной, стояли рядом в оцепенении. Ни один не мог понять, что уже началось. И это было страшно, ибо больше всего на свете страшит неизвестность.

– Вот твари! – сорвалось у кого-то.

А Семибратов закусил пшеничный ус. Тряхнул головой.

На обзорных экранах с большим разбросом высветились еще три серебристых шара. Старые это были или новые, никто не знал.

– Семнадцатый внешний сегмент! Прорыв обшивки! – прозвучало сверху, из динамиков «мозга». – Тридцать четвертый сегмент! Прорыв!

Семибратов нахмурился. Но не повел и глазом. Мелочи! Автоматика сама зашьет пробоины. Наверное, осколками... хотя, какие там, к черту, осколки! Неважно! Сейчас Семибратов в упор смотрел на чужаков. Больше он не имел права рисковать.

– Глубинный! – процедил он сквозь зубы. Можно было и не говорить, «большой мозг» всегда настроен на психополе командира. Приказы обсуждению не подлежат. Но все шестеро присутствующих, в званиях от майора до полковника, молча уставились на вставшего со своего места невысокого и щуплого Семибратова. Не слишком ли?!

Заряд разорвался между тремя чужаками. «Могучий» вздрогнул как живое существо. Замер. Почти две минуты ничего не было видно. Защитные барьеры еле сдерживали окруженное ими, не уничтоженное глубинным зарядом пространство – инструкции запрещали применять подобное оружие столь близко, лишь в самых крайних случаях, при угрозе гибели корабля. Но «мозг» не дал паузы, не запросил повтора приказа, значит, ситуация была чрезвычайной. «Быстрый» и «Беспощадный» ждали разъяснений и команд с флагмана. Там тоже ничего не понимали.

Мрак прояснился и снова высветились привычные, удаленные на тысячи парсеков звезды. От шаров не оставалось и следа.

Семибратов набрал полную грудь воздуха и уже собирался с облегчением выдохнуть его, когда на экранах позади, почти слитно, в одном пристрельном секторе, высветились контуры чужаков. Это было невозможно. После глубинного заряда ничто не может уцелеть! Другие! Это другие! Только так можно было объяснить невероятное.

–Давай экзот, вашу мать! – выкрикнул Семибратов. – Вышвырните их на... отсюда! Вон из Вселенной!!!

Все шестеро поспешно разошлись по своим местам, влились в защитнокоординационные кресла, изготовились. Они никогда не видели командира в бешенстве, в состоянии, граничащем с безумием. Они знали, что Семибратов бывал и не в таких переделках – четырежды, на Гарпагоне, в созвездии Серых Шакалов, на рейде Хаан-Урейды и на выходе из Осевого возле Антареса, в сражениях с аранайскими и гугензорскими вселенскими бандами он терял половину кораблей, оставался в разбитых, полурасплавленных десантных ботах, израненный, оглушенный, контуженный... но он никогда не орал благим матом, он всегда тихо и хитро улыбался, цедил свои привычные прибаутки из-под густых, слепленных почерневшей кровью усов и вселял надежду в слабых, в растерявшихся, приготовившихся к смерти. Никто не видал легендарного Семибратова взбешенным и матерящимся. Это было что-то новое.

– Вышвырну-уть!!!

Экзот-Х, сверхоружие Великой России, последнее достижение земной цивилизации XXV-го века, четырьмя чуть пульсирующими красными шариками вырвалось из недр «Беспощадного» и «Быстрого», пошло незримой сетью на чужаков. Экзот отлично зарекомендовал себя не только на секретных маневрах в туманности Скорпиона, его испытали в деле, когда надо было убрать несколько пространственных баз Сообщества и пару назойливых зондов Синдиката, экзот выбросил из Вселенной корабль Системы, вырвав из него бот с трехглазым. Так было. И иначе быть не могло. Ускользнуть из сети экзота не в силах ни что, существующее в Мироздании.

– Мы никоща не узнаем, с кем имели дело! Кто уничтожил «Стерегущего»! – осмелился подать голос капитан «Быстрого». – Зачем...

Но договорить он не успел.

– Молчать! – прохрипел Семибратов. – Выполнять приказ!

Сеть шла на чужаков, охватывая их с четырех сторон – стоило ей замкнуться, и серебристые шары будут выброшены в иное измерение, откуда нет возврата во Вселенную. Только так. Только так! Семибратова трясло от нечеловеческого напряжения. Пока он один-единственный понимал, что происходило, больше того, что могло произойти! Прав был Верховный, прав! Вся эта рогатая сволочь, вся эта студенистая мерзость была даже не началом апокалипсиса XXV-го века, а всего лишь прелюдией. Землян нагло, бесцеремонно вышибли с сотен тысяч обжитых планет, с Земли, это ведь только помыслить – с Земли! Вышибли несколько миллиардов людей, бежавших в Пространство на всем, на чем только можно бежать! Вышибли, чтобы затравленных, загнанных уничтожать по всей Вселенной, устраивая самую настоящую неспешную и затейливую охоту! Ифа! Страшная, непонятная игра! Ну почему он не выдержал, почему он сам себе пустил пулю в сердце?! Эх, Верховный, Верховный! Семибратов готов был заплакать, зарыдать... и все же он не хотел верить в начавшееся, не мог, не имел права!

– Вышвырнуть к едрене матери!!!

Сеть замкнулась. Полыхнуло лиловым маревом.

Все! Кончено!

Семибратов откинулся в огромном кресле, сдавил подлокотники. Он победил. Он избавился от них. Отомстил за гибель «Стерегущего»! И плевать, что не удалось выяснить точно, кто, почему, в каких целях... все и так ясно. Врага надо уничтожать. Сразу! Быстро! Как можно быстрее! Беспощадно! Надо...

И вот тогда он заорал в сердцах, не помня себя, не сдерживаясь:

– Да они просто издеваются над нами, гады!

И повод для этого был.

Прямо с противоположной стороны от возвращающихся в ангары пульсирующих красных шариков, медленно, будто из тумана, вырисовывались серебристые чужаки – те или уже другие – не имело никакого значения.

Зеленоватая молния высветилась на подлете. «Быстрый» полыхнул тысячью сверхновых звезд. И ушел в небытие, оставив лишь огромное облако раскаленного газа.

– Надо немедленно уходить! – ударило беззвучно, но остро и безжалостно в виски Семибратову. «Большой мозг» предупреждал его, командира. На иное он не имел права.

– Нет! – вслух ответил Семибратов.

Каким-то внутренним неизъяснимым чутьем он чувствовал – чужаки вынуждают их к бегству, они жаждут их бегства, жаждут преследования... охоты! Нет! Только не это! На «Быстром» погибло семьдесят два человека: тридцать бойцов, семь офицеров, тридцать пять беженцев – там было забито все до отказа. Мир их праху. Они умерли быстро, безболезненно, в очищающем огне. И души их, наверное, уже в вышних мирах, далеко от всей этой грязи и ненависти. Семибратов жалел, что он сам не погиб раньше, ведь он не раз стоял на краю, костлявая не однажды брала его за горло цепкой лапой. Ну почему, Боже, ему суждено было дожить до этого?!

– Тройной глубинный! Тройной полный! Огонь!!! – скомандовал он.

И своей волей, своей силой властвующего над остатками бригады бросил оба уцелевших корабля в подпространство, чтобы уже через несколько мгновений вынырнуть тут же у Варравы, но на полтора миллиона километров дальше, за спинами у чужаков. И не дожидаясь, пока те объявятся, на полном автопоиске он выбросил двойную сеть экзота. Должен! Должен сработать, черт его побери!

Чудовищная мощь глубинных зарядов и полных залпов, вывернула пространство наизнанку, отбросила несчастного белого карлика, сорвав его с привычных, миллиардолетних орбит, едва не зацепила убийственньми крылами своими выходящих из подпространства, оторвала с десяток ботов, искорежила мачты. Семибратова чуть не раздавило в его кресле... но он увидел то, о чем мечтал страстно, сильно, ради чего рисковал с ранним всплытием. Обломки шаров разлетались с бешенной скоростью, разлетались, чтоб попасть в сети экзота, чтобы сгинуть раз и навсегда, чтобы никогда не возродиться, никогда не восстать! Он уничтожил их! Теперь-то уж точно, наверняка! Вот сейчас можно уходить – неспешно, с достоинством победителя, что называется «отходить на заранее подготовленные позиции». Да, пора!

«Беспощадный» вспыхнул и исчез внезапно. Будто его и не было.

Зато совсем рядом с истрепанным, обгорелым флагманом высветились два огромных, испещренных вдавленными оспинами, не серебристых, но уже серых шара.

Семибратов с мучительной, сдавливающей сердце болью подумал о тех тысячах несчастных, что томились в трюмах «Могучего». Он понял – они обречены. Стоило их вырывать из алчных объятий выползней, чтобы погубить здесь, сейчас. Дай только, Бог, чтобы это случилось мгновенно, как с «Быстрым», «Стерегущим», «Беспощадным». Дай, Бог, чтобы несчастные ничего не увидели, не поняли, чтобы смерть их настигла в безмятежности и полной уверенности, что они под надежной защитой, что им ничего не грозит – зачем им, страдальцам и мученикам, пережившим ад на Земле, повторять его круги здесь, во мраке Пространства!

– Выбросить сигналы и буи: «Погибаем, но не сдаемся!» – тихо сказал генерал-майор Василий Миронович Семибратов, командир Особой Гвардейской бригады.

У «Могучего» не оставалось сил, чтобы удерживать защитные поля. Боезаряд был почти исчерпан... да и что в нем толку. Торпеды? Излучатели? Сотня термоядерных снарядов? Это ничто для чужаков.

– Идем на таран! – предупредил он боевых товарищей. Всем быть готовым, драться до последнего...

Что толку в его командах! Экипаж был готов умереть с оружием в руках, тут не могло быть сомнений – гвардейцы умирают стоя. Но беженцы?! Нет! Им пощады не будет...

– Двадцать четвертый сегмент! Прорыв! Даю обзор!!! «Мозг» гремел динамиками на пределе. Изображение потусторонних шаров исчезло. И высветился один из трюмовых отсеков. Лучше было бы не видеть, того, что происходило в нем.

– Сволочи! – простонал Семибратов, выхватывая из поножей скафа парализаторы, вырываясь из тягучего кресла.

Несколько сотен перепуганных насмерть людей жались к пластиконовым переборкам трюма. Истерические визги, вопли, перекрывали стоны и хрип умирающих. Люди бились головами о выступающий металл, падали, корчились в ужасе, цепенели. А посреди трюма, уродливо-корявые, хищные, чужие, высились два чешуйчатых трехглазых монстра. Они были залиты кровью. Но отнюдь не своей. Под их огромными птичьими лапами бились в судорогах, трепыхались и мертво лежали умирающие – изодранные, неестественно вывернутые, изломанные, тут же валялись оторванные руки, ноги, головы.

Почти одновременно монстры выхватили из толпы по человеку – выхватили грубо, зверски, раздирая в кровь кожу и мясо на руках и ногах. Ближний вскинул вверх полную трясущуюся в предсмертном припадке черноволосую женщину и, ухватив ее за икры, разодрал с неимоверной силой на две части, встряхнул их, заскрежетал утробно и громко, отбросил в кучу останков. Другой сворачивал голову тщедушному юноше и одновременно острыми когтями пронзал ему живот, выдирая кишки...

Семибратов, наливаясь яростью, оглянулся – никого в рубке не было. Все бросились в трюмы. На погибель! Но почему не было оповещения? Как трехглазые могли пробраться внутрь боевого корабля?! Ото всего этого можно с ума сойти!

– Бей! – закричал Семибратов. – Все до снаряда! До последней ракеты! Бей их, гадов!!!

«Большой мозг», на три четверти подавленный незримой чужой волей, умирающий, но тоже не сдающийся, ничего не ответил. Он импульсивно и методично всаживал снаряд за снарядом в чужаков, в серые шары. Он умирал, но теперь он знал, что во всех трюмах «Могучего» творится то же самое, что и в двадцать четвертом, что последние гвардейцы, считанные по пальцам, бьются с чужаками... и умирают – один за другим, один за другим, последние, несдавшиеся, и что где-то там в недрах мертвеющего корабля погибают в страшной бойне все шестеро бывших с командиром, от майора до полковника, и что спешит навстречу смерти сам Семибратов, и лезут в дыры, сквозь разодранную броню чужие, лезут, спеша в трюмы, к тем немногим, что еще живы, еще бьются в страхе и ужасе, жмутся к стенам, но не могут найти ни убежища, ни спасения.

Хук врубил прозрачность на самую малость. Но и так было хорошо видно. Изуродованные рваными дырами борта «Могучего» напоминали простреленную десятками беспорядочных выстрелов старую мишень. Нет, лучше не смотреть! Никаких нервов не хватит.

–Ничего, – шипел он, – придет час, свидимся, суки! Он сам не помнил, как весь избитый, измученный, подыхающий, дополз до шлюзового переходника, вдавился в фильтр и буквально рухнул в патрульный катер, крохотную гравитационно-импульсную лодчонку в пять метров длиной и три толщиной. Нет, Хук Образина не собирался бежать! Он готов был сдохнуть там, в жуткой бойне! Он дрался до последнего! И он поверг одного трехглазого, завалил его, точным ударом загнав ствол оброненного кем-то сигма-скальпеля под пластины на затылке. Но ноги не держали его, руки не слушались. Помутненный рассудок навязчиво, словно в кошмаре мешал видения земного ада и здешнего побоища, ничего не вычленяя, ничего не давая понять, это было сверх его сил. Хук просто отключился. И его тело ползло к шлюзам само, ползло тупо, с животной жаждой жить, ползло, обученное в Школе выживать всегда и везде, выживать вопреки всем законам природы и обстоятельствам. И он выжил.

– Суки! Твари!! – рычал он себе под нос. И кровь, сочащаяся из рассеченного лба, заливала глаза. – Свидимся еще! Свидимся!!

Хук не понимал, куда подевались три бригадных все-пространственных боевых звездолета, он ничего не видел, кроме бойни, страшной бойни в трюмах. Но он понимал, что дела плохие, совсем плохие. Раньше не было спасения на Земле, он испытал это на собственной шкуре. Теперь его не было и во Вселенной.

Прокеима Центавра. Чака-де-Гольда. – Дублъ-Биг-4 – Гиргейская каторга – Покои Фриады – Флагман «Ратник» – Осевое измерение. Год 2485-й.

Запястья горели так, словно на них не переставая лили расплавленное олово. Шея уже не удерживала головы, подбородок упирался в грудь, и не было сил, чтобы разжать зубы, высвободить прикушенный язык. Сама голова была пудовой, невыносимо тяжелой, кто-то маленький и вертлявый копошился в ней... А тело – грудь, брюхо, бедра, ноги – гигантской, непомерной гирей тянуло вниз. Это тело, уже не свое, чужое, становилось все больше, отвисало, пухло, наливалось, противно содрогалось с каким-то утробным, животным бульканьем изнутри. И страшно было приоткрыть глаза, страшно! В последний раз, когда, преодолевая боль и свинцовую тяжесть век, он открыл их и взглянул вниз, на это свисающее пятиведерным бурдюком серое, морщинистое брюхо, с точно таким же бульканьем прорвало вдруг дряблую кожу свищом, и в разверзтую дыру из сочащейся слизи и желчи выскользнула черная мокрая змея, длинная и безглазая. Его начало рвать, виски сдавило адским обручем, сердце забилось остервенело и судорожно... нет, лучше не смотреть!

Сержа Синицки распяли последним. Там не было ни дней, ни ночей. И он не знал, сколько ждал своей очереди среди полубезумных голых и обритых людей, жмущихся друг к дружке, стонущих, сопящих, рыдающих. Сырое, мрачное, уфюмое подземелье. Раньше здесь были каменоломни, добывали гольданский светящийся мрамор, Серж знал, что на Чаке больше ничего ценного не было – убогая плане-тенка, триста тысяч обитателей, семь городков. И каким дьяволом его занесло сюда, на муки, пытки и неминуемую смерть!

Две недели назад полуживой Дил Бронкс вернулся на Дубль-Биг-4. Лучше б ему не возвращаться. Серж уже похоронил его, он прекрасно знал, что творилось на Земле и в округе – выжить там было невозможно.

– О, майн готт! Ти есть приходить пах хауз?! – оцепенело выдавил он. – Импосэбл! Импосэбл, твоя мать!

– Заткнись! – Дилу не хотелось выслушивать пустую болтовню. Он был вне себя, он не узнавал свою красавицу-станцию. – Что случилось, дьявол тебя забери?! Что тут случилось?!

Серж разевал рот, разводил руками, блуждающим взглядом шарил по развороченной изуродованной обшивке. Что он мог добавить к тому, что Дил Бронкс видел сам. Ослепительная, блистательная, сверхдорогая космолаборатория, этот подлинный бриллиант Вселенной, была разгромлена, издырявлена, перевернута вверх дном и вывернута наизнанку. Это был уже не бриллиант, а искореженный и выброшенный за ненадобностью помойный бак – все пространство на мили вокруг было усеяно обломками, обрывками, осколками.

–Я убью тебя, негодяй! – рычал вернувшийся хозяин. Но не убивал. Сперва надо было выслушать объяснения своего заместителя по научной части. Серж еще сам пребывал в полубреду. Не прошло и семи часов, как изверга ушли отсюда. Но он не видел их прихода, все произошло как-то неожиданно и дико. Он как раз прощупывал новым внепространственным щупом галактику XXV-11 PC, которая еще даже имени своего не имела, только порядковый номер, – это была работа Сержа Синицки, любимая работа. И вдруг он «ослеп» – серая пелена затмила взор. Он содрал с головы сфероид щупа, врубил проверочные блоки. И тут станцию качнуло так, что Серж вылетел из кресла, разбил нос о кожух щупа, чуть не свернул шею. Только тогда он включил прозрачность. И ошалел окончательно. Какой-то трехглазый чешуйчатый монстр, будто взбесившийся вандал крушил антенны, радарные пушки, мачты, энергосборники – все, что попадалось ему под чудовищные звериные лапы. Еще два таких жерасхаживали голяком, безо всяких скафандров по внешней обшивке станции, прямо в открытом космосе. Серж сразу же понял – это переутомление! нельзя так много работать! Но чутье бывшего космодесантника поволокло его в бытовку. Через пару минут, несмотря на все толчки, встряски, качки он облачился по полной форме, даже пристегнул лучемет. Побрел к люку-переходнику в основной базовый отсек, дернул рычаг – не тут-то было! Люк заклинило. Еще минут десять Серж возился с автоматикой. Потом понял, бесполезно – какие-то сдвиги в самом корпусе, в обшивке, люки заклинило намертво. И вот тогда он бросился к обзорнику, начал включать на прозрачность отсек за отсеком, камеру за камерой, сегмент за сегментом. Станция была огромной. Но везде... везде! биоробы и андроиды валялись мертвыми куклами! вещь абсолютно невозможная! немыслимая! ни один чужак, ни один гость станции или враг, ворвавшийся в нее, не смог бы лишить всю эту команду жизни, а точнее, энергобиопотен-Циала, дающего им жизнь и силы! И тем не менее они лежали трупами. В трех местах внешних сегментов Серж видел дыры – огромные рваные дыры в обшивке, такие можно было проделать с самого близкого расстояния сигма-гранатометом, если долбануть в одно место раз пять подряд... Но никто не стрелял, не пробивал крепчайших стен, все было совсем иначе – Серж увидал и обомлел: трехглазый монстр, ходивший по обшивке снаружи, вдруг нашел нечто искомое, припал грудью к броне, прижался виском, потом отпрянул – множество когтей на его огромных хищных пальцах засветились сумрачно-зеленым свечением, и он вонзил их прямо в металл, вонзил будто в жесть... и начал рвать броню, раздирать, пробивая и расширяя дыру. В этот миг у Сержа окончательно помутилось в голове. Как-никак он имел сто девяносто два боевых вылета на предгеизационные планеты, был восемь раз ранен, участвовал в шестнадцати штурмовых операциях, много чего повидал в жизни, пока не подорвал здоровья и не прибился к тихой станции Дила Бронкса. Но сейчас он растерялся. Какое-то время сидел колодой в своей заглушенной и задраенной лаборатории. Думал о смысле жизни. И о том, что удивляться уже нечему, раз Земля сошла с круга, а вслед за ней и прочие планеты Федерации, раз там полный капут, так почему же здесь должна быть тишь да гладь. К концу своих размышлений Серж Синицкий вспомнил весь набор русского мата – и тут же выдал в пустоту и тишину, что он думал об этих трехглазых сукиных детях. На душе легче не стало. И тогда он снова начал просвечивать внутренности станции. Таека! Как он мог про нее забыть?! Но лучше бы он не включал обзора большой гостиной, лучше бы он этого не видел! Таека и впрямь была там. Не одна. Двое трехглазых загоняли хрупкую маленькую женщину в угол. Они были втрое выше ее, вдесятеро массивнее. И они явно не спешили, развлекались, давали возможность жертве ускользнуть на время, но тут же снова лишали надежды. На глазах у окостеневшего Сержа Таека разрядила в монстров два парализатора, малый набедренный лучемет – все бестолку, они лишь отступали на шаг или два, приседали, прикрывались лапами, уворачивались, громко и омерзительно скрежетали, переглядывались, закидывали огромные пластинчатые головы... и снова принимались за свою страшную игру. Серж, позабыв про все на свете, ринулся на заклинивший люк. Он обязан был придти на помощь! Обязан! Сдохнуть, но встать рядом с ней! Да только броня оказалась сильнее и прочнее, чем его страсти.

Он не мог справиться с этим чертовым люком! Станцию делали на совесть, на века! И тоща он опять бросился к экранам. Там шли последние картины трагедии. Безоружная и слабая Таека, бледная как смерть, в разодранном в лоскуты комбинезоне, почти голая, исцарапанная, вся в синяках, выскальзывала из смертоносных лап, выворачивалась, ныряла вниз и прыгала вверх, пыталась найти уязвимое место – в отчаянно-резких прыжках била ногами и руками в глаза, виски, челюсти монстров – недаром слава о ней, как о непревзойденном бойце, шла по всей Федерации – но ничего у нее не получалось. Монстры просто издевались над ней, играли как две чудовищные кошки с беззащитной и обреченной мышью. Наконец и это им надоело. Один из трехглазых на лету поймал уже почти вырвавшуюся женщину за лодыжку, дернул на себя. Потом подбросил гибкое легкое тело, перехватил за талию. Сдавил. Из накрепко сжатого рта потекла струйка густой алой крови. Таека смотрела прямо в потаенный глазок телекамеры, прямо на Сержа. И взгляд этот, полный ужаса и смертной тоски, невозможно было вынести. Глаза у нее, обычно маленькие, прищуренные, чуть раскосые, стали вдруг огромными, выкатывающими из орбит. Монстр чуть ослабил хватку, поднял вверх другую лапищу – и каким-то движением с вывертом, чудовищным щипком своих звериных когтей ухватил левую руку, нежную, тонкую, вывернул сильнее, рванул... и оторвал. Он делал все это неспешно, с любопытством и изуверством ребенка, поймавшего красивую бабочку и методично обрывающего ей ножки, крылышки, усики. Да, то же самое он проделал с еще большей изощренностью с правой рукой, потом с ногами. Его напарник закидывал назад пластинчатую морду, оглушительно скрежетал и бил себя ладонями по бокам. Таека была уже мертва, когда этот второй вдруг резко, с какой-то алчностью оторвал ей голову, подбросил вверх, поймал и начал медленно сжимать в восьмипалом огромном кулаке. Серж не слышал хруста ломаемого черепа, все звуки заглушал похотливый и дикий скрежет монстров... Потом они ушли – медленно, одеревенелыми походками, со свисающими вниз Длинными ручищами, страшные и всемогущие, неприступные.

А Серж Синицки остался. Он выбрался через трубу щупа, вылез наружу. Конечно, он смог бы стереть все уцелевшие записи, чтобы этот кошмар никогда не повторился даже на экранах. Но не сделал этого. Зачем? Как мог, коротко и невнятно, он рассказал обо всем Дилу Бронксу. Потом тот смотрел – раз, другой, третий... Серж прекрасно понимал, что объяснить Дилу, почему он остался в живых, невозможно, да и не стоит! Тот мог его убить. Но не убил. Он только указал рукой в сторону одноместного шлюпа. Молча указал. И Серж все понял. Он отчалил от обломка бывшего Дубль-Бига-4, уже зная, что на Землю и прочие планеты Солнечной системы не полетит – там смерть, там ад кромешный. А горючего совсем мало, хватит только до ближайшей звезды – до Проксимы Центавра, там есть маленькая планетен-ка, единственный приют для него. Навряд ли кто на нее позарится, там брать нечего – себе дороже обойдется. Так он и сделал. Точка выхода там известная, в Осевое входить нужды нету. Вот и махнул Серж Синицки из огня да в полымя, на Чаку-де-Гольду.

Приземлился сносно. Выбрался. Побрел в развалины людей искать. Тут его и прихватили два рогатых урода, выползшие из щелей. Серж почти не отбивался, он был словно замороженный. Рогатые содрали с него скаф, прогрызли зачем-то горло... Очнулся он в поганой подземной каменоломне. Благо, что стены там были высокие. На них-то и распинали голых. Серж глядел, стискивал обеими руками обритый череп свой, трясся в обессиливающем ознобе – всего он мог ожидать от жизни, но только не этог.о. Майн Готт! Майн Готт!! На четвертый день ожидания он перегрыз себе вены на обеих руках и обеих ногах. Бурая жижа текла из них недолго, сворачивалась в грязные катыши-комья. Умереть не удалось. Он не понимал почему. Но потом понял – им не нужна его смерть, им нужно что-то другое. И он увидел начало: когда первые распятые вдруг стали обвисать серыми морщинистыми мешками, надуваться, распухать, не умирая и почти не теряя сознания, как из прорывающихся дыр в их телах стали выскальзывать черные то ли змеи, то ли черви... Это было гадко и гнусно. Это было непонятно. А потом распяли его самого. Но он уже был не прежним Сержем Синицки, он становился чем-то другим. Разбухало брюхо, горели запястья, тянула вниз пудовая голова... и все шевелилось в мозгу что-то маленькое, вертлявое. Он не мог открыть глаз. Но стоило их прикрыть, как вставало перед мысленным, внутренним взором одно и то же – обескровленное, бледное лицо Таеки с выпученными от ужаса глазами.

Керк Рваное Ухо ревел в систему оповещения зон медведем, поднятым посреди зимы из берлоги:

– Братва! Наша верх берет! На семнадцатой, сороковой и пятой уже козлятиной и не пахнет – последних замочили! Держись, братва! Кому худо, рогом упрись, подмога будет! Вертухаев не трогать! Щя на счету каждый нож. Дави их тварей, режь! Два грузовика на подлете! Два этапа с гадрианской зоны! Парни проверенные... Только держись!!!

Керк не жалел глотки. А слезы летели из его опухших, красных глаз – шестую ночь без сна. Семь дней и ночей боев, резни. Вся гиргейская подводная каторга встала, разом! Такого еще не бывало. Уж на что лихо Гуг со своей кодлой зону взбаламутил – три месяца подряд шли показательные казни, десятки тысяч выстояли до кровавого пота на правеже, нормы подняли в полтора раза после его шухе-ра... а с нынешним и вровень не идет. Ныне в каторге воры власть взяли, кума в петлю сунули, чтоб не вякал – не можешь каторгу держать, виси, отдыхай, сучий потрох, бугров покруче на ножи поставили, бугорочков помельче простили с вертухаями на пару, наперед послали... Страшная гиргейская зона, лютая, гиблая, безвыходная. Все она видала, все слыхала, ничем ее на понт не возьмешь. Но когда беспредел пошел, когда козлы изо всех щелей поперли, каторга восстала. Рогатых тут раньше не было, потому их сразу козлами и окрестили. Семеро паханов с семи самых глубоководных зон в первый же вечер на сходку сошлись, потолковать. Порешили стеять насмерть! Кто на полшага назад сдвинется, кранты, перо в бок без разговоров. Воровской закон суровый. Но закон есть закон. Порешили распроклятую Гиргею, хуже которой во всей Вселенной каторги нету, гадам не отдавать. И пошла резня по всем уровням, на всех глубинах.

Керка охраняли пятеро козлодавов, самых крутых, матерых. С первого денька они набили себе руки, такие не подводят. Но бессонные ночи были хуже любого выползня. Слава Богу все системы, вся автоматика на Гиргее работала бесперебойно, каторгу на века строили, ридориум штука Ценная – на нем триллионы наживали, обогащались сказочно, потому и оборудование ставили добротное. Керк, который прежде кроме сигма-скальпеля и гидрокайла ничего в руках не держал, оказался заправским диспетчером. Он врубал на экраны уровень за уровнем, с ходу решал, кто сам продержится, кому резерв подослать, а кого – коли все полегли, кроме козлов драных – породой завалить да водою залить. Гиргейская свинцовая водичка тяжела, пока всплывут твари, от других и шерсти клока не останется. Только бы этапы вовремя подошли!

– Мочи его! Чего зеваешь! – орал Керк. Малец-салажонок обернулся вовремя, полосанул выползня по глотке, рогатая башка полетела на чугунный настил. Это дробь-двенадцатая! Там все в порядочке, там нормалек! Керк Рваное Ухо все отмечал. Там сами разберутся. Там вражья сила выдыхается! Надо бы к ним через полчасика заглянуть, может, кое-кого или всех в тринадцатую перебросить! Вот где жарко, там всего-навсего семь ножей осталось, а козлы все прут и прут, мать их!

Керк врубил тринадцатую. Точно, он не ошибся. Всемером бьются, не отходят, ребята серьезные. Экран не был какой-то плоскостью с картинкой, он был словно провалом в абсолютно реальный мир. На Керка пахнуло терпким потом, кровищей, гарью. Козлы лезли из забоя – сразу четверо уродов выползло, а там еще прежних разделывают. Надо срочно подмогу кидать! Жалко парней, их вся зона знает. Вон, здоровенный, полуголый, в одних драных штанах – это Сидор Черный, тамбовский сирота, на Галапагосе работал мокрушником, завязал сам, в Бога уверовал – а козлов мочит за милую душу. Приноровились, заразы! Только выскочит, двое за лапы и на растяжку, а Сидор башку долой, да в топку. Вот черти, умные! Так ни один козел не воскреснет, мать его... а чего ему, гаду рогатому, воскресать, тоже еще Иисус Христос нашелся!

– Держись, ребятки! – просипел Керк. – Наша берет!

– Держимся, – глухо проворчал Сидор. И тут же рухнул плашмя. Вылетевший из трещины наверху выползень, сбил его с ног, вцепился в загривок. Но не тут-то было. Два подручных Сидора – Цуга Япончик, кривоногий плотный карапуз в красном платке на лысом черепе, и Роня Дрезденский, красивый блондин с выбитым глазом, в один миг вцепились в волосатые козлиные ноги выползня, сдернули, с ором и руганью начали разрывать на две половины. Но Сидор уже был на ногах, махал своим палашом.

– Стой! Я сам!!!

Цуга и Роня как по команде бросили козла, ринулись на двух других, высунувшихся из-под настила. А Сидор с удалью былинного витязя взмахнул своим титановым самоделом, крякнул как-то не по-воровски, а натужно, по-крестьянски – и развалил ирода рогатого наполы, от плеча до паха. Потом утер капли крови на шее, еще б немного – поминай как звали. Нагнулся над разрубленным, тот уже сползся половинами, начинал прямо на глазах срастаться, тянуть костлявые лапы к горлу человека.

– Экий ты живучий, братец, – прошептал Сидор, – в чем же твой секрет кощеев?! Где ж твоя смерть на кончике иглы? В золотом яйце?! Ну ладно, некогда загадки разгадывать!

Он отмахнул разом обе руки, потом раскроил рогатую голову – половину бросил в забой, другую в пылающую, жаркую топку.

А у металлопластиконового настила над пропастью шел самый настоящий бой. Рубились насмерть, люто, самозабвенно, забывая швырять рогатые трофеи в очистительное пламя, не успевая.

– Четверо в тринадцатую! Мигом!!!

Керк не повторял дважды приказов. Он знал, выполнят. И потому сразу отключил зону. На глубинах пока все нормально. К вечеру верх будет полный, теперь надо на внешние заглянуть, мало ли чего... И прикорнуть, хоть на полчасика, хоть на десяток минут.

Керк Рваное Ухо включил вторую верховую. И застыл с раскрытым ртом – заготовленные слова так и не вылетели из него.

В серо-белесом провале экрана, всего в десяти шагах, хотя зона была в сорока милях над головой, творилось что-то новое и непонятное. Четыре здоровенных андроида в скафах четырьмя пудовыми рабочими гидрозащипами держали на растяжке какого-то немыслимого урода. Был этот Урод метра под три ростом, стоял он на корявых птичьих лапах, будто оживший тиранозавр, грудь его была закрыта черным тускло поблескивающим панцирем, с огромной трехглазой морды свисали пластины, руки и ноги были покрыты крупной и толстой чешуей.

– А этот фраер откудова?! – изумленно вопросил Керк, полуобернувшись к своим громилам, которые только что добили двух особенно настойчивых выползней, и утирали руки.

Козлодавы только плечами пожали. Таких они не видывали.

Керк боялся слово сказать, не приведи Господь, пугнешь кого или сглазишь! Но он видел, что андроиды еле удерживали урода, а двое амбалов с верхней зоны поочередно, мерно и деловито, огромными ручными кувалдами, весом по полтора пуда каждая молотили урода прямо в его поганую рожу, в грудь, по плечам. Керк знал обоих: Джек Громила был когда-то профессиональным боксером в наитяжелейшей категории, потом по романтическому складу души подался в медвежатники, такой мог просто кулаком, безо всяких кувалд убить с одного удара слона, а другой – желтый и молчаливый китаец по кличке Микадо сам был здоровее любого слона, на спор гнул на коленке титановое гидрокайло. Били они на совесть, дружно и тяжко. Но урод держался, не падал. Только скрежетал так, что сердце в тиски сжимало.

– Бронебоем его! Бронебоем!! – не выдержал Керк. Сонливость словно рукой сняло.

Но его не послушались. Вышло все иначе, неожиданно. Щуплый и пугливый негритенок-малолетка, мотавший срок за убийство копа, неожиданно подскочил к уроду сзади с каким-то острым длинным прутом, раскаленным докрасна, и дождавшись, когда тот после удара чуть склонил голову вперед, с визгом, преодолевая дичайший страх, резко сунул свое орудие прямо под пластинчатую завесь затылка. Все четыре андроида разом разлетелись в стороны. Джек Громила и Микадо чуть не поубивали своими кувалдами друг друга, чудом замерли, отшатнулись. И Керк увидел, как огромный трехглазый урод завалился набок, выгнулся и рухнул замертво.

Теперь Керк не сомневался. Они удержат все зоны. Они удержат каторгу! И пускай прет сюда кто хочет! Всем рога поотшибаем! Всех приветим!

Старая ведьма Фриада все видела и все слышала. Ей для этого не нужны были ни экраны, ни камеры, ни прочая чепуха. Гиргея испокон веков принадлежала троггам, и кому как не им знать и видеть, все, что творится на ней. Фриаде было восемьсот шестьдесят пять лет по человеческим меркам. Она знала многое. Но самое главное, она знала, что все приходят и уходят, а трогги остаются. Земоготы были неслыханно сильны, могущественны, горды... а где они теперь?! Нет земоготов, и никогда не будет, зато их сильная и здоровая кровь влилась в жилы дряхлеющих троггов, сделала их почти бессмертными. То же будет и с людьми. То же будет и со всеми прочими, будь у них во лбу два рога, червь в мозгу или три звериных глаза на морде. Обличье – ничто! Фриада знала это. Живучесть – все! Выживают сильные, здоровые и мудрые. Свет не должен продлять существования вьфодков.

– Ты слышишь меня, Хар? – прошептала она.

– Слышу, моя королева, – отозвалось немедленно.

– Что ты видишь?

– Я лишь зеркало у твоих глаз. Смотри! Мрак. Темень. Непохоже на Землю. Фриада часто видела Землю, там светло, даже ночью. Земля это не свинцовые воды Гиргеи-матери, не ее подводные пещеры. Значит, мрак пришел туда. А ведь возносились в гордыне, считали себя всемогущими и неприступными, ха-ха-ха. Земляне молоды и наивны, им легко умирать, легко уходить в небытие. И она не станет им помогать... только одному, и то – стоит ли? Он дал жизнь тысячам, миллионам троггов-зародышей. Он омолодил расу. Что с ним?!

Фриада увидала его и не сразу признала. Кеша был грязен, мрачен, бородат... Бездонные пропасти Вселенной разделяли их. Но теперь Фриада при помощи своего «зеркала» видела все до мельчайших -подробностей. Постарел! Даже Для землянина постарел. Но это неважно. Она снимала все нужное прямо из мозга оборотня Хара, биопространственная тонкополевая связь не могла разладиться и расстояний для нее не существовало. Да, на Земле сейчас не больше двух сотен таких мстителей-одиночек, ночных охотников за нечистью. Остальные – в подземельях, на шахтах, в бункерах, в глубинных слоях – не люди, рабы, скот, мясо и кровь для других. Ах, как понятно, как знакомо все это было королеве Фриаде, повелительнице гиргейских оборотней, получеловеку-полутрогту! Но она может его спасти. Загида, свернутый, полуубитый Загида, в груди у землянина. Он может в любой миг ожить, развернуться, уберечь... или наоборот, убить! И зародыши... сколько их там? Около тысячи, это хорошо, очень хорошо. Но не время, есть дело поважнее.

– Ты знаешь, что тебе надлежит исполнить, Хар, – еле слышно сказала Фриада.

– Да, я знаю, – откликнулся оборотень.

И исчез.

Фриада приподнялась в восходящих струях над сверкающим черным ложем, расправила длинные серебристые, полупрозрачные плавники. Ее седые волосы разметались подобно пучкам густых водрослей, растрепанных набежавшим подводным течением. Вытянутое морщинистое лицо набрякло.

– Мы доставили его, – глухо прозвучало в ушах.

– Хорошо.

Фриада неспешно и величественно выплыла в тронную залу. Тускло мерцающие светильники почти не освещали ее. Но королева-ведьма все прекрасно видела. В дальнем конце искрящейся изумрудами и алмазами глубоководной пещеры два больших извивающихся в пелене вод трогга держали в передних плавниках сеть с уродливым двуногим, двуруким и трехглазым существом. Сейчас это существо пребывало в летаргии и беседовать с ним было бесполезно. Фриада и не желала беседовать с каждой тварью, проникающей на ее планету... тем более, что это и не совсем тварь. Ведь она была тоже троггом, она могла видеть. Да, трехглазый создан не природой, не Матерью-жизнью, вековечной и всетворящей, вернее, не совсем Ею. И уродлив, поразительно уродлив!

Она медленно подплыла ближе.

– Где его взяли?

– Два шарообразных корабля опустились на человечьи стоянки – над Океаном. Они пришли не к нам. Они пришли на уровни. – Трогг был немногословен. Но королева оборотней не нуждалась в многословии, она все видела его глазами, разговор был лишь учтивостью, этикетом.

– Их пришло сорок тварей. Они жаждут войны, смертей, развлечений. Но не они сами...

– Я все знаю, мой милый. Конечно, не они сами. Эти убийцы лишь осязательные, обонятельные, зрительные, слуховые и прочие нервы тех, кто их прислал сюда. Но я хочу знать, откуда они... Мы не всесильны и не всезнающи. Но Ядро нам скажет. Подготовь его!

Трогги с сетью и чужаком уплыли.

Старая ведьма Фриада осталась одна. Она знала и ведала почти все. Но и она не могла объять необъятного. Лишь когда из потемок сверкнули сразу две пары налитых кровью, горящих угольями глаз, она вздрогнула, собралась, вытеснила наблюдательниц. Хватит! Всему должен быть предел! В ее царские покои эти гадины не должны быть вхожи... Нет! Там не обидятся. Там не умеют обижаться.

Она проплыла под низкими рваными сводами, одна зала, другая, третья, везде тишина, покой. Это хорошо, на Гиргее, в ее владениях и должен быть покой. Провал был пуст. Это тоже хорошо. Она застыла над ним. И ощутила холод непостижимых, потусторонних глубин. Она знала, что глубины эти неизмеримы, бесконечны, что они уходят в само Ядро Гиргеи, но не заканчиваются там, а перетекают в иные вселенные – черной чудовищной пуповиной – если где-то в Мироздании была бездонная пропасть, то она начиналась здесь, начиналась Провалом.

Ее не заставили долго ждать.

Те же великолепные оборотни, чуть поводящие искрящимися во мраке плавниками-крыльями, опуская пред ней, королевой, свои покрытые перьями головы на тонких шеях, возложили на Синий камень у Провала прозрачный куб. Трехглазый чужак в нелепо-уродливой позе, с открытыми глазами и растопыренными лапами покоился в граненой глыбе хрустального льда. Все правильно. Так и положено. Хрустальный лед!

– Опустите его!

Последовало легчайшее прикосновение почти безвоздушного сияющего плавника – и куб соскользнул с камня и, набирая скорость, пошел вниз, во мрак глубин. Он никогда не достигнет дна. Ибо дна нет. Но он уже у тех, кто знает все.

Фриада взлохмаченной извивающейся фурией застыла над провалом.

И Голос не заставил себя ждать.

– Что ты хочешь знать о нем?! – прозвучало бесстрастно в ее мозгу. Никто больше не слышал этих слов.

– Откуда он? – вопросила ведьма. – В нашей Вселенной нет таких.

– Он из Иной Вселенной.

– Я знаю это! – спокойно отозвалась Фриада. – Я знаю, что негуманоиды Иной Вселенной пришли к нам, чтобы покорить земные миры. Но в иных вселенных нет таких. Откуда он?

Ледяные струи коснулись ее прозрачного тела, разворошили ворох длинных крыл, остудили. Вместе с ними в мозг проникло:

– Он сам никто и ничто. Он выращен в инкубаторах Иной Вселенной для покорения этой Вселенной и для Большой Игры. Он лишь дает ощущение жизни тем, кто сам не живет. Он нить в ваше мертвое будущее. Ибо миры, в которых он выращен, созданы в будущем и перенесены в настоящее, чтобы произвести на свет его и ему подобных. Ваша Вселенная не будет жить. Рожденные в ней и обладающие властью ушли в иные пространства и времена, ушли по своей воле, обретая лишь смерть и вырождение у вас, и ушли против своей воли, теснимые невырождающимися – ушли в будущее, чтобы дать плоти своей новые формы существования, чтобы стать еще сильнее и властнее, чтобы оттуда, из иных пространств и времен вернуться к вам и покарать вас, не деля на землян и неземлян, покарать в наслаждении и похоти карающих и недоступных...

– Мы убьем этих монстров! – не выдержала Фриада.

– Да, вы можете их убивать. Но им не будет числа, на место каждого истребленного придут двое новых. Большая Игра – это большая и долгая охота, в которой жертва обречена, а срок жизни ее отмерен тем, кто ищет себе в игре развлечения.

Холод стал невыносим. Но Фриада не сдвинулась с места. Ее все глубже затягивало в Провал. Но она не могла уйти без ответа.

– Значит, все мы обречены?

– Да, вы все обречены. Игра идет давно. И счастлив тот, кто пребывает в неведении. Не ищи многих знаний, ибо в них многие скорби!

Фриада выгнулась дугой, взмахнула крылами-плавниками, рванулась вверх. И ее вынесло к Синему камню – в теплые и добрые свинцовые воды Гиргейского океана. Она была потрясена. Но она знала, что довзрывники никогда не лгут – никогда.

– Вон! – заорал взъяренный адмирал. -Вон из моей каюты!

– Вы трус и подлец! – еще раз ледяным тоном, не отступая ни на шаг, заявила Светлана.

–Девчонка! Выскочка! Дрянь! Убирайтесь немедленно!

– И не подумаю.

Седоусый и багроволицый адмирал сжал в кулаке тяжелый бронзовый бюст легендарного флотоводца Ушакова, подался вперед... но все же сдержал себя. Да и кто она такая, собственно говоря! Достаточно ему повести бровью, и ее вышвырнут из адмиральской каюты, а надо будет, так и посадят под арест, чтоб остыла немного, пришла в себя. Здесь такие дела творятся, а ему приходится на эту девчонку тратить время... а еще вдова покойного Правителя, Верховного Главнокомандующего – бред! нелепица! бестолковщина какая-то! За последние сутки уничтожено три корабля – три лучших звездолета из его флота! Они маневрируют, бросая «Ратник» из одной дыры в другую! Все сражения проиграны! Сожгли только два корабля противника, а их не меньше трех десятков! И она еще учит его жить! Она, дескать, была в какой-то там Системе, все знает, все умеет, а они все дураки!

Светлана тоже взяла себя в руки. Не годится обижать старого и заслуженного человека, совсем не годится. Но ведь и бежать с поля боя, бросать Землю, Солнечную систему, оставлять их совершенно беззащитными – этому одно название: трусость и подлость! Лучше умереть!

– Делайте, что хотите, – тихо, даже будто оправдываясь сказала она, – уводите флагман и остатки флота на окраину Метагалактики, хоть куда, хоть к черту на рога. Но дайте мне одну боевую капсулу! Дайте мне штурмовой корабль! Вы же видели мои документы, мои дипломы! Дайте мне десяток добровольцев...

– Молчать! Хватит! – адмирал ударил тяжелым кулаком по столешнице. – На «Ратнике» тысячи беженцев. А вы предлагаете мне идти на абордаж! Называете трусом и подлецом!

– Я ничего не предлагаю...

– А видели вы, что случилось со «Святогором»?! В его трюмах было полтора миллиона людей – наших, русских, матерей, отцов, детей, братьев и сестер. «Святогор» выпустил весь боекомплект. И никого не уничтожил. Они пробили все поля, все барьеры! Они пробрались внутрь и устроили в трюмах мясорубку! Они убивали каждого в отдельности, зверски, жутко, страшно... Не дай вам Бог, увидеть, что там творилось! Я готов один, сам, вот с этими голыми руками идти на них и умереть! Но я не имею права бросить беспомощных, беззащитных! И пусть это будет бегством, позором, чем угодно! Я обязан спасти людей! Мы уходим из Солнечной, немедленно уходим! А вы, дамочка, вы просто... истеричка и самоубийца.

Светлана побелела, кровь отхлынула от лица. Пусть они уходят. Но она останется. Иван не мог умереть. Она обязана вернуться на Землю. Но прежде она должна встретиться кое с кем здесь, в Космосе. И будет только так, как она решила, не иначе. Слишком долго она пробыла в Осевом измерении, слишком много времени блуждала в его призрачных туманах и топях. Не для того Иван вернул ее сюда, вырвал из мира смерти.

– Хорошо, – медленно проговорила она и достала из ременного клапана пистолет. – Раз вы меня считаете самоубийцей, я умру прямо сейчас, у вас на глазах.

С полной решимостью, ни секунды не колеблясь, она поднесла дуло к виску, палец лег на спуск. Слово. Только одно слово...

Адмирал был опытным человеком, умудренным жизнью. И он знал, когда играют на публику, а когда нет. И он ответил тихо, спокойно:

– Будет вам капсула. И убирайтесь с глаз моих побыстрее. Мы уходим через четыре минуты.

– Прощайте! – Светлана встала. Она поняла, что ни о каких добровольцах не может быть и речи. Лишь бы успеть. – Прощайте!

Разгонников было всего два. Хватит. Надо лишь отойти подальше. Если они дадут. Если получится. Теперь каждая секунда на вес золота.

Светлана влилась в кресло мыслеуправления боевой капсулы. Обзорники показывали по обе стороны лишь три корабля чужаков. «Ратник» давно нырнул в подпространство. Где он теперь? Адмирал так и не сказал, в каком месте будет всплытие. Ну и ладно, ну и пусть – главное, чтобы они спаслись. А теперь и ей пора.

Радары цепко схватили координаты правого чужака. Они будут его держать все время, куда бы он ни подевался. Нет ретранса, как жаль! Но слезами горю не поможешь. Светлана собралась, смежила веки. Теперь вниз!

Как и обычно при погружении, пол ушел вверх, голову закинуло назад, в ушах щелкнуло. Порядок! Теперь можно взглянуть на последний снимок Земли... что ж поделаешь, она женщина, она сентиментальна. Она только задала программу, пусть мрак, пусть темень, пусть нет жизни. И все же в инфракрасном спектре, хотя бы очертания, хотя бы облик под вуалью. До всплытия она успеет взглянуть.

– Давай!

Услужливо-гибкая рука бортового «мозга» выдвинулась из паза, протянула прозрачный конверт, вскрывать не надо, все видно и так. Глупость! Бабья дурь! Может, и жить-то осталось совсем чуть-чуть, а она тешит себя... Светлана поднесла объемное галофото к глазам – оно было лишь на ощупь плоское и тонкое, но глаз видел шар, объемный вращающийся очень медленно по своей оси геоид, крохотную «землю» с темными океанами, мрачными пиками, невидимыми городами – не только света, но и тепла, даже капельки тепла в них не осталось. Вот Россия – темная, страшная, гнетущая. Москва... сейчас она даст приближение, вот, еще немного, темные провалы улиц, черные дома, мертвые воды Москва-реки, Яузы. Еще ближе, еще немного – нет, напрасно, там не осталось ничего живого, да и что за детские игры, «Ратник» прощупывал Землю своими сверхмощными локаторами изо дня в день – там пусто! там смерть! Нет... Светлана вздрогнула, откинула голову. Искринка вспыхнула в самом центре черных руин. Да, теперь она видела четко – это было чудом! Золотые Купола! Как и прежде! Как встарь! Они загорелись Небесным Светом неожиданно, будто потаенная лампа вспыхнула внутри плоской фотографии. Чудо! Небесный Свет! Невозможно! Назад! На Землю! Немедленно на Землю! Он там, он жив, они хранят его!!!

В ушах снова защелкало. Поздно. Это всплытие. Совсем поздно. Теперь надо включать разгонники. Она сама выбрала свой путь. Она и тогда, в прошлый раз, когда Осевое навечно растворило перед ней смертные объятия, сама выбирала свой путь. Так суждено. Он спас ее от смерти. Она спасет его. И это странное видение – знак, добрый знак.

Вперед!

Расчет точный, безошибочный. Даже практикант справился бы с подобной задачей. Правда, не в таких обстоятельствах, но все равно. Она должна войти в Осевое измерение за десять-пятнадцать километров до зоны барьерных полей серебристого чужака. Тогда... Тогда будет видно!

Разгонники работали на полную. Вперед! Мыслекресло заливалось внутренними эмульсиями, разогревалось. По всем правилам следовало пойти, пока было время, в гидрокамеру, подключить инъекторы. Но Светлана знала, сейчас игра идет не по правилам. И если ей не хватит своих собственных сил, никто и ничто ей никогда и ни в чем не поможет. И все-таки Небесный Свет был, ей не пригрезилось. Надо бы еще разок поглядеть, внимательней. Нет, потом, сейчас некогда. Скоро не станет ничего кроме стены огня, скоро... Вот он, яркий и дрожащий кружочек малинового пламени. Теперь надо считать, обязательно считать! Сорок... тридцать семь... двадцать пять... Стена бушующего огня, вот она, предвестница чужого мира. Малиновый Барьер! Семнадцать... одиннадцать... восемь... Рука легла на рычаг. Здесь мыслеуправление не срабатывало, здесь начинались предвладения Осевого измерения! Пять... три... один... Пора!

Капсула, мчащаяся со скоростью света, пронзила огненный барьер. Прорвалась! И сразу все пропало – пламя, дрожь, свет, пустота Космоса, звезды. Ни боли, ни ужаса, ни собственного пронзительного крика, будто записанного и звучащего извне... в этот раз она вошла в Осевое. Это была победа! И вместе с ней вошел шар, серебристый чужак. Теперь он в ее руках. И никаких силовых полей нет. Пора!

Светлана подошла к шлюзовой камере. Протиснулась в фильтры.

И они пропустили ее.

Капсула висела в пелене мелочно-белого тумана.

В двадцати шагах от нее стоял искореженный, полуобгорелый шар с серебристыми прожилками – его здорово потрепало при входе в Осевое. Шар стоял на каменистом выступе, его бока лизали белесые языки. Но Светлана прекрасно знала – это все обман зрения, ничего этого нет. В Осевом только она и те, кто был внутри шара, сами корабли с непостижимо-сказочной скоростью мчат сейчас по Столбовой дороге Пространства, чтобы выйти из него там, где пожелает она. И только она. Но кто выйдет из Осевого живым, а кто останется в нем навечно, решит судьба.

Она ступила на твердую и вместе с тем ускользающую почву. Застыла, вспоминая недавнее. Сделалось холодно и жутко.

Она одна здесь. Совсем одна! Живая! В царстве мертвых!

Шар вздрогнул. И прямо из его обгорелого бока, безо всяких люков и фильтров выплыл черный дрожащий сгусток – выплыл и застыл средоточием мрака.

Нет, этого не могло быть. Светлана невольно отпрянула, оглянулась. Капсулы за ее спиной не было – здесь Осевое, не надо забываться. Здесь все призрачно. Значит, призрачен и этот концентрированный мрак. Значит, призрачен... Верховник?! Нет! Иван сковал его навечно в квазиярусах, в узле нулевого времени, на Хархане. Оттуда нет выхода. Он никак не мог оказаться в Солнечной системе, почти у самой Земли. И значит, она не могла его перенести сюда, в Осевое. Но ведь шар перенесся. И те, кто были в нем, перенеслись. Они здесь.

Светлана медленно расстегнула клапан, сжала рукоять парализатора – но ощутила лишь расползающуюся, стекающую слизь. Да, она безоружна, все там, в капсуле, которая со скоростью, в тысячи раз превышающей световую, мчится по Осевому.

– Ты вернулась, чтобы занять свое место в Залах Отдохновения? – проскрежетало ниоткуда. – Все верно, ты и должна была вернуться. Кто вкусил высшего наслаждения, не останется среди смертных!

Это был голос Верховника. Она в его власти. Она просто забылась, переоценила себя, ведь не вся она была в Осевом тогда, после своей гибели. Вторая ее половина, другая ипостась обреталась в «системе», в чудовищно-реальных игровых мирах ненаступившего еще будущего. И там он над ней был владыкой полным и безраздельным. Там она была его рабыней. Система! Большая Игра! Раскалывающая боль пронизала ее мозг. Они слепцы! Они наивные беспомощные дети! Неужели Иван не понял главного перед своей... перед своей смертью?! Простые истины постигаются лишь в конце жизненного пути. Самые простые. Бесспорные. Однозначные. Очевидные. Играть надо только по своим правилам! Если ты поддался сопернику, если ты принял его правила, не жди доброго, не сетуй на судьбу! Ты уже проиграл! Это страшно. Это невыносимо. Они всегда навязывали свою игру, свои игры, они морочили головы, миллионы, миллиарды голов, они лишали зрения и слуха, заставляли видеть и слышать лишь образы, созданные ими, они управляли всем и повсюду, они указывали цели и мишени, они вырабатывали нормы и законы... они всегда навязывали свою игру. И потому они всегда выигрывали! А ведь стоило лишь оттолкнуть их, отринуть от глаз и ушей своих, чтобы узреть мир таким, каков он есть, осмотреться, найти свое место и избавиться от чужаков со всеми их установками, их правилами, их игрой! Только так! Иначе невозможно!

– Когда все закончится, когда мы вернемся, – скрежетало извне, – ты опять станешь рыбкой в моем аквариуме, цветком в моей оранжерее. И ты будешь бесконечно счастлива, ибо тебя минует до поры до времени ужас загнанной и терзаемой жертвы. Ты сделала правильный выбор! Иди же ко мне! Я прощаю тебя...

Светлана ступила шаг вперед, еще один... она чувствовала, как начинается раздвоение, как она снова превращается в русоволосую растерянную Лану, узницу Системы, одну из немногих избранных. Да, это спасение, это единственный путь... иначе, – она видела, как негуманоиды, воины трех сочлененных миров, расправлялись с загнанными жертвами, – иначе лютая мучительная смерть. И ведь никому из растерзанных не предоставляли выбора. Из пропасти забытья всплыла черноволосая, полногрудая красавица с ее бесконечными россказнями, с ее острыми следящими глазками, блаженное, полусонное лицо Вечной Марты... им было, хорошо в Системе, они приобщались к вечному покою, а это неземная, потусторонняя сладость бесконечных грез, это воплощенная сказка... Шаг. Еще шаг. Быть избранной, разве не в этом счастье и отпущение всех мук, страданий, избавление от них, избавление от памяти... Нет!

Она резко вырвала себя из тягучего омута. Нет!

Сгусток тьмы нависал прямо над головой. Достаточно было вступить в него, и она окажется там. Там?! Светлана вздрогнула. Хорошо, она окажется там. Но она будет играть по своим правилам. Да! И никто не остановит ее!

– Иди ко мне! – глухо пророкотало извне.

– Иду! В два прыжка Светлана взлетела на скалистый уступ.

Обрывки расползающегося, истлевшего комбинезона сорвались с ее обнаженного, сильного и гибкого тела. Здесь Осевое, здесь нет одеяний. Здесь подлинно лишь естество. Она оттолкнулась что было мочи и парящей птицей взвилась над сгустком мрака. Но прежде, чем упасть в него, пропасть в нем, перетечь из Осевого в Систему, она, не издавая ни звука, не полураскрыв даже рта, оглушительно, требовательно, властно, как и положено не гостье, но владычице Страшных Полей, выкрикнула в пространство:

– Трон!!!

Верящий в себя обретает силу. Верящий в себя властвует над миром. Игра?! Хорошо! Пусть будет Игра! Погружаясь в беспросветную черную темень, Светлана ощутила, как обтекающее, обволакивающее сиденье Трона принимает ее в себя. Она опередила их. Она сыграла в их игре, в их мире по своим правилам. Вот он – сверхагрегат сверхвласти, в ее воле. Надо опустить руки на подлокотники, расслабиться. Прекрасно. Трон слушался ее, подчинялся ей. И пусть будет свет!

Мрак развеялся мгновенно, словно его и не было.

Ослепительно-безмерное пространство Зала Отдохновений ударило в шаза мириадами хрустально-радужных бликов. Система! Переход свершился мгновенно. Но главное, что она успела! Шансов на выигрыш почти не было. И все же она успела! Теперь вниз, в пересечение квазиярусов, в нулевое время – Мертвец-Верховник там. Сущность его скована полями, недвижна. Все прочее – лишь ипостаси, разбросанные по измерениям и пространствам.

– Не спеши! – прогрохотало вдруг сзади. Светлана плавно, с достоинством, как и подобает обладательнице абсолютной власти, развернулась вместе с Троном. И увидела Верховника. Он был в своем игровом обличий мрачного, огромного, черного средневекового рыцаря, закованного с головы до ног в уродливо-хищные, шипастые доспехи. Черные перья вились над черным гребнистым шлемом, черный, непостижимо широкий плащ развевался за спиной, бросая черную тень... на сверкающий алмазными гранями Трон. Да, Верховник восседал на точно таком же Троне, что и Светлана. Вместе с ним он парил над мраморными полами бескрайнего зала, не имеющего стен.

Сердце сжалось от недоброго предчувствия. Она сразу поняла все. Так и должно было быть. Волшебные Миры. Страшные Поля. Уходящие в них желали обладать всем в своих потехах и игрищах, они жаждали быть всемогущими и бессмертными, всесильными и недосягаемыми. Люди будущего! Конечно, же каждый уходящий в странствия получал свой трон. Это было серийное производство XXVII-ro, XXXIII-го веков! Это были обычные вездеходы и кабинки безопасности будущего для битв, сражений, приключений и путешествий по игровым мирам. Игры переросли себя, превратились в большую реальность, чем сама жизнь. Стали Большой Игрой. Но какое ей до этого дело! Плевать! Сто раз плевать! – Вперед!!!

Всю мощь, всю силу Трона она нацелила, направила на него, восседающего напротив. Сокрушить! Раздавить! Уничтожить! Трон молнией сорвался с места. Ураганные снопы излучений, гравиполей и гипертаранов обрушились на Верховника, грозя испепелить его, стереть с лица Мироздания, сжечь дотла. Но тщетно. Защитные барьеры спасли Верховника. Один трон не мог уничтожить другой ни при каких обстоятельствах, так было заложено изначально, этого и следовало ожидать, нечего было и пробовать!

Светлана закусила губу. Ну и пусть. Он тоже ничего не сможет с ней поделать. Ничего! А теперь вниз!

Оглушительные, искрящиеся водопады падали вверх, поражая феерической мощью, величием. Она пронзала слой за слоем, проникая из пещеры в пещеру, с уровня на уровень, рассекая десятки параллельных измерений, спускаясь по безмерному веретену, прорывающему пространства. И. сверкали неописуемыми огнями сталактиты и сталагмиты, струящиеся застывшими струями, переливались мохнатые лиловые структуры-решетки... Стоп! Она увидала что-то знакомое, почти родное... нет! не может быть, здесь все так изменилось. Пол огромной пещеры был залит мутной зеленой жижей. В ней плавали какие-то трубы, шланги, булькали пузыри. Но не это было главным, нет! На стенах в сплетениях проводов и жгутов, поросших мхом, висели... мертвые, высохшие уродливые тела маток. Они все умерли! Это невозможно! Лана замедлила ход Трона. Надо вглядеться в лица. Страшно! Омерзительно! Но надо. Она проплывала мимо погибших маток, оглядывая каждую, всматриваясь – вот черноволосая, это она. Прочь! Скорее прочь! А вот...

Огромный морщинистый бурдюк с выбивающимся из него дряблым хоботом увенчивала голова с одутловатым лицом, свалявшимися волосами и пустыми глазницами. Полуразложившиеся губы брезгливо свисали вниз... Вечная Марта! Это она! Нет! Невозможно! Она собиралась жить вечно! В блаженстве! В неге! И вот итог... Светлана в голос, душераздирающе закричала. Вечная Марта умерла! Сразу вспомнилось, как и она сама висела здесь, недолго, Иван успел придти за ней, а она не хотела уходить из блаженства на муки и страдания смертной жизни. И вот конец Вечности! Уродливое, обрюзгшее, полуразложившееся-полувысохшее чучело Вечной Марты. Прочь! Прочь отсюда!

Ей надо успеть. Обязательно надо успеть! Скоро заканчивается расчетное время полета в Осевом! Скоро все кончится... а она ничего так и не успела. Верховник идет по следу. Но он ничего не сделает с ней. А она... Она всевластна! Быстрей! На Хархан-А! Только туда.

– Хархан-А! В темницу! – заорала она, не помня себя. Переход свершился мгновенно. Трон натужно гудел, его не жалели, не щадили, но пока он работал исправно. Мрак. Снова мрак. И лязг цепей. И черное тело, висящее вниз головой. И отсвет доспехов. Значит, сам он здесь... Но радоваться рано. Как они были великодушны, как просты! Светлана, еле разжимая губы, чуть не шипя от накатившей ненависти, выдавила:

– Ну, что, бессмертный, созрел?!

– Ты не посмеешь сделать это! – прорычал тот совсем глухо. – Не посмеешь! Светлана засмеялась.

– Распылить! – приказала она мысленно. В мрачной темнице стало светлее – аннигилятор Трона выбросил первый пучок. Расплавленные доспехи шипящей жидкой сталью потекли вниз. Искрящимся ручьем стекли на сырой пол кандалы. Радужно мерцающий зеленоватый шар застыл под титановыми крючьями в потолке. И в шаре этом, стиснутый со всех сторон силовыми полями, извивался жалкий прозрачный червячок с вытаращенными глазами, умирающий жалкий червь. Еще можно было остановиться, отключить аннигилятор, дать задний ход. Но Светлана сурово повторила:

– Распыли его!

– Нет!!! – пророкотало подобно грому из угаа пещеры-темницы. И выявился смутный силуэт Мертвеца-Верховни-ка, восседающего на Троне.

– Распыли его!!! – тоном, не терпящим возражений потребовала Светлана.

И блокировочно-защитный узел Трона отключился. Воля восседающего, троекратно закрепленная в приказе, закон! Зеленоватый шар заискрился – и червя начало раздувать, он превратился в прозрачный пузырь с кроваво-злобными глазищами... и лопнул. Но мерзкие капли не долетели до сырого, залитого расплавленным металлом пола, они обратились сначала в поганый, вонючий пар, а потом в молекулы, в атомы, в ничто.

Вместе с ними исчезла и смутная тень Верховника.

Победа! Она попала в точку! Почти наугад! И она выиграла!

Светлана готова была расхохотаться в полный голос, но вместо этого зарыдала, заплакала, не веря еще до конца в свершившееся. Время истекало. Она прервала рыдания на полувсхлипе, полувздохе. Хватит! Пора! Теперь только туда!

– В армаду!!! – приказала она безоговорочно и властно.

От высветившихся со всех сторон звезд закружилась голова. Мига не прошло. Непостижимо. Теперь не ошибиться... только не ошибиться! Чудовищный чужой звездолет невообразимо уродливой конструкции нависал мрачным стервятником над всеми мирами. Туда! Только туда! Это их корабль! Если она успеет до выхода капсулы из Осевого... Трон задрожал натужным гудом, он делал невозможное, но на то он и был сверхагрегатом ХХХШ-го века. Светлану внесло в рубку управления, швырнуло наземь. Она вылетела из обволакивающего сидения, вскочила кошкой, тигрицей, уворачиваясь от растопыренных когтистый лап негуманои-да. Успеть! Только успеть! Еще двое бросились ей наперерез. Но поздно. Светлана уже впрыгнула в кресло мыслеуп-равления. И всех троих монстров отшвырнуло от нее силовыми защитными барьерами. Она опять взяла верх. Оставались минуты. А возможно, и секунды! Все хронометры и прочая мишура – там, позади, в Осевом. Но совершенно обнаженная, казалось бы, беззащитная, сидя в этом главном кресле звездолета она была сильна и неуязвима. Еще немного! Совсем немного! Что же произойдет?! Она сжалась в комок, видя, как рвутся к ней чудовищные нелюди, как они скалятся в бессильной злобе, скрежещут зубами и когтями, а один и пуще того, выпускает в нее оранжевый луч из какого-то шара, зажатого в лапе. Нет! Время вышло! Они опоздали! В уши начинало давить. Сердце остановилось. Легкие разрывались, жгли огнем все внутри. Это выход.

Это выход из Осевого!

Она переиграла их. Переиграла в Осевом, в Страшных Полях, в Системе! И теперь лишь судьба решит, что выпало на ее долю. В прошлый раз она погибла на входе в Осевое. Теперь она может погибнуть на выходе. Еще немного. Миг!

Дрожь, охватившая тело, стала невыносимой, смертной, и когда не стало сил терпеть, когда Светлана уже прощалась с жизнью, вдруг отпустила ее. Сквозь пелену слез она увидала на обзорном экране Солнце. Родное, доброе, привычное Солнце. Петля замкнулась! Они промчались по Осевому и вырвались в исходной точке. Они?! Светлана еще раз оглядела овальные незнакомые обзорники, перевела взгляд на серые стены с черными переборками. Ощупала кресло – оно было совсем иным, чем то, в которое она впрыгнула в Системе, проникнув в армаду. Да, это шутки Осевого. Все материальное изменчиво, не надо пугаться. Главное, корабль послушен ей! Главное, это не ее капсула, земная, боевая капсула с флагмана «Ратник», а и х корабль! Она выиграла! И Осевое не обмануло ее.

Светлана поглядела вниз – три, искореженных трупа негуманоидов валялись под переборками, они не выдержали, сдохли. Так и должно было случиться. Они не были готовы к такому броску, они еще плохо знали какие фокусы вытворяют многоуровневые миры. Да и что с них взять!

– Внешний обзор! – приказала Светлана мысленно.

И ее команда немедленно была выполнена. Теперь Светлана видела будто со стороны, с расстояния сотни километров обгорелый серебристый шар чужаков, только-только вырвавшийся из объятий Осевого измерения. И она была единственной и полновластной хозяйкой этого смертоносного боевого корабля грядущих, еще не наступивших веков. Она была всесильной. И значит, она должна, она обязана идти к нему, к Ивану. Идти... и спасти его!

Вне миров – Наваждение – Свет. Безвременье. Начало времен.

Безнадежная и жгучая боль. Нетелесная. Страшная. В чем живешь ты, в чем держишься вне миров и пространств?! Неизбывная и непостижимая боль души, обреченной на несуществование вдали от всего зримого и осязаемого, в беспределе небытия. Нет материи. Нет пустоты. Нет света. Нет мрака. Ничего нет... нет даже времени. И значит, нет ни мгновений, ни секунд, ни минут, ни лет, ни веков, ни самой вечности – вне миров и в безвременьи вечность проистекает мгновенно. Лишь боль длится долго, невыносимо долго. Она висит вне всего и не в чем... Ее не должно быть. Но она есть!

Из бездонного всепоглощающего мрака небытия неожиданно, сразу явились два выпученных налитых кровью шара. Чуть позже эти шары приобрели осмысленно-злобное выражение, превратились в два пылающих ненавистью глаза, просвечивающих, прожигающих насквозь. И мрак сразу стал осязаемым, будто ничто преобразовалось вдруг в пустоту бесконечного пространства, а само пространство стало невероятно прозрачным... Хрустальный лед! Вневселенский океан черного бытия – толщи, немыслимые толщи мрака, нависающего со всех сторон на миллиарды парсеков, на бесконечность. Гнет ужаса. Безысходность. Из вод любого океана можно всплыть наверх, из самой глубокой впадины есть путь к свету. Но только не отсюда! Проклятые гаргей-ские гадины! Клыкастые, шипастые, плавникастые рыбины, вечно облизывающиеся своими мясистыми языками – щупальца иных миров. Прогнать! Немедленно! Раздавить! Убить! Нет... глазища прожигали душу, порождая боль еще большую, лютую боль. И негде укрыться от этого взгляда, некуда деться. Ужас! Они преследуют его повсюду, не дают покоя... И сюда добрались! Промелькнувшая мысль оцепенело забилась в тисках просыпающегося сознания. Куда – сюда?! Он ничего не видел кроме этих злобных глаз, ничего не понимал. Ни головы, ни тела, ни рук с ногами не было. Он висел во мрачной толще хрустального льда, висел, не ощущая ни холода, ни жары, ни тепла, ни прохлады. Он мог только видеть. И ощущать эту смертную боль. Кто он? И откуда? И почему он здесь? Почему узнает эти призрачные толщи, этих клыкастых гадин?! Значит, память есть, значит, он помнит... Нет! Он ничего не помнил, лишь смутные тени наползали вереницей и тут же растворялись в тягучем бездонном хрустале черного Океана. Этот Океан и есть само Бытие – необъятное, всесущее, непостижимое, лишь Внутренние Миры которого включают в себя все десять цепей-Мирозданий, семьдесят две Вселенных и тридцать три Антивселенных, Дороги Сокрытия, Осевые измерения и внешние подпространства... и нет ему пределов в беспредельности Его самого, нет границ и краев, а есть лишь перемещение из одной Его сферы в другую, есть перетекание из одной Его формы в другую и скольжение с одной Его двенадцатимерной поверхности на предыдуше-последующую сквозную поверхность по сферам-веретенам, в обход миров плоских... Откуда все это? Откуда?! Боль не отпускала – мучила, убивала... Что можно было убивать в пустоте! По-. стичь Непостижимое – стремление тщетное и бессмысленное изначально, нет ни начала, ни конца, все преходяще и обратимо – ищущий же обрящет лишь смерть свою... Смерть? Смерть?! Ищущий пройдет путем горя, треволнений, унижений, мытарства и страданий... и покинет миры, в коих пребывал он во многих печалях, и обретет вечную муку и боль. Боль? Великий Змей Незримых Глубин?! Лодка с умирающим посреди мертвого, искрящегося волнами океана, бред, видения, грезы и мары... и крохотная змеиная головка, высунувшаяся из вод, мертвые холодные глаза, пристально взирающие на смертного, полуразинутая пасть с подрагивающим раздвоенным язычком – пасть, готовая принять последнее дыхание уходящего, принять и унести его в немыслимые толщи мрака, за миллиарды парсеков от искрящихся волн... Где это было? Когда?! Почему он помнит это?! Да, все так, именно так – крохотная змеиная головка, глаза, не отражающие света, тонкая шея, уходящая вглубь, во мрак самой глубокой впадины, но не обретающая там ни тела, ни хвоста своего, а перетекающая в иные миры и измерения из крохотного пузырька света и воздуха в толщах мрака, микроскопического пузырька, именуемого... Землею, и лишь в самой Непостижимости переходящая в могучую, огромную шею чудовищного, пожравшего миллиарды миров и пространств Змея, чье тело бесконечно во всех началах, объемах и формах, многоглаво и вездесуще, ибо тянет свои нити-шеи во все миры-пузырьки, и в каждом из них, в миллиардах миллиардов миров, смотрит на уходящих черными мертвыми глазами, не отражающими света. Да, он пльи в той лодке, по поверхности, среди искрящихся волн, в бреду, в грезах, в миражах и наваждениях... а потом Змей Незримых Глубин, всевидящий и вездесущий, принял его последнее дыхание... Он мертв! Но кто же он?! И почему эти ненавидящие глаза кровавыми сверлами вонзаются в него... ведь его же нет?! Они пронизывают насквозь, выворачивают душу наизнанку, примериваются, оценивают. Оценивают?! Да, именно так! Он плыл по океану в утлой лодчонке, он умирал от жажды и палящего солнца, и ему грезились тысячи невероятных вещей, над ним распускались ослепительные веера миражей, сказочных миражей, его окружали сонмы призраков, он жил в нереальном, несуществующем мире, но он верил в него, ощущал его полноту, зримость, осязаемость, истинность. И он видел эту высунувшуюся из толщ воды крохотную головку, но он принял толь– . ко ее за призрак, за мираж, а все остальное было подлинным... нет! нет!! нет!!! реальней ее ничего не было во всем Мироздании! Это безумный, жалкий, умирающий в своей жалкой лодчонке предпочитает видеть миражи, а от реальности отмахивается, она ему не нужна. Память возвращалась. Но ведь они не давали ему выбора. Они говорили:

«Ты не умрешь в своей лодке! Ты наш! Мы уже забрали тебя из нее!» Как же так? «Вашу Вселенную ждут чудовищные катастрофы и как венец всего – гибель! Да, вы все погибнете, все до единого во всех мирах! Но мы не имеем права уйти из Бытия. Бытие вне Вселенных – это высшая форма существования разума...» Это они – довзрывники! Но почему он знает о них, и откуда?! Кровавые глазища наплыли на него, поглощая целиком, полностью, впитывая в себя, всасывая – и на какое-то время пришло ощущение, что вернулось тело, что он застыл в скрюченной позе младенца посреди миллионов сотовых двенадцатисферных ячей, застыл остекленевший и живой, закрытый для всех и открытый для них, и явились чудовища, гадины, отвратительные уродцы... и совсем рядом человек с прищуренными глазами, в китайском шелковом халате и с белокурой бородой – высохшая рука, рваный шрам на шее, нукер Тенгиз, Чему-чжин, великий хан, и за ним – ясноглазый, русый, молодой, с золотой гривной на шее и лицом, сведенным гримасой отчаяния и необратимой болезни – Александр.

Они, великие и не очень: цари, вожди, генсеки, президенты, гуманисты и отравители, тираны и благодетели, поэты, писатели, художники, убийцы, воры, растлители, кинозвезды и генеральные конструктора, святые, фюреры, великие магистры и великие шарлатаны, дипломаты, купцы, политиканы, разрушители и созидатели, гении и выродки... и он. Значит, забрали к себе, забрали из лодки, умирающего. Умершего! А раз так, значит, все кончено, ничего больше нет. Они все, великие и малые, остались только здесь, в колумбариях-паноптикумах довзрывников! Они бабочки под стеклом! Высохшие травинки в позаброшенных детских альбомах! Соты, соты, ячейки...

Ощущение ушло вместе с мгновенной и острой болью раздвоения. И он уже не знал и не понимал, почти не помнил, кто там остался в прозрачной ячейке сот – остался или не остался? Ничего не понятно! Сам он, бестелесный, несуществующий, терзаемый безысходной болью, погружался в толщи мрака. И кровавые глазища его больше не преследовали. Уплыла гиргейская гадина! И дьявол с ней. До-взрывники, властелины Бытия, внематериальная цивилизация, бесстрастные наблюдатели... Они сняли слепок с его души, с его тела. А самого выбросили – катись, куда глаза глядят!

Глаза его глядели во мрак. И ничего кроме мрака не было. Он погружался в непроглядную темень Океана Смерти. И начинал – постепенно, смутно – осознавать, что именно этот океан и есть само Мироздание. Жизнь – лишь тончайший слой пены где-то там, наверху, накипь, бурлящая и пузырящаяся пленочка – чуть дунь на нее, и унесется, развеется, полопаются пузырьки... и все живущее и ползающее в них канет в воды Океана, черные, смертные, непроницаемые воды. Кто там в этой пене сейчас? Миллиарды трепещущих и трясущихся, жалких, беспомощных, смертных, окруженных еще живыми пока зверушками, птичками, неувявшей травой, шумящими на ветру деревьями... Ничтожная малость тянущихся к солнцу, к свету, тянущихся, чтобы продлить свою призрачную жизнь – мимолетную, мгновенную, полуреальную. Бесконечно малая, ускользающая величина! Но Бытие, со всеми слоями Мирозданий существует уже триллионы триллионов тысячелетий, вечность – в этой вечности и этих пространствах жили, существовали за всю эту вечность триллионы триллионов цивилизаций, безграничное множество трепещущих и трясущихся, жалких, беспомощных, смертных – и все они умерли, все сгинули в этом Океане, наполняя его из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. Живущим там, в пене Бытия кажется, что их живая Вселенная бесконечна, огромна, что она и есть все Мироздание – рождаются в гордыне, живут в гордыне, переполняющей их. И лишь окунувшись в Океан Смерти, растворившись в его мраке, начинают осознавать, что жили прежде в ничтожном и крохбтном пузырьке... но поздно, возврата нет, есть лишь погружение во мрак и ужас небытия, есть бесконечная и неизбывная боль вне времен и пространств. Есть хрустальный лед и прозрачные воды черноты.

Он вспомнил вдруг, как на кровавые шары злобных глаз, прямо перед их уходом накатили две тени, два отражения черного диска. Да, вот тогда гиргейская гадина и ушла, растворилась. Черное солнце! Над черным миром всходило Черное солнце. И мрак его всеочерняющих лучей проникал в темень глубин. Прав был Авварон! Во всем прав... почти во всем! Но откуда всплыло это имя? И что оно значит?! Перед внутренним взором поплыли образы, лики, лица, рожи, морды, извивающиеся и корчащиеся тела, судороги, агония тысяч, миллионов тел... Земля погибла! И он виноват. Но он тоже погиб. Он искупил свою вину своей смертью. Нет! Такая вина неискупима! Память возвращалась, усиливая, ужесточая боль. Горечь и обида пронзали своими нематериальными иглами его нематериальные останки, погружающиеся на дно Океана Смерти. Но как же так? Почему?! Иди, и да будь благословен! Он шел... и он пришел сюда, во мрак, в свинцовые глубины Тьмы?! Что же, каждому будет отмерено его мерой, и каждый получит по делам своим. Значит, так надо, значит, так и должно быть. Вознесшемуся высоко больно падать с высот его. Гордыня! Безумная гордыня... Я – царь! Я – раб! Я – червь! Я – ...нет, хватит! Это расплата за все, закономерная и справедливая расплата. И нечего душу травить, рыдать, рвать волосы... Какие там волосы! Ни волос, ни головы, ни тела – ни-че-го нет! Океан Смерти приял его нетелесную сущность, вобрал в себя, вот и все, и больше ничего. Это расплата!

Тугие свинцовые струи рассеялись. И он замер, погрузившись в вязкий и тягучий ил. Дно? Вполне возможно, одно из множества, один из бесконечно-конечных уровней – кругов мира Смерти. Ил засасывал в себя. И если прежде было видно все вокруг: и вверх, и вниз, и во все стороны, то теперь ничто нижнее не проглядывалось. Лишь мрак, пустота, мутнеющий хрустальный лед – растворившийся, обратившийся в слизистую жижу, истекший наверх. Он истекал сопровождаемый отголосками глухих гнетущих звуков, полуслышным воем и почти призрачным бесовским хохотом. А потом стало тихо. Настолько тихо, как никогда не бывает тихо там, в пене жизни, в жалких пузырьках, лопающихся у поверхности.

И из тишины этой пророкотало:

– Зри, червь!

Нет, глаза его не раскрылись, их не было, и он не мог смежить век, он видел помимо своей воли. И не вспыхнул свет, разрывающий мрак, не затлелась даже самая малая и убогая свечечка. А будто вышло из-за незримых туч снова Черное солнце – и выхватило из мрака своими черными лучами исполинскую, уходящую ввысь тушу существа, восседающего на столь же исполинском троне. Черный трон, черная сгорбленная под непостижимым гнетом туша в черном балахоне, в черном капюшоне, надвинутом на глаза... не было иных цветов и тонов, только чернота, только мрак. И не было бы видно черного в черном, если бы не Черное солнце. Неземное зрение. Потусторонняя явь!

Туша чуть подалась вперед, нависла над ним. И из-под исполинского капюшона черным блеском высветился во мраке черный мертвый глаз. Дрогнули огромные губы, разверглась черная пасть, и вырвалось глухими раскатами неземного грома:

– Ну, что теперь скажешь, Иван?

Он вздрогнул, ощутив вдруг распластанное в поганом черном иле свое беспомощное, терзаемое болями тело. Но встать не смог, червем извиваясь в мути и грязи, в отвратительной засасывающей жиже. Иван?! Да, его так звали – там, наверху, во Вселенной живых, в жалком и трепетном пузырьке. Память вернулась сразу, лавиной обрушилась. И еще большая боль пронзила его – боль пробуждения в самом аду, в преисподней.

И снова раскаты рокота донеслись до него:

– Вот и встретились. Раньше я приходил к тебе, смертному рабу, червю, ползающему во прахе. А теперь ты явился ко мне. И уже навсегда!

Навсегда? А как же иначе! Иван не мог спорить, отрицать очевидного, да и зачем?! Он сам ушел из жизни. И его не приняли в иных мирах. Он оказался достоин лишь преисподней, мрака, тьмы и ужаса.

– Авварон?! – просипел он, превозмогая оцепенение.

– Так ты называл мои тени в ваших мирах, – пророкотало сверху из-под капюшона, – здесь у меня нет имени, здесь никому не нужны имена. И очень скоро в муках и страданиях ты позабудешь свое собственное... а потом, когда душа твоя пополнит Тьму, ты просто уйдешь из мира Смерти, от тебя не останется ничего, ты вернешься в ничто, где уже был, но вернешься, чтобы раствориться в нем навечно. Тебя не будет никогда и нигде. Но душа твоя станет одной из моих ипостасей, чтобы служить мирам мрака во всех сферах Бытия. Да, Иван, ты был моим рабом там, во Вселенной живых, и ты мог выбирать, мог до бесконечности продлить свое существование в цепи бесконечных перевоплощений, тебе предлагали бытие достойное избранных. Но ты предпочел смерть. Ты сам пришел ко мне! И возврата отсюда нет!

Иван чуть приподнялся на локтях из вязкого болота и выкрикнул во мрак, в черные выси:

– Ты сам сатана? Ты властелин преисподней?! Дьявол?! Теперь из-под капюшона высверкнули тьмой оба глаза. Рокот сделался приглушенней.

– Здесь нет имен. Ты плохо слушаешь, что тебе говорят, червь. Это там, наверху, вы наделяете все именами. Власть же моя над тобой воистину безгранична! Ты мертв. И ты в моем царствии! И участи твоей не позавидует ни один из смертных, низринутых в Океан Смерти за миллионы лет!

Безысходность! Как знакомо было это чувство Ивану. Но никогда прежде оно не-давило столь беспощадно и неотвратимо. Это наказание. За грехи. За чудовищные, непрощаемые грехи, кои свершил он, будучи живым, на Земле и во Вселенной. И нет грешника равного ему, потому и участь его будет самой страшной, самой лютой, и воистину, не позавидует ей ни один из мучеников ада, на каком бы его кругу он ни принимал мук своих. Все! Время разбрасывать камни, и время собирать камни. Время задавать вопросы, и время держать ответ. Держать в диких страданиях, чтобы потом исчезнуть навсегда, чтобы твоя душа... твоя единственная, богодухновенная, стала черной тенью, не принадлежащей тебе, но принадлежащей аду?! Невыносимо! Там, наверху, он мог биться, драться за себя и свою душу, там, именно там, решалось все! И вот решилось... А здесь он беспомощный червь. Обреченная жертва. И на самом деле, какая разница, как звали и как будут звать его мучителей и губителей. Это наверху они были бесами, бесенышами-ис-кусителями, вселявшимися в его бессмертную душу – он мог давать им власть над собою, мог изгонять из себя, брать верх над ними. Но здесь они полные господа, здесь их власть! Вот такой конец. И все... И больше ничего. Прав проклятущий демон ада Авварон Зурр бан-Тург в каком бы там воплощении он ни пребывал ныне, прав! Он сам выбрал свой путь и свою участь. И это его, в конце концов, право. Но он, Иван, увел за собой в океаны небытия миллионы, миллиарды душ – это он привел нечисть во Вселенную живых, он открыл ей сквозные каналы, распахнул перед нею все двери и ворота. И не будет ему за это прощения никогда! Никогда! И мало ему за грехи его! Ибо неискупимы они. Неискупимы !

– Чего же ты ждешь, – прохрипел Иван, падая лицом в зловонную грязь, – приступай! Мы долго говорили с тобой, все уже давно переговорено, теперь я в твоих руках... и не отрицаю своих грехов. Хватит болтать. Берись за дело!

Рокот стал громче, перешел в подобие довольного утробного смеха. Авварон сдержанно и величественно торжествовал. Каждая душа, самая малая, самая черная и поганая, гадкая и пропащая, – все равно его победа, его добыча. И уже не имело значения, кто с кем и когда вел беседы, кто кого искушал... Все кончено.

Исполинская черная туша стала медленно, невероятно медленно подниматься, нависая над беспомощным, распростертым ниц телом, простирая над ним свои черные исполинские лапы, будто предвкушая сладостное ощущение близкого прикосновения к обреченному, отданному в вечную муку на вечные времена.

И когда оставалась самая малость, один миг до безвозвратности и свершения кары, из непомерного мрака нависающих свинцовых вод, из непостижимых высей пробился тоненький луч золотистого искрящегося света, вонзился в распростертое и ничтожное тело, высветил его в адской ночи. И исчез, унося с собою обреченного.

Сатанинский, подобный тысячам раскатов грома злобно-надрывный вой сотряс черные толщи Океана Смерти, прогрохотал миллионами горных обвалов... и растворился во мраке и глухой, недоброй тишине, пробуждая терзаемых в кошмарах, проникая смутно-зловещими отголосками в души спящих.

Прикосновение к челу было легким, почти неощутимым. Иван открыл глаза. Но никого не увидел. Склеп. Сырость, темень. Холодные плиты гробницы. А вверху... перекрытия, перекрытия, высокие своды, золотые купола. Знание пришло сразу – непонятное, странное, но не тяготящее душу, а легкое, светлое. Все понятно. Значит, он просто очнулся в этом темном склепе, ожил. Значит, пуля не задела сердца, прошла мимо... Он провел ладонью по лицу и не ощутил ее прикосновения, надавил сильнее – и рука прошла через кожу, кости черепа, прошла насквозь будто ничего и не было. Ожил? Как бы не так! Сразу набежали свежие воспоминания. Мрак. Ужас. Океан Смерти. И черный демон. Стало еще холоднее. Он поднес обе ладони к глазам и увидел их – значит, они есть! Но легкое и светлое знание, невесть как прокравшееся в него, шепнуло: нет, их нет – ни рук, ни ног, ни сердца, ни мозга. И тогда он вдруг испугался... Это раздвоение! Он болен! Он тяжело и страшно болен. Надо встать!

Иван резко согнул ноги, скорчился на боку, потом перевернулся, выпрямил спину, встал. Ему не смогла помешать толстая и холодная плита над головой, он прошел сквозь нее, как сквозь туман прошел. И замер. Он боялся обернуться. Он уже все знал. Там, в каменном ящике, в гробу лежит его тело. Увидеть самого себя... Надо увидеть! Он обернулся, медленно сделал два шага, всего два. Взгляд уперся в шершавый камень плиты, пронзил его... Пуля не задела? Прошла мимо? Как бы не так! В гробу лежал труп с развороченной грудью, с дырой в сердце. Пуля попала, куда ей следовало попасть. И нечего тешить себя надеждами. Это он сам – мертвый, серый как холодная шершавая плита, окаменевший. Значит, все, что было, не сон, не наваждение: тело лежало здесь в сыром и холодном саркофаге, а душа его спускалась в глубины самой преиспод-чвй, цепенела во прахе пред демонами ада... Но почему же она вынырнула из бездонных глубин Океана Смерти? Почему?!

И вновь будто некто невидимый коснулся легкой и прохладной рукой его лба. Иван отпрянул, вскинул голову. И успел заметить скользнувший под темными сводами золотистый лучик.

Он тут же отвернулся, сгорбился. Зачем все это? Зачем его тревожат, не дают покоя... Покой?! Нет! Он должен быть там, и только там – во мраке! преступление его чудовищно! ему нет прощения и пощады! Прав Авварон, конечно, прав. Но дело не в колдуне-крысеныше, мало ли искусителей, бесов, демонов! Сам виноват. Во всем! От начала и до конца! И нет такой пытки, такой муки, которая стала бы для него чрезмерной. Туда! Во мрак! Ему нет места ни на Земле, ни в Свете! Его место в илистых болотах преисподней, в огне, в кипящем масле! И почему они мучают его неприкаянную душу, мучают здесь, на Земле?! Даже если случится несбыточное, и они дадут ему надежду, он сам не простит себя. Никогда!

Иван упал ниц на каменную крышку гроба. Он взирал сквозь нее на свое страшное, мертвое тело. И молил кары, кары для себя, для того, что от него осталось – для его бессмертной души. Бессмертной?! А имеет ли она, свершившая столь много непрощаемых злодеяний, право на бессмертие?! Нет! Только туда! Только вниз! В Пристанище! В последнее пристанище черных, загубленных душ!

Легкая рука коснулась его затылка.

Иван обернулся – резко, запрокидывая голову.

И замер в неудобной, изломанной, но не ощущаемой им позе. Он ожидал увидеть что угодно и кого угодно: демонов, чудовищ ада и Пристанища, оборотней, призраков, слуг выродков и серых стражей Синдиката, выползней, студенистых гадин и гиргейских клыкастых рыбин, иномерных носителей Черного Блага, зоргов, врагов, ненавистников, палачей-мучителей, а может, и друзей-товарищей, ушедших вслед за ним его дорогой... в конце концов, сам черный дух злопамятной планеты Навей, старую ведьму в развевающемся на ураганном ветру черном балахоне...

Но явилось ему совсем иное.

Прямо над ним, пепельноволосый и сероглазый, источающий золотистый свет и расходящееся кругами мерцающее сияние, высокий и поджарый, в белом хитоне, перетянутом алыми ремнями, в золотисто-красных наручах и поножах, с открытым светлым челом и блистающим взором стоял Вождь Небесного Воинства.

– Ты?!! – От неожиданности и накатившей горечи Иван

лишился дара речи.

– Я пришел за тобой, – тихо проговорил Архангел Михаил.

И протянул легкую и сильную руку.

Красный, слегка выпуклый щит в золотом обрамлении чуть дрогнул на его плече. Ослепительная огненная молния пробежала по лезвию хрустально-прозрачного меча, висящего без ножен на бедре, скользнула в золотую рукоять, рассыпалась тысячами бликов в рубиновом навершии. За спиной у Архистратига не было ни мрачных сводов, ни стен – необозримая и светлая даль уходила в бесконечность, и из нее веяло очищающими ветрами.

– Нет! – в бессилии прохрипел Иван. – Я проклят навеки. Ты мучаешь меня. Уходи!

Еле заметная улыбка раздвинула уста Небесного Воителя. И он снова коснулся своей рукой Ивана, возложил ее на вздрогнувшее плечо, сжал.

– Ты мой воин. И ты исполнил то, что тебе надлежало исполнить. Не терзай себя сомнениями. Пойдем! Он ждет тебя!

Иван сполз с каменной плиты, медленно, пятясь и не спуская взгляда с Архистратига, отошел к сырому камню, забился в угол. Он не должен был идти к Свету, не имел права! Он, свершивший черное дело, сгубивший свою душу.

– Нет! – выдавил он в отчаянии. – Ты... ты заставил меня поверить, ты дал мне силы, благословил на то, что случилось. И ты обманул меня. Ты бросил меня! Уходи!

Если бы он мог, он разбил бы плиты, прожег бы землю, прорвал бы все пространства и измерения, чтобы провалиться туда, откуда его вынесло на Свет Божий неведомой и благой силой. Вниз! В преисподнюю! Там его место! И нет прощения, не может его быть. Не может!!!

Небесный Воитель своими стальными немигающими глазами смотрел прямо в душу. И бились на ветру его разлохмаченные пепельнорусые волосы, развевался длинный белый плащ с алым подбоем. И не было в его глазах ни гнева, ни раздражения, ни обиды. Свет стоял в них.

– Ты не свершил ни единого греха, за который следовало бы просить прощения, – промолвил он, – кроме... кроме одного – ты оказался слабым духом, ты сам ушел из жизни, не тобою дарованной. Ты не имел права обрывать ее. Ты не имел права верить никому. Ни-ко-му! Ибо сказано было тебе: Иди, и да будь благословен! Ты же, отринувши силы всеблагие и пресветлые, поддавшись видимости телесной, но не духовной, узря кровь и страдания подобных тебе, не выдержал, попал в прельщение искушающих тебя и в последний час свой ушел от исполнения возложенного на тебя... Но ты исполнил все. Ты успел. Тебе не было открыто дальнейшее. И потому ты не там, во Мраке, но здесь, у подножия Света. И не нам решать судьбу твою и мерить грехи твои. Ты был одним из нас, ты был воином нашим – воином Небесного Воинства в земных пределах. И мне нечем укорить тебя. Каждый воин бьется, пока достает ему сил, а потом он бьется сверх силы своей... Ты бился до последнего. И ты не победил. И судить тебя будут Там. Пойдем, Он ждет тебя!

Будут судить? Там? Иван чуть подался вперед. Он бился до последнего? Сверх силы своей?! И поддался прельщению, искушению бесов? Но какое же здесь прельщение! какое искушение, если погибла Земля, погибает человечество, силы тьмы проникли в миры Света и упиваются кровью жертв, это он ускорил их приход! это он не смог остановить их! Так почему же не изгоняют его, но призывают? Ты не свершил ни единого греха... Они просто не знают, не ведают! Нет, глупости, бред... Там знают и ведают все. И пусть он негодяй, преступник, черная душа. Его зовут Туда. И он должен идти!

– Пора!

Архистратиг простер светлую длань к Ивану.

И тот коснулся ее своей дрогнувшей рукой.

Свет пришел сразу. Не было ни пути, ни дороги, ни перемещений. Исчез куда-то могучий и печальный витязь. Исчезли своды, стены, плиты, гробницы. Все прежнее растворилось и ушло в никуда, оставив истинное, подлинное, единственное сущее в Бытии.

Иван стоял в светлой и пустой комнате, совсем небольшой – белые, окутанные чуть клубящейся дымкой стены были рядом: пройди пару шагов, протяни руку... Он так и сделал, но стена отдалилась ровно на столько, на сколько он приблизился к ней. Повторять Иван не стал. Он и так знал, здесь нет стен, и нет комнат, и даже сверкающих и блещущих залов здесь нет, тут все иначе, и мерки здесь иные... а стены – для него, чтобы он не ощущал себя совсем чужим в чужом мире. Но он и не испытывал подобного ощущения. Он жил в эти мгновения иным – ожиданием Суда. И он страстно, неистово желал, чтобы все произошло как можно быстрее, чтобы его низвергли отсюда в черную пропасть – скорей! скорее!! скорей!!! Ибо не было уже сил ожидать возмездия за свершенное. Не было никаких сил! И надо было взывать к Господу, молить о прощении, каяться. Но он не решался вымолвить имя Всевышнего, ибо содеянное не давало ему прав на то: не ему, грешнику и злодею, непрощаемому преступнику, взывать к Тому, Кто с праведными и чистыми. Нет, не молить о пощаде, но смиренно ждать заслуженной кары. Только так!

Иван опустился на колени, выпрямил спину и склонил голову.

Он стоял так долго, усмиряя страсти в бестелесной груди своей, стоял, глядя в белесый, клубящийся полупрозрачным, призрачным туманом пол, стоял, ощущая, как тревоги и боли уходят, а на смену им вливаются в душу покой и смирение.

Он стоял так до тех пор, пока все суетное и наносное не изошло из него, растворяясь в белесом тумане и истекая с туманом прочь.

И когда все это свершилось, когда тягостное чувство ожидания покинуло его и душа растворилась в благостном покое, он услышал совсем рядом тихий голос:

– Встань.

Иван встал. Поднял голову, открыл глаза. И увидел пред собою человека. Обычного, немного усталого, будто опечаленного чем-то. Никакого сияния не исходило от него. Не было за его спиной ни призрачного воинства, ни светлых и чистых, необъятных далей... ничего. Все одеяния человека состояли из одной лишь грубой и длиннополой льняной рубахи, перепоясанной по чреслам серой веревкой. Широкие рукава рубахи скрывали запястья, оставляя открытыми руки с тонкими и длинными пальцами. Был он бос, простоволос. И ростом не превышал Ивана. Он смотрел в Ивановы глаза не снизу, и не сверху, а прямо, будто точно такой же смертный, не возвеличивающий и не унижающий себя пред равным. Жилистая шея, вздымающаяся из распахнутого ворота рубахи была сильной и гордой. Длинные и светлые, русые волосы не закрывали высокого чистого лба, спадали на плечи. Короткая борода и усы были столь же светлы, но совсем не старили человека; Прямые тонкие губы, прямой, небольшой нос без провалов и горбинок, прямые, ровные брови – все было соразмерно в этом лице, без гримасливых извивов, изгибов, перекосов, надломов, выпучиваний и выпячиваний. Ослепительная соразмерность простоты... По Образу и Подобию! До Ивана только теперь дошел подлинный смысл этих слов. Пред ним был именно Образ – образ не Всевышнего, но того человека, что был создан Всевышним по Своему Подобию. Глубокие серые глаза смотрели на Ивана. Но не пронизывали, не прощупывали, не прожигали. Наоборот, они несли в его глаза свет и покой, они наделяли чем-то непередаваемо высоким и добрым. И Иван уже знал – это Он, являвшийся людям во искупление грехов их, а теперь призвавший его, Ивана, к Себе.

– Ты был благословен, – тихо проговорил человек, – ты был избран. Много званных... да мало избранных. Так почему же ты лишил себя жизни, отдавая душу свою во власть демонов? Ведь душа твоя – это часть Меня самого, часть Бога, дарованная тебе. И ты отдал Меня им? Почему?!

Иван молчал. Он не мог опустить головы, не мог отвести глаз. Теперь все было доступно ему – все, от начала и до конца, ибо Он, стоящий пред ним, и есть и начало, и конец, альфа и омега. Первый и Последний во всем и всему. Но ведь Он, Творец и Создатель мирозданий, наделил созданных Им смертных свободной волей. Он дал им право выбора... а значит, каждый пред совестью своей и пред Богом волен выбирать в тяжкий час, жить ему или не жить...

– Я не боялся лишений и тягот, – начал Иван, превозмогая себя, – шел на муки, страдания, пытки, шел на смерть ради созданных Тобой. Но я всегда верил, что Ты ведешь меня, даже когда бесы терзали мою душу, бросали ее во мрак, я верил, такова воля Твоя, такова высшая справедливость! Ни разу не усомнился я...

Серые глубокие глаза будто пеленой подернулись, чуть дрогнули прямые тонкие губы.

И Иван понял.

– Прости! Покривил душою... были сомнения, были! Терзали и они меня подобно бесам. Но всегда верх брала вера, всегда в сердце мое стучало: Иди, и да будь благословен! И я шел. Шел до последнего часа! Но когда оглянулся назад, на содеянное, на разрушенные города и села, на горы мертвых тел, на сожженные нивы, втоптанные в прах святыни – и увидел торжество бесов на Земле и во всех мирах земных, горько и тяжко мне сделалось, и открылось, что их наущениями жил, их похоти претворял в бытие наше, их орудием был на Земле. Вот тогда и понял – будто смертная молния пронзила душу – понял, что отказался Ты от меня, бросил, отвернулся на веки веков. И вот тогда, когда не осталось на Земле судей надо мною, сам себя осудил я и по делам своим казнил себя смертной казнью – ибо иной участи для себя не видел! И место мое, Господи, в преисподней!

Иван выдохся. Умолк. Он хотел упасть на колени, упасть ниц, не вымаливая себе прощения, но сознавая свою низость. Он не имел никакого права стоять рядом с Ним, вровень, глядеть в эти глаза – притягивающие, наделяющие умиротворением и покоем, силой и верою, нет, не имел!

– Не суди, и не судим будешь, – ответил человек в льняной рубахе, человек, воплощающий Нечто Высшее и Обладающее правом судить. – Ты хочешь все понять, ты желаешь уяснить Промысел Высший? Но вместо этого ты идешь на поводу у гордыни своей и тешишь бесов. Ты свершил тяжкий грех, лишая себя того, что не тебе принадлежит. И ты не имел права на суд и казнь, ибо наделен смертный свободой воли, но не наделен даром предвидения, и не может знать, что ожидает его в грядущем. За черными полосами жизни, за провалами в пропасти адские следуют полосы светлые и чистые, подъемы к горним высям... Ответь, ты знал, что ожидает тебя?

– Нет, – прошептал Иван, – я мог лишь предполагать... все рушилось, все погибало, почти уже погибло! Значит, и я должен был погибнуть!

– Пред твоим последним решением отрылось тебе по наущениям дьявольским, что ведомый черными силами разрушил ты мир людской. И ты поверил в наущения эти?! – вопросил с укором человек.

– Поверил, – сокрушенно ответил Иван. – Поверил в то, что видел своими глазами.

– Глазам твоим не дано зреть истинного. Одна душа обладает зрением подлинным. А ты не прислушался к душе своей, шептавшей тебе в самые тяжкие минуты: Иди, и да будь благословен. Я открою тебе правду. Да, в мытарствах твоих и злоключениях зачастую бесы-искусители и темные силы вели тебя по жизни, вели путями коварными, многомудрыми и хитростными, плетя черные паутины козней своих, прибирая в черные лапы свои грядущее рода людского... и ты был их орудием, ты прав!

Иван вздрогнул, слеза выкатилась из глаза, но он не смел поднять руки, утереть ее. Значит, все так, значит, это правда – он сам был разрушителем, выродком. И к чему тогда все эти беседы, к чему?!

А серые глаза смотрели в его душу тихо, покойно и ласково, без осуждения и гнева, но любя и сострадая.

– И казалось им, пребывающим во мраке, что обретают силы они и покоряют миры вселенных. Гордыня! Бесовская гордыня! Ни тебе, смертному, ни им, порождениям тьмы, не дано знать Промысла Вседержителя! В гордыне своей обретались они, не ведая, что дотоле исполняются замыслы их, доколе угодны они Творцу. Ибо и силы мрака, бесы и демоны подобно человеку и свыше того обладают полной и неограниченной свободой воли и действия... Всякое порождение сущих и внесуших миров по воле своей должно показать, чего ради оно явлено было в свет или во тьму, на что способно в существовании своем и куда приведет себя, обладая свободой выбора. Но вели они тебя и творили тобой нужное им лишь в той мере, в коей непротивно то было Воле Высшей. И ты доказал это, ни единожды не пойдя против своей совести, а стало быть, против Бога. И вина твоя лишь в одном – ты оказался слаб... ибо человек!

– Слаб? – переспросил Иван. Он не мог поверить в услышанное. Но ведь иными словами примерно о том же говорил ему и Архистратиг... Неужели нет на нем греха кроме самоубийства? Неужто невиновен он в гибели Земли и рода людского, и лишь испытанием тяжким напасть эта была послана человекам?! Ведь он делал все, что мог, он бился пока хватало сил, а потом бился сверх силы?! Нет, он не мог до конца уверовать в безвинность свою, не мог. Совесть жгла душу. Палила нещадно.

– Да, слаб человек. Даже такой как ты, избранный. Я отворил дверь пред тобою, и никто ее не сможет затворить. Помни об этом. Ни люди, ни бесы, ни ты сам! И простятся тебе грехи твои. И как ты сохранил слово терпения Моего, так и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет во Вселенную, дабы испытать живущих. Сядь!

Иван повел глазами и увидел низкое деревянное креслице, совсем простенькое с подлокотниками и коротенькой прямой спинкой. Он опустился на него. И нетелесная, навалившаяся тяжесть покинула душу. Покинула вместе с гнетом давящей, неискупной вины. Теперь пришел покойполный, непонятный, непривычный. Это было чудом. Не виноват! Он чист перед Богом, перед людьми, перед собой. И больше ничего не надо! Нет... но ведь там, на Земле и в мирах Федерации, ничего не изменилось, там господствует нечисть, там льется кровь, там гибнут не одни лишь тела землян, но и их души. Как же так?

– Господи! – взмолил он, простирая руки к сидящему напротив. – Не оставь тех, кто во власти сатаны! Там творится страшное, чудовищное, это невозможно описать... но Ты и Сам все знаешь. Ты же Всемилостивый! Ты Всемогущий! Спаси их!!!

Иван готов был сползти с кресла, упасть на колени перед сероглазым человеком, пред образом Того, Кто не имеет пределов ни в чем, Кто может все изменить за минуту, в одно-единственное мгновение – мановением Своей Руки. Но неведомая и добрая сила не дала ему простереться ниц, удержала в кресле.

– Не для того создан Мир, – кротко ответил русоволосый человек, – чтобы Божественной Дланью вмешиваться в него и Ею наказывать виновных, усмирять зарвавшихся, возвышать праведных... Ты знаешь об этом. Творец может уничтожить Мир, может изменить его по Воле Своей. Но тогда это будет другой мир и будет нарушена свобода воли живущих в нем. Нет! И силы тьмы, и Силы Света не карают и не одаряют сами. Лишь верящие в них, верящие по своей воле, свободно и истинно, становятся их руками, их перстами в Мире. Ты познал многое. Но ты обязан познать главное – сам Мир должен определить свою судьбу.

– А как же... Ты?!

На Ивана обрушилась вся тяжесть непредсказуемости Бытия. Если все так на самом деле. Земля обречена и человечество обречено... Мир уничтожает себя, убивает. И Благие Силы не вмешиваются, не хотят защитить его!

– Не впадай в уныние и отринь суетность из сердца своего! – тихо проговорил человек. – Или ты уверовал в могущество дьявола и не веришь в Мои силы? Соберись с мыслями, напрягись... и скажи Мне, что было изречено Мною для врагов Моих?

– Возлюби ближнего своего... – оцепенело выдавал

Иван.

Кроткая улыбка коснулась губ сидящего напротив. Не всякий есть ближний. Я же тебя про врагов вопрошаю.

– Не укради, не убий...

– И это верно для ближних. Но иного жду Я!

– Прости, – прошептал Иван, опуская глаза, – я в смятении и ум мой в смятении. Скажи Сам о врагах Твоих.

Тень набежала на утомленное и светлое чело, сдвинулись к переносице прямые темно-русые брови, стальным блеском сверкнули глаза.

И голос прозвучал твердо, непреклонно:

– Мне отмщение, и Аз воздам!

Просветление пришло нежданно. Будто небесный свет вспыхнул не снаружи, а внутри Ивана. Да! Он все понял. Мир сам должен находить ответы на все свои вопросы, и не дело Вседержителя вмешиваться в суету сует и всяческую суету созданий, наделенных волей. Но пришедших к Нему, обратившихся к Нему во спасение этого погибающего мира, то есть, тех, кому не чуждо божественное в мире, кто верит в Него, Он наделяет частью Своей Силы и Своей Воли. Он не придет в мир с мечом, но...

– Ты будешь Моим мечом в мире. Мечом Вседержителя! Ибо в битве Добра со злом. Света с тьмою нет места кротости и всепрощению, а есть место воздаянию по делам. На тебя возлагаю Я жребий этот!

Иван в страстном и благом порыве вскочил с креслица, ринулся вперед, желая припасть к коленям Спасителя, прижаться к грубому льну рубахи... Но Тот поднял руку ладонью к нему, остановил.

– Не спеши. И выслушай, что поведаю тебе! Иван вцепился в деревянные подлокотники. Он весь был внимание.

Надежда! Она промелькнула светлой быстрой птицей. Ее не было. И вдруг она появилась. Значит, мир еще не погиб, значит, можно еще все остановить?! Он готов был свернуть горы. Все тяготы, лишения, муки, через которые он прошел, были в эти секунды забыты. Если надо он пройдет сквозь огонь и лаву, ничто не сможет остановить его... но как?! Он же мертв! Его нет! Ну и пусть! Может, Господь дарует ему возможность влиться в незримое духовное Воинство Неба, и оттуда направлять карающие, разящие удары воинов земных. Только бы они были, только бы они пришли эти земные воины – пришли и отстояли Землю от нечисти, от выродков, от тьмы!

Серые глаза смотрели и видели все. Тепло, исходившее из них, завораживало Ивана, не давало войти в неистовство, раздражение, раж. Они приобщали к себе, и он становился частью их, он становился частью Вседержителя – малой, пока еще слабой, мятущейся, но частью.

– Я не даю тебе силы особой и всесокрушающей, – сказал человек, – я даю тебе лишь Дух и вкладываю в твою руку Свой Меч. Но прежде ты должен узнать большее, чем ты знаешь. Ибо во мраке пребываете вы, рожденные на Земле, во мраке и в путах дьявола. Вы всегда верили тем, кто прельщенный гордыней и бесами, нарекал себя избранниками Моими и вершил дела от имени Моего. Не будем поминать тех, кто привел вас к апокалипсису вашему, – ибо они выродились, обретая власть над вами, и ушли ныне во мрак к своим истинным властителям. Вы же, доверившиеся лжеучителям, сами погрязли в духовном мраке. Оттого и гибнете. Ты долго шел по жизненному пути в исканиях истины, и ты один из немногих, кто приблизился к ней... но так и не открыл двери, что открыта для видящих. Ты много сделал доброго в мирах смертных. И потому отпускаются тебе все прегрешения. И будешь ты воскрешен и возвращен на Землю, в мир, породивший тебя!

– Воскрешен!!! – Иван еле сдержался, чтобы не закричать во все горло.

– Да. Ты рано ушел оттуда. И ты вернешься. Но прежде, чем ты исполнишь на Земле Волю Мою, предстоит тебе пройти чрез очистительные круги Света и приобщиться к излюбленным сыновьям Моим. Ибо наделил Я их благодатью и просветлением. Две с половиной тысячи лет назад пришел я к смертным с Благой Вестью, прошел путем крестным и принял мученическую кончину во искупление грехов их. И открылась Истина сначала избранным, а потом многим, и явилась на Землю Православием, и неубиенна и жива по сию пору. Дети мои во храмах Православных проповедуют ее...

Иван стиснул зубы. Он знал другую истину, истину конца света – храмы разрушены, они во прахе и тлене, повсюду кишит нечисть, изгрызающая священнослужителей, оскверняющая святыни. Гибнет Вера Православная!

– ... проповедуют, ибо несокрушима! И не все видится телесным оком! Но не о том хотел Я сказать тебе. Православные наставники, с коими вел ты беседы, подарили тебе Новый мир, спасаемый Благой Вестью. Им открылась Истина с приходом Моим. Но не вновь явилась она на Землю, а жила предвечно в сынах Моих, предшествовавших апостолам Моим и ученикам Моим. Дик, слеп, страшен и темен был мир до прихода Моего. Но были в нем избранные, как есть во мраке ночном сияющие звезды. Ибо без них бы канул род людской в пропасть адскую безвозвратно. Тридцать тысячелетий предуготовляли сыны Мои приход Мой. Тридцать тысячелетий хранили они божественный огонь душ людских среди звериной тьмы и животной мерзости. Ведь не одни одухотворенные были посланы в жизнь земную, но и тени их, порожденные дьяволом, – двуногие и двурукие животные, алчущие богатств земных, сил убийственных, власти над себе подобными и прочими. И шел Род одухотворенных по свету под водительством сынов Моих и под знаменем Креста, шел изначально наделенный Моим Знаком! И вели его те, кого звали ведами или волхвами. Не язычниками были они погаными и не бесопоклонниками, как нарекали их лжепроповедники позже. Но сынами моими, постигающими Истину и несущими Ее в Род созданных по Образу и Подобию Моему! Велик и светел был путь их, но и горек и тяжек! Провели они Род избранных за тридцать тысячелетий по материкам и странам. И породили тысячи племен и народов, дали им язык и обычаи, веру в Светлый Животворящий Крест Небесный и его скорое и непременное вознесение над погибающим миром, в коем властвовали зримо и незримо двуногие выродки бездушные. Все доброе и светлое в мир людской принесено было сынами Моими. И были они свечами Моими в лютой ночи. И возвышался Род, ведомый ими... и падал, и снова возвышался. И одерживали победы они славные... и несли поражения, претерпевали гонения от звероподобных в людском обличий. Ибо кого любит Господь, того и испытывает! В иных землях и среди иных народов блюли они чистоту Рода своего и хранили божественную сущность внутри каст. Но шли века – и смешивалось все на Земле, опутанной путами бесовскими, и входили двуногие звери в Род, и слабел он от натиска бездушных, рассыпался сам на племена и языки, народы и народны. Дьявол входил в мир в обличий алчи и страстей, в телах алчных и страстных двуногих. И ничто не могло устоять пред их алчью. Гиб мир. Гиб Род избранных... Но оставались носители Истины – сыны Мои! Уже весь табор вавилонский исполчался на них, и вынуждены были они искать уединения в диких лесах и неприступных горах. И остались там многие. Но лучшие ушли в Старый мир, ибо предувидели они Конец Света, ибо Знанию их и Истине конца быть не должно! В блужданиях твоих открылось тебе, что есть Старый мир. Познав о нем, не приобщился ты к нему. Ибо слаб и суетен оказался. Но наступит час и войдешь ты в него по Воле Моей. И познаешь нужное тебе для благих дел от сынов Моих. И откроются глаза твои! И взвалишь ты на себя тяжкий крест, тяжкое бремя – отмщения Моего, Небесной Мести, Звездной Мести за всех страждущих и терзаемых, униженных и убиенных безвинно, погубленных и брошенных во мрак пропастей смертных. Высшей Мести – но не роду людскому, объятому безумием, а силам бесовским, что вселились в род этот и сделали бесноватым его, изживающим себя самого. И свершится эта Праведная Месть. Ибо пришла пора. Давно пришла! Ибо не сегодня воцарились бесы на Земле! Не сегодня пришли к власти над одухотворенными бездушные двуногие скоты и вьфодки земные! Ибо не сегодня воцарилась ложь на Земле и преумножилось царствие ее!

Иван сидел завороженный и очарованный. Он почти не различал самих слов, но смысл их, знание сокровенное и праведное проникало в ум его и душу. Сыны Божьи! Род! Все было даровано во благо и изначально. Свету суждено было разлиться по весям и градам земным. Но разлился мрак и ужас. Это были ответы на его собственные, мучительные вопросы, которыми изводил он себя долгими днями и ночами, за которые погиб безвинно, но по его, Ивановой, вине, сельский друг его, батюшка, собеседник и врачеватель истомленной, израненной души. Добро и зло сплелись в мире в смертельной схватке. И ослабло Добро. И стал угасать Свет. И воцарилась ложь. Больно, горько, стыдно... но видящий видит – мир стоял не на Правде и Справедливости, не на Чистоте и Вере, а на лжи. На лжи! Вот поэтому безумный, одуревший и выродившийся мир, несмотря на весь блеск и величие зримых достижений сверхцивилизации, несмотря на роскошь, негу, сытость, погибал безвозвратно, заканчивал свое существование захваченный нечистью, тьмою, выходцами из ада. Ложь! Ее вдалбливали долгие века и тысячелетия, не сегодня она рождена была, вдалбливали прорицатели и сказители, лжепроповедники и шарлатаны, вероучители и обличители, оракулы и комментаторы, все, кто во все времена обладал властью над умами, ушами, сердцами... а ведь не часто власть эта переходила в руки просветленных и одухотворенных, но почти всегда пребывала она в лапах слуг дьявола, вопящих повсюду с сатанинской гордыней, что именно они и только они избранные и облеченные, только им дано выражать волю народов, что чрез них в мир исходит власть этих народов, ибо они и демос есть и краторы над ним. Лжецы! Двуногие звери в людском обличий породили ложь. И она привела мир к гибели! Это она погубила человечество! Это они сгубили миллиарды душ – лжепророки, объявившие себя избранниками Божьими, вопящие о правах людских, но алчущие лишь власти, богатств, это они волокли род людской за собою – в преисподнюю, в Океан Смерти!

– Ты узнаешь о многом от сыновей Моих, первосвященников Рода наделенных душою. Их мудрость – Моя мудрость, дарованная людям. Очищаясь в кругах Света и просветляя себя войдешь ты в Старый мир. И найдешь их там. И они помогут тебе.

– Я?! – удивленно переспросил Иван. Он еще не мог осознать и малой толики того тяжкого бремени, что возлагалось на него.

– Да, ты! – голос сероглазого звучал твердо и непреклонно. – Ты сам вызвался. Ты наделен свободной волей. Ты сотворен по Образу и Подобию Моему. И ты Мой Меч в битве с неправедным. Ты сокрушишь зло. И ты вернешь Правду в мир! Ты избавишь его ото лжи! Ибо ты, предуготовляя себя к неведомым тебе испытаниям, в прежние еще годы постиг азы мудрости россов и ведов – сынов Моих, впущенных Мною в мир, чтобы нести Свечу Света во вселенных!

Иван кивал. Да, он сам встал на эту тернистую дорогу. Был миг слабости человеческой... что ж, он ведь человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Теперь ему прощаются прегрешения и даруется столь многое, что хватило бы только сил! Но ведь нельзя терять ни минуты, Земля гибнет, почти погибла... нет времени для скитаний по мирам и насыщения мудростью веков. Дорог каждый час!

– Время! – воскликнул он, не сдержавшись. – Я не смогу объять необъятного. Господи! А там люди, они умирают.

– У тебя будет достаточно времени. Ты ведь знаешь, что оно может умерять свой ход. Не надо спешить. На этот раз ты должен быть сильным! Ибо ты уже не просто человек и воин, наделенный бессмертной душой, но ты – Меч Вседержителя! Ты видишь Мои руки, – сероглазый протянул их ладонями вверх, – они чисты и легки. В них не будет иного меча, ибо выродившийся род людской не дал второ– го... Ты один! Помни, твой путь станет испытанием и для Меня.

Иван окончательно растерялся. Как же так – Всесильный, Всемогущий, Всесозидающий и Всесокрушающий, способный в мгновение ока разрушить любые миры и вселенные, Тот, Кому нет равных и близких нигде, ни в одном из мирозданий, ни в одном из пространств, ищет его помощи, его поддержки, надеется на него. Этого просто не может быть! Это опять она – проклятая гордыня, болезненное самолюбие, наваждение. Или, может, род людской и впрямь уже не заслуживает прощения... Нет. Он жаждет его простить. Спасти! Ибо Он – Спаситель!

– Но почему?! – спросил Иван.

Сероглазый человек откинулся на жесткую деревянную спинку, тряхнул русоволосой головой, совсем запросто, будто избавляясь от надоевшей пряди, застящей взгляд. Улыбнулся краешками губ.

– Потому что вы верите в Меня, в своего Создателя. Не все, пусть и немногие из вас, но верите, осознавая наше единение в Бессмертном Духе. А Я.. Я верю в вас. Вы Мои создания, Мои дети – взрослые, своевольные, вырвавшиеся из-под опеки, губящие себя, отдающиеся в лапы врагов Моих... но все же дети. В кого же Мне еще верить? Верю!

Потрясенный, совершенно ошарашенный Иван не знал, что и сказать. Он верит в них! Он верит в него, в Ивана! И Он снова отдает Мир в их власть. Господи!!!

– Ну все, хватит, – тихо закончил сероглазый, – остальное ты узнаешь позже, в свое время. И знай, что обоюдная вера крепче стали Г И помни: Мне отмщение, и Аз воздам! А теперь – иди. Иди, и да будь благословен!

Он стал приподниматься над низеньким деревянным креслицем, вставать.

И в этот миг Ивана будто пронзило ослепительным чудесным светом. Он увидел саму бесконечность, необъятность, вечность – беспредельную и бескрайнюю. Свет изливался от величественного и не поддающегося мерам сверкающего Престола. И восседал в Свете излучающий Свет, восседал на Божественном Престоле – Он Самый, Непостижимый, Величественный, Прекрасный и Грозный – Да-рователь Добра и Жизни, Творец, Созидатель, Вседержитель!

Ослепительное видение полыхнуло чудесным Божественным огнем и исчезло в молочно-белой пелене, чтобы навсегда остаться в памяти. Навсегда!

Плита была дьявольски тяжела. Ивану пришлось напрячь все силы, собраться в комок жил и нервов, мышц и костей, упереться в нее и руками и ногами. Только тогда она сдвинулась, упала с каменного гроба, с грохотом раскололась.

Он еще долго лежал на спине, не мог отдышаться, придти в себя.

Потом провел ладонью по груди, задержал ее у сердца, будто припоминая что-то. Нет, никакой раны не было – лишь обгорелая дырочка на металлопластиковой ткани комбинезона. Рана затянулась. Тепло возвращалось в тело.

Иди, и да будь благословен!

Он встал из гроба. Перешагнул через край. Оглядел мрачные своды. Он уже видел их прежде, когда лежал мертвым, когда душа его отделилась от тела... Храм Христа Спасителя! Значит, они, нечисть поганая, не пробрались сюда?! Значит, он стоит – стоит назло всем под своими сверкающими Золотыми Куполами?!

Жизнь вливалась в тело горячей, раскаленной кровью, обжигала, толкала наверх, к людям. К каким еще людям! Разве там мог хоть кто-нибудь уцелеть?!

Иван заглянул в опустевший гроб. Черная спекшаяся кровь лужицей застыла на дне. Сколько же он лежал мертвым – месяц, два... год? Какое это теперь имеет значение! Иди, и да будь благословен!

– Ничего, – просипел он цепенеющими губами, – с нами Бог!

И побрел, пошатываясь и оступаясь, к лестнице, ведущей наверх.

Земля. Солнечная система Год 2485-й.

Слаб человек, обретающийся в мире смертных. Слаб, ибо не умом и душою, но животным, низким началом своим осознает недоступное разуму – нет убежища во всем свете крепче и надежней слабости его. Потому и бежит он в слабость, уберегая себя, прячась, спасаясь невесть от чего. Не сила дает броню и крепость, но слабость. И нет спроса со слабого – он слаб и немощен, он себя оборонить не в силах, чего ж желать от него большего, чего требовать? Не сильные выживают в извечной борьбе рода человеческого с самим собою, но слабые. Ибо не встают грудью навстречу силе, не принимают вызова и не бьются во чистом поле насмерть, а зарываются в норы, бегут, вздымают вверх руки и преклоняют колени – и не сечет меч склоненную голову, не бьет сапог лежачего, слабого, бессильного, покорного. Нет брони крепче чем слабость! И нет укора немощному силен он своей немощью и неистребим. И нет спроса с него – какой спрос с неимущего сил себя защитить, не то что иных?! Назовись слабым, и не будет тебе ни бесчестия, ни позора, не посыпятся слова злые в твой след, ибо получишь всепрощение за все-про все на жизнь вперед, долгую, тихую, покойную жизнь. И не тронет тебя сильный, не испоганит меча своего о немощного и недостойного. И не хватит духа у слабого сокрушить тебя, ибо такой же как ты, не возымеет он силы даже на малое, лишь покусывать да щипать ближнего своего, пить понемногу кровь из него определено ему его слабостью, подобно мелким, слабым и ничтожным, ползающим в потемках и ищущим тихого насыщения. Нет слабым числа! И на слабости стоит мир живых. Слабому легче выжить в крепости неприступной своей и в броне непробиваемой. Невидны и неприметны слабые на свете этом, но они незримо царят в нем – подчиняясь, и не замечая сильных, пряча головы в панцири свои и не высовываясь, они выживают, они порождают таких же умудренных и слабых. И нет им меры. И нет им числа.

Тяжко сильному в мире смертных. Не защищен он ничем и открыт для всех. Ибо назвавшись сильным, не бережет себя, выходит он во чисто поле с поднятым забралом, вздымается на гору, открытую всем страшным и яростным ветрам. Тяжкую ношу выбирает сильный, и может та ноша убить его тяжестью своей. Дерзкий вызов бросает он в мир, и рискует навлечь на себя силу большую, безжалостную и беспощадную к сильным, но не замечающую слабых. Обрекает себя сильный на труд и битву, на победу и поражение, на бесчестие и славу. И короток век его в свершениях и сражениях сжигаемый. Короток и ярок – как свет вспыхнувшей среди ночи звезды.

Светлана с трудом подавила в себе порыв ненависти, не выпрыгнула из кресла, хотя ей очень хотелось наброситься на трехглазые трупы, и бить, бить их ногами, топтать, пинать! Ох, как эти твари зверствовали в трюмах! Как они терзали несчастных! Но не время... да и распускаться нельзя, ни в коем случае нельзя.

В мыслекресле она освоилась быстро, и минуты не прошло, как она ощутила, что управлять им, да и всей громадиной звездолета негуманоидов, не сложнее, чем Троном. Они настолько презирали землян, что не позаботились даже установить блокировку! Ну что ж, теперь они пожалеют об этом и о многом другом!

«Мозг» звездолета работал безо всяких цифровых, словесных и шифрованных символов, выдавая на обзорно-координационные экраны и прямо в мозг сидящему в мыслекресле живые картины, образы. Это было бесподобно! Светлана увидела все разом: все планеты Солнечной, Землю, затягивающиеся воронки в кажущейся пустоте Пространства – следы ушедшего в немыслимые дали звездного флота землян, восемнадцать базовых станций, напичканных оружием, приведенных в полную готовность, но почему-то совершенно не интересующих негуманоидов Системы... и все семь серебристо-обгорелых шаров.

– Твари! – прошипела она.

И тут же осеклась. Надо действовать немедленно, сию же секунду. Иначе они все обнаружат. Связь между шарами отлажена, нечего и сомневаться. Она обязана опередить их! Иначе все понапрасну, зазря! Но как их уничтожить, если силы столь неравны – шестеро против одного, против нее одной! Да и защита от своего собственного оружия на каждом шаре есть, это однозначно!

Бежать?!

Да, она могла бы уйти в подпространство, или снова войти в Осевое – и ищи-свищи корабль! никогда им не поймать ее, не настигнуть! Но тогда ради чего все затевалось? Ведь она могла сбежать на «Ратнике» с адмиралом, с экипажем, звездной пехотой и беженцами. Нет! Это не выход!

Система. Проклятущая Система! Никто не знал о ней больше. Смутные тени вспыхнули в мозгу. Она столько времени провела в Системе – узница, рабыня многоярусных миров! И она почти ничего не вынесла оттуда. Почему? Они чем-то воздействовали на нее, она была как в оцепенении, в прострации. И все же она знала, что есть Система и есть «система». Они раздвоили ее, да так было. Одна половина блуждала в сумрачно-туманном Осевом измерении, среди призраков, среди неприкаянных душ погибших. А другая – русоволосая Лана ждала своей участи в мире трехглазых. Сонная, равнодушная ко всему, покорная... Иван вызволил обеих! Нет, она одна, она всегда была одна! И теперь она обязана спасти Ивана. И врут, что он умер! Не мог он умереть, не имел права! Она вытащит его хоть из ада... Но как?! Туманное и изменчивое Осевое измерение уже помогло ей – значит, недаром были все его муки, не напрасно пришлось вынести столько страданий среди гиблого полуживого тумана. Как она звала тогда Ивана, как молила о встрече с ним – случайной, быстротечной, призрачной встрече! Вся ее потусторонняя жизнь была в этих встречах... и она верила, что он придет однажды, чтобы забрать ее навсегда, как Орфей приходил в ад за своей Эвридикой. Нет, Осевое измерение не ад, совсем не ад – это Чистилище, это неприкаянный мир неприкаянных мертвяков, отринутых и Богом, и дьяволом. Но он любил ее, и он вырвал ее из этого жуткого Чистилища. А она... она ничего не может придумать. Любое лишнее движение, ошибка – и смерть! Промедление – тоже смерть! Шесть молчаливых убийц следят за каждым ее шагом. Она знала про Систему все. Но Иван открыл то, чего она не знала. И тогда она просто выгнала из памяти страшные и полурасплывчатые образы. Не было сил держать в голове и в сердце кошмар невероятных сочлененных пространств. Сферы-веретена, уровни и подуровни, ярусы и квазиярусы, шлюзы-переходники... и сказочно-всемогущий Трон. Да, именно Трон! С этого надо начинать! Он безо всяких шлюзов переносит из пространства в пространство, с уровня на уровень! Почему? А потому что он создан для игры, для тех, кто бросается с головой в пучину смертельно-опасных, немыслимых приключений. Игроки! Все верно, она узнала об этом только от Ивана. Игра, доведенная до безумного совершенства! Сверхреальная игра, затмевающая не только явь, но и самые фантастические грезы. Жажда игры! Жажда риска! Желание на грани смерти и жизни щекотать, терзать, рвать в сумасбродном экстазе свои воспаленные нервы! Вот для чего все создавалось. Вот для чего сворачивались в кривомерные пространства десятки и сотни созвездий, измерений, миров

– и населялись они изощреннейшими плодами фантазий и подлинными монстрами. Волшебные Миры! Миры игрищ и развлечений. Он объяснял ей, растолковывал... а она не слушала, пропускала мимо ушей. Но кое-что осталось... в это трудно поверить. Но Иван никогда не врал, он просто разучился лгать, у него не было на это ни времени, ни желаний... «система»! Именно «система» – это огромный, чудовищно сложный, многопространственный Волшебный Мир. Туда уходили играть. И не возвращались – многие, очень многие. Там были квазиуровни, пещеры с висящими матками, вертухаи, падающие вверх водопады, подземелья, цепи, бойни на аренах, приношение жертв, самых настоящих людских жертв, миллионы воинов, погони, пытки, битвы, залы отдохновений, цветущие сады для ожидающих, кровь, вожделение, азарт, игра – бесконечная Игра, затмевающая саму жизнь. И там готовились армады... Именно там! «Система» создавалась не трехглазыми, нет, ее делали и налаживали земляне далекого будущего... Страшные Поля! Да, Иван говорил что-то про XXVII-ой век и про XXXIII-ий! Игровые поля для обезумевших игроков, готовых перенести свои ифища в земные, обитаемые миры! Им нужна была не искусственная кровь искусственных созданий и чу-жепланетных монстров, и даже не кровь таких же игроков как они сами, но реки крови живой, настоящей, текущей в жилах неигроков, населяющих неигровые миры, кровь людей, человеков! Будущее! Страшно далекое будущее! Система и «система». Ну почему она не слушала Ивана?! Почему?! Ведь была еще и Система – этот полуживой мрак лиловых мерцающих хитросплетений Невидимого Спектра, иновселенский разум, выродившийся, изгнивающий, страшный. Разум, скрестившийся с остатками земных выродков-властителей, перенесшихся в пространстве и времени! Система чудовищного симбиоза земных дегенератов-властителей грядущего и вымирающих демонов Чужой Вселенной. И те и другие уже не могли-жить в обычных мирах, в мирах живых и телесных существ... но они страстно желали жить во плоти, пусть и чужой плоти. И играть, играть, играть мирами, пространствами, временем, людьми и нелюдями, всем существующим. Без этой Большой Игры они просто были мертвы... как был мертв Верховник-Демонократор, Мертвец Переустроитель Вселенной. Игра! Светлана готова была разрыдаться, комок подкатил к горлу, не давал ей дышать. Но мысль была быстрее времени, гораздо быстрее. Она молнией прожигала мозг. Спокойно! прошел всего миг. Один лишь миг! Сейчас она соберется, сосретодочится... и найдет нужное решение! Только без нервов! Без истерик!

Трехглазые – нелюди, негуманоиды! Она помнила как Иван убивал их в машинном зале, как они распадались на куски и части, почти живые и все же не человеческие и не животные. Нелюди! Сами игроки не они! Сами игроки еще не пришли сюда. Они далеко. А трехглазые – киборги, слепки с вымирающих игроков-дегенератов, их глаза, уши, пальцы. Да, они перенесли свою Игру со Страшных Полей в людской мир. Но... но они наверняка не стали создавать для этих нелюдей-киборгов особую технику. С какой стати, если есть уже созданная, сверхмощная, сверхпроникающая, необыкновенная... но настроенная на живых! Светлана вздрогнула. Если она права... ах, если бы только она была права! Это единственный шанс! Дольше выжидать нельзя!

– Вперед! – процедила она, почти не разжимая стиснутых губ.

И уставилась на ближайший серебристый шар. Даже если тот не распознает, «бортовой мозг» ее шара даст упреждающий сигнал. Иначе быть не могло: все внешнее для шаров – чужое, не имеет значения, живое оно или неживое, но разумное существо внутри шара – хозяин, оберегаемый и лелеемый, как и на Троне – есть лишь его жизнь, его воля, его власть.

– Полный боевой залп. Огонь!!!

Она увидела, как из чрева звездолета вырвались сгустки мерцающего зеленого огня и, пронизывая тьму невидимой мощью, ушли к вздрогнувшему и застывшему шару. Почти сразу же стена бушующего пламени скрыла чужака. Пространство вывернулось наизнанку... Но пламя стихло, рассеялось во мраке, будто его и не было. А обгорелый шар остался на своем месте, стал пятиться, явно уходя с дороги, отступая.

Нет! Не может быть! Светлана замерла. Неужели ошибка?! Тогда ей смерть. Но медлить нельзя, никак нельзя.

– Полный вперед! – прохрипела она, теряя голос. – В лобовую атаку! Догнать! Полный залп, черт возьми! Вперед!

Они нагнали чужака через четыре минуты. Это был риск. Страшный риск! Но другого решения Светлана не знала, Она отбросила страх, неистовый азарт охватил ее. Игра? Хорошо, пусть будет игра! Она научит их играть – она, боевой офицер Дальнего Поиска, не щадившая жизни своей, погибавшая и воскресавшая, нежная и слабая, суровая и сильная, любимая и любящая. Держитесь, выродки! Иду на таран!

На этот раз залп ударил со столь близкого расстояния, что ее саму отбросило назад вместе с откатным мыслекрес-лом. Все исчезло с экранов. Все! Но ответного залпа не последовало. Значит, она права, значит, она не ошиблась – нежить не могла расстреливать звездолет Системы, в котором сидело разумное существо, в котором сидел игрок.

Мерцающие сгустки вошли в брюхо чужака. И разорвали его, защита на таком расстоянии не срабатывала. Град обломков испарялся на лету, обращаясь в молекулы, в атомы. И это была победа, первая победа.

– Вот так, твари! – выдохнула Светлана.

Она была бледна, руки тряслись, во рту все пересохло, глаза отказывались смотреть на этот страшный взбесившийся мир, сердце то взрывалось бешенной колотьбой, то проваливалось в никуда, затихало.

Но теперь Светлана знала, что надо делать.

Иван сидел на темной деревянной лавке рядышком со служителем в длиннополой черной рясе. Был тот изможден, бледен и худ. Они беседовали уже второй час, но служка все косился на Ивана настороженно-испуганным глазом, не мог поверить в воскрешение из мертвых, хотя Иван описал ему уже пять случаев из своей практики, когда тяжело раненные впадали в летаргию, их хоронили или оставляли на иных планетах в склепах, а через месяц-другой, а то и через полгода они оживали, приходили в себя, а потом, по прошествии отпуска и лечения, еще долго служили на благо людям и Отечеству. Изможденный кивал.

– Ну, а наруже-то что?

– Наруже ад кромешный, прости Господи! – отвечал служитель.

Иван не стал рассказывать о своих видениях, все равно не поверит ему никто, только молва нехорошая пойдет. Хотя какая тут молва! В Храме осталось четыреста двадцать шесть человек, все наперечет, если служитель не помутился разумом.

– Стоим одни на всей Земле, – рассказывал тот, – чудо Господне! И нет сюда нечисти доступа. Но и нам выхода нет. Уже семеро пытались вылазки делать, да так и пропали в когтях и пастях поганых. Мрак ныне повсюду и темень беспросветная. Будто эти изверги солнце затмили!

Лишь одна крохотная свечечка освещала каморку служителя, бросая тени на лица, стены, убогую утварь. Но Иван видел все хорошо, еще бы – после адского мрака Океана Смерти на Земле-матушке было все неплохо, даже ночь днем казалась. Со Светом же. нынешнее бытие Иван и не сравнивал, незачем и попусту.

– Но служба идет беспременно. Во искупление и прощение грехов наших. Да, видно, не слышит нас Господь! – служитель торопливо перекрестился.

О главном он почти не говорил. Но Иван и сам догадывался – голодно, и больше негде брать съестных припасов, почти полгода в осаде, все – и священники, облеченные саном, и прислуживающие, и прихожане уцелевшие, и случайные беглецы, спасшиеся во Храме, ремни затягивали потуже. И надеялись только на Бога. Больше и не на кого было надеяться, связь отсутствовала, да и самого мира людского, по рассказу изможденного, тоже не оставалось. И ждала их неминуемая тяжкая и мученическая кончина.

– Святейшего схоронили полтора месяца назад, -поведал служитель, перекрестился, пригладил короткую растрепанную бороду. – Господи, упокой душу его! Так во время службы и помер. Царствие ему небесное! А этот... хмурый такой, с облезлой псиной, давно ушел. Плакал очень по тебе, горевал сильно, а потом и ушел – прямо во мрак, к иродам бесовским!

– Кеша?

– Может, и Кеша, – согласился изможденный, – с протезами черными вместо рук. Хорошие протезы были, лучше настоящих! – Он вытянул свои черные костлявые руки ладонями вверх. И тяжко вздохнул. И вдруг спросил:

– Неужто и есть не хочется?!

Иван помотал головой.

– Нет, не хочется, – ответил тихо, – в себя никак не приду.

– Еще бы! – изможденный снова перекрестился. – С того света возвернуться!

Иван сидел, разминал затекшие кисти. Столько времени пролежать в каменном фобу, в сырости, холоде! Он неспешно расстегнул ворот, провел шершавой ладонью под сердцем – шрам был, грубый, мозолистый, такие не остаются после операций. Поделом! Мало еще, надо было бы проучить его как следует... ну да ладно, простили! Ладонь поползла выше и нащупала маленький железный крестик. Сохранился, слава Богу! Но ведь его не было... ведь его сорвали... Эх, память! Хотелось сидеть вот так и вспоминать долго, целую вечность. Чудо! Служка не верил, что он воскрес из мертвых аки библейский Лазарь. Ну и пусть. Ивану не верилось в иное – Храм Христа Спасителя стоял. Стоял вопреки всему, стоял, недоступный для нечисти, для поганых выползней. Стоял один во всей погасшей вдруг, погруженной во мрак Земле. Вот где чудо подлинное! А раз так, значит, есть на свете сила, что выстоит в любую годину, что сильнее сатанинских напастей. Есть! Он знал это теперь очень хорошо. Сила силу ломит. Вот и просидеть бы так... ну хотя бы пока сидится! Дать рукам раскрутиться, ногам расходиться... Нет, нельзя. Надо с чего-то начинать. А с чего тут начнешь, бесы обложили Храм, нет пути наружу. И где круги очищения? и где многомудрые веды, сыны Господни? и как отсюда в Старый мир податься?! Ведь надо спешить, а то поздно будет... Нет, не будет! Сказано было – время умерит свой ход. Но сидеть сложа руки неприста-ло. Что еще может сказать этот изможденный страдалец, ведь и так все ясно. Пора за дело браться. Руки-ноги работают, голова тоже начинает потихоньку, силы прибывают, веры вдосталь... Надо бы и внутреннюю связь проверить.

– Чего примолк-то? – поинтересовался служитель и протянул горбушку черствую. – Тяжко?

– Тяжко, – машинально ответил Иван. И попросил: – Водицы бы глоток!

Горбушка исчезла в тряпице. Пригодится еще. Но воды было тоже совсем мало, собирали в основном по каплям из одной скважинки. Дождевая да из Москва-реки колодезная были испоганены, не годились в питье. Служитель нацедил пару глоточков в чашку.

Иван достал из набедренного клапана пригоршню стимуляторов, не глядя пихнул в рот, запил. Обождал с полминуты. Потом настроился на Дила Бронкса. Трижды звал мысленно. Но внутренний голос его будто уперся в каменную стену, так бывало, когда связь работала в одну сторону. Тихо. Пусто. Погиб старина Дил! А может, сбежал с Земли и из Солнечной, сбежал куда-нибудь подальше со своего сверкающего Дубль-Бига. В голове зашумело с непривычки. Начало подташнивать. Всякое могло быть, Иван не ожидал, что внутренняя связь будет работать после того, что с ним стряслось, после того, что случилось на Земле. И все же! «Глеб! Глеб!! Ты слышишь меня?!» – от напряжения Иван взмок. Сизов, если его только не пришибли и не пригрызли, должен был сейчас сидеть на флагмане, где-то в пределах Солнечной системы, ежели очень далеко – сигнал не дойдет, но, может, не дальше Марса, кто его знает. Иван раскачивал свой отвыкший от работы мозг, давил на него, заставлял просыпаться. «Глеб! Глеб!! Отзовись!» – молил он. И уже когда почти отчаялся, нежданно-негаданно пришел сиплый отклик: «Бред! Это бред! Значит, я схожу с ума...» И наплыли на Ивана видения каких-то мрачных подземелий в кровавых отсветах, донеслись мученические стоны. «Это я, Глеб! – почти вслух заорал он. – Ты ведь слышишь меня?!»

Служка вдруг обеспокоенно заглянул в Ивановы глаза, дернул за рукав. Но Иван ожег его сердитым взглядом.

«Не тереби меня... – донеслось в мозг глухо, еле слышно, – я схожу с ума, я и так слишком долго держался, а теперь все... это ты Иван?» Услышал! Действует связь! Иван сосредоточился, не время еще радоваться. «Где ты, Глеб? Отвечай?!» Сип донесся не сразу, словно отдаляясь: «..далеко, Иван, очень далеко, в самом аду подземном. Не добом-били мы их, гадов, не добили! Вот туда и сволокли, ниже дна морского, Ваня...» Сип стих, растворился в пустоте тишины. Не добили? Неужели он под пробитой, развороченной Антарктидой?! Нет, Глеб, видно, и впрямь сошел с ума. Иван звал его еще долго. Но все понапрасну.

Служитель обеспокоился не на шутку.

– Может, врача позвать? – предложил он. – Подлечиться-то, наверное, надо малость, еще бы – столько пролежать? Я быстро сбегаю, там есть один из прихожан, он всех врачует?!

– Нет!

Иван усадил служителя на лавку. Какой еще врач, его болезни теперь только могила вылечит!

– Ты на меня не обращай внимания, – тихо попросил он, – это ведь после лежки как контузия, понял? Пройдет! Где у тебя тут прикорнуть на пару часиков можно?

Служитель отвел его в конурку еще меньшую, задернул занавеску. И ушел, ему пора было туда, под своды, где без конца и начала шло богослужение, где молили только об одном – об избавлении Земли от кары заслуженной.

А Иван притулился в углу, под образами. Принялся вызывать Иннокентия Булыгииа, человека серьезного и непростого, потерявшего счет барьерам. Да и кто их сейчас считал?!

Кеша откликнулся на удивление быстро.

– Чего там еще?! – резанул почти в уши его хриплый голос.

– Живой?! – обрадовался Иван. Кеша не понял. И ему пришлось долго втолковывать, что отлежался, пришел в себя, выжил.

– Я ж тебя, холодного, своими руками в гроб положил!

– упрямо твердил ветеран и беглый каторжник. – Вот и Хар свидетель – помер ты, Иван, вчистую помер, безвозвратно, на руках моих!

Ивану надоело оправдываться. И он рявкнул на Кешу:

– Молчать! Хватит! Заладил одно и тоже... Отвечай, когда старшие по чину спрашивают – где находишься?! Кеша долго и недовольно сопел, потом ответил с обидой:

– Не время чинами меряться, профукали мы все чины свои. А сижу я в склепе на кладбище, тут тихо, сюда рогатые не захаживают.

Иван невольно усмехнулся – в склепе он, понимаешь, сидит! больше и места для них не осталось, как по склепам прятаться, таиться ото всех! Но ничего не попишешь, такая нынче раскладка.

– Где склеп-то?

– А вот этого я тебе, Иван, – угрюмо отозвался Кеша,

– не скажу. Может, они подслушивают, а может... и ты не Иван никакой.

Довод был вразумительный. И Иван не стал настаивать.

– В Храм сможешь пробиться? – спросил он. В тишине долго слышалось Кешино сопение, вздохи. Потом откликнулось:

– Тяжко будет пробиваться-то. Нигде столько нечисти нету как вокруг Храма, обложили гады со всех сторон, ждут. Они дождутся...

Последние слова прозвучали как-то двусмысленно. Но Иван не стал просить разъяснений. Надо было самому определиться, принять решение – ведь не век же, не до Второго пришествия сидеть под благодатными и неприступными сводами. Как там было сказано-то? Свободная воля! Ну хорошо, коли так.

– Кто еще из наших жив?

– Не знаю, – Кеша чертыхнулся, опять засопел, потом вьщавил: – Небось, я один остался, бью гадов... а их не убывает! Хар вот тоже, отощал, облез весь. Да деваться-то некуда. Ладно, жди, будем пробиваться, в компании веселей !

Три серебристых шара с чужаками ушли, не стали ввязываться в бой – лишь мутные гребни воронок искривленного пространства колыхнулись за ними. Два корабля Светлана уничтожила, тем же самым приемом, таранным штурмом и полным залпом с самого близкого, недопустимого по любым инструкциям расстояния. Ей повезло. Если бы хоть в одном шарике оказались не двойники, не киборга, а одноединственное живое, настоящее инопланетное существо, летать бы ей сейчас во мраке Пространства распыленными молекулами и атомами. Повезло!

По-настоящему, надо было бы увести звездолет в тихое местечно, затаиться, обойти все его рубки, отделения, закоулочки, изучить толком это создание будущих, не наступивших еще веков, проникнуться, а уже потом... Но Светлана не хотела терять времени, и так его было слишком много потеряно на «Ратнике». Единственное, что она себе позволила – это выскочить из мыслекресла и подойти поближе к распластанным на черном полу трехглазым монстрам.

Она склонилась над одним из них.

– Вот гадина! – невольно, на полувьвдохе вырвалось из ее губ.

Чужак был отвратителен, омерзителен. И лежал он какой-то странный: не живой и не мертвый, будто огромная, неестественно правдоподобная кукла, андроид с отключенным питанием. Они не сдохли! Значит, они могут прийти в себя, ожить! Этого еще не хватало! Вспомнилось почему-то страшное галофото, черная Земля... и искринки золотые. Екнуло сердце. Жив! Он жив! Он там!

Светлана резко выпрямилась. И вовремя. Цепкая когтистая рука начала подниматься, тянуться к ее горлу. Жуткие нелюдские глазища, напоенные ненавистью, раскрылись. Но почему в них ненависть?! Ведь это же не люди, не существа, это... куклы?! Она успела подумать о ненужном сейчас, лишнем, поразившем ее. Но она подумала и о себе – отпрыгнула назад, буквально упала в кресло. Иван снова спас ее – спас в последний миг, спас лишь памятью о себе, пробудил.

– Убрать! Убрать!! – закричала она вслух, цепенея от ужаса. – Убрать их!!!

Разъяренный, трясущийся то ли от непрошедшей еще слабости, то ли от охватившей его злобы монстр, ринулся к креслу, ударился о незримый барьер, отшатнулся, взревел, заскрежетал непереносимым скрежетом. Острые пятисантиметровые когти рвали воздух, не доставали до лица Светланы совсем немного, руку протянуть. Гадина! Ожившая гадина. А там, за спиной поднимаются еще две таких... гмыхи, хмаги, гнухи – так их звали в «системе», только те были попроще, пожиже и послабее, для внутреннего пользования, а эти... нет, невозможно было смотреть на такую рожу.

Светлана уже прощалась с жизнью, когда в рубку ворвались семь шестилапых насекомовидных киберов. Она сразу и не поняла, что это бортовой «мозг» звездолета исполняет ее волю, вздрогнула. Но когда механические твари сбили с ног всех трех монстров, опутали их клейкой и прочной сетью, поволокли прочь, она вырвалась из пут шока, рассмеялась – нервно, фомко, надрывно. Она хохотала минут пять, не могла остановиться. Владычица! Да, она владычица этого звездолета XXVII-ro века. Он послушен ее воле. И никуда не надо ходить, ее место здесь!

Смех отпустил ее сразу, он оборвался столь же внезапно, как и начался. И она расслабилась, нервное напряжение ушло. И слава Богу! Слишком долго оно копилось в ее теле, в ее мозгу. Хватит! Теперь нельзя упускать судьбы из своих рук.

Она включила полную прозрачность.

И повисла – одна, беззащитная, живая, нежная посреди лютой и безжизненной пустыни черного пространства. Так показалось ей в первый миг. Но тут же вернулось ощущение – не беззащитна! отнюдь не беззащитна! И тогда она тихо и четко произнесла:

– К Земле!

Никто не преследовал ее звездолета. И это одно было чудом. Ушли! Надолго ли? А может, подлинные хозяева кораблей просто отозвали их, чтобы разобраться, выяснить, в чем причина срыва... игры? Нет, какой тут срыв, игра идет по всей Вселенной, три корабля никто не заметит. Впрочем, не надо тешить себя иллюзиями. И нечего ломать голову! Все прояснится, рано или поздно прояснится.

Земля вынырнула из звездного мельтешения черной дырой, провалом. Она почти не отражала солнечного света. Светились звезды. Светилась щербатая Луна. Но Земля не светилась. Погибшая, черная планета!

– Господи, что ж это творится? – не сдержалась Светлана.

Ее вывезли с Земли спеленутую, разъяренную, ничего вокруг не замечающую. Но та Земля была светящейся, голубой, живой. Эта Земля была мертва.

Она висела над планетой и ждала.

Желание ринуться с заоблачных высот вниз, ринуться подобно коршуну – и жечь, убивать, уничтожать нечисть, было неудержимым. Да, именно сейчас, когда на поверхности не осталось ничего живого, доброго, светлого, когда можно было не бояться, что выбивая выползней, попутно перебьешь вдесятеро больше живых людских душ. Мстить! Мстить!! Мстить нежитям!!! Лишь железная сила воли не давала Светлане исполнить это желание немедленно, истово, сладострастно. Не время. Сначала надо идти туда... Зо-лотинки куполов сверкнули Божьим огнем, россыпью звезд, упавших с черного неба на черную мертвую Землю.

И вот тогда она дала команду:

– Вниз!

Свет за тройными рамами окна разлился внезапно, будто уже пришло долгожданное утро после вечной ночи. Иван вскочил на ноги, бросился к выходу из кельи.

Под сводами Храма шла служба. Молящийся люд оглядывался, задирал головы вверх, ничего не понимал. От света отвыкли, свет вызывал изумление. И никто не выказыбал желания выглянуть наружу, разобраться, узнать в чем дело.

Иван шел быстро, почти бежал. На ходу он развернулся, нашел глазами Пресветлый Лик. Размашисто перекрестился. Серые, несущие тепло и добро очи смотрели сейчас только на него, одного. Иди, и да будь благословен! Все верно, без суеты, без спешки, без уныния и сомнений.

– Иду, Господи! – прошептал он.

И размашистым крупным шагом пошел к дверям.

Служитель в черном бежал, семеня и охая, рядышком, пытался удержать очнувшегося от поступка неосмотрительного, опасного. Но Иван лишь кивал на его слова, улыбался.

Когда они распахнули двери, свет почти погас – мерцающие его отблески колыхались в мрачнеющем небе. В мерцании этом, совсем рядом, над нижними ступенями длинной каменной лестницы, ведущей к Храму, висел большой, изъеденный временем и расстояниями, серый шар, усыпанный светящимися зеленоватыми точками.

И надо было по всем канонам и установлениям, по невытравляемой десантной привычке насторожиться, затаиться, спрятаться за толстыми стенами, пока не выяснится, что же это за гость незванный. Но на Ивана будто просветление снизошло. Посланец небес!

Он выскочил наружу и, переступая через тела выползней, направился к шару. Рогатые лежали повсюду, тысячами, обугленные, скрюченные, жалкие и противные. И не один из них не поднимался, не восставал. Они были мертвы. Иван лишь из брезгливости перешагивал через них, не наступал. Плевать! Ему не было сейчас до выползней дела. Он смотрел на шар. Сейчас. Еще немного!

И он не ошибся. От шара большого и обгорелого вдруг отделился шарик маленький, матово блестящий, опустился, раскрылся будто черный покрытый росой бутон. И вышла из него... Иван глазам своим не поверил.

– Света-а-а!!! – закричал он во все горло. Она бросилась ему на шею, своими губами нашла его губы, впилась в них. Лицо ее было мокрое, но Иван не отстранился. Он целовал ее, дышал запахом ее волос, прижимал ее к себе, и все не -мог поверить.

– Живой! – стонала она. – Живой!!

– Ты сбежала с флагмана?! – наконец, чуть ослабив объятия, спросил Иван.

– «Ратник» ушел. А я осталась! – прошептала она, задыхаясь, будто прошагала с десяток верст, не переставая плакать, не отпуская его. – Ты живой, Иван! Значит, они лгали! Все лгали! А я знала... ты живой! Тебя нельзя убить!

Иван молчал, гладил ее по спине, по разметавшимся волосам, пытался успокоить. Но не мог успокоиться сам. Наконец, вспомнил о чем-то ином, вопросил вдруг печально:

– У тебя там, – он показал глазами в сторону шара, – припасы какие-нибудь есть?

– Там ничего нет, – ответила Светлана и уткнулась в его грудь.

– Жаль. Они долго не продержатся!

– Кто это – они?

– В Храме много людей, им нечего есть.

– Мы уйдем ненадолго. Мы вернемся скоро, очень скоро! – истово заверила она, уставившись прямо в его глаза.

– Мы вернемся – и всех этих тварей выжжем подчистую...

За ее спиной вдруг раздалось тихое покашливание и сиплый голос сказал:

– Тут, вроде, и выжигать-то некого! Вон мы с Харом думали поразмяться малость, нечисть подавить, а они поленьями лежат, как из печки!

Иван приподнял голову и увидел грязного, тощего и диковатого на вид Иннокентия Булыгина. Был он в каком-то драном ватнике поверх измятого и грязного скафа, весь увешанный оружием. Рядом сидел на четвереньках и облизывался синим длинным языком оборотень Хар.

На Ивана Кеша смотрел удивленно и недоверчиво.

– Живой... – просипел он неуверенно. Сделал попытку то ли перекреститься, то ли отмахнуться от видения, да так и не поднял руки выше груди.

Иван чуть отстранил Светлану. Хлопнул ладонью Булыгина по плечу.

– Ладно, – добродушно проворчал он, – кто прошлое помянет, тому глаз долой.

– А кто забудет, – дополнил Кеша, – тому оба вон! – И тут же поинтересовался: – Куда ж нам теперь-то? Туда?!

– И указал в сторону Храма.

Иван обернулся. Белая и величественная громадина Храма Христа Спасителя нависала над ними на фоне черной непроглядной ночи. Стоял Храм. Стоял вопреки бесам, нежитям, выползшим из потусторонних миров, вопреки самой преисподней, захватившей Землю в свой черный плен. Вопреки всему! Недоступный! Недосягаемый! Укрывающий ищущих в нем спасения! Обитель Господня на Земле! И не было света над ним. Но Золотые Купола отражали его – сияли нездешним, Небесным Светом. Несокрушимая Твердыня мира Православного, мира Пресветлого и Нетленного!

– Нет, – тихо ответил Иван. – Туда нам еще рано.

И поглядел на Светлану. Она все поняла.

И все вместе, вчетвером, они вошли в черный бутон, искрящийся неземной росой.

Земля. 18-й подантарктический уровень. 7034-я зона умерщвления. 2485-й год.

Глыбища была неподъемной. Не хватало воздуха... да и какой тут, в проклятом подземелье воздух! Глеб зажмурился, уперся ободранным плечом в камень. Больная нога надсадно заныла. Каторга! Ад! Припомнились учебные фильмы, в которых изможденные рабы волокли огромные блоки для фараоновых пирамид. Муки египетские! Но этими рабами, их кровью после тяжкого рабского дня не откармливали всякую гнусь, зародышей чертовых!

Плеть просвистела над ухом, ожгла спину.

– Живей!

Поганые выползни! Похоже, они других слов и не знали. Глеб еле сдержался. Придавить выродка ничего не стоило. Но что толку, Глеб видел, что вытворяли с бунтарями-одиночками. Не приведи, Господь! А главное, даже к ним не приходило облегчение, не забирала их в свои тихие угодья смерть, муки длились бесконечно, не стихая, не прекращаясь ни на миг. Даже с ума не сойдешь, не растворишься в собственном безумии как в нирване, никуда не денешься! Правда, совсем недавно начали появляться голоса... покойный Иван вдруг, ни с того ни с сего заговорил в мозгу... это признак, нехороший признак. А может, и хороший, может, и к лучшему!

Он навалился еще сильнее. И вдруг почувствовал, что глыбища ушла из-под плеча, сорвалась, покатилась. Подпрыгнула на чем-то... рухнула в провал.

Глеб скривился. На чем-то! Теперь он видел, не на чем-то, а на ком-то – она придавила такого же голого и бритоголового, как и он сам. Придавила основательно – остался кровавый мешок с костями. Подходить нельзя. Да и незачем. Сутки-другие несчастный помучается, потом встанет, опять будет упираться, камни волочь, его жизнь не оборвется, кости срастутся, мясо нарастет... сегодня на откорм его не поведут, из него и так все вытекло. За что же муки такие?! Глеб, будто ища ответа на свой вопрос, задрал голову к высоким мрачным сводам огромной пещеры... И обомлел. Сверху почти бесшумно и как-то неестественно медленно падал здоровенный камень, прямо на него. Реакция бывшего десантника выручила, он успел отскочить в сторону. Но вслед за первым полетел второй, третий, четвертый... посыпалась дождем всякая дрянь: песок, мелкие камушки, липкая грязь, пыль, труха. Совсем рядом придавило рогатого выползня. Он корчил гнусные рожи, хрипел, истекал зеленой жижей, царапал глину когтями, но не мог вылезти из-под плоской черной глыбищи. Двое голых и бритоголовых подскочили к нему, принялись бить камнями по голове.

– Получай, тварь! За все!! Гадина!!!

Глеб огляделся. И увидал, что примерно то же творилось по всей пещере – уцелевшие, неискалеченные рабы гонялись за сатаноидами, валили их, били, терзали, разрывали на куски, раздирали в клочья. Это была какая-то вакханалия мщения.

Обвал почти прекратился. Наверху зияла огромная черная дыра, и в дыру эту медленно опускались два черных шара – мягко, неспешно, будто на веревочке. Вот теперь Глеб уверился окончательно – он спятил, не выдержал мучений. А это все самые настоящие галлюцинации, ибо ничто в подземельях адских не меняется и измениться не может, это у него в мозгу «перемены»! И все же накопившаяся злость, ненависть к рогатым бросила его в гущу побоища. Успеть! Добить хотя бы одного! Не то не достанется!

Он дорвался до одного из выползней, ухватил его сразу за оба рога, резким движением с переворотом вывернул шею, сорвал башку, размахнулся и зашвырнул ее в провал. Тело терзали другие – рвали, грызли, били, втаптывали в грязь. Нет, это не галлюцинации. Не наваждения!

Глеб снова задрал голову – шары были совсем низко. Вот сейчас из них выскочат вертухаи-выползни, карательный отряд. Тогда держись!

– Эй, люди! – заорал вдруг кто-то совсем радом. -Вонони-и!!!

Глеб обернулся в сторону оравшего – и увидал, как изо всех щелей и расщелин лезут рогатоголовые с плетьми, с баграми, с длинными палками, усеянными острыми шипами. Их было много, не сосчитать. И это наставал конец разгулу, минутной свободе.

– Ну, нет, суки! – прохрипел Глеб.

И поднял увесистый булыжник. Будь что будет! Но он станет драться до конца, пока хватит сил. Не возьмешь!

В выползней полетел град каменьев. Но остановить их было невозможно, страшная орда шла, лезла, ползла усмирять восставших.

И тогда раскрылись опустившиеся шары. Сердце у Глеба сжалось, когда из них полезли шестилапые уродливые существа. Только их еще не хватало! Своими покрытиями, то ли металлическими, то ли хитиновыми, эти твари напоминали насекомых. Да и выпуклые черные глаза на выпуклых лбах, длинные тонкие членистые конечности усиливали это сходство. Глеб не сразу сообразил кто это... но сообразил, дошло – киберы! это не живые существа! и даже не биоробы! Таких в подземном аду он не видал ни разу. Откуда они?

– Бей их! Обходят сзади!! – орали совершенно обезумевшие люди. – Не подпускай, гадов!!!

И камни полетели в шестилапых. Полетели, не причиняя ни малейшего вреда – они их с легкостью отбивали, даже не останавливаясь, не умеряя своего бега. И когда первые бритоголовые уже приготовились к неминуемому и страшному наказанию, когда шестилапые их настигли, произошло странное: эти уроды прыжками и скачками, не задевая ни единого, пронеслись над голыми черепами, перемахнули через пропасть и завал и набросились на выползней, до которых оставались считанные десятки метров. Много чего повидал Глеб за свою многотрудную жизнь, но эдакого не видывал. Шестилапые с такой резвостью косили их мучителей, что самих конечностей не было видно – головы не успевали взлетать и падать над телами выползней, как их настигали все новые удары, превращая кости в крошево, мясо в лоскуты. Это была невообразимая и дикая мясорубка. Один шестилапый врезался в гущу сатаноидов и оставлял после себя через полминуты кровавый булькающий фарш.

– Во дают! – восхитился кто-то из оцепеневших людей. – Кроши их! Молодцы, ребятки!

А Глеб все пытался сосчитать, сколько же шестилапых вылезло из шаров? И не мог. Их было не больше дюжины, но они сновали стремительными и неуловимыми муравьями, огромными и беспощадными муравьями-убийцами вдоль стен пещеры, не пропуская ни одной дыры, изничтожая некогда грозных, а теперь жалких и бессильных выползней..

Глеб так и не сосчитал их. Не успел. Один из таких муравьев подскочил к нему сзади, бесцеремонно опрокинул себе на спину и помчался к шарам. Испугаться Глеб тоже не успел. Все произошло необычайно быстро. Подземный ад исчез. А в шаре было темно. Но обшивка под ногами подрагивала, значит, они двигались. Куда? Хуже, чем было, не будет! Глеб как-то сразу размяк, напряжение спало. Он прекрасно знал, надеяться не на что, не осталось на Земле никого, кто мог бы помочь, выручить. А в чудеса Глеб Сизов, бывший космодесантник-смертник, боевой генерал-лейтенант, командир альфа-корпуса специального назначения, бывший заместитель Верховного Главнокомандующего, а ныне бесправный раб, каторжник мрачных подземелий, не верил.

Но чудо свершилось.

В глаза ударил неяркий зеленоватый свет. Гибкие и сильные лапы пихнули в спину, выперли из шара в довольно-таки большое помещение со сферическим потолком и внушительным креслом посредине. В кресле сидела Светлана, Глеб сразу ее узнал и невольно прикрылся ладонями, замер. По бокам от нее стояли двое и еще какое-то чучело.

– Хоро-ош! – сипато протянул Иннокентий Булыгин. И подошел ближе, скинул с плеч мешок, порылся в нем, вытащил какую-то драную хламиду, бросил ее Глебу. Толь– ко после этого приобнял его и похлопал по спине.

– Откуда вы? – ошарашенно спросил Глеб.

– С того света, – пояснил Кеша и кивнул на замершего у кресла Ивана, – а мы с Харом здешние, тутошние, с Земли.

Оборотень Хар, мягко ступая, подобрался поближе, лизнул шершавым синим языком Глебово колено и заскулил.

Иван стоял, не шевелился, живой и невредимый, и за плечом у него тоже висел какой-то странный вытянутый мешок, Глеб узнал – знаменитая Гугова торба, выкраденная с каких-то спецкораблей и напичканная всякой всячиной. Почему-то бросалось в глаза не главное, а именно это, ерунда всякая. О главном не хотелось думать... ведь Иван умер самым настоящим образом! Его не накачивали всякой дрянью, не держали под гнетом инфернополей. Он не мог ожить подобно выползню рогатому, подобно человекообразной биомассе.

Глеб потряс головой. Потом протер воспаленные глаза.

И свалился с ног, свалился под гнетом навалившейся смертельной усталости, свалился без чувств.

Иннокентий Булыгин торопливо расстегнул набедренный медблок скафа, вытащил полиинъектор, нагнулся над лежащим. Но Иван остановил его.

– Не суетись, Кеша, – сказал он, – ему надо просто выспаться.

Кеша пожал плечами. Потом подхватил бесчувственное тело под мышки, отволок по мягкому ворсистому полу к выпирающим из стен овальным стойкам-полуколоннам, прикрыл хламидой.

– Пускай продрыхнется малость, – согласился он. Кеша пообвыкся на корабле за последние сутки. И рвался в бой. Корабль был чудо, никакая десантная капсула, даже самой последней сверхзасекреченной модели не могла сравниться с ним. Да плюс несколько шаров-ботов. Да эти муравьи лупоглазые, шестиногие! У Кеши прямо-таки руки чесались... если так можно было сказать о его биопротезах.

Светлана включила экраны. И они снова увидели, что творилось там, на глубине в шестнадцать километров под расплавленной металлокерамической твердыней бывшего подантарктического дворца Синклита. А творилось в пещере, озаряемой багряными отсветами, то же самое, но уже не столь грандиозное, – там добивали последних рогатых.

– Ты гляди, куда залез! – восхитился Кеша, узрев выползня, вскарабкавшегося по корявым каменным стенам под мрачные своды.

Но любоваться долго не пришлось. Шестиногий кибер мигом взлетел по отвесной круче, рассек рогатого на две половинки, да и сбросил обе прямо в провал, в неведомые глубины.

Голые изможденные люди обнимались, орали, хлопали в ладоши. Они торжествовали свою призрачную и кратковременную победу, они были в угаре, в беспамятстве. Они не ожидали такого праздника на своей гиблой улице!

– Что будет с ними? – нервно спросила Светлана. – Стоит убрать киберов и эта нечисть поползет снова!

– Поползет, – мрачно согласился Иван. Он давно понял, что с одним звездолетом, даже таким мощным и совершенным они ничего не смогут выправить на Земле. Облет планеты, зондирование, радарно-щуповое просвечивание показали: подземельям нет числа, нет начала и конца, они под поверхностью на всех уровнях, на всех глубинах, иногда десятками ярусов друг над другом, в них томятся в ужасающих страданиях не сотни и не тысячи

– миллиарды землян. И в то же время рогатая нечисть клонируется стремительно, по мере ее убывания, по мере ее уничтожения, выползней становится все больше. Но и это не самое главное... Иван, когда узнал полную правду, окаменел от ужаса, от бессилия и невозможности помочь собратьям в заточении – большинство землян пребывало в состоянии полужизни-полусмерти, их тела, их мозги постоянно, пере-крестно пронизывались силовыми линиями мощнейших инфернополей, они сами жили в основном только при подпитке этими полями. И потому просто вырвать их из кромешного ада, означало убить их. Глебу повезло. Они прощупали его прежде, чем поднимать наверх – он был еще жив для жизни без дьявольских полей. Но таких оставались единицы. И можно было бы махнуть рукой на прочих, на миллиарды... что с них взять, мертвяки, трупы и полутрупы! Но пока еще они оставались в большинстве своем носителями душ. Бессмертных душ, взятых в полон вместе с плотью, смертной и грешной! Дьявольские отродья не смогли их погубить. Но с каждым днем становилось все меньше душ светлых, принадлежащих Всевышнему, и все больше душ черных, служащих дьяволу – не зримый, не вещественный мрак проистекал на Землю.

– И плевать, что поползет, – вдруг мрачно изрек Кеша,

– будем давить до последнего, пока сами не сдохнем!

– Он чуть помолчал, а потом горестно вздохнул: – Эх, Гута с нами нету, кореша забубенного, он бы не стал нюни разводить!

Хар поглядел на Кешу приданными глазами. И вдруг встал на задние лапы. Заговорил.

– Королева хочет, чтобы я шел туда!

– Какая еще королева, – не поняла Светлана. – Это что...

Иван остановил ее взглядом. Он давно догадывался, что У оборотня есть связь с гиргейской владычицей океанских глубин. Хару нельзя было мешать, Фриада ничего не делала просто так, Фриада была полутроггом, а не человеком.

– Хар дело говорит, – поддержал оборотня Иннокентий Булыгин. Он хорошо знал свою «зангезейскую борзую», зря языком молоть не станет. – И я с ним пойду...

– Нет! – Хар смотрел сейчас только на Светлану. Она была в кресле. Она правила балом.

– Хорошо. Иди!

Отверстие в стояке-полуколонне разверзлось неожиданно. И Хар прошествовал к нему на двух конечностях, как и подобало разумному существу, хотя и инопланетному. Через миг он исчез из видимости, как исчезла и сама дыра, не оставив даже крохотных следов в обшивке.

Глеб Сизов спал. Кеша подошел к нему, тихо, незаметно, воспользовавшись тем, что Иван пристально смотрел на экраны, и вкатил в голое плечо несколько доз из инъектора, не помешает. Глеб вздрогнул, но не проснулся.

А на экранах муравьи-киберы выползали из дыр, щелей и расщелин. Дело они свое сделали. А раз программа заданная отработана, пора и на место, в черную капсулу шара-бота. Дрожащие, беснующиеся, обезумевшие от привалившего счастья узники подземелья пропускали шестилапых уродцев почтительно, с уважением, расступаясь и умеряя вопли. А в глазах у них начинал появляться страх. Уходят... бросают на произвол судьбы, на произвол дьявольским отродьям! Ведь те придут, выползут из потаенных дыр, забьют плетьми, запытают! Постепенно восторг сменялся ужасом.

Люди сбивались все плотнее, жались друг к дружке, цепенели.

– Мать моя! – не выдержал Кеша. Мутная слезинка покатилась из воспаленного глаза по щеке, застряла в густой, давно не стриженной сивой бородище – некогда было на кладбище-то бриться. – Гад я! И сволочь! Вот так же людей бросал на каторге поганой, на Гиргее проклятущей – бил вертухаев по всем зонам, давил сук, а людей-то потом оставлял... Падла я! Ведь они на меня точно так же глядели... А я думал – геро-ой! лихой малый! А они плакали вслед, рыдали, материли сквозь слезы, камни бросали. А потом их огнем жгли за меня, током, гады, трясли, распинали живьем! А это меня надо было жечь-то и гвоздьми пробивать! Вот и сейчас, повторяется...

– Заткнись! – неожиданно резко, не по-женски выкрикнула Светлана. И так поглядела на Кешу, что тот опустил глаза, растерялся.

А Иван подумал – точно, не врет Булыгин, повторяется все, только в стократ страшнее, не с отдельными изгоями общества, не с несчастными повторяется, не с судьбою позабытыми, а со всеми, с миллиардами тех, кто и ведать не ведал и знать не хотел о муках и страданиях изгоев. Это жизнь, чудовищная непостижимая жизнь! И он, Иван, для того и послан в мир этот, чтобы разобраться наконец с ним! Это он – длань Господня... Так чего ж он стоит, чего ж медлит?! Очищение. Он не прошел еще круги очищения. Но ему никто толком и не сказал, что это такое и с чем его едят. Но спокойно. Не надо суетиться. Не надо дергаться!

– Вот он, родимый! – просипел Кеша, узрев на экран& оборотня и выходя из прострации.

Хар выпрыгнул из черного «бутона» облезлой драной псиной, у которой брюхо к хребту приросло. И, ни на кого не обращая внимания, бросился к провалу. Только его и видали – мелькнул облезлый хвост, и пропал.

Но не тут-то было. От слежки щупов XXVII-ro века не скроешься. Экраны вдруг померкли, налились синевой, потом позеленели, и все увидели, как в ледяных подантаркти-ческих глубинах, за многие километры от поверхностных наросших за год льдов, плывет, стремительно перебирая мерцающими крылами-плавниками, вовсе не «зангезейская борзая» в красивом ошейнике, подаренном Таекой, а натуральный гиргейский оборотень – страшный, отвратительный и вместе с тем величавый.

– Во дает, Харушка, – прослезился Кеша. И присел перед экраном на корточки. Весь его боевой запал куда-то пропал.

Но плыл оборотень недолго. Неведомо каким нюхом он нащупал в накатившей на него ледяной стене проход, просочился в промежуточный фильтр, потом в другой... и вывалился в лиловую, поросшую шевелящимися полипами утробу. Именно утробу, потому что иначе эту полость во льдах назвать было нельзя – не зал, не помещение, не каюта, не рубка, а именно утроба. Вывалился он в нее каким-то жутким и омерзительным уродом, гибридом облезлой борзой, оборотня и еще чего-то гадкого. Раздулся шаром, забился в судорогах, задергался. Затрясло его будто в лихорадке, заколотило, забило. И вырвало с мучительным кашлем и хрипом каким-то круглым, подрагивающим сгустком – будто само брюхо вывернуло наизнанку.

– Вот они! – прошептала Светлана. Вытянула руку. Только сейчас стали видны, высветившиеся в утробе студенистые гадины со множеством извивающихся щупальцев. Их было не больше трех десятков. Но казалось, что их сотни, тысячи... они переливались, набухали, опадали, змеились, наползали друг на друга, и выжидательно пялились выпученными глазищами без зрачков.

– Мало я их бил. Мало! – сделал вывод Кеша. А Хар в тот же миг змеей выскользнул наружу, пропал в зеленой пучине. Щупы упустили его, вернувшись в утробу. Ибо главное происходило там. Дрожащий сгусток раздувался на глазах, становясь все больше и больше, и наконец лопнул. Дальнейшее походило на кошмарный сон. Из лопнувшего сгустка вырвались наружу вертлявые, бешено вьющиеся вокруг собственной оси крохотные копии студенистых гадин. Они были переполнены какой-то чудовищной, несдерживаемой энергией, и они сами росли, раздувались, они были уже размером с детеныша кальмара, когда первый, самый отчаянный с оглушительным визгом ринулся на офомную гадину, впился ей в студенистую полупрозрачную голову своим кривым хищным клювом, разодрал ме-дузьи внутренности и цепкими щупальцами выдрал из мозга чудовища крохотного извивающегося червячка с кровавыми злющими глазенками. Они тут же упали вниз, в слизистую мякоть утробы. Схватка была закончена – червячок дернулся последний раз, вытянулся напряженной трясущейся стрелкой, и обмяк с прогрызенной головкой, выдавленными потухшими глазками. Но не успело свершиться это действо, как примеру маленького смельчака последовали и прочие. Они вгрызались в головы, в мозги студенистых гадин с беспощадной алчью, будто их всю жизнь держали голодными псами на цепи, они вырывали червей, убивали их без малейшего снисхождения. И смотреть на это было страшно.

Иван щурил глаза. Чудовища пожрут чудовищ! Откуда это, почему вдруг припомнилось? Он поглядывал на Кешу, и тот смущенно улыбался, только они вдвоем знали, что происходило. Трогги! Это трогги-убийцы! Миллиарды лет в борьбе за выживание. И всегда верх, всегда победа! Им нет равных, потому что они перерождаются во врага своего, удесятеряя силу и ярость завоевателя-чужака. Земляне чудом избежали трагической участи. Фриада разобралась, что к чему... Фриада сама была получеловеком. И-эх, из огня да в полымя!

– Теперь на этой зоне будет тихо, – послышалось из-за спины.

Иван обернулся.

Хар смотрел на него преданными глазами. Он был сейчас больше похож на измочаленного, выжатого как лимон бродягу бездомного, чем на зангезейскую борзую, только вислый и драный хвост болтался между ног да клочья длинной бороды больше походили на шерсть. И все же Хар оставался Харом.

– На этой зоне, едрит твою! – проворчал Кеша. Теперь и он начинал понимать, что извести нечисть вчистую лихими налетами и резней не удастся.

Светлана молча глядела на мужа, бывшего Правителя, Верховного, и в глазах ее стыла невысказанная тоска, перемешенная с мольбой– бежать! бежать!! бежать отсюда!!!

Иван покачал головой. До него наконец-то дошло, что первый круг очищения он пройдет не раньше, чем вызволит из адского плена и тьмы всех своих близких, всех, кто верил ему, пошел за ним, и поплатился за это... За это?! Нет, поплатились они все совсем за другое – за беспечность свою и... простоту. Простота хуже воровства! Так говаривал ему Гук Хлодрик Буйный.

– Ну ладно, хватит психовать! – просипел с огромным усилием Кеша. – Мы тут философию разводим, а там в Храме с голоду пухнут. Надо жратву искать, Иван. Ведь остались же какие-то склады, стратегические запасы?!

– Нет, – Иван как ушат холодной воды вылил на ветерана и беглого каторжника, – не осталось никаких складов, все уничтожено. На кораблях были припасы, но их не хватит на беженцев. Больше ничего на Земле нет.

Кеша сник, съежился. Виновато поглядел на Хара. Тот был спокоен и совсем не обижен тем, что его подвигам не придали особого значения. Это все неважно, главное, чтобы королева была довольна – пока она довольна им, он жив, идет подпитка по внепространственной связующей нити. Ежели она забудет про него... что ж, никто не обещает рожденным в пучинах гиргейских вод райских кущ и вечной жизни. Хар был готов ко всему.

Созвездие Алой Розы. Армагедон. Левая спираль. Время утраченных надежд.

Непостижимо-огромный и уродливо-хищный базовый звездолет-носитель Системы неуклюже вынырнул из гиблого омута подпространства в ста сорока тысячах верст от пылающего белым неистовым огнем Армагедона. Таких звезд во Вселенной надо было поискать. Миллионы солнц слились в бушующем белом гиганте, сплелись с миллиардами раскаленных, извергающих термоядерные языки пламени сверхновых. Вокруг Армагедона по безумным орбитам сновали отнюдь не холодные планеты, но исполинские звезды меньшей величины. И все вместе это было водоворотом осатаневшего огня, убийственным капканом для зазевавшегося путника в Мироздании.

Дил Бронкс вывернул из последних сил. Звездолет взревел двумя тысячами извергающих собственные гравиполя двигателей. Рванул. И выкарабкался из лап всеуничтожаю-щего притяжения гиганта.

– Будь все проклято! – зарычал Дил, теряя сознание и проваливаясь в черноту.

Он уже в седьмой раз выходил из подпространства. И все в разных местах. Он не мог освоить управления этой громадиной, никак не мог, его выбрасывало совсем не там, куда он стремился, куда рвалась его страдающая, больная душа. На первый раз его вообще вышвырнуло в какую-то беззвездную пустоту вне галактик и метагалактик. Он и не знал, что такое бывает – он, старый космический волк, десантник-смертник. И тогда пришлось вновь нырять в омут неизвестности. Второе всплытие было удачней. Системного монстра выбросило возле Гадры, старой знакомой планеты

– почти родной. Слезы накатили горючие и светлые. Но Дил не стал предаваться воспоминаниям. Он втиснулся в самый малый шлюп, пошел вниз. Но уже на подлете понял

– нет никакой Гадры, все зря, все напрасно. В унынии он сел на поверхность. Вышел. И замер. Где буйство красок? Где великолепные, смертельно опасные джунгли?! Где сказочный гадрианский мир?! Три часа он бродил среди обугленных стволов, топтал выжженную черную траву, переступал через скрюченные трупы звероноидов. Эти несчастные полуразумные аборигены Гадры не казались сейчас опасными, страшными, напротив, в их нелепых и жалких позах было что-то трогательное, детское. Их убивали врасплох, беспощадно! Дилу было тяжело идти – разбитые, стоптанные ноги гудели, все время ныла левая рука, оторванная по локоть, ныла невыносимо, в кисти и пальцах, которых не было. Но Дил Бронкс терпел. Он должен был видеть все. Развороченные деревья, в чьих необъятных внутренностях жили звероноиды, полудеревья-полуживотные, в симбиозе с которыми находились эти алчные и простоватые дети природы, были мертвы. Пурпурные полуживые джунгли Гадры! Сиреневые стены зарослей до небес! Лишайни-ки-трупоеды! Где они, где все это?! Планета была пуста. Дил пролетел над полюсами, дважды прошелся на шлюпе вдоль экватора. Безжизненная изуродованная суша... Прочь! Прочь отсюда!

Еще трижды его выносило возле земных колоний, забрасывало к призрачной Сельме, потом к семиярусному искусственному Родосу, молодежному вселенскому лагерю, и даже к позабытому всеми, затерянному наотшибе Мироздания Цветущему Шару, планете-труженице, дарившей роду людскому сыновей и дочерей будто из прежних добрых и полусказочных времен вышедших. Лучше бы ему было не видеть этих колоний. Разоренные, опустошенные, выжженные. Ни единой живой души. Зато везде – изуродованные, истерзанные тела, безобразные, выпотрошенные трупы. Разрушенные города и села, разгромленные космодромы... Вторжение! Какой-то неумолимый рок. Непостижимость! Лишь два или три раза ему попадались под ноги останки трехглазых, неузнаваемо изуродованных, полусожженных. Но он и без этих останков знал, чьих рук дело. Он сам не ощущал в себе жизни. Он был мертв и холоден. И лишь жажда мести, гнетущая, неутолимая, страшная, вела его вперед по безжизненным мирам. Теперь он был силен. И он мог мстить извергам! Мог убивать их! Надо было лишь настигнуть этих нелюдей.

На пятый раз он всплыл, чуть не протаранив длинным и острым носом известный на всю Вселенную астероид Ыр-зорг. Это был единственный реликт, переживший Большой Взрыв, мало того, сам астероид был живым и живородящим существом, неразумным, темным, бессмертным, не ощущающим себя, но живым. Таких больше не было нигде... Но сейчас Ырзорг был мертв. Обвисшая серая туша огромных размеров истекла заледеневшей сумрачно поблескивающей в вечной ночи кровью. Глубокие раны дырявили тушу в шахматном порядке. Изверги Иной Вселенной убили Ыр–зорга походя, развлекаясь. Дил страдал, сжимал кулаки, но ничего поделать не мог. Перед глазами стояло совсем иное – искаженное болью и ужасом лицо Таеки, его маленькой, нежной, верной, строгой и ревнивой, бесконечно любимой им Таеки.

На шестой раз он чуть не настиг пару странных серебристых шаров, перемещавшихся именно парой, не разбегавшихся и не сходящихся, будто состыкованных друг с другом жесткой мачтой. Ничего не вышло. Оба канули в подпространство.

И вот опять невезение!

Очнулся Дил Бронкс лишь на вторые сутки. Долго не мог понять, где находится, словно мозги напрочь отшибло. Потом все сразу вспомнил: как прорвался к Первозургу, воспользовавшись Ивановым кодом, как с налету взял того за глотку, вытребовал ретранс, координаты точного выходного люка-шлюза в Системе – это было непросто, Первозург сам заимел таковой, чуть не свернув своей бессмертной шеи, заплатив за малый сквозной канал чудовищную цену. Он тогда долго мытарил Дила Бронса, просвечивал насквозь, проверял. И стоило бы Дилу хоть на малую толику отступить, ослабеть духом, растеряться, спасовать, не видать бы ему Системы как своих ушей! Помог и обрывок цепи, точнее, одно-единственное уцелевшее звено той самой цепи, которой Иван давным-давно задушил на одном из Харха-нов, а может, и в самом Меж-арха-анье, вертухая-охранни-ка, трехглазого гада. Первозург сразу проникся... И вот тогда только Дил понял, с кем он имел дело. Сихан Раджикра-ви, не моргнув глазом, мог отправить его к праотцам, с самого начала – Дил шел по лезвию бритвы. Но он прошел. Он выиграл. И он проник в Невидимый Спектр, процедился по капле в связующие Мироздание хрустально-ледяные нити незримых структур. Он вошел в Систему. Вошел всего на один час, без возвратника, без надежды, желая лишь мстить. В лютом бою уже внутри звездолета он потерял руку и остатки зубов, получил такие травмы, которые увели бы на тот свет любого другого. А он выстоял, выдюжил. Он сжег половину эскадры. Он ринулся в последний бой, желая погибнуть. И только тогда защитные поля Системы вышвырнули обезумевший звездолет прочь. Вышвырнули как нашкодившего щенка!

Позже до Дила Бронкса, разучившегося улыбаться Дила Бронкса, дошло – они, выродки Системы, играли с ним. И он так великолепно подыграл в этой игре, что куда там! Какой интерес все время убивать и гонять по Вселенной немощных, не способных к серьезному сопротивлению. И вдруг такой подарок! Дил рвал на себе остатки седых волос.

Ничего, они еще узнают его! Они ответят за все, и им будет не до игрищ!

Каким же наивным олухом он был пять-шесть лет назад! Иван все нервничал, пытался докричаться до него, поделиться болью... а он хихикал да вертел пальцем у виска – какая еще там Чужая Вселенная! какие негуманоиды! Тогда он искренне верил, что Иван малость спятил от перенапряжения, ничего не поделаешь, многих поисковиков-смертников поджидала такая участь, не всякая психика выдержит безумной смены реальностей. Дил жалел Ивана, сочувственно кивал... и не верил. Так было. А теперь некому верить и некому не верить, все утряслось, никого не осталось – за считанные годы! И теперь все чокнутые. И он сам в первую очередь!

Белый пылающий гигант бушевал и ярился за кормой чудовищного звездолета. Но уже ничего не мог поделать, корабль вырвался из пут его притяжения, унося всю свою громадину-платформу с тремя тысячами орудийно-ракетных шахт, двенадцатью гигантскими энергоагрегатами, четырьмя сверхмощными установками полевого подавления, сотнями излучателей и бессчетным количеством глубинных торпед, ракетос нарядов, плазменных гипербомб и прочего смертоносного оружия. Шестьдесят шесть боевых шаров висели в гравитационных пазах платформы, две сотни малых боевых капсул... было и еще что-то, Дил пока не мог разобраться, что именно – не хватало опыта и знаний. Звездолет был заблокирован. Дила спасло одно – он вошел в эту махину тропой избранных, через особый «фильтр». Он вошел в него благодаря ретрансу, а стало быть, и Первозургу, – прямо из Невидимого спектра. Он успел ворваться в рубку управления, перекалечив дюжину трехглазых – и все же блокировка сработала, рубка со всеми прилежащими отсеками замкнулась. И опять он не оплошал – успел в отчаянном последнем прыжке, с уже оторванной рукой выбить почти из самого кресла мыслеуправления садящуюся в нее трясущуюся полупрозрачную гадину. Дил Бронкс был основательным человеком, он основательно готовился к этой операции. И потому даже в одной руке, облаченной в гравиперчатку, у него было достаточно сил, чтобы раздавить скользкий и мягкий череп отвратительной твари. Истекающий кровью, полуживой, с рвущимся из груди сердцем °н рухнул в кресло. И оно приняло его, замкнулось, защищая ото всего мира. Двое суток Дил Бронкс зализывал раны и одновременно гонял по всему звездолету трехглазых – гонял беспощадно, истребляя их без малейшей жалости. Подлинные хозяева Системы сослужили ему добрую службу – подстраховывая себя, а может, и по иным причинам, они держали на кораблях своих верных псов, тупых, безмозглых, обезличенных киберов-убийц. Дил хорошо разбирался в подобных штуковинах, Дубль-Биг тоже был напичкан разными премудростями и всякой всячиной. Но его и близко нельзя было поставить с этим чудо-кораблем. Ради интереса Дил приказал одному из киберов на его глазах разобрать, что называется по винтикам, другого. И тот выполнил его команду. Но ни черта Дил не понял – кибер последовательно расчленялся на крупные гранулы, потом мелкие, потом еще мельче... ни до чего докопаться было невозможно. И Дил плюнул.

Если бы его не вышвырнули из Системы, добром бы он не ушел. Но ничего! Он и здесь не даст им покоя! Он найдет тех, кто убил его Таеку... и он собственными зубами будет рвать их. Рвать в клочья!

Армагедон удалялся, беснуясь и выбрасывая вслед огненные лапы протуберанцев. Он был еще велик и грозен, он занимал четверть заднего обзорного экрана. Но нос корабля нацеливался на Млечный Путь. Дилу надоело играть в прятки. Хватит нырять в подпространство, не зная, где вынырнешь, где всплывешь. Надо разогнаться как следует и по всем правилам Вселенской Столбовой дороги войти в Осевое измерение. И к Земле! Все равно они придут туда, рано или поздно придут!

Он собирался довериться бортовому «мозгу», вздремнуть часок-другой до встречи с Малиновым барьером. Но внимание его привлекла выплывшая из пустоты пространства серая пылинка, на глазах превращающаяся в нечто большее, знакомое очертаниями. Не прошло и трех минут, как Дил в полнейшем изумлении разинул рот. Влекомый притяжением Армагедона, прямо на него из глубин космоса несся серийный базовый флагман земного флота – он шел без бортовых огней, без маяков, без защитных полей, будто груда мертвого железа, будто один из триллионов безымянных астероидов, болтающихся в черной пропасти.

– Остановить! – приказал Дил Бронкс.

И к горлу его подкатил ком. Он узнал корабль, узнал, еще прежде, чем высветилась в ослепительных лучах Армагедона рельефная титановая надпись на борту. «Ратник»! Этого не могло быть! Флагман стоял на приколе, в Солнечной системе! Он сам, Дил Бронкс, был недавно его невольным гостем, совсем недавно... когда еще жила на белом свете Таека! Теперь нет ни Таеки, ни белого света. Зато объявился флагман.

Он падал прямо в огнедышащую пасть белого гиганта. Еще двадцать, от силы тридцать часов – и он сгорит в термоядерном пекле этой чудовищной звезды. Нет!

Звездолет Системы вздрогнул, чуть замедлил ход, раскидывая гравитационную тормозную подушку. И мягкими незримыми клешнями силовых полей притянул к себе «Ратника». Огромный, сверхмощный земной флагман, гроза Вселенной и исполин, послушно замер, опустился мертвой птицей на черную бескрайнюю платформу, способную принять еще с десяток таких исполинов. И Дил воочию увидел – «Ратник» гол, безоружен! он расстрелял весь свой боезапас, вчистую! и потому выглядит как-то непривычно мирно и жалко. Дил начинал понимать, что произошло. И все же лучше один раз увидеть.

Малый бот поднес его к приемному шлюзу флагмана. Дальше Дил шел сам. Он шел долго, перебираясь сквозь рваные дыры из одного пустого и мертвого отсека в другой. Ноги несли его в эвакуационные трюмы. После тройного внешнего слоя дыр становилось меньше. Фильтрационные приемники работали. И Дил без промедления проник в кормовой отсек.

Лучше бы он туда не попадал! Первый же коридор-тру-бовод был завален полуразложившимися истерзанными телами. Они лежали в разных позах – безголовые, безногие, безрукие, выпотрошенные. И рядом валялись скалящиеся в предсмертной агонии головы, оторванные кисти, ладони. Дил брел по щиколотку в вязкой жиже и скрипел остатками выбитых зубов. Он кричал, размахивал руками, в надежде, что хоть кто-то уцелел, хоть кто-то откликнется, подаст знак. Но мощный фонарь скафа вырывал из темени лишь безнадежно мертвых – жуткие, страшные останки жертв разыгравшейся здесь кровавой вакханалии.

– Ничего, ничего, – шептал Дил Бронкс, успокаивая себя, – им всем повезло, им всем очень повезло – их просто убили, убили их тела, зато души их в раю, на небесах, они отмучились и все для них позади. И душа Таеки тоже на небесах, она отдыхает там сейчас после земного ада, ей хорошо. Иван правильно говорил, жалеть придется лишь о погубленных душах. А этим повезло, им повезло... погубленные на Земле, на других планетах. Эти ушли на небо – на то, настоящее, светлое Небо! Ничего, ничего...

Через четыре шлюза из переплетений трубоводов он пробрался в трюм. И не сразу понял, что там происходило совсем недавно. Разум отказывался понимать. Тысячи издырявленных, изгрызенных тел висели вниз головами, висели связками, пучками и по одному, висели на тонких прозрачных нитях, исходящих из обшивки верхних переборок трюма – гравиполы действовали, и был еще пока верх и низ, но это не имело никакого значения. Десятки тысяч зверски замученных – без разбору: дети, младенцы, старухи, мужчины, беременные с разодранными животами, старики с вырванными челюстями, раздавленные, расколотые черепа, сплющенные головы, выколотые и выдранные глаза, языки уши, носы... – здесь свирепствовала целая армия беспощадных садистов! Дил замотал головой в бессильной ярости. Сволочи! Гады! Выродки! Да, именно выродки! Эти несчастные ничего не знали и не узнали даже перед своей страшной смертью. А правда была невыносима. Они все умерли в ужасающих страданиях только потому, что сами породили выродков, взявших власть над ними, сбежавших от них и тешащих теперь свою леденеющую старческую кровь в сатанинских кровавых оргиях, услаждающих свою телесную немощь всевластием над телами людскими... Похотливые, алчные выродки! Мразь, властвовавшая над родом человеческим жестоко, всесильно, люто и довластво-вавшаяся до логического своего завершения – завершения истреблением всех и повсюду. Издыхающая власть убивала подвластных!

Ослепительный луч выхватывал из тьмы все новые и новые уродливые трупы, разлагающиеся тела. Но не было ни единого выжившего. Ни вздох, ни стон не нарушали жуткой, гнетущей тишины.

Дил выбрался из трюма. Замер у винтового люка-переходника. Отсюда через систему сквозных лифтов-капсул можно было попасть в прочие трюмы и жилые отсеки. Но он не пошел туда. Он знал – и там царит тишина, и там скалятся, висят, лежат, гниют неупокоенные останки землян. Беспечных, закланных на бойне землян. Он уже хотел покинуть мертвый корабль, когда вспомнил про Светлану. Она должна быть здесь! И боль резанула его тупым ножом по сердцу. Здесь! Где-то возле адмиральской каюты, роскошной и величественной. Значит, надо идти туда.

– Ничего, ничего... – как заведенный бормотал Дил Бронкс, – им просто повезло! они все спаслись! и ушли на

Небо!

Он добрел до скоростных капсул. Влез в одну. И по витой полой нити понесся в носовые отсеки. Механизмы корабля и автоматика еще жили, доживали последние свои денечки. Но ни в одной шахте не было ни единой ракеты... Они бились до последнего! Они не сдались на волю победителя. Они дрались!

Роскошные белые двери с золотой инкрустацией, двери в каюту адмирала были наполовину выломаны, забрызганы черной запекшейся кровью. Трупы лежали вповалку. Здесь их было особенно много, видно, обезумевшие от ужаса люди бежали сюда, где, как им казалось, была последняя крепость, последняя защита. Они лежали в пять или шесть слоев – они в безумном страхе, в истерике давили друг друга, и экипаж ничего не мог с ними поделать. Дил видел истерзанные тела бойцов, согнутые в дугу лучеметы, раздавленные парализаторы. И ни одного трупа трехглазых. Ни одного!

Он сразу понял, что Светлану, то, что от нее осталось в таком месиве не отыскать. И все же он протиснулся меж телами в каюту, запрыгнул на огромный длиннющий деревянный стол, сработанный под XIX век, резной, дубовый, солидный. Пробежал по нему, перепрыгивая через тела, отдернул бархатную зелену штору. И замер.

Прямо посреди здоровенной картины, изображавшей морское сражение двух или трех десятков белоснежных парусников, на потемневшем от времени холсте, в золоченой роскошной раме висел распятый седоусый адмирал в белоснежном кителе с витыми золотыми погонами, орденами, медалями... Набрякшие и сизые кисти рук его были пронзены и пришпилены прямо сквозь холст к стене двумя офицерскими кортиками, еще один торчал из горла. И ни единой капельки на белоснежном мундире. Дил вспомнил, как сидел перед командующим флотом в этой ослепитель-чой каюте. Седоусый старик, добродушный и неторопливый. Он все улыбался, не хотел отпускать «полковника Бронкса», как он его называл. Тогда он казался побольше, поздоровее. И усы топорщились вместе с бакенбардами как-то задорно, по-боевому. Слеза навернулась на черную щеку. Дил отвернулся.

Только теперь он заметил, что по всему обширному залу с высоченными потолками, по всей каюте на огромных батальных полотнах висят люди в мундирах, капитаны. Им воздали особую честь. Их распяли над грудами трупов. И они, наверняка, умерли не сразу, они видели, что тут творилось. Нет, это было выше его сил. Этого невозможно было вынести.

В рубку угнанного монстра Дил вернулся мрачный, полумертвый.

Он опустился в ставшее уже привычным кресло. Скривился от боли в несуществующей, оторванной руке. И отдал бортовому «мозгу» команду.

Только после этого он включил полную прозрачность.

«Ратник» медленно и неуклюже поднялся над платформой. И пошел в сторону пылающего Армагедона. Гравипо-ля, послушные воле Бронкса, подтолкнули его туда – вперед и вниз. В ослепительную огненную могилу, лучше которой не сыщешь во всей Вселенной.

Солнечная Система. Сгусток тьмы. 6996-й год скитаний.

– Ну, вот так-то лучше будет, урод! – Говард Буковский ударил карлика Цая по плечу.

Тот чуть не упал. Ноги от слабости подкосились.

Но Крежень радовался недаром. Его собственная судьба зависела от этого недоноска, от этой жуткой помеси землянина и инопланетянки с далекой и полусказочной Умаган-ги. Цай ван Дау, наследственный император и беглый каторжник-рецидивист был его последней надеждой. Крежень не питал иллюзий в отношении себя самого – они, эти твари поганые, выжали его как лимон, и они уже готовы были выбросить его, когда подвернулся этот вундеркинд-уродец.

Сгусток держался вокруг заурядной космостанции, сработанной еще лет сто пятьдесят назад. Крежень ничего толком про эти сгустки не знал, ему не растолковывали что да почему, не считали нужным. Он был рабочей скотинкой и сам понимал это. Рабочую скотину кормят и поят, пока от нее есть толк. Все, кончились счастливые денечки, когда можно было гулять и куролесить по Земле. Кончились! Он работал на них, не особенно напрягаясь, но работал – и он сам приближал свой конец. Теперь его главной задачей было этот конец оттянуть. Черный Мир не войдет на Землю с ходу, он еле уцепился за Систему – насколько Крежень догадывался, там было не больше трех полевых областей Мрака. Зато в Пристанище эти твари перетекали из бездонного Океана как по трубочке-соломинке, перетекали по капельке, заполняя его, выдавливая нежить в земные миры, манипулируя ею издалека, исподспудно. То, что для некоторых было секретом, Крежень постиг давно: выползни-сата-ноиды – дерьмо, земная разработка, подпитываемая силовыми линиями инфернополей, выползни – мусор, дрянь, временное явление. Когда придут черные, с этими скотами будет то же самое, что и с людишками, даже раньше. И козлы эти трясущиеся, поганые и прозрачные – тоже дерьмо, точнее, мешки с дерьмом, биомасса из Пристанища... они могут всех подмять под себя, всех позагонять в подземелье: и людишек, и рогатых, и всю разномастную инопланетную сволочь. Но не они хозяева, не они! А хозяевам подлинным нужны такие как коротышка Цай, мастерюги по межуровневым связям и сквозным каналам. Нечисть нечистью, а понимает свой интерес! Да, за последние полгода нервишки у Креженя совсем подрасшатались.

Тяжко работать сразу на двух господ, еще тяжелее на два десятка. Ну, ничего, ныне с синклитами да синдикатами покончено, скоро останутся одни единственные. Коли они первые сгустки тьмы протолкнули через все барьеры, начали мастерить узловые структуры, значит, скоро и сами объявятся. Авось, и воплотят в кого-нибудь, ведь от этих козлов из Пристанища воплощения не дождешься, они только и глядят, чтоб маху дал, чтоб в консервы закатать... Нет, не было покоя Седому. Но и обижаться он не мог. Хозяева вытянули его из петли, в последний час вытянули, за такие дела по гроб жизни задарма служить полагается. От Кеши Мочилы ушел! Это ж ни в сказке сказать, ни пером описать! От эдакого мужлана, эдакого бандюги уйти, когда уже лапы его черные на глотке сомкнулись, умельцем надо быть. Крежень верил, что и его со временем оценят, не все ж этих яйцеголовых умников ценить вроде Цая! Крежень на дню по пять раз вспоминал, как его, из петли вытащенного, в куб льда хрустального закатали да на допрос к довзрывни-кам, на просвечивание – все нутро вывернули, несмотря на заслуги прежние. После этого, он им Цая и раздобыл, семь спецслужб вокруг носа обвел, а коротышку вытащил, не то гнить бы ему среди прочей биомассы на рудниках и в забоях. Нечисть нечистью, а тупая, сама ни шагу ступить не может! Чтоб они делали без таких как Говард-Иегуда бен Буковски?! Да, Крежень был доволен собой. И он верил в свою звезду. Вот и коротышка сломался.

– Я свое исполню, – повторил Цай ван Дау с нажимом.

– Ну и славненько! – Крежень снова занес руку, но хлопать не стал – ну его, еще вышибешь душу, и так немощный, еле стоит.

Цаю и впрямь было тяжело. Он стоял у огромного обводного иллюминатора, каких не делали уже полтора века, и глядел в темноту космоса. Цай все понимал. Особенно хорошо он понимал Седого, эту продажную шкуру. Ну да плевать на него... Главное, что Цая не пытали уже, по его прикидкам, не меньше месяца. Наоборот, они откачивали его, откармливали для будущих трудов... неправедных. Цай еще не понимал, чего именно от него желают. Зато он хорошо знал, чего желает он сам.

И вдруг ни с того ни с сего ткнул уродливым кривым пальцем себе в лоб, прямо в незаживающую рану.

– Ты знаешь. Седой, – спросил он как-то странно, глядя исподлобья на Говарда Буковски, глядя с прищуром и недоброй улыбочкой, – ты знаешь, откуда она взялась?

Крежень знал, точнее, слышал. Но он не ответил, он был опытным спецагентом и всегда давал жертве возможность высказаться.

– Там, под черепной коробкой, стоял приемодатчик. Ты знаешь, что это такое! – продолжил Цай, не опуская прищуренных, полузалепленных бельмами, налитых кровью глаз.

Эти хреновины вживляют в мозг каторжникам, понимаешь, всем, кто попадает на зону. Его можно блокировать извне. Но я не мог этого сделать. Седой. Не мог! Я был простым заключенным, осужденным на медленную смерть в гиргеиской подводной каторге, я был рабом, тягловой скотиной... Но у меня имелся кривой и ржавый гвоздь. Ты та-мх, наверное, и в глаза не видывал... а у меня был. И вот этим гвоздем, – Цай вздохнул тяжко, будто припоминая прежнее, – я разодрал себе кожу на лбу, потом мясо, мышцы, они там есть, Седой, можешь мне поверить, потом я ковырял череп, я целую неделю дырявил свой череп, и терпел, терпел. Седой. И я его продырявил! Я выковырял из мозга эту хреновину! Понимаешь?

Крежень приторно улыбнулся, растягивая толстые губы, изуродованные шрамом. Закивал.

– Нет, ты меня не понял, – заключил Цай.

И отвернулся.

В эту минуту в отсек вползала студенистая гадина, козел-надзиратель, хозяин сгустка или черт его знает кто, Цай так и не разобрался. Он знал только, что на станции эта гадина единственная, других нет. И знал, что Седой по четыре часа в сутки просиживает в соседнем отсеке с этой гадиной. А еще он знал, что она... что она не совсем то на самом деле, чем может показаться, и нечего смотреть на эти змеящиеся полупрозрачные щупальца, на содрогающееся в судорогах брюхо, на вислую морду с хоботом. Тут другое, совсем другое! И он с этим... Цай ощутил, что пора. Цай созрел. Они не знали, что он нутром чует силовые линии черных полей, что он видит их и что он знает, когда гадина проползает в пустоте между ними, когда она не защищена оттуда. Вот сейчас она подползет к плахе, еще немного...

Пора!

Цай резко развернулся к Седому и молниеносным ударом в солнечное сплетение отключил двуногого холуя. Он бил одним лишь своим уродливым скрюченным костистым пальцем. После такого удара не все приходили в себя.

Крежень сполз по стенке вниз, разинул рот, но глаз не закрыл. Он умирал от боли, задыхался, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но он все видел. Маленький уродец рысью бросился на студенистого. Это был натиск не человека, но зверя. Десять щупальцев вскинулись вверх, обвили наглеца. Но было поздно: карлик всеми своими когтями, а заодно и зубами впился в полупрозрачную голову гадины, в выпуклый затылок – он в считанные секунды разорвал ее, выхватил что-то маленькое, извивающееся. И отпрыгнул назад. Огромные и мощные щупальца не помешали ему, они обвисли тряпками, перерубленными канатами.

– А вот теперь ты поймешь. Седой! – злобно прорычал Цай ван Дау.

Он был вне себя, он весь трясся, отвратительное лицо его заливала, залепляла омерзительная жижа, будто кто-то с размаху ударил его большой медузой. Зубы у карлика выбивали дробь, ноги дрожали. Чувствовалось, что этот отчаянный прыжок дался ему чудовищным усилием над собой. И все же больные и кровавые глаза его сияли, лучились, несказанной радостью, счастьем.

В корявой трехпалой руке, сжимая когтями тонкое желтое тельце, Цай держал червя с круглой прозрачной головкой и красными злобными глазенками. Он пытался раздавить его, но ничего не получалось, червь не поддавался.

И тогда Цай ван Дау, наследный император и рецидивист, сунул его себе в рот. Острые желтые зубы сомкнулись, захрустели, заскрипели, посыпались крошащимися обломками с губ. Из раны на лбу вытекла струйка густой черной жижи. Глаза вылезли из орбит, налились кровью еще сильнее. Он даже присел от напряжения... и вдруг с хрипом, со стоном, с животным воплем облегчения выплюнул себе под ноги, прямо на серый пластик пола откушенную, передавленную головку с вытекшими глазами-клюквинами. Выплюнул, поглядел на нее полминуты и с яростью ударил по ней каблуком. Он сделал то, чего не могло сделать живое существо, чего не смог бы сделать обычный землянин – он убил червя, выдранного из мозга еще недавно всесильной гадины. Убил!

И молча уставился на Седого.

– Понял?!

Говард Буковски молчал. Он знал, что обречен. Он мог дурить и водить за нос своих соплеменников. С этим уродом так не получится, нечего и пытаться. Все! Можно позабыть про воплощение...

Карлик Цай медленно подошел к сидящему возле стены Седому. Еще минуту назад у него было страстное желание бить этого негодяя, подонка, выродка, терзать его, наслаждаясь стонами, воплями, визгами. Теперь все куда-то под-евалось, пропали все желания, утихли страсти. И осталось ясное и четкое, даже холодное какое-то понимание, что надо выполнить дело до конца, надо.

– Ну, что. Игрок? – тихо спросил он. – Кончилась игра?

Крежень сделал отчаянную попытку встать: засучил ногами, заелозил расползающимися руками по полу, выпучил полубезумные глаза, подбородок его затрясся еще сильнее, губа обвисла, слюни потекли вниз. Но он ничего не мог сказать.

– Кончилась! – поставил точку Цай. – И ты проиграл. Он подошел к плахе, оборвал длинный конец какого-то черного провода, неторопливо смастерил петлю. Потом вернулся к Седому сунул ему в карман свою корявую руку, вытащил заветное зеркальце, поднес вплотную к лицу владельца.

– Поглядись-ка напоследок, поглядись! Ты ведь любил разглядывать себя! – он ткнул гладкой и холодной поверхностью прямо в нос Седому. Потом отвел руку. И спросил вкрадчиво: – Поглядись, подумай и скажи, что ты там видишь?

На какой-то миг Крежень замер, будто поддавшись гипнозу слов карлика, вглядываясь в свое отекшее, обвисшее лицо, искаженное гримасой животного страха. Но он ничего не смог ответить.

И тогда сказал сам Цай ван Дау:

– Ты видишь там дерьмо. Самое настоящее дерьмо! Ты называл меня уродом... Ну-ка, погляди, кто из нас уродливее?! – Цай улыбнулся, обнажая осколки зубов. – Да, Крежень, ты зажился. Тебя надо было придавить сразу, после Урага. А тебя простили, взяли грех на душу. Но это ничего... это поправимо.

Резким движением он перекинул конец провода через верхний выступ плахи. Потом набросил петлю на трясущуюся шею, затянул.

Седой, он же Крежень, он же Говард-Иегуда бен Буков-ски за последние месяцы разъелся, и Цаю потребовалось немалых усилий, чтобы подтянуть его до нужной высоты. Дергался Крежень недолго, и как только затих, из штанин его потекли вниз зловонные струйки.

Цай ван Дау отступил на несколько шагов, всмотрелся в гнусную и жалкую после смерти рожу иуды. Как все просто! И не надо никаких следствий, не надо защитников и обвинителей, не надо судей. Надо делать все своевременно и без волокиты. Надо было! Теперь уже поздно, теперь некому это делать и не для кого.

И он подошел к овальному выпирающему люку, за которым никогда еще не был.

Земля. Россия Лос-Анджелес. Год 2486-й. Всеамериканские Штаты. Нъю-Вашингтон.

– Ну вот, – Светлана улыбнулась, прижалась губами к его плечу. Оно было горячим, шершавым и чуть влажным от выступавшего сладкого пота. – А они все говорили – мертвый, мертвый... А ты у меня живой.

Иван поцеловал ее в губы. Ничего не ответил.

Они лежали в нише под стойкой-полуколонной, лежали прямо на полу, на ворохе собственных одеяний, смятых и растрепанных. Рука Ивана все еще продолжала скользить по ее упругому и податливому телу, лаская груди, бедра, тонкую шею с чуть подрагивающей на ней жилкой. Он был счастлив тем обыденным и неприхотливым счастьем, что затмевает все прочее – уже прошедшее и еще предстоящее. Сколько времени они не лежали вот так, прижавшись друг к другу, сливаясь в одно целое – месяц, два... а может, год? Он переставал ощущать время. Он учился не спешить. Не спешить, потому что главное всегда проходит в спешке, проходит мимо, чтобы уже не вернуться.

Где-то за переборками, совсем рядом с рубкой лежали сейчас и спали Иннокентий Булыгин, оборотень Хар и изможденный беглец из ада Глеб Сизов. Они не выставляли караульных и дозорных, вахтенных и часовых. Корабль не даст их в обиду, а если и даст, то они ничем не смогут помочь себе. Сегодня была тихая ночь. Странная ночь, когда уже не было ни у одного сил не спать. И когда каждый страшился заснуть.

– Знаешь, Иван, – зашептала она на ухо, – по утрам я боюсь просыпаться. Это странно и глупо, но это так... знаешь, мозг просыпается, а глаза открыть страшно – вот откроешь, а вокруг белый туман, вокруг Осевое, и будто все, что случилось тут, это сон, будто я и не выходила оттуда, и нет никакой Земли, нет тебя, ничего нет, только призраки. А потом глаза открываются... и сразу приходит память: рогатые, трехглазые, бойня, черная мертвая Земля. И игла в сердце – лучше бы вообще не просыпаться! лучше бы в тумане! в Осевом! где угодно! Бежим отсюда, Иван! Бежим, куда глаза глядят!

– Успокойся, любимая, – Иван прижал ее голову к своей груди, огладил плечи, спину. – От себя не убежишь. Вот сидела бы спокойно на «Ратнике», плыла бы сейчас где-нибудь далеко-далеко отсюда, в покое и тиши, в мире и благодати... а старенький адмирал-дедушка тешил бы тебя звездными байками, и спала бы ты там спокойно, тихим сном младенческим... – пред глазами у Ивана вспыхнуло вдруг тысячами солнц раскаленное марево, океан огня. И пропало мимолетным видением. Он тяжело вздохнул, что-то там случилось с флагманом Второго Звездного. Что?! С ними со всеми что-то случилось. А бежать, действительно, некуда. – Поцелуй меня! – попросил он. И после того, как она выпустила его губы из своих, добавил: – Постарайся уснуть. И ничего не бойся. Мы не одни...

– Не одни? – изумленно переспросила она. i

– Да, – ответил он, опуская свою тяжелую и теплую ладонь на ее веки, – с нами Бог. Это правда. А теперь – спи.

Она уснула сразу – расслабилась, обмякла, лицо ее прояснилось и стало во сне по-детски беззаботным. И Иван вздохнул еще раз, но теперь уже облегченно.

Ему тоже надо было выспаться хорошенько. Утро вечера мудренее. Хотя и неясно было, где утро, где вечер – над Землею вечная серая тьма. Угрюмая ночь!

Они стояли посреди бескрайнего поля. Огромной шарообразной тенью, кораблем-призраком в ночи. И ни один выползень не мог подползти ближе чем на версту к шару. Антарктические подледниковые зоны они покинули больше суток назад. Начинать надо было с России, это понимал каждый, даже облезлый оборотень Хар. Но как начинать?!

Иван закрывал глаза. И все принималось кружиться, вертеться под его сомкнутыми веками: лица, полосы, круги, улицы каких-то городов, рогатые рожи, ячейки и соты в хрустальных глубинах гиргейского ядра, голубые глаза Чему-чжина, потом будто порывами урагана приносило фурию в развевающихся черных одеждах, а за ней накатывал мрак, и во мраке бились привязанные к поручням две маленькие фигурки, и глухой далекий голос повторял и повторял: «человеку незачем идти во Вселенную, ему определено иное место... иное! определено!», и снова наваливался тяжелый, не дающий спать мрак, и во мраке этом поперек старинного стола, прямо на опрокинутых пузатых бутылках, на полураздавленном черством каравае, на осколках глиняной посуды, посреди пепла и мелкого мусора лежало грузное и жалкое тело Луиджи Бартоломео фон Рюгенау, и горло старика Лучо было перерезано от уха до уха, а тощий Умберто висел на стене, и три черных дротика торчали из его шеи, груди и паха, и чем дольше Иван внутренним взглядом, не открывая глаз, вглядывался в Умберто, тем сильнее того начинало разносить, и почему-то лицо его наливалось старческим румянцем, а на висках вырастали седые баки, и из-под носа к краешкам губ, и дальше, начинали тянуться пышные белые усы, и что-то сияло на белой широкой груди... Они всегда были на Земле. И год назад, и два, и за три тысячелетия до прихода Спасителя, который спас обезумевший род людской один раз, но не дал ему никаких обещаний на будущее... Меч Вседержителя! Это было не во сне, не в бреду! А сейчас опять наваливается тьма-тьмущая. Тьма!

Иван осторожно повернулся, чтобы не разбудить ее, Светлану, лег на спину, закинул руки за голову. И открыл глаза.

Прямо над ним нависала блудливая и гадкая рожа Авва-рона Зурр бан-Турга в самом мерзком его воплощении. Чего-чего, а этого Иван увидеть не ожидал.

– Не признаешь? – глумливо спросил бес. И выпучил из-под нависающего капюшона наглые выпученные сливами черные базедовые глазища.

– Сгинь, нечисть! – прошипел Иван, совсем тихо, боясь разбудить Светлану.

– Не волнуйся, мой друг и брат, она не услышит нас, – хлюпая носом, безбожно картавя и сопя, скороговоркой выдал Авварон. – Мертвые не слышат, а ведь она так же мертва, как и другая твоя пассия, которую ты уложил на вечные времена в хрустальный гроб. У тебя странный вкус на этих... – крысеныш-колдун сделал вид что замялся, и с обвислой губы его потекла слюна, дряблые щеки затряслись, – почему бы это а? Наверное, потому, Ваня, ты не догадываешься? – тон его вдруг стал зловещим, – потому, что ты сам мертв! Или ты забыл, как лежал предо мною во прахе червю подобно?! Или ты не помнишь, как давили на тебя свинцовые волны Океана Смерти?! Ты мой раб, Иван. И ныне, и присно, и во веки веков!

Иван вскинул руку, желая оттолкнуть от себя, отпихнуть наглую нависающую над ним рожу. И ощутил вдруг, что будто черная гранитная плита навалилась на него, лишая сил, не давая двинуться, приподняться, встать. Так уже было, там, в каменном гробе.

– Ты мой раб! – прохрипело злобно и громко.

– Нет!

Преодолевая чудовищное сопротивление, Иван положил правую руку на грудь. Крест! Он был на месте.

– Сгинь, нечисть!

Авварон громко и надменно расхохотался ему в лицо. И теперь это был не колдун-крысеныш, не похотливо-гнусный уродец, шмыгающий носом, а сам дьявол черных бездн Мрака – торжествующий, всесильный, властный. Его черные глазища прожигали Ивана насквозь, заставляя припоминать стародавнее – планету Навей, Пристанище, гиргей-скую каторгу, сатанинские оргии в подземельях Лос-Анджелеса, его слабость... иглу проникновения, жертвы, расширенные зрачки, текущую слюну изо рта Креженя – и вдруг как живое встало грузное тело, подвешенное почти к потолку, синяя отекшая харя, высунутый язык, шрам со лба к подбородку, разве он не ушел? – нет, завертелось, закружилось снова – приобщение! изумрудно-зеленое свечение;

черный раздвоенный язык-аркан, захлестывающий шею! сияющие водопады! рубиново-янтарные россыпи! повелитель тьмы и мрака! Да, именно так, именно так: «Ты сделал первый шаг мне навстречу!» И миллионы эмбрионов в миллионах ячей. И черепа с птичьими клювами, с огромными глазницами. И черные паучки с осмысленно выпученными глазами. Чуждый Разум! Не лучший друг и брат, но раб! «Я даю тебе отсрочку... короткую отсрочку. Но я спрошу за все. Иди!» В мгновение ока он вспомнил все. И эта память навалилась на него еще одной гранитной плитой.

– Тебе дали отсрочку. Но время истекло! – прогрохотало сверху.

– Нет! – прохрипел Иван. – Нет!!!

– Хорошо, – черная сатанинская рожа вызверилась плотоядной улыбкой, в пустых глазницах загорелись далекие искорки, – хорошо, раб! Я дам тебе последний шанс. И еще... я продлю их жизнь среди смертных, чтоб не печалить твоего больного разума, печалующегося о мертвых и несуществующих. И я не буду тебе обещать как прежде череды воплощений, но я поселю в тебе надежду, что и ты можешь быть не лишен их в приобщении Пристанища во Вселенную Мрака. Ибо служишь нам!

Офомная черная морда с оскаленными из кровавой пасти желтыми и кривыми клыками начала опускаться, давить, теснить, вжимать Ивана в ворсистый пол. Это была уже третья плита, и сдерживать тройной груз не было мочи. Он застонал, зная, чего от него хотят, но не произнося ни слова... Адский гнет Океана Смерти, океана потустороннего Мрака, из которого все вышло и в который все уйдет. Его невозможно было выдержать человеку, даже воину, даже... Все силы, вся тяжесть преисподней давили сейчас на Ивана, давили уже со всех сторон, убивая, не оставляя надежды, требуя одного.

– Смирись, раб! Смирись! И отдайся сам тому, что не пришло извне ныне, а уже было в груди твоей и в душе твоей! Не себе принадлежишь ты! И кара ждет тебя неизбывная! И муки твои бесконечны будут! И зря в гордыне тщетной исхода ждешь. Не будет его! Смирись!

Черные когтистые крючья прорвали грудь, впились в сердце, сжимая его, завладевая им. Не будет исхода? Он уступал им, уступал прежде, всегда выворачиваясь потом, уходя от них, ускальзывая из объятий ада. И вот они застигли его врасплох. Это конец! Иван застонал в бессилии казнимого. Они властны над ним. А он никто и ничто пред ними, пред силами Пристанища и преисподней. Он слаб... Слаб? Луч ослепительно белого, чистого света пронзил его мятущуюся душу. «Я отворил дверь пред тобою, и никто ее не сможет затворить... Я даю тебе лишь Дух». Господи! Укрепи и сохрани! Он вцепился слабеющей рукой в лапищу, разрывающую грудь, содрогнулся от ее неземного обжигающего холода. Сдавил. И выдрал.

– Прочь!!!

Он почти телесно ощутил, как одна из плит над ним, давящая, смертельная, дала трещину и осыпалась на стороны шуршащими каменьями. Он вздохнул, полной грудью вздохнул, уже предчувствуя, зная, что вырвется и из этого жуткого каменного гроба.

– Во имя Отца и Сына, и Духа Святого! Прочь!!! Дьявольский хохот разорвал барабанные перепонки, сотряс грудь, вонзаясь тысячами игл в тело, в пылающий мозг.

– Как смеешь ты, раб, призывать того, кто отказался от тсбя и кого ты сам предал?! Еще миг, и прервется терпение мое! И мир Мрака поглотит тебя, возвращая в объятия свои на лютые страдания! И воздано тебе будет за все свершенное тобою против того, к кому призываешь. Ибо в том и есть закон равновесия и гармонии, высший закон всех миров! И сдохнешь в ужасающих корчах, чтобы в ужасающих корчах воскреснуть в мире, где не будет тебе покоя и отдохновения. Твое слово решит участь твою, раб!

– Прочь из сердца моего! Прочь!!!

Иван собрался в комок, в жгут витых горящих нервов. И снова он был не один в этой извечной борьбе, тысячи поколений избранников Господних, лучшие из ушедших в миры иные россов были сейчас с ним. И он рванулся вперед. Рванулся вверх, расшибая вторую смертную плиту, изгоняя демонов мрака, обрушившихся на него. Силы прибывали с каждой минутой, с каждым мгновением. Он поднимался, он вставал, сбрасывая с себя неимоверную тяжесть, вырывая из груди своей остатки черных крючьев.

– Не смей! Ты губишь себя!!! – загремело в уши, B| мозг.

И отпрянула сатанинская морда и ринулся глаза в глаза черный, бесконечно огромный и беспросветный Авварон Зурр бан-Тург, ринулся, сопя в лицо:

– Остановись, раб! Пади ниц, и повинуйся господину твоему!

– Прочь!!! – взревел Иван.

Он уже вскочил на ноги. Изнемогая от напряжения, мокрый, дрожащий, с безумно колотящимся сердцем, он сдирал с себя черного когтистого беса. Тот был цепок, алчен, яростен. Всеми шестью лапами, когтями, раздирая одежды, кожу, мышцы, он впивался в Иванову плоть, в Иванову душу, он не желал исходить из него, он вгрызался зубищами в мясо и кости, сопел, хрипел, трясся, угрожал, умолял, пугал, визжал истерически и мерзко.

– Не смей! Пусти меня в себя! Пусти-и-и!!!

– Прочь!!!

Иван наливался силой. Он отдирал, отрывал от себя лапу за лапой. И наконец, скрипя зубами от невыносимой боли, с хрустом рвущихся сухожилий, он отодрал от себя черного беса. Вскинул его на руках вверх. И со всего размаху бросил оземь.

– Сгинь, нечисть, навсегда! Сгинь!!!

Все закрутилось, завертелось перед глазами.

И увидел он, что не в рубке управления стоит, не в звездолете чужаков, что притих на широком земном поле, а в башне полуразрушенного замка с каменными зияющими бойницами, продуваемого недобрыми ветрами, замка, что охраняет среди прочих внешних барьеров вход на планету Навей. Да, это был Спящий мир. Иван сразу узнал его.

– Пощади-и!!! – тоненько пропищало снизу. Убогое морщинистое существо, получеловек-полукрыса, уродливое ничтожество тряслось у его ног, вздымая вверх тонюсенькие птичьи лапки. Было. Так уже было! Иван встряхнул головой, избавляясь от наваждения. Но Спящий мир не пропал. Ничего не изменилось. Напротив, он вдруг ощутил в руке рукоять меча, того самого. Да, он тогда пожалел крысеныша. Пожалел! Как давно это было, как нелепо и смешно. Но не время предаваться воспоминаниям. Иван поднял меч.

– Я умира-а-а-ю-ю... – протянула гадина столь жалостно, что и впрямь поверилось: вот сейчас умрет!

Картины чудовищного сверхбытия Пристанища обрушились на Ивана, ведь они брели по его тропам вместе, рядом, как же так... Нет! Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Нельзя!

Морщинистое ничтожество, на бегу оборачиваясь мерзкой волосатой крысой, бросилось в угол, в кучу старого затхлого хлама. Но было поздно – острие меча настигло его, пронзая, пригвождая к грязному дубовому полу.

– Прости, мой лучший друг и брат, – с горькой усмешкой выдавал из себя Иван, – это надо было сделать еще тогда, сразу. И прощай!

Он не стал выдергивать меча. Этот меч навеки испоганен, нечист.

И вообще, пора избавляться от суетного! Иван повернул голову. И увидел, как в бойницу из мрака и темени просачивается лучик, тонкий солнечный лучик. Спящий мир просыпался. Ну и пусть. Плевать на него! Для очищения иногда надо возвращаться на круги своя. Вот он и вернулся... Очищение?! Да, все верно, ведь ему предстояло пройти через очистительные круги Света. Он все помнил. И главное, он помнил, что в него верит Пославший его. Иди, и да будь благословен! На душе было легко и покойно, как никогда. Теперь, после изгнания беса, душа его была чиста и светла. Он прошел один круг.

И он пройдет другие!

Иван открыл глаза.

Светлана спала тихо, казалось, что она не дышит, лишь верхняя губа, нежная и чуть вздернутая, слегка подрагивала. Пускай спит. Он осторожно приподнял голову, сел, обхватив колени, глядя на черное пятно в сером ворсистом полу. Это было даже не пятно, а затягивающаяся на глазах дыра... по краям ее топорщились черные вороньи перышки и отвратительные, грязные, жирно поблескивающие волосинки, крысиный след. Сгинул! Туда ему и дорога! А ей... ей необязательно знать про все это, пусть спит, ведь завтра будет трудный день. Завтра? Иван собрался, замер – его внутренние часы работали, им не нужны были ни солнце, ни луна, ни батарейки. Не завтра, а уже сегодня! И это первый день года, нового года – 2486-го от Рождества Христова.

Корабль плыл над руинами, плыл в черном тягучем воздухе почти над самой землей. Иван не включал прожекторов – зачем беспокоить это мрачное царство разрухи и уныния. Приборы ночного видения выдавали на обзорные экраны угрюмую картину. Лос-Анджелес лежал в развалинах – огромный, холодный, мертвый город с обвалившимися небоскребами, разрушенными домами, развороченными зданиями, в которых уже не угадывалось, что тут было раньше – банки, отели, конторы, магазины, а может, притоны или публичные дома... Улицы, переулки, закоулки, дороги, мосты вообще не проглядывались, они были завалены кирпичом, камнем, бетонными блоками, арматурой, металлом и прочим строительным мусором, искореженным, страшным, тянущим к черному небу свои ржавые изогнутые руки-прутья. Не было уже ни гари, ни пепла, ни гниющих трупов – все позанесло серой пылью, все позаросло скользким и мерзким мхом да лишайниками... Еще три-четыре года, думал Иван, и от развалин огромного прежде, многомиллионного вавилонского города не останется ничего кроме пологих, укрывающих былое сокрушенное величие холмов. Так и бывает в жизни. И с городами. И с людьми.

– Ну и чего мы сюда приперлись? – деловито осведомился Кеша.

Он стоял у Ивана за спиной, зевал и жалел, что влез в этот чертов шар. Ежели бы он остался на привычном кладбище, за эти денечки и ночки мог бы спровадить к их родному отцу дьяволу не меньше двух десятков студенистых гадин. А здесь что? Ничего, одни слова, болтовня. Надо бить гадов! А Иван все кружит над планетой, выжидает чего-то!

Светлана покачала головой. Она догадывалась, зачем Ивана потянуло сюда, в Западное полушарие. Но молчала. Ее тревожило совсем другое, ведь проклятущие негуманои-ды-выродки там, в Системе, давно уже могли опамятоваться и разобраться с их «шариком», непослушным и строптивым, каждый день, каждый час их за любым углом могла поджидать кара.

Глеб Сизов тоже молчал. Он сидел в боковом кресле, укутанный в свою хламиду и думал. В подземельях и пещерах в адских муках корчились миллиарды землян, а они ничего не могли поделать. Да, конечно, можно было разгромить, разнести в пух и прах еще одну зону, еще десяток таких зон, передавить всех выползней в них, перебить гадин, подготовляющих приход чего-то еще более гадкого и ужасного... а дальше? А дальше – брошенные на произвол судьбы тысячи, миллионы людей без подпитки, без инъек-торов, без пронизывающих насквозь и поднимающих со смертного одра даже трупы инфернополей, в конце концов, без даже самых малых запасов продовольствия и чистой питьевой воды. Это их смерть. Однозначная и предопределенная. Глеб молчал, и думал, думал, думал.

Хар просто лежал на полу с закрытыми глазами. И виделась ему родная Гиргея, прохладные темные струи, ласкающие плавники. Хару начинала надоедать его странная и непонятная миссия. Властительница троггов Фриада показала этим безумцам, как можно совладать с их губителями, как помочь их горю, но они почему-то думают о другом, они жалеют тех, кто уже умер и кто еще умрет, вместо того, чтобы жалеть тех, кто должен родиться, но никогда уже не родится. Одним словом, люди! Они говорят, что у них есть какой-то свой бог, и они больше надеются на него, чем на себя... Нет, лучше вспоминать дом, родной и совсем тихий океан, покойные не доступные чужакам глубины.

– Мы не приперлись сюда, – спокойно ответил Иван, – мы вернулись, чтобы исполнить то, что должны исполнить.

– Гуга не воскресить, – смутился Кеша и принялся теребить свою сивую бородищу.

– А он и не умирал, чтобы его воскрешать, – поправил Иван. – Может, и тебя подбирать не стоило?

– Может, и не стоило!

– Ну хватит! – оборвала Светлана. Не доставало только свар и ссор.

Иван прослушивал «землю». Но все четыре вмонтированные в породу локатора-сторожа молчали. И немудрено после того, что случилось с этим вселенским вертепом. Иван и так помнил, где замуровали тело Ливадии Бэкфайер-Лонг по кличке Стрекоза. Там же, рядышком, должен лежать и вынесенный Сигурдом с поля боя его подлинный друг и брат Гуг-Игунфельд Хлодрик по кличке Буйный. И недаром же в тот самый памятный день, когда Светлана опустилась на своем ржаво-серебристом шаре прямо напротив Храма Христа Спасителя и вызволила его, Ивана, он первым делом попросил ее переместиться к развалинам Кремля, к руинам Большого Кремлевского дворца, где и были кабинеты Правителя. Она прикрывала их из рубки корабля, а они с Ке-шей долго бродили по темным переходам... Все погибло! Все было разрушено, разбито, разбросано, завалено щебнем, осыпавшейся штукатуркой, рухнувшими перекрытиями. Они не сохранили тысячелетних святынь. Они шли по оскверненным отеческим гробам и ничего не могли поделать, они не скрывали своих слез и отчаяния – утраченного не вернешь. Опрокинутая колокольня Ивана Великого лежала рассеченным на части телом огромного оцепеневшего богатыря незапамятных времен. Разбитые колокола молча взывали к равнодушному черному небу. Купола и стены Благовещенского собора зияли в ночи дырами огромных пробоин. От Архангельского оставалась лишь груда камней. Три башни, изуродованные до неузнаваемости и потому потерявшие свои имена, охраняли развалины, прочих не было вовсе. Они перешагивали через разбросанные, раздавленные иконы, на которых уже не угадывались лики святых. Иван помнил, многое удалось спасти, вывезти – и на «Ратник», и на другие звездолеты, станции. И тем не менее. Кремля больше не было, как не было ни величавой белокаменной Москвы, ни самой Великой России. И все же он пробрался, переползая из дыры в дыру, протискиваясь под упавшими балками, перепрыгивая через провалы, пробрался в свой бывший кабинет и вытащил из заваленного обломками шкафчика Гугову торбу. Путь назад был вдесятеро короче. Они не смотрели по сторонам, что смотреть, рвать сердце. Они бежали на корабль, чтобы уйти от этих страданий, чтобы не видеть, не вспоминать... И все равно кремлевские руины навечно запечатлелись в их памяти. Кеша посмурнел еще больше. А Иван... Иван помнил, что есть Тот, Кто в него верит.

Щупы на звездолете Системы стояли прекрасные. С пятого захода Иван вышел на подземные лабиринты заброшенной гравидороги, что строилась еще в двадцать третьем веке. Ничего не изменилось, они были столь же заброшены, что и год, и два назад. Шесть входов-выходов завалены. Седьмой открыт, как ему и полагалось.

– Кеша, – позвал Иван, – видишь? Давай вперед с Харом, надо разминировать, ты у нас мастак по этому делу!

Иннокентий Булыгин приободрился, повеселел. Он любил работу работать, особенно если она была рисковой.

– Я пойду следом. Светлана с Глебом прикроют нас с корабля.

Глеб заерзал, хмуро сдвинул брови к переносице.

– Я тоже пойду, – сказал он.

Но Иван покачал головой – они забыли, что его приказы не обсуждаются. И тут же поймал себя на внезапной мысли: а считают ли они вообще его, Ивана, Верховным... а может, нет?! Надо было бы просто спросить. Но не сейчас, в следующий раз.

Кеша был спор на сборы. Не прошло и пяти минут, как черный бутон малого бота ушел вниз.

А Иван рылся в торбе. Сейчас ему мог пригодиться шнур-поисковик и, разумеется, яйцо-превращатель. Остальное брать не стоит. Рукоять меча на руке. Десантный боевой лучемет за плечом, пара парализаторов, сигма-скальпель, с десяток сигма-фанат с грецкий орех величиной, но обладающих огромной убойной силой... и, пожалуй, хватит! Ежели понадобятся, Светлана пришлет пару киберов с носилками. Лучше бы не понадобилось!

А внизу грохотало и гремело. Кеша не мог без шума и фейерверков.

– Как там рогатые? – спросил Иван у Светланы. Она теперь сидела в мыслеуправляющем кресле звездолета.

– Не видно что-то, – ответила она спокойно, – две гадины в восемнадцати километрах на север и около сотни контейнеров с биомассой на запасных путях гравидороги. Еще, правда, на нижнем уровне около тысячи голых. Прорубают дыру вниз. Но там уже другая полость, соединений нет.

Иван невольно отметил, с какой легкостью она перестала называть людей людьми. Голые! Ну что ж, и так бывает. Сейчас не время языковедческие дискуссии разводить.

– Я скоро вернусь, – сказал он с улыбкой, склонился над ней, поцеловал в щеку. И тут же поправился: – Мы скоро вернемся. Не грусти!

Проход Кеша очистил на славу. Иван нагнал Булыгина с Харом почти у самого входа в ремонтно-складской сектор. Он шел, поминая добрым словом мальчишку Сигурда, тот пронес тело Гуга, не зацепив ни единой мины, преодолевая все завалы и ловушки, а это означало только одно, Гуг доверял ему больше, чем Иван – почему? а потому, что он предвидел и такой вариант. Ну, Гуг, ну, сукин сын! Впрочем, с ним все ясно. А вот .где сам Сигурд? И снова на мгновение перед глазами стемнело. И привиделись Ивану залы, огромные залы, что остались в окраинных толщах не разрушенного глубинным ударом материка – обломка Антарктиды. И лежащий на смертном ложе Сигурд. И иглы, вонзенные в него, иглы, через которые исходит кровь, исходит жизнь. Он умер там! Его убили! Иван зажмурился, встряхнул головой. Откуда эти видения? Откуда это знание?! Не в первый раз ему открывается сокрытое временем и расстояниями. Это дар. Обретенный дар! Господи, Ты ведь не обещал сил иных кроме Веры и Духа. Так откуда же... Иван снова тряхнул головой. Это и не силы никакие, это просто Просветление. И он приобщается к миру просветленных, которым открыто прошлое и будущее, для которых нет ни километров, ни верст, ни миль.

Но он не стал предаваться раздумиям. Вперед! Ему надо в срок пройти все круги очищения. А там видно будет.

–Вот он, родимый! – просипел Кеша, вводя Ивана в камеру с низкими бетонными потолками. – Живого места нет!

Кеша был прав. Гуг лежал под прозрачной крышкой анабиосаркофага в чем мать родила. Но узнать его сумел бы только близкий человек. На огромном богатырском теле не было живого места: вывернутые перебитые в суставах руки и ноги, разорванная грудь, рубцы, раны, дыры, вывороченные внутренности... и все это венчала изуродованная голова с раздробленной челюстью и пробитым, передавленным черепом. Ножного биопротеза вообще не было – видно, его оторвало при ударе о землю, а Сигурд не стал подбирать эту уже ненужную деталь. И какого черта Гуга Хлодрика вынесло из бункера управления, какого дьявола бросило в бой, самый лютый бой всей этой быстролетной Европейской войны?! Иван стоял мрачный и растерянный. Кеша вообще старался не смотреть на израненное тело. Он-то знал, что после Параданга Буйный повсюду искал смерти... ну что ж, вот он ее и нашел. Надо было раньше придти сюда. Раньше, когда они еще стояли у кормила власти! Но ведь именно тогда полезли эти проклятые рогатые выползни, изо всех щелей полезли – и жизнь превратилась в ад! Про Гуга Хлодрика просто все позабыли! Другой бы не вынес и десятой доли того, что обрушилось на старого викинга, Сигурд рассказал, как было дело. Бронеход с Гугом сбили на огромной высоте, они попали в перекрестие четверного базового боя, профессионалы называли его романтично и красиво – «дыхание ночи». Машину разорвало в клочья, разметало надо всей землей, и после этого Гуг еще рухнул вниз, прямо в воронку, в ад и кошмар свирепого, непрекращающегося боя... может, это и спасло его? может, его изувеченное тело подхватила встречная взрывная волна, не дала разбиться о вывороченный бетон?! Кто его знает! Во всяком случае, когда Сигурд замораживал Гуга, в его огромном и могучем теле еще теплился крохотный, еле заметный огонечек жизни. Но сейчас... Иван не знал, что делать. Ведь яйцо срабатывает не сразу. И если они пробудят Гуга, разморозят его, а он умрет... и не останется ни крохи жизни, ни огонечка?

Оборотень Хар тихо поскуливал и с опаской, недоверием поглядывал на другой саркофаг, стоящий в углу камеры. Там лежала Ливадия Бэкфайер, она же Лива Стрекоза, беглая каторжница, ведьма... черная ведьма и последняя, самая большая любовь Гуга Хлодрика.

Об этой мулатке, с которой пришлось как-то провести безумно страстную ночь в чужом обличий, Иван и не думал. Лежит, и пусть лежит. Лучше не трогать. Но исцелить Гуга он был обязан.

– Надо бы его прямо в гробу перенесть в корабль, – посоветовал Кеша.

Иван подумывал и о таком варианте. Но он не годился. Какая разница! Гуг с одинаковой вероятностью мог помереть и здесь и там. А коли жив останется, так и своими ногами дойдет.

Он вытащил яйцо-превращатель из внутреннего клапана

скафа.

Кивнул Кеше. Тот понял с полувзгляда. Сейчас от их собранности и сработанности зависело все.

– Пошел! – буркнул Иван.

И Кеша резко, двумя поворотами миништурвала включил анабиосаркофаг в режим разморозки. Оба замерли у изголовья, наблюдая, как постепенно, очень медленно с белой мертвецки-ледяной кожи спящего в летаргии начинает стекать хрустальными каплями ледяное покрытие... вот сейчас, в любой миг сердце может сделать свой первый удар – уже врубилась внутренняя система стимуляции, и оно его обязательно сделает, но второго... второго может не последовать.

– Давай! – закричал Иван.

И Кеша, отжав рычаг, разбил стеклянный предохранитель, вдавил черный палец в белую упругую кнопку. Прозрачная крышка гроба начала сползать... И в еще узкую, только образовавшуюся щель Иннокентий Булыгин с реакцией заправского бойца молниеносно всунул руку, сдавил раздробленную нижнюю челюсть, оттянул ее. И уже локтем резко надавил на грудь, на сердце, раз, другой.

– Молодец!

Иван втиснул в открытый рот нагретое рукой яйцо, склонился над Гугом. Теперь все будут решать секунды. Он нависал над изуродованной плотью, отогревал ее своим дыханием. А Кеша давил и давил на грудную клетку, давил так, что ребра трещали.

– Ну, Гуг, дружище, давай! – молил Иван. Он впился губами в другой конец яйца-превращателя, задышал тяжело, не давая ему остынуть. Еще немного. Еще немного!

И он ощутил первый толчок сердца, собственным сердцем ощутил. Теперь все зависело только от самого Гуга-Игунфельда Хлодрика Буйного.

– У него силушки на десятерых, – прохрипел Кеша, – оклемается!

– Оклемается, – машинально проговорил Иван, разжимая губы, но не переставая дышать в лицо выходящего из летаргии.

А лицо это, Гугово, обрюзгшее, разбитое, изуродованное лицо, начинало меняться на глазах. Яйцо-превращатель действовало! Они успели!

Иван готов был расхохотаться в голос. У них был один шанс из тысячи. Но они не упустили его. Полумертвый Гут Хлодрик, размораживающийся и тут же умирающий, умирал, превращаясь в живого и здорового Ивана – в двойника, точную копию Ивана. Старый добрый прием, Иван сам его опробовал, испытал еще на проклятущем Хархане. Он сработал и здесь!

– Все, хорош! – выдохнул Кеша.

И перестал давить на сердце. Оно билось и так, без его помощи. Оно билось в здоровой и крепкой груди Ивана, лежащего в саркофаге.

Яйцо выпало. Губы оживающего разжались. И из них сипло вырвалось:

– Ну чего вы меня бьете, падлы, чего? Совсем забить хотите старика Гута? Не дави на грудь!

– Никто и не давит давно! – обиженно оправдался Кеша.

Лежавший говорил Ивановым голосом, но все выражения и даже тон были Гуговы. Получилось! Теперь оставалось немного выждать и вернуть Гугу его плоть.

Иван смотрел на свое собственное тело, распростертое в гробу. На нем не было видно и следа увечий, нанесенных Гугу. Так и должно было быть. Лишь корявый и грубый шрам пучился под левым соском. Ладно. Хорошо! Надо бы1 еще выждать...

Гут открыл глаза, поглядел на Ивана и сказал:

– Ваня, тебя тоже сбили? Или мы с тобой на том свете?!

Он начал приподниматься.

Но Иван молча сунул ему прямо под кадык яйцо, придавил голову. Кеша навалился на ноги. Хар восторженно заскулил, заглянул в саркофаг, положив на край обе свои мохнатые лапы.

Обратное превращение произошло быстро. Иванов двойник начал вдруг наливаться тяжестью, мощью, жиром и мышцами, волосы его поседели, нос и щеки покраснели, набрякли... поврежденная нога менялась вместе со здоровой, ничем не отличаясь от нее.

Наконец Гут разбросал по сторонам и того, и другого, уселся в своем гробе, недоверчиво глядя на собственное брюхо, заросшее рыжей шерстью, и не менее волосатые ноги.

– А чего это я голый, мать вашу?! – вопросил он изумленно.

– Это ты у тех спросишь, Буйный, – ответил подымающийся с пола Кеша, – кто тебя в ящик сунул. А нам спасибо надо бы сказать, а не граблями размахивать!

Иван вытащил из бокового клапана черную бутылочку, надавил на пробку. И в Гуга брызнуло серой пенящейся жижей. Ее вышло из маленького цилиндрика столько, что обратно и в большую бадью не собрать. Но жижа быстро налипла пленкой на Гуговом теле, застыла герметично-гибким слоем поверхностного нательного комбинезона. Жижа обладала «памятью», и потому на комбинезоне было все как и положено – клапана, швы, нагрудные карманы и даже воротник-капюшон.

Все произошло очень быстро. Туг не успел и рта раскрыть.

Но из саркофага он выбрался. Поглядел на Ивана мрачно. Спросил еле слышно:

– А где мой малыш, где Сигурд? – в голосе была затаенная надежда.

И Иван не стал ее разрушать.

– С Сигурдом все в порядке, – сказал он, – ведь это твой малыш спас тебя, уложил в анабиосаркофаг, приволок сюда. И хватит об этом. Нам надо спешить, Гуг! Тут, на Земле, кое-что изменилось, пока ты спал. Могут быть неприятности!

С полминуты Гуг Хлодрик стоял в оцепенении. Потом как-то набычился, изнизу повернул голову влево, будто боясь встретиться с чьим-то взглядом. Увидел другой саркофаг, застывший на возвышении, вздрогнул. И спросил почти без вопросительных интонаций:

– Там – она?

– Да, – ответил Иван.

Гуг подошел ближе к герметичному, закрытому гробу. Но заглядывать внутрь не стал. Сгорбился. Лицо помрачнело. Был он какой-то тяжелый и постаревший, недовольный тем, что его пробудили.

– Значит, малыш исполнил мою последнюю волю, – пояснил он сам себе. Потом поднял свои светло-голубые глаза на Ивана и сказал твердо: – Я никуда отсюда не пойду без нее, понял?!

– У него нету ретранса, – вставил Кеша, косясь на Хара.

– Врешь!

Гут застыл каменным изваянием, набычился.

– У меня есть ретранс, – отозвался наконец и Иван.

– Но ты прекрасно знаешь, Гуг, чем это может кончиться. Там, – он показал рукой на саркофаг, -лежит не твоя нежная и любящая мулаточка. Там лежит совсем другое существо. Не будь идиотом, Гуг, в нее вселили демона. Иди, пробуди его

– и он прикончит всех нас. Разве для этого я разморозил тебя?!

Седовласый викинг, бывший космодесантник-смертник, главарь банды, рецидивист, беглый каторжник, лучший друг Ивана и недавний замороженный полутруп поднялся на возвышение, заглянул под прозрачный колпак. И пробормотал неуверенно:

– Врешь ты, Ваня, баки забиваешь старому, доброму разбойнику. Это она – моя Ливочка, моя лапочка... Вспомни, ведь ты же обещал, что она не умрет?

– Она не умерла, Гуг. Она спит. И ее нельзя будить. У тебя у самого короткая память!

– Она... это она! – вдруг пролепетал Гуг и побелел. Он вспомнил тот жуткий подземный притон, сатанинскую оргию, вспомнил, как из центра зала прямо на него шла женщина ослепительной красоты в развевающихся одеждах, в высокой трехрогой короне, усеянной алмазами, в сверкающих цепях на шее, груди и бедрах. «Отпустите меня! – ревел он тогда. – Отпустите!» Он рвался к своей любимой. Но два его же охранника держали его мертвой хваткой. Он вырвался. Он бежал к ней, пошатываясь, раскидывая в стороны руки, будто распахивая объятия. «Ли-и-ива-а!!!» Он знал, что через секунду она увидит его, замрет, заулыбается, заплачет и захохочет – все вместе, сразу, одновременно, и они обнимутся, сольются в одно целое, чтобы уже не разлучаться никогда. «Ли-и-ва-аа!!!» Он налетел на нее как на титановую стену... отскочил, упал на спину. А она смотрела на него, смотрела своими черными пустыми глазницами. Охранник бросился между ними – и через миг упал с оторванной головой, был только легкий взмах руки, больше ничего, потом она убила другого охранника... и тогда Гуг Хлодрик понял, что на него надвигается сама смерть, жрица Черного Мира. Так было, его спасли Кеша и карлик Цай, его спас Иван. И они не убили жрицу-демона, они спрятали ее здесь. Да, было именно так. Но это ничего не меняет, абсолютно ничего.

– Я не уйду без нее! – процедил Гуг. И уставился на Ивана исподлобья.

– Ее нельзя забирать на корабль, – просипел Кеша.

– Будет плохо, – подтвердил Хар. Он никогда не врал да и нюх имел отменный.

Иван сам догадывался, что будет плохо. Нечего было вообще заваривать эту кашу. Ну а раз заварили... надо расхлебывать.

Он запустил руку за пазуху, сжал ледяной кубик ретран-са. Вытащил. Вспомнилась прекрасная Алена, полупрозрачная биоячейка – хрустальный фоб на златых цепях, одним словом. Он оставил ее в Пристанище.

Гуг не хотел оставить свою любимую в этом подземелье. И он был прав.

– Отойдите подальше, -попросил Иван, приближаясь к саркофагу.

– Нет, – огрызнулся Гуг.

– Я сказал – отойти! – взревел Иван. И резким ударом в челюсть сбил викинга с ног.

Это подействовало. Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный, хотя и был в два раз а здоровей Ивана, медленно поднялся, отошел к овальному люку, где уже стояли Кеша с оборотнем Харом.

Иван резко встряхнул руками, сбрасывая напряжение. Замер. Ему нужны были силы. И не только свои. Непомерным мысленным усилием он наращивал сейчас черные барьеры Вритры, один за другим, облачаясь в не видимую глазом броню, превращая тело в гранит, а волю в сталь. Четырнадцать тысячелетий ведической культуры россов были за его плечами. Он знал самое малое, почти ничего, но они были с ним, они давали ему силы прикоснуться к Источнику Могущества и Доброты. Надо только собраться! Надо сконцентрировать Белую Силу у переносицы. Надо терпеть. Терпеть, превозмогая боль, удерживать эту Силу! Он не один. Пусть на Земле и во Вселенной никого не осталось, почти никого, но на ней и в ней жили миллионы сильных духом, и они не умерли, они ушли в Белое Поле. И он видит его белизну. Оно приближается к нему, оно нисходит на него, чтобы наделить силою многих... Тройное солнце Индры ослепительным алмазом сверкнуло в мозгу Ивана. Держать! Терпеть! Непробиваемые каменные барьеры Вритры! И алмазное солнце Индры! Ипостаси Всевышнего, ниспосланные за тысячелетия до Прихода Его, ниспосланные в мир, защищающие созданных по Образу и Подобию. Они с ним! Они в нем! Пора!

Иван сбросил крышку саркофага. И вжал ретранс в переносицу лежащей без памяти и сознания Ливадии Бэкфай-ер-Лонг, жрицы Смерти, демону Черного Блага.

– Аррр-раы-ыыы!!! – громоподобное сатанинское рычание вырвалось из ее разверзшегося рта и сотрясло своды камеры.

Отброшенный сильным ударом, Иван упал на спину. Но тут же вскочил на ноги. Она могла опрокинуть его, могла ударить, но не могла ни убить, ни лишить воли.

– Бегите! – закричал он застывшей в дверях троице.

– Бегите немедленно!

А она уже поднималась из своего гроба, вставала с черного ложа. И в черных глазницах ее зияла пустота Черной Про пасти. Время и летаргический сон в анабиосаркофаге не изменили ее, они вообще не изменили ничего. В жрицу Черного Блага была заложена смерть, еще с тех самых пор, с той страшной черной мессы, что вершилась в подземельях Лос-Анджелеса. Все прошло, все разрушилось, нет никаких подземелий, никаких месс, никакого Лос-Анджелеса, черт бы его побрал раньше, нет ничего старого... А программа смерти работает! Вместе с Ливой, в ее теле, пробудился демон Черного Мира. И он не остановится сам... Его можно остановить только силой.

Иван прыгнул к саркофагу.

Но мощный удар снова отбросил его. Сейчас демон не видел в Иване, окруженном непроницаемыми барьерами Вритры, жертву. Он видел только помеху и сметал ее со своего пути. Жертва стояла возле люка. И ее надо было убить.

– Ли-ива! – стонал Гуг, и по щекам его текли слезы.

– Лива-а!!!

Он тянул к ней руки, не желая верить в очевидное. Кеша выталкивал Гута вон из камеры. Хар тащил его зубами, вцепившись в комбинезон. Но они не могли совладать с седовласым богатырем. Гуг рыдал навзрыд и рвался к любимой.

– Вон отсюда!!! – заорал Иван во всю глотку. А жрица уже шла к своей жертве. Шла, ослепительно улыбаясь, обнажая красивые, жемчужно-белые зубы, шла, хрупкая, нежная, желанная и смертельно опасная.

– Вон!!!

Иван отчаянным усилием воли ускорил внутренний ритм 190

и успел опередить ее, встать на пути. Он ощущал всем телом, сознанием, сверхсознанием и подсознанием колоссальную черную силу демона. Разрывающая боль жгла его переносицу. Тройное солнце Индры слепило. Но видел его только он. Еще немного, совсем немного... Белые Поля сошлись в крохотном рубиновом шарике у переносицы. Господи, не оставь, дай терпения и веры! Еще немного.

Она ринулась на него. Ринулась в прыжке, будто тигрица. И тогда он увидел того, кто сидел в ней – это был просто сгусток тьмы, без лица, без тела, без рук, без зубов и когтей – бешено несущийся прямо из преисподней на него комок Мрака, убийственный, всесокрушающий.

Пора!

Иван освободил зажимы. И невидимый, но несказанно светлый нематериальный луч алмазной палицей Индры, всепроникающей иглой Белых Полей, вырвался тончайшим, кристально-лазерным пучком из рубинового шарика, жгущего переносицу, вырвался и вонзился в этот ком Мрака.

– Ты убил ее!!! – дико завопил позади Гут Хлодрик. Он бросился на Ивана. И тут же отскочил, будто ударившись о бетонную стену.

Лива Стрекоза лежала в ногах у Ивана. Но она не была мертва. Она дышала. Он склонился над ней, коснулся рукой тонкой смуглой шеи. Обморок, обычный обморок.

– Ну чего ты ждёшь, Гуг?! – выкрикнул Иван. – Живо бери ее на руки! Нам пора уходить!

Хар тоже рвался наверх. Он трясся, скрежетал зубами, скулил. Он предчувствовал нехорошее. И не ошибался.

Самым смышленым оказался Иннокентий Булыгин, он уже бежал по лабиринту вверх, бежал, выставив на согнутых локтях боевой лучемет и бронебой. И он первым встретил дико орущую толпу голых. Они мчались на него... и глаза их были пусты.

– Куда? Куда вы?! Спятили?! – закричал Кеша. Они уже готовы были смять его, когда пальцы сами нажали на спуск. Первый десяток особо резвых разорвало в

клочья, отбросило назад.

И тут подоспели Иван и Гуг со своей желанной ношей.

– Что случилось? – спросил Иван.

– Дурдом какой-то! – Кеша глуповато ухмыльнулся. Голые теперь шли медленно, сплошной стеной. Это были люди, самые обычные люди, бритые, голые, загнанные выползнями в подземелья. Но в глазах у них светилась пустота. Лишенные душ! Иван сразу все понял. Их гонят сатаноиды. Гонят на них, чтобы раздавить, растоптать их, завалить телами, трупами, обезоружить и загнать в подземный ад.

– Стреляй! – приказал Иван.

И сам дал полный боевой из лучемета. Кеша саданул из двух стволов. Кровавые ошметки полетели во все стороны, вверх, вниз, освобождая проход.

– Что вы делаете, ублюдки?! – зарычал сзади Гуг. – Это же люди!

Объяснять ему что-либо было бесполезно, слишком долго он проспал в своем гробу, все равно ничего не поймет. Иван обернулся, поглядел Гугу в глаза.

– На свете кое-что изменилось, Гуг, – прошептал он, ji сдавливая свободной рукой его плечо. – Потом ты узнаешь. Не сейчас!

Полтора часа они продирались сквозь сплошное месиво. Биомасса! Это всего лишь биомасса, безмозглая, бездушная, натравливаемая выползнями и студенистыми гадинами! Иван клял себя, что полез в лабиринты. С Гугом можно было и обождать... Нет, нельзя! Сейчас каждая живая душа дороже золота.

Они вырвались наверх измученные, задыхающиеся, заляпанные кровью и грязью. Оба черных бутона были опрокинуты, вдавлены в зловонную жижу, темным болотом окружающую бугор перед входом в провал. Но зато ржавой громадиной нависал над головами огромный шар.

Голос Светланы прорвался сверху, усиленный невидимыми динамиками:

– Ну что же вы медлите, быстрей! Иван первым понял, что надо бежать к вытягивающемуся из шара раструбу. И подтолкнул Гуга в спину.

– Еще немного, старина. Давай!

Гуг исчез в сером вихре, исчез вместе со своей драгоценной ношей. Тем же путем последовали Хар с оглядывающимся, посверкивающим колючими глазками Иннокентием Булыгиным.

Сам Иван задержался на секунду.

И увидел, как из болота всплыли сразу шесть огромных гадин, тянущих к нему длинные щупальца с присосками. Еще немного, чуть-чуть и они обовьют его, утащат к себе, оставались метр, другой... Иван полосанул лучеметом слева направо, обрубая извивающиеся конечности. И прыгнул к раструбу. В тот же миг его втянуло внутрь.

Шар медленно поплыл вверх, из четырех коротких труб, обрамляющих раструб, вниз, прямо в болото, на скользких гадин полился пылающий синим огнем напалм. Отвратительный зловонный пар десятками струй ударил вверх – болото испарялось вместе со всеми тварями, обитающими в нем. Но вечная ночь над мрачной землей, над тихими черными водами не развеялась. Лишь откуда-то снизу доносились стоны, вой и нечеловеческий истеричный плач.

А тем временем внутри корабля, в рубке дрожащая и испуганная Лива плакала и прижималась лицом к груди огромного Гуга Хлодрика. Она ничего не понимала. В голове у нее шумело, перед глазами все кружилось и мельтешило. Но слезы ее были счастливыми, светлыми.

– Я ни черта не понимаю, – раздраженно сказал Глрб Сизов, – договор они, что ли, подписали о невмешательстве? Или, может, играются с нами как кошка с мышью?!

Он нервно вертел в худой жилистой руке свой собственный ошейник. Его распилили еще вчера, но это ничего не прояснило – срез был ровный, черный, не намекающий ни на какие внутренности: где инъектор, где содержимое? Не во сне же ему приснился ад кромешный!

Но говорил сейчас Глеб о другом.

– Подписали, – пробурчал Иван, – и мир поделили на две части – в одной рогатые, в другой трехглазые. Эти сволочи на Землю не лезут, работают по кораблям и станциям...

– На наше счастье, – вставила Светлана, – а вот уйдем с Земли, они про нас-то и вспомнят. Нет, нельзя уходить!

Они сидели в рубке боевого корабля негуманоидов – кто в креслах, кто прямо на полу. Гуг примостился у серой стены, не выпуская из своей огромной руки запястья мулатки, ему все казалось, стоит только разжать кулак, и Лива растворится в воздухе сказочной синей птицей. Гуг еще мало чего понимал, хлопал своими выцветшими глазами, вникал, а в голове у него вертелась навязчивая дурацкая поговорка: «за что боролись, на то и напоролись!»

Глеб, напротив, начинал приходить в себя. И с каждым часом, с каждой минутой его жгло сильнее и сильнее. Проклятые адские подземелья! Он здесь, в безопасности, тепле и сытости. А миллионы голых, измученных и безмерно страдающих там, в аду. Им этого не понять. Они там не были. А он был! И пусть Иван прав по-своему, пусть, сгоряча можно такого напороть, что потом сам пожалеешь... но и сидеть, сложа руки, никакой мочи нет. Плевать на трехглазых негуманоидов Системы! Сейчас надо сделать все возможное на Земле!

– Короче, – заявил он как отрезал, – через час я ухожу туда, вниз! Или вы решаетесь на что-то или...

– Он верно толкует, – поддержал Сизова из своего угла Иннокентий Булыгин.

Хар лежал у него в ногах, Хару никто права голоса не

давал.

– А ты что думаешь? – Иван обернулся к Гуту Хлодри-

ку.

– Хреноватые делишки, – глубокомысленно пробасил Гуг. И добавил ни к месту: – Зря ты меня, Иван, из каторги вытащил! Лучше б я там сдох!

Лива ткнула его маленьким смуглым кулачком в бок, раздвинула губы в улыбке. Но улыбка получилась жалкая. Лива тоже была потрясена тем, что узнала про Землю. Уж лучше бы и ей не просыпаться... нет, проснуться бы, но позже, значительно позже, через годы, через века, когда все уладится, когда снова заискрится лазурное море и так сладостно будет лежать на золотистом песочке. Но не теперь!

– У нас мощный боевой корабль, – гнул свое Глеб, – у нас есть оружие, мы знаем, где склады с боеприпасами. Надо убивать этих гадов! Убивать как можно больше! Ни один из вас не стоял в чане с пиявками! Из вас не пили кровь! Не уродовали, не били дубинами, не секли плетьми!

– Ну, хватит! – остановил его Иван. – Первым делом надо сделать рейд на одну из станций... из уцелевших станций, забрать побольше провизии и доставить в Храм. Задача ясна?

Светлана посмотрела на него странным проницательным взглядом. Но не ответила.

– Значит, ясна, – обрубил Иван, – исполняйте! И не гляди на меня так. Лучше запоминай – ни в какие драки не ввязываться, беречь звездолет, одна нога здесь – другая там, мигом: сначала к Храму, разгружаетесь, потом сюда, за нами! Ты командиром, Гуг с тобой, пускай немного оклемается...

– Обижаешь, Ваня, – седой викинг набычился, поглядел исподлобья угрюмо и недобро.

Но Иван в корне пресек недовольство.

– Молчать! И не обсуждать приказы!

Допустить на боевом корабле базарную демократию он не имел права. Одно дело выслушать мнение команды – каждый имеет свою точку зрения. Но после слова командира разногласий быть не должно. Гуг старый бузотер, известный анархист, но и он поймет, и он в свое время в своей банде не допускал лишней болтовни. Тем более, что ему надо после летаргии малость очухаться.

Иван пристально поглядел на притихшую и напуганную Ливадию Бэкфайер-Лонг. Нет, ничего, все нормально, и взор ее прочистился, стал ясным, никакой тьмы в глазах, и личико просветлело – по сути дела, и ее с того света вернули. Что ж, умеешь разбрасывать камни, умей и собирать их.

– Приготовиться к высадке!

Иван молча ткнул пальцем в Глеба Сизова и Иннокентия Булыгина. Но оборотень Хар тоже поднялся с пола, потянулся и зевнул будто заправская зангезейская борзая, коих в природе и не существовало.

Светлана молчала. Она знала, раз Иван решил, его не свернешь, как гору. И что-то он не договаривает, опять не договаривает. Может, она зря прилетела за ним? может, нарушила какие-то его планы?! Светлана была в растерянности. Но виду не подавала. Она сделает все как надо. Ему видней.

Черный бутон распустился над единственной уцелевшей крышей Форума. Все четверо вышли наружу, во мрак непроглядной земной ночи. Трое были в скафах со стеклозаб-ралами, позволяющими видеть в темноте. Хару никаких приборов не требовалось, на Гиргее бывает мрак и помрачнее.

Кеша медленно подошел к краю крыши, заглянул вниз, в пропасть. Огромнейшая, необъятная площадь Величия и Процветания Объединенных Наций Мирового Сообщества, была пустынна и мертва, да, она была мертвей любой самой гиблой и безводной пустыни, в которой ветер перекатывает сухие колючки, в которой под слоями песка шуршат суетные шестиногие, проползают не понимающие жара змейки, над которой кружат стервятники. В этой мертвой пустыне был лишь пепел окаменевший, застывший пепел, покрытый корочкой грязного, впитавшего в себя кровь и нечистоты льда.

Богом проклятый, вымерший Нью-Вашингтон!

– И чего ради мы сюда сели? – недовольно вопросил Глеб. В скафандре с его могучей гидравликой он почти позабыл про больную ногу. Лишь саднила незаживающая, иссеченная плетьми спина.

– Ты видишь эту махину? – вопросом на вопрос ответил Иван. И ткнул пальцем вниз, в уцелевшую часть полутора-мильного дворца Форума, который был когда-то хрустальным колоссом, ослепительно-огромным, фантастическим чудо-цветком, возносящимся посреди мегаполиса, всемирного вавилона XXV-ro века, возносящимся меж бесчетного числа алмазноструйных фонтанов, экзотической зелени, свезенной со всей Вселенной и высаженной по площади Величия и Процветания.

– Вижу!

– Так вот, – неторопливо проговорил Иван, – вниз этот город уходит на еще большую глубину. Понимаешь, о чем я думаю?

Еще бы, Глебу Сизову, узнику подземелий, рабу ада, вырвавшемуся наружу, и не понимать. Он все понимал... кроме одного.

– Чего ж мы медлим?! Надо спускаться!

– Сейчас. Спустимся, – спокойно ответил Иван.

И дал малым залпом из всех шести стволов бронебоя по пятидесятиметровому шпилю, чудом державшемуся на трех титановых прутьях. Раскаленный, расплавленный металл огненным комом, гудя и рассыпая искры, полетел вниз.

Иннокентий Булыгин оглянулся с неудовольствием и опаской.

Хар жалобно заскулил и припал к крыше.

– Зачем? Ты же привлекаешь и х к нам! – занервничал Глеб.

– Конечно, привлекаю, – сказал Иван, – ты сам рвался в бой. А теперь испугался?!

Верховный говорил так спокойно, неторопливо и уверенно, что Глеб Сизов сразу сник и даже опешил. Никого он не боялся, но в таком деле без осторожности и оглядки никак нельзя, это знает любой салага, об этом не надо говорить десантнику-смертнику или командиру такого подразделения как альфа-корпус. Глеб тут же горько усмехнулся – какой он, к черту, командир! и где его альфа-корпус! Командир без команды, беглый раб с расшатанными нервишками.

И все же он заметил черную тень.

– Назад!!!

Иван еле успел отпрыгнуть. Из черных небес прямо на то место, где он только что стоял, камнем упало непонятное черное существо. Оно успело вывернуть над самой крышей, взмахнуло огромными перепончатыми крыльями, взвыло, оскалило пасть и, растопырив когтистые лапы, ринулось на Глеба.

Залп бронебоя отбросил мерзкую тварь. Ослепительно-синий луч вонзился в черную чешуйчатую грудь – это не сплоховал Кеша. Но ярость и дьявольский напор зубастой гадины оказались сильнее. С перебитыми крыльями и рваной раной, из которой хлестала зеленая жижа, тварь снова бросилась на Сизова. Тот успел нажать на спусковой крю,к парализатора. Но не это спасло его. В отчаянном диком прыжке оборотень Хар опередил гадину, вцепился зубами в глотку. И рухнул вместе с ней.

Схватка на крыше продолжалась недолго. Иннокентий Булыгин даже не успел пустить в ход свой заветный сигмаг скальпель, как крылатая тварь забилась в предсмертных судорогах. Хар делал свои дела на совесть.

– Готова! – процедил Глеб.

Они сгрудились над мертвым телом. Только оборотень сидел поодаль, зализывал рану на плече. Его не интересовали трупы.

А поглядеть было на что. Весу в мертвой гадине было не меньше десяти пудов – огромное вытянутое тело, покрытое морщинистой толстой кожей с наростами чешуи, шесть длинных мосластых и голенастых лап, крылья как у гигантской летучей мыши или у самого дьявола, когти, шипастые крючья, вытянутая вперед хищная морда с оскалом кривых клыков... и остекленевшие, почти человеческие глаза.

Первым опомнился Иван.

– Это человек, – тихо сказал он. – Я видел таких. Их начали выращивать в секретных лабораториях еще до прихода нечисти.

– Теперь этим занимаются рогатые, – добавил Глеб.

– В Пристанище есть умельцы, – как-то уклончиво пояснил Иван.

– Причем тут Пристанище!

Иван грустно улыбнулся и прошептал себе под нос:

– Пристанище везде и повсюду, и Земля лишь часть Пристанища, вот причем... Никто его не понял. Но Кеша решил прервать прения.

– Да плевать мне, где их выращивают! – просипел он.

– И из кого! Бить их надо, гадов поганых, вот и все!

– Бить надо, – согласился Иван, – да вот беда, материалу много, слишком много... вон, Глеб-то понимает, о чем я толкую.

Сизов стоял в оцепенении. До него только стало доходить, что такую вот тварь могли сотворить из любого его бойца, из жены, из брата, из друга, из него самого. Материала очень много, чудовищно много – в подземельях миллиарды людей! Биомасса!

– Там еще двое, – сказал вдруг оборотень Хар, задирая свой влажный черный нос к небу, – я чую их.

Иван вскинул одновременно и бронебой, и лучемет. Теперь и он видел, как из мрака беспросветных небес несутся прямо на них две крылатые твари с мордами птеродактилей. Они были еще больше и отвратительнее, чем первая. Но он не стал разглядывать гадин, Люди? Ну и пусть! Они были людьми, пока не продали свои души... Выстрелы грянули сразу из пяти стволов, грянули с такой убойной силой, что гадин разорвало в клочья, бросило вниз, в черную пропасть над площадью Величия и Процветания.

– Ловко они нас обдурили! – с неожиданной злобой процедил Кеша, забрасывая лучемет за спину, в наскафную тулу. – Правильно умные люди говорят: век живи, век учись

– дураком помрешь!

– Чего ты психуешь? – Глеб уставился на Булыгина, будто впервые увидел его.

– А ничего! Все кончено. Крышка! – Кеша скрипел зубами и матерился. – Сперва они развели у нас этих са-танистов долбанных, из них вырастили рогатую сволочь, выползней всяких. А потом до остальных добрались... Ты сам был там, а ни хрена не понял!

Глеб возмутился, пошел на Кешу.

– Чего это я не понял?!

– А того, что таких как эта тварь, – Кеша пнул ногой труп крылатой гадины, – у них будет сорок пять миллиардов! Это ж получается, что мы своими руками, вот этими,

– он потряс металлопластиковыми перчатками скафа,

– должны перебить каждого бывшего человечка, всех до единого, а там клоны всякие пойдут, мать их! И-эх!!

Иван похлопал Булыгина по спине, похлопал успокаивающе.

– Позднее у тебя зажигание, Кеша, – сказал он с доброй улыбкой. – Но ты не отчаивайся, всех сразу в демонов и гадов они перестроить не смогут, иначе тут бы сейчас летали тысячи таких. Но процесс пошел, в этом ты прав.

Кеша притих. Потом спросил робко, с надеждой, будто провинившийся юнец:

– Значит, драться будем? Бить гадов?!

– А чего ж нам еще остается. Иван первым вошел в черный бутон бота. И через полчаса, вдосталь покружив над развалинами Нью-Вашингтона, они опустились в его пригороде, в центре того самого форта Видстока, где в прежние времена была собрана вся «мозговая» мощь Мирового Сообщества. >

– Об этот орешек Дил Бронкс обломал себе зубы,

– пояснил Иван. – Тут мы потеряли Цая ван Дау. Потом взяли...

– Взять то взяли, – не выдержал Глеб Сизов, – да сколько народу положили. А разблокировать тайники Исполнительной Комиссии так и не сумели.

– У нас было мало времени.

Глеб скривился, желваки на его худых, обтянутых желтой кожей скулах заходили ходуном.

– Зато у них на все времени хватило!

Развалины форта были покрыты таким же толстенным слоем окаменевшего, оледеневшего пепла, что покрывал и саму бывшую столицу бывших Всеамериканских Штатов. Но приборы показали, что именно здесь наибольшая глубина освоения – до трех миль. Там, внизу, были тысячи ярусов-этажей, путеводы, шахты, подземные дороги, лаборатории, энергоустановки, убежища и еще черт-те что.

Едва ступив шаг из бота, Иван бросил наземь шнур-поисковик. Тот вздрогнул, свился спиралью и уполз. Кеша поглядел на Ивана как-то особенно тепло, будто припоминая что-то давнее, полузабытое.

– Вот так-то, друг Иннокентий, – улыбнулся Иван. – А вот эта штучка тебе ни о чем не говорит, а?

Иван разжал кулак. На ладони у него, на матовом метал-яопластике перчатки, лежал черный подрагивающий шарик.

– Зародыш! – изумленно выдохнул Кеша. – Ты помнишь, как мы ползли по этим чертовым норам! На Гиргее! Как пробивались на базу?!

– Помню, помню, – Иван прервал Кешины излияния, сдавил шарик-зародыш в кулаке и отбросил его метров на десять от себя.

Глеб стоял насупившись. Он ничего не понимал. Хар терся облезлым боком о Кешину ногу и с подозрением поглядывал на раздувающийся зародыш. Серая подрагивающая масса росла снежным комом, пучилась, дыбилась, становилась все больше.

– Живохо-од!– наконец выдал Кеша. И прихлопнул себя по бокам.

– Угадал, – подтвердил Иван. – Бот по ярусам не пройдет. А на этой животинке можно попробовать, других у нас нету. Кроме того, – Иван обернулся к Сизову, – проверим, как нечисть реагирует на чужую биомассу, верно?

Глеб недоуменно развел руки.

А Кеша все стоял с полуразинутым ртом, и слезы умиления текли из его воспаленных глаз на заросшие щеки. Он все помнил. На проклятой Гиргее точно такой же живоход спас их от смерти. Они прорвались на нем к базе, к огромному Д-статору... и потом, уже на Земле, лежать бы его косточкам в лесу, возле роскошной дачки предателя и выродка Толика Реброва, которого сожрали его собственные рыбины, там был капкан, дачу взяли в кольцо броневики спецназа, так называемого Управления по охране порядка, они с Харом вырвались чудом, их буквально из пасти смерти вынесла эта послушная и резвая животинка, тогда пришлось бросить ее, в спешке сматываться с Земли куда подальше... и вот так встреча!

– Ладно, хватит нюни распускать! Вон, шнур ползет обратно.

Иван подтолкнул Кешу к плоскому шевелящемуся «языку», что высунулся большой лопатой из чрева живохода. Глеб засомневался было. Но Иван поглядел на него строго. Язык сграбастал сначала одну пару, потом другую. Извивающийся и раздувшийся шнур остался снаружи, показывать дорогу.

– Родная моя!

Внутри было тепло, светло и удобно. Пахло почему-то ладаном и медом. Кеша с ходу прыгнул в полуживое кресло-полип. Оно уныло обвисло, не подчинилось ему.

– Чего это... – начал обижаться Булыгин. Но Иван не дал ему долго думать.

– Скаф сбрось, Кеша! – сказал он.

Разоблаченного Булыгина полип принял с удовольствием, потек живым стволом по хребту, выгнулся мягким изголовьем, облепил затылок. Первым делом Кеша дал полный обзор – и передняя стена будто рухнула, исчезла напрочь.

– Вперед! – скомандовал Кеша, уставившись на чуть светящийся во тьме шнур-поисковик.

Вход в подземелье оказался за три сотни шагов от места их высадки, приборы черного бутона не наврали. И все же живоходу пришлось прожечь дыру, расширить ее метра на полтора, чтобы протиснуться внутрь.

– Почему не срабатывает блокировка? – подал голос после долгого молчания Глеб. Он стоял на желеобразном, но плотном настиле прямо за спиной у Булыгина и старался ни к чему не прикасаться, он еще не очень-то доверял этому серому полуживому чудищу, в утробе которого находился.

– Скорее всего, выползни все разрушили, им блокировки не нужны, – предположил Иван. – Им нужны емкости для хранения консервантов и биомассы. Им нужны откормочные помещения, виварии, инкубаторы, отстойники плоти и крови хранилища мозговых тканей... и они думают, что сопротивление землян подавлено полностью и никаких не то что врагов, а даже внешних раздражителей у них нет и быть не может.

– Ничего, мы им рога посшибаем, – прохрипел Кеша, – они по-другому думать будут. Вперед, родимая!

На верхних ярусах было темно я пустынно. И они по отвесным шахтам ползли вниз. Живоход лишь содрогался немного, опускаясь с уровня на уровень, пробиваясь в потаенные глубины подземных лабиринтов форта Видсток.

– Понастроили, мать их, на свою голову! – злился Кеша. А Иван думал о другом. Как плохо он знал Землю! Его носило по Вселенной из края в край, он блуждал по чужим и чуждым мирам, странствовал и плутал по уровням, ярусам, лабиринтам Системы со всеми ее Харханами и Меж-арха-аньями, скитался по утробам и внешне-внутренним мирам планеты Навей, ползал по скрытным тропам Пристанища, думал, что эти звериные норы только там, в иных пространствах и измерениях, что на Земле все просто, чисто, ясно, красиво и открыто... Нет, и на Земле жили звери, страшные, подлые, гнусные звери-выродки, которые изрыли ее своими норами-лабиринтами, убежищами, логовами по всем ее подземным ярусам и уровням, каких в ней не было и впомине. Они докопались до мантии, до слоя раскаленной лавы. Дай им волю, они бы добрались и до ядра, как добрались до него на Гиргее совсем другие... Другие? Нет. Выродки всех пространств и вселенных одним мирром мазаны.

– Вот они, падлы!

Кеша с каким-то плохо скрываемым вожделением бросил живоход на выскочившего яз-за поворота подземной дороги выползня. От рогатой гадины не осталось и мокрого места.

– Стоп! – приказал Иван. – Дать задний обзор! Кеша повторил команду. И просветлело позади – никаких следов сатаноида ни на полу, ни на стенах, ни на потолке овального трубовода не было.

– Запроси его! Кеша понял с лету.

– Эй, родимая, – потребовал он, – отвечай: куда девала гада рогатого?

Помолчал с полсекунды. И вдруг выдал ошалело:

– Говорит, что гад этот на топливо пошел, на заправку, стало быть! Во дае-ет!

Хар, лежащий в ногах у Кеши, радостно заскулил, почуяв, что хозяин радуется и ликует.

– Это хорошо, – сдержанно заметил Глеб. – По моему представлению, живоход, как вы называете эту машину, являет из себя биоматериальный агрегат, а потому ему для энергетической подпитки нужен не бензин, не гравизон, а обычная биомасса... значит, он четко различает одушевлен-кую плоть и неодушевленную.

– Точно мыслишь, – закрепил мысль Кеша, – ведь нас-то он не сожрал, стало быть, разбирается! – И тут же бодро вскрикнул: – Нно-о, родимая!

На восемнадцатом сверху уровне брезжил призрачный свет. И все помещения, все бункера были забиты запаянными ледяными чанами с наростами из смерзшейся крови, нависающей сосульками.

– Консерванты? – спросил Глеб, заранее зная ответ.

– Они самые.

Живоход уже поглотил в себя не меньше десятка выскакивавших на его пути выползней. И с каждым ярусом становилось все яснее – или никаких систем раннего оповещения у нечисти вовсе нет, или на живоход они просто не реагируют.

– Давай вниз! – приказал Иван.

На двадцать третьем уровне несколько тысяч голых и обритых людей висели по стенам вверх ногами. Все они были измождены, измучены, изодраны, но живы. Под каждым стоял сосуд размером с ночной горшок. В горшках этих копошились мелкие и противные желтые личинки. Прямо сверху на них, из ран висящих, из носов, ушей, разинутых ртов каплями стекала в горшки кровь. Но личинкам, видимо, хватало этих капель – они бодро наползали друг на дружку, всасывали грязную, смешавшуюся с жиром их же скользких тел кровь, кишели кишмя.

Глеб побледнел как сама смерть – это было видно даже сквозь забрало скафа. Иван с тревогой смотрел на него – еще неизвестно, что вынес его заместитель, командир разбитого в пух и прах альфа-корпуса из адских подземелий, неизвестно, что было у него в голове, ведь и его кровью выкармливали каких-то зародышей-пиявок.

– Сжечь!

Кеша непонимающе уставился на Верховного. Как это сжечь, ведь там люди?!

Тогда Иван откинул шлем. И уселся на соседний полип. Теплый мягкий язык тут же облепил его затылок. Он не стал ничего говорить, он просто очень образно и живо представил, как тонкие струи огня, направленного огня выжигают сосуды и их содержимое. Живоход все понял правильно, он и не мог понять иначе: наверху висели люди, причинять им страдания и боль нельзя, внизу... шевелящаяся масса, которую надо уничтожить. Не огонь, но вязкие мерцающие струи полились на пол, потекли к сосудам.

– Мать моя! – выдохнул Кеша, узрев, как лопаются горшки, как сгорают, обращаясь в грязно-серый пепел личинки – миллиарды, триллионы личинок.

Но каждый молча вопрошал себя, а что же дальше, как можно помочь несчастным рабам подземелий. Ни продовольствия, ни воды, ничего не было. А если отключатся незримые источники адской энергии, если исчезнут пронизывающие эти голые тела инфернополя, что тогда? Почти все вымрут сразу, за две-три минуты. Уцелеют очень немногие. Но останутся ли и они здоровыми – телесно и душевно?! Мало, совсем мало сжечь эту нечисть, эту погань!

– Глеб и Кеша, наружу! Быстро! Десять минут на все дела!

За десять минут справиться не удалось. Булыгин, Сизов и оборотень Хар провозились больше часа. И все же они обрезали, оборвали, перегрызли все путы. Люди падали, сползали, застывали измученной плотью на грязных сырых полах, ползли вслед своим спасителям, тянули к ним высохшие, ослабевшие руки, молили о чем-то бессвязно и горько. Нет, это были не бойцы, не бунтари. Нечего и надеяться на них. Иван сразу понял свою ошибку. Если в подантар-ктических зонах у рабов оставались силы, чтобы бросить камень в своих мучителей, забить вдесятером, дюжиной одного, то эти были уже не способны ни на что, они сами ползали червями во прахе, стенали, рыдали, натыкались друг на друга слепо, беспомощно. Они вызывали острую, отчаянную жалость. Но помочь им было невозможно.

Кеша вернулся в живоход весь в слезах, подавленный и тихий, Глеб угрюмо молчал. Все его надежды поднять в подземельях бунт, восстание, рухнули. Глупость! Бред! Такие надежды лишь юношей могут питать! Глеб был расстроен, убит горем. Именно горем. Лучше бы ему сдохнуть там, в дыре под пробитой, разодранной Антарктидой!

– Чего скисли! – взъелся на них Иван. – Кто рвался наружу, кто кулаками тряс, может, я?! Теперь-то начинает доходить, или нет?!

– Я тридцать лет дрался на Аранайе, – взъярился вдруг Кеша, – тридцать лет в боях! в лагерях! в побегах! в огне и пламени! в окопах ледяных! Я весь изранен, контужен... меня убивали, резали, гноили, пытали, увечили, мать их, но я никогда не рыдал! я всегда держался назло всем! А потом меня мурыжили в этой проклятой каторге! жилы тянули, суки! живьем убивали! Но я не плакался, не молил о поща-Де. Иван, ты же сам все знаешь, чего ты молчишь?! Я никогда не боюсь! Не родилась на свет еще та падла, что Кешу Мочилу на колени поставит! Не родилась и не родится... Но на этих не могу глядеть, хоть убей, не могу!

– Ладно, браток, не горюй, – начал вдруг успокаивать Кешу Глеб Сизов, – горю мы нашему не поможем, ну и дьявол с ним, а бить гадов будем. Ведь будем, Кеша?

– Будем, – сказал тот, переставая хрипеть и яриться, – будем давить их, сук поганых! Ежели надо, еще тридцат-ник воевать буду, пока не пришибут самого! А ну, родимая, пошла! Вниз!

Иван сидел и молчал. Карающий Меч? Ну какой он карающий меч! И что за радость давить выползней, если людям от этого легче не становится, что толку?! Он видел многое, ему открывалось незримое для иных, но главного он нащупать не мог – что делать?! Что?! И через какие еще очистительные круги ему надо пойти? Свобода воли, свобода выбора! Уж лучше быть подневольным, пусть укажут ясно, четко – куда идти, кого бить, как спасать несчастных! Нет, сейчас он не желал никакой свободы своей воле. И в него еще верят. Как можно в него верить? Иди, и да будь благословен! Куда еще идти?!

– Вниз!

Внизу был сущий ад. Внизу висели десятки, сотни тысяч распятых. Прозрачные шланги гроздьями свисали сверху, расходились к каждому распятому, были воткнуты в разинутые рты, в глотки. По шлангам сползали жирные, разъевшиеся личинки и пропадали в утробах мучеников. У тех действительно были не животы, но утробы – огромные, обвисшие, морщинистые бурдюки на пять-шесть ведер. Что-то колыхалось, дергалось и бурлило внутри этих бурдюков, а временами из разверзающихся свищей выскальзывали черные мокрые безглазые черви. Они падали в чаны, стоящие внизу и пропадали в мутнозеленой густой жиже.

– Этих тоже снимать будем? – мрачно пошутил Глеб. Иван промолчал. Шутка была зловещей и неуместной. С этими бывшими человеками уже покончено, их не спасешь. Где обитают их души, вот в чем вопрос вопросов? Неужто и в таком теле, в этом живом кормилище червей, может быть душа?!

А Кеша тем временем не задавался вопросами. Он для себя уже решил все. Он беспощадно и даже с изуверской жестокостью бил изо всех орудий живохода выползней и студенистых гадин, появлявшихся на их пути.

– Еще одна. Получай, тварь! Шестьдесят третья!

– Ты хоть зарубки делай, – посоветовал Глеб, – а то собьешься.

– Не собьюсь! – Кеша больше не желал шутить. Он сейчас оживал, воскресал. Он снова становился тем самым Иннокентием Булыгиным, который прошел уже через три десятка смертных барьеров и не терял духа... нет, было, конечно, временно, после Храма, после смерти Ивана, в склепе на заброшенном кладбище, там он был сам мертвым, во всяком случае, неживым, но и тогда он бил нечисть! бил беспощадно! а теперь он ее будет бить вдесятеро беспощадней.

– Семьдесят первый!

– Давай еще ниже!

Живоход послушно переползал с уровня на уровень. И не было ему преград в подземельях, будто скрывал он себя и всех сидящих в нем под какой-то волшебной шапкой-невидимкой. Никто не поднимал тревогу. Никто не делал ни малейших попыток вышвырнуть чужака вон, уничтожить его, подавить!

– Они как муравьи, – сказал вдруг Глеб. – Если в муравейник лезет явно не свой – бросаются все. Но есть такие жучки, похожие на муравьев, только побольше, они могут пролезть везде и повсюду, и всем плевать. Он у них половину яиц сожрет, другую перепортит. А они хоть бы хны... А знаешь, почему?

– Почему? – спросил Иван.

– А потому что от вторжения этих жучков ни черта не меняется, все восстанавливается и отлаживается быстрее, чем они могут навредить. В конце концов их сминают будто между делом. Понимаешь, Иван, они не страшны для муравейника! Потому что муравейник – это не что-то одно, живое, смертное, а это система. Система будет существовать вопреки всем жукам.

– Про системы я кое-что знаю, – согласился Иван. И спросил, будто у себя самого, с сомнением: – Ну, а ежели этот муравейник взять и сжечь со всеми потрохами?!

– И с людьми?

– Да, и с людьми... которым уже ничем нельзя помочь, которых не спасешь.

– Но ведь меня спасли!

– Таких единицы.

– Но они есть! – упрямо стоял на своем Глеб.

– Да, они есть, – согласился Иван. – Значит, жечь муравейник не будем.

– Девяносто пятый! – прохрипел Кеша. Он был занят своим.

Все, что когда-то находилось в этих залах, комнатах, бункерах, переходах, шахтах, туннелях, было разрушено – машины, оборудование, приборы, датчики... видно, ничто из этого не представляло для новых хозяев ценности. Разбитые панели осколками валялись на полах и настилах, обрывки проводов жгутами свисали со стен. И почти везде висели, лежали, стояли в чанах люди – жалкие, страшные, изможденные и распухшие до неузнаваемости, повсюду шел неостановимый и лютый процесс изъедания плоти старой и наращивания плоти новой, омерзительной, гадкой, чудовищной, но, наверное, более подходящей пришельцам из Пристанища. Да, Земля, становилась... уже стала частью чудовищного иномерного Пристанища. В ее мрачных недрах шло Воплощение Предначертанного.

На сто тридцать седьмом уровне открылись взорам огромные аквариумы, наполненные питательной смесью. Их были тысячи, бесконечные ряды мутных грязных аквариумов-отстойников. Кеша крушил все направо и налево – толстенные непробиваемые стекла осыпались граненой крошкой, тонны поганой жижи выливались в трубы, стекали в глубинные шахты, унося в своих помойных потоках конвульсивно дергающиеся тела выращиваемых демонов. Там было много всяких отвратительных чудовищ с человечьими глазами, были и такие, каких удалось уничтожить над крышей Форума – крыластые с мордами птеродактилей. Этих Кеша не считал. Но бил! бил!! бил!!!

– Глубже нельзя, – сказал вдруг Глеб, – мы потом не сможем пробиться наверх.

– Пробьемся! – отрезал Иван. – Идем вниз, до самого дна!

– А вдруг его нет?

Иван усмехнулся. Он-то знал, что дно всегда есть. И все же с Глебом что-то случилось, заключение в подземельях не прошло для него бесследно. Стал нервным каким-то, суетным, неуверенным... и немудрено. Иван вздохнул тяжко. Других у него нет, надо работать с этими. Надо искать слабое место. Искать, чтобы ударить в него со всей силы, со всего маху... а не распыляться, не растекаться мыслию по Древу.

Солнечная система. Орбита Сатурна. Земля – Варрава – Земля. 2486-й год.

Дил Бронкс на своем уродливом исполине вынырнул из подпространства в мертвой зоне за Трансплутоном. С ходу сжег три шара негуманоидов, не оставив от них ничего, кроме расползающегося облака светящегося газа. И довольный собой, потирая обрубок левой руки, которая все еще продолжала невыносимо болеть, на самом тихом ходу поплелся к Земле.

Он хотел немного поспать перед встречей с недоброй планетой-мачехой. Голова от перенапряжения нещадно болела, ноги дрожали да и самих сил оставалось не так-то много. За последний год Дил постарел сразу лет на сорок.

И все же на всякий случай он прощупал радарами Плутон и Уран. Они были мертвы – все города, станции, рудники, заводы поверхностные и подземные, молчали. Значит, трехглазые успели побывать на этих планетах, и плестись у них в хвосте, по их следам бессмысленно.

Дил смежил веки. Но опять перед внутренним взором его явилось искаженное болью и ужасом лицо Таеки. Она преследовала его повсюду. И избавиться от этого видения было невозможно. Дил застонал, открыл глаза.

Радары молчали. Но на центральном обзорнике, прямо перед носом корабля на расстоянии не более миллиона миль висело черное беспросветное пятно. Таких в Солнечной прежде не бывало.

– Вот и выспался! – озлобленно прохрипел седой и усталый негр.

Такое пятно не могло нести ничего доброго. И Дил, не запрашивая бортового «мозга», дал по нему двумя плазменными шаровыми молниями направленного боя. Обе прошли мимо, будто по команде обогнув черноту.

Положение становилось интересным.

– Что это? – запросил Дил. «Мозг» думал недолго.

– Объект не поддается определению, – доложил он, – но изошел он из третьего континуума. Нами устранен быть не может.

– Не может, сукин сын! – выругался в сердцах Дил. – Тогда тормози и забирай левее, обойдем. И ты мне мозги континуумами не пудрь! Я Вселенной занимаюсь двадцать лет, нечего мне голову морочить! «Мозг» не умел обижаться.

– Вселенные тут не причем, ни ваша, ни другие, все они являют собой первый континуум пространств и измерений. Второй – есть искусственно свернутые пространства, вырванные из наппАс вселенных и именуемые вами Пристанищем. Третий континуум существует вне двух первых и не прощупывается нашими приборами. Но он есть, и этот сгусток вышел из него. По вашему запросу могу доложить развернуто и детально.

– Заткнись! – оборвал его Дил. – Я в тот свет не верю!

Никаких ответных мер черное пятно не предпринимало, да и вообще не реагировало на звездолет Системы. И потому Дил решил не связываться, проскочить мимо.

Но когда он почти впритирку шел правым бортом к этому непроглядному мраку, в рубке вдруг вспыхнуло гроздью зеленых болотных огней, запульсировало, и из сумерек выделился четкий силуэт – уродливо-корявый карлик с офомной головой и скрюченными руками застыл прямо перед креслом мыслеуправления, в котором сидел Дил Бронкс.

– Вот это номер! – изумленно выдохнул он. И спросил, сам себе не веря: – Цай! Это ты, что ли?!

Карлик Цай ван Дау кивнул неспешно и с достоинством. Это был именно он, сгорбленный, измученный, усталый... и все же он, другого такого существа Вселенная не знала.

– Как ты сюда попал? Откуда?!

Цай немного растерялся. Потом ответил прямо, без иронии, без обид и раздражения, будто позабыв старые распри и ссоры с Дилом Бронксом:

– Оттуда! – он кивнул в сторону пятна на обзорнике. – Я просто увидел этого урода на экране, захотел оказаться в его рубке... И оказался.

– Фантастика! – выдохнул Дил. И тут же посерел, стал из черного почти светлокожим. – Слушай, а если захотеть обратно, а?!

Цай промолчал. И тут же исчез.

Дил схватился обеими руками за свою седую голову. Сгубил коротышку! Зачем он его навел на эту мысль! Сгубил!

Но Цай уже снова стоял перед ним.

– Я побывал там. И вернулся! – он сам был в недоумении.

– А что это? -спросил Дил Бронкс.

– Не знаю точно...

– А ты сможешь его вести... Ну, например, за моим кораблем?

Цай снова исчез.

А седой негр уставился на боковые обзорники. Черное пятно висело недвижно, все больше отставая от звездолета Системы. Но вот оно вздрогнуло, и, почти не перемещаясь в пространстве, а как-то рывком, настигло платформу, пошло следом. Дилу сделалось плохо, голова перестала болеть, но вдруг закружилась. Он сам накликал беду! Зачем было тянуть за собой этот мрак?! Надо было тихохонько проскользнуть мимо, проскользнуть и идти по своим делам. Господи, сохрани и помилуй!

– Ты чего зажмурился, Дил? – раздалось скрипуче над ухом. – Тебе плохо?

– Ага, – невпопад ответил Дил, – мне нормально!

И открьи глаза.

Цай ван Дау стоял перед ним. Черное пятно плыло следом, подчиняясь воле карлика. И все же Дилу надо было докопаться до истины, так уж он был устроен. Да и погибать по оплошности, раньше, чем хорошенько отомстит трехглазым Дил Бронкс не собирался. Прочь обиды, прочь самолюбие! Их и так осталось слишком мало, выживших,, чтобы вспоминать прошлое. Правда, коротышка Цай не знал, сколько пришлось Дилу перевернуть на Земле и в окрестностях, разыскивая его, пытаясь спасти из лап сначала Исполнительной Комиссии и спецслужб Всеамериканских Штатов, потом тайных подразделений Синклита, потом вообще черт-те кого.

– Ты там один? – спросил он, страшась услышать ответ.

– Был не один. Сейчас один! – ответил Цай. – И не переживай, – если бы они хотели нас уничтожить, давно бы сделали это. Они или не хотят или не могут.

– Трехглазые?

– Нет! Там заправляют другие.

– У меня счеты с трехглазыми, – Дил посуровел, опять лицо Таеки явилось перед ним, на нем стыла гнетущая, невыносимая мольба. Он обязан был мстить за нее, до конца дней своих! до смерти!

Теперь пришел черед спрашивать Цаю.

– Ты знаешь, что произошло на Земле?

– Да! – отрезал Дил. – Я там торчал во время бойни! Это был конец света!

– А я узнал обо всем совсем недавно. Они пытали меня все это время, страшно пытали, мучили, откачивали, восстанавливали и снова пытали.

– Кто пытал, трехглазые? – переспросил Дил. Цай ван Дау поморщился, из раны на лбу выступила капля черной крови, бельма наползли на воспаленные глаза.

– Что ты заладил: трехглазые да трехглазые! – отозвался он нервно. – Трехглазые – мелочь, дрянь! И рогатые со студенистыми гадинами тоже! Понимаешь, злиться на них, говорить с ними, обижаться – все равно, что выяснять отношения с андроидами и киберами! Они исполнители. Тупые и безвольные. За их спинами стоят другие... – Дил Бронкс открыл было рот, но карлик не дал ему высказаться, – и не выродки Системы, не думай! Выродки сами живут в инфернополях, они живые трупы, они ищут пробуждения своих мозгов и нервишек в лютых кровавых оргиях-побоищах. Но эти игрища не вливают в них новой горячей крови, они дряхлеют еще больше, быстрее. И они бы уже давно сдохли: все выродки Системы, и из нашей Вселенной и из Чужой. Но они как наркоманы на зелье держатся на инфернополях! Они рано или поздно приведут сюда тех, подлинных своих хозяев, Дил! А это тебе не выползни рогатые и не студенистые козлы, и даже не трехглазые уроды!

– Я ни черта не понимаю, – признался растерянный Бронкс, – голова перестала варить. Абсолютно!

– Ничего, поймешь еще!

Цай заглянул в обзорники – черное пятно послушно шло по пятам. Пускай идет. Это самая обычная земная станция, облепленная черным сгустком – с ним еще разберемся. Цай уже не думал о спокойной старости и тюльпанах, не будет никаких тюльпанов, не будет виллы и оранжереи на заброшенной планете, ничего не будет, кроме боли, страданий и вечного боя за справедливость, за оставшиеся светлые души.

– Вот он! – закричал вдруг Дил Бронкс. – Сейчас мы его приголубим!

– Спокойно, не спеши!

Теперь Цай тоже видел на орбите окольцованного Сатурна ржаво-серебристый шар, почти такой же, какие стояли на исполинской платформе уродливо-хищного звездолета, угнанного Дилом Бронксом из Системы.

– Скажи лучше, где тебе оторвало руку? – поинтересовался Цай не просто из любопытства, но и чтобы остудить горячего Дила. – И почему биопротез не нарастил?

– Они рвут и руки, и ноги, и головы, – мрачно ответил Дил, – ты, чувствуется, не видал, как они это проделывают. Увидишь еще. Вот за это, за оторванные головы и руки, я и будут их бить везде, где только встречу!

– Стой! – Цай был не на шутку взволнован. – У тебя есть ретранс? Просвети шар, прощупай! Я тебя прошу!

– Нет необходимости!

Дил дал малый залп из носового орудия. Мерцающий лиловый сгусток пошел на ржавый шар трехглазых, грозя обратить его в газ. Но не дошел – видно, сработала защита, расплылся серебристым шлейфом.

– Ну, сукины дети! Сейчас вы сдохнете!!! Цай вцепился в плечо Дила Бронкса.

– Дай ретранс!

– Да погоди ты! Сначала надо добить гадов!

–Дай!!!

Цай с нечеловеческой силой своими корявыми цепкими пальцами-крючьями сдавил кости. Дил Бронкс взвыл, вскинул уцелевшую правую руку, но ударить не посмел.

–Дай!!!

– На, держи! – черная рука протянула черный кубик. Цай, не долго думая вжал его в кровоточащую переносицу и закричал:

– Эй, на борту шара! Слышите меня? Отвечайте! Сквозь сипы, хрипы, трески и свисты в голове у него прозвучал вдруг высокий женский голос: «Кто это?! Вы с Земли?! Почему открыли огонь?!»

– Светлана, – прошептал Цай ван Дау. Дил Бронкс поглядел на него совершенно обалдело. Карлик оторвал кристалл от переносицы. И в рубке прозвучало громко и надрывно:

– Не стреляйте!

Еще секунды три оба молчали, тупо взирая друг на друга. Потом Бронкс подтвердил:

– Она! – и протянул руку, забрал ретранс у Цая. – Света это я, старина Дил, ты слышишь меня? Как ты оказалась в этом проклятом шаре? Они захватили тебя?! Отвечай!

Ответ пришел сразу – резкий, грубый, с вызовом:

– А как ты, черный разбойник, пират проклятый, оказался на таком уроде и за каким дьяволом лупишь по своим?!

Потом голос Светланы вдруг пропал, и в рубку ворвался другой – хриплый, басистый, пропитой и прокуренный:

– Вот я с тебя, чучело, епущу семь шкур! Я из твоих зубьев бриллианты-то повыдергаю, я тебе...

И Бронкс, и Цай ван Дау сразу узнали голос Гуга-Игун-фельда Хлодрика Буйного, старого десантника и беглого каторжника, проверенного в боях и пирушках друга.

– Нету никаких бриллиантов, Гуг, – сквозь набежавшие слезы, прочувствованно выдавил Бронкс, – и самих зубьев нету, уже повыдергали, без твоей помощи, старина. Вы уж простите, ненароком пальнул, сдуру, думал, там трехглазые... а там вы!

– Мы за провизией ходили! – прорвалась вдруг снова Светлана. – Набрали полные трюмы на двести одиннадцатом возле Нептуна. Назад собирались, на Землю! Дил, ты где такую громадину раздобыл, на свой Дубль-Биг променял, что ли?!

Светлана шутила, у нее явно отхлынуло от сердца и с души.

Но Дил Бронкс ответил тихо и серьезно:

– Выходит, что променял.

К Земле они шли гуськом: первым летел ржаво-серебристый шар, за ним уродливо-хищный монстр с платформой, а замыкало процессию черное странное пятно, сквозь которое не проглядывали звезды.

Две недели Хук Образина зализывал раны, приходил в себя. Поначалу он думал, что спятил окончательно, что все это великолепие и вся эта мощь ему только мерещатся, а может, он просто отбросил копыта и попал в какой-то рай Для чокнутых... и немудрено, сколько всего свалилось на его несчастную голову, после того, как Дил Бронкс на пару с покойным Крузей вытащили его из помойного бака в Дублине, этом поганом полузаброшенном городишке воров, проституток и алкашей. Лучше бы и не вытаскивали! Лучше бы он там и помер! Сейчас на Земле никакого Дублина с его проститутками и алкашней нет и в помине. Можно было и не вешать на простыне несчастную и непутевую Афродиту, и так бы окочурилась вместе со всеми. Тут Ар-ман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский, он же Кру-зя, явно перестарался. Но тогда были иные времена, иные нравы.

Хук тяжко вздохнул и с головой погрузился в регенераци-онный раствор. В биокамере было легко и приятно. А главное, возвращались силенки, зарастали безо всяких швов и шрамов раны, твердели кости, очищалась кровь... а заодно прочищались и мозги. Две недели назад, когда услужливый андроид принес его на руках в медотсек, перед Хуком было два люка: в камеру быстрого восстановления или в биокамеру последовательной регенерации. Хук ни единой секунды не размышлял, мотнул головой в сторону последней. Быстрое восстановление, еще чего не хватало! Он знал прекрасно по опыту, что там его поставят на ноги за три-четыре часа: полностью заменят кровь и прочие жидкости в теле, обновят костный мозг, напичкают стимуляторами, омолодят печень, почки, легкие, врежут в живое сердце мощную «подкачку», уберут все лишнее из мозгов... короче, за несколько часов жутких мучений превратят в жизнерадостного здоровяка. А что дальше – все по-новой?! Нет, Хук Образина не желал спешить.

После гибели «Могучего» и его бегства будто не дни прошли, а сменилась целая эпоха. Поначалу он считал себя трупом. Утлая и крохотная гравитационно-импульсная лодчонка, по штатному расписанию бригады считавшаяся патрульным катером, была предназначена для суточного патрулирования неподалеку от самих боевых кораблей. Жизнеобеспечения в ней при использовании неприкосновенных запасов хватало самое большее на шесть-семь суток, а потом поминай как звали! Хук все это отлично знал. И потому, еле живой, искалеченный, полусумасшедший он на полном ходу рванул к белому карлику Варраве. Вокруг этого космического уродца болтались две убогие планетенки, а значит, там могло быть спасение. Только там!

Хук знал, что трехглазые не бросятся за ним вдогонку. В кромешном аду бойни, на кромке ускользающего сознания он постиг одну важную и неоспоримую истину: эти сволочи не размениваются на всякую мелочь, они охотятся на крупную и многочисленную дичь, им нужны космолеты и пассажирские звездолеты, трюмы с тысячами, миллионами землян, станции-города... и им плевать на одинокого беглеца, а тем более, на автоматические, безлюдные обсерватории, космофабрики, брошенные корабли и прочие груды железа, пластиков и искусственных «мозгов». И это было не просто открытием, это было озарением!

Но оставалось шесть суток жизни. Всего шесть!

И Хук спешил.

На первую планетенку, не имевшую имени, а значившуюся во всех документах под порядковым номером, он спускаться не стал. Щуп, стоявший на лодчонке, был слабеньким и полуразбитым при бегстве, но его силенок хватило, чтобы высветить поверхность жилых и заводских зон. Там все было искорежено, разворочено. Несколько тысяч землян и около миллиона инопланетных разнорабочих растерзанными, увечными трупами валялись кто где. Хук матерился, скрипел зубами, но понимал, что ничего не исправить и не вернуть. Видно, трехглазые побывали тут раньше, до налета на бригаду Семибратова.

На вторую планетенку Хук сел. Но она оказалась не планетой, а пустым титановым шаром в пять верст поперечником. Все было ясно, затевали строить очередной космо-завод по выработке черт знает чего, да, наверное, не успели. Поживиться в этом мертвом мире было нечем.

И Хук Образина стал готовиться к неизбежной смерти.

Но помирать лучше в чистом, открытом космосе. И Хук поднял катер, вывел его на собственную орбиту вокруг Вар-равы. Странный это был белый карлик. Смотрел на него Хук сквозь фильтры и сам не мог понять, чем же он странен. За годы скитаний в Дальнем Поиске Хук навидался всяких звезд – и белых, и красных карликов, и голубых гигантов, он их видывал сотнями тысяч. Этот был какой-то не такой. Издали, за десятки миллионов километров он выглядел натурально, звезда как звезда. Но вблизи Варрава напоминал, скорее, огромную лампу, висящую во мраке. Впрочем, Хуку было уже все равно. Он рассчитал, прикинул – ровно через семь суток его лодчонка рухнет в пасть этого Варравы, и все будет кончено. И ничего больше не надо. Он и так устал. А мстят пускай другие...

Вопреки всем расчетам неудержимая, исполинская сила повлекла катер к себе на третьи сутки. Раньше времени Хук подыхать не собирался. Он врубил все двигатели на полную мощь, пытаясь вырваться из пут взбесившегося притяжения подлого Варравы. Но ничего не вышло, маловато было силенок, совсем мало!

Он понял это через полтора часа бесполезной борьбы. Подполз к носовому экрану. И уставился вниз, туда, куда падала его утлая лодчонка. Он не отводил глаз от Варравы, он хотел встретить смерть лицом к лицу, как и подобало настоящему десантнику-смертнику.

Но когда неотвратимое должно было свершиться, в сияющей огненной поверхности белого карлика, занимающего уже все экраны и все небо, разверзлась черная дыра. И лодчонку всосало в нее.

Вот тогда Хук Образина и понял, что такое подлинное безумие. Сознание раздвоилось. Одна половина его кричала, вопила, стенала: ты чокнулся! сверзился! это все бред! наваждение! вот так и издыхают – в сумасшедших видениях и грезах!!! А другая, еле пробивающаяся, тихая шептала:

спокойно, старина Хук, спокойно! ты сто раз слышал про секретные базы оборонщиков, замаскированные под планеты, астероиды, звезды, ты же не штатская штафирка, а боевой офицер, пусть списанный, спившийся, но десантник! это самая настоящая база – на особый случай, на особое положение, понимаешь! про нее, наверняка, не знала ни одна душа даже на той, первой планетенке, где были заводы и фабрики, которые, безо всяких сомнений, обслуживали эту базу! а внутри сверхмощные энергетические установки, свои спецзаводы, склады, законсервированная техника! вот так, Хук, все великое просто!

И эта вторая, еле выжившая половинка его меркнувшего сознания была ясновидящей. Позже Хук сумел убедиться в ее правоте. Да, судьба даровала ему не смерть в пасти Варравы подлинного и несуществующего уже с сотню лет, но жизнь во внутренностях лже-Варравы, сверхгигантской военной базы – одной из десятков супербаз министерства обороны Великой России, разбросанных во Вселенной на всякий непредвиденный случай. База была законсервирована. Ни одного человека на ней не было. Но по мере приближения Хука, автоматика принимающих его отсеков и ан-дроиды, обслуживающие их, оживали, начинали работать.

Они спасали человека, землянина, Хук знал – они обязаны это делать, они запрограммированы на это. Но он знал и другое – они запрограммированы и на то, чтобы случайно проникший землянин не выбрался сам с секретной базы и не унес с собой неведомо куда и неведомо кому ее тайны.

И потому спешить ему было некуда. Живы будем – не помрем! – утешал себя Хук. Вот ежели только трехглазые нафянут... для них что база, что город... нет, тут для них добычи нет! не нагрянут! Вот и придется помирать среди этой мощи и великолепия, посреди тысяч ангаров, заполненных боевыми всепространственными звездолетами последнего поколения, посреди миллионов глубинных снарядо-торпед, бронеходов, штурмовиков, силовых установок... База замкнута на себя, она не защитила даже планетенку, обслуживающую ее!

– Вот влип! – повторял Хук через каждые полчаса, высовывая голову из дурманящего и бодрящего раствора, в котором дышалось лучше, чем в кислородной маске.

Но ведь трехглазые не дураки, они не могли не заметить базы, не могли просто так проскочить мимо, они наверняка прощупали ее своими радарами! Убедились, что кроме железа там ничего нет, и дернули дальше?! На большее у Хука мозгов уже не хватало. Две недели! Жизнь вливалась в тело. Он оживал. И чем больше он набирался сил, чем быстрей избавлялся от ран, немощей и уныния, тем меньше ему хотелось оставаться в этом раю пожизненным заключенным, бессрочным узником.

На подлете к Земле Дилу Бронксу пришлось сжечь еще парочку серебристых шаров. Правда, и они успели продырявить гигантскую платформу его звездолета-матки, продырявить возле кормового оперения, зияющего теперь черными оплавленными краями. Но Дил не горевал – на маневренность звездолета этот комариный укус не повлиял. Ничего. Пусть Система знает, что тут в Солнечной появился у нее соперник. Они еще слишком увлечены своей охотой за беззащитными. Но придет пора, и они будут вынуждены обернуться и поглядеть, что это за наглец щиплет их за пятки.

– Дил! – голос Светланы звучал уверенно и без помех, они отладили связь. – Ты остаешься на орбите... вместе с этой кляксой. В случае чего прикроешь нас. Понял?

– Слушаю и повинуюсь, мой капитан, – отозвался Дил Бронкс. И поглядел с прищуром на Цая – как тот среагирует на прекрасное сравнение его черного пятна с какой-то там жалкой кляксой.

Цай и глазом не моргнул. Клякса так клякса. Полчаса назад он побывал на ржаво-серебристом шаре, в гостях у Светланы и Гуга Хлодрика. На мулатку он почти и не взглянул. Но как изменился Гуг! какие у него стали глаза! Он подкинул карлика Цая к высоченному потолку, поймал, прижал к груди, будто лучшего, старого друга, говорил добрые и, как у него водится, грубые слова... но глаза Гуга Хлодрика были пусты. Параданг! Цай все понял сразу, Гуг переживает свой второй, а может, третий Параданг. Они оба оказались вырванными из жизни на долгий срок. Они не принимали участия в последней земной бойне. И они не могли, не хотели поверить в случившееся, это было выше их сил. Полное поражение! Они не просто проиграли – они раздавлены, выброшены ото всюду, разгромлены, уничтожены, их, попросту говоря, нет... а ведь так славно все начиналось. Гуговы излияния прервались быстро, и огромный седой викинг снова привалился к серой стене рубки, снова сжал запястье своей молчаливой Ливочки. Лишь смотрел – не отрываясь смотрел на Цая, будто тот скажет что-то новое, перечеркнет былое, даст надежду, смотрел пустыми глазами и сам не верил.

Они шли к Земле, потому что им больше некуда было идти.

И они пришли.

– Я разгружусь у Храма, – сказала Светлана, – и тотчас к вам. На запад надо идти вместе.

– Давай, девочка!

Дил Бронкс глядел на мрачную черную Землю и мычал какую-то занудную, прилипчивую мелодию. Задние обзор-ники показывали в ста милях от его кормы черное пятно, сгусток тьмы. Он висел молчаливо и спокойно, будто отстранясь от всего мирского и телесного. Но Дил не доверял этой кляксе. Была б его воля...

Когда снизу, из мрачной земной пропасти высверкнуло золотыми бликами куполов, Дил Бронкс вздрогнул и поежился. Мистика! Все вокруг мертво, все подавлено, разрушено, загнано в подземелья... а Храм стоит. Купола сияют чистым золотом, отражают незримый Небесный Огонь. Чудо!

Они зовут всех к себе, манят, влекут, обещают... только там истина, только там покой и защита ото всего, за белыми неприступными стенами, под белыми сводами! Надо не терзаться, не мытариться, не биться с призраками и нежитями, надо идти туда, чтобы в тихости и благости доживать оставшиеся дни, просить прощения за прегрешения, молить Всевышнего, отстранясь от мирской суеты и тщеты, сбросив путы гордыни. Вниз! Ибо только опускаясь туда, вниз, к этим светящимся куполам, поднимаешься ввысь, к недоступным неземным вершинам!

И вновь искаженное мукой лицо Таеки встало перед ним.

Дил заскрежетал остатками зубов. Рано еще вниз, рано на покой! Сначала надо исполнить свой долг, сначала надо отомстить за все! А там видно будет.

Светлана вернулась быстро. Шустрые шестиногие кибе-ры-муравьи живо перетаскали контейнеры с провизией и акваагрегаты из трюмов шара в подземные хранилища Храма Христа Спасителя. Невидимые барьеры пропускали их, подвластных воле людей. На разговоры и расспросы времени не оставалось. Она и так припаздывала. Как там Иван?! Сердце тревожно билось: пора, пора, пора!

По дороге в Западное полушарие Светлана успела уничтожить неподалеку от Парижа огромное сборище студенистых гадин, висевших в ночном тягучем воздухе над самой поверхностью и переливающихся голубоватым огнем. Она так и не поняла, что там делали гадины, но они были словно завороженными. Они выпали на тихую землю тучами серого пепла. И никто не защитил их, не дал ответного залпа. Она не испытала ни торжества, ни радости мщения. Вперед! Только вперед! Шар шел низко, всего в двух километрах над поверхностью – над холодной и сырой почвой, над мертвыми и черными водами рек, озер, морей, океанов. А где-то вверху, за пределами атмосферы, не отставая от шара ни на миг, черной огромной тенью скользил исполинский звездолет Системы, готовый в любую секунду пробить насквозь земную кору, испепелить, выжечь все до самой кипящей мантии, чтобы огонь подземный слился в едином бушующем шквале с огнем черных небес.

– Они в форте Видсток, Дил. Ты слышал про него?!

– Еще бы мне не слышать, – отозвался негр. И ему вспомнилось, как под светлыми земными небесами они штурмовали этот растреклятый форт, как бросали на него бронеход за бронеходом, как верная десантная капсула, его личная капсула, резала форт сверху, сразу с семи сторон, резала «гуляющим» лучом как консервную банку. Ведь они его уже захватили, ворвались внутрь, ворвались в пробоины, и он тогда крыл самым отборным русским матом, поливал почем зря этого коротышку Цая, который сидел где-то в самом нутре Исполнительной Комиссии, в святая святых... сидел и никак не мог разладить работу этой махины, никак не мог взять управление на себя. Они все тогда крепко влипли! И они чудом выжили после этого штурма – еще бы Дилу Бронксу не помнить форта Видсток, проклятущего форта! Еще бы ему не слыхать про него!

– Но я не вижу их на поверхности. Их нигде нет! – голос Светланы начинал дрожать.

– Разыщем, – успокоил ее Дил Бронкс с высот. Он не ждал неприятностей снизу, там не было трехглазых, он изнемогал под тяжестью мрачной и черной пустоты над головой – придут оттуда, и он должен будет успеть, иначе призрак Таеки никогда не оставит его в покое.

– Их нет! – уже кричала Светлана. – Нет нигде!!!

– На какую глубину ты опускала щуп? – спросил из своего угла молчавший до того Гут Хлодрик. И в пустых глазах его появился тревожный блеск.

– Как обычно, на три километра, – ответила Светлана.

– Глубже давай!

– Они бы не смогли за такое время забраться глубже.

– Давай, тебе говорят!

Светлана сжалась в комок. Она и сама знала, что могло быть всякое. Знала лучше Гуга. Но она не хотела верить. Если они забрались глубже, надежды почти нет. Она много раз испытывала угнанный шар, он мог прожечь шахту только на два километра. Под Антарктикой, пробитой и дырявой, кора была совсем тонкой, там была непомерная толща воды, но вода не грунт, не базальт и гранит. Здесь больше пригодилась бы десантная капсула. Только капсул нет. Они все уничтожены. Но почему Иван не отзывается? Что с ним? Что с Кешей и Глебом?! Может, они не добрались до форта, может, застряли под Лос-Анджелесом? Да, они наверное заплутали, заблудились где-то на поверхности. Светлана не хотела верить в худшее. Но внутренняя связь не работала. Будь они наверху, в развалинах, Иван обязательно бы отозвался.

Она откинулась в мыслекресле. Сосредоточилась. Сейчас радарный щуп корабля был настроен только на пропавшую троицу, только на них, на оборотня щуп не реагировал. Четыре... четыре с половиной... Она увеличила поперечник поиска. Глубина: пять... шесть километров.

– Ну, чего там?! – забеспокоился Гуг, выпустил тонкое смуглое запястье, подошел к креслу вплотную.

Светлана не ответила, лишь покачала головой, мол, не мешай.

Но можно было и не спрашивать, экраны показывали пустоту.

Семь километров, восемь с половиной. Нет! Их не могло быть ниже! Это уже бред какой-то! Девять... десять... одиннадцать – три розовые точки вспыхнули на обзорнике. Вспыхнули, дернулись, дрогнули, сжались и пропали.

– Мы должны добраться до самого дна этой проклятой преисподней! – повторил Иван.– И хватит ныть, поворачивать поздно. А кто струсил, прошу за борт!

Глеб скривился, но промолчал.

Кеша сделал вид, что к нему сказанное не относится. Он в каком-то шальном угаре давил, жег, кромсал нечисть. И тут же накатывал на сползающуюся плоть живоходом – пускай подзаправится – ведь работенки, судя по всему, предстоит много.

Они опустились на триста восемьдесят четвертый уровень, но конца и краю страшным подземельям не было видно. Они изничтожили уже тысячи рогатых, Иннокентий Булы-гин давно сбился со счету. Но ничего почти не менялось, везде было одно и то же: миллионы обессилевших, безропотных, исстрадавшихся мучеников претерпевали чудовищные пытки, умирали от невыносимой боли... и не могли умереть. Плоть людская переходила, перетекала, переползала в плоть сатанинскую, жуткую, страшную, обращаясь в чудовищно-нелепые порождения подземелий, в каких-то невообразимых и отвратительных демонов – уже не земных, а потусторонних. И не было этому ни конца, ни краю, ни пределов, ни начал.

Глеб сидел, сдавив виски трясущимися руками, сжимая пылающую голову ледяными ладонями. Он видел то, что не видели другие, или ему так казалось. Тысячи, миллионы потусторонних тварей в его видениях выползали изо всех щелей, из дыр, люков, отверстии, подвалов, шахт на поверхность Земли, поднимались на черных крыльях в черные небеса, ныряли гадами морскими в пучины, расползались по леденеющему пеплу омерзительными змеями и червями... новые обитатели Земли, новое человечество – дьяво-лочеловечество, раса избранных, четвертая земная цивилизация! Какая жуть! Земля, кишащая отвратительными гадинами, миллиардами гадин! А от них, от людей, не останется ничего, абсолютно ничего, даже окаменелых костей... динозавры исчезли, будто их и не было, но остались отпечатки, костяки, скелеты. От двуногих разумных не останется ничего. Интересно, а как динозавры относились к сменяющим их млекопитающим, к жалким, незащищенным, убогим и скользким животным? Может, ничуть не лучше, чем мы относимся к червям, к змеям, ко всем этим гадинам?! Смена обитателей, смена рас! Неужели человек изжил себя полностью, неужели ему больше нет места во Вселенной и он обязан уступить свою лакуну другим, более приспособленным, более совершенным?! Неужели вот это – то, что творится, и есть борьба за существование?! Голова пылала адским огнем. Как бы ни назывался этот кошмар... это конец. Конец Света!

– Получай, падла!

Бритвенно острым лучем, вырвавшимся из живохода, Кеша срезал очередную рогатую голову.

.. Иван сидел мрачный. Он не принимал участия в побоище. Он хотел понять этот ад, докопаться до его сути. Еще несколько лет назад, да чего там лет, всего год назад никто бы не поверил, что такое может быть. Его бы подняли на смех все – все без исключения, вот эти, висящие по стенам, распятые, корчащиеся в муках, рассекаемые на части. Они в самых кошмарных снах не могли представить сгбе этих мук и страданий. Но ад пришел на Землю. И вобрал в себя всех, почти всех. Никто не знал? Никто не мог предвидеть?! Нет, вранье! Именно этот ад тысячелетиями мучил людей – и грезились им рогатые мучители, виделись картины чудовищных истязаний в подземельях. Страшный Суд! Неужто он настал? Но разве никто не знал, что он грядет? Знали, все знали: и те, кто верил в него, и те, кто ни во что не верил. Все церкви, костелы, кирхи, храмы Земли и земных колоний на иных планетах были украшены фресками, мозаиками, иконами с изображениями сцен Страшного Суда... значит, люди предвидели свое будущее?! Они предвидели его! Были пророки! Но кто их слушал! И какое сейчас кому дело до пророков! Люди любят не тех, кто пугает их и предвещает им боли и страдания, они всегда, во все века любили тех, кто брал в свои руки розги, плети и силой отвращал их от грядущего, люди любили и уважали силу... ибо сами всегда были слабы. Слабы настолько, что не было у них мочи и желания уберечься, спасти себя. Они лишь ждали, вот явится Спаситель, и обережет их всех, укроет за своей спиной от Страшного Суда за прегрешения их, спасет. Они верили, надеялись, тешились в легкомыслии своем... А Спаситель к ним не явился. И все. И конец. Конец Света!

– Так тебе, сука!

Кеша живым щупальцем, манипулятором живохода, подбросил вверх студенистую гадину и четвертовал ее в воздухе – ошметки трясущейся дряни полетели на скорчившихся в чанах голых, высохших как скелеты людей.

Они прорвались, но уже не просто так, а с боями, преодолевая сопротивление нечисти, на четыреста семьдесят первый уровень. Они крушили ячейки и соты бесконечного вивария, гадостного инкубатора, в котором выращивали насекомообразных монстров с человечьими глазами. Зачем? Зачем их выращивали?! Иван мучился, не находя ответа... Нет. Ответ был. И он его знал. Они ищут форму. Они не могут ее найти. Все эти подопытные твари для них только мясо, только костная и мозговая ткань. Они ищут форму для тех, кто должен придти на смену всем бесчисленным нелепым промежуточным расам. Они пытаются создать тела сверхживучие, неистребимые, могучие, тела, которым не будет равных ни в одной из вселенных. И они создадут тысячи, миллионы новых форм, новых видов, и они пустят этих монстров-уродов в мир, и они будут ждать и смотреть, как эти гадины станут биться друг с другом и пожирать друг друга, и пройдет много лет, прежде чем останутся самые выносливые, жестокие, приспособленные – самые живучие и беспощадные твари в Мироздании. И тогда они вселятся в них! Тогда они придут во Вселенную живых, ибо в своем собственном обличий, в своей нетелесной сущности они нагрянуть сюда не могут никогда. Человеку не дано узреть Незримые Глубины Преисподней, Черного Подмир-ного Мира, Всепространственной Вселенной Ужаса. Человек, не всякий, но один из миллионов, один из миллиардов, прошедший сквозь боли и страхи, преодолевший себя самого, избранный Вседержителем – и тот не узрит сокрытого от него. Но ему дано видеть Черту, проведенную Создателем. Черту, ограждающую все миры, существующие и несуществующие, от Черного Мира, от нижнего яруса сочлененных Мирозданий, ибо для того и поставлена Она, прочерчена Всевышним, чтобы ограждать. Святая Черта. Но не в дальних мирах пролегает она, не в чужих пространствах и измерениях, не в запредельных вселенных. Проходит Черта по душам человеческим – бессмертным, но слабым, мятущимся, страдающим, готовящимся к вечности... где? во мраке ли? при Свете? И вершиться Страшный Суд начал не сейчас. Он идет давно, тайно для слепых и открыто для видящих... А это уже не Суд. Это свершение приговора над слабыми и предавшими себя. Все! Хватит! Иван тоже сдавил виски ледяными ладонями. Он больше не странник в этом мире. Но он и не воин. Воины – они, идущие с ним плечом к плечу. Он же – воздающий по делам. И потому нет преград, нет барьеров.

– Вниз! Глубже!!!

Живоход содрогался от напряжения. И опускался все ниже и ниже, пробивая перегородки, прошибая люки и створы, вдавливая внутрь фильтрационные пробки и мембраны. И он уже полз не по железу и пластику, не по дереву и граниту – содрогающаяся живая плоть окружала его, сначала пленки, наросты плоти, потом толстые слои, обтекающие его со всех сторон, сдавливающие, будто живые мясистые трубоходы, будто гигантские пищеводы, спускающиеся внутрь огромного полуживого или живого организма. Такого не было в подземельях форта Видсток. Такого и не могло быть! Это вырастили они, вырастили из мяса и крови людей, миллионов переработанных людей. Утроба! Иван вспоминал живую утробу планеты Навей. Ничего нового! Эти вурдалаки принесли сюда то, что было доступно и известно им. И не больше! Еще пять-десять лет такого развития, и Земля станет точной копией планеты Навей, страшного, непостижимого и уродливого мира... только хуже, страшнее, мрачнее и гаже во стократ. Их невозможно победить. Их невозможно убить! нельзя выжечь! этот чудовищный всепланетный муравейник неистребим и вечен! Да, прав был проклятый гаденыш Авварон, подлый бес-искуситель – Пристанище повсюду, и Земля лишь часть Пристанища... Нет! Прочь!! Изыди, бес!!!

Иван провел рукой по лбу, холодный пот тек с него. Спокойно. Надо помнить главное – он больше не странник! не скиталец в мирах этих!

– Вниз!!!

На семьсот девяносто восьмом уровне, пробив из последних сил наросты багряной шевелящейся плоти, выдохшийся, стонущий от перенапряжения живоход, провалился в огромную полость – темную, сырую. Но не упал на дрожащее, усеянное живыми полипами дно. А застыл в воздухе, удерживаемый неведомой силой.

– Чего это? – изумился Кеша. И побледнел. Он понял, что ифа закончена. Что пришел их черед.

Всего за секунду до провала Иван врубил полную прозрачность. И теперь все видели, что на силу в муравейнике нашлась сила. С три десятка особенно огромных студенистых, медузообразных гадин с сотнями извивающихся щупальцев у каждой тоже висели со всех сторон над живым дном утробы. Висели и омерзительно зудели. Из их дрожащих голов исходило мерцающее свечение, и не просто исходило, но устремлялось к живоходу, упираясь в него, удерживая его на весу.

– Это они! – процедил Глеб.

– Ясное дело, они! – усмехнулся Кеша. И начал облачаться в скафандр.

Хар стоял на двух ногах и тихо, озлобленно рычал, шерсть у него торчала дыбом и не только на загривке.

Зудение усиливалось, становилось оглушительным, невыносимым – живоход трясло сначала тихо, терпимо, но потом дрожь стала рваной, изнуряющей, лишающей воли.

– Пропадаем! – прохрипел Иннокентий Булыгин. – Прощайте, братки!

Иван выскочил из кресла-полипа, все равно машина перестала его слушаться, что-то с ней случилось. Он крепко сжал обеими руками лучемет и бронебой. Он готов был драться.

Но драки не получилось. В миг высшего остервенения безумного сатанинского зуда живоход дернулся в последний раз, забился в агонии, сжался, сбивая их с ног – и его разорвало, разнесло на части.

Иван, Кеша, Глеб и рычащий оборотень Хар полетели прямо в трясущееся полуживое месиво. Иван успел дать четыре залпа в разные стороны. Клочья слизи залепили забрало, почти лишили зрения. Он слышал, как палят из своих лучеметов Кеша и Глеб, как визжит и захлебывается в злобном лае Хар. Он выхватил парализаторы и долго палил в какие-то надвигающиеся багровые щупальца, полипы, в мякоть колышащейся плоти, потом отбивался резаком, врубив наполную локтевые дископилы, лупил кого-то кулаками, ногами. И все же эта неукротимая плоть опрокинула его, подмяла, сдавила, пропихнула в какую-то дыру. И его понесло по живой трубе в потоке текущей вниз жижи. Труба судорожно сжималась и разжималась, проталкивая его вместе с этой вязкой жижей, но не могла раздавить, скафандр был способен выдержать и не такие нагрузки.

– Эй, Глеб! – просипел Иван по внутренней. – Ты жив еще?

Сквозь хлюпанье, сопенье и мат донеслось:

– Жив!

Тут же отозвался и Кеша.

– Печет! Ой, печет! Мать их нечистую!– пожаловался он сдавленным голосом.

– Врубай охлаждение! У тебя чего там, автоматика отказала? Врубай вручную! – закричал Иван.

– Щас, погоди... – Кешин голос пропал, потом сквозь стон облегчения просипело: – Ну вот, попрохладней стало, думал, вовсе испекусь!

Иван не ответил. Его вдруг швырнуло на что-то жесткое, гулкое. И сразу обдало жаром. Но скаф сработал, как ему и полагалось – жар сменился холодом. Иван попробовал встать, и ударился шлемом о что-то не менее гулкое. Он почти ничего не видел, они засадили его в какую-то емкость – ни вниз, ни вверх!

– Сволочи! – пробился вдруг голос Глеба. – Сволочи! Они не могут нас выдавить из скафов. И они решили их расплавить... Вот теперь, Кеша, прощай!

– Без паники!

Иван сам почувствовал, что несмотря на полный «минус» в скафе становилось все теплее. Да, они их поджаривали на медленном огне. Ад. Самый настоящий ад! Он рванулся изо всех своих сил, изо всех сил гидравлики скафандра – и вышиб что-то тяжелое над головой, сбросил невидимую крышку. Выпрыгнуть наружу было секундным делом.

Внутри утробы пылало воистину адское пламя. Выхода не было. Рядом, прямо в клокочущей лаве, покачивались два шара на свисающих сверху цепях. Это они! Иван навалился на ближний, принялся раскачивать. И сорвался в лаву.

Дальнейшее он видел как в смутном сне. С чудовищным грохотом и лязгом клокочущую утробу пробило каким-то мерцающим столбом света, пробило насквозь – и лава устремилась вниз, в разверзшуюся дыру. Шары накренило, и из ближайшего вывалился Иннокентий Булыгин в раскаленном докрасна скафандре. Он чудом не соскользнул в провал, удержался. И тут же бросился помогать Ивану. С криком, ором, руганью, обливаясь горячим потом, задыхаясь, они сбросили крышку с третьего шара, вытащили полуживого Глеба. В объятиях Глеб сжимал что-то жуткое и дрожащее, походившее на рыбину с обгоревшими плавниками.

– Ха-а-ар!!! – завопил Кеша. – Ну-у, суки! Он разбежался и ударил с лету ногой в ближайшую мясистую стену, толку от этого было никакого. Здесь некого было бить, здесь было царство живой, но безмозглой кровоточащей, обугленной плоти, залитой ручьями стекающей лавы.

– Не могу больше! Все! – просипел Глеб. И потерял сознание. Он еще не окреп после долгого заключения.

Не надо было его брать с собой! Иван бросился к Сизову, подхватил на руки. И уставился в огромную дырищу наверху. Она не зарастала. А широченный столп света бил из нее, раздирал трепещущие рваные края. Иван уже все понял.

– Потерпите! Еще немного! – чуть не плача, молил он. Теперь уже Кеша держал обеими руками полуживого,

умирающего оборотня. Тот слабо бился в его объятиях, и

пучил тускнеющие выпученные глаза.

– Держись, Харушка, держись! И не в таких переделках бывали!

Кеша ощутил всем телом, что жар спадает. Но он не видел выхода. Слишком глубоко они забрались. На самое дно ада!

Черный бутон свалился из дыры как снег на голову. Из его бока выпали трапами сразу три сегмента.

Иван впихнул внутрь Глеба. Подождал, пока влезут Кеша с Харом. Потом запрыгнул сам. Но замер, не давая лепесткам закрыться. Оглянулся. Из нижней дыры, пульсируя, пуская пузыри, начинала прибывать клокочущая лава. Бутон успел вовремя. Молодец, Света!

Дорога наверх была с рытвинами и ухабами. Их швыряло по внутренностям крохотного бота еще похлеще, чем в самой утробе. И все же Иван видел, что Хар прямо на глазах оживает, вновь обретает формы облезлой и тощей зангезей-ской борзой, слышал, как хохочет, никогда до того не хохотавший в голос Иннокентий Булыгин, как стонет очнувшийся Глеб. Они вырывались из ада.

И они вырвались.

Бутон, грязный, облепленный невозможной, мерзкой, дурно пахнущей дрянью, раскрылся в приемном ангаре... Иван не узнал этого ангара – огромный, полуосвещенный, с ребристыми переборками, расходящимися далеко в стороны и вверх.

Они вывалились из бота.

А навстречу, из зева шлюзового люка бежали к ним Светлана, Гуг со своей мулаткой, еще двое... Иван глазам своим не поверил – Дил Бронкс, седой и черный как ночь, и корявый, большеголовый карлик Цай ван Дау.

Светлана бросилась ему на шею. Иван еле успел откинуть шлем, как она заорала прямо в лицо, в глаза:

– Негодяй! Подлец!! Дурак!!! Скажи спасибо Дилу, это он спас тебя и вас всех, он!

Иван ничего еще не понимал. И все же он обрадовался – сильно, неудержимо, будто только что заново народился на свет. Дил! Цай! Гуг! Глеб! Кеша! Светка! Он обнимал то одного, то другого... когда добрался до Бронкса, стиснул его, не жалея рук, прижался щекой к щеке и прошептал:

– Ну вот, теперь мы опять все вместе, как встарь!

– Все... да не все, – еще тише выдавил Бронкс. На лице у него были улыбка и слезы, но в глазах стояла печаль.

Околоземное пространство. Корабль Системы. – Зангезея – Пристанище. Год 2486-й – Обратное время.

Неспешно течет время, отмеряемое не нами. То ли есть оно, то ли нет его. Неуловимо и ускользающе – канул миг, накатил следующий и так же безвозвратно канул, назад не вернешь, не войдешь дважДы в одну и ту же воду. Идут годы, текут века, тысячелетия. Вымирают цивилизации и расы, гибнут миры. А Черная Пропасть остается. Для нее времени нет. Она живет по своим мерам. Вспыхивают и гаснут звезды, остывают кометы, рассеиваются галактики и меркнут созвездия. Рождаются люди. И умирают люди. Для них время есть, ибо смертны, как смертны звезды и галактики. Черная Пропасть, в которую падают все миры всех вселенных, бессмертна, извечна – для нее нет ни мигов, ни лет, ни веков, ни тысячелетий. Она вбирает в себя все сразу: и прошлое, и настоящее, и будущее. Она не ползет со смертными по шкалам и спиралям текущего призрачного и несуществующего времени, для Нее никто не отмерял секунд и минут, периодов и эпох. Она просто есть.

Нет времени для животного, рыщущего в поисках пропитания и ночлега, ибо нет у него памяти осмысленной и нет предвидения. Насущным мигом живет не наделенный душою и разумом. Нет времени для человека, упорно вершащего дело свое, ибо не отвлечен его ум на созерцание былого и ожидание грядущего, но поглощен всецело настоящим. Но останавливается смертный в пути и деле своем, оглядывается назад с тоскою – и ощущает власть времени. И в ожидании тревожном всматривается в грядущее – что ждет его, не знающего часа своего?

Ожидание. Как и память оно порождает ощущение невидимого, неуловимого, ускользающего и всевластного времени. Ожидать всегда нелегко, даже заранее зная, чего ждешь. Но втрое тяжелее ожидание неведомого, непредсказуемого... ибо может то ожидание еще до свершения ожидаемого иссушить душу и тело, обречь на страдания и убить. Чего ждать приговоренным к смертному исходу, на что надеяться, когда неспешное течение переходит в бег, в бешенный галоп, в стремительный и скорый полет?! Миллиарды и миллиарды поддавшихся бегу этому и полету гибнут в водоворотах времени, затягиваемые в пучины Черной Пропасти.

Отрешившийся от несуществующего перестает ожидать и вспоминать. Все в нем сейчас – и что было, и что будет. И загнанный в крайнюю точку свою силами внешними, силами, что убивают людей и звезды, он поворачивает вспять по оси времени... И видит, что не ось это, не прямая, вдоль которой прошлое истекает в будущее, и даже не плоскость, но пространство. И отрывает лицо свое он от плоского и убогого пола, к которому прикован был, и поднимается в измерения иные, и проникает в раскрывающиеся глаза его Свет.

Долгое время, дней семь, Гут Хлодрик все не мог привыкнуть к своей новехонькой, здоровой и живой ноге. Старый биопротез поскрипывал, иногда подворачивался, короче, время от времени напоминал о себе. Сейчас левая нога ничем не отличалась от правой – яйцо-превращатель восстанавливало человека полностью, Гуг знал это по Ивановым рассказам. А теперь вот познал и на своей шкуре.

Радоваться бы надо. И нога здоровая. И любимая Ливоч-ка рядышком. АН нет, Гуг молча страдал – сопел, кряхтел, бормотал ругательства себе под нос. Косился на Ивана, односложно отвечал на его нечастые вопросы.

Новый 2486-й год начинался тяжко и мрачно. Радость первой встречи быстро улетучилась. Наступили невыносимые будни. Вот уже четвертые сутки они нависали черной тенью над черной Землей, прощупывали поверхность. Иван был полностью поглощен этим занятием. Он осваивал управление огромным звездолетом-маткой Системы и не переставал восхищаться его возможностями. Тот самый ржаво-серебристый шар, что Светлана провела Осевым измерением, на котором вызволила Ивана, теперь покоился в одном из приемных пазов платформы. Сгусток тьмы покорно висел на хвосте, послушный воле карлика Цая – и никто не знал, что с ним делать. Время шло. Они выжигали нечисть где могли, где это не влекло за собой огромных жертв... Но нечисти становилось все больше – и не в одних подземельях. Уродливые монстры выползали на поверхность, взлетали в черное небо на своих черных перепончатых крылах, погружались в черные пучины мертвых морей и океанов. С каждым днем надежды таяли все больше. Их почти не оставалось.

Иван знал, что спешить и суетиться не следует, что сейчас главное, выдержка, точный расчет... а потом – мощный, неожиданный удар, и не куда попало, не с ветряными мельницами сражаться, а в то самое одно-единственное слабое место, которое есть и у них, у этих поганых нежитей. Только так! Он знал, понимал это, но он ничего не мог объяснить своим изверившимся, исстрадавшимся друзьям... что там говорить, ему переставала верить даже Светлана! И от этого становилось вдвое, втрое тяжелее. Они соглашались с его доводами, с логикой его рассуждений, но теперь они отказывались жить и драться по наитию, они требовали от него точного и конкретного плана – что, где, когда... А он не мог им ничего сказать толком. Он сам не знал, когда, где и кому они нанесут этот решающий удар. Он искал. И не находил.

Вот и сейчас Иван сидел в кресле мыслеуправления центральной рубки угнанного Дилом Бронксом из Системы чудовищного звездолета, переименованного ими в честь погибшего в неравном бою с негуманоидами земного корабля-гиганта. Еще неделю назад шустрые шестиногие киберы искуссно вывели светящейся алой краской по обе стороны носовой брони и на корме гордое имя «Святогор-2» – пусть видят все, имеющие глаза, Земля не погибла, и сыны ее не сложили оружия. И все же...

Иван дождался.

Он не оторвал глаз от окуляров щупа, когда почувствовал, что за спиной кто-то есть. И он сразу понял, будет разговор. Но не подал виду. Пускай начинают сами.

– Ты чего там, заснул, что ли? – не выдержал первым Гуг. – Иван, мы пришли!

– Вижу, что пришли.

Иван развернулся вместе с креслом.

Прямо перед ним стояли Гуг Хлодрик, Дил Бронкс и Иннокентий Булыгин, чуть поодаль ссутулился изможденный Цай ван Дау. Светлана стояла у серой стены, стояла, отвернувшись, не глядя на него. Зато Глеб Сизов смотрел в упор, не мигая, не отводя своих колючих и запавших глаз. В руках Глеб держал лучемет, и раструб его был нацелен на Ивана. А у самого выхода из рубки лежал растрепанный оборотень Хар. Мулатка Лива вяло поглаживала его за ухом, кусала полные губы, плакала.

Гуг был непривычно бледен и растерян. Чувствовалось, что ему стоило больших трудов удерживать себя в рамках приличия. Губы у него подрагивали, левая щека дергалась в нервном тике. Ивану стало жалко старого приятеля. Не надо было его размораживать, не надОтДсем было бы лучше, и в первую очередь ему самому... Но и не размораживать было нельзя, это один из тех самых кругов, через которые надо пройти, обязательно надо.

– Все, Ваня, – наконец выдавил Гуг, сгорбился еще больше, опустил глаза, но не сдвинулся ни на шаг. – Слишком долго ты держал нас в кулаке. И мы тебе верили... Все! Хватит! Мы тут с ребятами потолковали... Короче, лучше сам уходи, Иван!

– Вот как?!

– Да, так, Ванюша, – голос Дила Бронкса прозвучал глухо и зло, – ты приносишь нам несчастье. Но мы подчинялись тебе, пока... пока были надежды. А теперь все кончено. Мы будем драться до конца. Без тебя!

Иван бросил взгляд на Глеба Сизова.

Тот еще сильнее стиснул и без того сжатые губы, кивнул.

– Так будет лучше, Иван, – виновато пробубнил Ке-ша, – мы бы тут горы трупов наворотили бы уже, мы б этих козлов наполовину бы повывели. Ты тормозишь всех нас, Ваня... сам заварил эту кашу и сам не хочешь ее расхлебывать...

– Это он собрал всех вас вместе! – неожиданно подал голос из своего угла оборотень Хар. Гуг вздрогнул, налился кровью.

– Верно, – согласился он, хрипя и тяжело дыша, – все верно. Собрал, чтоб на поминках по Земле-матушке сидеть сложа руки да в две дырочки сопеть. Не хрена для этого было собирать! Лучше б я в каторге сдох! Лучше б меня Сигурд в воронке закопал бы, завалил всякой дрянью – и дело с концом! Хоть бы душа не болела! Нет, Иван, уходи по добру по здорову, бери любую посудину и проваливай, это я тебе как друг говорю!

Иван молчал. Что он мог им сказать, чем мог оправдаться?! Все уже давным-давно сказано... Иди, и да будь благословен! Им плевать на все благословения, они жаждут дела. Скорее всего, на их месте он поступил бы точно так же.

– И что вы намереваетесь делать? – спросил он, глядя на Гуга.

– Давить козлов! До последнего! – ответил тот. – Мы тут связь наладили с Гиргеей и Седьмой – там наши стоят, нюни не разводят, почти всю каторгу прочистили. Будем и мы Землю чистить, Ванюша, в капусту рубить всю сволочь, пока сами не издохнем!

– Верно говорит, – поддакнул Кеша, – чего сидеть киснуть, мы эдак сами все позагибаемся, сами на себя руки наложим. Ты вот чего, Иван, хочешь с нами гадов давить, оставайся, только чтоб честь честью, не хочешь, – вот тебе Бог, а вот порог!

– Нет, не хочется что-то, – выговорил Иван будто в раздумий, вяло, глядя в пространство, начиная до конца осознавать, что опять остался один, совсем одни. – Пустое это дело, с тенями да призраками воевать.

Цай ван Дау подошел вплотную, скривился как от боли. Процедил:

– Ладно, давай не с тенями! Давай ударим в мозг этой сволочи, в самое сердце! Ты знаешь, где оно?!

– Нет, – признался Иван. – Не знаю. Он поглядел на Светлану. Неужели и она с ними? Светлана молчала, отводила глаза. Никто не мешал их немому, молчаливому диалогу. И наконец она не выдержала, выкрикнула в голос:

– Уходи! Так будет лучше!

Иван встал и, не обращая ни малейшего внимания на наставленный прямо в него лучемет, пошел к жене. Остановился... хотел обнять ее за плечи, но руки опустились. Она сама должна решить, сама. Он не имеет права принуждать ее ни силой, ни лаской.

– И ты не уйдешь вместе со мной?

– Нет! – Светлана положила ему руки на плечи, уставилась в глаза: – Я люблю тебя, Иван... по крайней мере, я тебя любила. И еще неделю назад готова была сбежать с тобой хоть на край света, подальше из этого ада. Но теперь что-то изменилось, теперь я близко, совсем близко увидела это, и я не смогу уйти отсюда! А ты уходи! Тебе надо уйти, понимаешь? Все мы слишком привыкли к тебе – привыкли надеяться на тебя, ждать от тебя слова, приказа. Ты сковываешь нас, лишаешь воли. Кеша правильно сказал, мы просто загнемся здесь...

Уходи! Потом придешь, потом вернешься. А сейчас уходи!

Это был конец. Иван мягко отвел ее руки от себя. Еще раз заглянул в светлые, пронизанные нетелесной болью глаза. Отвернулся. Хорошо, он уйдет. Они не поймут его, он один, второго такого выродившееся и погибающее человечество, к сожалению, не подарило миру, он все помнил, значит, так предопределено, значит, всю тяжесть крестной ноши рода людского придется взваливать на свои плечи, такова его голгофа, таков его крест.

– Хорошо, – сказал он, – я уйду.

Гуг снова побелел, из багроволицего, налитого кровью сделался вдруг бледным, почти зеленым. Он явно не ожидал, что Иван, с которого никто не снимал да и не мог снять звания Правителя, Верховного Главнокомандующего, Председателя Комитета Спасения... так скоро, так запросто откажется ото всего, смирится с их приговором. Иннокентий Булыгин тяжело вздохнул, всхлипнул, утер кулаком набежавшую слезу – он не глядел на Ивана, не мог. Карлик Цай тоже не смотрел в сторону бывшего Верховного, но глаза у него были сухи. Дил Бронкс сделал было шаг к Ивану, чтобы обнять его на прощание, прижать к себе од-ной-единственной рукой, но только качнулся, ссутулился, повесил голову... Прощание было тихим и тягостным. Сам Иван не ожидал, что все свершится так быстро. Ну и пусть! Он пристально посмотрел на Глеба, тот не опустил глаз, значит, уверен в своей правоте, все они уверены!

– Я возьму твой шарик? – Иван снова обернулся к Светлане. – Ты не против?

Она с трудом подавила желание броситься к нему на фудь, зарыдать, уйти вместе, хоть куда, хоть на край света... И только кивнула.

– Ну, что же, – Иван подхватил свою торбу, еще разок вопросительно взглянул на Гуга Хлодрика и пошел к нише, где стоял его скафандр, – прощайте! Не поминайте лихом.

Оборотень Хар поглядел ему вслед унылыми, грустными глазами. Лива отвернулась, смахивая темной ладошкой хлынувшие из глаз слезы.

Через полчаса Иван сидел в мыслеуправляющем кресле того самого обгорело-ржавого шара-звездолета, что чудом сумела захватить и угнать его Светлана. Он сидел и думал – не о себе, о них, смогут ли они продержаться до его возвращения? Похоже, теперь верховодить будет Гуг, а он известный сорви-голова, он не даст покоя никому, они обязательно влипнут в историю. Но ничего не поделаешь, ведь и они обладают свободой воли, нельзя им все время навязывать свою. А там пусть жизнь покажет, кто был прав!

Иван знал, куда держать путь. Главное, чтобы Первозург не сменил своего укрытия. А ведь тот запросто мог это сделать, уж очень он недоверчивый, мнительный, да еще после того, как его посетил Дил Бронкс, нарушив покой правительственных катакомб. И все же пора в путь.

– На Зангезею! – коротко приказал Иван.

Он был спокоен и хмур.

Он снова был один в поле. И полем этим раскинулось во все пространства, измерения и времена непостижимое Мироздание. Иди, и да будь благословен!

Первозург встретил Иван настороженно. Он сам откликнулся на запрос внутренней связи, поднялся на орбиту, ничуть не удивившись, что нарушитель его покоя заявился на корабле Системы.

– Вон, поглядите, – сказал он Ивану, даже не повернувшись к обзорным экранам, – точно такой же болтается. Еще три на поверхности... им уже никогда не взлететь!

Встреча получилась вялая. Они даже не пожали друг другу рук. Иван тоже не стал оборачиваться. Он все знал – корабль негуманоидов пуст и мертв, зангезейская братва поработала на славу, не оставив трехглазых даже на развод – научились, сукины дети, бить иродов! Еще больше не повезло тем, что высадились на саму планету. Сеча была лютой и долгой, не меньше трети братвы полегло в этом побоище, половина осталась перекалеченной, но зато с десяток монстров удалось захватить живьем, и теперь на них отрабатывали приемы будущих боев.

– Дураки! – вслух сказал Иван. – Корабли можно было и не фомить, пригодились бы!

Сихан Раджикрави понимающе улыбнулся.

– В раж вошли, – сказал он с тихой улыбкой, будто оправдываясь за воров и бандюг, не пожелавших сдавать Зангезею ни рогатым выползням, ни трехглазым уродам.

Но радость не обуяла Ивана. Он-то знал, что придут новые гады, а вслед за ними еще одни, что Система может и подыграть братве, потягаться с нею силушкой, покрасоваться, поерепениться... а потом врежет так, что и мокрого места

не останется. Это Игра!

– Это игра... – вслух сказал Сихан. И в упор поглядел на Ивана. – С чем пожаловали?

Более странного вопроса в подобной обстановке невозможно было и придумать. Иван промолчал.

– Можете не отвечать. Сам знаю.

На планету они спустились к черном бутоне. Ни один из паханов не посмел притормозить их движения – Первозур-га на Зангезее уважали. Слыхали и про Ивана – высоко взлетел, больно упал! Но паханы рассуждали просто, коли хватило у седого силенок вышибить самого диктатора из правительственных катакомб, стало быть, серьезный человек. Короче, Сихан Раджикрави засветился, и знали бы зангезейские ухари, кто на его хвосте сидит, выпроводили бы давным-давно и куда подальше. Первозург бы и сам сбежал – зарылся бы с головой, спрятался, сховался... Но где?! Вселенная не такая уж и большая. Найдут!

Пока действовали коды и заговоры он мог не бояться за своего гостя. Из подземных убежищ было видно хорошо, слышно далеко.

– Гиргея тоже держится, – сказал Иван для затравки, усаживаясь поудобнее в шаровидное упругое кресло. -

Странные дела.

Тонкие синие губы Сихана искривились в грустной улыбке.

– Почти все каторги устояли, да еще семь перевалочных баз Синдиката и три планетенки наподобие этой... Ничего странного! Народишко размяк, порассуждать любит... извиняюсь, любил, причин поискать, поразмыслить над истоками зла и добра. А эти не рассуждали, они сразу отпор давали, на каждый удар три ответных... так-то, Иван, кто не в тепличках жил, тот и выстоял. Да только и их добьют. Вот и вы тоже, ищете все ответа на вопросы свои... а ответов никаких не будет, кончились времена ответов. – Завершил он совсем уныло: – И помощи от меня не ждите.

Иван вздрогнул.

– Почему?!

Первозург отвел глаза, перестал улыбаться.

– Потому что у меня нет родни, нет жены, нет детей. У меня нет ничего на этом свете, к чему бы я был привязан, у меня есть только Пристанище. Да, только оно – мое детище. Плохое или хорошее, плевать!

– Тогда не будет ничего! – резко выкрикнул Иван. – И вашего XXXI-ro века не будет! Человечество погибнет, уже почти погибло! Мы не можем поразить их извне, мы не можем даже сопротивляться их вторжению. Вы меня прекрасно понимаете, Первозург! Пристанище надо брать изнутри... только вы способны сделать это и спасти земную цивилизацию!

– А вы думаете, ее надо спасать?!

Иван стих. Вперился взглядом в сидящего перед ним седого, сухощавого человека с вытянутым смуглым лицом. Он все забыл! Он стал считать его своим, почти своим... Выродок! Это он и ему подобные погубили Землю. Это они породили ложь, подлость, двусмыслие, тайную власть. Это они породили нечисть и предуготовили ее приход в мир людской! Они! Об этом нельзя было забывать, никогда. А он забыл... и все же без него ничего не получится. Ни-че-го!

– И думать позабудьте об этом! – еле слышно выдавил Сихан. – Пусть я выродок, пусть дегенерат... плевать! Создав Пристанище, я стал богом! Вы же верите в Создателя? Да или нет?!

– Верю! – сухо ответил Иван.

– Тогда представьте себе, что Он, создавший ваш мир, вернулся бы в него, разрушил этот мир изнутри, погубив все создания свои – все, везде и повсюду!

– Нет!

– Но почему же вы хотите, чтобы я разрушил мир, созданный мною?

– Вы потеряли власть над ним!

– Пусть! Рано или поздно дети взрослеют и выходят из-под контроля, это ведь не означает, что их надо убивать. Я сам ненавижу их, до слез, до скрежета зубовного... но это мои дети, и может, они окажутся, в конце концов, более

совершенными, чем мы с вами, созданные тем, старым Творцом!

Иван понял, что спорить бесполезно. Первозург знает коды Пристанища. Но он и пальцем не шевельнет, чтобы взорвать этот страшный мир. Более того, он будет защищать его. Бесполезно. Все бесполезно! Новые времена. Новые боги. Новые... Нет, все ложь! Рожденный в старом мире не может создать ничего абсолютно нового, чего бы никогда, пускай и в частях, в отражениях, в наметках не было бы в этом старом мире, он вообще не сможет даже представить себе совершенно нового, не существующего... В старом мире?! Ивана прожгло неземным огнем. Неужто он коснулся главного, случайно коснулся? Их мир уже стал Старым? Нет, бред! Ему не удастся перепрыгнуть через круги, ему надо идти шаг по шагу, шаг за шагом... и каждый несделанный шаг будет возвращать его назад. Да, свой Путь следует пройти самому – от начала и до конца. И нет никаких новых богов. Это все гордыня! Породивший нечисть не может быть богом. Но ведь и сам Творец порождал не только праведников, но и падших ангелов... Ложь! Кощунство! Он не порождал падших, он порождал чистых и светлых, они сами стали падшими... свобода воли! основной закон Мироздания. И Первозург такой, он не преломит своей воли... Своей ли?!

– Ты окончательно запутался, Иван, – прошептал Си-хан Раджикрави, снова переходя на «ты». – Ты нервничаешь, мечешься, бьешься как рыба об лед... а знаешь, почему?

Иван поднял глаза. Он не хотел сейчас думать о себе. Но Первозурга надо было слушать. Надо. В этом он убедился давным-давно, еще когда у них было много времени для долгих, бесконечных философских бесед.

– Почему?

– Потому что ты сам себя гложешь. Вы называете это совестью. Что такое со-весть? Ты знаешь. Евангелие – это «благая весть». И жить по совести, значит, жить по Евангелию, жить сообразно с «вестью» из высшего мира, не нарушая заповедей. А ты их нарушал. Ты боролся со злом его же оружием, тем самым умножая зло...

– Такова была воля Свыше!

– Ты загубил множество людей, забыв, что и они были ближними твоими...

– Губят не тело, лишь плоть убиваема, губят душу. Но нет сил, способных погубить душу против ее воли, и сгоравшие в огне посреди палачей своих не теряли души! – Иван говорил истово, веря в каждое свое слово.

– Ты обрек на муки и страдания друзей своих и всех, пошедших за тобой.

– Я собрал их, вернул к жизни. А они изгнали меня!

– Ты предал доверившуюся тебе. Ты предал сына своего!

Иван сжался в комок. Да, Первозург прав. Пока эта боль будет изводить его, покоя не жди. А значит. Старый мир не примет его. И ничего не изменится – агония рода людского будет продолжаться, до последнего двуногого в адских подземельях. Все так. Первозург видел его насквозь, он видел то, чего не видел сам Иван.

– Что молчишь? Может, я не прав? Может, твое детище менее уродливо, чем мое?!

– Ты прав, – процедил Иван сквозь зубы.

– Ну, что ж ты сидишь тогда – иди и убей его! – Первозург испытующе уставился на Ивана. – Убей! И тогда я уйду в Пристанище...

Иван стиснул лицо руками. Все верно. Этот бессмертный старец, еще не родившийся на свет Божий, сказал лишь то, что постоянно колотило Ивану в мозг, наколачивало безъязыким, причиняющим тупую боль колокольным би-лом – неясным, глухим, убивающим. И чего требовать с кого-то, ежели он сам, ищущий Света и бьющийся за него, избранный из многих, породил оборотня? По плодам их узнаете их.

На левом боковом экране в беспросветно-лиловом мраке трехлунной зангезейской ночи ватага вооруженных до зубов головорезов расправлялась с рогатыми выползнями, лезущими из дюжины подземных труб сразу. Парни работали сноровисто и лихо. Они верили, что победа будет на их стороне. Они просто не знали всего... Сихан Раджикрави нахмурился. Одни уроды бьют других уродов. Обычным, нормальным людишкам такого не дано... на то они и нормальные.

– Ты прав, – повторил Иван еще глуше. – Мне надо идти к ним.

Это было просто кошмаром наяву. Пристанище шло за ним по пятам, оно не давало ему жизни даже теперь, когда он получил Высшее благословение, оно давило его, душило... Нет, это он сам не давал жизни себе. Очистительные круги! Ничего не получится, пока он не очистит своей совести, и не удастся этого дела отложить напотом. Проклятое Пристанище! Проклятая планета Навей! Черное заклятье! Оно сбывалось. Злой дух этого чудовищного мира властвовал над ним.

– Сверхпространственный туннель открыт? – спросил Иван, не решаясь поднять глаз.

– Да. – Сихан Раджикрави встал, подошел к центральному экрану. Его верхний сегмент показывал изуверскую бойню на другой стороне планеты – там опустился новый звездолет из Системы, еще не помеченный налетом вселенской ржавчины, серебристый шар. Не менее полусотни закованных в латы трехглазых, будто древнегреческая фаланга, сомкнутым строем теснили разношерстную армию Синдиката. Недобитые, полуискалеченные головорезы корчились на кремнистой земле под уродливыми и мощными птичьими лапами. Звуки не доносились в катакомбы, но по разинутым в отчаянии ртам и выпученным глазам было видно, что лихие парни погибают в мучениях. Сихан знал, на этот раз они устоят, продержатся, теша своими смертями полумертвецов Системы. Но это будет потом.

– Тебе нет нужды идти по туннелю, – сказал он, переводя взгляд на Ивана. – Ты забыл про мой личный канал. Он тоже открыт.

– Хорошо, – Иван встал. Ему сейчас не было дела до братвы и трехглазых. – Хорошо. Дай мне коды биоячейки!

– Алена давно умерла... ее нет. Остался лишь злой дух.

– Не верю!

– Это твое право, – Первозург не выдержал взгляда серых колющих глаз. – Я буду с тобой на связи. Если понадобится, позовешь.

– Ладно. На этот раз я ее вытащу оттуда! – Он сжал кулаки, будто прямо сейчас собирался броситься в драку. – А этого... выродка я убью.

Сихан сокрушенно вздохнул, покачал головой, но ничего не ответил.

– Алена в шаре?

– Да. Но только для тех, кто знает коды.

– И этот шар такой же... – до него только сейчас дошло, что земной звездолет в Спящем мире планеты Навей очень похож на эти звездолеты, на серебристые шары Системы... похож, но не совсем.

– Нет, не такой же, – пояснил Сихан, – все эти ваши шарики – разработка XXVII века, устаревшие модели. Тот почти мой ровесник, его сработали в ХХХ-ом. Но он врос в Пристанище. Ни мне, ни тебе не увести его оттуда, и не мечтай! И вообще, брось свои несбыточные затеи – тебе надо облегчить душу, вот и давай, повидайся, поговори, сними груз с сердца. Но помни, что рожденный тобою сильнее тебя, он не простит своего прошлого поражения. С временной петлей шутки плохи. Ну, хватит об этом. Пора!

Сихан снял с головы тонкий обруч, надел на Ивана, сжал плечи руками, ледяным взглядом пронзил насквозь.

– Где я выйду...

Вопрос растаял во мраке и тишине.

Иван рванулся вперед, сильно ударился обо что-то гремящее и пустое. Вывалился наружу. Щербатая мертвецки синяя луна висела над поганым лесом. За спиной поскрипывала незатворенная полусгнившая дверь избушки. Шлюз! Он уже вышел из шлюза. Вот и ответ.

В лесу выли обезумевшие от тоски волки. А скорее всего, это забавлялся один из оборотней. Может, и его сын, а может, и другой.

Иван ощупал себя руками – комбинезон, фильтры, малый лучемет, парализатор на бедре, сигма-скальпель, рукоять меча у предплечья. Нормально! В прошлый раз он был почти голый, безоружный и ничегошеньки не понимающий. Нынче все иначе, нынче он сам иной.

Ловко этот Первозург все проделал! Будто ждал заранее... нет, канал он готовил для себя, а его, Ивана, спровадил, лишь бы с глаз долой, чтоб память не грызла и не мучила – кому дано долго носить в сердце благодарность!

Иван отворил дверь, на ощупь пробрался через темные сени, ступил в горенку с косым, просевшим окошком. В прошлый раз именно тут довелось свидеться с Аленой – постаревшей, неузнаваемой, доживавшей последние годки. Больше такой встречи не будет. А будет совсем иная... ежели вообще им суждено свидеться в этой постылой жизни. Главное, не ошибиться.

Иван поднял за корявую ножку табурет, поставил возле потемневшего от старости стола. Присел. Прежде ему морочил голову подлый Авварон, сбивал с пути, пихал то в болото, то под камнепад, разыгрывая из себя спасителя и благодетеля. Но все же он вел Ивана к цели, худо-бедно, но вел. Ныне гнусного бесеныша не будет. Он сам его изгнал. Ныне надежда только на себя. Избушка была непростой. Да и какая это, к дьяволу, избушка – одна видимость только, а на самом деле – многоканальный шлюз-переходник, одна из межпространственных пуповин, связующих несчитанные миры Пристанища. Из этого шлюза Иван выходил не единожды и через дверь и через окна, сюда его приволакивали связанным, сюда несло его по своей воле.

– Ничего, разберемся! – пробормотал он себе под нос.

Из сеней повеяло холодком. Где-то снаружи звякнуло что-то, будто цепь поддернули, невидимый оборотень каркнул хрипло и приглушенно. Было. Все это было!

Иван усмотрел в черном дощатом потолке небольшую дыру – только-только протиснуться. Встал. Нашарил в сенях скрипучую лесенку, притащил внутрь. Хотел было вытащить из бокового клапана инфраленту, прилепить к вискам, чтобы в потемках видеть получше. Да передумал, зажег полуистлевшую лучину на подоконнике, таком же кривом и ветхом как и само окно. А потом приставил лесенку к стенке и быстро вскарабкался наверх.

Чердак был пыльный, старый, забитый всяким хламом и рухлядью. Три метра вперед, два направо, три налево, а дальше сплошняком: мрак, паутина, обшарпанные стены, рванье какое-то, хлипкие стропила, что-то дряблое, свисающее с них, хлам, мусор, грязь... Иван ожидал чего угодно, только не этого – он весь оцепенел, переваливаясь от края в прелое сено. Это был тот самый чердак! который вел в Систему, на Хархан-А! Всего пять шажков по лесенке! Непостижимо! Неужто подлец Авварон не знал про этот лаз?! Не мог не знать... нет, мог и не знать! не все лазы открыты для всех, есть стены и фильтры, в которых видит распахнутые ворота и щели лишь допущенный к перемещению в них. А Авварон все время ныл и жаловался, что не во все двери его, видете ли, пускают. Вот так избушка! Это замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. Он сразу все припомнил. «Лети, комар, форточка открыта!» Они тогда издевались над ним... Теперь они его просто убьют. Тогда он был забавной букашкой, ползающей по ярусам и сферам-веретенам, жалкой и смешной мошкой. Теперь он не-прошенньгй и злой гость, с которыми поступают круто. Он все помнил. Чтобы очутиться в садах Хархана, надо провалиться сквозь мякоть этого фальшивого «прелого сена» – и все закрутится по-новой, опять пойдут лютые мордобои и развлечения, опять его закуют в цепи и бросят в подземелье... или сразу прикончат. Нет! Причем тут Хархан-А! Ему нужен Спящий мир Пристанища, а не триединое квазипространство «системы», вывернутое наизнанку одновременно в восьмидесяти полюсах Страшных Полей. Назад!

Иван сунулся к дыре. Опустил вниз голову. И не увидел убогой горенки, освещенной тусклой лучиной. Избушка-шлюз сыграла свою очередную шутку.

– Сихан, ты слышишь меня? – молча вопросил Иван, настраиваясь на катакомбы Зангезеи.

– Слышу, – раздалось в ответ после секундной задержки. – Но не советую злоупотреблять связью. Они запеленгуют тебя... и убьют.

– Поглядим еще, кто кого, – проворчал Иван. А мысленно сказал: – Мне нужен выход в Спящий мир!

– Все! Молчи! Я дам знать, когда ты наткнешься на него!

Иван примолк. Первозург зря нервничать не станет, есть причина. И он сам пока что не в «системе», а на пыльном чердаке, значит, есть ход назад. Как дико и прекрасно устроен мир! До одной и той же цели можно лететь веками, преодолевая бесконечную толщу пространства, изнывая и умирая на пути этом, а можно лишь шагнуть – и ты уже там, на месте! Пристанище и Система! Их разделяет только дверь – тончайшая, невидимая, недоступная для прочих. Их разделяют миллионы световых лет. И здесь нет никакого противоречия, ибо Мироздание живет не по человеческой логике, у него свои законы, не доступные разуму людскому.

Иван встал на ноги, и его тут же качнуло порывом налетевшего невесть откуда ледяного ветра. Злобный вой, переходящий в хохот, ударил не только в уши, но и в само сердце, в обнажившуюся внезапно на этом ветру душу.

Он резко обернулся. И замер от ужаса.

– Ты возвратился, чтобы умереть! Сбывается черное заклятье! !!

Призрак страшной старухи, злого духа планеты Навей черной смертной тенью нависал над ним. Бились в ураганных ледяных струях черные одежды, скалилось изможденно-злобное лицо из-под черного капюшона, тряслись воздетые кверху уродливые морщинистые руки... Это была она – Алена! Брошенная им, прожившая века в горе, исстрадавшаяся, озлобленная, превращенная извергами-зургами в ведьму, в злобную навь, беспощадную, мстительную, неистовую. Время творит чудовищные дела.

– Стой!!! – закричал он в отчаянии. – Не смей!

Острый конец черного посоха, что сжимала в своих лапах старуха, был нацелен в его грудь. В этом острие таилась Иванова смерть – не телесная, но погибель, вечная погибель его души. И он это знал. И еще он знал, что в морщинистых, корявых, воздетых к мрачному верху руках в этот миг слилась вся сила преисподней, вся злоба черного мира, вся ненависть потусторонней бездны и еще... месть извергнутого беса Авварона. И ему дана лишь доля мига, чтобы принять решение. И отсрочек не будет. И Пресветлые Силы с ним... но Они не вмешиваются, ибо только он, только он сам должен решить – наделенный душой и волей.

Смертное острие неотвратимо приближалось, будто в замедленном старинном кинематографе, и одновременно неслось с быстротою молнии, разящей обреченную жертву. Надо было отпрыгнуть, увернуться, уйти от удара. Но Иван поступил иначе. Он ринулся вперед, отбил древко посоха, ухватил старуху за костлявые плечи, с силой сдавил их, встряхнул высохшее тело, отбрасывая черный капюшон за спину... и заглянул в пустые глазницы черепа.

– Алена!!!

Желтые зубы, почти не прикрытые расползающейся полуистлевшей плотью, заскрипели, разомкнулись. Из горла извергся протяжный и тоскливый вой. Он ощутил, как морщинистые костистые пальцы сомкнулись на его горле, стали душить.

– Алена... – прохрипел он.

И, преодолевая ужас, отвращение, боль, притянул ее голову к своей, впился в последнем горячем поцелуе в ее тленные губы, изгоняя своим человечьим теплом все то нечистое и злобное, что вселилось в нее, что сделало ее такой, что управляло ею, обратив в одержимую, бесноватую. И почти сразу их обоих подхватило, понесло в ледяных струях урагана куда-то вниз, в пропасть, бесконечную пропасть холода и мрака. Но он не отрывался от ее губ. Он уже не дышал, горло было сдавлено до хруста позвонков. Он цепенел будто скованный льдами, замерзая в этом смертном ледяном поцелуе, умирая, уносясь в Мир Тьмы. И уже когда сознание покидало его, когда не оставалось надежды, он вдруг ощутил, что губы ее теплеют, что в них возвращается жизнь. И замелькали почему-то перед внутренним взором падающие снежинки, огромное множество, целый калейдоскоп падающих снежинок. И падение прекратилось.

Он вздохнул полной грудью – горло его было свободно, ничто не давило, не душило. И в глазах начинало проясняться.

– Аленка, – просипел он, отрываясь от полных теплых губ. -Я вернулся за тобой. Вернулся, как обещал!

Жизненные силы потихоньку возвращались в тело. Теперь Иван начинал понимать, где он. Но встать сразу не смог, руки и ноги плохо слушались его. И тогда он перевернулся на спину и увидел над собой, метрах в четырех-пяти голубое объемное ложе, прозрачный гроб. «Я буду ждать... Помни, я... нет, мы ждем тебя!» – промелькнуло в голове.

Преодолевая слабость, пошатываясь, Иван встал. Прямо над его головой в биоячейке, удерживаемой силовыми полями, лежала Прекрасная Елена, его любимая и брошенная им Аленка. Он не ошибся. Он попал в Спящий мир! Он попал в шар-звездолет! Он разорвал Черное заклятье и развеял миражи. Страшная старуха-ведьма с ее сатанинским воем и горящими глазами никогда не придет к нему. Он разомкнул временную петлю! Значит, она спит. Значит, она не просыпалась! А раз так – никакого сына у них нет! И не надо никого убивать. Облегчение охватило Ивана, нахлынула радость и... печаль. И сомнения. Ведь все, что случилось сейчас, есть, это само собой. Но и то, что было прежде, тоже есть. Путаница какая-то! Он протянул руки к ячейке.

И вдруг услышал тихое:

– Не спеши.

Звук шел сразу со всех сторон. Иван завертел головой – по стенам огромного, тающего в дымке зала стояло не менее дюжины сутуловатых, сгорбленных существ с длинными руками и шерстистыми телами. Мохначи! Он сразу узнал этих странных тварей. Но почему они на борту звездолета?! Им ведь сюда нет дороги!

– Пошли вон! – прохрипел Иван.

Рукоять меча скользнула в его руку. По стародавнему своему опыту он знал, что с мохначами церемониться нечего. Два с лишним десятка желтых, горящих глаз наблюдали сейчас за ним. Два десятка покрытых рыжей шерстью узловатых лап сжимали рукояти грубых, увесистых палиц, топоров и мечей. С такими подарками встречают только незваных гостей. И все же говорили не все они сразу. Говорил один. Кто? Иван попытался определить это. Но не смог.

– Уйдешь ты. И уйдешь навсегда!

Кольцо начало сжиматься. Проще всего было достать малый лучемет да и пожечь нечисть без разговоров. Но Иван помнил, что в этом мире действуют свои законы и можно запросто попасть впросак.

– Ну, ладно, – пробормотал он себе под нос, – хватит болтать.

И не стал дожидаться, пока кольцо сомкнется и его проткнут. Сделав неожиданный обманный выпад в одну сторону, он мощным прыжком отскочил в противоположную, развалил на две половины встречного мохнача, сбил наземь второго – и выскочил из кольца. Можно было бы уложить еще парочку-другую, но Иван решил выждать, авось образумятся сами, да и силы еще не совсем вернулись.

– Проваливайте по добру по здорову! – закричал он без злости.

– Провалим, только ты прежде сдохнешь! – раздалось снова сразу отовсюду.

Иван никак не мог понять, кто говорил. Впрочем, какое это имело дело.

Он слегка ускорил внутренние ритмы. И бросился, сломя голову, вперед. Этот бросок стоил мохначам еще пяти жизней. Они не успевали даже вскидывать своих мечей и палиц, как падали с отрубленными головами, рассеченными телами... но не умирали, не корчились, а застывали кучами съеживающейся полуживой плоти, дрожащей и отвратительной.

Это мы уже проходили, отметил про себя Иван. В прошлый раз его выручил барьер, отделявший одну полость Пристанища от другой. Нынче бежать из звездолета было некуда. И куда бежать, если там, в ячейке лежит та, ради которой он пришел сюда.

Еще одним броском Иван завалил двух мохначей. Отпрыгнул, пристально глядя на упавших. Нет! Та же самая биомасса – тупая, послушная и безжалостная, ежели попадешься ей под руку. Верховодил этими бездушными убийцами кто-то другой – или один из них, до которого пока никак не удается добраться, или некто извне.

Первый «труп» уже почти восстановился и медленно вставал на карачки, так и не выпустив из лапы топора. Иван пошел было к нему. И чудом успел увернуться от брошенной сильным и ловким броском железной палицы-шестопе-ра. Одновременно с трех сторон на него сиганули три мохнача, бешено вращая смертоносным железом. Они и не думали отходить! и не собирались сдаваться! Более того, пока Иван уворачивался от ударов, не находя возможности взмахнуть мечом, еще двое подкатили сзади, метнули под ноги тонкую прозрачную сеть. Такой номер мог пройти с кем угодно, только не с ним, не с десантником-смертником Дальнего Поиска. Немыслимо извернувшись и выскользнув из сети, он успел ухватить ее за край и захлестнуть ею троих нападавших. Тут же отвернулся от них, сразил мечом двух наглецов. Вернулся к несчастной троице, хрипящей в металлической мелкоячеистой паутине... Главное, не ошибиться! Очень бы хотелось поглядеть на урода, который всем этим заправлял. Нет, у всех троих глазищи были бессмысленно-тупые, полыхающие желтым огнем, ни проблеска!

Обернулся. Последние четверо шли прямо на него. Не доходя шагов восьми, они вдруг отбросили свои железяки, сгрудились в кучу, затрепетали, задрожали, слились в какую-то сотрясающуюся глыбищу плоти. И... поднялся, распрямляясь, наливаясь буграми мышц и силищей, один исполин с двухметровыми ручищами, вдавленной в плечи головой и непомерной волосатой грудью.

Оборотни!

Иван потянулся к лучемету. Но рука его онемела. Он попробовал шагнуть навстречу монстру – ноги не послушались. Невероятным усилием воли он оградил себя барьером Вритры, собрал остатки сил, успел отшатнуться от сокрушающей силы удара и наотмашь резанул сигма-скальпелем по спине исполина. Тот взревел раненым зверем. Но не упал. Из огромной дыры потекла зеленая жижа. Второй удар Иван нанес мечом. Но и тот не сразил оборотня, наоборот вызвал ответный – подброшенный пудовым кулаком вверх, Иван отлетел метров на двадцать пять, рухнул на пол и еще трижды перевернулся через голову.

– Ты не уйдешь отсюда!

Громоподобное рычание вырывалось из глотки исполина, который подходил к поверженным телам, одно за другим вбирал их в себя, раздуваясь, наливаясь новой плотью, становясь все огромнее.

Иван оглянулся на прозрачный голубоватый гроб, висящий в вышине – тот чуть покачивался, будто на невидимых цепях. Эх, Алена, Алена! «Мы... будем ждать тебя!» Мы? Нет, не может этого быть! Он вспомнил битву с сыном-оборотнем. А перед этим была встреча с постаревшей до неузнаваемости Аленой, встреча в полутемной избушке посреди страшного и тоскливого леса. Она ждала его, она состарилась, она пряла себе пряжу на саван... а он был все таким же молодым, даже значительно моложе, чем при их расставании, ведь был Откат, ведь время на Земле и в Пристанище текло неодинаково, да еще эта проклятая петля. Именно тогда она призналась, что родила ему сына и что его забрали нелюди... и она уже начала забывать их обоих, но сын-оборотень был всегда где-то рядом. Да! И он вскоре убедился в этом. Бой был жестокий, беспощадный, изнуряющий – и все же он превозмог себя, он осилил оборотня и вогнал ему в грудь осиновый кол. Подлец Авварон все видел. И он назвал его убивцем! Да, все так и было... Гаденыш преследовал свои цели. И все же Иван успел спасти сына, он выдернул расщепленную, смертельную для оборотней осину из фуди порожденного им самим. И тот обрел свои собственные черты. И Иван узнал в нем себя – тот же нос, тот же лоб, те же уши... только шрама над бровью не было. А Авварон упорхнул черным вороном. Но не это главное...

Удар был мощный, но мягкий. Иван не мог предполагать, что ручища исполина вдруг вытянется резиновой дубиной на десяток метров и отшвырнет его к стене. Здесь Пристанище! Не надо забывать! Он чуть не свернул себе шею при падении. И все же успел выхватить лучемет и, еще не коснувшись плечами пола, выпустить заряд в надвигающуюся тушу. В нос шибануло паленым, волосатая грудь оборотня покрылась пузырями лопающейся кровавой плоти – душераздирающий рев прокатился под сводами зала, и исполин отшатнулся, упал на свой толстый зад, вытянул вперед лапы. Только Иван был уже ученым, он не стоял на месте. В три прыжка он выскочил из-под мельтешащих в воздухе бешенной мельницей огромных кулаков, перекатился по полу, разбежался, прыгнул и обеими ногами ударил прямо в нижнюю челюсть офомному оборотню. Тот рухнул на пол, рухнул плашмя, даже не успев извернуться. Вот сейчас можно было довершить дело, Иван уже вскинул сигма-скальпель, чтобы срезать уродливую голову с плеч долой, чтобы раскроить покатый костистый череп и уничтожить мозг гадины... Но рука дрогнула. Нет, он не смел этого сделать! Нельзя! Даже если есть хоть один шанс из тысячи, что это его сын, он не имеет права рисковать... И он не успел отскочить. Исполинская лапища ухватила его поперек туловища, сдавила, вскинула вверх, к сводам. А затем стала медленно подносить к чудовищной клыкастой пасти – страшный конец был предрешен: лютая, дикая смерть в зубах монстра! вот нафада за секундное сомнение! Он ничего не мог изменить, он не мог сейчас противостоять нечеловеческой силе этой лапы, он был сдавлен, сжат, лишен возможности шевельнуться, кровь текла из его рта и из носа, кости трещали, он не мог даже вздохнуть.

И тогда откуда-то сбоку раздалось пронзительно:

– Не смей!!!

Он даже не узнал сначала голоса, ничего не понял. Но лапа замерла, застыла в воздухе. Пасть прикрылась и оба желтых глаза уставились куда-то вдаль, за его спину. Передышка? Минутная задержка перед неминуемым концом?!

– Отпусти его! Это твой отец!

Иван уже терял сознание. Но теперь он знал наверняка – кричала Алена. Она пробудилась! Она жива!

Лапища чуть ослабила давление, и ему стало полегче, он даже смог набрать немного воздуха в рвущиеся из фуди легкие. Он даже сумел сжать правый кулак – рукоять чудесного меча, причиняя адскую боль, протиснулась в его ладонь, обожгла ее – в тот же миг ослепительно сверкающее харалужное лезвие вырвалось из рукояти, прорезая мясо и кости лапищи. Иван лишь слегка повел кистью и офом-ные толстые пальцы, сжимавшие его, посыпались скрюченными бревнами на пол, посыпались, разбрызгивая по сторонам зеленую жижу.

– Ууауф-рр-р-ааа!!! – взревел оборотень. И выкинул к Ивану, уже стоящему на ногах, другую лапищу. Поздно! Последовал один лишь взмах меча, и тяжкая

пятерня застыла на полу, залитом жижей.

– Ос-та-но-ви-тесь!!!

Алена кричала во весь голос. Иван успел скосить глаза и увидел ее – сидящую в прозрачной биоячейке, бледную, протягивающую к ним руки, неистовую, ослепительно красивую, молодую. Она не могла ошибиться! Это был их сын! «Мы будем ждать тебя!» Мы?! Да, каждый ждет по-своему. Они дождались его. И, видно, не помогло то первое свидание, видно, не признал его сыночек-то... того и гляди, так приголубит папашу, что и мокрого места не останется.

Иван видел, как из обрубков прямо на глазах вытягиваются новые лапищи, еще ухватистей и здоровее первых. Ничего особенного, управляемая биомасса, с ней ничего не поделаешь, пока не доберешься до того, кто сидит в мозгу, кто ей управляет. Ничего!

Удар невозможной силы вышиб из его левой руки луче-мет, отшвырнул к стене. Оборотень никого не слушал, никого не желал признавать... А еще плоть от плоти! Иван сморщился, досада душила его, ведь в тот раз он собственными руками надел на безвольного, измученного сына свой собственный простенький железный крестик. И тогда он, оборотень, сказал ему: «У меня никогда не было матери!» Он ничего толком не знал. И Иван поведал ему сокрытое нелюдями Пристанища, признался во всем. И наказал носить крест, не снимая. Ведь оборотень был его двойным должником, Иван дважды дарил ему жизнь... и его серые глаза были растревожены, он начинал понимать, он думал о своей матери. Но почему же сейчас он, этот их сын и сын Пристанища, ничего не помнил, почему он столь страстно желал смерти своего отца и не слышал воплей матери?!

– Не убивайте друг друга! – голос срывался, становился сиплым, страдальческим. Алена тянула к ним тонкие изломанные руки, молила, плакала, но что она могла поделать.

Нет! Он не будет убивать его! Он убьет лишь оборотня, нелюдскую сущность этого исполина. Да! Иван созрел. Теперь в нем не было сомнений. Он уже превращал себя в алмазную палицу росского бога-воина Индры. И ничто не могло совладать с ним, ни Пристанище, ни Система. Двумя почти невидимыми ударами меча он отсек вновь выросшие лапы, кубырем кинулся под ноги монстру, вскочил, рубанул под левое колено, увернулся, рубанул еще раз. Исполин, дико зарычав, упал набок, тыча в Ивана обрубками. И тогда меч превратился в мерцающее «северное сияние» – оно полыхнуло небесными сполохами, отсекая огромные волосатые руки от плечей, распарывая чудовищную грудь, извергая потоки зеленой поганей крови.

– Ива-ан! Не смей! Ты убьешь его! Ты убьешь нашего сына-а-а!!!

Нет! Он не мог ей ответить сейчас, каждый миг был на вес золота. Но он знал, что не убьет, он лишь отсекал нечистую плоть... И все же монстр умудрился отшвырнуть его от себя единственной уцелевшей ногой. Иван снова ударился о стену, потерял ориентацию, грохнулся плашмя на пол.

Всего несколько секунд потребовалось ему, чтобы собраться, приготовиться к новому прыжку. Но исполина, вернее, его обрубков уже не было – в центре зала сидела шестилапая гадина с загнутым вверх хвостом-жалом и четырьмя клешнями. Она не была столь огромна, она была не больше заурядного наземного поликара. Но смотреть на такую тварь без содрогания смог бы далеко не каждый. Оборотень! Сыночек! По понятиям Пристанища – зург, овладевший техникой быстрых воплощений. Неужели он все забыл?! Или тут что-то иное? С волками жить по-волчьи выть, у Пристанища свои законы.

Скорпион медленно наползал на Ивана, тускло поблескивая зеленым хитиновым панцирем. Выпученные красные глазища на стебельках слегка подрагивали. По плодам их узнаете их! Иван усмехнулся, ежели выражаться по-русски:

«Яблоко от яблони недалеко падает». Ну что ж, значит, было в нем самом нечто такое, что породило эдакую тварь, не одни нелюди планеты Навей тут виноваты, не изо всякого можно сотворить оборотня.

Алена сидела в своем хрустальном гробе, стиснув виски белыми руками. Она не могла больше кричать. Она молчала, но в глазах ее стыл ужас.

И вообще, все это походило на безумие. Внутри сверхсовершенного звездолета ХХХ-го века, в чреве всепроникаю-ще-боевой машины величайшей цивилизации Вселенной, корабля, который обеспечивал полную и абсолютную защиту внутри себя, творилось недопустимое, невозможное средневековое побоище между человеком и какой-то гнусной тварью... Тварью? Иван досадливо передернулся. В том-то и дело, что не тварью, а точно таким же человеком, но облеченным в иную плоть и наделенным иным сознанием. Если бы было иначе, корабль парализовал бы эту «тварь» немедленно и переправил бы по гравиходам в бортовой виварий.

Острейшая клешня с оглушительным лязгом сомкнулась над Ивановой головой, тот еле успел пригнуться. И тут же Другая сшибла его с ног. Клешни были на выдвижных конечностях... а Ивановы руки обычными, человеческими, короткими.

Он отскочил к стене, привалился к ней спиной. И выкрикнул:

–Опомнись! Посмотри на меня!!

Челюсти скорпиона разжались, и из них проскрипело:

– Я знаю, кто ты. И потому ты умрешь!

– Я твой отец!

– У меня нет отца! У меня есть только мать и Пристанище!

Прыжок зеленой гадины был столь внезапен, что Иван, ускользая от убийственных челюстей, разбил в кровь о хитиновый панцирь голову, чуть не вывернул руку – он проскочил между двумя усеянными шипами конечностями. И отчаянным взмахом успел защититься от ядовитого жала – меч рассек изогнутый хвост на две части. Следующим ударом Иван отрубил смертельный, серповидный коготь. Но сразу же клешни, стремительно брошенные скорпионом за спину, ухватили его за запястья, растянули, подобно распятому на кресте. Это было безвыходное положение. Иван, узрев игольно острую сжатую клешню, нацеленную ему прямо в лицо, сомкнул веки. Это все. Это конец!

Но вместо удара, острой боли, избавляющей от жизни, он ощутил вдруг на своем теле внезапную тяжесть – живую, теплую, трепещущую. Влажные губы коснулись его щеки и тут же оторвались.

– Стой! Я прокляну тебя!!!

Мягкие женские руки обвивали шею и плечи Ивана. Она буквально повисла на нем, прикрывая своим телом от клешней, от челюстей оборотня, от самой смерти. Алена! Иван даже не видел, когда она успела выпрыгнуть из ячейки, добежать до них, взобраться на скользкую зеленую спину гадины, подпрыгнуть и повиснуть на нем.

– Стой!!!

Клешни мягко опустили их обоих на пол. Сын-оборотень был послушен воле своей матери. Но не во всем.

– Он заслуживает смерти! – проскрипело из челюстей. – Он бросил и тебя, и меня! Он предал нас! И он умрет!

Иван крепко обнял Алену, поцеловал в губы. Его глаза были мокры от слез, голос дрожал. И все же он прошептал ей на ухо:

– Отойди, мы сами разберемся.

– Нет!

Она не желала отводить своих рук, она защищала его, защищала как могла. Он был отцом их сына, он был ее любимым. И только он мог вывести ее из Пристанища. Он не виноват, что пришел поздно. Лучше поздно, чем никогда, он сделал все, что мог сделать, она знала это, и она верила ему – она видела свое прошлое и свое будущее. Временная петля давала ей возможность видеть все – и старость в долгих ожиданиях, и потустороннюю маяту в образе злого духа планеты Навей, она побывала везде, во всех предназначенных ей судьбою ипостасях – всего этого невозможно было вместить в себя. И потому Алена готовилась умереть, но не принять недопустимого. И все же...

–Любимая! Ты должна понять меня... нас! – Иван сжал ее руки, отвел от себя, отстраняя. – Потерпи еще немного!

Клешнелапая гадина выжидала, не смея нанести последнего удара. Она и не думала отступать, смиряться.

Иван подхватил Алену на руки, отнес к стене. Положил. Она не могла стоять сама, ноги не держали. Отошел. Он бьи готов к бою. Он был готов к смерти.

И тут в голове его щелкнуло. И голосом Первозурга возвестило: «Ты должен убить его! Ты должен уничтожить, стереть с лица Мироздания плод свой. И тогда я убью свое детище. Помни, Иван, мы с тобой уже не простые смертные, мы выше их – мь1 почти боги! Убей же его!»

– Сын мой, сын! – кричала еле слышно слабеющая Алена. – Заклинаю тебя, не поднимай руки на отца своего! Ты все поймешь! Ты сумеешь простить его!

Простить? Иван нахмурился. Да, он виноват перед ними. Ему надо было еще тогда, в подземельях Пристанища, пройти мимо нее, таких были тысячи – консерванты, биомасса, «спящие красавицы». Раньше это было только в мире планеты Навей, теперь это везде по всей Вселенной людей – десятки миллиардов человеков превращены в биомассу, в регенерируемую плоть для воплощений в цепи воплощений, для создания новых более совершенных, по их меркам, существ. Он мог ее не заметить. И все было бы иначе. И не было бы «хрустального фоба», не было бы мук и страданий, не было бы расставаний, сына, ничего... не было бы самой жизни. И все же он виноват. Во всем виноват!

Иван отбросил парализаторы, сигма-скальпель, сорвал нагрудные пластины полускафа. Кровь все еще текла у него со лба. Но он не замечал теплых и липких струек. Он думал о другом.

– Что ж, пусть поединок решит, кто прав! – выкрикнул он прямо в горящие ярой ненавистью выпученные глаза гадины. – Ты пробрался сюда чтобы защищать мать?

–Да!

– От кого же, если не секрет?!

– От тебя! И ото всех прочих, кто нарушит ее покой!

– Нет! Нет!!! – закричала Алена.

– Да! – проскрежетал скорпион.

– И ты носишь на груди мой подарок?!

Ответа не последовало. Гадина явно растерялась. И это было неплохо, если она обладала такой способностью. Иван расправил плечи. Теперь он знал, что победит. Он верил. Без веры здесь нечего делать.

– Я все помню, слишком хорошо помню, – проскрежетало из-под брони хитина совсем глухо, – я помню наш прошлый бой, и твою ярость и злобу, и твою жалость. Мне не нужна жалость! Рожденный в Пристанище не должен знать жалости и давать пощады! Тебе нет места в этом мире! Ты лишний здесь!

– Я пришел, чтобы забрать вас. Обоих!

– Ты пришел напрасно!

– Тогда покажись в своем облике! И докажи это! Бессвязный скрежет послышался в ответ. И тяжкий выдох обреченного. Членистоногая, клешнерукая гадина с отсеченным и наполовину восстановившимся хвостом, вдруг осела на задние конечности, задрожала, набухла, раздулась... и верхние продольные пластины толстенного панциря полопались. Изнутри, стряхивая с себя ошметки клейкой слизи, поднималась человеческая фигура – рослая, могучая, жилистая.

– Сыно-ок! Не надо! Ты ведь не посмеешь... – запричитала из своего угла Алена. Она оправилась от первого потрясения и уже стояла на ногах, намереваясь шагнуть к ним, к отцу и сыну, к неслышащим ее мольб, но сил пока не было, и она только пошатывалась, скользя ладонью по стене. Она жалела, что проснулась. Лучше быть в забытьи! Лучше спать, ничего не видеть и не слышать!

Иван и сам стоял в оцепенении. В голове еще звучал голос Сихана Раджикрави. Убей его! Если бы Первозург знал, как это непросто – убить свое детище, даже если оно никуда не годное, совсем плохое, отвратительное, губительное, страшное... Нет, Сихан все знал. Иначе Пристанище давно бы погибло. А может, и нет.

Иван смотрел на сына – высоченного, крепкого, здорового, похожего на него самого как две капли воды, но немного увеличенного, раздавшегося и подросшего, тачно такого же, только с ее, Аленкиными, глазами... и не мог сдерживать себя – левая щека мелко подрагивала в нервном тике. Это его сын! Единственный! Брошенный, преданный... но его!

А тем временем оборотень выбрался из чрева скорпиона. И встал перед тем, кто считал себя его отцом. В правой руке его был зажат сверкающий двуручный меч, в левой устрашающего вида палица.

– Сразимся в честном поединке, – предложил он сурово и непреклонно.

– Пусть будет по-твоему, – согласился Иван.

– Не-ет!!! – застонала Алена и закрыла лицо руками. Убей его! Убей его!! Убей его!!! – молотом колотило в мозгу. Иван рукавом оттер холодный пот. Вгляделся.в сына. Сколько же ему лет? Он уже не мальчишка, но еще и не зрелый мужчина. Ничего не понять. Тут все перепутано! На вид они ровесники с Аленой – обоим годков по двадцать пять. Но Алена, по правде говоря, не родилась еще – она современница Первозурга и родится лишь в XXXI-ом веке. Сын на столетия старше своей матери! Мать, пройдя витками Временной петли, прожила тысячелетия во плоти и вне ее, в обличий существа нетелесного. А он сам? Рожденный двести с лишним годов назад, сорока лет от роду, состарившийся в Пристанище до дряхлости и вернувший молодость на Откате три года назад... Шутки незримого и самого невероятного измерения – времени! Она поднялась из биоячейки точно такой же, какой и легла в нее, а в промежутке, не вставая из своего «хрустального фоба», она умудрилась родить сына, превращенного зургами в оборотня, связать из мерцающей пряжи саван, уйти в Изгнание со странниками Пристанища, вернуться во Вселенную людей и явиться ему еще там, в рубке капсулы, в потайном дворце Синклита и в Секторе Смерти, явиться в образе злобной и мстительной фурии – задолго до их знакомства. Это было непостижимо! Но в этом была их жизнь, которая, как известно, у каждого своя.

Тело оборотня прикрывала грубая дерюга, лишь руки и ноги от локтей и колен были оголены. Дерюгу перепоясывал черный кожаный ремень, капюшон укрывал голову, не пряча ясных диких глаз. Это был отчаянно смелый шаг с его стороны. Да, он отчаялся, превозмог себя.

И ринулся на Ивана, поочередно выбрасывая вперед то меч, то палицу с кривыми зубчатыми шипами. Это была еще только разведка. Но и по ней становилось ясно, что силушкой сынок обладает недюжинной.

От первых выпадов Иван ушел с легкостью. Вынырнул у оборотня за спиной, не стал разить мечом, дал тому обернуться – только после этого плашмя, голоменью меча ударил по груди. Тут же отскочил, едва не рассеченный надвое.

Иван никак не мог решиться. Ему надо было убить сына. Во что бы то ни стало! От этого зависели судьбы земных миров. Алена поймет потом, смирится. Это будет их искупительной жертвой во имя спасения человечества. Да, именно так, ибо Благой и Всемогущий в образе Спасителя во второй раз на Землю не явится – Иван знал точно. Убей его! Легко сказать!

– Ты трус! – взревел оборотень, после того, как Иван отскочил в очередной раз, отводя меч.

– Нет!

Иван собрался в долю мига. Он был не один. С ним в этом миге были тысячелетия россов. Подвластные его воле .кожные покровы и мышцы на мгновение, всего лишь на одно мгновение стали щитами Гефеста, обретая нечеловеческую прочность. Палица обрушилась на его плечо с сатанинской силой, обрушилась паровым молотом... и развалилась на две части. Оборотень застыл с оскаленным в яростном броске ртом, с обломком рукояти в дрожащей левой руке. Он не верил своим глазам. Он был ошеломлен. В этот самый подходящий момент достаточно было ткнуть в его живот мечом... Но Иван не смог, силы оставили его именно в этот миг. И он снова отскочил в сторону, давая противнику опомниться. Слабость! Проклятая человеческая слабость! Она не давала ему нанести решающего удара свирепому и беспощадному бойцу. Сын? Какой он ему сын! Они виделись лишь однажды, в еще более лютом поединке. Нет, это не его кровь, не его плоть, даже если когда-то давно он и зачал его. Нет, зурги все изменили, это их детище – и его надо убить, уничтожить во что бы то ни стало!

Ну все, прощай! – процедил Иван, гладя прямо в серые глаза.

Он сделал два ложных выпада. Расслабил кисть, прожигая насквозь дикие зрачки оборотня. «Китайский веер» сотней искрящихся мечей заслонил его от противника и на завершении ослепительного, сводящего с ума круга втянул в свой водоворот тяжелый двуручный меч, вырвал его из сильной руки, отбросил далеко назад.

Теперь сын-оборотень был безоружен. Оставалось лишь смахнуть его голову с плеч или просто пронзить насквозь. Иван взмахнул мечом, выбросил руку вперед... и тут же резко отдернул ее назад. Трус! Он самый настоящий трус. Но он испугался не за себя. Ведь сын его и противник его был во своей собственной плоти, биомасса лежала шипящей, шевелящейся кучей поодаль. Одно движение – и ничего нельзя будет вернуть назад.

Убей его! Убей!!!

Острие меча рассекло дерюгу на груди оборотня, она свалилась капюшоном с головы его, обнажила плечи и грудь. Он откинул рванину, отодрав ее у пояса. Сжал кулаки, подался вперед, готовый биться до конца.

И что-то крохотное сверкнуло на груди его.

Крест!

Ивана будто огнем прожгло. Он его не выбросил! Носил! Берег! Значит, он все помнил! Значит, он берег память об отце! Как же так?!

Убей его!!!

Иван поднял меч для последнего удара. Он не имел права оставлять жизнь этому существу. Слезы лились по его лицу, подбородок трясся, руки дрожали... Но он должен был сразить оборотня.

– Прощай, сын!!!

Неожиданный удар в спину сшиб его с ног. Он не ждал этого удара, и потому повалился на пол будто юнец-первогодок, будто сноп сена, растерянный, недоумевающий, но не решающийся воспользоваться тайными и смертными приемами. И он оказался прав. Вслед за ним на пол упал тяжелый двуручный меч – Алена не смогла удержать его, она свалилась с ног, рухнула рядом с Иваном.

А на него самого диким барсом набросился оборотень, перевернул на спину, вдавил в серый ледяной пластик, вцепился в горло, зарычал в глаза. Свет смеркся пред Ивановым взором. Он видел лишь оскаленные крупные зубы и болтающийся на груди его убийцы простенький железный крестик. Но и это пропало. Натиск был неостановимый, звериный, беспощадный и, главное, внезапный. Иван понял, что пришла его смерть.

– Прости... – прохрипел он еле слышно. И вот тогда Алена кинулась на спину сыну-оборотню. У нее почти не было сил, он мог ее отшвырнуть играючись, не причинив вреда. Но она успела, она взяла быстротой и сноровкой – крохотный бритвенно острый кинжал вспорол загривок оборотня и отлетел на пол. Тонкая белая рука впилась в кровоточащую рану, дернулась, вздрогнула... и выдрала из загривка на свет белый крохотного полуживого желтенького червячка с багровыми глазенками. Алена скатилась со спины сына, ни на миг не выпуская извивающееся тельце из своей руки, подхватила кинжал и со всей силы вонзила его в пылающий ненавистью красный глаз. Червь трепыхнулся и замер.

– Отец! Отец!! – бывший оборотень, не обращая ни малейшего внимания на жгучую боль в затылке, на текущую по шее и щекам алую кровь, тормошил Ивана за плечи. – Очнись, отец!!!

Алена, закутанная в полупрозрачную хламиду из биоячейки, положила его голову себе на колени и сказала:

– Ну, вот и слава Богу – все хорошо, что хорошо кончается.

Иван хотел было сказать, что до конца еще далеко. Но счел за лучшее промолчать.

Сын сидел, привалившись к стене, пригорюнившись. Он припоминал все, что было с ним в последние два десятка лет и кривился, хмурился – человеку трудно совладать не со своим прошлым. Но он знал больше, чем его родители – выхода ему из шара-звездолета нет, мир Пристанища теперь для него чужой. На Земле он никогда не был, его страшила эта черная, мрачная Земля. Отец показал ему свою планету-родину... нет, он не хотел туда. Там царил ужас.

Ивану тоже, стоило лишь прикрыть глаза, начинала мерещиться жуткая картина: пожарища в земной ночи, вулканы, извергающие не лаву, а насекомообразных гадин с выпученными черными глазищами и клювами, орды нелюдей, копошащихся в жиже океанов, превращенных в болота, гарь, смрад, безысходность... и пальба, реки огня и излучений, ад! Двух часов не прошло с тех пор, как они с Олегом – так нарекла Алена сына при рождении – вернулись из «рубки управления» звездолетом. Никакой рубки, разумеется, не было. Был узкий серый коридорчик со сферическим потолком, был раздвигающий стены и полы туман, был полет в вышине – теперь они оба висели в бездне, и Вселенная показывала им то, чего желали они, вернее, чего желал Иван, он один, он обязан был показать сыну «колыбель человечества». И он показал. Ему некуда было деваться. Они ничего не знали, они верили в него. А он... у него теперь была лишь одна надежда, на звездолет. Последний раз он связался с Сиханом Раджикрави почти сразу после поединка, лишь сознание упрочилось в его мозгу и вернулось в грудь и голову какое-то непривычное, почти детское ощущение чистоты и прохлады, Иван включил внутреннюю связь. Он не ожидал ничего худого. Ведь он выполнил обещанное. Он сохранил жизнь сыну. Но он убил – убил оборотня! Не он один, ему помогла Алена, неважно, главное, что оборотень мертв! Но он не успел сказать ни слова. «Ты обманул меня! – раздраженно прозвучал в мозгу голос Первозурга. – Ты схитрил, Иван! Ты не убил его! Выбирайся теперь сам, как знаешь! Прощай!» Связь прервалась. А Иван еще долго в прострации глядел на высокие своды, ничего не видя, ничего не соображая. Первозург предал его! Нет... предают друзья, а Сихан никогда не был его другом. Что же, значит, такой расклад. И вот тогда он повел сына в «рубку». Им двигало не одно лишь желание вновь увидать Землю, поведать о ней и ее трагической судьбе этому диковатому парню. Он хотел испытать себя, если звездолет подчинится его воле, они спасены. Нет... на нет и суда нет. Они прошли по узкому коридору, они воспарили в Пространстве, и из его мрака к ним выплыл мрачный шар, разросся, став огромным, черно-багровым. За десятки тысяч парсеков от Млечного Пути, из закрытого сектора альфы Циклопа макросозвездия Оборотней галактики Черный Шар, вплетающейся шестью спиралеветвями в метагалактику Двойной Ургон, они видели Землю так же хорошо, как если бы пролетали над ней на заурядном дисколете. Там многое изменилось. Там шла страшная, непонятная бойня. Методично, с разрядкой в сорок секунд, невероятно огромный корабль-матка Системы, сверхмогучий «Святогор-2», облетая планету по экватору, выпускал вниз залп за залпом! залп за залпом!! Он превращал поверхность в исполинское сито с тысячами черных дыр, теряющихся в клубах дыма, клокочущих вырывающейся из них розовой пеной. Два десятка серебристо-ржавых шаров скользили над самой почвой хищным косяком карателей – и жгли, жгли, жгли выползающую изо всех щелей и пор земли нечисть. Прямо на глазах у Ивана и его сына на пути одного из шаров раскрылось неожиданно жерло скрытого, пробуравленного рабами выползней вулкана, и вверх, на высоту двух километров ударила плотная беснующаяся струя раскаленной магмы. Она залила, скрыла из виду шар, повлекла его вниз, плавя, сжигая. На какой-то миг он вырвался из притяжения целого океана расплавленного металла, но тут же замер в черном небе дрожащей гаснущей звездой... и сопровождаемый оглушительным свистом рухнул вниз. Сердце у Ивана тревожно сжалось. Кто был внутри этого шара – Дил Бронкс? а может, Глеб Сизов? или Светлана?! Перед этим он долго пытался объяснить сыну, что происходит сейчас на Земле. Но тот, похоже, ничего не понял. Он парил в пустоте рядом с отцом и молчал, ни о чем не спрашивал. А «Святогор» продолжал крушить вражью силу. Гуг Хлодрик-Игунфельд Буйный не терял времени даром. Они дрались! И противник был не так прост, как казался, он овладел силами и внутренностями самой Земли. Он был неистребим! Иван видел страшных тварей, выбирающихся наверх – они кишели кишмя, их были миллиарды, десятки миллиардов. Он видел их прежде! Да, это было давно, в Лос-Анджелесе, на черной мессе, страшной мессе. Игла проникновения! Подземные инкубаторы! Тогда в миллионах прозрачных ячей лежали в скрюченных позах эмбрионов тщедушные, головастые тела... и они должны были лежать еще долго. Яростное пламя «Святогора» пробудило их! Эти твари выползали во тьму земной огненной ночи. Черепа с птичьими клювами, огромные глазницы с выкаченными глазищами, шесть многосуставчатых лап. Новая раса! Промежуточная раса! Они пожирали выползней, корчащихся в смертных муках, в пламени и в лаве, они тянули вверх свои конечности и зудели. Они не боялись излучений и залпов. И на месте уничтожаемых в перекрестиях сверхсильного огня появлялись новые – алчные, прожорливые, кишащие. Вот оно, демоночеловечество! Разве тут можно что-то объяснить! В смрадное дымное небо взлетали, не боясь ни бога, ни черта, ни всей мощи боевых кораблей, тысячи, сотни тысяч отвратительных монстров на огромных черных перепончатых крыльях. Они пытались гнаться за шарами, отставали, падали, пронизанные мерцающими зеленоватыми сгустками энергии, гибли тысячами, выли, скрежетали, пищали, зудели... но не исчезали, их не становилось меньше. Их становилось все больше. Иван скрипел стиснутыми зубами. Гуг! Старый и опытный боец! Воин! Неужели он не мог понять, что своим бесшабашным натиском, своим буйством лишь умножает легионы нечисти, способствует ее выходу из недр истерзанной, изъеденной вдрызг планеты! Они изгнали его, они ввязались в страшную драку, в Большую Игру, которая разворачивается и идет не по их правилам! Безумцы!!!

Земля проплывала внизу. И Иван узнавал материки, горы, долины, засыпанные пеплом города. Он видел кипящие заливы Средиземного моря, полувыжженного, полувыкипевшего, превращенного в пузырящееся болото. Лава пробивалась к его поверхности со дна, фейерверками чудовищной мощи взметывалась вверх, осыпалась остывающими комьями... в вокруг, насколько хватало глаз копошилась омерзительная нечисть, ее выносило из внутренностей прогнившего земного шара, ее выталкивало наружу, она господствовала всюду: многометровые жирные щупальца тянулись к черным небесам, раскрывались жуткие клювы и пасти, содрогались студенистые тела... Иван косил глаз на сына. И видел, что того самого трясло. Он многое повидал в Пристанище... но про Землю он знал до сих пор совсем иное. Иван слышал его сопенье и отдельные глухие слова: «Убивать! Всех убивать! Жгите их! Жгите!!!» И этот туда же! И этому ничего невозможно объяснить!

Они висели над проплывающими внизу русскими равнинами. И сердцу не было места в груди. Огромные адские дыры-воронки багровыми взъяренными озерами бурлили внизу. Хищный клекот, визги, хлопанье перепончатых крыл, предсмертные агонии... и пламя, пламя, пламя всесокрушающих залпов. Земля горела во мраке ночи. Дороги, поля, овраги России... черные мертвые реки, змеящиеся по мертвой земле. Горе! Ужас! Отчаяние! Наверное, надо было просто остаться там и умереть. Со всеми вместе! Иван с трудом узнал занесенные пеплом, огромные, почти бескрайние развалины Москвы. Так теперь выглядели все крупные города, их почти невозможно было отличить друг от друга. Но что-то в душе отозвалось тягучей болью. Это она, Москва! В ее пределах не бушевал адский огонь, не билась в конвульсиях истребляемая и нарождающаяся нечисть. Город был просто мертв. И только просвечивало что-то неясное сквозь наросты грязного, черного льда – золотистые искринки, блики отраженного неземного огня. Это были они. Купола! Иван прикрыл глаза, потом снова раскрыл их. Стоит Несокрушимая Твердыня, вопреки всему стоит! А значит, не все еще кончено!

Он сосредоточился, собрался, напряг всю свою волю – и дал команду «бортовому мозгу» звездолета: вперед! туда! к Земле!

Ничто не изменилось, не шелохнулось, не дернулось, не откликнулось на его страстный приказ-мольбу. Иван зажмурился, стиснул зубы. Еще раз! Он пробовал трижды. Но корабль не слушался его. Это было пределом всему. Они погибли... нет, они просто обречены навсегда оставаться здесь, в Пристанище, на планете Навей! И никогда Перво-зург не вытащит их отсюда по своему сквозному каналу! И никогда им не выбраться самим! Это конец!

Алену шар тоже не слушался, они пробовали еще тогда, бесполезно, для шара она была только биомассой, недаром подлец Авварон называл ее мертвой, он все видел, он все знал, теперь нет надежды и на его колдовскую, бесовскую силу... Оставался Олег. Он один. Но это вообще было невозможно. Олег никогда не жил в земных колониях, на Земле. Он ничего не знал, не понимал, он был оборотнем-зургом. Но Иван решился. Он протянул руку сыну, крепко сжал его кисть, притянул к себе.

– Слушай меня внимательно, – сказал он, заглядывая в его светлые, наполненные болью и гневом глаза. – Забудь обо всем, зажмурься, соберись в комок... и представь абсолютно четко, как большой шар отрывается от плоскости. Просто представь. Ну, давай!

Он не отпускал его руки. Ждал. Но ничего не происходило.

Наконец Олег встряхнул головой с длинными русыми кудрями, открыл глаза, прошептал:

– Не могу, ничего не получается!

– Сможешь!

Иван сдавил ему виски, прижался лбом ко лбу, передавая свою волю свою веру.

– Давай!

Он понимал, что сын, будучи могущественным оборотнем, обладал властью над живой и неживой материей. Но сейчас он освободился от чар, утратил свою нелюдскую силу. Надежда оставалась лишь на одно – на то, что звездолет, оставленный в этом мире его создателями первозургами, поверит в него, рожденного здесь.

– Давай!

Черная Земля стала уплывать во мрак, исчезать. Но это ничего не означало, просто они перестали желать ее видеть. Одно дело быть зрителями, совсем другое властителями. Звездолетом такого суперкласса легко управлять, необычайно легко, доступно и младенцу. Но для этого нужно всего одно условие, чтобы «мозг» корабля доверился человеку, признал его за того, кто может властвовать над ним. Тридцатый далекий век! Иван никогда не бывал в нем. Но ведь Олег был не только его сыном, он был сыном Алены, рожденной в XXXI-ом веке! И других тут нет.

– Давай! – взмолился Иван.

И ощутил, как его чуть тряхануло, совсем немного. Но все сразу понял. Корабль послушался сына.

– Стой! – заорал он. – Стой!!

Олег раскрыл глаза и удивленно поглядел на отца.

– Он подчинился тебе. Все! Мы победили! Но уходить отсюда еще рано... Пошли к матери, малыш!

Они вернулись в зал с высокими сводами. Иван еле доплелся до стены, у которой сидела Алена, уткнулся головой в ее колени. И вспомнил Светлану.

– Все хорошо, что хорошо кончается! – прозвучало над ухом.

Иван не ответил. Он ожидал, что вот сейчас, после нахлынувших воспоминаний, после того, что было в «рубке», после слезы, упавшей из Алениного глаза на его щеку, опять навалятся сомнения, задавит тяжесть в груди, станет больно и тоскливо. Но ощущение чистоты и света не проходило. Он чист! Он прощен! Он прошел через круги очищения! Он воздал каждому по должному, он вернулся к себе... и значит, ему идти иной дорогой. Ничего, сын уведет звездолет к Земле. И Алена улетит с ним. Пришло время поменяться местами. Его ждет Старый Мир, и нет надежды на кого-то добренького и всемогущего, теперь он и сам доберется туда.

А они снова будут ждать. Может, не просто ждать. Они тоже наделены свободной волей. Время их сна кончилось. А ему пора!

Пристанище – Осевое измерение – Старый Мир. Параллельное время.

Долгих проводов не было. Иван обнял Алену, поглядел на сына. Улыбнулся через силу, вздохнул и сказал на прощанье:

– Не поминайте лихом!

Рой кружащих серебристых и лиловых снежинок принял его в себя, вынес за пределы звездолета, мягко опустил на каменистую почву Спящего мира.

Иван нисколько не сомневался в сыне, он успел ему все рассказать и объяснить – они доберутся до Земли. И они будут под защитой этого чудесного неприступного шара, в сравнении с которым все прочие корабли, капсулы, флагманы, космокрейсеры и боевые звездолеты Земли и Системы были просто детскими игрушками. «Бортовой мозг», не даст им ошибиться и погубить себя. А чужакам внутрь не прорваться. Все будет хорошо, все будет нормально, они продержатся до его возвращения!

Он отошел на сотню шагов, остановился, задрал голову вверх – на стоэтажную сферическую громадину, нависающую над землей, но не касающуюся ее. Он знал, у этого. исполина хватит сил, чтобы вырваться из цепких объятий безумной планеты Навей, из этого чудовищного мира свернутых галактик и искривленных пространств. Чего же они медлят? Наверное, опасаются за него, дают возможность уйти подальше?! Что ж, он бы тоже немного выждал. С исполинами не шутят.

Иван отошел еще на сотню метров. Теперь он видел почти весь корабль, висящий огромной матовой луной в потемках вечной ночи Спящего мира.

– До встречи! – выкрикнул он и махнул рукой.

Они его видели, точно, видели. Почти сразу шар вздрогнул, тихонько загудел... и исчез. Не взлетел, не ушел в небеса, не сел на поверхность, а именно исчез. И сразу стало темно, холодно, сыро и неуютно.

Иван поежился, запахнул полы плаща, сотворенного из сыновней дерюги и побрел к развалинам замка. Побрел, припоминая, что именно там он добил гаденыша-колдуна, проклятого беса Авварона, что после этого Спящий мир на какое-то время пробудился, верша по обычаю своему зло и расправу, а потом снова впал в дрему, свет в этом преддверии Пристанища был явлением редким. И плевать! Полигон слишком рано свернулся, они не успели отработать, отладить все системы да плюс ко всему сорок миллионов лет блужданий в иных пространствах... Иван не верил ни в какие «миллионы», это было иносказанием, за столь долгий срок здесь все истлело бы сотни раз, они блуждали не больше трех-четырех тысячелетий! А может, не больше сорока? Или не меньше четырехсот?! Какое это имело значение! Все смешалось воедино. Полигон и Черное Благо. Планета Навей и Страшные Поля. Взбесившиеся, взбунтовавшиеся вурдалаки, смоделированные, запрограммированные, материализованные зургами-выродками и истинные выползни из потусторонних миров. Так всегда и бывает. Только так! В природе не существует ничего в чистом виде, сплошные смеси, наслоения, вселенский чудовищный компот, бурлящая каша Мироздания. И в этой каше верно лишь одно, верен закон Пристанища: «Куда бы ты ни шел, в каких временах и измерениях, если ты постоянно думаешь о цели – ты достигнешь ее!»

В замке было еще холоднее, стылые ветра пронизывали его насквозь, заносили палую листву, целые ворохи листвы, хотя в этом мире не было ни единого деревца. Иван уже не обращал внимания на такие несуразности, принимал их за должное. Его мучило иное. Он хорошо помнил, каким образом в прошлый раз они «добирались» до поганого леса, до гиблого болота и самой избушки. Но путь тот был многосложный, утомительный, опасный... хитрый бес намеренно кружил Ивана в мороках наваждений, вел кривыми тропами. Негоже идти по его дьявольским следам и теперь.

– Ничего, разберемся!

Иван сел на широченную дубовую скамью, иссеченную трещинами и черную. Закутался в дерюгу с головой. Призадумался. Ему некуда было спешить. Он постиг эту нехитрую премудрость, вернее, ему внушили ее там, в Свете. Ему открыли глаза, и он научился видеть – он это почувствовал сразу после воскрешения, еще в каменном гробе своем, узрев сквозь перекрытия и своды Золотые Купола, увидев стонущего под рабским ярмом Глеба... все было. Откроется дорога и ныне. Надо только изгнать лишнее, отвергнуть гордыню, ибо даже пройдя все Круги Очищения не имел он права сам себя считать безгрешным и чистым, не имел: одна мысль, что он единственный, избранный, посланный в мир, чтобы спасти его, могла погубить. Да, все так и только так, но это где-то вне его, там, где ему и должно быть. А внутренне он – лишь Меч в руке Вседержителя. Но ведь меч всегда послушен руке, всегда подвластен воле держащего его! Как же так?! А как же его собственная свобода воли?! Иван положил голову на дубовый стол, уперся в холодное дерево лбом, сдавил виски руками, отгоняя ненужное, внешнее. Как же так? Да очень просто – так бывает, когда две воли сливаются в одну, когда желания, стремления, помыслы едины! И нет в том никакого противоречия, наоборот – только так достигаются Высшие Цели, в единение с Волей Творца! И воля эта -в том, чтобы идти прямым путем.

Пришло время приобщиться к избранным сынам Его. Иван приподнял голову над столом. И взгляд его уперся в кучу рухляди и старья, наваленную у драной еблезлой стены, ту самую кучу, в которую постоянно нырял крысе-ныш Авварон, где он прятался и откуда выскакивал наружу. Тряпье?! Рухлядь?! Иван смотрел все пристальней и начинал видеть совсем иное: никакого ветхого мусора и тряпичной дряни в этой куче не было, видимость одна, морок, и самой кучи никакой нет, а есть черная дыра, непроницаемый для глаза провал, укрытый от неосторожного взгляда переплетениями бесчетного числа тончайших нитей, многомерной сложнейшей паутиной. Шлюз! Иван откинулся к стене, привалился. Это же обычный многоканальный шлюз-переходник, укрытый системой приемных фильтров! И фильтры эти паршивые пропускали туда-сюда Авварона Зурр бан-Турга в Шестом Воплощении Ога Семирожденного! Подлец и негодяй, «лучший друг и брат» все врал! Он водил Ивана за нос! Впрочем, это прояснилось еще давно, правильно говаривал Дил Бронкс – простота, она хуже воровства. Иван никогда не верил крысенышу, но каждый раз, поймав себя на том, что снова попался на его удочку, досадовал и негодовал. Русская душа, ну никак она не желала принимать подлости и обмана, даже от порождений самого ада! Теперь все равно. Теперь все в прошлом! Иван рассмеялся в голос. Прощай, скучный Спящий мир! Он уже знал, куда попадет через минуту. Паутина обволокла его, недоверчиво прощупывая каждую клеточку тела, сдавила, лишила дыхания. Болото! Он вспомнил болото в поганом лесу, вспомнил фильтр-гамак, паучьи гнезда... Ничего, надо немного потерпеть. Сейчас эта проклятая «паутина» сканирует его, просвечивает до мельчайших волокон, до молекуД и атомов, потом она же немыслимой силы импульсом швырнет каждый из этих атомов в отдельности в дыру, в черный провал шлюза – и за многие тысячи, а может, и миллиарды верст отсюда, в ином пространстве, в ином измерении точно такая же «паутина» примет мельчайшие частички в себя, впитает и воссоздаст его, один к одному. А ежели меж этими мирами есть пуповина, она просто протолкнет его из одной полости в другую, и плевать, что между ними десятки пространств и миров, тысячи световых лет и целые временные эпохи, пуповина связует полости вне измерений. И нечего удивляться, это простые переходники XXXI-ro века, пора привыкать!

Иван зажмурился. И упал в прелое сено, в рухлядь и хлам старого чердака. Он не хотел открывать глаз, зная – вокруг миражи, одни миражи. И чердак, и сама избушка, и темный ночной лес с воем то ли волков, то ли оборотней – неправда, и если в такой же путь по шлюзам и фильтрам отправить, скажем, звероноида с Гадры, тот увидит совсем другое, может, пурпурные джунгли и утробы живых деревьев, а может, лишайники-трупоеды и соломенные растрепанные хижины. Здесь нет ничего настоящего! Настоящее там, на Земле! Было! Иван со щемящей тоской припомнил те счастливые времена, когда они лежали с сельским батюшкой на чистой и зеленой травушке-муравушке, посреди чистого поля, под шуршащей зелеными прядями березой и под белыми пушистыми облаками. Там все было взаправду! Здесь все– злой морок и тоскливое наваждение, которые надо терпеть, ничего не поделаешь. Пристанище несокрушимо, и Система несокрушима – бегать по ним с кулаками и лучеметами, бить, громить, палить, взрывать, давить нечисть – все бесполезно. Но чтобы понять это, надо прожить жизнь.

Иван сидел на «прелом сене» и думал о тех, кто правил мирами Мироздания и о тех, кто под их пятой. Черви, слизни, комаришки, амебы! Глупо, страшно, цинично, омерзительно... но так оно и есть. Толпа не ведает планов элиты, не знает ее подлинной силы и слабости, но самое страшное, она и не подозревает, как эта элита относится к ней, к толпе. И вот приходит развязка. И никто ничего не понимает. И каждому воздается по делам его. Именно так. Ибо и безделие, нежелание ничего делать есть твое дело, за которое судим будешь. Вся Земля, вся Вселенная пылает в адском пламени преисподней, а в Пристанище тишь да благодать. Пристанище тихо перетекает через сквозные каналы в земные миры и при этом ничуть не убывает – таков закон Пристанища. Оно неостановимо, оно необоримо. Предначертанное свершается. Иван припомнил еще ту, первую для него парижскую черную мессу, на которую он прокрался тайком, тогда он ничего не понимал, тогда ему казалось, что все это игрушки для взрослых... а это не было даже началом, это было уже приближением развязки, конца. И вот Земля в лапах дьявола. А он сидит на старом чердаке и предается пустым философствованиям, вместо того, чтобы идти туда, где ему укажут единственно верный путь.

Иван открыл глаза. Многосложные нити паутин пропали. Он и впрямь сидел на куче тряпья, рванья и прочего мусора, обильно пересыпанного ломкой, прелой соломой и пучками высохшего сена. Все выглядело до ряби натурально. Тут же в хламе лежал и старенький, низенький колченогий стульчик, на котором когда-то восседал всезнающий Лжехук, восседал и проповедовал ничегонезнающему Ивану, издевался над ним как хотел, паясничал, глумился, но понемногу раскрывал глаза. Кто это был? Поди разберись!

Иван поднял стул, поставил его и осторожно сел на протертое сиденьице. Почти сразу он увидал лежащего напротив, в куче соломы человека, почти обнаженного, в одних пластиковых форменных плавках на ремне... и был этот человек им самим, тогдашним, пробравшимся в «систему» Иваном. Налетело подобно вихрю неудержимое желание выложить ему, этому двойнику, еще только начинающему набивать себе шишки, все, выложить начистоту, объяснить каждый шаг в многомерных мирах, уберечь от страшных и непоправимых ошибок, спасти... Нет! В одну воду не ступишь дважды. Иван вскочил со стула, отшвырнул его от себя и видение пропало. Что это было? Может, и впрямь он сам являлся себе? Нет! Значит, у него были предшественники? Конечно, были! Это прежде он считал себя единственным, потом выяснилось, что и в Систему и в Пристанище забрасывали многих ему подобных, скажем, Рона Дэйка из проекта Визит Вежливости. Они наступали друг дружке на пятки. Они погибали, оставались в чужих мирах, в иных ипостасях, подобно тому же лешему-Дэйку. Несомненно, Ивана наставлял кто-то из них. Но сам он не годился на роль наставника, особенно сейчас, он не мог себе позволить лезть с головой во временную петлю – она захлестнет его шею, утянет в прошлое. Нет!

Избушка. Только в ней он найдет вход... Иван осторожно приблизился к дыре, ведущей в полутемную горенку. Если все правильно делать, он окажется внизу. И нечего психовать! Главное, спокойствие. Главное, надо помнить, что нет ничего – ни избушек, ни лестниц, ни хлама – а есть закрытый объем, в который пускают далеко не всех, и есть люки-фильтры, множество люков, каждый из которых в зависимости от того, как ты в него лезешь, ведет в другие объемы других пространств. И все! Никакого колдовства, никакой аномальщины и бесовщины!

Он неторопливо спустил ноги в дыру, нащупал ступнями лесенку, шагнул вниз раз, другой, третий... луна в черном небе была по-прежнему щербатой и мертвецки синей, волки-оборотни выли столь же нудно и тоскливо. Догорала зажженная им лучина Иван с шумом выдохнул, расправил плечи. Слава тебе, Господи!

Он не знал, куда идти, бежать или ползти дальше. Но он видел. Пуповина была где-то внизу. Ему повезло. Этот шлюз оказался воистину универсальным, надо трижды поклониться в ноженьки тем, кто его закладывал именно в этом секторе Полигона! Подлец, Первозург! Он был просто обязан идти с Иваном, но не пошел. Ну и ладно. Ну и черт с ним!

Иван ощупал руками простой дощатый пол, выскобленный добела, будто рачительная хозяйка избушки наводила в ней порядок еще сегодня утречком... Нет, не бывает тут ни утра, ни дня, тут всегда ночь, темень или сумерки с потемками, одним словом, Поганый лес. Иван прошел в сени, наткнулся по старой уже и доброй привычке то ли на корыто, то ли на таз, ушиб скулу. И замер. Пуповина-фильтр была где-то совсем рядом. Он опустился на четвереньки. Тяжелое медное кольцо само звякнуло под рукой. Оставалось лишь приподнять крышку и спуститься в подпол. Что Иван и проделал.

Он не ошибся – даже в беспросветном мраке подпола черным безысходным пятном чернел провал, окутанный слоями многомерной паутины. Это была дверь туда!

Оставалось сделать всего три шага, умудряясь не разбить себе затылка о множество непонятных балок и стропил, которые в совершенном беспорядке удерживали полы избушки. Иван шагнул... И захрипел от неожиданной резкой боли, ухватился за цепь, наброшенную на горло, рванул. Его тут ждали! Прав был Сихан, они следили за ним! Кто они?! Еще две цепи обвили его ноги, дернулись в разные стороны, опрокинули. А он рвал железную удавку, и не мог ничего поделать, задыхался, хрипел, ничего не понимал – ведь в подполе никого не было, точно, никого, чутье не могло его подвести, он слышал, видел, осязал в любых потемках. Значит, они выскочили откуда-то извне, рассчитывая на внезапность, значит, они знали с кем имеют дело, значит, они охотились именно на него! Иван закинул руки за голову, ухватился за концы цепи, рванул, что было мочи и перекинул через себя чью-то увесистую, сопящую тушу. Его тут же рванули на двух других цепях назад, растянули. Но не убили. Почему?! Значит, он нужен кому-то живым? Нет! Одновременно с двух сторон на его грудь обрушились два молота. Он успел собраться и включить барьеры за долю мига до удара, но кости затрещали, сердце тяжко ухнуло... и на какое-то время перестало биться. Он никому не был нужен живьем! Его убивали! Допотопно! Первобытно! Будто желая доказать ему перед смертью, что с ним можно сладить именно так – грубо и дико, как с попавшимся в капкан зверем. И сила была на их стороне. Шейные позвонки трещали. Из последних сил Иван удерживал цепь душащую его, ломающую хребет. Он не мог сопротивляться. Все новые и новые цепи захлестывали его тело, распинали, раздирали, рвали... Он бился до последнего. Да, он вспомнил вдруг незабываемое, вспомнил, уходя в небытие, залитый кровью, с переломанными костями, с растерзанной грудью, вспомнил: «Каждый воин бьется, пока ему достает сил, а потом он бьется сверх силы своей...» Сверх силы? Как это?! Очередной удар разможжил ему лицо, расплющил нос, сломал надбровные дуги. Да, его убивали – неторопливо, наверняка, на совесть. Но в голове, в мозгу звучало из иных сфер: «Слаб человек. Но я отворил дверь перед тобою, и никто не сможет ее затворить! Ни люди, ни бесы, ни ты сам!» Так было. И так будет!

Он ощутил вдруг тело свое свободным, сильным, невероятно сильным, сверх всякой силы своей. Одним рывком, не касаясь черного пола руками, он вскочил на ноги... И потемки развеялись, он обрел новое зрение. И увидел себя самого, избитого и изуродованного донельзя, лежащего в цепях, корчащегося от боли. И увидел шестерых здоровенных трехглазых уродов, тех самых, что сожгли его мать и отца, что пытали и вешали его в Системе, что устраивали бойни на земных станциях и звездолетах. Это были воины Системы. И они чувствовали себя в Пристанище как дома, они, поочередно перехватывали концы цепей, били, били и били его распростертое и чудом еще живое тело. На размышления и философствования времени не было. Пришла пора биться сверх силы своей.

Иван подскочил к ближнему монстру и ногой ударил его в пах. Удар был убийственный – монстр переломился пополам, начал оседать на земляной пол. Но Иван не дал ему передышки, одной рукой он рванул на себя затылочные пластины, другой саданул в незащищенную мякоть – трехглазый дернулся и застыл навеки. Другие замерли, перестав бить беззащитное тело. Они явно не видели Ивана. Он понял это сразу. И потому дальнейшее было делом техники – в считанные минуты он управился со всеми. Он перебил их как щенят, как слабосильных и хлипких выползней. И он чувствовал, что мог бы справиться еще с десятком, с сотней. Это было неестественно и непонятно... «Никто не сможет ее затворить!» Иван оглянулся и увидал в дальнем конце почти бесконечного подпола Д-статор, здоровенный гиперторроид. Вот тебе и избушка! Но это ерунда, это мелочи. Он окинул взглядом поверженных уродов. Скривился от досады. Надо было оставить хоть одного, разузнать, кто их послал. Поздно. Да и не самое это главное. Вот как с самим собою быть? Он опустился на колени перед собственным изуродованным, залитым кровью телом... и вдруг почувствовал, что неведомая и мягкая сила влечет его к нему, к этому месиву из костей и мяса. Он упал, слился с ним, затрепетал... и ощутил, что нет и не было раздвоения, что это он сам – целый, невредимый, немного усталый, с чуть приметными синяками и кровоподтеками на руках. Но ведь трупы негуманоидов лежали перед его глазами – страшные, искореженные, однозначно безжизненные. Он встал, пнул ногой ближнее тело. Оно дрогнуло, оно было настоящим, не призраком, не наваждением.

Значит, ему дано биться сверх силы! Значит, это был не сон, не бред – он был в Свете! и он послан в мир! и в него верят! Иди, и да будь благословен!

Иван стряхнул оцепенение.

Провал ждал его, зияя своим мраком. Нельзя останавливаться. Это закон не только Пристанища, это закон Жизни. Надо всегда идти только вперед – и тогда обязательно придешь к цели.

Паутина засосала его, сдавила, обволокла, прощупала, просветила, разложила на невидимые частицы. И выпихнула в молочно-белый туман.

Иван чуть не выругался вслух. Только Осевого измерения ему еще не хватало! Он рассчитывал прямиком угодить в Старый мир. И он совсем позабыл, что дорога в него шла через Осевое, и нечего злиться на шлюзы и фильты. Дорожку эту давненько протоптали беглецы из секретного сектора Дальнего Поиска, которые, как он сам выяснил, последние годы работали на Синклит, и которых след простыл.

Он стоял по колено в белесом тумане и уныло глядел на серые пики скал. Куда идти? В Осевом нет шлюзов-переходников, нет даже простеньких Д-статоров, Осевое это мир призраков и теней. И туман, обволакивающий ноги, вовсе не туман, а растворенные в здешних полях неприкаянные души. Их много, им нет числа, они проходят через свое чистилище. Но причем тут он? Он ведь чист!

В Осевом измерении нет направлений, нет дорог, здесь все туманно и призрачно. Оно и разделяет Старый Мир и Новый, но где эти границы, где черта, через которую надо переступить. Тяжко слепому без поводыря!

Иван прошел метров двести. Присел на замшелый валун. Раньше он приходил сюда, чтобы увидеть ее, Светлану. Теперь у него нет в Осевом близких и в душе его нет пятен, ему нечего бояться наваждений и преследований. Он сидел и думал.

До тех пор, пока из-за спины не послышался тихий голос:

– Она приходит каждый вечер. И душит меня, понимаешь, душит!

Голос принадлежал Арману-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовскому, рекомому в кругу друзей Крузей.

Иван не стал оборачиваться. Призраков нельзя притягивать, иначе потом не отвяжешься. Просто он убедился окончательно, Крузи среди живых нет. А приходит к нему по вечерам никто иная как Афродита, подлая и лживая любовница Хука Образины, которую он повесил на ее собственных простынях в Дублине.

– А вчера я обернулся, – продолжал Арман, -а это не она, это тот самый выползень, который высосал из меня кровь. Зачем он пришел? Что ему еще от меня нужно?! И так все отнял, жизнь...

Иван не удержался.

– Выползень пришел за твоей душой, – прошептал он, – но не бойся, он не отберет ее у тебя. Терпи, Крузя!

– Повернись!

– Нет, спасибо.

– Ты не хочешь повидать старого друга?

– Мой друг давно в сырой земле, а душа его на небесах.

– Ну, а я кто тогда?!

– Ты... – Иван задумался. – Ты сосуд, в который вливается... нет, не душа, а лишь ее тени, ее следы, оставленные повсюду.

– Спасибо, утешил!

– Ты не нуждаешься в утешении, – сказал Иван, прикрывая глаза ладонями, чтобы призрак исподволь, сбоку не влез в поле его зрения. – Ты не наделен душою, ты лишь мятущийся дух, а это разное, Крузя. Уходи!

– Нет! Я не уйду, ты сам привязал меня к себе, я не могу уйти.

Иван тяжело вздохнул – век живи, век учись, влип как мальчишка, первый раз попавший в Осевое. Теперь пойдет морока.

Он резко обернулся.

На валуне спиной к нему сидел покойный Артем Рогов. Он его сразу узнал по шраму на шее. Худой, жилистый, сутулый. Он обдурил Ивана, запросто обвел вокруг пальца – тоже еще Арман-Жофруа! Лучше было не смотреть.

– Ты зря убил меня, – бесстрастно изрек Артем.

– Я тебя не убивал. Ты сам сорвался в пропасть.

– Нет, это ты меня убил. А ведь я шел в Желтый шар, чтобы покончить с этой сволочью!

Иван снова обернулся, вгляделся в спину – нет, это не сутулость, это переломанный хребет, он так и не выправился... и дйра в затылке, запекшаяся кровь. Ошибся, он думал, что Артем выстрелил тогда себе в грудь, а он взял да продырявил собственную башку. Да так и остался в Осевом, только перешел из разряда живых в разряд неприкаянных.

– Ничего, Артем, – успокоил его как мог Иван, – я за тебя посчитался с ними... и тогда, и позже!

– Я не хотел работать на этих гадов!

– Да ладно, чего уж теперь. Я верю, многие влипли сдуру, Синклит умел опутывать, я это понял позже... да что толку! – Иван невесело рассмеялся. – Ты меня прости, Артем.

– Если бы не подлец Голд Зовер, я давно бы поднял ребят. Его специально приставили ко мне, стукача поганого, суку подлую!

– Плюнь! И забудь!

Туман начинал клубиться, это было нехорошим знаком. Но назад не повернешь. Осевое измерение – Столбовая дорога Вселенной, обитель мучеников и страдальцев. Иван начинал различать в клубах отдельные лица, искаженные болью, раскрытые в крике рты, тянущиеся к серым небесам руки. Они почуяли присутствие живой плоти. Надо уходить.

Но Иван боялся спугнуть Артема Рогова. В тот самый «сосуд», что он притянул к себе запросто могла влиться иная субстанция. Нет, уж пусть лучше Артем.

– Зачем ты ушел из Старого Мира, ведь многие остались в нем?

Рогов повернул к Ивану лицо, изуродованное и шрамом от уха до уха, старым еще, заполученным на Замгамбе. пятой двойной планете системы Единорога, и свеженькой дырой, разнесшей полщеки.

– Там слишком хорошо, Ваня, для нас, грешных, нам там не место.

– А те, кто остался?

– Они просто дураки. На них там смотрят как на животных, как на пса, который с мороза забежал в теплый подъезд, которого просто жаль выставить обратно. Я не хочу так.

– Но ты знаешь туда дорогу?

– Конечно.

Оставалось попросить о главном. Но язык не поворачивался. Иван сидел сиднем и глядел, как густые и цепкие языки тумана лижут его сапоги. Он не спешил. Все так же как и всегда не хватало времени. Не хватило его, что бы толком побеседовать со своими друзьями-товарищами, переубедить их, не допустить бессмысленной бойни. Не хватило его на Алену, с которой не виделся целую вечность, и на родного, позаброшенного им самим сына, уж с ним-то он обязан был сродниться, свыкнуться – не чужая кровь. Не хватило даже на то, чтобы разобраться в подполе с трехглазыми уродами – осмыслить, понять... что понять?! что в мире не все поддается объяснениям?! это он и так знал. Раньше не было покоя, была суета и страшная неразбериха кругом. Сейчас покой пришел, и он разобрался с этими треклятыми уровнями и пространствами, но ведь вне него ничего не изменилось, неразберихи и хаоса не убавилось. И никогда не убавится. И прав был покойный батюшка, прав: нечего соваться куда не след! человек должен жить в том мире, где был рожден – попросту говоря, где родился, там и пригодился. А его, Ивана, все носило по чужим порогам... вот и постой у этого чужого, покланяйся, впустят или не впустят? А если бы не было никакого Артема, ежели б не та дикая битва в Осевом?!

– Я проведу тебя в Старый Мир, – сказал призрак. – Пошли!

– Пошли!

Иван встал. И почувствовал, как его ноги оторвались от каменистой почвы. Он поднимался вверх, он парил над молочным туманом, из которого тянулись к нему бледные и тонкие руки. Он и не подозревал раньше, что способен летать – просто так, без помощи всяких приспособлений, антигравов и прочего. Хотя от Осевого можно было ожидать чего угодно.

Призрак парил рядом, но при этом оставался совсем не похожим ни на птицу, ни на ангела – какой там ангел с переломанным хребтом! Ему суждено оставаться таким, пока он здесь, потом станет лучше... или хуже, никто не угадает. Главное в другом, он простил Ивана. А Иван простил его. Прощение и понимание пришли с опозданием, но пришли. Никому не стало от этого легче. Какое там облегчение, когда во Вселенной людей идет безумная, уже проигранная война, и даже не война, а просто бойня, в которой убивают не единожды, но бессчетное число раз, убивают бесконечно, до умопомрачения и утраты души, до растворения ее во мраке. И Артем знал об этой бойне. Лучше бы ему и не знать, подобно неприкаянным, тянущим свои хлипкие руки, разевающим в беззвучном протяжном вое рты. Что толку выть и стенать! Что толку молить и просить! Ничего не изменится, такова сама природа Жизни и Смерти – цивилизация землян тысячеления назад пришла в Жизнь, теперь она ее покидает, кончилось ее время, она издыхает в агонии... Нет!

Иван протянул руку призраку.

И тот сжал его ладонь.

И они взмыли вверх. Взмыли, теряя ощущение верха и низа. Иван ожидал, что окоемы раздвинутся, что он узрит бесконечную череду скал. Но получилось наоборот – их словно окутало молочным пушистым туманом, как ватой, запорошило глаза, оглушило, что-то тяжелое и неостановимое навалилось со всех сторон.

– Ничего не бойся, – прошептал в ухо Артем. – Все нормально, мы стоим там же, остальное только кажется, понял?

– Нет, – просипел Иван.

– Старый Мир не за горами, к нему не надо идти. Он сам вбирает в себя... надо только вызвать его.

– Вызвать?

– Да, есть коды. Но ты меня больше ни о чем не спрашивай, Иван, ты десантник и я десантник, я помогу тебе как брату. И никакие коды тебе больше никогда не понадобятся...

– Почему?! – Иван попытался вырвать свою руку из руки Артема. Но тот держал крепко, железной хваткой.

– Ты останешься там. Новые миры гибнут. Тебе незачем выходить!

– Нет! Ты не имеешь права!

– Имею! Должен хоть кто-то уцелеть из наших. Хватит смертей!

Иван вздрогнул при слове «наших». Значит, Артем, несмотря ни на что, причислял себя к «нашим», значит, действительно свой. Сколько таких погибло зазря! Проклятая, подлая жизнь, почему ты не даешь смертным исправить свою ошибку, искупить, пережить заново час слабости! Спорить бесполезно, ежели Рогов что-то втешмяшил себе в голову, то на ней можно хоть кол тесать, ничего не изменишь. Теперь Иван и сам ощущал, как из чего-то непостижимо большого и прекрасного, светлого и чистого к нему, застывшему в сгущенной белизне тумана, выдвигается невидимая и полуживая труба, как она притягивает к себе, засасывает – еле уловимо, мягко, неспешно. И еще он ощущал, как разжимается рука Артема, как пропадает в белой вате его затихающий голос: «Про-о-ща-ай!».

Он уходил из Осевого. Его вбирал в себя мир иной, неведомый.

Но прежде, чем рассеялись последние клочья живого тумана, перед Ивановыми глазами, вырвавшись из уходящей белизны, проступило искаженное болью лицо, женское лицо с растрепанными, разметавшимися волосами и глазами, полными отчаяния, мольбы, ужаса. Светлана!

– Назад! – заорал он что было мочи, раздирая горло в нечеловеческом крике. – Наза-а-ад!!! Оставьте меня в Осево-о-ом!!!

Раскаленным обручем стиснуло голову. Замерло пронзенное болью сердце. Он все понял, понял в единый миг – она умерла! она погибла в той лютой бойне, что шла на Земле! Она ушла навсегда, пока он прохлаждался в Пристанище и здесь! он не смел ее бросать! наза-а-ад!!!

Искаженное мукой лицо растаяло в тумане.

И сам туман пропал.

Вернулось ощущение тяжести, прохлады. Он лежал на земле, обычной терпко пахнущей земле, уткнувшись лицом в густую траву – самую настоящую, земную, лучшую в Мироздании траву. И ветер легкими, нежными струями своими холодил его спину, затылок. Он лежал и плакал, навзрыд, сотрясаясь всем телом, не желая ничего видеть вокруг, моля об одном – о смерти. Светлана, бедная, несчастная Светка! Он не имел права бросать ее. Не имел!

– Успокойся, сын мой.

Теплая и мягкая ладонь легла на его затылок. Голос прозвучал столь знакомо и близко... будто не было долгих лет, будто не было ничего. Иван повернул голову, приоткрыл глаз. Рядом, прямо в траве в черной рясе, с непокрытой седой головой сидел батюшка, его стародавний друг и собеседник. А вокруг простиралось зеленое привольное поле, обрамленное далекими зелеными лесами, и высилась над ними береза, склоняя свою зеленую, чуть трепещущую на ветру крону... как многие годы назад.

– И это... Старый Мир?! – вопросил Иван сквозь слезы, удивленно и ошарашенно.

– Это просто мир, – ответил батюшка, – все остальное нынче называется иначе. Успокойся, Иван, здесь тебе ничто не грозит, поверь мне.

– Ее убили! – прохрипел Иван.

– И тебя убивали, сын мой. Смирись с неизбежным. Она не останется там, ей определено другое.

– Ты все знаешь?!

– Я знаю, что есть, не более того. Успокойся. Мягкая ладонь, из которой исходило тепло и покой, легла Ивану на лоб. И он сразу перестал дрожать, расслабился. Он смотрел в знакомое до слез небо – синее, бездонное, изукрашенное белыми кучерявыми облаками, родное, русское небо, защищающее от сил тьмы лучше, чем километровые слои бронетитана, чем миллионы нацеленных во мрак ракет. Но он уже знал, что это небо не то, не старопрежнее, это другое небо – вечное и неподвластное.

Ивана почему-то перестало удивлять, что батюшка, убитый давным-давно теми, кто шел по его, Иванову, следу, и похороненный на тихом сельском кладбище, жив, здоров и невредим. Откуда-то издалека, из этой небесной синевы, пришло понимание – здесь так и должно быть. И никакой это не загробный мир, не рай небесный, а нечто совсем иное, необъяснимое.

– Я хочу увидеть ее... – попросил он как ребенок.

– Потом, – пообещал батюшка. Пригладил растрепанные седые лохмы. Поглядел на Ивана проникновенно, с прищуром.

Тому показалось, что вот сейчас опять завяжется бесконечный их спор о человеке мятущемся, о Земле и Черной Пропасти, в которую падают все миры... но предчувствие это развеялось. Тут не о чем спорить, тут все и так ясно. Иван приподнялся, подошел к березе, привалился к ее стволу. И сразу почувствовал себя сильным, как это дерево, открытым всем ветрам. Светлана! Она умерла, ее больше нет. Где нет? Там, на Земле, во Вселенной людей? Но ведь и его там нет, и Армана там нет, и батюшки, и отца с матерью... и что с того, что это меняет? Успокоение. В обретении его начинаешь понимать, что не даруется оно раз и навсегда, но нисходит волнами, теплыми дуновениями. Так и должно быть.

Он вспомнил рассказы бледного секретника про Старый Мир. Он убил этого несчастного, убил собственными руками – предателей не прощают. Но тот еще до смерти много чего поведал: и про то, что в Старом Мире живут не люди, а боги, что там человек прозревает и обретает слух, что после Старого Мира уже невозможно, тяжко, нудно, горестно и погано жить в мирах новых, и что кроме новых миров за пределами Старого Мира ничего нет, все новые: вселенные, системы, пристанища, осевые и прочие измерения, преисподняя, все пространства, все, что образовалось после всей череды больших взрывов.., что только там и начинаешь понимать: – есть всего лишь две полости в Мироздании Бытия. А еще он говорил, что из Старого Мира все прочие миры видны насквозь, будто перед аквариумами сидишь и глядишь на тех, кто и не подозревает, что за ними следят... он говорил о чудесах. Но Иван не замечал никаких таких чудес. Трава как трава, поле как поле, небо синее и вечное.

– Я должен увидеть ее! – повторил он с нажимом.

– Хорошо, – батюшка склонил голову, – здесь ты властен во всем. Я знаю, Кто тебя прислал. Но я знаю и другое – благое дело не терпит суеты. Ты чист и светел. Ты хозяин здесь. Но всегда помни, зачем ты послан сюда...

– Я помню!

Ему не нужно было много, он хотел лишь увидеть ее – в последние часы, в последние минуты, ничего больше.

И он увидел.

Синь перед его глазами стала до невозможности прозрачной, утекла куда-то в стороны. И открылся ад земной. Не на экранах, не в объемных голопроекциях, а всей реальностью своей, зримой плотью.

На Земле не было таких воронок, не существовало таких впадин. Ржаво-черный шар, колеблющийся в багряных языках пламени, опускался в неимоверной величины черный провал. Тучи демонов, рогатых, крылатых, бешенно, истерически клекочущих, стаями выпархивали из каких-то мрачных гнезд в стенах провала, бросались на шар и отлетали обугленными, трясущимися комьями, застывали на миг в черном дрожащем воздухе тягучего пожарища, падали в извергающиеся снизу тонкие струи лавы. А шар неудержимо и натужно шел вниз, в геену огненную, в ад. Время от времени он испускал из себя гроздья молний и мерцающие сгустки, они разрывали тьму, пробивали путь... Это было страшно. Это было вдвойне страшно, потому что, Иван знал, внутри шара еще жила она, Светлана.

Большое логово нащупали со «Святогора». Кто бы мог подумать, что оно окажется под развалинами старого тихого Вашингтона, позаброшенного еще полтора века назад, захолустного городишки. Щупы звездолета-матки и локаторы «черного сгустка» Цая ван Дау засекли в этом заброшенном пустыре, точнее в норах под ним, уходящих на десятки миль вниз, такую силу нечисти, такую концентрацию инферно-полей, что остатки седых волос на голове у Гуга Хлодрика встали дыбом.

Церемониться с врагом не было смысла. И «Святогор» под унылые присказки унылого Дила Бронкса засадил в логово два глубинных заряда подряд. С карательным рейдом вызвались идти Глеб Сизов и Кеша. Но после побоища под Парижем, после того, как чудом удалось выбраться из сатанинского котла, Гуг Хлодрик запретил ходить парами, надо было щадить бойцов, и так по пальцам пересчитать.

Светлана распихала налево-направо обоих добровольцев.

– Пойду я! – сказала она с такой решимостью, что Гуг не выдержал, отвел взгляд. А Лива, утратившая после пробуждения свою твердость и силу воли, расплакалась.

– Пойду я!

– Иван просил беречь тебя, – глухо процедил Кеша.

Но это высказывание лишь распалило Светлану. Они просто забыли, что она не только жена бывшего Верховного, не только женщина, но и боевой офицер Дальнего Поиска.

Она не сказала больше ни слова. Но вопрос был решен.

На матке еще оставалось две дюжины шаров. Светлана не выбирала. Каждый побывал в бою, каждый был полностью укомплектован боезарядом – шестиногие «муравьи»-киберы несли службу исправно. И не в этом заключалось дело. После вылазки с Иваном они так ни разу и не зарывались в недра планеты, не пытались пробиться внутрь и разобраться с нечистью. Они выжигали поверхностные слои, один за другим, методично, беспощадно, сатанея от тяжкой и гиблой работы. Нечисти становилось все больше. Порой Земля казалась Светлане каким-то огромным червивым плодом, все внутренности которого выела омерзительная, копоша-. щаяся внутри мразь. Она уже не верила в освобождение рабов. Ей двигала жажда мщения.

Сверху шар прикрывали всеми силами. Лишь шесть патрульных звездолетов, управляемых Цаем с его «сгустка» висели на геостационарных орбитах. Все остальные обеспечивали прорыв Светланы.

А она, опускаясь в гигантскую воронку, мечтала об обычной десантной капсуле, которая как ножом масло резала любой грунт. Но где сейчас взять капсулу?! Она верила, что именно в этом поганом логове таится голова той чудовищной гидры, что опутала всю планету. Без веры она бы и не пошла вниз. Смертники! Они все смертники, они все обреченные. И бежать некуда, от себя не убежишь.

Здоровенные пузыри вспучивались на дне воронки. И лопались, выпуская наружу в зловонных клубах пара сотни крылатых гадин. Силовая защита отбивала струи лавы. Бортовые радары показывали, что еще глубже, буквально в двух-трех тысячах метров что-то есть, непонятное, темное, инородное... инородное во чреве Земли?! Светлана увеличила скорость. И дала полный пробойный залп – бить так бить! Тучи пыли, грязи, пены и пепла ударили на километры вверх, выбрасывая из воронки всю нечисть и мерзость. Удар был направленный, мощный – и он пробил туннель к этому непонятному и темному.

– Вперед! – Светлана вжалась в кресло. Страха не было. Были ярость и азарт. Даже если придется погибнуть, она все равно успеет уничтожить поганую

гидру.

–Вниз!!!

Почерневший в побоищах шар ворвался в туннель с оглушительным ревом, готовый нанести молниеносный удар по любой появившейся цели, готовый сокрушить любую твердыню.

Но никакой твердыни за туннелем не оказалось. Звездолет вынесло во мрак и пустоту. Он сразу оглох и ослеп. «Бортовой мозг» ничего не понимал и ничего не мог объяснить. Такой пустоты и мрака внутри Земли не должно было быть!

Светлану тряхануло так, что чуть не выбросило из кресла. Перегрузочные системы не срабатывали. Посланные радарами корабля лучи ушли в пространство и не вернулись. Шар висел в пустоте – безмерной и бесконечной.

Сквозной канал! Светлана поняла, что случилось, когда было поздно. Вот он, Сквозной канал, она угодила прямо в него! Здесь пусто, здесь ничего нет! Но отсюда есть проходы и в Пристанище, и в Систему, и в саму... преисподнюю. Нет, она не собиралась сдаваться просто так. Они еще поборются! Пока «мозг» звездолета послушен ей, она поспорит с судьбою, не все кончено!

– В Невидимый спектр!

Шар задрожал мелкой дрожью. И мрак на экранах исчез. Расцвели мохнатыми бесконечными лианами лиловые переплетенные в замысловатых узорах структуры. Зрение обострилось до нечеловеческой силы и ясности, открылись невидимые, но опутанные все теми же сплетениями дали. Надо было найти лазейку между ними, дорожку – это и станет выходом. «Мозг» работал наполную, не щадя себя. Светлане оставалось только ждать. Она не могла рассчитывать на

помощь Гуга Хлодрика, Дила Бронкса и других. Она сейчас далеко от них, далеко от Земли, вероятно, за тысячи парсеков. Кто бы мог подумать, что «дыра», уходящая в иные измерения и пространства, окажется именно там, под третьеразрядным захолустным городишком, в котором последние двести лет жили одни дебилы и наркоманы. Поздно! Ожидала одно, а получила другое... еще и неизвестно что.

– Вот ты и попалась в мышеловку. Мышка!

Громовой голос прогрохотал снизу, даже серый пол затрясся.

Светлана узнала этот голос – старческий, дребезжащий, тусклый. Он мог принадлежать лишь бессмертному, насосавшемуся крови многих поколений выродку. Вот она – Игра. Игра по чужим правилам!

Обзорные экраны съежились, сморщились будто обгорелая пленка, стекли жижей вниз. И прямо на сером бронеме-талле обшивки выпучилось дряблое, отвратительное лицо.

– Ты узнаешь меня?

–Да!

Еще бы ей не узнать Мертвеца-Верховника, властелина Зала Отдохновений, злого гения ее последних лет. Он пришел за ней, за ее жизнью. Он все-таки обыграл ее!

– Ты очень глупая мышка, – снисходительно протянул старец, – с тобой неинтересно играть. А ведь ты возомнила, что погубила меня в каменном мешке заточения, что сожгла мое тело... и-ех, простота – хуже воровства. Разве я тебе не говорил, что единосущ во множестве ипостасей? Говорил. И вот ты сама пришла ко мне... Глупая мышь всегда сама бежит в лапы к кошке.

Светлана оцепенела от ужаса. Ей стало холодно, невероятно холодно, будто весь холод Космоса проник внутрь нее. И все же она нашла в себе силы, она выхватила одновременно с двух сторон оба парализатора, висевшие на ее бедрах в кобурах, и влепила двойной очередью в огромное уродливое лицо. Поверхность брони вздыбилась, покрылась пузырями и тут же сделалась гладкой и чистой.

– Не бойся, я не притронусь к тебе...

Иван все видел. У нее было лицо точно такое, как там, в Осевом. Ужас, отчаяние, боль. Он видел все. Изнутри и снаружи. Корабль-шар незримыми, непонятными, чудовищными силами в мгновение ока разодрало на две части, будто орех – обе половины разлетелись, сгинув во мраке. И какую-то долю секунды она, Светлана, нежная, живая, теплая и беззащитная висела в пустоте. Висела, откинув назад голову с разметавшимися русыми волосами, сложив крест-накрест руки на груди, поджав колени. Ее разорвало в клочья – словно в ночи вспыхнула ослепительно-алым цветом и погасла сверхновая звездочка. От нее не осталось ничего. Черная Пропасть, в которую падали все миры во все времена, поглотила и эту малую каплю жизни. Ничего – ни любви, ни мук, ни отчаяния, ни боли.

Иван сдавил лицо руками. Прав был батюшка, не надо видеть такого, не надо. Она умерла. Ее больше нет.

– Она обрела бессмертие, – прозвучал совсем рядом тихий и добрый голос.

– В Осевом, – мрачно откликнулся Иван.

– Для бессмертных душ нет барьеров, – стоял на своем батюшка, – она взойдет к Свету. Не печалься о ней. Печалься об утративших души, погрязших во мраке – их много, неисчислимо много, переходящих из нор земных в воды черного океана.

– Мне плевать на них! – зло обрубил Иван.

– Нет, сын мой, твой язык сейчас не принадлежит тебе. Ты еще слаб. Но ты будешь сильным.

Иван открыл глаза, прогоняя страшное видение. Белые облака плыли по синему небу, перекатывались неспешные волны по зеленой траве-мураве, шуршали листья березы над головой. Ничего не изменилось в этом мире.

Ничего. Так заведено. Она пережила его смерть. Он переживет ее смерть. Ничего! Надо только стиснуть зубы и не раскисать. Игра не закончена. И придет час, когда он заставит их, этих выродков, играть по своим правилам. И пусть их легион легионов, все равно он сокрушит их, ибо он – Меч Вседержителя!

– Пойдем, тебя ждут, сын мой.

Иван кивнул. Надо идти. Все будет так, как было сказано. Иди, и да будь благословен!

Зеленое поле казалось бесконечным, и хотелось шагать по нему всегда, без остановок, без привалов и оглядок, только вперед, к зеленым кронам далекого чистого леса. Иван не помнил, когда он дышал так легко и свободно, такого дивного воздуха не было ни на Земле, ни на одной из других планет. Старый Мир! Здесь живут боги... Где они? Трижды Иван натыкался на лежащих людей в десантной форме, они были обросшие, изможденные и счастливые. Они не видели проходивших мимо, хотя глаза их, раскрытые и восторженные, отражали всю синь неба.

– Эти тоже пришли из Осевого. Их никто не звал сюда...-пояснил батюшка.

– Но никто и не гонит?

– Нет. Зачем гнать? Они никогда не поймут, куда попали, они только смотрят. Для слабых нет ничего иного... ты же видишь, на их лицах блаженство.

– Они просто устали в своем мире, – заключил Иван. Батюшка кивнул, ничего не ответил. Он смотрел вдаль, выше убегающей зеленой кромки дубравы. Что он там видел? Иван ничего не понимал, но душевный покой возвращался к нему. Он начинал постигать немудреную вещь, что ярясь и злобясь, лютуя и теша жажду мести, ничего не добьешься и никогда не пересилишь врага. Надо превзойти его, подняться над ним, ощутить не злобу и ярость к нему, а лишь ясное понимание, что это излишнее на белом свете. И все. Чем дольше и быстрее они шли, тем ровнее начинало биться его сердце, глубже и легче дышалось. Он ни о чем не спрашивал, зная, что скажут, когда придет черед, и ни один из вопросов не останется без ответа. Ведь его ожидает встреча с излюбленными сыновьями Творца, с наделенными благодатью и просветлением, с теми, кто предшествовал апостолам и ученикам Его, с носителями Истины. Да, Господь мог наделить его знаниями сокровенного и силой вершить суд, наделить сразу – рукоположением Своим, взглядом Своим, еще тогда в Свете. Но Он не сделал этого. Теперь Иван понимал, почему. Избавление должно было принести не Чудо, но воля, ум, вера и сила смертного, рожденного на Земле и постигшего все постижимое на крестном пути своем. Много званных, да мало избранных!

– Кто ты? – неожиданно спросил Иван у батюшки.

– Ты знал лишь часть мою, ее ты и видишь, – ответил тот смиренно.

– А помнишь, как мы вели беседы долгими зимними вечерами, как мы спорили под той березой, под тем синим небом... Помнишь, как ты крестил меня?!

– Все помню, Иван. Даже то, как ты скорбел на моей могиле, как корил себя...

–Но ведь ты был мертв,– тихо изумился Иван.

– Отсюда все видно. И я смотрел за тобой, я радовался твоим победам и горевал вместе с тобой. Но зло сюда не приходило, сюда приходит из иных .миров лишь доброе и чистое, Иван. Старый Мир очень стар, он научился жить не по лжи, но по правде. И если даже все в Мироздании погибнет, истребив себя, он останется, Иван, останется, чтобы породить новые миры. Да, да, они все рождаются в Свете, чистыми и добрыми, и они все идут путем вырождения, они падают в черную бездну, даже не осознавая этого. Не печалься и не горюй, придет время и ты вернешься сюда – вернешься, чтобы остаться навсегда.

– Навсегда?

Батюшка улыбнулся. И Иван увидел, что глаза у него те же самые, добрые, умные с чуть подслеповатым прищуром, какие и были, но в них таится что-то такое, чего не бывает в глазах даже самых умных и добрых – и он ощутил себя рядом с ним малым ребенком, несмышленышем, который в простоте и суете своей бегал попусту по полянке, резвился, подобно братьям своим меньшим, щенкам да котятам, и вдруг подхваченный сильными добрыми руками опустился на чьи-то колени, задрал головенку свою вверх и увидал глаза человека совсем иного, взрослого, умудренного, знающего про этот свет все или почти все, увидал бездну, глаза бога... Вот почему они так говорили! вот почему об этом твердил перепуганный бледный! Глаза есть зеркало души и разума. Он прав, Иван прежде знал лишь часть его. И то дело. Многие видят одни тени живущих рядом с ними.

– Этот мир вечен. И в нем нет времени. Ты можешь прожить здесь век, но ты останешься точно таким же, каким вошел сюда. Даже через тысячелетия, если намериться уйти отсюда – ты уйдешь в миг входа сюда. Поэтому я и сказал– навсегда. Ты должен вернуться.

–Я еще не уходил, – заметил Иван.

–Ты пришел, чтобы уйти. На этот раз.

Стена леса выросла перед ними неожиданно, внезапно. Иван даже остановился – целый водопад густой, темной, сочной зелени струился с могучих высоченных стволов. Это было как в сказке – шли-шли, не могли дойти, и вдруг оказались на месте. На месте? Почему он так подумал?!

–Дальше тебе идти одному,– сказал батюшка и сдавил ему плечо. – В добрый путь!

–А ты?!

– Каждому положены свои пределы. Ты пришел не ко мне, но к ним. И они ждут тебя. Иди!

Иван прижал седого, невысокого священника в черной рясе к груди, потом оторвался и молча, не сказав ни слова на прощание, пошел в густую сень дубравы.

Иван сидел на небольшой опушке, залитой солнцем, сидел в окружении огромных и стройных деревьев, которым он не знал названия, смотрел на их шевелящиеся темные кроны, общающиеся с небом, и думал, что никогда человек не создавал и не создаст храма величественнее и проще, чем этот храм, созданный тем безликим и невидимым, что именуется Жизнью.

Две недели он бродил по дубравам в одиночестве, пил чистую и звонкую воду из крохотных ручейков, обирал с кустов и трав ягоды, ел их, без спешки, неторопливо радуясь терпкому вкусу каждой в отдельности, наслаждаясь тайной живой силы, заключенной в крохотных комочках. Слой за слоем, неприметно и безболезненно сходило с Него лишнее, наносное – будто сам чистый воздух дубрав, густой как ключевая вода, смывал с него внешнюю грязь, избавлял от незамечаемой им дотоле коросты. Он спал прямо на земле, в травах, под могучими и надежными стволами деревьев. И вставал свежим, бодрым, счастливым, каким он никогда не бывал в новых мирах, разве лишь в далеком полузабытом детстве. За все эти дни он не видел, не слышал, не осязал ничего ненужного, неприродного – ни шумов, ни дымов, ни лязгов, ни машин, ни дисколетов... ни на едином дереве не было ни отметины, ни таблички, в траве и палой хвое – ни ржавого гвоздя, ни гильзы, ни оторванной пуговицы, ничего, будто никогда не бродил, не ходил здесь, в девственных лесах, человек, оставляющий следы свои. Дубравы были чисты, и сосновые рощи были чисты, в них не докучал гнус и комары, из них не хотелось уходить... Да и куда? Никаких выходов не было. Лишь встречались временами опушки – крохотные и светлые, с порхающими беззаботными бабочками и висящими в хрустальном воздухе стрекозами. Один раз Иван набрел на лесное озеро, заглянул в темень вод его и поразился глубине – то ли казалось это, чудилось, то ли было наяву – видел он на тысячи саженей, видел тихих молчаливых рыб и покачивающиеся в вечном танце водоросли, видел песчинки, в каждой был свой мир... Он скинул одежды прыгнул в воду. И почти сразу выскочил обратно будто ошпаренный. Он впервые испытал ощущение очищающего холода, проникшего внутрь тела, омывшего его своими целебными струями изнутри, омолодившего, придавшего сил... все это было невероятно. Иван провел рукой над бровью и не нащупал шрама, его не было. Значит, его и не должно было быть. Все просто. Он оделся и еще долго лежал на берегу, глядя в чарующую глубь. Потом побрел дальше.

Волхв явился ему на двенадцатый день, когда Иван сидел на точно такой же полянке, ни о чем не думал, наслаждаясь самим бытием своим в этом сказочно-обыденном, простом мире.

Иван не испугался и даже не вздрогнул, не напрягся, когда высокая и сухощавая фигура в светлых льняных одеждах возникла пред ним прямо из пропитанного солнечными лучами воздуха. Длинные волосы, усы и борода волхва были седыми как лунь, но лицо его смуглое и доброе, было молодо, легкие морщины над прямыми бровями и две складки, бегущие от скул, не старили его. Волх, не сводя взгляда светлых глаз с Ивана, опустился на замшелый валун, которого прежде не было на полянке – Иван точно помнил, и улыбнулся еле заметной улыбкой.

Они сидели и молчали. Но молчание не было тягостным. Поначалу Иван не нашел даже слов для приветствия, но потом понял, что никаких приветствий не надо, что этот человек всегда был с ним, а может, и в нем самом, что они не расставались, просто сейчас он стал немного виднее, понятней... и он не совсем человек, но и это неважно.

Иван смотрел в светлоголубые глаза волхва без робости и стеснения, и до него доходило, что это тоже не совсем глаза, что это двери, распахнутые в диковинный, чудесный мир, в котором нет ни железа, ни ускорителей, ни звездолетов, ни гиперторроидов, ни батарей, аккумулирующих энергию тысяч созвездий и галактик, ни биогенераторов, ни зургов, в котором нет ничего не созданного самой природой и Творцом, но который в миллиарды раз сильнее, могущественней всех иных миров. Смотрел и ждал, зная, что в запасе у него вечность.

–Ты многое постиг на пути росс-веда,– начал без вступлений тихим проникновенным голосом волхв, – под солнечным ветром Белого бога тебя вел дорогой воина Индра, наделяя алмазной силой своей, преодолевая врага своего Вритру и впитывая в себя его крепь. Ты постиг больше прочих смертных, наделенных душою. Ты не разделял пер-вороссов и постигал мудрость вождя их, черного воина Кришны, являя тем миру свою мудрость и зрелость. В тяжкие времена к тебе приходят, вливаясь в душу твою, тысячи воинов Рода нашего, они покидали луга истинного Влеса, чтобы укрепить тебя, ибо ты многого достиг и ты был их продолжением в новых мирах. Ты много успел за короткую жизнь свою... и ты мог бы обойтись без нашей помощи, взбираясь вверх по лестнице, ведущей к Свету, ты мог бы стать одним из нас и обрести вечность среди всемогущих истинных детей Создателя. Но на тебя пал иной жребий!

–Я знаю, – кивнул Иван.

– Знать мало, – мягко поправил волхв, – и понимать мало. Надо видеть. Ползущий по следу знает запахи жертвы и преследователя, облики их и стать, по отпечатку копыта и лапы он познает, что было, предугадывает, что будет. Но воспаривший в высях видит – все сразу, он не вязнет в песке и глине, дорожная пыль не застит его взора. Он видит. Ты должен не только знать, ты должен видеть и иметь силу. Тогда свершится возложенное на тебя.

– Я готов! – Иван склонил голову. Когда он поднял ее, волхва на поляне не было. Честно говоря, еще месяц, два назад, даже позже Иван ожидал совсем иного – он думал заполучить от сыновей Вседержителя коды проникновения в пространства, овладеть новой ступенью боевых искусств, разжиться всесокрушающим оружием, которое позволит ему смести нечисть с лица Вселенной людей... Потом все эти ожидания куда-то сами собой запропастились, и вместе с покоем душевным пришло осознание прежней мелочности и суеты, но и это ощущение растворилось почти бесследно, не оставив и тени на его челе. Еще два дня он бродил в лесах, размышляя об услышанном и наслаждаясь пением птах, таящихся в густых кронах над головой. В блужданиях своих он набрел на искрящийся водопад, ниспадающий с каменистого уступа. И, не раздумывая разоблачился, встал под его струи. Ощущение очищающего холода было таким же как и в лесном озере. Но теперь Иван учился терпеть, и с терпением этим прибывали в нем силы неведомые и небывалые. Только сейчас он начинал понимать, что такое настоящее здоровье – тот, каким он был прежде, казался ему хилым, издерганным, нервным, суетным, болезненным типом, думы о прочих смертных вызывали в нем и вовсе жгучую до боли жалость, слава Богу, что они сами не понимали своей убогости, нечистоты и слабости.

Ближе к вечеру второго дня после встречи с волхвом он решил оглядеться, испытать себя – он с быстротой белки, не ощущая ни малейшей усталости и почти не прикладывая усилий, вскарабкался по совершенно ровному стволу корабельной сосны на двухсотметровую непостижимую для дерева высоту. И ничего не увидел кроме бескрайнего моря зелени, кроме синего неба и чистого, ясного солнца над головой. «Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу...» – припомнилось почему-то. Нет, лес не был сумрачным. Лес был светлым, чистым и... живым. Иван совершенно неожиданно понял, что ему совсем не надо сползать вниз по стволу. И он разжал руки – упругая зеленая ветвь подхватила его, передала другой, нижней, та мягко бросила на ладонь раскинувшейся под ней... а потом он сорвался с пушистой хвои и стал медленно опускаться, будто проглотил с десяток антигравов. Это было не падение, но тихий и плавный полет. Он управлял своим телом, иногда чуть взмывая вверх, иногда останавливаясь в теплых струях восходящего воздуха, пропитанного запахами сосен, и медленно скользил вниз.

Ночью ему не снились сны. Он закрыл глаза в сумерках. А открыл с первыми лучами, пробившимися сквозь переплетения ветвей. И снова долго шел. Пока не набрел на эту опушку.

Он уже знал, что опять увидится с волхвом. И не ошибся. Поначалу ему показалось, что ему явился тот же самый человек в льняных одеяниях, явился как и в прошлый раз – из воздуха. И глаза были те же и лицо, и седые пряди. Но всмотревшись, Иван понял – не совсем тот, этот старше и чем-то ближе, будто кто-то из дальней единокровной родни. Вполне возможно, что это лишь казалось.

– Ты быстро впитываешь в себя белый дух Рода, – сказал напрямую волхв, – и ты уже лучше видишь, ты не зря готовил себя к встрече с нами еще в земных мирах.

Иван смутился, пожал плечами.

– Я бесцельно блуждаю в дебрях, – начал оправдываться он, – а вижу ровно столько, сколько видел прежде.

– Не обманывай сам себя, – прервал его волхв, – и не напрашивайся на похвалу. Я только хотел сказать, что тебе здесь легче чем другим, потому что ты пришел не в чужой мир и не к чужому Роду, ты, извергнутый как и прочие при рождении, приобщаешься, осознавая себя частью созданных по Образу и Подобию. Очевидное не утаишь.

Волхв уселся на невысокий и чистый пень. Иван мог дать голову на отсечение, что еще минуту назад здесь не было никакого пня, но теперь это его нисколько не удивило. В живом лесу не валят деревьев, здесь не может быть пней, но ежели он нужен – он будет.

– Это Священный лес. Его не было в Старом Мире до нашего прихода, мы перенесли его с собой, тысячелетия назад. И теперь нет по иным вселенным старше его, даже если вселенным этим десятки миллиардов лет. Ты понимаешь меня?

– Да, – ответил Иван. И на самом деле он начинал понимать волхва. Старый Мир был изначален, и все, что попадало в него, обретало изначальность, ибо в иных мирах было только отражением изначального.

– Смертные рождаются обреченными, одинокими, они приговорены к жизни в пустоте и неосознанности – ты не знал этого, но ты познал это. Ты сам был рожден среди миллиардов землян изгоем, как и прочие, не ведая себя, не зная принадлежности своей и места своего. Но началось это не с твоего рождения, а задолго до него. Представь себе муравейник, в котором каждый обитатель его завернут в кокон, отделяющий его от братьев своих, представь пчелиный рой, где каждая пчела опутана пленкой, отгораживающей ее от сестер, представь себе, что ожидает этот муравейник и этот рой – и ты узришь судьбу рода людского. На тебя пролился Свет, исходящий от Отца нашего, и ты в состоянии видеть в Свете. Но прежде, чем начать видеть, ты должен избавиться от отрешенности, навязанной тебе чужими, властвовавшими над тобою и надо всеми живущими в земных мирах. Ты должен быть силен не только своей силой, но силой всех твоих дедов, прадедов, пращуров, всего Рода твоего, из коего ты вышел. Твою связующую нить с Родом твоим обрубили правящие Землей и Вселенной, как обрубали они ее каждому из рожденных на Свет Божий в веках и тысячелетиях. Ты блуждал, страдал, маялся, метался и не находил ни дороги, ни выхода, потому что из тебя сделали «муравья в коконе», потому что на твои глаза, на твой мозг и твою душу надели с рождения черную повязку. Ты постиг многое, ты познал, что земными мирами правили выродки и при власти их вырождение было законом – иначе не могло быть. Тебе пришлось пройти через все круги ада, чтобы познать очевидное, лежащее на ладони. Но миллиарды рождаются с повязкой на глазах и умирают с нею. Так заведено выродившимися, так удерживают власть свою – власть животных, не наделенных душою, над созданными по Образу и Подобию. Ты с каждым днем, с каждым часом пребывания в Священном лесу становишься сильнее и мудрее. Ты обретаешь связь с Родом своим, ты становишься одним из нас, посланных на Землю Свыше.

Иван смотрел прямо в светлоголубые глаза волхва. И видел, понимал, впитывал в себя в тысячи раз большее, чем изрекаемое устами. Этот седой волхв с молодым лицом родился за тридцать тысячелетий до него. Он был из тех полубогов и героев, что пришли на Землю, в мрак и хаос остервенелой борьбы за выживание, пришли, чтобы принести в мир тупой, дикой, алчной и хищной плоти Божественную искру. Но пришли не со стороны, не прекрасными и всесильными, но инопространственными чужаками-благодетелями. А пришли Внеземным Божественным дыханием жестких космических излучений, проникших из сверхпространственных измерений, поразивших хищную, алчную, тупую плоть избранных двуногих на генном уровне и уровне неуловимом, тонкоматериальном и внематериальном, породивших в этих животных душу и наделивших их Духом. Десять тысячелетий Божественного Дыхания! Сотни, тысячи первоначально избранных среди миллионов злобных и трусливых зверей! Род созданных по Образу и Подобию! Он точно знал это, он чувствовал чем-то безымянным, сидящим в груди и под черепными сводами – в кромешном мраке и хаосе животного естественного отбора, в визге, рыке, реве, зуде, писках, стонах и вое бесконечной, беспредельной грызни вершилось Иное, Благое, не доступное пониманию обездушенных исследователей. Вершилось зарождение и становление Рода, который лишь и дал право всему прочему двуногому называться в веках родом людским. Рода, положившего начало самому человечеству. Да, уже тогда было то, что он узрел лишь недавно – была биомасса: хвостатая, рогатая, зубастая, ушастая, прыгающая, скачущая, ползающая, летающая, прямоходящая, четверорукая и предмысля-щая. Творец одухотворил часть этой плоти... и все, что делалось позже в Пристанище, на нынешней Земле, в подземельях, в норах, вивариях, инкубаторах, лабиринтах, ярусах, делалось тупым копированием тех великих деяний Творца, животным, неодухотворенным обезъянничанием, делалось с дьявольским ухищрением, делалось самим дьяволом – ибо именно он и был по мудрым изречениям древних «обезьяной Господа Бога». Великое и благое повторяется на новой спирали смешным и нелепым поначалу, трагическим и чудовищным впоследствии. Свобода воли! Творец бросил их, избранных, наделенных душой, в океан Бытия. И они не выдержали испытания?!

– Почему вы ушли из земных миров? – спросил Иван. – Почему вы бросили оставшихся, братьев и сестер по Роду, бросили среди животных и выродков?

Волхв улыбнулся, откинул длинные волосы за спину. Он был явно доволен учеником.

– Вседержитель не наделил нас бессмертием в земных мирах, – ответил он просто. – И ты знаешь это. В тебе вопрошает не разум и душа, но жажда справедливости. А она есть лишь там, где правит право. На Земле права не было. Нам приходилось нелегко. Но мы держались друг за друга, помня отцов и матерей своих, дедов и прадедов. Ни один умерший не уходил от нас, оставаясь в памяти нашей и храня Род. Теперь и ты будешь везде чувствовать опору. Ты был один как песчинка. Ты лишь изредка вбирал в себя силу многих. Отныне под тобой и за тобой гранитная скала, твердыня, которой нет равных – твой удар обернется для противника сотнями миллионов разящих ударов, стремительной лавиной такой сокрушительной мощи, что не породила еще ни одна из цивилизаций Мироздания. Вседержитель избрал тебя разящим мечом Рода нашего и орудием Своего возмездия.

Иван протянул волхву свои ладони.

– Мои руки пусты, – сказал он, – и слишком слабы, чтобы сокрушить вселенское зло.

– Ты не ведаешь силы своей. Подойди к дубу этому! – он повел глазами в сторону великана-старожила в несколько обхватов, упирающегося своими ветвями в свод небесный. – И вырви его!

Иван встал, повинуясь старшему в Роде, подошел к дереву. Он не был в состоянии даже часть его охватить своими руками. Да и смешно было думать... Глаза нащупали небольшое дупло на уровне колен. Нет, не стоит даже пробовать! Иван сунул руку в дупло, ухватился за край, чуть потянул вверх – град осыпающихся желудей затмил свет, от треска, с которым могучие корни, толщиной в два его тела выдирались из земли, рвались барабанные перепонки, сломанные ветви падали одна за другой, качались и шумели будто в бурю соседние деревья, еще немного... нет! Он вытащил руку. Пусть стоит великан, ничего, оправится, и корни врастут в земе-люшку, и ветви новые побеги пустят.

– Ты убедился? – спросил волхв.

–Да,– ответил Иван.

– Сколько таких дубов ты смог бы вырвать одним движением, не утруждая себя?

– Не знаю, – Иван задумался, ведь он почти не приложил никакого усилия, даже чтобы сорвать нежный василек, потребовалось бы больше. – Может, сотню-другую... не знаю, зачем мне такая сила?!

– Это еще не сила, – ответил волхв, – ты только начинаешь единиться с теми, кто был до тебя. И помни, в твоей руке – их руки, в твоем уме – их ум, в твоей душе – их души – души героев и полубогов. Ты еще узнаешь о них. А сейчас иди. И помни, что кроме рожденных до тебя и пребывающих в тебе, есть оставленные тобой!

Иван только раскрыл рот, намереваясь спросить, узнать, как волхв растворился в лучах солнечного света, пробивающихся сквозь кружево листвы.

Помни! Две недели он бродил отрешенным и благостным по дубравам и рощам. Две недели! И пусть здесь время течет иначе, пусть! Волхв не мог просто бросить слово на ветер. Там что-то случилось! Наверное, с Аленой и сыном? Добрались они или нет?! Душа не откликнулась на воспоминание о них, на имена... а выплыл почему-то будто из толщ водных Глеб Сизов, старый приятель, верный помощник его, нервный, раздражительный, злой, но прямой и открытый, свой, браток... Иван прижался лбом к холодному стволу. Видеть. Он должен был все видеть!

Двенадцать суток они ждали Светлану. На тринадцатые перестали ждать. Никто ничего не понимал – она в самом прямом смысле провалилась сквозь землю, и ни один прибор, ни один анализатор, ни «бортовые мозги» кораблей ничего не показывали, ничего не объясняли – был шар... и нету шара!

Они жили среди смертей и утрат. Но они не могли привыкнуть к смертям и утратам. Костлявая не щадила женщин: Таека, теперь Светлана... кто на очереди? Ливадия Бэкфайер-Лонг смурной тенью бродила по «Святогору». И ее побаивались, не решались с ней заговаривать. Глеб как-то остановил ее в коридоре возле рубки, улыбнулся, хотел спросить что-то пустяковое, лишь бы отвлечь, развлечь мулатку... Но она шарахнулась от него как от прокаженного, торопливо перекрестилась и прошептала, бледнея, отводя взгляд: «Печать! И на нем печать смерти!» Глеб криво улыбнулся, пошутил как-то нелепо и бестолково про «любимцев богов, которых те забирают к себе молодыми». Ну какой он был молодой! После рабства в подземном аду Глеб ощущал себя двухсотлетним дряхлым старцем. Два лишь чувства владели им, заставляли жить – ненависть и жажда мщения, на них держался он, как наркоман «на игле». Глеб не верил, что им удастся спасти хотя бы частицу человечества и развернуть дело к возрождению такового, после драки кулаками не машут. Он просто не хотел сдаваться живым.

В тот день они пришли из рейда злые и усталые. Ходили на десяти шарах – четыре на ручном управлении, остальные – ведомые, на автопилотах. Дил Бронкс со своим «Святогором» висел на орбите, зализывал очередную рану – при высадке под Асгардом, точнее, невдалеке от его развалин, сиреневая пупырчатая гадина своим длинным крокодильим хвостом с зубцами чуть не снесла Дилу голову. Хорошо подстраховал Кеша. Гадину изрубили в лапшу. Дила залили жидким пластырем, отправили в черном бутоне на борт. И потому в рейде он участия не принимал. Операция прошла неудачно – проклятая нечисть крепла с каждым днем, и ежели раньше ее можно было сверху давить безнаказанно, как баранье стадо, то теперь она давала отпор, видно, в подземных инкубаторах-лабораториях старались не зря. В Европе вообще было тяжело работать: болотистая жижа морей позаливала выжженную сушу, ничего невозможно было разобрать – где реки, где горы, где останки городов. И потому шли по полученной с утра карте, шли над скоплениями гадин в подземельях, снимая поверхностными зарядами почвенные пласты, выдирая наружу внутренности лабиринтов-катакомб и выжигая заразу. Глеб Сизов уже давно не понимал, с кем они воюют: с выползнями ли, с медузами, с уродливыми-гибридами или со вчерашними своими братьями-людьми, из которых и выращивали всю эту мерзость. Он уже и не хотел ничего понимать. Он хотел жечь, топтать, крушить. Их шары-звездолеты были неприступны. За все время побоищ нечисти удалось сбить направленными струями лавы только четыре пустых корабля, эти потери были скорее случайными, их можно было избежать, включив автоматику хотя бы на четверть... да берегли энергию, теперь с ней были проблемы, базовых станций нет и не предвидится, корабль-матка тоже не скважина без дна.

Глеб искал смерти, лез на рожон. Каждый раз после «утюжки» района, он возвращался и нырял в остывающее пекло на черных бутонах, на маневренных, но хлипких ботах. Он тоже пытался определить, где же там эта проклятая кощеева игла зарыта. Ответа не было. Студенистые твари, управлявшие нечистью, зарывались глубоко, не достать с налету... а Глеба мучила одна навязчивая идея – добраться до них, прижечь им загривки, только так, он верил, можно было остановить это чудовищное безумие.

На этот раз бутон опустил его в развороченные виварии, в копошащиеся обрывки и обрубки щупалец, хоботов, хвостов, перемешанных с хлюпающей жижей, фунтом, кровью и мясом консервантов. Глубина была приличная. Но Глеб выпрыгнул из бутона, полез вниз – ему повезло: ствол шахты срезало как бритвой, спуск был открыт. Оставалось прикрепить крюк лебедки и сигануть во тьму и неизвестность, что он и сделал. Скаф был надежный, враг в смятении разбежался и расползся по дальним углам-закоулкам, все говорило за то, чтобы рискнуть. Глеб рискнул. Он застрял на крохотной площадке километрах в четырех от поверхности, срезал из лучемета какую-то образину, попершую на него. Потом углядел, что чуть левее есть спуск еще ниже – не раздумывая, прыгнул в него. Пролетел, придерживаемый почти невидимым тросом, еще с пару верст, пробил покрытие, другое, чуть не переломав ноги, и рухнул во что-то мягкое, шевелящееся. Врубил на малую фонарь шлема. И передернулся от брезгливости. Миллионы миллионов крохотных паучков копошились со всех сторон. Он лежал в живой, трясущейся массе и щуп скафа, показывал, что нет ей ни конца, ни краю. Паучки не причиняли видимого вреда, они сновали по шлему, по металлопластику скафа, они пытались удерживаться на стекле забрала... но все это было настолько гадко, противно и гнусно, что Глеб сдвинул регулятор лучемета до верхнего предела и жег пауков, пока не сели батареи. Кончилось тем, что он остался висеть в одиночестве среди густых черных клубов жирного, насыщенного дыма. Трос лебедки вымотался полностью, и он не мог спуститься, он мог лишь болтаться подобно подвешенной кукле в пустоте и мраке. Но ему все еще казалось, что пауки ползают по коже, снуют в складках скафа, заползают в уши, нос, глаза. Он был близок к безумию. Микролебедка подняла его на поверхность. Он выбрался почти без приключений, сбив по дороге рога какому-то уцелевшему и тоже полусумасшедшему выползню, перерезав глотку крылатому демону с человечьим лицом...

Иннокентий Булыгин долго и нудно материл Глеба, оборотень Хар натужно и беззвучно рычал на него, выражая свое неодобрение, карлик Цай просто скрежетал зубами. Короче, на «Святогор» они вернулись не в духе.

Дил Бронкс молчал, таращил свои желтушные выпученные глазища.

Гуг Хлодрик пил и мычал себе под нос грустную песенку. Никто не знал, где он умудрился раздобыть два ящика рома. Другим выпить Гуг не предлагал. Глеба хватило на полтора часа. Он перекусил со всеми, посидел в сферическом зальчике с низкими потолками, окрещенном ими кают-кампанией. А потом снова напялил свой грязный и помятый скаф, выбрался наружу и, отогнав надоедливо-услужливых киберов, побрел вдоль по бесконечной платформе корабля-матки, побрел к корме, где тускло отливал желтым светом в лучах еще не испоганенного нечистью Солнца его боевой шар. Шарик. Обычно они добирались до боевых машин по внутренним трубоводам, за считанные секунды. Но тут душа просила простора и воли... Глеб брел долго, останавливаясь, молча глядя в черноту Пространства и намеренно отворачиваясь от черноты Земли, висящей огромной уродливо сплюснутой черной тыквой под ногами. Глеб уныло взирал на далекие еле видные звезды и думал, неужто и там, у черта на рогах, не осталось ни одной-единственной паршивой планетенки, где нет нечисти?! неужто и приткнуться уже негде и им место только в непомерных пустых дырах меж мирами, предназначенными для совсем иных?!

Он остановился на самой кромке, не дойдя с полкилометра до шара, до обгорело-черной громадины с проблескивающими желтизной чешуинками керамической брони. Сел, свесив ноги в черную бездну. Призадумался. Человеку нечего делать в Пространстве. Ему, рожденному в тепличных мирах планет, не надо было высовывать своего носа за щиты атмосферы своей теплицы... и все было бы нормально, все было бы хорошо. Ныла спина, саднило в левом локте, голова была тяжелой, но не болела, наверное, там омертвело все, нечему было болеть... сильно чесалась правая нога под коленом, будто там ползал кто-то. Глеб глядел в бесконечность мрака и ощущал себя последним во Вселенной – никого не осталось, он один, усталый, выпотрошенный, измученный, злой и никому не нужный. Ногу свербило все сильнее, он дернул ей, поболтал в пустоте наподобие мальчишки, сидящего на скамейке и не достающего пятками до земли... он тоже не доставал ногами до Земли. Он был маленький, брошенный и беззащитный. Но ему не хотелось уходить отсюда. Жжение и зуд перемещались выше, вместе с чем-то нереальным и ползущим. Глеб знал, что так бывает, это просто шалят кончики нервов... да не только кончики, он весь стал одним болезненным, горящим нервом.

Глеб уже собирался вставать, когда почувствовал, что жжение переходит на бок, затем на грудь, что мелкие, остренькие крючья коготков царапают горло, скребутся, лезут выше. Вот что-то острое впилось в подбородок, вонзилось в нижнюю губу... Он скосил глаза и похолодел от ужаса. Черный восьминогий паук, судорожно перебирая длинными черными лапками с мохнатой бахромой, полз по его лицу, разевая в алчи проголодавшегося птенца свой крохотный клювик. Паук был отвратителен, мерзок, нелеп здесь, внутри скафандра. Но самым нелепым и ужасным были его желтые, горящие осмысленным ненавидящим огнем глаза. Это был разумный, нечеловечески разумный паук, и он раздувался, рос, он уже охватывал цепкими лапами виски, щеки, подбородок, он заглядывал в зрачки, он целился прямо в них своим клювом...

И вот тогда Глеб вскочил. Он хотел закричать, заорать во все горло, но его губы, рот, нос – все было залеплено мягким, почти жидким и одновременно мохнатым брюшком паука. Острейшие когти продавливали кожу висков, кости, вонзались в уши. Дикая боль сводила с ума. И эти лютые, потусторонние глаза – зрачки в зрачки.

Алчный клюв вонзился в переносицу, как раз в тот миг, когда Глеб, раздавив кодовый датчик на груди скафа, откинул забрало... Он еще успел подумать, как мог паучок оттуда, из пропасти земного ада, пробраться, пролезть в его герметичный скаф? Это была последняя мысль. Каким образом?! Потом все развеялось, растаяло во мраке.

Иван упал на колени. Это надо было пережить – на его глазах, за миллионы световых лет отсюда, погиб мученической смертью друг! И он ничем не мог ему помочь. Только теперь Иван догадался, что это такое – жить в Старом Мире и в и д е т ь. Не каждому дано вынести такую жизнь... если это вообще жизнь!

Он вскочил на ноги, бросился в чащу. Он бежал сломя голову, пытаясь вымотать себя, бежал с бешеной скоростью, чудом огибая стволы, перепрыгивая через кустарник, он желал одного – выдохнуться, свалиться без сил, загнанным зверем. И он не мог загнать самого себя. Он бежал час, другой, третий... село солнце и стало темно, а он бежал, первые лучи продырявили сито листвы, а он бежал, и вновь день пошел на склон, а он бежал... Остановился лишь с вновь наступившей темнотой. Остановился вкопанным столбом, смерил пульс – сердце билось так, будто он только что проснулся, усталости не было, даже дыхание не участилось. Это было непостижимо. Но это было.

Иван повалился в траву. И уснул.

Во сне к нему пришел волхв. Он был как две капли воды похож на двух предыдущих. Лицо его озарял лунный свет, хотя никакой луны сквозь густые кроны не было видно.

– Я тебе не снюсь, – сказал он. – И ты не спишь. Тебе не нужен сон. Священный лес наделяет тебя силами подлинного росса.

– Если убьют всех моих близких,– ответил Иван, – мне не нужны будут никакие силы, мне не нужна будет жизнь.

Волхв покачал головой.

– Ты обманываешь сам себя. И жизнь и силы тебе будут нужны. И смерть каждого близкого тебе человека будет укреплять тебя, делать мудрее, добрее, необоримее и справедливей. Ты сам вовлек их в круг борьбы. Без тебя они давно бы почивали покойным сном, не претерпев тех мук, лишений и горя, что выпали на их долю. Но и они стали сильнее и мудрее, ибо ты помнишь изреченное: кого Он любит, того испытывает. Силы и жизнь будут тебе нужны потому... потому, что ты остался последним в Роде! Иван пожал плечами.

– Мне никто не говорил, что я принадлежу к вашему Роду, – тихо выговорил он.

– Нашему, – поправил его волхв. – Ты сын Рода. Последний сын. Ты пребывал в коконе и не знал себя. Пришло время познания. Скажи мне, ты ведь видел Его?

– Кого? – переспросил Иван, хотя он все сразу понял.

– Единого и Всемогущего!

–Да.

– Ты видел Воинство Его?!

–Да!

– Ты видел Архистратига?!

–Да!

– Ты видел и нас, возлюбленных детей Его, созданных по Образу и Подобию. Ты всюду, во всех узнавал Его... и когда смотрелся в зеркало или в водную гладь ты тоже узнавал Его в своих чертах. И ты его возлюбленный сын. Ты брат наш, младший брат. Последний!

Иван молчал и не отводил глаз.

– А теперь ответь, в каждом ли из двуногих ты видел образ Вседержителя?

– Нет, – ответил Иван.

Седой волхв коснулся его плеча рукой. И Иван ощутил необычайную легкость. Они поднимались меж темных, тихо гудящих ветвями, шуршащих листьями стволов, поднимались в черное, усыпанное звездами небо... и Иван узнавал эти искринки, рассыпанные по бархатному небосводу, они были родными, близкими, из века в век, тысячелетиями висящими над Россией... неужели они взяли сюда с собой и звездное небо?!

Могучий лес, будто нечто единое, большое, необъятное, дышал, гудел, стонал под ними. Бездонным отраженным небом проплыло мимо лесное озеро. А они поднимались все выше, вдоль уходящего в горние выси, поросшего шумящим лесом склона. И небо прояснялось, тьма опускалась, игривые лучи восходящего светила ласкали макушки высоких сосен, окаймляющих вершину.

Они опустились в мягкую траву, сверкающую бриллиантовой росой. Иван провел ладонью по мураве, потом отер живительной влагой лицо... Да, он из этого Рода. Его предки были посланы на Землю созидать и творить благое, они несли Свет во тьму. Но не все на Земле были созданы по

Образу и Подобию.

– Вот ты и ответил на свои вопросы, – сказал волхв, не раздвигая губ, и Иван его понял, – тысячелетиями братья и сестры наши, оторванные от Рода, не знающие о себе правды, лишенные Знания, терзались: почему нет справедливости в мире?! почему льется кровь и из животов матерей вырезаются дети?! почему зло всевластно?! почему правят везде и повсюду выродки, не достойные и мусор убирать в градах и селах?! почему все так, и нет просвета впереди?! И еще тысячи вопросов задавали себе люди. И не могли ответить на них. В страшный, темный мир пришли россы десятки веков назад. И не смогли его сделать лучше! Только себя погубили...

Иван поднял руку, останавливая волхва.

– Нет! – сказал он, не повышая голоса. – Не зря они приходили, не понапрасну! Они показали прочим, как должен жить человек, какой он!

– Верно, все верно, – произнес волхв одними глазами, – а из них творили кумиров и богов, их убивали и изгоняли.

– Богов? – не понял Иван. Теперь и он не разжимал губ, он говорил мысленно, без малейшего усилия, но передавая собеседнику каждое слово, каждую букву, вздох. – Они были кумирами и богами?!

– Да, и странно, что ты не знал этого, – волхв поднял глаза к восходящему солнцу, и оно не ослепило его, он смотрел, не отрываясь, в упор, не переставая говорить Ивану: – Отцы и деды наши, пращуры, сестры и братья не блуждали в потемках, веря в Бога Единого, в Творца Мироздания. Но сами они становились для народов еще лишь восходящих к истине, для племен диких, богами и героями. Они творили чудеса и подвиги, о них слагали легенды и мифы, предания и саги, их жизнь воспевали поэты и сказители, переиначивая их подлинные имена на свой дикарский лад, понимая творимое ими, как способны были понять. Твои пращуры достойны легенд, но и они были такими же живыми, смертными россами, как и ты, они были похожи на тебя, а ты похож на них, потому что все мы похожи на Отца своего. Их было не перечесть, россов – богатырей-витязей, кудесников, вождей, мудрецов, зодчих, учителей. Сказители иных племен донесли до поздних поколений дела немногих из них: жизнелюба и вершителя судеб Жива нарекли они Зевсом, дарователем жизни, учившего дикарей нехитрым премудростям Промысла – Прометеем, первейшего из воинов наших Ярослава звали, не выговаривая словес наших, Хараклеосом, Гераклом, восхищаясь отцом его подлинным – Яром и трепеща пред ним как пред богом беспощадных сражений Аресом. Помни, всегда помни, что Род твой росский славен и велик, что крепили его, защищали и вели вперед из земли в землю, из моря в море предки твои, живые и смертные, могучие и непобедимые Индра и Кришна, Афина и Гефест, Митра и Тор, Один и Гера, Зор и Макошь, Посейдон и Варуна, Кополо и Родис, коих дикие звали Апполоном и Артемидой, мать их Лада, Уран и Хрон, Пе-рун и Плотен, Хоре и Тесей, Велс и Дий, Ахилл и Патрокл, Вандал и Скиф, Ивар и Пан, Загрей и Дедал, Сварог и Эней, Таран и Чур, Луг и Донар, Водан и Седмарглав, Рус и Шива, Одакр и Бус, Олег и Рюрик, Александр и Святослав – не счесть россичей, несших на плечах своих весь род людской и нелюдей двуногих. Помни, Иван, их тысячи, тысячи тысяч за тобой – богов земного воплощения, одни из них помогали тебе в единоборствах с недругами, других ты не знал... теперь они все с тобой, ибо ты последний из россов. Не посрами же пращуров! То, что говорил я тебе, Истина, Подлинное Знание. Чему учили вас в школах и училищах земных, заворачивая в коконы отчуждения, ложь! Я сказал мало. Но в тебя вошло многое, не разместимое в тысячах книГ. Так я говорю?

– Так! – ответил Иван. – Я вижу их! Сквозь тысячелетия вижу!

И он ни кривил душой. Он видел славное и непобедимое воинство, ждущее его. Будто ожили витязи прошлых тысячелетий, встали плечом к плечу, не чинясь и не рядясь, по-братски, как должно стоять блистательным воинам Великого Русского Рода – не таясь и не прячась, открыто и неколебимо, подобно ослепительному Воинству Небесному, собранному из их вечных и чистых душ. Стояли грозно и тяжко первобогатыри древлерусские в косматых шкурах с медвежьими и волчьими головами поверх волос, с каменными палицами в руках и связками вражьих черепов на чреслах. Тянулись к сияющему солнцу напряженные и прямые, подобные тугой тетиве золотоволосые и синеглазые воины отца-Ра, готовые к переходу через любые палящие пустыни, порубежные хранители Земель Яров. Переминались с ноги на ногу легкие и быстрые пеласги в плоских шлемах-личинах, будто пред стремительным броском. Сдерживали нервных, горячих коней смуглые и ясноглазые, обожженные солнцем каменных пустынь хетты, и вился над ними на алом полотнище двуглавый росский орел, хозяин двух частей света. Важно и гордо, подобно каменным исполинам, в дышащей жаром красной броне застыли в центуриях светлобородые расены-этруски. Величаво откидывали головы в гребнистых сверкающих до рези в глазах шлемах заносчивые и великодушные венеты, вздымали разом вверх, будто приветствуя вождя, короткие и острые мечи. Тускло отсвечивали вороненой сталью закованные с головы до пят тав-роскифы, ахилловы витязи, чистой, прозрачной и далекой донской водицей светились их серые глаза в прорезях шеломов. Укрывались красными щитами мускулистые, белокурые фракийцы, готовые к бою и к пиру. Настороженно покачивались в седлах молчаливые скифы в войлочных русских шапках и с верными акинаками на боках. Переглядывались возле боевых колесниц своих златокудрые и почерневшие от южного солнышка ярии, запыленные, будто только вернувшиеся с долин Инда. Голые по пояс, в холщовых штанах, с переплетенными кожаными ремнями предплечьями высились словно литые из мрамора халы-кельты. Теснюдась ватагой добродушные и огромные вандалы, поигрывали тяжелыми мечами да булавами. Опираясь на длинные боевые топоры, в длиннополых шерстяных плащах, угрюмые и важные, просоленные насквозь и выбеленные северными морями, стояли варяги, рослые и могучие русичи, хранящие сердцевину земель росских от дикарей-англов до франков. Горделиво держали на прямых, жилистых шеях обритые головы с длинными прядями молчаливые русы, лес копий с золотыми остриями качался над ними. Стояли отборные дружины киевские, новгородские, сурожские, руян-ские, полабские, острейские, венетские, илионские, палес-танские, старгородские, галийские, браниборские, владимирские, белозерские, царьградские, микенские, псковские, порусские, аркаимские, московские... стыли в грозном спокойствии когорты, фаланги, полки, легионы, армии... тысячами бликов отражался свет небесный в доспехах, веяли стяги и знамена над бескрайним океаном голов. Неисчислимо, непомерно, лучезарно и праведно было Воинство Святорусское!

Бесчисленное множество глаз взирало на Ивана.

И он видел каждую пару, он впитывал в себя силу, веру, честь, мужество, благородство и чистоту, излучаемую ими. Он вбирал в грудь свою жар тысяч и тысяч сердец. Он проникался их мыслями и стремлениями, он горел их горениями, он мучился их муками и радовался их радостью. Они были с ним. И они были в нем. Все до единого, плоть от плоти, кровь от крови, отцы, деды, прадеды... все! Его глазами они, созданные по Образу и Подобию, посланные в жизнь носителями Света, одухотворенные и обладающие свободой воли, его глазами видели они гибель мира! И ему отдавали они все, что имели сами в веках и тысячелетиях, чтобы спасти этот мир, пока жив еще он – один-единственный, последний из Великого Рода.

Иван стоял на вершине. И ждал. Ему мало было слов волхва и этих глаз. И тогда он поднял вверх руки, вскинул, ударяя друг о друга ладонями. И тут же взметнулся лес рук, копий, мечей, палиц, стягов, знамен – и оглушительный гром прокатился в поднебесьи.

Отныне он был Повелителем Воинства, Архонтом Великих Дружин Россов.

И все разом смолкло, исчезло, прозрачно-призрачными струями, мириадами струй возносясь к сияющему небу. И небо это бездонное посинело до густоты морской, почернело, нависло каменной беспросветной твердью и разразилось ответным раскатистым громом, и извергло ослепительную и чистую молнию. Она вошла в Ивана живительным Небесным Пламенем и вдохнула в его душу души его предков, пожелавших в тяжкий час быть с ним. Мечом Вседержителя.

А потом был дождь, был ливень. Водопады очищающих струй омывали тело и душу Ивана. Он сидел все там же, открытый всем ветрам и каждой хрустальной капле из Небес. Рядом сидел седой волхв. Но струи не касались его и грубые светлые одежды волхва оставались сухими.

Они молчали долго. А когда ливень стих и снова выглянуло чистое, ясное

солнце, волхв спросил:

– Готов ли ты к последнему бою?

– Да! – ответил Иван.

Волхв печально улыбнулся. Встал. И взяв Ивана за руку, повел его вниз по склону, в сень густых дубрав и рощ. Тяжелая и сочная трава под ногами шуршала, приминалась и тут же вставала, тянулась к пробивающимся лучам. Снизу, из лесного полумрака веяло прохладой и самой жизнью. В вышине пели беззаботные птахи, и их пению вторили журчащие ручейки, сбегающие к подножию. Старый Мир был прекрасен, свеж и юн.

– Гордыня сильнее тебя, – неожиданно сказал волхв, не умеряя шага.

– Но почему? – удивился Иван. Он действительно был готов хоть сию минуту сразиться со всеми армадами зла. Сильнее его в Мироздании никого не было.

Волхв не ответил. Промолчал. И спросил сам:

– Что же вознамерен свершить ты, вернувшись назад? Иван замялся. У него еще не было в голове четких планов, как он мог ответить... там станет видно, по обстоятельствам и свершения будут!

– Не знаешь, – заключил волхв. – А в тебя верят слишком многие, в тебя верит Он. Тебе нельзя ошибаться!

– Да, ты прав, – согласился Иван, – я еще не готов. Но почему ты не сказал мне об этом?

– Последнее слово всегда остается за тобою. Ты сам пришел сюда. И сам уйдешь. Ты решаешь.

Ивану припомнилось, как он днями и ночами висел в железных цепях, висел вниз головою – «дозревал». Он и здесь дозревает, но ведь так может длиться бесконечно, ибо совершенствованию нет пределов. А Земля гибнет.

– Тебя гнетет внешнее, – не открывая рта, произнес

волхв. – Ты боишься его, сдерживаешь себя, будто принял обет.

– Обет?

– Да, но ты должен научиться, отрешаясь ото всего, не рвать тонких нитей с верящими в тебя по ту сторону Осевого. Созерцая все миры и оставаясь отрешенным, не стань выше ближних своих!

Иван подошел к одинокой березе, раскинувшей зеленые волосы свои пред молодыми еще, нераздавшимися дубками.

Прижался виском к холодной коре. Нет, он ни на минуту не забывал о них – об Алене, об их сыне, так и не ставшим родным – и как тот мог стать таковым, ведь Иван не видел его крохотным и сморщенным, лежащим в колыбельке, не провожал его в школу, не бродил с ним по лесам... он увидел его, взрослого, будто явившегося невесть откуда, да так, собственно, и было. И все равно он думал о них, беспокоился, откладывал напотом... Вот и пришел этот «потом».

Иван прикрыл глаза. Голубоватый, матово-бледный шар плыл по Пространству, и стаи звезд, будто опасаясь гиганта, огибали его, какое-то время скользили рядом, отставали... так казалось, звезды были, конечно же, далеко, равнодушные и холодные. А виделось так, потому что шар-звездолет шел с непостижимой, сверхсветовой скоростью. Иван не узнавал рисунка меняющихся созвездий, в этой дыре ему бывать еще не приходилось. Но главное, звездолет был цел, а значит, целы и они, вырвавшиеся из Пристанища. Для них не было выхода через шлюзы, через Осевое измерение, они пробивались к Земле своим путем, в открытую, напролом!

Семь хищных вытянутых уродин выскочили на пути шара внезапно, из подпространства. Это были межзвездные крейсера Системы, Иван сразу узнал их. И похолодел подобно стволу березы, к которой он прижимался. Уродины вынырнули на бешенной скорости, явно подстерегая добычу, не наперерез ей, а по ходу, и теперь они летели стаей гончих за бегущим огромным белым медведем. Уродины сжимали кольцо, не оставляя загнанной жертве пространства для маневра. Иван помнил очень хорошо эти хищные контуры, облепленные шарами ботов и грозными шипами. Когда-то давным-давно Второй Межзвездный вышвырнул за пределы Вселенной один такой крейсер... золотые деньки были, времена его торжества! Кто бы мог подумать, что все так обернется! Сейчас негуманоиды Системы господствовали во всех вселенных, они добивали остатки космофлотов Федерации, они разоряли станции, громили еще не разгромленные межгалактические города... и не было ни управы на них, ни защиты от них. Вот и теперь! На его глазах должно было свершиться страшное.

Иван распорол всепроникающим взглядом своим обшивку шара-звездолета, прожег переборки... и увидел зал со сводчатыми, сферическими потолками, увидел белесый туман, вздымающийся кверху... и два легких полупрозрачных кресла, удерживаемых этим «туманом». Алена и его сын, сбросивший с себя заклятье, полулежали в этих самых креслах. Глаза их были закрыты, но лица спокойны -в них не было и тени тревоги. Они оба были полными властелинами мерцающего шара. И они несомненно все видели, осознавали и управляли звездолетом – это Иван понял сразу. Он даже вздохнул с облегчением, появилась тень надежды. Он приблизил всемогущим взором своим их лица, всмотрелся:

у сына чуть подрагивала верхняя губа, и казался он сейчас совсем мальчишкой – наивным и не заглядывающим далеко в будущее, лицо Алены было прекрасным и живым, Иван даже изумился, с ее лица спал этот привычный уже налет непробужденности, ушла тень «спящей красавицы», теперь никакой бес-искуситель не посмел бы ее назвать «мертвой», как это позволял себе подлый Авварон. Все хорошо! И слава Богу! Иван припал к ее губам и не ощутил прикосновения, но почувствовал тепло... Нет, так нельзя, он совсем раскис!

Когда и зал, и переборки, и обшивка вновь сомкнулись, и Иван стал видеть погоню, кое-что изменилось. Звездолет уже не походил на шар, семь огромных раструбов вытягивались из его боков, каждый был направлен в сторону своей «гончей». Становилось очевидным, что близится развязка. Более того, теперь сами шипастые уродины пытались вырваться из незримых пут звездолета, целые океаны плазменного пламени вырывались из их дюз, дрожали в расплавленном вакууме черные зеркала отражателей, тряслись могучие тела,крейсеров... но им не удавалось ускользнуть из сети, смертной для них. Прямо на глазах уродины становились еще более уродливыми, сплющивались, лопались, раздувались, трещали по швам, выгибались – их втягивало в раструбы, влекло чудовищной силой, которой они не могли сопротивляться. Наконец они превратились в пылающие, расплавленные шары-сгустки и, сопровождаемые лиловым мерцанием, влились в отверстия подобно гигантским шарам ртути. Звездолет несся вперед, пожирая пространство, не

снижая скорости, и раструбы медленно втягивались в его крутые матовые бока.

– Они спасут Землю! – невольно вырвалось из губ Ивана.

От приоткрыл глаза.

Волхв сидел под березой, поджав под себя ноги, и покачивал головой.

– Они не спасут Землю, – сказал волхв грустно. Иван не стал спорить. Он сам не знал, отчего, но совсем другое бросило его в жар.

– Скажи, – начал он быстро, – почему все так происходит? Ведь я был в Свете. Он видел меня и говорил со мною. Он избрал меня. Он поверил в меня... И ведь Он – всемогущий. Он мог очистить меня Сам, мог просветить, наделить силой, знанием, верой, вложить в мои руки оружие возмездия – одним словом Своим, прикосновением, взглядом! Ему это ничего не стоило сделать, ибо выше и державное Его нет ничего и никого, нигде! Почему Он не сделал этого, почему?!

Волхв смотрел в Иванову душу мудрыми, ласковыми глазами. Он ничего не говорил. Иван сам все знал, он и прежде отвечал себе, и нечего задавать нелепые вопросы. Нечего терзаться! Он всего должен достичь сам, опираясь на себе подобных, на живших в его генах и в его памяти. Он должен сам пройти свой крестный путь. Иначе вообще не нужно было бы ни слов, ни прикосновения, ни дыхания – все свершилось бы без него. Иди, и да будь благословен! Нет, Чуда не будет. И вмешательства Высших Сил не будет – иначе все впустую, все напрасно – десятки тысячелетий свободной воли людей, их рождения, мучения, подвиги, творения и смерти – все зазря! Они сами должны поставить точку в конце своего пути... или продолжить путь этот! И исполнителем их воли избран он.

Иван вскинул голову, густая листва, сплетения тысяч дрожащих, покачивающихся листьев замельтешили перед глазами, навевая зеленый неясный морок, и показалось вдруг, что выблеснули сквозь кружева тонких прожилок два красных, кровяных, налитых ненавистью глаза, померещилось, будто толстый лиловый язык облизывает синюшные губы, из-за которых проглядывают кривые клыки... гиргейские гадины! Иван напрягся – за ним был должок, он помнил:

хрустальный лед, ядро Гиргеи, бесчисленное множество ячей... Но разве он не расквитался с ними, погружаясь в Океан Смерти?!

Волхв подошел незаметно, положил легкую и теплую руку на лоб.

– Не терзайся пустыми воспоминаниями, – сказал он.

– Я забыл, – с горечью проговорил Иван, – они напомнили. Вот и все, очень просто. Прошел отпущенный мне срок – стоит вернуться в новые миры, и я окажусь в их лапах... – голос Ивана звучал неуверенно, но все, накопленное в жизни, опыт, память, набитые в ошибках бока твердили ему одно: сильнее довзрывников во Вселенной никого нет, и эта сверхцивилизация, имевшая на него свои виды, не отступится, в ней нет понятий о добре и зле, в ней господствует голый, нечеловеческий разум.

– Когда-то ты был в Чертогах Избранных, помнишь? Еще бы Ивану было не помнить этой мерзости верхних уровней Пристанища, от таких воспоминаний лучше держаться подальше.

– И что ты видел там?

– Змей и червей, копошащихся друг в друге, миллионы, миллиарды скользких гадин! – ответил Иван.

– Ты зрел гадин телесных. А теперь представь себе миллиарды миллиардов червей незримых, копошащихся друг в друге не в Чертогах, но в сгустках силовых полей. Они не обманули тебя, Иван, они пережили то, что не понимающие мироустройства в гордыне своей называли Большим Взрывом и что на деле есть лишь малая точка в тенетах многомерных пульсационных цепей. Ты называешь их довзрыв-никами. А они черви. Самые обыкновенные черви, возымевшие силу и власть, возомнившие себя хозяевами вселенных. Они могут многое, они прошли долгий путь. Но они, для спасения жизней своих перешедшие на бестелесный уровень, утратили души, вложенные в них изначально, отреклись от них... и выжили копошащимися, скользкими, бездушными и холодными гадинами. Это была ошибка Творца. Когда-то и на них Он возлагал надежды, когда-то и им он давал шанс...

До Ивана все дошло мгновенно. Так вот в чем дело! Они, люди, не первые! Они – лишь немногие из населяющих точки в каких-то там цепях! Огромный, непостижимый, бесконечный эксперимент идет вечность – замкнутую вечность: создаются все новые и новые миры, населяются созданными изначально по Образу и Подобию, населяются прочими, противостоящими и сопутствующими, ибо и без них нельзя. И вот создания эти, твари Божьи пускаются в жизнь, в тяжкое и смертное плавание по Океану Мироздания, рвутся к высям и падают в бездны, изживают себя в вырождении и самоубийственном обездушивании – и все это за сотни тысяч, за миллионы, миллиарды лет – и заканчивают свое существование Большим Взрывом, очищающим от выродившейся биомассы мир, выжигающим ее чистым огнем. И все начинается снова. Эксперимент бесконечен и замкнут. Он идет не в одних временах, в многих пространствах и измерениях. Тенета! Сети! Объемная многомерная паутина с бесчисленным множеством малых точек – огромных, населенных миров, в которых рождаются, любят, мучаются, творят и гибнут изначально наделенные душами, но утрачивающие их, убивающие себя сами... И гремят повсюду, то там, то здесь невидимые, не слышимые для прочих большие взрывы, гибнут цивилизации, изжившие себя и не оправдавшие веры Творца. Но не опускает Он рук в этом изнурительном и вечном труде, и на смену ушедшим или обратившим себя в червей впускает Он в мир новых – надежду Свою, несбыточную, страстную надежду!

– Но ведь в очищающем огне взрывов, в этих апокалипсисах гибнет и вся нечисть, накопившаяся за времена вырождения?! – спросил Иван, заранее зная ответ.

– Нет, не вся, – сказал волхв,– нечисть живуча, она переходит в иные формы и состояния, она опускается в темные воды Черного Океана, она множится и ждет своего часа.

– Но почему Он не убьет ее? Почему?!

– Все и во всех мирах создано Творцом, коему нет имени и коего никто никогда не видел...

– Я видел! – вставил Иван.

– Ты был удостоен лицезреть лишь одну из ипостасей той Силы, что выше лицезрения, и тебе было сказано о том. Слушай! Он создатель всего и повсюду. Но Он не создавал нечисти и сил зла. Он впускал в миры всех равными, разделяя лишь не имеющих душ и наделенных ими. И вот из них, из тех и других, не в подъеме к Свету, но в вырождении и зачиналась нечисть. Все Его дети, но все – обладающие своей волей и избиравшие свой путь. В одних Он еще верил и считал их избранниками Своими, других отвергал и изгонял от Себя, но никого и никогда не убивал. Всегда и везде все, злые и добрые, светлые и темные сами решали свою судьбу. И в этом была воля Его. Он помогал избранным лишь Любовью Своей и Надеждой. Поверь, это совсем немало!

– Я верю, – фустно сказал Иван. И уселся рядом с волхвом. – Значит, мы обречены?

– Мимолетные сомнения могут погубить мир людей, как погубили до того триллионы миров. Верь и помни – когда-то цепь должна разорваться. И если мы ее не разорвем, то кто?!

Силу Иван таил в себе неисчислимую, и вера была. Теперь навалилось на его плечи нечто неосязаемое и непонятное, но давящее всей тяжестью Мироздания.

Он сам ушел от волхва. Ушел в темень Священного леса.

Его предки-пращуры, герои и полубоги, всегда в минуты и часы нестроения душевного, в дни, когда надо было отвлечься от суетного и земного, пообщаться с Дарователем Духа и укрепить веру свою в себя и в Род свой, а стало быть, веру в Него, породившего их, уходили в священные рощи и дубравы, растворялись в земном и божественном. Наедине с Вездесущим обретали они себя.

В густых лесах и на высоких горах жили отшельники, храня свое сознание в чистоте и отрешенности. В уединении, молитвах, постах и размышлениях. Вдали от мира суетного и грешного. Вдали от копошащихся и ползающих во прахе. Но видели они больше прочих. Ибо большое видится незамутненным взором и на расстоянии.

Нет! Рано еще было возвращаться в мир. Совсем рано! Иван брел меж деревьев, осмысливая то многое, что вобрал в себя... и не зная, с чего начнет, вернувшись в земные пределы. Не знал он этого пять лет назад, два года, год... месяц, не знал и ныне. А еще не удержался, похвастался, дескать, готов! Ничего, здесь нет времени, ему некуда спешить. Он познает главное, он научится видеть все сразу, видеть невидимое простым оком ползущего по следу. Старый Мир старше всех миров. Но ему суждено вернуться туда, откуда он пришел – в тот же час и в тот же миг. Но для них время пройдет, многих он не застанет в живых, а может... он не застанет никого? Вот в чем парадокс! Их будет оставаться все меньше, и он ничего не сможет поделать. Они встали на тропу войны, отвергнув его, они выбрали свой путь. Может, они и правы.

Ивану представилось вдруг нечто огромное и пылающее полузатухшей звездой. Да, это и была звезда – белый карлик. Причем тут еще этот проклятый карлик! Иван упал в траву лицом. Он явственно видел, как белый карлик сходил с орбиты, набирал скорость... такого не могло быть. И почему он должен это видеть?! Подлый Варрава... и откуда пришло это имя?! Хук... Хук Образина! Он совсем про него забыл. А Хук жив, здоров и не думает сдаваться, вот тебе и доходяга!

Полтора месяца Хук взламывал коды. Это было его последней надеждой. Конечно, проще всего оставаться пленником гостеприимной космобазы – харчей до конца дней хватит, тепло, светло, ниоткуда не дует, трехглазые мимо шастают, внутрь не заходят, им груды железа не нужны, им груды живого мяса подавай! Но Хук был заведен. Как его ни восстанавливали в биокамерах – плоть нарастала, косточки крепчали, кровь бурлить начинала... но дух оставался прежним – растревоженным и дерзким. Хук Образина не хотел жить в одиночку до дряхлости.

Мастер по части мнемопсихотехники он был небольшой, прямо говоря, никудышный. Да ведь жизнь чему хочешь обучит. Хук взломал коды. И три дня лежал лежнем, не зная, чего теперь делать: то ли к Земле рвануть на полных парах, то ли трехглазых ловить да бить беспощадно. Одно было для него абсолютно ясно – в сторонке стоять он не будет.

Больше всего Хука подмывало ворваться в Систему, навести там шорох! прогуляться по логову выродков, пока их основные силы здесь, во Вселенной! вот это был бы лихой набег, эдак-то в старопрежние времена лихие казаки баловались, да и дружины русские им не уступали – а ну, попробуй-ка, повоюй, когда у тебя дома все вверх дном! Но бодливой корове бог рогов не дает. Не было у Хука ни координатов Системы, ни Сквозного канала, ни даже самого захудалого ретранса, чтобы переместиться туда, за пределы гиблой Черной Дыры. И потому о лихом набеге можно было только мечтать. Да и не с базовой станцией XXV-ro века идти в поход на крепости, созданные в ХХХ-ом! Это все равно, что на тачанке тягаться с бронеходом – с бронехода-то тачанку, пожалуй, просто не заметят, и воевать с ней не станут – чего воевать-то, сама в выхлопной плазме сгорит.

И пошел Хук на Землю.

Но не дошел. Поймал сигнал с Гиргеи, ничего не понял из обрывков долетевшего через звездную пропасть крика о помощи. Но раздумывать не стал, рванул к планете.

Тяжело шел «карлик», надсадно – с эдакой массой по пространствам не поныряешь дельфином! Но Хук пер по прямой, не выходя в Осевое, ведь Варрава хоть и был неуклюжим на вид, но мог дать фору многим стройным да легким клиперам Вселенной – двести световых для него были пустяком. Что влекло Хука Образину? Некому было задаться таким вопросом, некому было ответить на него. А сам Хук потирал ладони, предвкушая веселое дело. Он был зол на трехглазых.

За двадцать миллионов миль от Гиргеи в рубку «карлика», где дневал и ночевал Хук, ворвался сиплый и грубый голос Керка Рваного Уха.

– Кто такие?! – встревоженно орал каторжник. – Какого хрена пожаловали?! Отвечай! Полторы минуты даем! Будешь в молчанку играть – долбанем!!!

Хук все понял с ходу: каторжники взяли власть на зонах, по всей планете, в их руках и связь, и оборона. Это хорошо! Хук больше доверял братве, чем продажным вертухаям. А орут оттого, небось, что трехглазые им крепко насолили, ошибиться боятся. Еще хорошо, что космобаза на эти гад-ские шары не похожа. Хорошо, что светиться перестала еще во время перехода, теперь маскироваться нечего, хватит попусту энергию тратить, ее лучше огоньком на нелю-|дей пустить, больше пользы будет. А с братвой он всегда договорится и поддержит ее.

И Хук закричал сам благим матом.

–Свои! На выручку идем! Не вздумай палить!!!

Гиргея долго молчала. Потом Керк отозвался недоуменно:

–Никого, вроде, не звали! Пока сами управляемся! Ты вот чего, гость незванный, слишком близко на своей громадине не суйся. У тебя лодчонка-то какая есть? Вот на ней и пришвартуйся, потолкуем!

Хук немного обиделся-как это не звали?! Он гнал, спешил, а ему и спасибо не скажут?! Ладно, потом разберемся! -решил он.

Варрава к тому времени уже стоял тихий и мирный вдалеке от Гиргеи. Хук и сам знал, что с эдакой тушей лучше подальше держаться, а то ненароком утянешь за собой пла-нетенку, тогда братве кранты.

В пространстве вокруг самой гиблой каторги во Вселенной висели десятки разбитых, расколошмаченных шаров-звездолетов Системы. У Хука на душе теплее стало, значит, можно бить гадов – еще как можно! Хоть одна планета во Вселенной, но нашла силы дать отпор. И он им не помешает.

Хук уселся в штурмовую капсулу. Проверил коды и датчики на случай возврата. Забил с помощью андроидов капсулу оружием – братве пригодится, да и пошел прямым курсом на Гиргею. Для надежности включил сигнал – «свои идут»!

Сбивать его не стали. Керк выполнил обещание. Только бритый затылок почесал да вслух усомнился при встрече на втором подводном уровне, подальше от пусковых установок:

– А может, ты засланный?

Хук скривился, перекосился, сморщился.

И сам же Керк себе и ответил:

–Да, вроде, непохоже...

Насчет сигналов никто не знал. Керк поговорил с Сидо-ром Черным, пошушукался с козлодавами своими – ни с одной из зон, а на Гиргее их было несчесть, никто о помощи не просил.

– Ну и слава Богу, – смирился Хук, рвавшийся в бой, а попавший на пир,-тогда расписывайся за стволы!

– Чего-о? – не понял Керк.

– Да, оружьишко забирай, говорю, – пояснил Хук. Расписываться было негде. Да и оружия навалом – ежели с базы все перевезти на планету, так она и с орбиты сорвется от тяжести.

Хуку показали с десяток плененных негуманоидов. Их держали в цепях за стеклотитановыми перегородками. Хук перепугался.

–Да они ж в Невидимый Спектр уйдут? Выскользнут, твари!

– Не боись! – заверил его Сидор. И показал на стальные колья, вбитые уродам «под жабры» – за боковые заве-си пластин, что болтались по краям жутких морд. – Мы к этим падлам приловчились! Не сбегут.

Хука сразу приняли за своего. В каторге сидели ребята тертые, и он был не мирром мазан. Для хорошего гостя не пожалели и добычи – забили одного трехглазого. Другого Хук вызвался одолеть самолично. И одолел. Только сам чуть не помер, умахавшись молотом. Потом Хуку налили большую чару. Но он отказался.

–Я свое выпил, – сознался он, – выше крыши! Донимать не стали. Народ был на Гиргее необидчивый, матерый народ. За последние полгода его здесь прибавилось вдвое, а то и втрое. На места погибших в боях с выползнями и трехглазыми заступили зэки с других зон, прибывавшие к непокорной Гиргее на «грузовиках» – слухи о свободной каторге доходили до самых дальних планетенок, закона и порядка давно не было, а добровольцев из различных мест заключения хоть отбавляй. Так что после Вторжения Гиргея не ослабла, а напротив – окрепла, стала неприступной крепостью. Все это Хук узнал в первый же день.

А на второй, на третий, на четвертый... они с Сидором Черным, Джеком Громилой, Микадо, Роней Дрезденским и Цугой Япончиком перегоняли с базы на орбиту планеты крейсера да планетарные системы слежения и боя. На Вар-

раве много чего было, видно, запасливые люди космобазами ведали.

На седьмой день Хук Образина спустился в четырнадцатую зону, за четыре версты от поверхности, надумал охладиться. И прямо в рабочем скафе вышел в океан.

Только его и видали!

Он и сам ни черта не понял, когда оказался в полутемной, сумрачной подводной пещере перед жутким чудищем со страшной патлатой головой, уродливым лицом невероятно дряхлой и вместе с тем обладающей пронзительным взором ведьмы и телом невообразимого, кошмарно-прекрасного гиргейского подводного псевдоразумного оборотня. Еще два подобных, но не с человечьими лицами, а со звериными мордами держали Хука под локотки – держали нежно и ласково своими переливающимися, воздушными плавниками, из которых не смог бы вырваться и мамонт.

– Ты услышал нас, – без вступлений начала ведьма, -ты откликнулся. И потому ты наш гость! Хук ошалело поглядел на чудище.

– Так это вы дали сигнал? – спросил он сипло и недоверчиво, совершенно не понимая, как эдакое чучело умеет говорить почти без коверканья на добром русском языке. – Не может быть!

– Очень даже может, – заверила ведьма и распушила свои цветастые плавники-крылья, поднялась чуть выше в теплых восходящих струях.

Как она умудрялась жить, разговаривать и ничуть не страшиться чудовищного давления свинцовых вод океана, Хук даже и не представлял. Ему казалось, что это какое-то наваждение, он абсолютно не разбирался в оборотнях, особенно в гиргейских. Но деваться ему было некуда. Он озирался – и видел причудливые, украшенные сверкающими кораллами и изумрудами гроты, видел трепещущие тонкие водоросли, каких на эдакой глубине быть не должно, видел горящие кривые свечи, больше похожие на уродливые сучья неведомых растений – свечи горели прямо в воде, горели голубым и розовым пламенем, без них в пещере было бы совсем темно.

– Мы не причиним тебе зла, – успокоила его ведьма и улыбнулась, широко, радушно, обнажая огромные кривые и острые клыки. – Ты ведь знаешь, что трогги, подлинные хозяева Гиргеи, гостеприимны и добры?!

– Знаю, – поспешно заверил на всякий случай Хук, – очень добры и очень гостеприимны!

– Ну вот, – заключила ведьма, – и надо было сразу спускаться к нам, нечего было задерживаться в поверхностных людских обиталищах...

– Каких еще поверхностных? – переспросил Хук, он опять ничего не понял. -А мы тогда где?!

– А мы ниже будем, – спокойно объяснила ведьма, – по-вашему – двести миль от поверхности.

–Сколько?!-Хук чуть не потерял сознания. Такие глубины были смертельны для любого землянина. Он погиб!

– Не волнуйся, тебе ничего не грозит. Я властительница Гиргеи, это наша планета, неужели Иннокентий Булыгин тебе ничего не рассказывал?! Ну, погоди, сейчас мы вместе будем вспоминать!

Она вдруг совсем изменилась, полупревратившись в черную и головастую хищную рыбину с человечьими глазищами, рядом с ней возник сверкающий шар, будто пузырь воздуха под водой. А в шаре сидела... облезлая зангезейская борзая. Оборотень Хар! Он был совсем не похож на этих оборотней, на ведьму. Но Хук все вспомнил. Фриада! Королева Фриада! Конечно же, Кеша ему рассказывал о ней. Еще бы! Зародыши-убийцы! Неведомая миссия на Землю! Все туманно и сказочно, как и сама эта древняя подводная цивилизация. Тем временем Хар из пузыря пропал, в нем сидел уже сам Иннокентий Булыгин – обросший, страшный, с печальными глазами русского мужика, у которого отобрали все – родных, жену, детей, дом, скотину, поле за изгородью, лес, волю, землю.

–Ты слышишь меня, Хар?-вопросила тем временем Фриада.

– Да, моя повелительница! – немедленно отозвалась «борзая».

Хук ушам своим не поверил – на таком расстоянии, без аппаратуры?! И тем не менее они слышали и видели друг Друга.

– С Землей кончено?

– Нет, – ответил Хар, – внутри планеты еще много жизни. Но сами они не справятся никогда. Они вымирают, королева, скоро весь мир освободится для троггов...

–Нет!!!-Фриада вновь приняла свой царственный облик в радуге переливающихся крыл. – Никогда не говори так! Люди братья нам... и отцы наших детей, внуков, правнуков. Ты бережешь его?!

–Да, моя владычица!

– Береги! Скоро на Земле будут миллиарды зародышей. Я очищу эту несчастную планету. А нам хватит океанов Гиргеи. Все, прощай!

Оборотень Хар исчез из пузыря, и сам пузырь, распавшись на множество мельчайших искринок-пузырьков, пропал.

Ведьма повернула свое ужасное и величественное лицо к дрожащему Хуку Образине.

– Ты слышал?

– Да, – поспешил отозваться тот.

– Мы могли бы уничтожить всех людей на Гиргее. Но мы дали им силу сопротивляться чужакам, как сопротивлялись мы сами земмоготам! Ты понимаешь меня, ты догадываешься, что ни одна каторга на свете не выстояла бы сама против Пристанища и воинов Системы? Духи Хрустального ЯдрГяредрекли гибель людей. Но мы не всегда верим духам. Мы больше верим себе! Мы спасем вас. А вы спасете нас! Уже много дней все кланы троггов и Живородящая Пелена излучают в верхний мир силу, что делает несокрушимыми людей. Мы можем удержать Гиргею. Но мы не можем удерживать всю Вселенную. Мы дадим тебе тысячи капсул с троггами-зародышами, с неумолимыми убийцами, которых невозможно остановить, они войдут в подземные лабиринты Земли, они обретут внешность чужаков и в их обличий уничтожат их! Мы делаем то, что можем!

– Спасибо, королева! – проникновенно прошептал Хук. И представил себе, как зародыши становятся трехглазыми и вырезают негуманоидов Системы. У него так образно и живо это получилось, что Фриада, обладавшая способностью читать мысли, не удержалась, воскликнула:

– Нет! Их не хватит на все миры Вселенной! Их хватит только на Землю. И доставить их сможет лишь такой большой корабль как у тебя... Собирайся! Мы и так слишком много времени истратили впустую.

Хук понял, что тут не спорят и склонил голову. Капсулы, поднятые на поверхность, доставляли на кос-мобазу шесть дней. Керк сразу сообразил в чем дело, и изрек важно:

– Чего ж делать-то, народишко на Земле хлипкий, сами они не управятся, помогай им. Образина. А нам оружьишка еще немного оставь, будем держаться, браток!

Хук ничего не сказал каторжникам о поддержке снизу, из немыслимых глубин – им надо было верить в свои силы. Еще через день, загруженный по уши, он стартовал к Земле.

Трава стала совсем теплой и больше не холодила лица. Иван приподнялся, вдохнул полной грудью и перевернулся на спину. Ему было легко и весело. На этот раз не смерть ему явилась в видениях оскалом своим, а жизнь. Он даже поверил вдруг, что они там совладают – сами победят нечисть, без его помощи. Они не теряют времени даром, они бьются... ищут новые приемы, падают, встают, и снова бьются. А это самое главное -драться, пока есть силы, драться, когда их уже нет, сверх всяких сил!

Ну почему они не могут победить? Почему надежды только на чудо. Ведь так нельзя, так невозможно жить, всегда только отбиваясь, всегда лишь огрызаясь, оправдываясь в своей беспомощности, жить жаждой праведного мщения... которое может и не состояться.

Почему сильные, умные, созданные по Образу и Подобию, сами созидатели и творцы, герои и полубоги вечно отступают, проигрывают, почему?!

– Потому что они вечно задают себе вопросы, вот почему! – ответил выступивший из полумрака бурьяна волхв. Он с легкостью читал Ивановы мысли. – Душа и совестливость заставляют их уступать, отступать шаг по шагу. Они всегда первые в честном поединке, всегда победители в открытой борьбе, на Поле Чести они выходят с поднятым забралом. Но они всегда проигрывают там, где игра идет по чужим правилам, где миром правят интриги и ложь. Ты должен знать правду, Иван. Ты догадывался о ней, ты улавливал ее отблески. И ты был близок к разгадке. Но ты никогда не знал правды до конца. И каждый из Рода нашего задавался в свое время вопросами – почему?

– Так почему же?! – повторил Иван, но уже вслух.

– Наш земной мир был огромным и чистым полем, в которое бросили разные зерна, бросили, перемешав их – черные, таящие в себе болезнь, зависть, похоть, алчь и вырождение, серые, наполненные равнодушием и ленью, светлые, несущие зародыши добра и жизни. И не было предопределено, чем покроется поле через века и тысячелетия. Ты понимаешь меня? В мир земной пришли наделенные душой, сильные, умные, открытые и двуногие, изловчающиеся выживать повсюду, а между ними и среди них стояли, лежали, сидели, топтались серые и безразличные ко всему, просто животные, жвачные, жующие, мычащие, гадящие, рождающие себе подобных и снова жующие. И в мире стало два мира, сокрытые переплетениями праведных и лживых словес. Две цивилизации развивались на Земле, то идя разными руслами, то сталкиваясь, свиваясь, проникая одна в другую, как две реки – одна с черной водой, другая со светлой и прозрачной. Представь себе, что будет, если они смешают воды свои?

– Не станет прозрачной и чистой, но будет везде течь серая, мутная и черная, – тихо ответил Иван.

– Везде, кроме истоков, – поправил волхв. – Ты все понял. В одном мире свято верили в рыцарственность и благородство, в честь и доблесть, шли грудью на мечи, штыки и пули. В другом царила алчь, и все было хорошо для достижения цели, для наживы, для расправы с противником и неугодным. Мир света и чистоты провозглашал заповедями своими извечное: здоровье телесное и духовное, святость брачных уз и благо семьи, порядок во всем от мала до велика, труд в поте лица своего, поклонение матери своей, и отцу своему, и родине своей. Живущие в ином мире, не отделенном стенами от первого, видели пред собой лишь золотого тельца, они спешили урвать все, что можно было урвать от жизни, не считаясь ни с чем, жажда богатств и власти гнала их вперед, они не могли уживаться друг в друге и друг с другом, они проникали повсюду, разрушая чуждое им и непонятное, растлевая, развращая, вырождая все вокруг себя, они мутили чистую воду. Сыновей и внуков героев и полубогов они превращали в себе подобных. Они шли за созданными по Образу и Подобию, они были назойливы словно гнусы зудящие, они проникали во все поры, убивая душу во всем, они изъедали изнутри царства и империи, сами при том богатея и упрочая власть свою. Они не вершили подвигов и громких побед, им не ставили памятников и не воспевали в веках. Но они крупица к крупице, монета к монете, талант к таланту сбирали злато и подчиняли себе исподволь, опутывая паутиной долгов племена и народы. Они были упорны и неостановимы в алчи своей. Они всегда, испокон веков несмотря ни на обычаи и нравы живущих в разных землях, ни на законы и правила, ни на заповеди и каноны, ни на честь и совесть, играли только в свою игру, играли по своим правилам. Совсем рядом, в другом мире воспаряли к небу, единились с Богом, не щадили жизней и шли на голгофы за людей, за право жить в чистоте и свете. А их вдов продавали за деньги, и сыны их, утратившие память и замкнутые в кокон, служили убийцам отцов своих. Все начинало продаваться и покупаться. И закон торговли становился законом этой жизни. И уже переставали понимать, что такое честь, рыцарственность, благородство, совесть, даже рожденные в Роде и утратившие его. Они никогда почти никогда не переходили, теряя память, в алчущие и похотливые, но увеличивали число уставших от равнодушия и лени, погрязших в отупении животном, в жевании жвачки из века в век... Героев становилось все меньше, они уходили, их переставали понимать, над ними смеялись – вода становилась мутной, и поле зарастало сорняками, мир вырождался, не видя вырождения своего, ибо выродкам не дано видеть, им дано копошиться в похоти и алчи своей подобно червям и змеям. Родившийся ребенок с первой секунды жизни начинает стариться, с рождения он обречен на смерть. Народившийся мир с появлением в нем двуногих разумных животных начинает вырождаться, он идет к гибели.

Иван молчал. Не мог ничего возразить, да и что тут возразишь! Он слишком долго был среди звезд, он плохо знал мир людей. Да и не он один, наверное, – его предок Жив со своего Олимпа вряд ли видел их лучше, они казались Живу, творящему чудеса и подвиги во имя их, чистыми, добрыми, красивыми – каждый мерит своей мерой. Что тут спорить! Цивилизация его предков создала мир земной во всем великолепии, создала трудом своим, умом, ежедневным подвигом... но она не сумела его удержать во власти своей, в руках своих, она умела созидать, но не умела покупать, продавать, наживаться, она умела беречь земли свои от врага внешнего, открытого, но она не видела истачивающих ее изнутри, она была пригодна для Старого Мира, но не для новых миров. Она держалась на заповедях перво-россов и не хотела видеть и слышать, что копошащиеся повсюду с приторными и елейными улыбками шепчут похотливо: убий! укради! солги! прелюбодействуй! Добро всегда проигрывает злу, и поэтому миры будут вспыхивать в страшной пульсационной цепи, большим взрывам, апокалипсисам не будет числа, потому что поле нельзя засевать сорняками и нельзя родниковую воду мешать с болотной жижей!

– Расскажи мне лучше про наш Род, – попросил он волхва.

Тот опустился на траву, прилег. Было уже темно, совсем темно – ночь накрыла Священный лес. Но свет не покидал лица волхва, он будто исходил из его кожи.

– Хорошо, – сказал волхв. – Слушай. Все началось очень давно, более миллиона лет назад, когда в Арктике цвели деревья и по пастбищам бродили тучные стада. Предки россов жили там, на земле, ушедшей позже под воду, жили в труде и мире. Они еще не были отмечены Благодатью, но они чтили законы, которые оставили им их отцы. Рая на Земле они не ведали, им приходилось тяжко, но они смотрели на Полярную звезду, что висела над самыми головами, и верили, что пришли в мир яви не просто так, не копить шкуры и бивни. Они ничего не знали, но они умели предчувствовать, и они готовились к своей миссии. Обильными водами они были отгорожены от мира злобных и диких животных, полуразумных и алчных. Шли века, тысячелетия, опустились на дно морское их нивы и леса, но они ушли в Сибирь, ушли к Уралу, они успели. И потянулись новые тысячелетия в трудах и лишениях, в муках и радостях...

Иван слушал простенький и немногословный рассказ, но в голове его каждое словечко разворачивалось тысячекратно, давая познать и увидеть столько, сколько и двадцати смертным не дано познать за всю свою жизнь. Он видел зеленые луга и низкое, но теплое солнце, видел крепких и ладных людей, русоволосых и светлобородых, видел, как выходили они на единоборство с мохнатыми, тупыми мамонтами и волосатыми огромными носорогами, как одолевали их и делились добычей со всеми, видел, как водили они бесконечные хороводы под звездой Рос, мерцающей высоко в небе, слышал, как пели – протяжно, долго, бередя душу. Там было много красивых и сильных мужчин и женщин... слишком много, к сожалению, да, Иван уже постиг простую мудрость – красивым и здоровым тяжелее в жизни, ибо не точит их ничто и не ополчает исподволь на ближнего своего. Он видел, как седовласые жрецы в длинных выбеленных шкурах вели роды свои по узким перешейкам, образовавшимся будто по Высшей Воле для спасения избранных... Он видел бесконечные тысячелетия сразу, одним лишь взглядом, охватывая их, и видел самую малость – греющегося у ночного костра сероглазенького, измазанного сажей мальчонку, боящегося заснуть и проспать восход солнца. Он видел, как роды и племена шли по Сибири и Дальнему Востоку, через тайгу и сопки, как вздымались смельчаки на Гималаи, основывая там свои поселения и монастыри, как переходили через огромные пустыни, гнали за собой скот и успевали возделывать поля... они все успевали, потому что никуда не торопились. Поколения сменялись поколениями, а движение не прекращалось – они шли медленно, не в набег, не в налет, по своим землям шли бескрайним – от океана до океана. И на пути своем они учили тех, кто прежде охотился друг на друга и пожирал листья, грибы и червей, учили взрыхлять землю и опускать в нее зерно, приручать оленей и буйволов, смотреться в водную гладь и видеть свое лицо – не у всех получалось, но те, у кого получалось, становились людьми и шли вслед за родами или оседали возле них. Размеренно и отлаженно текла жизнь, крепли и множились роды – готовились стать Родом. И неостановимо было движение. Вместе с солнцем, изо дня в день стремящимся на запад, шли вереницы первороссов, растекаясь по пустынному еще миру и делая его живым, населенным. Самые нетерпеливые и быстрые уходили на юг, в жаркие земли к теплому океану и оседали там первыми посланцами белого мира Света. И провожали они глазами катящийся по небу огненный крест Сурьи – солнечной ипостаси Единого и Многоликого. Утекали в вечность тысячелетия, но великий поход был нескончаем: разум и воля созидающих и творящих заполняли мир. Иван вглядывался в суровые и простые лица подвижников, осваивавших Землю и не подозревавших, что они подвижники, что именно они перво-апостолы, предуготовляющие мир к восхождению к Истине, вглядывался и поражался их внутренней силе. В тяготах и лишениях, поступью исполинов, преодолевая все преграды, засевая втуне пребывающие поля, строя жилища и загоны, растя детей своих и передавая им свои знания, свою веру и свой напор, отмеряя за год не более ста верст, огораживая себя от всего страшного и внешнего родовым обрядовым крестом, шли, шли и шли – из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. И оседали одни ветви рода в цветущих оазисах междуречий и упрочались там. Но не останавливались другие и пробивались к Срединному морю, и обтекали его, вытесняя людей черноликих и курчавоволо-сых, не знающих упоения вечного движения, застывших и праздных. И оседали роды – кто в плодородных долинах Ура, прозванного позже рекою Нил, в землях Сет, кто по брегам доброго и родного моря Русского, кто по отлогам Кавказского хребта, по обеим сторонам его. А иные шли вверх по могучей реке Ра, будто память предков звала их на север, туда, где звезда Рос стоит прямо над головами. Шли степями и лесами, и было тяжко, невыносимо, и ослабевшие отбивались, уходили вниз, к югу. И уже строили поселения первороссы в Двуречье меж Тигром и Евфратом, засевали малоазийские и ближневосточные земли, покоряли Карпаты и Балканы, и вздымались вверх по Лабе и Одру, по Дунаю и Днепру... и никто, ничто не могло их остановить!

– Наделенные силой и мощью были, – говорил волхв со светящимся ликом, – горящие внутренним огнем, неукротимые, дерзающие... но еще не отмеченные Благодатью, лишь ждущие ее. Так было за сорок и за тридцать тысячелетий до Рождества Христова, когда предуготовляющиеся к избранничеству расселялись по землям, в коих им приять предстояло крестный путь свой. Были все равны они – и вожди, и старейшины, и простые пахари, и не было среди них полубогов и героев, ибо тогда в труде каждодневном каждый был подобен. И знали они крест священный и знали ипостасей множество Творца, но разум и души их пребывали в полумраке, еще не разбуженные – перволюди, но еще не люди одухотворенные, первороссы, но еще не россы. Да, это трудно понять и осознать, но так было и предуготовленным надлежало пройти свой путь от начала до конца, а избранничество их не в рядах и договорах с божками было, но в тяжком, многотысячелетнем подвижническом труде. И они выдержали испытание. Они прошли первую часть Пути. И Божественное Дыхание коснулось их, способных ощутить это Дыхание. И прочие двуногие, наделенные зачатками разума и алчью, рыщущие по землям и лесам не в трудах и созиданиях, а в жажде найти и украсть, в праздных беснованиях и звериной хитрости, даже и согретые испущенной на всех Благодатью, не впитали Ее в себя, не смогли восприять-и остались какими были.

Иван видел полмира земного будто с орбиты спутника, пролетающего над Евразией, над этим чудовищно огромным, будто изъеденным коррозией, вздымающимся над Мировым Океаном островом. Но он видел в тысячи раз больше, чем можно увидеть даже с помощью самых лучших приборов. Он видел сразу всех избранных перволюдей рос-скогд племени, коих коснулось растянутое на долгие столетия Божественное Дыхание из глубин Космоса. Он будто сам ощущал, как лучи и волны жесткого вселенского излучения проникали сквозь воздушные слои, пронизывали насквозь толщи вод и твердь земную, но задерживались в тех, кто был готов услышать этот Глас Небесный. И у избранных рождались дети, похожие на них самих, на отцов и матерей, такие же светлоглазые и русоволосые, но и отличные от них – они были выше, сильнее, стройнее, гибче, они были смышленее и ловчее, быстрее и находчивей, в их светлых глазах светилось что-то такое глубокое и неуловимое, чего не было в суровых глазах их дедов и прадедов. Они пришли на Землю. Это было как Чудо! Никогда прежде Иван не ощущал подобного – он видел разом все: бесчисленные племена родов первороссов, расселившихся от Тихого до Атлантического океанов, от приполярных ледниковых краев до южных оконечностей Индостана, Аравийского моря и пустынь страны Нуб. Их были сотни тысяч среди прочих племен и народов, и они сами уже рознились друг от друга, как рознятся живущие в пустынях и горах, лесах и степях. Их было множество... но не всех и из них коснулось Божественное Дыхание. И оставались многие прежними, не меняясь, застывшие в движении своем и трудах тяжких. Избранных были десятки тысяч, и они росли, мужали, они становились во главе родов своих – вождями и волхвами. Они видели указанный Свыше Путь. И они готовились идти по нему. Они были рассеяны по миру, но они составляли Род – лучшие из лучших, готовые к сражениям, лишениям, мучениям и голгофам. И они строили города, возводили храмы, они верили в Единого Творца, изменившего мир и давшего этому миру возможность спасти себя. Иван видел, как менялся мир, и уже не тысячелетия, но столетия, годы клали отпечаток на лицо земель, в которых рождались одухотворенные. И высились меж пустынь и дикости стены росских городов и крепостей, и вставали они Иерихоном и Уром, Эламом и Лагашем, и еще сотнями градов, так и не найденных и не раскопанных, расцветали они по побережьям Срединного моря от Трои, Сиянны и Паленого Стана до Ярославовых Столпов, а оттуда к Оловянным островам и до самой Арконы. Теперь Иван своими глазами видел, кто создавал земную цивилизацию, кто был родоначальником наук и искусств, кто измерял ход звезд и слагал вирши. Это были века творения и взлета духовного, века познания мира и строительства, века приобщения к Богу и осознания себя Его детьми. Но приходили из сирийских и аравийских пустынь неведомые миру колена и разрушали цветущие города, выжигали оазисы, убивали царей и волхвов и заставляли писцов переписывать былое под себя, ибо не могли они, не наделенные душами, создавать и строить, слагать и творить, но могли лишь в алчи своей красть и уничтожать. В пожарищах и побоищах текли века. И уходили россы на север, основывали новые города и крепости в Киликии и Ликии, в Мисии и Капподокии, на островах Срединного моря и в таврийских своих отчинах. И создавали они царства и империи по всему миру, и ходили в дальние походы воинские, ходили не только на чужаков, но и друг на друга, забывая, что из одного Рода, и бились люто, творя то Добро, то зло, и осаждали столицу росского мира Трою вместе с дикими еще первогреками, имевшими богами себе росских героев, вершивших подвиги от Олимпа до Ливийских пустошей и от Иберии до страны желтых людей Инь. Но хранили язык свой россы, и грады их носили росские имена и сильнее их еще не было в мирах Единого Вседержителя, ибо не было еще ничего сильнее чести и правды.

– Но копилось зло черное, – тихо шептал волхв, – и поклоняющиеся золотому тельцу теснили поклоняющихся Богу. Силы меча и огня у них хватило, чтобы изгнать россов из всех земель, названных позже Святою Землею, так уж было определено. И не оставалось у них сил больше для открытого и честного боя, и избрали они иные пути, ибо перенимали от избранных подобно всем дикарям не лучшее, но худшее, и поклонялись их изгоям, утратившие облики россов, и делали из них, подобно тому, как из Вида – отступника сделали идолище Баала, пожирающего людей, – кровавых богов своих и поклонялись им, не способные к просветлению, но алчущие повиноваться злым и сильным. Великие времена были и чистые! Проклятые времена и черные! И столь беспощаден и силен стал натиск бездушных двуногих, одержимых жаждой богатств земных, просачивающихся во все норы и поры, изъедающих все и повсюду, что болезнью вырождения как проказой охвачены стали все, и ничего не могли поделать лучшие из Рода. И вот тогда в мир пришел Спаситель. Пришел, чтобы указать Путь Очищения. Не среди избранных явился Он, но среди отверженных и предавшихся наибольшему злу, на тех землях, где дал Он силу детям Своим, и где они утеряли ее, утратив земли эти под натиском диких кочевников. Святая Земля! Именно там, в бездне грязи, подлости, мерзости, в омуте греховном должен был Он найти среди беснующихся и похотливых двуногих животных, не имевших души или утративших ее, всего лишь двенадцать учеников – двенадцать апостолов...

Иван будто в сумрак черной ночи, смердящей ужасом и кровью, погрузился. Он уже не видел чистых и суровых лиц, храмов и городов... Да, именно так и должно было случиться, он знал. Он видел Его! Только так! Спаситель не мог явиться среди чистых и избранных – зачем? для чего, если они и так чисты и праведны, если они идут Его Путем?! Ему было предопределено родиться среди извергов рода людского и двуногих животных, в этом сатанинском вавилоне, где смешались и посланные Им в мир, но утратившие благодать сыны Его, и твари человековидные. Там Он должен был проповедовать, чтобы обрести немногих верных и слышащих... И это был Его Путь – обретет, значит, мир еще способен услышать Слово Благой Вести, а нет, стало быть, этот мир пропащий и не примет он искупительной жертвы, но будет и далее погрязать во лжи и подлости, пока не пожрет себя сам. Он должен был вернуть проклятой земле ее святость – Своей Жертвой. И Он нашел учеников. Он сумел в облике смертного разорвать коконы отчуждения, в которые были запеленуты души сынов Его россов. Он пробудил их. И погиб в страшных мучениях на Кресте – на том кресте, что дарован был Им изначально, еще до Одухотворения их Божественным Дыханием, за сотни тысяч лет до Своего Пришествия. С Его уходом зла на Земле не стало меньше. Но двенадцать Его учеников ушли в мир. И они возродили этот мир! Иван видел их, бредущими с посохами по пыльным дорогам. Они проповедовали Словом – и раскрывались души людские, и озлоблялись двуногие звери. И восставал над миром знак Святого Креста россов. И сбирались они под этим Крестом, очищались от грязи, накопившейся за столетия, вспоминали, что наделены Духом от Единого и Всемогущего, и крепили они, очистившиеся и просветленные. Крестом и мечом империи свои, выжигали нечисть, тянущую смертных в ад, утверждали утраченное в рассеянии – благородство, чистоту, доблесть, порядок, труд и веру. И не стало в мире силы сильнее, чем Церковь Христова, ибо вновь объединила под крылами своими разъединившихся, забывших, что они из одного Рода!

Страшно было видеть все это разом, сверхчеловеческим взором – страшно и благостно. Через сотни тысяч смертей, пожарища, пытки, травлю дикими зверями, преследования, горе, плачь, муки, из уже, казалось бы безвозвратного, из черной бездны – в Мир Света. За двенадцатью апостолами, за двенадцатью высокими, сильными, русоволосыми и светлоглазыми россами, единственными в океане мрака, кто нашел в себе силы содрать с себя коросту чужого мира подлости и алчи, пробудиться и услышать Благую Весть, пошли сначала сотни, потом тысячи, сотни тысяч, миллионы. И они спасли Землю... Но они не победили того, другого, параллельного мира, они не раздавили его в зародыше – и он пополз в города и села их, пополз в души и в жилы – незаметно, тайком, змеями и червями гложущими пополз. И росла и множилась паствой Церковь Христова, и горели очищающие костры Святой Инквизиции, изгоняющей слуг дьявола из мира Бога, и возносились к небесам тысячи прекрасных храмов, и возрождалось само человечество... Но одновременно просачивалось невидимое, текущее со златом и ржой зло, и процеживались в тело Церкви личинками разложения враги ее, и разъедали изнутри, и раскололи они Ее на две части, подчинив себе западную и не найдя силы сокрушить Восточную Православную Церковь Христову. И разделив, бросали полчища крестоносцев, забывших, кто они, на братьев их россов, и тщились руками подчиненной им западной церкви, уже и не Христовой, а отступившейся и продававшей искупления за грехи, раздавить праведную Восточную. И захватывал снова мир зла Землю. И царило вырождение! И царил культ золотого тельца! Царило Черное Благо!

– Они убивали нас нашими же руками и своим золотом, не теряя его, а лишь отдавая на время, чтобы потом вернуть сторицей! – Лицо волхва было скорбно. – Они всегда брали верх и всегда заставляли играть в жизни по их правилам. И мы ничего не могли поделать. Ведь Он, Вседержитель, наделил смертных свободой воли и правом выбора. И смертные выбирали зло в роскошных, парчовых одеждах с улыбкой на устах. Они всегда выбирали зло – и от этого зло множилось. А мы уходили в леса и в горы отшельниками, мы прятались в скиты и тибетские затворы, мы уходили к звездам, а они оставались властвовать на Земле.

Иван вздрогнул. Прав был батюшка, прав! И почему он никак не мог его понять в долгих беседах и спорах! Почему? Да потому, что он сам шел тогда по следу, уткнувшись носом в глину и песок, он видел частности и не мог постичь целого. Сейчас он постигает это целое, и покой уходит из груди. Что же это за вековечная борьба, в которой свет и добро всегда проигрывают?! Они тленны, они живут в душах смертных и уходят вместе с ними в иные миры, оставляя на неприкаянной земле зло, которое копится и копится. Правду говорит волхв – борьба шла лютая и вековечная. И место россам оставалось в одной лишь Великой России, больше им негде было укрыться, не испоганив души своей. Россия выдерживала натиски извне, ее глодали черви изнутри – и они просачивались не только в правящие круги, но и в саму Православную Церковь, намереваясь источить и ее, довести до объединения с прогнившей иудеохрис-тианской златолюбивой и не Христовой церковью западной. Сколько раз отбивала Святая Русь нашествия, сколько раз давила дьявола внутри себя... и все же выродки добились своего. И земля ныне кишит змеями и червями, обретшими свой подлинный вид. Горе! И никто не знает, сколько осталось до Большого Взрыва, до Апокалипсиса, который пожрет всю вырвавшуюся из преисподней нечисть вместе с остатками созданных по Образу и Подобию.

Теперь он понимал многое, почти все. Он видел пирамиды египетские, в которых мрачные жрецы-отступники, идущие к своей власти над миром, тайно выращивали гибридных нелюдей, смешивая безумных и полубезумных, одержимых двуногих – изгоев белой и черной рас. Они выращивали дьяволов во плоти, лишенных душ, но наделенных сатанинским изворотливым разумом и безумной, истерической алчностью. Жрецы творили богочеловеков, чтобы властвовать над ними богами. Но сотворили выродков, несущих человечеству смерть вырождения, подобно смертельным вирусам, убивающим целые племена. Он видел магов Индостана, отверженных росских волхвов и браминов, которые из неприкасаемых выращивали управляемых убийц и зверолюдей. И ему вспоминались демоны Пристанища, выращенные зургами-выродками вурдалаки, сверхразумные и злобные, ему вспоминались секретные подземные заводы-лаборатории, где выводили чудовищных гибридов, а потом и сатанинские лабиринты под черной землей – там биомассы было уже более чем достаточно, там дело шло быстро и споро, и лезли изо всех щелей нелюди – страшные, рогатые, клювастые, перепончатокрылые, дикие, невыносимые. Выродки тщились переплюнуть Господа Бога, они в безумной гордыне, уподоблялись отцу своему дьяволу, выращивали новые расы, они «творили»! И круг замыкался... Теперь Иван знал, что ему делать. Но он мог только видеть! А этого было мало.

Старый Мир – новые миры – Черная Пропасть. Надвременъе.

Общиной живет человек. Не рыщет подобно одинокому волку по степям и дебрям. Всегда рядом близкие его: отец, мать, жена, брат, сын – протяни руку и ощутишь тепло, опору и ласку. А нет родных, друг подставит плечо и выручит, согреет вниманием. Не один в мире смертный. И не один в своем собственном теле – всегда рядом надежда и вера. Ибо так было изначально, от зарождения времен, никогда не шел в одиночку рожденный среди себе подобных. Даже изгой, выброшенный родом-племенем за пределы свои, жил не один, зная, что рано или поздно придет тот час, когда его простят родные, прежние, или примут новые – в свою общину. И самый замкнутый и отрешенный отшельник не одинок, ибо творит свой пустынный подвиг ради тех, кого оставил, в болях и страданиях духовных за них. И витязь былинный, идущий на край света, в горестную чужбину пытать счастья, жив памятью о тех, к кому вернется... А возвращаться не к кому – сожгли дом родной, землю, по которой бегал сызмальства босиком, вытоптали, испоганили, и нет ни общины, ни рода, ни племени.

– Проклятье! – заорал во всю глотку Гуг Хлодрик. И отшвырнул прочь ни в чем не виноватую Ливочку. – Мы влипли как цыплята! Это все ты... Проспал! Недоносок хренов! Наследник чертов!

– Император, – поправил его карлик Цай ван Дау. И перед глазами у него проплыли сиреневые холмы прекрасной Умаганги, витые, вонзающиеся в небо дворцы, сказочно красивые лица крохотных женщин... Цай понял, что не увидит их никогда.

– Проспал!!!

Гуг орал и ярился попусту. Карлик Цай не был ни в чем виноват. Боевая армада Системы вынырнула из подпространства внезапно, ни один локатор ее не засек... да и не мог засечь, негуманоиды шли, скорее всего, через Невидимый Спектр.

Цай ван Дау отвечал за внешнюю безопасность. Но кроме Гуга Хлодрика никто не решался повысить на него голос, потому что от таких вещей ни один из них не был застрахован.

Семьдесят два боевых звездолета выявились из мрака одновременно, будто семьдесят две звезды внезапно вспыхнули в Солнечной системе, зажав в светящуюся сферу черную Землю и все корабли, подвластные горстке уцелевших и сопротивляющихся землян. Это была карательная экспедиция. Гуг не ошибся. Это был их конец!

– Явились, голубчики! – злорадно осклабился Дил Бронкс. Он радовался возможности мстить за Таеку, он не собирался подставлять левую щеку, после того, как его ударили по правой. – Живыми, суки, не уйдете!

– Это мы живыми не уйдем, – поправил его грустный и немногословный Иннокентий Булыгин.

Оборотень Хар задрал морду к ячеистому потолку и протяжно, уныло завыл. От этого воя расплакалась, разрыдалась в голос Лива. И в рубке «Святогора» сразу стало тягостно и тревожно, будто в склепе.

– Тихо! – Гуг ударил огромным кулаком в переборку. – Без паники! У нас хватит силенок потягаться с этой сволочью! Да и Образина уже на подходе, он ударит с тыла!

– И с Пристанища какой-то корабль идет, – вставил Кеша. Только вчера они получили сигнал от Алены и Олега. Никто их толком не знал, Иван мало чего рассказывал, но по сообщению поняли – это идут свои, идут драться с нечистью.

Цай тяжело вздохнул и черная капля выкатилась из его незаживающей раны на лбу. Цай ван Дау понимал, что никто им уже не поможет. Армада взяла их в тиски, в перекрестие семидесяти двух «прицелов», им никуда не уйти, а принять бой – значит, погибнуть в этом бою, как погиб когда-то давным давно легендарный «Варяг» с канонерской лодкой «Кореец». Правда, тем перед боем предложили сдаться. «Святогору» ничего не предложат. Их пришли уничтожить.

Цай знал, что подмоги не будет, никто не поспеет. Поздно! Каратели пришли на более совершенных кораблях, таких Цай прежде не видел, но не трудно было догадаться, что эти уродины по полтора километра длиною каждая, с торчащими во все стороны раструбами, отражателями, пусковыми мачтами, ощетиненные гроздьями хищных и неостановимых защитными полями торпед, заявились не в бирюльки играть. Система решила покончить с непокорными, с нежелающими делать Игру по ее правилам.

И не один Цай это понимал.

Гуг Хлодрик обеими ладонями пригладил взмокший седой ежик на своей массивной голове, набычился, в последний раз взмахнул руками, сжав до хруста кулаки. И обмяк, поглядел на всех тихим, совсем не буйным взглядом, словно навсегда прощаясь со своим собственным прозвищем. Потом подошел к однорукому, так и не отрастившему утерянной конечности Дилу Бронксу, обнял его, трижды прижался щекой к щекам постаревшего и унылого негра, которого всего несколько лет назад во Вселенной все братки-десантники величали Неунывающим Дилом. Потом молча расцеловался с Иннокентием Булыгиным. Потрепал взъерошенного Хара по кудлато-облезлой голове. Заглянул в бельмас-тые глаза карлика Цая, потянулся к нему... но наследный император и беглый каторжник отшатнулся, не дал себя обнять. Зато Ливадия Бэкфайер, заплаканная и жалкая, сама подбежала к Гугу, утонула в его медвежьих объятиях.

– Прошу прощения, коли кого обидел в жизни, – прохрипел Гуг Хлодрик, – и вам всем грехи ваши отпускаю. Короче, давай, братва, все по местам – перед смертью не надышишься. Мы последние остались. Нам срамиться нельзя. Умрем с честью!

Гуг был непривычен к высоким словесам. В довершение он просто махнул рукой. И все его поняли. Погибать, так с музыкой. Как бы там ни сложилось, первый натиск отразит сам «большой мозг» «Святогора», системы сработают. Можно было бы и на прорыв рвануть... да время покажет. Гибельная сфера потихоньку сжималась – медленно, страшно, неотвратимо.

– Ливочка, – прошептал Гуг, – ты тоже надень скаф, на всякий случай.

– Но я не буду выходить наружу! – воскликнула мулатка.

– Мы тоже не будем, – пояснил ей Гуг, еле сдерживая себя, чтобы не разрыдаться подобно своей возлюбленной, – но они могут зайти сюда.

– Они?!

Гуг кивнул.

А перед глазами у Бронкса снова встало бледное, искаженное мукой лицо его Таеки. Он знал, что делают трехглазые, когда «заходят» на земные корабли и станции, слишком хорошо знал. Дил Бронкс был готов к последнему, смертному бою. Он ждал этого гибельного сражения, он давно уже мечтал о нем, грезил им.

Иннокентий Булыгин еще с утра надел чистое белье. Каждый день он встречал как последний. Умирать теперь ему не очень хотелось, не все счеты были сведены. Да ничего не поделаешь, надо! Кеша проверял оружие, знал, что коли не сгорит в пламени, придется идти в рукопашную. Что ж, не привыкать!

Оборотень Хар полагался на волю случая и верил, что всемогущая Фриада не оставит его, а убьют, значит, так тому и быть, королева пришлет другого, трогги никогда не сдадутся на милость победителя.

Один Цай стоял посреди рубки корявой, уродливой колодой – будто не живое и разумное существо, а пень какой-то. Цай не обижался на Гуга Хлодрика Буйного, тот его ругал прежде и не так. Цай вспоминал свою Умагангу. Не к добру были такие вот воспоминания, ох, не к добру, но разве сердцу прикажешь!

Вышел он из прострации, когда все сидели по местам, готовились к бою, выжидали, с чего начнет противник. Боевые шары, за исключением двух запасных, были подняты по тревоге и висели по бокам от «Святогора» малой защитной сферой, круговым слоем обороны. Первые залпы им предстояло принять на себя.

Цай подошел вплотную к обзорникам. И уставился не на уродов, грозящих погибелью, а в самый конец длиннющей платформы «Святогора», туда, где застило свет звезд черное непроницаемое пятно.

Цай знал, что будет делать. Он тоже имел право на риск. И он уже не думал о тюльпанах и заброшенной планетенке в глуши.

– Ну чего ты стоишь?! – выкрикнул из своего кресла Гут. – В ногах правды нету, малыш!

– Правды ни в чем нет! – отрезал Цай ван Дау машинально. И медленно пошел к серой переборке, к люкам трубоводов корабля.

– Куда ты?!

– Прощайте, – еле слышно просипел карлик.

– Да мы уже распрощались, – отозвался Дил Бронкс, – у тебя позднее зажигание, Цай! Живей облачайся в скаф. Похоже, дело начинается... – Дила захватывал азарт, его тянуло в гибельный водоворот, и он уже переставал реагировать на окружающее.

– Прощайте! – еще раз прошептал Цай ван Дау. И юркнул в открывшуюся перед ним дверцу. Через полторы минуты он был внутри своего «черного сгустка» и сидел под огромным черным колпаком в той самой каюте, куда его не пускали козломордый и его холуи. Сотни раз он вспоминал об этом колпаке, мучительно размышлял о его предназначении... и боялся, всегда боялся доводить мысль до конца – страх, непонятный, леденящий страх сковывал его измученное, измочаленное сердце – страх перед Небытием, и не просто перед неминуемой для любого живого существа смертью, но страх перед той Черной Пропастью, бездонней которой нет, страх перед Черным Океаном вечного безмолвия, страх перед адскими глубинами, откуда и всплыл во Вселенную людей этот сгусток мрака, страх пред самой преисподней. Она могла все... она могла втянуть в себя не одну вселенную не один мир, втянуть безвозвратно, она и готовилась к этому, к поглощению еще светлых миров, она и впустила в миры людей это черное пятно, чтобы... нет! Цай ничего не знал и не мог знать о намерениях потусторонних сил, они творили свое зло во мраке и тайне.

Он сидел с закрытыми глазами. Сидел, зная, что дорога каждая секунда. Но все еще не мог решиться, как не может решиться нажать курок самоубийца, который знает, что после этого нажатия уже ничего не будет – даже пустоты, даже тьмы – ничего! Но в эти мгновения Цай ван Дау не был одинок. Перед ним серыми тенями стояли серые стражи Синдиката, стояли и шипели из-под масок: «Не надо! Не надо!! Не надо!!!» А в руках у них были острые иглы с концами змеящихся проводов, будто стражи собирались вновь пропустить через позвоночник карлика пару-другую разрядов ку-излучения, приносящего жуткие муки. А меж серыми телами и лицами, по земле, в воздухе, над головами копошились омерзительные полупрозрачные черви-довзрыв-ники, и от них исходило непререкаемое: «Не смей! Не смей!! Не смей!!!» Цай не обращал на них внимания – всесильные и всемогущие... какое ему дело до них! плевать! сто раз плевать! Он видел внутренним взором сиреневые заросли Умаганги и алые поля, заросшие иллерейскими благоухающими розами, из тихих и прозрачных вод Океана Фей вздымались к нежным облакам вьющиеся нежные водоросли, и меж ними играли стайки прелестных златокудрых детей с огромными темносиними глазами. Это были дети умагов – самых совершенных и самых добрых существ во Вселенной. И где-то между ними бегали его мать, принцесса Йаху, это потом она стала королевой при его безумном отце Филиппе Гамогозе Жестоком, это потом в тихий и прекрасный лунный день, когда фиолетовое небо Умаганги освещали две алые луны, ее повесили на боковом трехосном шпиле Имперского Дворца, краше которого не было ничего во всем Мироздании... но это потом, а сейчас она бегала, резвилась, играла с крошечными ангелочками, не подозревая, что пройдет время и она родит чудовище, родит урода, которого не примет ни один из миров и который будет обречен на мучения во всей своей изнурительной и беспросветной жизни, родит от землянина его, карлика Цая ван Дау, наследного императора и горемыку. А потом и это видение пропало. И вырос перед сидящим во мраке его огромный, разъяренный и сумасшедший папаша с волосатыми ручищами, обагренными кровью, с оскаленным ртом и выпученными дикими глазами. «Я придушу тебя, если ты сделаешь это! – пообещал он со сладострастной улыбкой. – Сам придушу!!!» Цай моргнул – и видение пропало. Ему не страшен был больше этот человек. Ему никто не был страшен. И никаких алых лун больше не существовало, как и прекрасных синих водорослей, как и ослепительного Дворца, как и самой Умаганги. Все было в прошлом.

А в настоящем висели в пустоте, сжимая свое кольцо-удавку, звездолеты Системы. Висели, грозя лютой смертью последним бьющимся за Землю. Висели, не подозревая, как близка к ним самим преисподняя.

Иван не хотел смотреть дальше. Это было выше его не имеющих границ сил. Он перевел взгляд с синего неба на траву. Но ничего не изменилось. Он все равно видел черную Землю, мерцающие звезды, платформу «Святргора» и всю карательную армаду чужаков. На его глазах должно было свершиться неотвратимое и невозможное, на его глазах должны были погибнуть последние из тех, кого он любил на этом свете... нет, есть еще Алена, сын, но они далеко, они ничего толком не понимают, они не успеют придти на помощь... да даже если бы и пришли! все бесполезно!

Он не хотел видеть этого. Но он не мог не видеть!

Исполинская ловушка сжималась. Карателей от жертв отделяли всего лишь десятки тысяч верст... Вот полыхнуло первым залпом. Иван не понял, кем он был выпущен, просто в Солнечной вдруг стало светло... и исчезло сразу три шара из переднего слоя обороны землян. Это начало конца! Они ничего не смогут сделать. Прощай, Гуг! Прощай, Дил Броне! Прощайте, Кеша, Цай, Лива, Хар... Прощайте! Вы стояли до последнего! Вы бились по силам своим, а потом сверх силы... Неизбежное вершится!

Иван увидел вдруг, что сгусток тьмы, висящий за кормой «Святогора», отделился от платформы и поплыл, застя мерцающие звезды, прямо к вытянутым уродинам трехглазых. Цай! Он увидел все сразу. И сидящего под огромным колпаком карлика, и новый залп, полыхнувший огнем, но затухший с еще пятью шарами-звездолетами, сгоревшими в его пламени. И мокрые лица Гуга и Дила, которые ничего не понимали, которые готовились умереть в сражении.

Первые семь кораблей Системы канули во мрак черного сгустка, будто их втянуло туда гигантским магнитом. Еще пять выписали немыслимые пируэты, но тоже пропали в непроницаемой тьме. Это было невероятно. Но это творилось прямо на глазах. Иван похолодел от ужаса. Он видел. И он уже знал. Карлик Цай ван Дау, странное существо царственных кровей, беглый каторжник, рецидивист, убийца, непревзойденный спец по межпространственным связям, мученик, испытавший на своей шкуре все пытки ада, его друг и брат, карлик с огромной, всеобъемлющей душой исполина, не обмолвившись ни словом с теми, кого он сейчас спасал ценою своей жизни, не просто шел на лютую и безвестную смерть, но губил свою бессмертную душу, давая власть над чужаками самой преисподней, втягивая через черный сгусток в бездны ее океана боевые корабли трехглазых, бросая их в такую бездонную и страшную пропасть, из которой никто и никогда не выбирался, в которую суждено было кануть и ему самому...

Остальные звездолеты ринулись врассыпную. Видимо, и на их бортах поняли, что дело оборачивается совсем иначе, чем было замыслено, что Игра пошла по чужим правилам, а значит, им несдобровать. Одни, извергая снопы пламени из огромных дюз, уходили из Солнечной другие ныряли в подпространства – бежали! бежали!! бежали!!! Но не могли сбежать! Черный сгусток вытягивал их ото всюду, тянул к себе незримыми нитями, заглатывал, отправляя в пропасть возмездия... Не прошло и получаса, как с карателями было покончено.

И «клякса», темень, не пропускающая света звезд, начала съеживаться, уменьшаться, тускнеть, уходя вслед проглоченной добыче. Это были последние секунды. Гуг с Дилом, Кеша и Хар что-то кричали, вопили, орали, тыча руками в обзорники, ничего не понимая... Иван видел их ошарашен-но-пустые лица. Но он видел одновременно и большое, бледное лицо Цая ван Дау. Оно было странным, необычным и просветленным – на нем не было всегдашней гримасы страдания и боли. Оно было добрым и всепрощающим Цай уходил из жизни, уходил на вечные уже муки и скитания в океане мрака умиротворенным и понимающим, куда он уходит.

– Прощай! – прохрипел Иван вслух, зная, что никто его не услышит.

Слезы лились из глаз. И Иван не мог их остановить. Он желал, страстно желал сейчас лишь одного – быть рядом с Цаем, хотя бы на время, на миг! Он проклинал свою долю, свой жребий. Ему было муторно и горько.

Но никто не слагал с него крестной ноши.

– Я хочу туда! – выговорил он истово, зная, что его слышат. – Я хочу умереть с ними! И он не ошибся. Его слышали.

– Ты еще успеешь умереть, – ответил волхв из-за спины, – но перед этим ты успеешь и сделать кое-что. Не печалься о друге, он сам выбрал свою долю – а это удел немногих.

– Да, ты прав! – как-то сразу смирился Иван.

И обернулся.

Седовласый волхв парил над землей не касаясь ее ступнями, парил в призрачных лучах заходящего, но еще пробивающегося сквозь листву солнца.

Иван протянул руку. И рука прошла сквозь одежды, сквозь тело, не ощутив ничего кроме пробежавших по коже мурашек и легкого тепла, будто летним ветерком обдало.

Глаза волхва стали глубокими, нездешними.

– Ты видишь меня, – сказал он приглушенно, – и слышишь. Но нас разделяют тридцать тысячелетий...

– Не может быть, – непроизвольно выдохнул Иван.

– Может, – спокойно ответил волхв. Потом добавил еще тише: – И ты меня уже начинаешь понимать, верно?

Иван отрицательно покачал головой. Но вымолвил совсем другое:

– Да! Я начинаю понимать тебя.

– Ты способный ученик. Ты быстро освоишь премудрости наши, – сказал волхв, – но помни, чем быстрее это случится, тем раньше ты вернешься в свои миры. Подумай, желаешь ли ты этого?

– Да! – без промедления ответил Иван.

– Тогда коснись меня.

Иван вытянул руку, и она уперлась в твердое, литое плечо волхва, продолжавшего парить в воздухе. Иван не знал, что и думать. Волхв не мог лгать. Но и перенестись из глубин тысячелетий сюда одним махом он не мог...

– Только так и преодолевают толщу времен, – сказал седовласый, – одним махом. Сразу!

Иван склонил голову, потом заговорил – быстро, пытаясь объяснить что-то не волхву, а скорее, самому себе:

– Чтобы преодолеть двести с лишним лет, мне пришлось ровно столько же ребенком пролежать в анабиокаме-ре космокатера. Потом я трижды возвращался во времени, это называлось Откатом, я так и не смог разобраться, в чем там дело, я попадал во временную петлю... И никогда не мог перемещаться через года по своей воле. Но я слышал много раз о возвратах в прошлое, у меня были кое-какие вещицы из будущего – меч, зародыши, яйцо-превращатель, шнур... я знаю, что Система – это мир земных и иновселенских выродков ХХХШ-го века, что они возвращаются к нам для игры, тешить свою умирающую плоть... значит, и ты из будущего?!

– Нет, я не из будущего, – смиренно ответил волхв, выслушав ученика, не прерывая его, – я из того, что есть.

– Не понимаю, как это?!

– То, что есть на самом деле, а не мираж и не призрак, оно есть, оно существует везде сразу, одновременно: и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Перемещается по осям только та часть, что осмысливает себя и желает быть именно в этой точке времени и пространства, а не в другой.

– Ты разыгрываешь меня, – с сомнением протянул Иван. И снова коснулся упругого плеча.

– Тебя не удивляет, что люди перемещаются в пространстве – и порой мгновенно, – невозмутимо пояснил волхв, – почему же тебя удивляет, что они могут перемещаться во времени? Не ломай себе голову. Ты просто младенец в люльке. Способный младенец и толковый. Ты постиг многое, но ты не научился ходить. Не пугайся, трудно делать лишь первые шаги... Дай мне руку!

Иван исполнил волю учителя.

И Священный лес исчез.

Они стояли под лучами восходящего солнца на плоской крыше невысокого дома. Под ними были другие крыши то ли крохотного городка, то ли крепости. Все остальное тонуло в бурлящих потоках стремительных вод. Потоки клокотали, пенились, вздымались фонтанами вверх и уносили из городка-крепости неимоверное количество грязи вместе с какими-то дико орущими, ругающимися и визжащими грязными людьми.

– Смотри туда! – волхв указал рукой в сторону восходящего солнца.

Там, возле огромной запруды, возведенной за ночь, стоял русобородый человек, стоял спокойно, без крика, без визга. Его было еле видно отсюда. Но у Ивана защемило сердце. Брат!

– Мы сейчас в 1341-ом году до Рождества Христова, – сказал волхв, не выпуская Ивановой руки, – а вот это все и есть «авгиевы конюшни», понимаешь меня?! По мифам не очень-то и древних греков, Геракл лишь выполнял волю некого царька Авгия, вычищая от навоза его загаженные конюшни. А на деле навоз был в головах и душах этих вот людишек, ты видишь их, грязь и подлость, ложь и мерзость покрывали метровыми слоями его покои... Наш князь Ярослав за гордыню и буйный нрав свой был советом старейшин послан в усмирение и услужение к нижайшему из нижайших, к дикарю Авгию. Но он был сметлив, он сразу понял, как надо чистить эти «конюшни». Гляди!

Вместе с руганью, воплями, грязными угрозами и грязными людьми бурлящая вода вымывала из града-крепости грязь наносную, и начинали белеть стены, колонны, отражалось в чистом мраморе восходящее солнце, оживало обиталище людское, в кое суждено вернуться чистым и омытым, не унесенным в болота мутным потоком. Высокий, плечистый, сероглазый князь в одних холщовых штанах и наброшенной на плечи львиной шкуре, с развевающимися по ветру русыми, длинными волосами, открыто и дерзко шел в город. И теперь Иван хорошо видел его мужественное русское лицо, окаймленное светлой короткой бородой. Он видел витой синий крест-солнцеворот, украшавший грудь богатыря и простой деревянный посох в могучей руке. Ярослав искупал провинности, оружия с доспехами ему не полагалось.

И все это было настоящим, неподдельным, исконным. Иван не мог не верить. Они одним махом перенеслись на тысячи лет, они перенеслись из Старого Мира в земное прошлое... Невероятно!

– А теперь сам вернись обратно! – сурово приказал волхв.

И отпустил Иванову руку.

В тот же миг все закружилось, завертелось перед глазами, сдавило горло. Но Иван не поддался, он запрокинул голову, с силой сжал веки, будто стоял в Священном лесу и слушал шелест листвы. Туда! Назад!

Ноги подкосились, и он упал в траву. Упал, боясь раскрыть глаза, но чуя терпкий дух, несущий здоровье и силу.

– Вот видишь, младенец, ты сделал свой первый шаг, – тихо прозвучало над головой.

Теперь дни шли незаметно, летели один за другим. Иван постигал то, что прежде могло ему показаться волшебством, сказкой. И постигая, он понимал, что ничего реальнее и осязаемей в жизни нет. Это было как проходить до сорока лет с черной повязкой на глазах, а потом снять ее. Он делал свои первые шаги – падал, ушибался, отбивал бока и ребра, но шагал, шагал и шагал все дальше от люльки. Волхв не всегда сопровождал его. Но Иван каким-то вообще непонятным чутьем чувствовал, что кто-то из Рода с ним рядом, всегда рядом, что ему не дадут разбить себе голову и сломать хребет. Его учили плавать, бросая в воду над самым омутом, над водоворотом, но не убирали далеко руки, способной вытянуть обратно. Он проникал в такие глубины прошлого, когда еще не было человека и землю сотрясала тяжкая поступь динозавров. Он разжигал костры с лохматыми и молчаливыми охотниками на мамонтов, ел полусырое мясо. Он осаждал Трою вместе с бритоголовыми и чубастыми дружинниками Ахилла а со стен этой самой неприступной в тограшнем мире крепости неслась едкая русская брань – брат шел на брата, но не подло, не из-за угла с ножом, а грудью в грудь. Он собственными глазами видел как свирепый и легкий на расправу князь Ахилл за излишнее «хитроумство» изгнал из войска и отправил куда подальше счастья искать легкого совестью грека Одиссея. Он стоял насмерть в ущелье плечом к плечу с тремя сотнями спартанских витязей. Он шел по знойньм пустыням с чудо-богатырями Александра Филиппыча, завоевывая полмира одним только неистовым духом росским. Он бежал, преследуя недавних братьев своих германцев, по тонкому льду Чудского озера и ждал сигнала в засадном полку на поле Куликовом. Ему не было преград, он начинал понимать, что такое жить вволю и дышать полной грудью... Но они, учителя, все считали его ребенком, которому нельзя идти туда, куда можно взрослым. Незримая стена отделяла Ивана от будущего. И потому, живя в полную волю и дыша всею грудью, он был связан и по рукам и по ногам.

Он всегда возвращался в Священный лес, чтобы упасть в чудесную траву, чтобы захлебнуться напоенным жизнью воздухом. Так его учили. И так он делал, ощущая себя уже не человеком, но полубогом.

И только мрак и тяжесть жизни возвращали его дух в бренное тело.

Друзья гибли один за другим. И он должен был все видеть. Измученный, постаревший, но не сдающийся Гуг-Игун-фельд Хлодрик Буйный тяжело переживал смерть своей любимой Ливадии. Сердце мулатки, истерзанное черными магами на черных мессах, измученное предчувствиями, не выдержало. Она умерла в постели, рядом с ним, на обожженном в боях «Святогоре». И Гуг не стал ее хоронить на Земле. Он повелел щестиногим сжечь маленькое и почти невесомое тело Ливочки, пепел собрал в вазу и отправил его в бесконечные скитания по Вселенной в черном бутоне. А сам все пил и пил свой ром. Уже пришли на подмогу Алена с Олегом. Вернулся к черной, неузнаваемой Земле Хук Образина с миллиардами зародышей троггов-убийц. Но не было видно просвета в конце туннеля.

Гибель Хука потрясла Ивана.

Еще не умещалось в сердцах то чудесное и горестное вызволение из смертной ловушки, что даровал им Цай ван Дау ценой своей жизни. Они ожили. Они обрели надежду. Еще бы, каратели сгинули в бездну, а их силы возросли: один исполинский Варрава чего стоил! да и огромный корабль из Пристанища! Они воспряли, насколько вообще можно было воспрять в таком положении.

Иван все видел. Он рвался к ним, рвался душой. Но не мог преодолеть барьеров плотью своей – возврата в настоящее пока не было. Его берегли. Для чего-то более важного... А там, на Земле, никто никого не берег – там дрались, не щадя жизней, дрались в кромешном аду, изо дня в день. С прилетом Хука Образины они первым делом вывели с базы на орбиту сто восемьдесят шесть летающих батарей круглосуточного боя – и дело сразу пошло веселей, поверхностные слои пропахивали почти безостановочно, никакая нечисть, ничто живое не смогло бы выдержать такой обработки. В черном небе стало меньше крылатых гадин, зато черная земля кипела, бурлила, клубилась, пылала и клокотала.

– Наша берет! – скалил осколки зубов Дил Бронкс. Улыбка у него выходила вымученная, жалкая. Но он снова начинал улыбаться.

– Еще чуток нажать на гадов, – твердил Кеша, стуча черным кулаком по колену, – и от них одно мокрое место останется. Всей силой надо!

И они били, давили, жгли всей силой, будто вознамери–лись прожечь насквозь этот гигантский червивый плод, называвшийся прежде Землей. Никто не вспоминал уже и не думал о растерзанных телах и загубленных душах... надо было просто изничтожить нечисть! надо было победить!

Глеб с Аленой ввязались в драку с ходу, с налета. Они еще мало чего понимали, но черная Земля ужасала их, а шар был послушен, могуч, негоже при таком раскладе сидеть без дела.

– Все вытравим! Под корень! – радовался Хук. Свежа еще в памяти его была непокоренная, дерзкая Гиргея.

Ну, а когда «поле было вспахано». Гут Хлодрик дал добро – и на «посевную» пошли Иннокентий Булыгин с Харом и, разумеется, сам главный сеятель Хук Образина. Двенадцать суток они с шестиногими «муравьями» на семи шарах сновали с Варравы на Землю и обратно, вбивали контейнеры во все норы и дыры, во все входы и выходы, врубали их на разморозку, и снова гнали на космобазу за новыми емкостями с троггами-убийцами. Два шара-корабля нечисти удалось слизнуть направленными фонтанами лавы. Остальные светились от перегрева, работали круглосуточно.

Дил Бронкс с Гугом, потягивающим ром из пыльных бутылок и мрачно кривящим губы, прикрывали сеятелей с одной стороны, Алена с Олегом с другой.

А в черном небе гадины начинали убивать друг друга – люто, злобно, беспощадно, с истерическим зудом и визжанием. За считанные дни-ночи зародыши, принявшие облик крылатых тварей, расправились с тварями настоящими, а потом канули в лабиринты – продолжать свой кровавый труд.

– Все! Крышка им! – потирал руки Хук Образина. – Через недельку прокалим огоньком все внутренности, чтоб и духу гадского не осталось. Да пошлем вызов по закоулкам, будем людишек уцелевших собирать да заново заселять Землю-матушку. Наша взяла!!!

Хук вел себя как сумасброд, он хохотал, прыгал, махал руками. За последний год в кошмарных войнах, в кровище и рукопашных, в дыме, газе, под броней и на броне он натерпелся такого, вобрал в себя столько дикого, страшного, невместимого в одного человека, что теперь, когда победа была близка, его распирало, разрывало... Кеша был сдержанней. Но и он повеселел – поскорей бы завязать с бойней, передохнуть, сколько ж воевать-то можно, сызмальства, почти без перерывов, тяжко, но забрезжило вдалеке-то, забрезжило.

В последний рейд они ушли вдвоем, ежели не считать посмурневшего оборотня Хара. Тот ходил за Кешей как приклеенный, но в дела не встревал, похоже, и «посылочки» с родной Гиргеи его не радовали. А может, и что другое было, Хар ведь всегда чуял заранее. Чего он там чуял?!

Последнюю дюжину контейнеров с троггами решили забить поглубже, в бывшую тихоокеанскую впадину, зиявшую черным бездонным зевом посреди пустой и жуткой котловины выжженного, испарившегося океана.

– Засадим им кол осиновый в задницу! – радовался Хук Образина.

Хар тихо выл. А Кеша нацеливался – пробойный залп должен был обрушиться в самое тонкое место, которое, как известно, рвется. Кеша был старым воякой, опытным, уж он-то не промахнется.

– Ну, давай! – поторопил Хук.

– Обожди, еще малость!

Кеша выверил точку. Да и шарахнул со всей силы, аж Хар передернулся по-собачьи, будто из воды вылез.

– Пошли, родимые!

Хук, не раздумывая, выпустил контейнеры в черных бутонах – и они канули в дыру вместе со всей следящей и передающей аппаратурой. Из почти не приметного жерла ударило вверх пылающей магмой, да мимо, нечисть была слепой и бестолковой.

– Давай, на снижение! – приказал Хук. Он здесь был за старшего.

Кеша покачал головой. Но выполнил приказ. Они сели в котловину, наблюдая, как лезет изо всех дыр и щелей рогатая, перепончатокрылая, мохнатая и слизистая, дрожащая, трясущаяся нечисть, как гонят ее зародыши, еще маленькие, но разрастающиеся, неудержимые, алчные, прожорливые. Никто на всем свете не мог так расправляться с чудовищами Пристанища, с погаными гадинами... трогги-заро-дыши будто специально были созданы для такой работы. Почему будто? Кеша поймал себя на промелькнувшей мысли, никаких «будто», их для того и выращивали. Теперь он понимал, как соплеменники безобразно-величественной Фриады, расправились со всемогущими, всесильными зем-моготами.

А мерзость и дрянь все лезла и лезла – убиваемая, раздираемая, жалкая, без надежды, в безумии, преследуемая и настигаемая.

Они видели на полторы мили вниз. И везде творилось одно и то же.

А Хук Образина, которого лет двадцать назад звали Хуком Красавчиком, бесшабашный и удачливый космодесантник-смертник, списанный, спившийся, уже похороненный в помойном баке, но возродившийся и прошедший с боями половину земного шара и пол-Вселенной, выплясывал какой-то варварский танец, бил себя кулаками в грудь и хохотал. Победа! Это он принес им победу!!!

Хук трижды выскакивал из шара на грязную залитую обледеневшей слизью поверхность, палил из лучеметов в черное непроницаемое небо, вопил от избытка чувств и запрыгивал обратно, лез к Кеше обниматься, целоваться, трепал несчастного Хара по загривку и снова хохотал.

– Добивают последних! – комментировал спокойный и невозмутимый Иннокентий Булыгин происходящее на об-зорниках. – Вглубь пошли, дубасят почем зря! Нам бы так!

В подземных норах и впрямь творилось жуткое смертоубийство. На силу и злобу нашлась еще большая сила и злоба, просто непомерная, чудовищная. Но трогги не обращали внимания на распятых, повешенных, раздавленных голых и бритых людей в ошейниках, они их не замечали – их добычей были другие, они гнали нечисть вниз, в пропасть, где копошилось что-то непонятное, то ли каша, то ли жижа, то ли расплавленная в лаве порода.

– Все! Последний рывок!

Хук вдруг замер с разинутым ртом. Это был исторический, эпохальный момент – сейчас они должны были добить последнюю свору гадов, загнать ее, зудящую, бьющую хвостами, щупальцами, лапами, грызущуюся и визжащую, в смертный капкан, под кору земную. Еще немного... Хук видел, как первые твари-гадины замирали перед шевелящейся жижей, пытались рвануть назад, но их сталкивали, вбивали в жижу напиравшие сзади... и они не выдерживали, падали, растворялись в шевелящемся месиве, то ли их разъедало, то ли они сгорали... ничего не было понятно.

– Победа!!!

Последние гадины канули в сумеречной массе. Накатили на жижу трогги. Остановились. Попятились. Но программа, заложенная в их изменчивые тела, пересилила страх – и они ринулись в гущу. Это была отчаянно смелая атака, это был бросок грудью на амбразуру, на пулемет... Трогги метались, бились разъяренно, остервенело, нанося удары по чему-то невидимому и непонятному... тонули в жиже.

– Дай приближение! – потребовал Хук.

– Дальше некуда, – огрызнулся Кеша. Но все же выжал еще немного.

И тогда они увидели крохотных черных паучков, ползающих в жиже. Эти пауки впивались в трогтов, ползли по ним, облепляли, изгрызали и топили их... но ни в какой не жиже, не в месиве, а в целом океане точно таких же, крохотных, копошащихся живой непомерной массой пауков. Зрелище было жуткое.

Кеша с отвращением плюнул под ноги, скривился.

– Мать моя! – выдохнул ничего не соображающий Хук. А шевелящаяся паучья жижа ползла, напирала, поднималась вверх по пробитым снарядами шахтам и дырам, пожирала несдающихся, сопротивляющихся троггов, заполнял ла собою все пустоты и полости, и не было ей ни конца ни края.

– Сколько у нас осталось контейнеров? – тупо спросил Хук.

– Нисколько, – ответил Кеша.

Хар облизнулся длинным языком, зевнул и положил свою вытянутую морду на лапы. Хару было все ясно. А когда ему было все ясно, он скучал.

– Будем бить, чем под руку подвернется! – решил побледневший Хук. – Но победы своей, кровной, не упустим!

Кеша только крякнул по-мужицки и выматерился про себя.

Били они всеми силами, всей мощью боевого звездолета. Лупили торпедами, снарядами, ракетами, дельта-фанатами, жгли огнем, плазмой, жгли излучениями и лиловыми сгустками, про которые они знали лишь одно, не дай Бог попасть в такой! Били четырнадцать часов без передыху! Из дьф, из провалов и воронок вздымался к черному небу черный жирный дым – будто тысячи вулканов чадили во мрак ночи. Расползающиеся густые перья дыма парили над котловиной, опадали грязной сажей на бывшее океанское дно, на отмели, рифы, пики, хребты. Но ползла изнизу страшная шевелящаяся жижа, ползла, и не было ей конца – сама измученная, истерзанная и униженная Земля выдавливала из своего нутра миллиарды миллиардов черных трясущихся, алчных пауков. И уже не сажа и дым заполняли котловину – как в прилив поднимались черные, густые, живые воды, заполняя собой глубокие впадины и впадины поменьше, доползали до мелководий, тянули черные дрожащие языки к берегам. Это было по-настоящему страшно.

– Пора отчаливать! – прохрипел наконец выдохшийся, измотанный до полусмерти Кеша.

– Не-е-ет!!! – засипел в ответ Хук.– Победу мы не упустим! Нет!!!

Он был в полнейшем безумии. Он весь трясся, дергался, глаза лихорадочно блестели и не могли остановиться на чем-то одном. Он метался по рубке висящего над паучьим океаном корабля, рвал на груди комбинезон, скрипел зубами, ругался и бледнел все больше.

– Ну, хватит! – решился наконец-то Кеша. И уже хотел было дать команду на взлет.

Но Хук вышиб его из кресла, пнул ногой. Заорал:

– Трус! Предатель!! Гад!!!

Кеша промолчал, не полез в драку. Он видел, что Хук Образина совсем спятил. Ему было даже жаль этого заморыша, так и не вернувшего прежней десантской стати, истрепавшего себя по жизни. Победа! О какой еще победе можно было говорить! Они расстреляли весь боезапас звездолета. А пауков стало больше, и они теперь выжрут всех зародышей, всех троггов по всей планете. И старая Фриада увидит своими глазами, как убивают ее надежду... не только ее. Хар лежит поленом, недвижно и тихо, но он все передает, он будет верен королеве до последнего часа. Кеша сидел на полу и видел, как Хук бьется головой о спинку кресла, слышал, как он рычит, хрипит.

Хука надо было связать. Иннокентий Булыгин не успел этого сделать. Он только успел подумать... Но было поздно.

– Твари! Падлы!

С бешенным ревом, багроволицый и безумный Хук Образина влез в скафандр, схватил в обе руки по бронебою и, истерически, зловеще хохоча, бросился в мембрану люка.

Надо было бежать следом, но Кеша знал, бесполезно, он плюхнулся в кресло, врубил обзорники, настроился на выскользнувшую из рубки фигуру. И только тогда понял: Хук так и не смог поверить, что дело проиграно! что это полное поражение!

Кеша видел, как из шара вырвался во мрак земной ночи черный бутон, как он замер над бескрайним, черным, шевелящимся океаном, как откинулись два выносных сегмента, как выскочил на несущую плоскость безумный Хук Образина с бронебоями.

– Вперед-е-ед!!! – оглушительно прогрохотало из динамиков.

Хук выстрелил дважды из обоих стволов – ослепительные молнии разорвали жуткую темень. После этого он подался назад всем телом, будто решаясь на что-то роковое, и ринулся вниз, беспрестанно паля в шевелящуюся черную жижу.

– Впере-е-ед!!! – донеслось снизу. И все разом стихло.

Хук исчез, будто его и не было. Он не нашел сил поверить в поражение. Он так и умер – победителем.

Иван сам готов был броситься вслед за несчастным. Иван все понял – так было и раньше, так было и всегда: мало кто из их десантной братвы доживал до старости, половина погибала, другая – сходила с ума, в этом была их участь. Вот и Хука не стало. Кто следующий?!

Три дня он не пользовался своим чудесным даром, бродил по темным дебрям Священного леса. Потом он сказал сам себе – хватит!

И в лунном сиянии безлунной ночи пред ним вырос седовласый волхв. Лицо у него было старое и усталое. Иван понял, почему. Они отдавали все ему – свои силы, умение, знание, веру, жизнь. И они умели уставать, стариться... он как-то не думал раньше об этом, а сейчас сердце вдруг сжалось. Они не жалели себя. И он не жалел их. Так и бывает, сильные и мудрые не ищут жалости.

– Вот теперь ты готов, – сказал волхв.

Иван склонил голову.

И Священный лес пропал.

Он стоял в поле под синим небом и белыми пушистыми облаками. Старик-священник, батюшка, глядел на него подслеповато и грустно, будто они не расставались. И Иван понял, что спор их стародавний и бесконечный окончен, что никогда они уже не будут говорить о месте человека и о звездах, обманчивых и далеких.

– Тебе пора. Иди! – тихо сказал батюшка и пригладил седые волосы.

– Куда? – спросил Иван.

– На Землю, куда же еще, – старик улыбнулся потаенно и ободряюще, будто провожая близкого своего на битву или в последний тяжкий путь, – иди, она ждет тебя!

Земля – Зангезея. 2486-й год.

Горечь утрат лишает веры. Судьба не бьет один раз – нанесла удар, жди другого, третьего... последнего. Иногда и первый может стать последним, и счастлив тот, кто не выдерживает его, уходит в миры лучшие – подальше от утрат, горечи, ударов судьбы и ожидания. Но закрыты радужные двери иных миров для стойкого и выносливого. Ему нечего ждать от грядущего и неведомого, ему суждено познать и рай и ад еще в земном пути своем. И идет он сквозь утраты, и каждая новая больнее прежней, и горечь уже невыносима... а он все идет, ибо верит.

Завидуют избранным званные и праздные, люто, тихо и упорно завидуют, растравляя пылающую в черных душах гордыню, видя внешнее и не желая знать сокрытого. Много их, званных! Много ждущих и алчущих, простирающих руки и жаждущих объять ими все зримое. Много ищущих тронов и венцов, славы и почестей, богатств земных и власти. Но нет среди них готовых подставить плечо под тяжкий крест , и пойти в гору в граде насмешек и плевков, пинков и ругани. Много берущих. Но мало дающих... И приходит время бури, приходит день, когда не остается в тленном мире героев и богов, когда все роздано, и все свершено, и остались только берущие, алчущие, жаждущие, готовые пожрать друг друга, растерзать, спихнуть в пропасть, утопить в собственных нечистотах – таковы они есть, таковы были, незримые среди дающих и созидающих, но оставшиеся одни будто в наготе. И приходит сила, питавшая и напоявшая их извечно, и дает алчущим и пожирающим их истинное обличие, достойное их – и ужас спускается на землю. Нет уже ни судьбы, ни ударов ее, ни утрат, ни горечи – есть кишение алчущих и изжирание кишащих кишащими. И лишь лишенный разума и глаз обвинит незримую силу за то, что дала видеть прежде невидимое и тайное сделала явным – ибо слепа та сила, страшна, жестока, но не лжива она, подносящая зеркала к пожирающим друг друга. И не в ней вина, не в ней беда, всесущей и сокрытой до времени, но извечной. А лишь в них, берущих друг от друга и изгрызающих себе подобных, ненавидящих и преисполненных черной зависти, двуногих и разумных до времени бури, но обращающихся в червей и змей с уходом созданных по Образу и Подобию.

Достойны ли спасения губящие себя? Никто не знает ответа... Но истекает все дальше от огонька мерцающей свечи еще один из миров, и приближается, тесня Свет, грозя загасить свечу в Черной Пропасти, ползущая, неотвратимая, извивающаяся бесконечной змеей Черная Черта, пожирающая вселенные, пристанища, преисподнии и океаны смерти, пожирающая свет и тьму и само Мироздание, черта незримая и неосязаемая, проходящая в душах людских и убивающая их, вытесняющая из душ мерцание свечи, погружающая во мрак, губящая. Есть ли души у обретших свой истинный облик? Есть ли они у червей и змей?! Оберегающий Свег не задает себе вопросов, ибо раз поддавшись сомнению и презрев недостойных, начинает уподобляться им сначала в малом, потом в большом, а потом и ползет уже червем среди червей. Избранный вершит труд свой. Несет крест, снося удары, тяготы и утраты, снося все и терпя, превозмогая тернии на пути своем. И если он, познавший на земных дорогах и рай, и ад, прошедший через мытарства и страдания, не теряет веры, крест его тяжкий обращается мечом праведным и разящим.

Олег потихоньку привыкал к своему новому положению, к неизменности тела, к черной земле внизу. Первое время у него было такое ощущение, будто его посадили в каменный мешок без окон, без дверей. И мешком этим был он сам. Человек! Обычный, смертный человек. И нечего дергаться, мало ли чего было, мало ли, что он мог десять раз в минуту поменять обличие и в бесконечной цепи воплощений и перевоплощений властвовать над покорной и жалкой биомассой. Это все в прошлом. Зато он кое-что и обрел. Никогда в голове не было столь ясно, а в груди столь легко. Прежде и днем, и ночью, всегда что-то маленькое, шевелящееся давило в затылке, копошилось, грызло, кусало, не давало покоя и отдыха, изнуряло и влекло куда-то помимо его воли – он почти свыкся с ним, терпел, и только сейчас понял, что такое быть по-настоящему свободным. Олег привыкал быть человеком.

Ивановы друзья встретили их не слишком радостно, встретили буднично, как еще двоих обреченных, пришедших, чтобы умереть вместе с ними – радости было маловато. Гуг Хлодрик похлопал Олега по плечу, предложил выпить рому. Олег покачал головой. Говорить было в общем-то не о чем. И они разошлись по своим кораблям. Алена сразу поняла, кто тут главный, кому следует подчиняться и чьи приказы выполнять, без этого никак нельзя. Она при расставании строго поглядела на сына. И тот не стал перечить, хотя ему и самому хотелось пожить своей головой. Да, видно, короткие дни шальной свободы перехода от Пристанища к Земле миновали и пришли будни... Одно Олега не устраивало: их обреченность, они все как один, все до последнего собирались умереть здесь, на Земле. Олег совсем не хотел умирать. Он только народился на свет после бесконечного блуждания в потемках Пристанища, зачем ему умирать?!

Они с Аленой пролетали на своем шаре над поверженной в прах Россией, когда она вдруг сжала его локоть – сильно, до боли, и прошептала:

– Он там!

– Кто? Где? – не понял Олег.

– Иван!

Огромный шар, будто Луна, нависшая над черными обледенелыми московскими развалинами, замер в мрачном небе. Мертвый город. Мертвая земля. Здесь не было даже нечисти, только тлен и прах.

– Он там! – повторила Алена. – Видишь?! Олег с трудом рассмотрел что-то поблескивающее неярким блеском среди черноты, гор пепла и провалов. Локаторы и щупы ничего особенного не показывали, скорее всего, мать просто устала, ей мерещилось желаемое, мерещилось от перенапряжения, от бесконечной нервотрепки, переживаний, страхов... только сейчас он начинал понимать, что ей пришлось вынести, будучи обычной смертной, в Пристанище... ведь она не была ни оборотнем, ни зургом, она прожила вечность в аду! и осталась двадцатипятилетней! Нет, лучше не вспоминать, лучше не думать о прошлом!

– Живо полезай в бот, и вниз!

– Может, лучше врезать из силовых?! – засомневался он.

– Я тебе врежу!

Алена поднялась из кресла, юная, стройная, прямая. Теперь она точно знала – он там, сердце не обманешь. Он обещал вернуться. И он вернулся!

– Не теряй времени!

Своды были бесконечно высоки. Лишь две свечи горели под ними. Но служба, бесконечная служба во спасение заблудшего люда земного шла в Храме Христа Спасителя.

Под иконами стояло человек двенадцать, не более, стояли высохшими мощами, тенями, колеблющимися в неровном свете свечей. Служка подошел к Ивану. Вытаращил запавшие, горящие болезненным огнем глаза. Он еле держался на ногах, изможденный и бледный. Тонкая желтая кожа обтягивала скулы, губ не было, один провал рта.

– Ты?! – изумленно вопросил служка.

– Как видишь, – ответил Иван.

Еще минуту назад он стоял под синим небом Старого Мира. И вот он здесь... В этом невидимом и неприступном граде Китеже. Служба идет, но как мало их осталось!

– Почитай, все померли, – сказал служка, словно угадав Ивановы мысли. И добавил с недоумением и почти ужасом: – А тебя ничего не берет.

– И не возьмет! – подтвердил Иван.

Отсчет времени прошел, и теперь он не мог медлить. Без суеты, без спешки, без торопливости ему надлежало исполнять свое дело. Пора! Долгие годы он искал, мучился, строил планы, сам разрушал их, шел в потемках и снова искал выхода, искал ответа... Теперь он знал, что ему делать. Совершенно точно знал. И уже никто и ничто на свете не могло его остановить.

– Прощай! – сказал он, направляясь к огромным дверям.

– Стой! Нельзя туда! – забеспокоился служка, кинулся за Иваном. – Погибнешь ведь!

Иван ничего не сказал, только обернулся на ходу и улыбнулся изможденному человеку с горящими глазами.

Он вышел во мрак и темень, в стужу ледяной мертвой пустыни – безоружный, беззащитный, в грубой серой рубахе с расстегнутым воротом, с развевающимися по ветру русыми волосами, прямой, сильный, всемогущий, воплощающий в себе всех живших на этой земле россов.

Он видел огромную луну-шар, висевшую высоко в небе. И он все уже знал. Он ждал.

Какая-то безумная шестиметровая крылатая, восьмила-пая, зубастая и шипастая гадина с истошным ревом бросилась на него из-за развалин черной зубчатой стены. Но не долетела двух метров... Иван даже не коснулся ее, он лишь вскинул руку – и гадина рухнула замертво, только земля вздрогнула под многопудовой тушей.

Бот опустился метрах в двадцати от Ивана. Из него выскочил сын – растерянный и обрадованный. Иван еще раз поразился, как Олег похож на него! невероятно! правда, лет на двадцать моложе, но копия!

– Отец!

Иван обнял сына, прижал к себе. Сердце дрогнуло в предчувствии непонятного и страшного. Но он отогнал тревоги. Он собственным телом ощущал сыновнее тепло. Это они с Аленой спасли своего единственного, изгнали из него бесов. И теперь он поможет им.

– Мать ждет, – сказал Олег.

– Да, я знаю. Пойдем.

Алена встретила его со слезами на глазах, вцепилась в кисти рук.

– Не пущу! Никуда больше не пущу!

Иван не вырывался и не говорил ни слова. Он сам бьи готов разрыдаться. Он сам страстно, неистово желал остаться с ней, с любимой, ничего не видеть вокруг, никого не замечать, наслаждаясь долгожданной близостью и покоем, которого они так и не обрели. Обретут ли когда-нибудь? Может, да, а может, и нет. Во всяком случае, не сейчас.

– Нам пора, Алена! – сказал он ей шепотом, на ухо.

– Нам?!

– Да. Не грусти. Мы скоро вернемся. И не лезь в пекло за этими головорезами – и Дил, и Гуг Хлодрик ищут смерти... а ты должна жить. Ведь мы вернемся!

– Правда? – Алена вытирала слезы. Она уже не держала Ивана. Она верила ему и все понимала.

– Правда! – ответил Иван.

В правительственных катакомбах Сихана Раджикрави не оказалось. Олег облазил все закоулки, но так никого и не нашел. А Иван сидел у экранов и смотрел сквозь смежающиеся веки, как трехглазые добивают последних смельчаков. Он мог выйти туда, наружу, и остановить монстров, оставить от них мокрое место. Но это ничего бы не изменило, это лишь продлило бы затяжную и кровавую агонию – водопад не усмиришь подставленными ладонями, даже если их тысячи, и лесной пожар не забросаешь сухими ветками. Затаптывать надо первый язычок пламени. Затыкать – источник темных вод.

И все же братва не сдавалась, дралась лихо. Тут и там валялись уродливые трупы негуманоидов, воинов Системы. Бесшабашная Зангезея продержалась долго. Дальше самого Синдиката, от которого давно уж и след простыл. Но всему приходит конец... Нет! Так нельзя! Иван собрался, уставился на серебристый шар, из которого перли ордой трехглазые, представил его сгустком мерзости и грязи, сдавленной, сжатой с чудовищной силой, спрессованной в этот сферический объем... надо только высвободить его, лишить оков, обессилить «силу»... вот так! Шар разорвало, будто в его внутренностях было заложено с десяток термоядерных бомб. Океан пламени залил обзорные экраны, выжигая с поверхности Зангезеи всех подряд: и правых и виноватых, и героев и трусов, и монстров и людей.

Иван скривился. Слаб человек. Опять он не выдержал. А что толку?!

А толк был. Голос Первозурга прозвучал из-за спины недовольно и хрипло:

– С чем пожаловали?!

Иван не обернулся. Он все понял: Сихан следил за ними, он был где-то неподалеку, подглядывал, подслушивал, боялся... да, именно боялся, он теперь всего боится – он! полубог! творец! – а этот дурацкий взрыв просто переполнил чашу его терпения. И все равно, прежде следует здороваться.

– С добром, Сихан, – сказал гость, -будь здрав! Первозург не ответил. Он ждал.

– Я выполнил свое обещание, – все так же тихо выговорил Иван.

– Неправда!

– Я убил оборотня!

– Он здесь, в катакомбах!

В это время Олег вынырнул из потайного люка, ведущего в нижние ярусы. Да так и замер с раскрытым ртом, глядя на высокого сухопарого старика с темным, почти черным лицом и светлыми глазами.

– Вот он! – закричал Первозург.

– Да, это мой сын, – спокойно пояснил Иван, – он такой же человек как и я. Ты можешь убедиться в этом. Оборотень мертв!

– Ты сохранил свое детище... – как-то опустошенно и безвольно протянул Сихан Раджикрави, ему не надо было убеждаться в чем-то, он видел все насквозь, знал, что Иван не врет. Но ему было трудно смириться с неизбежным. – Ты сохранил свое детище... но ты хочешь, чтобы я убил свое?!

– Да! – твердо сказал Иван. – Ты дал слово!

– Слова – воздух, дым, они ничего не стоят. Ты был дорог мне, я все помню, ты спас меня тогда... другой не стал бы рисковать жизнью ради дряхлого старца, другой на твоем месте, Иван, даже не стал бы раздумывать, и меня бы давно не было на этом свете... – Сихан Раджикрави говорил очень медленно, будто каждое слово весило по тонне, он говорил с трудом, выдавливая из посиневших губ тусклые и сиплые звуки, – я должен быть благодарен тебе, и я благодарен... Но мне проще убить тебя, Иван. И этого... тоже. Гораздо проще!

Он не встал с кресла-Он лишь поднял голову и уставился на Ивана пронизывающим тяжким взором. От этого взора сердца смертных сразу же переставали биться, наступало удушье, жуткая смерть, это был взор самой костлявой. Но гость смотрел в его глаза... и не думал умирать, он даже не изменился в лице. И тогда Первозург собрал всю свою силу, способную сжечь целый мир, обратить в пепел тысячи восставших против него, он обладал этой сверхъестественной силой, которой никто не мог противостоять. И он должен был смести вставшего на его пути, осмелившегося указывать ему. Потоки испепеляющей, страшной, разрушительной энергии обрушились на незваного гостя.

Но Иван даже не шелохнулся. Ничто его не брало.

– Хватит, – сказал он примиряюще, – ты ведешь себя неучтиво!

Обессиленный, опустошенный, выдохшийся Первозург уронил голову на грудь. В Пристанище, на Полигоне, он еще потягался бы с этим наглым русским, там были неисчерпаемые колодцы свернутой энергии. Но здесь мочи больше не было.

– Ты многому обучился, пока мы не виделись, – прохрипел он еле слышно.

– Да! – Иван не стал спорить. Он больше не хотел ждать: – Мы зря теряем время. Ты сделаешь это, Сихан!

– Нет!

– Сделаешь! – Он ткнул пальцем в сторону сына. – Ты видишь его? Он стал человеком. И ты сейчас станешь! Олег!

– Я все понял, отец!

В руке у сына, стоявшего у серой стены, в пяти метрах за спиной Первозурга блеснуло лезвие сигма-скальпеля. Сын был в десантно-боевом скафе, увешанный с ног до головы оружием и боеприпасами, он основательно подготовился к вылазке, в отличие от своего отца, сидевшего все в той же серой рубахе с расстегнутым воротом, безоружного, открытого... Он подошел ближе, ухватил Первозурга за подбородок, сдавил его левой рукой и уже занес правую, намереваясь распороть затылок.

– Нет!!! – истерически заорал Сихан. – Не смей! Во мне нет червя! Я не оборотень и не вурдалак! Вы с ума посходили... я бог!!!

– Врешь! – выдавил Иван. – Никакой ты не бог! Ты самозванец! Ты ремесленник, возомнивший себя творцом! Ты думал создать новый, более совершенный мир, а создал преисподнюю – ты привел ад в земные миры! Ты и тебе подобные выродки! Я думал, ты все понял, надеялся, что ты исправишь ошибку, раскаешься! Нет! Ты цепляешься за свое поганое детище... Ты не творец! Ты убийца! Убийца всего живого! всего невыродившегося!

– Неправда! – завизжал Сихан Раджикрави. Он извивался в кресле и не мог вырваться из железной руки Олега.

– Правда! Это ты обрек на муки сотни тысяч подобных мне! – закричал тот. – Это ты лишил нас жизни среди людей и бросил в скопище червей и гадин! Ты!! Я убью его!!!

– Нет!

Иван перехватил руку сына. Если бы тот нанес смертный удар, все погибло бы безвозвратно... Первозург не смог бы выжить, он не успел бы переселиться в другое тело – Иван с Олегом заблокированы, никого рядом нет – это было бы концом.

– Поздно! Поздно, – хрипел Сихан, задыхаясь, – я ничего уже не смогу исправить. Пристанище сильнее меня! Понимаешь, оно давно уже вышло из-под контроля, это оно убьет меня! У нас ничего не получится!

– Не получится?!

– Да! Надо было раньше! – взмолился седой, высохший и еще недавно всемогущий старик. – Мы опоздали. И я уже не могу убить свое детище. Это оно убьет всех нас. Надо было раньше!

Иван смотрел прямо в глаза Первозурга. И он видел, что тот говорит правду. Значит, он готов. Значит, он созрел – и уже не откажется от своих слов. Значит, пришло время.

– Встань! – приказал он старику. – И ты иди ближе! Олег подошел вплотную, стоял, обжигая Первозурга глазами, не убирая сигма-скальпеля. Иван схватил за руки – одного, другого, сдавил так, что лица исказились от боли, притянул к себе. Пора!

Серые стены и обзорники правительственных зангезейс-ких катакомб вздрогнули, пропали в налетевшем отовсюду тумане. Пол ушел из-под ног. Закружило, завертело, затрясло, будто разверзся внезапно под ними проснувшийся вулкан. Обдало огненным жаром, а потом бросило в холод... и ударило каменными плитами в ступни.

Полигон. Год 3089-й, июль.

Они стояли посреди сферической белой комнаты поперечником в пять метров, уставленной по стенам светящимися тускло панелями и рядами гибких подрагивающих труб. Слева, на низком сером столе-кубе высилось нечто многослойное, просвечивающееся, похожее на два галовизора, поставленных друг на друга. Дверей и окон вообще не было.

Олег недоуменно смотрел на отца.

Первозург трясся и часто моргал, вид у него был совершенно ошарашенный.

– Все! – выдавил из себя Иван. – Раньше некуда. Как и было заказано! – Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.

– Этого не может быть, – запричитал Сихан Раджик-рави,– этого просто не может быть! Это наваждение! Пустите меня!

Иван выпустил его кисть. И Первозург тут же бросился к столу, ткнул пальцами в основание уродливоикойструк-ции. И прямо в воздухе перед их глазами высветилось синим приятным светом: ноль-ноль часов одна минута 14 июля 3089 год.

– Проклятый, черный понедельник! – застонал старик и обхватил голову руками.

– Ничего не понимаю, – растерянно произнес Олег. Он держал навскидку лучемет и парализатор, готовый к ОТПОРУ-

Иван его успокоил.

– В этот день Полигон свернулся и превратился в Пристанище. В этот день он вышел из-под контроля земных выродков... и все началось! Мы перенеслись в самое начало этого черного понедельника, сынок. И мы должны успеть! Мы не дадим ему свернуться! Бунта вурдалаков не будет, понял!

– Будет! – выдавил чуть слышно Сихан. – Мы не успеем...

Он плакал, мутные слезы текли по дряблым смуглым щекам. Он столько трудов, сил, надежд, себя самого вложил в свое детище... и теперь он же должен его уничтожить.

Уничтожить?! И тут до него дошла простая, невероятно простая мысль, не доходившая почему-то раньше – ведь он сам, замурованный, закодированный, был свернут вместе с Полигоном и ушел с ним в бесконечное странствие по чуждым вселенным! Он неотделим от Полигона! Убивая свое детище, он убьет себя – непременно убьет, вне всяких сомнений. Все это отразилось на лице Первозурга.

И Иван понял. Ему стало жалко древнего старца, рожденного через много веков после гибели Земли, рожденного в совсем другом земном мире – старец прожил бесконечную жизнь, но ему хотелось пожить еще немного. Слаб человек! И не годится он на роль бога!

– Хватит ныть! – выкрикнул Иван и встряхнул Первозурга за плечо.

Тот быстро пришел в себя. Еще раз взглянул на светящиеся цифры – было уже шесть минут, они теряли время.

– Это моя комната, мой кабинет на Полигоне, – признался Сихан. – Тысячи лет прошли, а я все помню...

– Тысячи или миллионы? – переспросил Иван.

– Или миллионы, – эхом отозвался Первозург. – А мы опять опоздали! Полигон запрограммирован на саморазвитие, его невозможно уничтожить!

– Значит, его надо перепрограммировать на самоуничтожение! – потребовал Иван.

– А защита, а системы контроля – они бесконечно дублируют друг друга. Они вперед уничтожат нас! Иван не сдавался. Не затем он сюда пришел.

– В любой механизм можно запихать гайку меж шестерней, чтоб его разнесло к чертовой матери! – стоял он на своем.

Сихан Раджикрави грустно улыбнулся, ссутулился.

– Это не механизм, уважаемый, это вселенная вселенных...

– Я его сейчас пристрелю! – вмешался Олег.

– Не надо, – старик поднял руку, – не тратьте зарядов, все равно не убьете... через восемь с половиной часов Полигон замкнется и уйдет в иное пространство. Это такая махина, такая силища, что ее не смогут остановить даже все звездные флоты Земли и Федерации... Мы создавали новые, лучшие миры, мы создавали сверхвселенную и позаботились о ее неуничтожаемости. Можно разрушить, взорвать, сломать, перепрограммировать малые, очень малые части Полигона в пределах планет, созвездий... но их тут спрессовано несчетное число. Вы же знаете, это был секретный проект, Полигон создавался сорок лет... в XXXI-ом веке! Вы представляете, что это такое? Сверхпроект! – От волнения Первозург снова перешел на «вы» с Иваном. Сына его он попросту не замечал. – Сверхпроект! Метагалактика Сиреневый Октаподус-IV. Полтора миллиона созвездий и галактик свернули в систему взаимосвязанных пространств, создали цепи гирлянд-лабораторий, связали с многомерными Страшными Полями и Волшебными Мирами, запустили программы выращивания миллиардов сверхразумных существ... Воплощение несуществующего! Богочеловечество высших порядков! Новая всемогущая раса! Полигон невозможно уничтожить, как невозможно уничтожить Мироздание.

Иван все это слышал и прежде, и потому пропустил мимо ушей. Зацепился за одно слово.

– Мы?! – переспросил он.

– Что – «мы»? – не понял Первозург.

– Ты сказал, что вас было много... ты и в прошлый раз говорил об этом, я правильно понял?

Сихан Раджикрави похолодел, глаза его сузились и стали остекленевшими, бессмысленными. Он понял намек. Этот русский собирается вернуться еще на несколько десятков лет... и тогда произойдет страшное, невозможное. От отпихнул ствол, упирающийся ему в грудь. Зло посмотрел на Олега. Вспомнил свое слово. Да, он обещал взорвать изнутри Полигон, он знал коды.

– Ладно, – выдавил старик, – мы попробуем. Пойдем! Он покопался в столе, вытащил какие-то странные штуковины, похожие на вьющиеся трубки, заполненные розовой жидкостью, достал черную коробочку. Патом подошел прямо к стене – ив ней образовалась дыра чуть выше его и чуть шире. Иван с Олегом последовали за ним.

Коридор в этой части Полигона был по меньшей мере странным – вместо пластикона прямо на полу, под ногами росла густая сочная трава, верх был голубой и бездонный, по правую и по левую руку торчала сплошная череда изогнутых стволов, перевитых лианами. Когда Иван попытался дотронуться до одного из них, нащупал лишь холодную шершавую стену. Морок! Мираж! Но трава самая настоящая. Он даже сорвал одну травину, рассмотрел ее.

– Будьте осторожны, – предупредил Сихан, – сейчас выйдем на шлюз. Там охрана. Они уже ведут вас, с самого начала. Они все видят и все слышат...

– Их уже нет там! – оборвал его Иван. После первого же слова он включил сквозное зрение, увидел прозрачный шар и в нем пару двуногих тварей с глазами, но без носов и ртов. Он убил их на расстоянии, волевым усилием, как учили убивать волхвы Старого Мира, когда ничего больше не остается делать.

– У меня не было другого выхода, – пояснил Иван, – они собирались заблокировать нас.

– Плевать! – отрезал Сихан. – Этих тварей здесь пруд пруди. Пошли быстрей!

Они ворвались в прозрачный пузырь, прорвав стены-мембраны, тут же сомкнувшиеся за ними. Олег навел было раструб лучемета на тела гадин, собираясь сжечь их. Но Сихан остановил его.

– Спокойно! – Он вытащил из чего-то аморфного три серых студенистых комочка, один проглотил сам, другие заставил проглотить Ивана и его сына.

– Теперь по периферийным отсекам нам обеспечен проход, никто не остановит. Центр уже заблокирован, прокрываться бесполезно!

Иван попробовал просветить этот бесконечно удаленный отсюда «центр», но ничего кроме туманного, расплывающегося ядра размером со среднюю галактику не увидал. До него начинало доходить, что дело они взвалили на свои плечи неподъемное... Но уж очень не хотелось идти на второй, запасной вариант, от одной мысли о котором Первозург чуть не отдал концы на его глазах. Надо рискнуть! Надо попробовать! Проклятый черный понедельник! Осталось восемь часов. И скоро внутрь Полигона войдет Алена... нет, она уже давно здесь, но не та, с которой он знаком, а совсем другая, еще ничего не подозревающая, не прошедшая через века страданий и мучений, не имеющая сына, чужая... Не это сейчас главное. Хватило бы сил. Здесь не Старый Мир. Здесь он каждую минуту растрачивает драгоценную белую энергию, и ее не соберешь слишком много в обители «богочеловеков» – искусственно выращенной нечисти.

И все-таки их засекли. Олег успел дать три залпа из лучемета и бронебоя в обтекаемый шар, который несся по трубоходу с другой стороны, он бил прямо сквозь мембрану.

А Сихан уже делал первый шаг в тенеты паутины. За ним шагнул в провал Иван. Олег прыгнул в фильтры, когда три изуродованные пламенем, но не убитые твари ворвались в пузырь. Они опоздали совсем немного.

– Мы в узловой точке, – наконец прошептал Перво-зург.

Иван огляделся. Он видел в полном мраке. Старик не лгал. Но это была узловая точка одного из бесчисленного множества ярусов Полигона.

– Не годится! – отрезал Иван. Он не имел права размениваться на мелочи. Нетрудно сокрушить этот ярус, перевернуть его вверх дном. Но для Пристанища это все равно что комариный укус для исполинского хомозавра с Ирги-за. – Будем пробиваться в центр.

– Они уничтожат нас!

– И тебя?

– И меня!

– Они уже вышли из-под контроля. Тогда я не знал этого... а сейчас знаю! – Первозург горестно вздохнул: – Эх, если можно было повторить жизнь!

– Вот мы ее и повторяем.

– Нет. Это совсем другое. Тогда я был богом, я летал на крыльях вдохновения, я парил в таких высях, какие вам и не снились. Теперь я жалкий червь...

– Просто тогда у тебя были шоры на глазах, вот и все, – парировал Иван, – а теперь повязка спала. Мы обязаны прорваться в центр!

Олег молчал. Он не узнавал когда-то родного и единственного для него мира. Пристанища. Да и в самом деле, Полигон еще не стал Пристанищем, для этого должны были истечь века, тысячелетия. Но Олег на себе испытал зло мира воплощений, его передергивало при одной мысли о гнусном и вертлявом черве в затылке. Он готов был сокрушить этот мир, он жаждал его сокрушить.

– Я попробую провести вас на максимально близкое расстояние, – мрачно согласился Сихан. – Держитесь за меня.

Он вытащил свои трубки с жидкостью, вложил в тут же вобравшие их темные пазы на уровне груди. Иван вцепился ему в предплечье. Олег ухватил за кисть.

– Вперед!

Какая-то мягкая, жидкая местами масса облепила их, лишила зрения, слуха и понесла невесть куда, сквозь пространства и миры. Тела пронизывала мелкая, противная дрожь. И не было конца движению. Иван не отпускал жилистого, твердого предплечья и знал, что все будет в порядке, что Сихан Раджикрави не посмеет их загнать в ловушку. Этот старик уважает силу, и он почувствовал ее в Иване, и не столь уж он плох, они были обязаны друг другу многим... Движение закончилось ударом о упругую, непроницаемую стену.

– Все, – прошипел Первозург.

– Нет, не все! – отозвался Иван.

Теперь пришла пора ему пускать в ход свое умение. За ним стояли не сатанообразные «богочеловеки», а самые настоящие боги и герои, в нем бурлила белая энергия Одина и черная сила Кришны, его взгляд мог становиться всепро-жигающей алмазной молнией Индры, в нем самом жила мощь подлинных богов, его могучих и непобедимых предков. Всего три мгновения ушло у Ивана, чтобы зажечь во мраке пред собою солнце яриев – ослепительная вспышка открыла им путь вперед. Первозург отшатнулся от Ивана, пораженный и потрясенный. Он, гений XXXI-ro века, не мог постичь загадки этого странного русского, далекого от него и полудикого пращура XXV-го века.

Они ворвались в ядро Полигона. И сразу попали в ловушку, в капкан силовых полей защитного слоя. Их вскинуло вверх, сдавило, сжало, лишило возможности шевельнуть рукой и ногой. Полигон защищал себя от непрошенных гостей. Он их не убивал лишь потому, что был бессмертен и всемогущ, ему не было нужды казнить вторгшихся и нарушивших его покой, он обращал их в биомассу – Первозург знал это, и никакие охранные датчики не могли уже помочь.

– Врешь! – прохрипел Иван. Он видел дорогу вперед. Он видел самое сердце свернутого мира. И остановить его было невозможно.

Неимоверным усилием он разорвал путы незримых полей, подчинил их себе и заставил нести вперед, пробивая преграду за преградой. Сын ничего не мог взять в толк. Да и Первозургу начинало казаться, что все происходит помимо их воли. Он твердил коды, молил об избавлении от ужасов заключения в замкнутом мире, ужасов, которые он пережил однажды и не хотел переживать во второй раз. Их несло вихрем. А за спиной рвались, взрывались, падали препоны,1 преграды, затворы и барьеры. Они прожигали слой за слоем. И никто не мог их остановить. Сихан Раджикрави дрожал крупной, рваной дрожью. Он один знал, что у Полигона нет никакого сердца, вернее, у него были тысячи сердец, разбросанных по разным пространствам, уровням и измерениям. Но он теперь уже сам хотел верить, что у русского все получится, он заставлял себя верить, ибо другой поворот сулил непредсказуемое...

– Вперед!

Они ворвались на гребне незримого урагана в огромный округлый зал без пола и потолка. Зависли в тягучем, напоенном зудом воздухе. Первозург понял все сразу. Поздно!

– Что это?! – удивился Олег. Он не был допущен к высшим таинствам Пристанища и он растерялся, вздымая свое оружие.

– Брось эти игрушки, – тихо посоветовал ему Иван. – И смотри все время назад, чуть что, предупредишь.

Посреди зала тоже прямо в воздухе висел свившийся спиралью огромный червь черный, но при этом прозрачный и невероятно гадкии. Сихан точно помнил, что таких они не выращивали в вивариях-лабораториях Полигона. Червь медленно и ритмично извивался, пульсируя и зудя. А вокруг него висели в дрожащем мареве тринадцать студенистых трясущихся тварей с множеством длинных извивающихся щупальцев.

– Господи! – просипел Первозург. – Как они могли проникнуть сюда?!

Иван заглянул ему в глаза. И все стало ясным для обоих. Выходцы из черных миров пробрались на Полигон, прежде, чем он свернулся. И это стало приговором.

Испепеляющее пламя вырвалось из распростертых рук Ивана, из его открытых ладоней. На миг червь пропал из виду. И тут же вновь появился. Он изгибался, извивался кольцами, распрямлялся, бился в судорогах, но не желал издыхать. И тогда Первозург вытащил свою черную коробочку и направил ее матовой гранью на выходца из инфер-но. Лиловый луч пронзил червя. Это стало его концом. И началом чего-то более жуткого и необоримого. Изо всех стен, тысячами, десятками тысяч, будто прорывая тонкие пленки, стали врываться в зал скользкие, бесформенные гадины – воплощающиеся по своим программам вурдалаки. И не было им края, не было числа.

– Сколько осталось?! – выкрикнул Иван сквозь зуд.

– Пять с половиной!

– Все! Не успеем!

Теперь для Ивана было абсолютно ясно, что игра не стоит свеч. Поздно! Надо уходить, пока целы. Пока Пристанище не всосало их навечно. Они пришли поздно. Надо придти раньше. Вот и все!

Но перед этим он должен был сделать еще кое-что. Он не мог уйти просто так. Для этого надо было отвлечься хоть на секунду. Надо было увидеть.

– Прочь отсюда!

Они вырвались наружу через ту самую дыру, в которую проникли в зал. В суете, шуме, гомоне и панике надо было уйти от преследователей хотя бы на время.

– Я даю тебе шанс! – сказал Иван, глядя прямо в глаза дрожащему Сихану Раджикрави. – И четыре часа времени. Ты должен взорвать изнутри, распрограммировать основные «мозговые центры». Ты должен это сделать. Ты знаешь все ходы-выходы, ты пойдешь без нас, никто тебя не остановит, ты владеешь кодами... Понимаешь, это твоя последняя надежда!

– А вы?! – спросил еще не верящий своим ушам Первозург. Они его отпускали. Они дарили ему жизнь – долгую, бесконечную...

– У нас есть свое дело! Не будем болтать попусту. Через четыре часа – на этом месте!

– Я все понял, – Первозург опустил глаза. Олег сбил прыгнувшего сзади андроида, размозжил ему голову прикладом. И почти без задержки саданул вперед из бронебоя, потом еще раз и еще. Он пробил путь. И они успели прошмыгнуть в черную затягивающуюся скважину, они бросились в нее будто изо дня в день торили этот путь. Первозург ушел трубоводом, его не надо было учить перемещаться по Полигону.

– Он обманет тебя! -раздраженно прокричал прямо в ухо отцу Олег.

– Я знаю, – ответил Иван на бегу. – Но обманет он не меня, а себя, запомни это, сынок! И не вспоминай!

Они остановились за седьмым поворотом от проклятого зала-ловушки, замерли возле цилиндрической прозрачной трубы, в которой ползали серые кольчатые личинки. Олег отвернулся от трубы, он знал, что это такое. И он бы без раздумий выпустил все заряды из бронебоя в зародышей зургов, если бы эти заряды могли пробить прозрачный металл.

– Стой! Не дергайся! – попросил Иван. – Мне надо сосредоточиться на минутку.

– Зачем?! – в душу Олегу начинали закрадываться нехорошие подозрения.

– Молчи! Потом узнаешь! )

Иван уже погружался в знаржое и напряженное состояние. Он начинал видеть. (Далеко. Бесконечно далеко! Она была на другом конце Полигона, в смотровых отсеках, куда еще пускали людей, за тысячи световых лет отсюда. Он никогда не видел ее такой – в длинном темно-сером балахоне с черной бахромой, в черной повязке на лбу, удерживающей густые светлые волосы, среди таких же молодых и беспечных... их вели куда-то, что-то показывали. И она улыбалась, она была совсем юной. И ее глаза играли огнем жизни, они не спали, совсем не спали. Иван уже знал, что он разорвет еще одну временную петлю – нет, в нем самом ничего не изменится, все, что с ним было, останется в нем и при нем, но они... Он поглядел на Олега с тоской и болью. Его не будет? Нет! Не надо бояться. Он обязан ее спасти! Она погибнет, там, около Земли, погибнет вместе с Гугом, с Дилом, с Кешей в их нескончаемом сражении. Он не уберег Светлану! Ее смерть на его совести, и ничего уже не изменишь. Он виноват, только он! Второй раз ошибиться нельзя. Алена должна жить, пусть без него, все равно должна. И он сделает это!

– Вот гады! – Олег еле успел срезать лучом подкрадывавшихся нелюдей. Он умел обращаться с обитателями Пристанища.

Но задерживаться на одном месте не стоило.

– Я вижу шлюз, – прошептал Иван. – Надо бежать, только тихо, без шума. Нас не хватит на всех этих тварей!

Три шахты они преодолели одну за другой, перебегая по трубоходам, на четвертую пробивались с боем, прожигали мембраны, крушили переборки. К шлюзу прорвались через груды трупов, выволокли из бронированной ячейки одного из первозургов, хлипкого бородатого типа с кривым, перебитым носом и большими ушами. Тот сразу понял, что шуток с ним шутить не будут и раскодировал агрегат переброски. Где-то за пленкой завыл натужно гиперторроид Д-статора, задрожал плавящийся воздух... Их вышвырнуло прямо на титановые настилы-мостки, по которым четверо андроидов тащили упирающихся и визжащих женщин, тянули, позабыв все правила поведения с людьми, раздавая тумаки направо и налево, заламывая руки. Все было понятно. Полигон закрылся, ему нужна биомасса, через несколько часов он замкнется в себе, в собственном искривленном пространстве и уйдет из Вселенной. Они поспели вовремя!

– Не жалей гадов! – крикнул он Олегу. И сам бросился с кулаками на андроидов. Тут он не мог крушить все подряд, тут требовалась ювелирная работа. В считанные секунды Иван перебил нелюдей, посбрасывал их с головокружительной высоты.

– Иди за мной! – приказал он Алене. Но та вырвала свою руку из его ладони. Она ведь еще не знала его, они еще не познакомились даже.

– Мама! – выдохнул в лицо девушке Олег.

Та поглядела на него как на слабоумного, улыбнулась.

– Хватит! – заорал во всю глотку Иван. – Какого дьявола!

Он вспомнил, как в огромной пещере исполинское чудовище жевало, перемалывая в месиво женские голые тела, как сочилась с мерзких губ густая алая кровь, как оглушительно громко ударилась об пол откушенная голова... Они еще не знали, что все это будет, будет с ними, что уже готовы анабиокамеры, готовы гигантские холодильники, что сборища «исполнителей Предначертанного» жаждут новых жертв, и что жертвами этими будут они... Он не мог полагаться на второй вариант – а вдруг не пройдет! вдруг не получится! что тогда?! Нет, только сейчас! Только наверняка!

– Отец! – захрипел Олег.– А как же... я?! Иван все понял сразу.

– Крепись, сын! – процедил он. – Ты уже есть! С тобой ничего не случится! Ты есть!!!

Он подхватил Алену на руки и бросился по мосткам к приемному люку. Обезумевшие от страха женщины бежали вслед за ним, нерасторопных подгонял Олег. Слезы текли из его глаз – еще никто на всем свете не испытывал того, что испытал в эти мгновения он. Отец никогда не встретится с матерью. Вот сейчас, через считанные минуты их пути разойдутся навсегда – отец вернется в XXV-й век, а она останется в XXXI-ом, а это означает одно – он никогда не родится, он исчезнет, его не будет, и все уже решено!

– Быстрей!

Они выбили еще двоих андроидов из трубохода, затолкали в машину женщин. Рванули по бесконечно длинной трассе. Алена билась, ругалась, ничего не хотела понимать. Никогда Иван не видел ее такой молодой и такой разъяренной... а ведь совсем недавно она прижималась к нему, спрашивала с надеждой в голосе, молила глазами. И он ей ответил: «Правда!» Он обманул ее.

Шестислойные внешние ворота были заблокированы, пришлось применять чрезвычайные меры. Иван еще раз добрым словом помянул волхвот Старого Мира, своих старших братьев, что пришли ему на помощь.

Они вырвались наружу, едва не задевая оплавленных краев дыры.

Космолет, на котором прилетели практикантки, висел во мраке, до ближайшей планеты была пропасть пространства, даже мерцающий свет звезд не доходил сюда. Иван шел на трубоходе с сигналом СОС. Их втянули в приемный отсек без разговоров. Как мало оставалось времени, как хотелось пройтись по этому кораблю будущего, осмотреть его, пощупать своими руками, как страстно желалось не выпускать ее. Прекрасную Елену, из объятий.

– Слаб человек! – прошептал Иван сквозь слезы. И она сразу успокоилась, перестала вырываться.

– Зачем вы это сделали? – спросила она, глядя исподлобья, угрюмо и обиженно.

– Потом узнаешь! – ответил Иван грубо, понимая, что, чем меньше ей доведется узнать, тем легче будет жить, а ведь ей еще предстояла очень долгая жизнь.

На командира космолета он не стал тратить времени. Он говорил не с ним, а с его мозгом, напрямую, не говорил, а приказывал: «Немедленно на Землю! Исполнять приказ!» Олег ждал снаружи, в крохотном шлюпе, ему самому не нужен был и шлюп, но сын мог погибнуть в пространстве. Командир ушел в рубку.

А Иван притянул к себе Алену, которую и звали-то вовсе не Аленой, и даже не Прекрасной Еленой, это в скитаниях по Пристанищу они придумали ей, беспамятной, сбежавшей от палачей из анабиокамеры, новое имя. Но он не стал спрашивать, как ее зовут.

– Прощай, Алена, – прошептал он ей в ухо, прижимаясь мокрой своей щекой к ее щеке, – все это было, правда! И я вернулся! А теперь опять ухожу. Прощай!

Он приник к ее губам в долгом поцелуе. И теперь его слезы мешались с ее слезами. Она ничего, абсолютно ничего не понимала, но плакала навзрыд.

– Прощай! – глухо сказал он в третий раз. Оторвался от нее. Пошел прочь.

– Сумасшедший!

Она смотрела ему вслед. Она понимала, что никогда и ничего не узнает про этого странного человека. И все же он был ей не чужой, вот это она узнала наверняка.

Они успели отчалить, прежде, чем космолет нырнул в подпространство. И Олег напомнил:

– У нас осталось сорок три минуты. Но не стоит возвращаться. Он не придет.

Иван пропустил слова сына мимо ушей. И сказал ни с того ни с сего:

– Когда-то, чтобы пробраться из внешних слоев в Чертоги Избранных Пристанища, мне понадобилась вся жизнь...

– Теперь мы успеем за эти минуты! – осек его Олег. Иван вздохнул и сокрушенно посмотрел на сына, что тот мог понимать в жизни, сосунок! Ему тоже не хотелось возвращаться в чертову ловушку. Но он сам назначил встречу.

С расстояния полутора миллионов верст Полигона вообще не было видно, слишком близко. Полигон чудовищно велик, а большое видится на большом расстоянии. Иван казался сам себе микроскопической букашкой, которая зависла над бескрайней плоскостью. А за плоскостью была бескрайняя вселенная. Что делать букашке в чужой вселенной?! Он давно решил этот вопрос для себя. Нечего! Но чтобы не ошибиться, букашка должна познать и чуждый ей мир... Да, они все называли его амебой, тлей, комаришкой, слизнем. Может, он и был таким... когда-то. Теперь он иной. Теперь он знает, что все вопросы решаются на Земле. Прав был батюшка, прав! Но он обязан дать шанс тому, кого уже спас однажды.

– Смотри!

Иван поднялся из кресла управления, подошел к мембране, застыл перед ней... и серая плоскость начала выгорать, будто ее снаружи прожигали плазмометом. Забрало Олегова скафандра моментально защелкнулось, спасая его от удушья – воздух вырывался из шлюпа со свистом и воем.

– Отец, ты спятил?! – заорал он.

Иван повернул голову и подмигнул. После этого голыми руками разодрал края оплавленной брони – и как был, в растегнутой рубахе, черных кожаных штанах и сапогах, без защиты, без скафа и даже без самой простенькой маски на лице вышел в открытый космос.

Олег бросился за ним следом. Первое, что промелькнуло у него в голове: отец решил покончить с собой, после прощания с его будущей матерью. Допустить этого никак нельзя было.

Но он ошибся.

Иван стоял на обшивке шлюпа, возле жуткой дыры. И пристально смотрел в сторону Полигона. Он ухватил Олега за твердую и холодную перчатку, притянул к себе, обнял за плечи и спросил:

– Ну, сынок, скажи, что ты видишь там?

– Ничего, – машинально выговорил Олег, еще не веря своим глазам, и глядя больше на живого-здорового отца, чем туда, вниз, в тускло чернеющую неестественную бездну Черной Пропасти, – ничего, кроме шлюзовых ворот, вон они! – Он ткнул пальцем в то самое место, откуда они совсем недавно вырвались. Ворота эти торчали неестественными и лишними в пустоте, человек, ничего не знающий, принял бы их за космический мусор, невесть как оказавшийся в этой глухомани. Зато с другой стороны высвечивались десятки кораблей обеспечения, станции слежения и много всего прочего, непонятного, но впечатляющего.

Иван смотрел только в сторону Полигона.

– Когда ты увидишь этот омут, ты станешь таким как я. И мы уйдем в Старый Мир... потому что у нас никого не осталось в новых мирах, понял?

Сын промолчал. Он ничего не понял. Бездна была пуста, в ней нечего было видеть. Но он не сомневался, что отец видит. И он верил ему.

– А теперь пойдем!

Отец с силой оттолкнулся ногами от бронированной обшивки, срываясь с матового бока шлюпа, увлекая Олега вниз, в кошмарную черную пропасть. Тот даже не успел испугаться... Они падали на черную, мутно прозрачную плоскость, которую видели не все, они падали в рукотворный ад, созданный обезумевшими в стремлении к совершенствованию выродками-гениями XXXI-го века. И у них не было ни малейшего шанса на спасение, как нет такого шанса у смертного, падающего в пасть раскаленного светила.

– Ну и пусть! – прохрипел Олег. – Помирать, так помирать! Значит, так суждено!

– Погоди помирать-то, – тихо отозвался Иван. По всем законам естества, его не должно было быть слышно в пустоте космоса. Но Олег отчетливо слышал каждое слово, он даже видел, как трепетали у отца ноздри, словно тот дышал... в вакууме, как поблескивали глаза... хотя их давно должно было вырвать внутренним давлением. Да, видно, прав был говорливый Хук Образина, который за день перед смертью рассказал Олегу о том, что отец его был заговоренный, что он еще давным-давно, в одиночном поиске у гиблого коллапсара продал душу какому-то вселенскому дьяволу и потому смерть его не берет. Но это была обычная десантская байка... или нет?

– Много будешь знать, скоро состаришься! – скороговоркой сказал Иван.

И Олег окончательно убедился – он умеет читать мысли.

– Сколько осталось?

– Двенадцать минут, – ответил сын.

Они падали в незримую бездну все быстрее. Створки гигантских ворот приближались стремительно. Так падать было просто невозможно. Олег пристально поглядел на отца. Тот был спокоен и грустен, длинные волосы развевались, толстая жила на шее подрагивала... нет, он не был похож на самоубийцу.

Когда ворота должны были разбить их в лепешку, не оставив и мокрого места, Иван сдавил руку сына... и их снова закружило, завертело, обдало клубами то ли пара, то ли тумана. И вышвырнуло прямо в трубу с мягкими перистыми стенами, ту самую, что одной из тысяч пульсирующих артерий вела к залу. Олег не удержался на ногах и покатился кубарем вниз, к широкому проходу, где они уславливались встретиться с Первозургом. Иван торопливо побежал за ним, зная, что Сихан Раджикрави уже ждет.

И через несколько шагов, выскочив из-за поворота и придерживая сына, остолбенел.

У полуживой, дышащей стены стояли два Сихана. Один был чуть моложе, полнее, и губы его еще не заимели синюшного оттенка, и глаза были чуть с косинкой... но это были не двойники, и не близнецы – это были два Перво-зурга.

Иван понял все сразу.

– Ты нашел его?! – спросил он у высокого и худого Сихана.

–Да!

– И ты ему все рассказал?!

– Все! – резко выкрикнул полный и косой. – И мы придумали кое-что другое! Мы не будем уничтожать наше детище!

– Что же именно? – поинтересовался Иван. Такого оборота он не ожидал. Беспечность! И доверчивость! Нет, он совсем не изменился, это натура, это характер, недаром ему все долбили постоянно: «простота хуже воровства!» Надо было следить за Сиханом, он мог его видеть везде, повсюду. А он доверился, понадеялся. И вот пришла расплата.

– Мы изменим программу, потом, в странствии! Мы сделаем из них сверхлюдей, и никакого бунта не будет, – с напором говорил косой, – и Мироздание узрит новую Вселенную! Лучшую! А ты... ты немедленно уберешься отсюда со своим отродьем! Мы помним добро... но время пошло!

– Вот как, – равнодушно выдал Иван, – все уже решено? без нас? за миллиарды землян, которые будут погибать в адских муках?! за все человечество, состоящее из обычных людей?!

– Хватит болтать!

– Действительно, болтать хватит, – сказал Иван. И резко выбросил вперед кулак, намереваясь сбить с ног косого.

Ничего не вышло, рука наткнулась на невидимую преграду.

– Еще одно движение, – сказал худой, – и мы не выпустим вас отсюда. Проваливай, Иван! Мы сами разберемся с тем, что создано нами!

Олег вскинул лучемет. Но Иван остановил его взглядом. Иван мучительно искал решения, он совсем не ожидал, что и на его силу найдется сила. А раз так, надо было, как это ни горько, уходить. Если они дадут уйти! Ведь и запасе у него был второй вариант, и Первозург знал о нем, по крайней мере, догадывался. Проклятый XXXI-ый век! И не знаешь, чего от него можно ожидать! Иван всматривался в лица выродков, точнее, в два лица одного и того же выродка. На них невозможно было прочесть ничего, будто окаменели. Но он-то знал, что сейчас это страшное существо, которое нельзя назвать человеком, злорадствует, убеждаясь в своем всемогуществе, презирает дикаря, неандертальца, сунувшегося из своей первобытности учить его, бога, гения далекого будущего, первотворца.

Им, близнецам-двойникам, никто не мешал. Не лезли андроиды, нелюди, киберы, не зудели, распуская щупальца медузообразные гадины... никто. Значит, они были в своем доме, они нашли общий язык и Полигон услышал их. А он тут чужак, больше того, смертный враг.

Иван собрал все свои нетелесные силы, чтобы сокрушить защитное поле. В какой-то миг ему показалось, что оно уже поддалось... но тут же наросли новые слои. И он все понял: Полигон обладал чудовищно огромной энергетикой, в нем таилась мощь тысяч галактик, спрессованная, ждущая своего часа, питающая всю эту вселенскую громадину. И они не пожалеют никаких затрат, никакой энергии, чтобы остановить его...и убить! И-эх, простота хуже воровства!

– Ты все правильно понял, Иван! – медленно, выговаривая каждый слог, процедил худой, тот, который обязан был ему жизнью. – И все же я даю тебе возможность уйти. И не думай о погибающих людишках, они не стоят того. Пусть Земля сгорит в дьявольском пламени, пусть сгорит Вселенная, не жаль. Мы уже создали новую. И теперь мы выправим все ошибки... и ты еще сам захочешь к нам, в обновленное Пристанище, ты будешь проситься. И я тебя пущу. Но сначала ты должен созреть, ты должен будешь увидеть жизнь другими глазами, не смертного слизня, но богочеловека, стремящегося стать самим богом. И ты поймешь нас! А теперь уходи!

Иван опустил глаза. Созреть! Старые разговоры, прежние басни. Он уже слышал это, и не раз. В Системе. В Системе? Точно! Первозург говорил сейчас с ним старческим, дребезжащим голосом Мертвеца-Верховника, Великого Переустроителя Мира! Круг замыкается... а он еще надеялся, он пытался переубедить Сихана Раджикрави. Разве можно переубедить выродка, сознающего, что его жизнь и его путь – вырождение, неизбежное, страшное, ужасное при его же всемогуществе. Это они создали Систему. Это они ушли туда, скрестившись с выродками Иной Вселенной. Может, он сам сейчас не знает этого, скорее всего, не знает – но это его удел, его не видимая сейчас цель. И все уже было! Кольцо времени замыкалось не однажды. И это он, выродок-властитель, бессмертный и многоликий, восседал на троне и издевался над ним, Иваном, называя слизнем, амебой, комаром, случайно залетевшим в форточку и которого просто лень прихлопнуть. Они снова заставили играть его по их правилам! Но они забыли, что он уже не тот, что он совсем другой, что он видит и слышит, что он з н а е т! А значит, у него есть сила сокрушить их!

– Пойдем отсюда! – сказал Иван сыну.

– Он снова обманет тебя! – не выговорил, а почти простонал Олег.

– Не посмеет. Пойдем.

Иван повернулся спиной к Первозургу, раздвоенному временем.

– Пойдем, Олег, – он потянул сына за руку, еще не зная, куда им теперь идти, лишь бы подальше от этих подлых и лживых выродков.

Они сделали не больше пяти шагов по мягкому полуживому nony,SwFsa в спину Ивану ударило что-то острое, прожигающее, приносящее адскую боль. Он резко обернулся. И увидел худого и смуглого Сихана Раджикрави, направляющего на него черную коробочку с плоскими матовыми гранями. Барьеры Вритры и щиты Гефеста включились сразу, заковывая Иванове тело в непробиваемый панцирь. Но совсем рядом, глядя прямо ему в лицо стекленеющими глазами, оседал Олег, его единственный сын, родная крови-ночка. В этих глазах, Алениных глазах, была растерянность и надежда, в них Иван видел ее, оставленную у Земли, на корабле, одну, оставленную с верой, что он, Иван и ее сын, вернутся, и обманутую, растворившуюся в небытии, возвратившуюся к исходу, ничего не понимающую, рыдающую, шепчущую: «сумасшедший» и не узнающую его, своего единственного любимого, избавителя, спасителя и предателя. Да, это были ее глаза. И его!

Иван тигром бросился назад, налетел на барьер, упал, разбил в кровь лицо. Поднялся. И поглядел на Сихана. Тот стоял мрачный, трясущийся, с отвисшей губой – он уже видел свое будущее. Зато косой улыбался, он был молод в сравнении с самим собою, явившимся к нему из будущего и прошлого, и он почти ничего не понимал, он улыбался.

Иван промолчал. Теперь слова были не нужны. Он вернулся к сыну, содрал с него скафандр. Поздно. Олег был мертв. И не было с собой ни чудесного яйца-превращателя, ни регенераторов, ни анабиокамеры... да если бы и были, уже поздно, они пропороли ему всю спину и грудь насквозь, через скафандр... Иван разорвал рубаху на груди сына. Крестик висел черным оплавленным комочком железа. Ничего. Значит, и это надо вынести. И это! Он опустился на колени, притянул к себе мертвое тело, прижал голову к груди, еще раз заглянул в глаза и прикрыл их веками.

С обеих сторон на него надвигались дикие, невообразимые твари с пульсирующими шарами в лапах и черными коробочками. Пламя и плазма бушевали вокруг него, смерть и ужас.

Они не могли его убить.

Но и он не мог больше оставаться здесь.

На переход ушло много сил. И Иван потерял сознание. Он очнулся посреди ледяной пустыни, прижимающим к себе тело сына. И все вспомнил. Земля! Он на Земле, в своем времени. А Полигон ушел. И Первозург ушел!

Пошатываясь и оскальзаясь на грудах смерзшегося пепла, с Олегом на руках, он добрел до массивных, почерневших и обледеневших ворот Храма.

Служка открыл не сразу. Пришлось долго стучать, звать.

Бесконечная служба шла. Но теперь под ликами стояло лишь пять почти бестелесных теней.

– Похорони его! – попросил Иван, опуская тело на мрамор плит.

Служка посмотрел с недоверием на покойника, покосился на Ивана, хотел возразить что-то, но не посмел.

– Хорошо, – смирился он. – А ты куда? Ведь твой же, поди...

– Мой! – отрезал Иван.

И пошел к дверям.

Ледяной ветер охладил его, усмирил дрожь. Иван запрокинул голову, уставился в черное страшное небо. И этого было достаточно. Он уже знал, что не ошибся, что шар-звездолет растворился без следа, он теперь там, на Полигоне, где и был в XXXI-ом веке, и никакой Алены нет, и она растворилась, будто и не было... один сын только остался. Остался, чтобы лечь навечно в землю, в погибшую русскую землю.

А еще он увидел, что Гуг Хлодриг с Кешей и Харом не сдаются, бьют нечисть, что Дил Бронкс плюнул на дела земные и ушел на «Святогоре» в Систему – ушел мстить и умирать.

Ничто его не задерживало тут.

Ну что ж, он не хотел второго варианта. Они сами его вынудили.

Земля. Объединенная Европа. Год 3043-й, август.

Зеленая ветвь ударила в лицо. Иван отшатнулся. Упал в траву. Высоко над головой шумели кроны деревьев. Священный лес?! Он протер глаза руками. Нет. Самый обычный лес, просто ухоженный донельзя, чистенький и густой. Они насадили лесов по всей Европе, по всему миру. Они очень любят себя и берегут... Ивану припомнилось, как он впервые попал в шар, еще тогда, в Спящем мире – шар показал ему Землю XXXI-ro века, и он не узнал родной планеты – сплошная зелень, куда ни кинь взгляд, и еще – белые нити, переплетающиеся, разбегающиеся, опутывающие планету. Никаких городов, никаких заводов и фабрик. Да, они хорошо тут устроились, им нет дела, что совсем скоро будет создан Полигон, что он уйдет в чужие пространства и вынырнет из Черной Пропасти на шесть веков раньше, в XXV-ом столетии от Рождества Христова, вынырнет, чтобы не было этого безмятежного будущего у безмятежного люда.

Никто не сможет затворить пред тобою двери!

Хорошо было сказано. Но сначала надо найти эту дверь. Голова у Ивана была чугунной, пылающей. Потерять друзей, потерять жену, сына... и не остановиться, не передохнуть, только вперед. Ну и пусть! Он уже достаточно отдыхал. Теперь пришла пора драться сверх силы. Но с кем?!

Он не мог ошибиться. Где-то здесь таилось жилище Сихана Раджикрави. И он найдет его, какими бы умниками ни были эти выродки будущего. Он медленно прощупывал пространство перед собой, поворачиваясь по солнцу. Лес, лес, лес повсюду... Наконец он ощутил тепло – опушка, крохотная опушка, вздыбленная куполом земля, поросшая густой травой, ни входа, ни выхода.

Иван пошел быстрым шагом к этому зеленому «куполу». Прорвал два слоя полевой защиты. Боятся. И они, всесильные, кого-то и чего-то все время боятся... хотя какой он сейчас всесильный, он еще даже не первозург!

– Ну, держись, друг любезный!

Иван ступил на мембрану, скрытую сочной травкой, преодолел сопротивление, буквально вдавился внутрь. И тут же коротким ударом сломал хребет четырехрукому домашнему андроидуюхраннику. Он не собирался церемониться. Андроид рухнула деревянный пол, будто подкошенный.

Внутри было светло, как и снаружи, хотя Иван не видел ни одного окна, вокруг было только дерево, самое настоящее, натуральное, никаких пластиков, никакого металла и прочей дребедени. Заботливые. О себе заботятся!

Он проломил одну стену, потом другую. И оказался в большой комнате, которую заливал солнечный свет. Иван невольно приподнял глаза и увидел, что потолка нет, прямо над головой синеет небо, то самое, из-под которого он только что-то погрузился в «купол» – и земля, и трава, и все прочее служившее этому логову крышей, были прозрачными, мало того, они пропускали даже легкий, теплый ветерок снаружи. Но Иван был уверен, что они не пропустят сюда дождь и даже снаряд, пущенный с орбиты, поле было непрошибаемым. В таком обиталище можно жить и не дрожать от шорохов.

Наверное, именно поэтому хозяин дома не оторвался от своего занятия и не поглядел на ворвавшегося незнакомца.

Да, Иван, умевший прошибать барьеры, непреступные для снарядов, был для этого человека, для Сихана Раджикрави пока еще незнакомцем. И когда тот наконец поднял глаза, они у него начали расширяться от удивления.

– Спокойно, – сказал Иван, – и не думай дергаться! Он подошел ближе, уселся на настоящий грубосколочен-ный деревянный стул, закинул ногу на ногу.

Сихан Раджикрави и не думал дергаться. Наоборот, он застыл в оцепенении над разложенными по столу светящимися объемными схемами. Изумрудно-серые глаза его немного косили, особенно левый, в коротком и густом бобрике проглядывала седая прядь, Сихан был еще молод. И он ни черта не понимал, это было написано на его припухшем от долгой работы и бессонных ночей лице.

– Вы говорите странно, – прошептал он, видно, от изумления потеряв голос, – с каким-то неземным акцентом. Кто вы?

– Я твой судья и твой палач! – без обиняков выдал

Иван.

– Палач?! – последнее слово перепугало Сихана до полусмерти. До него дошло, что незнакомец пришел не шутки шутить.

– Я сказал, не надо дергаться и вопить на весь мир о помощи! – процедил Иван совсем глухо и зло. – Все мыслеуловители блокированы, системы связей разрушены, ты в своей берлоге как в склепе, выродок!

– Чего же вы хотите? – с трудом выдавил из себя позеленевший Сихан.

– Я хочу, – медленно, с расстановкой сказал Иван, – чтобы таких гадин, как ты, не было на свете!

Он бросил на стол оплавленный нательный крест сына.

– Что это?!

– Не узнаешь?!

Там, на черной и мертвой Земле прошлого, Иван надел на холодную шею Олега свой крест, целый. А этот комочек обожженного железа он с тех самых пор сжимал в кулаке, он еще не мог до конца поверить в случившееся, поверить в чудовищную подлость. Но самое страшное заключалось в том, что он не послушал сына, пропустил его последние слова мимо ушей. «Он снова обманет тебя!» Сейчас это звучало как предупреждение.

– Нет! – Сихан не посмел коснуться креста. Иван горько усмехнулся. Смешно было требовать от этого ублюдка признания в преступлении, которого тот не совершал. Пока не совершал.

– Над чем ты работаешь? – спросил он, переходя к делу.

– Зачем это вам?

Иван посмотрел прямо в косящие глаза собеседника, посмотрел, не оставляя тому надежды.

– Если ты еще раз переспросишь меня, я сверну тебе шею, – процедил он. – Отвечай!

Сихан Раджикрави начал судорожно водить руками по схеме, видимо, не зная, с чего начать, как объяснить профану вещи, не доступные даже узкому кругу специалистов. Потом решился:

– Это... это совершенно безобидные исследования, – зачастил он, будто оправдываясь, – искусственные объемы, искусственные существа, реконструкция фантазий, которыми люди переболели когда-то... как бы вам это объяснить.

– Воплощение несуществующего?! – подсказал Иван. Хозяин жилища вздрогнул и ответил дрожащим голосом:

– Да... откуда вам известно? – и тут же испугался еще больше, запричитал: – Это отвлеченные работы, фундаментальные, теоретические... они не представляют интереса, никакого практического интереса ни для одной из фирм, ни для одного концерна!

– Отвлеченные, – задумчиво повторил Иван.

–Да!

– И у вас есть коллеги, которые занимаются тем же?

– Конечно... этопросто игра ума, тренинг, понимаете ли. Мы иногда собираемся вместе, образно говоря, складываем то, что получается у каждого, в общий котел – и наш мир, нереальный, потусторонний, оживает на экранах, мы начинаем видеть свое творение, это очень интересно, это заряжает нас, заставляет искать дальше, воплощать... – Сихан говорил все больше и больше распаляясь собственной речью, пытаясь убедить незнакомца, что дело идет только об игре... ифе ума и фантазии, и ни о чем больше, – нас двенадцать человек, в основном, молодые еще ребята, по сорок-пятьдесят каждому, это наше развлечение и для нас это лишь забава, мы в шутку стали называть себя зургами, для смеха, понимаете, вот и все... я могу показать вам проекции, пожалуйста, хотите?

– Нет! – оборвал словоизлияния Иван. Он ничего не хотел видеть. Он уже все видел на белом свете и за его пределами. – Что означает это словечко – зург?

– Жаргон, простой жаргон ученой братии, – снова зачастил Сихан, – мы сами иронизируем над собою, называя себя в шутку богами-творцами, так это можно перевести. Я ни в чем не виноват, чтобы меня судить! Ну скажите же, что и вы пошутили, ну какой вы палач... это же шутка?

– Нет, это не шутка, – мрачно изрек Иван, – из-за вас я разучился шутить.

– Из-за нас?!

Иван поморщился, давая понять, что дальше он не собирается развивать тему.

– Где они живут?

– Кто?!

– Ну эти, ваши друзья, зурги?

Сихан занервничал еще больше. Потом вдруг уселся в кресле с откидной спинкой, съежился, набычился, одеревенел и стал больше походить на Первозурга, чем прежде.

– Ладно, мы к этому еще вернемся, – сказал Иван. – А сейчас отвечай, чем ты занимаешься кроме воплощений несуществующего, только коротко и ясно?!

– Я программирую Волшебные Миры, – на выдохе выпалил Сихан.

– Развлекаетесь все?

– Это другие развлекаются в них, я работаю. Я люблю работать! Я одержимый своей работой! – сорвался косоглазый бог-творец. – Что вы хотите от меня?!

Иван забарабанил пальцами по столу, тяжело вздохнул.

– Все верно. Полигон будет проектироваться и создаваться под вывеской Волшебных Миров, в созвездии Сиреневого Октаподуса, тебе это ни о чем не говорит... а потом будет бунт вурдалаков, будет сквозной канал из инферно, выползни и черная Земля.

– Я могу вызвать врача, вам помогут, – довольно-таки нагло предложил Сихан Раджикрави, и обычный смуглый румянец вернулся на его щеки.

– Врач здесь не поможет, – совершенно серьезно ответил Иван. – Я хочу рассказать тебе кое-что...

И он рассказал. Создатель игровых миров, первозург и хозяин этого жилища сидел с отвисшей челюстью, не зная, что ему делать: то ли плакать, то ли смеяться, то ли попробовать еще раз дать мысленно команды, попытаться вызвать службы безопасности. Незнакомец явно знал слишком много об их проектах, но то, что он городил было похоже на невыносимо страшную сказку, рассказываемую на ночь, и эта сказка не могла быть правдой, никогда, ни при каких обстоятельствах.

– Значит, вы заявились из прошлого? – спросил он, когда Иван закончил.

– Да, и ты это сразу определил по акценту, вспомни! Сихан Раджикрави снова позеленел. Внутренний голос внезапно, безо всяких причин на то, сказал ему: все, что поведал незнакомец, правда! неполная, усеченная, обрезанная... но правда! этот тип не умеет шутить и не умеет лгать.

– Ты все сейчас увидишь сам.

Иван придвинулся вплотную, обхватил голову Сихана ладонями, сдавил виски с такой силой, что тот застонал, и в упор уставился в изумрудные разбегающиеся глаза.

Почти сразу мгла объяла первозурга, накатило черное мутное пятно. И он увидел. Зловещий безжизненный шар приближался, наваливался всей исполинской тяжестью:

внизу что-то горело, рассыпаясь искрами, взрываясь, обрастая клубами дыма, уродливые тени рассекали черный воздух, гортанно клокотали, шипели, рвали друг дружку в клочья и падали наземь, в пепельную наледь и кипящую лаву, а в черных котлованах копошилась черная, поблескивающая мириадами злобных осмысленных глаз, безмерная масса, пауки, ползущие, копошащиеся друг в друге, вызывающие ужас, пожирающие уродливых тварей, падающих в них из черных небес...

– Вот оно, воплощение несуществующего, – глухо просипел Иван. – Затем я и пришел, чтобы оно не воплотилось. Я мог бы убить тебя сразу, но я хотел, чтобы ты знал, за что умираешь, Первозург! Мы слишком много с тобой говорили, мы часами вели умные беседы там, в будущем твоем, и нам больше не о чем говорить, я не люблю повторяться!

Иван вытянул руку над столом ладонью вниз. И светящиеся схемы засветились еще ярче, потом полыхнули и начали выгорать – не прошло и минуты, как на почерневшей столешнице осталась лишь горстка пепла.

И вот тогда Сихан испугался по-настоящему. Он затрясся будто в лихорадке, упал на колени и, огибая стол, пополз к Ивану – жалкий, омерзительный, безъязыкий. Он молил о жизни одними лишь своими огромными изумрудно-серыми, выпученными глазищами, от смертного страха они даже перестали косить.

– Встань! – потребовал Иван.

Он не нуждался в унижении этого мерзавца, который еще и не подозревал даже, какой он мерзавец, он просто исполнял свой долг.

Сихан не встал, отчаянно тряся головою и пытаясь проблеять что-то невнятное.

– Значит, говоришь, вы частенько собираетесь вместе? – отрешенно спросил Иван.

–Да... да... – закивал угодливо первозург, еще не ставший Первозургом.

– И ты помнишь день, час, когда это было в последний

раз?

В комнату сквозь пролом вполз изуродованный андроид, он еще был жив, пытался приподнять голову со свисающим на прожилках глазом, и ударял ей о доски пола. Да так и замер у пролома замертво.

И это повергло хозяина в ужас. Он бросился к ногам Ивана, стал тыкаться лицом в сапоги, целовать их, лизать, сипеть с захлебом нечто невразумительное.

Выродок! Иван отпихнул двуногого червя. Сейчас ему самому с трудом верилось, что он чуть не погиб, спасая эту гниду там, в будущем, которое для всех других не будущее, а прошлое, не верилось, что он вынес его из Пристанища в своем мозгу, доставил на Землю, дал возможность воплотиться, обрести тело. Всегда их кто-то спасает, и всегда они жалуются на судьбу, всегда ноют, плачутся, а сами норовят ударить в спину... выродок! Это из-за него и еще дюжины таких же червей должна была погибнуть Земля, превратиться в черный червивый плод?!

–Иван ухватил первозурга за плечи, приподнял, встряхнул, ударил спиной о деревянную переборку, чтобы пришел в себя.

И тот почти пришел. Глаза вновь стали осмысленными, в них появилась надежда.

– Я все... я все сделаю, что прикажите, – залепетал Сихан.

Его гость и не сомневался, что он сделает все.

На этот раз переход был мгновенным, всего-то на две недели назад.

Иван почувствовал, что он уже не стоит, а сидит на широком и мягком диване, сжимая локоть Сихана Раджикрави. Помещение было раза в три больше давешней комнаты. В креслах и на диванах сидело больше десятка людей. Все смотрели на площадку у высокой, уходящей в черное звездное небо стены. В помещении было сумрачно, и на Ивана не обратили внимания.

А на площадке в объемных галалучах, более реальный, чем любое настоящее существо, расхаживал фантом высокого лилового монстра с длинными, до колен ручищами, отвисшей челюстью и мутными глазами. Монстр был гадок, но чем-то непонятным он внушал страх и уважение. Сидящие довольно кивали, переговаривались и временами направляли на монстра черные трубочки – вспыхивали радужные свечения, и в монстре что-то менялось: то он становился шире, массивнее, то вдруг наклонялся к сидящим, приседал и ощеривался, при этом в мутных глазах его зажигался недобрый и настороженный разум.

– Это они? – шепотом спросил Иван у первозурга. Тот склонил голову.

– Все?

– Да, тут собрались все, – просипел, Сихан, – здесь сейчас лучшие умы Вселенной, за ними будущее...

– У них нет будущего, – отрезал Иван. Он уже чувствовал, как идут по лучевым коридорам в помещение андроиды-охранники, заметившие появление чужака. Плевать на них. Иван прощупывал логово, пытаясь нащупать его «мозг», а в таком доме обязательно должна была быть система управления и «мозг». Он обнаружил его двумя этажами ниже, за биотитановой переборкой. И подавил усилием воли. Пришла пора действовать наверняка, без сбоев.

Андроиды ворвались в помещение бесцеремонно, переполошив сидящих. Они увидели Ивана, бросились на него. Шестерых пришлось прикончить сразу, несколькими молниеносными ударами Иван расшвырял нелюдей. Бил он сильно и надежно, чтобы не встали. Других двоих он усыпил, наведя ладонями сильные поля на их искусственные мозги, потом бросил обоих на диван, пригодятся.

Все произошло очень быстро. Он ожидал шума, криков, паники... но сидящие «боги-творцы» будто в каменные изваяния превратились, они просто оцепенели от неожиданности, ни один не встал со своего места. Зато дюжина пар глаз уставилась на Ивана.

– Все входы-выходы блокированы, – сказал он негромко, но твердо. – Поэтому попрошу без суеты.

Он прошел сквозь искрящиеся лучи, дотронулся рукой до монстра – тот был вполне осязаемым, он даже вздрогнул от прикосновения и очень тихо, нутряным рыком зарычал на Ивана.

– Кто вы такой? – очнулся наконец самый смелый. Иван выразительно поглядел на хлипкого кудрявого человечка с белым ободом на лбу. И тот сразу осел, заерзал, принялся оглядываться на других, будто ища поддержки. Но не нашел ее. «Лучшие умы» были трусоваты. Даже не верилось, что такие решатся согнать в холодильники тысячи людей, биомассу. Иван переводил взгляд с одного на другого и поражался пустоте смышленых, подвижных, поблескивающих неистовым огоньком темных и влажных глаз – все они были разными, выпученными, вдавленными, широко и узко поставленными, косящими и близорукими... но все они были одинаковы разумной живостью животного. Двуногие! Им нельзя было отказать в уме, таланте, одержимости в достижении цели и даже жертвенности в погоне за ней, Иван все видел – это не люди из толпы, таких мало, совсем мало, недаром именно они нашли друг друга и замкнулись в своем кругу, не выходя из множества других. Вурдалаки! Это они и есть сверхразумные вурдалаки, ненавидящие всех вокруг и желающие выстроить мир под себя. Новые расы! Новые вселенные! А прежних – в топку, навозом в поля, консервантами в холодильные камеры! Прежние для них только биомасса! Иван все видел. Эта дюжина пар глаз, невероятно пытливых, шустрых, бегающих, пылающих, отражала сейчас напряженную работу дюжины мозгов под черепными коробками. Нет, в их головах еще не елозили, не копошились крохотные вертлявые черви. Это они сами станут червями-зургами, сами размножат себя в миллионах гадин и вопьются в затылки каждому живому существу в их новой вселенной, в этом лучшем из миров. А потом они возжелают большего... и преисподняя им поможет. Она всегда помогает тем, кто является в мир людей ее тенями, она помогает созданным не по Образу и Подобию, потому что она сама есть ад вырождения, и они ее черные демоны. Иван не отрывал глаз от сидящих, теперь он видел их всех вместе, одним многоголовым и многолапым спрутом, страшной и гадкой гидрою. Неужели и у таких могли быть матери, жены, дети?!

– Вы жаждете сверхреальности? – спросил он неожиданно. – Вы ищите совершенства? Что ж, сейчас вы останетесь один на один с этим совершенством!

Он поднял руку, и искрящиеся галалучи вошли в нее быстрым пучком. Монстр на площадке сразу стал блеклым, серым и вонючим. Он вскинул лапы, прикрывая свои мутные глаза. Потом сделал шаг, другой, боязливо обошел Ивана, будто чуя в нем силу большую. И еще медленнее, с опаской подошел к ближнему из сидящих в креслах.

– Не-ет!!! – завизжал тот.

Вскинул свою уже бесполезную трубочку. Вскочил, пытаясь ускользнуть. Но не успел. Не обращая ни малейшего внимания на истошные вопли жертвы, мутноглазый монстр, свернул ей голову, попробовал было укусить, впиться кривыми зубами в плечо, но тут же отбросил обмякшее тело, наступил на него когтистой ногой и завыл, торжествующе, задрав к черному обманному небу разверзтую пасть.

И вот тут началось. Оставшиеся «боги» повскакали с мест, сгрудились за большим диваном, на котором оцепенело сидел Сихан Раджикрави, заголосили, закричали, заорали. Двое пытались поднять охранников, но те спали крепко, не добудишься.

– Вам что, не нравится ваш Адам, боги?! – громко спросил Иван.

Ему не было жаль убитого. Он давно переступил через черту жалости, особенно к таким выродкам. И если поначалу он еще сомневался, с кем имеет дело, то теперь все сомнения пропали. Первозурги, перепуганные, истерически визжащие, но ничего толком не понимающие, отталкивали друг дружку, стремясь спрятаться за чужими спинами, ругались, тряслись, плевались... Сейчас они очень походили на стаю гнусных, омерзительных обезьян. Да, Ивану припомнилось, как его поучали давным-давно, как ему рассказывали про бабуинов, про стаю и ее законы, которые, по мнению, всезнающего серьезного ментора, ничем не отличались от законов человеческих, неписанных. Бабуины! Скоты! Умные, талантливые, одержимые, гнусные и подлые! Они ничего не поймут. Они,и впрямь, невероятно толковые и смышленые. Но они не поймут, почему их надо убивать, немедленно и беспощадно, пока они еще не заложили Полигона, пока тот существует лишь в их гниющих, пузырящихся черной пеной мозгах... Сначала он хотел объяснить им хотя бы перед смертью, в чем их вина. Теперь он передумал. Чумным животным, даже если они двуногие, если они несут смерть всем кроме себя, ничего невозможно объяснить, с ними надо разговаривать иным языком.

Иван ослабил волевые путы, коими он сдерживал монстра. И тот бросился на породивших его. Иван видел насквозь его мутный, самосовершенствующийся, сверхразумный, но еще находящийся на почти нулевой стадии мозг. Там царила ненависть к этим двуногим, издевавшимся над ним, причинявшим жуткие боли своими черными трубочками. Мутноглазый не понимал, что его совершенствовали, что ему желали блага, что из него творили в неистовом экстазе богочеловека новой расы сверхлюдей, он просто люто и беспощадно ненавидел мучителей. И никто его не сдерживал.

Иван выдернул за руку из скопища Сихана Раджикрави. Отвел в сторону, сам уселся в кресло, наблюдая за неистовой и отвратительной бойней, а его бросил рядом, на пол, он не хотел вот так, запросто позволить монстру уничтожить этого пока еще человека.

– Смогут ли восстановить проект по их схемам и наброскам другие? – спросил он мрачно.

– Исключено, – простонал сквозь слезы Сихан Раджикрави. Он сейчас сам хотел бы умереть. На его глазах рушилось все, ради чего он жил последние тридцать лет. Все!

Монстр добивал последних выродков. Те носились по помещению – тихие, осипшие, обезумевшие, растерявшие лоск и смышленность. На какой-то миг Ивану стало жалко их, обреченных и беспомощных. Но перед глазами встало измученное лицо Глеба Сизова, его шея с ошейником, тысячи обреченных, бритых, распятых, беспомощных голых людей в подземельях. И он закрыл глаза.

Когда все было кончено, Иван встал. Подошел к андро-идам, безмятежно спящим в лужах крови, посреди искалеченных трупов. Нелюди-охранники вскочили перед ним навытяжку, будто и не было сна.

– Этого выпустить, – приказал Иван, чуть кивнув головой на усталого и растерянного монстра, забившегося в угол подобно дворняге и скулящего. – И все сжечь, не оставляя следа. Все! Сами сгорите последними.

Через десять минут, уже идя темным ночным лесом, он обернулся. Сихан Раджикрави плелся следом, ссутулившись, хромая на левую ногу и все время оглядываясь на полыхающее позади зарево.

Иван посмотрел в упор на первозурга. И сказал:

– Ты все знаешь. Ты сам решишь свою судьбу!

Он еще долго сидел на траве. И не смотрел в ту сторону, где Сихан Раджикрави, уже не трясущийся, спокойный и даже деловой, мастерил себе петлю из разодранной блузы.

Когда его тело перестало дергаться под низкой, дрожащей ветвью ели, Иван подошел вплотную, убедился, что жизнь ушла навсегда из черного гения, так и не сумевшего создать свой, лучший мир. И коснулся его груди ладонью. Распыленные молекулы канули в черную пропасть, чтобы уже никогда не собраться вместе.

Иван вздохнул горестно. Олег ошибся, этот несостоявшийся бог, больше подходящий на роль новоявленного Иуды, не сумел его обмануть.

С Полигоном было покончено, покончено было с Пристанищем... Иван долго смотрел на оплавленный крест, лежавший на его ладони. Потом расправил грубую стертую местами веревку, повесил крест себе на шею, прижал рукой к груди. Крест не холодил кожу, будто хранил еще сыновнее тепло.

Сын и Алена... было две жены, теперь ни одной. Слишком большая цена за Пристанище.

Земля – Система – Земля. Год 2486-й, апрель, май. Обратное время.

Не знает человек своих сил. И в этом спасение его. Слабый тщится не изжить себя прежде времени, рассчитывая тлеть в слабости своей вечно. Но силы его уходят неизжитыми, нерастраченными, а вечность смеется над ним, скаля желтые зубы и глядя из пустых глазниц. В бессилии рожденный уходит в бессилие и тлен.

Рвет жилы и изнуряет себя сверх сил своих сильный, будто поставил себе целью познать, есть ли предел ему и властен ли он над пределом тем. И падает, изнуряя себя с разорванным сердцем... или бежит за окоем умирающий, изнывающий, все претерпевающий и начинающий постигать, что не ему дано мерить силы свои и не ему определять пределы. Но упокоившись, умирает в покое, сытости и недвижении, порождая недоумение и пересуды – истлел изнутри несгоравший в огне да в пламени.

Слаб человек слабый. Слаб человек сильный. Из праха вышли – в прах уйдут, не оставив памяти о себе. Ибо непамятны слабость и сила, изжитая втуне. Род людской пом-.:

нит выживших, ибо о них слагают предания и им поют славу. Их имена и лики остаются в книгах. Имена не слабых и не сильных, но выживших. И не помнит род людской, кто прокладывал дорогу, кто мостил мосты и торил пути, выжившие проходят по спинам погибающих героев, одолевших врага и вершивших победу... кто помнит о тех, невыживших?! Люди? Нет. Никто кроме Бога!

Возвращение изнурило Ивана. Он сам не знал, сколько времени проспал на каменном полу, уронив лицо на гудящие, большие руки.

Служка в черном растормошил его, запричитал по-бабьи:

– Чего ж ты на холодном-то улегся, мил человек, вставай давай, пойдем, там у меня застлано на лавке, вставай! Иван долго глядел на него спросонья. Потом пробурчал:

– Нет уж, ты сперва меня на могилку своди. Потом греться будем.

– Какую еще могилку? – не понял служка. Иван махнул рукой. До него дошло: все страшное, горькое и радостное, и сын, и его смерть, и могила, все прошло в той жизни, в этой никто о нем с Аленой и знать не знает, и слыхом не слыхивал. Ничего не поделаешь, меняя прошлое, меняешь и будущее с настоящим. А ежели прошлое пришло из будущего, по петле, тем более. Ну и слава тебе, Господи! Алена осталась в своем XXXI-ом веке. Сын просто... просто не родился, он никак не мог умереть, значит, и печалиться не об ком. Иван прижал ладонью к сердцу оплавленный крестик. Тот был холодным, почти ледяным. Ну и пусть, он один будет помнить Олега. Этого достаточно! И хватит рвать жилы! Хватит изводить себя! Покой и соразмерность. Вот главное! Старый Мир живет в нем, как живут все миллионы пращуров, братьев и сестер его Рода! Пора выходить на свет белый. Жертвы не были напрасны. Там теперь все иначе... можно было бы расспросить этого бородатого в черном, но лучше своими глазами увидать. Никакой нечисти на Земле нет, и быть ее не должно, ибо он уничтожил Пристанище, не дав ему народиться, а преисподняя может войти на Землю только из Пристанища. Господи, неужели все?!

Он сомнамбулой поплелся к огромным дверям.

– Куда ты?!– закричал служка и ухватил Ивана за рукав.

– К людям, – ответил тот запросто. Служка вытаращил глаза, побледнел еще больше, затряс подбородком.

– Ты чего? – спросил Иван.

– Нету... нету там никаких людей! Запамятовал ты... Иван попытался улыбнуться. Но не сумел.

– А кто ж там тогда?

– Ты и впрямь беспамятный! Или больной... Демоны там трехглазые да пауки. Позавчера приходил твой безрукий с псом поганым, говорил, еще хуже стало, дохлого урода шестипалого приволок с крыльями как у стрекозы...

Иван поморщился, соображая, что к чему, и вновь обретая способность видеть. Но машинально переспросил:

– Выползня, что ли?

– Какого еще выползня, не слыхал про таких. Уродца он приволок, каких в подземных заводах при прежнем еще Правителе выращивали, много их всяких было, разве всех упомнишь. Да только я обратно выкинул дохлятину, грех во храме эдакую держать-то! – Служка еще долго что-то говорил, размахивал руками, крестился, вздыхал.

А Иван стоял с расширенными и остекленевшими глазами. Ему не надо было выходить наружу, чтобы узнать обо всем. Он видел Землю. Но не черную и мертвую. А серую, уныло-непроницаемую, задавленную толстенным слоем клубящихся, низких, мрачных туч. По этой неприкаянной земле, среди дымящихся развалин опустошенных, разрушенных до основания городов и селений ходили, шныряли, ездили на уродливых решетчатых бронеходах трехглазые, брыластые, завешенные пластинами, чешуйчатые негумано-иды – воины Системы. Они лезли во все щели и дыры, в надежде разыскать уцелевших людей и тут же предать их долгой и мучительной смерти. Но чаще они натыкались на уродцев, что выращивали генетики-экспериментаторы, на самых невероятных и диковинных зверолюдей и монстров. Оголодавшие в подземельях твари набрасывались на трехглазых сами, схватки были то короткими, то затяжными, но почти всегда верх одерживали посланцы Системы. Молодых здоровых женщин убивали и терзали не всех, некоторых запихивали в капсулы звездолетов, вывозили, Иван знал, куда. Других приспосабливали тут же, по заброшенным подвалам и подземкам, развешивая их по стенам, подводя морщинистые хоботы под их животы, накачивая всякой дрянью... А ведь Светлана, бедная, несчастная, погибшая лютой смертью Светка, рассказывала ему, что видела своими глазами Вечную Марту – та была мертва! да. Вечная Марта умерла и успела превратиться в высохшую мумию, а ведь ей было обещано вечное блаженство! Теперь таких март было на самой Земле пруд пруди! Иван скрежетал зубами, стонал. Он уже знал, что то же самое творится по всем планетам, освоенным людьми, на многих было и того хуже. Нет выползней, нет студенистых гадин, нет тварей из Пристанища и их черной мощи, черной силы вырождения, нет... он уже было подумал, что нет и Черного Блага, но вовремя осек себя. Черное Благо было и до прорыва сквозных каналов! Вот в чем разгадка. Пристанища нет. Нет тайной двери из него в мир людской. Но выродки никуда не подевались! Они ушли в Иную Вселенную. Они, скрестившись с тамошними выродками, породили Систему. И они вернулись назад во плоти трехглазых! Только так. А на что он надеялся? Серая, безнадежная Земля! Продолжение Большой Игры! А он... он убрал лишь одного из игроков.

– Очнись! Что с тобой! – служка трепал Ивана за плечо.

– Все в порядке, – наконец выдавил тот.

– Это от голода, так бывает, – успокоил сам себя служка. И перекрестил Ивана.

– Это от слабости, – поправил его очнувшийся, – слаб человек.

– Воистину слаб! Откуда силы-то взять?! Иван кивнул. Он не стал объяснять служке, что смертный может вобрать в себя все силы земные и небесные, может повелевать телами, душами, полями и материями, гасить и зажигать светила, но все равно – все равно! – он остается человеком, слабым человеком! Ибо сила не в силе... она в чем-то ином, чему еще нет названия, и что стоит за той самой Черной Чертой, незримо разделяющей в душе каждого такие же незримые, но сущие миры... Разве можно вообще это объяснить! Нет! Да и не время. И нет повода отчаиваться, просто надо довершать начатое, так всегда и бывает – ни один гвоздь не становится последним, всегда после него сама жизнь заставляет забивать еще один, и еще... Черное Благо? Выродки! Синклит! Эх, если бы он знал расклад раньше!

Гуг Хлодрик встретил Ивана, будто они и не расставались – набычившись и угрюмо глядя из-под седых взлохмаченных бровей.

– Чего пожаловал? – грубо поинтересовался он. Иван подошел к Кеше, обнял его, прижался щекой к щеке. Кешу смерть не брала, будто он был заговоренным, уж на что довзрывники считались мастаками по части «барьеров» и всего прочего, связанного с человеческой тленностью, а и они обмишурились, не на того нарвались. Жив и здоров был рецидивист, беглый каторжник, ветеран тридцатилетней Аранайской войны Иннокентий Булыгин. И даже вся черная и недобрая жизнь не изменила чувствительного Кешу.

– Ты уж прости нас, – прохрипел он еле слышно прямо Ивану в ухо.

– Нечего за всех каяться! – отозвался Гут. Но Иван, будто ничего и не слышал, подошел и к нему, сдавил в объятиях. Гут не выдержал, пустил слезу. Раздражение и угрюмость были явно напускными.

– Погорячились мы, Ваня, – прошептал он, ломая медвежьей хваткой Ивановы ребра. – Да теперь уж какая разница – что с тобой, что без тебя, хана всем!

Иван их с трудом отыскал. Он прощупывал небо, космос. А Гуг с Кешей и облезлым оборотнем Харом, который впал в спячку, прятались в подмосковном бункере, уцелевшем еще с двадцать первого века. Прятались и материли на чем свет стоит сдуревшего Дила Бронкса, который на «Святогоре» ушел в Систему мстить выродкам. Их шары посбивали, поуничтожали – еле сами выжили. Трехглазые были покруче безмозглой нечисти и воевать умели, и травить дичь, гнать ее на выстрел. Короче, остались у Гуга с Кешей сиг-мамет на двоих, пара бронебоев, парализаторы да старенький списанный бронеход, много не навоюешь.

– Лучше б я на каторге сдох! – тужил Гуг. – Зря ты меня, Ваня, вытащил с Гиргеи. Это мне все за Параданг! Так и надо! Собаке – собачья жизнь. Гореть мне в аду синим пламенем за безвинно загубленных!

Иван слушал да кивал. А потом вдруг без тени улыбки сказал:

– Хочешь искупить грех? Гуг скривился.

– Шутить изволишь? Я старый разбойник, Иван, чтобы со мной шутки шутить. Эдакие грехи-то не искупаются, столько душ спровадил я со свету: и Чарли Сая, и Кира с братьями Лосски, и рыжую Еву, и Пера Винсента, и Бахметьева Севку, кореша... всех помню, по ночам они ко мне ходят. Только с Ливой и был просвет, пока жили да спали вместе, она их не допускала в мой сон, да вот померла. Бог прибрал. А ты все шутишь, нехорошо!

– Пускай скажет! – вклинился Кеша. Он почуял, что шутками и не пахнет.

– Возьмем логово зверя, игра сделана! – убежденно сказал Иван. – Мне одному не осилить...

– Ослабел, Ванюша? – Гуг осклабился. Иван встал, подошел к бронетитановой стене бункера, ткнул кулаком, пробил ее насквозь, на все полметра, так, что Кеша глазам своим не поверил, подбежал, заглянул в дыру и застыл возле нее истуканом. Гуг тоже подошел, пригляделся, потом саданул кулачищем в броню и взвыл от боли.

– Верно про тебя говорят, – пробубнил он, потирая ушибленную руку, – черту ты душу продал, Ваня!

– Был бес в душе, теперь нет его, – просто ответил Иван. Рассказывать им обо всем не имело смысла, все равно не поверят, сочтут за чокнутого, и тогда пользы от них не жди. Но чтобы как-то оправдаться сказал: – Люди добрые обучили кой-чему.

– Вот это другое дело, это понятно тогда, – степенно согласился с Ивановыми доводами Кеша. И спросил: – А где логово-то?!

Бронеход пришлось оставить. Поначалу Иван и Хара не хотел брать, какой от него толк, одна обуза. Но Иннокентий Булыгин помрачнел, насупился, и Иван не счел нужным его обижать. Силы уходили, их еще хватало, чтобы перевернуть пол-Вселенной, но они были не те, что в Старом Мире, когда он шутя и играючись переносился из эпохи в эпоху. Слаб человек! Верно было сказано.

Переход получился сумбурным и бестолковым. В последний миг Хар отвлек Ивана жутким, предвещающим недоброе воем, тут же съежился, затих. Но всех четверых вынесло не в отстойники Большого Антарктического Дворца, а на три яруса выше, в отсек подзарядки андроидов караульной службы. Иван это сразу смекнул, когда увидал две сотни застывших в нишах торчком синюшных тел.

Андроид не человек, особенно спящий... андроид выполняет программу всегда. Две сотни пар глаз открылись как по команде. Чужаки! Не было во всем Дворце и окрестностях ни одного живого, полуживого и вообще двигающегося существа, не имеющего своего кода и своего датчика, каждый находился под контролем следящих систем. Все чуждое, проникшее извне, подлежало обезвреживанию или уничтожению.

– Попались, – прохрипел Гуг Хлодрик Буйный радостно, предчувствуя хорошую потасовку.

Иван знал другое, охранники видят только его друзей, сам он для них пустое место. И единственным верным ходом было бы оставить Гуга с Кешей здесь, сколько продержатся, а самому немедленно идти к «серьезным», ради них он прибыл сюда, в 2472-ой год, год тишины и спокойствия. Но одно дело теории да замыслы, другое жизнь. Андроидов слишком много. Он мог бы убить их всех сразу, в считанные секунды, но тогда не получится с «отвлечением внимания», тогда придется менять всю тактику. Нет!

Иван поднял руки – и ближайшие двадцать нелюдей упали, опрокидываясь на спину: все внутри их искусственных мозгов было стерто, они превратились в ничто, в неодушевленную неразумную плоть.

– Стой! Не шали! – взревел вдруг медведем Гуг Хлодрик, у которого отбирали ратную забаву.

Огромный седой викинг неожиданно легко прыгнул вперед, ухватил ближнего к нему охранника за грудки, подбросил, поймал за ноги и принялся дубасить им прочих.

Кеша пока не ввязывался, он стоял с сигмаметом наизготовку, ждал, не появится ли кто снаружи, вооруженный. Хар сидел у его ноги и рычал.

– Ну, держитесь, сколько сможете! – выкрикнул Иван. – Без меня не помирать!

Он уже видел покои выродков. Он знал, куда ему идти. И чем дольше продлится эта драка, тем лучше для него. Подантарктический Дворец! Еще целенький и невредимый. Еще не сокрушенный глубинным зарядом с орбиты. Все верно! Тогда Дворец-то сокрушили, а выродки сбежали, успели... они всегда успевают, во всем и везде. Шустрые!

С первозургами в будущем ему повезло, он сумел застать их всех. С «серьезными», которые были лишь тенями подлинных властелинов Земли, прикрытием Синклита, он оплошал. И опять ему первым подвернулся круглолицый с перебитым носом. Он лежал на огромном мягком ложе в собственной спальне, утопая в гравиматрасе. Иван приблизился вплотную, и ему вспомнилось, как трещали шейные позвонки в его ладонях. Он уже убивал круглолицего. Что ж, придется еще раз осквернить себя.

За полсекунды до того, как ложе ушло в мгновенно образовавшийся провал, в потайные нижние ниши, Иван успел сдернуть спящую тушу на холодный иргизейский гранит пола. Он не повторил прошлой ошибки.

Круглолицый был здорово пьян, а может, накачался наркотиками. И потому он ни черта не соображал, Ивану пришлось хлестнуть его ладонью по щекам слева направо. Он не собирался расправляться со спящим.

– Да я сейчас... – гневно начал было круглолицый на старонемецком.

Но Иван немедленно охладил его, бросив лицом в гранит и ухватив рукой за жирный загривок, пытаясь нащупать что-то в затылке.

Самого выродка придавить и распылить не составляло труда. Но черви были из других миров, их хранили инфер-нополя, их не распылишь, их надо давить – каждого в отдельности, беспощадно... сколько раз они ускользали от Ивана, и в Пристанище, и в иных местах, ведь он тогда, много лет назад, уже убил Авварона, но выскользнул червь, ушел... и все началось сначала.

Изо всех щелей и дыр, сверху, снизу, сбоков убивали самого Ивана. Системы слежения, охрана, автоматика, все уже давным-давно сработало: десятки стволов и раструбов испускали в него смертоносные заряды и лучи. Но убить его было невозможно. Пока.

– Говорите, что вы хотите, я сделаю все, абсолютно все! – сдавленно сипел круглолицый, чувствуя, что пришло время расплаты. – Я озолочу вас, дам власть, женщин, корабли, острова, что хотите...

Иван нащупал наконец крохотную твердую змейку. Он! Еще даже не прогрыз черепную коробку, не просочился, не прополз в мозг. Тем лучше. Он сдавил пальцы и выдрал червя вместе с куском кожи и. жира.

– Ау-грх-ааа! – завопил круглолицый.

И тут же смолк с переломленным хребтом. Иван не стал распылять всевластного ублюдка, ему и так не ожить, надо беречь Белую Силу!

Охрана, сообразившая, что чужака на расстоянии не г возьмешь, бросилась на Ивана со всех сторон, разом. И так ,, же отлетела от него – искалеченная, и предсмертно хрипящая, ни хрена не соображающая. Ничего, поделом и ей!

Иван разглядывал крохотного, совсем малюсенького червяч– ;

ка, извивающегося в его руке. Алые глазенки прожигали 1 бешенным огнем ненависти его серые, широко раскрытые глаза, готовы были испепелить. Но не могли. Иван не спешил, хотя надо было спешить, ведь другие «серьезные» уже оповещены, приняли особые меры, до них будет трудно добраться... кому это трудно? Только не ему! Он рассматривал червя. И думал: как же эти мелкие, ничтожные твари преодолевают незримую Черту, как им удается просачиваться из преисподней в мир людей, закрытый для них наглухо, намертво, закодированный от них и заговоренный всеми Силами Света. И все-таки они проникают. Сквозные каналы? Ретрансы и направленно-лучевые инфернополя?! Потом. Не сейчас! Он раздавил округленькую головку червя, отбросил падаль, брезгливо вытер пальцы о багряную, под стать императорской, тогу круглолицего. Бросил на жертву последний взгляд – ей повезло, она отошла в свет иной без потусторонней гадины в себе, может, Господь ее простит, Господь всепрощающ.

Иван встал. Швырнул к стене уцелевшего охранника, не андроида, живого, накачанного до безумия парня в скафе, вырвал из рук лучемет, отбросил в сторону.

В следующие покои он шел открыто, пробивая себе путь ударами кулаков, морщась, когда его обжигали плазмой и сигмаизлучениями, кривясь от разрывных пуль, отскакивающих от кожи, ломая острейшие клинки, нацеленные в грудь. Он переступил через барьер, и он не хотел таиться. Он шел вершить правосудие...

Но покои – и одни, и другие, и третьи, оказались пусты. Трусы! Они опять сбежали! Не выйдет. Ничего у них не выйдет. Он разыщет их и накажет. По справедливости!

– Да отстаньте вы! – прохрипел он в досаде, когда из-за поворота, сзади на него набросились сразу трое громил с бронебоями. – Хватит!

Он обратил их в пыль, в труху. И шагнул в люк, захлопнул за собой бронированную крышку толщиной в ладонь.

Сосредоточился. И у в и д е л их. Никуда они не сбежали. Они, вероятно, смекнули, что не бежать надо, а давать отпор... вот они! Иван явственно различал огромный сферический зал с гидрополем, большой, слишком большой для людей круглый стол, светящийся изнутри черным пламенем. Черное Солнце! Он вспомнил все сразу. И зудение, и миллионы дрожащих в черных лучах щупалец, и сливающиеся измерения... Да, вокруг стола, будто зачарованные, сидели оставшиеся серьезные и молчаливые: старик с лохматыми бровями и ясным взглядом серых выпученных глаз, щеголь в старинном запашном костюме с большой алмазной заколкой в галстуке из искрящейся парчи, еще один старик, одутловатый и сумрачный, в черной мантии и маленькой черной шапочке на затылке, какой-то обрюзгший тип с совиным лицом. Как быстро они проснулись, оделись, собрались вместе. Странно. Только очень серьезная причина могла заставить их сделать это. Значит, они узнали? От кого? Как? Почему?!

Снаружи били, колотили, пытались ворваться к нему в камеру, уже начали прожигать броню. Но Иван не отвлекался.

Теперь он видел, как из тягучего сгущенного воздуха над круглым столом начинали проступать все четче очертания огромной трясущейся, дрожащей, трепещущей студенистой твари со множеством длинных отростков, вытянутых к сидящим вокруг. Иван видывал и таких, много, они властвовали над черной мертвой Землей и таились в ее покровах, в ее глубинах, управляя выползнями и прочей нежитью. Но откуда такая гадина могла взяться здесь, в 2472-ом году, когда Пристанище было еще в странствиях, когда ему не должно было быть выхода в мир?! А откуда взялись черви?! Все оттуда же! Вот они, подлинные властители Земли! «Серьезные» и Синклит лишь тени, слуги, исполнители. А правили эти! Всем правили – и Объединенной Европой, и Всеамериканскими Штатами с их Особой Исполнительной Комиссией, и Мировым Сообществом, и Федерацией, и даже, косвенно, через своих холуев-властителей Великой Россией, всеми ее землями и планетами, всем ее людом. Вот она – разгадка могущества и всесилия Тайного Мирового Правительства. Власть из преисподней! Черный Мир бился веками, тысячелетиями – и он нашел выход на Землю... а значит, все огромное, непостижимо сложное, чудовищное, и уже сокрушенное Пристанище было лишь частью системы, частью той же Преисподней. Иван сдавил голову ладонями. Земля лишь часть Пристанища. Так ему внушали. А Пристанище лишь видимая, надводная часть огромного айсберга, скрываемого черными водами Океана Смерти! оно лишь маленькая радужная и всевидящая головка дракона, змея многоглавого, следящего за всем сонмом миров Мироздания, но сокрытого в таких мрачных и немыслимых глубинах, что и представить нельзя. Какая трагедия!

Он вспомнил про Гуга и Кешу. Надо идти им на помощь, потом будет поздно. Выродки подождут, и гадина зудящая подождет.

Иван ворвался в ад побоища, когда в нем ничего понять было невозможно – маленькая кучка андроидов зверски избивала, истребляла, раздирала в клочья целую армию других андроидов, людей, биоробов, кибергов. Причем, изничтожаемых было в три раза больше, чем поначалу. Сотни четьфе трупов валялись на полу повсюду и в самых жутких позах. Иван остыл, сообразив, что его вмешательства не требуется. Но Гуга и Кешу он увидал не сразу. Оба лежали среди искалеченных тел возле самой стенки с нишами, Хар зализывал распоротую Кешину грудь. Гуг сипел, хрипел, пучил глаза. Изо рта у него стекала струйка крови. Ни Гуг, ни Кеша не могли вымолвить ни слова, умахались, уработались, Иван это сразу понял.

Зато оборотень Хар провыл в лицо:

– Загида! Он вышел... и он погиб. Я теперь один. И владычица отказалась от нас. Я оглох, ослеп, я не вижу ее!

Иван присел рядышком, отпихнул обрушившееся на него тело вертухая.

– Правду, говорит, – подтвердил, еле ворочая языком Кеша. – Вот они, трогги Загиды, бьют гадов!

Иван вспомнил все сразу: тогда, в момент высшего перенапряжения всех сил, не смея не выполнить порученное, храня «отца троггов» Иннокентия Булыгина, оборотень Загида свернулся в гранулу, затаился в Кешином теле. Теперь он вышел, он увидел своим нутряным взором, что приходит Кешина смерть. И он вышел на погибель. Он вынес с собой оставшиеся капсулки зародышей. И они довершат начатое. И вообще, все вместе, и Кеша, и Гуг, и Хар с Загидой, наделали здесь такого переполоху, что весь Дворец на ушах стоял. Проще его было глубинным зарядом заранее раздолбать, до исхода выродков... Нет, не проще, ведь тогда в руках Ивана не было всей мощи Великой России, да и черви все равно бы ушли, вселились бы в других, может быть, и в него – он был близок к этому, тогда, после переворота, недаром Авварон зубоскалил и ехидничал. «Он внутри тебя!» Лгал бесеныш. Шестое Воплощение Ога Семирожденного! Гнусь! Мерзость! Из-за этой мерзости, чтобы познать ее тайну, погиб в проклятущем Дворце, в его развалинах отважный и дерзкий Сигурд. Да и прочие, в конце концов, погибли из-за того же. Замкнутый круг.

– Ну и подставил ты нас, Ваня, – просипел Гуг, пытаясь приподняться на локтях. Потом выдохнул облегченно:

– Зато душеньку отвели! Спасибо тебе за приглашение на

прогулку!

Иван улыбнулся – впервые за много дней. Трогти-андроиды добивали вертухаев всех мастей. И сами

ложились костьми. Прав был Хар.

– Мне теперь только умереть, – просипел оборотень. Он сейчас больше походил на вытащенную на берег вялую и плавникастую рыбину, чем на «зангезейскую борзую».

– Терпи, Харушка, прорвемся, – начал его успокаивать Кеша и закашлялся. Ему было тяжело без внутреннего защитника, посланного королевой Фриадой. Но Кеша умел выносить тяжести и невзгоды.

– Ну, ладно, продержитесь еще немного! – попросил Иван. – А я скоро вернусь.

Он знал, что, хоть и прозрачен он для всех локаторов и щупов Дворца, но по реакциям окружающих, по его «работе» за ним следят, не спускают пристальных глаз, держат на прицеле. Ну и пусть. Сейчас он сильнее их. И пока силы не покинули его, надо действовать.

Он возник в сферическом зале в тот миг, когда длинные прозрачные щупальца уже касались голов и шей сидящих за светящимся черным огнем столом из иргизейского гранита. Клыкастые и языкастые гиргейские гадины таращили свои кровавые глазища из-под абсолютно прозрачной поверхности гидропола – руки иной вселенной, погибшей от Большого Взрыва. Черви! Да, именно черви, управляемые червями! Не в них сейчас дело. Он успеет раправиться со всеми. Важно не дать уйти студенистой твари.

Иван с ходу перешел в Невидимый Спектр. И невольно замер.

Вместо медузообразного спрута над столом висела тьма, просто сгусток мрака. Он и ожидал этого. Но... но надеялся увидеть иное. Преисподняя! Это она!

– Прочь!!! – испустил он беззвучный крик.

Ему не надо было выбирать из пространства Белую Силу, теперь она жила в нем самом. Но он понимал, что эта тварь, этот сгусток, совсем не то, с чем запросто расправлялись они на черной Земле, там были тени, там были копии настоящих выходцев из преисподней. С этой так легко не обойдешься. Он почувствовал, как дрогнул мрак под напором Белой Силы, как начал истекать... да, он не убивал тварь, он не мог ее убить, он лишь изгонял ее. Изгонял, несмотря на отчаянное сопротивление, борьбу – она уходила в преисподнюю, в миры иных измерений, заряжая силой сидящих вокруг черного стола. Сейчас, в Невидимом Спектре, эти тени еле просматривались, лишь черви в их головах мерцали тусклым, зеленоватым свечением. Прочь!!!

Иван вырвался на свет, под своды зала. И увидел, что зудящая тварь растворяется в воздухе, уходит. Он пересилил, превозмог ее.

Но и сидевшие зачарованными вдруг поднялись. Увидели его.

В отвратительных, преисполненных брезгливостью и гордыней лицах не было страха. Выродки больше не боялись мстителя. Они были сильны. Им не нужна была никакая охрана, никакая служба слежения. С четырех сторон, растопырив руки, они пошли на Ивана. Страшные своей уродливостью и кажущейся немощью, будто восставшие из прогнивших могил мертвецы.

Иван не стал выжидать. Он прыгнул к щеголю с алмазной иглой, ударил кулаком в подбородок, ударил в полсилы, достаточной, чтобы остановить мчащийся на всех парах бронеход. Щеголь отшатнулся назад, осклабился, щеря редкие зубы. И снова пошел на Ивана. Потусторонняя тварь не напрасно накачивала их.

Кольцо сжималось.

– Сейчас ты сдохнешь, слизень! – прошипел с нечеловеческой злобой ясноглазый старик, с которым они вели долгие беседы, когда Иван был распят на плахе, он все помнил, особеннно этот чистый, незамутненный, но потусторонний взор.

Старику и достался второй удар. Иван бил ногой в живот. Потом добавил косым ударом в висок. Рано они его хоронить собрались.

– Получай, гад!

Старик упал на колени, выплюнул кровавый комок. Но тут же встал, кинулся на Ивана. Он не смог сбить его с ног, Иван устоял. Но другой старец, сбросив с себя черную мантию вцепился острыми, невесть откуда появившимися у него когтями в Иванове горло. Сила в старцах была нечеловечья. Они отвлекли его. А обрюзгший, с совиной рожей, ударил в затылок. Щеголь ухватился за волосы, рванул назад, пытаясь сломать шею.

И все вместе рухнули на черный, прозрачный гидропол.

Теперь Иван отбивался изо всех сил. И не мог отбиться. Каждый в отдельности из «серьезных» был слабее его. Но вместе они брали верх. Они валили его снова и снова, начинали терзать – если бы не щиты Гефеста и барьеры Вритры, они давно разорвали бы его в лоскуты. Но острые когти выродков начинали пронзать и защитные покровы. Иван задыхался. Бой стоил ему чудовищного напряжения. Он наносил ответные удары как в глухую стену, не причиняя вреда выродкам. Он был готов уже звать на помощь. Но кого? Кто мог ему помочь?! Иди, и да будь благословен! Никто не закроет пред тобою открытой двери! Память прожгла мозг.

Но в этот момент его снова сбили с ног, навалились не весом четырех старческих тел, а всей тяжестью преисподней. Это было пределом. Это было боем за гранью возможного.

И все же Иван успел ухватить ближнего к нему, ясноглазого старца за затылок, собрал всю силу оставшуюся, послал ее в руку свою, в пальцы и, с хрустом раздавив череп, выдрал из головы ясноглазого здоровенного толстого червя, не выжидая ни мгновения, не разглядывая, сплющил будто в стальных тисках головку с алыми глазищами, и отшвырнул от себя труп. С одним было покончено.

– Уйдет! – прошипел другой старец, в шапочке. И упал отброшенный. Иван уже поднимался на ноги, вставал, пошатываясь и обливаясь кровью. И на силу сила нашлась! Теперь он знал, как их можно бить. На всякий случай демонстративно раздавил тельце уже дохлого червя каблуком. И пристально поглядел на обрюзгшего.

Он уже собирался покончить с ним, когда услышал за спиной, над черным столом зудение: из марева и плавящегося воздуха начинали проступать очертания здоровенной гадины с трясущимися отростками, эта была втрое больше прежней, отвратительней и гаже. И пришла она во Дворец, в этот жуткий зал смерти, не для того, чтобы просто поглазеть.

В отчаянном прыжке Иван успел сбить с ног обрюзгшего, повалил его, сам ощущая, как сзади наваливаются двое оставшихся, как начинают рвать его когтями, бить. И все же он раздавил череп, выдрал еще одного червя, чуть поменьше первого... Воздуху не хватало. Его душили, выдавливали глаза, разрывали. А зудящая тварь медленно приближалась, чтобы накрыть своей черной тенью.

Иван раздавил червя. Отбросил.

И успел прохрипеть:

– До встречи!

Тело еще слушалось его, оно растворилось под когтями и лапами, ушло на другой ярус, где сидели, привалившись к стене Гуг и Кеша.

Они поначалу не узнали истерзанного Ивана. А потом, через секунду, Кеша повел глазами на нечто непонятное и жалкое.

– Хар помер, – сказал он.

Иван вздрогнул. Еще одна смерть. Но плакать не время.

– Надо уходить! – прошептал он.

– Куда?

– Назад, в бункер! Хара сожги!

Кеша встал. Он был готов уйти, но рука не поднималась расправиться с останками оборотня, ставшего за годы скитаний верным ему другом. Гуг Хлодрик сам вскинул луче-мет.

– Мир праху его, – сказал он.

Полыхнуло сиреневым пламенем, и осталась лишь горстка пепла, но и она взметнулась под струёй воздуха, развеялась среди сотен трупов, в месиве и крови.

– Уходим!

Иван крепко ухватил друзей за запястья, притянул к себе. Их облепило серым липким туманом, когда в помещение ворвались старец в черной шапочке на затылке и щеголь с алмазной иглой, вслед за ними плыло в зудящем воздухе студенистое чудовище.

– До встречи! – еще раз прохрипел Иван, уходя из Дворца Синклита, уходя из 2472-го года от Рождества Христова.

Два дня они лежали в бункере, зализывали раны. На третий Иван решился. Иногда, как и сейчас, в и-д е т ь для него было страшнее, чем идти самому на смерть. Он долго оттягивал этот час. Но дольше тянуть было невозможно.

– Как там наш черный Дил сейчас? – вспомнил вслух Кеша, лишившийся сразу двух помощников, Хара и Заги-ды. – Ушел горе мыкать!

Система была далеко. Но Иван сумел настроиться. Сумел уйти из мира земного. То, что ему пришлось увидеть, не прибавило радости. Часа четыре он молча смотрел в серую стену. Потом сказал глухо:

– Нету Дила. Погиб!

– Как это? Откуда ты знаешь?! – не поверил Кеша. Но Гуг Хлодрик поглядел на того сурово. Он знал, что Иван не врет. Он хотел услышать правду.

– Дил пробился в Систему, – поведал Иван. – Уклонился от боя с флотами, проскользнул к обиталищам выродков, этих бессмертных старцев. Он успел выжечь половину гадюшника, половину змеиного гнезда, он совершил невозможное...

– Ну что ты как на панихиде! – перебил его Кеша. – Не тяни!

– Они вышвырнули его в Осевое и взорвали там вместе со «Святогором». От него не осталось даже дыма, как от твоего Хара! Но не это главное, Кеша, не это! Главное, что он переиграл их! Он заставил играть по своим правилам на их поле! Это я был там жалким и беспомощным комаришкой! А он ворвался в Систему ястребом. Он сам пошел на смерть.

– Мы все смертники! – вставил Гуг Хлодрик и как-то особенно тоскливо заглянул Ивану в глаза.

– Сплюнь! – машинально отозвался тот. Он много мог рассказать о последнем часе Дила Бронкса, Неунывающего Дила. Но в этом часе было столько страшного, не описуемого словами, что Иван не стал терзать души друзей. Их осталось трое, всего трое. Но уже в том, что они продержались дольше всех прочих землян, была их победа.

Часа полтора они молчали. Кеша с Гугом пили водку, поминали черного Дила, весельчака и балагура, тысячи раз ходившего по самому краю, остепенившегося было... и сорвавшегося в пропасть. Дил отомстил гадам за свою Таеку. Сторицей воздал им.

Потом Кеша задремал.

А Гуг Хлодрик встал, потянулся, напялил полускаф. И сказал:

– Пойду разомнусь немного.

– Не ходи, – попросил Иван. Ему было тревожно. Он все время прокручивал в мозгу ход последней операции. Он не мог допустить подобного в будущем. Иначе какой он Меч Вседержителя, иначе он – жалкий неудачник! пустое место!

– Нет уж, Ванюша, не отговаривай, – стоял на своем Гуг, пристегивая чехол сигма-скальпеля к бедру, – мы как вернулись из логова, ни разу и носа не высовывали наружу. А там, небось, повеселее стало. Надо поглядеть. Да может, и за Дила покойного кому голову сверну набок, тоже дело!

Иван не нашелся, что сказать. Надо было идти вместе со старым приятелем. Но надо было и подумать кой-над=чем. В Старом Мире все было просто и ясно, там голова работала лучше планетарного «мозга» – четко, быстро, молниеносно оценивая обстановку и принимая единственное решение. Сейчас ему казалось, что снова спешка губит дело. Почему его потянуло именно в этот 2472-ой год? А почему не на десять лет раньше, не на пять позже?! Почему он не решается идти к истокам... и где их искать? может, с начала времен, а может, после Божественного Дыхания и разделения на людей и двуногих? Но тогда еще ничего не было. Слишком рано! А он хотел надежно, наверняка, чтобы свернуть голову уже созревшей гидре, чтобы не дать зарождающейся гадине обмануть его, выскользнуть из рук мстителя, пойти другим путем, поползти другой тропкой. До него начинало доходить, что не было такого дня, когда сразу, настежь раскрылись двери и каналы из мрака на Землю, в белый свет – преисподняя просачивалась постепенно, прокалывая тончайшие, волосяные ходы, проникая поначалу не в мир телесный, но в души. Да, именно по этому Черная Черта и проходит сквозь души людские, рассекая их и пронзая. Но из души не вырвется в дрожащем мареве расплавленного воздуха потустороннее чудовище, ему нужен лаз пошире! Где начало этого лаза? И когда был заложен Дворец? Все делалось в тайне, но теперь для него нет тайн. Для него одно остается загадкой – где именно начинает действовать причинно-следственная связь, какое звено из страшной, бесконечной цепи он должен вырвать, чтобы цепь оборвалась, чтобы выродки, а вместе с ними и созданная ими Система канула в бездну небытия. Вот вопрос вопросов. Чуть раньше во времени, и цепь нарастает новым звеном, не обрывается, а лишь видоизменяется, ведя к тому же, а может, и еще более страшному концу. Чуть позже – и звено уже несокрушимо, об него можно обломать зубы... А силы таят. Сроки исходят. Скоро он станет обычным смертным, не наделенным благодатью Творца и волей излюбленных чад Его, созданных по Образу и Подобию. Он не имеет права метаться туда-обратно. Он может уйти только туда, вниз, вглубь, в века и годы... Вынесет назад, хорошо. Нет, стало быть, такова судьба. Но он не сможет уйти один. Он не сможет бросить здесь, в серой гиблой пустыне, где властвуют трехглазые и пауки, Гуга и Кешу.

– Пойду погляжу, где там Гуг пропал, – просипел, будто уловив ход Ивановых мыслей, заспанный и отекший Иннокентий Булыгин.

Иван кивнул. Он все думал свою думу. Не ползти по следу. Но подняться в выси! Лишь тогда он узрит истину. Ведь он ее уже знал... и вот, растерял в суете, среди смертей, боли и пожарищ.

Кеша вернулся быстро. Сгорбленный, с трясущейся челюстью и безумными глазами. Голос у него дрожал, да и какой это был голос, сиплый шепот:

– Он там... там! – цедил Кеша. Иван вскочил на ноги. Еще не понимая ничего толком, но чувствуя, что случилось непоправимое.

– Пошли!

Наружу он выскочил как был, в серой распахнутой рубахе, штанах и сапогах, безоружный, взвинченный, Кеша плелся за ним, указывая рукой из-за спины.

– Там!

Ивану уже не надо было ничего указывать. Сквозь клубы оседающего тумана, мерзкий грязный воздух, наполненный испарениями и трупными запахами, он увидал обгорелый ствол огромного когда-то дуба, торчащую головню в три обхвата. Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный, космодесантник-смертник, благородный разбойник, бунтарь, беглый каторжник и его лучший друг, висел на этой головне вверх ногами – висел распятый, прибитый здоровенными гвоздями, уже безнадежно мертвый, с выпученными, налитыми кровью глазами, с развороченным животом и свисающими вниз кишками – большой, грозный даже после смерти, непобежденный. Рядом, вокруг обгорелого дуба, валялось около десятка изуродованных трупов с переломленными хребтами, раздробленными черепами, лезвиями скальпеля, вбитыми под пластины. Прежде, чем его распяли, Гуг Хлодрик отвел душу.

Они осторожно сняли тело. Отнесли в заброшенную штольню за бункером, засыпали ее щебнем и обломками стены. Склеп получился неважный. Но где они могли найти могилу лучше!

Когда все было закончено, Кеша ухватил сигмамет, бро-небой. И сказал:

– Все! Пойду крушить сволочей!

Вид у него был свирепый и решительный.

Но Иван преградил путь.

– Эти сволочи, – сказал он почти шепотом, но твердо, непреклонно, – куклы, марионетки, которых дергают за веревочки. Мы пойдем крушить тех, кто дергает. Понял меня?!

Кеша забился в угол, отвернулся к стене. Он думал не о предстоящей вылазке, он думал о судьбе-злодейке, о мертвом Гуге: еще недавно пол-Европы в страхе держал, такими заправлял делами, ходил, дышал, ругался, ром пил, а теперь лежит под щебенкой и прочим мусором.

– Как пса бездомного зарыли, – наконец подытожил он.

Иван покачал головой.

– Ничего, будет ему еще и памятник и надгробие, дай срок!

Ликвидация двух выродков ничего не изменила в мире, пожалуй, стало еще хуже. Мутанты плодились и размножались, как и было задумано, отчаянно боролись за существование, истребляя друг друга, а иногда нападая и на гмыхов, хмагов и гнухов. Времена грандиозных феерических побоищ закончились. И теперь далекие полумертвецы Системы наслаждались охотой за уцелевшими людишками, за беглецами, прятавшимися подобно Ивану с Кешей по норам да дьфам. Трехглазые не хуже натасканных охотничьих псов шныряли по подземельям и лабиринтам, расставляли капканы, обкладывали «дичь». Трехглазые давили сверху. А снизу бедных, полубезумных, потерявших человеческий облих от лихой жизни хомо сапиенсов выдавливали наверх более приспособленные, пучеглазые и клювастые, новая раса. Из бездонных глубин лезли черные пауки, поджидали неосторожных, утягивали вниз, засасывали живым болотом, кто б ты ни был – человечишка, мутант или трехглазый громила. Пауки пожирали всех, множась и зверея от выпитой крови. С Землею было покончено. Но не лучше дела обстояли и на Гиргее. Иван все видел. Наступал полный крах. Две тысячи боевых шаров кружили над свинцовыми водами планеты-каторги. Еще две тысячи покачивались меж крутых черных волн, из них больше половины были разбиты, сожжены, продырявлены, но они не шли ко дну, они нависали страшными надгробными плитами. На восемьдесят миль вниз все уровни и зоны были залиты кровью, завалены трупами бившихся до последнего каторжников. Где-то в немыслимых глубинах еще держались израненные, полуживые Керк Рваное Ухо и Сидор Черный, держались, берегли последнюю пулю в стволах для себя. Трогги с Фриадой ушли в Провал, поближе к довзрывникам – туда ни одна тварь в Мироздании не сунется, там нет ничего живого, а стало быть, разговор короткий. Пропали бедные оборотни! Иван ничего не стал говорить Кеше, с него и смерти Хара хватит. Зангезея безжизненным лиловым шаром висела в Черной Пропасти... Игра была сделана!

– Слушай, Иван, – хрипло выговорил Кеша, вышедший наконец из оцепенения, – я знаю, что надо делать.

– Что?

Кеша разгладил ладонью свою нечесанную бородищу, сощурил глаза для пущей важности и выдал:

– Надо вернуться в тот день, когда ты был Верховным, когда принимали решение о глубинном ударе. И шарахнуть не половинным, а в два или три заряда! Да на недельку раньше, пока выродки еще не смотались в Систему. Я так думаю.

– Хорошо ты думаешь. А пауки? А лупоглазые, новая раса? А Черное Благо?! А все прочие выродки, которые не подо льдами сидят, а в Форуме, в Исполнительной Комиссии, в Совете Федерации, по планетам... С ними как быть?!

Кеша ударил себя кулаком по колену.

– Тьфу ты, мать их! – выругался он и сплюнул на бетонный пол. – Ежели так, то ни хрена мы с ними вообще не сделаем!

– А ты не спеши, мы теперь дергаться не будем, – очень спокойно сказал Иван, – мы теперь по лесенке пойдем, по ступенечкам.

Кеша не понял.

– Какая еще, к дьяволу, лесенка?! – раздраженно спросил он.

– Лесенка, ведущая по времени вниз. А начнем мы с визита в гости к твоему старому и доброму знакомому. Забыл, небось, адмирала?

Кеша округлил глаза.

– Как можно забыть! – удивился он.

Адмиральская каюта была по-прежнему величава и великолепна. Сам седоусый командующий Вторым Межзвездным утопал в огромном кожаном диване под огромными картинами в золоченых рамах. Адмирал был жив, здоров и бодр. Его еще не распяли. И «Ратник» еще не упал в огнедышащее пекло.

Но Ивана с Иннокентием Булыгиным, выявившихся прямо перед ним из воздуха, адмирал не узнал. Он их и не мог узнать, он их еще и в глаза не видывал. Много всяких гостей бывало в этой каюте «Ратника». Не было только незванных, все-таки боевой флагман, не баржа и не «пассажир».

Однако удивиться адмирал не успел.

Иван пристально уставился на седоусого и румяного старика в белоснежном, вызолоченном мундире. И тот, насупившись, надув важно щеки, спросил:

– Ну, что еще там удумал Верховный? Комиссаров все шлет!

– Так точно, – подтвердил Кеша. – Инспектор Булы-гин лично к вам с особо важным заданием!

Иван тихо вышел из каюты. Кеша теперь сам разберется, что да как. А его дело обеспечить снятие блокировки, потому что «комиссары комиссарами» с их «особо важными заданиями», которые надлежит выполнять четко, расторопно и безо всяких там рассуждений, но если коды не будут сняты с Земли, ни один снаряд, ни одна ракета не выйдет из пусковых шахт боевого корабля в сторону планеты-матушки. Да еще к тому же, коды дублируются тройной блокировкой, на всякий случай. Иван не собирался подыскивать ключи, ему надо было взломать блокировку на несколько секунд. И потом успеть туда, вниз.

И он успел.

На этот раз он не оставлял «серьезным» ни малейшего шанса. Он перешел в самого себя, сидящего перед ними за низеньким длинным столиком, светящимся изнутри. Все было как тогда. И черный огонь играл по сферическому залу, разливался лиловыми бликами, и уходил вниз, глубоко-глубоко, океанариум гидропола. И все они были еще живы, даже круглолицый и старик с ясным взором... как давно это было! вечность прошла с тех пор! Атеперь все по-новой!

– Мы предлагаем вам глубокий поиск. Очень серьезное задание! – сказал круглолицый.

– Я слышал про это, – повторил Иван уже сказанное однажды. – Давайте конкретнее!

Чудовищная рыбина под ногами облизнулась пупырчатым зеленым языком, и в ее кровавых глазах проблеснул огонь потустороннего, нетелесного разума. Иван подмигнул ей, мол, следите, записывайте, пусть эта встреча сохранится в веках. Но вмешиваться – не сметь!

– Хорошо! – круглолицый энергично потер свой перебитый широкий нос. – Координаты: Альфа Циклопа макросозвездия Оборотней...

– ...галактика Черный Шар, метагалактика Двойной Ургон, семьсот девяносто семь парсеков плюс переходная разгонная зона, закрытый сектор? – продолжил Иван скороговоркой.

– У вас отличная память.

– У меня, действительно, очень хорошая память, – медленно и четко выговорил Иван, нарушая прежний ход беседы, – и я еще не кончил. Итак, планета Навей, периферийный сегмент Пристанища, Чертоги Избранных...

Глаза круглолицего остекленели. Он подался вперед. Щеголь переглянулся с обрюзгшим, привстал. Оба старика, и тот, что был в мантии и черной шапочке на затылке, и худой с ясным взором, окаменели, уставились на Ивана настороженно и люто. Они пытались понять, откуда этот смертник может знать то, чего ему знать не положено, чего он знать никак не должен.

– ...программа: внедриться в Пристанище, – продолжал Иван, – тайная программа, закладываемая в подсознание, программа, о которой я ничего не должен знать. И еще сверхпрограмма: уничтожить Первозурга, единственное слабое звено в замкнутой системе, и тем самым сделать Пристанище несокрушимым и вечным. Так?!

– Убейте его!!! – истошно завопил круглолицый. Но было поздно. Это тогда барьер был для Ивана преградой. Сейчас он пробил незримую стену, отделявшую его от «серьезных», будто мыльную пленку. Пятью короткими, резкими ударами он отправил выродков на тот свет, не канителясь, не затягивая омерзительного действа, лишь после этого, не обращая внимания на бешенную пальбу, открытую охраной, он склонился над каждым, выдрал из загривков и черепов извивающихся гадин, раздавил их, растоптал, превратил в грязное жидкое месиво под каблуками. Он расправился с негодяями в считанные секунды. И повернулся к охране:

– Проваливайте отсюда! – сказал он прямо в огонь, изрыгаемый в него всеми стволами и раструбами. – Через три минуты от этой берлоги не останется и мокрого места!

И исчез.

Разрыв глубинного заряда обратил Антарктический Дворец Синклита в облако раскаленного газа, не оставляя и следа от циклопических строений, уходящих вглубь и в стороны на десятки миль. Четыре красных шарика с невидимой меж ними сетью вобрали газ в свои полости и вышвырнули его вон из Вселенной.

– Красиво экзот работает, – с восхищением выдохнул адмирал и разгладил пышные усы. – Прежде такого не было. Прежде топорно дела делали. Но большие дела, великие. И люди были подстать, богатыри, не мы!

Кеша тоже был доволен ювелирной работой «пушкарей» флагмана. На этот раз воды мирового океана почти не колыхнулись, сколько объема ушло в газ, в пустоту, столько торчавших поверху льдов и расплавили, ухнули их исполинскими водопадами в дыру.

– Главное, надежно! – поддакнул Кеша величавому старику. И одновременно пожалел его, ведь когда все раскроется, несдобровать адмиралу, не было никакого «особо важного задания», погонят его с должности, еще и за решетку загремит, или в действующую армию рядовым, на Аранайю, скажем.

– Ничего не будет, – прочитав тоскливые мысли, отозвался Иван. Он сам только-только возник возле Иннокентия Булыгина. – Некому его наказывать-то! Пока вы здесь любовались своей работенкой, я всю верхушку передавил, с Форума и Комиссии начиная и кончая кремлевским выродком с его мразью вкупе! А мелочь сама передохнет без паханов, со страху передохнет!

Иван взял с длинного резного стола огромную хрустально-граненую бутылку русской водки и на глазах у недоумевающего адмирала поочередно подставил под стекающую струю руки, так всю и вылил, стряхнул капли с пальцев, вытер о белоснежную кружевную скатерть. Работенку пришлось работать грязную. Но именно такая и делает мир чище.

– Мелочь она живучая, – философски заметил Кеша. И успокоил взглядом румяного, доброго старика, мол, все в порядке.

Сегодня Иннокентий Булыгин, ветеран тридцатилетней Аранайской войны и беглый рецидивист, был доволен собою. Он отомстил. И за Гуга Хлодрика, с которым парились на одной зоне, в одной каторге, и за Хара-бедолагу, что пострадал вообще безвинно, за людей-человеков, без которых он бы прожил счастливо еще тыщу лет, и за искалеченного унылого Дила Бронкса, с которым он то был на ножах, то куролесил на пару, и за грустного карлика Цая, перебунтовавшего всю каторгу, вечного беглеца и страдальца... за всех! Они так врезали в самую сердцевину, в самое гнездовище гадюшника, что вовек выродкам не отстроить там нового дворца! И холуям их, вертухаям, поделом! Кеша вспоминал, как его мордовали в лагере на Дартагоне, гиблой планетенке аранайской системы. Он тогда только что выполз из боя, израненный, с отрубленными кистями, обескровленный... а они его в лагерь. Свои! Это теперь он понимал, что никакие они не свои, что за спинами у них, бойцов, мучеников, пушечного мяса, сидели выродки. Это они развязали саму войну, доведя туповато-вспыльчивых туземцев до белого каления, вооружив их, растравив былые раны – и схлестнули несколько кланов-родов, потом бросили землян на усмирение, специально будто, чтобы истребляли самих брошенных. Тридцать лет лютой бойни! Тридцать лет дичайшего истребления самых здоровых, молодых, красивых, верящих во все, чистых... Они хихикали за их спинами, они глумились над «быдлом», они, пославшие их на убой, умудрились сделать из них же, обреченных, самое настоящее пугало для всего мира, особенно для молодых. Кеша начал понимать всю подноготную еще там, он тихо выл от несусветной подлости. И ничего не мог поделать. Он не мог вырваться из кромешного ада аранайской войны. Но он знал, кто во всем виноват. И он мстил все последнее время. А сегодня он отомстил выродкам сполна! Кеша блаженно улыбался. Теперь огонь в груди его погас. Теперь ему некуда рваться. Свершилось! И плевать на все смертные барьеры и на саму смерть. Ради этой минуты стоило жить на проклятом и диком белом свете. Стоило уйти из дому мальчонкой, уйти в неведомое и страшное. Стоило проливать кровь и пот, драться, умирать, кричать от боли, бежать в атаку, спать в мерзлых окопах, сносить пытки в лагерях, махать гидрокайлом на зоне, бузить, снова попадать в каторгу и снова драться, лить кровь. Стоило! Он смотрел на огромный обзорный экран и видел на нем голубую, красивую планету. Землю-матушку. И не было на этой планете язвы, раковой опухоли, черной метастазы. Он, Иннокентий Булыгин, ветеран и каторжник, вырвал к чертовой матери эту опухоль, и никогда не станет Земля черным, омерзительным червивым плодом, висящим в Черной Пропасти. Никогда!

– Нам пора, – Иван вывел Кешу из пелены забытья. Они пожали могучую ладонь старику-адмиралу. Кеша по-уставному застегнув драный комбинезон распорядился, чтобы «флагман возвращался в место прежней дислокации». И чтобы лишний раз не будоражить заслуженного человека, вышли обычным способом, через двери, растворив высоченные створки, белые и золоченые.

Беспощадное и молниеносное лезвие сигма-скальпеля полосануло чуть выше плечей. Ивану ожгло шею. Он отдернулся. И только после этого увидал бледного и растерянного Креженя с еще не остывшей злорадной ухмылкой на губах. Крежень был сообразительный, за миг он понял, что ничего не вышло... Второго мига Иван ему не дал. Он расплющил голову Седому о бронированную переборку. Но не смог остановиться – ударом ноги сломал ребра, потом переломил хребет, ухватил за короткие волосы, заглянул в мертвое лицо, объятое застывшим ужасом. И отбросил тело Говарда Буковски от себя.

– Иван... – тихо пролепетал лежащий на полу Кеша.

Он умирал. Это было видно. Страшная рана рассекала горло, грудь, пах. И ничего не было под рукой.

Иван бросился на колени, приподнял Кешину голову, прижал к груди. Но Иннокентий Булыгин, его последний друг и товарищ, был мертв.

В распахнутых дверях, привлеченный шумом, стоял седоусый адмирал. Он немо открывал рот, будто рыба, выброшенная на берег.

А Иван все прижимал к себе холодеющую голову. И плакал, не стесняясь своих слез. Он знал, ничего не вернешь. Ему не дано вернуться в прошлое, застать Кешу, угрюмого и доброго Кешу, живым, вернуть сюда, или убить заранее подлеца Креженя, работавшего на Синклит... Мелочь сама передохнет, вспомнились ему собственные слова. Нет, не передохнет! Мелочь займет места паханов, заслужит чести от потусторонних гадин, чтобы ей вживили червей в мозги и будет властвовать, упиваться властью над двуногими! Эх, Кеша, Кеша! Иван поцеловал мертвые, плотно сжатые губы. Бессмертный, сигающий через барьеры Кеша! И так влип. Он и сам бы влип, если бы не Старый Мир, если бы не волхвы – острие скальпеля прошло по кадыку, да ведь подлый Крежень не знал, что он в невидимой броне, что его режь не режь, все бестолку. Но и сам Крежень, Седой, он же Говард-Иегуда бен Буковский, никогда уже не восстанет из мертвых. А жаль, его бы следовало еще раз повесить, как это сделал бедолага Цай. Повесить, а прежде вбить осиновый кол в поганое нутро выродка.

Медленно вставая, Иван поднимал, отрывал от пола тяжелое, жилистое и костистое Кешино тело. Бедный русский мужик, он так и не попал в родимый край, в деревеньку свою, брошенную давным-давно. Ничего, зато теперь он вернется на отчину.

– Мне нужен бот, – прохрипел Иван, глядя на адмирала, – самый маленький!

Три дня, не вставая, он просидел над Кешиной могилой, над невзрачным холмиком у самого края сельского кладбища. Сердобольные старушки приносили Ивану поесть и попить. Но он не брал. Он сам глядел на старушек с жалостью, они не ведали, что может случиться. А он ведал. Но в будущее, которое стало для него прошлым, больше не хотел.

Старушки рассказали, что сама Булыгина, мать Кеши, померла годков с восемь назад, так и не дождавшись сына. А может, они путали ее с другой, ведь в местной деревеньке Булыгино каждый третий носил и прозвище такое – текли столетия, летели века, а деревенька жила как и прежде размеренно и степенно, одна из немногих не погубленных русских деревенек.

Нечего человеку делать во Вселенной. Нечего! Уйдешь молодым и здоровым, вернешься в гробу, и может случиться так, что и не вспомнят, кто таков.

Здесь, на кладбище, среди покосившихся и новых крестов, Иван очищался заново, набирал сил. Нельзя долго жить, не касаясь земли, в отрыве от нее. Старая как мир мудрость. К одним она приходит рано, к другим на склоне лет, когда ничего не поправишь, когда остается только слезы лить. А истины бывают просты, да недоходчивы сразу... теперь-то Иван точно знал, что и Кеша был из их Рода, из созданных по Образу и Подобию, но заплутавших по жизни, сбившихся с круга, шалопутных, неприкаянных, блудных сыновей, кои были во все времена на Руси. Последняя опора и надежа. Теперь он остался один. А дело-то не довершено.

Он вытащил на ладони оплавленный крестик, поглядел на него. Странная штуковина время! Оно само избирает – менять ему что-то в пространстве или не менять. Можно разрушить огнедышащую исполинскую гору, срыть ее до основания – и ничего в будущем не изменится, а можно раздавить какую-нибудь мелкую букашку, а через миллион лет динозавры не вымрут, а напротив, выжрут всех своих соперников в экологической нише под названием Земля, и вся История пойдет другой дорогой. Все так. Надо быть предельно осторожным. Но болезнь – она всегда болезнь, ее нужно лечить, безжалостно выжигая из тела заразу, каленым железом!

Иди, и да будь благословен.

Разве можно благословить на убийство... Иван поднял глаза к синему небу. И ему и впрямь показалось, что зашумят сейчас за спиной дубравы Священного леса, зажурчат прозрачные родники, повеет прохладой и тишиной нездешней, дающей могучую, родовую силу. Можно! Можно благословлять на бой – за саму жизнь, за отчину, за свободу свою и ближних своих, за веру и чистоту светлых душ людских. Ему выпало биться не в рядах бойцов, не плечом к плечу, а в одиночку. Он Меч Вседержителя. Карающий и тихий. Праведный и беспощадный. Ибо не за себя и не для себя. Но чтоб было это синее небо, это полузаброшенное кладбище, эти старушки и деревенька Булыгино, про которую никто на всем белом свете и не слыхал. Что ж делать, не он первый... но он может стать последним. Сотни миллионов россов погибли за тысячелетия в битвах и сражениях. А последний удар нанести ему суждено. Пристанище, логово мерзости и нечисти, сокрушено и обращено в ничто, в пустоту. Дворец выродков, обиталище земных чудовищ Синклита, развеяно и никогда не возродится... Никогда? Снова гордыня пучит душу. Покуда корни не обрублены, побеги будут тянуться вверх – к черным лучам Черного Солнца. И верно было задумано при живом-то еще Кеше – вниз по лесенке, по ступенькам, вниз, покуда силенок хватит.

Иван поднялся. Постоял молча, поклонился, и пошел в поле, навстречу

поднимающемуся нешуточному ветру.

Дорога в Старый Мир была закрыта. Но Иван не чувствовал себя изгоем. Поле дало ему просветление. Встреча же должна была состояться на снежных вершинах. Он услышал Глас. И он шел на него.

Путь к подножию был прост, он перенесся туда в мгновение ока. Но наверх нужно было идти пешком, идти, изгоняя лишние и пустые мысли, идти без отдыха и привала. Семь верст по узким крутым тропам, по ледникам, по склонам и отвесным стенам. Он должен был подняться так же, как поднимались его пращуры, герои и полубоги, перворос-сы. И он шел, сняв сапоги, связав их и повесив на плечо, закатав штанины, полоща пропыленную рубаху в стремительных потоках и высушивая ее на собственном теле. Он видел несколько альпинистских групп в полном снаряжении, карабкающихся к вершинам. Каждый сходит с ума по-своему. Ему не нужны были тросы и ледорубы. Он шел не забавы ради. Он шел к самому себе и к Богу. Ибо именно там, на горных вершинах избранные из его племени общались с Всевышним. Оттуда видели они мир земной во всей его полноте, величии и убогости. Иван шел к Небу. Оскальзываясь, падая, обдирая кожу на руках и ногах, взбираясь по ледяным откосам и перепрыгивая ущелья. Он не смотрел вниз, он смотрел вверх.

И он добрался.

Седой волхв сидел на каменистом пике, посреди снежных вершин, торчащих остриями ножей – весь мир был ниже их двоих. Иван присел рядом, как равный, ведь он больше не был учеником.

Солнце село за гряду гор, черная звездная ночь накрыла мир саваном. Волхв молчал, глядя мимо взошедшего к Небу. И Иван молчал. Он уже знал, что пока не исполнит возложенного на него, Вседержитель не согреет его Своим взглядом. И путь в Свет ему будет закрыт. И путь во тьму. Он вглядывался в морщинистое и выдубленное солнцем и ветрами лицо волхва. И начинал понимать, что тот явился не из Старого Мира, и не еще откуда-то, он всегда сидит здесь, ушедший от суеты и дрязг. Ему тысячи лет, но он не стареет, потому что он пересилил старость и смерть, потому что хоть кто-то же должен сидеть вот здесь в вышине и чистоте, над страстями людскими, алчью, злобой, завистью, болями, страхами. Он может уйти в Старый Мир, и он уходит туда, не поднимаясь с этого серого камня. Ему многое доступно. Ибо он просветленный.

Солнце взошло и поднялось в высшую точку свою над их головами. Скорбные тени пали на недвижное лицо волхва.

– Ты видишь эти вершины? – спросил он у Ивана, не разжимая губ.

– Вижу, – ответил Иван.

– Они выше остального мира. Но они ниже тебя. Ты можешь озирать их все разом и каждую в отдельности. Что ты еще видишь?

– Они отражают Свет! – сказал Иван, сам не зная почему.

– Видят ли их смертные, ползающие внизу?

– Нет. Они редко поднимают головы вверх.

– Видеть можно душой, не поднимая головы. Они боятся видеть Свет. Он их страшит. Скажи, что видишь еще?!

Иван усомнился, надо ли ему сейчас об этом, под прямыми лучами солнца, здесь. Но все же сказал:

– Я вижу глубокие, самые глубокие пропасти. Все сразу.

– Что ты видишь в них?

– Змей! Клубки змей, их становится больше, они ползут наверх.

– Они никогда не достигнут вершин. Они ползут к неподнимающим голов своих и не воспаряющим духом в выси горний. Ты видишь все пропасти?!

– Да! Все сразу. Их много. И змей очень много, тьма! Они рождаются на дне этих пропастей. Но они не остаются в них. А мир людей лежит посредине.

Волхв легким, еле осязаемым прикосновением тронул сухой ладонью Иванове чело.

– Теперь ты узришь пропасти во времени. Ты поднимешься над ними, чтобы спуститься в них. И истребить змей. Не созерцателем пришел ты в мир. Но воздающим справедливое. Сожми длань свою.

Иван послушался. И увидел, как из сжатой в кулак ладони вырвалось огненной ослепительной струёй лезвие сверкающего меча. Оно не было ни стальным, ни алмазным, ни плазменным. Оно было лучом всесокрушающего и все-порождающего света – чистого, страшного для нечисти Света.

Иван разжал кулак. И сияние исчезло.

– Теперь ты можешь спускаться по лестнице, ведущей во тьму веков. Теперь ты постиг главное, И рука твоя не подымется на безвинного. И ход времен не нарушится, как не изменится рост древа, с коего отсекают лишнее и пагубное. Ступай!

Волхв исчез, будто его и не было. Иван поднял склоненную голову. Может, его и впрямь не было? А были лишь пики, снежные вершины и синее небо?

Горы растворялись в дымке вместе с лучами заходящего солнца. Весь мир растворялся. Он один висел над временем и пространством.

И он видел.

Видел исполинского змея мрачных глубин черного океана. Многоглавого чудовищно огромного потустороннего змея, пожирающего хлипкое Мироздание!

Страшный, бессмертный змей вырождения, просунувший свои маленькие, бесчисленные змеиные головки во все пространства, во все времена и эпохи, в сердца и в души рожденных на краткий миг телесной жизни... Сатанинская гидра! Так было. И так есть. Они отчуждают созданных по Образу и Подобию друг от друга. Они заворачивают каждого в свой кокон. Они сажают одинокого в утлую лодчонку и под миражи мороков и наваждений пускают в бескрайний океан. И из волн океана этого, самая реальная из всего существующего и сама несуществующая в плотском мире, поднимается на тонкой змеиной шее змеиная голова. Сколько душ, столько змей. Черный яд изливается в еще не отравленных. И нет спасения... Зачарованные, во власти морока, умирающие в своих лодках и не видящие ничего вокруг себя. Он и прежде знал все это. Но он не мог связать воедино отдельные бессвязные картинки, он путался, сбивался, искал ускользающую нить. А надо было искать иное.

Теперь он нашел. И теперь он понял, что и бесконечных сил его не хватит в борьбе с потусторонним змеем, что он лишь отсечет часть голов, если судьба будет благосклонна к нему, но никогда... никогда он не будет решать за всех живущих, живших прежде и тех, кто будет жить, ибо разобщены они, ибо пред каждым мерцающий и чарующий леденящий взгляд узких змеиных зрачков – и трудно оторваться от него, чтобы увидеть иное. Трудно!

Но впереди черная, мертвая Земля. И черные пауки с ненавидящими глазами. И пресыщенные, ищущие все новых игр и наслаждений выродки-мертвецы Системы.

Иван почувствовал, что не он спускается вниз, в глубь времен, но само время поползло под ним и вокруг него, со скрипом, скрежетом, стонами, ревом и визгом. Не перемещаться в годах и столетиях, но быть над ними – парящим и готовым ринуться вниз.

Да, он готов!

Вот она первая пропасть, кишащая гадами!

XXIV-ый век. Марево кроваво-багровое, истерический вой, грохот, безумные, сводящие с ума ритмы. Вниз! Он не помнил, как пронесся над половиной мира, его словно расплющило от удара – крыша, невероятно большая плоская крыша – безумный шабаш, десятки тысяч голых и полуголых, одурманенных и безумных с рождения, бесполых, беснующихся вокруг черного двурогого столба... Обычная сатанинская месса. Вальпургиева ночь! Было, много раз было. Они уже крушили притоны Черного Блага!

Нет! Ниже. Еще ниже!

Иван пронзал телом своим этажи двухмильного небоскреба словно раскаленный нож масло. Везде, всюду тряслись в нечеловеческом экстазе ищущие наслаждений и уставшие от них, терзающие себя в жажде сладости и боли. Он прошел до первых ярусов, до толстенного слоя бронебе-тона, до подвалов... и лишь тогда увидел – это здесь.

Пятеро сухих и бледных людей в полусферических шлемах сидели в черных высоких креслах по остриям лучей пятиконечной светящейся звезды. В центре пентаграммы зиял округлый черный провал метров десяти поперечником. И из этого провала, из этой огромной трубы исходило вверх, пронизывая все этажи исполинского небоскреба, черное, будоражащее, заставляющее метаться неприкаянно излучение. Генератор. Мощнейший пси-генератор! Сухие и бледные корчились, тряслись, запрокидывали головы с оскаленными ртами. Они были больными! Иван увидел все сразу. Безнадежные душевно больные! Они бились в припадках. Генератор вбирал в себя импульсы, выбрасываемые горячечными мозгами, усиливал до невозможности, преображая их и доводя до истерического навязываемого психоза. Эта адская машина держала в своем черном психоделическом поле сотни тысяч двуногих, которые и не подозревали, что это не они сами веселятся и «самовыражаются», что это проделывают с ними вне их воли. Сатанинская звезда, круг – магический знак для вызова из преисподней дьявола! Все продумано до мелочей! Иван вздохнул. Эти ублюдки наверху думают, что они очень крутые, что это они сами слуги Вельзевула и его тени на грешной, слишком грешной Земле. Но они ошибались, они – жертвы, приносимые подлинными сатанистами своему черному кумиру, они хуже марионеток, они полное дерьмо! И эти, корчащиеся в креслах шизоиды, несчастные жертвы... Видеть! Видеть все!

Иван закрыл глаза. И в полном мраке, сам невидимый и неузнанный, узрел творимое. Он увидел сразу всю Землю – шаром, опутанным сетью. На пересечениях паучьих нитей стояли небоскребы, разные, выше и ниже, шире и уже, их было две с половиной тысячи, разбросанных по всему миру, но в каждом изо дня в день творилось одно и то же: сотни тысяч двуногих, думающих, что они сами распоряжаются своей жизнью, последними наркоманами ждали часа, минуты, когда раскроются двери нижнего этажа, когда их впустят в вздымающееся нутро, где они станут свободными, сильными, дерзкими... Быдло! Они были гаже и зависимей самых подневольных рабов. К ним нисходил из адских пентаграмм сам дьявол – не для того, чтобы наделить своим могуществом и приблизить к себе, но для того, чтобы заполнить их души и бросить под свои копыта. Несчастное, жалкое быдло! Это они станут биомассой, это их будут колоть иглами проникновения на черных мессах такие же как они, чтобы стать потом выползнями... Эх, сколько сил было потрачено на черные притоны! Иван скривился, вспоминая свою наивность. Они громили их, думая, что изводят по всему миру Черное Благо. А изводили жалкую и послушную скотину, которую вели на бойни черные козлы.

Ну хватит! Теперь Иван видел тех, кто создал эту сеть, кто управлял ею, кладя в карманы баснословные деньжищи и верша дело преисподней. Они, все семеро, были на другой стороне планеты, в Австралии, за семью заборами, за спинами немыслимой охраны, семеро хилых и полных, благообразных и улыбчивых стариканов с глубокими залысинами, семеро таких непохожих, но совсем одинаковых. Они собрались на дележку и передележку мира, они потягивали молочко на лужайке посреди чистого и тихого леса, они любили себя и берегли. Но у каждого в мозгу сидел червь – желтый, полупрозрачный, с кроваво-красными глазенками. Сидел и смотрел вглубь контролируемого им мозга.

Иван, почти не прилагая усилия, заглушил генератор, взорвал его изнутри. Истерики и истерички не перестали корчиться. Но небоскреб замер, ослеп и оглох на несколько минут, чтобы потом брызнуть по сторонам будто каплями взбаломученной пены десятками кидающихся с разных этажей. Наркотик перестал поступать, и не все смогли это выдержать. Переступившие через себя летели вниз, вопя и визжа, извиваясь словно черви. Их было много. Но Иван не пожалел ни об одном. Они сами стали.... нет, не выродками, не всесильными дегенератами, ведущими закулисную игру, но мразью, червями под стопами выродков. Что ж, и им было предоставлено право выбора, каждый изначально наделен свободой воли. Но не каждый выдерживает крестную ношу свободы. Многим проще быть рабом, ничтожеством, выползнем.

Живительный кислород влился в легкие Ивана. Он стоял посреди лужайки. И глядел на добрых, милых стариканов. Им было хорошо. Очень хорошо! Но Иван уже не сомневался, он просто знал, что еще лучше им будет на том свете... и не только им. Он превратил их в пепел, прежде, чем самый шустрый успел разинуть рот. Хватит болтать, и так говорено много, слишком много. Выродки, что призраки Осевого, чем больше ты обращаешь на них внимания, чем больше смотришь на них, говоришь с ними, слушаешь их, тем цепче они вцепляются в тебя, тем больше завораживают... и завороженного, бессильного губят. Пауки! Алый на фоне изумрудной травы, искрящий клинок ушел радугой в ладонь. Теперь нет нужды давить червей. Дар волхва, помноженный на мощь его пращуров, пропитанный тысячелетиями Белой Силы, способен обращать нечисть в прах. Меч Вседержителя!

Он обязан выдержать это. До конца! И пусть ему не хватит времени метаться по всем черным притонам, взрывать аде кие врата, пусть на смену испепеленным придут другие, все равно – возмездие свершается. Он начал. И им уже не быть!

XXIII-й, ХХП-ой века промелькнули в мельтешений и визгах, сладострастных стонах и алчном кружении. На месте одной отрубленной головы вырастали три, пять, дюжина голов – новых, змеиных. Но Иван рубил, сек беспощадно и истово, зная, что новые – уже не те, не пришедшие из глубин веков, нет в них и никогда не будет той темной зловещей силы, что передавалась из поколения в поколение, что накапливала гены вырождения, гниения и вековечной тлеющей в телах смерти. Гидра! Новые просто наживаются на оставленном – тупо, слепо, жадно копируя, они не пытаются учить, творить... Творить?

Иван сдавил горло тщедушному пучеглазому уроду. Учитель! В XXI-ом веке его так и называли посвященные. Творец! Его можно было превратить в облачко мерзкого вонючего газа. Без разговоров. Под благими вывесками и призывами этот выродок-гуманист растлил, погубил, обрек на адские муки половину мира. Убить? Но прежде Ивану надо было постичь их образ мыслей. Ведь ни один из всей бесчисленной своры этих «гуманистов», рыскающей во времени и пространстве, никогда сам себя не считал душегубом, палачом и растлителем. Никогда! Ни один! Они величали друг дружку просветителями, обличителями, реформаторами, демократами, учителями, прогрессистами, творцами! Во всех веках и столетиях они, выродки, изъедаемые собственными патологическими комплексами, неполноценные, ущербные, обостренно чувствующие свое уродство, пытались выращивать из других «людей нового типа, более совершенных и гармоничных», люди были для них лишь материалом, биомассой для бесконечных, порою чудовищно жестоких, но всегда прикрываемых истерически-гуманными лозунгами экспериментов. Да, эти твари искренне считали себя богами, которые могут создавать, могут учить, могут подправлять создания и творения Бога Истинного. Да что там подправлять! Полностью переделывать, перестраивать! Зло, непомерно-черное зло, рядящееся в белоснежные тога!

Иван чуть ослабил хватку. Пучеглазый судорожно набрал воздуха в грудь, трепыхнулся, вылупился на мучителя своего преданно и трусливо.

– Все сделаю, что изволите, – проблеял он чуть слышно.

Иван не собирался приказывать. Он проник в это дьявольское гнездовье не приказывать, а наказывать – неотвратимо и по содеянному. Гниды! Они и умереть достойно не могут. Демонократы!

– Из-за тебя, выродок, и из-за твоих реформ в Африке вымерло сорок миллионов. И тебе вручили Нобелевскую премию за мир и гуманизм, – сказал Иван, – три четверти Ирана легло в могилы. А тебя везде и всюду величают выдающимся просветителем. Ты и сам веришь в свои титулы?

– Всю жизнь положил на благо людей, – ответил прочувственно вьфодок, и мутная капля скатилась по дряблой желтой щеке, – себя не щадил. Да разве они оценят... а тех, что не выдержали реформ, жалеть не стоит, это все народец не приспособленный к борьбе за выживание, они б сами вымерли, чего о них говорить, время тратить. Зато оставшиеся стали свободными. И их дети будут свободными и внуки...

Иван горько усмехнулся. Гуманисты, мать их!

– Верно говоришь, у свободных наркоманов да извра-щенцев вырастут такие же свободные ублюдки, ничего иного породить они не смогут. По плодам их узнаете их! Свобода созидать и жить была всегда, и без вас! Вы же даете свободу вырождаться! И при этом возлагаете на головы свои венцы благодетелей. Впрочем, что с тобой время терять. Сейчас ты сам увидишь, что под венцом твоим!

Иван сдавил двумя пальцами затылок пучеглазого урода, проломил кость, вырвал бешенно извивающегося червя с огненно-красными глазищами и показал его еще живому выродку.

– Ты знаешь, откуда он?

– Наза-ад... – прохрипел умирающий, – за-асу-унь его на-аза-ад!

Иван уставился в стекленеющие глазища. Выродок не умрет, пока не услышит правды.

– И ты еще мнишь себя свободным и поучающим, как быть свободными, ты, раб этого мерзкого паразита, этого червя, проползшего в наш мир из преисподней?! А ведь ты не можешь без него! Весь твой гуманизм, все твое просветительство – обман, подлость и ложь для профанов. И сам ты безмозглый попугай, повторяющий чужие фразы, вдалбливающий их в чужие мозги. Падаль!

Иван отбросил от себя дохлятину. Раздавил червя ударом каблука.

Ничтожность и мерзость выродков была очевидна. Для него. Но для многих миллионов и даже миллиардов они оставались кумирами. Ведь все средства массовой пропаганды выродки держали в своих руках... Держали и держат! Они навязали миру не только свою волю, они заставили мыслить, думать, чувствовать и даже видеть окружающее так, как этого хотелось им. Каста вырождающихся нелюдей удерживала в своей паутине не только сатанистов и прочую сволочь, она оплела ею все человечество, она владела им и правила, мало того, эта каста заставляла общемировое стадо профанов обожествлять себя и носить на руках. Подло! Гнусно! Но это есть!

Иван вышел из роскошной виллы, отошел шагов на двести. Обернулся. Столб огня вырвался из самой сердцевины логова «величайшего гуманиста всех эпох и народов», чтобы пламенем пожарища стереть с лица Земли дворец, в котором таилось чудовище. Еще из одной черной пропасти, не видимой глазу человеческому, он выжег ползучую ядовитую гадину.

Конец ХХ-го века поразил его своим убожеством и запу-щением. Загаженная, отравленная земля, мертвые водоемы-свалки, озоновые дыры, смрадный, пропитанный гарями воздух. Города-помойки, набитые больными, серыми, оцепеневшими в безвыходности одуряющей круговерти людьми. Апокалипсический век! Черная дыра в мировой истории. Последнее десятилетие подлого века сокрушило Великую Россию, оставив гнусный, алчный и нечистый мир с самим собой наедине, без Бога, без веры, без надежды.

Иван видел все сразу с высоты надвременья и надпространства. Серые послушные толпы водили туда-сюда шустрые и прыткие двуногие. Порою последние сбивались стаями и начинали выть истошно, на весь свет. И чем больше выли они по-шакальи о правах, свободе и «приоритете личности», тем меньше оставалось этих прав и свобод, тем больше истязали бесправных и забитых, изгоняли, убивали, лишали всего... Выродки бесновались, одержимые дьяволом, их беснования черным полем инферно касались еще здоровых – и те становились тоже одержимыми, начинали громить и ломать все под собою, крушить, рвать, взрывать, перестраивать... Врата ада были распахнуты во всю свою ширину, все силы преисподней и ее отражения на Земле, «мирового сообщества», были брошены против последней обители Христа, против растерзанной, разорванной на кровавые части Великой России. Выползни! Все эти беснующиеся выродки-шакалы были выползнями из ада. И они были отмечены сатанинскими знаками на уродливых лицах, они были отмечены уродством внешним, косноязычием, гадливостью... но они излучали бешеную энергию ада, они лезли везде и всюду, они не сходили со страниц газет и журналов, их говорящие гипнотизирующие головы торчали в каждом телеприемнике – змеиными головами, от которых цепенели толпы, завороженные и лишенные способности мыслить. Вторжение! Это сама Преисподняя вторгалась на Землю. И ей не нужно было сквозных каналов и Пристанища. Выползни-шакалы выжирали и загаживали все вокруг себя, переметываясь затем в земли иные, чтобы набраться сил и снова ринуться терзать слабеющее тело Державы Господа.

Прежде Иван все это знал. Теперь он видел. Видел собственными глазами. И пред ним вставали видения черной, изъеденной червивыми лабиринтами Земли – его Земли, XXV-го века. Земли погибшей, населенной гадами. А ведь она могла стать такой и в ХХ-ом, в начале XXI-ro... но не стала. У России хватило воли сокрушить преисподнюю, передавить выродков-выползней, спасти мир... оттянуть страшную погибель. Но они тогда, в этом далеком ХХ-ом сделали не все, и он, Иван, должен доделывать их дело, подчищать за ними недочищенное. Это его крест!

Сборище выползней заседало в самом сердце России, в огромном и вместе с тем уродливом, выстроенном их же предшественниками-выродками зале. Иван сидел в задних рядах, незримый и усталый. Он не слушал истерических, визгливых речей одержимых бесами, хотя сейчас их слушали сотни миллионов по всей стране и за пределами ее. Ивану все было ясно. Да и говорили не сами бесноватые ораторы... Высоко над их головами, абсолютно прозрачное для смертных, висело студенистое, многолапое чудовище иных миров и измерений, висело, непрестанно испуская омерзительный, но слышимый лишь избранными зуд, касающееся концами длинных трясущихся щупальцев десятков голов избранных, вливающее в них черную силу океана мрака. Если бы это видели и другие, если бы они прозрели хоть на минуту! Иван молчаливо взирал на покорно застывшие затылки оцепенелых двуногих, равнодушных и серых, выжидающих, куда качнет маятник истории – им было все равно, к Свету ли идти, во мрак бездны ли катиться. Стадо. Серое стадо! Даже здесь, в закрытом для простых смертных зале, оцепенелых было большинство. Но это большинство ничего не значило. Верховодили выползни. И потусторонняя зудящая гадина. Иван, не вставая со своего кресла, перешел в Невидимый Спектр. И зал исчез, стены его раздвинулись, уходя многосложными переплетениями в неизвестность. От оцепенелых остались невзрачные серые тени, застывшие серыми невзрачными рядами и колоннами. Зато истинное естество выползней выявилось ярко и жутко: сотни зеленых, мерцающих в полумраке, извивающихся, трепещущих, скользких и сырых червей с пылающими ненавистью кровянистыми глазищами висели в мареве среди серых теней. Черви зудели омерзительно и невыносимо, вбирая в себя и усиливая зуд огромного бледно-желтого кольчатого червя, свившегося во множество колец над ними и тоже трясущегося, извивающегося, дрожащего в назойливо-гадком зудении. Червь этот висел в сгустке мрака, в уплотненном, сверхсжатом объеме инфернополей, исходящих из самой преисподней... Если бы только люди могли видеть!!!

Иван взлетел выше, над планетой. И горечь разлилась по его телу едкой, изжигающей волной. Никто ничего не видел. Мелкие, суетные, озабоченные мнимым люди, созданные когда-то давным-давно по Образу и Подобию, но позабывшие про это, рождались, сновали туда-сюда, сидели, лежали, бесновались, теша беса опустошенных душ, убивали себе подобных, калечили, разоряли, обманывали, изгрызали в непреходящей мелочной грызне, старились, умирали... и ничего не желали видеть. И над каждым скопищем этих оцепенелых двуногих нависали студенистые гадины, мерцали среди толп и над ними зудящие черви... Лишь в России еще оставались просветы, лишь над Землей Богородицы горела свеча....

Хватит! Иван вышел в проход. Воздел руки вверх, и из его ладоней вырвались искрящиеся очищающие клинки. Он уже был в Видимом Спектре.

– Да станет тайное явным!!! – выкрикнул он громоподобно.

И сотни миллионов сидящих у светящихся ящиков зрителей узрели творящееся. Застывшая от ужаса Россия увидела правящих ею, правящих миром – без прикрас, без белоснежных тог, в их подлинном облике. И увидели уже миллиарды прильнувших к водянистым экранам, как святое и праведное пламя Возмездия Небесного, исходящее из рук высокого, широкоплечего человека с просветленным лицом и длинными русыми развевающимися будто на ураганном ветру волосами, выжигает зудящую страшную нечисть, не оставляя ей места в пределах Святой Руси. «Чудо! – шептали, кричали, выговаривали одними глазами просыпающиеся. – Святой Георгий! Небесный Воитель! Архистратиг Михаил! Великое Чудо Господне!» И злобно шипели двуногие нелюди, с ужасом начинавшие осознавать, что час их приходит, что оставленные одними, без «учителей-просветителей», без подпитки из адских глубин, они передохнут подобно жалким червям... Понимали понимающие, слышали слышащие, открывалось сокрытое имеющим глаза – вершилось Чудо! И когда исчезла вся мерзость, зудящая над планетой, дарованной творениям Господним, а не исчадиям ада, на тех же экранах и в светлых небесах над головами зажглось лазурным сиянием:

«Мне возмездие, и Аз воздал!»

Мир ликовал и радовался. Но Иван, усталый и хмурый, лежал ничком в густой траве под синим небом, приникая всем телом к отчей земле. Он знал тайны времени, его выверты и проказы, перехлестывающиеся временные петли и откаты... Ему еще рано было радоваться. Не ликовать, но нести свой крест и дальше. Всего полчаса назад он беседовал с очередным «великим гуманистом», шамкающим, дергающимся, полоумным «гением», который когда-то творил сверхоружие для уничтожения планеты, а потом вдруг впал в юродство. Выродок бессвязно и маниакально пытался убедить Ивана, что всему виной какая-то «империя зла», что Землю надо поделить на две половины: западную, где будут процветать науки, искусства и такие как он «гении», и на восточную – резервацию, промзону, обиталище для профанов. Выродок брызгал слюной, задыхался, хватался за сердце, призывал в свидетели и защитники «мировое сообщество», а попросту говоря, все ту же всемогущую и всевластную свору выползней-шакалов, что подчинила себе дьявольским зудом своим всю планету, «сообщество», которое по достоинству оценило его труды, наградило премиями и провозгласило «отцом демократии» и «величайшим просветителем всех времен и народов»... Но Иван-то знал, что все проще, что в гниющем и уже почти сгнившем мозгу «гения» сидит вертлявый и жирный червь. И этому червю мало власти над самим «гением», ему нужна власть над тысячами, миллионами, власть над толпой. Иван не стал пачкать рук. Он просто остановил сердце дряхлого, но бесноватого «гения» и распылил червя... Теперь он лежал в траве, вдыхал в себя ее терпкий и очищающий дух.

Черта! До него начинало доходить, что Господь сам проложил эту черту в душах созданных Им, черту, отделяющую Свет от мрака. Он знал это раньше, он постиг эту премудрость в странствиях по Пристанищу. Но мало знать! Ведь та самая Черта, что ограждает все миры существующие и несуществующие от Черного Мира, защищающая от вторжения из него Сил Ужаса, пролегающая не в дальних мирах и измерениях, не в глубинных пространствах и запредельных вселенных, а проведенная по бессмертным душам человеческим, слабым, мятущимся, ищущим, готовящимся к вечности, эта Черта не только лишь ограждает созданного по Образу и Подобию от напастей извне, но и не дает ему самому... нанести ответный удар! Вот в чем дело! Многие пытались преодолеть ее в борьбе со Злом. Но много званных, да мало избранных. Черта была ограничителем, не позволяющим смертному вставать в один ряд с силами высшими. Он один преодолел эту Черту! Он обрел силу карать. Он сам! Ибо Вседержитель не вмешивается. Вседержитель только наблюдает за имеющими свободную волю... И все равно он – Меч Вседержителя, ибо мир создавался не для гниения и вырождения, а для созидания и творения. И если бы каждый из созданных по Образу и Подобию был наделен силою преодолевать Черту, карать и воздавать по содеянному, мир созидания был бы обречен. Вот она простая Истина, проще которой нет и не было в Мироздании. Но тот же мир уже обречен, когда никто не может воздать за него. Свобода воли! Господи! Неисповедимы пути Твои! Оберегая, Ты обрекаешь. Давая силу творить и трудиться в поте лица своего, Ты облекаешь бессилием пред надвигающейся Тьмою! Почему?! А потому, что иначе, без Черты, тьма пожрет Свет, и все вопросы разрешатся сами собой. И еще один Большой Взрыв сметет с лица Мироздания еще одну погибшую до своей гибели Вселенную. В этом и есть непостижимость Божественного Предопределения. И в этом – воля выпущенных в мир нагими и свободными. Воля умереть или жить. Жить, не переступая страшной, губительной и спасительной Черты.

Иван сдавил виски ладонями. За что же ему доля такая?! Почему выбор пал именно на него?! Страшная, лютая миссия!

Но пути назад нет. Он должен исполнить предопределенное. Ибо Второго Пришествия не будет. Спаситель не войдет в погибающий мир дважды, как нельзя войти дважды в одну -а ту же воду. Значит, он, последний в роду человеческом, должен стать спасителем, презрев зло и добро, верша лишь справедливое по обе стороны разделяющей души, пространства и времена Черты. Потому что предопределенное имело два исхода. Потому что тысячелетиями назад Божественная Благодать коснулась не каждого, потому что поле было засеяно зернами и плевелами... потому что рая на Земле никогда не было и никогда не будет. Теперь Иван уже не догадывался, а точно знал, почему в трудные для рода людского часы вокруг него, поднявшегося на защиту Земли, встали не баловни судьбы, не гении и вершители судеб, не потрясающие белоснежными рясами своими, но прошедшие горнило войн и каторг, битые и бившие сами, изгои и мученики, страдальцы и борцы, не выродившиеся и в грязи, в тюрьмах и на зонах, среди пыток и лишений, гонений и боли. Не чистенькие, сытенькие и всепонимаю-щие встали с мечом на пути Дьявола, но шедшие по Черте, как по лезвию бритвы и не оступившиеся. Светлые души! И пусть все кругом, во всех пространствах и временах, продажно, черно, суетно, тоскливо и безнадежно, пусть оцепенелые люди сами суют шеи под ярмо червей зудящих, все равно, только ради них одних уже стоит идти за Черту, стоит вздымать и опускать карающий меч, только ради них! Иван встал. Он был силен и свеж как никогда. Тысячи поколений россов, создавших этот мир и принесших в него Свет, стояли за его плечами.

Он ринулся в прошлое как светлый ангел возмездия. Он еще не преодолел этого чудовищного века. Черное столетие! Год за годом., спускаясь по лестнице времен, он иссекал праведным мечом гнусное, бесовское. Он все видел. И он не прощал. Ибо он знал, чем это, истребляемое им, иссекаемое завершится. Адские твари брали Землю в полон, просачиваясь из инферно, напитывая червиголовых, уп-рочая их власть над оцепенелыми. Но Белая Сила уничтожала силу черную – и оставались несокрушенными храмы и дворцы, оставались на своих вольных землях люди, орошающие земли эти потом своим, и не вползали в залы правящих выползни-выродки, ибо некому было вползать уже – карающий меч возвращал их в лоно, откуда изошли они, в преисподнюю.

Иван не ощущал своего тела. Он был светлым всемогущим духом, он одолел оковы материальные. И он больше не останавливался на пути своем, не терзался сомнениями. Его дело было правым. И он побеждал!

Когда годы еще не перевалили за половину столетия, открылось ему, идущему вниз, как тучи гадин, взявших в кольцо осады, незримой и оттого еще более страшной, нагнетали волны ужаса и ненависти на два великих народа, которые были правнуками первороссов, кровными братьями с душами братьев. Их пытались стравить в лютом планетарном сражении, чтобы истребить, чтобы погубить созданных по Образу и Подобию... и в той, прошлой истории, их стравили, заставляя истреблять самих себя. Нет! Иван поразил праведным мечом потусторонних гадин и дал братьям, сотням миллионов братьев увидеть, куда их толкали выползни-выродки. И они увидели, и они сошлись в братском единении и разметали черные тучи нечисти, нависшие над ними. Им нужен был только Свет, исходящий с Небес, Свет, просветляющий души. И Иван дал им этот Свет. И остались неразрушенными и прекрасными десятки тысяч городов и селений, остались неистребленными десятки миллионов потомков героев и полубогов. Свобода воли! Они сами себя спасли, он только раскрыл им глаза.

И снова не было времени ликовать и радоваться. Ведь двумя десятилетиями ранее лилась рекой кровь, выродки истребляли людей и рушились храмы. И снова дьявольские орды терзали Христову землю, обложенную тучами нечисти обессиленную Россию. Выродки! Они червями и змеями проползли, пролезли во все щели и дыры еще годами раньше, они источили, изгрызли, изъели чистое тело Великой Державы, последней надежды рода людского. И вдруг разом, изнутри и снаружи, введя в оцепенение одну часть народа и вселившись бесами в другую, ринулись в адском зуде всесокрушения и всевырождения на Святую Русь. Гниды! Черви гложущие!

Иван все видел: концлагеря, в которых истребляли только за то, что ты русский, вымирающие от голода деревни, сотни тысяч деревень, полчища насильно угнанных русских, которых пулеметной стрельбой в спины иноземцы гнали на таких же русских, но не сдающихся, не желающих жить под ярмом выродков, бойни, в коих палачи-мясники в черных ритуальных кожанках приносили в жертву своему кровавому непроизносимому божеству сотни тысяч православных – это был ад на земле, это были сатаноиды и дьяволоиды, выползни, покинувшие преисподнюю и выползшие наверх, чтобы упиться кровью созданных по Образу и Подобию. Нет! Он не вмешивался. Черви передохнут сами! Ему нужно было найти черное невидимое чудовище, источающее адскую энергию в гниющие черепа дегенератов.

И его вынесло в скопище пауков, в черную пропасть с клубками кишащих змей. Он застыл под сводами полутемного зала, посреди которого заседал комитет вершителей судеб России. Их было семеро – выродков-пауков, кривоплечих, кособоких, хитровато щурящих бесовские глаза, суетливых, уродливых и гадких. Они говорили на своем наречии, как и всегда, когда собирались вместе, без профанов, они язвили, хихикали, ругались и злословили, бесконечно презирая попавших под их власть.

Но Иван все понимал.

– Мы сделаем из этого быдла, из этого дерьма, – частил, картавя и дергаясь подобно паяцу, рыжий бес, – нового человека, сверхчеловека. Против его воли сделаем, хоть для этого и понадобится нам уничтожить две трети, девяносто процентов этих скотов! Убивать, убивать и убивать! Чем больше, тем лучше! Сейчас это архиважно! Россия должна стать навозом в том поле, что мы засеваем! Лучше меньше да лучше! Мы не оставим этого быдла, этих слизней и на развод. В светлом будущем будут жить избранные! И это нам определять, кто будет таковым...

Вертлявый уродец в пенсне и с козлиной бороденкой, дотоле поддакивавший, прытко вздернулся и понес дальше:

– Никакой жалости! Мы должны быть выше жалости и прочих химер! Мы создаем новую породу людей! И потомки будут благодарны нам...

Творцы! Они считают себя творцами нового мира! Пер-возурги! Для них миллионы людей это быдло, навоз, биомасса. Они ни перед чем не остановятся, потому что они исчадия ада, потому что они никогда не приемлют мира, созданного подлинным Творцом, они всегда будут пытаться его переделать, перестроить, вылепить заново в угоду своему хозяину Вельзевулу. Боги, мать их, дегенерацию! Из года в год, из века в век одно и то же! Не желая совершенствовать и излечивать от вырождения самих себя, убогих, ничтожных, подлых, больных, они берутся сразу за весь мир – и кровь заливает земли, мрут оцепенелые, исходит из мира истина и вера. В этом их черный и гнусный секрет. Богоборцы! Они, не способные к созиданию и творению, а умеющие растлевать и разрушать, извечно берутся поучать весь мир и перелицовывать его, ибо того требуют зудящие черви вырождения в их протухших мозгах, того жаждут чудища преисподней и она сама, ибо преисподняя и есть смерть и вырождение живого.

Иван видел семь бешенно вьющихся вокруг своих осей гадин, червеобразных змей. И он видел висящего над ними кольчатого желтого червя со множеством мохнатых, тончайших и длиннющих лапок, семью из которых червь этот обвивал головы комитетчиков. Выродки!

На этот раз он не мог печься о чистоте рук своих. Это было свыше его сил.

Сверкающим лезвием карающего меча он рассек и отправил в ад огромного потустороннего червя. Выждал немного, наблюдая, как ужас проявляется на жалких и уродливых рожах нечисти, собравшейся переделывать мир, созданный Богом. Они должны были издохнуть в ужасе и ничтожестве.

И он явился пред ними во всей мощи и величии своем, во всей простоте, с непокрытой головой, все в той же расстегнутой серой рубахе, открытый и видимый. Меч Вседержителя !

Выродки, вертлявые, быстро соображающие и суетные попадали на колени и поползли по углам, будто пауки, стремящиеся забиться в щели. Но не тут-то было.

Иван вымолвил очень тихо, почти неслышно:

– И пожрут они друг друга не по прошествии времен, а ныне! Ибо пауки есть!

Он видел, как рыжий бес бросился вычерчивать посреди зала магический круг, дьявольские врата ада, чтобы открыть двери инферно и сгинуть в нем, ускользая от возмездия. Но уже шестеро иных гадин набросились на него, вцепляясь изъеденными черными зубами в мерзкую плоть, разрывая ее на части, жадно проглатывая вырванные куски. Один, самый шустрый, козломордый в пенсне исхитрился прокусить рыжему бесу затылок, выдрать оттуда разбухшего еле трепещущего червя и разгрызть его. Да, только так! Они должны пожирать сами себя, как пожирают себя взбесившиеся ядовитые гады. (

Через полчаса все было кончено – лишь ошметки отвратительного гниющего мяса валялись на роскошном паркете. Ничего, крысы доедят!

Иван вышел прочь. Он знал, что остались черви поменьше, потоньше, их много, очень много – но они не смогут сокрушить Великую Державу, не смогут загнать ее люд в концлагеря и на бойни. Это их загонят по щелям и дырам, чтоб и не видно и не слышно было мерзости, что в гордыне своей бесовской пытается тягаться с Создателем. Крысены-ши... Иван вспомнил Авварона Зурр бан-Турга в Седьмом Воплощении Ога Семирожденного. И тот был крысенышем, ничтожеством, мелким бесом, ищущим лазейку, чтобы прокрасться в душу. Но когда он напивался крови, начинал брать верх над доверчивым и завороженным, он становился огромным, непомерным, напыщенным, злобным и жестоким, копией самого Вельзевула, а может, и им самим. Ибо от вырождения до бездны, от крохотного червячка в мозгу до Сатаны, властвующего надо всем адом, один шаг.

Иван не мог выжидать. Теперь время его было сочтено. Он должен был успеть спуститься по лестнице в самый низ ее, к истокам. И он снова ринулся в омут восходящего потока лет и столетий. XIX-ый век – время выжидания выродков, накапливание сил и проба их – в попытках переворотов, взрывов, поджогов... Иван крушил нечисть походя, на лету, не щадя ни бесноватых теоретиков, ни менее бесноватых бомбометателей. Он добирался до берлог выползней, до дна, где клубками свивались змеи, истреблял их огнем и мечом, извергал из мира света зудящих потусторонних чудовищ, и шел дальше, перемещаясь из России в земли, позабытые Богом, в коих вершились выродками переустройства, где катились под топорами и гильотинами головы и терзались тела, где тянулся крысиный след выползней. И везде было одно и то же. Везде выродки рядились в одеяния гуманистов и сулили рай на Земле. Но приносили на Землю ад. Оцепенелые двуногие, завороженные змеиными головами, торчащими из неимоверных глубин Океана Смерти, загипнотизированные, жадные, ленивые, похотливые и алчущие всего сразу, из десятилетия в десятилетие, из века в век попадались на одну и ту же наживку – и опять черные козлы вели стада на бойни. И наливались жиром, богатели выродки-переустроители, уходили под незримые покровы, чтобы тайно владеть миром. А стада все шли и шли. Никто не желал и слышать про бойни. Каждый верил, что уж его-то ведут прямиком в рай!

Иван не стал задерживаться во временной северной столице Российской Империи, менять хода событий. Он знал, что пятеро повешенных – мало, что не всем воздано по делам их, что декабрь этого тихого века породит черный февраль и кровавый октябрь следующего, но там он поработал немало. Да и здесь еще не было утрачено благое начало, еще не все впали в оцепенение от сатанинского зуда. Пятеро! Да будут они навечно прокляты! Пусть лишь их имена останутся предостережением об адском грядущем, напоминанием о будущем – о червивой черной, мертвой Земле, висящей в Черной Пропасти.

Ивана разящим вихрем несло вниз, походя развевал он по ветру масонские сборища века восемнадцатого, изгонял бесов из двухметрового недоросля, которому предстояло стать уже не марионеткой в руках тайных лож, но действительным отцом нации и Императором Российским, одновременно он гнал на вечную каторгу в края ледовые «просветителей», пусть поостынут немного. Мимолетом он облетал весь прочий мир, пребывавший в дрязгах и склоках, вражде и интригах, выметал мразь на освещенные площади, и она сама издыхала от обилия света и не находилось более последователей у глумящихся над Богом и Его Церковью на земле, никто не осмеливался выползать из своих поганых щелей с ересями и поучениями. Иван не считался с регалиями и званиями, титулами и всемирной славой разоблачаемых и истребляемых им. Не всегда надо было применять последнюю меру. Одного большого хитроумна с лицом престарелого Мефистофеля, переписчика с российскими государынями, коего приютила простодушная Галлия и коий потешался над ней и Богом, будучи сам законченным выродком, Иван не стал убивать, он просто выставил его перед галльскими «бессмертными» в омерзительной наготе, он сдавил ему тощий загривок да встряхнул хорошенько, подняв за ноги вверх, – из прогнившего черепа остроумца-хулителя через его беззубый рот выполз дрожащий, трясущийся червь – и отпала необходимость вершить суд иной над ним, суд уже был свершен, выродок канул в безвестность, сам высмеянный. Так вершилась справедливость в землях иных. ~л

Но всегда Иван возвращался в Россию, в Великую и последнюю на Земле Империю Добра и Веры. В Смутное время он превращал в черный дым смутьянов, гнал измену из Кремля и Москвы вместе с выродками, вынашивавшими ее. Он опускался еще ниже по лестнице – и пинками сбрасывал с трона самозванца, окруженного бесопоклонниками. Он вместе с истовым и праведным грозным царем рубил с плеч долой головы червивые, замышлявшие начать «великое переустройство» России на века раньше, растерзать ее, отдать врагу на поругание, извести храмы православные и сам люд доверчивый. Век шестнадцатый в завершении своем был страшен и лют. Черные незримые гадины висели повсюду над землями благословенными прежде, простирали длинные щупальца свои – не только в княжеские, в боярские, но и в царские покои. Иван низвергал выходцев из ада в их обиталище. И не задерживался, несся смерчем очищающим далее.

Сокрушал орды, ведомые не ханами, но алчущими злата выродками, не вздымающими самолично мечей, но желающих быть лишь сборщиками даней в покоренных землях. Место червей было во прахе, и Иван посылал их туда – ищущий злата, рано или поздно найдет тлен. Со Святосла-вовыми ратниками крушил он ненавистный каганат, удавкой сдавливавший горло Руси, и поднимался выше, не давал уцелеть гадинам зудящим, иссекал из черепов вездесущих выродков посланцев преисподней. И процветали земли, где не ползали двуногие черви... В века средние он укреплял духом еще не падшее Христово воинство инквизиции, творившее волю Создателя, выжигавшее заразу сатанизма. Церковь Западная еще не умерла сама, обратившись в орудие выродков, она защищала себя, спасала люд христианский. И Иван помогал ей творить правое и доброе дело, ведь по всей Европе жили его родные братья, потомки тех самых первороссов, что пришли сюда давным-давно, и забывшие, что в их жилах течет росская кровь. Выродки не желали понимать проповедей и мольб смиренных, они понимали только огонь, корчась в котором вместе с червями в головах своих, переходили в огни иные, в пламя адское. Иван настигал трясущихся гадин, незримо собиравших вокруг себя выползней-выродков, которые в свою очередь сбивали с пути истинного оцепенелых, и давил, давил, давил этих гадин, творя жестокое и злое, ради светлого и праведного. Он преодолел Черту! Он имел право наказывать! Ибо он видел плоды безнаказанности. Он видел мертвую Землю с кишащими в подземельях змеями и распятыми людьми. Он карал по праву!

Ни дней, ни ночей, ни зим, ни лет не было для него – вездесущего и всемогущего, отвергающего копящуюся усталь и идущего напролом. Век за веком! Год за годом! И повсюду он находил богоборцев, пытающихся – не из себя и ближних своих, но из других – создать нового, более совершенного человека, построить общество лучше прежнего. Одни верили в эти стремления свои и внутри себя, потаенно, для других они были лишь прикрытием в восхождении над толпою, над быдлом. Они были готовы драться насмерть и меж собою за право вести двуногих оцепенелых на скотобойни. И они жаждали, страстно алкали превозмочь, превзойти Бога, оставаясь жалкими и жуткими нелюдями.

Когда безудержный вихрь бросил его в знойные пески, Иван подумал на миг – все, это предел, это уже не история, а предыстория... И пора обратно. Но пески обернулись оазисами, скрывавшими огромные пирамиды, не те, что сохранились до его времен, но прежние, еще более великие и непомерные.

Как и тогда, в России, когда лежал ничком в густой траве, он вдруг ощутил сомнения. Слаб человек! Пройдя сквозь все земные бури, он не ожесточился сердцем... но он устал. Устал биться с нечистью. Ибо она была тысячеглава.

Горячее молодое солнце! Иван сидел, прислонившись спиной к древу. И ему хотелось просидеть вот так весь остаток своей не такой уж и длинной теперь жизни. Он хотел покоя. Но он знал, что еще не завершен путь его.

Он знал, что надо идти туда. К этим пирамидам.

И он пошел – шаг за шагом, метр за метром, преодолевая раскаленные пески, не прячась от солнца. И такой путь был для него покоем, был отдыхом. Он мог проникнуть внутрь исполинского сооружения мгновенно. Но он хотел войти туда, как входили простые смертные, ведомые на заклание.

И он вошел, обойдя все преграды и избегая ловушки. Он долго шел по вздымающимся ярус за ярусом лабиринтам. И он вышел к сырым и тесным клетям, в которых стонали, ползали, корчились сотни, тысячи людей. Иван вспомнил подземные секретные лаборатории и вольеры под Москвой, мутантов и гибридов... Вот он исток! Он знал это, но не хотел видеть, не желал верить в это! Жрецы! Они еще до начала времен выращивали из людей обычных нечто порожденное их воображением. Вот они самые первые перво-зурги.

– Кто ты? – спросил Иван у странного существа, с человеческим телом и головой шакала.

Существо зарычало, залаяло на Ивана, забилось в угол. Оно совсем не походило на величественного Анубиса с египетских фресок. Но поражало другое, как жрецам удалось срастить несращиваемое?! Изверги! Иван видел искалеченные, измученные, кровоточащие обрубки тел человеческих... и понимал, они не щадили материала, не жалели биомассы. Они творили! Они казались себе богами!

Он шел мимо клетей, чуть прикрытых деревянными решетками и видел уродливых, жалких, немощных и полуумирающих сетов, горов, тотов, сехметов, амонов ихнумов с бараньими головами, аписов, и еще анубисов, он встретил даже лежащего и чуть дышащего Себека – человекокроко-дила. И он убеждался, жрецы выращивали человекобогов, по своим болезненным и неуемным фантазиям, они воплощали... Они воплощали несуществующее! Вот где таились истоки Пристанища! Пирамида не имела ни конца ни края. Не было числа и счета мученикам-гибридам, умиравшим в ней. Но жрецы-боги, видимо, верили, что из неисчислимого множества сочлененных ими тел выживут единицы. И дадут жизнь новой расе. Да! Так оно и было, умирали десятки тысяч. Но некоторые выживали. И их вели в кумирни.

Иван мог одним взмахом руки пресечь чудовищные мучения несчастных. Но он молча шел вперед. Он знал – это еще не все. И это не творения самих жрецов, это набивают себе руку ученики, подмастерья.

– Зачем ты дался им?! – спросил Иван у болезненно-желтого негра, чья голова была пришита к туловищу истощенной, волочащей задние ноги мохнатой свиньи.

Тот поглядел на незнакомца оплывшими блеклыми глазами. Не ответил. А лишь попросил на каком-то странном диалекте семитского наречья:

– Убей меня! Всеми богами молю, убей!

Иван коснулся лба несчастного кончиками пальцев. И тот отдал концы – лишенный жрецами-магами тела, лишенный души.

Троих учеников с бритыми головами, копошившихся в одной из клетей с истошно визжавшей женщиной, почти девочкой, Иван отправил следом за их жертвою, упокоившимся негром.

Он шед дальше. И проходы становились шире. Клети теперь тянулись по обе стороны от каменного желоба. По левую руку сидели только светлокожие рабы-жертвы, по правую – курчавые, темнолицые с расплющенными природой носами, негры. Но они были сходны в одном: и слева, и справа выли, причитали, бросались на деревянные решетки, скалили зубы, мычали, исходя пеной... Безумцы! В клетях сидели больные духом люди двух рас. С ними бесполезно было разговаривать.

Но бритоголовый и высохший как мумия жрец с огромной золотой бляхой на голой груди сам выскочил из-за поворота на Ивана. Он шел с чадящим светильником. Иван выбил лампу из руки выродка. Ухватил его за локоть, так, что затрещала кость. Жрец сразу утратил важность и надменность. Он был готов ответить на любые вопросы.

– Что вы делаете с этими больными? – спросил Иван. И слова его сами облеклись в понимаемую жрецом форму, прозвучали на древнейшем египетском.

– Мы лишь творим волю Осириса...

–Хватит болтать!

Иван не желал выслушивать выспренных фраз. Он сдавил локоть сильнее. Жрец взвыл и сделал попытку упасть на колени. Не получилось.

– Человек смертный, есть слизень, ползающий во прахе, – проговорил он, превозмогая боль, – он гаже последней твари в болотах Нила и мельче самой мелкой песчинки, ибо та будет в веках, а он ляжет в Городе мертвых, жалкий и ждущий милости... мы, великие жрецы страны Нут. Мы одни можем, подобно богам нашим, вывести новую породу людей, более совершенных...

– Из вот этих безумцев?

– Да, – спокойно ответил жрец. – Безумие есть священная болезнь, дарованная богами. Двойное безумие – есть высший разум. Тела двух рас дадут жизнь расе, имеющей достоинства и тех и других. Мы будем править не двуногим скотом, но богочеловеками... мы сами станем богами. – Он прямо посмотрел на Ивана, пытаясь одними глазами подчинить его своей воле, он явно умел это делать. Но у него ничего не получилось. И тогда он изрек: – И ты встанешь наравне с нами. Ты будешь богом!

Иван усмехнулся. И потащил жреца дальше. Ему не нужен был чадящий светильник, он и так все прекрасно видел.

– А эти...

За более тонкими решетками стояли люди со смуглой кожей, кудрявыми волосами и невероятно живыми, выпуклыми, смышлеными, горящими жгучим внутренним огнем глазами.

– Это они и есть! Новая раса! Наши детища. Они принесут в мир новый порядок. Они подчинят всю ойкумену нам, новым богам! – жрец разволновался, затрясся.

И Иван увидел тончайшую черную нить, тянущуюся к его бритой голове из мрака – щупальце незримой потусторонней гадины. Но это было невозможно... в голове у жреца не было червя. Надо было разить гадину. Но Иван не стал этого делать. Он хотел видеть само творение «богочеловеков».

– Они подчинят мир, ты прав. – сказал он. – Но не для вас. Вам они посворачивают шеи. Вы им уже не будете нужны!

Жрец побелел. Лицо его застыло мумией. В этот миг он понимал, что незванный гость, обладающий волей и силой, большими чем его воля и сила, не лжет. Так оно и будет!

– Веди меня туда! – потребовал Иван.

И жрец понял.

Они долго шли меж двумя рядами клетей, меж прожигающими насквозь алчными взглядами тех, кого скоро выпустят в мир для его благоденствия и его погибели. Но не каждый из них нес в себе смерть. Нет, не каждый, иначе они просто извели бы сами себя. Жрецы поступали мудро...

– Здесь! – односложно сказал высохший. Иван прошел чуть дальше, остановился на краю плиты. Внизу, метрах в пяти под ними, четверо бритоголовых удерживали за руки визжащего, истерически орущего и извивающегося ребенка, смуглого, темноволосого. Пятый делал глубокий надрез в затылке. Кровь струями заливала лицо и спину ребенка. Но жрец ни на что не обращал внимания. Он расширил и углубил рану, потом достал золотым пинцетом из нефритовой коробочки крохотную дрожащую личинку, сунул ее в ужасную рану, подержал немного там и вынул пинцет. После этого он наложил ладонь на сырой и горячий затылок, принялся массировать его. И Иван увидал, как кровь перестает течь, как рана затягивается... Подбежавший раб ухватил ребенка за руку, утащил в полумрак, но другой уже нес такого же извивающегося мальца.

– Это наши дети! Хотя и не мы породили их! – процедил из-за спины Ивана жрец. – Они не посмеют поднять на нас руку. Они будут молиться нам и приносить жертвы!

– Жертвы вы любите, я знаю, – согласился Иван. – Но молиться вам они будут недолго. А теперь ты покажешь мне, где этот выродок берет личинок...

Жрец резко выкинул руку вперед, намереваясь спихнуть Ивана. Но тот увернулся. Не дал упасть и высохшему, поймал за раздробленный прежде локоть.

– Ты покажешь мне это место!

– Зачем, все равно мне не жить, – понуро выдавил жрец.

– Верно. Тебе не жить! – подтвердил его слова Иван. – Но место ты все равно покажешь!

– Нет!

Иван резко сдавил локоть, рука переломилась, обвисла плетью. Черная нить, тянущаяся к голове жреца вздрогнула, натянулась и оборвалась.

Из мрака на Ивана выплыло глумливое и уродливое полускрытое капюшоном лицо нечистого. Он не ожидал увидеть здесь очередную ипостась Авварона, ведь он убил подлого крысеныша... Нет, это был не крысеныш. И не Авва-рон. Иван прозрел в долю минуты. Это был сам Ог, чьим воплощением являлся ему бес-искуситель Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении...

Иван похолодел. Это уже не выродки, не студенистые гадины, не вертлявые черви и черные сгустки полей. Это уже сама Преисподняя!

Он слишком далеко зашел за Черту. Ог молчал. Провалами черных глазниц он смотрел на Ивана, и в провалах этих была бездна Океана Смерти.

Клинок вспыхнул ярчайшей молнией в сумерках подземелий пирамиды.

– Умри! – закричал Иван истово и страшно. Он не мог ошибиться, он направил разящее лезвие прямо в чудовищную рожу. Но она не распалась, не исчезла, она лишь отдалилась, кривя тонкие змеиные губы в зловещей усмешке. И грохот содрогнул пирамиду. Огромные глыбищи зашевелились, заскрипели, затрещали, начали медленно падать, заваливая проходы, залы, клети, лабиринты, подземные хранилища. Иван заскрипел зубами. Это он виноват. Это он сокрушил своим мечом раньше времени логово жрецов! Но он не истребил их. Он упустил Ога Семирож-денного, пришедшего из ада, чтобы остановить его.

Он вырвался из-под обломков наверх, под ослепительное и жестокое солнце. Он застыл на дрожащих развалинах, видя, как из десятков других пирамид вырываются наружу и разбегаются по белу свету дети жрецов, новая раса, гибриды белых и черных безумцев, юркие, быстрые существа с живыми, пылающими внутренним огнем выпученными глазами. Он опоздал! Их было слишком много. Но не у каждого в мозгу сидела личинка, еще не ставшая червем. А жрецы мертвы! Жрецы этой пирамиды! Его пророчество сбылось слишком рано. Почему? Потому что вмешался Черный Мир!

Теперь нельзя было терять ни минуты. Иван взвился вверх. Он должен был видеть. Чтобы карать! Но он видел не то, совсем не то – жрецов других пирамид, их подопытных жертв, студенистых гадин, тянущих щупальца-нити к головам «избранных». Не то! И самое страшное, он начинал

ощущать, как истекают из него силы, видно, и они были не беспредельны.

Пирамиды рушились одна за другой. Они осыпались многотонными блоками, будто были полыми внутри... Плен египетский! Тысячи, десятки тысяч созданных для власти разбегались, успев вырваться из страшного плена. Жрецы погибали, даруя жизнь своим созданиям. Они опередили ангела возмездия! Но участь их будет незавидна, созданные не Богом затеряются в песках и обречены будут на вечные блуждания, на растворение среди прочих... а пирамиды выстроят новые, через тысячелетия, на этом же месте – каменные копии настоящих Пирамид возведут, тупо копируя погибших учителей, их далекие ученики-подмастерья. Ну и пусть.

Иван взирал с высот на крушение этого мира, решившего потягаться со Всевышним. Но душа его скорбела. Нечему было радоваться. Великая цивилизация древности, созданная в знойных пустынях по берегам великой реки Ра, созданная его предками-первороссами посреди племен не готовых еще к прыжку в будущее, цивилизация, уклонившаяся от Пути истинного и соскользнувшая на путь дьявольской гордыни, гибла на его глазах. Разве мог он винить этих жалких и юрких людишек, спасающих свои жизни? Нет. Он не желал гоняться за ними, истребляя каждого в отдельности, аки разлетевшуюся по миру capairr Много чести! И не в них дело. Отступники-жрецы, впи: шие мудрость пришедших из сибирских и арктических далей волхвов, погубили начатое и породили зло... И они наказаны! Они сами успели уйти из жизни! Уйти, посчитав дело свое важнее самих себя. И так бывает.

Но это еще не конец.

– Господи, дай сил и терпения! – взмолился Иван.

Он поднялся еще выше. И тогда, из черных и вневременных высот открылся ему черный провал – совсем небольшой, в две сажени поперечником, но не имеющий дна. Адские врата! Снова они! Провал чернел под развалинами самой малой и невзрачной из пирамид. Жрецы-отступники не выдали своей тайны, вот она, крепость первороссов, даже в отступничестве! Неужто могли думать они, что для посланца Высших и Всеблагих Сил тайное не сделается явным? Иван замер. Бог им судья!

Он не ринулся вниз коршуном, он опускался к провалу медленно, осмысливая его предназначение. И для него не существовало нагромождения колоссальных каменных глыбищ, он пронзил их телом, чтобы застыть на краю бездонной дыры. Он смотрел во мрак. И виделось черное лицо с провалами пустых глазниц, змеящаяся ухмылка... Надо ли ему идти туда, в бездну?

– Иди, и да будь благословен! Никого рядом не было. Этот глас исходил не извне. На краю провала лежала крохотная нефритовая коробочка. Иван не стал ее поднимать, открывать. Он видел, что там внутри. Он просто спихнул ее носком сапога в бездну.

И прыгнул следом.

Падения не было. Тенета паутины, плотной и липкой, обволокли его, сжались, не пропуская сквозь себя... Но Иван прорвал шлюзовый фильтр, он еще был всесилен. Его обдало жаром, будто окунуло в расплавленное железо. И тут же вынесло на бескрайний океанский берег. Пологие волны набегали одна на другую, гася свою силу, растекаясь тончайшей пленкой, шурша мелким золотистым песком. С океана дул прохладный, напоенный самой жизнью ветер.

Иван обернулся.

Ступенчатая пирамида уходила вершиной в заоблачные выси. Она была облицована черным гранитом... Иргезейс-ким? – мелькнуло в голове у Ивана. Да, гранит светился черным огнем изнутри, но планета Иргезея-тут была не причем. Жрецы имели связь с этим непонятным миром... да, древнеегипетские жрецы знали и помнили о тех, неведомых и непонятных, не оставивших зримого следа, тех, кого простодушные земляне называли атлантами. Вот она разгадка Атлантиды! Не в Средиземном море, не в Атлантическом океане, не у берегов Америки, и не на острове Крит... а в ином мире, в другом измерении, куда можно попасть через шлюз-провал. А он-то думал, что попадет прямиком в Преисподнюю. Нет! Туда дорога закрыта. Но на пути к ней есть еще вот эта страна.

Огненно-желтый луч пропорол тягучий воздух совсем рядом, чуть не разорвав Ивана на две части. Он успел увернуться. И увидел черную корявую фигуру, застывшую на одной из ступеней черной пирамиды.

Иван взмыл вверх. И ощутил вдруг, что сам воздух здешнего мира враждебен ему, что живительный ветерок был лишь мороком, что его занесло во владения сил недобрых, ищущих выхода на Землю, но не вбирающих в себя посланцев Земли. Во Вселенной мириады миров, он не может пройти все, очистить их от скверны!

Усилием воли, не касаясь черного, он убил его. Опустился рядом. Вгляделся в уродливое, изборожденное морщинами лицо, запавшие застывшие глаза с кошачьими зелеными зрачками. Чуть выше висков из черепа торчали два небольших, но острых рога. Воплощение несуществующего? А может, оно было?! Существовало?! И он понял свою ошибку, он не имел права проникать сюда – здесь не Земля, здесь не действуют законы причинно-следственных связей. Здесь то, что было до Пристанища – здесь мир-пуповина, связующий Землю с Преисподней. Он должен был пройти мимо провала. И вернуться в свое время. Он свершил возложенное на него. И ему не было нужды познавать, что временная петля опять может замкнуться... Пирамиды! Да, именно эти сооружения копировали жрецы, поклоняясь потусторонним тварям, принимаемым ими за богов.

Проклятые выверты Мироздания!

Да, только так и должно быть, поднимаясь все выше и выше над миром, начинаешь видеть самые глубокие пропасти, в которых кишат ядовитые гады. Но уходя от мира в заоблачные высоты, ты оставляешь его. И снова становишься не воздающим за содеянное, но странником. Поздно! Теперь поздно! Он не может уйти отсюда, сбежать, не заглянув внутрь чудовищного, циклопического сооружения. Здесь должна быть дверь!

Иван опрометью бросился наверх, перепрыгивая через ступеньки, не желая растрачивать остатки Белой Силы в подъемах над бытием и падениях. И чем выше он поднимался, тем меньше видел вокруг, окоемы сужались, словно обрекая на заточение. Он добрался до плоской вершины и увидел дыру, ведущую внутрь. Но все перепуталось, перемешалось, ибо сама вершина оказалась не вершиною, а острием огромной, исполинской воронки, уходящей вниз, во мрак черных и мутных вод... Пуповина! Сквозной Канал!

Иван ринулся в дыру. И уже не один, а десятки черных корявых уродов бросились к нему, пытаясь сжечь в желтом пламени, испускаемом из огненных гребнистых раковин. Он разбросал их, ломая хребты и шеи. И поспешил далее, не понимая, где верх, где низ, даже веса своего он не ощущал. Внутри тоже были ступени – большие, плоские, бесконечные и бесчисленные. Они упирались в черные, просвечивающие ячеи, в которых стояли тысячи, миллионных рогатых уродливых тварей. Стояли и ждали своего часа. В длинных цилиндрических сосудах меж ячеями копошились мелкие светленькие личинки, те самые, что жрецы вживляли в головы своих детищ. Иван не видел концов этих сосудов, они терялись белыми, ускользающими нитями в воронке, ведущей вниз, в адские глубины. Да, так все и было. Преисподняя не могла ни при каких обстоятельствах сама выйти во Вселенную людей, но она проложила ход своим тварям – сложный, недоступный пониманию смертного, единственный ход!

Иван шел дальше. И черное пространство ширилось, отдаляя от него и ячеи и прозрачные трубы. И он уже сам догадывался, что не случайно попал сюда, и не по своей воле. Его заманили! Заманили, чтобы убить, чтобы обезвредить! Потому что он мешал им... Кому им? Посланникам Черного Мира на Земле, зудящим и вырождающим все вокруг себя?! Их больше нет, он уничтожил их! И они никогда не вернутся в свои Черные Миры, чтобы поведать о подчинении еще одной провинции Мироздания Океану Мрака. Никогда... Не надо зарекаться!

Иван знал, что с ним больше не будут шутить и играть. Он заковал себя в многослойную незримую броню Вритры, увесил щитами Гефеста, превратил кожные покровы в непробиваемую пленку. И он помнил, что с ним Бог.

– Вот ты и пришел! – прогрохотало вдруг отовсюду сразу.

В черных лучах черного подземного солнца выявился из пустоты уродливый силуэт огромного, сгорбленно сидящего на черном троне бессмертного старца в надвинутом на глаза капюшоне. Старец был поразительно похож на Авварона Зурр бан-Турга... но это был не он, не «лучший друг и брат», не подлый и лживый колдун-крысеныш, вертлявый бес, а сам Ог Семирожденный. Иван сразу понял это.

– Да, я пришел! – выкрикнул он в ответ.

– И ты навсегда останешься здесь! – проскрипел Or. – Это конец твоих странствий!

Иван промолчал. Но он почувствовал, как его тело начинают опутывать черными силовыми нитями потусторонние инфернополя. Он рванулся. Но не смог сойти с места. Он попался. Как комар, как жалкий комаришка попадается в паутину страшного, всесильного, черного паука. Он разрывал одни нити, другие, третьи, но его опутывали все новые и новые. Он рассекал их искрящимися клинками, рассекал в клочья... но вместо десятков рассеченных пут на него налипали сотни новых. Он запутывался все больше. Он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже пальцем. Он был превращен в кокон.

А старец все скрипел, посмеивался – жутко и злобно. Он и не пытался скрыть своего торжества.

– Все, Иван! – проскрипел он наконец, оборвав свой зловещий смех. – Все! Не надо трепыхаться! До сих пор ты имел дело лишь с тенями моими, с жалкими и тленными ипостасями, разбросанными по эпохам и мирам. Теперь ты попался мне в лапы. И я могу раздавить тебя прямо сейчас...

Иван почувствовал, что чудовищная незримая сила сжимает его, что трещат все щиты и броня, что вот-вот они лопнут и от него останется мокрое место. Но давление вдруг ослабло. И он смог вздохнуть, с хрипом, с болью в сдавленных ребрах.

– Убедился?

– Да, – просипел он.

– Но я тебя сразу не убью. Ты не дождешься такой милости от меня. Я заставлю тебя подняться вверх по той лестнице времени, которой ты спускался ко мне, и выправить свои ошибки. Дарованной тебе силой ты будешь сокрушать противников моих сынов, отмеченных моими посланцами в их головах. Ты приведешь их к власти – абсолютной, полнейшей власти надо всеми Вселенными. А я буду всегда рядом с тобою, я не дам тебе оплошать и проявить слабость. И вот когда ты узришь всемогущество избранных мною и гибель Рода твоего, когда ты познаешь позор поражения и ужас предательства в полной мере, когда ты изопьешь чашу изгоя, я убью тебя люто и страшно!

– Мразь! – процедил Иван.

– Нет, я не мразь, – снова зашелся в скрипучем смехе Ог Семирожденный, – ты ведь даже не знаешь, кто я есть, верно?!

– Ты сатана!

– Ошибаешься! – старец навис над Иваном своим огромным жутким лицом с провалами вместо глаз. – Я тот, с кем ты боролся все это время, кого ты убивал, истреблял, но так и не смог истребить. Ты отсек мне путь в будущее, всем нам отсек пути. Но ведь мы уже были в будущем! Верно? Ведь ты не мог этого не знать! Мы уходили в Систему и Пристанище в XXV-ом веке, в XXXI-ом и XXXIII-ем. Ты все знаешь. Ты перерубил все цепи, ты обрек нас на смерть. Ты разрушил Систему и Пристанище. И ты торжествовал победу! Но ведь мы были! Те, кого ты называл бессмертными выродками, властелинами миров. И мы, все мы в моей плоти и моем духе, ушли из взорванной тобой Системы, за миг до взрыва, понимаешь, ушли в далекое прошлое, сюда. Петля замкнулась, ты был прав! Ведь ты успел подумать про это?!

– Да! – невольно признался Иван.

– И ты не ошибся! Мы здесь! И мы начнем все с начала, с самого начала! Потому что все идет не по восходящей и не по всяким вашим спиралям, это бред для наивных дурачков-профанов, все идет по петле, замкнутой пространственно-временной одноповерхностной как лента Мебиуса петле. И эта петля, Иван, захлестнула твою шею. Ты попался! И вообще, ты должен наконец понять одну простейшую истину – тьма всегда пожирает свет! белое обязательно станет черным! нет ни одной вечной свечи, все они догорают и миры погружаются в потемки! Это закон Мироздания, Иван! Нерушимый и вековечный закон! И постигнув его, ты мог бы достичь многого! Ты стал бы одним из нас и обрек бы себя на могущество и власть в вечности! Но ты пошел иным путем. И ты убил себя. Уже убил! Но хватит... готовься, мы идем обратно. Мы идем воссоздавать то, что ты порушил. И чтоб не было препон и сбоев в пути твоем новом, пути Черного Блага, я сам, Ог Семирожденный, войду в твое тело и в душу твою!

Нависшее черное лицо стало приближаться. Это был один черный сгусток тьмы, от которой не укроешься, не убережешься, которая всевластна и всесильна.

Давящие, смертные сомнения навалились на Ивана. Все напрасно! Все мучения, труды, странствия, битвы... Все зря! Он уже ощущал, как в него начинала просачиваться Тьма.

Но он был еще жив. И он собрал остатки сил, извергая из себя, из души своей непрошенного гостя. Нет! Он не позволит бесам еще раз вселиться в нее! Он умрет здесь – в самых страшных муках умрет, но он не пойдет их путем.

– Изыди, мразь! – прохрипел он, задыхаясь от напряжения. – Прочь!!!

В нем не было прежней силы. Но он еще мог сопротивляться. Только так! Сопротивляться, драться, пока есть силы!

А потом драться сверх силы, не сдаваться! Никогда! Ни за что!

Сатанинский оглушительный вой потряс внутренности черной пирамиды. Все демоны зла обрушились на скованного по рукам и ногам Ивана. Но он уже рвал путы. Слаб человек! Но никто не закроет двери, открытой пред ним!

Чудовищный злобный хохот иссушал плоть, добирался до мозга, обдавая его ледяным дыханием. Старец торжествовал, сопротивление обреченной жертвы лишь подогревало холодную кровь Выродка-Мертвеца.

Ог Семирожденный ликовал... он еще не видел волхвов, ставших плечом к плечу с жертвой.

– Откуда вы?! – изумленно прошептал Иван, озирая сразу все семь освещенных нездешним светом лиц.

Седоволосые, парящие в черном тягучем воздухе, в светящихся одеяниях, непоколебимо спокойные и светлоглазые, они окружали его – от самого юного до самого древнего, покрытого морщинами.

– Ты проложил дорогу нам! – ответил ближний. А тот, что был с ним рядом на вершине, добавил:

– Ты забрался в самую глубокую пропасть. К самым страшным и ядовитым гадам. И мы не могли бросить тебя. Но помочь себе сможешь только ты сам!

Теперь уже не одно черное ужасающее лицо давило на Ивана, к нему тянулись огромные, скрюченные, когтистые черные лапы. Выродок-Мертвец понял, что происходит нечто не предвиденное им. Он спешил. Он давил, оглашая внутренности своего черного храма уже не воем и не хохотом, но разъяренным рыком. Он тянулся к Ивану, и вся Преисподняя тянулась к нему, чтобы войти в душу всеуби-вающим ядом, подчинить ее себе и погубить.

– Мы с тобой! – не разжимая губ, крикнул Ивану старый волхв. – Братья и сестры, отцы и прадеды, все!

Иван рванулся из пут, разодрал в клочья кокон. Прижал ладонью к голой груди оплавленный крест. Теперь он видел не только светящихся Небесным огнем волхвов. Сотни тысяч росских героев и полубогов окружали его со всех сторон, ограждали от сил мрака и зла. Они пришли! И они снова с ним! Звенели латы и кольчуги, бряцали бронями пешие и конные, взвивались вверх черно-бело-золотые свя-торосские стяги, стояли, тянулись к нему, отметая прочь черные вихри, богатыри-витязи, дружинники, воины... совсем рядом высился в львиной шкуре, наброшенной на могучие плечи русоволосый Ярослав, за ним искрились златые кудри Жива, вздевающего вверх копье-молнию, потрясал булатным мечом князь Ахилл... сотни тысяч, тьмы дружин. А над головами искрилось и сияло позлащенными доспехами Небесное Воинство Архистратига, вытесняло, выдавливало мрак в углы и закоулки пирамиды. Они пришли к нему!

И они вошли в него!

Иван ощутил небывалый прилив сил. Он не один! Но он последний! И ему биться за всех, биться один на один! Он взметнул вверх руки – и огненно-голубые лезвия праведных клинков полыхнули такой мощью, что адский стон и хрипение прокатилось под чудовищными сводами.

Черный сгусток, бесформенный и дрожащий, метнулся к нему, грозя засосать в себя, пожрать навсегда. Но Иван опередил Ога Семирожденного, он рассек его мрачную плоть на две части. Отпрыгнул. И тут же миллионы черных рогатых тварей бросились на него со всех сторон, целая армия корявых гадин жаждала его смерти.

Биться! Биться сверх сил! Иван крушил нечисть, не жалея себя, не оставляя ни вздоха на потом, ни капли крови на завтра. Он весь был в каждом взмахе, в каждом ударе. И с ним были все пресветлые рати Святой Великой Руси. С ним был Благословивший его на этот бой...

Истерзанный, измученный стоял он посреди страшного поля, когда некому было уже воздеть на него руку. Груды черных, изгнивающих, съеживающихся на глазах тел лежа ли повсюду, омерзительной зеленой жижей были залиты внутренности поганой пирамиды.

Но полз к нему змей, полз червь кольчатый, мохнатый, ядовитый, грозя убить обессиленного, вымотанного. Издыхающий Ог хотел забрать его с собою, в черные пучины.

– Прочь, нечисть!

Иван, вздымая многопудовые, неподъемные руки, устремил святые клинки в основания пирамиды, в клубки свивающихся прозрачных труб, наполненных копошащимися личинками. И полыхнуло светлым огнем. Рухнули своды, разорвались трубы – потекло, посыпалось, полетело все в дьявольскую воронку, с зудом и шипением, с писком и скрежетом изверглось в преисподнюю содержимое сосудов, черви и личинки, обрушились в бездну мрака тысячи корявых тел и рогатых голов, покатились, засыпая собою провал черные блоки гранитные... Он успел! Он смог! Он сокрушил это новое Пристанище выродков, обрушил его в Океан Смерти. С воем, с сатанинскими визгами, злобным и истошным зудением возвращалось все на круги своя, чтобы уже никогда не подняться из Преисподней.

И только издыхающий червь полз на Ивана.

И Иван умирал от ран, от боли, от невероятного напряжения. Он еле стоял на ногах. Он падал, поднимался, истекал кровью. Но шел на этого червя, на гнусного змея. С яростным криком, превозмогая себя, проваливаясь в темноту, он схватил гадину вырождения за голову и хвост, разорвал на две части и бросил в затягивающуюся черную дыру провала. Успел! Осыпающиеся черные глыбищи закрыли собою все, заткнули Сквозной Канал, сомкнулись, не оставляя и щели.

А Ивана, полуживого, истерзанного, избитого, изможденного швырнуло куда-то вверх, протянуло сквозь тенеты паутин, бросило в раскаленный песок, перевернули, ударило – и снова швырнуло, но теперь уже в обжигающий снег, и снова завертело, закружило, обволокло белесым туманом, повалило в густую зеленую траву под высоким синим небом.

Он ничего не видел, не слышал, он умирал... Но он знал, что сумел разорвать временную петлю, сумел донести свой крест до конца.

В свете,

Вне времен

Еще не узрев никого, но зная, что Он уже здесь, Иван опустился на колени, склонил голову и тихо сказал:

– Я исполнил Волю Твою. Возмездие свершилось. Сокровенное дотоле тепло проникло внутрь его тела, наполнило его светом и воздушной легкостью. Он сразу воспрял духом, будто невидимая кристально чистая струя смыла проникшую в каждую пору кожи и души коросту тягот, страданий и болезненной памяти.

– Встань!

Иван поднялся с колен. Прямо и открыто посмотрел в серые бездонные глаза – в них были все миры Бытия: и старые, и новые, и еще не родившиеся, и уже давно ушедшие. Светловолосый человек, ослепительно похожий на него, но весь напоенный совершенством и могуществом, будто сотканный из самого Света, стоял напротив него – не выше, и не ниже, а вровень, лицо в лицо, глаза в глаза... Всеблагой и Извечный!

– Ты исполнил свою волю и волю всех, созданных по Образу и Подобию, наделенных душою и разумом. Ты был послан в погибающий мир, чтобы спасти его. И ты выдержал испытание. Но ты не был игрушкой в чужих руках. Ты вершил суд и возмездие сам – за себя и всех детей Моих. А Я... Я только верил в тебя. И ждал.

– Нет! – выкрикнул Иван истово. – Нет! Ты вел меня везде и всюду! Ты был со мною! Никогда бы я один не выдержал и тысячной доли того, что пришлось испытать мне на тяжком пути...

– Успокойся.

Сероглазый обнял его за плечи, прижал к себе. Прикосновение легких рук было почти неощутимым. Но Иван сразу успокоился, тишина и благость объяли его исстрадавшуюся душу. И теплой, мягкой волной накатило осознание того, что он сам прошел свой крестный путь – от начала и до конца, через все невзгоды и тернии, через кровь, муки, ужас, лишения, разлуки, битвы и тяжкий ежечасный, ежедневный труд. Он сам! И это не было гордыней. Это было осознанием себя. Его вела вера. Иди, и да будь благословен! Только сейчас во всей полноте до него дошел смысл этих тихих слов. Иди! Ибо благословляющий тебя не идет с тобой. Он лишь верит в тебя и ждет. И весь путь свой ты должен проделать сам, даже если это путь спасителя людского, путь, уготованный не для смертных... Иди! И да будь благословен!

– Я был с тобою лишь памятью обо Мне и верой в правое дело, – проникли в сердце слова сероглазого.

– Да, – откликнулся Иван, молча, не раскрывая рта, – но и этого было достаточно. Я был Твоим Мечом в мире зла! И я сокрушил его!

Сероглазый отстранился. Испытующе посмотрел на Ивана.

– Зла в мире не убавилось, – сказал он еле слышно.

– Как же так? – растерялся Иван.

– Ты лишь избавил земные миры от напастей и спас род человеческий. Но ты не истребил зла. Оно неистребимо пока есть жизнь. И оно вернется в новых ипостасях. И люди не узнают его в другом обличий. И все начнется сначала... Покоя не будет.

– Значит, все было зря, – понуро изрек Иван. И перед глазами его проплыли искаженные болью и ужасом лица его родных, друзей, близких, всех, кого он потерял за последние годы – а потерял он именно всех! всех до последнего! Увиделись страшные подземные лабиринты с миллиардами растерзанных землян, превращенных в рабов, в еще живое мясо, в бездушную страдающую плоть. Все зря! Зло вернется в мир!

– Но и мир станет за это время сильнее, – утешил его Вседержитель, – добрее и лучше...

– И он опять не заметит просачивающегося в него мрака?!

– На этот вопрос смогут ответить лишь живущие в мире. Ибо им дано видеть или не видеть. Тебе же надлежит помнить одно: не гордыня, и не жажда славы, и даже не надежда на признание трудов твоих должны двигать тобою. Но только лишь вера в то, что никто другой не пройдет твоим путем, никто иной не осилит твоей крестной ноши!

В груди у Ивана похолодело. Он почти и не думал о славе и признании. Но все же где-то в глубинах сердца, в потаенных закоулках души жили тени надежд. И вдруг вот так, разом, одним махом...

– И никто никогда не узнает того, что свершилось?! – спросил он, заранее зная ответ.

– Никто и никогда.

И снова покой объял его. Так и должно быть. Не славы ради шел он на смерть. И не все надо знать людям, не все способны выдержать они, не со всяким грузом в сердце жить можно. Никто и никогда! Будто ничего и не было. Просто род людской прошел по самому краю, по лезвию бритвы... и уцелел. Но никто и никогда не узнает имени спасителя. Все верно, все правильно. Никому ничего и не нужно знать.

– Ты отпустишь меня? – спросил он у сероглазого.

– Да, – ответил тот, – ты волен в остатке жизни своей. И я хотел бы, чтобы новые тяготы легли на плечи не твои, но тех, кто придет за тобою, ты много перенес и ты заслужил покой. Но никто не сможет обещать тебе покоя, пока ты там, среди живых.

– Никто, – эхом отозвался Иван.

– До конца дней своих лишь ты один на Земле и во Вселенной будешь знать правду о том, что случилось. Помни, ты один! Никто не может лишить тебя памяти. Но никто и никогда не поверит ни единому слову твоему, если решишь ты поведать смертным о гибели мира, о земном апокалипсисе... ибо для них он всегда впереди, в грядущем!

– Я знаю, – сказал Иван. – И все равно я хочу к ним, на Землю.

Сероглазый подошел совсем близко, возложил ладони на плечи. И Иван почувствовал, как некая часть его перетекает во что-то непостижимо огромное, не имеющее границ и вечное. Но еще он почувствовал, что остается самим собою, утрачивая лишь обретенное на время в Старом Мире и не нужное на Земле. Ему сразу стало легко и вольно – таким и следует возвращаться туда, к людям, таким и надо жить среди них... и кто знает, что будет там, на Земле? Он был чист и светел. Лишь стародавнее и привычное тяготило душу, обыденно, неизбавимо, ну да ничего, эту тяжесть надо было нести – до конца, до гробовой доски.

– А теперь проси Меня и Я исполню желание твое! – сказал сероглазый.

– Мне не о чем просить Тебя, – ответил Иван, – мне ничего не надо.

– Ничего?!

Иван пожал плечами. Ну что он мог попросить у Всемогущего! Вернуть из небытия Алену, Светлану, Гуга, Кешу, Дила Бронкса... Это невозможно. Да и зачем? Зачем обрекать их на новые страдания?! Он знал, что все они в лучшем мире, что они ждут его, но он должен придти к ним не раньше и не позже положенного, предопределенного. Вот только несчастный Цай, за него надо попросить, за пожертвовавшего собой ради них, загубившего душу свою и затянутого в мрачные воды черного океана...

– Не проси за него, – прервал мучения Ивана сероглазый, – отдавшему душу за други своя будет воздано по делам его, и воссоединятся они по прошествии времен, ибо жизнь его черна и страшна была, но душа чиста. Проси для себя!

Все былое промелькнуло пред Иваном в стремительном вихре. И ничего не желал он исправить в прошедшем. Не нужны ему были земные богатства и почести. И власти он хлебнул с лихвой, до избытку. Ничего не надо! Лишь обожгло вдруг ослепительным пламенем, будто это он сам был привязан к поручням, будто его убивали трехглазые ироды. И встали перед глазами два корчащихся в лютом огне тела. И ударило в уши материнское проклятие. «Не придет он мстителем... не умножит зла!!!» Так было сказано, так изречено. А он пришел. Он не подставил левой щеки. Он повторил сказанное не им, но праведное и единственно верное: «Мне возмездие, и аз воздам!» И он не умножил зла, но сокрушил его – пусть не навсегда, пусть на время, но воздал по делам... А они все там же, в Черной Пустоте, в бездне среди падающих миров... И тогда он взмолился:

– Даруй мне ее прощение! И возьми их к себе, в Свет! И ощутил, что не легкие руки Вседержителя касаются его плечей, а совсем иные – тонкие, нежные, горячие, материнские. Да, это она обнимала его, прижимала к груди, плакала, орошая его грудь слезами, и опять обнимала – большого, сильного, постаревшего, совсем не похожего на того младенца, которого знала. И за спиной ее стоял отец и смотрел на него серыми, печальными глазами, и губы у него чуть подрагивали, он тоже хотел обнять сына, и он обнял, сдавил его, когда мать лишь на миг отстранилась. Да, это были они – те, кого он почти не знал, те, кто дали ему жизнь, погибшие за него во мраке Космоса.

– Сынок, милый, родимый, – причитала мать, совсем еще юная, лет на пятнадцать моложе его самого, сына, но исстрадавшаяся, дрожащая, – прости меня! прости нас! прости слова мои и забудь! Живи! Живи!! Живи!!!

А он не мог выдавить из перехваченного судорогой горла ни слова, он молчал и плакал. Ему нечего было больше желать. Эти двое, отец и мать, являлись ему каждую ночь, они страдали сами и заставляли страдать его – безмерно, невыносимо. Теперь они обретут покой. И вместе с ними он обретет покой. На время земной жизни.

Он склонился над матерью и поцеловал ее. Обнял отца.

– Простите и вы меня!

И почувствовал, что они ушли, растворились в Свете, и что он обнимает сотканного из неземных лучей и почти неосязаемого сероглазого, русоволосого человека, и что сероглазый этот – словно светящееся окно в какой-то прекрасный и непостижимый мир, влекущий, манящий, чудесный.

Но ему еще рано было туда.

Иван отстранился.

И услышал:

– Иди! И да будь благословен!

Земля. Великая Россия. Москва. Год 2488-ой, май.

Он очнулся во Храме, перед глядящими на него Святыми Ликами. Он не помнил, как забрел сюда – наверное, добрая и чистая сила привела его под святые своды. Ноги еле держали Ивана. Он опирался на простой и корявый дубовый посох, и чувствовал, что руки дрожат.

Слишком рано встал, слишком рано! Надо было еще отлеживаться в подмосковном госпитале-санатории для отставных десантников-стариков, куда его определили пару месяцев назад после последнего, уже нештатного рейда... Так и сказали: «Все! Хватит! И не в запас, а в отставку – на списание, вчистую!» Они там ничего не знали, да и не могли знать. Он проходил по документам, как вернувшийся с Тройного Зугара после двухгодичной штурмовой геизации старикан, износивший себя до предела, полубезумный, почти мертвый... Ну и пусть! В чем-то они были и правы, Иван лежал первый месяц в лежку, это уже потом начал ползать и пытаться вставать. А теперь вот и выбрался в эдакую даль!

Он помнил Лики. Помнил еще по тем, стародавним встречам с ними под куполами Храма Христа Спасителя. Они были родными, близкими. И под слоями красок, нанесенных иконописцами, он узнавал тех, кого видел не на дереве, не в красках. Архистратиг Михаил! Георгий Победоносец! Чистые и ясные лица, развевающиеся на ураганном ветру длинные льняные кудри, глаза-озера, и золото доспехов, лес копий, стяги, Небесное Воинство, тысячи поколений непобедимых, дерзких и праведных россов... их не удалось превозмочь, не удалось сломить и ныне, они выстояли, и они выстоят впредь! Ведь это они шли по дикому и лютому, первобытному миру, шли шаг за шагом, неся свет в сумеречные земли, неся крест святой к еще не познавшим света, предуготовляли приход Спасителя – они, русобородые и ясноглазые – первоапостолы, проповедовавшие на свой лад за тысячелетия и столетия до Пришествия. Святая Русь!

Он вглядывался в Лик Богородицы. И видел Ее, Единственную, Покровительницу Земли Русской, вобравшую в себя тысячи и тысячи жен и подруг первороссов, их лад и стать, синеву и чистоту их глаз, тепло и добро их сердец. Это они хранили Род, они рожали его сынов и дочерей, предуготовляющих мир дикости и безверия к Благой Вести. Их сила, их ласка, их вера напитали Ее, принесшую в мир Спасителя... если бы только нынешние, перемешавшиеся во временах и пространстве потомки созданных по Образу и Подобию и двуногих ходили не на черные мессы, а сюда, к Ней! Смотрели бы в Ее глаза! Ведь сколько бы ни оставалось в мире зла, как искусно не рядилось бы оно в чужие одежды, для того и есть в земных мирах Святая Русь, чтобы придти, вернуться блудным сыном, припасть...

Иван дрожащей рукой ставил и возжегал свечи: и во здравие живущих, и за упокой души – Всем Святым, пусть и не было в книгах и писаниях имен, что носили его усопшие други, не было гугов и дилов... но там, на Небесах разберутся, они уже в Свете. Им воздано!

Он вышел из-под сводов укрепившийся духом и просветленный. Он уже знал, что не вернется на больничную койку, что найдет себе место в этом шумливом, гудящем, мятущемся мире.

День стоял благодатный, майский. Иван неспешно, опираясь на посох, брел вдоль величавых кремлевских стен и башен, а в воздухе плыл медовый колокольный звон. Сердце Святой Руси! В это было трудно поверить, но все стояло на месте – незыблемо, могуче, прекрасно и державно. Высились купола, блистающие золотом и увенчанные святыми крестами, возносились в голубое небо шпили и орлы башен, шелестела густая листва, бегали и смеялись неугомонные и беспечные детишки, в хрустально-граненных стеклах играли шаловливые солнечные зайчики... Москва жила! Шумно, радостно, истово и непобедимо! Иван заглядывал в лица прохожих – в одно, другое, третье, сотое, тысячное... и не видел в их глазах отражения своих глаз. Он чувствовал, мир не тот что прежде, в нем было нечто страшное, грозное, но предотвращенное... но в нем не было окровавленных, залитых слизью развалин, не было растерзанных тел на мостовых и разбухших трупов, плывущих в мутных водах Москва-реки, не было груд заледеневшего пепла, не было смертного ужаса, страха, неотвратимости гибели. И они ничего не ведали! Ничего!

В госпитале его держали под колпаком, в самом прямом смысле. Он ничего не знал сам, ему и нельзя было ничего знать, врачи запрещали. Но он вырвался. И теперь никто не мог его ограничить. Ему жить в этом мире и дальше. Дай Бог, чтобы жить в покое! Он спас этот мир. И он должен его видеть.

Куранты на Спасской башне пробили полдень. Надо было бы передохнуть, слишком много впечатлений на первый случай, для первой вылазки. Иван уселся на траву, стиснул лицо руками. И сразу загудело, зашумело в голове, истошный визг алчных выползней ворвался в уши – да, здесь, на спуске, они терзали несчастных, пили кровушку из обреченных... а потом мрак, тепень, холод, мертвые руины и черная вековечная ночь. Нет! Надо идти дальше.

Иван встал. Пошел вперед, распрямляя спину, расправляя плечи. Красавец Василий Блаженный стоял, как ему и полагалось стоять, на своем исконном месте, стоял, радуя сердце, будто и не был сокрушен извергами, развален по камушку, по кирпичику... нет, он был сокрушен в другом времени, в другом пространстве... которых уже не будет! Иван протер глаза, смахнул набежавшую слезинку.

Памятник Минину и Пожарскому, спасителям России, тоже стоял как и должно было, напоминая о делах былых, страшных и славных. На Красной площади было немноголюдно, сотни две-три приезжих запечатлевали себя на фоне стен и башен, храмов и дворцов. Солнце слепило, Иван опускал глаза к брусчатке, они болели, зрение еще не совсем восстановилось, и он не мог разобрать, что же там возвышается на месте давным-давно снесенного черно-красного уродливого зиккурата, жалкой копии Поганой Пирамиды, где покоилось нечто чуждое для русского и непонятное... последние четыреста с лишним лет там было просто пустое место – та же брусчатка, кустики, голуби, бегающие детишки. А сейчас там отливало матовым багрянцем осенней тяжелой листвы что-то огромное и неясное, незнакомое, но заставляющее учащенно биться сердце. Иван сразу понял, что это. Но ему надо было убедиться, подойти ближе.

И он подошел. Еще раз протер слезящиеся глаза.

И замер.

Метрах в сорока от него, почти у самой кремлевской стены, на высоком черном с прожилками гранитном постаменте стояли плечом к плечу двенадцать тяжелых, литых из чистого багряного золота фигур в три человеческих роста.

– Господи! – прохрипел Иван, не веря глазам своим.

В первой фигуре, подавшейся вперед могучим, но отнюдь не грузным телом, он узнал Гуга Хлодрика. Гуг будто рвался навстречу неведомому, лицо его было напряжено, губы стиснуты, кулаки сжаты. Чуть позади и левее за Гугом стоял Дил Бронкс в облегающем полускафе, с лучеметом в руке. Справа Гуга прикрывал Иннокентий Булыгин, жилистый, скуластый, несокрушимый и вместе с тем как-то по-русски добрый, он был чисто выбрит и совсем не сутулился, и все же это стоял Кеша, которого просто невозможно было с кем-то спутать. К ногам его жалась поджарая «зангезейская борзая» с умной, осмысленной мордой и человечьими глазами. За Кешей, чуть придерживая его, будто не давая сорваться с места, стояла Светлана с распущенными волосами и запрокинутым к небу лицом... Ивана оторопь взяла. Светка! Она была как живая, еще немного, чуть-чуть – и шагнет, сорвется, закричит, замашет ему рукой! Нет! Невозможно! К спине Гуга жалась гибкая и тонкая Лива, Глеб Сизов стоял, чуть подогнув больную ногу, нахмурившись, казалось, вот-вот у него на литой щеке дернется желвак... Хук Образина, кто-то незнакомый, отвернувшийся и скорбный, погибший в расцвете сил Олег, сын, родная крови-ночка, с недоумевающим, но решительным лицом, Алена... чуть поодаль от нее стоял Цай, он был не такой корявый как в жизни и бельма не уродовали его глаз, и во лбу не чернела незаживающая рана... Да, это были они! Красивые, высокие, могучие, былинные – будто полубоги, пришедшие из небывалой, сказочной древности и замершие на возвышении, надо всем суетным и мимолетным. Иван видывал множество памятников, но такого ему еще не доводилось видеть. В телах этих полубогов, в самом литом багряном золоте таились весь гений человечества и сама его суть – движение, порыв, неостановимость и неистребимость.

Минут сорок Иван стоял ошарашенный, потерянный, ничего не видящий кроме этих близких ему и далеких ныне людей. Потом вновь обрел способность замечать окружающее, поймал за руку девчушку лет шести, пробегавшую мимо, хохочущую и беспечную.

– Ой, дедушка! – вскрикнула она, совсем не испугавшись.

А Иван замялся. Дедушка? Ему чуть за сорок... Правда, вот борода седая, лохмы торчат – тоже пегие все, глаза слезятся... Конечно, дед! Кто же он еще!

– Скажи, – ласково попросил он девчушку, – ты знаешь про этих людей? Вон, видишь, стоят... кто они?

Хохотушка поглядела на него с недоумением, улыбнулась. Но ответила, кокетливо строя глазки:

– Все знают! Они спасли Землю, и погибли, там, – она вдруг скривила личико, махнула куда-то вверх ручонкой. Но потом снова улыбнулась и выпалила: – Только это было давным-давно, меня еще и на свете не было!

Иван разжал руку. И девочка убежала к родителям, парнишке и девчоночке, которые сами были немногим старше ее.

Давным-давно! Значит, все-таки было! Значит, кое-что осталось – пускай в памяти, в этом золоте у стены. Но никто и никогда не узнает всей правды. Никто! И никогда! Лишь его до последних дней будут мучить видения обледеневших черных городов и черных перепончатокрылых теней в черном тягучем воздухе. Лишь он будет помнить, что было... да-да, не могло быть, а именно б ы л о! И он будет приходить сюда. Каждый день. И будет читать эту коротенькую и крохотную надпись на постаменте каждый раз заново: «Они сделали все, что смогли...»

И никто и никогда не будет узнавать его. Никогда не поставят ему памятника. Не напишут про него в книгах... Ну и не надо. Он и так знает про себя все. А им лучше не знать. Не каждому по плечу такой груз. Память штука непростая.

А еще он будет приходить туда, к Храму.

Иван быстро, почти не опираясь на посох, пошел к спуску. И руки и ноги его совсем не дрожали. Жизнь дала ему больший заряд, чем тысячи больничных коек. И он увидел их – светивших ему на Земле и во мраке черной пропасти, хранивших его повсюду.

Неземным сиянием в чистом майском небе, отражая Огонь Небесный и открывая путь к Свету, сияли над землей, над Вселенной, над бескрайним Мирозданием Золотые Купола Святой Руси.