Звёздный сын Земли

РАССКАЗ УЧИТЕЛЬНИЦЫ. ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

Елена Фёдоровна Лунова. Учительница. Семью Гагариных знает издавна, можно сказать, с детства.

— В пятидесятые годы, — говорит Елена Фёдоровна, — стала я заведовать начальной базовой школой при педучилище. По-моему, это была очень интересная и полезная форма: студенты училища имели свою школу. Они часто давали уроки и вообще привыкали к ребятам, присматривались к труду педагога. Чтобы быть учителем, надо иметь талант. И чем раньше узнаёшь, есть ли он или нет его, тем лучше для твоего будущего.

В это самое время иду я как-то по улице и вижу как будто знакомое лицо: Анна Тимофеевна Гагарина. «Ты ли это, Нюра?» Мы с ней обнялись. Оказывается, она с детьми недавно сюда переехала. Жили ещё в землянке, но уже перевезли сруб из Клушина и собирались ставить свой домик на новом месте. «Я к тебе, Елена Фёдоровна, своих двух младших приведу. Ты уж их, пожалуйста, возьми".

И вот на другой день Анна Тимофеевна приводит двух мальчиков-погодков: Юрку и Бориску. Смотрю на старшего. В сером костюмчике — мать перешила из своей старой хлопчатобумажной юбки. Потупился, а глаза плутоватые, быстрые. „Ты его в хорошие руки передай, — просит Анна Тимофеевна, — чтоб не забаловался". Младший на вид был поспокойнее, попокладистее. Он пошёл во второй класс, а Юра в третий. Там Нина Васильевна преподавала, наша выпускница. Вот она учитель, как говорится, милостью божьей! Никогда голоса не повышала, не сердилась, а слушали её ребята раскрыв рты — так им было интересно.

Всё у нас в школе тогда было ещё самодельное. Вместо парт столики, а перед ними на двух чурбаках доска-скамейка. Мальчишки иногда выдирали гвозди, которыми доска держалась на чурбаках, и вдруг посреди урока — бах на пол! Тут уж не обходилось без Юры Гагарина. Он был мальчишка подвижной, шаловливый. Но передалась ему и материнская деликатность, мягкость характера. Помещение у нас было маленькое, сидели по трое. Сначала Нина Васильевна посадила Юру в глубине класса, но вскоре поняла: глаз с него спускать нельзя. Если и не озорничает, то достанет потихоньку из стола книгу и смотрит себе в колени, читает. Читал больше старые журналы, что попадались под руку. Перевели его на ближнюю парту. И, помню, вместе с Пашей Дёмшиным сидела с ними третьей такая маленькая девочка, Анечка, самая крошечная в классе, её легко было обидеть. Но Юра её оберегал, провожал до дому — им в одну сторону было идти, — и даже раза два я видела, что несёт её сумку с книгами. Сумки были матерчатые, матери сами шили. У нас вообще в школе девочки и мальчики дружили. Но Юра относился к маленькой Анечке просто трогательно.

Возле школы бомбой разбило здание, и после уроков школьники разбирали его по кирпичу. Младших ставили на конвейер, старшие грузили. Стоят малыши, как муравьишки, цепью и по крошке, по песчинке гору разбирают. „Посмотрите, — сказала потихоньку Нина Васильевна, — как Юра Гагарин о своей подшефной заботится“.

Стоят Паша и Юра, а между ними Анечка; если кирпич побольше, они его друг другу передают мимо неё.

Взрослым я его не очень вспоминаю. Как-то он остановил меня на улице уже в форме лётчика. „Вот, познакомьтесь, это моя жена… А я очень изменился?“ — „Конечно, Юра, — отвечаю. — Ты теперь взрослый, офицер, и выглядишь, как полагается офицеру Советской Армии. Тебя уже и называть нужно Юрием Алексеевичем“. Он засмеялся. Юра с детства очень хорошо смеялся: искренне, радостно. За улыбку ему все шалости простишь в душе.

Третий и четвёртый классы текли у Юры Гагарина с переменным успехом: он получал четвёрки и пятёрки, а иногда ему выговаривали за то, что он не приготовил урока.

Как-то Нина Васильевна, тогда ещё совсем молодая учительница, едва переступив порог классной комнаты, попросила Елену Фёдоровну пойти с ней к Гагариным. Она жаловалась, что Юра совсем запустил грамматику, не учит правила и сегодня при практикантах опять оконфузил её. Вместе с расстроенной Ниной Васильевной они пошли чуть не через весь город к дому Гагариных.

Дом ещё только строился. Отец был на стропилах, а мать вышла навстречу, очень встревоженная.

— Ну, что он набедокурил?

— Ничего особенного. Просто не учит уроки. Сегодня правила по грамматике не знал.

Юра стоял тут же неподалёку, за маленьким верстачком, стругал какие-то планки. Он потупился и, глядя на босые ноги, упрямо пробормотал:

— Я только один раз не выучил.

— А вчера, Юра? — мягко сказала Елена Фёдоровна. — А позавчера? Ведь мы тебя готовим в пионеры!

Анна Тимофеевна сокрушённо покачала головой.

— С домом мы с этим занялись, выпустила его из рук…

В глазах Юры блеснули слезинки, которые, впрочем, тотчас и высохли, особенно когда Елена Фёдоровна поинтересовалась, что это он стругает.

— Это будет самолёт, — радостно ответил Юра. — Очень большой и очень быстрый! Больше того, что сбили над Клушином.

С этим Юриным самолётиком произошла затем вот какая история. Как-то по школьному двору вдоль палисадника прогуливался в перемену дежурный от родительского комитета Фёдор Дмитриевич Козлов, по профессии техник-строитель, человек общительный и смешливый.

Козлов не ждал беды, когда откуда-то сверху, из окна третьего этажа на него свалился самодельный самолёт.

Елена Фёдоровна сразу догадалась, чей он, и вместе с потерпевшим вошла в четвёртый класс. Все дружно встали и, открыто сознавая собственную невиновность, со спокойным любопытством смотрели на вошедших. Одна только пара глаз упорно не поднималась от парты.

— Ну что ж, ребята… — начала Елена Фёдоровна. — Вы ушибли Фёдора Дмитриевича, а могло случиться ещё хуже. Просто не знаю, как теперь и быть! Не могу даже представить, кто из вас мог принести в школу этот самолёт? А главное, бросить из окна! Самолёты надо испытывать в поле, на ровном месте. И если это хороший самолёт, то он полетит вверх, а не вниз.

Козлов поддакивал:

— Будь он чуток побольше, у меня на голове получилась бы целая рана!

Тогда Юра не выдержал, вышел из-за парты.

— Это мой самолёт, — прошептал. — Простите.

Ему сделали ещё несколько упрёков, а когда собрались уходить, он догнал Елену Фёдоровну, тихо спросил:

— Вы отдадите мне самолёт?

Елена Фёдоровна замялась.

— Знаешь, Юра, лучше пусть останется у нас в учительской. Это ведь модель, её надо поберечь.

Юра вздохнул: ему было так жалко своего самолётика!

А потом у Елены Фёдоровны случилось несчастье. Пришло извещение о гибели единственного сына.

В четвёртом классе в этот день студент педучилища проводил беседу о красном галстуке. Ребята слышали обо всём этом впервые. Они были целиком захвачены: пионерский галстук — часть знамени революции!

Слёзы душили Елену Фёдоровну. Она вспомнила своего сына таким же маленьким. И тот день, когда он впервые надел красный галстук, и как он был смущён, горд: шёл, косясь на свою грудь.

Она отошла к окну, отвернулась от класса и закрыла глаза рукой.

Когда она очнулась, урок уже кончился, а в двух шагах от неё стояли Юра Гагарин и Паша Дёшин.

— Я знаю, почему вы плачете, — сказал Юра. — У вас убили Валю. Он был танкист. Лётчик обязательно улетел бы от врагов. Ведь самолёт быстрее всего на свете.

— Ну нет, — возразил Паша. — Танки тоже очень большие и быстрые. На танке можно куда хочешь.

— Что ж, по-твоему, танк обгонит самолёт?!

— Может, и обгонит, — упорствовал Павлик.

Обычный мальчишеский спор.

Пятый и шестой классы Гагарин учился уже в средней школе, одной на весь разбитый город. Нынче это просто жилой дом на Советской улице, дом 91. Ботанику преподавала Елена Александровна Козлова.

Она и привела нас в этот дом. Мы постучались в квартиру Черновых. Под любопытными взглядами двух девочек прошли на кухню, оклеенную синими обоями, остановились возле плиты… Елена Александровна показала на угол, где когда-то была сквозная дыра во двор. Доска висела на стене, где сейчас буфетик. Перед доской стояли парты в три ряда; в среднем ряду сидел Юра Гагарин.

— Это был самый тёплый класс. Солнце светило в окне весь день, — сказала Елена Александровна.

После сорока пяти минут тесноты, когда учитель бочком проходил к своему столику, а ученики сидели вовсе локоть к локтю, на перемену все выбегали во двор. Ранней весной старшеклассники после уроков запрягали коня Кобчика и ехали в лес за голыми озябшими деревцами, потом их сажали в школьном дворе.

— Постойте, когда же это было? Двадцать лет назад!

Елена Александровна переходит эт дерева к дереву. Да, деревья, как и дети, быстро растут!

Юра ей запомнился приветливостью. Исполнительный весёлый мальчик, активный по натуре: на вечерах декламировал стихи и участвовал в драмкружке, пел в хоре, играл в школьном оркестре на трубе. Его белая рубашка и красный галстук так и стоят перед глазами…

Я понимаю желание учителей спустя двадцать лет после того, как Юрий сидел за партой, представить эту парту неисцарапанной, неизрезанной, а самого Юрия — тем идеальным учеником, по которому извечно тоскует педагогическая душа. Преподавательница вспоминает его белую рубашку, повязанную пионерским галстуком…

А между тем я сомневаюсь, чтобы он приходил в школу каждый день одетым столь тщательно. Семья Гагариных бедствовала на разорённой войной Смоленщине. Отец пробовал разные заработки, а сыновья, случалось, ходили с военной санитарной сумкой по пустым полям, собирая прошлогодний картофель. Наоборот, более естественным представляются заплатанные курточки и стоптанные башмаки.

Алексей Семёнович Орлов, собиратель истории Гжатска, старшая дочь которого училась в той же единственной тогда средней школе, покачал головой:

— Он был живой и очень подвижный паренёк. У нас по-местному, по-смоленски, таких называют „сбродник“.

— Колобродник?

— Вот именно.

А Наташа, его дочь, сказала:

— Мы жили школой. У нас так мало было радостей вне её. В семьях ютились скученно и голодно. Не знали мы тогда ни театров, ни телевизора. Проходили Островского, но не видели на сцене ни одной его пьесы. Никто из нас не бывал даже в Москве, хотя она под боком, всего-то несколько часов поездом. Нам не на что было ездить… Я до сих пор люблю своих учителей: они старались скрасить наше скудное детство. Хотя мы сами вовсе не ощущали его таким! После уроков мы сдвигали парты — собственно, это были просто узенькие, плохо струганные столики — и заводили патефон. Часами слушали музыку или под патефон танцевали. Не то что зала, даже коридора в школе не было. Только сенцы, лестница и тесные комнатёнки классов. А мы не уходили из них! Без конца устраивали какие-то выставки, клеили альбомы, готовили самодеятельные вечера.

Я подумала: вот откуда активность подростка Юры! Его душа так жадно стремилась всегда к светлым и действенным проявлениям жизни. И он декламировал стихи на вечерах, пел в хоре, даже играл на трубе — он тоже не хотел уходить из школы!

Это же самое время старшему брату Валентину Алексеевичу представлялось в несколько ином ракурсе: „Много хлопот у матери по дому… Юра поест побыстрей и принимается помогать. Вода кончилась — сходит к колодцу, дрова нужны — принесёт вязанку. А особенно Юра с Борей любили в огороде копаться…“

Но и на уроках в школе и в окружающем его быте, несмотря на всю свою ученическую прилежность и старательность по дому, Юрий выбирал из массы впечатлений те, которые были наиболее созвучны его внутреннему настрою.

Заманчиво вообразить, что именно тогда он услышал в глубине существа как бы зов космоса и возмечтал сделаться космонавтом. Но это было бы совершенной неправдой. Понятие „космос“ тогда вовсе ещё не стало обиходным. А слова „космонавт“ не существовало. Стремление оторваться от земли связывалось в те годы лишь с самолётом, а это были довольно маломощные машины, с нашей сегодняшней точки зрения.

Но и о лётчицком ремесле Юрий мог размышлять лишь в плане обычных мальчишеских мечтаний, то есть в самых общих чертах. Он не слыл чрезмерно задумчивым подростком, из тех, что как бы грезят наяву и живут в собственном, выдуманном мире. Для этого он был слишком активен и бодр. Он с благодарностью брал то, что ему предоставляла жизнь…