Звездоплаватели (сборник)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Разрушение света

Амальгама заиграла бликами, разорвалась черными туманными отметинами. Пятна расплывались и менялись в объеме, то увеличиваясь, то сокращаясь, и трансформировались в жутковатые темные полосы. Полосы растягивались, перерождаясь в тусклые бесформенные пятна, сквозь которые едва проглядывал облик Жоржа Мейраля. В зеркале отражалось лишенное выражения бескровное лицо с безжиз–ненным цветом кожи.

— Какая мерзость! — воскликнул молодой человек. — Это что еще такое?

Рукавом пиджака он смахнул пыль со стекла. Зеркальное отражение осталось прежним. В замешательстве Мейраль щелкнул выключателем. Электрический свет залил комнату, но мираж не исчез. Смутная тревога заставила Жоржа отправиться на поиски других лампочек, но их замена в обоих светильниках не принесла желаемого результата. Загадочные явления продолжались.

— Нет! Все же что–то происходит, — подумал он, — либо с зеркалом, либо с электричеством, а может… со мной?

Рука юноши потянулась к маленькому зеркальцу, лежащему на туалетном столике. С опаской молодой человек заглянул в него. Невероятно, но там отражение искажалось странным образом: блеклые черты Жоржа Мейраля казалась пересеченными какими–то туманными зонами. Необычность происходящего подтвердило и зеркало в ванной комнате. Следовательно, зеркала были ни при чем. Эта ситуация еще больше ошарашила Жоржа; не полагаясь на свои ощущения, он позвал горничную. Милое создание, непосредственное и диковатое, с шоколадным цветом кожи от частого пребывания на солнце, охотно принялось изучать в зеркалах собственное отражение. Напрочь лишенная женского кокетства, она с серьезным видом осмотрела себя и авторитетно заявила:

— Да, вижу полосы, — уверенность в голосе сменилась вопросительной интонацией. — А это что за туманное пятно? Ой, оно расползается!

— Значит, глаза меня не обманывают, — сделал вывод Жорж. — Сезарина, давайте–ка добавим света.

Девушка ушла, но вскоре вернулась в комнату, держа в руках старинный кованый подсвечник. В блеске свечей туманность неожиданно заиграла пульсирующим свечением. Каждый выхваченный участок сразу же приобретал неестественную яркость, то и дело разряжаясь вспышками. Мощность этих световых всполохов удивительным образом влияла на окружающее пространство: комната утратила четкие очертания, как будто воздух плавился от зноя. Мейраль был заинтригован. В чем же разгадка явления? Он распахнул дверь комнаты и в ужасе обнаружил, что странная аномалия распространилась повсюду. Он пересек гостиную, прошел через холл, спустился по парадной лестнице — все помещения особняка были поражены странной световой активностью. Выйдя на уличную площадку, освещенную газовыми фонарями, Мейраль увидел, что метаморфозы происходят не только внутри особняка, но и на улице.

Молодой человек наконец осознал, что в зеркалах нет изъяна, осветительные приборы работают исправно, да и зрение его не подводит. Перепуганный, он возвратился в комнату. В его голове роились разнообразные фантастические предположения и догадки. Особенно не давала покоя мысль о неких сбоях солнечной активности, слишком сильных хромосферных вспышках и выбросе солнечной плазмы, что, без сомнения, могло пагубно отразиться на протекающих на Земле жизненных процессах. При этом не было никаких гарантий, что метаморфозы ограничиваются его домом и улицей.

А что, если они уже распространились на предместье, город, Францию, Европу? Тяжкие раздумья беспокоили молодого ученого.

Жорж Мейраль, молодой мужчина тридцати лет от роду, относился к той породе людей, чья фигура, несмотря на худощавое от природы телосложение, приобрела благодаря постоянным занятиям спортом определенную привлекательность и даже дополнилась весьма мускулистыми формами. Его выразительные глаза — карие с янтарными искорками — настолько привлекали внимание, что мешали разглядеть лицо. А обычно уверенный взгляд их обладателя, если тот вдруг терял бдительность, становился крайне доверчивым. Немного пухлые губы с четкими очертаниями выдавали непосредственную детскую душу. Лоб тонул в каштановых кудрях, густых и непослушных, создающих проблему даже для металлической щетки.

Как ученый, Мейраль с упоением отдавался исследовательскому труду. Лаборатория представлялась ему в виде поля битвы. Часто, окрыленный прежними успехами, он то изучал взаимодействие между молекулами в коллоидных системах, то копался в протонах, электронах и атомах, пытаясь открыть что–то новое в этой области и, если повезет, выяснить сами причины возникновения жизни на Земле.

Аномалия, которую ему пришлось наблюдать, глубоко поразила его и натолкнула на мысль о появлении нового, неиз–вестного науке явления. Не исключено, что его разгадка, как рисовало воображение ученого, откроет еще одну страницу в книге бытия.

Тем временем события подгоняли Мейраля. В этот день он обещал нанести визит Жерару Лангру — своему наставнику, учителю, чьим талантом он искренне восхищался.

Завершив свой туалет и сунув в карман ручное зеркальце, Мейраль очутился, наконец, на улице. На этот раз, проходя знакомой дорогой мимо магазинов, он в целях эксперимента со всех сторон рассматривал свое отражение в витринах. Трижды он останавливался, подмечая очередные изменения в своем облике. Но больше всего внимание Жоржа привлекла зеркальная витрина пошивочного ателье Реваля.

— Эй, красавчик! Любуешься собой? — вывел его из задумчивости насмешливый голос.

Мейраль оглянулся и увидел стоящую рядом девушку.

— Не собой, — ответил он рассеянно. Девица хмыкнула:

— Кем же еще можно любоваться, стоя напротив зеркала? — лукаво спросила она.

— Мистика продолжается, — сказал Жорж.

— Не понимаю. Причем тут мистика? — удивилась девица.

— Да и я понимаю не больше вашего! Ну–ка, внимательно вглядитесь в эту витрину и опишите, что вы там видите.

— Ну и псих! — буркнула девица себе под нос, но, сообразив, что с сумасшедшими спорить бесполезно, снисходительно исполнила его просьбу.

— Смотрю! И что? — она сунула ему в руки какую–то склянку и подошла ближе к стеклу.

— Смотрите внимательней. Что вы видите? Девица растерянно моргнула ресницами:

— Вас… с флаконом моих духов.

— И больше ничего необычного?

— Ну, какие–то странные линии, — пожала она плечами.

— А я что говорил? Мистика! Волшебство! Игра света! — и он протянул девушке пузырек с гравировкой изображения Леопольда II.

В этот момент внимание Мейраля привлекли проходившие мимо люди. Казалось, они пребывали в излишне возбужденном состоянии. Неподалеку на площади целая толпа граждан кричала что–то невнятное, при этом усиленно жестикулируя. А в тупике улицы Суффло полицейские разнимали драку.

— Все же что–то происходит, — заключил Жорж Мейраль. — Народ совсем обезумел, какое–то всеобщее помешательство!

Под звон колокола на башне собора Сен–Жак молодой человек явился к Лангру. Дверь открыл сам учитель: копна седых волос, торчавших в разные стороны, напоминала иглы дикобраза, а понуро склоненная голова и опущенные плечи говорили о вечной усталости. Вместо приветствия старик возмущенно проворчал:

— Моя горничная сегодня отпросилась. У нее что–то с печенью и дурные предчувствия.

— Зачем же вы наняли такую мрачную особу? — спросил Мейраль.

— Жизнерадостность всегда меня раздражала.

Некогда выбитый из жизненной колеи, Лангр вел теперь затворническое существование. Великий ученый, одаренный экспериментатор, с молодости познавший нужду и лишения, привыкший к упорному труду, Лангр добивался отличных результатов своей настойчивостью и профессионализмом. Ему пришлось познать на своем веку и презрение, и горечь обмана. Завистливые коллеги, втайне восторгаясь результатами его трудов, часто беря их за образец и руководствуясь его напечатанными работами и открытиями, всячески обходили Лангра, игнорировали его. И все же споры с университетскими профессорами не только причиняли ему беспокойство, но и вырабатывали в нем упрямство. Имея в своем арсенале устаревшие, примитивные приборы, ограниченный объем материалов, он лишь чудом достигал желаемых результатов. Пылкое восторженное воображение и глубокий ум успешно восполняли нищету его лабораторных условий.

Сомнения часто терзали одинокую душу Жерара Лангра, но физик упорно продолжал свои исследования, которые должны были возвести ротационный диамагнетизм в ранг величайших мировых открытий. Тогда и появился в лаборатории профессора Антонен Лорис, ловкий и пронырливый тип, почти неизвестный в науке. Он был старательным ассистентом, но ему недоставало целеустремленности и прозорливости настоящего ученого. Однако Антонен своей исполнительностью расположил к себе бедного старика, очаровал его добрым словом, поддержкой, похвалами, в которых тот, несправедливо обиженный, сильно нуждался.

Однажды утром, в порыве откровенности, Лангр поделился с ним своими надеждами. Увлеченно рассказывая о ротационном диамагнетизме, он описал помощнику все условия, при которых ему удалось добиться взаимодействия двух явлений, одновременно совпадающих и взаимоисключающих друг друга, и продемонстрировал опыты на своем стареньком, обветшавшем оборудовании. Недалекий Антонен немногое понял из восторженного рассказа профессора, но убежденность Лангра в том, что он на пороге грандиозного открытия, заинтересовала ученика. Хитростью и лестью расположив к себе профессора, он воспользовался его доверием и присвоил результаты его труда.

Заявив в Академии наук о своем видении проблемы ротационного диамагнетизма, Лорис сумел добиться получения в свое распоряжение лаборатории с новейшим оборудованием и уже через три месяца желаемый результат был достигнут. Это открытие оказалось очень крупным. Антонен торжествовал. Принимая поздравления академиков из многих стран мира, он пожинал плоды изнурительного многолетнего труда Жерара Лангра.

Обескураженный предательством своего ближайшего сторонника, несчастный ученый лихорадочно пытался защищаться. Но мерзавец при встрече либо скромно отмалчивался, либо приводил незначительные малопонятные объяснения, а за глаза строчил анонимные письма в газеты, доносы в Академию, напоминая, как бы к слову, то о юношеских исканиях профессора, то о былых столкновениях его с университетскими коллегами. В результате мнения ученых разделились. На том ссора и закончилась без перевеса в чьюлибо сторону. Не все верили оправданиям Лангра. Многие считали его угрюмым, неудовлетворенным жизнью неудачником, замкнувшимся в своих иллюзиях и способным лишь на бессмысленные обвинения. На его стороне оказались несколько молодых, малоизвестных в научной среде исследователей, для которых путь на страницы ведущ, их журналов был закрыт. Бедняга Лангр лишился своего великого открытия, дела всей своей жизни, и так никогда и не смог утешиться.

Состарившись, прозябая в нищете и безвестности, оставшись даже без того шаткого успеха, что создается зачастую кучкой нескольких единомышленников да отдельными энтузиастами, изнуренный борьбой, усталый и больной гений всякий раз краснел от смущения при встрече с Лорисом, осыпанным престижными должностями, пресыщенным наградами и претендующим на бессмертие в науке. И, тем не менее, побежденный получил кое–какое утешение. У него появился Мейраль — наиболее одаренный из всех его учеников. Надежда, что молодой человек сумеет–таки воплотить в жизнь и донести до ученого мира его грандиозные гипотезы, наполняла старика гордостью.

— Как славно, что вы навестили меня сегодня, — произнес Лангр, очнувшись от раздумий. — Целый день я нахожусь в каком–то угнетенном расположении духа, в голову лезут навязчивые мысли…

Он крепко пожал обеими руками ладонь Мейраля. Его глаза, впалые и тусклые от постоянных переживаний, приветливо вспыхнули, белесые ресницы трогательно дрогнули.

— Я чувствую себя таким одиноким, таким разбитым, — запинаясь от волнения, произнес он. — Знаете, под вечер вдруг нахлынули дурные воспоминания, нервы совсем ни к черту, да еще какое–то смутное чувство тревоги. Должно быть, это первые признаки старческого слабоумия.

Мейраль взглянул на него с сочувствием:

— Со мной тоже творится что–то необычное, — возразил он. — Будто я выпил слишком много крепкого кофе. Да и горничная моя весь день на взводе: сама с собой разговаривает. А толпа на улице просто взбесилась!

Последние слова Жорж неожиданно выкрикнул что было сил. Неожиданно взгляд его упал на часы. «По крайней мере, время не остановилось; все, как и прежде, на своих местах», — подумал он и взял себя в руки.

— Прошу прощения, дружище, я вас, кажется, расстроил, — заметил профессор и потянулся за газетой. Развернув широченный газетный лист, Лангр быстро пробежал глазами по колонкам в надежде обнаружить там что–либо новое.

— Так и есть. Социальные катаклизмы нарастают! Смерти, самоубийства, приступы безумия, паника. Это ощущалось еще вчера.

Расстроенный неприятными известиями, старик в замешательстве отложил газету. Воцарилось нервное молчание.

— Я заметил, вам нелегко поддерживать беседу, — обратился он, наконец, к Мейралю. — О чем вы задумались?

— Мне кажется, на планете происходит нечто странное. Вы смотрелись сегодня в зеркало?

— В зеркало? — удивился Лангр. — Утром, возможно, когда причесывался.

— Вы не заметили ничего необычного?

— Ничего. Правда, я всегда так рассеян…

Жорж схватил один из керосиновых светильников, освещавших лабораторию, и поднес его к высокому настенному зеркалу.

— Смотрите.

Лангр со свойственной экспериментатору дотошностью тщательно изучил свое изображение:

— Бог мой, что за темные отметины?

— Вы тоже это заметили? Что–то случилось со светом. Как давно, не знаю. Я обратил внимание на эти пятна в тот момент, когда надевал костюм, чтобы направиться к вам.

— Вы уже проводили какие–нибудь исследования?

— Пока я ограничился лишь наблюдением этой загадочной метаморфозы. Даже по дороге к вам я на каждом шагу находил все новые странности: перед глазами вспыхивали белые сверкающие точки, а в окнах, в витринах магазинов, даже в лужах на мостовой мерцали радужные блики.

Коллеги застыли в той глубокой задумчивости, которая свойственна лишь ученым, проводящим важный эксперимент.

— Пожалуй, здесь изменения на уровне солнечного спектра, — авторитетно заключил Лангр. — Необходимо срочно выяснить, обратим ли процесс!

Он направился к рабочему столу, где в полумраке домашней лаборатории неясно поблескивали стройные ряды оптических приборов: линзы, призмы, стеклянные, кварцевые и турмалиновые пластины, спектроскопы, спектрометры, поляриметры, колбы и зеркальца различной величины — весь этот набор слегка устаревшего астрофизического оснащения составлял давний предмет гордости профессора.

Лангр и Мейраль, вооружившись линзами, принялись анализировать, насколько процесс преломления лучей подтверждает аномалию, произошедшую с отраженными лучами. Сначала не отмечалось ничего сверхъестественного, но вскоре Жерар, а за ним и Жорж разглядели слабую туманную пелену, тонким кольцом опоясывающую поверхность отражающей линзы. На стеклянных пластинках туманность проявилась еще отчетливей. Под конец ее контуры заиграли всеми цветами радуги.

— Есть едва заметные нарушения, — процедил сквозь зубы Лангр, — но будем надеяться на лучшее, хотя изъян в центре преломления и убеждает в обратном.

Мейраль натянул темную нить вдоль одной из пластин, затем, расположив их перпендикулярно друг другу, заключил:

— Двойная рефракция очевидна, но непредвиденные показатели мало чем отличаются от обычных. А поскольку отсутствует единая ось, я допускаю, что каждый отдельный луч проходит самостоятельно, согласно закону Декарта.

— Как, отсутствует ось? — изумился профессор. — Отсутствует ось! Это абсурд, мой милый!

Молодой человек раздраженно насупил брови.

— Абсурд. Но нет и следов ее наличия. Что тут ни говори, картина остается неизменной.

— В таком случае, можно предположить двойную рефракцию лишь в изотропной среде… Что за бессмыслица!

— Действительно, полная ерунда! — согласился Жорж.

Лангр с досады шваркнул об стол линзой, злобно сверкнувшей, как зрачок хищного зверя, и схватил турмалиновую пластину. Результат оказался ошеломляющим. На лице маститого старца отразилась полная растерянность:

— Выходит, лучи преломляются дважды! — выдохнул ученый, потрясенно воздев руки к небесам.

Оба исследователя замерли в молчаливом оцепенении; в их головах роились нелепые предположения. Мучительное любопытство и чувство беспричинной тревоги полностью захватили их. Первым пришел в себя Лангр:

— Наше замешательство просто глупо. Проникая сквозь обычное стекло, луч, преломляясь, раздваивается, но турмалиновое вполне могло удвоить эффект и дать четыре изображения. К тому же разница в показателях столь ничтожна, что, пожалуй, с большей вероятностью можно говорить об оптическом обмане. Сетчатка нашего глаза не приспособлена улавливать такие незначительные спектральные изменения. Давайте–ка проверим еще раз…

Теперь он направил пучок параллельных лучей непосредственно на призму. На экране отчетливо отразилось все то же таинственное нарушение — наслоение ближайших друг к другу спектров: красное почти сливалось с оранжевым, желтое наплывало на зеленое. Попытка ликвидировать пучок красных лучей при помощи ротационного поляризатора также не увенчалась успехом. Световые полосы действительно удваивались на всем протяжении каждого отдельного спектра, и это не было результатом преломления. На первый взгляд, каждый луч, казалось, жил своей собственной независимой от остальных лучей жизнью, поляризуясь и преломляясь почти таким же способом, как и его луч–близнец. Лишь легкое, едва различимое несоответствие с нормальными показателями рефракции наблюдалось в исходной точке. Только и всего. Но и этой малости было достаточно, чтобы привести исследователей в серьезное замешательство.

— Эта загадка неразрешима. Она — неопровержимое доказательство тщетности всего нашего эксперимента. Я не могу найти и намека на объяснение, — произнес, наконец, Лангр. — Однако проблема в следующем: световой луч удваивается как без вмешательства рефракции, так и рефлексии, не прибегая к поляризации. При этом интенсивность лучей в целом значительно ослаблена и, следовательно, удвоение могло произойти только за счет какой–то доли свободной световой энергии. Но что это объясняет?

— Ничего ровным счетом, — заключил молодой человек. — Но, по крайней мере, это оставит незыблемыми принципы консервации.

— А мне наплевать на принципы консервации. В данном случае они нас только стесняют. Меня больше привлекает идея некоего внешнего энергетического вмешательства, повинного в этом световом изменении. Но такая гипотеза — просто ребячество. Мы лишь слегка коснулись этой проблемы в нашем эксперименте. И все же — это обещает стать грандиозным открытием! Нелепо придираться к мелочам. Давайте–ка лучше работать!

В ту секунду, когда в порыве энтузиазма коллеги склонились над столом, собираясь приступить к очередной серии экспериментов, в передней послышался резкий звонок.

— Телефон! Какому тупице взбрело в голову беспокоить меня в такой час?

Лангр с сердитым выражением лица направился к аппарату.

— Алло! Кто это?

— Отец, это я, Сабина. Приезжай скорей. У Пьера жуткий приступ неврастении. Он совсем обезумел!

В телефонной трубке отчетливо раздавались отчаянные крики детей и рыдания дочери. Лангр заметно побледнел. Он и не подумал требовать объяснений. Любовь к дочери была важнее всего.

— Немедленно лови машину и приезжай ко мне. Я принимаю и тебя и детей.

— Это невозможно, он запер нас в спальне. Теперь вся надежда только на тебя. Надеюсь, тебя он послушает. Ты единственный, кто еще сохранил на него хоть какое–то влияние.

— Тогда я еду!

Профессор с грохотом бросил трубку и стремглав ринулся в лабораторию.

— Я должен спасать свою дочь. Этот недоносок Пьер опять беснуется. Я заранее предвидел, что их брак этим закончится. Ждите меня здесь, — бросил он Жоржу.

— Нет, я не отпущу вас одного. Может произойти все что угодно. Вдруг вам понадобятся здравая голова и крепкие руки?

Эмоции переполняли старика; казалось, разум его помутился от нестерпимой тревоги. Он ответил не сразу:

— Что ж, он испытывал к вам дружеские чувства. Пожалуй, вдвоем нам удастся его утихомирить.

Поразмыслив, он нервно добавил:

— У меня порой возникает чувство, что он душевнобольной.

— Боюсь, сегодня вечером все возможно!

В машине Лангра не оставляли мысли о кошмарном браке дочери, только усугубившем его несчастья и наложившем отпечаток на всю его жизнь и дальнейшую научную деятельность. С чего вдруг она предпочла среди множества других претендентов на ее руку этого угрюмого замкнутого ипохондрика? Дурно воспитанный, с несносным упрямым характером и жуткими манерами Пьер Веранн зачастую производил впечатление грубого дикаря, а его умственное развитие, казалось, задержалось на уровне первобытного строя.

— Любовь зла… — вздыхал отец.

На деле Сабину не волновали ни достоинства, ни недостатки супруга. Это был не ее выбор. Все решилось в тот самый момент, когда Пьер увидел ее. Ни одна женщина не устояла бы перед таким напором. Чтобы завоевать Сабину, он сумел обуздать свое нетерпение, укротить страсти и сдержать свою природную жестокость. Он демонстрировал лишь свою меланхолию. Смиренный и печальный, он всем своим видом являл переживаемую им некую внутреннюю драму, готовность к самопожертвованию и смертельную усталость, — словом, подкупал тем, что так безотказно трогает сентиментальную женскую душу. А кратковременные свидания, всегда украдкой, только благоприятствовали их отношениям, помогая скрыть изъяны поведения, не давая проявиться дурным слабостям. Эмоциональность и таинственность, с одной стороны, и молодость и неопытность невесты исключали, в свою очередь, любые перемены в ее намерениях. К тому же, рано узнав отцовскую историю о непознанном величии и незаслуженных горестях, девушка научилась сострадать. Пьер своим несчастным обликом, вечно угнетенным расположением духа сильно напоминал ей отца, и она всякий раз вздрагивала при мысли, что могла бы нанести ему такую же горькую обиду, какую общество нанесло отцу. Она не испытывала к Веранну тех искренних чувств, какие мог бы вызвать у нее человек менее экзальтированный и странный, близкий ей по характеру и мироощущениям. И все–таки она полюбила его. Жизнь странная штука: судьбы тех, кто предназначен друг другу, бывает, соприкасаются лишь на мгновенье. В данном случае, стечение времени и обстоятельств предрешило участь Сабины. Очень скоро ей пришлось расплачиваться. Неисправимый ревнивец без конца третировал жену своими подозрениями, следил за каждым ее шагом. Его хамское отношение проявлялось всегда неожиданно: повсюду — в светских салонах, в театре, на улице — он поражал посторонних своими буйными вспышками гнева. Когда выяснилось, что Мейраль уже несколько лет влюблен в его жену, жизнь Сабины стала совершенно нестерпимой. Невольный взгляд или жест, случайно брошенное слово мгновенно разжигали бурю. Несчастная женщина перестала бывать в обществе, все дни проводила дома за чтением, гуляла в саду, занималась хозяйством — словом, помирала со скуки. Тем временем ревность продолжала разъедать душу Пьера. Даже рождение детей не смогло избавить мрачного человека от этого порока.

Замкнувшись в своей лаборатории, среди вечных колб, спектроскопов и линз, старик Лангр все же не мог не чувствовать страданий единственной дочери, хотя она держалась мужественно и любыми способами пыталась уберечь отца от волнений. Тот навещал их лишь изредка, но и из этих кратковременных посещений было ясно, что Веранн боялся его авторитетного тона, способного заворожить любую аудиторию. Язвительное красноречие профессора действовало на него подобно гипнозу.

II

Красная ночь

Автомобиль несся с огромной скоростью, и прохожие в ярости едва успевали бросать ему вслед грубые ругательства. Перекрестки кишели разъяренными пешеходами, подземные переходы изрыгали наружу неистовствующие толпы людей с горящими безумными глазами. Шофер, бессмысленно жестикулируя, вертел головой во все стороны и то и дело отвечал на уличную брань сиплыми выкриками и громкими гудками.

— Бедняга, как он взвинчен! — прошептал Мейраль.

В то мгновение, когда они проезжали мост Алма, Жорж и сам ощутил легкое головокружение, будто хмель ударил ему в голову. Молодой человек взглянул на профессора: глаза его как–то неестественно диковато поблескивали под густыми седыми бровями. Эта стремительно возрастающая сверхчувствительность организма и прогрессирующая раздражительность все сильнее начинали беспокоить Мейраля.

Теперь он уже не удивлялся, когда на углу улицы Марсо заметил четверых элегантно одетых граждан, которые, свирепо хрипя, избивали друг друга тросточками. Вдруг какаято женщина с глухим воплем метнулась прямо под колеса автомобиля, и водитель, лишь чудом не переехав ее, захохотал как гиена.

Возле Триумфальной арки разгоряченная толпа устроила побоище; более сотни личностей с повадками зачинщиков, завывая и потрясая оружием, преследовали нескольких полицейских. Напряжение нарастало как снежный ком.

Внезапно раздались душераздирающие крики: одна из машин, врезавшись в скопище народа, раздавила на месте нескольких человек. Шофера от удара вышвырнуло на мостовую.

Все эти жуткие картины исчезли, лишь когда их глазам открылась пустынная перспектива Булонского проспекта. Машина совершала такие крутые виражи, какие не под силу и лучшим гоночным автомобилям, а встречные как метеоры проносились мимо и, сверкнув фарами, тут же исчезали в сумерках города. В этот вечер из всех окон струился свет.

— Лихорадка распространяется, — проронил Мейраль. Его тревожная задумчивость все обострялась. — Кажется, безумие поразило весь род человеческий, как удар током.

Попутчики добрались, наконец, до улицы Марто. Машина остановилась у подъезда небольшого особнячка с пестрыми стенами из белого песчаника и красного кирпича. Возле дома был разбит маленький садик, всю прелесть которого составляли кусты алых роз, парочка вечнозеленых тисов и одинокий старый тополь с пожухлой листвой.

— Я прошу вас остаться, вы нам еще понадобитесь, — обратился несчастный отец к шоферу.

Последний изобразил недовольную гримасу и процедил сквозь зубы:

— Как вам будет угодно. Только не заставляйте ждать вас слишком долго: я пятнадцать часов за рулем и очень устал.

Мейраль с тревогой взглянул на него. Хотя человек был заметно на взводе, в целом, он производил впечатление вполне нормального. Его налитые кровью глаза не выражали ненависти, скорее даже некоторое расположение.

— Мы постараемся не задержать вас, — произнес Жорж с пониманием и тотчас же отметил, как физиономия шофера приобрела более или менее нормальное выражение.

— Приблизившись к ограде, профессор протянул было руку к звонку, но в эту секунду дверь дома вдруг резко распахнулась, и в сад выбежал мужчина с взъерошенными волосами. Он ринулся навстречу к Лангру.

— Тесть, наконец–то! Где Сабина, где мой дети? — завопил он, растерянно озираясь по сторонам.

Подобно двум разъяренным хищникам в зоопарке, они, сверкая глазами, разглядывали друг друга сквозь прутья решетки, готовые в любой момент броситься в драку. Но беспокойство взяло верх над ненавистью, и Лангр жалобным тоном возразил:

— Откуда же мне знать? Полчаса назад она звонила.

— Тогда она была еще здесь, — грубо отрезал Пьер.

— Она не могла далеко уйти, — прервал их Мейраль, который все это время держался чуть в стороне.

— Вы проверили все комнаты? — спросил профессор.

— Я обыскал все, их нигде нет, и, по всей видимости, она взяла с собой горничную.

— В таком случае, необходимо срочно разделить район наших поисков. Вы, Веранн, обследуйте ближайшие улицы, а мы с Жоржем осмотрим центр города.

— Я требую, чтобы посторонние не лезли в мою личную жизнь! — проревел супруг, ткнув пальцем в грудь Мейраля.

Его слова вновь вывели Лангра из себя:

— Вы требуете? — раздраженно парировал он. — Вы не в праве ничего требовать! Пора положить этому конец. Больше я не считаю вас своим зятем, для меня вы — просто преступник. И если я согласен на ваше участие в поисках, то потому лишь, что вы, при задатках маньяка, похоже, все–таки осознаете содеянное и сможете нам помочь.

Негодование и злоба душили Веранна, но он сдержался и, пробурчав что–то себе под нос, быстро зашагал по тропинке в сторону дома.

Горя желанием помочь учителю, Жорж старался найти объяснение неожиданному исчезновению Сабины, но его версии только еще сильнее волновали старика:

— Возможно, ваша дочь, не выдержав угроз невменяемого мужа и не дождавшись вашего прихода, попросту нашла подходящий момент, чтобы выпорхнуть из клетки. Ее тревога за свою жизнь и за жизнь малышей могла усугубиться тем необычным нервным возбуждением, которое всех нас застало сегодня врасплох. Я думаю, она прячется где–то недалеко. Одному из нас стоит, пожалуй, подождать ее здесь, а другой в это время обследует окрестные станции метро и остановки фиакров. К тому же, бедняжка наверняка догадается предупредить вас, и даже странно, что до сих пор не появилась служанка… Впрочем, что можно требовать от такой трудной ночи? — вздохнул молодой человек.

— Что ж, я вверяю вам судьбу дочери. Поезжайте немедленно!

Спустя мгновение машина уже набирала скорость и за две минуты достигла улицы Гранд–Арме, где Жорж приступил к выполнению своего плана. Он тщательно осмотрел все остановки, а затем спустился в метрополитен. Несколько нетерпеливых граждан, переминаясь с ноги на ногу, ожидали отправки поезда. Сабины нигде не было видно. Выбравшись из душного подземелья, Мейраль едва успел вдохнуть глоток воздуха, как уже в который раз заметил какую–то возню у дверей одного из ресторанов. Двое бродяг потрясая кулаками, грозились «прибить» патрона. Посетители, наблюдавшие сцену, горланили что было сил, поддерживая хозяина и требуя отправить нищих в участок. Дамы так пронзительно визжали, что у Мейраля застучало в висках.

— Какое необычное поведение! — подумал он. — Разве раньше любой рядовой инцидент вызвал бы такую шумиху?

Около трех часов Жорж колесил по городу. Его терпению уже приходил конец, когда таксист указал ему на небольшой вокзальчик окружной дороги, которым Мейраль никогда не пользовался и даже не знал о его существовании. Здание представляло собой настолько превосходное место для укрытия, что у Мейраля вновь учащенно забилось сердце и появилась надежда. Миновав группу занятых беседой людей, он вошел в уютный зал ожидания. Увы, внутри было пусто. Мейраль был сильно разочарован.

— Чем все это закончится? — размышлял он, спускаясь по пыльной лестнице. — С каждым часом мое раздражение нарастает. С другими людьми, похоже, происходит то же самое. Что станется к утру со всеми нами?

Он содрогнулся от ужаса. К тому же едва освещенные платформы и рельсы, мерцающие холодным стальным блеском, вызывали у него неприятные тревожные ощущения. Большие овальные часы показывали половину двенадцатого ночи.

Вдалеке за колонной Мейраль вдруг заметил чьи–то тени. Приблизившись, он увидел молодую женщину с малышом на коленях. Другой ребенок сидел рядом, пугливо прижимаясь к материнскому плечу. Он тотчас узнал знакомые черты женщины и почувствовал, как волнительное и сладостное ощущение счастья овладевает всем его существом. Но нужно было спешить — их ждал отец. Сделав глубокий вдох, чтобы побороть невольную робость, он уверенной походкой направился к мадам Веранн.

Пожалуй, даже увидев перед собой волка, она бы так не испугалась. Трясущимися руками она судорожно притянула к себе ребенка, зрачки ее светлых глаз как–то болезненно сверкнули, выражая одновременно крайнее изумление и беспричинный страх.

— Наверное, сама судьба… — обмолвилась было она, но остановилась в замешательстве.

— Это не судьба, — произнес Жорж, — я весь вечер искал вас.

Смутная улыбка промелькнула на губах Сабины. Узнав Жоржа, она сразу успокоилась и даже повеселела. Бледное лицо, обрамленное пышной копной золотистых волос, оживилось, на щеках появился румянец.

— Когда вы позвонили отцу, я был у него, — продолжал Мейраль. — Мы вместе поспешили к вам на помощь. Он остался в особняке, предположив, что вы догадаетесь послать за нами служанку.

— Верно, она должна быть уже на месте, — прошептала Сабина.

— Хотите сейчас пойти домой?

— Ах, нет… нет! Я не хочу возвращаться домой. Только не сейчас, не сегодня. Я не могу видеть…

Она не договорила. Лицо женщины выражало панический ужас, губы беззвучно шевелились.

— Ну что ж, подождем на вокзале, — успокоил ее Жорж. — Отсюда до вашего дома недалеко. Господин Лангр скоро заберет вас отсюда.

И он машинально прибавил:

— Все мы немного нервные этой ночью.

Они провели в ожидании около четверти часа, бездумно разглядывая хаотичную пляску пылинок в полосе фонарного света и стайку назойливых воробьев, снующих под ногами. Наконец, оба решили покинуть душное помещение. Мейраль осторожно поднял на руки девочку, которая почти засыпала от усталости. Сабина еще крепче прижала к груди младенца, и они вышли на улицу.

Ожидание их было сравнительно недолгим. Каких–нибудь пять минут спустя, показался профессор в сопровождении горничной. Руки старика дрожали. Улыбаясь, он всякий раз забавно морщил лоб, что придавало его сияющему от радости лицу неуверенное и даже немного трагическое выражение. Волнение и забота особенно ощущались в его отношении к внукам, будущее которых внушало ученому живейшее опасение.

— Дорогая моя, я сделаю все, что ты пожелаешь, — обратился он, наконец, к дочери. — Может быть, ты хочешь вернуться к мужу?

Последовали все те же жалобные возражения, которые раньше пришлось выслушать Жоржу:

— Нет, нет… не сейчас… возможно, уже никогда.

И Сабина добавила внезапно изменившимся, слегка приглушенным голосом:

— Я боролась, отец, боролась изо всех сил. Я всегда была такой покорной, терпеливо сносила все его издевательства. Но я так больше не могу, не могу!

— Дитя мое, я вовсе не принуждаю тебя с ним встречаться. Никогда этого не будет! — обещал встревоженный отец.

Чуть в стороне на перекрестке начиналась потасовка, причем без каких–либо определенных причин, как и все происшествия последнего времени. Две шайки беснующихся подростков, исступленно вопя, казалось, готовы были разорвать друг друга в клочья. К тому же, неподалеку слонялись какие–то весьма подозрительные субъекты. Необходимо было как можно скорее убираться отсюда. Мысль эта разом пришла в голову всем, кто еще мог держать себя в руках, и в ком сохранялась хотя бы доля здравого смысла. Многие из свидетелей драки пытались забраться в ожидавшую ученых машину. «Я не омнибус! » — гневно кричал шофер, выпихивая чересчур назойливых клиентов.

— Вы смелый человек, — обратился к нему Мейраль. — Будьте уверены, вы помогаете хорошим людям.

Заметив молодую женщину с детьми, водитель снисходительно расплылся в улыбке и, ударив себя кулаком в грудь заявил:

— Мне всегда говорили, что у меня доброе сердце!

Автомобиль гнал по пустынным улицам. Вначале навстречу попадались лишь одинокие прохожие, поливавшие машину грубой бранью. Большинство горожан не решились в этот вечер покинуть свои дома. Почти все окна были освещены. Изредка вдоль дороги возникали группы заводских рабочих, уходивших в ночную смену. Однако двигались они необычно быстро и всегда в одном направлении. Откуда–то доносились невнятные выкрики. Вскоре стало ясно, что все кричат одно и то же: повысить рабочему населению Парижа заработную плату. Впереди на мостовой образовалась толпа. Загородив машине проезд, народ скандировал в единодушном порыве:

— Прибавки! Прибавки!

Каждую минуту из переулков прибывали новые лица, толпа становилась все плотнее, и таксист вынужден был остановиться.

— Ты что, собрался давить трудовой люд? — заорал какой–то жутковатый косоглазый тип, уткнувшись в лобовое стекло и стуча кулаком по капоту.

— Да я тружусь не меньше твоего! — взорвался таксист. — К тому же, я член профсоюза!

— Ну–ка вышвыривай тогда своих буржуев и давай с нами на митинг!

— Это не буржуи. Это отличные ребята… здесь еще женщина с двумя крохами…

Но рабочий словно с цепи сорвался. Он с бранью схватился за ручку и рванул ее с такой силой, что, казалось, она отлетит сейчас вместе с дверцей. Тут водитель резко надавил на газ, и, перескочив через бордюр, автомобиль помчался дальше прямо по тротуару, ловко лавируя между пешеходами.

Митингующие оставались уже метрах в тридцати сзади, как вновь послышались устрашающие выкрики, на этот раз со стороны вокзала Монпарнас:

— Смерть! Смерть!

Тотчас же, подобно волнам морского прилива, донеслись едва уловимые звуки песни: Великая ночь наступает Последняя ночь для господ!

— Черт возьми, — хмыкнул шофер, — так и есть! Вот она долгожданная «красная» ночь!

Теперь он вел машину очень медленно, аккуратно, стараясь не задеть протестующих. Неожиданно, охваченный все–общим энтузиазмом, он подхватил напев. Слова, вырывавшиеся из его груди, походили на глухое рычание:

Последний палач в земле сгниет.

Восстань, французский народ,

Впредь нищеты не будет:

Красная ночь настает!

Бесчисленные массы народа текли в сторону вокзала. Шесть дежурных аэропланов кружили в воздухе над толпой, высвечивая прожекторами отдельные группы манифестантов.

Лангр и Мейраль, бледные от страха, переглянулись:

— Это что, революция? — растерянно произнес профессор.

— Пока лишь эпизод. Но, возможно, волна протестов докатится вскоре и до предместий, а там… один Бог знает, что нас ждет, — прошептал Мейраль.

Внезапно песня зазвучала менее слаженно, затем совсем прекратилась. В толпе раздался ропот, движение замедлилось. Послышались редкие выстрелы, вскоре превратившиеся в пулеметную стрельбу.

— Легавые! Смерть легавым! Убийцы… содрать с них шкуру!

Наряды полиции тщетно пытались сдержать народ, хлынувший из узких подворотен на улицах Вожирар, Шерш–Миди и Севр. Плотная цепь черных мундиров и блестящих щитов извивалась из стороны в сторону, как огромный удав. Началась сильная давка. Оттесненные к стенам домов мгновенно были затоптаны людским потоком. Отовсюду доносились проклятия и жалобные стоны раненых и умирающих. Отвратительная картина предстала перед глазами ученых: размозженные дубинками и булыжниками головы, окровавленные лица, распростертые на мостовой тела, испещренные следами тяжелых каблуков. Бешенство нападавших не знало границ. Какой–то высокий худощавый человек, размахивая куском пунцового полотнища, заправлял целой ватагой протестующих, которые, взявшись за руки, стремились захватить полицейских в кольцо. Несколько полицейских было уже убито, а со стороны проспекта Дюмэн продолжал нарастать гул, и вливались все новые воинственные толпы рабочих. Словно порыв ветра, с разных сторон летели угрозы в адрес чиновников и олигархов, слышался свист и треск костей.

— Вперед! На штурм Елисейского дворца! — раздался громкий возглас. — Захватим резиденцию президента, министерства, телеграф!

С оглушительными воплями масса безумных повстанцев хлынула к Монпарнасу. В течение десяти минут можно было наблюдать за их нескончаемым движением. Позади них остались тротуары, заваленные трупами, рыдающие женщины с всклокоченными волосами и парочка любопытных, глазеющих за происходящим из окон окрестных домов.

— Как все это гнусно! — ворчал профессор.

— Они не ведают что творят! — вторил ему Мейраль. Сабина, бледная как смерть, с расширенными от ужаса зрачками, судорожно прижимала к груди малышей. Автомобиль уже давно не мог тронуться с места: шофер присоединился к атаке на полицейских. Решено было добираться пешком, но тут он явился, разъяренный и с ног до головы перепачканный кровью.

— Нет нищете! — ревел он. — Царству эксплуататоров пришел конец. С этого момента власть перейдет в руки простого народа!… Довольно страдать… довольно тащить непосильную ношу…

Эту агитацию прервал оглушительный взрыв где–то поблизости. Таксист подскочил на месте и, оглядевшись по сторонам, спешно выпалил:

— Слышите, пушка! Я вас быстро домчу по адресу и сразу назад, к нашим братьям. Ничего, всего несколько минут потеряю, зато потом… потом…

От радости предвкушения грандиозных событий он не мог подобрать нужных слов. Заметно было, как к его вискам приливала кровь, глаза светились фосфорическим блеском, губы застыли в улыбке. Он живо вскочил в машину и надавил на педаль. Путь был свободен. То здесь, то там слышались запоздалые крики протеста, обильно приправленные нецензурной бранью. Ни на что не обращая внимания, шофер галдел в полный голос:

— Больше никаких стервятников, никаких кровопийц! Да здравствует красная ночь!

Они въехали в предместье Сен–Жак под тревожный звон старого соборного колокола. Со стороны города доносились приглушенные пушечные залпы. Усеянное звездами небо отливало багровым.

III

Смятение человечества

Мейраль покинул Лангра и Сабину в третьем часу утра. Центральный проспект предместья Сен–Жак, где стоял дом профессора, по странному стечению обстоятельств находился в мире и спокойствии. Лишь в ряде квартир еще светились окна, а по улицам слонялись отдельные неугомонные гуляки. Небо освещалось вспышками далеких взрывов и пламенем пожарищ. На площади возле собора и ближе к бульвару Сен–Мишель продолжали толпиться люди. Жоржа сильно клонило в сон; в то же время он был поражен тем, что остальные не ощущали никакой апатии. Чем дальше он шел, тем труднее ему удавалось протискиваться сквозь гущу народа. В конце бульвара виднелись темные шеренги полицейских, предупредительно палящих в воздух через равные промежутки времени. Показались отряды конной полиции, и разношерстная толпа, где рабочих явно осталось немного, отшатнулась, не собираясь ввязываться в бой. Было ясно, что длительное пребывание в состоянии экзальтации странным образом действовало на всех, в том числе и на военных.

Однако дальше, в Латинском квартале, развернулась настоящая драма. Революционные массы громили магазины и продуктовые лавки, разбили несколько уличных фонарей; затем, присоединившись к соратникам, наводнявшим Елисейские поля и бульвар Сен–Жермен, двинулись в сторону президентского дворца.

— Там впереди уже побеждают наши братья! — кричал прыщавый субъект с лошадиными зубами и оголенной верхней десной. — Им пришел конец, даю руку на отсечение: они у нас мостовую будут грызть!

Охваченный приливом чувств, он наклонился к самому уху Мейраля:

— Мы добьемся своего! Так почему не сейчас, не здесь? У них уйма денег, — он махнул рукой на здание обсерватории, — так проведем изъятие! Надо лишь взяться за дело всем скопом. Кто со мной?

На этот призыв из темноты стали выплывать злобные лица. Даже страх быть раздавленными приближавшейся конной кавалькадой не мог удержать этих людей.

— Чем же все это кончится? — спрашивал себя молодой человек, стараясь пробраться как можно более безопасным способом — прижимаясь к фасадам домов. — Если это ненормальное возбуждение хоть немного еще продлится, то утром все человечество превратится в зомби и маньяков. Разве я один это понимаю?

После утомительных блужданий по закоулкам Мейраль, наконец, добрался до дома, где ему предстояло утешать заплаканную служанку, от страха просидевшую весь вечер в темном кабинете в компании ветхих книг, надтреснутых склянок с препаратами и поношенных сюртуков хозяина.

— Сударь, — ныла Сезарина, размазывая слезы по грязным щекам, — сударь! Неужели нас всех передавят как крыс или зажарят живьем?

Такая паника, да еще в родном доме, окончательно вывела Мейраля из себя. Нервно покусывая губы, он взглянул на раскрасневшееся опухшее лицо девушки, на влажные глаза, на выбившиеся из под чепца и висящие как пакля волосы и испугался собственных мыслей. Жоржу вдруг нестерпимо захотелось треснуть ее по голове увесистой тростью или, на худой конец, пинками выгнать из комнаты. Ему было очень жаль девушку, он мог представить, чего она только не насочиняла здесь одна, но он не сумел сдержаться:

— Отправляйтесь спать! — скомандовал он громовым голосом. — Спать и немедленно! Забейтесь как таракан в вашу щель… шатаетесь тут и только приносите несчастье. Лучшее убежище для вас наверху, в вашей спальне. Ни одному мятежнику не взбрело бы в голову подняться туда, а если б и взбрело, что тогда? Их не интересуют служанки.

Поток слов хлынул из Мейраля, как струя воды из лопнувшей трубы. При этом он бурно жестикулировал и совершенно не владел собой.

— Ну же, ну! — не унимался он. — Скорее, здесь ваша драгоценная жизнь в опасности. А наверху — оазис, источник влаги в пустыне, тихая гавань, что там еще… Короче, там ваше спасение. Убирайтесь, говорю вам! Пошла… пошла!

Ошеломленная горничная, дрожа как осиновый лист, слушала хозяина, всегда такого приветливого с ней, и не верила своим ушам. Вдруг она схватила со столика медную лампу и в одну секунду вскарабкалась по узенькой винтовой лестнице, не пожелав ему, как положено, спокойной ночи. А Мейраль заперся в небольшой каморке для опытов, тщетно надеясь успокоить в конец расшатавшиеся нервы. Но события последних часов не выходили у него из головы. Невыносимое беспокойство сменялось ожиданием скорого завершения этого безумия, он находился в абсолютно разбитом состоянии.

— За работу, ничтожный атом… — подстегивал он себя.

На некоторое время он действительно отвлекся, сконцентрировав внимание на опыте, следя за малейшими изменениями показаний приборов. Но мысли были слишком рассеянны, а движения порывисты.

— Это хуже опьянения! — вздохнул Жорж. — Однако, что с нашим явлением?.. продолжается… но может, идет на убыль? Все признаки рефракции… Сабина… Лангр… Что будет с Францией?

Головокружение становилось нестерпимым. Мейраль оставил поляризатор, на котором исследовал преломление красного луча, сделал несколько шагов к по направлению к импровизированной кафедре и повалился на пол, сраженный глубоким сном.

Проснулся он в восемь часов и сразу почувствовал, что не осталось и следа от прежнего раздражения. Только какая–то тоска, острая, ноющая, но вполне переносимая. Вчерашние потрясения странно пульсировали в его памяти. Он вызвал Сезарину. Девушка явилась пожелтевшая от усталости и с искусанными в кровь губами, напоминавшими рубленую телятину.

— Ах, сударь, сударь… — бормотала она без остановки. Казалось, она измучена и слегка не в себе, но не такая обезумевшая, как накануне.

— Известно что–нибудь про мятеж? — спросил ее Мейраль.

— Ах, сударь… убили президента! Но в квартале тихо. Подбирают трупы.

— Кто подбирает?

— Эти… из Красного креста, — выдавила она, — еще полиция и просто люди. Родственники, должно быть…

— Так что, теперь осталось только правительство?

— Не знаю, сударь. Так говорят. Больше я ничего не слышала, кажется, даже пожары прекратились.

— Принесите газеты.

— Их нет, сударь. Они сегодня не вышли.

— Дьявол! — выпалил Мейраль.

Удивления он не испытывал. Лишь смутную, тягучую тревогу, с каждым приливом заставлявшую вздрагивать сердце, как у внезапно потревоженного зверя. Он торопливо выпил положенную ему утром чашку горячего шоколада, накинул пальто и вышел на улицу. Было тепло, по небу медленно плыли тяжелые свинцовые облака. Люди передвигались как будто с трудом. Торговка всякой всячиной плаксивым голосом навязывала засахаренные бургундские вишни. У дверей кондитерской щуплый паренек с видом сомнамбулы разбирал груды ящиков с только что доставленными продуктами. Мясник в грязном фартуке методичными ударами разрубал мясо. Все казались очень утомленными. Пожилая дама напряженно втолковывала продавщице хлеба:

— Завтра республика перестанет существовать. А кресло в парламенте получит Виктор!

По мере приближения к бульвару Сен–Мишель Мейраль наблюдал следы вчерашних погромов: всюду зияли разбитые витрины, заборы, изуродованные железными прутьями, выкорчеванные фонарные столбы, сломанные ветви деревьев, в ряде домов были выбиты стекла. Все это идеально иллюстрировало человеческую ярость. Многие лавки в этот день оказались закрыты. Как и накануне вечером, столицу патрулировали усиленные наряды полиции и вооруженные до зубов кавалерийские бригады. Это печальное зрелище доводило Мейраля до обморочного состояния, возрождая в нем вчерашние ощущения бешенства и всеразрушающей злости. «Общечеловеческое смятение, болезнь разума… — размышлял он, — рассеянная во мраке веков! » Полицейские преградили ему дорогу, и он вынужден был свернуть на улицу Месье–ле–Пранс в районе Люксембургского дворца. Недалеко от улицы Ге–Люссак он с удивлением обнаружил мальчишек–газетчиков, привычно навязывающих свой товар:

— «Молния»! «Газета»!

«Молния» и «Газета» состояли из двух страниц каждая. Первые строки в этих печатных изданиях сразу же предлагали читателям довольствоваться необычным тиражом по причине исчезновения части составителей, наборщиков и выхода из строя рабочих станков. Заголовки статей звучали следующим образом: «Смерть президента республики», «Мятежники торжествуют», «Париж в огне и в крови», «Побоище на Елисейских полях», «Осада министерств».

В результате Жоржу удалось выяснить, что революционеры осуществили захват министерства иностранных дел, центрального телеграфа, перебили немало полицейских и даже обратили в бегство солдат муниципальной гвардии и целый отряд драгун. Около трех часов утра они вторглись в Елисейский дворец и схватили президента республики. Сильный пожар полностью опустошил Итальянский бульвар, другой поглотил все магазины фирмы «Весна». Во время обстрела пострадал уникальный фронтон Законодательного дворца. Анархисты и местные хулиганы, наводнившие первый, второй, седьмой, восьмой и девятый кварталы, грабили лавки и избивали прохожих, после чего все парижские больницы оказались забиты ранеными. Следствием налетов стал недочет шестидесяти миллионов франков в государственной казне. В этот самый момент и вступил на сцену генерал Лаверо. Он привел с собой шесть пехотных, четыре кавалерийских полка и легкую артиллерию, разместив свои войска в шестнадцатом округе. Народ обнаруживал крайнее возбуждение, и генерал также был в свирепом расположении духа, но его настроение никак не отражалось на его профессиональных военных качествах. Он начал с того, что потопил в огне Булонский проспект и улицу Гранд–Арме, где манифестанты были в незначительном количестве. При этом жестокость его не знала границ. Затем он приказал расстрелять из миномета окрестности Сент–Оноре и Елисейских полей, где наблюдалось наибольшее скопление одержимых. Под ударами снарядов люди валились наземь, как скошенная трава. Мятежников охватила паника, равная силе их бешенства. Когда улицы оказались целиком завалены трупами, полки Лаверо вступили в рукопашную. Главари мятежников, укрывшиеся на Сен–Филипп–дю–Руль, в течение четверти часа сопротивлялись штыкам военных и шквалу трассирующих пуль, и, наконец, сдались. Однако народ все прибывал, побоище продолжалось. Войска безостановочно обстреливали городские улицы и даже несколько раз попали в президентский дворец.

Тогда в отсвете пожаров в толпе появилось белое знамя. Лаверо согласился выслушать парламентеров. Перед ним предстали трое мужчин, полубезумных от ярости, запаха пороха и крови.

— Мы захватили президента! — заявил самый буйный из них. — Если ваши полки не уберутся из квартала, мы пристрелим его как собаку.

— А я, — отвечал остервеневший от такого нахальства генерал, — даю вам ровно пять минут на то, чтобы вы покинули дворец.

— Осторожней… Нас ничто не остановит, меня особенно, — рабочий повернул к Лаверо свое побагровевшее от злости лицо, — я уничтожу его своими руками, слышите!

— У меня только один приказ, — проревел генерал, — полное искоренение подобной вам швали!

Бунтовщики ушли, извергая угрозы, а через пять минут возобновился обстрел президентской резиденции. Лаверо сдержал, таким образом, свое обещание. Елисейский дворец был взят его войсками в четыре часа утра. Изуродованный труп президента лежал на ступенях парадной лестницы, но восстание было подавлено.

«На самом ли деле удалось сдержать революцию? » — в страхе спрашивал себя Мейраль. Он смотрел на проходящих мимо людей, на их серые невыразительные лица и удивлялся странному контрасту между этим спокойствием и волнениями прошедшей ночи. Да и сам он чувствовал себя довольнотаки потерянным и опустошенным.

— Пожалуй, что удалось… нет больше вчерашнего возбуждения, этого сумасшедшего жизненного ритма, толкающего людей на преступления.

Молодой человек поспешил увидеть дорогого его сердцу учителя. Старик–профессор едва успел подняться с постели и выглядел рассеянным и мрачным.

— Этот приходил, — прошептал он. — Жаловался, скрежетал зубами, потом исчез. Но, похоже, он еще вернется!

— Давно приходил? — спросил Жорж.

— Часа три будет… какой–то пришибленный, с порезом на шее… шапку где–то потерял… А когда он ушел, на нас вдруг навалилась такая дикая усталость!

— Со мной все то же самое! — поразился Мейраль.

— Сабина и дети еще спят. Ее надо спасать, Жорж. Не хочу, чтобы она снова попала в руки этого маньяка.

В этот момент лицо Лангра оживилось, маска усталости исчезла, и он проговорил трагическим тоном:

— Я совершил первое преступление, когда выдал дочь за него замуж, второе мое преступление — то, что я позволял ее мучить.

— В том нет вашей вины, вы же ничего не знали.

— Я не имел права не знать. Без сомнения, я ненаблюдателен и абсолютно не приспособлен к жизни: лаборатория лишила меня способности чувствовать и оценивать все с точки зрения обыкновенного человека, но никто не отдает свою дочь, не получив взамен каких–либо гарантий. Мне следовало посоветоваться с друзьями… и с вами в первую очередь. Вы из тех, кто никогда не станет рабом того или иного типа существования! Вы бы предостерегли меня.

— Не знаю.

— Нет, знаете. Не относитесь ко мне с вашей идиотской снисходительностью. Вы все знали!

— Я догадывался, что с этим человеком она не будет счастлива, — мягко произнес Мейраль. — И потом, я видел…

— Вы видели ее страдания! Вы знали, что она в опасности. Как вы могли не предупредить меня?

— Мне казалось, я не вправе был…

— Но почему?

Краска стыда залила лицо молодого человека, он порывисто пожал плечами, демонстрируя свою неуверенность.

— Проклятая щепетильность! — пробурчал профессор, впадая в состояние суровой задумчивости.

— Вы слышали, что бунтовщики повержены? И что президент республики убит? — внезапно спросил Мейраль, чтобы немного встряхнуть старика.

Лангр в отчаянии покачал головой и, густо покраснев, произнес:

— Ах, я ничего, ровным счетом ничего не знаю! Я презираю моих современников, и все же мне очень стыдно, что я так безразличен к их драме.

— Мы ничем не могли им помочь!.. Наше ничтожное вмешательство лишь усугубило бы ситуацию. Не о том я жалею. Наше предназначение — совсем в другом, и, к сожалению, до сих пор нам не удалось его выполнить. Кто скажет, что произошло, пока мы спали? Какие чудесные превращения мы пропустили, каких ценных наблюдений лишились? Все человечество поддержало бы нас, если другие…

— Если другие уже не заняли наше место!

Ученые переглянулись с тоской во взгляде и с ощущением глубокой утраты самого великого открытия в их жизни.

— А может еще не поздно? — первым заговорил профессор.

— Вчера, прежде, чем уснуть, я наблюдал приостановление развития нашего необычного явления. Хотя нельзя быть до конца уверенным: усталость буквально сразила меня. Но на редкость спокойное утро, последовавшее за столь страшным перевозбуждением огромной массы народа, бесспорно, указывает на некие нарушения в окружающей среде.

— Что ж, тогда за работу! Если, конечно, вас не ждет какое–нибудь срочное дело.

С первых же опытов — наиболее общих и простых — исчезли многие сомнения. Рефракция световых лучей вроде бы нормализовалась. Однако после прохождения спектра одновременно сквозь несколько оптических призм стали различимы некоторые аномальные изменения, и никак не удавался эксперимент с поляризацией.

— Сколько времени мы потеряли! — досадовал Лангр. — Все из–за этого проклятого Веранна. Остальные ученые работали, пока мы были втравлены, по его милости, в это абсурдное происшествие.

Блуждающим взором он всматривался в отдаленные уголки лаборатории, думая обнаружить там вымышленных соперников, давно ставших навязчивой мыслью несправедливо обиженного старика.

— Ведь все, кто имеет дело с оптикой… — горько вздыхал он.

— Кто знает! — задумчиво произнес Мейраль. — Вероятно, человеческому глазу доступно лишь то, что сейчас видим мы с вами, и никто не обладает иными данными.

— Но давно можно было выяснить причины феномена! На это могло хватить ночи.

Жорж едва заметно пожал плечами. Бесполезно было рассуждать об уже свершившемся факте: после драки кулаками не машут.

— Конечно. Но что тут теперь поделаешь? Развитие процесса все–таки продолжается. Происходят чрезвычайно интересные вещи, и, пожалуй, мы станем свидетелями еще более уникальных событий. Я это чувствую!

Склонившись над столом, он все это время с достойной истинного ученого тщательностью разглядывал поверхность одной из промежуточных призм, пропускающей лучи.

— Вижу небольшую аномалию фиолетового, — задумчиво произнес Мейраль после короткой паузы.

Профессор заметно оживился, словно скаковая лошадь перед пробегом:

— Аномалию? Какого рода?

— Все та же бледноватая пелена… постойте, зона фиолетового пропадает буквально на глазах. Впрочем, я могу ошибаться, мои умственные способности сильно пострадали за прошедшую ночь.

Они тут же принялись проверять заключение, только что вынесенное Мейралем. С помощью микрометра удалось установить отсутствие насыщенных отрезков фиолетового и явное сокращение объема и интенсивности остальных цветов спектра.

— Вы правы, тысячу раз правы! Привычной для нас яркости красок нет и в помине! Многие цвета поглощены соседними, а около трети спектра вообще исчезло, — заключил Лангр. — Разумеется, и фиолетовый…

Продолжать не имело смысла. Показания всех приборов были идентичны. Полное отсутствие как химического, так и фосфоресцентного эффектов не оставляло никаких сомнений по поводу исчезновения ряда оттенков фиолетового. Исследование различных типов освещения, начиная с распространенных газового и электрического и заканчивая светом, исходящим из специальных установок, работающих на бензине, стеарине, угле, даже древесине, неумолимо свидетельствовало о катастрофе.

— Похоже, самые худшие гипотезы могут воплотиться в действительность. Что все–таки случилось минувшей ночью в Европе? — сокрушенно произнес молодой человек.

Он принялся просматривать газеты, в беспорядке лежащие на столе, надеясь найти там новости из провинций и из–за границы. Но в них содержались какие–то бесцветные сведения, отправленные в набор еще до захвата центрального телеграфа и почты. Лишь краткая депеша сообщала о беспорядках в Марселе и необычном брожении среди населения Лондона.

— Уже из этого можно заключить, что волнения распространяются с довольно существенной скоростью, — произнес профессор, потянувшись за колокольчиком, чтобы вызвать горничную. — Посмотрим–ка, что они еще пишут… Катрин, сходите за утренними газетами.

— Если хватит сил! — съязвила девица.

Спустя несколько минут в лабораторию были доставлены «Пресса», «Газета», «Пти Паризьен» и «Фигаро». Первые страницы в них были посвящены успеху военных в подавлении мятежа. Но дальше листы буквально пестрели многочисленными телеграммами из разных концов планеты, извещавшими о патологическом состоянии всего человечества. Выяснилось, что в Мадриде и Барселоне революционным массам удалось одержать достаточно легкую победу. Столкновения, повлекшие за собой большие человеческие жертвы, обагрили кровью весь Апеннинский полуостров. Беспорядки охватили Берлин, Гамбург, Дрезден, Вену, Будапешт, Прагу, Москву, Санкт–Петербург, Варшаву, Брюссель, Амстердам, Лондон, Ливерпуль, Дублин, Лиссабон, Нью–Йорк, Чикаго, БуэносАйрес, Стамбул, Киото и в среднем еще пятьдесят других городов мира. Повсюду происходили жестокие побоища, перетекавшие, как правило, в странное оцепенение. Бунты торжествовали по всей Мексике. Толпы протестующих, выдвигавших абсолютно различные требования, зачастую граничащие даже с абсурдом, были замечены также в Сан–Паулу и Афинах. Многие отдаленные уголки света оказались в полной изоляции, не имея возможности получать даже питание и медикаменты.

— Вот что окончательно избавляет нас от сомнений! — вскричал Лангр, отбрасывая в сторону «Фигаро». — Вся планета атакована какими–то непостижимыми для человеческого разума сверхъестественными силами.

— И, главное, никаких сведений научного порядка.

— Прекрасно, приступим к опытам.

В течение часа ученые с остервенелым упорством сменяли в приборах линзы и стеклянные пластины, направляли лучи то в одну сторону, то в другую, стараясь определить новые характеристики явления. В итоге удалось установить следующее: зоны оранжевого и красного цветов отличались теперь наибольшей интенсивностью, доминируя над немногими оставшимися цветами спектра; при этом состояние их все–таки Нельзя было назвать стабильным, они изредка пульсировали, меняя свою яркость.

— Все познается в сравнении, — заключил профессор. — Фиолетовый уже полностью исчез, теперь очередь за синим и индиго. Кстати, друг мой, обратите внимание, сам воздух за нашим окном приобрел какой–то буровато–песочный оттенок, словно старая, пожелтевшая от времени фотография. Думаю, что это следствие усиления оранжевого.

Неожиданно в комнате появилась служанка с выражением лица, достойным героини настоящей трагедии:

— Мадам Сабина желает поговорить с господином.

— Она боится войти в лабораторию? — спросил Лангр.

— Это оттого, что вы, сударь, работаете.

— Ничего, она нам не помешает.

Вслед за этим сразу же из–за двери показалась копна светлых волос, и профессорская дочь тихонько проскользнула в лабораторию. В это утро на белоснежном личике Сабины не было и следа от прежних страха и горечи, только томная грусть, придающая ее прекрасным синим глазам еще больше глубины и выразительности. Мейраль, сидевший за письменным столом своего учителя, поднял на нее взгляд, полный нежности и обиды. Лилейные плечи, движения ундины в блеске ночных светил, очарование ее свежести и хрупкости линий — все это напоминало далекую сказку, в которой осталась его молодость. Ему казалось, что, выйдя замуж за другого, Сабина предала его… он не простит ее никогда. С тех пор он познал всю тяжесть страданий отверженного и давно забыл, что значит наслаждаться полнотой и великолепием жизни.

— Я так поздно встала! — извинилась она.

— Неудивительно, ты ведь очень устала, — запротестовал отец, бережно обняв дочь. — Всех нас сразил этот странный сон. А что малыши?

— Они еще спят. Вчера все закончилось в три часа ночи! Сабина приблизилась к Жоржу:

— Я не забуду того, что вы для нас сделали! — тихо сказала она.

Мейраль изо всех сил сжал кулаки, пытаясь скрыть охватившее его волнение. Ему хотелось ответить, но слова словно застыли у него на языке, он замялся и покраснел.

— И правильно сделаешь, — крикнул старик из глубины комнаты. — Без Жоржа мы только зря потеряли бы время, а оно в такую лютую ночь…

Беспокойство омрачило милые черты молодой женщины:

— Что–то случилось?

— Ужасные вещи, мой ангел!.. возможно более страшные, чем… — он прервал себя рассеянным жестом. — Ты только не волнуйся. Мятеж подавлен, в городе и в стране сейчас все спокойно. Так или иначе, оставшимся в живых суждено погрузиться в хаос, окружающий нас с рождения и до последнего нашего вздоха!

Сабина заключила из вышесказанного, что ей угрожает лишь личная опасность и, вспомнив о Веранне, дрожащим голосом произнесла:

— Я не могу больше жить с этим человеком!

— Ты переселишься ко мне, — рассудил Лангр. — Я повел себя как полный идиот, отдав тебя в руки этому типу. Того, что произошло уже не исправить, но я не допущу новых страданий!

Она улыбнулась. Невозможно было предсказать будущее. Однако угрожающий образ мужа вновь заставил ее содрогнуться.

— А если он прибегнет к насилию?

— Пусть только попробует! — пригрозил отец и дружески положил руку на плечо Мейралю. — Он будет иметь дело со мной и вот с ним! Ах, почему не ты, мой мальчик, полюбил Сабину?

Жорж побледнел, и на губах его промелькнула едва заметная улыбка.

IV

Закат жизни

День выдался относительно спокойным. Радиотелеграммы оповещали о постепенном окончании волнений по всей планете, за исключением нескольких городов в Аргентине, Тасмании и Новой Зеландии, где, впрочем, тоже ощутимо снизился уровень народного помешательства. Однако новые несчастья не замедлили появиться. В этот раз они в меньшей степени коснулись низших слоев населения, зато не обошли стороной средний класс и представителей интеллигенции. В научных кругах с крайней обеспокоенностью следили за непривычными проявлениями солнечной активности. Не дополнив никакими новаторскими фактами результаты экспериментов профессора Лангра и его ученика, прославленные деятели мировой науки лишь констатировали вслед за ними уникальный феномен двойной рефракции лучей. В Париже, Берлине, Лондоне, Брюсселе, Риме, Амстердаме, во всей Центральной Европе завершение первой фазы аномалии наблюдалось приблизительно в полчетвертого утра. Несколько раньше это случилось в Восточной Европе и Азии, но в первую очередь — в северных районах Земли. В тропиках и особенно на Австралийском континенте, напротив, намечалось заметное отставание в развитии процесса. Время повсюду сверяли со временем по Гринвичу, где проведен нулевой меридиан, из чего можно было заключить, что фазы явления не зависели от передвижений солнца. На каждом этапе происходило нечто совсем новое и сразу же повторялось в разных частях света. Так, после семи часов утра везде было зафиксировано растворение фиолетовых оттенков спектра и потускнение оставшихся цветов, а к вечеру из них осталась лишь половина: исчезли синий, голубой, частично обесцветился зеленый.

Ученые отслеживали и множество сопутствующих таинственной метаморфозе явлений. Расчеты указывали на то, что яркость и мощность светового излучения оранжевого и красного за последние сутки сильно возросла. Многие, подобно Лангру и Мейралю, вскоре обнаружили, что оба эти цвета приобрели прежде неизвестные науке химические свойства. В то же время уменьшилась электрическая проводимость ряда металлов, и в этом смысле больше других досталось железу. Пострадали кабельные коммуникации, проложенные по морскому дну. Если рентабельность наземных средств сообщения для коротких расстояний оставалась в норме, то для больших расстояний использовать их стало невыгодно: слишком часто информация задерживалась, а иногда и не приходила вовсе. Затрудненным оказалось и движение радиоволн. Работа электростанций также оставляла желать лучшего.

За ночь необъяснимые нарушения только усилились. Подводные коммуникации полностью прекратили свое существование. Телеграфные линии функционировали с трудом, то и дело прерывая важные сообщения на полуслове. Перестали производиться необходимые для работы многих фабрик и лабораторий химические реакции. Древесный и каменный уголь теперь больше чадили, чем горели. Земное притяжение ослабло, и людям стало трудно передвигаться. Магнитные стрелки компасов давали неверные показания, что было крайне опасно для навигации. Грязно–желтый отлив вроде бы обычного солнечного света наводил на всех ужас.

День был мрачный, даже природа, казалось, погрузилась в траур. Человечество ощутило дыхание конца света. Все создания на Земле успели осознать серьезность подстерегающих их катаклизмов, магическую силу непонятного внешнего вмешательства и начали инстинктивно сбиваться в стаи, словно звери, почувствовавшие внезапную опасность. Нередко на улицах можно было встретить блуждающих в забытьи странных фантасмагорических личностей, напоминающих всем своим видом о неминуемой катастрофе. И никто ничего не знал! Самое страшное, что даже люди науки, всю свою жизнь просидевшие в лабораториях, изучавшие звездное небо либо копавшиеся в атомах и молекулах, не могли успокоить население, терзаемое предчувствием неминуемой смерти: они сумели лишь описать в мельчайших деталях все эпизоды развернувшейся драмы.

На третью ночь после случившегося аппараты, работавшие на электричестве, окончательно пришли в негодность. Провода пропускали ничтожное количество тока, радиоприборы заглохли. Утром стали совсем недоступны бесчисленные линии коммуникаций, соединявшие людей по всей планете. Многие родственники, друзья оказались полностью изолированы друг от друга. Такое существование могло ассоциироваться только с доисторическими временами: не было даже огня. Нефть, бензин, газ, уголь, дерево перестали воспламеняться. Чтобы согреться, необходимо было использовать малоизвестные вещества, с которыми также происходили неведомые доселе химические реакции: они мгновенно прогорали. Это наводило на мысль, что и они скоро будут не пригодны. Таким образом, за трое суток наметились все признаки будущей катастрофы. Не зная причин, общество находилось в беспомощном состоянии. Передвигаться по морю можно было под парусами и с помощью весел, на суше — запрягать лошадей в автомобили или повозки, однако люди лишились счастливой возможности разжигать костры на опушке леса или на берегу реки, как делали это их дикие предки.

Странное дело: жизнь продолжалась, несмотря ни на что. На полях зрела пшеница, прорастала молодая травка, распускались цветы, все живое выполняло свои привычные обязанности: в общем, органический мир, населяющий биосферу Земли, казалось, не был потревожен. Но и абсолютно не поврежденным его нельзя было назвать. Появлявшаяся новая зелень отливала медью, а человеческая кожа приобрела нездоровый пепельный тон. Физиологи наблюдали ослабление пигментирующих процессов в организме, что неминуемо вело к утрате его защитных свойств, главным образом, от вредного воздействия ультрафиолетовых лучей. Постепенно не только кожа, но и волосы, и радужная оболочка глаз начали бледнеть и обесцвечиваться, теряя пигментные клетки. При этом заметно уменьшилась восприимчивость тела к внешним раздражителям, снизился болевой порог. Страх продолжал терзать человеческие существа, но пульс заявлял о себе спокойными размеренными ударами, гораздо более редкими, чем в начале этих необъяснимых событий. Угроза нависла над всем миром, и оттого она казалась чуть менее жуткой: сообща ее было легче переносить. Не нужно было сражаться с бедой в одиночку, что зачастую приводит к тоске и полному разочарованию в жизни. У страдающих неизлечимыми заболеваниями, стариков, инвалидов появилось определенное чувство реванша над здоровыми и преуспевающими, что слегка ослабило их депрессию. Помимо подобных психологических моментов, было еще нечто вроде наркоза. Поскольку нервные окончания потеряли свойственную им чувствительность, раны и ушибы не доставляли больше сильных страданий. Все мысли и ощущения людей находились в состоянии покоя и умиротворенности. Внимание рассеялось, притупилась сообразительность, но сознание, несмотря ни на что, оставалось трезвым. Утром четвертого дня Лангр и Мейраль, после легкого завтрака, устроили в лаборатории импровизированное заседание.

— Теперь и зеленый совсем исчез! — вздыхал профессор.

Он был очень бледен, словно измученный тяжелой болезнью. Глаза уже не сияли, как прежде, его всегда живое лицо теперь походило на какую–то застывшую маску.

— Ничто теперь не сможет спасти человечество, — заключил он.

— Возможно, — согласился Мейраль. — Шансы у нас очень слабые. Однако надежда еще есть. Все будет зависеть от развития событий. Мне почему–то кажется, что эти катаклизмы не должны затянуться надолго. Они пройдут.

— Когда же, позвольте вас спросить?

— В этом вся проблема. Предположив, что изменения происходят с четкой регулярностью и через определенные промежутки времени, вполне можно установить конечный предел.

— Какой именно, простите? Я вижу множество вариантов! Во–первых, может погаснуть вообще весь свет вместе с инфракрасными лучами, и мы попросту погрузимся во тьму или же разрушение спектра навсегда остановится на желтом… оранжевом… красном… Пределов сотни!

— В таком случае, я называю пределом — прекращение всякого излучения и неминуемую гибель всех высших форм жизни. Смешно было бы думать, что млекопитающие устоят после утраты желтого и оранжевого цветов, даже если последняя фаза не будет долгой. Вероятность этого слишком мала. Но все же представим, что процесс достигнет своей критической точки, начнет рассеиваться последняя полоска спектра, а затем наступит ремиссия. Тогда спасением для нас станет время! Чем короче будут фазы, тем больше у нас шансов выжить. Надо лишь найти в себе силы выдержать страдания. Три дня понадобилось для исчезновения фиолетового, синего, голубого и зеленого… примерно еще день уйдет на желтый и день на оранжевый. Таким образом, через сорок восемь часов мы окажемся у последней черты, и почти сразу, по моим подсчетам, начнется обратный процесс.

Лангр с жалостью поглядел на своего коллегу:

— Мой бедный мальчик! Как можно строить какие–то гипотезы, когда даже самые неопровержимые научные истины летят коту под хвост! Нет никакого резона полагать, что излучение возобновится.

— Но не кажется ли вам, что присутствует все–таки некая Логика в ходе этих нарушений? К тому же, есть еще один плюс: интенсивность красного в последние часы сильно возРосла, а мы совсем не страдаем от температурных колебаний.

— Это слишком слабая надежда! — возразил профессор. — У нас есть все основания думать, что обычный солнечный свет мало–помалу перерождается в неизвестную нам энергию и, следовательно, надо ожидать каких–либо новых реакций… Но очередные реакции опять же не могут гарантировать, что процесс остановится… Не хочу огорчать вас, но по–моему нам не продержаться и без зеленых лучей. Я всегда считал этот цвет необходимым для жизни. Начало было таким внезапным, а развитие таким стремительным, что мой разум просто отказывается видеть в происходящем что–то еще, кроме смертельного исхода.

В течение получаса они упорно не прекращали исследований, хотя в глубине души каждый подозревал, что все усилия тщетны и надеяться бессмысленно. Наконец, Мейраль возобновил разговор:

— На ваш взгляд, происшествие имеет межпланетный, космический характер?

— Пожалуй, было бы по меньшей мере поспешно считать это результатом каких–то трансформаций на уровне околоземной орбиты, — авторитетно заявил профессор, протирая поверхность внушительного размера линзы. — Впрочем, не стоит ограничивать это и нашей солнечной системой, преувеличивая, тем самым, возможности влияния на Землю солнечных лучей. Ведь мы имеем дело с одинаковым типом излучения, как днем, так и ночью, как в отношении звездного света, так и пламени крошечной спички в наших руках. Последствия не были бы столь плачевны, если бы дело касалось Солнца. По крайней мере, мы бы страдали только в дневное время. Я склоняюсь к мысли, что это катастрофа более глобального масштаба.

Оптимизм настоящего первооткрывателя, до сих пор поддерживавший в нем силы, теперь совершенно покинул старика, отступив перед суровой правдой фактов:

— Несчастный умалишенный идиот! — вскричал он, внезапно ударив себя ладонью по лбу. — Безумный мечтатель! Человечество обречено на смерть, а ты копошишься в старых стекляшках!

Тяжелые сдавленные рыдания сотрясли его плечи.

— Я не выдержу этого! — стонал ученый. — Соберемся все вместе. Объединим наши ничтожные жизни, прежде чем все мы сгинем во мраке.

Мейраль слушал его с сочувствием, понимая, что страшные прогнозы касаются его самого, сопереживая и себе, вместе с тем и многочисленным народам планеты, ставшей в одночасье такой хрупкой и родной.

— Конечно, — ответил он, — надо быть вместе. Вам больше нельзя оставлять своих… даже на время. Это просто жестоко!

— Катрин! — позвал старик.

Явилась служанка и, хмуря лоб, уставилась на профессора. В желтом освещении комнаты на ее перепуганном лице заметнее проявлялись мелкие морщинки, и от этого она казалась гораздо старше своих лет.

— Передайте мадам Веранн, что мы ждем ее здесь вместе с детьми. Позовите также Берту и Сезарину, — ласково обратился к ней профессор. — И вы, если хотите, можете остаться с нами…

— О да, месье, очень хочу! — воскликнула девица, протянув руки навстречу хозяину.

Казалось, какой–то стадный инстинкт руководил в этот момент ее словами и жестами: она подсознательно прониклась доверием не столько к старику, чей жесткий и нелюдимый характер всегда держал ее в страхе, сколько к загадочным инструментам, собранным на столе и полках его лаборатории.

— Нет ли писем… газет? — спросил Лангр.

— Ни писем, ни газет. Месье знает, я уже принесла все, что было.

— Как жаль!

— Хотя может быть дневной выпуск… как вчера.

Спустя некоторое время в кабинет вошла Сабина в сопровождении детей и гувернантки. Рыжеватый свет плохо скрывал их бледность. Впрочем, малыши выглядели вполне здоровыми, лишь некоторая вялость проскальзывала в их робких движениях. Зато Сабина сильно осунулась и похудела от тревожных раздумий. У бедняжки совсем не осталось надежды. Годы испытаний в браке с Веранном и драматическая судьба горячо любимого отца надломили ее дух, лишили Доверия к людям, но в то же время научили терпеливо сносить несчастья. После стольких страданий, выпавших на ее долю, она почти не удивилась мучительной катастрофе, угрожающей человечеству. Между этим ужасным бедствием и ее личной скорбью даже установилась некая мистическая связь. Она с глубоким смирением ожидала конца света, но, по доброте душевной, переживала за всех близких и незнакомых ей людей. Сабина сожалела лишь об утраченных годах, о том, что позволила превратить свою молодую жизнь в невыносимую пытку.

Она изучала взглядом отца, пытаясь проникнуть в тайну его мыслей. Лангр стоял у окна, развернувшись к ней в полоборота, но, несмотря на такие меры предосторожности, он не сумел утаить от дочери свое отчаяние. Увидев его в профиль с насупленными бровями и часто моргающими от волнения ресницами, она тотчас же разгадала, в чем дело: эксперимент опять не дал никакого результата. Чтобы не наводить лишний раз ужас на Берту и Сезарину, она спросила тихо, почти шепотом:

— В чем же все–таки дело? Мы возвращаемся в средневековье?

Ответа не последовало. Внизу в приемной громко хлопнули дверью, и вскоре в комнату влетела Катрин.

— Газету принесли! — выпалила она, тяжело дыша, и вынула из кармана своего фартука короткий листок, сложенный вдвое и озаглавленный следующим образом: «Бюллетень — сводка последних событий, с трудом собранных группой журналистов и ученых, изданный с помощью ручного печатного станка».

Сведения оказались максимально сжатыми, презрительно–иронический стиль высказываний на этот раз был упразднен. Лангр жадно пробежал глазами строчки. Кроме незначительных подробностей, сведения научного характера не сообщали ничего для него нового и неожиданного. Многие факты являлись вполне предсказуемым следствием недавних событий. Но одно происшествие взволновало старика особенно сильно. В Париже за последние двадцать четыре часа смертность населения увеличилась в три раза. Дело продвигалось пугающе быстро. С восьми часов утра и до полудня медиками было зафиксировано тридцать девять смертельных исходов, с двенадцати до четырех часов дня — сорок пять, с четырех до восьми вечера — пятьдесят восемь, с восьми и до двенадцати ночи — восемьдесят два, с полуночи до четырех часов утра — сто восемьнадцать и, наконец, с четырех до восьми следующего дня — сто семьдесят семь смертельных случаев. В общем, за истекши сутки в столице скончалось пятьсот девятнадцать человек, и' большинство из них умерло от неизвестной и скоротечной болезни, без видимых страданий. Однако приблизительно за час до агонии больные проявляли сильное беспокойство, раздражительность, даже бред, метались из угла в угол, не находя себе места. Эти приступы своего рода паранойи заканчивались состоянием полной неподвижности, оцепенением и комой.

Заболевая, люди испытывали сильный озноб, ломоту во всем теле и чрезмерную усталость. И хотя эти симптомы напоминали лихорадку, болезнь развивалась значительно быстрее и всегда заканчивалась летальным исходом. Зрачки несчастных страдальцев были сильно расширены, кожа — сухая с необычными покраснениями, которые отливали апельсиновым тоном, что сильно отличалось от простого прилива крови.

Лангр передал Мейралю газету, сопроводив свое действие репликой:

— Это поворот в развитии органической химии!

— Увы! — тихо произнес Жорж, прочитав те же строки. — Угроза человеческой жизни возникла даже раньше, чем я предполагал.

Лангр прохаживался взад–вперед по комнате, то и дело размахивая руками и что–то бурча себе под нос. Сабина молча сидела в сторонке, не осмеливаясь заговорить с отцом, подспудно догадываясь о смысле новостей и готовясь к самому худшему. Берта, Сезарина и Катрин, забившись в угол и свернувшись там калачиком на крошечной кушетке, вручили свои судьбы в руки всесильного, как им представлялось, хозяина и совершенно отказывались о чем–либо думать.

Мейраль все еще просматривал газету. Краткая заметка оповещала о том, что животные тоже поддались неизвестной хвори. Сильнее всего это отразилось на травоядных; собаки и, особенно, кошки, напротив, сопротивлялись болезни лучше людей. Домашняя птица околевала не чаще обычного, а в отношении диких пернатых не велось никакой статистики, впрочем, то же касалось и насекомых.

Ученые обменялись взглядом, полным тоски и тревоги. Лангр вновь метнулся к столу и, схватив лупу, уставился на блеклую полоску света, пронизывающую прибор. На несколько минут он застыл в этой позе, склонившись над аппаратом и лишь меняя пластины и линзы. Потом медленно произнес:

— Уже и желтый затронут!

Наступила тяжелая пауза. Любые слова в этот момент казались бесполезными. Будто холодом сковало этот небольшой островок захлебнувшихся в океане ужаса ничтожных хрупких созданий. В окно виднелись крыши Люксембургского дворца, несколько прохожих медленно, еле передвигая ноги, плелись по тротуару, пугливо озираясь по сторонам, словно скрываясь от преследования. Не видно было ни машин, ни других транспортных средств. Над городом воцарилось траурное молчание. На дворцовой башне часы пробили полдень. Мелодия звучала как–то слишком величественно, словно доносилась из глубины тысячелетий, как похоронный звон по истории всего человечества.

— Пора обедать, — машинально произнес Лангр. Катрин, выбравшись из своей скорлупы, с трудом привела разум в порядок:

— Сейчас подам, сударь, — сказала она.

Через десять минут все собрались в столовой. На столе стояли только консервы и то немногое, что удалось разыскать в кухонных закромах: фрукты, бисквиты и вино. Лангр и Мейраль отнеслись к блюдам с крайним недоверием. Их пугало, что продукты могли изменить свой состав и стать совсем непригодными для еды. Однако все обошлось: они были голодны, а скромная пиш, а не лишена своих вкусовых качеств. К тому же, вино слегка взбодрило несчастных, притупив чувство тревоги, заставив забыть о грозящей всем гибели.

— Что ни говори, а судьба милосердна к нам! — ухмыльнулся Мейраль.

Лангр, чтобы разогнать свой скептицизм, залпом выпив наполненный до краев бокал и, рассмеявшись, воскликнул:

— Ничего, мы выкрутимся!

Усадив малышку Марту к себе на колени, он с удовлетворением окинул взглядом присутствующих. Старик походил в этот момент на обреченного на смерть больного, который, получив свою дозу опиума или морфина, на время забыл о боли, но, в то же время, уже ощущает прочную связь с иным миром. Отцовская нежность переполняла его сердце, соединившись с любовью и заботой ко всей человеческой расе, к земной жизни, захваченной невероятной мистической силой, несравнимой ни с какими другими бедами, неоднократно угрожавшими планете и повергавшими ее в хаос.

— Я хочу видеть людей… быть с себе подобными! — воскликнул старик, охваченный внезапным порывом.

Едва он произнес эти слова, аналогичное желание тут же закралось в души Жоржу, Сабине и остальным, вплоть до прислуги. Каждый в меру своей образованности и природной интуиции ощутил вдруг прочную неразрывную связь со всем миром, со всеми существами, населяющими Землю.

Перед домом улица оказалась совершенно безлюдна, все прохожие сгрудились в одном месте: между улицами Ге–Люссак и Сен–Жак. Они передвигались парами или группами по несколько человек, сохраняя молчание и тупо глядя перед собой. Давящая тишина, отсутствие посторонних шумов, машин с дребезжащими моторами и клаксонами делало город похожим на саркофаг египетской мумии под желтым, звенящим от зноя небом. Даже стук каблуков звучал приглушенно, словно вся обувь была из фетра. Лица выражали безразличие или скорбь от потери родных, а вялость притупляла чувство страха перед будущим.

На бульваре Сен–Мишель здоровенные молодые парни объединялись в шайки. То и дело сквозь их толпу боязливо проскальзывали накрашенные девицы с карминовыми губами, будто участвующие в каком–то жутком обряде. Изредка из толпы выплывала мертвенно бледная физиономия какогонибудь философа или исследователя с затуманенным взором. Встречались рабочие, ремесленники, замешанные в погромах и убийстве президента, разные забулдыги, бандиты и совсем маргинальные субъекты, и все они жались друг к другу, словно замерзшие бродячие собаки. Предчувствие катастрофы и гибель находящихся рядом с ними людей сдерживали все их преступные импульсы. Чувствовалась схожесть эмоций и желаний. Простой люд понимал так же ясно, как и самые зазнавшиеся интеллектуалы, что эти события представляют собой угрозу великому предназначению человечества. Если бы океан вдруг затопил континенты или зловещая эпидемия унесла жизни всех населявших планету существ, упал гигантский метеорит или сошедший с орбиты спутник врезался в Землю — это были бы события, доступные для человеческого разума, похожие на то, что когда–то уже случалось на планете. Но фантастическая перестройка спектра — эта агония света и красок, повлиявшая в равной степени и на состояние крошечного огонька, и на излучение Солнца и далеких звезд, в одно мгновение готова были разрушить всю тысячелетнюю историю совместного существования животных и человека.

— Они смирились с этим гораздо быстрее, чем можно было себе представить, — удивился профессор. — А почему бы и нет, собственно? Смерть, так или иначе, настигла бы каждого по одиночке, а теперь мы все уйдем вместе… Скольким из нас удастся избежать раковых опухолей, бессонных ночей, терзающих удушьем, подагры, старческого слабоумия, наконец, — всех этих напастей, от которых испокон веков страдали люди!

Собственные рассуждения, однако, нисколько не утешали Лангра. Общество, которое он всегда недолюбливал и даже презирал, казалось теперь бесконечно близким и дорогим. Предчувствие скорой смерти не покидало его ни на секунду, но желание помочь своим несчастным собратьям превосходило во сто крат его собственную драму. Если бы он только знал рецепт спасения… Они шли рука об руку, не понимая, для чего оставили надежное укрытие и чувствуя лишь насущную необходимость видеть рядом с собой таких же, как они, обреченных. Внутри каждого в эти минуты всколыхнулись религиозные чувства, души их прониклись священным ужасом перед гибелью, грозящей миллиардам живых существ.

Вдруг Сабина метнулась в сторону и заслонила собой детей. Вслед за ней насторожился Мейраль, пристально всматриваясь в какого–то серого человека на противоположной стороне улицы. Это был Веранн. Медленно, с блуждающим как у слабоумного взором он плелся по тротуару, спотыкаясь и задевая прохожих.

— И что с того? — подумал про себя молодой человек. — Это лишь еще один страдалец, такой же, как мы.

— Что с вами? Куда вы смотрите? — засуетился профессор.

Оглядевшись, он в свою очередь заметил столь ненавистную ему персону и со злости погрозил зятю кулаком. В этот момент толпа на время скрыла Веранна из поля зрения, и совсем рядом они увидели, как к потерявшему сознание подростку бросились на помощь двое мужчин. Послышался тихий, едва уловимый ропот, приглушенный, как вздох усталых, ко всему готовых людей. Затем, друг за другом, какой–то студент соскользнул на тротуар, прислонясь к фасаду, а вдалеке на мостовую как подкошенный рухнул ребенок лет шести. Люди поочередно падали наземь, словно скованные какой–то незримой цепью. Умирающих сразу подхватывали и относили в сторону.

— Болезнь распространяется! — раздался голос стоящего рядом высокого худого мужчины.

Подняв глаза, Лангр узнал своего старого знакомого — доктора Девальера.

— Какая болезнь? — спросил он машинально. Девальер протянул профессору руку:

— Не знаю, что это, — признался он, — но последние три часа выдались крайне тяжелыми. Мне приходится констатировать все больше внезапных смертей, а причина до сих пор не известна.

Пока друзья говорили, за их спинами вновь раздался жалобный стон. Полицейский и двое рабочих пытались поддержать грузную женщину, оседавшую под тяжестью своего тела. Широко распахнутые остекленевшие глаза уставились в одну точку. Доктор наклонился к ней и пощупал пульс, прижав пальцем сонную артерию. Из груди жертвы вырвался выдох.

— Она умерла! — заявил Девальер.

Сабину парализовал ужас. Она закрыла лицо руками и, разрыдавшись, уткнулась в плечо Мейралю.

— Надо возвращаться, — шепнул молодой человек учителю. — Вдруг это инфекция?

Они повернули назад. Их маленькая прогулка не принесла никому облегчения, лишь еще больше напугала детей и прислугу. На улице Сомерар прямо на ступеньках кафе «Вашет» лежало тело погибшего пожилого мужчины, а чуть поодаль лавочник держал на руках бездыханную маленькую девочку. Лангр взял Сабину за руку. Мейраль прижимал к груди заснувшего малыша. Шли они очень быстро. Обратный путь казался бесконечным. Нарастающая усталость мешала нормально двигаться, ноги стали ватными, от смутных предчувствий сосало под ложечкой. Ближе к дому прохожих совсем не стало, лишь высоко в небе нестерпимо палило красное солнце, припекая их непокрытые головы.

— Наконец–то! — облегченно вздохнул профессор, вступив на порог родного дома.

Он живо протолкнул в дверь дочь, заметив позади человека, тащившего чье–то неподвижное тело… Вскоре они опять сидели в лаборатории, каждый замкнувшись в собственном мирке. И хотя опасность перестала ощущаться так явно, как на улице, успокоение не пришло. Очень скоро всех охватил озноб, появилась вялость, тело ломило, как после долгих часов тяжелых физических нагрузок. Они боялись взглянуть друг другу в лицо: такой бледной и посеревшей казалась кожа.

Сверившись с приборами, ученые определили, что желтый цвет начал рассеиваться, а яркие тона совсем стерлись.

— Похоже, дело обстоит еще хуже, чем я думал, — сказал Лангр. — Температура быстро упала… и интенсивность красного начала снижаться.

— Несколько градусов еще ничего не значат! Что касается спектра, будем надеяться, что яркость придет в норму и останется в таком положении хотя бы до начала ремиссии…

— Поражаюсь твоему оптимизму, сынок! — с саркастической улыбкой заметил профессор.

V

Всепожирающая смерть

Лангр, съежившись калачиком в кресле и завернувшись сразу в несколько пледов, усиленно потирал руки, чтобы согреться. Холод пронизывал до костей, сопровождаясь наплывами внезапного страха и раздражительности. Непереносимое напряжение сдавливало затылок. Берта, как загнанный зверь, дрожала всем телом и жалась к стене, словно искала выход из замкнутого пространства.

— Смерть! Смерть! Смерть! — выла горничная.

Вдруг она пошатнулась, обернулась вокруг себя, будто бы получила пулю в лоб, в скорбном порыве вскинула к потолку руки и повалилась на пол. Лангр и Мейраль тут же бросились к ней на помощь, стараясь приподнять голову девушки, чтобы ей было легче дышать. Берта билась в конвульсиях, щеки ее ввалились, широко распахнутые глаза потеряли всякое осмысленное выражение.

— Берта!… Бедная Берта! — восклицала Сабина.

Она любила несчастную девушку за добрый и терпеливый характер.

— Берта умерла! — с хрипом вырвалось из уст несчастной, и последняя судорога скривила губы в страдальческой улыбке.

— Врача! — заорал Лангр.

Одна из служанок, спотыкаясь, медленно потащилась к двери, но Мейраль опередил ее. Явившийся доктор был маленьким коренастым человечком лет пятидесяти с забавной козлиной бородкой, левая половина которой была совершенно седой, а правая пока еще оставалась черной. Он внимательно обследовал тело и безразличным тоном пробормотал:

— Нам про это ничего не известно! Болезнь не имеет названия. Если так будет продолжаться… ни один человек… никто…

Небрежно махнув рукой, он приподнял веки погибшей девушки и осмотрел зрачки:

— Боже, у них теперь такой взгляд! Никогда раньше мне не приходилось видеть подобное. Делать нечего, мы прописываем снотворное либо успокоительное, но это лишь для очистки совести… симптомы такие странные… Врачи больше не исцеляют!

И виновато пожав плечами, добавил:

— Простите, меня ждут еще в одном месте… меня ждут везде.

После ухода доктора они долго молча сидели, каждый в своем углу. Утешала их лишь собственная вялость, так как моменты оцепенения, когда все мысли и чувства замирали, помогали на время смягчить страдания. Однако, вернувшись к реальности, душа наполнялась ледяным трепетом, а тоска методично затягивала свою удавку, как змея медленно душит жертву. Онемение чувств и последующее пробуждение сменяли друг друга в четко установленном ритме, причем и у взрослых, и у детей болезнь протекала с одинаковыми осложнениями.

В пять часов Лангр и Мейраль зафиксировали понижение температуры еще на несколько градусов. Не успев убрать аппаратуру, которая становилась с каждым часом все бесполезнее, они услышали настойчивый стук в дверь. В прихожей послышались возгласы возмущения и перешептывание.

— К нам посетитель? — съязвил профессор.

На пороге комнаты показалась высокая худая фигура зятя. Сгорбленный, словно старик, Веранн виновато переминался с ноги на ногу и покусывал дрожащие в ознобе губы. Затем, смиренно склонив голову, запричитал:

— Я решился прийти потому, что скоро для всех наступит конец, и я хочу умереть рядом с моими детьми и женщиной, которую люблю.

— Вы ее не стоите! — возмутился Лангр.

Если бы Веранн угадал время и пришел тогда, когда приступ вялости еще продолжался, его, возможно, приняли бы без возражений. Но онемение успело достичь своего пика и пошло на спад: вид «неприятеля» поверг старика в бешенство и расстроил Сабину.

— Именно так! Не стоите! — продолжал ученый, ярость которого граничила с бредом. — Вы не заслуживаете смерти рядом с вашими невинными жертвами, а мы не заслужили в последние минуты жизни терпеть присутствие вашей гнусной рожи!

— Поверьте, мне очень плохо сейчас! — рыдал Веранн. — Что сделано, того уже не исправишь! Мои поступки непростительны, но всему виной — моя безграничная любовь к этой женщине! А эти бедные создания — это ведь мои родные дети! Сжальтесь, прошу вас. Разрешите мне хоть в уголке притулиться… Сабина, неужели ты так бессердечна?

— Да, да… пусть он останется! — вздохнула молодая женщина, пряча заплаканное лицо в ладонях.

Все разом замолчали. В тишине, казалось, слышны были шаги самой смерти, чувствовалось ее ледяное дыхание. От холода начинали стучать зубы. Рыжеватое освещение лаборатории расписывало лица людей неясными тенями и бликами, похожими на отсветы пламени далекого погребального костра у первобытных народов.

— Что же теперь с ним делать? — обратился старик к Мейралю.

— Простить!

— Простить? Никогда! Я не вынесу присутствия этого типа! — бурчал профессор.

— Спасибо! — прохрипел Пьер, сообразив, что участь его решена и с благодарностью глядя в глаза молодому человеку.

Его трясло больше других, и ноги совсем его не держали. После минутного замешательства, он осмелился спросить:

— Где я могу разместиться?

— Оставайтесь тут, с нами, — произнесла Сабина, сделав над собой усилие. Пьер в раскаянии припал губами к ее руке.

Надвигались сумерки. В западном окне был отчетливо виден огромный малиново–красный шар, возможно, в последний раз и навсегда заходящего за горизонт солнца. Неподвижные облака в отблесках заката напоминали гигантские, набухшие кровью губы. Состояние Веранна ухудшилось. Прислонясь спиной к шкафу, он некоторое время сидел так, не шелохнувшись, и тяжело дышал, хрипя, как подстреленный зверь. Голова его сильно склонилась вправо и почти лежала на плече, один глаз был закрыт, другой, с бегающим зрачком, тупо смотрел в пол. Вдруг он резко встряхнул головой, затуманенным взором оглядел окружающих и прошептал:

— Творятся чудовищные вещи!

Затем, вскочив на ноги и сотрясаясь всем телом от толчков застывающей в венах крови, он кинулся к окну. Сначала всем показалось, что он хочет покончить с собой. Но Веранн, взглянув на сумеречный город, отстранился от рамы и упал на колени перед женой.

— Прости меня, — застонал он, — ты была для меня всем… Я хотел видеть тебя счастливой, каждую секунду пока бьется мое сердце! Я был готов на все ради твоей любви! Но я так боялся тебя потерять, и этот страх изгрыз мою душу. Ревность стала палачом того, кто дорожил тобой больше жизни. Ты простишь меня, правда же… ты простишь?

— В моем сердце нет злости, в нем вообще не осталось никаких чувств, — сказала она.

Он застыл, словно камень, в той позе, в которой находился, сжимая в своих руках руку Сабины. Дрожь усилилась, лицо свела судорога, он стал заваливаться на бок. Мейраль едва успел подхватить его в этот момент.

— Смерть! — твердил он в приступе удушья — … смерть! Его усадили в кресло, но уже было ясно, что это конец.

Глаза Пьера остекленели, он водил в воздухе трясущимися руками, затем послышались хрипы, и его не стало.

Сабина с воплем отчаяния бросилась на тело мужа и, забыв все обиды, принялась целовать его холодные бледные губы. Смерть примирила их. Мейраль, наблюдая всю эту сцену, ужасался собственным мыслям, стыдился их: Сабина, такая прекрасная и благоухающая как цветок, такая просветленная в своем горе, теперь — свободна! Сколько надежд могло бы быть с этим связано, а тут — конец света! Какая несправедливость! Солнце совсем исчезло за серыми крышами парижских домов. Густыми пепельно–кровавыми сумерками начиналась ночь, несущая с собой погибель всему живому. За несколько минут температура упала сразу на восемь градусов. Лангр скорбно произнес:

— Скоро станет совсем холодно… и совсем темно. Луна взойдет только в полночь. Надо закутаться потеплее!

— Прикажете уложить детей? — спросила Катрин.

— Только не в спальне… мы не расстанемся больше! Пока не стемнело, принесите матрасы, одеяла и пальто — словом, все теплые вещи, какие только есть в доме!

Лабораторию превратили в гигантского размера постель, устелив весь пол подушками и матрасами. Затем, перекусив на скорую руку, легли, прижавшись друг к другу, как бездомные, вынужденные спать под открытым небом в холод и дождь. На почерневшем небе стали появляться звезды: Альтаир, Вега, Денеб, Альдебаран, Юпитер, Капелла, — все они сияли безжалостным лилово–красным свечением. Вновь начинался приступ оцепенения. Под влиянием сонливости улетучивалась тоска. Из последних сил Лангр, Мейраль и Сабина попытались бороться с нарастающим холодом.

— Вот и зима пришла!.. вечная зима! — бормотал старик. Очертания знакомых лиц и предметов стирались, меняясь в размерах, расплываясь во мраке, сгущавшемся над комнатой.

— Жаль, мы не успели увидеть, как исчезают красные лучи! — раздался в темноте голос Мейраля.

В полусне Катрин, нащупав рукой коробок со спичками, сползла с постели и, пытаясь разжечь огонь, уничтожила их все до единой. Комната наполнилась запахом серы, а несчастная твердила без остановки, словно в бреду:

— Мы что… больше не увидим огонь? Не будет огня, никогда… никогда?

Они не различали друг друга уже давно, все поглотила ночь. Старик привлек к себе Сабину, по–отечески обнял Жоржа, и прошептал, с трудом шевеля языком:

— Бедная моя малышка! Мой дорогой Жорж! Вот она последняя ночь человечества! А мы могли бы… Я вас так нежно любил… никогда больше…

Как сквозь туман доносились до них его слова. Холод становился нестерпимым.

— Прощайте! — сказал он, наконец. — Океан вечности поглотит…

Профессор умолк. Теперь в лаборатории слышалось только дыхание: тихо стонала Катрин, посапывали дети. Мейраль сделал над собой усилие и, приподнявшись на локте, облокотился на подушку.

Его будто бы охватил странный сон, сон наяву, сон всего человечества, сон веков, тысячелетий. На поверхности огромной черной планеты в кромешной тьме ему явились призраки его детства: родительское поместье, луга, речка и мама. Ему хотелось дотянуться до нее рукой, обнять. Но конечности его онемели, он не мог пошевельнуть даже пальцем.

Несмотря на две шубы и одеяло, его до самого нутра пронизывал острый холод, ног он совсем не чувствовал «… миллиарды моих собратьев доживают последние часы на Земле! » — думал Жорж. Он прислушался к тихому дыханию Сабины, сердце его сжалось, возможно, в последний раз. Вскоре дрожь прекратилась. Снизу вверх по всему телу разливалось блаженное тепло. Плечи его обмякли, он уронил голову на подушку и застыл.

VI

Рассвет

Слабый солнечный свет медного оттенка пробивался сквозь шторы восточного окна. Мейраль открыл глаза, и, не оправившись сразу от долгого сна, пролежал без движенья несколько минут. Затем понемногу мысли его прояснились, и он вспомнил тот жуткий кошмар, который пришлось вытерпеть накануне. Молодой человек все еще не мог пошевелиться, у него появилось странное чувство, что ему ампутировали конечности. Наконец, с трудом повернув шею, он огляделся и осторожно, чтобы не потревожить спящих, поднялся с постели. Но, почувствовав резкое головокружение и тошноту, присел на пол и стал прислушиваться. В полной тишине дыхания совсем не было слышно.

— Они умерли! — в страхе прошептал Мейраль.

На четвереньках он подполз к ближайшему матрасу и нащупал под грудой тряпья жесткую седую шевелюру профессора. Грудь Жоржа стеснила смертельная тоска. Появилась мысль вернуться на свое ложе и дождаться конца, не предпринимая больше никаких попыток, чтобы выжить. Но какая–то неведомая сила остановила его, и он, в последней надежде, дотронулся до щеки учителя. Лицо было холодным. Никаких признаков жизни, ни единого вздоха! Жорж вновь попробовал встать. Как привидение, поплелся он к другим матрасам. Лица остальных были так же холодны, тела лежали неподвижно, грудь не вздымалась ни у кого.

— Бог мой, какое горе! Горе! — вырвался у него стон. Жорж склонился к Сабине, и слезы потекли по его щекам.

Немой протест закипал в нем. Он не мог больше мириться с тем, что усилия стольких веков эволюции готовы кануть в небытие. Но он не разразился рыданиями: для этого его скорбь была слишком глубокой, даже сакральной. Напротив, в душе родился трепет перед величием, грандиозностью катастрофы. Принесенные в жертву людские жизни стоят не больше, чем судьба улья или муравейника в нескончаемом круговороте, взаимопроникновении энергий… и, в конце концов, чем было существование долгих веков человеческой истории, если не бесконечной чередой войн и междоусобиц, и кем был сам человек, если не чудовищем, пожирающим себе подобных, убивающим и порабощающим своих собратьев? Так с какой стати тогда концу быть гармоничным?

— Ах, нет же, нет! — спорил с собой Мейраль. — Какая к черту гармония… это несправедливо, так не должно быть!

Мысли опять начинали путаться в голове. Вновь наступал приступ отупения. Он чувствовал себя глубоко несчастным. И на глазах превращался в ничтожное всхлипывающее существо, в мелкую сошку, пришибленную огромной неведомой силой, как насекомое холодом первых осенних дней.

Он стал терять координацию, в глазах померкло, тошнота вновь подступила к горлу. Мейраль сообразил, что потеряет сознание, если сию секунду не доберется до кровати. Кое–как он дополз и вновь спрятался в одеяла.

Рассвело. Настал новый день, похожий, скорее, на полярную ночь, когда северная заря сразу же тонет в тяжелых свинцовых тучах. Стояла мертвая тишина и за окнами, и в лаборатории — во всем городе. И на этот раз первым очнулся Мейраль и тут же обратил взор к неподвижным очертаниям дорогих ему людей:

— Я один!.. Совсем один!

Его охватила жуткая паника. Ни одно впечатление невозможно было задержать в памяти, в мозгу безостановочно вертелись разные мысли, проносясь мимо, словно смытые речным потоком. Молодой человек поднялся, одержимый единственным оставшимся еще ощущением — зверским чувством голода… Тупое животное чувство привело его прямиком на кухню, где он с жадностью проглотил несколько бисквитов и подкрепился шоколадом. Еда была отвратительной, лишенной всякого вкуса, но принесла ему пользу, немного прояснив голову, укрепив тело и наделив оптимизмом душу.

— До конца! — заявил он сам себе. — Нужно, чтобы желания не покидали тебя до самого смертного часа!

В лаборатории боль снова вернулась и сжала сердце в тиски. Он боялся приблизиться к своим товарищам, боялся наклониться, боялся прислушаться. Ему так не хотелось, лишать себя последней надежды и, чтобы потянуть время и хоть не надолго отсрочить страшный вывод, он направился к рабочему столу.

Термометр показывал семь градусов ниже нуля.

— Это на двадцать три градуса ниже нормы! — машинально пробормотал Мейраль.

Он проверил и солнечный спектр. Никаких изменений. Сердце его колотилось: зона желтого оставалась на месте с едва уловимыми нарушениями свечения.

— Если бы процесс продолжался в том же ритме, — рассуждал он, — желтый должен был бы уже исчезнуть. Вероятно…

Он не верил своим глазам, вглядываясь все пристальней, исследуя зону еще и еще раз: это помогало ему лучше формулировать свои мысли.

— Вполне возможно, что желтый был затронут значительно глубже других цветов, и это спасло положение. Что бы то ни было, но скоро должна наступить обратная реакция, как я и предсказывал.

Жорж без конца твердил: «Обратная реакция! Обратная реакция! », — молитвенно складывая руки. Наконец он ощутил прилив смелости и решился наконец подойти к друзьям. Сначала он склонился над крошкой Робером. Лицо мальчика оставалось холодным, дыхания не было слышно. Мейраль откинул одеяло, в надежде определить бьется ли сердце. Но и тут его постигла неудача. Ледяное тельце малыша неподвижно лежало на постели, и все же это не была окоченелость мертвого тела. Состояние остальных — Лангра, Сабины, маленькой Марты, горничных — было аналогичным.

— Это не трупное окоченение! — воскликнул Жорж.

Чтобы окончательно утвердиться в своих предположениях, он измерил температуру у самого пожилого и самого маленького из своих пациентов. Она стабильно держалась на отметке в двадцать градусов.

— Они живы!.. Конечно, ниточка, связывающая их с жизнью слишком непрочная… тонкая… Но они живы!

Однако охватившие Мейраля радостные эмоции скоро улетучились. Молодой человек испугался, что новый приступ оцепенения овладеет им, и он не сможет вовремя прийти им на помощь. Тогда они останутся одни в критическом состоянии, и последствия могут быть самые страшные. Но прошло четверть часа, а его самочувствие не изменилось. Движения были слегка замедлены, но возбуждение исчезло. Потихоньку вернулись прежние ощущения, мысли в голове прояснились. Он принял все возможные меры и даже воспользовался полярископом — для чего пришлось снова устанавливать собранную накануне аппаратуру — чтобы убедиться в точности прохождения реакций и избежать случайного результата при вычислении математических уравнений.

В десять часов утра на термометре было уже девять градусов ниже нуля: на два градуса меньше, чем при его пробуждении. Однако никаких изменений в состоянии больных не наблюдалось. Симптомы напоминали, с одной стороны — поведение впавших в зимнюю спячку животных, а с другой — глубокий летаргический сон. Но опасность не исчезла: люди не могли самостоятельно бороться с холодом. То, что Мейраль старательно обвернул их головы платками и теплыми полотенцами и нагромоздил на них свои собственные одеяла, мало чем спасало положение. Больной организм должен был сам начать борьбу за выживание, только в этом случае счастливый исход был обеспечен. В одиннадцать Мейраль снова проверил состояние спектра, и радости его не было предела: зеленый цвет начал возвращаться! Обратная реакция началась.

— И все же, все же, — бормотал он в слезах, — … я верил, что мы выживем!

В эту минуту он думал не о себе, а о спасении жизни, всей жизни на Земле. Он усилием воли отгонял от себя не дававшие покоя мысли: «А вдруг это только очередной скачок энергии? А что, если его близкие не очнутся? » В полдень температура упала до десяти градусов. Мейраль, кутаясь в тяжелые шубы, едва переносил жуткий холод, но, несмотря на все это, зона зеленого продолжала расширяться. Вновь страшно захотелось есть. Он спустился на кухню и перекусил тем, что осталось после завтрака. Подкрепившись, Жорж устроился в большом профессорском кресле, подогнув под себя ноги и накрывшись с головой пледом из гагачьего пуха, и опять задремал. Организм восстанавливался с трудом: молодой человек проспал так до вечера. Пробило шесть часов, а холод по–прежнему пронизывал до костей, и у неподвижно лежащих людей не наблюдалось никаких признаков выздоровления. Дыхание их по–прежнему оставалось неуловимым для человеческого уха, на бледных лицах не дрогнул ни один мускул. Они больше походили на мертвецов, чем на живых.

— Если бы мне удалось разжечь огонь! — подумал Мейраль.

На всякий случай он попытался, но спички не поддавались. Как химические, так и электрические процессы все еще были невозможны. Тем временем спектр постепенно обретал голубые лучи, а магнитная стрелка компаса, до тех пор зависшая в неподвижности, начала медленно сдвигаться в сторону северо–запада, то есть на пятнадцать градусов приблизилась к своему прежнему настоящему положению. Этот, казалось, незначительный факт доставил Жоржу немалую радость: ослабление магнитного поля Земли было одной из проблем, особенно сильно его беспокоивших.

— Ничего… значит, скоро появится и электричество, — успокаивал себя Мейраль, накручивая ручку аппарата, чтобы добиться вспышки.

Между тем Жоржа все больше тревожило то, что он не сумеет «оживить» собратьев по несчастью. А поскольку отчаяние всегда принимает форму, сообразную обстоятельствам, его огорчало теперь, что жизнь возрождается, бесценный свет вновь обретает свою живительную силу, а его дорогой учитель и Сабина не могут присутствовать при этом чудесном воскрешении. Он уже неоднократно пытался с помощью растираний и массажа привести в чувство детей, чей внешний облик внушал ему больше надежды на счастливый исход. Но у него ничего не выходило. На этот раз солнце очень быстро исчезло за крышами домов, и наступила полная темнота. Огня Мейраль так и не получил, а луна появилась лишь в два часа ночи. Однако, будучи по–настоящему увлеченным человеком, он все это время ни на минуту не прекращал эксперимента. И действительно, электрическое напряжение росло по мере того, как он, не останавливаясь, крутил ручку прибора. — Огонь… как же нужен огонь! — причитал Жорж. — Эта ночь будет холоднее предыдущей, а они так ослабли… совершенно ни на что не реагируют. Ну же, давай! Высекайся! Наконец, появились первые искорки и вслед за тем яркая вспышка. Тогда невероятная идея взбрела ему на ум: подсоединив электроды к головке маленькой Марты, он направил туда положительные импульсы, а к ноге девочки поступал ток от отрицательного полюса. Получилось что–то вроде электрошока, но нужного результата не последовало. Жорж осторожно повторил опыт, и вскоре реснички у нее дрогнули, губы приоткрылись, чтобы сделать глоток воздуха: Марта дышала! Эксперимент окончательно развеял его сомнения, доказав, что девочка жива. Теперь усталый и довольный Мейраль и не думал бороться со сном, он наперед знал все фазы обратного процесса — в наблюдении они не нуждались. На следующий день молодой человек проснулся в прекрасном самочувствии. Солнечный свет, наполнявший лабораторию, почти не отличался от ярких весенних лучей прошлой жизни, той, что была до планетарной катастрофы. Какая огромная разница между этим светом и желтым гнетущим свечением последних дней! Едва оказавшись на ногах, Жорж сразу же бросился к аппаратуре и даже присвистнул от радости, как в дни своего детства: голубая зона полностью восстановилась. — Обратный процесс протекает гораздо быстрее! — подумал он, потирая ладони. — Если и дальше все так пойдет, уже к полудню мы получим синий.

Первоначальный порыв его был столь стремителен, что он лишь спустя несколько минут вспомнил об опасности, нависшей над жизнями его близких. При виде распростертых на матрасах неподвижных тел у него вновь сжалось сердце. Он с душевным трепетом приблизился к учителю. Старик лежал все в той же позе, что и накануне вечером, но, присмотревшись, Жорж обнаружил серьезные изменения: вернулось дыхание, прощупывался слабый пульс, четко слышались удары сердца. То же самое можно было сказать о Сабине, детях, служанках, хотя оставались все признаки глубокого летаргического сна.

— Спасены!.. Они спасены! — твердил про себя счастливый Мейраль, и сердце его готово было выпрыгнуть из груди от счастья.

При этом будить их он не торопился. Убежденный в том, что в подобных обстоятельствах необходимо положиться на саму природу, он решил подождать еще, по меньшей мере, часа два. А пока он опять подкрепил свои силы парочкой черствых бисквитов и остатками шоколада недельной давности. Вкус пищи, однако, изменился в лучшую сторону, теперь он не походил больше на вчерашнюю массу, пресную и тягучую как резина.

— Это лучшая еда в моей жизни! — подумал Мейраль, с неприязнью вспомнив о том, что пришлось ему проглотить накануне. Определенно, засохший хлеб — самое аппетитное лакомство в мире, а аромат шоколада — просто бесподобен: он лучше запаха роз, сирени и скошенной травы вместе взятых!

В одиннадцать часов он вновь проверил у всех пульс. Убедившись, что тот пришел в норму, он прослушал легкие: спящие дышали полной грудью. Бесспорно, состояние продолжало улучшаться, температура поднималась. Более того, Жоржу удалось, наконец, разжечь огонь — священный, спасительный огонь! Какое это было наслаждение смотреть, как языки пламени медленно ползут вверх по поленьям, приятно потрескивающим в камине, и комната наполняется таким долгожданным божественным теплом. Мейраль прохаживался вдоль тюфяков взад и вперед, всматриваясь в лица, поочередно притрагиваясь к запястьям, чтобы ощутить пульсацию крови. Мало помалу мертвенная бледность сходила, появлялся легкий румянец вначале на щеках, как диатез, растекаясь затем по всему лицу. Посиневшие губы розовели, впавшие веки подрагивали. Первой пошевелилась маленькая Марта: правой рукой она скинула тяжелые одеяла, ставшие слишком жарким укрытием. Затем сделала глубокий вдох и открыла глаза.

— Марта! — весело воскликнул Мейраль.

— Мне жарко! — сказала девочка.

Заспанные глазки малютки, доверчиво моргая, смотрели на Жоржа.

— Мама! — позвала она.

Сабина вздрогнула, и смутная полусонная улыбка показалась на ее порозовевшем лице. Огромные синие глаза ее распахнулись, как прекрасные цветы после дождя. Это был самый чудесный момент воскрешения к жизни. Сердце Мейраля переполняла нежность.

— Я спала? — задала она вопрос, удивленно оглядев мистическую обстановку лаборатории.

— Вы все спали! — ответил Жорж.

Вдруг она ахнула и, вспомнив о катастрофе, в испуге скривила губы.

— Мы умрем, мы все умрем?

— Нет, мы будем жить! Долго и счастливо.

Она поднялась на постели и увидела дочку, повернувшую к ней свое милое разрумянившееся личико.

— Значит, мы спасены?

— Скорее, можно сказать, — воскресли! Созидательный свет победил тьму… Взгляните на солнце, Сабина. Еще немного и оно опять станет тем прежним солнцем, солнцем нашего детства.

Сабина повернулась и увидела яркий квадрат окна, острую иглу соборного шпиля и небо, обретшее свой истинный цвет.

— Жизнь!.. — вздохнула она, и слезы заблестели на ее длинных ресницах.

Тут она густо покраснела, заметив, что Мейраль так близко и пристально смотрит ей в лицо. Он опустил глаза и отвернулся. Тогда Сабина, вспомнив, что ложилась одетой, откинула теплые покрывала, сберегавшие ее жизнь, и оказалась в темном костюме, надетом в знак траура по погибшему мужу. Увидев, что она с беспокойством смотрит на отца и сына, Мейраль произнес:

— Дайте им пробудиться самим, так будет лучше!

Женщина растерянно кивнула головой в знак согласия, взяла на руки Марту и подошла к окну. Жорж с восхищением смотрел на ее стройный силуэт. Солнечные лучи золотили ее распущенные локоны, которые так непринужденно накручивала на пальчик маленькая Марта. Вдали зеленели верхушки каштанов, густо разросшихся в Люксембургском парке. Это был сад их юности, где они часто гуляли все вместе, где Мейраль репетировал свою дипломную речь, обсуждал с профессором свои научные разработки, украдкой поглядывая на Сабину.

— Где я? — спросил знакомый серьезный голос. Лангр просыпался. Неясные как туман мысли роились в его голове, старик пытался сориентироваться, но приходил в себя очень медленно: такое глубокое для его лет потрясение давало о себе знать.

— Что это?.. Лаборатория?.. Сабина, где Сабина? А… это вы Жорж…

Он тяжело вздохнул, в голове прояснялось:

— Это последний день?

— Это новая жизнь! — подбодрил его Жорж.

— Новая жизнь? Это значит, что свет…

— Именно, свет победил!

Глаза старика радостно заблестели под кустистыми седыми бровями. Он, словно юноша, вскочил со своих матрасов и схватил Мейраля за плечи, испытующе глядя ему в лицо.

— Не подавай мне ложной надежды, сынок! — недоверчиво произнес ученый. — Зеленые лучи вернулись?

— И зеленые, и голубые, и даже синие! Не волнуйтесь так, успокойтесь…

— Солнце! Солнышко! — ласково повторяла Сабина.

В это время друг за другом проснулись ничего не понимающие многострадальные служанки и Робер. Лангр посмотрел на струящийся из окна яркий дневной свет:

— Когда оно встало?

— Вот уже тридцать шесть часов как… — подшутил над ним Мейраль.

— Так что, мы значит спали…

— Почти двое суток!

— А ты! — с завистью и обидой проворчал профессор. — Ты, значит, присутствовал при воскрешении? Ты видел нарождение нового мира! Почему ты не растолкал меня как следует?

— Это было невозможно.

Лангр погрустнел и затих. В эти мгновения он испытывал самое горькое разочарование, какое только могло случиться с ученым. Он страшно завидовал. Потом ликование взяло верх над завистью. По старческим венам разлилось сладостное тепло наивной надежды: на обновленной земле настанут счастливые дни справедливости, а несправедливость исчезнет навсегда!

— Подъем! — воскликнул он. — Нельзя бездарно терять ни одной из этих прекрасных минут…

И ученый набросился на свои приборы, как волк кидается на свою жертву. Он жадно пробежал глазами пометки Мейраля и, забыв обо всем, с дрожащими в предвкушении великих открытий руками взялся за работу.

Ах, — вздыхал он время от времени, — это слишком величественно… это слишком прекрасно.

Тем временем Катрин принесла горячий шоколад, и они позавтракали прямо в лаборатории, получив от этой скудной еды ни с чем несравнимое удовольствие.

— Ну что, не пора ли нам пополнить рацион? — улыбаясь, кричал профессор.

— У нас нет только мяса, — ответил Жорж, — зато навалом муки, сахара, кофе, шоколада… Наше бедное население изрядно поредело за это время, а запасы так и остались почти нетронутыми.

Тень промелькнула на блаженном лице почтенного старца. Сабина тут же вспомнила о теле несчастного мужа, распростертом на полу в соседнем кабинете.

— Сотни тысяч наших собратьев, которых мы потеряли за минувшее время, должно быть уже покоятся в земле! — произнес Лангр дрогнувшим голосом.

Через несколько часов на улице возобновилась привычная возня: слышались голоса людей, крики, шум машин, лай собак… Внезапно раздался громкий удар колокола… затем, после короткого перерыва, полилась звенящая светлая музыка: с колокольни собора Сен–Жак во всю мочь воспевали воскрешение рода человеческого.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Возвращение к жизни

На другой день появились фиолетовые лучи, и состояние спектра полностью пришло в норму. Человечество вновь зажило своей обычной размеренной жизнью. В очагах, как прежде в кострах на лесных опушках и в хижинах диких народов, горел огонь. Машины опять наводнили города, электровозы ходили по железным дорогам, возобновились морские и воздушные перевозки, заработали телефонные и телеграфные службы, радиостанции вновь ободряли людей, укрепляя их душевные силы и упрочивая связь с миром.

Начали оценивать масштаб ущерба, нанесенного катастрофой. Оказалось, что треть всего населения планеты погибла, потеряна также четвертая часть домашнего скота, а сотни редких видов хищных и травоядных животных в последних оставшихся на Земле девственных лесах были навсегда утрачены для истории. Самые крупные потери среди людей белой расы наблюдались в Германии, Великобритании и Соединенных Штатах. Германское население сократилось от прежних семидесяти пяти миллионов человек до сорока шести, в Штатах осталось не более шестидесяти пяти миллионов, и тридцать девять в Соединенном королевстве. В Италии, чуть менее Истерзанной постигшим мир бедствием, после неизвестной болезни выжило всего тридцать миллионов душ, в России — Девяносто, в Испании — пятнадцать, а во Франции — тридцать четыре. При этом именно в Париже и вдоль всего средиземноморского побережья обнаружились наиболее массовые потери: из четырех миллионов жителей в Париже вымерло полтора миллиона, Марсель лишился половины своих граждан, а численность горожан Ниццы сократилась на две трети. В течение нескольких дней утрата казалась невосполнимой. Но вскоре немногие, кто пережил эти беды, все чаще стали думать о будущем, забывая постепенно о слезах и трауре. Скорбели лишь матери да отцы погибших, остальные сохраняли, как правило, безразличие или же открыто радовались своему счастью. Многочисленные наследства, вдруг свалившиеся людям на головы, превратили страшную драму в праздник для миллионов преемников. Города пострадали больше деревень, но здесь удивительным образом оказались решены социальные проблемы и, прежде всего, вопрос трудоустройства: работы, пусть временной, теперь хватало всем, повысили жалование служащим, а казна обогатилась до такой степени, что в пору было понижать налоги. У многих появилась теперь возможность проявить милосердие и помочь страждущим.

Причина природного катаклизма так и осталась невыясненной, хотя различные предположения и догадки росли, как на дрожжах. Большинство склонялось к версии, что это был мощнейший прилив энергии, похожий на морские приливы, гигантский энергетический поток, долетевший до нас откуда–то из межзвездных глубин и охвативший не только Землю, но, возможно, и Марс, и Венеру, и Меркурий, и само Солнце. Природа этого явления не поддавалась никакому объяснению, не подпадая ни под одну из известных доселе теорий в астрофизике. Невозможно было понять, отчего этому загадочному потоку сопутствовало ослабление и даже полное уничтожение большинства знакомых человечеству видов энергии. В связи с этим некоторые мыслители выдвигали противоположную гипотезу. Согласно их версии, это был не прилив энергии, а некий эфирный вихрь, ураган, нуждавшийся в постоянной подпитке посторонней энергией, который вследствие этого огромными дозами поглощал дневной свет, электричество и энергию органического происхождения, в частности, человеческие калории. В общем, по теории одних, следовало говорить о временном вторжении некой враждебной силы, а согласно другим, о насильственном захвате.

Гипотезе последних противоречил факт слишком быстрого восстановления земной энергии: вслед за смертельным холодом последних дней вновь настали жаркие летние деньки, восстановилась нормальная температура воздуха, увеличился земной магнетизм. При этом химические реакции стали протекать гораздо быстрее, что в ряде случаев могло привести к серьезным происшествиям и требовало умножения мер предосторожности на заводах и в лабораториях. Все это выглядело, как новое накопление энергии, как сбережение жиз–ненной силы.

Большинство выживших в катастрофе игнорировало подобные научные дискуссии: чудесное обновление жизни опьянило их души. Простые земные радости возобладали над людскими пороками и слабостями, уничтожив ненависть, ревность и месть, омрачавшие существование человека на земле.

Лангр, Сабина и Мейраль вместе со всеми наслаждались этим счастьем. Они укрылись в деревне, сняв на время небольшое поместье, окруженное густыми лесами, озерами и плодородными пашнями, построенное по собственному проекту одного полковника в отставке, прославившегося своей преданной службой в Африке. Мрачноватый приземистый домик, окруженный фруктовыми садами и огородом, снаружи производил впечатление крепости или бункера, но оказался на удивление просторным и комфортабельным внутри. Поместье давно уже перешло к дочери полковника — глуповатой старой деве, с детства питавшей неприязнь к дому и еще больше невзлюбившей его после смерти отца. Однако, не решившись его продать, она сдавала его теперь ради куска хлеба.

Полковник собрал прекрасную библиотеку редчайших книг и рукописей прошлых веков, выкупая их в соседних поместьях за огромные деньги, к тому же, обставил дом старинной мебелью и украсил картинами. Свет проникал в помещение через множество длинных и узких окон, напоминавших бойницы, за которыми открывалась типичная для французской глубинки картина, с заливными лугами, густыми рощами, виноградниками и пастбищами. А под окнами, в саду, среди буков, лип и платанов били два небольших позолоченных фонтана, и журчание воды слышалось в самых отдаленных комнатах дома. Это было идеальное место для строительства Новой жизни.

Лангр перетащил в новый дом все свои лабораторные приборы и химические реактивы в надежде найти когда–нибудь объяснение трагическим событиям, опустошившим планету. Время от времени они с Мейралем проводили опыты, но скорее ради развлечения, чем ради конкретных результатов. Оба черпали свои силы, подпитываясь энергией из того же источника, что Сабина, дети, домашняя прислуга, все население окрестных деревень и даже доставшиеся им вместе с домом живность. Казалось, все люди на Земле ощущают прилив счастья и душевной бодрости за счет мистического прироста энергии, зафиксированного в период катастрофы: даже больные испытывали беспричинную радость и благодушие, сглаживавшие их страдания и отодвигавшие печальный конец.

Они часто катались по озеру в лодке, наблюдая, как ловко гребет крепкий мускулистый детина из соседней деревни, подолгу вглядываясь в пустынные берега, заросшие тростником и ивами, и каждый, как в детстве, представлял себя Робинзоном. То и дело в воде сверкала чешуей спина какой–нибудь рыбешки. После завершения бедствий рыба в озере появилась в огромных количествах. Расплодились вороны — выкормыши несчастий — и стаями носились по полям с громким воинственным карканьем. Бурно развивалась растительность. Мейраль устал сдерживать свои чувства к Сабине и, поддавшись порыву, пустил все на самотек. Любовь заправляла теперь всеми его словами и поступками, царила в его мечтах. Сабина же, прожив долгое время в неудачном браке, в окружении враждебных ей людей, утратила данную ей от природы интуицию и разучилась слушать свое сердце. Она едва только вступила в пору расцвета своей красоты и очарования.

Катаясь на лодке или гуляя по дорожкам сада, Жорж чувствовал всей душой, что они — и его друзья, и прислуга — образуют настоящую дружную семью, странным образом сплоченную общими воспоминаниями о перенесенных испытаниях и еще некой непостижимой связью, которая укрепляется день ото дня, с каждым мгновением, проведенным вместе. Членом семьи стал и большой черный пес, из жалости подобранный профессором во время ярмарки в Сансе. Он очень скучал и скулил всякий раз, как его забывали дома, и его радостного лая всегда не хватало как взрослым, так и детям во время прогулок. В такие моменты все чувствовали себя неуютно, некомфортно, отсутствие кого–либо из их дружной компании даже доставляло своего рода страдание; казалось, что единый организм вдруг лишался какой–нибудь жиз–ненно важной части. Старый садовник, доставшийся им вместе с домом, тоже испытывал непреодолимую потребность быть ближе к семье. Он жил вместе с внуком — проворным шустрым мальчуганом лет двенадцати — в небольшой хижине в глубине сада, но почти всегда находился рядом, получая огромное удовольствие от общения с ними. Даже местные овцы и ослик, казалось, питали ту же склонность.

Так в повседневных сельских заботах пролетел почти месяц. Прошел день летнего солнцестояния, и наступило время долгих летних сумерек, когда вечерами можно было сидеть на веранде за круглым столом, пить ароматный чай, настоенный на травах, и наслаждаться перламутровым закатом. Жара была такой сильной, что намного превышала температуру самых знойных летних дней за последние сто лет. Однако, никто не страдал от этого, напротив, кровь закипала в венах, а люди и животные испытывали странное ощущение и с радостью гуляли по пышущим испарениями лугам и по раскаленным на солнце дорожкам. Странное дело: ни трава, ни листья, ни цветы не выгорали, бурная растительность превращалась в проблему, мешая проезду повозок и сельскохозяйственной техники. К тому же, каждый день на несколько часов разражались грозы, и потоки дождя, низвергавшиеся с небес на землю, напоминали бурные тропические ливни.

— Это необычно, — сказал однажды утром профессор, — страшный зной терзает нас целый месяц, и грозы не дают выходить из дома, однако, наперекор всему, все на земле, что ползает, ходит или летает, испытывает странное ликование перед жизнью. Не кажется ли вам, что мы пока не выбрались из беды?

Старик хмурил брови с особым нетерпением, присущим ему в тех случаях, когда речь заходила о научной работе.

— Нет, видно от судьбы мне не уйти! — твердил он. — Даже в дни моей беспечной юности я не знал подобного счастья!.. И нам придется заплатить за это, я это чувствую!

— Но мы уже заплатили и, по–моему, этого хватило с лишком, — возразил Мейраль.

— Однако, заметьте, простое желание быть вместе превратилось в каждодневную насущную необходимость и для нас, и для всех жителей деревни… Взгляните!

В этот момент к ним присоединились дети и Сезарина. Из дома вышла Катрин и быстрым шагом тоже направилась к группе, собака, совершая длинные скачки, догнала их на окраине сада, овцы, едва поспевая, неслись за ними с громким блеянием, а осел, запертый в хлеву, жалобно и призывно кричал. Отовсюду сбегались куры, клевавшие что–то поблизости и внезапно заслышавшие их компанию, над головами весело порхали воробьи, ласточки, дрозды, в траве поблескивали глаза садовой жабы. Вокруг скакало такое множество лягушек, что приходилось ступать очень медленно, чтобы не раздавить беспокойных земноводных…

— Разве я ошибаюсь? — переспросил старик.

— Ах, это действительно так, — заметила Сабина, — но ведь нам так хорошо вместе!

— Смотрите, мы опять повернули к дому — к наиболее предпочтительному и уютному для всех месту. Самое удивительное для меня во всей этой истории то, что дело не в стадном инстинкте, бессознательном подчинении любой толпе, большинству… Нас влечет лишь к собственной группе, и хорошо нам именно с этими людьми, точно так, по всей видимости, считают и жители окрестных деревень. Вчера, когда мне вздумалось пройтись по берегу озера, я ощутил жуткую тоску. Это было очень сильное и даже болезненное чувство.

— Нас всех так беспокоило ваше отсутствие, словно вы находились в длительном отъезде, — сказал Мейраль.

— Боже мой, да освободите же, наконец, несчастного осла! — не выдержала Сабина.

Садовник, казалось, только и ждал этого приказа. Он тотчас же бросился открывать дверь конюшни: благодарный ослик во всю прыть ринулся из своего стойла и вскоре уже крутился у их ног.

— В самом деле, странная штука! — задумчиво произнес Лангр. — Теперь я твердо уверен, что катастрофа не завершилась. Более того, возможно даже, что это крупнейшее явление межгалактического масштаба.

— Неужели ты полагаешь, что снова повторится весь этот ужас? — испугалась Сабина.

— Тысяча шансов против одного, что энергетический поток больше никогда не захлестнет нашу планету. Но, похоже, существует некий осадок уже отхлынувшей энергии, и до тех пор, пока он полностью не развеется в воздухе либо не поглотится живыми существами, мы должны быть готовы к любым, самым непредвиденным последствиям… вроде тех, свидетелями которых сейчас являемся!

— Но это же здорово!

— Безусловно, если все дальнейшие проявления этой таинственной силы окажутся в таком же духе. Но я боюсь, что «она» более изобретательна!

— Не говорите так! — воскликнул Жорж. — Давайте лучше спокойно наслаждаться каждой секундой столь желанной для нас близости.

Профессор ничего не ответил. Его тревожное выступление не принесло желанных плодов: авторитет ученого уступил место необъяснимому опьянению счастьем.

В садах и в поле урожай выдался превосходный. Под воздействием сильной солнечной радиации фрукты достигли неслыханных размеров. Пшеничные поля высотой с человеческий рост больше напоминали заросли сахарного тростника, плотная и сочная листва деревьев и кустарников походила на растительность влажных тропических лесов. Хлебные амбары и погреба ломились от изобилия. Однако подозрительность так и не поселилась в сердцах людей…

Однажды утром Лангр и Мейраль сделали два удивительных открытия. Профессор констатировал повторное расширение полосы свечения фиолетовых лучей, тогда как его ученик зафиксировал на изобретенном собственными руками детекторе рост интенсивности электромагнитного излучения.

— Это объясняет и наше состояние, и бурное развитие растений! Кто бы мог такое предвидеть? — вздыхал Мейраль.

— И, тем не менее, это не раскрывает нам сути явления. Среди множества наблюдений, сделанных нами в период катастрофы и после нее, я вижу лишь одно, способное внести долю ясности в наши предположения…

— Я понял! — догадался Жорж. — Все дело в том, что оранжевые и красные лучи оказались самыми стойкими, и за счет этого интенсивность их возросла в несколько раз. А мы сейчас расхлебываем последствия!

— Я даже нахожу нечто закономерное в теперешнем выбросе энергии. Гибельное для всего живого разрушение света не было последним постигшим нас горем. Здесь все предрешено заранее. Враждебная энергетическая субстанция пыталась впитать в себя все магнитное напряжение Земли и Солнца, а результатом противостояния стало высвобождение лишней потенциальной энергии. Вот в чем разгадка! — не унимался старик. — Излишки напряжения сопровождаются, к сожалению, различными аномалиями, поэтому у нас нет больше необычной рефракции, как в начале катастрофы.

Все последующие дни были самыми прекрасными, какие только приходилось проживать человечеству. Обильное цветение трав и деревьев переполняло Землю от края и до края: повсюду растения переживали вторую весну. Воздух благоухал, божественно пели птицы. Природа вновь обретала свою первозданную девственность: луга превращались в саванны, рощи в густые леса.

Один из вечеров выдался особенно прекрасным. Это происходило в разгар самой сильной за последнее время жары. После обеда семья собралась на террасе попить чаю после ужина. Садовник отдыхал в тени ракитника, слушая беспокойное щебетание ласточек, его внук играл с собакой возле фонтана. Неподалеку на маленькой полянке паслись несколько овец и ослик.

Мейраль в этот вечер сидел рядом с Сабиной и предавался мечтам. Белое платье молодой женщины, собранные в тугой пучок волосы, сияние голубых глаз, бледная кожа, позолоченная лучами заходящего солнца способствовали его радостным размышлениям.

В то же время его не оставляла странная связь с остальными членами их большой компании, мешая забыться, напоминая о том, что за ним наблюдают.

— Я ведь так и не был счастлив в жизни! — прошептал Лангр. — И мне бы очень хотелось, дети мои, чтобы у вас все сложилось иначе…

— Именно сейчас, в эти мгновенья, когда вокруг любимые лица, я ощущаю себя самым счастливым человеком на свете, — восторженно перебил его Жорж. — В такие сказочные вечера просто обязаны сбываться желания!

И, смутившись, он украдкой посмотрел на Сабину.

II

Живые отметины

Это случилось утром. Во время туалета Сабина обнаружила на своей груди и руках непонятные буроватые пятнышки разного размера. Они были совсем блеклые, едва различимые, с кривыми контурами. Пытаясь определить, в чем дело, женщина рассматривала их скорее с удивлением, чем с чувством страха: пятна отдаленно напоминали заживающие кровоподтеки. За этим занятием ее и застала Сезарина, появившаяся вместе с Мартой и Робером. Она привела детей поцеловать маму:

— Взгляните, мадам, со мной что–то происходит, — и, закатав рукава блузки, девушка продемонстрировала руки с аналогичным дефектом на коже.

В испуге Сабина бросилась осматривать детей: пятна оказались гораздо ярче, чем у взрослых, и распространялись по всему телу, густыми россыпями скапливаясь на животе в районе пупка. Гувернантка расстегнула корсаж, и перед их взором предстала все та же неприятная картина: уродливые темные отметины покрывали плечи и грудь Сезарины, при том еще, что кожа у нее была более загорелой и намного грубее, чем у госпожи.

— Дети не жаловались на недомогание? — спросила мать.

— Нет, сударыня.

— А как вы себя чувствуете?

— Прекрасно, мадам.

— Вот что удивительно! — воскликнула Сабина. Внезапная болезнь взволновала молодую женщину, хотя блаженное состояние, ни на минуту не покидавшее ее, продолжало действовать как наркотик, усыпляя бдительность и заглушая чувство тревоги.

— Надо проконсультироваться с отцом, — сказала она себе и, накинув легкий пеньюар, поднялась с детьми к нему в комнату.

Как большинство пожилых людей, Лангр был ранней пташкой, и уже несколько часов сидел в лаборатории, проводя опыты и время от времени делая заметки в толстой тетради. Он очень обрадовался, увидев дочь у себя в столь ранний час. Но внимательно изучив пятна на детской кожице, сразу же изменился в лице.

— Мне еще не приходилось видеть ничего подобного! — серьезно сказал он. — И ты утверждаешь, что у тебя…

Сабина приподняла развевающиеся рукава пеньюара. На кистях и запястьях отметин было совсем немного, однако они множились ближе к локтям. При касании кожа оставалась гладкой и упругой, боли не чувствовалось. С виду они производили впечатление целостной структуры, но при более глубоком исследовании внутри пятна можно было разглядеть какой–то рисунок, различить точки, бугорки и бороздки разного размера. Лангр, вооружившись лупой, определил, что отметины представляют своими контурами на редкость правильные геометрические фигуры: круги, треугольники, квадраты и конусы. Присмотревшись повнимательней, становилось ясно, что внутри все детали тоже были правильной формы: точки превратились в эллипсы, бороздки пролегали параллельно друг другу, и среди всего этого были рассыпаны похожие на звездочки крошечные бледные крапинки. Все это выглядело очень забавно и не вызывало бы никаких опасений, если бы не красовалось на человеческом теле.

— Я был медиком… но такого не видел! — заявил Лангр.

В течение нескольких минут он растирал спину маленькому Роберу, который из–за возраста всегда страдал больше других. Для удобства профессор засучил рукава рубашки, но ничего на себе не заметил: у него было слишком плохое зрение. Однако дочь сразу обратила внимание на его локти; это была та же самая особенность, то же скопление буроватых пятен на гладкой поверхности кожи.

— Ты был прав, папа, — мрачно сказала Сабина. — Планетарная катастрофа продолжается!

Впервые за много недель исчезло приподнятое настроение, и вновь страх перед неизвестным заболеванием сковал душу. Накануне вечером перед сном Мейраль тоже обнаружил у себя шесть или семь пятнышек, но не придал им большого значения. За ночь их число увеличилось, и он зашел предупредить профессора об угрозе. Встретив Сабину в такую рань на ногах, Жорж переменил тактику:

— Друг мой, вы совсем напугали детей, — обратился он к Лангру. — Не стоит паниковать, на мой взгляд это абсолютно безвредно. Нам просто негде было подхватить инфекцию! Мы безвылазно сидим дома, не общаемся с посторонними!

— Для большей уверенности все–таки стоит позвать врача, — заключил Лангр, немного успокоившись.

Через час явился доктор. Это был плотный мужчина средних лет, с густыми бровями, жесткими, как зубная щетка, и бегающими глазками. Он улыбался какой–то неприятной улыбкой и ничего не мог или не хотел объяснить толком. Мельком взглянув на загадочные симптомы на груди и руках Робера, он безразлично заявил:

— Я только что видел то же самое у семейства Ферранов. Ничего подобного в медицине пока не описано, это — новая для Европы болезнь. Да и болезнь ли вообще? На то нет никаких прямых доказательств! С виду ваш малыш абсолютно здоров. Девочка тоже, — сказал он, прослушав легкие Марты. — Мне, как врачу, очевидно, что это дело крайне необычное. Хотя, что обычного было за последнее время? Я уже ничему не удивляюсь… с некоторых пор я готов поверить во что угодно.

Он зевнул и тут же стал извиняться:

— Простите, я очень скучаю! Мне становится не по себе всякий раз, как я покидаю свою уютную квартирку. Мне тяжело общаться с посторонними людьми. Когда расстояние, на которое мне приходится удаляться от дома, слишком велико, для меня — это мука. Зато в моей холостяцкой хибаре со старой служанкой, лакеем, собакой, кошкой, кобылой у меня в конюшне, курами и гусями я ощущаю себя счастливым… Кстати, те же признаки привязанности друг к другу наблюдались мною у всех в этом районе.

— Даже голуби не вылезают из голубятни, и дикие лесные птицы так и кружат над домом, — констатировал Лангр.

— Вы, я вижу, занимаетесь наукой, вот и поставьте эксперимент, — предложил медик. — Попробуйте разделиться и отойти подальше от именья. Потом расскажете мне, что вы чувствовали…

Он откланялся, и вскоре все увидели сквозь запотевшие от полуденного зноя окна маленькой лаборатории, как он бегом бежал к ожидавшей его машине. Они перекусили на террасе, так и не сумев, несмотря на обеспокоенность, подавить в себе приятное умиротворенное состояние, не покидавшее их с тех Пор, как они укрылись в поместье от всего мира.

— Пожалуй, я прогуляюсь до озера, — равнодушно сообщил Жорж во время обеда, намеренно не желая делиться конкретными соображениями.

Вот уже три недели он не бродил в одиночестве, хотя это всегда было самым любимым его занятием. Едва выйдя за калитку сада, он сразу почувствовал сильное желание повернуть назад. Ноги не слушались его, но усилием воли он преодолел еще несколько метров и заставил себя свернуть на улицу, которая прямиком вела к мелкой речушке, впадавшей в озеро. Тут он ощутил ломоту в суставах, затем, как при быстрой езде, у него заложило уши, хотя с каждым шагом он шел все медленнее, с трудом передвигая ноги. Чем дальше вперед, тем труднее было бороться с мучительной тягой, которая словно привязала его к дому невидимыми эластичными нитями. В то же время у Мейраля было полное ощущение присутствия всех тех, кого он оставил пару минут назад. Не включая воображения, он каким–то непостижимым образом знал обо всех передвижениях Лангра, Сабины, детей, прислуги, даже животных, будто бы находился в данный момент среди них. С трудом добравшись до каменистого берега речки, он решил передохнуть и собраться с мыслями.

Остановка принесла Мейралю облегчение, боль и тяжесть в ногах прекратились, но его по–прежнему сильно тянуло домой: это чувство безжалостно копошилось в голове, пронизывало каждый мускул, каждый нерв его тела, мурашками ползало по коже. Он сидел на траве, и все лицо его и грудь горели так, словно он слишком долго загорал на солнце, а спина, которой он повернулся к дому, напротив, покрылась холодным потом. Жорж продолжал угадывать малейшие движения своих друзей, и всякое действие кого–либо из них отзывалось в его организме то болезненной тягой, то минутным ослаблением напряженности. Какой бы хрупкой ни была эта связь, как бы ни были воспалены все органы восприятия молодого человека, как бы ни путались его мысли, перед глазами вставали совершенно четкие реальные картин.

Это не было проблемой его психического состояния, скорее чем–то на уровне интуиции и подсознания. Он догадывался, что Лангр опять принялся за опыты в его отсутствие, знал, что дети играют с их черным псом Шивой, а садовник собирает фрукты. Жорж чувствовал это не с помощью зрения, слуха или осязания … Он чувствовал, и все. И если его взволновало приятное теплое переживание, когда Сезарина причесывала гребнем роскошные волосы Сабины, то только потому, что картинка в его голове наслаивалась на другое неопределенное чувство. Это было похоже на то, как, читая какуюнибудь книгу, он всегда представлял героиней Сабину.

— В целом, — заключил Мейраль, — их жизни связаны с моей так крепко, словно мы единый организм с общей нервной, а может, и кровеносной системой. К счастью, между нами пока нет телепатической связи, и мы еще не читаем чужие мысли…

Он сделал несколько пометок в дневнике и продолжил путь. Поначалу было просто трудно идти, сильно влекло назад, как будто гигантская рука удерживала его за шиворот. Потом появились резкие покалывания в груди и в области позвоночника, он стал задыхаться, пот струился ручьями, виски словно прессом сдавило, сердце бешено колотилось. Подавшись вперед всем телом, как лошадь, запряженная в телегу с грузом, Жорж упрямо продвигался к озеру. До воды оставалось несколько метров. Наконец, он почувствовал, что силы его на исходе, и если он сейчас не повернет домой, то рухнет тут же на землю и неизвестно, сможет ли опять когда–либо подняться.

— Пора прекращать этот опыт! — скомандовал он себе.

Мгновенно мускульное напряжение спало, осталась только усталость и огромное желание вернуться. Боль стало легче переносить: теперь она разливалась по затылку и шее, зато прекратила пульсировать в висках. От удушья осталось лишь что–то ноющее в легких, вроде межреберной невралгии, да жжение по всему телу. Направляясь назад к поместью, он с каждым шагом чувствовал себя все лучше. Казалось, его вес сократился вдвое, и он летит, как на крыльях, не касаясь земли. Миновав то место, где он отдыхал, Мейраль вдруг бросился бежать, будто его подхлестнули кнутом. Так быстро он не бегал даже в институте, когда занимался спортом. Выйдя, наконец, на финишную прямую, несчастный экспериментатор сбавил темп и вбежал в калитку на нормальной, уже не спринтерской скорости.

— Нам так вас не доставало! — воскликнул профессор, обнимая Жоржа на пороге лаборатории.

— И все же не так, как мне вас! — возразил молодой человек. — Вам не хватало меня всем вместе, а значит, каждому — какой–то маленькой части меня. Мне же не хватало всех вас, всего огромного целого. Я чувствовал себя сухим листком, оторванным от родного дерева порывом ветра. К тому же мне пришлось терпеть большие перегрузки: я прилагал максимум усилий, лишь бы только дойти, а вы оставались в неподвижности.

— Друг мой, вы, вероятно, удивитесь, но я знаю весь ваш маршрут, — заявил Лангр, до слез растроганный самоотверженным поступком ученика. — Я даже знаю, где вы делали передышку… я следовал за вами сердцем…

— Ничуть, я тоже знаю, что вы делали в мое отсутствие!

— Если бы я не был жертвой этого абсурдного оптимизма, меня бы охватил ужас. Создается впечатление, что мы превращаемся в сиамских близнецов!

— Это так вас пугает?

— Не то слово! Если так пойдет дальше, то каждый из нас — садовник… собака… осел… даже глупые птицы с птичьего двора — скоро станет частью некой единой личности. А что будет с нашими мозгами? Ведь мы деградируем!

— Верно, единая личность! — согласился Мейраль. — Мы и вправду связаны друг с другом очень органичным образом. Я думаю, что, укрепляя связь между живыми существами, какая–то таинственная сила хочет сконцентрировать всю энергию в одной точке. Возможно, у нее такой способ подпитки… такой способ взаимодействия с нашей… земной энергией!

Он прервался и посмотрел Лангру прямо в глаза. В них отражалось все то же скептическое недоверие, тот же страх за родных, как и утром во время визита врача.

— Н–да… — закончил за него фразу профессор, — похоже, мы в западне… Здесь не до шуток, это вторжение в наш организм чужой жизни!

III

Плотоядная лихорадка

С каждым днем пятна выделялись все отчетливей, а связь, объединявшая людей в группы, становилась все прочнее. Проблема опять оказалась общей, охватив все людское население Земли и всех животных. В каждом районе Франции можно было обнаружить живых существ, сгрудившихся в прочные стаи под воздействием непреодолимого инстинкта. Всякий следующий день доставлял все больше страданий и болезненных ощущений, когда какой–либо индивид удалялся на слишком большое расстояние от своего тесного мирка. Дистанция варьировалась, сокращалась либо увеличивалась, согласно условиям проживания. Во Франции — на Лазурном побережье, в Лионе и в пригородах Парижа — сплоченная группа отпускала своих членов лишь на минимальные расстояния: человек тут же чувствовал боль, удаляясь дальше, чем на триста — четыреста метров. Во многих регионах планеты — в Германии, на западе Соединенных Штатов, на юге Англии, на севере Италии — предел составлял от семисот до девятисот метров в крайних случаях. Дальше начинались страдания и тяжелое переутомление, вплоть до обморочных состояний.

Заболевание прогрессировало с каждым днем. Очень скоро путешествия в одиночестве стали невозможны, поэтому теперь все передвигались полным командным составом. Всякая попытка отделиться от своей группы начиная с августа приводила к смертельному исходу. В связи с этим во множестве гибли наиболее энергичные, упрямые и неосторожные люди. «Зона смерти» начиналась на пятнадцатом — двадцатом километре ходьбы, в зависимости от территории. Оставшиеся члены группы чувствовали такую боль, словно им без наркоза удалили какой–нибудь орган, но, тем не менее, оставались живы.

Мало помалу изменился и общественный уклад государства. Граждане, входящие в одну группу, не могли теперь работать раздельно, оставаясь на своих прежних местах. Персонал фабрик, заводов, банков пришлось значительно сократить, многие предприятия вынуждены были приостановить свою деятельность на неопределенные сроки. Но сокращение населения в период катастрофы и высокие урожаи в сельском хозяйстве кое–как компенсировали казне материальный ущерб. Постепенно поездки на автомобилях стали слишком невыгодным занятием и доставляли огромные неудобства частным лицам, а таксопарки вообще оказались близки к разорению: шофер и Каждый пассажир вынужден был возить с собой всех представителей своего сообщества, включая зверей и птиц. Многие ухищрялись передвигаться кортежем, но это было слишком рискованно — приводило к многочасовым заторам на дорогах и к опасным столкновениям. В плане передвижения, дело обстояло легче с железными дорогами, но, опять же, было абсолютно бесперспективным, неприбыльным занятием: вагоны заполнялись, в основном, членами семей машинистов, механиков, контролеров и проводников.

Все здравомыслящее население становилось вегетарианцами, поскольку гибель домашних животных губительно отражалась на здоровье каждого человека, живущего поблизости от места убийства. Со стороны, отношения людей между собой и с другими представителями животного мира казались весьма трогательными и забавными. Нельзя было и представить себе зрелище более странное, чем длинные процессии богатых и бедных, кошек и собак, лошадей и птиц, плетущихся друг за другом гуськом по городским улицам. Или шествие крестьян, передвигающихся целыми поселениями, вместе со своим скотом да еще в сопровождении ворон, сорок, воробьев, зябликов, ласточек, трясогузок, полевых мышей, ежей, зайцев, а иногда даже кабанов и косуль, давно привыкших украдкой кормиться в деревнях в холодные зимы. А в целом, суеты и различных перемещений было меньше, чем в начале катастрофы.

Трудности, подстерегавшие на земле, не миновали и океана. Случайные попутчики, оказавшиеся вместе в длительном плавании, стали фактически родными людьми. Команда корабля и пассажиры оказались привязаны к своему судну так же прочно, как оставшиеся на суше к своим домам. Зачастую, прибыв в пункт назначения, они отказывались спускаться на берег да так и ночевали в порту, разбредясь по каютам. Это вело к прекращению навигации и простою судов, хотя и избавляло морской транспорт от опасных перегрузок. Все средства связи — почта, телеграф, телефон, радио — на этот раз работали исправно. Нехватка персонала успешно компенсировалась недостатком отправляемых сообщений.

До конца августа нарушения были вполне терпимыми. Если не брать в расчет гибели самых несознательных, совместное существование оставалось весьма приятным. Появился удивительный баланс между рабской зависимостью друг от друга и счастьем находиться вместе. Забыв об эгоизме, каждый старался принести максимум пользы своей коммуне и делился со всеми не только впечатлениями и мыслями, но и, более того, своей энергией.

Пожалуй, никто лучше, чем Жорж Мейраль не чувствовал на себе силу этих новых отношений. Он часами наблюдал за самим собой, исследовал свои ощущения и анализировал их, сравнивая с чувствами других. Он многое понял о Лангре, старался разгадать секреты женской души, разобраться в эмоциях птиц и животных. С бессловесными тварями было труднее общаться на телепатическом уровне: их мысли не удавалось расшифровать до конца, а непредсказуемые поступки могли болезненно отразиться на всех членах группы. Но эти недостатки отступали перед интимностью и прочностью отношений — прочностью, которая отводила на второй план всякую ненависть, ревность, обиду.

Существовала, к тому же, странная пропорциональность в отношениях внутри команды. Особая привязанность между двумя отдельно взятыми лицами оставалась почти не заметной для окружающих. Любовь Мейраля была ясна лишь Сабине. Другим не подвластно было разоблачить его сердце, а рассеянный профессор так ни о чем и не подозревал. Молодая женщина, напротив, очень остро ощущала на себе это чувство: иногда, мечтая в саду или играя с детьми в комнате, она неожиданно заливалась краской. Это было в те волнующие моменты, когда Жорж направлял к ней свои мысли. Она старалась защищаться. После стольких мучений и унижения она испытывала к излияниям чувств крайнее недоверие и страх. В любви Сабине виделось лишь рабство, подавление ее сущности, ее желаний. Она невольно сопоставляла превратности своего брака и отношения с Мейралем и словно боялась вновь отравиться этим ядом.

Жорж ощущал по меньшей мере неловкость от направленного на него странного рикошета мыслей. Он не разбирал нюансов, но те душевные посылы Сабины, которые он улавливал своим сердцем, только пугали его. Переживая за любимую, не понимая, что именно так сильно ее тревожит, он довольствовался тем, что у него нет больше соперников, что она не оставит теперь отца и он всегда сможет быть с ней рядом. Однажды вечером Мейраль прогуливался по одной из тропинок сада и столкнулся с Сабиной под липами. Вокруг цвели розы и гладиолусы, не было ни единого дуновения ветерка; воздух, прогретый дневным зноем, наполняли сладкие ароматы. Она заметно нервничала, сердцем улавливая потоки нежности, исходящие от Жоржа. Молодой человек почувствовал ее волнение и в ответ весь зарделся от смущения:

— Умоляю вас… будьте просто счастливы! — тихо сказал он. — Возможно, это самые чудесные мгновенья вашей молодости. Вы просто обязаны наслаждаться жизнью. Вы же свободны теперь, Сабина.

Она покраснела и ответила:

— Так ли это на самом деле?

Он смотрел на нее, и сердце его сжималось при виде смущенной улыбки и сияющих добротой глаз. Дрожащими пальцами он коснулся золотого завитка ее волос, отбившегося от остальных прядок и небрежно упавшего на белоснежную шею женщины, и произнес заверяющим тоном:

— Это так, верьте мне! Я никогда бы не посмел вас принуждать, хотя вы знаете, что я люблю вас. Вы чего–то боитесь, Сабина? Неужели вы сомневаетесь в моей искренности?

— Вы очень славный и порядочный человек, — сказала она вполголоса. — Вы достойны самых лучших чувств и внушаете доверие… Я боюсь самой себя, своих собственных желаний и повторения того, что мне однажды уже пришлось испытать. Я всего лишь слабая женщина!

— Больше я никогда не заговорю о своей любви. Мне достаточно, что вы теперь знаете. Я прерву молчание, только когда вы сами этого захотите.

— Но как вы узнаете?

— Узнаю, Сабина, почувствую… В каком–то смысле я понимаю вас лучше, чем вы сами.

Она протянула ему свою маленькую белую ручку, и в это мгновенье они заметили Лангра, быстрым нервным шагом идущего к ним навстречу.

— Вы читали последние газеты? — заговорил ученый.

— Пока нет! — ответил Мейраль.

На что Лангр достал из кармана вчетверо сложенные листы и громко по слогам прочитал заголовок статьи на первой полосе: «Странное происшествие в Вестфалии — пожиратели плоти». Далее сообщалось: « Тревожные и шокирующие новости дошли до нас из Вестфалии, где, по сведениям наших читателей, сплоченность между членами групп оказалась более сильной, чем в других странах Европы. Вот уже несколько дней, как в этой области, особенно на востоке от Дортмунда, свирепствует необычный голод — неутолимая жажда мяса, которая ожесточается с каждым часом и сопровождается у многих неудержимой яростью. Люди группами бродят по окрестностям, в неистовстве преследуют скот, мирно пасущийся на полях, безжалостно истребляют дичь, тогда как охотничий сезон еще не начинался. В нескольких округах это обернулось настоящей войной: население убивает друг друга, и уже несколько сотен человек погибли в результате жутких братоубийственных боев. Эти данные невозможно проверить, так как очень опасно и практически нереально, по физическим причинам, послать туда команду репортеров. И тем не менее нет никаких оснований не доверять нашим читателям и сомневаться в полной серьезности полученной информации».

— Начинается новый этап наших мучений, — заключил ученый. — Это расплата за два месяца душевного покоя. Я знал, что так просто эти катаклизмы нас не оставят!

Он переступал с ноги на ногу, как распаленная беговая лошадь, горькие предчувствия вновь поселились в его сердце и гримасой исказили его лицо:

— Что же вы молчите? — продолжал старик. — Разве вы не видите, как наше счастье рассыпается на глазах? Сколько обмана таится во всей этой предзакатной вечерней неге, в испарениях этих тучных разросшихся растений. Я чувствую яд во всем этом сладострастии природы. Все вокруг отравлено!

Профессор не без отвращения оглядел благоухающий сад, как пророк воздел руки к небу, и произнес:

— Беда приближается, я уже слышу тяжелые взмахи ее крыльев, — волнение подступало к его горлу, мешая говорить, а Мейраль и впечатлительная Сабина, широко распахнув глаза, с трепетом внимали его речам, словно дети, напуганные страшной сказкой. — Несчастье, постигшее жителей Вестфалии, скоро охватит всю Европу, а затем и всю планету. Начнется чудовищная война, в которой не будет ни победителей, ни побежденных, потому что совсем не останется живых! А мы здесь — меж двух огней: как известно, во Франции болезнь прогрессирует в Париже и в окрестностях Лиона. Не лучше ли нам бежать на север или на юг?

— Разве можно предвидеть будущее? А сейчас мы, по крайней мере, в безопасности! Здесь наше убежище! — возмутилась Сабина.

— Ты права, милая, — согласился отец, — ничего заранее не просчитаешь, но пора думать, как нам спасти семью.

— А что если события в Вестфалии не будут иметь продолжения? — прервал их Жорж.

— Как ты можешь говорить такое! — налетел на него Лангр. — Ведь с самого начала катастрофы не произошло ни одного случая, ни одного явления, которое бы не имело пагубных последствий!

Мейраль промолчал. Он не хотел тревожить Сабину, хотя, на самом деле, не меньше учителя опасался дальнейшего развития событий.

— Надо решать, как спасти семью! — повторил Лангр, перед тем как отправиться в лабораторию.

IV

Приступ

За последнюю неделю состояние здоровья людей резко ухудшилось. Пятна на коже, преодолев инкубационный период, стали еще отчетливей. Гораздо заметнее проявились мельчайшие детали их причудливой замысловатой структуры, а с помощью лупы можно было четко разглядеть геометрические фигуры внутри отметин: круги, ромбики, параллельные линии, полоски разной длины. Прежде неподвижные, эти буроватые пятна расползлись теперь по всему телу, перемещаясь и меняя очертания прямо на глазах, что не оставляло никаких сомнений по поводу их внеземного происхождения. При этом когда какое–либо из пятен при передвижении вдруг покидало покровы организма, невозможно было определить ни его маршрут, ни прежнее место его нахождения. Наличие непонятных «живых» отметин не соответствовало ни одному из известных медицине симптомов заболеваний кожи и внутренних органов.

Принимая в расчет все эти факты, Лангр и Мейраль попытались определить химический и биологический состав загадочной субстанции. В том месте, гдеони брали пробу, зараженная кожа реагировала точно таким же образом, как и здоровая, причем не имело никакого значения, был ли это укол шприцем или надрез скальпелем. Ученые проводили испытания на себе, на прислуге и на собаке, и результат всегда был одинаков. Прежде всего, пятна были трехмерны. Через микроскоп было отчетливо видно, что они, как бугорки приподнимаются над кожей на расстояние, меняющееся между восемью и шестьюдесятью шестью микронами. Отдельные частички даже проникали в среднем на двенадцать микрон вглубь эпидермиса. К тому же отметины были полупрозрачными, а при электрическом освещении их неровная поверхность отсвечивала всеми цветами радуги. Химические реактивы на них не действовали, и строгие пропорции между геометрическими фигурами внутри каждой зоны сохранялись неизменными.

— Вполне очевидно, — прервал затянувшуюся паузу профессор, — что пятна способны к взаимодействию с твердыми телами. Стоит ли, однако, расценивать их как некую новую форму материи?

— Да, но лишь в том случае, если считать, что материя сама состоит из энергии… или, скорее, она — совокупность нескольких видов энергии.

В итоге решено было считать пятна материальным доказательством воздействия какой–то неизвестной и очень мощной энергии.

На следующий день ученые решили объявить близким результаты проведенного накануне исследования. Для оглашения итогов эксперимента они пригласили в лабораторию всю их сплоченную компанию — людей и разнообразную живность — тех, без кого не могли теперь обходиться. Лангр констатировал печальный факт: солнечный спектр вновь начал разрушаться, хотя, по сравнению с началом планетарной катастрофы, процесс протекал значительно медленнее. Затем он произнес следующее:

— Я с полной уверенностью утверждаю, что пятна на нашей коже — это следствие недавнего энергетического потока, обрушившегося на Землю и едва не уничтожившего все живое!

Вскоре подтвердились самые страшные предположения Исследователей. Как и следовало ожидать, в окраске пятен преобладали красный и оранжевый цвета спектра. Но по мере их разрастания стали появляться тончайшие лучики гранатового оттенка, тянувшиеся от одного пораженного участка кожи к другому, обволакивая все тело микроскопической сеткой, подобно сети кровеносных сосудов. Однако это было еще не все. Отдельные более бледные лучи, покинув пределы тела, оказались направлены прямо в окружающую среду. Часть из них простиралась, например, от Лангра к Мейралю, к Сабине, к детям и прислуге, другие же касались стен, потолка, окон или выходили за пределы помещения. Не было никаких сомнений, что загадочные отметины невидимыми нитями связывают между собой всех членов группы, превращая их в один организм.

Со временем стало известно, что в ряде стран период наслаждения взаимным общением закончился. Многие почувствовали усталость и равнодушие друг к другу, не оставалось сил на работу, постоянно клонило в сон. В тех районах, где, по сообщениям газет, свирепствовала «плотоядная лихорадка», напротив, беспричинное беспокойство и жажда крови доводили людей до приступов почти звериного бешенства. Вначале больные подолгу оставались в постели, содрогаясь в ознобе и испуская жалобные стоны и причитания. Температура менялась каждые двадцать минут: от тридцати пяти она резко могла подскочить до тридцати восьми — тридцати девяти градусов. Тогда у человека начинался навязчивый бред, его терзали всевозможные виды фобий и маний — от мании величия до боязни темноты и преследования. Животные же в подобном состоянии были просто непредсказуемы: они метались из стороны в сторону как заведенные и в любой момент могли броситься даже на хозяев, что слишком болезненно отзывалось на всех членах группы. А «специфический голод», при этом, становился все нестерпимее.

Там, где еще хватало запасов мяса, население страдало меньше: обильное снабжение организма жизненно необходимым продуктом тут же останавливало начавшийся было приступ. Но в большинстве мест не осталось даже консервов, не говоря уже о диких зверях и птицах, которые в первые же недели кризиса были истреблены многочисленными отрядами охотившихся. Домашнего скота это почти не коснулось, поскольку все животные принадлежали к той или иной группе и соответственно вместе с ней отправлялись на охоту. Но если все же убивали какую–нибудь козу или корову, то вся община поднималась в едином порыве мести, и разгоралась жуткая кровавая бойня, где каждый, не отдавая себе отчета, с жадностью разрывал на куски тела зачастую еще живых жертв. В четверг с самого утра обитатели поместья с тревогой ожидали новых известий о развивавшейся драме. Сидя за столом на веранде, они заканчивали свой скромный завтрак, состоявший из небольших порций жареного картофеля с зеленым горошком и фруктов на десерт. Когда горничная подавала кофе, Лангр нетерпеливо заерзал на стуле:

— Разве газеты еще не доставили? — не в первый раз за утро интересовался профессор.

— Месье и сам отлично знает! — ответила девушка. — Ведь от компании, что таскается за почтальоном, всегда столько шума!

Это была правда: почтальон разъезжал по окрестностям на стареньком скрипучем велосипеде в сопровождении деревенских мальчишек — разносчиков газет и рекламных проспектов, да бродячих собак. Процессия сопровождалась громкими выкриками, свистом, лаем и визгом. Вот уже две недели, как почтальон доставлял только плохие новости. Трагические события в Вестфалии распространились теперь на всю Пруссию, Венгрию, Польшу, юго–запад России, достигли Соединенных Штатов Америки и прокатились по всему побережью Тихого океана. В той или иной степени в любом уголке планеты можно было обнаружить признаки страшного заболевания. Если в результате вестфальской трагедии население Пруссии сократилось более чем на десять процентов, то во Франции «хищные» убийства ради получения мяса — главным образом, это относится к нападениям на людей — случались лишь в Париже и средиземноморских курортных городках. В центральных провинциях страны народ жил в постоянном напряжении, с ужасом ожидая неминуемых братоубийственных сражений.

У профессорской команды, а Лангра все, бесспорно, считали негласным «вожаком стаи», пока не обнаруживалось никаких признаков новой напасти. Прошла неделя с тех пор, как в доме закончилось мясо, но жалоб не поступало даже от детей. Внутри каждый ощущал легкую тошноту и какое–то смутное томление, словно его силой заставили отказаться от многолетней пагубной привычки. В остальном все было как прежде: чувство сплоченности, взаимопонимания и трезвый рассудок — самое необходимое в сложной ситуации.

Лангр и Мейраль все еще оставались на веранде, выпивая уже по четвертой чашке кофе.

— Почтальон! — раздался в саду чей–то крик. Затем вдалеке послышался шум приближающегося кортежа: голоса детей, собачий лай, карканье ворон и блеяние одинокого ягненка. Спустя пять минут прибежала Катрин с кипой газет и журналов. Большинство из них состояло из одного–двух листов, и только «Радиограф» содержал — четыре, а некогда любимая парижанами «Газета» — всего три. Теперь в ней на всех трех листах описывались все те же зловещие события. «Плотоядная лихорадка» начала проникать и во французскую глубинку. Даже здесь встречались уже не просто единичные убийства, а настоящие побоища, когда целый ряд группировок жаждущих крови существ из какого–либо округа или деревни, сговорившись, нападали на «чужаков» из соседних районов.

— Слушайте! — резко бросил профессор. Он зачитал строки с первой полосы «Газеты»: «Впервые были зарегистрированы случаи мясного голодания в вооруженных силах сразу нескольких европейских государств. Волна приступов неизлечимой болезни прокатилась по гарнизонам Курляндии и польской части Российской империи. Ранее подобного не отмечалось по причине того, что всюду в распоряжении военных войск, число которых к тому же значительно сократилось во время первой волны планетарной катастрофы, во множестве имелись в наличии мясные консервы. В Германии, во Франции, в Великобритании и других странах Центральной и Восточной Европы обнаружился даже излишек консервов, в связи с чем власти этих государств распорядились выделить часть провианта страдающему населению. Однако они столкнулись с серьезным сопротивлением армейского начальства».

— И прекрасно, что военные воспротивились приказу своих правительств, — заметил профессор, на минуту оторвавшись от текста. — Раздача части консервов населению едва ли спасет людей от неутолимой жажды, растущей с каждым днем, а вот голодная армия лишь усугубит и без того жуткую статистику кровавых убийств.

Мейраль, просматривая в этот момент газету «Горячие новости», в ужасе всплеснул руками:

«В Париже среди бела дня прямо на бульваре Ларошфуко в результате очередной потасовки были заживо съедены десятки человек. Подробности отсутствуют, — прочел он дрогнувшим голосом. — Множество селений в окрестностях Руана сожжено, другие потонули в крови… Совет министров заседает без перерыва, но присутствие членов семейств каждого из представителей Кабинета делает практически невозможным вынесение быстрых и взвешенных решений. По аналогичным причинам крайне затруднена работа префектуры полиции. Войсковые соединения, расположенные под Парижем, отказываются идти против больных сограждан… »

— Почему отказываются? — спросила Сабина.

— Не известно. На этих строках сообщение обрывается, — сказал Жорж. — Но я полагаю, они не хотят вмешиваться в беспорядки, опасаясь, что в скором времени их постигнет та же участь, и они не смогут спасти ни себя, ни своих близких от разъяренной толпы.

— Что же будет со всеми нами? — вздохнула Сабина, глядя на беспомощных малышей, играющих возле няни.

— Да, пора вновь подумать о защите! — проронил в ответ отец. — Скоро и до нашего захолустья дойдет очередь. В крупных городах и их окрестностях болезнь в самом разгаре. Следовательно, мы должны быть готовы к неминуемому приходу полчищ жаждущих крови хищников в людском обличии. С одной стороны — Париж, с другой — Лион, мы между двух огней! А кто даст гарантию, что беда не разгорится вдруг в нашем округе?

— Во всяком случае, здесь пока все спокойно, — прервал его Мейраль. — Мы две недели питаемся растительной пиЩей, но никто еще не страдал от отсутствия мяса.

— Я страдаю! — закричал Лангр.

— Успокойтесь, ведь это не наносит урон ни вашему самочувствию, ни настроению.

— Согласен, но то, что я не бросаюсь, скажем, на почтальона, вовсе не значит, что я не хочу мяса, причем, с некоторых пор именно сырого мяса. Мне самому жутко, но потребность растет с каждым днем. Рано или поздно нами завладеет болезнь…

— Странно, неужели все дело в мясе? Мы все умрем, только потому, что не можем привыкнуть обходиться без мяса? — возмутилась Сабина.

— Возможно, мясо не так уж и необходимо! — пробурчал Жорж.

Он тут же почувствовал на себе удивленные вопросительные взгляды своих собеседников.

— Есть у меня одна идея… — сказал он смущенно, — позвольте мне сохранить ее в секрете хотя бы на пару дней. Сначала мне необходимо проверить, насколько верны мои предположения.

V

В лесу

Два дня спустя Жерар Лангр почувствовал себя совсем плохо. Ему всю ночь снились кошмары, и под утро он проснулся в холодном поту. Дрожь во всем теле не прекращалась, он жаловался на головокружение и требовал мяса.

— Так и есть, — с трудом выговорил старик, — теперь и у меня «плотоядная лихорадка».

К полудню озноб охватил Сезарину, а после обеда наступила очередь маленькой Марты, которая начала капризничать, просилась на руки и всюду следовала за матерью, ухватившись за подол ее платья. Ее болезнь развивалась стремительнее, чем у взрослых. Личико ее исказилось, лоб свирепо нахмурился, глаза потеряли привычное добродушное выражение. Марту мучили беспричинные страхи, а внезапные приступы дрожи походили на конвульсии. Было три часа дня. Солнце находилось в зените, и в такие мгновения особенно остро ощущалась сила его палящей энергии. Мейраль позвал садовника и приказал запрячь в повозку осла.

— К чему это? — поинтересовался профессор.

— Мы отправляемся в лес, — ответил молодой человек.

— И в чем суть твоей идеи? — настаивал Лангр.

— Пока не знаю… не уверен. Проверим на месте.

У Жоржа действительно был вид человека, который боится совершить непоправимую ошибку. Профессор пожал плечами и, будучи не в силах сопротивляться, принялся безропотно собирать чемодан. Через несколько минут садовник доложил о готовности экипажа. Повозка была довольно вместительной и обычно использовалась для перевозки провизии. Но сейчас туда погрузили тюки и коробки с вещами, часть мебели, необходимые на первый момент продукты, а сверху поместили несчастных больных, которым было трудно передвигаться. В любое другое время подобный кортеж показался бы нелепым. Помимо самой семьи, прислуги, садовника с внуком, повозку сопровождали три кошки, дворовый пес, кролики, свинья с шестью поросятами, стая голубей, воробьи, скворцы, синицы, трясогузки, две сороки, огромная серая жаба, дюжина лягушек, две белки, еж, несколько мышей. При этом совсем не было насекомых и других беспозвоночных, которые по счастливой случайности избежали пагубных последствий катастрофы или же, что более вероятно, переживали ее иначе. Однако в течение суток, пока длилось их путешествие в самую чащу старого елового бора, они встречали на своем пути не менее странные разношерстные процессии, которые, подобно им, пытались укрыться от болезни или просто направлялись по неотложному делу.

Компания достигла, наконец, опушки леса, где виднелись одинокие постройки, заброшенные обитателями еще во время первого наплыва энергии. Остатки нехитрого крестьянского скарба были разграблены мародерами. В лесу остались теперь лишь его собственные природные богатства, подаренные ему природой миллионы лет назад. Впрочем, часть этого достояния — в лице диких лесных обитателей — уже была порядком истреблена людьми, которым пришлось заменить новой пищей мясо домашних животных. И некому было остановить бессмысленное уничтожение, даже егеря были заодно с браконьерами.

— Это же настоящий девственный лес! — мечтательно воскликнула Сабина.

— Да, только не единого зверя не осталось. А я так голоден! — буркнул старик.

Впрочем, то здесь, то там в густой листве вечнозеленых Кустарников порхали стайки диких птичек: малиновок, соек, дроздов, удодов. Среди пучков вереска притаились роскошные фазаны. Трещали неугомонные сороки. Но за всей этой беззаботной ватагой можно было наблюдать лишь издали. Интуитивная связь между разными стаями была такой прочной, что при малейшем шорохе ветра или треске сухих веток под ногами их щебетание мгновенно умолкало, словно кто–то предупреждал их всех сразу о возможной опасности. Одни лишь вороны держались в стороне, образуя собственную коалицию. Но и их бдительность была неусыпна: заслышав посторонние звуки, они немедленно покидали свои гнезда. Казалось, установление прочного контакта между птицами разных пород дало им одни лишь преимущества, и, прежде всего, их действия при приближении человека стали более слаженными и в какой–то степени более интеллектуальными.

— Невероятно, но их невозможно поймать! — отметил Мейраль. — Похоже, мы не сумеем окружить их незаметно. К тому же нас слишком много!

Это было верно подмечено, хотя повозка и двигалась бесшумно: скрип колес приглушала густая растительность и слой влажного мха невообразимой толщины. Только в доисторическом лесу могли произрастать папоротники такого гигантского размера, а разнообразные травы, болотные цветы и верески, разбросав семена, вновь приготовились к цветению. Путники, словно завороженные любовались этим магическим зрелищем. Наконец сквозь просвет в ветвях деревьев их взорам открылась просторная поляна. Вскоре показался ряд заброшенных построек, со всех сторон окруженных зарослями крапивы. Вдалеке виднелись огромные черные валуны, и зияло нечто похожее на замаскированный вход в пещеру.

— Где это мы? — спросил старик, который едва шевелил посиневшими трясущимися губами и, казалось, не осознавал больше происходящее.

— Это плантации Вернуза, где он выращивал свои шампиньоны, — ответил Жорж, сочувственно взглянув на учителя.

Все слышали о существовании этого места. Пять лет назад Матье Вернуз вместе с двумя сыновьями основал здесь в глуши собственную ферму по выращиванию шампиньонов, сморчков и других грибов, намереваясь поставлять свой товар напрямую в лучшие парижские рестораны и к столу самых знатных особ, рассчитывая на огромные прибыли. Первое время им пришлось туго. Они взяли кредит в банке и даже заложили дом, доставшийся Вернузу по наследству от умершей супруги. Но скоро семья выкарабкалась из неудач, встала на ноги, об их предприятии заговорили в округе.

Им уже во всю сопутствовал успех к тому времени, как разразилась планетарная катастрофа. Все трое да еще сотня наемных работников так и погибли в лесу. С тех самых пор длинные оранжереи грибов продолжали жить собственной жизнью в обезлюдевшем диком лесу. Ферма перешла к дальним родственникам Вернуза, которые не торопились брать бразды правления в свои руки. Когда по стране прокатилась волна жестоких приступов бешенства, людей перестали волновать проблемы наследства, исчезла зависть, содержимое кошельков не имело больше значения. Со времени начала первого этапа катаклизмов ни один человек не посетил эти плантации. Некогда ухоженное место присоединилось к огромному числу других территорий, которые были оставлены их несчастными загнанными в угол владельцами. И в данный момент, когда новый виток кровавых событий охватил уже всю Францию, эта дивная поляна вряд ли могла вызвать чей–либо интерес.

— Зачем вы нас завели в эту глушь? — вновь прохрипел старик. — Ах, мне бы только маленькую котлетку съесть, и я — спасен!

У девочки опять начинался приступ, от озноба она содрогалась всем телом и стонала, как раненый зверек.

— Мы остаемся здесь! — скомандовал Жорж. Затем, обращаясь к Лангру:

— Простите, дружище! Я ненадолго оставлю вас.

Он вооружился корзинкой и вскоре скрылся в глубине одной из оранжерей. Как и все в этом лесу, грибы росли чрезвычайно бурно. Всюду виднелись рыжие, зеленоватые, серые, пунцовые шляпки невероятного размера мутантов, плотные розоватые ножки поблескивали на солнце. Похожие на неких липких существ, сочных, мясистых, словно устрицы в своих ракушках, грибы, казалось, были исполнены неиссякаемой энергией жизни. Стоял сентябрь, самое начало осени, и здесь росло около сотни различных сортов: сморчки, Маслята, рыжики, лисички, белые и черные грузди, сыроежки, и, конечно, множество гряд с белыми грибами и шампиньонами.

Молодой человек выбрал сморчки, лисички и белые. Он штабелями складывал их в корзину, предаваясь красивым и наивным мечтам. Ему вдруг захотелось увидеть планету такой, какой она некогда предстала перед взорами его далеких первобытных предков: богатые леса, населенные прекрасными зверями и птицами, пышные заливные луга, цветущие поля, прозрачные озера, кишащие рыбой — не тронутая цивилизацией природа и чистый воздух, наполненный дикими терпкими ароматами. Но вскоре невидимые нити, крепко связывавшие его с остальными, напомнили о себе внезапной головной болью, тошнотой и резью в глазах. Надо было возвращаться.

Тем временем состояние Лангра, Сезарины и маленькой Марты совсем ухудшилось. Они впали в странное оцепенение, сопровождавшееся жалобными стонами и рычанием. Кроме того, садовника трясло мелкой дрожью, а Сабина побледнела еще больше с тех пор, как Жорж их оставил. Тогда молодой человек развел огонь прямо на траве перед домом и срочно принялся жарить грибы, впопыхах забыв даже о соли. Медлить было нельзя. Девочка была так слаба, что могла умереть в любой момент. Пора было привести, наконец, в действие тот план, который он вынашивал в голове вот уже несколько дней.

— Что вы делаете? — прошептал Лангр в полузабытьи, не отрывая головы от подушки.

Блюдо из различных грибов источало весьма аппетитные запахи. Жорж легонько тронул учителя за плечо и тихо позвал, протягивая ему большую тарелку:

— Не хотите грибов, дружище?

— Зачем? — удивленно спросил профессор, немного придя в себя.

— Я надеюсь, что они вам помогут.

Старик, тоскливо взглянув на своего любимца, послушно кивнул головой:

— Что ж… столько грибов! А хочется — совсем другого… Несмотря ни на что, Лангр одним махом проглотил все, что находилось в тарелке. Сезарина также с удовольствием съела причитающуюся ей порцию, а затем накормили малышку, которая насытилась, казалось, даже не просыпаясь. Но, как только тарелки опустели, оцепенение вновь овладело телами несчастных. У девочки обнаруживались все признаки комы… Мейраль был в такой растерянности, что боялся взглянуть в глаза Сабине.

И вдруг старик вновь заговорил:

— Я хочу еще, — промычал он чуть слышно.

На этот раз он ел быстро и жадно, заглатывал большими кусками, не пережевывая.

— Мне действительно стало лучше! — процедил он сквозь зубы.

Несколько минут очнулась Марта и заявила матери, что голодна, а вслед за тем и Сезарина потребовала добавки. Их потухшие взгляды оживились, щеки порозовели.

— Странно, — продолжал Лангр, приступив уже к третьей порции, — прежде я совсем не любил грибы… Я предпочитал им хлеб, яйца, молочные продукты, а сейчас я чувствую себя так, словно поел, наконец, мяса. Не думал, что они обладают такими питательными свойствами. Ведь, в сущности, гриб — лишь наполненная водой губка!

— А я теперь даже не сомневаюсь, что «плотоядная лихорадка» была спровоцирована нехваткой питательных веществ! — радовался Мейраль. — В период кризиса энергетические затраты организма сильно возросли, а необходимого питания для восполнения этих затрат больше не было. К тому же всем известно, что питательные вещества необходимы для построения и возобновления тканей. Отсюда и бурые пятна у нас на коже! Ну а грибы, выходит, по своему химическому составу ближе всего к мясу. С их помощью мы и восполним потерю энергии, и не имеет значения губки это или что–то там еще!

— Но почему именно грибы?

— Увы, это очередная загадка, как все, что происходило с нами с первых минут катастрофы. Однако грибы — особая группа низших растений. Они, подобно живым организмам, питаются не минеральными соединениями, а готовыми органическими веществами и в отличие от других растений лишены Хлорофилла. Некоторые систематики выделяют грибы в особое Царство органического мира, приравнивая их к животным.

— Возможно, — согласился профессор, будучи еще очень слабым, чтобы дальше развивать дискуссию, — но мне интересно, что навело вас на мысль о грибах?

— Это не случайно взбрело мне в голову. Прежде всего мое внимание привлекла собака, которая вдруг в огромных количествах начала поглощать сморчки в рощице за нашим садом. Позднее я подметил такое же поведение у птиц и, конечно, свиней.

— Ясно, — ответил Лангр, — это так забавно на первый взгляд, что мне понятно теперь ваше смущение и боязнь внушить нам напрасные надежды.

Пока старик приходил в себя, в нем вновь просыпался неугомонный дух экспериментатора. Он заметил, как время от времени вздрагивает садовник, скромно притулившись в сторонке, в глазах его блеснул лукавый огонек, и он тут же изрек:

— Вот подходящий случай, — указал он на несчастного больного, — чтобы еще раз провести испытание. Остались еще грибы?

— Здесь хватит на три–четыре тарелки, — сказала Катрин, взяв в руки шумовку.

— Тогда, прошу вас, обслужите Гийома.

Как и следовало ожидать, первую порцию больной проглотил нехотя, вторую чуть быстрее, а третья вскоре принесла ему выздоровление.

— Воистину, это универсальное лекарство! — воскликнул восхищенный профессор. — Но меня поражает то, что до сих пор никто не додумался до такой простой вещи.

— Что, действительно, все так не сообразительны? — спросила Сабина.

— Я думаю, что те, кто догадался, просто не захотели обременять себя заботой о своих заболевших согражданах! Они предпочли сами запастись грибами, — предположил Мейраль.

— А мы, как поступим мы? — вновь спросила Сабина.

— Мы другое дело… На этих плантациях столько грибов, что можно накормить большой город. Фортуна предоставляет нам шанс быть альтруистами, к тому же это может послужить и нашим личным интересам. Мы сможем вступить в коалицию с жителями всего района Рош–сюр–Ионн: сообща нам проще будет обороняться от кровавых нашествий.

— Да, но нужно действовать с большой осторожностью, — заметил Лангр. — Люди оказались опаснее самых свирепых хищников, их жестокость не знает предела, а человеческая глупость бездонна, как океан.

— Мы воспользуемся хитростью, — согласился Жорж.

Делиться планами не пришлось ни с прислугой, ни с садовником, ни даже с детьми: все мысли и чувства мгновенно передавались на расстоянии и сразу стали известны всей группе. Было принято решение переработать грибы на специальном оборудовании, к счастью, не вышедшем пока из строя, и распространить их по деревням в виде готовых консервов, утаив, из соображений безопасности, истинный состав предлагаемого лекарства.

— Меня беспокоит лишь то, где мы будем хранить такое множество консервов, — заметил профессор. — В конце концов, нас заподозрят черт знает в чем!

— Не волнуйтесь, сударь, — успокоил его садовник, — неподалеку в зарослях спрятан охотничий домик. Он богато обставлен, там, говорят, целых шесть комнат, небольшая пристройка, конюшня и, самое главное, громадный погреб. Мы разместимся там все и вместе с консервами!

— Но это чужие владения, это, кажется, уже другая провинция. И хозяин, возможно, жив.

— Помещик давно скрылся в неизвестном направлении со всей своей командой. Дом теперь сдается, я точно знаю! Управляющий позволит нам провести в нем пару месяцев, причем почти бесплатно, можно сказать, за кусок хлеба. Вот увидите, я все устрою!

— А где сейчас этот управляющий?

— В Мофре, с собственной группой. Он теперь не живет в лесу.

— Он ни о чем не догадается?

— Понимаете, сударь, я им разъяснял, что вы ученый, — садовник растерянно пожал плечами, — но все равно вас здесь считают немного странным…

— Эти люди принимают меня за помешанного?

— Скорее, за чудака, сударь, — поспешил ответить Гийом. Как и все члены семьи, он уловил тайную обиду в голосе хозяина. — Я скажу управляющему, что сударь желает проводить опыты. Уверяю вас, не возникнет никаких подозрений!

— Н–да… вот что значит иметь хорошую репутацию! — Усмехнулся профессор.

А Катрин уже готовила новое блюдо: на этот раз она жарила лисички.

VI

Атака плотоядных

Садовник не обманул. Они сняли охотничий домик за минимальную цену и обосновались там со всеми удобствами. Из поместья перенесли все необходимое лабораторное оборудование. Переезд в лес поближе к грибной ферме обладал двойным преимуществом: во–первых, группа располагала теперь целительным провиантом, а во–вторых, была в большей степени застрахована от вторжения плотоядных. Представлялось маловероятным, что безумцам взбредет в голову углубиться в чащу и тратить время на прочесывание бурелома изарослей папоротника: вся их добыча была в деревнях.

Несколько дней подряд прислуга, Сабина и даже мужская часть группы с энтузиазмом закручивали консервы. Семейная доля состояла из одних только грибов, а в банки, предназначенные для посторонних, осторожный профессор придумал добавлять овощи.

— Нужно, чтобы все поверили в особый «рецепт», — сообщил он, — иначе они явятся и разграбят наши плантации. В ближайших селениях появлялось все больше заболевших мясной лихорадкой. Запасшись верным медикаментозным средством, ученые начали свою врачебную практику. Первым на очереди был почтальон, который после краткого периода комы перешел в стадию яростного возбуждения. Его долго уговаривали принять «лекарство», но эффект наступил гораздо быстрее, чем в лесу у Лангра, хотя для полного избавления от бешенства потребовалась немалая доза грибного эликсира. Проглотив несколько банок подряд, больной тут же пришел в себя и разразился радостными рыданиями. Тогда средство опробовали на членах его семьи и остальных жителях поселка. И всякий раз результат был успешным и предсказуемым. Население прониклось безграничным доверием к старому «чудаковатому» профессору, бескорыстно заботящемуся об их жизнях. Его с нетерпением ожидали в Руге, Коллимаре, Ванесе — местечках, расположенных на опушке их леса — и, конечно, в деревнях, примыкающих к поместью. Дальше о них никто не слышал: крестьяне стойко хранили секрет.

Мрачные слухи продолжали расти как снежный ком. Народ опасался скорого нашествия хищников из городов и со стороны моря. Следуя советам своих спасителей, люди строили укрепительные сооружения — рыли канавы, делали насыпи и баррикады из бревен и рабочей техники; заряжали ружья, вооружались вилами и топорами. Лангр и Мейраль не отставали. В своем лесу они перегородили все ручьи, ведущие к дому, и рытвины с водой, выкопанные для орошения плантаций, загородили гроты и окружили дом широким рвом. Молодой человек готовил в лаборатории взрывчатые вещества и расставлял повсюду капканы и ловушки.

Так в томительном ожидании прошел месяц. Физическое здоровье оставалось стабильным, чего нельзя было сказать о душевном состоянии: всех сковывал страх.

Однажды ночью Лангр, Мейраль и Сабина были разбужены громкими раскатами взрывов, доносящихся с порывами ветра со стороны Руга. Это была самая дальняя из деревень: она находилась в трех километрах от охотничьего домика. Ночь была холодной и тревожной. Начиналась буря, тяжелые черные тучи затянули небо. Изредка сквозь их грозные ряды просвечивала Луна, освещая колышущиеся верхушки деревьев. Импульсы ужаса и смятения быстро передались по цепочке всем членам группы. Полуодетый садовник выскочил на крыльцо и что–то жестикулировал Лангру, едва сдерживая яростно рвущуюся во мрак собаку.

— Кошмар приближается… — прошептала Сабина, вглядываясь в ночь.

— Что нам делать? — спросил Мейраль, обращаясь к собравшимся.

Не было не малейших сомнений, что на Руг напали кровожадные орды, а интенсивность стрельбы только подтверждала многочисленность нападавших.

— Нельзя позволить им погибнуть таким образом! — вновь заговорил Жорж. — Надо что–то придумать…

Лангр взглянул на Сабину, как бы ища одобрения.

— Конечно, надо! — сказала женщина.

В доме все уже были на ногах, разбудили детей.

— Нет, бесполезно, — заметил старик, — слишком поздно!

Словно в подтверждение его слов на окраине леса раздались еще несколько выстрелов, а затем все смолкло. Слышалось лишь тоскливое завывание ветра.

— Все кончено!

— Но чем?

— Разгромом деревни!

— Даже если это так, можем ли мы продолжать бездействовать? — возмущался Жорж. — Кто тогда позаботится о нашей безопасности?

— От нас мало что зависит. Чтобы прийти на помощь, нужно покинуть лес. Но не тащить же с собой детей и живность! А в одиночку никто из нас не пройдет и двух километров.

— Попробуем! Я отправлюсь на разведку, — вызвался Мейраль, — а садовник с собакой послужат мне прикрытием и поддержат меня, когда я далеко отойду от дома. Я не стану входить в Руг — это значило бы рискнуть жизнями всей нашей группы, но, возможно, кому–нибудь из несчастных жертв удалось бежать, и первой их мыслью было добраться до нас.

Несколько минут спустя молодой человек уже пробирался по влажному от дождя валежнику в сторону деревушки. Садовник, после получаса ходьбы, остановился, обливаясь холодным потом. Мейраля терзали приступы удушья и сильное сердцебиение, но он упорно продолжал идти. Пройдя еще полтора километра, молодой человек, наконец, не выдержал и встал, наклонившись вперед и обеими руками сжимая голову. Назойливые колющие толчки боли распространялись по всему телу, гудело в мозгу.

«Я, по крайней мере, исполнил свой долг! » — подумал он. И тут он услышал вдалеке чьи–то шаги и тяжелое дыхание. Навстречу, выбиваясь из сил и громко хрипя, бежали двое мужчин и женщина. «Бегут… как могут они бежать? » — спрашивал себя Жорж, удивляясь, как могли эти люди оторваться от группы и при этом передвигаться с такой скоростью.

— Они всех перебили… всех! — узнав ученого, сипло вопила женщина. — И мы, мы умираем!

Крестьяне тоже взывали о помощи, брызжа слюной и ожесточенно размахивая руками. Их лица были искажены, зрачки расширены, как у кошки. Было видно, что насильственный разрыв с группой самым разрушительным образом сказался на их организмах.

Обратно к охотничьей сторожке бежали уже все вместе. Мейраль летел как на крыльях: боль отступала с каждой секундой. Наконец, подобрав по дороге Гийома, они достигли долгожданного укрытия. Беглецы оказались в очень плохом состоянии. Один из мужчин больше других пострадал в сражении: кровь растеклась по его рубашке, а на боку зияла рваная рана. Другой вел себя совсем странно; его невозможно было усадить на место, он был сильно возбужден, кругами бродил вокруг стола и бормотал что–то себе под нос. Женщина перетаптывалась с ноги на ногу, и глаза ее выражали бесконечный ужас. Из их несвязного рассказа выяснилось, что деревню атаковали внезапно. Прежде чем жители успели опомниться, толпы жаждущих крови безумцев взломали дома и стойла и принялись разрубать топорами все, что попадалось им под руки. Многие оказались убиты таким образом, окровавленные куски тел валялись по всей деревне. Тогда оставшиеся в живых, объединив усилия, открыли стрельбу из ружей и забросали нападавших гранатами. Многочисленные орды рассеялись. На их местонахождение указывали теперь лишь отдельные выстрелы и кровожадные вопли. Крестьяне перешли в наступление. Большие потери в собственных рядах только разжигали в них гнев: все — молодежь, женщины, дети, старики — жаждали мести, уничтожения убийц. Они истребили три четверти нападавших, но последних было так много, что людей вновь охватила паника.

— С ними были животные? — поинтересовался Мейраль.

— Были, — ответила женщина, — мы видели их, но они держались на расстоянии.

— Прекрасно! Животных будет легче выследить и убить… а жизни людей связаны с ними.

При этих словах из груди женщины вдруг вырвался стон, и она замертво упала на деревянный пол кабинета. Ее смерть таинственным образом повлекла за собой и гибель ее компаньонов. На время воцарилось молчание. Затем, профессор осмотрел тела и меланхолично заметил:

— Это разрыв с группой убил их… и… они…

Он не закончил. Волна леденящего ужаса окатила присутствующих: скрип сухих сучьев и шелест кустарника оповещал о надвигающейся угрозе, во сто крат более страшной, чем встреча один на один с диким бешеным зверем…

Собака то выла, то тихонько поскуливала. В хлеву блеяли овцы, громко кричал осел. Нервозность животных немедленно передавалась людям. Вскоре во тьме стали вырисовываться силуэты живых существ; черная человеческая масса подтягивалась к дому. Мейраль, Лангр и Гийом схватились за ружья.

— Кто здесь! — проревел Жорж.

— Свои! — неожиданно прозвучал чей–то зычный голос. — Мы из Коллимара.

— Это Жак Франьер, — прислушавшись, определил садовник, — неужели и до них добрались?

— Сюда! — позвал Мейраль.

Из леса показались перепуганные изможденные лица мужчин, женщин, детей. За ними тянулась длинная вереница домашнего скота, птиц, дворовых собак и грызунов. Во главе процессии шел Жак Франьер — крупный плечистый малый атлетического сложения и лет сорока от роду.

— Что случилось? — спросил садовник.

— Наша деревня захвачена, а Рош и Ванесс в окружении. Мы едва успели укрыться в лесу, — сообщил Франьер.

— Их несколько тысяч! — еле слышно простонал рядом мертвенно бледный парнишка.

— Вы защищались?

— Нет, пока… они держаться вдалеке от домов.

В этот момент со стороны селений послышались ружейные выстрелы и разрывы гранат. Крестьян охватило отчаяние: плотоядные возобновили свою охоту.

— Организуем оборону! — поспешно заявил профессор. — Нужно спрятать детей и женщин, а также животных. Они слишком уязвимы — их гибель опасно ослабит наши силы.

— К счастью, у нас достаточно подвалов! — сказал Гийом.

— Мужчины будут защищать укрепления и вход в дом, — продолжал Лангр. — Среди вас есть хорошие стрелки?

Вызвались Жак Франьер и еще трое крестьян. Мейраль в годы юности прекрасно стрелял в тире, а садовник когда–то браконьерствовал в Ландах.

— Надо устроить засаду в оранжереях! — придумал Мейраль. — Туда отправитесь вы, Жак, и ваши друзья… местность вы знаете… Спрячьтесь получше и ждите сигнала.

— Какого сигнала?

— Когда зазвенит вот этот колокол, — он предъявил большой квадратный предмет, который пастухи вешают на шею коровам, — вы начнете стрелять… не покидая укрытия. Если вдруг под рукой не будет колокола, я заменю его охотничьим рожком.

Крестьяне ушли. Вновь наступило тягостное ожидание. Вдалеке слышались раскаты грома, противно накрапывал дождь, дул сильный ветер. Мужчины при полном оснащении заняли свои посты. Оружия и боеприпасов хватало с избытком: кроме принесенных коллимарцами самодельных винтовок, они располагали целым арсеналом ружей, пистолетов и карабинов, в изобилии имевшихся в охотничьей сторожке. Стрелкам похуже раздали гранаты и петарды для устрашения нападающих.

Так прошел час. Наступила мертвая тишина. Атака на деревни завершилась: теперь ненасытные хищники, прячась в кустах и за изгородями, доедали свою добычу. Чтобы не привлекать внимания, в доме погасили весь свет, затушили факелы, и маленький островок безопасности погрузился во тьму. Постепенно беспокойство животных возрастало: собаки завыли все разом, подняв к небу мокрые от дождя морды, лошади ржали и били копытами, в хлеву предупреждающе шипели индюки и пели петухи — шум стоял страшный. «Они идут! », — пронеслось в мозгу.

На этот раз это действительно были они. Вдалеке слышались глухие хрипы и сдавленное урчание. Нечто надвигалось на них прямо с запада. Однако странные шорохи и бормотание доносились также с юга и севера. Мейраль первым различил черные вертикальные силуэты, выплывающие из–за деревьев. Они ступали медленно и аккуратно, с опаской оглядываясь по сторонам. Их было больше тысячи, а позади них в бледном свете луны виднелись неясные очертания животных.

Внезапно те, кто шли впереди остановились и стали внимательно всматриваться в темное пространство перед собой. Остальные также остановились и прислушались.

— Они заметили дом! — произнес Мейраль.

Передышка длилась лишь несколько минут. Затем движение возобновилось: черная масса разделилась на два отряда, и они, подкрепленные группами с юга и севера, начали обходить дом, намереваясь оцепить его плотным кольцом. Приближаясь с обеих сторон, толпы вечно голодных хищников время от времени испускали протяжные вопли. И вдруг они одновременно бросились бежать по направлению к сторожке. — Ну… не на жизнь, а на смерть! — прошептал Жорж, глядя через прицел ружья.

Лангр подлетел к ручке трансформатора и врубил электричество. Три огромных прожектора окатили с ног до головы своим сиреневатым свечением заметавшуюся в панике центральную группу охотников. Видно было, как они крутились на небольшом отрезке в несколько метров и, захваченные врасплох, беспорядочно палили в воздух. Впрочем, треск выстрелов раздавался из всех углов, целый вихрь пуль несся в сторону дома, в воздухе сильно запахло порохом.

— Огонь! — скомандовал Жорж, звеня в сигнальный колокол.

Тишину огласили взрывы гранат и залпы из доморощенных ружей и винтовок. Сразу пятьдесят человек из вражеского стана были уничтожены на месте, другие укрылись за деревьями, ослепленные ярким светом прожекторов. Но спустя несколько минут, с трудом оправившись от убийства своих сородичей, плотоядные вновь перешли в наступление. Теперь они совсем близко подошли к сторожке. До укреплений долетали угрозы и грубая брань. Порой слышался дикий рев или тихий стон раненого ребенка, а иногда в полосе света перед глазами возникала жуткая картина чьей–то предсмертной агонии. За это время не пострадал ни один из обороняющихся, тогда как хищники насчитывали сотни погибших.

Мейралю тяжело давались первые попытки убийства. Наметив жертву, он подолгу держал ее на прицеле, не решаясь лишить жизни человеческое существо. Но настал наконец решающий момент, когда он прямо перед собой увидел искаженное звериным оскалом лицо и ради собственного спасения вынужден был всадить нож в тело несчастного. Первый раз за все эти дни на глаза ему навернулись слезы. И все же в дальнейшем благодаря удачной позиции, натренированным рукам и своей природной меткости, Жорж подстрелил многих из лагеря противника. Старик Гийом подстрелил около пяти человек. Зато семеро стрелков из Коллимара проявили себя, как настоящие воины: убитым ими не было числа.

После короткой передышки хищники предприняли новый маневр. Они раздобыли где–то телегу, груженную сеном и всевозможной рухлядью, и на огромной скорости направили ее прямо к сторожке, намереваясь, как казалось вначале, с ее помощью взобраться на крышу. Мейраль приказал стрелять по колесам. Раздался страшный грохот, темное небо осветила яркая вспышка и разорвалась множеством мелких искр. Телега пылала в ночи, как гигантский кратер, оставляя за собой длинный огненный хвост.

— Там были снаряды! Они предназначались нам! — сквозь гром проревел профессор.

Это происшествие до глубины души поразило крестьян. Они прониклись большим уважением к этим умным и немного странным людям, которые в очередной раз спасали им жизнь. А Лангр и Мейраль, почувствовав себя великими полководцами, тем временем обдумывали новый тактический ход.

Последовала новая атака разъяренных безумцев. Раздосадованные очередной неудачной попыткой, исполненные отчаяния, они забывали об осторожности и нарывались прямо на грозные штыки Франьера и его помощников. Одни тут же отскакивали в сторону, как дикие кошки, другие, падая на землю, скулили, словно шакалы. Мейраль видел их искаженные горем и ужасом лица, сверкающие злобой глаза, покрытые кровавой пеной губы.

— Стоит ли их преследовать? — спросил он Лангра. Старик размышлял лишь мгновенье. Знакомое коллективное чувство предупреждало его об опасности:

— Стоит! — ответил он.

Волна агрессии несколько стихла. В стане плотоядных начался один из тех коротких периодов, которые сопровождались приступами сонливости и вялым, расслабленным состоянием организма. Улучив момент, коллимарцы во главе с учеными оцепили изрядно поредевшие отряды кровожадных и начали оттеснять их обратно к деревне. Обремененные тяжелой ношей в виде раненых, пожилых и детей, которых они водрузили на лошадей, крестьяне достигли Коллимара Только к рассвету. То здесь, то там виднелись развороченные снарядами трупы людей и животных, ноги хлюпали в жидком месиве из крови и глины. При мысли, что им придется возвращаться назад тем же путем, их охватывал мистический ужас: лес казался грозным живым существом из страшных рассказов детства.

Плотоядных прогнали через несколько опустошенных селений, и на окраине Рош–сюр–Йонн все увидели еще один отряд хищников, рыщущих с топорами в руках в поисках свежего мяса. Те, кто уже испытал в лесу горечь поражения, с опаской косились на своих собратьев. У них вновь начался приступ бешенства, но, не осмелившись напасть на вооруженную группу, они с ревом бросились на тащившееся за ней стадо коров. Казалось, Лангр и Мейраль только этого и ждали. Следуя своему плану, лесная команда открыла огонь по несчастным животным. Реакция плотоядных не заставила долго ждать: многие из них с громкими стонами валились на землю, продолжая биться в предсмертных судорогах среди груды падали и обглоданных костей.

После того как последнее животное было убито, оставшиеся хищники, терзаясь от боли, заметались, закрутились на месте; если раньше они и обладали какой–то тактикой, то теперь они находились в бессознательном состоянии и вели себя как слепые котята. Разорванная связь лишила их организмы энергетической подпитки. Вскоре, они ослабли до такой степени, что при гибели одного теперь замертво падали десятки, а единственный взрыв гранаты мог уложить целую сотню человек.

— Теперь я знаю, что случается при разрыве! Невероятное, апокалипсическое зрелище! — прошептал Жорж.

— Мы спасены! — прогремел за спиной зычный бас Франьера.

ЭПИЛОГ

I

Рош–сюр–Йонн

Минувшей ночью жителям Коллимара, Ванеса и Рош–сюр–Йонн удалось отразить нашествие разъяренных безумцев, которые с немалыми потерями отступили к северным территориям. Теперь оставалось надеяться, что раненые и обессиленные, они не вернутся вновь: их агрессия выльется в еще более кровопролитные бои со столичными ордами, и, скорее всего, их постигнет незавидная участь многих предшественников, осмелившихся близко подойти к Парижу. Возвратившись в поместье, Лангр и Мейраль постарались организовать защиту от нападений отдельных разрозненных отрядов, которые еще блуждали по окрестностям, наводя страх на местное население своими истошными воплями и жалобами. Мучительно переживая гибель своих собратьев, с трудом передвигаясь а, порой, истекая кровью, банды этих свирепых хищников решались охотиться теперь только в ночное время суток. Но и в темноте, завидев издали свет автомобильных фар, что говорило о наличии серьезных людей и, соответственно, неплохих средств защиты, они тут же бросались врассыпную, предпочитая нападать на крестьянские повозки и дома, стоящие на окраине деревень.

За исключением хутора Руг, где погибла большая семья, Пострадавших в округе оказалось не много, поэтому страдания, причиненные утратой близких людей, переносились легче и не повлекли за собой ни одной смерти. Урожая с грибных плантаций вполне хватало на лечение всего района, поэтому и дефекты на коже начали исчезать, и санитарная обстановка, в целом, улучшалась с каждым днем. Сверхъестественные связи, объединявшие членов каждой группы, постепенно вновь обрели былое очарование. Продуктивное, слаженное, полное взаимопонимания сотрудничество двух ученых, казалось, достигло своего пика. Их так часто посещали одинаковые мысли, что невозможно стало определить, кому принадлежит то или иное открытие. Впрочем, их не интересовали подобные мелочи; они наслаждались отношениями, которые во сто крат увеличили продуктивность их совместной работы. Лангр и Мейраль за эти дни провели такое множество экспериментов, что к концу осени удача, наконец, улыбнулась им, да так, что они еще долго не могли прийти в себя. Ученым удалось создать коллоидный раствор, спасительный состав которого основывался на спорах обыкновенного белого гриба. Будучи приготовлен в специальных условиях, раствор казался полностью изотропным. Однако если во время опыта сквозь него пропускались лучики, соединявшие между собой членов группы, то под действием этого раствора цветовая полоска лучика начинала расщепляться. Когда пробирка или банка с раствором помещалась между двумя подопытными, расщепление было едва различимо, но при наличии в лаборатории нескольких человек оно проявлялось гораздо отчетливее. Наконец, интенсивность эффекта возрастала втрое, когда исследователи ставили рядом с людьми еще и животных.

Чтобы избежать возможной ошибки физики проверяли свои выводы сразу на трех семействах из соседней деревни. В результате этих экспериментов удалось проследить поэтапно весь процесс выздоровления от мясной лихорадки и выяснить главное: по всем показателям со дня на день следовало ожидать распада энергетических связей между членами группы. Тем временем социальная жизнь налаживалась. За две последние недели ноября в округе не было ни одного громкого происшествия. Банды кровожадных охотников больше не бродили по деревням, но их жители все еще боялись выходить за пределы собственных огородов и палисадников. Лишь на окраине Франции — в ряде отдаленных северных районов — отмечались редкие случаи нападения людей на себе подобных. В больших городах граждане вновь зажили повседневными будничными заботами, возобновилась нормальная работа транспорта, почты и телеграфа, а вскоре открылись заводы и фабрики. В Париже, Лионе, Марселе и Бордо вовсю трудились типографии, чтобы держать народ в курсе самых последних новостей. При этом потери после второго наплыва катаклизмов исчислялись сотнями тысяч умерших по всей стране. Пятая часть всего населения Франции и десятая часть населения Европы, погибли, участвуя в кровавых сражениях, где каждый побывал и хищником, и жертвой. И никто не мог сказать наверняка, пришел ли конец череде трагических событий или это лишь очередная передышка перед новым витком катастрофы.

С приходом весны медики отмечали лишь слабые признаки «группизма» и главным образом в тех местах, где жажда крови нанесла наименьший вред здоровью обследуемых, где атмосфера внутри групп с начала и до конца оставалась благодушной и не было агрессии по отношению к посторонним. Причем и здесь уже начиналось восстановление индивидуальной энергии каждой личности и только в самых редких случаях не обнаруживалось никаких серьезных изменений, что напрямую зависело от сохранения в этих местах особого ритма жизни. Люди сами не захотели разрывать установившиеся связи, и такого желания оказалось достаточно для продления на некоторое время их телепатического общения. Мейраль стал одним из тех, кто старался поддерживать подобный режим общения среди обитателей поместья, и прежде всего из–за Сабины.

Группы «отставших» чувствовали себя прекрасно и даже располагали особыми привилегиями: люди и животные перестали болеть, сократилась смертность. За целую зиму в округе не было зарегистрировано ни одного смертельного случая. Жители соседних сел, после периода недоверия, успокоились и утвердились во мнении, что рядом с ними в поместье поселились настоящие волшебники. Их вера в чудодейственное целебное средство, после приема которого человек сразу выздоравливал и через несколько минут уже крепко стоял на Ногах, даже приобрела некий оттенок религиозности. Теперь они оказались привязаны к своим благодетелям прочными Нитями благодарности. Между собой у деревенских жителей давно восстановились прежние естественные отношения: они вновь обрабатывали поля, сеяли хлеб, выращивали домашний скот и трудились при этом еще лучше, чем раньше — с большим энтузиазмом и отдачей.

Сложившаяся ситуация вполне устраивала ученых. Они вовсе не торопились «выздоравливать». Целые дни они проводили в лаборатории, без конца перепроверяя выводы, выискивая новые доказательства, копаясь в мельчайших деталях. Слухи о мистически быстром исцелении в местечке Рош–сюр–Йонн вскоре облетели весь научный мир. Английские, немецкие, американские, итальянские и русские ученые сумели найти ответы на целый ряд загадок, однако Лангр и Мейраль совершили настолько серьезные открытия, что оставили своих соперников далеко позади. Как только они официально огласили результаты исследований, все крупнейшие академии мира тут же решили выслать к ним своих делегатов. Начало международного симпозиума было назначено на двадцатое апреля. В назначенный срок Рош–сюр–Йонн наводнили толпы ученых и журналистов из всех уголков земного шара: из Африки, Индии, Японии, Китая, стран Ближнего Востока и Европы. Необходимое опытное оборудование было размещено в саду, под огромным навесом, изготовленным специально по этому случаю, а для экспериментов, требующих темноты, было отведено специальное место в одной из хозяйственных пристроек, которое зрители должны были посещать, разбившись на небольшие группы по десять — двенадцать человек. Трибуну соорудили прямо на веранде дома.

Многие слушатели поначалу выказывали нарочито скептическое отношение к происходящему, в частности, те, кто претендовал на собственные серьезные открытия. Но малопомалу удивление и восхищение росло, и особенно ученую аудиторию поразили результаты эксперимента с грибным раствором. Порой овации заглушали слова профессора, но заключительная часть его сенсационного выступления прозвучала в полной тишине:

«У нас почти не осталось больше сомнений по поводу природы явления, едва не уничтожившего органическую жизнь на нашей планете. Поток чужеродной энергии прокатился по всей территории Земли. Мы можем говорить лишь о весьма отдаленном ее сходстве с известными нам видами энергии, многие из которых, не выдержав мощи этого межпланетного циклона, претерпели существенные изменения или же полностью разрушились. Одним из доказательств трансформации земной энергии стали события второго периода катастрофы, характеризующиеся бурным развитием растительности и возникновением специфического голода у высокоразвитых существ. Целиком полагаясь на наши исследования, мы осмелимся предположить, что чужеродная энергия содержит наряду с абсолютно незнакомыми подвижными частицами еще и те, которые совершают колебательные движения по спирали так, что прохождение этих волн значительно осложнено. Когда же на своем пути они встречают, наконец, световые волны, между ними происходит конфликт, который сопровождается постепенным исчезновением ультрафиолетового излучения, затем наступает очередь всех видимых лучей — фиолетовых, синих, голубых, зеленых, желтых и даже оранжевых. В итоге остаются лишь красные и инфракрасные волны, которым удается вступить во взаимодействие с незнакомым излучением.

Теперь, господа, мы вынуждены коснуться наиболее болезненного из всех вопросов, а именно таинственной серии природных феноменов, которые поочередно то очаровывали, то наводили ужас на весь человеческий род. Результаты наших наблюдений и лабораторных исследований носят двоякий характер: во–первых, это данные, касающиеся физиологического состояния заболевших, а во–вторых, речь идет о психохимических свойствах установившейся между ними связи. Рассуждения о физиологии не входят в нашу компетенцию, однако в этом отношении стоит напомнить о целебном действии коллоидального раствора, приготовленного на основе вещества, содержащегося в спорах белых грибов. Что касается группизма, то тут следует отметить, что его развитие протекало одновременно в двух органических средах — привычной для нас земной и некой таинственной внешней. Иными словами, люди и животные едва не стали своеобразной экспериментальной площадкой, хотя и не слишком пригодной, для культивации новой формы жизни. Каждая группа медленно превращалась в энергетически целостный организм, обладающий коллективным сознанием и абсолютно не управляемый извне. Все это происходило под воздействием паразитической субстанции, отличительными признаками которой стали живые пятна на коже и множество мелких лучиков, обволакивающих тончайшей сетью всех членов группы.

Нам представляется верным, несмотря ни на что, утверждение о взаимопроникновении чужеродной и земных видов энергии, поскольку, с одной стороны, земная энергия была атакована и трансформирована «захватчиком», с другой стороны, посторонняя энергия была усвоена и приспособлена к нашим условиям. А фаза радости и наслаждения жизнью, которая последовала за периодом раздраженности и депрессии — это не что иное, как частичное обретение утраченной в начале катастрофы энергии.

Позвольте мне завершить выступление гипотезой, которую мы рассматриваем в качестве основного вывода наших наблюдений. Поскольку ураган, занесенный к нам из космоса, схож по своей природе с известными нам явлениями психохимического и даже органического свойства, мы предполагаем, что Земля столкнулась с другим МИРОМ или фрагментом одного из миров, где, к тому же, присутствует жизнь. Вне всякого сомнения, этот МИР не относится к нашей солнечной системе, впрочем, как и к ближайшим от нас галактикам. Поэтому повторение подобной катастрофы, по крайней мере, в последующие сотни миллиардов лет, абсолютно исключено. Остатки же чуждой нам субстанции скоро окончательно рассеются в атмосфере, что убедительно доказывают последние опыты с нашей группой.

Специальное питание спасло нас в период кризиса: живые нити, которые до сих пор держат нас вместе, больше не представляют угрозу здоровью, если только нам не взбредет в голову разойтись раньше срока. Нужно лишь немного подождать, чтобы связь прервалась сама собой. Впрочем, мы не торопимся обрести независимость и даже были бы рады пробыть здесь еще несколько месяцев. Прежде всего, я имею в виду себя, поскольку катастрофа, пусть это не покажется странным, вернула мне уверенность в своих силах и способствовала моему сотрудничеству с Жоржем Мейралем. И, тем не менее, господа, я искренне счастлив, что человечество избавилось от самого жуткого кошмара из тех, что когда–либо случались на Земле, с того момента, как наши предки разожгли первый костер и произнесли первые слова».

Волна громких аплодисментов и восторженных выкриков прокатилась по саду. Коллеги плотным кольцом обступили ученых, отовсюду сыпались поздравления, мелькали вспышки фотокамер:

— В будущем ваши открытия встанут в один ряд с самыми гениальными свершениями за всю историю мира, — произнес в толпе чей–то голос.

Глаза старого профессора наполнились слезами, и он почувствовал, что слава, о которой он мечтал все эти годы разочарований и бессонных ночей, проведенных в лаборатории, наконец, пришла к нему, и теперь уже никто ее не отнимет.

II

Сабина

Сабина стояла на берегу озера под раскидистыми ивами, любовалась цветущими кувшинками, слушала неугомонное щебетание ласточек, временами мечтательно взглядывая на небо. Она радовалась началу новой жизни, возрождению природы. Была какая–то непривычная дерзость в ее движениях, в манере откидывать назад волосы, ласкаемые легким ветерком. На дороге в розовой полоске заката показалась высокая фигура Мейраля; медленно, неуверенным шагом он шел ей навстречу.

— Еще несколько недель и мы перестанем так чувствовать друг друга! — приблизившись, печально произнес Жорж.

— Становится очень грустно, когда я об этом думаю, — ответила Сабина. — Мне кажется, что я останусь совсем одна!

Она опустила глаза и прошептала:

— Я уже успела полюбить эту таинственную силу, которая связала нас вместе!

— Правда, и вы тоже? Не поверите, как мне жаль было Наблюдать, как пропадают одна за другой хрупкие ниточки между нами. Я словно ощущал трепет агонии ТОГО, с КЕМ мы сосуществовали все это время: у меня кровь стыла в жилах!

— Я это знала! Я разделяла все ваши страдания!

Наступила долгая томительная пауза. Она смотрела Мейралю прямо в глаза. Их сердца учащенно бились.

И вдруг она заговорила опять, ее нежный голосок звучал как–то робко, приглушенно, речь казалась порывистой:

— А еще я знаю, почему вы пришли сюда.

— Сабина! — Жорж внутренне вздрогнул. — Я смирился со своей участью. Сжальтесь надо мной, не дарите мне напрасных надежд: пробуждение окажется слишком тяжелым!

Она колебалась лишь долю секунды, затем собралась с силами и сказала:

— Я вверяю себя вашим заботам.

— Ах! — радостно воскликнул Мейраль, но тут же тень сомнения омрачила его лицо. — Не заставляйте меня вновь строить планы, если вы не любите меня…

Молодая женщина улыбнулась ему в ответ очаровательной лукавой улыбкой. Жорж глубоко вздохнул, склонился к ее лицу и произнес надтреснутым от волнения голосом:

— Так это правда? Вы не обманываете себя… это не из жалости ко мне? Мне не нужна жалость, Сабина.

Спокойная, она взяла его за руку и тихо сказала:

— Мне кажется, я буду счастлива!

Внезапно все прошлое словно скрыла густая пелена, а настоящее и будущее, и вся жизнь — все заключалось теперь для него в этих кратких мгновениях счастья. И когда тонкая пушистая прядь светлых волос коснулась его щеки, Мейраль понял, что судьба его решена.