Федор Маслов

Партизанский отряд, всю зиму державший под своим контролем большой район юго-восточнее Вязьмы, в начале марта потеснили карательные части и отряды полицаев. Отряд лишился продовольственных баз и складов с боеприпасами. Центральный штаб партизанского движения приказал срочно доставить в район дислокации отряда все необходимое. Штаб армии выполнение этой задачи возложил на наш полк.

Полет обычный. Транспортный. Еще днем я изучил по карте маршрут и теперь веду самолет от одного характерного ориентира к другому. Вон на лесной опушке показались три костра в одну линию — условный сигнал, а заодно и стартовое освещение. Делаю круг, чтобы еще раз убедиться в правильности сигналов, и захожу на посадку.

Заруливаю туда, где чернеет силуэт одинокого самолета и суетятся люди. Выключаю двигатель. На крыло поднимаются партизаны:

— А ну, хлопцы, навались! Не задерживать летчика!

— Что за спешка? — поднимаюсь я с сиденья. — Куда так торопитесь?

— Каратели прут! Командир приказал заслону держаться до рассвета, а вот продержатся ли…

Патронов маловато.

— Давай! Давай! Сказки потом расскажешь.

Партизаны вытаскивают из самолета ящики с патронами.

— А далеко каратели? — не удерживаюсь от нового вопроса.

— Не-е, — свешиваясь за борт, отвечает партизан. — Километра два, а то и полтора. Кто их считал…

Издалека доносится гулкая в тишине утра винтовочная стрельба.

— Во, чуешь? — спрашивает партизан. — Наши бьют. А то фрицы отвечают.

Но я не могу отличить по звуку выстрелы нашей винтовки от выстрелов немецкого карабина.

— Сколько раненых возьмешь?

— Как все.

— Значит, двоих. Ну где вы там, раненые? Давай!

Один раненый самостоятельно взбирается на крыло и усаживается в кабину, другому помогают подняться.

— Давай, давай!

А небо сереет. Отчетливо просматривается ближний лес и стоящий неподалеку самолет. Надо спешить. Успеть бы до рассвета пересечь линию фронта.

— От винта!

— Давай! Закручивай!

Мотор вздрагивает, фыркает и начинает ровно бормотать на малом газу. Пока греется мотор, я наблюдаю за тем самолетом, что после посадки остановился на середине поляны. Мне видно, как к нему бредет одинокая фигура человека. На таком расстоянии не узнать, кто это. Человек забирается в заднюю кабину, и самолет разбегается для взлета. Но взлететь не удалось, самолет разворачивается в другую сторону и бежит вновь. И опять неудача. Самолет останавливается, из него на снег спрыгивают три человека, машут руками, жестикулируя. Двое остаются на земле. Самолет вновь начинает разбег, в самом конце поляны отрывается и уходит в небо.

Наконец и мой мотор прогрет. Скорее на взлет! С места даю полный газ, и самолет начинает двигаться…

Поспешность и быстрота — отнюдь не родные сестры. Если быстрота (сообразительность, реакция) — необходимое качество летчика, то поспешность, наоборот, совершенно противопоказана. Поспешность, как правило, является следствием неопытности.

Неделю назад мне стукнул двадцать один. Всего полтора месяца как я летчик. На моем счету два десятка самостоятельных боевых вылетов. Я умею отлично взлетать, садиться, умею пилотировать самолет днем, ночью и «вслепую». Но означает ли все это зрелость, основанную на опытности? Нет, не означает! Тогда откуда во мне эта самоуверенность?

Много лет спустя человек, открывший мне дорогу в полярную авиацию, которого я считаю своим учителем, скажет: «Взлетать и садиться на самолете можно и медведя научить. Только медведю не дано понять тактику и стратегию авиации. Надо соображать, надо верить в свои силы. Верить, но не быть самоуверенным!» Эти слова Героя Советского Союза И. П. Мазурука запомнились мне на всю жизнь.

Но все это было много позже…

Не успел я опомниться, как мой самолет ткнулся носом в землю. Вот тебе и на! Разбит воздушный винт, а моя физиономия изрядно поцарапана о приборную доску. Хорошо, хоть раненые не пострадали. Но что же произошло? Ага! Я не учел оттепель, которая сделала снег мягким, не промерил длину площадки, не следил за скоростью. Слишком много нарушений прописных истин. И все в результате своей самоуверенности…

Размышляя о случившемся, я брел по глубокому снегу к деревне, на ходу пригоршнями набирая снег и прикладывая его к лицу. Мне было стыдно, и я опасался встретиться со своими спутниками взглядом.

— Не вешай носа, — заметил один из партизан. — Не ты один. Вон и второй самолет сломался. Теперь вам вдвоем веселей будет.

— Ночью-то опять придут ваши, — вступил в разговор второй. — Починишь свою птаху да и улетишь на Большую землю.

Так незаметно за разговорами подошли к деревне, и у первого же дома нос к носу столкнулись с Масловым.

— С приездом!

— Федя!..

— Видал твой цирк! А еще со мной летал. Эх ты!..

— Но и ты, Федя… Это ведь твой самолет там стоит?

— Радуешься? — Под сухой кожей на скулах Маслова перекатываются тугие желваки. — Не мой это самолет — Брешко!

— А ты… При чем здесь ты?

— А ни при чем! Высадил меня и смылся! Да не только меня. Вот полюбуйся! — Из-за спины Федора показывается знакомое лицо. — Прошу, знакомьтесь! Техник его сиятельства командира эскадрильи Брешко, товарищ Лыга!

— Ничего не понимаю, — откровенно признаюсь я.

— Где уж тебе понять! Серость! Что такое Брешко? Опытность и власть. Кстати, то, чего у тебя нет. А теперь рассуждай с позиций Брешко. Началась оттепель, снег рыхлый, скольжение плохое. Влез Брешко ко мне в заднюю кабину, приказывает: «Взлетай!» А самолет не скользит, не набирает скорости. Вот тут он и высадил нас обоих, меня и Лыгу, а сам помахал нам ручкой. Вот что значит опытность в сочетании с властью!

— Федя, так это…

— Ты хотел сказать — трусость?

— Не знаю…

— Так знай: трусость и подлость!

— Что он хоть сказал тебе?

— Где уж тут говорить, если в задницу страх колет!

— Подонок!..

— Мнение ученых совпало. Консилиум окончен. Пойдем, поможем Лыге поставить винт на брешковский самолет. А что с твоим?

— Тоже винт разбит…

— Эх, знать бы, привез бы два! Не тужи! Поставить винт недолго. Вот смотаюсь на базу и мигом обратно. Еще полетаем, старина. Назло всем чертям и товарищу Брешко.

Но летать нам с Федей пришлось не скоро. Неожиданно над лесом появились два «мессера». Спаренные залпы решили судьбу сначала моего самолета, затем самолета Брешко. Мы остолбенело смотрим на дымное пламя, на четкие в светлом небе силуэты «мессеров», которые, словно издеваясь, проносятся над деревней, покачивая крыльями.

И еще я замечаю слезы в глазах Федора. Что это?..

…В полку мы знаем друг о друге все. Летчики полка живут одной жизнью, одними интересами. Получит кто-либо из нас помятый треугольник со штемпелем полевой почты, и содержание его становится достоянием многих. Никто из нас не делает тайны из незамысловатых житейских дел своих близких. Наоборот, каждый стремится поделиться с товарищами своей маленькой радостью или тяжким горем утраты. Дорого нам это чувство товарищеской близости, способность понимать друг друга с полуслова.

Федор не получает писем, не делится с нами своим сокровенным, ничего о себе не рассказывает. Он молчалив и замкнут. Он непонятен. А непонятное летчики не любят.

Часто я вглядываюсь в его лицо и пытаюсь понять, что кроется за его молчаливостью и замкнутостью, какие тяжелые мысли и переживания оставили на нем свой неизгладимый след.

С Масловым мы сделали тридцать три боевых вылета до того, как я стал летчиком и начал летать сам. Летает он отлично, у него безукоризненная техника пилотирования, превосходная ориентировка в воздухе, великолепные взлеты и посадки. А в бою? В бою он просто спокоен и сдержан.

Так откуда же в его глазах слезы? Тогда я не знал, что ненависть может иметь и такое выражение… Как же, «мессера» сожгли наши самолеты, солдаты лишились своего оружия!..

Потом я понял, что есть люди, которые могут годами носить в себе горечь какой-либо утраты и прятать ее за внешней беспечностью, чтобы, не дай бог, не расплескать ее яда на других. Это под силу только очень сильным людям. Сильным и добрым. По-видимому, таким и был наш Федя, мой первый командир, с которым мы так и не стали близкими друзьями. И я искренне сожалею об этом.

Как известно, при поступлении в авиационное училище будущие летчики проходят медицинскую комиссию, где, помимо всяких других требований, предъявляется требование и к росту — «от» и «до». Рост Федора был на первом миллиметре «от». Ему всегда требовалось что-то подложить под сиденье, чтобы он мог хорошо видеть землю. Естественно, небольшой рост Федора позволял полковым острякам лишний раз почесать языки.

Маслов не подавал вида, что это его трогает, хотя все мы знали, с каким трудом подавлял он свое негодование по поводу всех этих насмешек относительно его роста и физической слабости. Знали мы и то, что у Федора был избыток других сил — моральных.

Однажды в период ожесточенных боев на Курской дуге, вернувшись с задания, Маслов посадил самолет, выключил двигатель, отстегнул лямки парашюта, как-то неуклюже вылез на крыло и упал, потеряв сознание. Еще над целью вражеская пуля вошла в колено и раздробила кость, но Маслов не сказал об этом даже штурману, он только весь сжался, искусал в кровь губы и все-таки привел самолет на свой аэродром.

Врач полка, делая перевязку, все ахал и удивлялся, откуда у тщедушного летчика нашлось столько физических сил? Он забыл о силах моральных, забыл о том, что Маслов был коммунистом. Это обязывает ко многому. Еще не окончена война, еще стране нужны солдаты. И Маслов вернулся в полк с протезом вместо одной ноги. Ему не позволили летать. Тогда неожиданно для всех он увлекся… танцами. Федор не пропускал ни одного вечера, ни одной возможности потанцевать. Однажды выдался свободный от полетов день. Выступали самодеятельные артисты, были и танцы. Из-за отсутствия дам летчики танцевали друг с другом. Маслов подошел к командиру полка:

— Приглашаю на вальс, товарищ командир!

Командир пытался отказаться, сославшись на неумение, но вдруг понял, что для Федора это просто необходимо.

Федор танцевал замечательно. Глядя со стороны, нельзя было подумать, что маленький летчик танцует на протезе. И командир сдался:

— Убедил, Федя.

Он увел Маслова в сторону от танцующих.

— Будешь летать. Только…

— Только без скидок, Анатолий Александрович!

— Я не об этом, Федя… Медицина, высшее командование… Э, да ладно! Все шишки возьму на себя!

И Маслов летал. Летал до самого конца войны. И непонятно было молодым летчикам из недавнего пополнения, почему однажды чертыхался их командир, когда вражеский снаряд разорвался в кабине его самолета, и почему вместо врача попросил прислать на аэродром сапожника.

Мы в партизанском штабе. Большая изба заполнена людьми в овчинных тулупах, пальто, куртках. Над единственным столом склонилось несколько человек, и над ними повисли густые клубы махорочного дыма.

— Что же, молодцы, не докладываете? — разгибает спину высокий мужчина с седыми висками. — Забыли воинскую дисциплину? А-а, понятно, — глаза его теплеют, и на губах появляется усмешка. — Ну-с, давайте знакомиться. Полковник Петров, командир партизанского отряда «Гроза». А это — комиссар Уваров и начальник штаба Белов…

Мы докладываем четко по уставу свои звания и фамилии, рассказываем о постигшей нас беде.

— Держать вас здесь не имеет смысла. Вы должны летать. Переправить вас через линию фронта сейчас невозможно. Но выход есть. Придется вам пробираться в тридцать третью армию. Там у них есть аэродром. Проводника дать не могу: через пару часов начнем отходить. Но вы сами по карте… Вот смотрите…

Командир отряда показывает район расположения окруженной армии и наиболее безопасную дорогу. Мы благодарим и направляемся к двери.

— Погодите! — останавливает нас командир. — Начальник штаба заготовит вам справку. Кто у вас старший?

— Младший лейтенант Маслов.

— Добро. Так и пиши: выдана младшему лейтенанту… Нет, погоди. Знаю я их, штабников! С младшим лейтенантом и говорить не захотят. Пиши: майору Маслову!

Только на улице Федор разворачивает сложенный лист бумаги. Заглядывая через его плечо, читаю: «Справка. Настоящей удостоверяется, что самолеты летчиков майора Маслова и майора Михаленко при доставке боеприпасов для партизанского отряда «Гроза» действительно подожжены фашистскими стервятниками. Вместе с летчиками находится инженер-капитан Лыга. Справка выдана для представления командирам частей Рабоче-крестьянской Красной Армии с целью оказания помощи товарищам летчикам. Командир партизанского отряда «Гроза» Петров, комиссар Уваров, начштаба Белов».

— Поздравляю вас, товарищи майоры, с присвоением нового воинского звания! — смеется Лыга.

— Тебя тоже не обошли, — отвечает Федя.

— Филькина грамота, — не сдерживаюсь я. — Выброси!

— Пригодится. — Федор бережно сворачивает бумажку и опускает в карман гимнастерки.

Не знаю, действительные ли это фамилии или партизанские клички, но я до сих пор с благодарностью вспоминаю тех людей, которые накануне боя, перед прорывом из окружения, не забыли о нас, подумали о нашей дальнейшей судьбе. Правда, потом мы никак не могли сообразить, почему они послали нас путем, который почти не контролировался немцами, а сами с боем прорывались из окружения. Может быть, в их задачу не входило соединение с окруженными частями армии Ефремова, не знаю. Но память сохранила образы этих людей. Спасибо вам, люди партизанских лесов!

В действительности километры всегда длиннее, чем на карте. А если к ним прибавить полетное обмундирование летчика, то они покажутся совсем уж длинными. Идем напрямик, обходя деревни и минуя дороги. Сколько идем? Я уже потерял счет дням. В мыслях только одно: надо выйти! Выйти к своим. Выйти из этого мертвого леса, из этого снега. Снег, снег… Какое проклятье, этот снег! И нельзя думать о пище. У нас и так мало сил. Вчера вечером мы попытались добыть пищу в деревне, но там оказались немцы. Хорошо, мы их заметили издали. Они послали в нашу сторону несколько очередей из автоматов, но преследовать не решились. И опять мы идем лесом, проваливаясь по пояс в рыхлый, податливый снег. Если бы хоть немного поесть! Все чаще и чаще падает Федор. Но останавливаться нельзя, надо идти. В лесу смерть. А в этой деревне? Дождемся вечера, в сумерках подойдем ближе. Если там окажутся немцы, нам останется только достать пистолеты… На большее нет сил…

— Стой! Кто идет?

— Свои! Русские…

Нам показывают, как пройти к штабу. Румяный часовой преграждает путь:

— Кто такие? Куда?

Опережая наши ответы, Федор протягивает «филькину грамоту». Часовой прочитывает ее, осматривает нас с ног до головы и как-то лениво заключает:

— Значит, от Бати топаете. — Он толкает дверь носком валенка и кричит: — Товарищ полковник! К вам два майора и капитан!

— Пусти!

Входим в просторную избу. За столом трое военных без знаков различия. Кто из них полковник? Собственно, это неважно. Перед нами на столе навалена всякая снедь, а над всем этим — чудо! — посвист пузатого самовара! Чувствую, как начинает кружиться голова.

— Кто такие? Откуда прибыли? Зачем?

Мне кажется, что вопросы задают все трое, до того они смахивают на молочных братьев: одинаково упитанные, круглолицые, у всех троих расстегнуты воротники гимнастерок, на коленях лежат полотенца. Особенно колоритна фигура того, что сидит в середине стола.

«Уж не он ли полковник?» — спрашиваю себя. И, как бы отвечая на мой вопрос, сидящий в середине стола повелительно произносит:

— Почему не докладываете? Кто? Откуда?

Федя делает шаг вперед и протягивает бумажку, которая уже открыла нам двери в эту избу. Я смотрю на Федю и каким-то шестым чувством угадываю, что он сделал последний шаг, что силы вот-вот оставят его и он упадет, как это уже было не раз в лесу.

— «…для оказания помощи товарищам летчикам», — заканчивает чтение протянутой бумаги тот, кого я принял за старшего… — Г…. вы, а не летчики! Летчики летают, а вы по земле ползаете!

Грубо, но в общем-то правильно. Какие уж мы летчики! Я смотрю на товарищей. Оборванные комбинезоны, черные впадины под глазами, заросшие щетиной щеки, сухие, в клочьях потрескавшейся кожи губы… Вид у нас, прямо скажем, не очень…

— Опять Петров направил, — резюмирует наше молчание старший.

— Из «Грозы»?

— Да. Все трое пристально разглядывают нас.

— Ну, так чем мы можем вам помочь, «летчики»? — оттеняет иронию последнего слова старший.

Я едва сдерживаю неприязнь:

— Простите, товарищ… не знаю вашего звания… Нам сказали, что у вас есть самолеты и вы можете переправить нас через линию фронта.

— Я — полковник, начальник авиации армии! А что же вас Петров не отправил? У него тоже самолеты бывают.

— Отряд Петрова вынужден отступить…

— А если нет у меня для вас самолетов?

— Но, товарищ полковник… — До чего же голод обостряет обоняние! За пять шагов от стола я различаю аппетитные запахи колбасы, сыра и даже сливочного масла! — Как же нам быть? Нам надо за линию фронта. Нам надо в полк!

— Каждому что-то надо. Подумаем. Утро вечера мудренее.

Спасибо и на этом. «Черти, неужели они не видят наших красноречивых взглядов? Неужели надо просить? Да, придется…»

— Товарищ полковник, еще одна просьба. Мы несколько дней не ели. Нельзя ли?..

— Начальник тыла армии, — небрежно кивнул полковник в сторону соседа справа. — Это в его компетенции.

— Что ж, на довольствие поставим, — будто раздумывая, тянет начальник тыла.

— Спасибо! — обрадованно перебиваю его. — Спасибо! Нам бы только поесть!

— Договорились. Давайте ваши аттестаты.

— Какие… аттестаты?

— Обыкновенные. Продовольственные! — чеканит начальник тыла.

— Так откуда у нас аттестаты? Кто же берет их с собой на боевое задание? Мы же летчики!

— Без аттестатов не положено. Своим не хватает.

— А мы что, чужие? — Я уже не могу справиться с голосом. — Нам что, подыхать тут?

— Молчать! — Полковник грохает кулаком по столу. — Дисциплинка, товарищ майор! Как разговариваешь со старшими?

— Простите, товарищ полковник. Но… у нас ведь безвыходное положение…

— Брось! — неестественно хрипит Федор. — Брось! — Его голос взвивается до крика. Я смотрю в его вдруг побелевшие от негодования глаза, замечаю красные пятна на скулах.

— Федя!

Вместе с Лыгой хватаю Федора, и, кажется, вовремя. Он вдруг обмяк: глаза закатываются, и… мы едва удерживаем на руках его легкое тело, бережно укладываем на лавку. Федор что-то бормочет, порывается встать, куда-то идти, тяжело вздыхает, стонет. Мы суетимся возле него, подкладываем ему под голову свои шлемы.

Я быстро расстегиваю на груди Маслова комбинезон и, пряча от взглядов этих трех, ставших мне уже ненавистными людей петлицы с единственным «кубарем», растираю ладонью грудь Федора.

«Кожа и кости», — думаю я, ощущая, как начинает гореть под моей ладонью все его маленькое тело. На лбу Федора выступает испарина, он дышит ровней.

Где-то неподалеку гудят моторы самолетов, одевается и уходит из избы начальник авиации. Я тоже поднимаюсь на ноги и застегиваю «молнию» комбинезона.

— Куда? — тихо спрашивает Лыга.

— Надо… — Я молча указываю глазами на Федора. — Попробую…

Лыга, не отвечая, закрывает глаза.

Я бреду по снегу в поле за деревней. Там угадываются силуэты двух ПО-2 и людская суета около них. В стороне, будто каменное изваяние, обозначена массивная фигура начальника авиации. Я подхожу к нему:

— Товарищ полковник, отправьте нас этими самолетами. Пожалуйста.

Полковник не шевелится, не оборачивается.

— Товарищ полковник! — Я дотрагиваюсь до холодной кожи его реглана. — Товарищ полковник!

— Чего орешь? Не глухой. Отправляем штабные документы. Мест нет!

Не знаю, откуда взялось это спокойное бешенство. Я чувствую, как мои пальцы впиваются в шершавую рукоятку пистолета:

— Послушай, полковник, ты нас отправишь… Пусть не всех… Пусть сначала одного…

Даже в темноте мне видны округлившиеся глаза полковника.

— Ты!.. Ты!.. Молчать!

— Спокойно, полковник. Ты сейчас прикажешь отправить хотя бы одного из нас.

— Вы ответите перед трибуналом, товарищ майор! Это же произвол!

— Хоть перед богом!

Пистолет приятной тяжестью оттягивает руку.

— Первым вы отправите Маслова, полковник. Дайте команду своим людям.

— Эй, там! Пару бойцов за майором Масловым! Он в штабе. Живо!

— Спасибо, полковник!

— Вы предстанете перед трибуналом, товарищ майор! Я вас предупреждаю!

— Вместе с вами, товарищ полковник.

Бойцы подсаживают Федора в кабину: у него нет сил даже перешагнуть через борт. Я жму его горячие пальцы:

— Будь здоров, Федя!

— А как же вы, ребята? Мне неудобно. Может, лучше ты или Лыга?..

— Не дури, Федор! Завтра улетим и мы. Правда, товарищ полковник?

Полковник уходит в темноту. Тарахтят моторы ПО-2, вздымая снежную бурю. Мы бредем к деревне. По дороге я нащупываю на воротнике гимнастерки старшинские треугольнички и срываю их с петлиц: уж если будут судить, то…

Загрузка...