150 000 000

150 000 000 мастера этой поэмы имя.

Пуля — ритм.

Рифма — огонь из здания в здание.

150 000 000 говорят губами моими.

Ротационкой шагов

в булыжном верже площадей

напечатано это издание.

Кто спросит луну?

Кто солнце к ответу притянет —

чего

ночи и дни чини́те!?

Кто назовет земли гениального автора?

Так

и этой

моей

поэмы

никто не сочинитель.

И идея одна у нее —

сиять в настающее завтра.

В этом самом году,

в этот день и час,

под землей,

на земле,

по небу

и выше —

такие появились

плакаты,

летучки,

афиши:

Идем!

Идемидем!

Го, го,

го, го, го, го,

го, го,

Спадают!

Ванька!

Керенок подсунь-ка в лапоть!

Босому что ли на митинг ляпать?

Пропала Россеичка!

Загубили бедную!

Новую найдем Россию.

Всехсветную!

Иде-е-е-е-е-м!

Он сидит раззолоченный

за чаем

с птифур.

Я приду к нему

в холере.

Я приду к нему

в тифу.

Я приду к нему,

я скажу ему:

«Вильсон, мол,

Вудро,

хочешь крови моей ведро?

И ты увидишь…»

До самого дойдем

до Ллойд-Джарджа —

скажем ему:

«Послушай,

Жоржа…»

— До него дойдешь!

До него океаны.

Страшен,

как же,

российский одёр им.

— Ничего!

Дойдем пешкодером!

Идемидем!

Будилась призывом,

из лесов

спросонок,

лезла сила зверей и зверят.

Визжал придавленный слоном поросенок.

Щенки выстраивались в щенячий ряд.

Невыносим человечий крик.

Но зверий

душу веревкой сворачивал.

(Я вам переведу звериный рык,

если вы не знаете языка зверячьего):

«Слушай,

Вильсон,

заплывший в сале!

Вина людей —

наказание дай им.

Но мы

не подписывали договора в Версале.

Мы,

зверье,

за что голодаем?

Свое животное горе киньте им!

Досы́та наесться хоть раз бы еще!

К чреватым саженными травами Индиям,

к американским идемте пастбищам!»

О-о-гу!

Нам тесно в блокаде-клетке.

Вперед, автомобили!

На митинг, мотоциклетки!

Мелочь, направо!

Дорогу дорогам!

Дорога за дорогой выстроились в ряд.

Слушайте, что говорят дороги.

Что говорят?

«Мы задохлись ветра́ми и пылями,

вьясь степями по рельсам голодненькими.

Немощеными хлипкими милями

надоело плестись за колодниками.

Мы хотим разливаться асфальтом,

под экспрессов тарой осев.

Подымайтесь!

Довольно поспали там,

колыбелимые пылью шоссе!

Иде-е-е-е-м!»

И-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и.

К каменноугольным идемте бассейнам!

За хлебом!

За черным!

Для нас засеянным.

Без дров ходить —

дураков наймите!

На митинг, паровозы!

Паровозы,

на митинг!

Скоре-е-е-е-е-е-е-е!

Скорейскорей!

Эй,

губернии,

снимайтесь с якорей!

За Тульской Астраханская,

за махиной махина,

стоявшие недвижимо

даже при Адаме,

двинулись

и на

другие

прут, погромыхивая городами.

Вперед запоздавшую темь гоня,

сшибаясь ламп лбами,

на митинг шли легионы огня,

шагая фонарными столбами.

А по верху,

воду с огнем миря,

загнившие утопшими, катились моря.

«Дорогу каспийской волне баловнице!

Обратно в России русло не поляжем!

Не в чахлом Баку,

а в ликующей Ницце

с волной средиземной пропляшем по пляжам».

И, наконец,

из-под грома

бега и езды,

в ширь непомерных легких завздыхав,

всклокоченными тучами рванулись из дыр

и пошли грозой российские воздуха́.

Иде-е-е-е-м!

Идемидем!

И все эти

сто пятьдесят миллионов людей,

биллионы рыбин,

триллионы насекомых,

зверей,

домашних животных,

сотни губерний,

со всем, что построилось,

стоит,

живет в них,

все, что может двигаться,

и все, что не движется,

все, что еле двигалось,

пресмыкаясь,

ползая,

плавая —

лавою все это,

лавою!

И гудело над местом,

где стояла когда-то Россия:

— Это же ж не важно,

чтоб торговать сахарином!

В колокола клокотать чтоб — сердцу важно!

Сегодня

в рай

Россию ринем

за радужные закатов скважины.

Го, го,

го, го, го, го,

го, го!

Идемидем!

Сквозь белую гвардию снегов!