150 000 000

Теперь

повернем вдохновенья колесо.

Наново ритма мерка.

Этой части главное действующее лицо — Вильсон.

Место действия — Америка.

Мир,

из света частей

собирая квинтет,

одарил ее мощью магической.

Город в ней стоит

на одном винте,

весь электро-динамо-механический.

В Чикаго

14 000 улиц —

солнц площадей лучи.

От каждой —

700 переулков

длиною поезду на́ год.

Чудно́ человеку в Чикаго!

В Чикаго

от света

солнце

не ярче грошовой свечи.

В Чикаго,

чтоб брови поднять —

и то

электрическая тяга.

В Чикаго

на версты

в небо

скачут

дорог стальные циркачи

Чудно́ человеку в Чикаго!

В Чикаго

у каждого жителя

не менее генеральского чин.

А служба —

в барах быть,

кутить без забот и тя́гот.

Съестного

в чикагских барах

чего-чего не начу́дено.

Чудно́ человеку в Чикаго!

Чудно́ человеку!

И чу́дно!

В Чикаго

такой свирепеет грохот,

что грузовоз

с тысячесильной машиною

казался,

что ветрится тихая кроха,

что он

прошелёстывал тишью мышиною.

Русских

в город тот

не везет пароход,

не для нас дворцов этажи.

Я один там был,

в барах ел и пил,

попивал в барах с янками джин.

Может, пустят и вас,

не пустили пока —

начиняйтесь же и вы чудесами —

в скороходах-стихах,

в стихах-сапогах

исходи́те Америку сами!

Аэростанция

на небоскребе.

Вперед,

пружиня бока в дирижабле!

Сожмутся мосты до воробьих ребер.

Чикаго внизу

землею прижаблен.

А после,

с неба,

видные еле,

сорвавшись,

камнем в бездну спланируем.

Тоннелем

в метро

подземные версты выроем

и выйдем на площадь.

Народом запружена.

Версты шириною с три.

Отсюда начинается то, что нам нужно

— «Королевская улица» —

по-ихнему

— «Ро́яль стрит».

Что за улица?

Что на ней стоит?

А стоит на ней —

Чипль-Стронг-Отель.

Да отель ли то

или сон?!

А в отеле том

в чистоте,

в теплоте

сам живет

Вудро

Вильсон.

Дом какой — не скажу.

А скажу когда,

то покорнейше прошу не верить.

Места нет такого, отойти куда,

чтоб всего его глазом обмерить.

То,

что можно увидеть,

один уголок,

но и то

такая диковина!

Посмотреть, например,

на решетки клок —

из гущённого солнца кована.

А с боков обойдешь —

гора не гора!

Верст на сотни,

а может, на тыщи.

За седьмое небо зашли флюгера.

Да и флюгер

не богом ли чищен?

Тоже лестница там!

Не пойдешь по ней!

Меж колоночек,

балкончиков,

портиков

сколько в ней ступе́ней

и не счесть ступне —

ступене́й этих самых

до чертиков!

Коль пешком пойдешь —

иди молодой!

да и то

дойдешь ли старым!

А для лифтов —

трактиры по лестнице той,

чтоб не изголодались задаром.

А доехали —

если рады нам —

по пяти впускают парадным.

Триста комнат сначала гости идут.

Наконец дошли.

Какое!

Тут

опять начались покои,

Вас встречает лакей.

Булава в кулаке.

Так пройдешь лакеев пять.

И опять булава.

И опять лакей.

Залу кончишь —

лакей опять.

За лакеями

гуще еще

курьер.

Курьера курьер обгоняет в карьер.

Нет числа.

От числа такого

дух займет у щенка-Хлестакова.

И только

уставши

от страшных снований,

когда

не кажется больше,

что выйдешь,

а кажется,

нет никаких оснований,

чтоб кончилось это —

приемную видишь.

Вход отсюда прост —

в триаршинный рост

секретарь стоит в дверях нем.

Приоткроем дверь.

По ступенькам — (две) —

приподымемся,

взглянем,

ахнем! —

То не солнце днем —

цилиндрище на нем

возвышается башней Сухаревой.

Динамитом плюет

и рыгает огнем,

рыжий весь,

и ухает ухарево.

Посмотришь в ширь —

иоркширом иоркшир!

А длина —

и не скажешь какая длина,

так далеко от ног голова удалена!

То ль заряжен чем,

то ли с присвистом зуб,

что ни звук —

бух пушки.

Люди — мелочь одна,

люди ходят внизу,

под ним стоят,

как избушки.

Щеки ж

такой сверхъестественной мякоти,

что сами просятся —

придите,

лягте.

А одежда тонка,

будто вовсе и нет —

из тончайшей поэтовой неги она.

Кальсоны Вильсона

не кальсоны — сонет,

сажени из ихнего Онегина.

А работает как!

Не покладает рук.

Может заработаться до сме́рти.

Вертит пальцем большим

большого вокруг.

То быстрей,

то медленней вертит.

Повернет —

расчет где-нибудь

на заводе.

Мне

платить не хотят построчной платы.

Повернет —

Штраусы вальсы заводят,

золотым дождем заливает палаты.

Чтоб его прокормить,

поистратили рупь.

Обкормленный весь,

опо́енный.

И на случай смерти,

не пропал чтоб труп,

салотопки стоят,

маслобойни.

Все ему

американцы отданы,

и они

гордо говорят:

я —

американский подданный.

Я —

свободный

американский гражданин.

Под ним склоненные

стоят

его услужающих сонмы.

Вся зала, полна

Линкольнами всякими.

Уитмэнами,

Эдисонами.

Свита его

из красавиц,

из самой отборнейшей знати.

Его шевеленья малейшего ждут.

Аделину

Патти

знаете?

Тоже тут!

В тесном смокинге стоит Уитмэн,

качалкой раскачивать в невиданном ритме.

Имея наивысший американский чин —

«заслуженный разглаживатель дамских морщин»,

стоит уже загримированный и в шляпе

всегда готовый запеть Шаляпин.

Паркеты песком соря,

рассыпчатые от старости стоят профессора.

Сам знаменитейший Мечников

стоит и снимает нагар с подсвечников.

Конечно,

ученых

сюда

привел

теорий потоп.

Художников

какое-нибудь

великолепнейшее

экольдебозар.

Ничего подобного!

Все

сошлись,

чтоб

ходить на базар.

Ежеутренне

все эти

любимцы муз и слав

нагрузятся корзинами,

идут на рынок

и несут,

несут

мяса́,

масла́.

Какой-нибудь король поэтов

Лонгфелло

сто волочит со сливками крынок.

Жрет Вильсон,

наращивает жир,

растут животы,

за этажом этажи.

Художники

Вильсонов,

Ллойд-Джорджев,

Клемансо

рисуют —

усатые,

безусые рожи —

и напрасно:

всё

это

одно и то же.