150 000 000

Товарищи газетчики,

не допытывайтесь точно,

где была эта битва

и была ль когда.

В этой главе

в пятиминутье всредоточены

бывших и не бывших битв года.

Не Ленину стих умиленный,

В бою

славлю миллионы,

вижу миллионы,

миллионы пою.

Внимайте же, историки и витии,

битв не бывших видевшему перипетии!

«Вставай, проклятьем заклейменный» —

радостная выстрелила весть.

В ответ

миллионный

голос:

«Готово!»

«Есть!»

«Боже, Вильсона храни.

Сильный, державный», —

они

голос подняли ржавый.

Запела земли половина красную песню.

Земли половина белую песню запела.

И вот

за песней красной,

и вот

за песней за белой —

тараны затарахтели в запертое будущее,

лучей щетины заскребли,

замели.

Руки разрослись,

легко распутывающие

неведомые измерения души и земли.

Шарахнутые бунта веником

лавочники,

не доведя обычный торг,

разбежались ошпаренным муравейником

из банков,

магазинов,

конторок.

На толщь душивших набережных и дамб

к городам

из океанов

двинулась вода.

Столбы телеграфные то здесь,

то там

соборы вздергивали на провода.

Бросив насиженный фундамент,

за небоскребом пошел небоскреб,

как тигр в зверинце —

мясо

фунтами,

пастью ворот особнячишки сгреб.

Сами себя из мостовых вынув, —

где, хозяин, лбище твой? —

в зеркальные стекла бриллиантовых магазинов

бросились булыжники мостовой.

Не боясь сесть на́ мель,

не боясь на колокольни напороть туши,

просто —

как мы с вами —

шагали киты сушей.

Красное все,

и все, что бе́ло,

билось друг с другом,

билось и пело.

Танцевал Вильсон

во дворце кэк-уок,

заворачивал задом и передом,

да не доделала нога экивок,

в двери смотрит Вильсон,

а в две́ри там —

непоколебимые,

походкой зловещею,

человек за человеком,

вещь за вещью

вваливаются в дверь в эту:

«Господа Вильсоны,

пожалте к ответу!»

И вот,

притворявшиеся добрыми,

колье

на Вильсоних

бросились кобрами.

Выбирая,

которая помягче и почище,

по гостиным

за миллиардершами

гонялись грузовичищи.

Не убежать!

Сороконогая

мебель раскинула лов.

Топтала людей гардеробами,

протыкала ножками столов.

Через Рокфеллеров,

валяющихся ничком,

с горлами,

сжимаемыми собственным воротничком,

растоптав,

как тараканов,

вывалилась,

в Чикаго канув.

По улицам

в саже́ни

дома не видно от дыма сражений.

Как в кинематографе

бывает —

вдруг

крупно —

видят:

сквозь хао́с

ползущую спекуляцию добивает,

встав на задние лапы,

Совнархоз.

Но Вильсон не сдается,

засел во дворце,

нажимает золотые пружины,

и выстраивается цепь —

нечеловеческие дружины.

Страшней, чем танки,

чем войск роты,

безбрюхий встал,

пошел сторотый,

мильонозубый

ринулся голод.

Город грызнет — орехом расколот.

Сгреб деревню — хрустнула косточкой.

А людей,

а людей и зверей —

просто в рот заправляет горсточкой.

Впереди его,

вывострив ухо,

путь расчищая, лезет разруха.

Дышит завод.

Разруха слышит.

Слышит разруха — фабрика дышит.

Грохнет по фабрике —

фабрика свалена.

Сдавит завод —

завод развалина.

Рельс обломком крушит как палицей.

Все разрушается,

гибнет,

валится.

Готовься!

К атаке!

Трудись!

Потей!

Горло голода,

разрухи глотку

затянем

петлей железнодорожных путей!

И когда пресекаться дух стран

стал,

голодом сперт,

тогда,

раскачивая поездов таран,

двинулся вперед транспорт.

Ветрилась паровозов борода седая,

бьются,

голод сдал,

и по нем,

остатки съедая,

груженные хлебом прошли поезда.

Искорежился,—

и во гневе

Вудро,

приказав:

«сразите сразу»,

новых воинов высылает рой —

смертоноснейшую заразу.

Идут закованные в грязевые брони

спирохет на спирохете,

вибрион на вибрионе.

Ядом бактерий,

лапами вшей

кровь поганят,

ползут за шей.

Болезни явились

небывалого фасона:

вдруг

человек

становится сонный,

высыпает рябо́,

распухает

и лопается грибом.

Двинулись,

предводимые некою

радугоглазой аптекою,

бутыли карболочные выдвинув в бойницы,

лазареты,

лечебницы,

больницы.

Вши отступили,

сгрудились скопом.

Вшей

в упор

расстреливали микроскопом.

Молотит и молотит дезинфекции цеп.

Враги легли,

ножки задрав.

А поверху,

размахивая флаг-рецепт,

прошел победителем мировой Наркомздрав.

Вырывается у Вильсона стон, —

и в болезнях побит и в еде,

и последнее войско высылает он —

ядовитое войско идей.

Демократизмы,

гуманизмы —

идут и идут

за измами измы.

Не успеешь разобраться,

чего тебе нужно,

а уже

философией

голова заталмужена.

Засасывали романсов тиной.

Пением завораживали.

Завлекали картиной.

Пустые головы

книжками

для веса

нагрузив,

пошел за профессором профессор.

Их

молодая встретила орава,

и дулам браунингов в провал

рухнуло римское право

и какие-то еще права.

Простонародью очки втирая,

адом пугая,

прельщая раем,

и лысые, как колено,

и мохнатые, как звери,

с евангелиями вер,

с заговорами суеверий,

рясами вздыбив пыль,

армией двинулись чернобелые попы.

Под градом декретов

от красной лавины

рассыпались

попы,

муллы,

раввины.

А ну, чудотворцы,

со смертных одр

встаньте-ка!

На месте кровавого спора

опора веры валяется —

Пётр

с проломанной головой собственного собора.

Тогда

поэты взлетели на́ небо,

чтоб сверху стрелять, как с аэроплана бы.

Их

на приманку академического пайка

заманивали,

ждали, не спустятся пока.

Поэты бросались, камнем пав, —

в работу их,

перья рифм ощипав!

В «Полное собрание сочинений»,

как в норки,

классики забились.

Но жалости нет!

Напрасно

их

наседкой

Горький

прикрыл,

распустив изношенный авторитет.

Фермами ног отмахивая мили,

кранами рук расчищая пути,

футуристы

прошлое разгромили,

пустив по ветру культуришки конфетти.

Стенкой в стенку,

валяясь в пы́ли,

билась с адмиралтейством

Лувра труха,

пока

у адмиралтейства

на штыке-шпиле

не повисли Лувра картинные потроха.

Последняя схватка.

Сам Вильсон.

И в ужасе видят вильсоицы —

испепелен он,

задом придавить пытавшийся солнце.

Кто вспомнит безвестных главковерхов имя,

победы громоздивших одна на одну?!

Загрохотав в международной Цусиме,

эскадра старья пошла ко дну.

Фабриками попирая прошедшего труп,

будущее загорланило триллионом труб:

«Авелем называйте нас

или Каином,

разница какая нам!

Будущее наступило!

Будущее победитель!

Эй, века,

на поклон идите!»

Горизонт перед солнцем расступился злюч.

И только что

мира пол заклавший,

Каин гением взялся за луч,

как музыкант берется за клавиши.