А жизнь продолжается

I

Большой лавкой Йенсена в Сегельфоссе заправляет уже третье по счету поколение. Открыл мелочную торговлю Пер Йенсен, по прозванью Пер Лавочник, впоследствии место его заступил сын Теодор, Теодор Лавочник, который развернул дело во всю ширь и приобрел в городке репутацию человека передового и поистине незаменимого. Не так уж и давно это было, люди хорошо его помнят, он же сверстник сыну старого лейтенанта, но тот только и бредил что музыкой и так никем и не стал.

А вот Теодор — стал, можно было бы составить длинный перечень всего того, чем он стал: председатель местной управы, крупный налогоплательщик, купец невиданного доселе размаха, одно время он даже держал торгового агента для поездок по северу Норвегии, а в лавке — трех приказчиков и конторщика для ведения книг. Предприимчивости Теодору Лавочнику было не занимать, равно как и честолюбия, он наживал все больше и больше денег, ему принадлежали рыбачья шхуна и два кошельковых невода для сельдяного промысла с баркасами и снастью; между прочим, с годами он совсем помягчел и по-отечески помогал неимущим, чем и заслужил всеобщее расположение. В голодную пору, когда земля не родила, а море не кормило, многие шли к Теодору Лавочнику, и он не давал им положить зубы на полку, еще чего не хватало! Само собой, просители не забывали превозносить его до небес, а еще лучше, если они безмолвно покачивали головами, подавленные его величием и могуществом. «Один-единственный пуд муки, и все? — спрашивал он, бывало. — И сколько же ты с семьей на этом продержишься?» Когда же бедняга отвечал, что не смеет и заикаться о большем, Теодор поворачивался к своему приказчику и говорил: «Отпусти-ка ему два пуда!» Распорядится, а самого так и распирает от самодовольства, ну да ведь и поступил он по-божески.

Он возмечтал было о дочери хозяина мельницы Хольменгро, но тут он не преуспел. Нет, тут тщеславие завело его слишком далеко. А поскольку он взял к себе на службу конторщика единственно, чтобы блеснуть перед барышней Хольменгро, то теперь он его уволил. Но это еще не все: привыкши поступать рассудительно и обдуманно, Теодор и здесь подошел к делу со всей серьезностью и посватался к молоденькой дочери звонаря, которая и не подумала им гнушаться. Удивительно ясная голова была у этого Теодора, как бы он там ни заносился и ни чудил, он заполучил преотличную жену, красивую, горячую, что твоя кобылка, а было ей никак не больше семнадцати.

Ну и глупой же оказалась барышня с сегельфосской мельницы! Уже тогда дела ее отца всерьез пошатнулись, что бы ей взять и выйти за Теодора Лавочника, жила б за ним как за каменной стеной, припеваючи. Не иначе, ее одолели гордыня и спесь, ведь она оттолкнула от себя свое счастье. Да и после ей не больно-то повезло, кончилось тем, что она уехала в Тромсё и пошла в экономки.

Вот какая незавидная участь постигла отца и дочь Хольменгро с сегельфосской мельницы.

Ну а что же с Сегельфосским имением и усадьбой? Старый лейтенант жил барином, в свое время он мог позволить себе выстроить в Сегельфоссе церковь и оплатить запрестольный образ, и резных апостолов для алтаря, и серебряную купель, и чего он себе только не позволял. У него было не менее двадцати семи арендаторов, а собственные земли простирались вплоть до соседнего округа. Богатство, каких свет не видал. Он женился на знатной даме из Ганновера, что в Германии, доподлинной дворянке, и жили они в большом белом доме с колоннами, настоящем дворце, который был издалека виден с моря проплывающим пароходам. Старый лейтенант слыл человеком справедливым и гордым, кристальной честности. Когда бумага за подписью не вызывала сомнений, люди говорили: «Все равно как если бы подписал Виллац Хольмсен!» Слово его считалось нерушимо как клятва, а кивок подчиненным был истинным благословением.

Но какая от всего этого польза, никакой, владельцы Сегельфосской усадьбы были обречены. Судьба третьего поколения. Хольмсены привыкли жить на широкую ногу, при том что не имели никаких доходов, у них уходило невесть сколько денег на многочисленную прислугу, благотворительность, путешествия, торжественные приемы, то в честь Карла XV, пожелавшего обозреть свои северные владения, то в честь губернатора или же членов тинга. А тут еще прибавились и расходы на содержание сына, который по-барски жил за границей и получал дорогостоящее музыкальное образование в тамошних школах. Это неминуемо должно было плохо кончиться, старый лейтенант и его супруга умерли, вовремя самоустранились, ну а сыну, молодому Виллацу Хольмсену, ничего не осталось, как распродать все до последнего. Это было до того еще, как Сегельфосс сделался городом и земля и дома не представляли особой ценности. Вот тут-то Теодору Лавочнику и выпал случай. Когда молодой Виллац обращал имущество в деньги, у Теодора разгорелись глаза на дом с колоннами, на сей дворец, королевскую резиденцию, и он потешил-таки свое тщеславие. Стал владельцем всего этого великолепия.

Времена на севере были глухие, паршивые: скудные ловы, тяжелая спячка, застой, за пуд отборной вяленой трески давали не больше шестидесяти шиллингов. Тот, кто успел сколотить себе состояние, конечно же, мог купить и дворец, и имение, и земельные участки вдоль всего побережья. Но только и Теодор Лавочник был не настолько богат, чтоб с легкостью решиться на такую покупку, он выложил деньги не без душевных терзаний. О рассрочке не могло быть и речи, молодой Виллац прожился в пух. Он стольким задолжал дома и за границей, что и подумать страшно, пришлось ему зафрахтовать пароход, чтобы вывезти из сегельфосского дворца дорогостоящие произведения искусства и всевозможную мебель и продать с молотка на юге страны. Тяжкая доля и превратность судьбы.

Ну и куда Теодору Лавочнику с женою целый дворец? У них только и было обстановки что стол со стульями да кровати, а во дворце — две большие залы и двадцать с лишним комнат, а комнаты оклеены какие синими обоями, какие красными, а в залах, в одной обои, тисненные золотыми цветами, в другой стены обиты шелком. А присесть негде, ни единого стула. Ставши председателем городской управы, Теодор отвел одну из этих сказочных зал под собрания, чтобы окончательно сразить своих земляков.

У них родилась дочка, и мать не могла на нее нарадоваться. Отец, заблаговременно выписавший из Тронхейма фейерверки, в ход их, однако же, не пустил. Прошло с год, и у них снова родилась дочка, еще одно благословенное создание. Мать была куда как довольна, отец — не совсем, ибо его заботила практическая сторона дела. Поэтому фейерверки пущены не были. Но когда отцу перевалило за сорок, а мать, та была вдвое моложе, она произвела на свет сына, уже к обоюдной их радости; при рождении мальчик был в пять кило весом, волосатый, с сильной хваткой маленьких пальцев, настоящий крепыш. Вечером отец решил было сжечь припрятанные до случая фейерверки, но огонь их не брал. Теодор пробовал так и этак, подкладывал горящие уголья, чиркал спичками — фейерверки не зажигались. Ну что ж, не иначе как отсырел порох.

Мальчугана крестили Гордоном Тидеманном, мать, грамотная дочь звонаря, выискала это имя в какой-то книге. Имя как имя, ничего не скажешь, мальчуган мало того что не умер, он еще и рос себе, и ел-пил на славу, вот только по прошествии некоторого времени глаза у него стали карие. Как так карие? А вот так. Голубоглазые родители и не думали жаловаться, они, надо полагать, усматривали в этом что-то редкостное, потому как охотно выставляли мальчика напоказ. «Вы только поглядите, какие у него глаза!» Карие, слегка навыкате — чего ж тут скрывать?

Но однажды у отца зародилось страшное подозрение.

Будь он помоложе и погорячее, он наверняка притянул бы жену к ответу. Но кровь его уже поостыла. Ворочая изо дня в день торговыми и прочими делами, а кроме того, уставши оттого, что жена рожает ему благословенных девочек, коим никогда не заступить его места, Теодор Лавочник призвал себе на помощь всю свою рассудительность. Два-три раза случилось ему стукнуть кулаком по столу, для острастки, а еще он нет-нет да и подглядывал за женой, когда кто-нибудь из работников пособлял ей забить теленка или же коптить лососину, но дальше этого не заходил. И даже не уволил смазливого молодого цыгана, который работал у него на пристани, а еще очень ловко управлялся с лососевой сетью.

Практический он был человек, этот Теодор Лавочник, иным мог дать десять очков вперед, он по праву занимал свое высокое положение, у таких на могиле кладут огромную чугунную плиту, сплошь покрытую письменами, одним словом, порядочный малый, пусть и не с самыми твердыми моральными принципами. Фейерверки не зажглись, нет, и он не запустил ракеты к звездам. Но стоило ли из-за этого увольнять цыгана и лишаться хорошего работника? Кто еще так умел промышлять лосося и, возвращаясь домой весь в волдырях от медуз, обеспечивал Теодору негаданную, чистую прибыль? А кто, день ли, ночь ли, выходил в море на экспедиторской лодке, когда на рейде останавливались пароходы с большим грузом товаров? К тому же Отто не без роду и племени, а из известного на весь Нурланн семейства Александер, ну да, те самые венгерские цыгане с лодки, которая им служила плавучим домом.

И потом, что Теодору было известно, какими он располагал доказательствами? Никакими, кроме пары карих, навыкате, глаз да легкого сумасбродства, которое он стал примечать за женой с тех самых пор, как цыган к нему нанялся: в глазах у нее появился блеск, она резво бегала вверх-вниз по лестницам, частенько напевала, а на шее стала носить золотой, на черной бархатке, медальон, ни дать ни взять вольная птица. И если уж говорить без утайки: отчаянное объятие с поцелуями и обжимания в один из вечеров, когда Теодор стоял и подглядывал. И наконец, нечто в том же духе лунным вечером прямо у двери сарая на берегу. Но это и все, что он видел, а там кто его знает! Теодор-отец рассуждал следующим образом: как бы то ни было, на этот раз обошлось без девочки, а если не все обстоит так, как должно бы, тут уже ничего не поделаешь.

Время шло, детям наняли учительницу. Это была дама, чьим обществом Теодор Лавочник мог козырнуть и которой он мог — если уж говорить без утайки — открыто изъявлять свою симпатию, дабы утвердиться в собственных правах и показать жене, что и он тоже не лыком шит. Пусть ее полюбуется! И он ходил с дамой в церковь — без жены, а на Рождество преподнес ей массивное серебряное кольцо для салфетки. Посмотрим, придется ли это жене по вкусу! Что скажут люди, его не трогало, ведь не он же родил ребенка с карими глазами, наверняка люди будут на его стороне. И потом, хозяину Сегельфосской усадьбы никто не указ.

Только и молодой жене его никто не указ, она позволила цыгану сопровождать себя в церковь. Они сидели рядышком на скамье для сегельфосских господ, на виду у всех прихожан, даром что Отто Александер всего лишь цыган и простой работник на пристани. Нет, подумал, должно быть, Теодор Лавочник, так дальше не пойдет! И в тот же день цыгана как ветром сдуло.

Потому как лето уже поворачивало на осень и лов лосося в этом году закончился.

Однако Теодор не стал перегибать палку. Он справедливо указал жене на необходимость новых порядков: дети подросли, особенно девочки, им нужен домашний учитель с приличным образованием. Вот как хитро повел себя Теодор Лавочник, право, хитрая лиса, ну какой, в самом деле, из него сердцеед, он порядком-таки устал таскаться за учительницей и прикидываться, будто страстно в нее влюблен, с него хватит! Все хорошо в меру.

Это он отличный нашел выход из положения: учительница уехала, на смену ей явился домашний учитель. Дети могли теперь обучаться всевозможным наукам, в особенности же мужское руководство пошло на пользу Гордону Тидеманну, развитому не по летам, смышленому мальчику, вот у кого была светлая головка! Пришло время, и его отправили в Тронхейм, сперва в школу, где он стал первым учеником, потом он постигал азы торговли, стоя за прилавком, а в довершение всего провел года два в Германии, где изучал «все до сего дела имеющее касательство»: бухгалтерский учет, торговый баланс, биржевые сделки, вексельное право — обширные и ненужные знания для человека из торгового местечка Сегельфосс, однако способствующие возмужанию и необходимые всякому мало-мальски образованному купцу. Скорее всего в подражание старому лейтенанту Теодор Лавочник хотел дать своему сыну изрядное заграничное образование, в ту пору он несколько раз хорошо заработал на сельди и потому мог раскошелиться, даже на покупку в некотором роде необычных вещей. Так, он поручил сыну, совсем еще зеленому парнишке, подобрать для зал и комнат сегельфосского дома красивую старинную мебель наподобие той, что стояла там прежде, — зеркала в золотых рамах от пола до потолка, диваны и стулья с позолоченными сфинксами и львиными лапами вместо локотников и ножек, картины и вазы, столы и низенькие комоды с инкрустациями. Много чего попалось на глаза Гордону Тидеманну за границей и было отправлено в большущих ящиках домой в Сегельфосс. Надо было видеть все эти приобретения, коим предстояло заново украсить дворец: подлинные предметы старины вперемешку с поддельными, часы, которые, разумеется, не ходили, люстры с там и сям треснутыми подвесками, изделия из бронзы, нарочно покрытые патиной, а в соседстве с ними — великолепная деревянная мебель, в том числе немалое количество кроватей со всевозможными завитушками и золочеными ангелами, предназначавшихся в комнаты для гостей. Новая обстановка настолько превосходила пышностью старую, вывезенную молодым Виллацем, что Теодор с женой несколько растерялись. И оставили вещи стоять до возвращения сына.

В Лондоне Гордон Тидеманн повстречал земляка, молодого Ромео Кноффа, который тоже совершенствовался за границей по торговой части. Кнофф был из Хельгеланна, из большого торгового поселка, куда заходили грузовые и пассажирские пароходы, дом — полная чаша, голубятня, павлиний садок, на главном здании — башенка, на берегу — основательный, залитый бетоном причал. Старый Кнофф, тот был не всегда основателен, но, пережив несколько банкротств, оказавшихся ему на руку, снова очутился на плаву, теперь он занимался перекупкой рыбы на Лофотенах, строил суда, держал бочарню и много чего еще. Короче, предприимчивый делец и крупная шишка. У него было двое детей, сын Ромео и дочь Юлия — Ромео и Юлия!

После того как Ромео встретился в Лондоне с Гордоном Тидеманном, молодые господа проводили вдвоем много времени, ровесники, ровня, они быстро стали приятелями, к тому же изучали одни и те же предметы. Они и домой отправились вместе. И договорились навещать друг друга при всяком удобном случае.

Теодор Лавочник был вовсе не прочь принять у себя столь важную персону, как Кнофф, более того, он был этим чрезвычайно польщен и с головой погрузился в приготовления. Кноффы хоть и происходили от иноземцев, но уже много поколений подряд жили и торговали в Хельгеланне, Теодор же, будучи исконным норвежцем, происходил от Пера Лавочника, одно слово, свежеиспеченный, если его усадьба и носила налет благородства, то это оставили по себе прежние владельцы Сегельфосса, аристократическое семейство Хольмсен. Зато как удачно, что в главное здание понавезено столько раззолоченной и полированной мебели.

Ромео приехал со своей сестрой Юлией, уже с моря они могли лицезреть большой дом, который своими колоннами, длинной березовой аллеей и венчавшей стабур[1] колоколенкой производил довольно внушительное впечатление. Взойдя на крыльцо и попав в разубранные покои, оба они так и всплеснули руками, и Юлия сказала: «Бог ты мой, нам такое и не снилось!» Теодор Лавочник аж весь напыжился.

Собравшись домой, Кноффы пригласили с собой Гордона Тидеманна и обеих его сестер. Теодору Лавочнику это было как маслом по сердцу.

Так вот молодые люди друг к дружке и ездили и близко сошлись, и закончилось это двойной помолвкой и свадьбой. Ромео увез к себе дочь Теодора Лилиан, а Юлия Кнофф переехала в Сегельфосс. Короче, произошел равноценный обмен. Непристроенной осталась одна лишь Марна, вторая дочь Теодора, эта долго еще ходила в девицах.

На первых порах в городке насчитывалось не так уж и много домов. Средоточием всего была Сегельфосская усадьба, хотя лежала она чуть в стороне. Со временем народ стал мало-помалу строиться вдоль побережья и по соседству с лавкой Теодора и пристанью. В Сегельфоссе оседали мастеровые с юга, портной, фотограф, кузнец, булочник с мясником. Обосновалось тут и несколько мелких лавочников, только хлеб насущный доставался им нелегко. Первый мясник вынужден был отправиться восвояси, правда, на смену ему появился второй, приезжий часовщик нашел было себе применение в Теодоровом дворце, где занялся починкой целого арсенала старых часов, ну а потом ему тоже пришлось уехать. Ничего не поделаешь.

А толчок всему дал не кто иной, как Тобиас Хольменгро, который побывал в Мексике и, вернувшись, поставил на реке знатную мельницу. При нем новоселов в местечке прибавилось, и Сегельфосс стал разрастаться. Однако Хольменгро продержался недолго: пахотной земли в округе мало, почва скудная, до городов, где он сбывал муку, слишком далеко добираться. Да и время было смутное, рабочие у него подняли бунт и разорили мельницу.

И все ж таки городок потихоньку рос, что ни год, вырастало по два, а то и три новых дома, сюда перебрался на жительство уездный врач, открылась аптека. По прошествии нескольких лет в Сегельфоссе были уже почта и телеграф, судебная контора, банк, гостиница под названием «Гранд-отель» и кино. Если раньше здесь была только церковь со священником, то теперь появилась школа с учителями, ленсман[2], адвокат, полиция, а еще маленькая типография, печатавшая «Сегельфосский вестник». Большего и желать нельзя. А за чертой города были разбросаны невеликие усадьбы и домишки, обитатели которых кормились землей и морем.

Прежний городок с его жителями, можно сказать, канул в прошлое. Оно верно, были еще люди, помнившие и старого лейтенанта, и мельницу, но их можно было пересчитать по пальцам, и в расчет их особенно никто и не брал. Да и сами они попрятались и жили скрытно, погребли себя, что называется, заживо, выходили все больше по вечерам, полуночничали и рады были тому, что не на виду. Им уже не надо было поднимать детей, дети выросли и разъехались, муж с женою опять остались вдвоем. Из мужчин одни пробавлялись мелким рыболовством, другие по ночам убирали улицы и вывозили из города мусор, двое стариков рыли могилы на кладбище. Когда-то люди эти были такими же, как и все, вроде бы и не так давно, при Теодоре Лавочнике, дак и его самого уж не стало, все поумирали, одни старики только и доживали свой век…

По вечерам в сумерки женщины сходились к колодцу и предавались воспоминаниям о той поре, когда мельница молола, мужья зарабатывали, хватало на одежду и кофе, было чем топить печь, а каша сдабривалась патокой. Время от времени Господь был к ним милостив и посылал косяк сельди и добычливые ловы на Лофотенах, время от времени кто-то у них рождался, женился или же умирал, все было хорошо, все во благо. Взять хоть Лассена, сам он здешний, а под конец сделался епископом и министром у самого короля, ну в точности как Иосиф у фараона в земле Египетской.

В те поры тут ни «Гранд-отеля» не было, ни банка с кино, но жилось им не в пример лучше.

II

При новых хозяевах жизнь в Сегельфосской усадьбе заметно переменилась. Повседневный обиход был, так сказать, поднят на более высокий уровень — свидетельство того, что господа из усадьбы не чета местным обывателям. Небольшое расстояние от усадьбы до лавки и обратно Гордон Тидеманн проделывал не как-нибудь, а в коляске, да и вообще усвоил себе барские замашки. Ну к чему в такую короткую поездку желтые перчатки, да еще летним днем? Вдобавок он приобрел маленький щегольской катер, который и нужен-то был ему единственно для того, чтобы, подплыв к почтовому пароходу, перекинуться словечком с капитаном и дать полюбоваться на себя пассажирам. Впрочем, полюбоваться было на что: рослый, видный, он смахивал на иностранца, кожа смуглая, волосы темные, нос с горбинкой, сверкающие глаза и тонкие, плотно сжатые губы. Всегда превосходно одет, в вычищенных до блеска ботинках. Нет, это вам уже не Пер Лавочник, и даже не Теодор.

При его отце рыбачьи артели ежегодно отправлялись за сельдью, каждая на свое место, нередко они выходили и два раза в год, осенью до Лофотенов и весною после. Теодора в первую очередь интересовали торговля рыбой, ловля и засол сельди — именно то, что приносило верную прибыль. Но Гордон Тидеманн обучался в своих школах и путешествиях вовсе не этому, а премудростям бухгалтерского учета, биржевых курсов и заграничного сбыта, которые в его торговом деле не играли ровно никакой роли. Что толку скрупулезно и аккуратно составлять отчетную ведомость, коли лавка была не такой доходной, как сельдяной промысел, — если рыбакам, разумеется, сопутствовала удача. У Гордона Тидеманна состоял даже под началом торговый агент, который разъезжал по городам Нурланна, однако больших прибытков от него было что-то не видно, почему в один прекрасный день хозяин и призвал его к себе в контору и указал на стул. Хозяин был вежлив, но краток.

— Дела идут неважно, — сказал он.

— Да, пожалуй что не ахти.

— Последние образцы должны были разойтись куда лучше, я говорю о шелковых кимоно.

— Да, — отвечал агент. — Только народ здесь к кимоно непривычный.

— Товар из лучших домов.

— Здесь предпочитают ходить в полотняных рубахах. По старинке.

— Ну а как с шерстяными платьями? — спросил хозяин. — Последний крик моды.

Агент покачал головой:

— А вот тут дамы как раз предпочитают шелк.

— Вот как?

— К телу шерсть, а напоказ шелк, — рассмеялся агент.

Хозяину этот смех не понравился, он нахмурил брови:

— Короче, дела не идут. На это должна быть своя причина. Вам хватает на представительство?

— Да, у меня столько же, сколько и у других.

Неожиданно хозяин сказал:

— Но сами вы могли бы экипироваться и получше. Вы что, встречаетесь с купцами вот в этом самом костюме?

— Он почти новехонький. Старый стал уже тесноват, но этот…

— Где вы его купили?

— В Тромсё. В лучшем магазине готового платья Тромсё.

— А может, на ваших чемоданах с образцами должны быть блестящие латунные уголки? — произнес хозяин.

Агент выпучил глаза:

— Вы так думаете?

— Не знаю, просто пришло в голову. Но дело не только в чемоданах и костюме, а и в умении себя держать. Не знаю, вполне ли вы меня понимаете. Вы когда-нибудь над этим задумывались? Вы представляете большой торговый дом и держаться должны соответственно. Ваша рубашка и галстук… извините, но я просто вынужден об этом упомянуть!

Хозяин кивнул в знак того, что продолжать было бы излишне.

Как видно, агенту и вправду не хватало хороших манер, воспитанности и такта, он не понимал, что разговор окончен. Он сказал:

— Дело в том, что на этом маршруте нам часто приходится самим тягать чемоданы. Пароходы иной раз не ходят, и садишься на катер. Как тут сохранить презентабельный вид, бывает, что и запачкаешься.

Хозяин молчал.

— Иной раз, пока доберешься, совсем извозишься.

— Ладно. — Хозяин решил подвести черту. — Подумайте над тем, что я вам сказал. Какая-то причина да есть…

Между прочим, помимо претензий на щегольство, Гордон Тидеманн отличался еще и здравым смыслом; хоть его и учили, что платье и учтивые манеры немало значат, он не ставил этого во главу угла. Поэтому он тотчас же последовал совету матери и стал собирать своих артельщиков для выхода в море.

Матери его во многих отношениях цены не было. Все еще молодая и красивая, смешливая и живая, она могла сойти за сестру Гордона Тидеманна, к тому же она была очень толковая. Поговаривали, будто в самом начале своего замужества она вела себя несколько опрометчиво и ни во что не ставила мужа, но когда это было, все уж быльем поросло. Ее называли старой хозяйкой — нелепое какое прозвание, это муж ее, Теодор Лавочник, вот тот действительно состарился прежде времени, а потом и вовсе распрощался с супружеством и земной жизнью. А самой ей ничегошеньки не делалось.

— Раз ты хочешь, чтоб артельщики вышли в море, — сказала мать, — кто у тебя будет за старших?

Удовлетворяя свою страсть к писанине, Гордон Тидеманн составил список всех артельщиков, работавших на его отца. Он начал было его зачитывать. Мать рассмеялась.

— И все-то ты записываешь, — сказала она. — Твой отец, тот все держал в голове. Как, у тебя значится Николаи? Так он же недавно умер.

— Да? Тогда мы его вычеркнем и впишем вместо него Подручного.

— Подручный уже старый. Нет, в артели тебе нужна молодежь.

— Он хотя и старый, зато выносливый. И я на него во всем могу положиться.

— А как же усадьба, нам без него тоже не обойтись.

— Ну, так и быть, — согласился сын.

Старая хозяйка успела уже убедиться, что Подручный — человек смекалистый и находчивый, она с ним не раз разговаривала и слышала его рассуждения. Он был не то старый моряк, не то просто бродяга, пришел в усадьбу и попросился в работники. Он был худощавый и расторопный, немало поскитался по свету, так что порассказать ему было что. На вопрос, откуда он родом, он отвечал: «Отовсюду! Из мира». Но а в последний раз где он был? «В Латвии».

Хозяину он понравился сразу же. Войдя в контору, незнакомец снял шапку, положил ее на пол у двери и вытянулся в струну. Такая собранность и подтянутость подкупили Гордона Тидеманна. Он умел обходиться с людьми, ему была не чужда отзывчивость, однажды он пристроил у себя парнишку из Финмарка потому только, что тот играл на скрипке. Сперва взял его к себе на склад, а потом и в лавку.

Но теперь перед ним стоял человек, наделенный совершенно иными достоинствами. Как же его зовут? Незнакомец сказал свое имя, однако прибавил, что за долгую жизнь как его только ни называли, от Кэпа до убийцы, так что имя не имеет никакого значения. Ну а что он умеет? Что ж, если его определят в подручные, то он будет делать все, что потребуется, и даже чуток поболее.

— Можешь оставаться, — сказал с улыбкой хозяин.

Он не пожалел, что нанял его. Старик приносил несомненную пользу. Когда в усадьбе вспыхнул пожар — горело в дымоходе, — он схватил кадушку с солью и мигом его затушил: огонь утих, словно по волшебству! Он проверил ручную мясорубку, машину для отжима белья и каток для глаженья, поколдовал над ними, и они стали как новые. По собственному почину он принялся драить и смолить баркасы и снасти, он снес убогий и темный свинарник и выстроил новый, с цементным полом, светлое и славное помещение. «Эй, Подручный, помоги же нам!» — кричали ему, бывало, когда заест оконную раму.

Как видно, он был религиозен, потому что иной раз крестился, да и вообще вел тихую жизнь. Чтобы он шел и горланил, или орал песни, или же палил из своего револьвера — такого за ним не водилось.

У хозяев Сегельфосской усадьбы пошли дети, за три года родилось двое, и это было только начало. У фру Юлии, домовитой и плодовитой, высокой, гибкой, как змейка, вдруг разом, что называется, скоропостижно, округлялся живот. Молодость безрассудна, они не могли любиться и ласкать друг друга без того, чтобы не зачать ребенка. Старая хозяйка качала на руках внуков, и не похоже было, что на ее долю перепадет что-то еще и она тряхнет стариной.

В округе тоже рождались дети, в домишках и мелких усадьбах люди женились рано и сразу впадали в бедность, а чего было и ожидать. Они ничего и не ожидали. Взять, к примеру, Йорна Матильдесена, это он так прозывался по матери, потому как рос без отца. Он взял за себя девушку Вальборг из Эйры. За душой у них не то что клочка земли, медного гроша не было, так, кой-какая одежка, да и та с чужого плеча. Однако ж поженились и жили себе в лопарской землянке. «И как тебя угораздило выйти за этакого голодранца?» — спрашивали Вальборг добрые люди. А она им: «Что ж мне, и дальше было ложиться под кого ни попадя?» — «Ты ж пригожая девушка, — говорили ей, — и тебе всего девятнадцать». — «Эва! — отвечала она. — Меня зачали укладывать, уже когда я конфирмовалась»… Йорн с Вальборг побирушничали и, похоже, даже поворовывали, во всяком случае, когда они наведывались в город и ходили по лавкам, за ними нужен был глаз да глаз. «Ну и что же ты сегодня собираешься покупать?» — насмешливо говорили лавочники. «А разве входить сюда запрещается?» — отвечал Йорн. Если его оставляли в покое, он, бывало, возьмет и спросит, почем четверть кило американского окорока или в какую цену красная с зеленым материя на платье, уж очень она ему приглянулась. И на кой ему знать, почем да в какую цену, ворчали лавочники, он же все равно ничего не купит. «А разве спрашивать запрещается?» — отвечал им Йорн.

Жалкое существование вели Йорн и Вальборг, но у них, по крайней мере, не было детей — да, к сожалению, у них даже детей не было.

Так-то в округе ребятни хватало — единственное, чего хватало с избытком, и было это истинным утешением. Если б не дети, люди не слыхали бы смеха до второго пришествия, никто бы не тянулся к ним маленькими ручонками, не задавал чудные вопросы. А в остальном в усадьбах царили запустение и нищета. По осени, правда, крестьяне забивали одну-две овцы, в доме, слава Богу, была картошка, коровы в хлеву исправно доились, казалось бы, тужить не о чем, иные держали по три или четыре коровы и лошадь, да еще по нескольку коз и овец. Но разве могли они назвать все это своим? Начать с того, что усадьба была заложена-перезаложена, в городских лавках они задолжали дальше некуда, налоги не вытягивали, ютились в ветхом домишке. Жертвовать коровой или парой овец ради уплаты огромного долга не имело смысла, а если еще не везло и на Лофотенах, то они и вовсе увязали в долгах. Нет, им нечем было похвалиться перед Йорном и Вальборг, когда те приходили за подаянием. Ну а кончалось тем, что один горемыка выручал другого, подкинет полмешка картошки или даст ведерко молока, так что грешить против ближнего они не грешили. Они принимали друг в дружке такое искреннее участие, что, глядя на них, возрадовались бы и ангелы.

Порядочные, простые люди, притом всяк знал свой шесток. Удивительно, но они продолжали жить по старинке, а ведь рядом был город, где важные господа вводили в обиход различные новшества. А что уж говорить о хозяевах Сегельфосской усадьбы, которые во всем и над всем главенствовали! Но нет, деревенские упорно держались заведенных порядков и не спешили обзаводиться белыми воротничками и курительными трубками.

Видели бы вы их лодочные сараи, не иначе, они стояли тут со времен короля Сверре, хоть и оправдывали свое назначение. Стены из осиновых и березовых жердей, крыша из бересты и дерна. А ежели кто и считал, что жерди не мешало бы пригнать поплотнее, то как раз этого делать и не следовало, ветер обязательно должен был продувать стены, чтоб развешанные в сараях паруса и снасти успели просохнуть до следующего лова. А массивные деревянные замки на дверях, которые запирались длинными доисторическими ключами из дерева же, — ничего железного, ничего, что ест ржавчина! Если замок и ключ прогнивали, надо было просто взять и вырезать новые, это не стоило ни полушки, а рукастый человек всегда мог выкроить вечером времечко и для разнообразия постругать.

Это были по-своему работящие люди, только не любили надсаживаться. Зимою они занимались извозом дров и понемногу рыбачили. Дети пасли скотину, не то их приспосабливали еще к чему-нибудь, в ягодную пору они ходили за морошкой и брусникой, даже в осеннюю непогодь, частенько целый день ничего не евши. Ягоды они продавали в городе, а выручку приносили домой. Они с ранних лет приучались довольствоваться малым, и не сказать, чтобы им это шло во вред. Их матери и сестры хлопотали по дому и в хлеву, пряли овечью шерсть и ткали сукно, на исподнее, которому сносу не было, и на платья; женщины красили пряжу, и ткали клетчатое сукно и в полоску, и шили из него выходные юбки себе и дочкам — нет, никому на свете они не завидовали, им было что надеть в церковь.

Малоимущие люди и горькие бедняки, они ни на что не роптали, эта жизнь была им привычна, другой они не знали. В доме у них нередко звучали и смех, и шутки, дети, те, понятное дело, смеялись по поводу и без повода, но и взрослые тоже не прочь были поразвлечься. Повечеру они нет-нет да что-нибудь затевали, а ежели к ним завернет кто из соседей, и того лучше, пускай даже это всего-навсего Карел из Рутена, мастерски напевавший любые мелодии, или же Монс-Карина, та самая, которая жевала табак не хуже мужчины, только не хотела в том признаваться. Дети частенько ее дразнили, вместо табака сунут ей в руку обрывок кожи или другую какую ветошку, а сами так и покатываются со смеху. А вот с приходом Осе им делалось жутковато. Пускай она и говорила с порога: «Мир вам!», а на прощанье: «Оставайтесь с миром!», все равно ее следовало опасаться.

Во что только люди не верили: и в троллей, и в подземных жителей, и в привидения. Одному чего-то приснилось, другому послышалось, остереженье, что ли, да мало ли на свете лиха, и умом до этого не дойти. Был человек по имени Сольмунн, он возил домой дрова из лесу и не заметил, как наступил вечер и стало темным-темно. Отправился он в обратный путь, а сам идет следом за своим возом, минул последний поворот — глядь, а на возу женщина. Он подивился, откуда она взялась, что-то тут явно было нечисто, он и принялся молиться Богу за себя и за свою лошадь. Когда он уже завидел свой дом, лошадь дернулась, надо быть, женщина чем-то ее пырнула, а сама — прыг наземь и стоит. «Это ты, Осе?» — говорит он. «Да», — отвечает она. «Чего тебе от меня нужно?» — спрашивает Сольмунн. «Возьми меня», — отвечает Осе. «Этому не бывать, — говорит он, — убирайся-ка отсюда подобру-поздорову!» — «Ты мне за это поплатишься!» — пригрозила Осе. С того дня лошадь у Сольмунна стала всего пугаться, он, бедняга, и не ведал, что час его близок…

Осе была высокого роста, смуглая, черноволосая, считалось, что отец у нее цыган, а мать — лопарка. Она носила просторную, как платье, лопарскую кофту, выступала гордо, как королева, у нее была величественная осанка и степенная, неторопливая речь. На редкость красивая женщина, только больно уж неопрятная, наверное, еще несколько лет назад и лицом, и сложением она была настоящей красавицей. Держалась она поближе к лопарям и одевалась так же, как и они, правда, кофта у нее не расшита яркими узорами, как принято у лопарок, а спокойного коричневого цвета. Зато слева на ремне чего только ни привешено: ножик, ножницы, принадлежности для шитья, в том числе костяная игла и нитки из звериных жил, трубка с табаком, огниво, трут, серебряные украшения и загадочные вещицы из кости. Осе непрерывно странствовала, Бог его знает, когда она умудрялась спать, она была прямо-таки вездесуща. В один и тот же день появлялась и в Южном селении, и в Северном, даром что ходила пешком. Не успеешь оглянуться, а она уже на пороге.

С приходом Осе дети умолкали и жались по углам. Она приходила безо всякой надобности и редко о чем просила, но хозяйка, желая ее задобрить, и сама спешила сунуть ей горсть кофейных зерен или кусок табака. Хозяин, приличия ради, спрашивал, откуда она пришла и куда держит путь, и удостаивался ответа. Случалось, он спрашивал и о другом: «Ты слыхала, Сольмунн утонул вчера вместе со своей лошадью в Сегельфоссе?» — «Да», — отвечала Осе с таким видом, будто ее это и не касается. «С этакой лошадью подъезжать к водопаду было опасно, как же это он не поостерегся?» — «Я знаю не больше твоего!» — отвечала Осе. «А про беднягу Тобиаса, что погорел на прошлой неделе, ты чего-нибудь про него знаешь, ты ж бываешь в людях?» — «Нет», — отвечает Осе. А сама точно о чем-то грезит и мыслями далеко-далеко. Вскинет изредка карие глаза — взгляд сумрачный, непроницаемый. О чем она думала? Может, и ни о чем, просто у нее был угрюмый нрав, а может, ее снедала сердечная тоска. Она была незамужняя и жила в землянке у старого-престарого лопаря, который никак не мог быть ее полюбовником. Значит, Осе так и ходит яловая, это в тридцать-то с лишним лет, а ведь до чего хороша! Странное дело, она неплохо говорила на местном наречии, пусть и на свой лад, не торопясь, да и знала куда больше, чем прочие лопари, стало быть, не без способностей. Но читала с грехом пополам, а писать не умела вовсе. Случись ей прийти в разгар танцев, ей подносили водку, она охотно пила и совсем не хмелела…

Но вот Осе поднималась и говорила:

— Пожалуй, мне пора.

— Да уж небось успеется, — приличия ради отвечал хозяин.

— Мне нужно в Северное. Там обварился ребенок, опрокинул на себя чугунок с кипятком.

Хозяйка встревоженно:

— Ой, тогда тебе надо поторапливаться, поторопись-ка!

— Я приду аккурат в свой час! — говорит ей Осе и на прощанье кивает: — Оставайтесь с миром!

Хозяйка провожает ее на крыльцо, в руке она что-то держит, а рука — под передником. Когда она возвращается, муж нетерпеливо на нее смотрит и спрашивает:

— Она сплюнула?

— Нет.

Все облегченно вздыхают, а чуть погодя дети принимаются подначивать и задирать друг дружку.

— Ты аж вся побелела, — говорит старший мальчик сестренке.

— Я? — храбрится сестренка. — Да я б такого ей задала!

Нет, конечно же. Осе настолько боялись и почитали, что сестренка ни за что бы не осмелилась ее тронуть, взрослые и те не посмели бы. Заслуженно или незаслуженно, но Осе слыла колдуньей, она врачевала животных и даже людей, а могла и накликать на человека несчастье, сплюнув на каменный порожек у двери. Она любила напускать на себя таинственность: дескать, приду аккурат в свой час! За ней посылали люди, верившие в ее колдовскую силу, и никто ей ни в чем не перечил — из страха, что она отомстит.

— Да замолчите вы! — одергивает их мать. — Не болтайте пустое! А ну как Осе стоит на дворе, она и сквозь стены слышит.

— Я только сказал, что сестренка струхнула, — пробормотал мальчик.

Тут вмешались и остальные дети, пришли младшей сестренке на выручку:

— Да ты сам струхнул!

И злорадно захихикали: уели-таки старшого.

Они ссорились и смеялись, враждовали и мирились, делили поровну горести с радостями. Дети были истинным благословением, ведь что такое дом без детей? Пустыня и ничего более. Ну а жить на что? Да уж как-нибудь проживем, рассуждали отец с матерью. Дети росли хилыми и часто болели, если их держали и не совсем в черном теле, то, уж во всяком случае, близко к этому, в особенности плохо обстояло с одежкой, и зимой, и летом, да ничего им не сделается, коли чуток померзнут. А что дом обветшал, так они же не избалованы. В дождь, осенью и весной, крыши, покрытые дерном, все до одной протекали, там, где капало, приходилось подставлять ушаты. Больше всего доставалось чердаку, где спали дети, даже на кроватях у них стояли лоханки и кружки, и, если во сне кто-то по нечаянности их опрокидывал, то-то было шуму и смеху и руготни. Ну могла ли их обескуражить и огорчить дождевая лужа в постели? Они терпели ее, в конце концов им удавалось заснуть, наутро у них было одним воспоминанием больше. Они привыкли, что дерновая крыша течет, другого они не знали.

По субботам полы отскабливали дресвою до белизны. Никак они еще и можжевельником посыпаны, или это отцу с матерью мерещится? Ну какие же умницы у них дочки, благослови их Господь! Конечно же, это был можжевельник, они ходили за ним по бездорожью в лес, а потом мелко изрубили и посыпали пол в честь воскресного дня. В доме пахло чистотой, когда же ветки в тепле отошли, запахло еще и можжевеловым цветом, а на каждой ягодке будто оттиснут крестик, может, Господь хотел этим что-то сказать? Можжевельник — растение непростое, он годился не только на то, чтобы им посыпали пол: достаточно было покурить можжевеловой веткой, и в горнице сразу же становился хороший дух. Когда матери нужно было отмыть деревянные жбаны из-под молока, она приготавливала из можжевельника отвар и мыла их в этом отваре.

III

Когда обе артели вернулись назад, не заперев сельдь, хозяин только и сказал: «В следующий раз повезет больше!» Он был не из тех, кто падает духом, и трезво смотрел на вещи. Хозяин что надо.

Расчет производился в конторе, поартельно, за всех говорил старший. В бытность Теодора Лавочника старший привык рассказывать, как они сходили, во всех подробностях. Теодор поудобнее усаживался на своем высоком, вертящемся табурете, он был преисполнен интереса, кивал, крутил головой, задавал вопросы.

Не то что нынче.

Старший:

— Да, на этот раз не заладилось.

Хозяин не ответил, знай себе подсчитывает да пишет.

— Только мы навряд смогли бы сделать что по-другому.

Хозяин все пишет.

Старший набрался духу и спрашивает:

— Асами вы какого мнения?

Хозяин откладывает перо в сторону и отвечает:

— Какого я мнения? Нам не посчастливилось, вот и все. В следующий раз повезет больше.

Точно так же повел он себя и со второй артелью, не сказал старшему и лишнего словечка. Нет, это вам не Теодор Лавочник, который охотно сидел и толковал с рыбаками. Тот хотя и мнил о себе, но не чурался простых людей, а ежели ему еще и польстить, делался покладистым и участливым. Его сын, восседавший сейчас на том же самом табурете, рассуждал здраво и держался приветливо, но общаться запанибрата с артельщиками был не намерен.

Да и о чем тут толковать, сходили неудачно, стало быть, и нечего переливать из пустого в порожнее. Конечно, он израсходовался на провиант и понедельную плату двум рыбацким артелям, но беспокоиться по этому поводу не собирался, напротив, пусть в городе говорят: «Что ж, этот человек может позволить себе такие убытки!» А кроме того: кто сказал, что ему должно повезти с первого раза? И у кого это каждый год бывали удачные ловы? Ну с какой стати помещать в «Сегельфосском вестнике» заметку о том, что обе артели вернулись домой, так и не заперев сельдь?

Он спросил у матери:

— Как ты смотришь на то, чтобы собрать небольшое общество?

— Ты это о чем?

— Пригласим кое-кого из городских на скромный обед и бутылку вина.

— По-моему, ты сбрендил! — рассмеялась мать. — Сельдь-то не заперли!

— Вот именно поэтому, — ответил сын.

Ох уж этот Гордон! Ход его мыслей был до того странным и непонятным, прямо какая-то иностранщина! Жена Теодора Лавочника считала, что, наоборот, потерю как раз следует возместить, что для восстановления баланса нужно экономить, но сын на это только покачал головой.

— Пойдем-ка, — сказал он, — поговорим с Юлией!

Вечер не удался.

Это был их первый большой прием. На крестинах в усадьбе бывали только крестные и пастор со своею супругой, теперь же приглашения разослали во все концы, и гостей собралось порядочно. Однако расшевелить их оказалось не так-то просто. В чем же дело? Мужчины были не во фраках, зато дамы надели самые свои нарядные платья, среди них особенно выделялась фру Лунд, красивая жена доктора, обычно она по гостям не ходила, а вот сегодня пришла. Угощения было вдосталь, вина — в изобилии, на служанках, что обносили гостей, белые крахмальные передники. Стол накрыли в зале с тиснеными обоями, подали шампанское, хозяин дома произнес речь, вслед за ним произнес речь судья, но скованность и принужденность не исчезали. Странно, ведь сам Гордон Тидеманн был оживлен и находчив и прекрасно исполнял свои хозяйские обязанности, а фру Юлия была просто безупречна в роли хозяйки. Присутствие пастора никоим образом не стесняло общество, напротив, он был обходительнейшим и любезнейшим собеседником. А может, все испортил аптекарь Хольм, которому, как всегда, было наплевать на правила хорошего тона?

Он явился к ним в самом развеселом настроении. Видно, перед выходом из дому он наведался к себе в погреб, да еще завернул по дороге в гостиницу. Хольм жил холостяком, как и хозяин гостиницы, оба родом из Бергена, их водой было не разлить.

Но разве собравшихся убыло, оттого что аптекарь Хольм явился в приподнятом и веселом расположении духа? И вообще, ему чуждо мещанское здравомыслие. Его соседкой по столу оказалась старая хозяйка, наверное, это было не очень продуманно, за обедом они сблизились самым что ни на есть тесным образом.

Пастор ничуть не чинился и вел себя запросто; жил он в ужасной бедности, носил прохудившиеся ботинки и потертый сюртук, зато щеки у него были претолстые, а на голове седая грива. Он был не прочь пошутить и помнил уйму забавных историй. Когда он смеялся, все его круглое добродушное лицо собиралось в морщинки, почему адвокату Петтерсену удалось единственный раз в жизни сострить, назвав пастора Смехолетто. «Чтоб Петтерсен да сострил? — удивился, узнав про это, аптекарь. — Будьте уверены, он это где-нибудь вычитал!» Адвокат Петтерсен отличался маленькой, несоразмерной с длинным туловищем головой, и пастор, услыхавши про Смехолетто, изрек: «А сам-то он… просто Чубук!» Не то чтобы очень остроумно, но все же довольно метко, так за адвокатом это прозвище и осталось. Пастор Уле Ланнсен был невеликий оратор и не произносил вдохновенных проповедей, но это его не печалило. Нередко церковь стояла почти пустая, потому что народ устремлялся на молитвенные собрания в частных домах, послушать странствующих проповедников. «Это они глупо делают, — говорил пастор Ланнсен, — в церкви сейчас так хорошо, ведь мы поставили печку».

Пасторша была милая миниатюрная женщина, к тому же приятной наружности; совсем молоденькая, она чуть что, и сразу краснела. Может, оно и дурно так говорить, но это чистая правда: в лице у нее было что-то птичье, от голубя. Она держалась тише воды и ниже травы, однако зоркие глаза ее решительно все примечали.

— Аптекарь, да сидите же смирно! — говорит старая хозяйка своему кавалеру.

— Есть сидеть смирно!

— Иначе, — смеется она, — придется мне пересесть.

— Тогда я последую за вами!

Пасторша покраснела.

Судья рассказывает о допросе Тобиаса, того самого погорельца.

— От них ничего не добьешься, они до того боятся сболтнуть лишнее, что начинают нести всякую околесицу. Как вам понравятся следующие вопросы и ответы — это я сейчас допрашиваю дочь Тобиаса, я хочу знать, где был ее отец, когда она обнаружила, что в доме пожар. Я спрашиваю со всею благожелательностью: «Где ты нашла отца, когда пришла предупредить о пожаре?»

«Он спал», — отвечает она.

«В светелке?»

«Да».

«Он лежал раздетый? Разве он перед тем не выходил из дому?»

«Нет».

«А откуда ты знаешь, что твой отец спал?»

«Он зевал».

«Ты хочешь сказать, он храпел?»

Тут она испугалась, решила, что я ей подстроил ловушку, и потому твердо стоит на своем: отец зевал — при том что он спал. Больше я ее не допрашивал. Дело в том, что они заранее условились, кому что говорить, но, когда им пришлось давать объяснения, тут они начали путаться. Отец скорее всего вернулся домой и прилег, но еще не заснул, однако это еще не значит, что поджег именно он. А девочка славная, и смотрела умоляющими глазами. Мне ее было искренне жаль.

— У меня в прислугах ее сестра, — сообщает аптекарь. — Прямо пила зубастая, пилит нас всех с утра и до вечера.

Общий смех.

— Зачем же вы тогда ее у себя держите?

— Ну-у, она служила в гостинице и научилась кухарить, мне ее уступил хозяин. Она, чертовка, хорошо готовит.

Старая хозяйка:

— Бедный вы, бедный, коли вас пилят с утра до вечера!

— Представьте себе. К тому же она еще и вольтерьянка.

— Вольтерьянка?

— Она насмехается над своими домашними, потому что те ходят на молитвенные собрания. Ни разговаривать с ними не хочет, ни видеть их.

— И что вам только приходится выносить! — улыбается старая хозяйка, от вина щеки у нее разрумянились, и это ей к лицу.

Тут, надо полагать, аптекарь нечаянно задел ее под столом, она привскочила было, но, коротко охнув, плюхнулась обратно на стул.

Судья продолжает:

— Тяжелая это обязанность допрашивать бедноту. Наверное, с моей стороны это малодушие, но обычно я перепоручаю допросы своему помощнику. У него лучше получается, он родом из Трённелага.

Адвокат Петтерсен поправил очки и с улыбкой заверил присутствующих, что и ему доводилось быть помощником судьи и что в подобных обстоятельствах ему было не менее тяжко исполнять судейские обязанности, хотя он и родом из Трённелага.

— Ах вы, горемычный! — снисходительно отозвался аптекарь.

Все заулыбались, адвокат и тот расплылся в добродушной улыбке.

— Наверное, любому человеку более или менее тяжело производить дознание, — заметил пастор. — Вот мы и уклоняемся.

Адвокат:

— А уж вы, духовенство, и подавно отличаетесь. Как подумаю, какие вы произносите надгробные речи… казалось бы, вот вам удобный случай обратиться со словами увещания…

Пастор:

— К покойнику?

— А вместо этого умершего расхваливают, умершего превозносят.

— Ну-у, — протянул пастор. — Конечно, нам случается и переусердствовать. Но ведь покойный уже нас не слышит, вот мы и пытаемся хоть как-то утешить родных и близких. На что это было бы похоже — отчитывать труп? Пусть покойный сам держит за себя ответ там, куда он попал! Призывать же его к ответу здесь было бы дерзостью по отношению к Богу.

Адвокат:

— Утешать родных и близких? Даже когда они рады-радешеньки, что он отправился на тот свет? Прежде всего я имею в виду беззастенчивые дифирамбы государственным лицам. Уж в этом-то вам участвовать не пристало.

Пастор тихо говорит:

— Несомненно, в ваших словах что-то есть. Но для человека, имеющего по этой части маломальский опыт, все не так просто. Бывает, муж и жена живут как кошка с собакой, но, когда один из них умирает, другой приходит с целым коробом восхвалений и просит меня о посредничестве.

— Ох, неужели мы и в самом деле такие? — восклицает жена судьи. — Я хочу сказать, неужели мы, люди, настолько презренны и жалки?

Пастор:

— Конечно же, не настолько. Во всяком случае, это важно детям, то, что их мать или отца помянут при погребении добрым словом. А поставьте себя на место детей, если б все было наоборот.

— Все равно бы я в этом не участвовал! — заявил адвокат.

— Так у вас нет детей! — ввернул аптекарь.

— Нет! Нет! — вскричали разом несколько дам. — Пастор прав!

Фру Юлия слабо улыбнулась:

— Пусть и у нас, Гордон, будет так же: пусть произнесут достойную надгробную речь хотя бы ради детей, по крайней мере, выберут то, что заслуживает упоминания.

— Согласен, Юлия! Твое здоровье!

Докторша спрашивает мужа, который сидит напротив:

— Как ты думаешь, где сейчас наши мальчики?

Доктор:

— Опять ты за свое!

— Просто я беспокоюсь, — беспомощно улыбается докторша. У нее очаровательное лицо и белоснежные зубы.

— Наверняка они снова на шхуне и лазают по снастям, — поддразнивает ее муж.

— Мальчишки народ крепкий, — замечает судья.

— Вот и я так говорю! — подхватывает доктор. — Но моя жена не спускает с них глаз.

Старая хозяйка встает из-за стола и, легонечко опираясь о спинки стульев, направляется к выходу. Никто не обращает на это внимания, кроме пасторши, которая прямо побагровела.

Фру Юлии хочется успокоить докторшу:

— Позвоните домой и узнайте, что с вашими мальчиками.

В большой гостиной сервировали кофе с ликерами, но особого веселья это не внесло. Гордон Тидеманн был разочарован: на черта тогда закатывать такие обеды! Из гостей слова лишнего не вытянуть, казалось, ничто не производит на них впечатления. Он решил их больше не приглашать.

Общество несколько оживилось, когда подали виски, у гостей развязался язык, мужчины заговорили громче, но хоть бы кто-нибудь упомянул о главном и очевидном: о празднестве, устроенном в старом дворце, о великолепном приеме, угощении, старинном серебре. Даже доктор, который родился и вырос в состоятельной семье и должен был бы знать толк в подобных вещах, и тот сидел как ни в чем не бывало.

Гордону Тидеманну не приходило в голову, что все вместе как раз и не представляло из себя ничего особенного, а было сборной солянкой, начиная от хорошей еды и нескольких сортов вина и кончая завитушками на купленной по случаю мебели. В этом доме жили новоселы, вытисненные на обоях золотые цветы принадлежали не им. Гордон Тидеманн не бахвалился, не выставлял ничего напоказ, но все у него было благоприобретенным, даже его сдержанность. В сравнении с ним фру Юлия обнаруживала куда больше природных способностей, к тому же она сразу завоевывала симпатии своим врожденным очарованием. Ну а доктор Лунд? Он был уездный врач, а стало быть, не принадлежал к категории преуспевших медиков, которым удалось приобрести практику в большом городе и обставить своих коллег. А если он когда-то и родился и вырос в состоятельной семье, то об этом у него сохранились разве что смутные воспоминания, рутинные же приемы и посещения больных далеко не облагораживали. Жену себе он нашел в местечке Поллен, лежавшем севернее. Она звалась Эстер, была из простонародья, совершенно необразованная, однако по-своему способная и самобытная, к тому же ослепительная красавица и мать двоих подрастающих сыновей. Когда она поднялась и пошла к телефону, все до единого провожали ее глазами.

Почтмейстерша Хаген села за маленькое причудливое фортепьяно, купленное Гордоном Тидеманном за границей и отправленное домой вместе с прочими древностями. Он имел обыкновение извиняться за свой инструмент — «правда, и Моцарту приходилось не лучше». Фру Хаген была крошечным светловолосым созданием, худенькая, немного курносая, ей было около тридцати. Она страдала близорукостью и когда смотрела на кого-нибудь, то запрокидывала голову и сощуривала глаза. Она с чувством сыграла две-три пьесы, ее попросили сыграть еще, что она и сделала, а напоследок исполнила менуэт.

Гордон Тидеманн:

— Вы ухитряетесь извлекать из этой музыкальной шкатулки куда больше звуков, чем в ней есть.

— Эта музыкальная шкатулка меня вполне устраивает, — ответила, вставая из-за фортепьяно, фру Хаген. — К тому же она такая красивая: посмотрите только на эту лиру, на инкрустации!

— Я слышал, вы учились в Берлине?

— Да, очень непродолжительно.

— Довольно долго, — поправляет ее муж, почтмейстер.

— Но никаких вершин я не достигла.

— Еще как достигли! — заключает со своего места аптекарь.

— Фру Хаген преподает, у нее есть ученики, — оповестила собравшихся фру Юлия.

— Да у меня их всего несколько, — признается фру Хаген, которая все время пытается себя умалить.

Почтмейстер объясняет:

— Она начинала как певица, но потеряла голос.

— О! И он к ней так и не вернулся?

— Нет. Это произошло во время пожара. Ее успели вытащить через окно, но она простудилась.

— Ну, не такой уж и большой у меня был голос, — замечает с улыбкой фру Хаген. И, повернувшись к аптекарю, спрашивает: — Вы не захватили с собой гитару?

— Я не смею появляться с ней в вашем присутствии.

— Но я же вас уже слышала.

— Да. При обстоятельствах, кои могут мне послужить оправданием.

— Хм! — саркастически хмыкает адвокат.

— А вы, адвокат, помолчите!

— Ха-ха-ха! Никогда еще меня не лишали слова, какое бы дело ни разбиралось.

— Так-таки никогда?

— Да, я выиграл даже то дело, на которое вы намекаете.

Хольм:

— Выиграл дело! Норвежские законы позволяют зарабатывать на хлеб даже адвокатам.

Слушая их перепалку, судья добродушно посмеивается: эти двое не могут, чтобы не нападать друг на друга. В это время возвращается докторша, и он спрашивает:

— Ну что, фру Лунд, лазили ваши ребята на мачту?

— Они на рыбалке.

— Конечно, подыскали себе очередное смертельно опасное занятие! — поддевает жену доктор.

— Опасность подстерегает все стези наши, — процитировала набожная супруга адвоката.

— А вот мой муж не верит, что с мальчиками может что-то случиться, — объясняет фру Лунд.

Доктор покачивает головой:

— Да, теперь я уже не в счет, теперь для нее на всем свете одни только мальчики и существуют!

Все смеются.

— Между прочим, — говорит доктор, — если у вас зябнут ноги, значит, у вас жар и головная боль. В любом случае это смерть.

— У-у! — поежился кто-то. — Смерть!

— Да, которую все мы желаем избежать, — изрекает как некую мудрость адвокат Петтерсен. — Это так естественно.

Доктор:

— Так уж и естественно?.. У меня сейчас при смерти один девяностолетний старик, только умирать он не хочет. Выглядит страшнее некуда, но цепляется за жизнь. Лекарства, компрессы, еда. Он до того безобразный, грязный и немощный, от него ничего уже не осталось, а вот лежит же у всех на виду. Умирающий зверь, тот хотя бы прячется.

Пастор:

— Да, но человек!..

— А что в человеке такого уж и прекрасного? Ей-богу, нам лучше спрятаться. Человек просто-напросто омерзителен: длинные, толстые, неуклюжие конечности, кое-где волосы, а так кости да мясо, груда материалов, из которых природа взяла и произвольно вылепила гротескное существо. Если взглянуть объективно, какая ж тут эстетика, что в нем красивого?

— А вот фру Лунд красивая! — громогласно восклицает аптекарь Хольм.

На какой-то миг воцаряется тишина, после чего гостиная оглашается дружным смехом: «Ну вы, аптекарь, и скажете!» Сама фру Лунд не знает, куда деваться от смущения, а пасторша краснеет.

Доктор продолжает:

— Посмотрите на птицу, на обыкновенную сороку: прелестное существо, у нее такие грациозные очертания, перья отливают блеском всевозможных металлов. Или посмотрите на цветок, все равно какой: это же чудо от корня и до самого верху. Но человек?..

— Вы все это сочинили специально, чтобы блеснуть остротой своего ума, — бесстрашно заявляет пастор.

Тут снова подает голос супруга адвоката:

— Человек, сотворенный по образу Божию!

Доктор, уже более покладисто:

— Возможно, я слишком грубо выразился. Но у одра больных и умирающих я навидался такого, что, начни я рассказывать, вы бы зажали нос. Привести вам пример? Однажды мне надо было побрить покойника, а поскольку умер близкий мне человек, то я не хотел прибегать к посторонней помощи. При жизни он имел, что называется, презентабельную наружность, но сейчас он был далеко не презентабелен. Намылил я его и принялся брить, обычно он ходил гладко выбритый, так что мне предстояла большая работа. Щеки я побрил запросто, а вот участок над верхней губой пришлось буквально пропалывать, а покойник смеялся. Я не преувеличиваю, бритвенный нож то и дело застревал, и покойник смеялся, это происходило оттого, что кожа под лезвием растягивалась — и снова стягивалась. Ну, разделался я с этим местом, осталось самое трудное, горло с адамовым яблоком. Для того, кто не привык, это самое что ни на есть неудобное и неестественное положение — стоять изогнувшись да еще ни на что не облокотясь. Я, должно быть, взял и оперся на него пальцами, всего на какой-то миг, но этого было достаточно, грудная клетка опала, и покойный сделал глубокий выдох. Боже мой, какой же в лицо мне ударил смрад! В обморок я упасть не упал, просто шлепнулся на стоящий позади стул. Запах был убийственный, этакое адское зловоние трудно себе даже вообразить.

Мужчины, хотя про себя и посмеивались, сохраняли, однако же, серьезные мины.

— Так вы его и не добрили?

— Добрил, пополудни, когда немного очухался.

Пастор:

— Но что вы, собственно, хотели этим… я не понимаю…

— Это был человек! — сказал доктор.

Пастор подумал и сказал:

— Нет, это был не человек. Это были останки человека, труп.

Начальнику телеграфа нужно было заступать на дежурство, и он откланялся. Весь вечер он молчал как рыба, знай курил себе и благодушествовал. Он был книгочеем, а поскольку в гостиной не оказалось ни одной книги, говорить ему было не о чем. Жена его, впрочем, осталась.

Переменили рюмки и подали токайское. Токайское! Но гости и не думали приходить в восторг. Разумеется, это было редкое, привозное вино, только оно никому не понравилось.

— Ваше здоровье, фру Хаген, — произнес Гордон Тидеманн. — Я полагаю, это вино вам знакомо?

— Я пила его в Вене, — ответила фру почтмейстерша.

— Ну конечно же. В Австрии и Венгрии после обеда принято пить токайское, а в Англии — портвейн.

— А в Норвегии — виски с содовой, — вставил аптекарь и выпил, не дожидаясь других.

Общий смех:

— Да, в Норвегии предпочитают виски с содовой!

Кое-кто из гостей пригубливает.

— А Франция, что пьют во Франции?

— Шампанское. По-прежнему шампанское.

— Никогда еще не пробовал этого вина, — говорит пастор и читает по складам надпись на этикетке: — «Токай-Жадай». Необычный вкус, — добавил он, причмокнув губами.

Поскольку токайское осталось почти не тронутым, фру Юлия распорядилась подать шампанское и фрукты — виноград, яблоки, фиги. Ну надо же! — должно быть, пронеслось в голове у собравшихся, и хозяин дома почувствовал наконец, что они хотя и в слабой степени, но ошеломлены. Только это быстро прошло, и званый обед как был скучным, так скучно и заканчивался. Никогда он больше не станет их приглашать! Никогда!

Судья то и дело посматривал на часы, но, поскольку хозяева не выказывали усталости, он медлил с уходом. Фру Юлия попросила привести и показала детей, еще одна маленькая интермедия, восхищенные восклицания, воркованье, сюсюканье, но в гостиной сильно надымили сигарами, и малыши закашлялись. Приводила детей и увела обратно старая хозяйка, она уже успела оправиться, посвежела и улыбалась.

— Как же это у вас нет детей? — спрашивает адвоката аптекарь.

— Дети? А на что я их прокормлю?

— Ах вы бедняга!

Судья снова глядит на часы и решительно поднимается. Фру Юлия перехватывает его на полдороге.

— Ну куда вам торопиться? — уговаривает она. — С вами так уютно.

— Дорогая фру Юлия, мне и в самом деле уже пора.

Гости встают, прощаются за руку и долго благодарят.

Аптекарь верен себе до последнего:

— Странный народ, уходить с такого пиршества! Адвокат, взгляните только на эту бутылку с шампанским, она погибает во льду, и никто не протянет ей руку помощи.

Гордон Тидеманн не вытерпел:

— Не будем их удерживать, Юлия. Поблагодарим гостей за то, что они были столь любезны и заглянули к нам.

Возразить на это было нечего. Не падать же на колени.

Проводив гостей, он сказал жене:

— Напрасно я все это затеял, больше я такой ошибки не повторю. Ты когда-нибудь видела подобных людей?!

Фру Юлия:

— Гордон, перестань!

— Вечно ты всех оправдываешь.

— Разумеется, вечер им запомнится, — сказала она.

— Ты думаешь? Но они вели себя так, будто им это не впервой.

— Не могли же они высказываться при нас.

— Вот именно, хоть бы кто-нибудь что сказал. Черт побери, да их невозможно было ничем пронять! Даже токайским!

По мнению фру Юлии, общество подобралось замечательное, вечер прошел весело и гости остались довольны. Аптекарь был в ударе и прямо-таки блистал, фру почтмейстерша — сплошное очарование.

— Так ведь она тоже как-никак повидала свет, — сказал Гордон Тидеманн. — Ну а остальные? Нет, больше мы такой ошибки не повторим. Верно, Юлия? На черта нам это нужно!

IV

Пришла осень, пришла зима. А зима — время гиблое, снег, стужа, короткие дни, темень. Обитатели маленьких усадеб и стоявших на отшибе домишек проложили друг к другу в снежных сугробах тропки, и случалось, тропками этими брел человек. Вот как нынешним ясным вечером, когда хозяйка Рутена отправилась на соседний двор позаимствовать юбку.

Ну да, мужчины все еще были на Лофотенах, и Карел тоже, и все заботы о детях и скотине легли на его жену, ей нужно было продержаться до Пасхи, а там через три недели рыбаки вернутся домой. Это было тяжелое для нее время, и подспорьем ей служили одно лишь великое терпение и полная беспритязательность.

Когда-то она была девушкой по имени Георгина, а проще — Гина, такая же бедная, как и теперь, и не слишком казистая, но молодая, сильная и работящая, а пела она как, у нее был редкостной красоты альт. Сейчас ее называют Гина из Рутена. И прежде птица невысокого полета, она впала не в большую бедность, чем остальные, просто постарела, нарожала кучу детей, ей стукнуло уже сорок. Но что с того! Она была к этому привычна и лучшей доли не знала. Это еще не край, вовсе нет, они с мужем и детьми далеко не загадывали и вытягивали-таки, у них был маленький участок земли и скотина в хлеву, хотя, по правде, все это им уже не принадлежало. И если муж мастерски напевал мелодии и даже прославился тем, что однажды сочинил вальс, то жена ему нисколько не уступала: ну кто мог сравниться с Гиной, когда вечерами она поднималась на вершину горы и принималась скликать стадо, пасшееся на выгоне. До того благозвучно, а ведь это был всего-навсего клич, созывающий скотину домой, своего рода молитва к ней, вознесенная бархатистым голосом. И в церкви Гина по-прежнему пела, как никто другой, и сидевшие рядом с ней умолкали. Голос ей дан был от Бога, который мог позволить себе расточительство.

Она пробирается по тропинке меж высоких сугробов, тропинка что ров, снег убелил Гину по самые колени. Дела ее нынче плохи, скотина подъела весь корм, надобно изворачиваться. Вместе с другой женщиной, у которой тоже кончился зимний корм, она отправится завтра за сеном.

— Вечер добрый! — говорит она, взойдя в соседскую горницу.

— И тебе добрый! А-а, это ты, Гина. Садись-ка.

— Мне недосуг рассиживаться, — говорит Гина, усаживаясь. — Просто я шла мимо.

— Что расскажешь нового?

— Что у меня может быть нового, живу в четырех стенах.

— Да, у каждого свое, — говорит соседка. — Спасибо Господу и на том, что мы в добром здравии.

Молчание.

— Послушай, — робко говорит Гина, — помнится, осенью у тебя стояли кросна?

— Что правда, то правда.

— И сколько же, помнится, ты всего наткала! И с желтым, и с синим, ну все цвета, какие ни назови. Если это на платье, хватило небось за глаза.

— Хватило и на платье, и на юбку, — отвечает соседка. — А то уж и надеть стало нечего.

— Ты бы не одолжила мне на завтра юбку? Хоть и совестно тебя об этом просить.

Соседка на миг опешила, а потом спрашивает:

— Вон оно что, у тебя вышло сено?

— Вестимое дело, — отвечает Гина и сокрушенно качает головой.

Нет, соседке не нужно было гадать да раздумывать, для чего это Гине понадобилась юбка. Все объяснялось просто: в хлеву у нее вышло сено. И юбка Гине нужна вовсе не для того, чтобы покрасоваться, — она понесет в ней сено домой. У деревенских издавна повелось носить сено в юбках, о, это была знакомая картина, она повторялась из года в год. Юбки были до того поместительные, в них можно было напихать столько, что они раздувались наподобие воздушного шара. Женщины ходили на пару. Глядишь, бывало, бредут вдвоем, проваливаясь в снег, пошатываясь под тяжестью своей ноши — до отказа набитых сеном и перехваченных веревками юбок. Подобных путниц можно было встретить только зимой, об эту пору у кого-нибудь непременно случалась бескормица, ну а кое у кого с сеном обстояло получше, и охапку-другую они уступить могли. До возвращения мужчин с Лофотенов редко у какой из женщин залеживалась денежка, новая же цветастая юбка открывала кредит на сено, более того: подразумевалось, что просительницу привела не горькая нужда, а, наоборот, заботы о разросшемся стаде, которое уже само по себе было немалым достоянием и богатством.

— Прямо совестно тебя и просить, — повторяет Гина.

— Да о чем ты, — отвечает хозяйка, довольная, что может одолжить юбку. — И с кем же ты пойдешь?

Гина сказала с кем.

— А она юбку у кого одолжила?

Гина сказала у кого.

— Ага, — соображает соседка. — Тогда тебе будет не стыдно показать и мою!

— А то я не знаю!

— Вот она. Из летошней шерсти вся, до последней ниточки. А как тебе эти полоски, нравятся?

Гина:

— Ну ты и мастерица! Я и слов-то не подберу!

Гина идет домой, заметно повеселев, она даже чуток заважничала, оттого что появится завтра в деревне с такой дивной юбкой. Но на пути ей попадается Осе, та самая колдунья, цыганка-лопарка, бродячее пугалище.

— Надо ж, с кем Бог привел встретиться, — говорит Гина масленым голосом и подальше сходит с тропинки в глубокий снег, уступая Осе дорогу. — Ты не у меня была? Дома-то одни дети.

— Не была я у тебя, — отвечает Осе. — Заглянула только.

— Вот жалость-то, будь я дома, я б непременно тебе чего-нибудь поднесла.

— Ничего мне не надо! — бормочет Осе и идет дальше.

Гина спешит домой. Она знает, ее дети забились в угол и сидят ни живы ни мертвы. Ей и самой не по себе, она тоже робкого десятка, но ради детей вынуждена храбриться и говорит прямо с порога:

— Что я вижу, никак вы перепугались? И с чего это! Осе? Ну дак что! Я ее встретила и, окромя добрых слов, ничего не услышала. И не стыдно вам реветь, вон какой на небе месяц, а звезд-то! Да вам надо было тут же прочесть «Отче наш». Чего же это я хотела сказать-то, она ушла сразу же?

Дети отвечают и «да», и «нет», не знают, не смели дохнуть…

— Уж не сплюнула ли она, когда уходила?

Дети отвечают кто во что горазд, не уверены, не приметили…

Мать раздумывает: не бежать же ей следом за Осе, чтоб сунуть в руку мелкое приношение? О, до чего она встревожилась, только не смеет этого показать. Тут Лил — лемур, которая еще слишком мала, чтоб чего-то бояться, спрашивает, что это у матери под мышкой. На душе у Гины тотчас отлегло.

— А вот сейчас увидите, иди-ка все сюда, к свету! Вот эту самую юбку мать набьет завтра сеном и принесет домой. Вы когда-нибудь видели эдакую красоту?..

Три недели спустя после Пасхи ловы на Восточных Лофотенах закончились, и мужчины возвратились домой. Сезон так себе, улов посредственный, зато хорошие цены, в кармане завелись кой-какие деньжонки, жена и дети опять спасены. И сияло солнце, и таял снег, повсюду журчали маленькие ручейки, на ночь они замерзали — и снова оттаивали.

Торговый агент собирается в очередную поездку по Нурланну и Финмарку, на этот раз с весенними товарами: шерсть, шелк, немножко бархата и хлопка, готовое шитье, лаковая обувь. Хозяин, Гордон Тидеманн, по-прежнему считает, что для человека, который представляет его торговое заведение, агент одевается слишком дешево, но тот обещает приобрести летний костюм на распродаже в лучшем магазине Тромсё.

Далее: не видно, чтобы оборот увеличился, в особенности плохо шли дорогостоящие товары, которые в основном и приносят прибыль. Какая-то на это причина да должна быть. Они что там, на севере, совсем не хотят идти в ногу со временем?

— Ну почему же, помаленьку начинают. Только Финмарк есть Финмарк, там одеваются в соответствии с климатом и родом занятий. Но они уже действительно пробуют носить туфли на каблуке.

— Не понимаю, — говорит хозяин, — ни одного заказа на корсеты, хотя корсеты отличные, как же так? Пошиты из плотного розового шелка, длинные, от лопаток до самых бедер, прямо как пальто. Дорогие? Так это же предмет дамского туалета.

— Они слишком непроницаемые, — отвечает агент.

— Какие-какие?

— Непроницаемые. — И, улыбнувшись, агент поясняет: — Дамы шнуруются так, что, ежели кто укусит, им не подлезть почесаться.

Зря он заулыбался, хозяину эта манера держаться не нравится, он кивает в знак того, что разговор окончен…

За дверью, в лавке, стоит дожидается старик Подручный. Он явился за указаниями, но, будучи человеком уважительным и благочестивым, не настаивает, чтобы поговорить с хозяином лично, а передает свою просьбу через одного из приказчиков.

Его сдержанность вознаграждается, его приглашают в контору: Подручный был здесь всего один раз, когда нанимался.

— Ну что, Подручный, ты, наверное, хочешь знать, за что тебе приниматься?

— Да.

— Чем заняты работники?

— Возят на поля водоросли.

Хозяин раздумывает:

— А что, если ты проверишь, в каком состоянии неводы?

— Будет сделано!

— Это на всякий случай, — говорит хозяин, — они скорее всего не понадобятся.

Подручный:

— С вашего позволения, надобность в них не отпадет никогда.

— Ты так думаешь?

— Потому как по милости Божией в море никогда не переводится сельдь.

— Людей выйти в море сейчас не уговоришь, — отвечает хозяин. — Они только что вернулись с Лофотенов, им нужно передохнуть. Им лень даже наколоть дрова для собственной кухни.

Подручный:

— Я их уговорю.

Хозяин испытующе на него смотрит:

— А сам бы ты не хотел выйти с артелью в море?

Подручный качает головой и крестится:

— Богу было угодно, чтоб я состарился. Будь я помоложе, тогда другое дело!

Хозяин кивает на прощание:

— Хорошо, тогда ты этим и займись, собери и снаряди людей. Вот только куда бы нам их отправить?

Подручный:

— На север. Есть там одно верное место, называется Поллен…

Удивительно, но всего за каких-то несколько месяцев хозяин успел проникнуться к старику немалым доверием. Они не раз толковали друг с другом о том и о сем, у старика были изрядный опыт и врожденная сметка, его мнение по многим вопросам стоило выслушать. На первый взгляд Гордон Тидеманн хозяйствовал умело и осмотрительно, но в действительности ему не мешало иметь советчика. Если отбросить в сторону отчетность и предметы роскоши, что понимал он в своей торговле! Все, чему он выучился, было из области технических приемов, делопроизводства, биржевых курсов и пунктуальности, он знал языки и мог прочесть надписи на этикетках французских курительных трубок и катушек английских ниток, иными словами, познаний у него была уйма, но на самом деле в торговле он разбирался неважно, и ему недоставало делового чутья. Он был таков, какой есть, смешанной расы, ничего яркого, самобытного, полнокровного, так, середка на половине; он оказался прилежным учеником, но большие свершения были ему явно не по плечу. В меру способный, с некоторыми запросами, он желал держать себя еще и джентльменом.

Таким был этот человек, и ни на йоту больше. Он крайне нуждался в советах Подручного, да и мать была ему тоже хорошей помощницей.

— Я отправляю артели в море, — объявил он матери. — Я доверил это Подручному.

— Ты получил сообщение, что идет сельдь? — спросила она.

— Нет. Но в море всегда есть сельдь. Если бы я стал дожидаться сообщений, мы бы умерли с голоду. Необходимо что-то предпринимать.

— Дела не идут на лад, так я понимаю?

— А с чего им идти на лад? Торгуем по мелочам. Деревенские у нас ничего не покупают, сами прядут, сами ткут, они ж как подземные жители, и мы, люди, им не нужны. Мы целиком зависим от нашего городишки, от этого жалкого приморского поселка и сотни жителей, которым и покупать-то не на что.

— Погоди, давай разберемся, — говорит старая хозяйка. — У тебя достаточно много долговых расписок. Ты бы не мог предъявить какие-нибудь из них к оплате?

— Долговые расписки? Мама! Чтобы я поручил адвокату Петтерсену предъявить их к оплате? Я на это не пойду. Люди подумают, что я вылетел в трубу.

— Остаются еще гагачий базар и ловля лосося. А самое главное, горожане арендуют у тебя землю, арендная плата за год — это не так уж и мало.

— В том-то все и несчастье! — восклицает сын. — Мне не продать эти участки по сколько-нибудь приличной цене. Ни у кого нет таких денег.

Мать:

— Твой отец никогда бы не стал продавать землю. Случись что, и все пойдет прахом, говорил он, земля, отданная в аренду, всегда обеспечит годовой доход, на который мы сможем прожить.

— Мелочь! — презрительно бросил сын. — Гроши! — презрительно бросил сын. — Гагачий базар? У меня есть отчетная ведомость, могу тебе показать: пара пуховых перин и пара одеял. Ловля лосося? Один пшик!

— А какие были раньше уловы! — пробормотала мать и, казалось, вся ушла в воспоминания.

— Да ничего тут не было. Что такое Сегельфосс? Болото. Без всяких признаков жизни. Взять хотя бы почту, которую я получаю, — ее вообще нету, раз в год по обещанию, как будто я тебе ленсман или школьный учитель. Однажды по ошибке письмо попало не в тот конверт и пришло ко мне, речь шла о лошади. Один человек торгует у другого лошадь. Я их никого не знаю. А на прошлой неделе я получил письмо от какого-то человека, который готов приехать и заняться у меня ловлей лосося. Вот она, вся почта. Это тебе не три человека в конторе, которые поставлены исключительно на разборку писем.

Старая хозяйка:

— Кто же тебе написал про лососевую ловлю?

— Не помню. Он говорит, что занимался этим и раньше и здесь его знают.

— Как его зовут?

— Александер или что-то в этом роде.

Тишина.

Старая хозяйка сворачивает на другое:

— Значит, ты опять отправляешь артели в море. Будем надеяться, на этот раз им повезет… — Она поднимается со стула, отходит к окну и выглядывает во двор. — Снег тает прямо на глазах, — говорит она, чтобы заполнить паузу. Она чем-то обеспокоена. Она уже собралась было уходить, но словно бы спохватилась и снова заговорила о человеке, который предлагал им свои услуги: — Нет, Гордон, ты просто должен его нанять. Он был у твоего отца самым толковым работником. А уж как промышлял лосося! Твой отец поставлял лососину в несколько городов, вплоть до Тронхейма. Копченую лососину. Дорогой товар. Как, ты говоришь, его зовут?

— По-моему, Александер. Впрочем, какая разница, — бормочет сын, перебирая лежащие на конторке бумаги. — Вот оно, письмо, его зовут Отто Александер. Я даже ему не ответил.

— Тогда надо это сделать, ответь ему сразу же. Это окупится, и с лихвой. Ведь лососевую сеть небось еще и не ставили? А потом, лососина к столу тоже будет нам очень кстати.

— Ну что ж, — соглашается сын. — Пусть его приезжает.

Подручный сдержал свое слово, не прошло и недели, как он собрал людей и сколотил две артели. Однако оба старших не очень-то полагались на старика и пошли к хозяину за подтверждением.

— Все правильно, — сказал хозяин.

— Да, но он делал пальцами странные знаки, крест, ровно колдовал.

Ну, на этот счет им тревожиться нечего.

А еще он показал на карте, где им становиться, одна артель — здесь, другая — там. Только они люди неученые, потому и спрашивают, не значит ли это искушать Господа? Не лучше ли переходить от залива к заливу, и глядеть в бинокль, и примечать за птицами, и искать по мере возможности?

Хозяин позвонил в колокольчик и распорядился позвать Подручного.

— Покажите мне карту! — сказал он артельщикам.

Это была карта побережья, позаимствованная со шхуны. Хозяин стал ее разглядывать, сделал вид, что она ему знакома, взял циркуль и отметил на карте точку:

— Вот он, Поллен, где эта узкая губа!

— Ладно, — отвечали старшие. — Но он говорит, что одной артели надо держаться вот тут вот, около острова, который зовется Фуглё. И что обе артели должны оставаться каждая на своем месте.

Хозяин сделал еще один замер циркулем и кивнул:

— Все верно. Он передал мои указания.

Подручный тихонько вошел в контору, положил свою шапку у двери и, шагнув вперед, поклонился.

Он чертовски вежлив, этот старик, невольно подумал хозяин. А вслух сказал:

— Им не совсем понятны наши указания, ты бы не повторил еще раз?

За этим дело не станет. Подручный принялся разъяснять сызнова, очень убедительно, он назвал Поллен и Фуглё, точно обозначил расстояния, отметил особенности течения.

А не прикидывается ли он? — подумал хозяин, удивленный подобной осведомленностью.

— Ты не хочешь посмотреть карту? — спросил он.

Подручный вынул пенсне, но не стал его надевать.

Он улыбнулся:

— Карта у меня в голове.

— Хорошо, — сказали старшие. — Ну а то, что мы должны оставаться на одном месте…

— Я сказал, семь суток, — возразил Подручный. — Если за семеро суток вы не запрете сельдь, тогда вы передвигаетесь на семь миль севернее, к Сенье. Но я уверен, сельдь вы запрете еще до этого! — добавил он и перекрестился, коснувшись лба и груди.

— Чудно! — пробормотали старшие. — Почему это нам нужно стоять именно там, вместо того чтоб искать ее в открытом море?

— Потому что, — возгласил Подручный, точно пророк и провидец, — когда сельдь появляется в этих краях, она именно там и держится. Тут и сомневаться нечего. У сельди в море свои пути. Кит и нерыбь могут ее разметать, только от вас это не укроется, и вы пойдете следом за косяком.

— Ты уже вызывал туда сельдь своими заклинаниями? — спрашивает, вконец отчаявшись, один из старших.

— Потому что тогда мы не желаем с этим связываться! — говорит другой.

Подручный переводит взгляд на хозяина:

— Прямо и не знаю… Еще какие-нибудь вопросы будут?

— Нет.

Он кланяется, поднимает с пола шапку и уходит.

Черт, ну и дисциплина, вновь подумал про себя Гордон Тидеманн, не иначе, он прошел выучку на большом корабле. Артельщикам же своим хозяин коротко и ясно сказал:

— Ну вот вы и получили разъяснения насчет моих указаний.

Хозяин тоже нашел, что Подручный вел себя чересчур уж загадочно, но оставил все как есть. Почему бы и не послушаться старика! В прошлую путину артели побывали на всех старых местах, обрыскали все заливы, куда обычно заходит сельдь, и вернулись домой, так ни разу и не закинув невода. Посмотрим, что получится в этот раз! Год на год не приходится, отчего же не попытать удачу.

V

Весной Гордон Тидеманн выстроил в горах охотничий домик. Так он его, во всяком случае, называл, но на самом деле это был целый домина, летняя дача — если семейству захочется пожить за городом. Он нанял большую артель, и работа спорилась, там трудились каменщики, плотники и маляры, но вот они отделали веранду, с которой открывался головокружительный вид на пропасть, и установили флагшток. Пока что это было все.

После удачной путины Гордон Тидеманн развил необыкновенную деятельность, о, это был энергичный и предприимчивый человек. Атеперь он располагал еще и деньгами, ибо случилось нечто немыслимое и невероятное: у Фуглё артельщики заперли сельдь, это было чудо, о котором раструбили газеты и которое перевернуло вверх дном весь край. Вот как нечаянно и щедро одарила его судьба! А пристало ли местному тузу и хозяину Сегельфосса загребать деньги без того, чтобы найти им должное применение? Он удлинил пристань, выдвинув ее далеко в море, чтобы к ней могли причаливать пароходы. Он расширил кредит у себя в лавке и помог не одному бедняку. Такой уж он был человек. Он начал подумывать об осуществлении плана, который они в свое время обсуждали со стариком Подручным: завести в городе маслобойный завод, который бы снабжал всю округу.

Короче, он много за что брался, однако мать его, глядя на все это, лишь покачивала головой. Когда же он затеял строить дом в горах, она и вовсе всплеснула руками. Чего только этот Гордон не придумает — переезжать за город из Сегельфосской усадьбы! И как это фру Юлия не вмешалась! Нет, фру Юлия не стала вмешиваться, хозяйка дома, любовница, мать, красивая и горячая, в первую очередь она была женщиной, вот и опять она ходила с округлившимся животом. Нет, она не собиралась чинить помехи своему мужу.

Старая хозяйка могла бы сказать свое веское слово; имея за плечами разнообразный опыт, она всегда давала Гордону Тидеманну дельные советы. Обыкновенно жене Теодора Лавочника удавалось удерживать сына от слишком уж дорогостоящих причуд. Но именно сейчас перечить ему было очень некстати. Наоборот, она имела все основания потворствовать ему и быть с ним в ладу. Разве он не уступил ей и не нанял в работники Отто Александера, который исправно снабжал их лососиной и готов был коптить лосося даже по ночам.

Старая хозяйка неимоверно помолодела, она порхала, точно юная девушка, и носила на шее золотой медальон. Все ей стало нипочем. Пересуды о ней и некоем цыгане давно уж было заглохли, а теперь пошли снова. Ходит себе да распевает, на что это похоже! Торчит у него в коптильне, уединяется с ним на шхуне «Сориа», они и выпивку с собой берут, ведут себя похлеще молодежи. Постыдилась бы!

Нет, старая хозяйка нисколечко не стыдилась. Если она что и делала, то не угрызаясь совестью, такая она была бесшабашная. Однако же возражать сыну всерьез она не решилась.

— Все эти люди, что понашли с кирками и лопатами, — спросила она, — они работают на тебя?

— Да. Это дорожные рабочие с юга. Они будут прокладывать проезжую дорогу к охотничьему домику.

— Проезжую дорогу? Но послушай, Гордон, разве тропинки уже недостаточно?

— Нет, — коротко ответил сын.

И мать тут же пошла на попятную:

— А впрочем, ты прав, на что тебе охотничий домик, если туда нет дороги!..

Случилось так, что Гордон Тидеманн упомянул об этом проекте в разговоре с Подручным, он сказал, что ему не хватает опытных людей, прежде всего чтобы провешить линию.

Подручный считал, что это не так уж и трудно.

— Правда? — сказал хозяин. — Ты бы за это взялся?

— Я на этом собаку съел, — ответил Подручный.

О, этот непостижимый человек, который никогда не терялся! Способов есть несколько, проложить пешеходную тропу дело нехитрое.

— Кто говорит о пешеходной тропе! — презрительно бросил хозяин.

— Значит, это будет проезжая дорога?

— Ну да, чтоб можно было подвозить продовольствие и все прочее. Если лето выдастся жаркое, моя семья, надо полагать, захочет перебраться в горы.

— Это я не сообразил, — произнес Подручный. — А теперь скажите, какой должна быть дорога: с поворотами и отлогая или попрямее и круче?

— На твое усмотрение. Мне лично все равно, крутая она или нет, но, возможно, моя жена захочет по ней прогуливаться.

— Скорей всего нам придется местами взрывать породу, некоторые участки совершенно непроходимы. Если вам угодно, я хоть сей же час туда и наведаюсь.

Хозяин кивнул:

— И погляди заодно, когда поднимешься к дому, не нужно ли нам поставить вдоль обрыва железную ограду, чтобы было спокойнее за детей…

О, Подручный был поистине неоценим. Особенно располагала Гордона Тидеманна его манера держаться. «Хоть сей же час», — вызвался он. Словно готов был мчаться по первому требованию, а ведь кого, как не его, хозяин должен был благодарить за богатый улов! Возгордился ли он с того самого дня, начал ли заноситься, подпрыгнул ли до потолка, когда пришла телеграмма? Ничего подобного. Когда хозяин прочел ее вслух, Подручный заметно разволновался: перекрестился, облизал губы, сглотнул, голубые глаза его увлажнились. Но это моментально прошло, он кивнул хозяину и произнес:

— Выходит, они составили оба невода и перегородили фьорд. А больше там ничего не сказано?

— Только что сельдь будет семь-восемь и девять-десять, не знаю, что бы это значило.

— Это важно, — сказал Подручный. — Это означает, что рыба крупная, на весы ляжет не одна сотня. Это товар второго и первого сорта!

И он тотчас же преобразился в практичного человека, который знает, что надо делать: искать и искать перекупщиков, рассылать во все города телеграммы, запасать соль и бочки, немедленно снарядить на север шхуну «Сориа».

— Если вам угодно! — прибавил он.

Хозяин пристально на него взглянул. Ни звука о том, что он заслуживает вознаграждения, ни одного своекорыстного пожелания. Старик был захвачен чудом, игрой и риском как таковыми и посетовал:

— Жаль, я этого не увидел!

И больше — ни слова.

Гордон Тидеманн был отнюдь не сквалыгой и понимал, скольким он обязан своему Подручному. Он решил вознаградить его и устроить в его честь празднество, но тот воспротивился. До сего времени пристанищем старику служила каморка во флигеле для прислуги, теперь же хозяин предложил ему комнату в главном здании, где были позолоченное, в человеческий рост зеркало, ковер на полу, кровать красного дерева, украшенная золочеными ангелами, и каминные часы. Однако Подручный покачал головой и с набожным смирением отвечал «нет».

Необычный человек во всех отношениях. Подумать только, он по-прежнему усердно и бескорыстно трудился в усадьбе, не щадя своих сил, не чураясь никакой работы, и ни словом не заикался о прибавке к жалованью. Хозяин сказал, что с удовольствием даст ему приличную надбавку.

— Мне она ни к чему, — заявил Подручный.

Но разве ему не пригодились бы средства? Он мог бы начать свое дело или что-то приобрести.

— А как же! Но с вашего позволения, больше мы об этом не будем!

Тогда хозяин вручил ему на обзаведение изрядную сумму, с того времени прошло уже несколько недель, а старик все так же исполнял должность подручного и ничего не менял в своем повседневном обиходе. Единственно, кто-то видел его на почте, он посылал за границу денежные переводы.

В горах бурят и взрывают скальную породу, с песнями, настроение почти праздничное. На участке работает несколько бригад сразу, одни производят взрывы, другие кладут стенку, третьи выгребают щебень, четвертые увозят его на тачках. И за всем следит Подручный, башковитый десятник и человек с понятием. Однажды он сказал:

— Взорвите-ка этот камень. Хватит ему лежать поперек дороги.

Рабочие заартачились. Камень весил с полтонны, но они были ребята крепкие и решили увезти его как есть, целиком. Чего, мол, расходовать взрывчатку по пустякам! Подручный глянул на них, видно было, что они выпивши и водка им ударила в голову. Когда они взваливали камень на тачку, колесо треснуло и тачка вышла из строя.

— Взорвите камень! — повторил Подручный.

Нет, они и теперь его не послушались, они разозлились на камень и не желали его взрывать. Какого черта, сказали они, этот камень нарочно прикидывается тяжелым, неужто мы его не осилим!

Впятером они сумели-таки погрузить камень на тачку и отвезли к насыпи. И, пошатываясь, вернулись назад, с торжествующими лицами. Один, правда, повредил себе руку. Подручный подозвал рабочего из другой бригады и сказал:

— Иди взорви этот камень!

— Как? — вскричали те пятеро. — Мы ж его убрали!

Камень не буравили, а взорвали с помощью сикрита.

Но рабочие были не намерены спускать своему десятнику, они бурчали на него за то, что он с ними так поступил, и прямо спросили, а не мается ли он дурью. Он промолчал. Тогда они обозвали его старым болваном и начали на него надвигаться. Подручный попятился к скале, чтобы никто не мог зайти ему за спину, но два самых отъявленных крикуна не отставали. Они требовали объяснений, чего это он стоит перед ними и дерет нос и отмалчивается, они пригрозили, что перекинут его через стенку, стали уже показывать ему кулаки…

Неожиданно Подручный выхватывает из заднего кармана револьвер и стреляет. Крикуны, ошарашенные выстрелом, на миг замерли, но тут же завопили:

— Так вот ты как!

Однако, бросив взгляд на старого Подручного, они, надо думать, почуяли опасность: он был бледен как полотно и скрежетал от ярости искусственными зубами.

— Ну стоило ли так кипятиться, — сказали они, опомнившись. — Мы ж ничего плохого не хотели.

— Кончай трепаться! — предостерегающе крикнули им товарищи.

В обеденный перерыв, когда хмель у них повыветрился, Подручный принялся им объяснять:

— Вы здесь работаете, а значит, должны подчиняться приказам. Ни один из вас не способен взять на себя ответственность за невыполнение приказов, на это у вас кишка тонка. Вот вы сломали тачку и покалечили человека, и что вы собираетесь с этим делать? Тачка не рассчитана на груз весом в полтонны, а человек с раздробленным пальцем не в состоянии работать.

Молчание.

— Да, но взять и взорвать камень опосля всего! — сказали они.

— Так нас учили уму-разуму в море.

А они все бухтят:

— Но сейчас-то мы не в море… А когда ты выстрелил… ты же мог в нас попасть!

— Запросто! — ответил Подручный.

И, глядя на него, они снова убедились, что он не шутит.

Спустя недолгое время на линии опять воцарился мир.

Были и другие происшествия. Однажды к ним наверх по готовому уже отрезку дороги забрел из усадьбы громадный бык. Вид у него был прегрозный, он рыл копытом землю, бодал сваленный в кучи щебень и издавал ужасающий рев.

— Иди-ка прогони эту козявку! — сказал кто-то парню из Трённелага. Тот был небольшого роста, крепко сбитый, широкоплечий. Его звали Франсис.

— Попробую! — сказал Франсис и с ломом в руке пошел на быка.

Подручный как раз спускался к их участку, он крикнул: «Стой!» — и о чем только этот парень думает! Бык заревел так, словно у него были с Франсисом личные счеты, и ни один из них не хотел уступать. Подручный снова закричал: «Стой!», но Франсис не обратил на это никакого внимания, он подобрал камень и запустил в быка — и попал, а тому хоть бы хны. Внезапно бык срывается с места, хвост торчком, земля и камни так из-под копыт и летят, мгновенье спустя Франсис оказывается в воздухе, перелетает на глазах у своих товарищей через высокую стенку и падает в пропасть. Кончено.

Бык, казалось, и сам этому удивился, с минуту он праздно стоит на месте, но тут же снова принимается бить копытом и громко ревет.

Подручный отдает приказ: «Принесите цепи!» Выше на линии у них лежали толстые цепи, которыми они перевязывали фашины, когда укрепляли насыпь возле летнего дома. Несколько человек побежали наверх, рады-радехоньки убраться подальше. Оставшиеся попрятались за валунами и скалами.

Принесли цепи, соединили их стальной проволокой и начали окружать быка. Участие в этом принимали все. Некоторые считали, что лучше было бы перегородить цепью узкий проход и отрезать быку дорогу. «Не пойдет, — сказал Подручный, — бык через нее перепрыгнет, нам нужно его поймать!» Они взяли быка в кольцо, которое становилось все уже и уже, людей было много, они громко между собой перекрикивались, бык пришел в замешательство, он фыркал, однако с места не двигался. Когда же он наконец решился перейти в нападение, на переднюю ногу ему накинули цепь, и ему ничего не оставалось, как покориться. Двое рабочих тихо-мирно повели его обратно в усадьбу.

Тут неожиданно показывается парень из Трённелага: маленький крепыш Франсис выкарабкался из пропасти и просит, чтобы ему помогли перелезть через стенку.

— Ты что, перепрыгнуть не можешь? — говорят ему в шутку.

— Не могу, ушибся, — отвечает он.

Чертову парню таки досталось, он расшиб до крови голову и выглядел скверно, зато уцелел, хотя и сам не понимал, каким чудом. Он был бедовый и весело поминал случившееся: у него такое чувство, будто его взяли и опрокинули вверх тормашками!

— Меня перемешали с щебенкой, во, глядите, я даже плююсь щебенкой. Ребята, дайте попить.

— У тебя в голове страшенная дыра, — сказали ему, — ты наверняка попортил ландшафт.

— Об этом мы поговорим после. Дайте же попить!

Он начал хватать ртом воздух и чуть было не потерял сознание. Нет, парню таки досталось, в кабинете у доктора Лунда выяснилось, что он сломал два ребра и сильно поранил голову.

На дорожные работы приходили посмотреть господа из Сегельфосской усадьбы. Гордон Тидеманн и фру Юлия, а иногда и фрекен Марна, та, что гостила до этого в Хельгеланне у своей сестры, вышедшей замуж за Ромео Кноффа. Фрекен Марна была светловолосой, как и ее мать, старая хозяйка усадьбы, и постарше Гордона, ей было уже под тридцать, приятная дама, с ровным, спокойным голосом, слишком уж спокойная, даже слегка апатичная.

Приходили и кое-кто из городских, аптекарь Хольм, начальник телеграфа с супругой, почтмейстер Хаген с супругой. Появление дам неизменно раззадоривало рабочих, те, кто бурили скважины, принимались насвистывать и распевать, а те, кто вели кладку, ворочали и подымали камни, помогая себе громкими криками. Особенно на них действовало присутствие фрекен Марны, похоже, все они были по уши в нее влюблены.

Она могла прийти и сказать:

— Вы так весело пели, я просто не могла сюда не подняться.

Адольф предлагает:

— Хотите ударить по буру?

— Я не сумею, — говорит она, покачав головой.

— Попробуйте!

— Да вы сумасшедший! Я же попала вам по руке.

Влюбленный парень, совершенно одурев:

— Ну и пусть, это же вы.

В ответ она улыбалась, но глаза у нее были потуплены, это придавало ее лицу лукавое выражение, словно она думала о чем-то своем.

Рабочие удивлялись, как это фрекен Марна до сих пор и не замужем, и толковали промеж себя: отчего так? Видать, она из переборчивых. Франсис из Трённелага понахальнее остальных, он все еще ходит с забинтованной головой, и получает пособие по болезни, и живет в полном довольстве, он говорит:

— Сдается мне, она не охоча до мужиков.

Ослепленный любовью Адольф встает на защиту ее репутации:

— Все у нее в порядке, я за это ручаюсь. А ты, Франсис, всегда был свиньей и кадастром, не пропустишь спокойно ни одной юбки…

Как-то раз пришел Давидсен, редактор и издатель «Сегельфосского вестника», он хотел написать заметку о строительстве новой дороги. Поскольку Подручного на месте не оказалось, то он обратился к рабочим, взял бумагу и карандаш и стал задавать вопросы. Но рабочие относились к редактору и издателю Давидсену без всякого почтения. Газету его они не читали, зато у них был нюх, и они слышали, какого мнения о нем в городе. В сущности, он был человек способный, к тому же трудяга, хорошо, ему помогала одна из дочек, ведь каждую неделю он собственноручно набирал свою маленькую газету, добывая таким образом средства к существованию. Однако люди его ни во что не ставили, главным образом потому, наверное, что он очень скромно одевался и скромно себя держал. А поскольку он, по сути дела, был всего лишь наборщиком и печатником, его не причисляли к городским шишкам. Давидсен исповедовал здравые, умеренные воззрения и имел обширные познания в области социологии; когда он попал в члены уездной управы, обнаружилось, что он умеет отстаивать свои позиции в отличие от школьных учителей, которые ничего-то не знали и ни о чем не задумывались, зато считали себя радикалами.

Сердяга Давидсен, длинный, тощий, в потертом костюме, отец пятерых детей, владелец двух наборных касс и ручного печатного станка, одним словом, бедняк, голытьба.

Рабочие и не думали давать ему вразумительные ответы. Когда он понял, что они над ним потешаются, то повел себя неправильно: дал волю своему раздражению и затеял с ними дискуссию. Этим он ничего не добился, они говорили на языке, принятом среди работяг, остроумно и безо всякой логики, и несли ахинею на потеху своим товарищам. Франсис все еще не работал, гораздый на каверзы, он отколол следующий номер: под шумок поджег за спиной у редактора использованный сикритовый патрон, и тот начал плавиться. Он своего добился: рабочие заржали, редактор отпрянул в сторону.

— Напрасно вы это сделали, — сказал он Франсису.

Тот, посмеиваясь:

— Здесь в горах мы вынуждены производить взрывы.

— Но ведь не без предупреждения же?

Молчание.

Давидсен снова сделал неверный ход, он принялся их урезонивать:

— Неужели же, чтоб посмеяться, вам достаточно такой малости? Этот человек позволил себе просто-напросто грубую выходку, разве вы этого не понимаете? Мне жаль вас, люди, если подобная выходка способна вас позабавить и рассмешить! Вот чем вы от нас ото всех отличаетесь — хамством, и вовсю этим пользуетесь. Во всех наших битвах вы прибегаете именно к этому оружию. Немного же вам нужно! А вам, ребята, надо бы дорожить своей честью и стремиться к тому, чтобы выйти из этого примитивного состояния, но у вас даже нету такой потребности. У негра и у того есть стремление и желание подняться чуть выше своих товарищей, а у вас и этого нет, у вас с негром ничего общего, кроме луженой глотки и прожорливости…

Его перебивают:

— Так у нас и черной кожи нет.

— Рабочие должны быть людьми гордыми, слишком гордыми для того, чтобы быть примитивными.

— Франсис, вставь-ка ему еще один патрон!

— Прощайте, ребята, подумайте над моими словами! — проговорил Давидсен и ушел.

— Ну и идиот! — сказали рабочие. — Подумайте над моими словами, сядьте-ка, ребята, и подумайте над моими словами! Ха-ха-ха!..

Однажды на строительство дороги пришел адвокат Петтерсен. Это тот самый, которого зовут Чубуком, сказали рабочие, они знали про него все. Знали, что он безжалостно взыскивал недоимки, что он пускал по миру несостоятельных должников и зарабатывал на мелких параграфах большущие деньги. Он вызывал у них уважение. К тому же он теперь стал еще главой Сегельфосского сберегательного банка, директором банка.

А однажды пришли доктор Лунд и его супруга…

VI

Уездный врач Лунд знал многих рабочих, ведь он их лечил, они поздоровались с ним честь по чести, приподняв шапки. При виде же докторши бригада всколыхнулась, все поснимали шапки, крайние подталкивали друг друга и перешептывались: «Ты ее видел?» Сама же докторша стояла и поглядывала на Подручного, которому в это время понадобилось что-то в ящике с инструментами.

— Тебе этот человек никого не напоминает? — спросила она мужа.

— Кто, он? Должно быть, это десятник, — ответил доктор.

— Он до того похож… он похож…

— Ну не все ли равно!

Доктор заговорил с рабочими, заговорил с пациентами, с Франсисом из Трённелага:

— Покажи-ка, где это тебя поддели на рога и перебросили через стенку.

Ему показали, и он покачал головой:

— Ты еще дешево отделался.

Фру Лунд подходит к Подручному, который все еще роется в ящике с инструментами. Смотрит на него и говорит:

— Добрый день, Август!

Подручный поднимает голову, испуганно оглядывается по сторонам и молчит.

— Разве ты не Август?

— Я… я здесь подручный.

— Я тебя узнала, — говорит фру Лунд.

Подручный наклоняется к ящику.

Фру Лунд:

— Тебе неприятно, что я тебя узнала?

— Оставьте! Что вам до меня?

Она смеется:

— Меня зовут Эстер… я из Поллена, помнишь?

Подручный забеспокоился:

— Не надо, чтобы доктор… и остальные… нов первую очередь доктор, не надо, чтобы он вас слышал!

— Карстен, иди сюда! Тут старый знакомец!

Доктор проявил не меньше интереса, чем его жена, он тоже признал Августа, поздоровался с ним за руку и посмеялся над тем, что тот хотел спрятаться. У них завязался длинный разговор. Август сказал, ему невесело, когда ему напоминают о Поллене, он повел себя там не так, как следовало бы.

— Отчего же? — удивился доктор. — Ты со всеми обошелся по справедливости.

— Выходит, что нет.

— Ну как же, ведь Поулине… по-моему, ее звали Поулине?

— Да, — подтвердила фру Лунд.

— Она же за тебя сполна рассчиталась. Между прочим, из твоих же собственных денег, так что ты никому не должен. Неужели тебе не известно?

— Нет. Мне ничего не известно. Говорите, из моих собственных денег?

— Ты даже этого не знаешь! Да еще осталась огромная сумма, как я слышал.

Август просиял:

— Это они, должно быть, пустили фабрику?

— Где же ты столько времени пропадал? — спросил доктор. — Фабрика? Вот про это не знаю. Эстер, там была фабрика?

— Да. У тебя ж были там акции, но ты получил свои деньги назад.

— Может, они ее продали? — спросил Август. — Ну и глупо. Будь я там, этого бы никогда не случилось. Отличная фабрика, помню, внутри стальные балки, а крыша железная.

— Ты же выиграл кучу денег, — сообщил доктор. — В лотерею, что ли. Эстер, наверняка ты знаешь больше меня.

— Да, невероятную кучу денег. Поулине ими распорядилась.

— Вон как, — произнес Август.

Доктор посмотрел на часы:

— Нам пора, в четыре у меня начнется прием. Август, давай приходи к нам, и мы тебе все расскажем. Я помню, как мы, бывало, беседовали. До чего приятно снова тебя увидеть! Но как же это ты ничегошеньки не знаешь, неужели прошло столько времени? Когда же это было, Эстер? Ну не важно. Ты небось опять побывал в Южной Америке? Загляни к нам как-нибудь, у нас двое мальчишек, им будет интересно.

Доктор и фру Лунд попрощались с ним за руку и ушли.

Рабочих, понятно, разбирало любопытство, и они решились задать своему десятнику вопрос-другой. А десятник — что ж, он не стал отпираться: да, это старые знакомые, давнишние друзья, он знавал их в те дни, когда был еще хоть куда! Старик воспрял духом, он вернул себе имя, его звали Август, он вновь почувствовал себя человеком, стал самим собою. Как давно это было, будто во сне. Да, они его знакомые и добрые друзья…

— И фру Лунд тоже?

— Фру… Эстер? Да она не раз сиживала у меня на коленях. Я ж ее крестный.

— Красивая, бес бы ее побрал!

— Можно сказать, это моя заслуга, что из них с доктором вышла пара.

— А что, он на ней не хотел жениться?

— Женился-таки. Правда, пришлось мне в это дело вмешаться.

Франсис:

— Ага, стало быть, он с ней чересчур близко сошелся?

Адольф:

— Ну и свинья же ты, Франсис! Она вовсе не из таких.

— Да, — подтвердил Август, — в этом отношении она не уступит любой благородной даме, которая ходит в шелках и золоте.

— Просто удивительно, что ты снова здесь с ними встретился! — сказали рабочие.

— Ваша правда! Я, конечно, давно знал, что они здесь, только не хотел себя обнаруживать.

— Почему же?

— Да кто я такой? Не их поля ягода.

— Ты ничем не хуже! — сказали они ободряюще.

Август отмахнулся:

— Это сейчас-то? Нет, сейчас я ничто. То ли дело раньше. Когда у меня была большая фабрика и несколько сотен рабочих.

— Да ну! У тебя и правда была фабрика?

— Все, больше ни слова, — пробормотал Август и снова стал рыться в ящике с инструментами.

Встреча с докторской четой подбодрила Августа и дала ему пищу для размышлений. У него, оказывается, есть деньги, все долги в Поллене уплачены, да еще осталось сверх того. Но как эти деньги получить? Где они?

Нельзя сказать, чтобы он сидел на мели, Сегельфосс — удобная стоянка для странника: с самого начала ему были обеспечены стол и кров, да, а теперь вот хозяин отвалил ему неплохой куш. Только что это для такого человека, как Август, с его южноамериканскими замашками! Когда он управился с отправкой за границу денежных переводов — а их было так много, не дай Бог пропустить какую-нибудь страну, — кошелек его здорово отощал. Правда, сколько-то он потратил на красную с зеленым материю для Вальборгиз Эйры, потому что муж ее, пропащий Йорн Матильдесен, чуть ли не валялся у него в ногах. Сколько-то ушло на покупку лошади для Тобиаса из Южного селения, того самого погорельца. Одно, другое, третье, деньги так и текли у него между пальцев, кое-что он проиграл в карты. В карты? Ну да. А чего тут удивляться? Кто сказал, что азартные игры и спекуляция чужды ему и глубоко противны? Дерзать и выигрывать, рисковать и просаживаться, ставить на кон, вести игру…

Все началось самым невинным образом. По вечерам в его каморку захаживал Стеффен, работник в усадьбе, и кое-кто из городских лавочников помельче. Ведь лучшего способа коротать время и не придумаешь! Где только Подручному не доводилось бродяжить, Боже милостивый, сколько же он перевидал людей и птиц, торговли и ремесел, пород деревьев и горных хребтов! А еще приходил цыган Отто Александер, этот приходил в свободные вечера, когда ему не надо было коптить лосося вместе со старой хозяйкой. Цыган так и зыркал глазами по сторонам, задерживая их на полке, где у Августа лежали большая толстая книга и совсем маленькая. С этого все и началось.

— Подручный, что это за книга? — спрашивает цыган про большую.

— Русская Библия, — отвечает Август.

— Дай нам посмотреть! — попросили они.

Август надел пенсне и показал им Библию, она была в кожаном переплете с бронзовыми уголками.

— В руки не дам, а то захватаете, — сказал он и начал ее перелистывать, не забывая при этом креститься.

Гости глазели на диковинные буквы и дивились.

— И ты можешь прочесть, что в ней написано? — спросили они.

Август улыбнулся с таким видом, словно ему ничего не стоило прочесть Библию от корки до корки.

— А на что тебе русская Библия?

— В ней больше силы, — ответил Август.

— Как это больше? Откуда ты знаешь?

— На нее кладут руку, когда дают клятву, а наша Библия для этого не годится. А еще она может связывать и разрешать.

Они об этом немного потолковали. Август держался таинственно и не открывал, что именно его Библия может связывать и разрешать, однако утверждал, что собственными глазами видел, какая в ней заключена великая сила.

— Ты ее не продашь? — спрашивает один из лавочников. Не иначе, этот шаромыжник вознамерился перепродать священную книгу, чтоб на ней заработать. Пробы на нем ставить негде!

Август торжественно отказался: русская Библия — его достояние, и, пока он жив, он с ней никогда не расстанется.

Цыган снова стал шнырять глазами:

— А вон та маленькая, это что за книга? Да неужто же…

— Это молитвенник, — отвечает Август.

— Это карточная колода, — говорит цыган, протягивая руку к полке.

Она лежала на самом виду, как нарочно для того, чтобы ее заметили, взяли и пустили в дело, и что удивительно, первым ее углядел цыган. Август сказал:

— Оставь мои вещи в покое!

— Это карточная колода! — повторил цыган.

Август:

— Да не может этого быть, откуда же ей там взяться… Прямо колдовство какое-то! У меня там лежал молитвенник, а теперь исчез, и вместо него — карточная колода.

— Ха-ха-ха! — рассмеялись гости и предложили: — Давайте-ка ее опробуем. Подручный, тебе сдавать!

Август перекрестился:

— Я к ней и не притронусь!

Они стали играть без него, а ему оставалось только смотреть. Ставки были мизерные, они проигрывали и выигрывали, выигрывали и проигрывали. Август смотрел, как они входили в азарт, отпускали смачные ругательства и горячились, один так швырнул на стол целую крону…

— Я всегда могу сыграть партию-другую, — произнес Август.

Деньги его стали таять, и быстро, блестящие кроны одна за другой перекочевывали к партнерам. Вначале он сидел точно по принуждению, с постной физиономией, нехотя забирал выигрыш, а чаще всего оставлял на следующий кон и удваивал ставку; вид у него был такой, словно его силком вовлекли в эту жалкую игру на кроны и эре, которая его ничуть не интересовала. Остальные горячились, тяжело били картами по столу, а уж ругательствами сыпали так, что хоть святых выноси. Август с готовностью выкладывал деньги на стол.

— Ты проигрываешь, — говорили ему.

— По-вашему, это проигрыш? — отвечал он. — А ну сдавай!

Тут он был с ними строг, нечего травить баланду и отвлекать друг друга. Не похоже было, чтобы Август собирался стреляться из своего револьвера, когда деньги у него кончатся, но игра — игра его захватила, он оживился, с одобрением кивал, если она велась бойко и с жаром, тянулся за картами прежде, чем ему успевали сдать.

— Опять ты проиграл, — говорили ему.

— Сдавай! Да поживее!

— Чего ж ты не крестишься? — поддразнивали его. — Что, помогает тебе твоя русская Библия?

О, эти недоумки и остолопы, они думали, он переживает из-за проигранных денег и, как только останется без гроша, пойдет с горя и утопится в Сегельфоссе. Сами же они, выиграв крону, торжествовали и, сгибаясь от радостного смеха чуть ли не пополам, спешили запихнуть ее в жилетный карман. Август клал руку поверх карт, клал обе узловатые руки поверх карт и заказывал втемную. Втемную.

Ему пошла хорошая карта, и несколько раз он выиграл, после этого он уже не знал удержу, старческие его глаза горели.

— Стоим или удваиваем! — сказал он, опять не посмотрев в карты.

Остальные переглянулись, покачали головами и бросили карты на стол.

— Стоим или удваиваем! — подначил он цыгана.

Цыган клюнул. Но, забирая свои карты обратно, он прихватил одну лишнюю и торопливо сбросил другую. Раздались крики:

— Это надувательство! Сдавайте по новой!

Август, которого это касалось самым прямым образом, ничего не заметил. Чумазое лицо у цыгана побелело, губы задергались.

Когда Август проиграл, все закричали:

— Но это ж обман! Вам надо было сдать по новой и взять нас в игру. Ты хапнул валета и сбросил семерку, — сказали они цыгану.

— Я и без валета бы выиграл, — сказал цыган.

Уходя, один из лавочников вздумал было втихаря прикарманить карточную колоду. Август остановил его:

— Давай-ка ее сюда!

— Ты же сказал, она не твоя.

— Давай сюда карты! — повторил Август…

Мелкие происшествия, мелкие разногласия, однако же игра по вечерам продолжалась. Захаживали новые люди, приходил Йорн Матильдесен. У этого денег отроду не водилось, но Август давал ему по кроне за то, чтобы он караулил на улице и барабанил по стеклу, завидя на горизонте кого-нибудь из дорожных рабочих. Интуиция и опыт подсказывали Августу, что со своими подчиненными играть не стоит.

Он проигрывал и выигрывал и снова проигрывал. Иной раз столько, что ему приходилось выкладывать ассигнацию, но он и виду не подавал, что расстроен. Наоборот, казалось, вечера за картами доставляют ему удовольствие. Как-то он надумал отправить за границу еще несколько денежных переводов, что всегда влетало в копеечку, и тут выяснилось, что денег у него теперь кот наплакал. Ну и что прикажете с ними делать? Остается только одно — спустить в карты!

Однажды вечером он отправился после ужина к доктору, ему был оказан радушный прием, с ним беседовали, поднесли угощение. Доктор Лунд успел уже переговорить с судьей о сбережениях Августа в Поллене, скорее всего их поместили в банк в Будё или Тронхейме, это надо выяснить.

— Деньги на тебя как с неба свалились, по нынешним временам это неслыханное везение.

— Интересно, сколько? — спросил Август.

Этого доктор не знал, а фру Лунд у себя в селении слыхала только, что речь шла о порядочной сумме.

Август разговорился с ней о том, кто из полленцев умер, а кто еще жив, время от времени она получала письма от матери, и новостей у нее был ворох.

Август спросил, как поживает Эдеварт.

— Эдеварт?

— Эдеварт Андреассен, вы его знаете.

Так он же двадцать лет как умер — неужто Августу ничегошеньки не известно! Ведь Эдеварт поплыл за ним вдогонку на север, когда он сбежал из Поллена. В одиночку, на веслах, а ветер — западный, так он и не вернулся. Вдобавок он еще позаимствовал почтовую лодку. Если не двадцать, то уж пятнадцать лет назад.

Август погрузился в раздумье, после чего сказал про себя:

— Жалко, что он умер.

В гостиной появились двое мальчишек, сыновья доктора и фру Эстер, возможно, их предупредили заранее, они уселись и приготовились слушать. Но поскольку никаких рассказов о Южной Америке и разбойничьих шайках не воспоследовало, они ушли.

— А Поулине жива и торгует у себя в лавочке, — рассказывала фру Лунд. — И Ане Мария жива, а Каролус умер. Ездра, тот разбогател и живет в достатке. А хозяин невода Габриэльсен…

Август:

— Мне охота знать, как поживают и живы ли вообще мои елочки?

— Не знаю, — сказала фру Лунд. Но, судя по всему, она тотчас же припомнила елочки и растрогалась.

А его фабрика рядом с лодочными сараями, а красивые дома, которые он выстроил в Поллене, а площадки на береговых скалах, которые он заставил расчистить от мха и приспособил для сушки рыбы…

Мальчики пришли снова и уселись слушать. Ничего нового, все те же скучные разговоры о Поллене.

Доктор спросил:

— Ну а ты как, был с тех пор в Южной Америке?

— Нет.

— А где был в последний раз?

— В последний? Кажется, в Латвии. Разве все упомнишь? Я ж побывал в стольких городах, объездил сотни краев.

Вот оно, начинается! — подумали мальчики.

— Да уж, чего тебе только не довелось повидать! — сказал доктор. — Ну и как тебе Латвия?

— Эстония, Латвия, Лифляндия, все эти прибалтийские страны… как, впрочем, и само Балтийское море…

— Ничего особенного?

Август выразил свое давнишнее презрение к Балтийскому морю:

— Оно коварнее тигра и не для крупных судов. Так, озерцо. К тому же оно почти пересохло.

Мальчики засмеялись и, должно быть, подумали, что вот теперь-то все и начнется. Ничего подобного. Нет, ни доктору, ни фру Лунд не удалось вытянуть из Августа ни одной истории или хотя бы мало-мальски занимательной небылицы. Это был уже не прежний Август из Поллена, он постарел и сделался религиозным.

Фру Лунд:

— Как же это они зовут тебя здесь в Сегельфоссе? Я давно про тебя слышала, но не сообразила, что это ты. Ты больше не хочешь, чтобы тебя называли Августом?

— Боже упаси, Август мое христианское имя. Но в обиходе мое звание — Подручный. Я так хозяину и сказал: запишите меня, говорю, в подручные.

— А хороший у тебя хозяин?

— Хозяин? — вскричал Август. — Да второго такого замечательного человека не найти. Я был у него в конторе, так вот, он может одновременно просматривать три толстенных гроссбуха да еще со мной разговаривать.

Доктор:

— Эта ваша дорога в горах, наверное, обойдется недешево?

— Да уж, дорога будет знатная.

— И когда вы закончите?

— А это уж зависит от Господа Бога. Мы стараемся как можем. Хозяин назначил меня старшим и поставил под мое начало много народу.

Потеряв всякую надежду на то, что Август их развеселит, мальчики ушли и больше уже не возвращались.

Доктор:

— Август, что же это я хотел сказать… Я видел тебя как-то на улице, ты разговаривал с дочерью Тобиаса из Южного селения. Ты с ней знаком?

Август ответил не сразу, он смутился и покраснел.

— Что? Знаком с ней? Да нет. Значит, вы нас видели?

— Этих людей просто-таки преследует невезение.

Август:

— Я так и понял. Она мне жаловалась.

— Одно несчастье за другим, а теперь вот они лишились еще и лошади. У них случился пожар, все могло кончиться гораздо хуже, но, похоже, им светит страховка.

Август покачал головой.

— Им кругом не везет, — продолжал доктор. — Старший их сын остался на Лофотенах. Кажется, у них есть еще один, малолетка. Остальные — дочери.

Август все молчал. Нет, он превратился в скучного старика.

— Ну ладно, — сказал доктор, — когда придут твои деньги, нам, значит, надо будет спросить Подручного. Вот мы тебя и найдем.

После ухода доктора у фру Лунд развязался язык. Эту восхитительную женщину что-то мучило, ей необходимо было чем-то поделиться, она приходила все в большее волнение и буквально не закрывала рта. Август не узнавал ее: Эстер, которая всегда была такой стойкой и рассудительной, которая заполучила доктора, которую Бог возвысил до положения барыни, — Эстер взяла и расплакалась.

Из ее отрывочных восклицаний явствовало, что с приходом Августа на нее повеяло Полленом. Мне охота знать, сказал он, до чего же хорошо он это сказал, именно так говорили в Поллене. А помнит ли он песню про девушку, что утопилась в море? Не может быть, чтоб не помнил, эта девушка, надо думать, не последняя…

— Август, до чего ж приятно слушать, как ты говоришь по-нашему, на полленский лад, я не слышала этого бог знает сколько лет, ну а ты все перезабыл, да что ты за человек такой, неужто не вспоминаешь Поллен? Мать моя жива, отец тоже, да ты их хорошо знал, мать зовут Рагна, помнишь? А Йоханна, моя сестра, которая служила на юге у пастора, она сейчас замужем за булочником, у них большая пекарня и много работников. И еще Родерик, мой брат, почтарь, он строил у тебя фабрику, ты еще одолжил ему на постройку дома. Но ты их даже никого не упомянул. Ну а говоришь ты по-полленски, потому и задел меня за живое. Я почти и позабыла про твои посадки, и вдруг ты сказал: «Мне охота знать, живы ли еще мои елочки». Бог ты мой, мне стало прямо невмоготу, елочки были посажены у южной стены, а домишко малюсенький, мать сидит на каменной приступке, а в доме только одно окошко с крошечными стеклами, ладное такое окошко. Она хотела отдать мне свое пальто, которое для нее купил Родерик…

Докторша плакала уже навзрыд.

Август испугался и стал растерянно озираться по сторонам.

— Да нет, он ушел, — сказала фру Лунд, — он нарочно оставил меня одну. По доброте душевной…

Она продолжала вспоминать Поллен, славную тропинку, ведущую к морю, и лодочные сараи, до того маленькие, что там могла поместиться только четверка или ёла[3], и ручей, где они полоскали одежду, какой же красивый ручей, там еще были плоские камни, по которым они прыгали. Перед Августом сидела Эстер, быстроногая девчонка, голодная и босая и одетая в лохмотья, но счастливая как никогда. Так что, припоминает он песню, которую они распевали в Поллене? Ну как же, девушка взяла и утопилась, все верно, она-то помнит каждое слово…

Фру Лунд явно не повезло на собеседника. Если она хотела излить свою тоску по дому и, быть может, услышать какие-то слова утешения, то не могла найти для этого менее подходящего человека, нежели Август, который сроду не имел дома, и больше того, ничуть о том не тужил. Не обремененный детьми, холостяк и бродяга, он таскал свои корни из страны в страну и не знал ничего другого. Ни отца, ни матери, ни стола, за которым собираются все домашние, ни могилы, которую нужно огородить, ни Божия гласа отчизны, обращенного к сердцу. Машина, сконструированная для наружных работ, для промышленности, и торговли, и комбинаций, и денег. Жизнь, только без души. Самые его счастливые молодые годы, наверное, прошли в море, он много лет проплавал, фру Лунд же не имела с морем ничего общего, и потому ее излияния ему были неинтересны.

Она и сама понимала, в этом отношении он безнадежен, но она была нетребовательна и радовалась случаю выговориться. Для нее имело значение уже одно то, что он когда-то жил и хозяйничал в Поллене, она прислонялась к нему, потому что он был старым знакомцем. «Мне охота знать» — так говорили полленцы, так говорило сердце.

Она не могла не заметить, что ее волнение совершенно ему непонятно и что выслушивает он ее нехотя, и все равно продолжала. С тех пор как я сюда переехала, я ни разу не была дома, рассказывала она.

Из всего, что Август от нее услыхал, это было еще не самое удивительное, и все ж таки он заставил себя воскликнуть:

— Вот тебе и раз! Туда же пути всего два-три дня!

— Да, представь себе. Ни разу не побывала дома! Ну а ты в Сегельфоссе как очутился?

— Кто? Я?

— Сама-то я последовала за мужем, — сказала она. — Только я здесь никак не могу прижиться. Слишком уж тут много благородной публики, а я ни на фортепьянах не играю, ничего такого не умею. Если бы не мальчики, я б давно уже уехала.

— Вы это серьезно?

— Домой в Поллен, и навсегда.

— Навсегда? — вскричал Август. — А главное, куда? В Поллен?

— Мне тут муторно. Тебе этого не понять, но я здесь прямо как серая ворона среди прекрасных пав.

— Нет, нет, нет, что это вы надумали — уезжать! Да уж если говорить о красоте, с вами никому не сравниться.

— Дело не в этом, — сказала она. — Ты не понимаешь. Что толку иметь мало-мальски пригожее лицо, хотя, впрочем, он за это меня и взял. Но дело не в этом. Я теперь опять не сплю по ночам, а капель у меня нету.

— Вы же можете получить какие угодно капли.

— Нет. Он против.

— Я достану вам капель, — говорит Август. — Меня в аптеке хорошо знают.

Она качает головой:

— Нет, я больше не решаюсь. Я однажды купила, а он узнал. Он не из упрямства отказывает, а говорит, я их плохо переношу. Пойми, Август, с нами то вышло, что он взял себе жену, которая ему не ровня, а мне ни за что не надо было соглашаться. Вот почему он подыскал себе место здесь, в Сегельфоссе, — не хотел, чтоб мои отец с матерью приезжали к нам в докторову усадьбу, ну а мое слово тут ровно ничего не значит. В том-то все и дело, я как серая ворона, что залетела в павлиньи хоромы. Потому он ко мне и придирается, и насмехается надо мною, и попрекает. У нас есть книжное общество. Сама я до книг и всякого такого не большая охотница, а вот мать моя, та была горазда читать, знала все школьные учебники наизусть. Вот скажет он мне, надо прочесть такую-то и такую-то книгу. Я читаю и почти что все понимаю, но когда он спрашивает, то, как назло, выберет самое трудное и непонятное. И так оно во всем. Однажды он сел в постели, не успела я моргнуть, как он велит мне, чтоб я переворачивалась на другой бок. Я приподнялась, гляжу на него. «А ну, перевернись!» — говорит. «Почему это?» — спрашиваю. «Ну да, ты ж не слышишь, как у тебя изо рта пахнет!» Сказал и вскочил с кровати. У меня блестящие зубы и чистый рот, Август, но ты б его видел, он вскочил как ошпаренный. А когда сам он возвращается с карточных вечеров, изо рта у него так и разит, но я никогда не делаю ему замечаний, потому как он строит из себя барина. Как-то раз он и говорит: «В моей семье кое-кто мог бы стать и премьер-министром». Тут уже я маленечко разозлилась. «Вот как, — говорю, — ты это о себе?» — «Какое о себе, — говорит, — после того как я на тебе женился, я на всем поставил крест». — «Наверно, — говорю, — мне лучше всего вернуться туда, откуда я родом. Тогда, — говорю, — может, я тоже обрету мир и душевный покой. И если хочешь знать, мне было куда лучше, когда я стояла и стряпала тебе еду и не была твоей женой и все такое прочее!» Так ему в лицо и сказала и потом целый день с ним не разговаривала. Ноты же знаешь, как оно бывает, оба мы хотели поправить дело, вечером он и говорит: «Ты же знаешь, Эстер! Ты да я…»

— Да, — отозвался Август, — так оно всегда и кончается! А на мой взгляд, вы с ним — примерная супружеская пара.

Однако же фру Лунд с ним не согласилась, она покачала головой и в раздумье промолвила:

— Нет, не будь у меня мальчиков, я бы, может…

Август:

— Бравые ребята! Я таких молодцов еще и не видывал!

— Да, им вообще незачем знать, что отец с матерью ссорятся. И муж мой говорит то же самое. Кстати, он боится, как бы не узнали в городе. Но такое не всегда удается скрыть, наша служанка нет-нет да что-нибудь и услышит, а там уж нетрудно и догадаться об остальном, держать про себя она это не держит, и все выплывает наружу. Я это уже успела понять… По-моему, он возвращается. — Она прислушивается. И торопится договорить: — Август, ни слова о том, что я тебе рассказала. А рассказала я это вовсе не для того, чтобы его упрекать, а потому, что я тоскую по Поллену, не надо было мне уезжать, мое место там. Я никогда здесь не почувствую себя человеком. Поэтому я и всплакнула, когда ты спросил о елочках, ха-ха, ну неудивительно, ведь больше я ни от кого не плакала. Глупо, конечно…

Август в задумчивости возвращался к себе домой. Он разбирал про себя события минувшего вечера, критически их пересматривал — о, он далеко еще не ветхий старик, из которого песок сыплется! Дорогая Эстер и госпожа докторша, у благородной публики и бродяг, у всех свои невзгоды, и у тебя тоже, исключений нет, и каждый справляется как может. Но проговорить целый вечер о Поллене, убиваться о Поллене — что нам Поллен? Нет его, провалился сквозь землю! Помнит ли он песню? Да он не раз играл ее на гармони и напевал. Только девушка и не думала топиться, это чушь, никто в море не топится, просто она сидела и складывала об этом песню. Бог с тобой, Эстер, милочка, она сидела у самой воды и складывала себе песню, а потом взяла и пошла домой. Да. А вы, любезный доктор, вы хотели, чтобы я рассказал вашим мальчикам про Южную Америку и про Латвию, только я уже избавился от привычки сочинять небылицы…

Нет, Август далек от ветхого старика, из которого песок сыплется, иначе он не смог бы разбирать и критически пересматривать этот вечер. И это еще не все. Знает ли он дочь Тобиаса из Южного селения? Да. Коротко и ясно: да. Но это никого не касается. Он встретил ее на улице, она посмотрела на него, жалкая, смиренная, у нее были до того умоляющие глаза. Почему она так на него посмотрела, почему он остановился и заговорил с ней? Наверное, она прослышала, что Вальборг из Эйры получила от него чудесную материю на платье, а Август был вовсе не против того, чтобы слыть богачом. Лошадь, говоришь? Эта беда поправимая!

Словом, пока он стоял на улице, он почувствовал к ней щемящую жалость, Господи, прости ему этот грех, если это — грех! Он спросил, где она живет, и она ответила. Он спросил: «Как твое имя?» — «Корнелия». Он записал это. Напустил на себя важный вид и все записал. Август знал, какое это произведет впечатление, она придет домой и скажет: «Он достал из кармана книжку и вписал меня!»

VII

Летом Тобиасу все ж таки выплатили страховку. Все содействовали ему как могли, жена Тобиаса показала, что во сне он вовсе не зевал, а наоборот, вскрикнул, издал во сне слабый вопль, а это в корне меняло дело. Нет, на него не стали возводить обвинений в поджоге, и теперь он собрал соседей и принанял плотников и принялся рубить новый дом. Рубили в лапу. Дом вышел не ахти какой и большой, но, как и в старой халупе, в нем были горница, кухня и две комнатки, чего ж еще? Не во всяком бедняцком доме есть две комнатки.

Как и прежде, одну заняли родители, другую — Корнелия с младшими сестрами. Но когда к ним просились на ночлег захожие люди, Корнелия с сестрами уступали свою светелку и укладывались по углам в горнице. Это могли быть разносчики или же миссионеры и проповедники, иной раз турист либо пеший путник с тощим карманом, и все они заворачивали к Тобиасу и находили приют. Сейчас вот новую светелку обживал приезжий евангелист.

Это был благообразный мужчина среднего возраста, с бородою, как у Христа, и исступленным взором. Он продавал, а то и раздавал божественные брошюрки и устраивал на дому у сельчан молитвенные собрания. Ревностно потрудившись с неделю, он нагнал на обитателей округи великий трепет и внушил благочестие. Так как в горницах становилось тесновато, то он пошел к пастору и получил разрешение проводить собрания в помещении школы; народу туда стекалось немало, послушать его приходили даже из города, и никто не сожалел о том, что потратил с час времени на молитву.

Странное дело, слушатели не усматривали никакой разницы между тем, как проповедовал он и как это делали другие толкователи Библии, однако же сам он имел в виду нечто большее: после наставлений и молитв он уводил их с собой и крестил в Сегельфоссе. Должно быть, по его разумению, это был единственный выход, ибо они погрязли в грехах и он хотел дать им возможность очиститься. Вообще-то до этого они уже один раз крестились, но было ли то в проточной воде? И разве можно сравнить крестильную купель с водами Иордана? Нет, друзья мои!

Проповедник с горящими глазами был хорошо подкован в священной истории и за ответом в карман не лез, в своем роде он был чертовски грамотным евангелистом, и у пастора сложилось о нем довольно благоприятное впечатление. Правда, пастор Уле Ланнсен не относился к числу воинствующих служителей церкви и ни у кого не выискивал недостатков. «Сегельфосский вестник» спросил, а не кажется ли ему, что молитвенные собрания в школе и крещение заново не доведут до добра, однако пастор ответил, что, судя по всему, вопрос этот можно разрешить разве что юридически. Люди, которые посещают собрания и крестятся заново, вполне возможно, употребили бы это время кое на что похуже. Может статься, для кого-то это обернулось и благом, а там кто его знает. Эти люди пытаются что-то изменить в своей жизни, так же как и все мы. Никому ничего не известно, просто мы верим. Таково было мнение пастора Уле Ланнсена.

А они валили на собрания гурьбою, в основном дети и женщины, но и мужчины тоже. Народу битком. В числе прочих была там и Монс-Карина, она сидела жевала табак, и сплевывала на пол, и растирала плевки ногой. Приходила и Вальборг из Эйры в своем чересчур уж нарядном красном с зеленым платье. Из Южного селения приходила Корнелия со своей матерью и сестренками, а еще малолетним братишкой, которого звали Маттис. Не сразу, но появились Карел из Рутена и жена его Гина с детишками. Карел, который мастерски выводил мелодии, был немалой подмогой, когда затягивали псалмы, а у Гины, у той был такой дивный голос, что, когда она вступала, все умолкали. Время от времени в собрание забредал солдат Армии спасения, а порой и кое-кто из дорожных рабочих Августа.

Народу битком, плач, волнение, и ничего с этим не поделаешь. Ворчал один лишь уездный врач: крещение в Сегельфоссе — дикая выдумка, люди простужаются, этак можно подхватить и воспаление легких, и мочевого пузыря, и, уж во всяком случае, ревматизм, отсюда — боль при ходьбе, скрюченные пальцы. Таково было мнение уездного врача. Но в вопросах религии к доктору Лунду никто не прислушивался.

Август потерял покой. Он ждет из Поллена денег и, кроме как ежедневно надзирать за ходом дорожных работ, не способен ничем заняться. Будучи правой рукой самого Гордона Тидеманна, он не мог позволить себе водить компанию с кем попало, и по воскресным дням ему только и оставалось, что, приодевшись, разгуливать по окрестностям, помахивать тростью и вести разговоры с самим собой.

Он отправился к новому жилищу Тобиаса. Корнелии дома не было, никого не было, дом как вымер. Единственным живым существом была лошадь, ходившая неподалеку на привязи. Август окинул дом придирчивым глазом и обошел кругом. В свое время он занимался застройкой Поллена и до сих пор сохранил интерес к строительству. Но здесь перенимать было нечего: углы рублены в лапу, стены голые, щели между бревен законопачены мохом, дерновая крыша. Ни тебе парадного крыльца, ни двери с разноцветными стеклышками.

Он решил было взглянуть на лошадь — собственный его подарок, которого он еще и не видел, — как вдруг заприметил женщину, направлявшуюся от соседней усадьбы в его сторону. Он приосанился и с видом знатока обошел вокруг лошади. Хотел поднять у нее переднюю ногу, но та прижала уши и стала к нему задом.

Женщина подошла ближе, это была Осе, статная, своеобычная, в лопарской кофте, камиках[4] и высокой остроконечной шапке, на шее у нее была повязана шаль, а на поясе висело множество побрякушек. Август не оборачивался.

— Лошади испугался? — сказала Осе.

Он посмотрел на нее, но ничего не ответил.

— Испугался, я ж видела.

— Ничего я не испугался, — возразил Август. — Просто хотел взглянуть на ее копыто.

— А что там с копытом? — спросила Осе и без дальних слов подняла у лошади ногу.

Август, уже не так уверенно:

— Просто я хотел… по-моему, его надо обрезать.

— Это новая лошадь Тобиаса, и ничего в ней хорошего, — сказала Осе. — Прежние хозяева сбыли ее с рук, потому как она лягается. Хочешь поглядеть и на остальные?

— Нет. Но только какого лешего ты встреваешь?

— Ты сюда из-за лошади притащился или у тебя на уме что другое? — спросила Осе.

Чертова баба, она что, думает, он так и будет все это выслушивать?

— Иди-ка к своим сородичам, если тебе невтерпеж помозолить язык, — сказал он в ответ.

Они вместе направились к дому. Август сказал, что там никого нет. Осе пропустила это мимо ушей и зашла вовнутрь. А выходя, сплюнула. Так вот ты из каковских! — подумалось Августу, и он тут же перекрестился. Ему стало боязно, и он перекрестился еще раз. Не обращая на него никакого внимания, Осе села на каменный порожек и стала набивать трубку.

— У меня есть редкостная вещица, — объявил Август и показал ей. — Хочешь, отдам тебе?

— Шиллинг? С ушком?

— Это я сам припаял ушко, чтоб можно было носить на шее. Ты такой раньше видела?

— Я много чего видела.

— Это святыня, — сказал Август. — Его окропили в России святой водой. Ну что, хочешь, отдам тебе?

Осе прикрепила монету на цепочке рядом с прочими своими висюльками и бросила на нее оценивающий взгляд. Должно быть, она не захотела оставаться в долгу. Неожиданно сдернув шапку, она вывернула ее наизнанку и снова надела на голову, подкладкой наружу.

— Дай поглядеть руку, — сказала она. — Нет, не эту, другую, в которой была монета!

Она осмотрела и ладонь, и тыльную сторону, трижды подняла кверху и, опустив, кивнула.

— Родился в пятницу, — сказала она. — Дело дрянь.

Притянула руку к себе и перекрестила себя ею. Оба сохраняли серьезность.

Когда она поднялась и зашагала прочь, он крикнул ей вслед:

— Эй, у тебя шапка наизнанку!

— Надобно отмерить семь шагов, — сказала она. Остановилась, поправила шапку и пошла дальше…

Пора было на обед, и он повернул обратно. Он шел, помахивая тростью, и разговаривал сам с собой. Он мог бы спросить Осе, что она прочла по его руке, он мог бы узнать свою судьбу, узнать, что с ним станется, когда придут деньги. Чепуха… она, похоже, знала не больше его самого. Вот только что она сплюнула на пороге…

Он нагнал нескольких человек, возвращавшихся домой с крещения в Сегельфоссе. Среди них был и лавочник, которого Август знал по карточному столу, он забавно описал это священнодействие:

— Монс-Карина зашла в воду, жуя табак, не удержалась и плюнула, ха-ха, плюнула в крестильную воду! Ее чуть не прогнали. Но потом креститель все же смилостивился, отвел ее чуть повыше по течению и окрестил. Вот такой приключился казус!

— Как насчет того, чтоб перекинуться в картишки после обеда? — спросил Август.

— Нет, — ответил лавочник.

— Нет?

— Я сегодня к картам не прикасаюсь.

Август был задет.

— Вольному воля! — пробормотал он.

Но он не все еще разузнал, что хотел, и, выждав некоторое время, напрямую спросил:

— А у Тобиаса из Южного селения кто-нибудь крестился?

— У Тобиаса? Нет.

— Я-то думал, раз у них проживает евангелист… К ним сегодня приходила цыганка и сплюнула на пороге их нового дома, поэтому оно, может, было бы и неплохо, если бы он крестился.

— Да это, наверно, Осе. Вот чертовка! Вечно она ходит и сплевывает у порога и насылает на людей всяческие напасти.

— А Корнелия? — спросил Август. — Она что, тоже не крестилась?

— Нет… Нет, сегодня нас было всего четверо.

Август остановился и возопил:

— Как, и ты?!

Лавочник кивнул:

— Ну да!

— Какого лешего… зачем же ты это сделал?

— Зачем человеку креститься? Вот дурацкий вопрос!

Август презрительно скривил губы:

— Ну ты и кощунник! Разве тебя не крестили во имя Святой Троицы? Нет, ничего ужаснее я не слыхал!

Лавочник, оправдываясь:

— Это не от хорошей жизни, скажу я тебе. Карел из Рутена и жена его перекрестились, а Карел у меня кое-что покупает.

Август покачал головой:

— Все вы прямо как звери дикие, сплошное суеверие и идолопоклонство. А потом, для чего проповеднику и душеспасателю понадобилось останавливаться в доме, где живет совершенно невинная девушка? По чести, мне надо бы доложить о нем моему хозяину.

— Да не стоит, — сказал лавочник. — Проповедник собирается уезжать, я был последним, кого он крестил, по крайней мере на этот раз…

Итак, карточная компания на сегодняшний вечер расстроилась, лавочник крестился и отпал вообще, работник Стеффен отправился за город проведать свою невесту. Даже цыган Александер и тот куда-то запропастился.

Что оставалось Августу? Пообедать, поспать, а потом снова бродить по окрестностям и снова не находить покоя в ожидании денег. Какого черта они не приходят? В чем дело? Хорошо хоть проповедник собрался уезжать.

Под вечер он спустился на пристань и увидел, как двое мальчишек швыряются камнями в шхуну «Сориа»; он услышал, как они попали в стекло и оно разбилось. Настоящие сорванцы! Они тут же бросились наутек, но Август узнал их, это были сыновья доктора, два пострела, которые только и искали, где бы поозоровать. Не иначе, они хотели кого-то вспугнуть, кого-то, кто находился внизу в каюте.

Карточный вечер все-таки состоялся. Пришел Йорн Матильдесен, получил свою крону и приготовился сторожить. Объявился лавочник, он передумал.

— Что тебе здесь нужно? — спрашивает Август.

Тот отвечает;

— Разве ты не предлагал перекинуться в картишки?

— Тебя ж сегодня перекрестили! Ну не кощунник ты после этого!

— Так не всякому же быть Иисусом Христом.

Стеффен прервал на время свои ухаживанья и примчался с таким видом, словно боялся чего-нибудь упустить, с ним был один из приказчиков из Сегельфосской лавки, завзятый игрок. А вот цыган, тот как сквозь землю провалился.

Приказчик впервые оказался в этой компании, но он живехонько ощипал их и наложил руку на их гроши.

— В жизни такого не видел! — сказал лавочник. И продулся.

Августу еще больше не повезло, он распростился с последними ассигнациями. Но это были жалкие остатки, на что ему остатки! Он играл с жаром и ходил наобум.

Они просидели до полуночи, приказчик со Стеффеном были в выигрыше. Они облупили партнеров дочиста, и делать тут им уже было нечего; они поднялись, отыскали свои шляпы и, насвистывая и поддразнивая проигравших, удалились в наиприятнейшем расположении духа.

Лавочник был зол на всех, на весь мир, он спросил Августа, почему бы тому хоть разок не перекреститься. О, до чего же он обозлился, аж весь побледнел, чуть ли не впал в отчаяние.

— Не плачь! — посмеиваясь, сказал Август.

— Что бы мне послушаться жены и забыть сюда дорогу, — сказал лавочник. — Меня ободрали как липку.

— У тебя осталось обручальное кольцо.

— Да ты что! — вскричал лавочник.

— Давай на него и сыграем.

— Нет, вы только послушайте, что говорит этот безбожник! Да у тебя даже и эре нет, чтоб поставить.

— Ставлю Библию, — сказал Август.

— Библию? — У лавочника перехватило дыхание. — Это ж грех!

Август уже перемешивал карты, он сказал:

— Кто первый возьмет три кона.

Первую партию выиграл лавочник.

Август достал с полки Библию и положил на стол. На что она ему, этакая тяжесть, довольно таскать ее за собой из страны в страну. Старая русская Библия.

— Клади кольцо сверху! — скомандовал он.

Лавочник с трудом стянул кольцо с пальца и положил на Библию.

Август выиграл. Теперь они были квиты. Он выиграл и следующую партию. Лавочник затрясся, но, выиграв еще одну партию, чуточку приободрился. Они опять были квиты.

Август роздал в последний раз.

— Новая сдача! — потребовал лавочник.

Август отказался.

Тогда лавочник взял и уронил одну карту на пол и начал считать оставшиеся.

— У меня всего четыре, — заявил он. — Сдавай по новой!

— Почему? — спросил Август. — Пятая карта у тебя валяется на полу.

— Да, но ты ее видел. Сдавай по новой!

Август сдал по новой и добродушно сказал:

— Давай играй, жулик!

Он проиграл. Конечно же он проиграл, такие у него были никудышные карты. Ну и ладно, таскать из страны в страну старую Библию не очень-то и сподручно. Лавочник тяжело дышал, приходя в себя от пережитого страха и неожиданного везения. Он снова надел на палец обручальное кольцо, взял под мышку Библию и ушел…

Карточный вечер все-таки состоялся.

Август еще не ложился, когда к нему пожаловала старая хозяйка. С разрумянившимся лицом, моложавая и пригожая.

— Подручный, — сказала она, — я видела тебя вечером на пристани. Кто-то бросался камнями в шхуну.

— Вот как… — осторожно ответил Август.

— Да. Я скорее туда, поднялась на борт и стала осматриваться, а они все бросались, и оставаться там было нельзя. Ты бы не вставил завтра утром новые стекла в иллюминатор?

— Будет сделано!

— Рано утром, до того как пойдешь на дорожные работы?

— Ладно.

— Спасибо тебе, Подручный! Ты меня уважил, — сказала старая хозяйка и удалилась.

Был уже час ночи.

Появился цыган. Он был здорово набравшись, однако удерживал равновесие. По его словам, все воскресенье он провел в горах в поисках дягиля.

VIII

К шести утра Август был уже на ногах. Он понимал, что старой хозяйке важно было починить иллюминатор до появления Гордона Тидеманна.

Стекло и шпаклевку он мог раздобыть только после восьми, когда придут приказчики и откроют лавку, но он мог подгрести к шхуне, посмотреть что и как, соскоблить старую замазку и все подготовить.

На пристани он сталкивается с Адольфом, одним из его дорожных рабочих. Август немало удивлен, но Адольф желает ему доброго утра и смотрит своему десятнику прямо в глаза, ему скрывать нечего.

— Как, это ты, Адольф?

— Да, я как раз собирался идти назад.

— Что ты тут делаешь?

— Да ничего. Взял и пришел.

— Почему ты не спишь?

— Я проспал весь вчерашний день. Мы все вчера спали.

— Как я понимаю, ты поссорился со своим соседом по койке, — сказал ему Август.

— Нет. А вообще да, потому как у него поганый язык.

— Ну и чего тут переживать? Ты же знаешь, что из себя представляет Франсис.

— Да.

— Кстати, хорошо, что я тебя встретил. Пусть твоя бригада переделает выемку. Некоторые плиты лежат неровно, поправьте их. Я приду попозже, у меня тут кое-какие дела.

Адольф на это кивает и говорит:

— Да я не переживаю. Только он с утра и до ночи. Прямо уши вянут.

— Да брось ты! Ну что он такого говорит?

Адольф уклоняется от прямого ответа.

— Она перевязала мне палец, когда я поранился, с тех пор все и началось, — объясняет он.

Август об этом наслышан: когда Адольф ободрал себе палец, Марна, сестра хозяина, была рядом, она оторвала полоску от своего носового платка и сделала ему перевязку. Только и всего. Быть может, фрекен Марна и не стала бы стараться ради первого встречного, но Адольф был молод и хорош собой, видимо, он ей нравился. Что ж тут дурного? Однако раздули это незнамо как, а Адольф все принимал близко к сердцу, стало быть, товарищи своим зубоскальством выжили его из койки и из дому.

— Ты бы не потолковал с ним? — попросил Адольф.

— Что за глупости! Ну чем он тебе досаждает, что он такого говорит?

— Он несет похабщину.

— Иди-ка домой и приляг еще на часок, — сказал Август.

Он подгреб к шхуне, поднялся на борт, соскреб старую замазку в разбитом иллюминаторе, прошелся чуток метлой, слегка прибрался, свернул валявшийся трос и повесил его на место, старому юнге не привыкать. В этот утренний час ему, вероятно, кое-что вспомнилось, под ногами у него снова скрипела палуба, он был как у себя дома; он оглядел снасти, по старой привычке глянул на небо и определился с погодой. Он расхаживал по палубе, и пустое судно отзывалось на топот милым его сердцу эхом. Доброму шкиперу Ульсену следовало бы отдраить шхуну после всей этой сельдяной эпопеи, именно что отдраить, потому что вымыли ее спустя рукава. Но шкипер Ульсен и носа сюда не казал, он обитал далеко на суше, с головою окунувшись в свое маленькое хозяйство.

Август спустился в каюту, находившуюся в кормовой части, и принялся собирать разлетевшиеся стекла. Докторовы сорванцы постарались на славу — осколки были повсюду, и на столе, и в койке, Августу пришлось перетряхнуть простыни. Оттуда выпало несколько шпилек, и женский поясок, и еще кое-что — белоснежная подвязка, которой поддерживают чулок. Кто-то позабыл, подумалось Августу, слишком уж она торопилась! Он увязывает найденные вещицы в маленький узелок и, выйдя на палубу, бросает в море.

Управившись на шхуне, Август поспешил на прокладку дороги, но он все равно опоздал, навстречу ему ехал в коляске Гордон Тидеманн. Экая незадача! Хозяин конечно же остановил его.

Однако опасения оказались напрасны, хозяин, как всегда, был исполнен благожелательности.

— Вот что я хотел спросить у тебя, Подручный, я надеюсь, дорога будет достаточно широкой?

— Широкой? Насчет этого не беспокойтесь.

— Да, но я собираюсь купить автомобиль, свободно ли он пройдет?

— А большой?

— Обыкновенный пятиместный.

Август машинально взялся за складной метр, но не стал его раскладывать и начал считать в уме: сто восемьдесят, да еще пятьдесят на крылья.

— Еще как пройдет! — заверил он.

Черт возьми, ну и молодец же этот Подручный! — подумал про себя Гордон Тидеманн. Хорошо иметь на службе такого человека, сведущего и в морских, и в сухопутных делах.

Гордон Тидеманн встал сегодня раньше обычного, не то чтобы его что-то беспокоило, нет, скорее, он испытывал некоторое любопытство, ведь он претворял в жизнь бесспорно великий план: консульство в Сегельфоссе, первое в этих краях и, быть может, единственное, — британское. Он работал над этим проектом втайне и получил поддержку у высокопоставленных лиц, даже его знакомые в Англии принимали в этом участие. Он был уверен, что дело выгорит. Но в последние дни его начало разбирать любопытство, и он торопился в контору проверить почту. Проект его вряд ли мог где-то застрять, конкурентов не было и не предвиделось, польза — несомненная, момент — подходящий, однако прохождение по инстанциям длилось целую вечность.

Он отпирает контору — он распорядился прорубить отдельную дверь, чтобы не ходить каждый раз через лавку. Шторы уже подняты, почта лежит дожидается на конторке. Он срывает с правой руки перчатку и торопливо хватает конверт.

Да, это то самое письмо.

Он разрезает его ножом, так как любит во всем порядок, но руки у него дрожат, а карие глаза выкатились еще больше.

Да, это экзекватура.

Уф! Он читает письмо, не находит в нем никаких ошибок, смотрит на дату, изучает странного вида подписи. Сняв пальто и вторую перчатку, он усаживается на свой высокий табурет и прочитывает от начала до конца все документы. Это забирает у него немало времени, остальную почту он не удостаивает вниманием.

Он принимается расхаживать взад и вперед, и служащие в лавке догадываются, что он размышляет о серьезных материях. И они нисколько не ошибаются. Он размышляет над тем, какие перемены повлечет за собой его назначение: автомобиль надо покупать не откладывая, придется Подручному перестраивать под гараж стойло и навес для коляски. Нужно приобрести английский флаг, а самому ему обзавестись формой. Кто знает, может, это положительно повлияет и на товарооборот? И он определит нового агента по торговым делам на маршрут Хельгеланн — Тронхейм? На уведомительных письмах у того будет значиться: торговый агент консула Гордона Тидеманна, Сегельфосс…

Он звонит в колокольчик, вызывает старшего приказчика и, приветственно кивнув ему, говорит:

— Около моей двери в контору появились безобразные вывески, сними-ка их.

— Слушаюсь.

— Все рекламы маргарина.

— Слушаюсь.

— И табака. И консервов тоже. Все убрать.

— Слушаюсь.

— Пока все.

Да уж, хорошо бы это выглядело, если б герб британского консульства соседствовал с вывеской, на которой красуются банки из-под сардин.

Он бросил взгляд на остальную почту, вскрыл несколько конвертов, там были счета, квитанции об уплате пошлины. И письмо, опущенное здесь в городе, наверняка просительное, он часто их получает, в основном от местных крестьян, важной шишке этого не избежать.

Он разрезает просительное письмо. Линованная бумага, корявый почерк, нарочито неуклюжий слог, но содержание вполне внятное. Его настоятельно призывают приглядывать за некими лицами и за шхуной «Сориа»:

Он не вскрикнул и не заскрипел зубами от ярости, просто-напросто взял и кинул письмо в печь. Так-то оно лучше. До Гордона Тидеманна доходили кое-какие темные слухи про его мать, ребенком он не раз слышал отдаленные намеки на то, кто же, собственно, является его отцом, но позднее, когда он повзрослел, в присутствии молодого господина никто уже не позволял себе нагличать. Полученное письмо не имело никакой силы, оно было анонимным, консулу не пристало из-за него беспокоиться.

Тут он сообразил, что на дворе лето и печка холодная. Он подошел и развел в ней огонь. И сжег весь мусор, лежавший в печке. Так-то оно лучше всего.

Он посидел еще немного над конторскими книгами, написал несколько писем и снял с них копии, однако он был настолько поглощен утренним событием, что ему трудно было на чем-то сосредоточиться, завтра тоже будет день, а сегодня он даст себе поблажку и вернется домой пораньше. То-то Юлия и мать с сестрой обрадуются новостям.

Он распорядился закладывать коляску; когда он вышел на улицу, старший приказчик стоял уже на приставной лестнице и снимал вывески. Обыкновенно хозяин обращался к своим подчиненным сугубо по делу, но на сей раз он кивнул приказчику и сказал:

— Да, так оно смотрится не в пример лучше!

Домашние прямо онемели, они были ошеломлены, когда он выложил на стол документы и сообщил радостное известие. Нет, вы видали, он умудрился стать консулом, да еще британским, и хоть бы кому словечком обмолвился!

— Мы теперь приходимся женой, матерью и сестрой важной персоне, дети, идите-ка сюда, стойте смирно и любуйтесь на своего отца!

— Погодите, — сказал он, — вот когда на мне будет форма!

— Боже милостивый!

Дамы решили, что на обед должна быть лососина, а к ней бокал вина и капельку ликера к кофе.

— Это самое малое, что мы можем устроить в твою честь, — сказали они.

За столом они то и дело спрашивали: в чем же будут заключаться его обязанности?

— Представлять в Сегельфоссе Британскую империю, оказывать помощь британским судам, потерпевшим крушение в Атлантике. Вот тебе, Марна, случай потанцевать с помощником капитана.

Марна расхохоталась.

— Но ты за это ничего не получишь? — спросила его мать, спросила сметливая и дальновидная жена Теодора Лавочника.

— Если не считать почета, — отрезал он. Но, посмотрев на мать, сразу же спохватился. Она такая красивая, такая умница, она желает ему только добра, а душою помоложе их всех. — Возможно, я получу от этого косвенную выгоду, — сказал он. — Я думаю, у меня расширится круг покупателей и будет еще один торговый агент на южном маршруте. Это не так уж и нереально. Твое здоровье, мама!

— Я напишу Лилиан, — сказала Марна, — подразню ее слегка, ведь муж у нее никакой не консул!

Лилиан была их сестра, вышедшая за Ромео Кноффа.

— А у самой, — отозвался брат, — какой у тебя муж?

Марна замахнулась на него салфеткой и сказала, чтоб он придержал язык.

— Как, ты говоришь британскому консулу, чтобы он придержал язык?

Хохот.

— За тебя, Юлия! — поднял бокал Гордон. — Как бы я желал сделать тебя графиней!

— Чем же я тебя отблагодарю? — сказала фру Юлия, и на глазах у нее выступили слезы. О, милая Юлия, она была уже на сносях, и ей ничего не стоило разволноваться, Гордону нередко приходилось ее утешать.

Он ответил:

— Юлия, ты подарила мне во сто раз больше, чем я мог ожидать. И продолжаешь меня одаривать, и никому с тобой не сравниться. Улыбнись же, у тебя для этого есть хороший повод!

И все они выпили за ее здоровье.

Когда они кофейничали, зазвонил телефон, старая хозяйка вышла и моментально вернулась:

— Это из «Сегельфосского вестника», Давидсен спрашивает, правда ли, что Гордон Тидеманн сделался консулом?

Все так и всплеснули руками:

— Что ты говоришь! Ну надо же!

— Так ведь это было в утренних газетах, Давидсену телеграфировали из Осло.

— Не может быть! И что ты ответила?

— Ответила, что так оно и есть.

Короткое молчание.

— А что же тебе еще было говорить!

В течение всего дня раздавались звонки с поздравлениями. Начальник телеграфа, который первым в Сегельфоссе узнал эту новость, дипломатично сказал:

— Я проходил мимо «Сегельфосского вестника» и увидел на стене объявление!

Звонили и судья, и доктор, и многие другие, короче, все, поистине это был знаменательный день, телефон не умолкал.

Аптекарь Хольм позвонил фрекен Марне и поздравил в ее лице все семейство. Очередное его чудачество! После чего он сказал:

— Мне не хотелось беспокоить хозяина дома, чтобы он лишний раз подходил к телефону. Но вы, фрекен Марна, достаточно молоды и красивы, чтобы меня простить.

Она опешила. Он назвал ее фрекен Марна, при том что они, можно сказать, не были друг другу представлены.

— Я передам, что вы звонили, — сказала она.

— Спасибо! Это все, о чем я вас пока осмеливаюсь просить.

Большой оригинал.

IX

Между прочим, не только оригинал, в нем много чего было намешано. Веселый и легкомысленный, несколько небрежный в одежде, на ботинках один шнурок толстый, другой — тонкий, видавшая виды шляпа. С сильным характером, добродушный, неутомимый на выдумки, но частенько-таки и сокрушающийся о совершенных оплошностях.

Помимо того что он мог подтягиваться и висеть на трапеции и был хорошим гребцом, он любил еще карабкаться по горам — и щадить себя не щадил. Кроме того, чтоб размяться или же просто со скуки он исходил пешком чуть ли не всю округу, и перезнакомился со многими окрестными жителями, и выслушивал их, а тем было что рассказать. Да вот хотя бы про того человека, который угодил в Сегельфосс и погиб. Не далее как этой самой весной. Человека с лошадью понесло под гору, а и чего ему понадобилось около водопада, да еще с молодой кобылой в запряжке? Никто не мог взять этого в толк, а ленсман сказал, что выяснить это нету ну никакой возможности. «А я скажу так, — продолжал рассказчик, — что ежели бы у него были сани… а он ехал в повозке, и как начал сворачивать, а склон-то обрывистый, повозка, видать, вниз по крутогору задом и покатила и поволокла за собою лошадь. Так я понимаю. А вообще, это дело темное, говорят, незадолго перед тем приходила Осе и сплюнула ему на порог. По мне, надо бы учинить ей допрос с пристрастием, да только ленсман не захотел с ней связываться. И потому ничего невозможно поделать. А у него осталась семья, и терпят они такую горчайшую бедность, что и представить себе нельзя, жена и четверо детишек, а кормильца и лошади не стало. Двое старших ходят просят подаяния в одной стороне, а мать с меньшими — в другой. Может, вы им чем пособите?

— Ну да, ну да, — говорит аптекарь. — Будь у меня только… ах ты пропасть!

— А может, вы с кем потолкуете?

— Как звали этого человека?

— Да ведь и сказать неудобно.

— Почему?

— Потому имя-то не людское.

— Как же все-таки его звали?

— И не говорите… Сольмунн[5]».

Он бы с радостью помог семье Сольмунна, но что мог простой аптекарь из Сегельфосса! Он выходил на прогулки и встречал разных людей, выслушивал их рассказы и снова возвращался домой. Кто он? Да никто. Он сидел раскладывал пасьянсы, раскрывал книгу…

А еще он играл на гитаре, и довольно искусно. Жена почтмейстера, разбиравшаяся в такого рода вещах, говорила, что подобной игры ей не доводилось слышать. Он подпевал себе, правда, несмело и тихо, словно бы стесняясь самого себя, но голос у него был ровный и музыкальный. Фру Хаген тоже не блистала по части пения, однако это не мешало им музицировать и получать от этого удовольствие, она садилась к роялю и исполняла Моцарта, Гайдна, Бетховена, он брал в руки гитару и наигрывал баллады и народные песни — что там ни говори, а это искусство и музыка, пускай в руках у него всего лишь гитара.

Он рисовался тем, что прикладывается к бутылке, и имел обыкновение утверждать, что никогда бы не отважился играть в присутствии фру почтмейстерши, не будучи в известном состоянии, каковое она должна извинить. Это была поза, которой он прикрывал свою застенчивость, а может быть, хотел подчеркнуть, что ему чуждо мещанское здравомыслие и он вовсе не обыватель. В обществе фру Хаген он чувствовал себя вольготно, она привыкла вращаться в артистической среде и умела с ним обойтись, они музицировали, болтали, шутили, у Хольма был просто дар развлекать людей. И он не всегда был навеселе, вернее даже, не так уж и часто, а если он иной раз и приходил к ней после того, как заглядывал накоротке в гостиницу к своему приятелю Вендту, то не переставал от этого быть остроумным и занимательным собеседником, совсем наоборот. Фру Хаген тоже за словом в карман не лезла, она ему нисколько не уступала, эта маленькая, гибкая, как ива, миловидная дама. Они пускались в самые невообразимые разговоры, да, у них завязался до того причудливый флирт, что одному Богу известно, чем это могло кончиться, — ведь, заигравшись с огнем, недолго и обжечься.

— Есть вероятность, что я вас люблю, — заявляет он, — вы ведь не захлопнете из-за этого передо мной двери?

— Мне бы и в голову не пришло это сделать, — отвечает она.

— Конечно, нет, ибо я — ничто. И моя внешность вас, наверно, тоже не привлекает?

— О нет. Мой муж куда интереснее.

— Да, но он вам не подходит, — говорит, покачивая головой, Хольм.

— Он меня любит.

— И я тоже. Я подумываю, а не сделать ли мне на затылке пробор?

— Фу! Нет, оставайтесь уж таким, как есть.

— Да?

— Вы не так уж и безобразны.

— Безобразен? Я был бы просто красавцем, если бы не этот ужасный нос.

— Да что вы, — говорит фру Хаген. — По-моему, он большой и красивый.

— Правда? А знаете ли, о чем я сижу и думаю? О том, что нам будет слышно, когда ваш муж станет подниматься по лестнице.

— Неужели?

— Да. И что я вполне успею вас поцеловать.

— Нет, — качает головой фру Хаген.

— Это почти неизбежно, — бормочет он.

— А что я ему скажу, если он нас застанет врасплох?

— Скажете, что сидели и читали книгу.

— Ну и нахал же вы! — рассмеялась фру Хаген.

— Я буду целовать вас очень осторожно. Словно мне это запрещено.

— Конечно, запрещено. Ведь я замужняя женщина.

— Я этому не верю. Вы юная очаровательная девушка, к которой я воспылал любовью.

Фру Хаген говорит:

— Что-то не видно, чтобы вы пылали. Тем более я знаю, никакой любви тут нет и в помине.

Хольм:

— И это после всех моих признаний!

— Признаний? Их и не было.

— Да что это с вами! Разумеется, я не стал говорить, что готов умереть на вашей могиле, но уж это вы могли бы понять и сами.

— Поиграем еще немножко? — спрашивает фру Хаген.

— Исключено! Ибо сейчас вы станете моей! — говорит Хольм, поднимаясь со стула.

Однако фру Хаген увертывается и медленно отступает, а точнее, укрепляет свои позиции, она отходит к окну и стоит на свету, она уже в безопасности.

— Подите сюда, скажите что-нибудь! — говорит она.

С плывущего на север каботажного судна на берег сошли немецкие музыканты, которые что ни год наведываются в местечко под названием Сегельфосс. Они настроены на хороший прием, обычно так оно и бывает, сегельфоссцы и покормят их, и приветят, они тут желанные гости. Перво-наперво музыканты отправляются в Сегельфосское имение и усадьбу; выстроившись напротив черного хода, они проигрывают весь свой репертуар. Их старания не напрасны, при первых же звуках валторны в окнах показываются люди, детишки приплюснули к стеклу носы, а красавица Марна и вовсе распахивает окно и усаживается на подоконник, чтобы слушать в свое удовольствие. Ну а фру Юлия, та остается в глубине комнаты и еле-еле удерживается от слез, так действует на нее музыка, — Бог ты мой, до чего же ее легко растрогать, милую фру Юлию. А внизу, в кухне, служанки, вальсируя, снуют между плитою и раковиной. Даже старая хозяйка и та покачивается в такт, даром что держит на руках внука.

Но вот музыканты доиграли до конца, старшенький мальчик выносит им конверт с деньгами, с бумажными деньгами, о, в Сегельфосской усадьбе хозяева щедрые. Будь дома сам Гордон Тидеманн, он непременно округлил бы вознаграждение — прибавил бы, заплатил широкой рукой. Такой это человек.

Музыканты раскланиваются, снимают шляпы и кланяются, сперва мальчику, хозяйскому сыну, потом зрителям в верхних и нижних окошках, а молодой черноволосый валторнист посылает воздушный поцелуй красавице Марне, правда, та едва удостаивает его улыбкой, экое невозмутимое создание. Ей бы пылкого любовника, уж он бы ее разжег, да, вот чего ей не хватает, пылкого любовника.

Музыканты снова спускаются в город, и первая остановка — у дома почтмейстера. Они знают, здесь они могут перекинуться парой фраз по-немецки с госпожой почтмейстершей, а в шляпу вожатого полетят завернутые в бумагу несколько крон.

Дорогой за ними увязалась детвора с молодежью, это ж целое событие: валторна, две скрипки, аккордеон — четверо странствующих музыкантов из сказки.

И вот они играют. А фру почтмейстерша и аптекарь Хольм стоят слушают.

— У вас кроны не найдется? — спрашивает фру Хаген. — А то у меня всего одна.

— У меня есть две, — отвечает он.

Она отворяет окно, музыканты срывают шляпы, улыбки, приветствия:

— Guten Tag, meine Herren!

— Guten Tag, gnädige Frau![6]

— На этот раз вы позднее обычного, — говорит она.

— Да, ваша милость, на целый месяц, задержались на родине. Теперь придется поторапливаться, чтоб успеть в Хаммерфест до die Hundstage[7].

Фру Хаген целится в шляпу валторниста и бросает деньги и, хотя она очень близорука, все-таки попадает. Валторнист вовремя сообразил, что она выбрала его, он ринулся вперед и, чуть не ткнувшись носом оземь, подставил ей свою шляпу. Музыканты смеются, фру Хаген тоже смеется.

— Danke schön, gnädige Frau, vielen Dank![8]

Тут нелегкая дернула молодого валторниста встать прямо под окно, задрав голову, он посылает фру Хаген воздушный поцелуй. На таком расстоянии это все равно как поцеловать в губы.

— Glückliche Reise nordwärts![9] — говорит фру Хаген и отходит от окна, чтобы скрыть, что у нее загорелись щеки. — Вот и все! — говорит она.

Однако аптекарь Хольм отвлекся и не отвечает ей. Дело в том, что он заприметил маленького мальчика и девчушку, которые стояли, взявшись за руки, в сторонке от городских ребятишек. Видно, им непривычно в городе, потому они и держатся друг за дружку. У обоих под мышкой по узелку, они глядят на музыкантов во все глаза, раскрыв рот, позабыв обо всем на свете. Хольм низко кланяется и говорит:

— Сударыня, я должен вас покинуть. Совершенно забыл, у меня дежурство. Прямо нож в сердце!

— Дорогой мой, надо так надо! — ответила фру Хаген. Она была премилая и никогда не удивлялась его причудам.

— Спасибо вам за все! Ну прямо нож в сердце!

Он спешит на улицу, чтобы не упустить двух детишек, которые ходят за руку.

— Как зовут твоего отца? — спрашивает он у мальчика.

Тот недоуменно на него смотрит: что за глупый вопрос?

— Вы из Северного селения?

— Чего?

— Я спрашиваю, вы из Северного селения?

— Да.

— Так как все-таки зовут твоего отца?

— Он умер, — говорит мальчик.

— Утонул в Сегельфоссе?

— Да, — хором отвечают дети.

— Идемте, я вас накормлю! — говорит Хольм.

Бог знает, найдется ли у него дома чем угостить этих малявок, их надо ведь и покормить хорошенько, и положить им что-нибудь в узелок.

Он повел их в гостиницу.

Хольм поставил себя в затруднительное положение. Он сказал напоследок детям, чтоб приходили и завтра. Ну да, ведь они протянули ему свои жалкие ручонки, благодаря за еду, он пожал эти птичьи лапки — и не устоял.

И что же, назавтра дети явились в гостиницу загодя, так оно изо дня вдень и пошло. Все бы ладно, Хольм этим нисколько не тяготился. Но однажды пришла их мать и привела с собою двух младшеньких, их стало уже пять душ, это было все равно что обзавестись семьей. Мать, понятное дело, пришла, чтобы поблагодарить аптекаря, но разве мог он отпустить ее с двумя малышами несолоно хлебавши? Да и у кого бы не дрогнуло сердце! А на следующий день мать заявилась в гостиницу в обеденное время, она, дескать, обронила косынку, не иначе, позабыла здесь. Да, тянуть четверых дело нелегкое, мать и заладила приходить, не бросать же ее на произвол судьбы. Хозяин гостиницы спросил Хольма, уж не собирается ли тот на вдове жениться.

В конце концов Хольм был вынужден обратиться к властям, как если бы это было его собственное семейство, которое он не мог долее прокормить. И вдове действительно была оказана помощь, скудная, разумеется, мизерная помощь, но все-таки она получила пособие, и детям не нужно уже было ходить побираться.

— Уф! — У Хольма гора с плеч.

А музыканты между тем обошли весь город. Бывая здесь каждый год, вожатый, как видно, все помнит, он делает остановку возле гостиницы, у аптеки, ведет своих товарищей в пасторскую усадьбу, к судье, а на обратном пути они наведываются к доктору — и всюду им рады. Доктор Лунд вышел на крыльцо собственной персоной и слушал их, обняв жену за талию, докторовы мальчуганы по случайности оказались дома, вместо того чтоб бегать по улицам и озорничать, они сходили принесли свои сбережения, а родители и служанки добавили, музыканты, не ожидавшие такого сбора, рассыпались в благодарностях. Им вынесли на подносе чем промочить горло и подкрепиться, после чего они сыграли еще, а когда закончили, то стали прощаться. Распрощались, как и подобает благовоспитанным людям, без излишней поспешности, но и не мешкая, так оно было из года в год. Однако валторнист и тут не утерпел. Парень был падок на красоту, у него у самого были блестящие смоляные волосы и огненные глаза. Но он себе и позволил! Шагнув к лестнице, поднялся на две ступеньки, а на третьей преклонил колено и поцеловал у фру Эстер подол платья. Ну не дерзость! Это было нешуточное нарушение дисциплины, уже третье за день и самое серьезное, вожатый резко его окликнул, тот сошел вниз, но не так чтобы торопясь. Фру Эстер сперва ничего не поняла, потом ее красивое лицо залил яркий румянец, и она растерянно засмеялась. «Auf Wiedersehen!» — прокричал им вслед доктор, он тоже засмеялся, правда, несколько принужденно.

— Экий сумасброд! — заметила фру Эстер. — Он у нас в первый раз.

— И уж наверное, не в последний, — ответил доктор.

Она глянула на него и сказала:

— Я в этом вовсе не виновата. — И ушла в дом.

Доктор за ней.

— Не виновата — в чем? Думаешь, это меня волнует? Ты что, с ума сошла?

— Нет-нет, тогда все в порядке.

— Ты слишком много о себе воображаешь, дорогая Эстер.

Не говоря ни слова, она покинула гостиную и поднялась по лестнице на самый верх, на темный, без окошек, чердак. Там у нее был свой угол, где она частенько находила прибежище, благословенный угол. Бедняжка Эстер, не так уж и сладко быть женой доктора. Куда легче было быть докторовой кухаркой в Поллене.

Черт бы побрал этого валторниста! Надо же ему было из самой Германии — и приехать в Норвегию, чтобы перебудоражить жителей приморского городка Сегельфосс! Дорогой вожатый дал ему нагоняй, не будь парень незаменимым членом квартета, он бы наверняка получил расчет. Но валторна, милые мои, сверкающая валторна с причудливыми изгибами, она бросалась в глаза всем и каждому, а умение извлекать из нее звуки — не иначе Божий дар. Докторовы мальчуганы, отправившиеся следом за музы кантам и, получили позволение подуть, однако не вытянули ни звука. Они разозлились, попробовали еще раз — валторна молчит. Тьфу ты, черт! Они снова попробовали и чуть не лопнули от натуги. А валторна так и не заговорила. Тогда один из них отнял палец от клапана — и раздался звук. Тайна была раскрыта. Они были первые сорванцы на весь город, но в сообразительности им не откажешь.

На другой день музыкантам можно уже было свертываться. С прошлого года городок почти что не изменился, прибавилось несколько мастеровых да мясник с часовщиком, задумавшие попытать счастья на новом месте, — словом, играть особенно не для кого. Поэтому музыканты несказанно обрадовались, узнав, что идущее на север грузовое судно возьмет их этой ночью и довезет до следующей пристани.

Хотя на дворе была глубокая ночь, докторовы мальчишки улизнули из дому, чтоб проводить музыкантов на борт. А «Сегельфосский вестник» поместил о немецких гастролерах благожелательную заметку.

X

Удивительно, но Сегельфосс и не думает процветать, в торговле застой, люди не огребают деньги лопатой, на улицах не бурлит жизнь. То ли дело Гордон Тидеманн, консул, этот погружен в кипучую деятельность.

Он стоит в банке и разговаривает с директором, адвокатом Петтерсеном, то бишь Чубуком.

— Пассив у вас превысил актив, так, самую малость, меньше не бывает, цифра пустячная.

— Тогда мне нужен кредит.

О, Чубук с удовольствием предоставит ему кредит, с величайшим удовольствием. Ибо Чубук знает: даже если у консула все пойдет прахом, на худой конец остается земельная рента. А кроме того, у консула лежат долговые расписки на крупную сумму, которые Чубук с радостью бы предъявил ко взысканию.

— Ну скажем, на… десять тысяч. Я нанял много рабочих, и мне вот-вот должны доставить автомобиль.

Чубук заносит в дебет десять тысяч. С этим покончено.

Консул ожил, он снова полон энергии, он желает поговорить с Подручным. Подручный в гараже, цементирует пол, ему теперь недосуг надзирать за прокладкой дороги, и он перепоручил это Адольфу, ведь заказанный по телеграфу автомобиль, возможно, уже в пути, как же тут не спешить! Ну а дорога, по которой консул покатит на автомобиле в свой охотничий домик, — с ней разве спешить не надо? Словом, успевай поворачиваться. С дорожных работ он снять никого не может и, чтобы поскорее закончить гараж, берет себе в помощники Александера со Стеффеном, хотя у этих двоих тоже хватает дел — один занимается ловлей лосося, другой окучивает картофель и пропалывает посаженную на выжженных делянках репу. И вся эта гонка исключительно из-за того, что консула обуревает жажда деятельности.

— Подручный, — говорит он, — вот я о чем подумал. Шкипер Ульсен у меня ни за чем не досматривает. Знай себе гоношится на своем огородишке и растит картошку да время от времени водит жену и детей в кино, а больше ему ни до чего дела нет. Я даже не знаю, в каком состоянии он оставил шхуну.

Подручный молчит.

— Боюсь, там все нараспашку, могут залезть посторонние. Я считаю, мы должны там все запереть.

Подручный молчит.

— Так вот, ты бы не взял это на себя? Не запер бы все от кормы до бака? Ведь там постельное белье, да и другие вещи, которые могут пропасть. Замки возьмешь в лавке.

Подручный:

— Будет сделано.

Консул осматривает гараж:

— А вы продвинулись.

— Если не отрываться, может, и успеем. Нам же предстоит еще один гараж.

Консул было озадачился, а потом говорит:

— Я и забыл!

— Консулу столько приходится держать в голове, — заметил Подручный.

Что касается гаража номер два, рядом с конторой и консульством, то вопрос этот Подручный для себя уже решил: он снесет стену между стойлом и навесом для коляски, на этом месте и будет гараж.

— Такой большой?

— А как же, — отвечает Подручный. — Чтобы было где хранить канистры, запасные камеры, масленки и коврик для радиатора, он понадобится в морозы.

— Ну да. Конечно. А ты умеешь водить?

Подручный:

— Только у меня нет прав.

— У меня есть, — говорит консул. — Правда, английские. Нам нужно с тобой получить права здесь, в Норвегии. Мне хотелось бы, чтобы в случае необходимости ты мог бы меня подменить.

Кивнув на прощанье, консул уходит. Нет, как же ему все-таки повезло с Подручным, все-то он продумывает до мелочей: чудодей, золотая голова и золотые руки. А как держится! Стал ли он поздравлять его с консульством? Нет, просто назвал консулом. Любой другой не преминул бы пожать ему руку и рассыпаться в поздравлениях. Шкипер Ульсен уж точно не преминул бы.

Подручный тем временем заливает цементом пол, и собственное положение представляется ему далеко не радужным. Он ждет денег, которые все никакие приходят, не то чтобы он испытывал недостаток в деньгах, он получает у хозяина жалованье, и сносное, но ему требуется капитал. Кроме того, его буквально рвут на части, он должен всюду поспевать, поэтому у него нигде не получается работать в полную силу. Для того чтобы заняться шхуной, придется хоть ненадолго, но оставить гараж, хотя помощникам одним без него не справиться. А вообще ему позарез нужно в Южное селение, но как выкроить для этого время? Он может сослаться на важное дело, неотложное дело в Южном селении, и никого это не касается. Только днем ему некогда, а вечером она уж ложится спать…

— Вам придется поработать одним, пока я буду запирать на шхуне, — говорит он своим помощникам.

— Ладно, — отвечают они. — Но если б мы продолжали вместе, то, может, когда-нибудь и закончили бы. А ты как думаешь?

— Я ничего не думаю. Это распоряжение.

Александера хозяйское распоряжение почему-то заинтересовало, он говорит:

— Глупость это, запирать.

Подручный пропускает его слова мимо ушей.

— Потому как на всякий запор найдется отмычка, — говорит Александер. Цыган.

Подручный внимательно на него смотрит:

— Я бы не советовал тебе подниматься на шхуну после того, как я сегодня на ней побываю.

— Вон как.

— Да, я бы тебе это не посоветовал. А то как бы с тобой вдруг чего не случилось.

— Чего ты болтаешь? Чего это со мной может случиться?

— Я тебя предупредил, — пробормотал Подручный и вдобавок перекрестился.

Цыган призадумался:

— Да нет… зачем это мне подниматься на шхуну? Я потому об этом заговорил, что хорошо бы нам закончить гараж. Ты уж не обессудь!

В воскресенье Подручный все-таки набрался решимости и отправился в Южное селение. Время, оказывается, выкроить можно. Но где это слыхано, чтобы человек вставал в три часа ночи и брился, когда в Южном ему нужно быть только в десять утра?

Он мог бы разодеться, однако ограничился тем, что обновил красную клетчатую рубаху, правда, для пущего шику застегнул жилет лишь на две нижние пуговицы.

Что ему понадобилось в новом доме Тобиаса, какое у него такое неотложное дело? Никого не касается. Август есть Август. Старый холостяк, моряк, выброшенный на берег, он все умеет, везде приживается, живет сегодняшним днем. Не спрашивайте, что у него за дело. Он сам горазд задавать вопросы. Он устроен так же, как все, просто у него больше способностей и смекалки, он любит размах, авантюры и приключения, он вынашивает планы и приводит их в исполнение, закваска у него подходящая, и тем не менее…

Он мог бы спросить: все, что ему задолжала жизнь, — где это? куда подевалось? Мошенник и враль, преступник, игрок, хвастун и паяц, но беззлобный, невинный, преисполненный доброжелательности, от души радовавшийся всякой удаче, — сейчас, достигнув старости, он задолжал жизни куда меньше, чем она ему.

Он кругом потерпел поражение: не преуспел в любви, не обрел счастья, на которое, казалось бы, имел бесспорное право. За каждый выигрыш судьба предъявляла ему внушительный счет. Им злоупотребляли, вослед ему не раздавались благословения, повсюду он оставлял после себя развалины, хотя руководствовался самыми что ни на есть благими намерениями. Разве он всякий раз не расшибался в лепешку? Разве когда-нибудь от чего отлынивал? Где уж там наслаждаться жизнью, жизнь была бременем, он нес это бремя все эти годы. Теперь-то уж время его миновало, он это знает, ему вряд ли грозят какие-то перемены, жизнь не погасит свою задолженность, он не ждет никакой справедливости, даже пощады и той не ждет. И тем не менее…

Тем не менее он направляется в Южное селение к Тобиасу под тем предлогом, что ему необходимо поглядеть на лошадь — которую он уже видел. Но это никого не касается.

Его появление вызвало переполох. По случаю воскресного дня домашние были худо-бедно, но приодеты, у Корнелии на пальце красовалось даже серебряное кольцо, но нашлось ли у них чем его попотчевать? Да что там, хозяйка застыла в растерянности и, прижав к груди руки, все причитала: «Какой у нас гость! Ну какой же гость!» Корнелия сдернула с головы косынку, обтерла ею стул и предложила Августу сесть.

— Не стоит из-за меня беспокоиться, — сказал Август. Хотя в глубине души ничего не имел против того, чтобы его принимали с таким почетом.

Вообще-то он успел познакомиться с Тобиасом и его женой, когда они приходили к нему в город и благодарили и благословляли за лошадь. Они и в тот раз пребывали в немалой растерянности. Оно и неудивительно, ведь лошадь-то они получили даром, а когда заикнулись о расписке, богатый незнакомец только отмахнулся. Они стали перечислять достоинства лошади, рассказали, что она попалась им на глаза в соседнем округе и они купили ее не раздумывая: кобыла, стольких-то лет, гнедая, с черной гривою и хвостом, во лбу звездочка, четыре ноги… вестимо, четыре, они хотели сказать, крепкие ноги, ну что твои столбы, четыре столба. Единственно, она маленечко нелюдимая, потому как маленько прядет ушами, да это почитай что и незаметно, жена и Корнелия завсегда могут подманить ее клочком сена. Так что им вовек не отблагодарить его за лошадь, они благодарны ему по гроб жизни… «Я приду погляжу на нее», — пообещал Август. И вот — пришел.

Младшенькие вчетвером сбились в углу, смотрят на него большими глазами. В худой одежонке, босоногие, лица серые, голодные, у всех длинные ресницы, это семейное. Мальчонка на вид посмышленее своих сестренок. Вместе с Корнелией, старшим сыном, перебравшимся на Лофотены, и еще одной взрослой дочерью, которая прислуживает в аптеке, детей получается семеро. Большая семья.

Август углядел божественные брошюры и книжечки, оставленные крестителем, он неприятно поражен и спрашивает с досадой, что это за человек и стоило ли пускать его в дом?

— Да, он человек солидный.

— Что значит — солидный? Разве он не опасный шарлатан и бродяга?

— Нет, — отвечает Тобиас, — он молодчина.

— Он что-нибудь вам заплатил?

— А как же, за целую овцу. Мы для него забили овцу.

Август ничего не достиг, они защищают крестителя и не дают в обиду. Заплатил за овцу — подумаешь! Так он небось успел ее и сожрать, прежде чем уехал. Август не раз порывается прекратить этот разговор и попросить, чтобы ему показали лошадь, однако все сидит и выспрашивает:

— Он молод? А как он выглядел?

Эти вопросы не дают ему покоя вот уже третью неделю. Крестителю здесь чистили обувь, Корнелия, возможно, пришивала ему пуговицы, его провожали на пристань — что-то за этим да кроется!

— А еще он подарил мне вот это кольцо, — говорит Корнелия.

— Что?! — возопил Август. — За какие такие услуги?

— Да нет, просто подарил. Снял с пальца и отдал мне.

— Покажите мне лошадь! — потребовал Август и поднялся со стула.

Они выходят во двор, все домашние выходят во двор и показывают ему лошадь. Лошадь пасется на привязи, завидя их, она гневно прядет ушами и продолжает щипать траву.

— Дети, не подходите к ней близко! — предупреждает отец. После чего начинает эту же самую кобылу нахваливать: — Во-первых, у ней завидное пищеварение. Сильная, коренастая, гляньте-ка на ноги — ну чем не столбы! А еще бы мне хотелось, чтобы вы заглянули ей в рот, посмотрели на ее зубы.

Нет, у Августа не было никакой охоты смотреть ее зубы, он сказал, что и так с одного взгляда видно, какое это замечательное животное. Не надо ему ничего рассказывать про эту лошадь. Он видит ее насквозь! Для большей важности он нацепил на нос пенсне и обошел кобылу кругом.

Конечно, можно было бы поймать ее и похлопать, пощупать, какая мягкая у нее грива, однако они не стали и пытаться, и хорошо сделали! Кобыла непрерывно на них косилась, а стоило кому-нибудь к ней приблизиться, тут же повертывалась задом.

— Этот грешок за ней водится, — сказал Тобиас, — а так-то она смирнехонькая! — И снова принялся благословлять Августа и заверять, что благодарен ему по гроб жизни.

Август отводит Корнелию в сторону и вполголоса с ней заговаривает. После той первой встречи он больше ее и не видел, где ж она была? — Дома. Все время дома, в хлопотах, окучивала картофель, намедни резала торф. — А что, если бы она наведалась в город и пошла с ним в кино? — Это было бы здорово! Она слыхала про кино, там людей и зверей показывают живьем, прямо как взаправдашние! — Так что, пойдет она с ним в кино этим вечером? — Хорошо бы! Но ей нужно обиходить и подоить скотину. — А мать подоить не может? — Об этом и думать нечего!

— Просто ты не хочешь, — сказал он. — Не хочешь, и все! — добавил он досадливо и помотал головой. Это было яснее ясного, и он в раздражении зашагал прочь, хоть ему и не с руки было ударяться в амбицию и оставлять ее.

Корнелия, похоже, тоже расстроилась, она догнала его и пошла рядом:

— Можно вас на одно словечко?

— Ну давай тогда отойдем к сенному сараю.

Август не питал никаких иллюзий, его время миновало, уже с полвека как миновало, он мог потратить на Корнелию свою старость, не имея при этом никаких намерений, не преследуя никакой цели. Но в груди его шевелилось нелепое чувство. Старость погрузила его сердце в многолетнюю пустоту, но в один прекрасный день оно всколыхнулось при виде глаз, обрамленных длинными ресницами, Августа охватило сострадание, сладостная тяга чем-то для нее стать.

Они шли против ветра, ей-то ничего, а ему — помеха, старческие глаза его заслезились, он должен был утирать щеки, да так, чтобы она не заметила. Но черт побери, он все еще Август, у которого в вырезе жилета полыхает красная клетчатая рубаха и который способен взять и подарить лошадь.

В сарае пусто и голо, ни соломинки, не на что и сесть, тогда они устроились на каменном порожке, бок о бок. Отсюда им было видно и лошадь, и дом, внизу, по дороге, ведущей от соседней усадьбы, брел вразвалку какой-то парень.

— О чем ты хотела поговорить со мной? — спросил Август.

— Да ни о чем таком, — отвечала она. — Вы уж не обессудьте!

Он решил дать ей время и принялся ковырять тростью землю, она же глядела на шедшего по дороге молодого парня и молчала. Нет, Корнелия явно передумала и не хотела с ним разговаривать.

— Откуда же этот самый проповедник явился? — спросил Август.

— Проповедник? Не знаю.

— Но откуда-то он да появился.

— Наверное.

— Ха-ха-ха! Меня прямо смех разбирает, как подумаю, что он крестил народ. Ведь крестил?

— Да. Только у нас в семье никто не крестился.

— Но он небось предлагал?

— Он об этом заговаривал. Но решил подождать до следующего раза, когда вернется.

— Значит, он собирается сюда вернуться? Только не знаю, как посмотрит на это консул, если я обо всем ему расскажу. — Август кивнул и поджал рот.

Молодой парень вразвалку проходит мимо, лицо у него бледное, возбужденное. Поравнявшись с ними, он бросает:

— Веселишься, как я погляжу!

Корнелия и сама побледнела как полотно, но Август ничего не заметил, он все о своем:

— А борода у него есть?

— У кого? — спрашивает она растерянно. — У этого парня?

— Да я о проповеднике. Носит этот бродяга бороду?

— Мм… да, длинную.

— Само собой. Он из тех, кому лень бриться, вот они и ходят в скотском обличье. По мне, так пускай.

Корнелия поддакивает и смеется.

— А борода-то наверняка окладистая? — спрашивает не без иронии Август.

Корнелия снова смеется:

— Да нет, самая обыкновенная.

— Он молодой?

— Молодой? Нет.

Август чуть ли не приниженно на нее смотрит и говорит:

— Но уж помоложе меня?

— Не знаю. А сколько вам лет?

— О, я уже очень стар, — уклончиво произносит Август. — Старое корыто.

— Это вы на себя наговариваете! — мягко возражает она.

— Нет, просто называю вещи своими именами. Старое корыто! — Но презрение к бродячему проповеднику переливается через край, и он насмешливо спрашивает: — Выходит, он до меня даже и не дорос? Тогда мне охота знать, чего это и к кому это он тут подъезжал и подлещивался? Можешь передать ему, что он интересует меня не больше, чем вот эта самая трость. Ну и тип, да еще бороду отпустил! Шут гороховый, вот он кто, сопляк, петух распушенный…

— Нет-нет-нет, он совсем не такой!

— Такой-такой, насколько я понял. Только хвастать тут нечем. Мужчина должен быть в годах. Такого я теперь мнения.

— Да.

— Я просто обязан дать ему укорот, как ты на это смотришь?

— Я? Да он меня совсем не волнует.

— Вон как? — удивленно спрашивает Август.

— На что это вы намекаете? Мне он вовсе не нужен.

Август удивлен еще больше:

— Да, но… мне показалось…

Корнелия смеется, запрокидывает голову и смеется.

Август, как всегда, быстро смекает дело и говорит:

— Тогда пойдешь со мной в кино?

Она качает головой и спрашивает:

— Вы видели, мимо проходил парень?

— Парень? Ну, видел. Может быть, это он тебе нужен?

Она встала, ей нужно было убедиться, что парень далеко и не слышит. Вернувшись назад, она неожиданно сделалась словоохотливой и рассказала: да он ей не дает и шагу ступить. Пойдет она куда, на танцы или в собрание, он прямо с ума сходит. А сейчас он разозлился потому, что увидел ее с другим. Она ума не приложит, что ей с ним делать.

Август призадумался над тем, как многообразна и запутанна жизнь.

— Но скажи мне, — спросил он, — если тебе ни к чему проповедник, так на черта я из-за него переживаю?

Корнелия засмеялась и ответила, что не знает.

Стало быть, Август промахнулся, да как еще! Ему стало до того досадно и горько, его как будто взяли всего и выпотрошили. Серебряное кольцо ровным счетом ничего не значило. Вот ты и остался с носом, Август, опять ты в дураках, и так оно каждый божий раз, ты ничего не смыслишь в любви, это твой недостаток, тебе остается лишь криво усмехнуться, заслышав шуточный рефрен похоронного марша.

— Что ж, — сказал он, — раз ты выбрала молодого, пригожего парня, Корнелия, тогда это большая разница. Тогда я умолкаю.

Но тут наступила ее очередь, оказалось, что именно об этом она и хотела поговорить с Августом.

— У нас с ним все так неопределенно, — сказала она.

— Вон что. Может быть, он тебе не так уж и по душе?

Она чуть помешкала. Потом покачала головой. Потом ударилась в слезы. О, многообразие и запутанность жизни! Дело было вот в чем: у нее есть другой!

Август онемел.

Так вот, с тем, другим, у нее все более определенно, только этот самый Хендрик не оставляет ее в покое. Она прямо и не знает, как быть. А сегодня он пришел и сказал, что застрелит их обоих.

— Стоп-стоп-стоп, погоди-ка. Кто сказал, что застрелит?

— Да Хендрик. Который сейчас проходил мимо.

— А другого как звать?

— Беньямин. Он из Северного селения. А теперь Хендрик собирается застрелить его и отправить на тот свет…

— Ну это мы еще увидим! — заявил Август.

— А что, он на это способен. Он ходил спрашивал совета у Осе.

— У Осе? Вот черт!

— Она много чего ему насоветовала, она давно на нас держит сердце и хочет нас извести. А все из-за того, что как-то раз она заявилась к нам ночью, а мы не могли ее приютить, с тех пор она злобу и затаила и делает все, чтоб нас извести. Она страх какая злопамятная. Горемычные мы, горемычные!

— Перестань, не волнуйся! — принялся утешать ее Август. — Да у него духу не хватит стрелять. А Осе я засажу за решетку. Это в моих силах. Я давно уже об этом подумывал.

Корнелия, всхлипывая:

— Благослови вас Бог! Я так и знала, стоит мне с вами поговорить…

Август сразу напыжился. И снова принялся ее утешать: ну что она такое забрала себе в голову, разве у Хендрика хватит духу стрелять? Сколько ему лет?

— Двадцать два, а Беньямину двадцать четыре.

— Быть тебе за Беньямином! — постановил Август. Ему страстно захотелось подняться в ее глазах, он решился открыться ей, благо момент был для этого подходящий: — Такой юной девушке не пристало сидеть и плакать! Посмотри на меня, разве я плачу? Я старое корыто — да-да, не отрицай, — и мало того что старое, но прямо-таки показательное, точь-в-точь как звезда, что пролетает по небу и исчезает, — и не думай мне возражать. Но я знавал другие времена, и какие!

— Я и не сомневаюсь!

— Уж будь уверена! — начал он хвастаться. — Боже правый, да в молодых летах я не знал себе равных, лихой был парень. У тебя только двое, а за мной однажды увивались сразу три девушки. А другой раз девушки гнались за мной аж по льду. Ну меня-то лед выдержал, а их было пятеро, и они провалились. Никогда не забуду, две до того хорошенькие…

— И что же случилось с девушками? — испуганно спросила Корнелия.

— Я их спас, — успокоил ее Август.

Пускай он и опростоволосился в случае с проповедником, зато теперь у него появилась возможность поправить дело. Он занимал Корнелию всякими байками, и тешил себя самого, и, пожалуй что, сам во все это верил. Понарассказав ей множество всяких историй, он поведал еще одну: это было в чужой стране, у дверей своего дома сидела молоденькая девушка и играла на губной гармонике. Прямо заслушаешься, а о самой девушке и говорить нечего, такая она была раскрасавица. На шее — жемчужное ожерелье в несколько ниток, а платье — кисейное, это ж летом было, в жару. На тамошнем языке она называлась Синьора. Как только она его завидела, то встала и пошла ему навстречу, и улыбнулась, и пригласила в дом, и не пожелала сидеть нигде, кроме как у него на коленях…

— Поверь, Корнелия, о такой возлюбленной можно только мечтать! Ну а что было, когда мне пришло время возвращаться на борт, ведь мы стояли на рейде: представь себе, она стала проситься на корабль, чтобы не расставаться со мной до конца своих дней. И знаешь, что я сделал? Взял ее на борт, принялся угощать, поднес выпить и надарил ей кучу подарков. Только сама понимаешь, с берега нас стали безбожно обстреливать.

— Обстреливать?

— Да, но в ту пору мне все было нипочем. Куда хуже, что ей надо было возвращаться обратно, она ни за что не хотела меня покидать и обливалась слезами.

— Так вы с ней и не остались?

Август:

— У паси Господи! Этак мне пришлось бы оставаться с каждой. Но в кают-компании она у меня пробыла долгонько, сидела себе и позволяла себя ублажать. Да, были времена! — И Август вздохнул.

Он любил подпускать сентиментальщину, он этим тешился и утешался — и довольствовался. Когда Корнелия спросила его, а был ли он женат, его так и подмывало ответить: «Нет еще!» Но вместо этого он состроил донельзя печальную мину и сказал, что ему это, видно, не суждено. О, чего ему только не довелось испытать в своей жизни, однажды, в стране, где произрастают изюм и пальмы, он и в самом деле обручился и должен был жениться, но из этого так ничего и не вышло.

— Она умерла?

— Да. Мир ее праху! — Его охватила такая жалость к самому себе, что он завздыхал. Впору было просить Корнелию подуть на больное место, словно он был ребенком, который набил себе на лбу шишку. — Ладно, хватит об этом! — сказал он. — Те времена прошли. И если я ни на одной из них не женился и не бросил с целым выводком голодных ртов, то уже поступил с ними по-божески, так что мне себя упрекать не в чем.

— Да, а мы от вас получили в подарок лошадь! Бог ты мой! Если бы мы только знали, как вас отблагодарить!

— Пустяки! — сказал Август.

— Мы толковали дома о том, не связать ли вам носки или еще что. Но об этом даже совестно заикаться. Ведь у вас есть все, чего душа пожелает…

Неожиданно из-за угла появляется Хендрик и, покосившись на них, идет себе дальше.

Август встрепенулся:

— Хендрик, поди-ка сюда!

Хендрик оглядывается и останавливается. Он увидел, что Август стоит наготове и держит в руке револьвер.

— Кому сказано, иди сюда!

— Что вам от меня нужно? — спрашивает, побледнев, Хендрик.

— О нет! О нет! — умоляет Корнелия.

Август:

— Я слыхал, ты грозишься кого-то застрелить. Не советую. Видишь вон ту осину? Видишь на ней красный лист?

— Вижу, ну и что?

Перекрестив лоб и грудь, Август секунду целится и стреляет.

Красный осиновый лист как срезало, ветка покачивается. Выстрел в яблочко, неслыханная удача, Хендрик прямо рот разинул. То, что Август попал, молниеносно выстрелив, было невероятным чудом. Ну а то, что он дважды осенил себя крестным знамением, произвело, может быть, даже еще большее впечатление — это было пугающее зрелище, колдовство, да что там, обращение за помощью к самому нечистому. Тут Осе была бессильна.

Август смотрит на парня:

— Со мной шутки плохи!

— Да…

— Иди-ка встань у осины, и я сделаю отметку на твоем ухе!

— О нет! О нет! — причитает Корнелия.

У Хендрика зуб на зуб не попадает:

— Я вовсе не хотел… и в мыслях не было… никогда… я только так говорил…

— Пошел отсюда! — командует Август.

Корнелия вскакивает и, уцепив парня за руку, убегает с ним без оглядки.

XI

На шхуне от кормы до бака все заперто, предосторожности ради… но как могло статься, что Гордон Тидеманн отдал такое распоряжение? Чтобы он — и заподозрил родную мать? Да нет же, для этого у него не было никаких оснований, мать всего-навсего поднялась на борт поглядеть что и как. Зато у самой у нее несколько дней кряду душа была не на месте: она хватилась пояса, если она позабыла его в каюте, то он там так и лежит, а каюта заперта. Вот вам и улика, и повод для сплетен.

Подняться на борт еще раз и поискать нельзя уже, а спрашивать Подручного, не нашел ли он пояс, — неловко. Положение невыносимое! Ну что бы Подручному взять и самому обронить словечко, она готова была облегчить ему задачу, улыбалась, заговаривала с ним, но он молчал. Ничего не поделаешь.

На шхуне все заперто, в одночасье, старой хозяйке дорога туда заказана. А тем самым заказано и нечто другое. Она действительно была еще молода и душою, и телом, ей было радостно, оттого что она снова причастна к жизни, и, хотя она еще не перешагнула опасный возраст, у нее доставало отваги идти на риск.

Всякий раз, когда надо было коптить лосося, ее звали на помощь. Это работа ответственная, ибо товар — деликатный, требующий особого дыма и в нужном количестве. Без старой хозяйки в коптильне было не обойтись.

Но точно так же нельзя было обойтись и без цыгана, Александера, так что они представляли собой незаменимую пару. Мало того что он мастерски ловил в море лосося, он еще мастерски его и разделывал, солил и распластывал. Работник Стеффен пробовал, но у него получалось не так. Когда же все было готово, Александер забирался на крышу, и подвешивал тушки ровными рядами внутри дымохода, и по-особому накрывал. У Стеффена и это не получалось, однажды он опустил лосося в самый жар. Нет, это целое искусство.

Кроме того, в обязанности Александера входило заготавливать для копчения торф, вереск, опилки и можжевельник и составлять из них смесь, которая дымила вовсю, но без пламени. Рядом с помещением, где находилась большая печь, был закуток, до отказа набитый этим добром. Опилки и можжевельник непременно должны были храниться сырыми, торф и вереск — сухими. Опять же целое искусство.

К Александеру не придерешься, он свое дело знал. Домашнее копчение лосося в Сегельфосской усадьбе он довел до совершенства и превратил в источник дохода, товар поставляли уже в несколько городов, и хозяин постепенно начинал на это рассчитывать. Ох уж этот цыган Александер! Длинный, сухопарый, одинокий, он так и не завел в городке никаких знакомств, зато он обладал внутренней независимостью и ни перед кем не гнул спину. В сущности, все были настроены против черноволосого, смуглого чужака, и не будь он таким сноровистым, ему бы в усадьбе не удержаться. А может, он так и так бы не удержался, не стой за него горой старая хозяйка.

С их стороны это было чистое сумасбродство, но не без блеска, не без влюбленности и мечтаний. Тут и верность, и безудержность, и безоглядная щедрость души на цыганский манер, коей при иных обстоятельствах подобрали бы название поблагороднее. Им бы лучше расстаться и держаться друг от друга на расстоянии, для своей же собственной пользы, но они не захотели, их страсть была подлинна, как первая любовь. Только сопряжена с опасностью и полна треволнений.

Они повстречались молодыми, цыган и жена Теодора Лавочника. А бросила их друг к другу в объятия, послужила удобным поводом ягодная пора: она ушла со двора, кинув на него выразительный взгляд, и он обходом отправился ей навстречу. Он взял ее силой — конечно же, силой, но она желала этого и не раскаивалась. Так длилось все лето, и зиму, и следующее лето. Разлучившись же, они были не в силах забыть друг друга, а встретившись вновь, потеряли голову, как в дни своей первой молодости. Снова в Сегельфоссе, и с нею, снова любовь, вино и утехи и отчаянный риск. Обманывать они никого не обманывали, Теодор Лавочник давно умер.

А кроме того, разве их не связывала общая тайна? Они никогда об этом не говорили, даже намеками, даже между собой, но тайна существовала, неизменно вызывая в груди волнение сродни родительской нежности. Оба были преданы Гордону Тидеманну.

— Каюта заперта, — сказала она ему.

— Я знаю, — ответил он.

— Заперта, — повторила она про себя.

Он и не думал унывать, чумазое лицо его расплылось в улыбке, обнажившей ослепительно белые зубы. Люди находили, что глаза у цыгана навыкате, и относились к нему с опаской, она называла его Отто — и любила. Любила, как это ни странно и ни поразительно. Он был беспечен, лукав, нечист на руку, все ему как с гуся вода, он не был ни у кого в чести, редко мылся, носил в ушах золотые серьги, сморкался и харкал себе под ноги — и это еще не все. Зато в жилах у него текла ртуть, он был гибок как лоза, и проворен как кошка, и отскакивал на метр в сторону, прежде чем ловушка защелкнется, однажды он выпрыгнул с третьего этажа господского дома и приземлился на ноги, вот так-то. Ловкий, черт! Старой хозяйке не приходилось жаловаться, с присущей его расе необузданной чувственностью и ненасытностью он держал ее в состоянии вечного томления. Они встречались если не четыре, то хотя бы три раза в неделю, не уславливаясь заранее, не соблюдая никакой пунктуальности, теперь они лишились пристанища и виделись лишь в коптильне, и то если был лосось. Однако же он нашелся, в неистовом порыве он увлекает ее за собой и чуть ли не насильно вталкивает в закуток с торфом и вереском. «Дверь! — успевает вскрикнуть она напоследок. — Дверь отворена!» Не имеет значения, ничто уже не имеет значения, на них пахнуло торфом и вереском, как будто они вновь на поляне, усыпанной ягодами.

Потом-то они оба опомнились, поняли, чем рискуют. Она сказала:

— Отто, до чего ж ты неосторожен.

— Ну а что же нам делать!

— А если бы кто вошел?

— Да, — сказал он, покачав головой.

— Вдруг в следующий раз кто-нибудь да зайдет?

— Да.

Уединяться в закутке было опасно, а оставлять дверь нараспашку — верх безрассудства. Но уж коли на то пошло, открытая дверь вызывала куда меньше подозрений, чем если бы она была заперта. Кроме того, зайди кто в коптильню, громко заскрипели бы половицы. Да, но только это не выход, не выход на будущее. Верно ведь? Им нужно придумать что-то другое. Они оказались в большом затруднении, они не принадлежали самим себе, не могли пройтись вместе по двору без того, чтобы из какого-нибудь окошка их не провожали глазами. Александер делил каморку со Стеффеном, а хозяйкина комната в господском доме располагалась между детской и спальней Марны. Александеру уже один раз не посчастливилось, когда он наведался в эту самую комнату: его загнали на третий этаж и он вынужден был выпрыгнуть из окна.

Ну все не по-людски!

Торфяной закуток был хорош тем, что юркнешь туда — и вся недолга. Может, на их счастье и обойдется. «Ежели что, вали на меня, — говорил Александер. — Вали на меня!»

И все оставалось по-прежнему.

Их частенько вспугивали, но еще ни разу не застигли врасплох, они были до того беспомощны, что ничего не стыдились, они все пустили на самотек.

Их непрерывно звали, старую хозяйку — к фру Юлии или внукам, Александера — чтоб пособил на кухне, поднял что-нибудь тяжелое или убил мышь, забравшуюся в дровяной ящик. За ними не надо было далеко ходить, ведь они под боком, похоже, им так и не будет покоя. Нет, им не позавидуешь.

А теперь вот по его душу пришел Подручный, потребовал, чтобы Александера освободили и они могли доделать гараж. Пол, залитый в субботу, за двое суток затвердел уже, можно продолжать.

— Мне некогда, — ответил Александер.

— Дело в том, что нас ждет еще один гараж, — объяснил Подручный. — Время не терпит.

— Отто, ты должен пойти, — сказала старая хозяйка.

Быстро закончив гараж в усадьбе, они перекочевали со своими инструментами в город. Для нового гаража им предстояло снести сперва деревянную перегородку, потом углубить основание, соорудить опалубку и напоследок забетонировать. Большая работа. Подручный поспевал тут и там, короче, везде, ему не хотелось ударить в грязь лицом, консульский герб уже прибыл и висел у двери в контору в качестве единственного украшения. Подручный решил про себя, что разобьет стены гаража на квадраты, а отштукатурив, зачистит стальною щеткой. На худой конец отделочные работы можно завершить после того, как в гараж поставят автомобиль.

Возле гаража постоянно торчали зеваки — городские бездельники и молодежь. Приходил Давидсен из «Сегельфосского вестника» и в качестве редактора своей газеты расспрашивал Августа про это автостойло, смахивавшее на барские апартаменты. Сыновья доктора тут, можно сказать, дневали и ночевали, их было просто невозможно отсюда вытурить, любимым занятием этих сорванцов было вскарабкаться наверх и оседлать потолочную балку. Оно пусть и невысоко, но залитый пол тверд как камень, не дай Бог упасть. Подручный сколько уж раз и просил их, и предостерегал, в особенности чтоб не стояли под потолком на одной ноге, это еще что за новости! И что же, он оказался прав: в один прекрасный день старший мальчуган сверзился. Хоть и с небольшой высоты, но на твердющий пол, и здорово, должно быть, ушибся; он все смехом, мол, ничего страшного, а попробовал встать — и никак. Он упал так неудачно, что сломал себе ногу. Александер взвалил его на спину и отнес домой.

В доме у доктора поднялась суматоха, мать была безутешна и в полном отчаянии, доктор хотел отвезти сына в больницу в Будё, но идущего на юг каботажного парохода надо было дожидаться еще целых три дня, пришлось ему самому наложить лубки и перебинтовать ногу. Вот такая история, мальчугану было уже не до смеха, он кричал на крик.

На другой день докторша прибежала к Августу, она была безутешна и в полном отчаянии: ее мальчик провел ужасную ночь, кричал на крик, что, если он умирает, отец, доктор, наверняка перетянул на ноге все жилы, скорей всего так оно и есть, а еще он дал сыну снотворные капли, только тот все равно не заснул. Она умоляла увеличить дозу, но он ее не послушал. Зато она узнала, что… Докторша просит Августа выйти с ней на улицу, подальше от гаража, и продолжает объяснять и рассказывать. Все им так сочувствуют, пришла соседка и говорит, что слыхала, будто есть некто, кто исцеляет колдовством от бессонницы, кто бы усыпил ее мальчика, ведь он кричит криком и не смыкает глаз, только бы Август помог ей, да благослови его Бог…

Конечно же, Август поможет докторше, поможет милой малютке Эстер, которая и сама не сомкнула глаз и была в полном отчаянии.

— Возвращайтесь-ка домой, — говорит он. — Я прямо сейчас и пойду, вот только пиджак накину.

— Думаешь, ты ее найдешь?

— Не беспокойтесь, найду! — отвечает Август. О, как это похоже на Августа — ничтоже сумняшеся давать обещания. — Не беспокойтесь!

— И по времени сейчас было б куда как удобно, — говорит докторша, — муж ушел после обеда на вызов и сказал, что вернется домой не скоро.

Август бросает взгляд на часы:

— Она будет у вас не позже шести!

Август сдержал свое слово, привел ее. Но для этого ему пришлось разузнать о ней стороной в Южном селении. Как же, она сюда заворачивала, бродит по своему обычаю, а вчера так даже наведалась в город. Август нашел ее в ее обиталище, в землянке у старого лопаря; прежде чем ступить внутрь, он перекрестился, дабы с ним не приключилось чего худого. Осе согласилась, Осе ничего не имела против того, что ее позвали в докторский дом.

— Как удачно, что я застал тебя, — сказал Август.

— Я знала, что понадоблюсь, — ответила Осе, — потому я и дома.

— Это перелом ноги, — уточнил он.

— Я так на себе и почувствовала, — сказала она.

Услыхав, что она это на себе почувствовала, Август снова перекрестился. Чертова баба!

Они вышли вместе, но она тут же от него отмахнулась: «Не ходи за мной!» И двинулась себе дальше, величавой походкой, статная, надменная. Подойдя к дому доктора, она прямиком взошла на парадное крыльцо, фру Лунд открыла ей дверь и повела к больному. Не сговариваясь, они молчком, потихоньку поднялись по лестнице: доктор отсутствовал, все верно, только и служанки не должны были ничего знать.

Встав у кровати больного, Осе осторожно взяла его за руки. При виде ее мальчик так удивился, что даже взвизгнул. И прекратил орать. По правде говоря, он и до этого кричал просто так, бил, гадкий мальчишка, на материнскую жалость.

— Погляди-ка! — говорит фру Лунд и откидывает одеяло, свидетельствуя тем самым против своего мужа, доктора. — Погляди на эти большущие жесткие деревяшки, обмотаны как железной проволокой, немудрено, что он кричит! Когда тебя так связали!..

Осе огладила оба лубка и снова укрыла мальчика одеялом. Она заметила, что он с любопытством уставился на вещицы, привешенные к ее поясу, он даже приподнялся, чтоб рассмотреть получше. Осе отстегнула пояс и вручила ему:

— Подержи чуток!

— Подержать?

— Да, погляди на него.

Мальчика не надо было долго уговаривать. Диковинные штуковины: железная трубочка с железной крышкой, а в крышке аккуратно проделана дырочка, а сама трубка крошечная и до того хорошенькая. Два кожаных мешочка, в одном табак, в другом трут, а еще огниво и кремень, висюльки из кости и серебра, иностранная монета с ушком, ножик в ножнах, рукоятка инкрустирована, а на ножнах — руны и какие-то знаки. Наконец, медальон сердечком.

— Открой! — велела Осе.

Внутри оказался сушеный грибок. И только-то!

— Нюхни! — велела Осе.

Мальчик послушался.

— Фу, как воняет! Мама, понюхай!

Они нюхнули вдвоем, после чего Осе сказала ему:

— Еще раз!

Глаза у мальчика разбегались, никогда еще он не видел зараз столько редкостей, только он уже устал держать пояс и хотел отдать его назад.

— Обожди чуток! — сказала Осе.

— Ну вот еще! — заныл он, однако же подчинился и снова принялся разглядывать побрякушки. Его стало смаривать, он начал похныкивать, глаза его превратились в щелочки, которые то и дело сами собой закрывались, но вот он встрепенулся, открыл их в последний раз — и крепко сомкнул.

Фру Лунд в неописуемом восторге.

— Он спит! — шепчет она. — Подумать только, спит!

Осе направилась к двери и поманила ее за собой. В коридоре Осе обратилась к милой фру Эстер и замогильным голосом принялась бормотать таинственные слова, и бог знает что из себя корчить, и вытворять, и ломать комедию, она дошла даже до того, что ухватила себя за язык и стала вертеть им из стороны в сторону. Милой фру Эстер сделалось жутковато, вместе с тем ей казалось, что Осе великолепна: распущенные по плечам черные волосы, большие лошадиные зубы, из-под шапки смотрит холодное гордое лицо, длинные грязные пальцы унизаны крупными кольцами.

— Не знаю, как тебя и благодарить, — произносит фру Лунд.

Осе:

— Когда он проснется, снимите с него рубашку, выверните наизнанку и снова наденьте.

— Хорошо.

— И пусть он в этой рубашке лежит еще сутки.

Фру Лунд кивает.

— Пускай тогда доктор везет его в Будё! Ничего ему не сделается. Я выправила его целиком.

— А он не охромеет?

— Нет.

— А нога будет сгибаться?

— Будет.

— О, он не охромеет и нога у него будет сгибаться! — восклицает фру Лунд вне себя от радости. — Осе, вот возьми, это всего-навсего жалкая бумажка, ничтожная плата за такое великое счастье, не погнушайся!

Но Осе опять начинает ломать комедию и отказывается от денег:

— Уберите с моих глаз, не нужны они мне! Деньги… что это вы надумали…

В этот миг внизу отворилась входная дверь. Слышно, как входит доктор, прикрывает ее за собой, идет из комнаты в комнату и громко зовет: «Эстер!»

— Да! — слабо отзывается фру Лунд. Она дрожит, ей хочется увести Осе, увести на чердак, но Осе и не думает уходить. Нет, Осе не пристало прятаться.

Доктор поднимается наверх. Фру Лунд просит его не шуметь:

— Он уснул! А все благодаря Осе!

— При чем тут Осе? — спрашивает доктор.

— При том. Она пришла и сделала так, чтобы он уснул.

Доктор зло смеется, ощерив зубы:

— Дамы изволят шутить!

Фру Лунд:

— Вспомни, что он не спал полтора суток…

Доктор указывает Осе на лестницу:

— Уходи!

— У него мой пояс…

— Да, он уснул, не выпуская его из рук, — объясняет фру Лунд. — Давай я…

Доктор уже на пороге комнаты, фру Лунд шепчет ему вслед:

— Не буди его! Ох, да не буди же его!

— Забирай! — говорит доктор, протягивая Осе ее пояс с висюльками. — И уходи, кому было сказано!

Осе начинает подпоясываться. Но терпение у доктора, видимо, истощилось, он берет и подталкивает ее по направлению к лестнице. Осе это не по нутру, она резко оборачивается и выбрасывает вперед обе руки, растопырив пальцы.

Получив тычок в лицо, доктор подпрыгивает с хриплым воплем и хватается за глаза. Осе спускается вниз.

А доктор так и стоит, согнувшись, словно не может прийти в себя.

— Что с тобой? — спрашивает фру Лунд, задрожав как лист. — Она тебе что-нибудь сделала?

— Сделала? — Он выпрямляется и отнимает от лица руки. — Погляди сама!

Лицо его в крови, выцарапанный глаз свис на щеку.

XII

Что может быть хуже заминок и проволочек, которые то и дело выпадают на долю десятника! Август был нарасхват, его призывали, с ним советовались, отвлекали всякими разговорами, а когда ненадолго оставляли в покое, в гараж непременно заглядывал хозяин и задавал вопросы, не мог же Август одновременно бетонировать стену и отвечать, он привык докладывать стоя навытяжку.

— Подручный, а сам ты умеешь водить машину?

— Умею, но у меня нет документов.

— Водительских прав. У меня есть, — сказал хозяин, — только на английском. Ты бы не разузнал, что нам с тобой нужно предпринять, чтобы получить права? Мне хотелось бы, чтоб в случае необходимости ты мог бы меня подменить. А гараж получается замечательный.

— Успеть бы!

— Будем надеяться. И надо же было такому случиться, что мальчик упал.

Подручный:

— Я предупреждал их обоих не раз и не два, да все без толку.

— Бедовые ребята! А теперь и сам доктор остался без глаза, и ему тоже надо в больницу. Пароход придет завтра. Кстати, вы втроем могли бы пойти на пристань и помочь переправить доктора с мальчиком на борт.

— Будет сделано.

— Хорошо, значит, ты выяснишь, как нам получить водительские права. Кажется, надо обратиться не то к судье, не то к ленсману…

Потом пришел начальник телеграфа, книжный червь, и опять Августу пришлось отвечать стоя навытяжку. Есть ли у него еще какие-нибудь русские книги? — нет. А другие редкие книги? — нет.

— К вашему сведению, я приобрел ту самую русскую Библию, — сообщает начальник телеграфа.

— Вон как. А я и не знал! — восклицает Август. — Он все-таки ее продал!

— Он пришел и предложил мне ее купить.

— Сколько вы за нее отдали?

— Я хотел бы сперва выяснить, сколько он отдал сам.

— Вот кощунник! — возмущается Август. — Знал бы, не видать ее ему как своих ушей.

— Я заплатил ему пять крон. Не многовато?

Август:

— Теперь я его и на порог не пущу. Один раз он чуть не увел у меня новехонькую… то есть старинную… старинный псалтырь.

— А на каком языке?

Август снова принимается за работу:

— На порог его больше к себе не пущу…

Дальше — больше: дорожные рабочие крупно не поладили с кузнецом. Приходит Адольф и жалуется, хоть бы он Бога побоялся, пусть Подручный идет и с ним разбирается.

Ладно, Подручный выясняет с кузнецом отношения, буры никуда не годятся: или крошатся, или гнутся, у него корявые руки, он не умеет закаливать.

— Так-таки и не умею?

— Да. А если ты не будешь работать как следует, считай, что ты сделал для нас последний бур и последнюю кирку.

Тот смеется:

— Я один кузнец на всю округу, и других тут не водится. Вот разве что ты наймешь звонаря, чтоб затачивал тебе инструмент.

— Я закажу по телеграфу ручной горн и буду затачивать сам. Да и уж если на то пошло, консулу ничего не стоит выписать в Сегельфосс настоящего мастера.

Кузнец побледнел:

— Настоящего? Да я был в подмастерьях у самого Орне, корабельного кузнеца в Тромсё.

— Ага, и не способен выковать мало-мальски прочный лом.

— Значит, не способен? Ну раз ты такой умелец, может, покажешь мне, как надо ковать? Ха-ха-ха!

Подручному вовсе не до того, ему некогда, однако же он берет лом и, перекрестясь, опускает в горн. Адольф приставлен раздувать мехи. Кузнец наблюдает за ними, не скрывая злорадства. Вообще-то Подручный не кузнечит, но у него золотые руки, стало быть, ему по плечу и кузнечное дело. Если он за что берется, быть такого не может, чтобы не получилось, а кроме того, ему уже доводилось и стоять у наковальни, и закаливать сталь.

Конечно же, у него получается. Он отбивает лом, он зорко следит за жаром, у него наготове горсть песка, если жар будет очень силен. Снова отбивает, потюкивая легонечко молотком, в третий раз опускает лом в горн, теперь уже в слабый жар, да еще как ловко и бережно!

— Ну и что ты обычно делаешь дальше? — презрительно спрашивает он кузнеца.

— Кунаю в чан — и готово!

— А я делаю не так.

Нет, он поступил иначе. Сунул лом в ящик с песком, подержал его там даже не секунду, а долю секунды и, увидев, что металл приобрел нужный синеватый оттенок, осторожно погрузил в воду самым концом, на пробу; убедившись, что синева почти сошла, снова окунул и, тихонько помешивая, остудил.

Они резанули по острию напильником — ему ничего не сделалось. Кузнец одобрительно кивнул. Тогда они надавили острием на наковальню — оно и тут выдержало. Кузнец снова кивнул.

— Я попробую по-твоему, — сказал он покладисто. — Покажи теперь, как затачивать бур!

— Мне некогда. Но вообще-то буры затачивают таким же манером, — наставлял Подручный. — А для кирок жар надо убавить, потому как это уже сплав железа со сталью. Намотай себе на ус. И помни, закалка требует внимания и осмотрительности!

Подручному было позволительно важничать, на этот раз ему повезло, а может быть, он вовремя остановился. Вполне вероятно, что, производя все эти манипуляции, он немножко перехватил. Как бы там ни было, он отстоял себя и доказал свое превосходство.

Он повернулся к Адольфу:

— Дорогу придется кое-где переделывать. Она узковата для автомобиля, боюсь, он будет задевать крыльями горную стену. Нам надо будет или нарастить полотно слева, или взорвать справа породу. Я приду сегодня вечером и прикину, что обойдется дешевле. Ну а в остальном, я надеюсь, у вас все в порядке?

Адольф не замедлил пожаловаться:

— Ну прямо, когда там Франсис.

— А что Франсис?

— Да все то же.

Подручный:

— Ну не дурень ты, Адольф, что обращаешь на него внимание! Баранья твоя башка! Передай-ка ему от меня, чтоб вел себя на линии тихо и мирно!

Так, с этим покончено…

Однако заминкам и проволочкам и неприятностям нет конца. Наутро на работу в гараж не явился Александер.

— Этого еще не хватало! — с горечью восклицает Подручный.

— Он коптит лосося, — объясняет Стеффен.

— Так мы и будем возиться с этим гаражом до второго пришествия.

— Дак ведь если консул погрузит лосося на пароход, он хорошо заработает.

— Хорошо заработает! — передразнивает Подручный. — И чего отвлекаться на всякие мелочи? Я прокладываю в горах дорогу, строю гараж в городе, разве я недостаточно делаю для усадьбы и города и населения, для всеобщего прогресса и процветания? Чтоб тебе пусто было, мелешь что ни попадя!

— Я только и сказал, что Александер в коптильне. Нечего придираться!

— Ты бывал в Северном селении?

Стеффен:

— Я сам из Северного.

— Тогда ты должен знать парня по имени Беньямин.

— Мы с ним соседи.

— Которому двадцать четыре. У них усадьба?

— Да.

— Сходи за ним и приведи сюда!

— Что, прямо сейчас?

— Да. Пускай приходит в рабочей одежде и захватит с собой поесть.

Когда появляется Беньямин, полдня, считай, уже пропало. Целых полдня! — сокрушается про себя Подручный. Он немногословен, лишь коротко отдает команды, вероятно, хочет немного порисоваться перед новичком, и кто знает, может, у него на то есть свои причины. Беньямин — добродушный парень, правда, не очень-то разворотливый и не бог весть какой рукастый, но он добросовестно выполняет все, что ему ни поручат. Это ему достанется Корнелия. Среднего роста, среднего сложения, жирные черные волосы, на носу веснушки. И ему достанется Корнелия. Но это мы еще поглядим. Ничего в нем такого нет, ну ничего выдающегося. Он молод, только и всего, а мужчина должен быть в годах.

Они усердно проработали до самого вечера и стали уговариваться на завтра. Александер тоже, наверно, придет, их будет уже четверо, и они много успеют. Только бы пароход прибыл по расписанию. Тогда они посадят на него доктора с сыном после ужина, не в ущерб рабочему времени.

Но это еще под вопросом, на стене лавки вывешена телеграмма: пароход опаздывает, он задержался севернее, на Сенье.

Утром они приступают к работе, вчетвером, дело спорится. Беньямин — парень надежный, хотя, если откровенно, звезд с неба не хватает, так что не будем преувеличивать, вдобавок у него пышная борода, удивительно, чего только люди не выдумают. Но Подручный почти что признал его. Он говорит:

— Ты бьешь камни прямо как капитан или император. Этого у тебя не отнимешь.

Два-три часа они укладывают бетон, и тут вдруг у мыса раздается гудок. Как назло, когда работа в самом разгаре! Их будто пружиной подкинуло, Александер тут же умчался, он должен принять швартовы, остальные спешно идут за ним. Город ожил, встречать пароход высыпали взрослые, дети, собаки, даже Йорн Матильдесен и тот притащился на пристань вместе со своей женой Вальборг из Эйры, на ней красное с зеленым клетчатое платье, а он стоит рядом оборванец оборванцем, хоть бы людей постыдился!

Появляется доктор Лунд, голова у него забинтована, поэтому он без шляпы, мальчика везут на дрогах на пружинном матрасе. Кроме фру Лунд с младшим сыном, их провожают еще аптекарь Хольм, консул со своими домочадцами и прочие городские шишки, все это до того прискорбно, все хотят выказать свое участие. «Доктор, как же это вас угораздило?» — «И не спрашивайте, беда меня точно подстерегала!» Фру Лунд плачет, это ее не красит, но сейчас ей ни до чего, она подойдет то к сыну, то к мужу и нежно погладит по рукаву, а говорить почти не в состоянии. Фру Юлия утешает ее как может и собственноручно оправляет на ней завернувшийся воротник.

— Больше всего досталось мальчугану, — объясняет доктор. — Его надо было немедленно отправить в больницу, а теперь, наверное, придется ломать ногу заново!

— Вам обоим досталось! — произносит милая фру Эстер, покачивая головой.

Сам мальчуган страдальцем не выглядит. Когда его спрашивают, сильно ли у него болит, он улыбается и отвечает, что да, лежать в деревянных лубках мало радости, они ужас какие твердые!

Мальчика без труда перенесли на матрасе на борт, после чего Александер погрузил на пароход и отправил на юг несколько ящиков с копченой лососиной, дорогостоящий товар, на вес золота. Ну а потом четверо строителей помчались в гараж наверстывать упущенное.

Народ повалил с пристани, только им глазеть по сторонам было недосуг, они работали. Вдруг откуда ни возьмись возле гаража появилась докторша и зовет Августа. На минутку!

Пришлось все бросить и выйти к ней. Раз это касается малютки Эстер, чего ради нее не сделаешь, — другой такой нет.

— Давайте, ребята, заливайте дальше, я быстро!

Нет, так быстро он не вернулся, фру Эстер была безутешна и нуждалась в утешении. Август получил полный отчет о происшествии с Осе, под конец она перестала плакать и просто рассказывала. Видно, ей полегчало. Ей не с кем было поделиться этой страшной тайной, доктор не стал ее упрекать, зато потребовал, чтобы она молчала. О, доктор оказался на высоте, не попрекнул ее ни единым словом, хотя это она во всем виновата.

Он промыл глаз и вставил его обратно и перевязал, но ведь прошло уже несколько дней, и туда уже наверняка проникла зараза, сам он считает, ее занесла Осе своими грязными пальцами. Прямо страшно и подумать. А теперь он опасается и за другой глаз. Вдруг он ослепнет…

— Ничего подобного! — как всегда уверенно заявил Август и мотнул головой. — Быть такого не может!

— Ты так думаешь?

— Голубушка вы моя, если у меня нарвет палец и его придется отнять, это вовсе не значит, что обязательно начнут нарывать остальные девять.

— И правда, — уступает она ему. Да и как тут не уступить.

А еще Август может рассказать ей историю из времен своих кругосветных плаваний, про матроса, которому вышибло глаз: он завернул его в бумагу и пошел к доктору, и доктор вставил ему глаз на прежнее место.

— Тот же самый глаз? — спрашивает она.

— Ну-у, тот ли самый, этого я утверждать не буду, чтобы не вошло в привычку говорить лишнее. Скажу одно, матрос отсутствовал несколько дней, а когда снова явился на борт, у него было два глаза, как и у всех нас. Мы уж и подходили к нему вплотную, и пересчитывали, только считай не считай — два глаза и есть. Нет, знаете ли, ученые теперь могут свободно сделать все, что ни захотят. Помню, еще был случай. Одному человеку вставили искусственный глаз, так он уверял, что видит им ничуть не хуже настоящего. Поэтому ему вполне бы могли вставить зараз два искусственных. И с ушами точно так же, — продолжал Август. — В чужих странах я сколько раз видел по воскресеньям, стоят себе люди, беседуют, а потом хвать револьвер и отстрелят кому-нибудь ухо! Я не к тому, чтобы их оправдывать, только никто еще от этого не пострадал, и люди прекрасно после этого слышали. Нет, я лично никогда не боялся лишиться глаза или уха или чего другого, потому как в наше время заштуковать и отремонтировать человека ничего не стоит. Уж поверьте мне!

До чего же ей хотелось в это поверить. Август вселял в нее такую уверенность, с ним она могла говорить на языке своего детства и юности, на своем родном языке, без опаски, какое же это благословение и блаженство.

Август:

— Жаль вашего парнишку, надо же ему было так шлепнуться.

— За него мой муж как раз не боится. Только ему будет ужасно больно, если придется заново ломать кость, ведь она уже начала срастаться. Но он не охромеет, и нога у него будет гнуться, вот и Осе тоже так сказала.

— Перелом ноги в наши времена — сущие пустяки!

— Ладно, Август, не буду тебя больше задерживать. Просто мне было необходимо рассказать тебе, как это все стряслось. Поговорить по душам.

— Я проводил бы вас до дому, вот только я неподходяще одет.

— Да что ты, Август. Я прекрасно дойду сама. Среди бела дня и вообще…

Когда Август вернулся в гараж, Александера там уже не было. Он воспользовался случаем и улизнул, перемахнул через заднюю стену.

— Черт бы его побрал! — вскричал Август. — Куда его понесло?

— Проверить сеть.

Что толку поминать черта? Александер был уже далеко.

У Александера свои заботы. Он должен выбрать сеть, очистить ее от водорослей и медуз и поставить снова. Он должен разделать рыбу, посолить, распластать и выкоптить, а кроме того, подготовить ящики из-под лососины для следующей партии. Наконец, он собирается встретиться сегодня со старой хозяйкой, разве он этого не заслужил? Он только что видел ее на пристани, его любимая моложе и милее всех, она глянула на него украдкой, и на щеках у нее заиграл румянец. Никто не краснеет так красиво, как она, это разливается тепло жизни.

После полудня он возвращается с уловом в усадьбу, и она приходит к нему в коптильню. Споро закончив приготовления, они разжигают печь. Дверь не заперта, старой хозяйке боязно, однако она идет с ним в торфяной закуток. Там темно и тихо. «О, Отто!»

Но им не повезло. Сегодня на пристани были против обыкновения все домочадцы, даже фру Юлия; консула оторвали от работы и в конторе, и в консульстве, время уже обеденное, он возвращается вместе во всеми домой в усадьбу. Тоже против обыкновения.

Парочка успевает ухватить свое, но не более, им слышно, как дверь в коптильню отворилась и заскрипел пол.

— Вали на меня! — шепчет Александер.

Не переводя дыхания, она начинает его отчитывать. Жена Теодора Лавочника не позабыла языка своей молодости. Быть может, ее лицо и выдает, что она только что побывала в любовных объятиях, однако бранится она куда как бойко; выйдя на свет, она оборачивается и бросает:

— Я такой наглости терпеть не намерена! Чтоб всякая шелуха и шушера и меня поучала!

— Чего вы на меня взъелись! — огрызается Александер. Разъяренный и уязвленный донельзя, он проносится мимо нее и консула и выбегает вон.

— Что случилось, мама? — спрашивает Гордон Тидеманн.

— Случилось? Он вздумал учить меня, как спрыскивать опилки, но пусть только попробует еще раз! Да кто он такой? Болван стоеросовый!

— Зайди на минутку к Юлии, ей что-то от тебя нужно, — говорит сын и выходит вон.

На следующее утро Александер является-таки на работу в гараж. Он молчалив и задумчив. Около одиннадцати он набрасывает на себя куртку и говорит:

— Я скоро вернусь!

Август в сердцах кричит ему вслед:

— Ты у меня добегаешься!

Александер направляется в контору к хозяину. Никак этот цыган, продувная бестия, что-то замыслил, нахальства и дерзости у него хоть отбавляй. Знает ли хозяин о том, что они со старой хозяйкой вчера сговорились? Не знает и знать не хочет, его положение не позволяет ему подозревать, ходить и вынюхивать. Только Александер не потерпит, чтобы старая хозяйка впредь его отчитывала, нет, Отто Александер этого не потерпит, ни за что, этого вы от него не дождетесь!

Он стучится в дверь и заходит. Подручный, который умеет себя вести, обыкновенно кладет свою шапку на пол у двери, но от Александера этого опять же не дождешься, какое там, он до того зол, что не выпускает шапку из рук и открывает рот, прежде чем хозяин успевает ему кивнуть.

— Вот что, — говорит он, — я не желаю, чтобы меня костерили, да еще при вас.

— Что такое? — спрашивает хозяин, нахмуривая брови и силясь понять. — В чем дело?

— Вы ж вчера слышали.

— Ах это! — отвечает хозяин. — Так, милый мой, это же ничего не значит!

— Иначе я здесь не останусь, — продолжает Александер, следуя придуманному в гараже плану.

— Что за чепуха! — говорит хозяин.

— Ладно! — кивает Александере оскорбленным видом и поворачивается к двери. — Тогда не о чем и говорить!

Пожалуй, с него станется нахлобучить шапку прямо в конторе. Подручный себе такого бы никогда не позволил. У хозяина ангельское терпение, он не тянется к колокольчику, чтобы пришли приказчики и выбросили цыгана за дверь. Напротив, хозяин миролюбиво улыбается и говорит:

— Вчерашнее — ну стоит ли обращать на это внимание?

— Да! — рявкает Александер.

— Но это же не повод, чтобы взять и уехать?

— Не повод? Прямо удивительно это слышать!

Хозяин прикидывает, взгляд его как будто ненароком падает на внушительную цифру в накладной на копченую лососину.

— Досадно, что ты не хочешь остаться, — говорит он, — тем более мы так хорошо наладили дело. Ты ставишь меня в затруднительное положение.

Александер тоже прикидывает, наверное, заходить дальше немножко рискованно. Он становится посговорчивее:

— Ну а по-вашему, красиво, когда тебя называют шелухой и шушерой, а все из-за того, что мы чуток повздорили?

— По-моему, нет, — отвечает хозяин. — Не пойму, на нее это не похоже. Вероятно, ее возмутило, что ты взялся учить ее спрыскивать опилки. Ведь она этим занималась бог знает сколько лет, еще когда был жив мой отец.

— Мне ли не знать! — восклицает Александер. — Я ж при этом был. Вы были тогда маленький, только народились. Тогда мы спрыскивали вдвоем, и хоть бы раз она мне сказала худое слово.

— Вот видишь. Так что можешь быть уверен, она не хотела тебя обидеть, — примирительно говорит хозяин. — Наоборот, она тебя всегда хвалит.

Александер:

— Да уж, вчера она меня похвалила лучше некуда!

Он снова прикидывает, о, он хитер как черт, даже еще хитрее.

— Ну да шут с ними, с ее похвалами… я останусь при одном условии: что буду от нее запираться.

Хозяин ровным счетом ничего не понимает:

— Как так запираться?

— А так. Чтоб не могла войти.

— А я-то думал, без нее в коптильне не обойтись.

— Что верно, то верно, не обойтись, — соглашается Александер. — Только я и сам много чего умею, ну а как дойдет дело до разных тонкостей, чтоб придать товару нужный цвет и запах и вкус и тому подобное, я всегда могу ее позвать.

— Хорошо, — поразмыслив, сказал хозяин, — не думаю, чтобы она возражала. Я с ней об этом поговорю. По-моему, она будет даже довольна.

Александер возвратился в гараж:

— Быстро я обернулся?

Он работал за двоих, шутил, поднося мешки с цементом, насвистывал и напевал. Его и на следующий день не покидало хорошее настроение. А еще через два дня ему надо было снова выбирать сеть и коптить лосося.

Он уговорился со старой хозяйкой, когда именно им будет удобнее всего запереться в коптильне.

XIII

О деньгах из Поллена Август так больше ничего и не слышал. А может, это всего-навсего россказни и досужие выдумки. Что ж, Августу не привыкать, жизнь не впервые обманывает его ожидания, не бросать же из-за этого строительство гаражей и прокладку горных дорог во имя прогресса и на благо людей.

Нов один прекрасный день, когда Август давно уже потерял всякую надежду и перекипел, от судьи к нему явился посыльный и напомнил об этих деньгах.

Посыльный, молодой конторский служащий, отнесся к возложенному на него поручению крайне ответственно.

— У меня в кармане письмо от начальства, — сказал он. — Как вас зовут?

Август улыбнулся и назвал свое имя.

— Правильно! Но во избежание ошибок: не носите ли вы здесь еще какое-нибудь имя?

— Подручный.

— Тоже правильно! В письме говорится о том, чтобы вы немедленно явились к нам в контору и получили важное уведомление. Желательно в течение двух дней.

Август тотчас же догадался, что деньги наконец-то пришли, он несколько приосанился, протянул руку и нетерпеливо сказал:

— Дайте мне письмо! Я и сам грамотный.

Молодой человек в ответ:

— Я хочу вам досконально все объяснить. Потому что я сам написал это письмо. Вы можете прийти между девятью и тремя, когда у нас присутственное время. Сначала вы обратитесь ко мне, и тогда я дам вам дальнейшие указания.

Августу все это надоело, он выхватил записную книжку и карандаш. Он хотел показать, что вполне владеет искусством выводить буквы, и для порядка даже надел пенсне.

— Важное письмо, говорите? — Записывает.

— Нет, я сказал не так. Я сказал, важное уведомление, а это большая разница. Я сказал, что вам надо явиться и получить важное уведомление.

Август зачеркивает и исправляет написанное.

— Так говорите, от начальства? — Записывает. Смотрит на часы: — Заодно укажу время вашего прихода! — Записывает.

— Я не предполагал, что вы настолько сведущи в такого рода вещах, — сказал молодой человек. — Теперь я вижу, что ошибался. Может быть, вы знаете также, что это за важное уведомление?

— Этого я знать не могу. Я проворачиваю столько дел, в среднем — достаточно.

— Речь идет о наследстве в Поллене или о чем-то вроде того. Это все, что я могу вам сказать.

Август махнул рукой:

— Мне в Поллене столько всего принадлежит, целая улица, кошельковый невод, фабрика, и довольно большая. Неужели государство решило прибрать к рукам мою фабрику?

— Нет, могу вас успокоить и заверить, это не так. Ну а больше я вам открыть не могу.

— Между девятью и тремя, говорите? — Август записывает. — И в течение двух дней? — Записывает.

Молодой человек:

— Итак, я собственноручно передаю вам письмо. Сегодня вам в контору уже не успеть, потому что мы уже закрылись. Но в другой день постарайтесь прийти вовремя, это в ваших же интересах.

С тем он удалился. Неоперившийся бюрократишка, норвежский министр в зачаточном состоянии…

Не успел он уйти, как появляется аптекарь Хольм. По-свойски здоровается и подшучивает:

— Письмо от короля?

Август бросает нераспечатанный конверт на мешок с цементом и небрежно отвечает:

— Пустая бумажонка! Просто я должен прийти в контору к судье и получить некоторую сумму.

— Некоторую сумму, да в наши времена!

— Ну, этих денег я жду уже давно. Аптекарь вышел на прогулку?

— Да, я все прогуливаюсь и прогуливаюсь и выбираю самые нелепые маршруты. Послушайте, Август, я к вам с поручением от фру Лунд. Знаете ли, ей сейчас так сиротливо, она просит заглянуть к ней, когда у вас будет время.

— Хорошо.

— Она получила от доктора телеграмму и хочет с вами поговорить.

— Я навещу ее сегодня же вечером.

— Спасибо.

Аптекарь Хольм отчаливает. Он ходит ради ходьбы, быстрым шагом, он оставил позади Южное селение, забрел в другой округ и, прошастав несколько часов, повернул домой. Ноги у него крепкие.

На обратном пути, посреди Южного селения, он внезапно приостанавливается. Его охватывает сладостное волнение, душа его воспаряет. Другой, может, ничего бы и не заметил, а вот странствующий аптекарь Хольм остановился и даже не поленился пройти назад. Когда он в конце концов добрался до дому и сел за пасьянс, он все еще пребывал в растроганном состоянии.

На другой день он идет к фру почтмейстерше и рассказывает ей о том, что с ним приключилось. Вчера он был за городом, в Южном селении. Возвращаясь под вечер домой, он услышал нечто такое, отчего невольно остановился: на вершине горы стояла женщина и созывала стадо. Вроде бы ничего особенного, да?., но нет, это были величие и красота, возносимые к небу, это было бесподобно. Он повернул назад и подождал, пока женщина не спустилась с горы, худая, бедно одетая, тридцати с лишним лет, зовут Гина, Гина из Рутена. Он пошел ее провожать, дорогой они разговорились, у нее муж и дети, живут не то чтобы в крайней бедности, но нуждаются, заложенная-перезаложенная усадебка, крошечное стадо. Раньше ее муж был за музыканта и напевал танцевальные мелодии на вечеринках, а теперь не желает, потому что недавно перекрестился у евангелиста. По этой же самой причине она и сама поет только псалмы, похоже, кроме них, она толком ничего другого и не умеет.

— Но Бог ты мой, она меня просто заворожила! Она знала псалмы наизусть, села передо мною и как начала петь! И знаете, что у меня вырвалось? — «Господи Иисусе!» Смешно, не правда ли?

— Какой у нее голос?

— Голос?.. По-моему, альт.

По своему обыкновению, фру почтмейстерша сидела откинув назад голову и полуприкрыв глаза, до того она была близорука. Она все внимательно выслушала и сказала:

— Я должна ее увидеть.

— Ну что же. Гина из Рутена, маленькая усадьба в Южном селении. Я сказал ей, что она и ее домашние могут болеть, сколько им вздумается, она будет бесплатно получать у меня лекарства. Хе-хе! Странное предложение, зато от души.

— Это далеко отсюда?

— Нет. А почему бы нам не пойти туда вместе?

— Только если вы будете себя прилично вести.

— А как же! — восклицает он. — На проселочной дороге!

— Я вам не верю.

— Другое дело здесь, — говорит, озираясь, Хольм.

— Вы с ума сошли.

— В моих объятиях…

— Замолчите!

— …вот за этой дверью.

— Ха-ха! Хорошенькое начало! Там же кухня.

— Вот видите, к чему приводит ваше желание держать меня в неведении. Я имел в виду вон ту дверь.

— Замолчите! Ничего вы не имели в виду. Кстати, когда мы пойдем к этой женщине?

— Когда вы назначите день и час.

— Должно быть, у вас опытный фармацевт.

— Очень опытный.

— Ведь, судя по всему, вас не бывает в аптеке ни днем, ни ночью.

— Напротив, теперь, в отсутствие доктора, я тружусь как каторжный, особенно по понедельникам.

— Почему же по понедельникам?

— В воскресенье люди усиленно предаются любви, благо у них есть свободное время. А по понедельникам приходят ко мне за каплями.

— Болтун!

— Честное слово! Им требуется укрепляющее.

— И что же вы им отпускаете?

— А сами вы что принимаете, когда испытываете подобное изнеможение?

— Я никогда не испытываю подобного… изнеможения, как вы выражаетесь.

— Я — тоже, к сожалению, — говорит Хольм. — Поэтому я не знаю, как им помочь. Я даю им серную мазь. Что вы на это скажете?

— То есть как это… ее втирают?

— Нет, принимают внутрь.

— Вы просто невозможны! — заливается смехом фру Хаген.

— Там должен быть еще и мышьяк, но я не рискую отпускать его без рецепта врача.

— Хотите, пойдем к этой женщине прямо сегодня же, — предлагает фру Хаген.

Хольм:

— Спасибо, и благослови вас за это Бог! Если бы вы только знали, как красиво вы это выговорили… ваш голос… золотистого тембра с сурдинкой…

— С часу до двух у меня ученик. Потом обед. Мы можем пойти в три.

— О, как это мне подходит! Вы как никто умеете угадать, когда я в состоянии выкроить время.

— Ха-ха-ха!

— Тут нет ничего смешного. Что касается меня, вы всегда все угадываете. Безошибочно. «Сердце так и распирает», как сказал виршеплет. Вы несравненны — любезны, красивы, прелестны и соблазнительны…

— А где же недостатки?

— Один недостаток у вас есть.

— Какой же?

— Вы холодны.

Фру Хаген молчит.

— Соблазнительны, но холодны.

Фру Хаген:

— Ну а вы? Вам бы только молоть языком. Вот и все. Вы щеголяете своей испорченностью, хвастаетесь и притворяетесь. А все это напускное.

— Вот это да! — произносит Хольм.

— А теперь уходите, скоро у меня первый урок.

Хольм:

— То, что вы сейчас сказали, — вы это всерьез?

— Отчасти.

— Послушайте, что бы вам дождаться меня, а вы взяли и заявились сюда с вашим продавцом марок.

— Нет уж!.. Если выбирать, то — его.

— Вот дьявол!

— Да, лучше уж он.

— Тогда я не пойду с вами к Гине в Рутен.

— Пойдете-пойдете.

— Ни за что. Но послушайте, как по-вашему, может, мне попытать счастья с Марной?

— С кем?

— С Марной. Марна, дочь Теодора из Сегельфосской усадьбы.

— Не знаю.

— Она мне очень подходит, она из тех, кто подает большие надежды, статная, роскошная женщина. Когда-нибудь мне да надо жениться.

— Разумеется. Так же, как и всем остальным. Попробуйте с Марной.

— Вы мне советуете?

— А вообще-то нет.

— Конечно, нет, я же люблю вас.

— Так я зайду за вами после трех.

Они отправились в путь, аптекарь — с перекинутой через плечо гитарой на широкой шелковой ленте, фру Хаген — под руку со своим мужем. Ну да, ведь почтмейстер освободился и присоединился к ним. «Она же мне покоя не давала!» — пояснил он. У Хольма было свое собственное мнение насчет того, кто кому не давал покоя. Его чрезвычайно раздосадовало, что почтмейстер увязался с ними, — эта персона, эта личность мешала ему болтать и дурачиться с дамой. Впрочем, погода стояла прекрасная, поля и луга зеленели, цвели и благоухали, щебетали мелкие пташки, лес оделся густой листвой, на дороге — ни души.

Почтмейстер Хаген был отнюдь не бесцветен. Чуть ниже среднего роста, зато соразмерного и крепкого сложения, с умным, приятным лицом. Он не умел поддерживать трескотню и болтовню ни о чем, но и не говорил глупостей.

— Что, если нам показаться под окнами у фру Лунд? — предложил он. — Ей сейчас так одиноко.

Хольм:

— Господи, да что же мы там будем делать?

— Вы сыграете, а Альфхильд споет.

— Ну а вы?

— Буду ходить со шляпой.

Идею не поддержали. Судя по всему, почтмейстер и не ожидал, что его поддержат, он всего лишь хотел внести свою лепту в общий разговор.

— Чтобы человеку и выцарапали глаз — странное происшествие, — заметил он.

Хольм парирует его замечание, фантазируя на ходу:

— Уж такое ли странное? Доктор возвращается от больного, желая сократить путь, идет через лес, спотыкается и накалывается на сухой сучок. Разве не так было дело?

— А-а, теперь понятно. Ну а сумеют ли в Будё сохранить ему глаз?

— Нет. Он сообщил телеграммой, что ему придется ехать в Тронхейм. Скорее всего он уже уехал.

Больше они на эту тему не заговаривали. Однако почтмейстер по-прежнему ощущал потребность что-то сказать.

— Как бы нам не напугать хозяев. А то нас многовато.

Хольм:

— Это точно, что многовато.

— Но я могу подождать во дворе.

— Ну вот еще, — отвечает фру Хаген, пожимая его руку.

Почтмейстер кивает:

— Альфхильд, твое слово для меня законно!

— Ты хочешь сказать: твое слово для меня закон!

Чтобы не слушать эту чепуху, Хольм перекинул гитару на грудь и стал пощипывать струны.

Почтмейстер:

— Как хорошо, что я пошел с вами. А то сижу день-деньской взаперти, один-одинешенек, посасываю носогрейку да беседую с приходо-расходной книгой. А тут — свежий воздух.

— Беседую с приходо-расходной книгой, — повторил Хольм, — что это значит?

— Скорее всего то, что я разговариваю сам с собой.

— Должно быть, это прескучно, — поддел его Хольм.

— Да нет, — добродушно улыбнулся почтмейстер, — я достаточно занимательный собеседник. У меня куда лучше получается, когда я один, нежели в обществе. Одинокие люди тем и отличаются.

— Фру Хаген, это по вашей вине ваш муж так одинок?

— Я и сама одинока, — ответила фру Хаген.

Почтмейстер:

— Правильно. Но вы, художники и музикусы, все-таки не испытываете такого щемящего одиночества. У вас есть искусство, у вас есть гитара и песня.

— Но ты же рисуешь!

— Он рисует? — спрашивает Хольм.

— Ну да. Теперь он злится, зачем я это сказала.

— Ну положим, не злюсь… только ты обещала мне не разбалтывать.

— Значит, вы рисуете? А я и не знал, — говорит аптекарь.

— Какое рисую! Если бы существовала такая должность, то я подал бы заявление в отдел наскальной живописи.

— Ха-ха-ха! — Фру Хаген рассмеялась и, довольная его ответом, сжала его руку.

Они пришли в усадьбу. Во дворе — ни ребенка, ни собаки, полная тишина. В окно горницы им видна хозяйка, она сидит, голая по пояс, разложив на коленях белую сорочку. У нее обвисшие груди.

Они останавливаются.

Фру Хаген спрашивает:

— Почему мы остановились? — И сажает на нос пенсне. — Господи!.. — говорит она.

Аптекарь:

— Почему мы остановились? Насколько я могу разглядеть, там сидит дама и изучает жизнь насекомых в своей сорочке.

— Нет-нет-нет, она ее зашивает, она ее чинит.

Почтмейстер тихо произносит:

— Имейте уважение к бедности!

Фру Хаген:

— Она нас увидела.

— Да, — отвечает Хольм. — Однако не спешит одеться. Признаться, я и не подозревал, что это место кишит подземными жителями. Иначе…

— Что иначе? Что вы там бормочете? Глядите, а вот и дети.

— Ну да. Они еще вдобавок и человекоподобные существа.

— Ну зачем вы прикидываетесь циником? — спрашивает фру Хаген. — Вы же открыли двери гостиницы для голодных детей.

— Что?!

— Так я слышала.

— Какого черта меня сюда приплетают! — вспыхивает аптекарь. — Это был хозяин гостиницы…

— Идите узнайте, можно ли нам войти!

Они получили позволение и вошли. Правда, почтмейстеру захотелось немного побыть снаружи.

Он побрел к полю. Там стоял мужчина и прочищал канаву. Это был Карел, хозяин Рутена. Он был разут, тинистая вода доставала ему чуть ли не до колен.

— Бог помочь! — поздоровался с ним почтмейстер.

— Спасибо! — ответил Карел и поднял голову. Лицо у него было веселое, казалось, его ничего не стоило рассмешить. По нему не скажешь, что он крестился заново и остепенился. — Только вот не знаю, чем он мне поможет. Канава эта что ни год зарастает. А осенью в ней столько воды, впору ставить мельницу.

Почтмейстер увидел посреди поля маленькое озерцо:

— А осушить его нельзя?

— Почему нельзя? Вот только соберусь с силами, и там станет сухо, как в горнице.

— Какая у него глубина?

— Сейчас-то, летом, в самом глубоком месте мне по колено. А на дне — сплошь перегной.

— Карел, тебе надо его обязательно осушить.

— Вот и я так думаю!

— У тебя прибавится кусок хорошей земли.

— Верно. Только вот не знаю, потянули я, — мягко улыбнувшись, произнес Карел. — Да и вообще неизвестно, сколько я еще буду здесь ковыряться. Может еще, адвокат отберет у меня эту усадьбу.

— Адвокат Петтерсен?

— Да. Теперь у него еще и банк.

— Ты банку должен?

— Само собой. Но невелика беда, если два-три года мне повезет на Лофотенах, я выкарабкаюсь! — ответил со смешком Карел.

Песня из горницы доносилась даже сюда. Карел вскинул голову и прислушался.

— Поет, — проговорил он.

Почтмейстер объяснил, что его жена с аптекарем специально пришли, чтобы послушать Гину. Аптекарь даже захватил с собой гитару.

— Гитару? — Карел мигом вылез из канавы, обтер ноги о траву на пригорке и сказал: — Это я должен послушать!

И страстный любитель музыки, Карел, рожденный из ничего и выросший в бедности, неизменный запевала на деревенских вечеринках, бросил работу и поспешил домой. Нет, по нему не скажешь, что он крестился заново и остепенился.

Взойдя в горницу, он поздоровался.

— И не стыдно тебе босому выходить к людям! — сказала ему жена.

— Стыдно, — с полным безразличием ответил Карел. Он устроился возле гитары, не обращая внимания на остальных; аптекарь заиграл, Карел глядел на него — и не мог оторваться.

— Спой теперь, Гина! — попросил кто-то.

И Гина вновь и вновь подымала потолок горницы своим дивным голосом. Карел стоял подавшись вперед и, широко улыбаясь, следил за пальцами гитариста. Когда тот предложил ему попробовать самому, он тут же взял у него из рук гитару и начал перебирать струны, довольный, он пощипывал струны, он был до того музыкален, что, несмотря на кучу ошибок, ухитрился взять аккорды, которым быстро так не научишься.

Аптекарь не стал забирать у него гитару.

На обратном пути они повстречали Августа. Он шел из кузницы, после очередной перепалки с кузнецом, который не умел выковать простейших вещей. Костыли для запасных шин в гараже оказались до того перекалены, что ломались под тяжестью.

— Он их пережег, — фыркнул Август.

— Ну как, вы навестили фру Лунд? — спросил мимоходом аптекарь.

Август коротко кивнул.

— А к судье в контору сходили?

Август не ответил, только хмуро на него глянул.

— Я хотел сказать, за вашими деньгами. За миллионом. Тогда имеет смысл вас ограбить.

Август покачал головой…

Нет, где уж там миллион, никаких денег для него у судьи не было. Важное уведомление оказалось письмом от Поулине из Поллена, которая не собиралась отдавать некую сберегательную книжку, так Августу и скажите! Во-первых, какое он имеет отношение к этим деньгам, раз он передал ей, Поулине, права на все, что оставил в Поллене, включая возможный выигрыш в лотерею. Документ подписан двумя свидетелями. Во-вторых, Август мог бы и сам приехать за деньгами в Поллен, ведь где гарантия, что он — тот самый, за кого себя выдает?

Чертова Поулине, она все такая же, толковая, острая на язык и честная до невозможности. Он будто видел ее перед собой, уже постаревшую, на шее белоснежный воротничок, кольцо с жемчугом.

Судье очень хотелось помочь Августу, а как же иначе, он был доброжелательный и отзывчивый человек (кстати, несколько лет спустя он погиб на Сенье от шальной пули).

— Стало быть, с деньгами в Поллене вышло недоразумение? Они завещаны другому лицу?

— Да, — ответил Август. Только это ничего не значит, он знает Поулине, ей от него не нужно ни одного эре, это она просто так говорит.

Тогда Август сам отправится за деньгами?

Нет. Помимо всего прочего, он не может бросить начатые работы у консула, в особенности прокладку дороги. Под ним же столько народу.

Но он мог бы удостоверить свою личность при помощи документов, чтобы эта дама, Поулине, успокоилась на его счет, так ведь?

— Час от часу не легче.

Что, у него никаких документов?

— Никаких.

Ну а доктор Лунд с женой? Они же знали Августа в его бытность в Поллене.

Еще бы им его не знать! Он выпил у них в доме не один стакан грогу. Они то и дело зовут Августа в гости, скоротать с ними вечерок. Он хоть сейчас может к ним пойти и заручиться свидетельством, что он тот самый человек и есть, только доктор в отъезде, уехал в Тронхейм, и неизвестно, когда вернется.

Августу адски не повезло. Он опять вынужден ждать, ждать и ждать…

XIV

Нет, Сегельфосс отнюдь не процветал. Должна же быть этому какая-то причина. Может, город неудачно расположен, может, усадеб вокруг него — считанное число, земля у крестьян тощая, и они плохо ее обрабатывают. Скорее всего так оно и было. Казалось, здесь ни одно творение Божие не благоденствует, не наливается и не тучнеет, здесь нельзя было найти ни одного человека, у которого глаза бы заплыли жиром, ни одного животного, которое бы с перекорму стало уродом. Нет. Скотина день-деньской бродила по пустоши полуголодная, трава по берегам ручьев была подъедена овцами, все кочки обглоданы дочиста, в удел коровам осталось щипать вереск и объедать на деревьях листву, почему они и перестали доиться. Прямо беда! А всего в полумиле, ну в миле от Южного селения раскинулось зеленое горное пастбище, истинный овечий рай. По преданию, Виллац Хольмсен перегонял туда на лето своих овец.

А прибрежное рыболовство, что оно давало? Люди, жившие у самого моря, нет-нет да и приносили домой связку пикши и сайды, этого хватало на одну варку, и только, разве это улов! Иной раз сегельфосские рыбаки собирались с духом и гребли два с половиной километра до бухты, что против Северного селения, там они били острогой камбалу, державшуюся на светлом песчаном дне. Да. Но на это уходила вся белая ночь, а около двух часов им требовалось перекусить и глотнуть кофе, так что и ловля камбалы себя не оправдывала! А потом, нужно же им было отоспаться на следующий день?

Нет, условия жизни в Сегельфоссе были неподходящие.

Однако Гордон Тидеманн жил себе не тужил, энергия из него била ключом, он был теперь важным лицом и консулом. Случалось ему совершать и неразумные поступки — исключительно ради того, чтобы утолить жажду деятельности и потешить свое тщеславие, взять хотя бы прокладку горной дороги и строительство охотничьего домика. Он совершал и более неразумные поступки, к примеру, обзавелся моторным катером, чтобы подплывать к стоящим на рейде рейсовым пароходам и демонстрировать свою персону, — на что он ему теперь, когда пароходы швартуются и разгружаются у его большой пристани? Новехонький моторный катер, отделанный красным деревом, со множеством медяшек, мало того что стоял без дела, но требовал еще и присмотра.

Да что тут говорить! Правда, Гордон Тидеманн все же отличался сообразительностью и развернул, помимо всего прочего, ловлю лосося, очень и очень прибыльную. Кроме того, он осуществил-таки давний замысел и отправил одного из своих приказчиков в качестве торгового агента в Хельгеланн. Разумеется, он перво-наперво должным образом его экипировал: костюм, часы на золотой цепочке, наконец, изящные чемоданы для образцов с латунными замками, уголками и клепками. Все это обошлось недешево, но парень того стоил, он словно бы родился для этой профессии и уже слал ему заказы на товары.

Но если не считать Гордона Тидеманна, Сегельфосс оставался мертвым, глухим городишкой.

Некоторые обыватели начали уже косо посматривать на строительство горной дороги. Эта дорога была украшением всей местности, а люди брюзжали и неодобрительно покачивали головами. Можете себе такое представить! И конечно же, пошло это из Северного селения, самого невежественного и отсталого по части культуры, обитатели которого только и знали, что исправно ходили к причастию, и были богобоязненны на старозаветный лад. Сперва зашушукались женщины и старики, и толчком всему, похоже, послужили мрачные слова Осе. «Нет покоя ни полевой мыши, ни воробью, — изрекла Осе, — оттого что стучат и громыхают в Боготворных горах!» — «Истинно так!» — закивали старики в Северном.

И уселись, и принялись между собой толковать, и события многолетней и многовековой давности, перемешавшиеся в их ветхой памяти: война немцев с французами, северное сияние кровавого цвета, гибель уездного врача Пауля Фёйна, перевернувшегося на паруснике, пророчество Иеремии о хвостатой звезде, что падет на остров в море и вызовет землетрясение, — все это сводилось у них к исходному пункту, к словам Осе о непокое в горах.

Ведь там обитал горный народец, подземные жители, хлебопашцы и скотоводы, богатые и миролюбивые существа, которые не причиняли смертным никакого вреда, если их не тревожили. А вся эта сумятица с окриками «Поберегись!», и взрывами, и стукотней, и громкими разговорами, начиная с самой весны, надо думать, им не больно по нраву и, может, даже вынудит их перебраться в другое место. Людям от этого лучше не станет, старики в Северном по сю пору помнят, что пришлось претерпеть их родителям от подземных жителей, когда у них устанавливали первые телеграфные столбы. Рабочие перекрикивались, лошади ржали, гвалт был невыносимый. И вот на судне, которое прокладывало телеграфный кабель, сорвался железный блок и насмерть зашиб матроса, его схоронили на кладбище в Хамарёе. Мало того, вдобавок еще разыгралась страшная непогода, с громом и молниями, какой в их краях отродясь не видели, у Виллумсена из Лиана снесло крышу амбара — еще бы им не помнить! Новую крышу крепили двумя якорными цепями, они и посейчас там, можете пойти посмотреть! А забыли вы, как им той зимой не пофартило на Лофотенах, — ловы были не просто плохие, а из ряду вон. По весне стало и того хуже, на Иванов день снег лежал по щиколотку, и рожь не вызрела. Но как раз тем летом подземных жителей потревожили где-то на юге, и они перебрались сюда, в Сегельфосские горы. А как здесь на каждом шагу глубокие пропасти, то проникли они сюда с легкостью, и им не нужно было уходить глубоко под землю, а это, надо думать, дело не из приятных. Кое-кто из деревенских видел, как они вели табуны лошадей и свои большие стада, а коровы на загляденье, жирные, лоснистые, прямо как отборная сельдь. Мой отец сам видел, и его отец тоже, и Арон из Стаурхоллы видел их и не раз об этом рассказывал. Только когда он лежал уже при смерти и к нему пришел пастор, он отрекся от своих слов: все это, дескать, враки. Но он потому так сказал, что умирал и себя не помнил. А еще их видела в тот же самый день Ингеборг из Утлейи. Она шла и на ходу вязала носки, из серой и красной шерсти, только она накинула последнюю петлю на втором носке, как к ней подошла подземная жительница и попросила носок. «Бери на здоровье! — сказала ей Ингеборг. — А второй взять не хочешь?» Та, конечно, взяла. И с тех самых пор до самой своей смерти Ингеборг из Утлейи жила себе и горя не знала, в Вестеролене ее ждали невиданное богатство и почет, она вышла сперва за одного брата, а потом за другого и осталась их полной наследницей.

— Вот оно как, — произнес старик, — ежели ты угодишь подземным жителям и окажешь им какую-никакую услугу, то тебе воздастся сторицею! А теперь, когда в горы к нам понаехали люди, и стучат и грохочут как оглашенные, и обгораживают пропасть за пропастью, один Бог ведает, что нам, простым смертным, грозит! Будь я молодым, я бы знал, что мне делать. Потому как подземные жители покинут наши горы, попомните мое слово, и тому, кто ухитрится оказаться у них на пути с маленьким приношением, ныне и присно будет во всем удача и счастье. Подарок может быть и небольшой, главное, чтобы от всего сердца. И шиллинг им тоже ни к чему, хоть бы и новехонький, потому как у подземных жителей свои деньги и в наших они не нуждаются. Как же это было-то… разве в Сегельфосской лавке в денежный ящик не попала диковинная монета? А случилось это в тот самый день, когда туда наведался подземный житель, купить табаку, которым балуемся мы, смертные…

Кто-то из юнцов возразил, что вовсе это был не подземный житель, а немец, один из немецких музыкантов, которые играли в городе.

— Откуда это у тебя такие сведения? — обидчиво вопросил старик. — Мне об этом рассказал Мартин из лавки.

— Так Мартин сам и ходил показывать монету консулу. Консул с первого взгляда определил, что она — немецкая.

— Ну-ну. Выходит, мы прожили целую жизнь, так ничему и не научившись, а вы, молодежь, читаете книги с газетами и все-то знаете и ни во что не верите. Раз дед мой рубил зимою в лесу дрова. Возвращается домой, а вечер ясный, месяц да звезды. Ну, распряг он лошадь, а оглобли поставил стоймя. И заходит в дом. А в горнице два незнакомца, это были звездочеты, они собирались назавтра в Сегельфосские горы на поиски звезды, которая от них скрылась. «Ночью пойдет снег!» — говорит им мой дед. «С чего ты взял?» — спрашивают его звездочеты, ну прямо как Фома неверный, и показывают на месяц, что светил за окошком. «А я примечаю по моей лошади, — говорит дед, — она дважды встряхнулась, прежде чем я ее выпряг!» И что бы вы думали, как он сказал, так оно и вышло, утром он был рад-радешенек, что поставил стоймя оглобли, иначе бы он и саней не нашел, столько намело снегу.

— Ну, весной бы они нашлись, — шепнул один из парней.

— Расскажи еще! — попросил другой.

Старик все еще в обиде:

— Нет уж, с какой стати я буду рассказывать? Вы и так все лучше всех знаете. Звездочеты, те тоже чего только не знали.

— Выходит, снег помешал звездочетам пойти в горы?

— Какие уж там горы! Но звезду они так и так нашли.

— Это каким же образом?

— Посмотрели получше в календарь, а она, оказывается, на месте, рядом с другими звездами.

Слушатели сражены:

— Это ж надо! Вы только подумайте!

Увидя, что его рассказ пользуется успехом, старик смягчился и говорит:

— Быть может, консулу тоже надо было получше приглядеться к этой монете.

— Может, и надо было. А расскажи еще чего-нибудь!

— Нет. И не уговаривайте. Но скажу одно: будь я молод, я бы беспременно отправился в горы и добыл себе богатство, когда подземные жители станут переселяться!

— Так ведь надо еще, чтоб и подарок был подходящий. А чего им можно дарить?

— Да хоть что угодно, блестящее украшение или шейный платок, а не то вязку сальных свечей. Лично я протянул бы им подарок обеими руками, безо всякой опаски. Только само собой, я бы сперва причастился, чтоб они не заимели надо мной власть.

Когда старик умолк, парни начали между собою переговариваться:

— Беньямин тоже говорит, что видал их.

— Подземных жителей? Где же это?

— А прошлой осенью, когда он под вечер возвращался домой из Южного. Откуда ни возьмись, дорогу ему заступила женщина. Я говорю, да это, наверно, была Корнелия, но в том-то вся и штука, что шел он как раз от Корнелии.

— И куда эта женщина подевалась?

— Шасть мимо — и в лес.

— Спорим, это была Корнелия! Беньямин маленько побаивается темноты, вот и не разглядел.

— Мне б на его место! Подрядился и работает у консула, целых две недели уже! Деньжищ огребет! Только бы его не уволили.

Его уволили. Гараж был готов, автомобиль прибыл, хозяин с Августом совершили на нем по пробной поездке в сопровождении приехавшего с юга специалиста и с блеском сдали на водительские права. Беньямин оказался не нужен, и Август его рассчитал. Август расстался с ним далеко не дружески, он даже не предупредил его.

По правде говоря, Август не без удовольствия сооружал сей автомобильный салон, сей будуар с отштукатуренными и гладко зачищенными панелями. Беньямин, славный малый из Северного селения и Корнелиин суженый, помогал ему не жалея сил, а Август только и знал, что командовал и помыкал им. Конечно же, Август завидовал его молодости, и, хотя Корнелия была для него так же недостижима, как звезда на небе, он постоянно вымещал на Беньямине свою нелепую ревность.

— У тебя есть усадьба, почему ж ты не женишься? — неприязненно спросил его Август.

— Усадьба не моя, а отцовская, — отвечал Беньямин.

— Небось такая же завалящая, как и остальные.

— Нет, усадьба хорошая, уж можете мне поверить.

— Там что, апельсины растут?

— И красивая, — невозмутимо продолжал Беньямин. — Вы должны прийти как-нибудь посмотреть.

Август хмыкнул:

— Как будто мне делать нечего!

— У нас четыре коровы и лошадь. Столько есть не у всякого.

Август хмыкнул еще презрительней:

— Я был на одной ферме в Южной Америке, так там три миллиона голов скота!

— Ну куда мне такая прорва!

— Вот что, — сказал Август, — давай-ка женись на девушке из своего Северного селения, и дело с концом.

Беньямин:

— Она не из Северного, а из Южного.

Август немного помедлил и сказал:

— Ладно, теперь это меня не касается.

— Почему?

— Потому, что работы для тебя уже нет. Можешь больше не приходить.

— Значит, не приходить?

— Я же сказал.

— Что ж, — ответил Беньямин, — ничего не поделаешь. Но если я вам еще понадоблюсь, дайте мне знать.

Август:

— Ты мне больше не понадобишься. Что ж это я хотел сказать… не понимаю, чего ты тянешь волынку. Лет тебе уже вон сколько. В твоем возрасте я успел дважды овдоветь, а ты все раскачиваешься. Может, у тебя и девушки-то еще нет?

— Да уж не скрою, есть у меня девушка, я люблю ее, иона меня любит. Это та самая, которую зовут Корнелия.

— Откуда же мне знать?

— Как откуда?

— Ты с ней встречаешься? Танцуешь с ней? А на рождественских вечеринках она садится к тебе на колени?

— Чудные у вас вопросы, — говорит Беньямин.

— И уж наверное, вы с ней пьете кофе из одной кружки?

Беньямин, улыбаясь:

— Бывает. А почему вы спрашиваете?

— Эти рождественские вечеринки — рассадник нечистой силы, скажу я тебе. Я туда — ни ногой.

— Ну а в молодые-то годы?

— Нет, — сказал Август, — я себе такого не позволял. Молодые годы… Чтоб ты знал, я для танцев нисколечко не устарел. Ты небось думаешь, ты один такой молодой, а посмотрел бы ты, как я отплясывал за границей в большом танцевальном зале прямо перед тем, как приехать сюда. Остальные даже не решались со мной соперничать. Так Корнелии и передай!

— Вы с ней знакомы?

— Ну сколько можно тут торчать и меня задерживать. Сказано же тебе было, уходи.

Беньямин:

— Хорошо-хорошо. Только вы до того чудно со мной говорили. Никакая девушка в Северном селении мне не нужна, потому как у меня есть уже суженая, в Южном.

— Я это учту, — сказал Август.

Хе! Это же в голове не укладывается: никак бородатый парень из Северного возомнил, что может прийти к своему начальнику обсуждать свои сердечные дела. За границей так не принято…

У Августа была назначена встреча с хозяином. Они собирались обследовать дорогу, которая проходила через город и соединяла два округа. Так-то по ней передвигались на простых колымагах, а теперь консул захотел выяснить, как далеко он может заехать на своем автомобиле в оба конца, на юг и на север, а заодно повергнуть в изумление местных жителей.

Консул сидит за рулем. Навыки у него есть, с этим все в порядке, он обучился искусству вождения за границей. Прохожие шарахаются на обочину, от удивления они даже смеются. Так что и с этим полный порядок. Ох уж этот консул!

Автомобиль проезжает над Сегельфоссом по старому каменному мосту необычайной крепости, он на двух быках, с чугунными перилами. Должно быть, где-то тут они друг друга и перекрещивают, подумал Август и даже поежился при мысли о подобном глумлении над Святым Духом. Когда тяжелый грохот водопада остался позади, он сказал:

— Жаль, что такая большая мельница наверху, и простаивает!

— Она себя не оправдывала, — отвечает хозяин.

— Может, она оправдала бы себя как фабрика.

— Не знаю. А какая фабрика?

— Ну-у… скотобойная, кожевенная. А в придачу того шерстяная. Три в одной.

Хозяин останавливает автомобиль и, поразмыслив, говорит:

— Дело за овцами, которых нету.

— Тут столько можно овец развести, сколько звезд на небе.

— Думаешь?

— Да, — отвечает Август, — столько, сколько песка на морском берегу.

— Им нужен корм.

Август показывает на горы:

— Там на мили простирается пастбище. Можно держать тысячи овец. И что еще хорошо, ни тебе волков, ни медведей, ни рысей. И всего-то нужен один пастух.

Консул помолчал с минуту и говорит:

— Мельница, того и гляди, обвалится. Последний раз я был там ребенком.

Внезапно он переводит взгляд на часы, словно ему пришла мысль не откладывая подняться наверх. Но нет, он снова заводит автомобиль.

До церкви и за нею дорога была хорошая, а потом она стала сужаться и разветвляться на тропки, ведущие к усадьбам и редким домишкам. Теперь они продвигались черепашьим шагом и глядели в оба, им пришлось притормозить и пропустить встречную двуколку, лошадь взвилась на дыбы, а у возницы прямо выпучились глаза.

Август продолжает соображать, воодушевившись своей же идеей об открытии фабрики. Сперва его осенила мысль вообще открыть какое-нибудь предприятие, мысль эта получила стремительное развитие, и вот уже из одного предприятия выросло целых три. Как бы невзначай он поинтересовался, знает ли консул, кому принадлежит горное пастбище.

— Нет. Может, эта земля общинная, а может, государственная.

— Хорошо бы. Тогда она в два счета станет вашей!

— Моей? Нет, — говорит консул, качая головой, — на что мне она? Между прочим, я слыхал, кто-то из прежних владельцев усадьбы держал в горах овец. Вот только не пойму, как он обеспечивал их кормом на зиму.

— Так они, наверно, целый год были на подножном корму.

— Может быть. Если он был, подножный корм.

Август приумолк. Он чувствовал, что его идея насчет фабрик повисла в воздухе, но ему, как всегда, не хотелось так просто сдавать свои позиции, и он стал быстро раскидывать умом.

Хозяин сказал:

— Подручный, ты человек со сметкой. Несомненно, надо бы здесь что-то организовать. Но мне это не по силам.

Хозяин явно остыл к предложению Августа, зато Август, наоборот, загорелся.

— Надо только отогнать овец в горы, и все! — возразил он.

— Ну да, на лето, — сказал хозяин.

Август стал ссылаться на то, что он объездил весь свет и знает все это из опыта:

— Я видел, как овцы переносят зимние холода и ненастье в Австралии и Африке. Овцам все нипочем. Кроме летней засухи, тогда они мрут как мухи.

— А здесь они погибнут от снега, ты так не считаешь?

— Кое-что я видал и в Норвегии.

Хозяин промолчал.

О, Август переусердствовал, да, к сожалению, он зашел слишком далеко, но идею надо было спасать.

— Господин консул мне, похоже, не верит, но однажды я занял под овечье пастбище все Хардангерское плато. Не встать мне с этого места.

Хозяин затормозил:

— Правда? Я же столько времени провел за границей, я об этом ничего не слышал и не читал в газетах.

— Сначала я рассчитывал его купить, а потом взял в аренду.

— И пас там овец?

— Несколько тысяч. Около десяти тысяч.

Консул пытается вникнуть, пытается уследить за полетом его мыслей:

— Но я не понимаю… а осенью как… зимний корм…

— Осенью я их забил. А мясо отправил на продажу в разные страны, только вы, наверное, об этом не читали.

— Нет. Но как же… если ты забил всех своих овец, тогда у тебя не осталось на развод?

— Видите ли, господин консул, мне надо было уезжать. Я не мог дольше оставаться, потому что мне предложили важный пост в Южной Америке.

Консул ничего не сказал и поехал дальше.

Август тоже умолк. Он чувствовал, что ему не поверили, но это не слишком его волновало, да и никогда особенно не волновало. Он не раскаивался, что наплел небылиц, не жалел ни о едином словечке. Его миссия — способствовать развитию и прогрессу, и он разворачивал свою разрушительную деятельность где только мог. Он не ведал, что творит, и потому был невинен, он был поборником всеобщего процветания, хотя его начинания приводили к тому, что все летело в тартарары. Разве нам не следует идти в ногу со временем? Чтобы заграница над нами не потешалась. Время, дух времени избрали его и нашли ему применение, даже такому, как он, и то нашлось применение; моряк, мореплаватель, расхристанный что внутри, что снаружи, он не знал ни сомнений, ни угрызений совести, однако у него были толковая голова и умелые руки. Время сделало его своим посланием. Его призванием стало содействовать развитию и прогрессу, пусть даже ценой уничтожения установившегося порядка вещей. Будучи патологически лжив, как и само время, он при этом не ведал, что творит, и потому был невинен. Он состарился, но еще не растратил пороха, Господь пока его миловал.

— Я смотрю, где бы развернуться, — сказал консул, — тут уже полное бездорожье.

На обратном пути народу им стало попадаться побольше, похоже, весть об автомобиле разнеслась далеко окрест, хоть оно и не комета, но тоже зрелище: телега, которая катит сама собой. Ох уж этот консул! Обидно только, он не мог проехаться с ветерком, они не всполошили даже ни одной курицы.

Они вернулись к мосту, переехали через реку, и тут Август неожиданно произнес:

— Здесь могла бы быть и фабрика по производству йода.

— Какая-какая?

— По производству йода.

Черт бы побрал старика Подручного с его фабриками, теперь вот его осенила очередная идея!

— Да, — произнес вслух консул, — йод — товар неплохой, он применяется в медицине.

— И сырья навалом, чуть ли не у каждого за порогом кучи морской травы и ламинарий, и все эти дары Божии пропадают зря.

— Действительно. В усадьбе мы удобряем водорослями землю, но вообще-то мы используем их далеко не в полном объеме.

— Всего и потребуется, что несколько аппаратов, — сказал Август.

Консул спросил:

— Такты разбираешься и в производстве йода?

— Немного! — Поскольку перед тем Август не на шутку расхвастался, он, похоже, захотел исправить положение: — Я не был ни мастером, ни помощником мастера, а простым рабочим.

— Пока я не забыл, — сказал консул, — на горной дороге в двух самых опасных местах нам надо поставить ограждения.

XV

Доктор Лунд и его сын вернулись домой, оба они вылечились. Правда, мальчугану придется какое-то время походить с палкой, а доктору вставили стеклянный глаз.

Проклятая Осе, спасти глаз не было никакой возможности, своими нечистыми пальцами она занесла туда заразу и окончательно все погубила.

Ну да ничего, стеклянный глаз оказался ничем не хуже настоящего, единственно, им нельзя было вращать, а еще он не мог вспыхивать и метать искры, что нет, то нет. Но если окружающие не видели большой разницы между тем, что было прежде и что сейчас, то доктор Лунд чувствовал себя обезображенным и обездоленным. Это угнетало его и действовало на нервы; как человек щепетильный, он сказал жене напрямик, пускай и полушутя: «Наверное, я тебе уже больше не нужен!» Она в ответ рассмеялась, и тогда он выразился определеннее: у него теперь на редкость отталкивающая внешность, а такой красивой женщине, как она, ничего не стоит найти себе другого! «Ты что, спятил? — воскликнула она на радостях. — Даже если б ты ослеп, все равно ты мне нужен!» Вот уж поистине несчастье помогло: с тех пор как доктор окривел, он совершенно переродился, стал необычайно нежен к жене, влюблен, по-юношески ревнив. Ну и что, что она выросла в Поллене, в простой семье, в убогом домишке? Грянула новая жизнь, пошли объятия, неистовые медовые ночи, дом огласился смехом. У фру Эстер отпала нужда забираться на темный чердак, чтобы выплакаться. Благословенная Осе!

Пришел Август.

— Август, иди-ка сюда, к свету, и покажи, какой глаз у меня пострадал!

Август подошел, бросил на доктора беглый взгляд и ухитрился указать на здоровый глаз.

Доктор ничего не имел против такой оплошности, хотя и вскричал со смехом:

— Мошенник! Ты сговорился с Эстер, мне бы взять вас обоих и выставить за дверь!

Август стал оправдываться тем, что он без очков, это прозвучало правдоподобно. Доктор принял его слова за чистую монету и остался доволен: раз его изъян не разглядеть без очков и без лупы, стало быть, это не так уж и страшно, верно ведь?

— Кстати, Август, я слышал, ты хочешь, чтобы мы засвидетельствовали, что ты тот, за кого себя выдаешь. Я с удовольствием помогу тебе. Присядь-ка на минуту, подлей себе еще кофе! — Доктор пишет. — Эстер, поди сюда, тебе тоже надо расписаться!

За этим последовала долгая дружеская беседа. Опираясь на палку, в гостиную вошел мальчуган.

— А вот и второй инвалид, — сказал доктор. — Он уже идет на поправку.

— Второй? — недоуменно переспросил Август.

— Первый — это я.

— Не говори так! — воскликнула Эстер, зажимая ему рукою рот.

Доктор:

— Август, ты разбираешься в женщинах? Взгляни-ка на Эстер, никогда еще она не была со мной так мила. Ни стычек, ни взбучек.

Болтовня и дурачества и семейное счастье, мир и согласие, совет и лад…

Когда Август собрался уходить, фру Эстер вышла с ним на крыльцо.

— Август, что ты на это скажешь? Что ты скажешь, я тебя спрашиваю? Нет, ты видал, как он переменился? Я прямо как в раю, до того мне теперь хорошо.

— Вы заслуживаете всех мыслимых благ! — сказал Август.

— С тех пор как он вернулся домой, — продолжала она, — итак переменился, я даже ни разочка не вспомнила Поллен. Мне это без надобности.

— Поллен! — фыркнул Август, давая понять, что тут и говорить не о чем.

Но только Август и сам был родом из Поллена, и даже еще не разделался окончательно с этим жалким селением. Он ждал оттуда денег. Свидетельство за подписью докторской четы было послано, Поулине не замедлила ответить, однако по-прежнему стояла на своем: пусть Август удосужится приехать сам. Им надо подбить старый счет, из лотерейного выигрыша в двадцать тысяч немецких марок она уплатила все его долги, и все равно больше половины осталось, за все эти годы сумма успела удвоиться, даже более чем удвоиться. Она требует, чтобы Август приехал. А не хочет — воля его!

— По правде, эта дама меня не удивляет, — заметил судья. — Судя по всему, она большой молодец!

— Молодец? — воскликнул Август. — Да более добропорядочной и благочестивой женщины по эту сторону Атлантики я не встречал. Ручаюсь вам.

Судье очень хотелось помочь ему, он сказал:

— А если вам самому написать ей и объяснить, что вы не можете бросить начатые работы? Попробуйте.

Попробовать, может, и стоило, но проходил день за днем, а Август все откладывал и откладывал. Так он ничего и не написал, не собрался. Да и с какого конца подступиться? Будь это деловое письмо, от такого-то числа, касаемо того-то, с глубоким уважением, а тут речь шла, в сущности, о прошении, вымаливании денег, которые он некогда отдал одним взмахом руки, не задумываясь. Нет, не будет он писать. Пусть они достанутся тебе, Поулине! А я уж как-нибудь обойдусь, доживу, сколько мне еще отпущено на этой земле, и без этих денег, прощай навек… Но ему было тяжело лишиться такой крупной суммы, она пришлась бы сейчас очень кстати. И не стыдно Поулине обращаться так с человеком, которого она знает сыздетства, старым приятелем и знакомцем…

Уж лучше он отправит ей телеграмму. Старая, расточительная привычка, оставшаяся у него с молодости: зачем писать длинные письма, когда можно коротко телеграфировать?

Он сидит на телеграфе, пишет и зачеркивает, пишет и зачеркивает. Он не сидел бы тут так беспечно, если бы знал, что его ожидает: к нему вышел начальник телеграфа, под мышкой у него толстая книга с накладными уголками из бронзы — русская Библия.

— Я хочу воспользоваться тем, что вы здесь, и кое о чем спросить, — говорит он.

Дело в том, что начальник телеграфа, книжный червь, усомнился, а Библия ли это вообще, только не знал, как ему проверить. Разве русская Библия выглядит именно так? Это вполне могло быть что-то еще. С другой стороны: почему бы русской Библии именно так и не выглядеть? Вот ведь что! На адресную книгу вроде бы не похоже. Вопрос этот завел книжного червя в совершенный тупик, черт знает что, а не Библия, он даже сон из-за нее потерял.

— Вы можете прочесть, что в ней написано? — спросил он.

Август улыбнулся:

— Да запросто!

— Вот это слово, что оно означает?

— Вот это? По-норвежски это будет то же, что Пилат.

— А это?

— Это значит «сообразно с…», ну да, «сообразно».

— А вы не сочиняете? — сказал начальник телеграфа. И нагло спросил: — Вы по-русски-то читать умеете?

Август снова заулыбался.

Начальник телеграфа:

— Не знаю, что вы там умеете, а только книгу вы держите вверх ногами. Я вижу это по греческим буквам.

Август смешался.

— Ладно, — сказал он, — могу ее и перевернуть, если вам так хочется, но только мне все едино, я могу читать так и этак.

Начальник телеграфа:

— Вы абсолютно уверены, что это Библия?

Август с оскорбленным видом:

— Раз вы сомневаетесь, что это Святое Писание и слова самого Господа Бога, тогда я забираю ее назад и возвращаю ваши пять крон!

И делу конец! Только так и надо. Накладно, конечно, ну к чему ему Библия, он даже не сможет отдать ее напрокат. Но ему просто необходимо было утвердить свои позиции.

Начальник телеграфа тычет пальцем:

— О чем говорится в этой строфе?

— В этой? О крещении, насколько я понимаю. Крещении Иисуса.

— Как! — восклицает начальник телеграфа. — Это на первых-то страницах? В Ветхом Завете?

Августу совсем неохота расставаться с пятью кронами, он осторожно дает задний ход:

— В этих очках я не очень хорошо вижу, они мне с самого начала не подходили, но других не было. Я купил их на рынке в Ревеле, в стране, которая зовется Эстония. Там было полно вещей, я мог купить что угодно, только я приметил человека, который продавал очки, ну и подошел к нему, на нем было сермяжное платье, подпоясанное веревкой, и клеенчатая фуражка, а ноги — босые, такого продавца вы сроду не видывали…

Распалившись донельзя, начальник телеграфа безжалостно тычет в книгу:

— Значит, в этой строфе говорится о крещении? О крещении Иисуса?

— Нет, этого я утверждать не берусь, — ответил Август. — Может, в ней говорится и о чем-то другом. В свое время я неплохо успевал в школе, знал уйму вещей, но что вы хотите от человека в моих годах! Дайте, я как следует протру очки и посмотрю еще раз. Но только когда у человека нет приличных очков…

— Подождите минутку! — попросил начальник телеграфа и побежал к аппарату, который его настойчиво призывал.

Август и не подумал ждать.

Покончив со всякими усадебными работами, он мог снова посвятить себя прокладке дороги. Правда, перед этим ему пришлось продемонстрировать редактору Давидсену автомобиль и объяснить, как он устроен. Из этого получилась статья в газете.

Так уж сложилось, что к нему непрерывно обращались за советами, просили поделиться опытом. Как-то пришли два члена правления кино, они хотели, чтобы он зацементировал пол в кинозале. Он мог бы работать по вечерам и в выходные. Август отрицательно покачал головой, он на службе у консула и не может прирабатывать на стороне. «Нет, нет, люди добрые, у меня и без того дел по горло». — «Жалко, — сказали те, — нам позарез требуется помощь, старый-то пол прогнил».

Тем не менее архизанятой человек освободил время и наведался в Южное. Был субботний вечер, погода летняя, Август начистил до блеска ботинки, облачился в светлый полотняный костюм, купленный в Сегельфосской лавке, и подпоясался красным бахромчатым платком. Ни дать ни взять иностранец, впрочем, так оно и было задумано. Запустив руку в брючный карман, он позвякивал связкою из восьми ключей — что бы это значило? Наверное, то был намек, что он является владельцем восьми замкнутых сундуков.

В доме у Тобиаса не застать былого уюта, семья отрешилась от мира и всего мирского, вернулся евангелист и возобновил свою деятельность. Ну кто бы ожидал от Тобиаса и его домочадцев! Такой, казалось бы, путный, смекалистый человек, может, он и не поджигал весною свой дом, зато прямо-таки по-мирски обрадовался выплаченной страховке. Однако проповедник, евангелист, начал сбивать его с панталыку, Святой Дух — вещь мудреная, кончилось тем, что Тобиас и его жена и даже Корнелия отправились вместе с другими к Сегельфоссу и приняли крещение в проточной воде. Ну кто бы ожидал!

Жителей Южного селения охватило религиозное рвение, загребущий евангелист прибрал к своим рукам даже кое-кого из ново конфирмовавшихся, школьников, которые свидетельствовали у него в собраниях на коленях. Уповать, что скоро наступит осень и похолодает, было рано, температура крестильной воды все еще оставалась пятнадцать градусов.

Но кое-какие перемены произошли: объявился еще один проповедник и составил конкуренцию евангелисту. Этот остановился в Северном селении. Простой миссионер по фамилии Нильсен, он обходился без крещения и прочих подсобных средств, зато предъявил пастору Уле Ланнсену прекрасные рекомендации от нескольких служителей церкви.

Как выяснилось, он был не очень красноречив, зато кроток лицом и полон приязни к слушателям. Он произвел-таки впечатление, люди, которые ходили слушать и того и другого и которые знали толк в назидательных проповедях, сочли, что Нильсен чуток потолковее евангелиста. Одевался Нильсен просто, вместо воротничка повязывал на шею желтый платок, не носил длинного сюртука, и руки белизной у него не отличались, однако это нисколько не умаляло его достоинств.

Ему неизбежно пришлось выступить против евангелиста и деятельности последнего в южной окрестности города. Ангел Господень и тот бы не удержался. При этом Нильсен неожиданно проявил находчивость, вот вам и Нильсен, он метил не в бровь, а в глаз. «В Южном селении, — сказал он, — крестятся наново и дерзостно предают Святого Духа насмешкам и поношению. Но это признак невоспитанности — поносить… отсутствующих!» — сказал он язвительно.

Вот так он запросто и калякал с крестьянами, и завоевал их доверие, только где ему было устоять против евангелиста, который вовсю применял крещение и коленопреклонение. В общине Уле Ланнсена начались свары и распри, дело дошло до того, что, встретившись на проезжей дороге, прихожане набрасывались друг на друга с кулаками, и тогда «Сегельфосский вестник» в очередной раз спросил Уле Ланнсена, не считает ли тот нужным вмешаться. «Нет, — ответил пастор, — это ни к чему, погодим до зимы, а там все утрясется само собой!»

Предметом раздоров по-прежнему был Святой Дух. Никогда еще сей Бог, сокрытый в Боге, не пользовался такой популярностью, евангелист в своих проповедях только о нем и вещал, в результате чего Святой Дух приобрел куда большую известность в сегельфосских селениях, нежели в остальной части страны. Вдобавок евангелист до того похоже его описывал, ну прямо живой портрет! «А кроме всего прочего, я могу сказать вам, как его звать по-латыни, — сообщил евангелист, — он зовется Spiritus sanctus. Можете спросить хоть кого угодно!»

Август угодил в эту религиозную междоусобицу, не имея должной теологической подготовки. Тобиас ни словом не помянул про лошадь, которую он получил задаром, он вообще не склонен был разговаривать с Августом, который явился к ним, опоясанный красным платком с легкомысленной бахромой. Тобиас только и разглагольствовал, что о дне грядущем, то бишь очередном крестильном воскресенье. Ну и пес с тобой, подумал Август и даже не перекрестился. А вслух сказал:

— Корнелия, ты нужна мне на одно слово!

Корнелия неохотно встала и вышла с ним на крыльцо. Поодаль ходила привязанная кобыла, выгрызая оставшуюся траву. На дороге, ведущей к соседней усадьбе, показался молодой парень.

— Ну что, довольны вы кобылой? — спросил Август, чтобы хоть как-то напомнить о своем подарке.

— Кобылой? Она не дается, когда ее запрягаешь, — ответила, помешкав, Корнелия, — а так-то кобыла справная.

— Это хорошо!

— Вот только отца беспокоит, стоило ли ее покупать. Уж не согрешил ли он.

— Против меня?! — воскликнул богатей Август. — Он что, думает, что ввел меня в расход?

— Нет-нет, дело не в этом…

— Конечно, не в этом. Одна-единственная лошадь, подумаешь! — И, вытащив из кармана связку ключей, Август окинул их самодовольным взглядом.

— Да нет, его беспокоит, а не согрешили мы против того человека, который продал нам лошадь.

У Августа вытянулось лицо.

— Так я ж ему заплатил. Не торгуясь, насколько помню.

— Так-то оно так, — сказала Корнелия. — Только он остался без лошади, а продал он ее из нужды. Ему надо возить и дрова, и сено, а возить не на чем. Безлошадный он горемыка!

Август подумал и брякнул с отчаянья:

— Я могу забрать лошадь назад!

Парень приблизился, это был Хендрик из соседней усадьбы, еще один Корнелиин суженый. Подойдя к ним, он даже не поздоровался и с места в карьер спросил:

— О чем это вы толкуете?

— Он хочет забрать лошадь, — отвечает Корнелия.

— Как так?.. Он же вам подарил ее насовсем!

Август предупреждающе:

— А ты бы попридержал язык, когда я разговариваю!

Это не подействовало. Нет, Хендрик тоже сделался религиозным и благочестивым, на нем была рука Господа, мирское ему нипочем!

Корнелия заплакала.

— Не плачь, Корнелия! — сказал Хендрик. — Он не станет забирать у вас лошадь. Такого не может быть!

— Послушай-ка! — во второй раз предупреждает его Август. — Иди отсюда! — А сам берется правой рукой за задний карман.

И это не подействовало. Хендрик, правда, побледнел, но не сдвинулся с места. Ухватив его за рукав, Корнелия прорыдала:

— Нет, Хендрик, не уходи!

Август сразу охолонул.

— Вон оно что! — произнес он.

— Да, мы теперь заодно, — объяснила Корнелия. — Хендрик теперь наш, завтра он пойдет и тоже окрестится. И мы будем с ним одной веры.

Август тут же смекнул, что потерпел поражение. И решил изменить тактику:

— Послушай, Корнелия, я пришел единственно рассказать тебе, что у меня работал Беньямин, твой суженый, тот самый, у кого ты посиживала на коленях на рождественских вечеринках.

— Не обращай на него внимания! — перебивает Хендрик.

— Он хорошо у меня заработал, — продолжал Август, — он славный и дельный парень, Корнелия, с ним ты не пропадешь.

— Не говорите мне про него! — сказала Корнелия. — У меня с ним все кончено. Он ходит слушать Нильсена, он не из наших.

— И потом, Беньямин до того порядочный, я даже доверил ему ключи и надзор за всем моим имуществом, и до сего дня у меня не пропало ни одной булавки.

— Напрасно вы мне все это рассказываете!

— И чему он только не выучился под моим руководством. Конечно же, я в любой момент дам ему наилучшую рекомендацию. Да ты сама ее прочтешь и увидишь.

Вконец разволновавшись, Корнелия решилась на крайность:

— Я не знаю, про кого это вы говорите!

— Про Беньямина, твоего суженого. Ты прекрасно знаешь про кого, сколько раз он тебя целовал-обцеловывал…

— Не пойму, почему мы должны стоять и его выслушивать! — вырвалось у Хендрика. — Он не из наших, а, наоборот, полон мирской скверны.

— Ах ты, паршивец! — сказал Август. — По-хорошему, мне бы надо взять тебя и отметелить. Корнелия, пусти его, нашла за кого держаться! У него ни плошки, ни ложки, он тебе даже ботинок не купит на зиму. А вот твой суженый, Беньямин, он у меня не пропадет, я обучу его многим ремеслам, и он будет хорошо зарабатывать. Не сомневайся!

Корнелия все плакала, однако ж не поддавалась, такой она сделалась новообращенной и религиозной и малахольной.

— Не надо нам никаких богатств, — заявила она. — С нас довольно и насущного хлеба.

— Вот именно, — поддакнул Хендрик.

— Ну, как знаешь, — сказал Август, — я не собираюсь больше тебя уговаривать. Только не воображай, что Беньямин из-за тебя останется холостяком. Нет. За него пойдет не только любая девица из Северного, а и кое-кто из служанок с консульской кухни. Оно и слепому видно.

Корнелия вскинула на него глаза:

— Вон как, может, он уже собрался жениться?

— Это я обсуждать не намерен! — ответил Август.

Угрюмый, сердитый, он поплелся назад. Поход его не увенчался успехом, мало того, в ущерб своим же собственным интересам он попытался замолвить слово за своего соперника, но и здесь потерпел неудачу.

Он разыскал членов правления кино, после чего послал в Северное селение за Беньямином. Цементировать пол — работа не на один день, ведь надо будет сперва прокладывать дренажные трубы и осушать подполье. Беньямин будет загружен по уши, прежде чем начнется косьба и уборка сена.

Что бы на это сказала Корнелия? Ох уж эти мне безмозглые бабы!

Да нет, в сердечных делах Корнелия вела себя не намного хуже других, все на свете женщины одним миром мазаны. Август сплюнул. Будто он их не знает! Когда им что мешало совершать несусветные глупости? Чего он только не навидался по вечерам в усадьбе! Как найти на них управу, когда они пускаются во все тяжкие?

Весь вечер он слонялся по усадьбе как неприкаянный. Под конец он заглянул в комнатушку к Стеффену, узнать, может, составится партия. Но Стеффен был занят, он залучил к себе из деревни свою невесту и сидел теперь, угощал ее из пакета купленным в лавке, твердым как камень печеньем.

— Заходи, Подручный, — пригласил Стеффен. — Здесь только мы вдвоем, моя невеста и я.

— Да, и едим всухомятку, — подпустила шпильку невеста.

Стеффен стал оправдываться:

— Я взял в лавке печенье, чтоб ты не ушла от меня голодная.

— Дак его не раскусишь, — сказала она.

Стеффен грыз печенье с громким хрустом, что твой битюг, дама же все собиралась с духом, наконец она решительно вынула изо рта вставную челюсть и положила ее на стол. Челюсть была из красного каучука, вдобавок склизкая, Стеффен выразительно на нее покосился. Дама взяла печенье и стала его обсасывать.

— Ну ты и чушка! — заметил Стеффен.

— А ты кто, с лошадиными-то зубами?

— Убери это со стола! — заорал он, не выдержав.

— Эх-ма, — проговорила она равнодушно и вставила челюсть обратно.

— Меня чуть не вырвало, — сказал Стеффен.

— И скотина же ты, — ответила ему невеста.

— Это ж прямо как внутренности.

— Я с тобой после этого не желаю и разговаривать! Оба озлились, он стукнул по столу, она ударилась в слезы.

— Я от тебя ухожу! — завопила дама. — Не больно ты мне и нужен.

— Ну и уходи, — ответил Стеффен. — Скатертью дорога!

Как вожжа им под хвост попала.

XVI

Рабочие не могли дождаться, когда Август вернется на линию и снова все возьмет в свои руки. В последние недели их десятник помногу отсутствовал, он появлялся лишь изредка, чтобы уладить тот или иной вопрос, а за остальным поставил присматривать Адольфа. Им было обидно подчиняться Адольфу, который ничем их не лучше, они потешались над ним и обращались к нему по каждому пустяку. Особенно донимал его Франсис, нагрузит, к примеру, тачку, а потом вдруг подойдет и спросит, не надо ли ее заодно увезти.

Их неприязнь к Адольфу, конечно же, объяснялась ревностью. Нередко на линию приходила Марна, сестра консула. От нечего делать. И всякий раз она непременно отыскивала бригаду Адольфа и заводила с ним разговоры. Адольф, надо сказать, был очень хорош собою и молод, здороваясь с Марной, он снимал шапку и произносил учтивые слова и беспрестанно краснел. От внимания товарищей ничто не ускользало, и после ухода дамы ему здорово доставалось.

Им предстояло взорвать в нескольких местах горную породу, чтобы расширить дорогу, зато так называемое полотно было уже проложено до самого охотничьего домика, оставалось засыпать его щебнем и утрамбовать. Однако чтобы срезать пускай всего лишь на сорок сантиметров, но отвесную скалу на протяжении двадцати метров, требовалось немало времени — взрывать придется порядочно. Август отрядил на эти работы четверых.

Вот только сам Август был уже не тот, что раньше, рабочие не узнавали своего десятника. Он уже не везде поспевал, не так уверенно принимал решения, ослабил порядок и дисциплину. Он признался, что его начинают подводить слух и зрение, но а в остальном он здоров. Рабочие считали, что виной всему — неважное настроение, что-то его гложет, настолько он изменился против прежнего.

Конечно же, он так и не собрался написать Поулине в Поллен, поэтому денег как не было, так и нет. Какое уж там настроение! Однажды вечером он наткнулся на Осе и решил попытать ее насчет денег: получит он их? Да и существуют ли они вообще? Он остановил ее и попросил посоветовать ему в одном важном деле. Осе сурово на него глянула и молча отвела в сторону, после чего расставила ноги пошире и задрала кофту с юбками аж до пупа. И все это — не сводя глаз с Августа.

— Что… это еще что такое? — пробормотал Август.

— Хотела проверить! — ответила она, опуская подол.

Вполне возможно, что при виде заголившейся Осе лицо у Августа приняло несколько умильное выражение и он легонько облизал губы.

— Старый козел, вот зачем ты туда повадился, тебе ее хочется! — сказала Осе.

Пропади все пропадом! Он вовсе не за этим к ней обратился, но Осе сказала правду, к сожалению, это правда, он знал, им овладело безумие, днем и ночью он только о ней и думал…

Понурившись, Август проговорил:

— Тогда посоветуй, как мне быть!

Осе презрительно запрокинула голову.

— Что, совсем ничего нельзя поделать? — спросил он.

Осе отвела от него мрачный взгляд и зашагала прочь.

Так он ничего от нее и не добился…

Злая судьба преследовала его и не давала ему получить деньги. Она даже попыталась ввести его в искушение возроптать на Бога. Но о таком он даже не мог и помыслить! Он и злился, и горевал, все верно, но он никакой не безбожник, он почитает Господа. Побывав в своей переменчивой жизни во множестве переделок, он знал: хорошо быть за спиною у Господа Бога, когда судну, к примеру, грозит беда, или же, к примеру, тебя припирает нужда, или же ты увертываешься от удара ножом и револьверного выстрела — и спасаешься. Да, Бог — защита хорошая. Почему бы ему и теперь не стать на праведный путь? Вреда от этого никакого, наоборот, может, так ему будет легче примириться с потерей денег.

Рабочие с удивлением услыхали, что им не следует больше осыпать проклятиями камень, если случится зашибить палец на руке или на ноге.

Между прочим, Август проводил теперь немало времени в кузнице, он помогал отковывать прутья и перекладины для ограды, которую они поставят в двух местах, где дорога проходит над пропастью. Перемена занятий была как нельзя кстати и радовала его. Одновременно он мог приглядывать за тем, как продвигаются дела в кинозале.

— Уж не молился ли ты Господу Богу, чтоб получить эту работу? — спросил он у Беньямина.

Беньямин не впервые слышал от Августа странные речи, поэтому он не стал пускаться в длинные объяснения. Он показал сделанное и коротко сообщил, что собирается делать: пожалуй, он справится!

— Благодари за все это Бога! — ответил Август.

Явился Адольф, стал жаловаться, что товарищи перечат ему и не слушаются, он хотел увести Августа обратно на линию. Из-за этих препирательств рабочие только теряют время, случается, они галдят до самого перерыва, а работа стоит. Август пообещал, что придет.

Он прекрасно понимал подоплеку происходящего, он знал этих ребят, они торчат на строительстве дороги который уж месяц, одни мужики, всякий пустяк выводит их из себя, к тому же они наполовину очумели от ревности, Адольфу, похоже, несдобровать.

Когда Марна появлялась в обществе аптекаря Хольма, это еще куда ни шло. Рабочие не желали и ему уступать эту красивую девушку, нет, какое там, но они относились к нему терпимей, чем к Адольфу. Главным образом потому, что фрекен Марна откровенно пренебрегала своим кавалером. Судя по всему, он был ей несносен. Надо было видеть, как в ответ на комплименты и восторги аптекаря дама его высмеивала. «Нет, ребята, — говорили с ухмылкой рабочие, — пускай он и засунул цветок в петлицу и хорохорится, ему ничего не светит!»

В петлице у аптекаря красовалась гвоздика, срезанная несколько дней назад, и, хотя он ставил ее на ночь в стакан с водою, она уже начала увядать.

Хольм:

— Я все стою, разговариваю с самим собой и не знаю, что мне сделать, чтобы вас заинтересовать.

— А вы помолчите, — сказала фрекен Марна.

— Неужели вы так жестоки? Вы лишаете меня всяких надежд.

— Я вам их и не подавала.

— Так я и думал. Я пожертвовал своим комнатным цветком и сделал себе сзади пробор, а вы и не заметили.

Марна явно не желала его больше выслушивать, и рабочие заухмылялись:

— Нет, ребята, ничего ему не обломится, и поделом! Слишком она хороша для него, для старого петуха!

— Куда вы подевали Адольфа? — спрашивает их Марна.

Никто не отвечает.

Марна неторопливо идет дальше, она отыщет Адольфа выше на линии. Аптекарь — за ней. Первым нарушает молчание Франсис:

— Почему же это аптекарь — и старый петух? Он будет получше Адольфа.

— Кто — аптекарь?! — восклицают остальные. — Прекрасный человек! Ежели надо, безо всяких отпустит тебе бутылку. Вон Боллеман получил целых две, когда выжал слезу и сказал, что идет на похороны. Правда, Боллеман?

— Я мог бы получить и четыре, — похвастался Боллеман. — Во какой это человек!

— Куда это вы подевали Адольфа? — передразнивает, гримасничая, его напарник. — Где Адольф, а ну-ка подайте мне Адольфа, ха-ха-ха!

— Да, аптекарь совсем из другого теста! — говорят они. — Сильный, широкоплечий, и гребец хоть куда. А потом, он из себя что-то да представляет. Не чета Адольфу…

В следующий раз Марна появилась верхом, в сопровождении пешего аптекаря. Ну как же, когда брат ее, Гордон Тидеманн, обзавелся автомобилем, лошадь перешла к ней и из тягловой сделалась ездовой. Марна тяжело сидела в седле, но правила великолепно, застоявшаяся, резвая, лошадь то и дело вставала на дыбы и мотала головой. Аптекарь опять принялся ухаживать за Марной и говорить ей восхитительные комплименты, на которые был мастак. Но она и не подумала ему отвечать, а, напротив, подъехала к бригаде Адольфа, чтоб погарцевать перед ним, и даже перепрыгнула через тачку, стоявшую поперек дороги.

— Одно удовольствие смотреть, как вы объезжаете своего арабского скакуна, — произнес аптекарь.

— Вы заметили, какой у Адольфа нежный взор? — мечтательно отозвалась Марна.

— У меня тоже нежный взор, — возразил аптекарь Хольм. — Когда я гляжу на вас, — добавил он.

— Ну не знаю, — ответила она. — Я ваших глаз что-то не разглядела. Вы же их отводите.

Аптекарь, с потупленной головой:

— Это от смирения, я склоняю голову, я осмеливаюсь обращаться лишь к вашим стременам.

Они повернули назад; когда дорога пошла под уклон, она тут же от него ускакала. С тех пор они с аптекарем вместе на линии не показывались.

Однако аптекарь был не из тех, кто теряется, этого про него не скажешь, несколько дней спустя он важно шествовал по горной дороге с матерью Марны — ну да, со старой хозяйкой. В прекрасном расположении духа, нарядно одетый, новая шляпа сдвинута набекрень, из нагрудного кармана выглядывает кончик белоснежного шелкового платка. Почему он взял и пригласил на прогулку старую хозяйку, сказать трудно, то ли чтобы через мать повлиять на дочь, то ли просто валял дурака. Как бы то ни было, аптекарь Хольм не растерялся. Эти двое, похоже, подходили друг дружке, аптекарь напропалую развлекал свою спутницу, а она молодо смеялась любой его выдумке. Они оживленно между собой беседовали.

Зато на линии все окончательно пошло наперекосяк. Марна показывалась все чаще и чаще, и, поскольку аптекарь был бесповоротно ею отвергнут, Адольф остался вне конкуренции. Это привело к тому, что рабочие вконец на него ополчились, и Адольфу пришлось идти в кузницу и просить Августа снять с него надзирательские обязанности. Но тогда, возразил Август, он лишится прибавки к жалованью. «Ну и ладно!»

Август стал прикидывать: на те дни, что еще потребуются для ковки ограды, надсмотр можно было бы поручить Боллеману, но Боллеман сильно закладывает. А кроме того, если освободить Адольфа, это все равно ему не поможет. Марна не перестанет к нему ходить, и кончится тем, что его прихлопнут. А что, не исключено.

Надо найти способ удалить с линии Марну. Это по ее милости началась вся эта свистопляска, рабочие стали — чистый порох, где уж им думать о Боге!

Август пришел в консульскую контору, положил шапку на пол около двери и поклонился.

Консул слез со своего высокого табурета и приветливо сказал:

— Хорошо, что ты пришел, Подручный, мне хотелось бы знать, когда вы думаете закончить дорогу.

— Вот и я вас хочу о том же спросить.

— Хм.

— Потому что это зависит не от меня. А от того, смогут ли ребята спокойно работать.

— А в чем дело? Им кто-нибудь мешает?

Август обрисовал положение на линии, рабочие как с ума посходили, им невтерпеж видеть перед собой молодую, пригожую барышню, они и думать забыли про Господа Бога.

Консул неуверенно взглянул на старика подручного: он не ослышался? Действительно ли тот упомянул Господа Бога?

Август продолжал:

— Сейчас ведь лето, теплынь, ну и горный воздух, и еда — успевай только пережевывать… так они, прошу прошения, ровно с цепи посрывались, шастают по ночам и никому не дают проходу, даже Осе, как я слыхал.

— Тьфу ты! — сказал консул.

— Да. И поэтому я хотел бы предупредить вас насчет одной из ваших дам: не стоит ей появляться на линии.

— Ты про Марну? Придется ей это оставить.

— Это небезопасно. К тому же, когда она там, ребята ничего не делают, побросают всё и глазеют на нее, до того она их будоражит, они, прошу прощения, поголовно в нее влюблены и неровно к ней дышат, а Адольф, тот с ней пускается в разговоры…

— Хорошо-хорошо, — сказал встревоженный консул. — Марна больше туда не пойдет, начиная с сегодняшнего дня — все, кончено! И как тогда с дорогой, когда она будет готова?

Август подумал и сказал:

— Если на линии будет спокойно, мы управимся за три недели. Если будет спокойно. Впрочем, все в руках Божиих.

— Не то чтобы я вас торопил, — сказал консул, — но я жду друга из Англии, он приедет к началу охотничьего сезона. И тогда дорога мне понадобится. Но, как я понимаю, времени еще предостаточно. Ты этим летом видел в горах какую-нибудь дичь?

— Всякую. Я бы даже сказал, отменную. Один куропаточий выводок за другим. И зайцев хватает.

— А сам ты, случаем, не охотник?

— Был, в молодости. Пожалуй что и охотник. Как-то зимой я добыл столько первоклассной пушнины, что загрузил ею целый карбас и отвез в Стокмаркнес на ярмарку.

— А что за меха?

— Выдра, лисица, а еще попадался горностай и тюлень. Да, были времена! А уж в Андах и на Яве, да и где только я не…

Консул не дал ему закончить:

— Англичанин, которого я жду к осени, — знатный господин, аристократ, владелец большого имения. Он был моим однокашником, я гостил у него, а сейчас хочу хоть как-то отплатить за гостеприимство. Если ты придумаешь, чем бы его еще развлечь, будет замечательно.

— Все в руках Божиих, — сказал Август.

И опять консул несколько растерялся и вынужден был поддакнуть.

— Надо еще дожить, — пояснил Август. — Вот я о чем.

Консул снова поддакнул.

Нет, старик Подручный сам на себя не похож, что-то с ним произошло. Консул справился, как у него со здоровьем. — Все в порядке. — Какие-нибудь неприятности? — Ничего подобного! Наоборот, в одном месте его ожидали большие деньги, только их не удалось получить, но Господь помог ему пережить эту потерю, и потому на сердце у него играет музыка, а душа ликует…

Возвратившись домой, консул тотчас же прошел к жене и сказал:

— Во-первых, Подручный ударился в религию. Так я понимаю.

Фру Юлия:

— Подручный? Ну что же. Между прочим, я видела, как он крестится.

— Да, но сейчас все обстоит куда хуже. Так что прошу тебя, не чертыхайся в его присутствии и воздержись от легкомысленных замечаний.

— Ха-ха-ха! — расхохоталась фру Юлия.

Потом он рассказал про обстановку на дорожных работах. Поскольку все это было донельзя комично, не обошлось без шуток. Гордон Тидеманн, которому отчасти недоставало решимости, а быть может, не желавший снисходить до подобных дел, упросил жену потолковать с Марной:

— Поговори с ней, у тебя это получится гораздо лучше, чем у меня. Скажи, что все рабочие влюблены в нее по уши и жить без нее не могут, особенно один, которого зовут Адольф, он мечтает о ней и питает серьезные намерения. А остальные хотят его за это убить. Ха-ха-ха!

Фру Юлия тоже смеялась, но она, похоже, знала, как на все это смотрит Марна.

— Должно быть, она сама влюблена в этого Адольфа.

— Значит, она сошла с ума, — сказал Гордон Тидеманн, — и мы отправим ее назад в Хельгеланн. Скажи ей, чтоб ноги ее больше там не было. Чтоб не тормозила работу. Это просто неслыханно! Распеки ее хорошенько, Юлия, как это бы сделал я.

— Ладно, — пообещала фру Юлия.

Почувствовав облегчение, оттого что ему не придется объясняться с сестрой, Гордон Тидеманн опять перешел на шутливый тон:

— А тебя, Юлия, я сразу предупреждаю: и не вздумай появляться на линии. Если пойдешь туда, я тебя застрелю.

— Ха-ха-ха!

— Ибо я не знаю другой такой женщины, способной перебудоражить нас, слабых и беззащитных мужчин, и лишить последних остатков разума.

— Гордон, перестань! — сказала, смеясь, фру Юлия. И спросила: — Не возьмешься ли ты в свою очередь потолковать кое с кем из служанок? Они тоже посходили с ума. Зачастили в Южное на моления к какому-то крестителю и взяли себе моду «обмываться», как они это называют, купаются по два раза на дню, так что никому из нас и хода нет в ванную.

— Безобразие! — говорит Гордон Тидеманн.

— Я спросила их, что означает подобная чистоплотность. А как же, говорят, надо же им приуготовиться к тому дню, когда они снимут сорочки и окрестятся в Сегельфоссе.

— Просто невероятно! И кто же это?

— Горничные. Я надеюсь, ты их возьмешь в оборот.

— Я? Юлия, а тебе не кажется, что было бы лучше…

— Распеки их хорошенько, Гордон, как это бы сделала я.

— Ну как я… — отвечает Гордон Тидеманн, консул. — По-моему, тебе это гораздо сподручнее. По правде говоря, горничные… нет, это уж по твоей части. Ты же не можешь позволить им вести себя как заблагорассудится в твоем же собственном доме. Будь я хозяйкой, они бы плясали под мою дудку. Нет, это просто неслыханно! А еще я хотел предложить, чтобы мы с тобой прокатились сегодня днем на автомобиле, надо же развеяться ото всех этих забот. Что ты на это скажешь?

— Неплохо бы.

— Погода прекрасная, можно взять и детей. Даже младшего.

Итак, на линии воцарилось спокойствие, Марна не показывалась.

А на аптекаря со старой хозяйкой рабочие и не думали обращать внимание, эка невидаль! Адольф работал в своей бригаде не за страх, а за совесть, Боллеман был за старшего и перестал высматривать юбки, работа спорилась. Август был доволен.

Только ему без конца приходилось помогать людям и словом, и делом. Считалось, что он никогда не откажет в помощи и найдет выход из всякого положения. Вот и сейчас, например, старая хозяйка подступила к нему со смиренной просьбой:

— Подручный, позволь мне с тобою переговорить!

Разве тут устоишь!

Старая хозяйка переживала кризис, она была, что называется, на краю гибели, последние недели ее одолевали мучительные раздумья. То, что они с Александером придумали запираться в коптильне, был никакой не выход, долго так продолжаться не могло. Им неизбежно приходилось отпирать дверь, чтобы один из них мог выйти наружу, и стороннему человеку ничего не стоило, подбежавши, удостовериться: в коптильне оставался другой. Обнаружили их горничные, Блонда и Стина, две сестры, которые жили в услужении у старой хозяйки со времен ее юности и были ей ровесницы. Сестры не желали своей хозяйке ничего плохого, просто они сделались набожными и хотели ее спасти.

Так что запираться в коптильне было уже нельзя.

Мало того, старая хозяйка убедилась, что и окно ее теперь находится под наблюдением, дабы туда не шмыгнул некий долговязый мужчина.

Последний выход и тот перекрыт…

Прогуливаясь как-то по Сегельфоссу, она повстречала аптекаря Хольма, он обратился к ней в своей шутливой манере, стал распускать перед нею хвост и уговорил зайти с ним в гостиницу. «Бокал вина?» — предложил Хольм. Было весело, празднично, посреди бела дня, на глазах у всех, невинно, без задней мысли, в большой красивой зале, никакого сравнения с коптильным закутком. И они не перешептывались, а громко разговаривали, а потом отправились на дорожную линию — смотрите кто хочет!

Так это началось.

«Надо это повторить, — сказал Хольм. — Мне лично приятно было пройтись, иначе пришлось бы идти домой раскладывать пасьянсы».

Старая хозяйка была довольна ничуть не меньше его, ей понравилось быть на свету и на виду, ей было весело, впервые за долгое время она от души смеялась, а кроме того, вела разумную беседу. На это она тоже была мастерица.

Повторив прогулку, оба получили немалое удовольствие, в душе у старой хозяйки как будто забрезжила радость. О, как давно она этого не испытывала, то было сладостное ощущение. Она чуть ли не благословляла своих горничных за то, что те перекрыли ей кривые ходы и выходы.

Все сложилось к лучшему, и она решила их отблагодарить — теперь она могла себе такое позволить. Она освободит их от необходимости стеречь ее окно и сделает это так, чтобы никого не обидеть.

Так вот, в прошлое воскресенье Блонда собралась в Южное, на вечернее моление у крестителя.

«Я ухожу, — предупредила она, — и оставляю вас одну. Ежели что, звоните. Да погромче!»

«Это не понадобится», — ответила старая хозяйка.

«Я подумала… ежели Стина уляжется спать…»

«Стина не уляжется».

«Вы попросили ее не ложиться?» — удивилась Блонда.

«Нет, это сделаешь ты перед тем, как уйти».

Они посмотрели друг на дружку.

«Только вам ни к чему теперь бодрствовать и стеречь мое окно, — сказала старая хозяйка. — Никто туда не залезет!»

Блонда вконец растерялась:

«Дак… нет-нет… ага…»

«Спокойной ночи, Блонда!»

А теперь старая хозяйка пришла к Августу и смиренно просит позволения переговорить с ним. Она переживает кризис, она целыми днями раздумывает, одной ей не справиться, не уберечься, пусть Подручный даст ей совет.

— Молитесь Богу! — проговорил Август.

Старая хозяйка удивленно подняла брови и сказала, глядя на него:

— Я не шучу!

— Я тоже, — ответил он.

— Д-да… Но понимаешь, Подручный, я больше так не могу, он должен оставить меня в покое. Не могу я с ним больше коптить лосося, только что тогда делать Гордону? Спровадить его отсюда? Это было бы лучше всего. Но кто же его заменит?

Август тут же подумал о Беньямине, однако ему не пристало поступать по-мирски и спешно строить чье-то счастье на чужом несчастье, нет, пусть Беньямин посмотрит покамест на полевые лилии…

Старую хозяйку мучило, что она попала в такой переплет, она продолжала: ловля лосося в этом году скоро уже будет запрещена, числа она точно не помнит, надо спросить Александера… да что это с ней, она и не собирается его спрашивать, она спросит у своего сына. Да, так она и сделает! Во всяком случае, ловля скоро закончится, а может быть, Гордон ее тут же и прекратит? А что думает Подручный? Но только и прекращать ловлю очень жалко, дельно рассуждала жена Теодора Лавочника, рыба-то все еще есть, к тому же чем меньше ее в продаже, тем выше цены. Словом, она совсем запуталась. А поговорить обо всем этом с Гордоном она не может, ведь что она ему скажет? Что не желает больше коптить лосося и все такое? Это совершенно исключено, Подручный же понимает, пускай он присоветует, как ей быть…

У Подручного совет уже наготове, дело не стоит и выеденного яйца, он способен устранить ее затруднения двумя-тремя словами, по-мирски, если уж на то пошло.

— Да вы не беспокойтесь!

— Что значит не беспокойтесь?

— Пусть его коптит лосося один!

Старая хозяйка:

— Я уж об этом думала, но только… Да, я об этом тоже думала. Но тогда все, все раскроется. Что во мне не было никакой надобности.

Августом все больше и больше завладевало житейское, светлая голова его работала быстро.

— Значит, в вас была надобность до тех пор, пока он не научился? Я спрашиваю, только и всего. А теперь, когда вы его обучили, дело обстоит совсем по-другому?

— Да, — ответила она. — Так оно и есть.

Оба призадумались. Старая хозяйка покачала головой:

— Как бы он не воспротивился.

— Кто — он? Пусть попробует! Разве это подходящее для вас занятие — торчать в этой конуре и коптить лосося! Как-никак вы мать консула…

— Хоть бы все обошлось без скандала!

— Ха! Не обижайтесь, но мне прямо-таки смешно это слышать! В первый раз вы скажетесь больной. Да, в первый и второй раз. А потом все само собой образуется.

— Верно ты говоришь, Подручный, благослови тебя Бог! Мне это и в голову не пришло. Тогда ничего не раскроется. Я знала, что ты мне поможешь, меня словно кто надоумил. До чего ж ты отзывчивый… милый Подручный…

В первый раз, когда надо было коптить лосося, старая хозяйка сказалась больной и затворилась у себя в комнате. Александер послал за ней, пусть она приходит. Август пошел с ответом к нему в коптильню:

— Ты что это, дурень, придумал, не знаешь разве, что старая хозяйка лежит тяжело больная? А кроме того, продолжал Август, — я не понимаю, зачем тебе нужна женская помощь. Неужто ты до того туполобый, что за столько месяцев так ничему и не выучился! Не можешь отличить копченую лососину от телятины! Будь я пастором, я б тебя ни за что не конфирмовал, а будь я консулом, ни дня больше не держал бы тебя в усадьбе. Нет. Зачем тебе женская помощь, что ты разнылся, тебе что, помочь перевязать палец? Ну-ка расскажи, что тут такого мудреного, чего ты не понимаешь, и я тебе растолкую и тебя, бедолагу, выручу…

Чувствуя, что его срамят ни за что ни про что, Александер сильно побледнел и прерывисто задышал, однако постарался ответить на предъявленное ему обвинение как можно мягче:

— А ты бы, зараза, заткнулся! По-хорошему, мне бы надо выжать из тебя дерьмо и заставить тебя его съесть, понял! — Больше на эту тему Александер решил не распространяться и, уклонившись от нее, стал себя защищать: — Это я-то — и не умею коптить лосося? А чем же это я занимался в усадьбе до сего дня? Да кто ты такой, чтоб меня поучать, плесень ходячая! К твоему сведению, я знаю все тонкости касаемо цвета и вкуса, запаха, веса и всего прочего!

— Так я и думал, — заметил Август. — А то это был бы стыд и срам.

— Да я, — продолжал бахвалиться Александер, — спокойно обойдусь безо всякой помощи! Надо же такое сказать! Иди-ка отсюда, пока я не сблевал! Я ни на вот столечко не нуждаюсь в твоих поучениях! Давай проваливай!

— Ну чего ты злишься и хамишь, — сказал Август, — лучше бы ты, поганец, поблагодарил Бога за то, что наконец выучился и все уразумел. Правда, ты его не очень долюбливаешь, Бога-то…

В следующий раз, когда надо было коптить лосося, старая хозяйка совершила оплошность: вместо того чтобы сказаться больной, она, не подумав, посреди бела дня ушла в город, жива-здоровешенька, и, встретившись с кавалером Хольмом, отправилась на очередную прогулку в горы. Можно только диву даваться подобной беспечности! Ну нужно ли было дразнить гусей? Видимо, да, романтической паре оно было нужно. Рабочие заметили, что оба вели себя тише, чем прежде, короче говоря, на смену восклицаньям и смеху пришли серьезность и нежность. С чего бы это Хольму помогать даме пробираться среди камней и тачек, когда она могла через них перепрыгивать не хуже, чем арабская кобыла Марны? Неужто Хольм поглупел?

Дойдя до охотничьего домика, они присели передохнуть, отсюда им было видно горное озеро. Озаренное не лунным светом, нет, но ярким солнцем. От ходьбы оба посвежели, разрумянились, и, хотя они то и дело улыбались, ни того ни другого не тянуло дурачиться. Хольм поддернул штанины, оберегая складки на брюках, в петлице у него вновь красовалась гвоздика, он определенно желал произвести впечатление. Старая же хозяйка сняла шляпу и сидела простоволосая, как девчонка, а волос у нее — копна.

Они составляли пару, их многое роднило — легкий характер, чувство юмора, жизнелюбие. А разница в возрасте не так уж и велика, старая хозяйка ну, может быть, чуть постарше, зато хороша собой и пышет здоровьем, лицо без единой морщинки и на удивление красивые руки.

Они любовались видом на озеро и окрестные горы и спрашивали друг друга, не прекрасно ли тут. И оба сходились на том, что прекрасно. Как славно здесь сидеть, это Гордон Тидеманн замечательно придумал, выбрал такое место.

— Охотничий домик, — произнес Хольм, — это же целый дом, мы могли бы в нем жить.

— Да, — ответила она и засмеялась, чтобы он не принял это всерьез.

— Дом с сараем, большая дорога и все остальное.

— Да, — отвечала она со смехом.

Он предложил ей гвоздику, но она сказала, что на нем гвоздика смотрится лучше. Потом он разжег свою носогрейку и закурил, беспрестанно отгоняя от нее дым.

Неожиданно она встала и пошла заглянула за угол. Вернулась с побледневшим лицом и, усевшись, проговорила:

— Мне послышалось, там кто-то возится, я подумала, наверное, это Гордон.

— Тогда бы он открыл дверь и пригласил нас войти.

— Конечно бы пригласил, Гордон очень гостеприимный. Не знаю только, есть ли уже в погребе какая провизия.

— Я до сих пор вспоминаю празднество, которое вы устроили весной, — сказал Хольм.

— Вы тогда неприлично вели себя за столом, ущипнули меня так, что я даже вскрикнула.

— К сожалению, это правда, — признался Хольм. — Перед этим я завернул к Вендту в гостиницу.

— Ничего страшного, — утешила его старая хозяйка. — Мне и самой все это вино ударило в голову, и как это я еще осталась в живых. Смех и грех.

— А что сказал ваш сын?

— Гордон? Он о таких вещах вообще не говорит. Он хороший мальчик.

— А фру Юлия — милая дама.

— Правда ведь? Другой такой поискать. Мы все ее очень любим.

— В общем, все хорошо! — сказал Хольм, снимая с ее платья травинку.

— Чудесно! Бог ты мой, до чего же прекрасен мир! Будь моя воля, никогда бы его не покинула!

В гору не спеша поднимался Август, вид у него был задумчивый. Увидев их, он поздоровался и присел на минутку рядом. В руках у него была рулетка, он то доставал ее из футляра, то убирал обратно.

— А мы, Подручный, осматриваем дорогу, — поспешила сообщить старая хозяйка. — Мне что-то не сиделось дома.

— Само собой, в такой-то погожий день! — согласился он.

— И какая же это выйдет замечательная дорога!

— С Божьей помощью! — отозвался Август.

Аптекарь принял это за шутку и рассмеялся, да что с него взять. Вдобавок он показал на рулетку и развязно заметил:

— Если вы надумали повеситься, то эта штука никуда не годится.

Август:

— Оставьте эти грешные речи!

Аптекарю захотелось поправить дело:

— Ну как, удалось вам получить у судьи свой миллион?

— Миллион? — переспросил Август. — Миллион не миллион, а все ж таки деньги немалые. Нет, я их не получил и никогда, видно, не получу. Но я знаю, Господь, он все равно мне поможет, как и помогал по сю пору.

— Конечно, поможет. Для того он и существует. Чтобы помогать своим чадам.

— Ну все, будет мне рассиживаться, нужно браться за работу, — сказал, поднимаясь, Август.

— Какую работу? — спросила из приличия старая хозяйка.

— Надо кое-что промерить. Консул хочет, чтобы мы поставили здесь ограду. Над пропастью.

— Ух и глубоко же тут! Даже страшно смотреть… Ну что ж, Подручный, до скорого!

Пара удалилась. Август принялся за промеры. Услышав шорох, он поднял голову: у охотничьего домика стоял цыган Александер.

— Какого черта ты здесь ошиваешься? — забывшись, помянул нечистого Август.

— Я только что пришел. Я ходил в горы.

— И что ты там делал?

— А тебе какая разница?

— Разве тебе сегодня не нужно было коптить лосося?

— Уже накоптил. А если тебе еще чего желательно знать, могу рассказать, пожалуйста.

— Давай-ка отсюда, — сказал Август, возвращаясь к своей работе.

Александер не двинулся с места. Он глядел на Августа и все больше и больше злился.

— Черт бы тебя побрал! — крикнул он вдруг. — И чего тебе тут понадобилось именно сейчас?

Август опешил:

— Как что? Мне?!

— Надо ж тебе было сюда заявиться как раз, когда я собирался спихнуть аптекаря в пропасть.

— Я тебя за решетку засажу! — пригрозил Август.

Цыган усмехнулся и прошипел сквозь побелевшие губы:

— Ишь ты, какой порядочный, я и тебя могу подтолкнуть.

— Прежде чем ты успеешь это сделать, я тебя пристрелю, — предупредил Август, вытаскивая свой револьвер.

Цыган сошел на дорогу и побрел вниз. Он пожимал плечами, размахивал руками и что-то выкрикивал.

Август сунул револьвер обратно в карман, закончил свои измерения и записал кое-какие цифры. Он был совершенно спокоен. Да он бы уложил несчастного цыгана в одну секунду.

Взгляд его упал на горное озеро. Походившее на вход в гавань, оно пусть не сразу, но напомнило ему о Рио. В озере плескалась рыба, только как она туда попала? Время от времени та или иная рыбина шлепала по водяной глади, оставляя после себя большой круг.

XVII

В кинозал к Беньямину пришел соседский парень, какие-то у них были секреты, они стояли шептались и о чем-то договаривались: сейчас самое время, считают старики в Северном, новолуние, вёдрено, да и сенокосу не помеха. Поначалу они хотели идти втроем, но теперь решили, что обойдутся без третьего — чтобы, если уж повезет, поменьше делиться, а кроме того, говорили старики в Северном, нет ничего худшего, чем идти целой ватагой, эдак только распугаешь подземных жителей.

В воскресенье они причастились, а после не притрагивались ни к табаку, ни хороводились с девушками, но блюли себя. В восемь вечера поужинали, каждый у себя дома, и, встретившись в условленном месте, тронулись в путь.

Они двигались не разбирая дороги, сперва пробирались лесом, потом лес кончился, и пошли крутые склоны, осыпи и расселины, образовавшиеся после больших обвалов. Устав карабкаться, они сели передохнуть.

— Это ведь не будет считаться за грех — то, что мы делаем? — спросил Беньямин, бесхитростная душа.

Нет, товарищ его нимало не опасался, ведь они в точности выполнили стариковские наставления и ничего не напутали: вывернули наизнанку рубахи, оставили дома ножи, в кармане у каждого — по три можжевеловых ягоды.

Они показали друг другу подарки, которые припасли для хюльдры[10]: новые вещицы, ни разу не бывшие в употреблении у крещеного человека и приобретенные в Сегельфосской лавке, где можно было купить все на свете. Беньямин выбрал подвешенное на цепочке серебряное сердечко — этим летом он заработал хорошие деньги; у товарища подарок был нисколько не хуже — серебряное кольцо, а на нем — скрещенные руки из чистого золота. Так что оба были во всеоружии.

Они поднялись и покарабкались дальше, не то чтобы им нужно было поспеть к определенному часу, но явиться на место, вконец запыхавшись и ничего не соображая, не годилось. Крайний срок — полночь. Вон сколько предписаний! И все нужно держать в уме.

Приблизившись к пропасти, они высмотрели в скале подходящую расщелину, через которую подземные жители могли без труда выбраться наружу, и уселись ждать. Просидели тихонько около часу. Ночь была светлая, горные вершины еще освещало солнце, однако, прождав второй час, они стали томиться, они по-прежнему озирались по сторонам, но солнце уже зашло, и опустились сумерки.

— Как бы мы чего не напутали, — сказал Беньямин.

— Кажется, железо при себе иметь можно, — отозвался товарищ. — Ты проверил, карманы у тебя целые?

Оба проверили свои карманы: целые, у каждого лежало по три можжевеловых ягоды, а железные были набойки на башмаках, но это разрешалось.

После полуночи, так ничего и не дождавшись, они отправились восвояси. Беньямину предстояло проработать в кинозале еще несколько дней, в шесть ему уже надо было вставать.

Это была первая ночь. Но пока испытание продолжалось, им нужно было проявить стойкость и не прикасаться к табаку и не любезничать с девушками.

Товарищ кивнул, он считал, что они вполне могут повстречать хюльдру.

— Я слыхал, если она перебирается в другие горы, то обыкновенно идет в обход поверху. Тут-то мы и протянем ей наши подарки.

— Да, — сказал Беньямин.

Так они полуночничали до самой субботы, им осталось продержаться еще две ночи — старики говорили о двух воскресных ночах. Беньямин несколько выдохся, ведь каждый день спозаранок ему приходилось идти на работу в город, однако товарищ сильно надеялся на удачу и тем самым его подбадривал. В субботу в кинозал к Беньямину явилась Корнелия, при виде его она разразилась радостными восклицаниями, где только она его не разыскивала, и дома, и в городе, спрашивала у людей на улице — о, она готова была провалиться сквозь землю, они ей подмигивали и смеялись.

— Что тебе от меня надо? — коротко спросил Беньямин, потому как ему нельзя было любезничать с девушками.

— Что мне надо? — смиренно переспросила Корнелия. — Просто зашла проведать.

— Возвращайся домой, — сказал Беньямин.

Корнелия на миг онемела, а потом расплакалась.

Походив взад-вперед, она спросила его:

— Это ты из-за Хендрика на меня злишься?

Беньямин не отвечал.

Корнелия:

— Значит, ты все-таки приглядел себе одну из кухарок в усадьбе?

— Что?! — вырвалось у Беньямина.

— Думаешь, мне ничего не известно? В округе уже поговаривают, каков ты на самом деле, приударяешь и за мной, и за ней.

Не имея возможности оправдаться, Беньямин беспокойно переминался с ноги на ногу, а Корнелия продолжала молоть языком и все ему портила. В отчаянии он швырнул мастерок и бросился вон, а что ему еще оставалось? Очутившись на улице, он дал деру…

Субботняя ночь прошла так же, как и все предыдущие, они просидели возле пропасти до двенадцати, но ничего не произошло. Непонятно. Они же глаз не спускали с расщелины, однако она не раскрылась и никто оттуда не показался.

Беньямина мучила встреча с Корнелией, под конец он не выдержал и повинился товарищу: он с ней не разговаривал, а только лишь попросил уйти, но она не унималась и болтала и с ним заигрывала. Могло это навредить?

Товарищ заколебался было, но потом рассудил, что вряд ли, ведь Беньямин ни в чем тут не виноват, и потом, он же ее не щекотал и не целовал…

— Да, но она была не прочь, — признался Беньямин, — да и я тоже. Может, в этом и вся загвоздка?

Товарища вновь одолели сомнения:

— Похоже, так и есть!

Когда они возвратились домой, Беньямин прошептал, что больше он пытать удачу не будет. Но товарищ принялся его уговаривать: им всего-то одна ночь и осталась, последняя воскресная ночь, кто знает, может, подземные жители еще и покажутся, они ведь исполнили все тютелька в тютельку, и намерения у них самые чистые. Короче, стоит попробовать…

Так что и эту, последнюю, ночь парни провели возле пропасти, и очень может быть, в душе у каждого теплилась особенная надежда, ведь то была вторая воскресная ночь. Озирая горный склон, они чуть шеи себе не повывернули и, тыча во тьму, добросовестно вводили друг дружку в обман:

— Глянь-ка! Я видел ну до того ясно!..

Только это не помогало.

Однако без происшествий все же не обошлось.

Поскольку им неохота было лезть вниз и продираться сквозь лес, то они решили — раз испытание все равно уже позади — выбраться на консулову новую дорогу и идти по ней, пока она не закончится, а там уже начнется проселок. Расчеты их оправдались, через полчаса они были на горной дороге.

И тут они услыхали крик. Он раздался примерно в ста метрах от них и сразу же оборвался, канул в землю.

— Что это? — зашептались приятели, их, видно, не совсем еще покинула мысль о встрече с подземными жителями. Однако, не будучи большими храбрецами и большого ума, они застыли на месте, прислушиваясь, не повторится ли крик, а потом, не придумав ничего лучше, уселись и стали ждать.

Под конец товарищ все же набрался духу и зашагал вперед, не пройдя и двухсот метров, он поманил к себе Беньямина.

Был уже час ночи, светлой и теплой ночи. Беньямин приблизился к товарищу, и что же он увидал…

Даму он узнал. Он видел ее, когда строил гараж, она приходила в город посмотреть, как идет работа, это была сестра консула, ее звали Марна. Мужчина был ему незнаком, к тому же лицо у него оказалось до того расцарапано и кровоточило, он был бог знает на кого похож. Если между этими двумя и разгорелась баталия, то сейчас она, во всяком случае, прекратилась, и участники ее стояли друг к другу спиной, оправляя на себе одежду.

Приятели малодушно не двигались с места. Мужчина подобрал с земли свою шапку, повернулся к даме и хотел было что-то сказать, но, заметив, что на него глазеют двое посторонних, подскочил и кинулся наутек. Дама отнюдь не чувствовала себя брошенной, она не спеша привела в порядок платье и прическу, стряхнула с подола вереск и, посмотрев зрителям прямо в лицо, прошла мимо с таким видом, словно они — не более чем пыль под ее ногами.

Всюду Август должен был поспевать, кто бы его пожалел, ему не хватало времени заняться даже своими собственными делами. Слава Богу, он кончил кузнечить и вернулся на линию, но за это время он успел немало передумать и сделался довольно религиозным, поэтому с рабочими чувствовал себя скованно.

— Слушайте, ребята, — обратился он к ним в понедельник утром, — через две недели ровно дорога для автомобиля должна быть готова, я дал консулу обещание, а вы знаете, сколько еще нам осталось. Что это вы себе позволяете? Мало того что вы приходите сюда в понедельник утром усталые и разбитые после ночных плясок и прочих беспутств, так еще не в состоянии прийти вовремя. — И он посмотрел на часы.

Боллеман, сложивший с себя обязанности старшего, притащился с опозданием, не прочухавшись, почему и получил нагоняй. Но хуже всего было с Адольфом, тот опоздал на целых полчаса.

— Что это с тобой приключилось? — спросил Август. — У тебя все лицо в царапинах.

— Покарябался, — ответил, отворачиваясь, Адольф.

— С одним то, с другим се, — проворчал десятник. — Хорошо же вы проводите воскресные дни, как я погляжу, только всех нас срамите. Не думал я, Адольф, что ты ввяжешься в драку в святое воскресенье, у тебя точно борона прошлась по лицу. А весенняя вспашка вроде закончилась.

Рабочие встретили его слова смехом, а у Адольфа вид был как у побитой собаки. Он взял бур с молотом и пошел на свое рабочее место.

К полудню положение на линии выправилось, спины стали погибче, руки ловчее и крепче, настроение веселее. Один Адольф ходил пришибленный.

— Да что это с тобой, — сказал ему напарник, орудуя молотом, — бур ты держишь, а кто будет поворачивать?

Адольф ничего не ответил.

Они пробурили четыре скважины и заложили взрывчатку. Август прошелся по линии, отмерил, высчитал, поправил щепу и стружки. «Па-а-берегись!» Рабочие поспешили в укрытие, четыре фитиля задымили одновременно. Сейчас в горах начнется пальба!

Запалив последний фитиль, Адольф остановился и стал смотреть, как он курится. Почему он не отбежал? Рабочие удивленно на него поглядывали, потом стали ему кричать. Неожиданно Адольф рванулся к камню, тому самому камню, который он начинил взрывчаткой, и уселся возле скважины, а фитиль дымился у его ног. Да что же это!.. Его со всех сторон окликают, никто уже не думает о своей шкуре, люди вылезают из укрытия, подпрыгивают, отчаянно ему машут, орут, вопят, чертыхаются. Счет идет на секунды. Громыхнуло раз, громыхнуло два. Адольф сидит, камни взлетают в воздух и обрушиваются на него градом; качнувшись вперед, он закрывает лицо руками, но не встает. Третий взрыв. Адольф ранен, но не встает. В наипоследнюю секунду к нему стрелой бросается человек, хватает за шкирку и оттаскивает в сторону, это Франсис из Тронхейма. Взрывается четвертая мина.

Сбежавшиеся рабочие обнаруживают их лежащими среди камней и щебенки, само собой, Франсису не удалось оттащить Адольфа достаточно далеко, последняя мина все-таки их настигла. Однако дела обстоят не самым худшим образом, на землю их опрокинула главным образом взрывная волна. Франсис, по крайней мере, способен приподняться на локоть, он сплевывает щебенку и говорит:

— Если Адольф в живых, возьмите и надавайте ему по шеям!

После чего снова падает навзничь.

Им изрядно досталось, Адольфа пришлось нести домой в ящике для инструментов, Франсис мог кое-как передвигать ноги, но его поддерживали с обеих сторон; и тот и другой ощущали в голове тяжесть, им было муторно, их рвало, они стонали и не могли разговаривать. Доктор Лунд раздел их и осмотрел и начал расспрашивать, но они отвечали бессвязно и невпопад либо вовсе молчали. У Адольфа были две раны на голове и сломана лопатка. Франсис при падении сильно расшибся и повредил себе ребра. А голова осталась цела.

Обоих отправили в больницу в Будё.

Происшествие на дорожных работах живо обсуждалось в городе, а «Сегельфосский вестник» откликнулся на него так: «Не следует ли после лечения в больнице поместить Адольфа на некоторый срок в сумасшедший дом, ибо его странное поведение на взрывных работах свидетельствует о временном помешательстве. Его товарищ Франсис повел себя как герой и заслуживает величайших похвал».

Толки вскоре затихли, однако двое лучших рабочих на линии выбыли из строя. Недолго думая Август завербовал Беньямина, который уже успел зацементировать пол в кинозале, а также его товарища по ночным странствиям в поисках подземных жителей. Они не умели производить взрывы, зато здорово били щебенку и сноровисто мостили дорогу.

Старая хозяйка опять пришла к Августу, на нее свалилась новая напасть, почище прежних.

Август, у которого и своих забот хватало, первым делом спросил ее:

— Вы сделали, как я вам советовал давеча? Молились Богу?

— Нет, — покаялась старая хозяйка.

Только вчера вечером долговязый все ж таки полез к ней в окно, хоть оно было и заперто. Влез по отвесной стене, на второй этаж, ну просто неслыханно! Он постучался, а она сглупи и открой, чтобы поговорить с ним и попробовать его образумить, тут он схватил ее, она стала сопротивляться, кончилось тем, что она заставила его спрыгнуть, а он ей снизу грозить, вынул и показал нож. А пусть Подручный посмотрит, что он с ней сотворил! На лице отметины, руки и грудь в синяках, теперь ей нельзя показаться на люди в городе, вместо этого она должна сидеть взаперти и терпеть Бог знает что… милый Подручный, ну что же ей делать?

Август поразмыслил и сказал:

— Оно было бы неплохо попросить помощи у Всевышнего.

Старая хозяйка помешкала.

— Да, конечно. Но скажи мне, Подручный, разве так можно себя вести? Человек он или зверь?

Август:

— Он был пьян.

— Пробери-ка ты его за меня как следует.

Август покачал головой, он сомневался, что это подействует.

— Не подействует? Но что-то должно же подействовать? Я задам ему острастку, непременно задам! — пригрозила старая хозяйка. — Я хочу жить, как все порядочные люди, — сказала она, всхлипывая от сознания своего бессилия.

Август не мог устоять перед ее слезами, он долго раздумывал, словно это была крайняя мера, к которой ему не хотелось бы прибегать:

— Мне ничего не остается, как застрелить его.

— Что? Нет, как можно.

— Мне это пара пустяков, — сказал Август…

Однако человек, о котором они говорили, не заслуживал подобной участи, неожиданным образом он приобрел славу искусного ветеринара и на короткое время затмил даже самого Августа.

Случилось так, что в усадьбе заболела одна из лошадей, а именно верховая кобыла Марны, она напаслась свежей травы, отчего у нее сделались колики и ее раздуло как барабан. Марны дома не было, ну да, ведь Марна уехала, зато остальные обитатели усадьбы, консул с фру Юлией, старая хозяйка, горничные, кухонная прислуга и те из детей, которые уже умели ходить, — все они собрались вокруг кобылы. Стеффен не мог ничего поделать, он «поводил» кобылу, «промял» у нее бока, теперь она не желала двигаться, стояла как вкопанная, растопыря ноги, с потухшими глазами, и лишь иногда норовила лягнуть себя в брюхо.

Цыган Александер заприметил, видно, из своей коптильни, что на лугу толпится народ, и пошел посмотреть, что же там происходит. Его появление никого не обрадовало, он задал Стеффену два-три вопроса, тот неохотно что-то промямлил.

— Вот что, держи ее за узду, да покрепче! — скомандовал Александер Стеффену.

Впившись своими черными глазищами в больную животину, он принялся ее оглаживать, кое-где надавил и, пересчитывая пальцами ребра, стал двигаться к середине брюха, потом повторил процедуру с другой стороны, наметил точку…

Был ли у него заранее припрятан в правом рукаве нож? Не успели они оглянуться, как он всадил его кобыле в бок по самую рукоятку. «Ох нет!..» — раздался придушенный возглас, это не выдержала старая хозяйка. Остальные просто потеряли дар речи.

Не вытаскивая ножа, Александер прижал лезвие к краю раны, чтобы образовалось отверстие. Крови оттуда вытекло самую малость, зато равномерно выходил воздух.

Все это время кобыла стояла смирно, даже под ножом. Спустя несколько минут бока у нее потихоньку начали опадать. Тогда Александер прижал лезвие ножа к другому краю раны и, подержав недолго, вытащил и обтер о траву. Потом обошел кобылу кругом, глянул ей в глаза и кивнул.

— Черт подери! — вырвалось у Стеффена.

Кобыла запросилась на свободу, задергала головой, стала раздувать ноздри.

Александер снова скомандовал Стеффену:

— Поставь ее на несколько часов в стойло, но не давай корму.

— А рана как же? — спрашивает Стеффен.

— Это ерунда. Если хочешь, смажь дегтем.

Фру Юлия все еще не верит своим глазам:

— Значит, она здорова?

— Да, — ответил Александер.

Кобылу принялись похлопывать и поглаживать. Когда она зашагала, живот и бока у нее были поджарые, как и прежде, а в глазах появился блеск. Дети пошли ее провожать в конюшню.

— Спасибо тебе, Александер! — произнес консул.

— Правда, это было замечательно? — восхитилась фру Юлия. — Александер много чего умеет!

— Даже слишком много, — неожиданно сказала с сердцем старая хозяйка. — Он умеет взбираться по отвесной стене.

— Что-что?

— Взбираться по отвесной стене. На второй этаж.

— Да? Как странно.

— А ну как это увидят мальчики, и возьмут с него пример, и шлепнутся?

— Верно, Александер, так не годится, — сказала фру Юлия.

— Не-а, — ответил он и побрел прочь.

Старая хозяйка попыталась свести с ним счеты во всеуслышание. Блонда со Стиной так и навострили уши. Да, на сей раз старая хозяйка выбрала подходящий момент и нанесла удар, отстаивая свое спокойствие. Почувствовав облегчение, довольная собой, она шутливо заговорила:

— Ну, и чего мы здесь дожидаемся? Пациентка ушла, доктор тоже ушел! — И, обратясь к фру Юлии: — Юлия, ты должна написать об этом Марне.

— А надо ли писать об этом Марне? — спросил Гордон Тидеманн. — Кстати, куда это она так поспешно уехала?

— Наверное, в Хельгеланн? — отозвалась старая хозяйка.

— Я напишу ей, — сказала фру Юлия. — Она уехала в Будё!

Услыхав про чудесное исцеление кобылы Александером, Август дал ему понять: он слишком религиозен, чтобы заниматься подобного рода делами, и поэтому рад, что обошлись без него. К тому же он давно не практиковался, с тех пор как он лечил лошадей от колик, прошло сколько уж времени, последний раз это было на Суматре в 1903 году. А так-то он прокалывал брюхо лошадям и на севере, и на юге.

Вполне возможно, что старый подручный подхалтуривал и по ветеринарной части, отчего ж не поверить. Зато Александер, тот выучился коновалить у своего древнего бродячего племени и довел свое умение до совершенства и чудодейства, он знает это не понаслышке и перенял не от кого попало.

— Да, — согласился Август. — Но тот, кто научил меня этому проколу, был у себя в стране важной персоной и чистых кровей. Он правил каретой генерал-президента, который ездил на четверне, а вообще под его присмотром было пятьдесят лошадей. Он только и знал, что делал им проколы от колик.

Александер не поленился и устроил отчаянному хвастуну небольшой экзамен: ну и где бы тот сделал прокол? На сколько бы он отступил спереди и на сколько сзади? А как высоко и как низко расположена сама точка?

Август сдался: он не помнит, так давно это было. Но, будучи живым и любознательным по натуре, он стал упрашивать Александера, пусть лучше тот сам скажет, где она расположена.

Александер громко расхохотался:

— Чтоб ты калечил лошадей? Думаешь небось, кольнул в точку, и все, а ты имеешь понятие о лошадиной утробе, ведь нужно уколоть так, чтобы вышли ветры. А знаешь, на какую глубину всадить нож? Молчал бы уж, лысая образина!

Однако Августу, видно, очень уж хотелось перенять дивное цыганово умение, он сказал:

— Я б тебе заплатил.

— Ты? А у тебя есть чем платить? — спросил Александер.

— Мне должны прислать деньги.

— Брось заливать!..

И все-таки Август отвоевал утраченные позиции, с подачи самого хозяина.

Гордон Тидеманн был образованным господином и консулом, он учился по заграницам, знал бухгалтерию и иностранные языки, однако иной раз вынужден был советоваться со своей сметливой и расторопной матерью. И вот он приходит к ней с телеграммой: «Сельдь у Вэрё, на несколько запоров». Стало быть, надо срочно снаряжать шхуну…

Старая хозяйка удивилась:

— Сельдь? В это время года?

— Так тут написано.

— Да, но… кто этот Эллингсен?

— Мой агент, — ответил Гордон Тидеманн. — У меня есть свои агенты.

Мать:

— Знаешь что, поговори об этом с Подручным.

Гордон Тидеманн пошел к Августу. Однако реакция матери побудила его к осторожности, он сказал:

— Надо ли придавать этой телеграмме такое уж большое значение?

Август надел пенсне и прочел.

— Ничего не понимаю, — сказал он.

— Н-да.

— Какая сейчас сельдь? — сказал Август. — Да еще у Вэрё?

Гордон Тидеманн забрал у него телеграмму и сунул в карман.

— Что-то тут не так, — размышлял вслух Август. — Если бы там стояло… Прошу прощения, дайте, я взгляну еще раз! — Август перечел телеграмму, кивнул и сказал, как всегда, уверенно: — Сельдь, о которой тут говорится, на самом деле — сайда, это описка.

— Разве такое возможно?

— Пусть консул не сомневается. Речь идет о сайде. И сезон подходящий, и что возле Вэрё. Только сайда вам, наверное, ни к чему?

— Наверное.

— И я такого же мнения. А кроме того, сайда — ну да, ее можно вялить, у нее вкусная печень, но по большому счету это никакая не рыба. Нет. Да что это я такое болтаю грешным своим языком! Сайда тоже Божий дар, посланная нам Божьей милостью для подкрепления…

— Ну хорошо. Спасибо, Подручный, я знал, к кому обратиться за исчерпывающими сведениями.

XVIII

Денег все не было. Вестей из Поллена тоже, ведь Август так туда и не написал.

Неужели же невозможно получить эти деньги? Однажды он остановил Осе и попросил у нее совета, только никакого совета Осе ему не дала.

А двусмысленный фокус, когда она заголила подол и на него уставилась, она проделала, чтобы удостовериться, ибо каким-то таинственным образом ей стало известно о его чувствах к девушке из Южного селения. Он был прямо-таки сражен — и признался на месте.

Высокая, черноволосая, облаченная в широкополую кофту, Осе бродила от дома к дому, все слышала и видела людей насквозь; в том, что она многое знает и режет всем подряд правду-матку, не было ничего удивительного. Но разве он и сам не знал правду? Может, да, а может, и нет. Изолгавшись до неправдоподобия, он вполне мог обманывать и самого себя. Его лживость принимала такие формы, что он походил на вымышленный, фантастический персонаж. Бывало, оставшись наедине, он поворачивался к стене и шептался с самим собой.

Тем не менее, предаваясь самым бредовым мечтаниям, Август обеими ногами стоял на земле. Он обнаружил, что в позабытом всеми дальнем горном озере возле охотничьего домика водится форель. Как она туда попала, оставалось загадкой, не могла ж форель подняться вверх по Сегельфосскому водопаду, однако же она там была, и теперь Август собирался предложить консулу переправить туда небольшую лодку, когда дорога будет готова. И тогда по приезде английский лорд сможет тотчас же заняться рыболовным спортом. Да, смекалки Августу не занимать.

Что бы этому молодчику взять да и воспользоваться своею же тайной? С деньгами он был бы на коне, мог бы верховодить, блистать, расточительствовать. Кто знает, может, ему удалось бы завоевать и девушку? А без денег он принужден был изыскивать иные способы. По ряду причин Август старался теперь вести благочестивую жизнь, да, его даже не пугало уже крещение в Сегельфоссе. Ну а может, старый воробей преследовал при этом особую цель, с него станется. Но только и судьба — не была ли она к нему на редкость сурова? Это ж в голове не укладывается! Он страдал, он утратил мужество и бодрое расположение духа, а Корнелия из Южного селения, придя на днях в город, сделала вид, что не заметила его возле кузницы. Вот до чего дошло. Людей приводит к вере и не такое! Не то чтобы он был прежде неверующим, нет, черт возьми, но теперь сюда примешивалась влюбленность, ему уже недостаточно было осенять себя крестным знамением и пускать все на самотек.

Он отправился в город к знакомому лавочнику, который крестился наново, и спросил, стал ли тот от этого лучше и счастливее?

Да, лавочник чувствует, что с ним произошли большие перемены.

— Это как если бы ты не так сильно переживал из-за денег, которые тебе по праву принадлежат, но которые нельзя получить?

— Ну да. Вроде того.

— Что я хотел сказать, — продолжал Август, — правда ли, что такое крещение, как твое, может хоть на волос помочь влюбленному человеку?

— Ты чего это?

— Я не о себе, я о Беньямине из Северного селения. Он, того и гляди, потеряет девушку, и тогда его покинут мужество и бодрое расположение духа, а он работает у меня на линии. Поможет ли ему, если он крестится? Позволит ли ему тогда Господь заполучить девушку?

— Гм! Почему бы и нет, — сказал лавочник. — И вообще, крещение полезно во всех отношениях. Взять хоть меня, теперь ко мне в лавку приходит даже Тобиас из Южного.

— Я видел недавно в городе Корнелию, она тоже у тебя что-нибудь покупала?

— А как же.

Последний вопрос, который интересовал Августа: полагается ли новокрещеным целоваться друг с другом — по-братски или как это у них там еще называется?

— Ну-у, — сказал лавочник, — я человек женатый и все такое. Но я слышал, они целуются.

— Тьфу ты! — пробормотал Август…

Он становился все набожнее и набожнее, и его все больше и больше занимал вопрос о крещении. Он подумывал об этом всерьез, так, за едой он начал откладывать в сторонку хлеб с маслом, чтобы съесть его, запершись в своей комнате; он соскребал масло на край ломтя, чтоб полакомиться напоследок, и неожиданно лишал себя этого удовольствия, да, он отказывал себе в нем и раздавал хлеб пташкам. Ну а те что? Радовались небось? Конечно, они радовались, пташки небесные. Во всяком случае, он обнаруживал благие намерения, а Господь зрит на помышления сердца.

С Божьей помощью он нашел в себе силы отказаться от денег и служения мамоне. И что же, наставал день, и ему было во что одеться и что поесть, и он не думал о дне грядущем, когда строительство дороги будет закончено и его должность скорей всего упразднят.

Зато куда труднее было ему побороть свое чувство, благочестие тут совершенно не помогало. Вот такая петрушка! Сам он не считал, что роль ухажера ему не подходит, старик был молод и полон энергии. Если за ним сохранят его должность, он вполне сможет обеспечить жену и детей. Ей будет с ним хорошо, он решил, что не станет скупиться и в чем-то ей отказывать, само собой, в пределах благоразумия. А что до злополучной разницы в возрасте, которая разделяла его и Корнелию, то тут можно было бы проявить снисходительность и посмотреть на это сквозь пальцы. Разве такого никогда не бывало? И разве он не знает из газет и из своего обширного опыта кругосветного плавателя о куда более тяжких случаях? А все эти молоденькие девушки, которые пошли на то, чтобы обвенчаться со стариком, лежащим на смертном одре, исключительно ради наследства? При мысли о такой мерзости Августа передернуло. Подумать только, с лежащим на смертном одре!

Осе права, он домогался Корнелии. Достаточно было малейшего повода, чтобы он вспыхнул ревностью и потерял рассудок. Как-то раз Беньямин стоял и вырезал свои с Корнелией имена на придорожной березе. Август накинулся на него и под угрозой увольнения велел ему все соскоблить.

— Но тогда получится, будто между нами все кончено! — возразил опасливо Беньямин.

Однако же послушался и сделал, как велел Август. После этого, радостно улыбаясь, он поведал своему начальнику, что у него для Корнелии есть подарок, серебряное сердечко на шейной цепочке, он отдаст его ей в ближайший же вечер, когда соберется в Южное.

Август вспылил:

— Разве я не говорил тебе, чтоб ты женился на девушке из Северного селения?

— Да, — припомнил Беньямин. — Но из этого ничего не выйдет, я выбрал Корнелию.

— Тогда знай, — сказал Август, — если ты подаришь это серебряное сердечко Корнелии, она в тот же самый день отдаст его Хендрику.

Только Август ничего не добился.

— Я в это не верю, — сказал ему Беньямин.

Именно сейчас Августу было никак не обойтись без Беньямина на дорожных работах, не то бы он живо его прогнал.

Этот парень из Северного селения необычайно раздражал Августа тем, что упрямо держался за свою девушку. Август дал ему работу и хорошее жалованье, а где благодарность? Он пригрел на груди змею. Если Беньямину вздумалось вырезать имена на березе, он мог накарябать их и на цементном полу в кинозале. А уж если цемент схватится, они останутся там навеки. И как же это он оплошал, не проверил сразу же! Другое дело, Август сам увековечил дорогое ему имя на бетонной стене гаража. В укромном уголку, всего-навсего как приветствие, но Беньямин все равно унюхал. Ну у него и чутье!

Августа злило, что Беньямин и соперничество с ним отнимают у него столько времени. Это сбивало его на мирское и преследовало даже во сне, этому надо было положить конец. В воскресенье он отправился в Южное и присутствовал на молении в школе, которое проводил сам креститель. Чувствуя себя не в своей тарелке, Август уселся в заднем ряду, подальше от знакомых лиц. А их было несколько. Там была Корнелия, только она его не видела, там был Хендрик, там была Гина из Рутена, которая пела псалмы. Август не обнаружил в проповеди ничего такого, к чему бы можно придраться, креститель отталкивался от Писания, речь главным образом шла о том, чтобы прийти не замедлив в объятия милосердия. «Имейте в виду, люди добрые, солнцеворот давно миновал, — говорил оратор, — стало быть, вёдро и тепло продержатся не так уж и долго. Я хочу посоветовать всем, кто до сих пор еще не надумал, чтобы они пришли и сегодня же окрестились. Сейчас двенадцать, стало быть, через час…»

Август был к этому совсем не готов и побрел восвояси.

Не успел он перейти через мост, как у него зародились сомнения, может, оно и не следовало откладывать в долгий ящик и упускать такую возможность. Он повернул обратно.

Август присоединился к горстке людей, которые направлялись к реке, среди них были Блонда и Стина, горничные из усадьбы. Август подосадовал, что они оказались вместе, хорошо хоть, ему не встретился никто из его рабочих. Зато подошли Корнелия с Хендриком, они были уже крещеные, но хотели еще раз поприсутствовать на священнодействии.

— Как? — сказала Корнелия. — Вы тоже собрались креститься?

— Я должен еще маленько подумать, — ответил Август.

Он не имел ничего против того, чтоб окреститься заново, вовсе нет. Кто знает, может, овчинка и стоит выделки. Уверовала же и перекрестилась Корнелия, да и другие. А он чем хуже?

Короче, он решился.

Перед ним было несколько человек, в том числе и Блонда со Стиной, и ожидать, что с каждым будут разводить церемонии, не приходилось; сестры сюда уже наведывались, и процедура была им знакома, они без раздумий скинули туфли и стащили носки и подоткнули нижние юбки. Им осталось лишь снять сорочки.

В воздухе стояла водяная пыль, от водопада тянул резкий ветер, хотя светило солнце, впору было надевать рыбацкую робу, а на голову — зюйдвестку. Август заколебался. Подняв глаза, он увидел, что Корнелия за ним наблюдает.

Когда настал его черед, креститель сказал:

— Разувайся!

Ну не останавливаться же на полпути! Август снял ботинки и носки и закатал до колена штанины.

— Снимай пиджак, снимай жилет, снимай рубашку! — торжественно возгласил креститель.

Август повиновался. После чего оба они зашли в воду, и Август был крещен тремя погружениями во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

Холод был собачий.

Он как мог вытерся и поскорее оделся. Все это время Корнелия наблюдала за ним с недоверием, но теперь-то, надо думать, поверила, потому что подошла к нему с приветливым видом и пристроилась идти рядом.

Август смутился.

— И что ты на это скажешь? — спросил он ее.

А что ей говорить…

— Ну как же? Это выдающееся и исключительное событие в моей жизни, при том что я столько странствовал.

— Наверное.

— Только холодина страшная, не то что на Таити, — заметил Август, у которого зуб на зуб не попадал.

Корнелия считала, что он выдержал испытание. Наравне с другими.

— Другие намного моложе. А я всего-навсего старое корыто.

— Выходит, что нет.

— Значит, по-твоему, не старое корыто?

Углубляться в это Корнелия не захотела. Однако она по-прежнему держалась приветливо и в основном упирала на то, что он хорошо сделал, что окрестился.

— Да нет, я вовсе не такой уж и дряхлый, — заявил Август, молодцевато расправив плечи. — На линии я везде поспеваю, и не дай Бог кому-нибудь двинуть мне в ухо — пристрелю как собаку.

Хендрик шел набычившись, только что толку, Корнелия не обращала на него никакого внимания. Хендрика, похоже, вообще не устраивало, что Август крестился и они оказались на равных.

— Корнелия, а не пора ли нам домой? — спросил он.

— Нет, — сказала она, — мне сперва в эту сторону. Ну а ты, Хендрик, иди домой!

Прямо так и сказала, дала от ворот поворот! И, повернувшись к Августу, спросила, что поделывает Беньямин.

— Беньямин? Работает.

А где? Она была вчера в городе, только в кинозале его уже нету.

— Зачем он тебе понадобился? — недовольно спросил Август. — Он же некрещеный, не то что мы.

А понадобился он ей затем…

— Вот сейчас как раз тебе не стоит его беспокоить, — перебил ее Август. — Ему поручено ответственное задание, которое требует полной сосредоточенности.

— А где это?

— Не все ли равно. Зато он хорошо зарабатывает.

Разумеется, Августу приходится все ему растолковывать и показывать, потому как звезд с неба он не хватает.

— Это Беньямин-то?

— Да. Баранья башка. И красавцем его тоже не назовешь.

Но Август обещался ему помогать и обещание свое выполнит.

Помолчав немного, Корнелия спросила, не передаст ли он от нее Беньямину привет.

— Привет? С какой стати? Он же некрещеный, да и вообще.

А потом, Август может просто-напросто позабыть передать привет, он столько всего должен держать в голове, он же правая рука консула. Что же это он хотел сказать? Раз он крестился, она могла бы и поцеловать его, крепко, по-сестрински.

Корнелия побледнела:

— Нет.

— Я подумал, что раз я крестился, раз мы оба теперь крещеные… Мы ж теперь заодно — я, ты и твоя семья.

— Все, я пошла домой, — сказала она и повернула назад.

Август остался с носом.

Он мог бы пойти за ней следом. Ха! Ему ли не знать, как обращаться с застенчивыми молоденькими девицами! Но он был не в настроении и, по правде говоря, не совсем хорошо себя чувствовал: окунувшись в холодную крестильную воду и постояв на ветру, он продрог до костей. Он пустился было вприпрыжку, чтобы согреться, но запыхался, устал и вынужден был перейти на шаг. Черт возьми, он совсем расклеился! Господи, прости его, грешного!

Подходя к усадьбе, Август завидел толпу, состоявшую в основном из его рабочих. Поскольку он возвращался с собственных крестин и был в подавленном состоянии, то поспешил пройти мимо, ему не терпелось добраться до кровати. Насколько он понял, рабочие опять провели всю ночь на танцульках и веселье все еще продолжалось, наверное, у них была при себе и выпивка, они наскакивали друг на друга и горланили. Среди них толклось и несколько особ женского полу, из городских, а кроме того, Вальборг из Эйры со своим мужем. Вдалеке, у горной дороги, кто-то играл на гармонике.

Август улегся не раздеваясь и поплотнее закутался в одеяло.

Ему не спалось, он не мог согреться, лежа, в полудреме, он перебирал мысленно все, что с ним сегодня произошло. Он вполне мог поцеловать Блонду и Стину, только это не одно и то же, он и не подумал их об этом просить, разве он способен изменить Корнелии? Он не из таких!..

Неожиданно до его слуха донеслись чьи-то вопли. Что это? Вопят на улице. Август вскинулся, оперся на локоть, прислушался. Почуяв неладное, он соскочил с кровати и бросился к окну. Так и есть, потасовка, до чего ж ему знакомы эти крики и гиканье, так дерутся бандиты и прочий рассвирепевший люд. О, эти милые сердцу, незабываемые вопли, обращенные к небу!

Он выбежал во двор и помчался на шум.

В драке принимают участие обе его бригады. Рабочие вовсю орудуют кулаками, вокруг носятся женщины, пытаются их разнять, ребятня отбежала подальше, чтоб не путаться под ногами, и только докторовы мальчуганы глазеют с опасно близкого расстояния.

Ну что, выйдет из этого что-нибудь путное? Август, нахмурившись, наблюдает, драка не клеится, колошматят друг друга, а толку-то. Вон ударил Боллеман, жалко, что он нализавшись. Ага! Снова ударил, это уже получше! Ай, ну кто же это бьет в грудь? А это еще что, пинать и лягать друг дружку! С ума, что ли, они посходили, неужто слабо дать в зубы? И неужто же ни один не способен схватить противника за глотку и придушить?

Августу не стоится на месте, он участвует в драке по-своему, то наступает, то пятится, показывая пример, азартно делает выбросы то правой, то левой, увертывается, пригибается, при виде меткого удара смеется от радости, удар мимо приводит его в отчаяние:

— Ну и позорник ты, Длинный Петтер, ну и позорник, на твоем месте я бы расправился с ним в два счета! Длинный Петтер, да на тебя жалко смотреть, иди-ка ты отсюда и не позорься, ладно прикидываться, будто ты весь в крови. Разве это кровь? Да это кровь из носу, сопли и слезы, тоже мне, расхныкался…

К Августу подходит Йорн Матильдесен и спрашивает:

— Вы аж посинели, вам что, неможется?

Он вытаскивает из кармана непочатую бутылку и протягивает Августу, это водка. Август берет бутылку и хорошо прикладывается, но его занимает совсем другое — исход драки, и пьет он как бы промежду прочим, не сводя глаз с дерущихся.

Йорн Матильдесен говорит:

— Это не моя бутылка, а Боллемана, он дал мне ее подержать. Нет, ну до чего оголтелый народ, а кровищи-то, гляньте-ка! Это они из-за моей Вальборг, только не больно-то они ей нужны…

Август отпил снова, словно бы по рассеянности, не сознавая, что делает, но, похоже, осушать бутылку ему было не привыкать. Он продолжал наблюдать за дракой, презрительно комментируя происходящее:

— Погляди-ка на Густава, этот человек проработал у меня несколько месяцев, а сбить с ног так никого и не может. Черт-те что! — Август даже сплюнул.

Он машинально сделал пару глотков, но бутылку назад не отдал. Да что же это, в конце концов, один бьет другого по лицу шапкой! Шапкой! Сопляки несчастные! Не выдержав, Август втянул голову в плечи и, подскочив, заорал. Один из парней стаскивает башмак и пускает в ход, только его тут же вырывают, и парень сам же получает им по носу, после чего башмак исчезает. Жалкое зрелище! Ну как тут Августу не возмущаться, он подпрыгивает от злости и пританцовывает. Башмак потерялся, экое дело!

Он непроизвольно глотнул еще, лицо у него чуть порозовело и оживилось. Он продолжал с неослабным вниманием следить за дракой, которая становилась все бестолковее и несуразнее. Докторовы мальчуганы отыскали улетевший башмак и нацепили на палку — и Август вынужден был на это смотреть. Не драка, а позорище! Он приметил, как двое вояк порешили между собой удалиться с какой-то девицей и все ж таки не поделили ее и затеяли рукопашную. На взгляд Августа, неплохое начало, оба в ярости, один чуть было не лишился уха, но не сдавался. Только очень быстро к ним присоединились другие и снова устроили кучу малу. Вальборг поддерживала одну из сторон и не упускала случая наградить противника тумаком, правда, время от времени она пыталась остановить свалку, то с помощью окриков, то уговорами, а кроме того, угрожала, что уйдет вообще. После ночной гульбы Вальборг выглядела на удивление свежей и привлекательной, а ее платье в красно-зеленую клетку все еще было как новое.

В руках у дерущихся появились ключи и камни, дело пошло живее, никак брызнула кровь? Один достал из кармана бутылку. Да что ж это? Август прямо застонал: парень начал плескать водкой в глаза противнику — вместо того чтоб огреть этой самой бутылкой и уложить! Ну и срамота, глаза б его не смотрели!..

Неожиданно все голоса слились в единый крик.

— У них там нож! — пояснил Йорн Матильдесен.

— Где? У кого? — Август подбегает поближе, присаживается на корточки, всматривается и, подпрыгнув, кричит «ура!». Но чего же… чего он стоит и раздумывает? Это Ульсен из Намдаля, а в руках у него — здоровенный нож. Эк его красуется, неужто не пырнет? Тогда на кой черт ему нож? А возможность была хорошая: такое широкое тулово, всадил бы — и кончено! Потеряв всякое терпение и глубоко презирая неспособного пырнуть Ульсена, Август выхватывает револьвер и, не помня себя, дважды стреляет в воздух, до того ему хочется поддать жару, показать им всем…

Однако выстрелы производят прямо противоположное действие, потасовка приостанавливается. Август вопит что есть мочи, но это не помогает; поглядев в его сторону, рабочие узнают своего десятника и принимают выстрелы за предупреждение, значит, надо кончать. Не желает сдаваться лишь Боллеман, лицо у него все еще сохраняет свирепое выражение, он вскидывает ногу и поражает противника, но, метя слишком высоко, вместо паха попадает ему в живот — и сам кубарем летит на землю. Толстяк Боллеман нализался.

Все стихает.

Август сокрушен, такого ему видеть еще не доводилось, при том что он столько странствовал по свету.

— Будь я помоложе, я бы вам показал! — повторяет он снова и снова.

Хлебнув раз-другой из бутылки, он переводит дух. И говорит:

— Вон они, стоят, воображают себя невесть какими героями, бились, мол, не на жизнь, а на смерть. А что ж на земле-то никто не валяется! Эх, будь я на вашем месте!

Он отставляет руку и смотрит, сколько осталось в бутылке, а так как осталось всего ничего, меньше четверти, то он допивает водку, целиком поглощенный своими мыслями.

Лицо у него опять начинает блекнуть, губы синеют. Поднеся в очередной раз бутылку ко рту, он спохватывается и, желая от нее избавиться, протягивает Йорну Матильдесену. Йорн повторяет, что это не его бутылка, а Боллемана, тот дал ему ее подержать. Август покачал на это головой и громко рассмеялся, он сунул бутылку Йорну — он не собирается больше пить, не выпьет ни одной капли. Но мысли его все еще занимала драка, он честил рабочих на все лады, вконец расстроившись, он всплакнул над самим собой и сказал подавленно:

— Нет, будь я помоложе…

Потом что-то невнятно пробормотал, точно спьяну.

И медленно осел наземь…

Может, это и спасло Августа — что он выдул целую бутылку водки и его отвели домой и уложили в постель. Его сестры по крещению, Блонда и Стина, всю ночь кутали его в шерстяные одеяла и обкладывали грелками, он основательно пропотел и проспал пятнадцать часов подряд.