Гужва Николай Авраамович

К началу Великой Отечественной войны я был кадровым солдатом, старшиной 47-го отдельного стрелкового батальона, прошел уже два года службы и осенью должен был демобилизоваться. Мы служили в Киевском Особом военном округе в Нежине, Черниговская область, 120 км восточнее Киева. Там находился спецобъект — по периметру километров шесть. Если б немцы его бомбили, Нежина бы сейчас не было. Может, думали, захватить его… Ведь вокзал они разбомбили. Уже в первый день войны в части были потери не от встречи с немцами, а от бомбежки.

— Готовились к войне? Было ли ощущение ее приближения?

— К нам в Нежин прибыли одна или две дивизии из Сибири — все с котелками бегали. А мы котелков и не знали — в столовую ходили. Поняли — это настоящие линейные части, значит, надвигаются какие-то события… А когда началась война, было много диверсантов в том же Нежине. Начинается бомбежка, начинают наведение — пускают зеленые ракеты. Пошлют роту прочесывать, но никого не найдут.

— Из чего складывалось ощущение войны — из бесед, газет, радио?

— Не очень помню. Начало Финской хорошо чувствовал. В 1939 году не попал, слава богу. Там не столько от огня погибло, сколько замерзло. Был страшный мороз. Я учился на рабфаке во Владимире, радио все время трещало про белых правителей Финляндии. А тут мы особенно не слышали. В казарме радио вроде только в ленинской комнате. Сталин и не верил совсем в то, что немцы на нас нападут.

…Батальон стали разбирать по частям, одну пехотную часть еще за две недели до войны отправили в Кременчуг. Сразу после начала войны забрали зенитный артдивизион 76-миллиметровых пушек на гусеничном ходу и пулеметную роту на машинах. Сейчас посмотреть — старье. Потом рассказывали, что, когда ее окружили немцы, командир, лейтенант Унияд, дал команду «Огонь из всех пулеметов», но силы были неравны…

Мы остались одни, и тут как началась бомбежка! Мобилизовали все мужское население на разгрузку складов. Снаряды, метра по три бомбы — не обхватишь, их начали раскатывать за территорию. Потом дали приказ пешими отступать. И до Сум пешком отступали. В Сумах дали состав и отправили на формировку особой армии по защите Кавказа. Рядом видел, как разбомбили в пух и прах эшелон с эвакуированными. На двери вагона висела детская ручонка. Она у меня так и осталась в голове навсегда. Привезли в Моздок. Месяца два особых движений не было, стояли на станции. Потом новый приказ — пехоте через Калмыкию на Сталинград. Укреплять его. Под Сталинградом остановились в Бекетовке.

И опять — в эшелоны и на Урал, в Челябинскую область. Там нашу часть доразобрали в линейные части. Я попал в 129-ю отдельную стрелковую бригаду, и мы начали день и ночь тренироваться в горах. Там, вероятно, не менее двух дивизий проводили учения. Отобрали лыжников, человек пятьсот. Учения прошли хорошо. Подвели итоги. Пообедали. А потом командование допустило большую ошибку. Никаких командиров не назначили, и лыжники остались сами по себе. Идите по домам! А дома — это 15–20 км в деревнях. У меня природное чутье штурмана, остался один. Иду, километров пять осталось. Устал (кормили плохо, по третьей категории тыловой). Если сяду — замерзну. Я из последних сил до деревни дошел, «ребята, дайте кружку воды», выпил, силы появились, надел лыжи и дальше — на тот край деревни, где размещались наши.

Вскоре погрузили в эшелоны — и «вперед, на Запад». Прибыли в Волоколамск, освобожденный 1 мая 1942 года. Что особенно впечатлило — окопы… Мы не могли копать окопы, их затапливало, там одна вода, из дерна делали стенки.

У меня есть очерк: «Вызываю огонь на себя!» — знаменитая Ржевско-Сычевская операция. Сычевка… Слухи о тамошней страшной мясорубке разнеслись по всей стране. Осуществлена практически одной пехотой. Нагнали ее полные московские и ржевские леса. Впоследствии там была 20-я танковая бригада, затем она к нам перешла… «Катюша» разок приехала, стрельнула. Видел пушку 76-миллиметровую на конной тяге. Полковую, короткоствольную. Остальное — пехота. Замысел: нагнать войска и двигать их по лесам ночью. Пройдем 5 км, остановились на день-два. Только устроимся — вперед. Или назад. Важно, чтобы двигались. Не только 129-я отдельная стрелковая бригада, а и корпуса. И немец хватил поплавок: «Здесь будет генеральное наступление». А в это время готовили Сталинградскую битву.

1 августа здесь началось наступление. Я был в звании старшины, командовал иногда взводом, а под конец, по-моему, и ротой — большая убыль командиров.

15 августа меня тяжело ранило — снайпер. Карманово взяли аж 23 августа. В Карманово одну улицу назвали именем 23 августа… Одна пехота, и нас лупили, как котят. Мы знаем одно — Карманово, а до Карманова еще 20 км… Некоторые деревни помню: Овсянники, Коваленки… Сейчас их и в помине нет. Построили водохранилище на реках Волга и Вазуза и затопили. Поехал туда к 55-й годовщине. Где же меня ранило? Нашел — тут мы шли.

Пока по лесам двигались, стрельба, это одно… Но подошли к Карманову, лес закончился, луг, чистое поле, речушка, а Карманово — на высоте. Они там укрепились — хотя и 10 пулеметов достаточно, чтобы нас косить и косить. А в Карманове все здания кирпичные, они как в дот там… Мы наступали, может быть, тысяча человек сразу. Меня тяжело ранили — в ногу, выше колена. Я только крикнул: «Назаренко (командир роты первой или второй, уже не помню, очень хороший человек)! Меня не трогайте, идите вперед». Лежу — не болит, а чуть-чуть двинусь — кричу криком, потому что кость разбита. Залез в окоп, пролежал целый день. Пулеметы косят надо мной кусты. Я очень боялся попасть раненым к немцам… Вечером за мной пришла санитарная повозка, подобрали, везли 5 км в полевой госпиталь. Бомбежка страшнейшая! Ехали по полевой дороге — справа, слева разрывы. Привезли. Палатки. Народу — тьма. Врачи, сестры по 25 часов в сутки работают! Один капитан, бегает с касками, вроде как судно, обслуживает. Зачем он там, не знаю, часа два-три там был. Привезли паренька, блондин кудрявый, глаза голубые, положили рядом, стонал — а утром его не стало. Меня отвезли в деревню, в хату положили. Какой-то летчик — капитан, сидит в проеме двери и плачет, спрашиваем: «Ты чего?» — «Ранен в руку, но реву не от раны, а от того, что делается на фронте: убивают, убивают, убивают! Никакого спасения нет. Эшелон прибывает, его хватает на два часа, страшные потери». Идут раненые, кто в руку, кто куда, спрашиваем: «Карманово взяли?» — «Какое Карманово?» — никто ничего не знает, там только убивают! Деревни горят.

— Летом 1942 года было ощущение, что победим?

— Мы никогда не верили, что нас победят. Дезертиров практически не было. Один убежал, говорят, что заранее собирал сухари, а больше не знаю. Мы, особенно комсомольцы, очень верили в победу. Тем более наше дело уже тогда повернулось на Запад.

— Наступление летом 1942 года — без поддержки артиллерии?

— Лично я не помню, чтобы там, как на Висле, три часа артподготовки, аж все дрожало. И на Одере такая же, а под Карманово не было. Может, просто не помню.

Меня решили эвакуировать в тыл. В Волоколамск привезли, рентгена нет. Потом в Москву — больница на Новобасманной, просветили. Загипсовали всего: «20 дней продержим здесь, а потом на Урал». Я его немножко знаю — еще до войны там был. Привезли в город Чусовой. Там находится металлургический гигант. Большой ДК — там большинство поместили, а меня в Дом специалистов. Помыли нас как следует. Народу было много в палатах, на это не обращали внимания. Меня лечила старушка, эвакуированная из Москвы. Я себя ругаю, что, когда приехал в Москву, не встретился с ней. Восемь месяцев лечили. Я еще с клюшкой ходил, а врач говорит: «Николай, на комиссию». Хотели дать на 6 месяцев инвалидность. Я говорю: «Моя Родина оккупирована, некуда ехать. Такое предложение: долечите меня еще месяц, а потом прямо в строй». Они прислушались.

Готовились к Курску. Пришла директива: «Очистить госпиталь». Меня отправили в лагеря. Город Камышев.

Там четыре полка — три обычных, один эстонский. Его кормили по первой фронтовой категории, их офицеры ходили с мордами, ели и ели. Знакомый рассказывал: «Иду однажды через их полк, забыл сигареты. «Ребята, угостите папиросами?» — «Пожалуйста». Хотел уйти. «Стоп — пять рублей». У них так. Для нас дикость. Я был старшиной хозроты. Время прошло, командир батальона въелся в меня, он хотел, чтобы я кормил всю его семью. Я должен украсть у солдата? Никогда. Посадил на гауптвахту.

А тут ходит вербовщик, майор-летчик, вербует в авиатанковый десант добровольцев. Что это такое — понятия не имеем, но вся «шпана» записалась, и я записался. Через неделю выдали новую форму, построили у ворот полка с музыкой и — «Шагом марш на станцию!». Мы приехали в Дергачи под Харьковом и попали в часть. Обманул нас майор, авиа там и не пахло, но танковый десант настоящий. 11 — й танковый корпус 36-я танковая бригада — в ней прошли, проехали аж до самого Берлина и дальше. Командир — «Батя», полковник, Иван Иванович Жариков, умный и мужественный человек. Наше подразделение — моторизованный батальон автоматчиков, нет боев — собирается в кулак, а если «Вперед!», то десантников разбирают по танковым батальонам, 8–10 человек на танк. Кроме десантников — противотанковая и минометная батареи, во время боев как действовали, не знаю… Танк Т-34 — лучший в мире танк. Сначала со старыми пушками, а под конец войны — с новыми.

Началась учеба. А в основном ждали танки. Там всякие происшествия были.

— С бандеровцами?

— Нет. С ними стычек не было. Как украинец, я их защищаю, с немцами воевали или нет, не знаю, писали всякое. С нами не воевали, это точно. Другого характера эпизоды…

Один десантник залез в погреб, а в этом доме жил офицер, не из нашей части, он его и застрелил. На второй день построили батальон, генералы понаехали, посрывали погоны с командира взвода, командира роты, правда, потом восстановили.

Еще происшествие. Жили в основном по квартирам. Где больше, где меньше. Я как старшина батальона жил с командиром роты и ординарцем. Хозяйка дома говорит: «Пойду Новый год встречать у родственников», а ординарец попросился пойти встречать Новый год в роту. Мы остались вдвоем. Утром приходит хозяйка — украли козу. Украл ординарец, понес в роту, и отпраздновали. А еще пошуровал у нее в шифоньере. Высшая степень мерзости — воровать у своих.

В конце 1943 года получили танки, и — «Вперед на Запад!». Погрузили в эшелон — и до Новоград-Волынска, сошли и прочапали 120 км пешком — входили в Ровно, грязные, обтрепанные, жуть, но с песнями. Разместились в семи километрах от Ровно, деревня Ставки, опять ждали танки. Проводились занятия.

Когда боев не было, мы несли патрульную службу. Пост передает: «Из дома на окраине вышел мужчина и пошел в сарай в доме крестьянина-казака». Его сына в военкомат забрали. Они до военкомата не доходили, бежали и прятались в подземелье. А подземелье большое — на окраине деревни дом, там вход и три километра в лес. Мы окружили дом. Утром заходим. Старушка божится: «Нема никого. Сын — в Красной армии». Перевернули солому, по постройкам прошли. Один автоматчик заметил на огороде воронку, закрытую соломой. Нашли сына. Спрашиваем: как, где? Метрах в пятнадцати сарай, там свинья, навоз… Люк! Спустился, чуть прошел, ход раздваивается: одна — отдушина, другая — далеко в лес.

— Каковы функции у старшины батальона?

— Когда батальон вместе — обеспечивает хозяйственную часть. Когда в бой — все на танках, как простые десантники. Остаются только кладовщики и еще несколько человек…

С боями освободили часть Украины, город Ковель, Под Ковелем идем на передовую, жители оттуда уходят, и женщина какая-нибудь молится, молится, благословит наш путь.

Мы принимали участие в боях, быстро продвинулись. Не скажу, что жаркие бои, не буду врать. С ходу форсировали пограничную реку Буг. Вошли на территорию Польши. Немцы бросали против нас тяжелую артиллерию. Были потери. Форсировали с ходу Вислу. Потом продвинулись по берегу к Пулавскому плацдарму — южнее Варшавы 20–30 км. Немец кричит: «В Висле вас потопим!» А мы укрепляемся — копаем, пилим сосны. Так стояли 6 месяцев… Укрепились хорошо. Землянки с печками, с амбразурами. Больших немецких атак не было. 12 января 1945 года — наступление. Всех разобрали по танкам, меня также, хотя я был старшина батальона, остались только хозяйственники. Мы пошли. Наш 11-й танковый корпус, в том числе 36-я бригада, не участвовал в прорыве обороны — как узкий прорыв сделали, мы на полном ходу в прорыв. Видели последствия нашей артподготовки — немец, вероятно, ни один не уцелел. Много неразорвавшихся торчало из мерзлой земли. Кое-где нас минометами здорово обстреливали. Нам, танковому десанту, страшны не снаряды, а минометы — осколками косят.

Двигались с боями. Нарвались на довольно крепкую оборону. Батя, умный, дает приказ — на 180 градусов повернуть танки. Тут по нашему танку как саданет пушка болванкой — попала под башню. Меня немножко контузило. Бригада прошла назад, повернула в сторону и опять вперед — сопротивления почти нет. Вот искусство и умение командира. А то некоторые под Карманово бегают с пистолетами: «Приготовиться!

Вперед! В атаку!» У меня были такие командиры, как командир 36-й танковой бригады полковник Жариков, командир 11-го танкового корпуса Иван Иванович Ющук, дальше Чуйков, дальше Жуков. Вот какие! И поэтому жив остался.

В Польше, под Опочно, мы потеряли командира роты, Чхартишвили. Шли маршем, маленькая речушка. Мельница. 11 часов вечера. Колонна остановилась, надо разведать — что за мост, пройдут ли танки. Немножко постояли. Десантники сразу слезают, и командир роты десантников тоже. Стал залезать. А заднее крыло оборвано. Залезал на танк по гусенице. Так нельзя! И ведь сам учил, как правильно надо делать! Одна нога на броне, вторая — на гусенице. А тут танк пошел, и его разорвало. Мы его сразу понесли в мельницу. Врач, Катя, прибежала. Он в шоковом состоянии. Укол ему обезболивающий, больше ничего не сделаешь. Умер на моих руках. Я поручил его ординарцу: «Ты останешься здесь. Утром собери население, и на самом лучшем месте выкопайте могилу и похороните с почестями. И дай залп из своего автомата. Потом догоняй». Он никогда в жизни не догонит, потому что идет армия советских войск. Один поляк говорил: «И в прошлую войну наши дороги не выдерживали вас, и в эту не выдерживают». Так Яша все сделал, как полагается, и вышел на дорогу. А тут как раз машина с номером нашей бригады — замахал, остановились.

Седлец — это в Польше. После боев затишье. Наш батальон был уже собран. Нас построили: «Ну и вид у вас…» Но зато мы «Мертвой голове» дали…

— Как вы поступали с пленными?

— Не расстреливали, этого не было. Был у нас командир роты со странностями — то золото у ребят собирает, то еще что. Если попался немец, наводил на него пистолет, говорил: «Ну, мерзавец, даже не моргнет». Мы обращались по-суворовски: «Лежачего не бьют».

У нас было три грузина — «грузинское правительство» мы их называли. Командир роты, лейтенант Чхартишвили, командиры взводов лейтенанты Кахулия и Мазонашвили. Полным боевым порядком движемся. Вдруг остановка. Автоматчик соскакивает и шарит по кустам, нет ли там кого? У нас на танках были сетки наварены на штырях. Если попадает «фаустпатрон», то отлетает. Однажды выскочил калмык-фаустник из-под моста и трахнул по танку… Автоматчики соскочили, изрешетили его в пух и прах. Командир, казах Усманов, смелый, погиб от осколков.

— Когда обстреливали, десант сразу соскакивал?

— Нет. Когда танк остановится. Если обстреляли, колонна рассредоточивается. Полковник Жариков на танке в американском полушубке. Он не дрогнет. Как изваяние. Танки туда-сюда. А он сидит, как в бронзе.

…Сделали боевой марш аж до Одера. Там остановились, сразу не форсируешь, надо подготовиться. Вышли не в том месте. Хотели с ходу взять Франкфурт-на-Одере. Он на возвышенности, а этот берег очень низкий. Километра три не дошли — застряли танки в болоте. Некоторых вытащили, а нас — никак. Гусениц почти не видно. «Мессершмитты» летают низко-низко, почему не стреляли, непонятно, а других (бомбардировщиков) не было. Вообще, если в начале войны авиация немецкая действовала сильно, под Ржевом над нами кружили и делали месиво, то в конце я не чувствовал, что она есть. Хотя вот здесь, когда наша часть впереди, ночью пришла корпусная артиллерия и заполнила населенный пункт, а утром поднялись — их разбомбили в пух и прах, горели машины.

…Бегали в деревню, бревна брали и вытащили танк. Он зашел в деревню и спрятался, чтобы не видно было. Мокрые, надо бы перемотаться, прибежал в дом, схватил скатерть (на портянки) и бегом в погреб (а то авиация налетит), а там полно немцев. Гражданских. Снял свои сапоги, разорвал скатерть, перемотал портянки и сказал: «Ауфидерзейн».

Так как танк побыл в воде, весь затек, решили его оставить, сделать ревизию, очистить. Танк охраняли. Немцы ночью прорывались, увидели часового, расстреляли, побежали дальше. Так погиб сержант-сибиряк Останин.

— Потери большие там были?

— Большие — только в Ржевских лесах. А на Западе — маленькие. Стояли на Одере — обстрелы шли, нет-нет да и захватит кого-нибудь.

Уже на танках форсировали реку — здорово закрепились. Немцы применили новое оружие — летит самолет и вдруг выпускает еще самолет, небольшой, начиненный взрывчаткой, и направляет на переправы. Однажды ночью передают срочно приказ: 3-му танковому батальону, где был мой друг, передвинуться к крепости Кюстрин. Почему? Командование засекло, что немецкий гарнизон наметил прорвать нашу оборону. Наши перехватили их сообщения и усилили позиции. Чуть расцвело — немцы пошли. Пехотные части стояли — смяли. Но была подготовлена и артиллерия, и «катюши». Как открыли огонь! Половину уничтожили, остальных пленили. Был в этой крепости — действительно, укреплена очень сильно. Если штурмом брать, так много бы уложили… После Кюстрина мы по-прежнему держали свои рубежи.

В апреле наступление. Все на танках и вперед на большой скорости. В Марцане, сейчас в черте города Берлина, погиб Какулия. Танковая колонна вырвалась, а там в километре — немецкая зенитная пушка, успела дать залп, может, 20 снарядов сразу выпустила, и как раз по нашему танку, и осколок попал в голову Жоре моему. Там и похоронили. Я был у него на родине, в Тбилиси.

Шли до самого Берлина, вышли на Франкфурт-аллею. Важнейшая магистраль, связывает Берлин с Франкфуртом-на-Майне. В Берлине совсем другая тактика. Наша задача — не допускать нападения на танки, особенно со стороны «фаустников». Мы должны зорко смотреть. А танки прятались. Прятаться — тоже опасное дело: спрячешься, а стена рухнет. Каждый танк охраняли 10–12 автоматчиков — он стрелял и наступал, а мы вслед за ним. Снайперов много было. Мы почти достигли центра, за углом Александрплац, там еще немцы. Тюрьма на углу, а мы в ее подвале. Потом вдруг передают — «немцы согласились на перемирие». Мы повылезали из щелей, начали из всех видов оружия стрелять. Так закончили войну.

Впервые команда — моторизованному батальону выделить кандидата на Героя Советского Союза без личного подвига. А танкисты не верят — у них только личный подвиг. И выдвинули одного очень активного и дисциплинированного солдата — Ляпова, и ему присвоили звание Героя Советского Союза. В 1966 году умер. Я очень защищал его кандидатуру.

— При штурме Берлина были инциденты с местным населением?

— Нет. Они очень дисциплинированные. Перемирие началось — во всех домах белые простыни висят. Войне капут. Все капут. Когда мы после войны стояли в деревне Нора, года два — никаких инцидентов. Можешь в деревню один идти — ничего с тобой не будет.

— Говорят (особенно в Берлине), были массовые изнасилования?

— Я об этом не могу говорить, я не видел этого. Жуков и Вильгельм Пик применили очень жесткие меры, чтобы не распространялись венерические болезни.

Пришли немцы на Украину и здорово посеяли, наши схватили этот посев и пошли отдавать дальше. Тяжелобольных отправляли куда-то под Лейпциг — там устроили «дикую дивизию» — муштра 12 часов и остальное время лечение. А легко заболевшим в части давали уколы молочные, от них на стенку лезли. Однажды начальник технической части попросил с ним съездить в роли переводчика, поскольку я немного знал немецкий язык, на грузовой машине в Лейпциг. Там много перемещенных лиц, которые уже собирались домой. А с ними связываться было очень опасно. Но шоферы такая братва — их держи и держи в руках. И хотя я предупредил, но… Через какое-то время я прохожу мимо санчасти, там шофер этот, Бородин, сидит на завалинке. «Ох, не послушался я вас, теперь лезу на стенку от уколов».

В Берлине нас долго не держали, на третий день вывели сначала под Дрезден, потом в Тюрингию, американцы ее освободили, отдали. В 5 км от Веймара немецкий танковый городок, рядом деревня Нора. Когда шли по франкфуртской автостраде, вдруг остановились — американцы не успели уйти, а мы двое суток на дороге. Как танки остановились — десантники соскакивают и в разведку — где, что можно достать. Если долго стоим, на 3–5 км уходили. Вообще, в Германии мы не голодали. Был зам. по хозчасти, майор, прибегают и ему докладывают: у одного бауэра 60 свиней, продает. По старым маркам. «Не может быть». — «Точно». Он зовет своего хозяйственника Гришу Ульянова. «Я тебе передавал два мешка немецких марок?» — «Один — выбросили. Другой есть». Несколько грузовых машин туда пошли, через 2–3 часа возвращаются, полные свиней, 180 марок за 60 свиней. Все законно. Документы оформили. Три марки за свинью. Майору — новая задача, развести стадо. В деревне нашли большое хозяйство и сделали ферму. Заведующим назначили азербайджанца-мусульманина Оскара Абыгазалова.

После войны меня вызвали в штаб и дали 40 дней отпуска. Я опешил даже. Началась демобилизация стариков, и я со «стариками» поехал домой. По Польше едем. Остановился эшелон. В четыре часа утра как что-то трахнет по хвостовому вагону: кто-то умышленно пустил по этому пути маневровый паровоз, ударил. А солдаты — не спят. Двое были на площадке. Один успел соскочить, другой — нет. Погиб. Всю войну прошел, атак погиб.

Еще хочу сказать о фронтовых снах. После войны я не мог выступать, потому что слезы текли. И кошмарные сны снились.

Загрузка...