А мы с тобой, брат, из пехоты

Гехтман Эля Гершевич

Родился в августе 1923 года в городе Житомире. Отец был инвалидом с рождения, работать не мог и никакой пенсии не получал. Все мои воспоминания о детских годах связаны со сплошным голодом. Жили мы в неотапливаемом погребе, одна полячка сжалилась над нами и пустила жить в погреб своего одноэтажного дома, не прося за это денег. Окна погреба были на уровне земли. Голод жуткий, холод, крысы шныряют под ногами… Вот так и жили, нас шесть человек и старая бабушка…

Все время бедствовали, и как наша семья пережила голод 1933 года, который смерчем прошел по Украине, — я до сих пор не пойму. Я тогда полностью опух от недоедания, и даже выползти из своего подвала не было сил. Мне было лет восемь, когда пришла какая-то комиссия из райисполкома и нашей семье выделили жилье — комнату в подвале, чуть просторней нашего погреба. В школу я почти не ходил, проучился два года в начальной еврейской школе, потом ее закрыли, а в украинскую школу я не пошел, поскольку не знал украинского языка. Так что если я в жизни осилил какую-то грамоту, то все самоучкой.

После 1933 года я несколько лет бродяжничал, а в тридцать восьмом году отец устроил меня учеником парикмахера, а еще через год я уже работал самостоятельно.

В комсомол я никогда не вступал… Нас в семье росло четверо сыновей.

Старший брат, Борис, 1921 года рождения, был кадровым красноармейцем и погиб в первые дни войны в Брестской крепости. Младший брат, Зяма,1925 года рождения, в 1943 году окончил сержантские курсы, написал письмо, что едет на фронт, и точно его дальнейшую судьбу я так и не знаю, потом родители получили извещение — «пропал без вести».

А мой младший брат, Владимир, родился в 1931 году.

— Где Вы встретили начало войны?

— Я работал вольнонаемным парикмахером на авиационной базе № 78, дислоцированной перед началом войны на старой границе, западнее Бердичева.

На базе находилась наша бомбардировочная авиация, и в мае сорок первого, вместе с личным составом авиабазы, я отправился в летние лагерях.

Вечером 21 июня я пошел в ближайшую деревню на танцы и задержался там до утра, а на рассвете 22 июня 1941-го нашу базу дотла разбомбили немцы, было повреждено, сожжено и разбито много самолетов, прямо на летном поле. Полный разгром, многие десятки убитых и раненых.

В начале июля, когда германцы вышли к старой границе, остатки авиачасти готовились к перебазированию на восток. Мне предложили остаться на базе, мол, прямо на месте призовем тебя, и будешь рядовым красноармейцем, а не вольнонаемным, и дальше «стричь и брить летчиков», но я отказался, прекрасно понимая, что без моей помощи родители-инвалиды не смогут эвакуироваться из Житомира. От авиабазы до города было километров шестьдесят, я получил справку об увольнении, расчет, меня добросили на машине до шоссе на Житомир, и я пошел в родной город. Но через какое-то время меня остановил патруль из войск НКВД, и я был арестован как «дезертир». Я показывал справку об увольнении, датированную вчерашним числом, объяснял, что мой возраст еще непризывной, но старший «энкэвэдэшник» ответил мне так: «Твой год рождения значения не имеет. Надо Родину защищать, а не в тыл драпать!» Всех задержанных на дороге «дезертиров» отводили в лес, где мы находились под красноармейским конвоем. Ко мне подсел один мужчина средних лет и сказал: «Если ночью не убежим, нас завтра всех расстреляют!» Он подбил меня на побег. Ночью попросили одного караульного, чтобы вывел нас «по нужде», за кустами было что-то вроде отхожего места. И пока этот часовой ждал, когда мы «управимся», мы убежали. Шли к Житомиру окольными путями, лесами, и кем был мой напарник по побегу, оставалось только догадываться. Сам он был неместный, и в Житомире его интересовал один определенный адрес. Зашли в город, я показал ему, куда идти, и он позвал меня с собой: «Пошли со мной. Не пожалеешь. Там тебя никакое НКВД не достанет». Но я не захотел. Кем он был — немецким шпионом, дезертиром, уркой или просто «темной личностью»? Я так и не понял.

Житомир казался полностью опустевшим, я не видел ни милиции или красноармейцев, ни каких-то представителей местной власти. По дороге видел, как местные жители тащат все подряд из покинутых еврейских домов и квартир, а некоторые украинцы в них прямиком заселяются. Кругом неприкрытый наглый грабеж и хаос…

Пришел домой, родители меня уже ждали с собранными узелками. Мы рассчитывали идти пешком на Киев, но, проходя мимо железнодорожного вокзала, заметили стоящий под парами эшелон, составленный из открытых грузовых платформ. Это был последний эшелон, уходящий из города с эвакуированными. Два паровоза и прицепленные к ним открытые угольные платформы — площадки. Люди тесно сидели на этих площадках, и втиснуться в эту плотную людскую массу было неимоверно трудно. Лечь было невозможно, только сидеть, столько народа набилось на эти площадки, спасаясь от неминуемой смерти. При помощи дежурного по вокзалу нас воткнули, буквально втиснули на одну из платформ. Мы отъехали от Житомира несколько километров, поезд шел мимо военного «зимнего» аэродрома, и я увидел, как с него, совсем недалеко от «железки», в небо взлетает самолет. Я еще подумал — это наш самолет, а он сделал разворот в воздухе и… спикировал на нас и стал бомбить эшелон, и, пролетая над платформами, бил из пулеметов… Проехали еще немного, опять бомбежка, немецкие летчики делали по два захода на состав. Кто мог, спрыгивал с платформы и бежал спасаться в ближний лес, но мои родители-инвалиды не могли бежать и оставались на месте, уповая на волю Божью. После каждой бомбежки убитых и раненых собирали в кучи… Сильную бомбежку нам пришлось пережить в Кременчуге, но после, когда эшелон пошел к России, нас уже не бомбили. В дороге эвакуированных не кормили, каждый питался чем мог. В итоге мы доехали до станции Новоанненской Сталинградской области, а потом нам приказали покинуть платформы, объявили, что забирают наш состав, якобы для эвакуации какого-то завода. Так мы оказались посреди донской степи.

— Что произошло дальше с эвакуированными?

— Нас развезли по окрестным колхозам. Группу из 35 беженцев-евреев привезли на хутор Малоголовский Деминского сельсовета. Это в 40 километрах от станции.

Казаки даже не понимали, что такое «евреи», на первых порах отнеслись к нам по-братски, как к родным. Но был на хуторе один старик, ветеринарный фельдшер, так он стал ходить по домам и пропагандировать казаков, мол, это «жиды-христопродавцы, они Христа распяли и кровь нашу пьют». И за какие-то несколько дней отношение к нам резко изменилось в худшую сторону, между местными станичниками и нами как бы выросла стена отчуждения. А когда через два месяца фронт стал приближаться к нам, то казаки уже не скупились на угрозы, станичники говорили открыто: «Скоро немцы придут, мы вас всех жидов перевешаем!» Все евреи, те, кто мог, уходили из хутора, пробирались в другие края, но куда могла податься наша семья?

Я работал в колхозе конюхом, на конюшне стояло 65 лошадей, но кормить их было нечем. Скотина просто дохла от голода. Снимали солому с крыш, но и этого корма надолго не хватало. Осенью 1941 года десять человек от нашего колхоза — восемь казаков и двух евреев — отправили на окопные работы. Нам выдали сухой паек на десять суток, довезли до станции и оттуда отправили на рытье противотанковых рвов. Прошло десять дней, нас с окопных работ не отпускают, но и не кормят! Казаки стали меня уговаривать на побег, я был чуть постарше других, что-то уже в этой жизни понимал, и в нашей «десятке» считался «за вожака». Я ответил, что согласен «отсюда линять», но к железной дороге нам идти нельзя, там нас сразу выловят, и если все будут меня слушаться, то я готов провести всех степями до хутора. А это 300 километров пути. Шли только по ночам, двигаясь параллельно железной дороге, побирались по хуторам, воровать я не разрешал. Собирали неубранные колоски с полей, зерна перетирали в руках, тем в основном и питались. Добрались до хутора, и я вернулся к своим обязанностям конюха. Жила наша семья в подсобке при конюшне, которую топить было нечем, поскольку не на чем было поехать за дровами. Большинство лошадей пало…

Зимой мы снова стали голодать. Колхозные амбары пустые, местные казаки кормились с огородов и подсобных хозяйств, а что было делать эвакуированным? Председателем колхоза был хороший мужик по фамилии Максимов.

В колхозе был перегнанный из западных областей скот, и он разрешил мне резать коров-доходяг и мясо раздавать эвакуированным. Я сам разделывал туши.

Хлеба у нас не было, а этим мясом спаслись, пережили голодную зиму.

Весной сорок второго года меня призвали в армию.

— С каким настроением уходили в армию?

— Шел в армию с тяжелым сердцем, знал, что родители без меня пропадут…

Повестка была на 1 мая 1942 года, с хутора нас тогда призывалось три человека.

В повестке было указано, чтобы мы взяли с собой продуктов на десять дней, но колхоз смог выделить только по караваю хлеба и дали еще с собой вареных яиц. У нас на всю семью была только одна пара обуви, я оставил ее родителям и в райвоенкомат поехал один, никто из родных меня не провожал. В военкомате мы даже не проходили медицинской комиссии. Нас, призывников, посадили в вагон, отправили через Сталинград в Нижний Чир, где формировался 53-й Укрепрайон (УР). На месте формировки УРа собрали тысячи человек в гражданской одежде, на учет и на довольствие не ставят, обмундирования не выдают, а главное — мы не получали армейского пайка, даже по самой захудалой тыловой норме питания. Крутись как хочешь, сам добывай себе «хлеб насущный». Вместо боевой подготовки нас все время гоняют на строевые занятия. Полный идиотизм…

Прибыли к нам фронтовики после госпиталей, так они стали ловить сомов в реке и варить уху, и мы, новобранцы, последовали их примеру. Прошло еще немало времени, пока мы получили обмундирование и стали получать питание из «армейского котла».

А потом началась боевая подготовка. Мы подготовили оборону из двух эшелонов, вырыли рвы, траншеи. В лесу возле реки разместились легкие танки.

Меня обучили на пулеметчика, и я стал первым номером в расчете пулемета «максим».

— Как сложился для Вас первый бой?

— Мы стояли в обороне и ждали подхода немцев. Одна рота даже ушла вперед, навстречу противнику. И вдруг получаем приказ срочно сняться с позиций.

Нас погрузили в эшелон, мы неслись без остановок, как на пожар.

На станции Лиски нас бомбили, мы выгрузились и ускоренным маршем вышли к Дону. Нам приказали переправиться по мосту на правый берег, а там наших уже никого не было! Одни трупы… Укрепрайон занял оборону в восьми километрах от реки.

Три батальона, больше двух тысяч человек, с пулеметами, ПТРами, минометами, но без артиллерии. Автоматов у «уровцев» не было. Перед позицией моего пулемета было картофельное поле и стояла мельница. Какое-то время было тихо, даже канонады не слышно… Но в одно страшное утро мы увидели, как, обходя нас с двух сторон, по дорогам к реке идут колонны немецких танков. Поднялась паника, было ясно, что мы попадаем в полное окружение. По нашим позициям, по лесу, где находилось большинство личного состава батальона, начался сильнейший минометный обстрел.

И бойцы побежали назад к реке… Я тоже побежал вместе со всеми к Дону, тащу пулемет, и тут рядом в землю врезается мина, торчит хвостовое оперение, но мина не разрывается. Я на какое-то мгновение оторопел… Потом вытащил затвор пулемета, забросил его в кусты и кинулся догонять своих товарищей. А немецкие танки уже входят в село на берегу. Бойцы бросились в камыши, и в одном месте мы наткнулись на командира в звании капитана, который пытался организовать переправу на левый берег.

Там была одна лодка, которая «курсировала» туда и обратно, перевозя бойцов, но было понятно, что, пока дойдет наша очередь переправляться, немцы уже будут и здесь…

Со своим товарищем, Харитоновым, с которым мы вместе призывались из одного хутора, решили уйти по камышам вправо, прошли с километр. Харитонов не умел плавать, и мы стали ломать камыши, перевязывать их портянками, делать «поплавки». Кинулись в реку, плывем, и в этот момент немцы стали обстреливать реку из минометов. Рядом разорвалась мина, подняв столб воды, Харитонов выпустил «поплавок» из рук и камнем ушел на дно, утонул… Я еле добрался до спасительного противоположного берега, залег в камышах, переждал обстрел, а потом поднялся в деревню, находившуюся прямо на левом берегу. Зашел в какую-то хату и от усталости, от всего пережитого сразу заснул.

Проснулся утром, и хозяйка мне говорит: «Ночью немцы в деревню зашли».

И я, босой и раздетый, сразу ушел из деревни, стал пробираться на восток. Через двенадцать километров меня остановил наш заслон, мне дали карабин, две гранаты и двадцать патронов. Никто ничего не спрашивал… Из остатков разбитых частей сформировали сводный полк и погнали назад к Дону, занимать оборону по левому берегу.

Я оказался в сводной роте УРа под командованием старшего лейтенанта Мясникова. Впереди меня ожидали четыре месяца непрерывных боев…

Когда в конце осени сорок второго года 53-й УР под командованием полковника Дашкевича был выведен с передовой в тыл, то в строю оставалось всего 73 человека…

И это после многочисленных и многократных пополнений личного состава батальонов… Остатки УРа были переданы на формирование 270-й стрелковой дивизии.

Эта 270-я дивизия полностью погибла в Харьковском окружении в мае 1942 года, и под ее номером создавалось новое соединение из остатков различных частей.

Кто мог тогда предположить, что и вновь сформированную дивизию через три месяца ожидает страшное окружение, подтем же Харьковом.

— 53-й Укрепрайон четыре месяца сражался на донских плацдармах в районе села Коротояк и села Сторожевое. Что осталось в памяти простого пехотинца-пулеметчика из событий тех дней?

— Шли непрерывные бои за захват и удержание плацдармов на правом берегу Дона. Немцы в те летние и осенние дни без боя не уступали даже километра территории.

Когда первый раз переправлялись через Дон, то разобрали дом на берегу, бревна связали кабелем, на нем мы, втроем, переплыли на вражеский берег, закрепили трос, и так получилась «паромная переправа». Вторым рейсом я уже переправлял свой пулемет, но у самого берега немцы нас заметили, обстреляли, и взрывной волной пулемет скинуло в воду… Этих попыток высадиться было много, удачных и провальных… Во время одного из форсирований мы закрепились за рекой на небольших высотках, и немцы нас моментально контратаковали. Атаку отбили, и в моем пулемете вода закипела в кожухе. Я решил спуститься к реке, набрать воды в каску для пулемета. Когда спускался вниз, то тропку видел, а возвращаюсь вверх — ничего не видно, сплошная трава. Склон высотки был немцами заранее заминирован, и я попал на минное поле и подорвался. Но повезло, осколки попали только по ногам. Лежу на минном поле, ко мне все боятся подходить, саперов с нами не было, так пришлось самому выползать и себя бинтовать. Меня переправили на наш берег и отправили в санбат. Врач посмотрел и говорит: «Ты счастливчик. Осколки кость не задели». В санбате я провел несколько дней, потом пошли разговоры, что нашим на плацдарме приходится совсем туго. В санбате была медсестра Романова, осетинка по национальности, и я вижу, что она собралась на передовую. Говорю ей, что пойду с ней, и по своей воле покинул санбат. Переправились за Дон, а где «укрепрайоновцы», где обычные стрелки — не разобрать. Все в огне и в дыму, идет тяжелый бой. Пристал к какой-то стрелковой роте, дали оружие. Запомнил только фамилию ротного — лейтенант Шарапов. Позиции на подсолнечном поле. Началась сильная бомбежка, после нее все подсолнухи на поле как косой были скошены.

Смотрю, а живых рядом уже никого, и немцы идут цепью по полю.

Я затаился, отполз в сторону. В пятидесяти метрах от меня командирская землянка, и я своими глазами видел, как немцы вывели оттуда полковника Белова, выкрутив ему руки… Выбирался я с разбитого плацдарма ночью, ползком…

А где подобрать слова, чтобы рассказать о страшных боях в самом Сторожевом?…

— Каким был боевой настрой бойцов 53-го УРа?

— Летом сорок второго года наше настроение было ужасным. Люди говорили вслух все что думали. Моральный дух солдат был крайне низкий, в укрепрайоне среди бойцов было много людей из семей раскулаченных, немало отсидевших и много молодых призывников из казачьих станиц, где Советскую власть и раньше не особо почитали.

Настрой был такой — «бежать за Волгу»… Придет в роту политрук, что он может сказать? Что наши войска разбиты и пленены в Крыму, на Волхове и под Харьковом, а немцы подошли вплотную к Сталинграду? Солдатский «телеграф» передавал из уст в уста такую информацию, что где произошло, почище и правдивей любых сводок Информбюро…

Сама тягостная обстановка вокруг убивала в нас любую надежду на успех.

Когда первый раз по мосту переходили через Дон, то на левом берегу бродил «тучей» брошенный при эвакуации скот, а на правом берегу лежали сотни неубранных трупов наших красноармейцев. Нам приказали их похоронить. Трупы стаскивали в воронки от бомб и засыпали землей, даже не забрав из гимнастерок погибших «смертные медальоны» или документы. Так и лежат там сотни безымянных солдат…

А когда нас немцы давили танками в голой степи… Разве это можно простыми словами передать… Какой после этого может быть боевой настрой?..

Небо немецкое, ежедневные бомбежки, танковые атаки. Мы не могли понять, откуда у немцев столько боеприпасов, минометные и артиллерийские обстрелы фактически не прекращались ни днем ни ночью. У нас артиллерия выпустит пять-десять снарядов, вот и вся огневая поддержка и артподготовка, а нас сразу снова бросают вперед, в атаку, на верную погибель… Веры в нашу Победу в те дни у многих не было, и было немало таких, что сами уходили к немцам, сдаваться в плен. Но в сентябре сорок второго в рядах УРа уже воевали другие люди, бойцы с более выраженным волевым настроем и желанием сражаться и мстить за погибших товарищей… У меня был напарник, Петя Пронько, украинец. Как-то рота занимала позиции прямо по берегу реки, а на ее середине была отмель, такой островок, и в сумерках мы на лодке переправлялись туда, в передовой боевой дозор, а на рассвете возвращались к себе на берег. Лежим мы ночью с Пронько в этом боевом охранении, ведем пустые разговоры, и тут Петр начинает меня уговаривать уйти к немцам, мол, не тронут тебя, все эти слухи, что немцы евреев поголовно расстреливают, это брехня и комиссарская пропаганда. Я послал Пронько подальше.

Сам не понял, как заснул, утром глаза открываю, сверху солнышко печет, а Петра рядом нет! Ушел ночью к немцам, а меня не тронул и даже мое оружие не забрал! Что делать, светлым днем на этом острове головы не поднять, немцы сразу заметят и убьют. Лежал до темноты в своем окопчике, а в темноте переправился назад к роте. На меня сразу налетели командиры, стали орать, запугивать трибуналом. Я все рассказал, что и как было. Утром мы снова пошли на форсирование, и ротному уже было не до меня…

Иногда я вспоминаю о Пронько без ненависти, хоть он и предатель, и перебежчик, но оставил мне мое оружие. А мог ведь и вообще ночью меня убить и прийти к немцам «героем», вот, мол, немцы, смотрите на документы, я «жида прикончил»…

— В штыковые атаки летом сорок второго года приходилось ходить?

— В моем понятии «штыковая атака» — это когда две противоборствующие стороны идут цепями друг на друга в штыки. Если вы подразумеваете именно такой вид боя, то «в штыки» мне довелось идти пару раз, и немцы, не дойдя до нас каких-то 50 метров, разворачивались и бегом отходили назад с «нейтралки», под прикрытие своей артиллерии и пулеметов. И рукопашных схваток на Дону почти не было.

Настоящая, кровавая и безжалостная рукопашная у меня случилась в сорок третьем году, когда я воевал в роте автоматчиков в 51-й Гвардейской стрелковой дивизии.

Эту роту бросали как резерв на самые сложные участки. Был момент, когда наши батальоны атаковали немецкие позиции трое суток и не могли их взять. Тогда нашу роту посадили десантом на танки, «тридцатьчетверки» дошли до немецких позиций, и мы спрыгивали с танков прямо в траншеи, где шла рукопашная.

Вот там мне и пришлось кого прикладом забить насмерть, кого руками…

— Хочу Вам как пехотинцу задать вопрос о приказе Верховного Ns 227 — «Ни шагу назад». Ваше личное отношение к этому приказу?

— Мое мнение, что этот приказ сам по себе является преступным.

Из-за него столько людей погибло почем зря… Ведь там, в этом приказе, красной нитью идет главная мысль — «Расстрел за отход с позиций».

Мы могли во время атаки или после боя оказаться на самых неудачных, гибельных, открытых, простреливаемых со всех сторон позициях или где-нибудь по пояс в болоте, и никто из командиров не мог набраться смелости и отвести свои роты или батальоны назад, наши офицеры предпочитали угробить, положить своих солдат, лишь бы самим не попасть под трибунал согласно приказу № 227.

Чтобы не быть голословным, я вам приведу примеры. В 13 километрах от Харькова мы штурмовали колхоз имени Фрунзе, где немцы оказали серьезное сопротивление.

Мы залегли на подступах к колхозу, немцы с высоты били по нам, но самое страшное, что в эту ночь ударил сильный мороз, и мы, в своих кургузых шинелях, стали просто околевать, замерзать насмерть. Командиры лежат рядом с бойцами и помалкивают.

И я тогда решил, что не хочу принять такую лютую смерть, замерзнуть, пусть лучше меня расстреляют как дезертира с поля боя, но хоть помру не «ледышкой». Встал в полный рост и пошел назад, в направлении полкового тыла. За мной потянулись другие бойцы и офицеры. Мы дошли до штаба полка, и наш комполка все видел… и молчал…

Если это называется для вас нарушением присяги, так я лично присяги, как, впрочем, и все бойцы 53-го УРа, брошенные в спешном порядке на передовую, не принимал.

Через три дня мы снова атаковали этот колхоз и потом нашли на поле перед ним десятки наших замерзших насмерть однополчан. И еще многих своих убитых товарищей, которые так и лежали, как мишени, в чистом поле перед немцами и были все перебиты. Среди них была и наш батальонный санинструктор Шура, которую немцы взяли в плен и, перед тем как убить, изнасиловали… Кому нужны были эти бессмысленные жертвы, которые генералы в своих мемуарах обязательно высокими словами с пафосным восторгом называют «массовый героизм и самопожертвование»?

Ведь было ясно после провала первого штурма, что нам этот колхоз не взять, так кто командиру полка или дивизии мешал отвести бойцов на исходный рубеж и сохранить сотни жизней? А нет, есть приказ — «Ни шагу назад!», уже доложили наверх о продвижении вперед и захвате очередного рубежа…

Ведь даже своего раненого товарища пехотинец не имел права доставить в санроту.

Это расценивалось как «дезертирство с поля боя», мол, это не ваше дело, ранеными займутся санитары. А где ты на всех санитаров напасешься?

В Белоруссии меня ротный послал с донесением в штаб батальона, возвращаюсь назад и попадаю под сильный артобстрел. Я спрятался в воронку, переждал артналет и дальше к себе в роту, где ползком, где как. Навстречу ползет раненый: «Браток, помоги!» Я ему отвечаю: «Прости земляк, не имею права, там бой идет». — «Ну хоть немного пособи», и чуть не плачет.

Я взвалил его на себя и потащил в тыл. Наталкиваюсь на двух офицеров: «Кто такие? Почему его тащишь? Ты что, санитар? Нет? А ну, к себе в роту, бегом!»

И я оставил раненого бойца на земле и побежал назад на позиции. А навстречу мне отходят остатки моей роты. Пока я тащил раненого в тыл, немцы ворвались в нашу траншею и перебили почти всю роту. А не нарушь я приказ, не помоги бы раненому, то, возможно, и меня бы немцы в тот день убили…

Я еще хочу пару слов добавить. По моему мнению, на этот приказ № 227 с конца сорок третьего года уже мало кто смотрел, даже старшие командиры поняли, что если дословно следовать этому приказу, то у нас и до старой границы дойти людей не хватит.

И заградотряды за нашей спиной я после Харькова уже не видел.

— Зимнее наступление от Воронежа на Харьков и выход из «харьковского» окружения весной 1943 года. Как это было? Что осталось в памяти?

— Наша 270-я СД переходила Дон по льду, и немцы к нашему наступлению были хорошо готовы. Они, как только наши пехотные цепи пошли вперед, взорвали лед на реке, и очень много бойцов потонуло в Дону. А потом началось преследование отступающего противника, на дорогах сотнями валялись трупы немцев, мадьяр, итальянцев, стояли колонны брошенной военной техники.

Запомнилось, что у большинства убитых итальянцев на пальцах были кольца, так бойцы ломали замерзшим трупам пальцы, отрывали и снимали кольца.

Там мне пришлось первый раз убить человека не в бою. Заняли внезапной атакой какое-то село, связи нет, и ротный послал меня связным, найти комбата.

Подхожу и вижу, что комбат беседует с местными жителями, потом заметил меня и приказывает: «Приведи сюда старосту. Они покажут его дом».

А староста уже собрался бежать, привязывает двух своих коров к телеге, груженной всяческим добром. Привел его к комбату, и через пять минут комбат отдает мне приказ: «Разменяй его!» У меня в руках винтовка, а в кармане шинели «наган» на взводе.

Повел старосту в сторону, он падает на колени, начинает молиться и вдруг в прыжке кидается на меня и валит на снег, хватается за винтовку.

Я успел его убить из «нагана», выстрелил прямо через карман шинели.

А выход из «харьковского» окружения… Все началось с того, что на шоссе Харьков — Полтава наш полк был рассеян на марше и расстрелян в упор немецкими танками, ударившими с тыла. После этого все, кто уцелел, уже действовали маленькими группами, никакой организации уже не было. Кто к кому примкнул, с теми и прорывается. Офицеры в окружении пытались на месте собрать бойцов в сводные роты и батальоны, в каждом селе проводилась мобилизация местных, «чернорубашечников», так получалось, что в отделении один красноармеец и пять местных, «черных», которые по ночам разбегались по домам. В одном месте наша колонна окруженцев, остатки из разных частей, оказалась в лощине, почти все бойцы были уже без патронов. И тут показался немецкий танк. Несколько орудийных упряжек рванули к видневшейся неподалеку деревне. Танк открыл огонь и первым выстрелом подбил головную упряжку с пушкой, которая загородила дорогу. У меня в подводу были запряжены мул и лошадь, мы рванули прямо по целине к деревне, добрались живыми. В деревне стоят артиллеристы, видят все, что происходит на дороге, и кроют матом: «Хером по танку, что ли, стрелять!» — снарядов у них не было… С боеприпасами в окружении вообще был полный швах, нам выдавали на сутки по пять патронов к винтовке… Снова шел с какой-то частью на восток.

Идем на рассвете и вдруг видим, что копны на поле двигаются.

А это были замаскированные немецкие танки. И мы побежали от них и, наверное, целые сутки драпали без остановки в сторону Богодухова. С двумя бойцами я выходил по степи к своим, сначала шли в направлении куда-то на Сумы, потом повернули на Белгород. Шли без компаса и без карты. Вышли к своим, никаких проверок в 00 нам не устраивали, просто, выяснив, кто из какой дивизии, отправляли красноармейцев на место сбора остатков своих частей, вышедших из окружения. На месте сбора 270-й СД нас снова разбирали «покупатели». Ко мне подошел командир медсанбата дивизии майор Беренштейн, пригляделся и спросил: «Ты во 2-м батальоне военфельдшера заменял?» — «Да». — «Пойдем ко мне в санбат старшиной».

Я одно время, в начале зимы, когда в батальоне не осталось медработников, был за санинструктора, вытаскивал с поля боя, перевязывал раненых и так далее.

У меня это неплохо получалось, и командир санбата меня тогда видел пару раз и запомнил. Я сам не верил такой удаче, неужели мне так «сказочно повезло» и я смогу отдохнуть от этой всеми проклятой пехотной жизни? Но мое везение длилось недолго, уже в июне я снова очутился в стрелковом батальоне.

— Что произошло?

— Готовились к началу Курского сражения, и майор Беренштейн приказал мне приготовить 150 мест для раненых, а досок, чтобы соорудить нары, не было. Я взял три подводы, посадил на них троих санитаров, и мы поехали искать лесоматериал по округе. Видим, стоит разбитая школа, зашли внутрь и стали срывать верхние крышки с уцелевших парт и грузить их на подводы. И тут появляется замполит дивизии полковник Михайличенко: «Что?! Кто посмел?! Мародерство! Кто такие?!» Я ответил, а потом замполит пригляделся к моему лицу и заорал: «Я вам покажу! Устроили тут синагогу, я вас, бл…, сгною!» Михайличенко явился в санбат и, матерясь как последний урка, приказал арестовать майора Беренштейна, а меня отправить: «На передовую! В первую цепь!» Майор Беренштейн, по требованию замполита, уже на следующий день предстал перед трибуналом дивизии и был осужден, отправлен в штрафбат, где и погиб.

И не из-за треклятых досок этих он погиб, а за свою национальность.

Я вернулся в свой батальон, пришел в палатку к военфельдшеру — лейтенанту Фиме Чернобыльскому, недавно прибывшему на фронт из военно-медицинского училища, и он говорит мне: «Оставайся у меня». Но не тут-то было, полковник Михайличенко в тот же день прибыл к нам в полк и первым делом стал выяснять: «Где Гехтман?!» Ему показали. Он распорядился: «В цепь! Обоих, и его, и Чернобыльского!» Ефим был убит в первом же июльском бою, а меня ранило снайперской пулей в грудь, задело легкое. 10 июля 1943 года нас из второй линии обороны, ночью, развернутым строем, под артогнем и бомбежками подвели к передовой. Траншеи были забиты солдатами до тесноты. Перед нашими окопами были власовцы, и мы матом орали что-то друг другу. Утром, по сигналу ракеты, мы пошли в атаку на наступающих немцев и «власовское отродье». Прошли метров пятьсот, рядом взрыв, меня контузило, кровь пошла из носа и ушей, ничего не слышу, а комбат тычет меня в бок пистолетом, мол, «Вперед!». Немцы применили против нас минометы — «ванюши», которые стреляли термитными зарядами. Пошли дальше вперед, и немцы стали расстреливать нас из пулеметов с малого расстояния, мы залегли. Я оглянулся назад и увидел, что нахожусь далеко впереди своей цепи, на голом месте, и решил отползти чуть назад, к своим, укрыться за бугорком.

Только развернулся, как получил снайперскую пулю в грудь.

— Куда попали после госпиталя?

— В новую часть, в 51 — ю гвардейскую СД, на Прибалтийский фронт, под Невель. Только прибыл туда, как сразу попал на показательный расстрел троих дезертиров с поля боя. И снова на передовую, безвылазно. То в стрелковом батальоне, то, видят, что молодой и здоровый, отправляют в роту автоматчиков, потом опять в стрелковую роту. Оттуда, как молодого и опытного солдата, забирают в лыжный батальон дивизии.

После гибели лыжбата меня опять направляют в простые стрелки.

Беспрерывные бои, всех перебьют, все полки дивизии из-за тяжелых потерь сводят в один, и опять: бои, бои, бои… И не убивают меня и не ранят, какой-то замкнутый круг…

Я так измучился и устал от окопной жизни, что чувствовал, что скоро сдохну от постоянной грязи, вшей и голода, даже немецкую пулю на меня тратить не надо. Передовая высасывала из человека все жизненные соки. Постоянное ожидание своей смерти… Апатия от безысходности, инстинкт самосохранения исчезал — убьют, да и черт с ним, лишь бы поскорей, поскольку нет больше сил терпеть все эти страдания и лишения.

Иногда всего лишь сутки отдыха возрождали человека к жизни. Зимой как-то заняли позиции, которые со всех сторон простреливали немецкие снайперы. Силы на исходе. Ротный приказывает отнести комбату донесение. Добрался до штаба батальона: теплая хата, народу битком, комбат заседает с офицерами, что-то там решают. Комбат мне: «Лезь на печку, погрейся, пока я ответ напишу». Вокруг комбата «жизнь кипит», в комнату заходят люди, а мне так хорошо на печи, даже валенки не снял, согрелся, давно в тепле не был, меня разморило. Комбат на меня ноль внимания… Я заснул, проснулся — уже утро. Комбат меня увидел: «Эх, боец, а я про тебя забыл. Ладно, отдыхай до вечера, днем тебе к роте все равно не пройти». Покормили меня горячим. И когда ночью вернулся в роту, то чувствовал себя как заново родившийся. Сутки отдыха — и уже нет никакой тоски и депрессии, а только одно желание — снова воевать и убивать врагов…

— А как погиб лыжный батальон 51-й Гвардейской СД?

— Лыжбат был сформирован в дивизии осенью 1943 года в Белоруссии.

Я попал в роту старшего лейтенанта Астахова.

В один из январских дней нам передали приказ — встать на лыжи и преследовать отступающего противника, не давая ему нигде закрепиться, мы должны были захватить рубеж, перерезать железную дорогу на Ленинград и продержаться до подхода своих частей. На выполнение задания отводились одни сутки.

Пошли ночью, налегке, в одних ватниках.

Лыжи негодные, без металлических креплений, многие падали на спусках.

У многих из нас, после того как нам объявили задачу батальона и маршрут движения, появилось ощущение, что это задание гибельное и назад мы уже не вернемся.

За нами наступал 156-й Гвардейский СП, который был обязан, после того как мы захватим «железку», нас поддержать. Но полк этого не сделал. Дорога, по которой шел полк, была заминирована противотанковыми минами, техника и орудия остановились, не решаясь на дальнейшее продвижение, почему-то полковые саперы не стали разминировать дорогу, и стрелковые батальоны 156-го СП, пройдя немного вперед, в итоге также встали на месте, и полк бросил лыжбат на произвол судьбы, наблюдая издалека, как немцы добивают окруженных лыжников.

Но об этом я узнал много позже… А в то утро произошло следующее.

Заходим в деревню, зажатую с двух сторон холмами, внешне это выглядело как «подкова». Деревня эта называлась Климово, и находилась она в восьми километрах от станции Новосокольники. На рассвете немцы перешли в контратаку и выбили нас из деревни, окружили и рассеяли наш батальон, уничтожили его по частям. Группа примерно из тридцати человек, отстреливаясь от окружающих нас немцев, отошла в какой-то вырытый капонир, мы забились в него, было так тесно, что меня, стоящего с края, плотно прижало к стене. Немцы не стали с нами долго возиться и забросали сверху нашу группу гранатами. Я почувствовал удар в ногу, и вроде все, больше меня осколки не задели. Но все остальные были убиты… Когда немцы отошли от этого капонира, среди нашей груды тел раздался голос. Живым остался еще один боец, ему оторвало стопу ноги, и она висела у него на сухожилиях. Он, без стонов, попросил меня, чтобы я ему ногу отрезал, я не захотел, и тогда он сам, финкой, перерезал сухожилия.

Я забинтовал его. Выползли из капонира, а немцы уже впереди нас окопались. Ждали ночи. Выползали к своим с ним вдвоем, но сколько мы, раненые, могли проползти, метр в час? Было очень холодно. Я держал гранату с вырванной чекой в рукавице, и когда мы подползли к немецкой линии, то хотел уже взрываться, но нам посчастливилось проскользнуть мимо двух немецких пулеметных точек на «нейтралку».

Я чувствую, что уже нет сил сжимать гранату в руке, и бросил ее прямо в пулеметную точку. Немцы стали стрелять наугад, мой товарищ пополз в одну сторону, я — в другую. Слышу, как немцы между собой говорят на «нейтралке», что никого нет.

Они ушли, а я пополз дальше, к своим, и добрался до наших на участке 156-го СП.

Нога синяя, распухшая, раны не видно. Утром пришел капитан — «особист» и допрашивал меня три часа подряд. Но больше меня смершевцы не тронули. (После войны, в начале шестидесятых годов, я столкнулся с этим «особистом» в Риге, в милиции, куда пришел за какой-то справкой. Спросил его: «Вы в 51 — й гвардейской служили?» — «Да». И я напомнил ему обстоятельства «нашего знакомства».)

Всего из лыжбата дивизии выбралось к своим только 13 человек.

Остальные — или погибли, или попали в плен…

Гибель товарищей по лыжному батальону никогда не давала мне покоя, все произошедшее в то утро постоянно возвращалось ко мне, и я решил, что волею случая остался жив только для того, чтобы узнать, как все случилось на самом деле.

После войны я написал письмо в военкомат в Новосокольники, но военком мне ответил, что такой деревни в районе нет и ни о каком лыжбате он не слышал.

Я не успокоился, снова послал письмо в район, и пришел ответ из села Окни, от председателя колхоза, который сообщил, что деревушка Климово после войны слилась с деревней Окни в один населенный пункт и что погибшему лыжбату поставлен памятник…

— С «особистами» на фронте еще сталкиваться лично приходилось?

— Да. Один раз, в конце сорок второго года, они пришли меня арестовывать.

Мы наступали, и наши тылы безнадежно отстали, застряли на занесенных снегом дорогах. Лошади, тянувшие повозки и сани с боеприпасами и провиантом, стали дохнуть с голоду, так роты поочередно снимали с передовой и заставляли бойцов в ближнем тылу голыми руками рыть снег и искать под ним фураж. Я возмутился вслух. Уже через час за мной пришли два «особиста», как они выразились — «за моим длинным языком».

Я им говорю, что на «нейтралке» гниют две огромные скирды сена, а нас снимают с передовой и заставляют черт знает чем заниматься. Особисты: «Где ты видел скирды?» — «Напротив позиций нашей роты». — «Покажи», — смотрят в бинокль. — «А притащить можно?» — «Да, там дорога рядом». — «А ты готов пойти?» — «Так точно».

Вечером приготовили трое саней и ночью совершили «рейд за сеном». А на вторую ночь, когда мы снова подъехали к скирдам, немцы нас обнаружили и обстреляли, убили одну лошадь, ранили бойца, а у меня шинель в трех местах была пробита пулями…

— У Вас лично был страх оказаться в штрафной роте?

— Нет. Мы в какой-то степени даже завидовали штрафникам.

В наступлении к нам постоянно придавали штрафные части, и нередко в бою штрафники и «обычные» пехотинцы смешивались и действовали вместе.

После боя командир полка передавал остатки штрафников дальше, а мы продолжали воевать. И кому было легче? Они в одну атаку сходят, а потом «кто в могилу, кто по домам», а мы воюем до третьего пришествия…

Если я чего на войне боялся, так только одного — попасть живым в плен. Всегда при себе держал гранату, чтобы успеть подорваться. Как-то зимой нас перебросили на другой участок, и на голом месте, прямо на снегу, мы стали занимать оборону.

Меня с одним бойцом послали в дозор, вперед, метров на триста, залегли в воронке. Кажется, со мной вместе в ту ночь был Саша Мокрушин, парень из Сочи.

Неожиданно сзади раздалась немецкая речь. Мы смотрим, идет со стороны наших позиций свыше полусотни немцев. Я достал гранату, приготовился рвать чеку и жду. Товарищ взял автомат на изготовку. Но как поступить? Если откроем огонь — верная гибель… Решили, что, если нас обнаружат, подрываемся. Но немцы прошли в десяти метрах и не заметили нас. Когда немцы прошли, то товарищ долго не мог вырвать гранату из моей руки, настолько крепко я ее зажал от дикого напряжения…

И когда несколько раз по ночам в стрелковую роту приходили дивизионные разведчики, ходили по траншее и агитировали к себе, я не хотел идти к ним, поскольку знал, что вероятность оказаться в ситуации, грозящей возможным пленом, у разведчиков больше, чем у простого пехотинца. Но пришло время, и достала меня окопная жизнь до самого края, и я сам, добровольно, попросился в дивизионную разведроту.

— Как награждали в пехоте?

— Рядовые бойцы наград почти не видели…

Ордена на войне, по большому счету, имели до середины сорок четвертого года только офицеры, «штабные» и летчики, в авиации на награды не скупились. Очередь до относительно честного награждения рядовых солдат дошла только в конце войны.

Я помню, как в сорок втором, когда втроем тянули кабель через Дон, создавая «паромную переправу» для захвата плацдарма, то всем пообещали ордена.

И действительно, одному из нас не орден дали, а присвоили звание Героя Советского Союза, и, чтобы его потом немцы в каком-нибудь бою не убили, Героя отправили служить, «на сохранение», в редакцию дивизионной газеты… Но двум другим не дали ни ордена, ни медали… Пехоту очень слабо награждали.

Я вообще войну закончил «с пустой грудью», только несколько нашивок о ранениях на гимнастерке. После войны, когда разведрота заступила на охрану штаба дивизии, меня заметил на посту комдив. Поглядел на меня: «Солдат, почему не награжден?» — «Наверное, не заслужил, товарищ генерал». — «Сколько раз ранен?» — «Четыре». — «Где был?» — «Везде. Начинал пулеметчиком на Дону летом сорок второго, а в вашей дивизии — с осени сорок третьего». Командир дивизии на месте распорядился, чтобы на меня заполнили наградные листы, и своей властью вручил орден Красной Звезды и медаль «За отвагу»…

— Так почему Вы приняли решение уйти из пехоты именно в дивизионную разведроту? Вы парикмахер по довоенной специальности, и при желании человек с такой профессией в армии мог спокойно пристроиться в том же штабе полка, стричь и брить начальников. Идейным комсомольцем Вы никогда не были, от Советской власти Ваша семья добра особо не видела, и тем более к тому моменту Вы уже два года честно отвоевали рядовым бойцом на передовой.

— Вы правы, но я не имел никакого желания «воевать парикмахером» и искать теплое место в армии. Хватило мне и двух месяцев службы старшиной в санбате.

С этим я для себя определился еще в начале войны. Мне надо было мстить за свой народ. А как иначе… Я мог несколько раз уйти из стрелковой роты на курсы младших лейтенантов (где на малограмотность не смотрели), но не захотел…

Главную причину, подвигшую меня на такое решение, я вам уже объяснил — просто жутко устал от пехотной жизни, от грязи, голода и вшей, от полного физического и морального истощения. Но не устад от ежедневных смертей на моих глазах, к этому я уже настолько привык… И убивать немцев тоже стало для меня очень привычным делом. Но были еще причины, повлиявшие на решение уйти в разведку.

— Какие причины?

— Вы плохо себе представляете, как в пехоте относились к евреям.

Постоянные разговоры про «жидов в Ташкенте», о «пархатых жидах в штабах».

Я «встревал», и меня спрашивали: «Что ты так евреев защищаешь? А ты сам жид, что ли?» — «Да!» — «Не бреши, все жиды в Ташкенте»… И так все время…

Еще на призыве писарь, услышав мое имя — Эля, заявил, что таких имен он не знает, и записал меня Алексеем. Мне мои товарищи по роте говорили, чтобы я убрал букву «х» из фамилии и записался Гетманом, а не Гехтманом, и тогда спокойно сойду за украинца — «Алексей Григорьевич Гетман». Я не соглашался. На передовой, когда многократно остатки разбитых частей сливались в одну, можно было при желании записаться хоть русским, хоть узбеком, да кем угодно. Но я не менял судьбу…

Кроме одного случая. Во время формирования очередного сводного полка писарь, заполняя данные, меня спросил, желаю ли я, чтобы меня дома считали убитым, и если да, он отошлет «похоронку» родным. И я кивнул в ответ. С тех пор для родных я считался «погибшим» и позволил себе «воскреснуть» только после войны…

После окружения, когда я попал в другой батальон, на моих глазах произошел один случай. Лежим в окопах, немцы ведут сильнейший, невыносимый огонь по нашим позициям, головы не поднять. Рядом со мной лежит солдат, пожилой еврей из Одессы. Появляется ротный, присмотрелся к бойцам, лежащим на дне траншеи, и командует ему: «Наблюдай за «нейтралкой», жидовская морда!» Одессит ему отвечает: «Что тут наблюдать? Я только высунусь, меня убьют!» — «Я приказываю!» — «На, радуйся!» — и одессит только поднял чуть голову на бруствером и сразу получил пулю в лоб, упал мертвым на дно окопа. Ротный посмотрел на его труп и сказал: «На одного жида меньше стало!»… Я не могу вам передать никакими словами, что я чувствовал в эту минуту…

На передовой ротные и взводные менялись «как перчатки», но ранним летом сорок четвертого года нашу роту принял под командование капитан Истомин, пожилой мужик лет 40–45, служака из запасников. Истомин был неплохим командиром, продержался у нас долго, но был у него один «пунктик»: евреев он ненавидел… И тут ему подвернулся момент меня «достать». Когда мы наступали в Латвии, то шли во втором эшелоне.

Я нарвался на землянку, чей-то продуктовый склад, и взял оттуда три каравая хлеба и три шматка сала, все принес товарищам в роту, поделили на всех бойцов.

Кто-то «стукнул» Истомину, и он приказал построить роту.

Меня Истомин вывел на середину, достал из кобуры пистолет и сказал: «По приказу командования ему положен расстрел за мародерство. Что скажет рота?»

Все стоят, молчат, прямо напротив меня мой друг Лосев, но что он может сделать?

Вдруг рядом разрывы снарядов, «слепой» артобстрел. Все упали на землю, потом снова встали. Истомин опять спрашивает у бойцов: «Рота, так что мы сделаем с Гехтманом?»

Все молчат… Тогда он меня ударил пистолетом плашмя в лицо и приказал солдатам разойтись. На следующий день мы перешли в наступление. Идем в атаку, залегли под огнем, и тут появляется ротный: «Что, Гехтман, валяешься, как поросенок в говне?»

Все трое суток наступления он надо мной издевался, как хотел и мог, и я уже думал его «убрать», но подходящий момент не подворачивался, да ротный еще все время с ординарцем был, а ординарца убивать мне не хотелось, он был нормальным парнем.

Прошло три дня, и вдруг Истомин собирает оставшихся в живых бойцов роты и начинает разбирать действия бойцов в прошедших за эти дни боях. С таким «разбором на ротном уровне», с участием рядовых солдат, я столкнулся на передовой впервые.

И капитан Истомин заявляет: «Гехтман за эти бои заслужил награду, но он мародер, и я его представлять не буду!» И это стало последней каплей, переполнившей мою чашу терпения. Я знал в штабе дивизии одного писаря, украинца Леонида Нидяка, мы с ним вместе в санбате лежали. Случайно встретив его, я попросил Нидяка замолвить обо мне словечко в дивизионной разведроте, какая мне разница, где меня убьют, а туда пополнение всегда требовалось. Он пообещал помочь и сделал.

Через несколько дней мне приказали прямиком явиться в штаб дивизии, видимо, вопрос о моем переводе в разведку уже был согласован с комбатом.

Я явился в штаб, кажется в 4-й отдел, доложил, что рядовой Гехтман прибыл для дальнейшего прохождения службы. Мне объяснили, где находится месторасположение дивизионной разведроты, и я отправился туда.

— Как встретили в роте нового разведчика?

— В разведроте уже были проинформированы о прибытии такой «важной птицы», как я, и мне был устроен по-настоящему царский прием. Прежде всего отвели в баню, после нее выдали новый полный комплект обмундирования. Накормили так обильно, что я до этого столько никогда в жизни не ел. Разведрота размещалась не в землянках, а в здании, меня завели в одну из комнат, где стояли красиво заправленные кровати, 15 коек, и сказали — выбирай любую. А я за последние три года на кровати только в госпитале спал. Снял сапоги и мгновенно заснул. Утром просыпаюсь, а на соседних койках никого нет. Спрашиваю у проходящих мимо разведчиков: «А где остальные?», но все уклонялись от ответа. Я такого поведения не предвидел и стоял, размышляя, а что делать дальше? Меня позвали на завтрак, и тут я понял, что такое настоящий «сталинский паек» для разведчиков. Я чувствовал себя «не в своей тарелке». И тут ко мне подходит один старшина и предлагает «покалякать». Он завел меня в комнату, в которой я спал ночью, и начал разговор: «Мы уже знаем, что ты старый и опытный солдат и что тебя не надо учить, как бросать гранату или ползать по-пластунски. Знай, что все пятнадцать ребят, которые до тебя жили в этой комнате, погибли в разведвыходе. Ты первый, кто пришел к ним на смену, и ты будешь принимать первым всех четырнадцать человек, которых наберут в разведроту на замену погибшей группе. Я тебя назначаю старшим. Ты должен понять, что не у всех боевой опыт, как у тебя, и тебе придется поговорить с каждым новичком в отдельности, узнать, кто что умеет и где воевал. Как только ваша группа сформируется, то вас будет готовить большой специалист по разведке, и тогда вам все объяснят. У тебя ко мне вопросы есть?» — «Есть, — ответил я. — Группа, которая сейчас формируется, является отдельной или общей частью разведроты?» — «Группа отдельная, но, как ты понимаешь, она входит в состав разведроты». — «А почему опытные разведчики из других взводов в нее не переходят?» — «Такие решения у нас принимаются только на добровольной основе», — «И что, добровольцев не нашлось во всей роте?» — «Значит, не нашлось», — ответил мне старшина и ушел. Я стал знакомиться с ребятами из роты, и некоторые мне намекали, что предыдущая группа могла и не погибнуть, но случилось непредвиденное, но с их слов ничего конкретно понять было нельзя…

— Сколько времени ушло на формировку новой группы?

— Через две недели группа была полностью укомплектована, и началась ее подготовка. К нам на первое занятие пришел «преподаватель», инструктор в звании майора, внешне — типичный еврей. Он представился и сказал, что сегодня пусть каждый расскажет о себе, кто откуда и где воевал раньше. Разведчики рассказали, он никому не задавал вопросов, а потом всех отпустил, кроме меня, сказал, что хочет со мной побеседовать в отдельности. Он спросил меня, как мне, еврею, удалось выжить на передовой за два с лишним года моей пехотной жизни. Поинтересовался, есть ли еще евреи в группе, на что я ответил, что явных нет, а вообще, кто знает… На следующий день майор разъяснил нам, куда мы попали. Наша группа входит в состав разведроты, и когда вся рота выполняет общую боевую задачу, то мы действуем вместе со всеми. В остальное время наша группа, как я понял со слов майора, является разведывательно-диверсионной и будет действовать в немецком тылу, выполняя специальные задания. После занятий майор снова остался со мной наедине и сказал следующее: «Вашу группу набирали в срочном порядке. В разведку стремится немало людей, и у каждого в этом свои интересы. Ты в группе старший, попытайся прощупать, кто чем дышит». Тогда я ответил майору, что прошу прощения, но, видимо, невольно ввел его в заблуждение, что я в группе не могу быть старшим по многим объективным причинам. Да, я прибыл в разведроту добровольно, с помощью «тыловой крысы», но старшим меня назначили только потому, что я пришел в роту первым из группы, и старшина, чтобы себе голову не морочить, назначил меня «за главного». А сам я, к сожалению, малограмотный, с трудом отличаю север от юга, карту не читаю, да и не по мне это — быть первым или последним. Быть старшим в диверсионной группе мне не по плечу, тут нужен человек с предыдущим подобным опытом, а я только и умею, что ходить в атаки, хорошо убивать из винтовки, автомата и пулемета, но тонкости работы разведчика мне мало знакомы. Майор молча меня выслушал, и больше с ним отдельных бесед не было. Прошла еще неделя, и к нам на должность старшего группы прислали опытного разведчика, но меня в группе оставили.

— Был какой-то особый отбор в эту группу?

— Вряд ли. Просто для восполнения потерь «на ходу» набрали добровольцев из пехоты в разведку и стали обучать. Мой близкий друг и товарищ по разведроте Петр Дубровин был из семьи раскулаченных, и командиры об этом знали, но Петр воевал в разведке и был отважным воином. «Старые» разведчики рассказывали, что в первый период войны в разведку, когда не хватало добровольцев, просто переводили приказом солдат из обычных частей, не спрашивая согласия.

— Какую подготовку прошла Ваша группа?

— Обычная подготовка разведчиков, занятия велись активно, но никакого сверхособого «диверсионного уклона» я не припомню, хотя были занятия по подрывному делу, по рукопашному бою и даже по немецкому языку, мы учили наиболее обиходные слова, которые могли пригодиться для захвата и для допроса пленного.

Группа к первой вылазке готовилась целый месяц, мы досконально знали, где нам предстоит работать и что делать. Но само задание сорвалось. Нашу дивизию перебросили на другой участок Курляндского «котла», потом опять передислокация.

Мы даже одного месяца не стояли на месте, все время перемещения на разные участки передовой. В этот период разведроту очень часто использовали для участия в наступательных боях, мы прикрывали стыки между полками, отвлекали на себя противника, ходили в разведку боем, и мне также пришлось участвовать во взятии «языков». При небходимости мы прикрывали штаб дивизии, прочесывали окрестные леса, в которых при отступлении прятались остаточные группы немцев и власовцев, прорывающиеся к своим в курляндскую группировку. А потом с нашего 1-го Прибалтийского фронта всю технику, танки и большинство артиллерии забрали на Берлинское направление, разведчикам прибавилось работы, и в итоге из нашей группы сделали 4-й взвод разведроты, и о том, что мы предназначались для работы в немецком тылу, уже никто не вспоминал. Да и сами границы «котла» настолько сузились, концентрация немецких частей была такой плотной, что провести в немецкий тыл километров на десять вглубь разведгруппу для выполнения диверсионного задания и надеяться, что группа сможет живой отойти потом к своим, видимо, было нереально.

— Степень риска и условия фронтовой жизни в пехоте и в дивизионной разведке — в какой-то степени сопоставимы?

— В разведроте я чувствовал себя, как на курорте. После пехоты мне все казалось почти раем. Конечно, разведрота несла немалые потери, но разве можно их сравнить с пехотными? Да, «работа» дивизионных разведчиков была особой, чтобы воевать в немецком тылу и брать «языков», была необходима специальная подготовка, готовность к любым неординарным ситуациям, способность выдерживать любое физическое и психологическое напряжение. Разведчик был обязан уметь действовать самостоятельно, лично принимать решение в боевой обстановке. В разведке нельзя быть безразличным, расхлябанным и безынициативным, работа в разведгруппе коллективная, один от другого далеко не уйдет. Но разве можно сравнить условия, в которых жила и воевала разведрота и обычная стрелковая рота? Одевали и обували разведку отлично, кормили на убой, так называемым «сталинским пайком» для разведчиков. В разведроте отборная молодежь, здоровые грамотные ребята. Спали разведчики не на снегу или в окопной грязи, а на кроватях, разувшись, а иногда и раздевшись до белья. Разведрота дислоцируется в дивизионном тылу, все чистые, сытые, бритые, хорошо экипированные.

Что еще человеку надо на фронте?

Когда тут один из разведчиков с Литовской дивизии написал, что под Невелем его 16-я дивизия голодала и разведвзвод чуть ли не поставили «к стенке» за горсть сворованных сухарей, то я в такое поверить категорически не могу. Я сам воевал под Невелем и брал в бою этот почти сожженный дотла маленький город, в котором уже не оставалось местного населения. Там были перебои со снабжением, но голода в те дни не было.

Пехота спасалась тем, что выкапывала картошку со старых огородов, с замаскированных жителями ям, но чтобы дивизионная разведка одни черные сухари грызла?

В «дивизионщики» шла такая отпетая публика, что каждый разведчик всегда был способен «организовать» себе и своим товарищам что-нибудь «порубать».

Каждое задание в разведке тщательно готовилось, а в пехоте как? Всех утром в атаку, прямо с марша в бой, вперед на «ура», авось получится, а что там у немцев в обороне стоит, где пулеметы и минные поля — разбирались по ходу… Гнали, как скот на бойню, я это на своей шкуре десятки раз испытал… Кто потери в пехоте считал, кто ее жалел?

А риск быть убитым… В стрелках, я считаю, было намного опаснее, чем в разведке.

Разведкой «не разбрасывались», ее берегли и «дивизионщиков» держать оборону в первой траншее, как стрелков, не направляли. Я, например, форсировал в пехоте немало рек, начиная от Дона и заканчивая Западной Двиной, и ни разу не видел, чтобы дивизионных разведчиков пускали первыми при форсирования для захвата плацдармов.

В 270-й СД и в 51 — й Гвардейской СД такого при мне точно не было, а в других дивизиях — не знаю.

В какой-то степени все фронтовики являлись «смертниками».

Так и «тыловых крыс» иногда тоже убивало, смерть косила без разбора не только тех, кто сидел в окопах и кормил вшей в первой траншее, где смерть кружилась над головой круглые сутки, или тех, кто полз в составе разведгруппы через минное поле по «нейтралке» за «языком». Я помню, как в штаб дивизии прибыл какой-то начфин — большой начальник. Его разместили в отдельной землянке на ночь.

До передовой километров семь-восемь. Ночью прилетел шальной снаряд, разорвался рядом с этой землянкой, осколок залетел в окно и убил начфина прямо в постели.

Погибнуть мог каждый, кто находился в зоне досягаемости огня противника.

А сколько людей было убито и ранено, не успев дойти до переднего края…

— Как относились к дивизионным разведчикам в дивизии?

— Разведчики обычно общались напрямую только с «тыловыми крысами», поскольку если группа не находится на задании, то дислоцируется вместе со своей ротой возле штаба дивизии. А «тыловые» и «штабные» в моем понимании — это была просто свора сволочей и бездельников, которая обжирала простого солдата. Тыловики, насколько могли, наслаждались своим положением, бессовестно жрали и пили в три рта, обвешивали себя орденами, не имея малейшего понятия, что творится на передовой.

А после войны вся эта «штабная и партийная бражка» стала писать мемуары, руководить ветеранскими комитетами и организациями, выступать на собраниях и митингах, рассказывать, мол, как они лично всю Отечественную войну выиграли, захлебываясь от своего восторга, лжи и бахвальства… Я презирал их тогда и сейчас…

И тут не только «злоба окопника» во мне говорит…

Политработников у нас тоже за людей не считали. Те же бездельники, брехуны и болтуны, жирующие в тылах на нашей солдатской крови. Так и запишите…

Самое страшное и несправедливое творилось в отступательных боях. Вся эта тыловая трусливая свора воров, бездельников и бандитов без оглядки бежит на восток, а мы должны были прикрывать до последнего патрона отход этих гадов, при этом теряя самых лучших бойцов и зачастую не успевая вытащить с поля боя своих раненых…

С пехотой у разведчиков почти не было контактов. Да и какие отношения могли быть у дивизионной разведгруппы, идущей на задание, с простым окопным рядовым бойцом, который не имел права отойти от своей ячейки вправо или влево больше, чем на 10 метров, с «фитилем» — доходягой, который не сегодня завтра будет на том свете, а если повезет, то на операционном столе в госпитале или в санбате.

Какой между ними может быть разговор? Каждый занят своим делом, разведгруппа прошла на задание в одном месте, вернулась на другом участке.

— Давайте продолжим «по стандартным вопросам к воевавшим в разведке». Как была вооружена разведгруппа, идущая в поиск?

— Прежде всего мы не брали с собой ничего лишнего. Шли налегке, в ватниках, а не в шинелях или в полушубках. Перед заданием разведчики сдавали в роте свои ордена и документы. У каждого автомат, на поясе два запасных диска или рожка, по две гранаты-«лимонки», пистолет в кармане и финка за голенищем сапога. Ракетница только у старшего группы. Нередко мы пользовались немецким автоматами.

Наши ППШ и ППС был ненамного хуже немецких автоматов, но у них был главный недостаток: они были слишком чувствительны к песку, и если песок попадал внутрь, то это вызывало задержки при стрельбе. И когда мы двигались ползком по песчаному грунту, то автомат приходилось поднимать над собой.

У меня в разведке было два трофейных пистолета, но сразу после войны начальники стали устраивать обыски в казармах, «шмонать» личный состав в поисках трофеев и нетабельного оружия, и мне пришлось эти пистолеты выбросить в какое-то озеро.

— В Вашей разведроте существовал зачет взятых «языков», личный или на группу, для представлении к наградам?

— Я лично о такой дурости тогда не слыхал. И «соцсоревнования» между взводами, «кто лучше воюет», у нас не было.

— Каким было поведение солдат вермахта, взятых в плен во время разведпоиска?

— На этот вопрос ответить невозможно. Все взятые «языки» сразу передавались в СМЕРШ или в разведотдел, где их допрашивали и решали дальнейшую судьбу, и как они вели себя на допросах, я, рядовой разведчик, просто не знаю. Командир разведроты или взводный могли на таких допросах присутствовать, а нам до этого дела не было.

А про пленных, взятых в обычном бою, когда я воевал в пехоте, что могу сказать…

В обычном бою в плен почти никогда не брали, убивали на месте, куда их в бою девать?

В мае сорок пятого, когда мимо нас вели многотысячные колонны пленных из Либавы, то дивизионная разведрота не позволяла пехоте вершить самосуд над пленными. Перебежчиков не трогали, есть на моей памяти случаи, когда к нам перешел поляк и сам сдался чех. С власовцами пришлось сталкиваться в основном только под Курском и в Курляндии, где в конце войны группы власовских бандитов бродили в наших тылах, отказываясь капитулировать, и нам, разведчикам, было приказано «заняться ими вплотную». В плен их почти не брали.

После войны, когда наша дивизия стояла в Риге, мне довелось присутствовать на казни девяти немецких генералов, приговоренных к повешению за свои преступления.

— Как для Вас закончилась война?

— В начале мая сорок пятого нас перебросили на новый участок, под Лиепаю.

Мы открыто совершили дневной переход, у немцев уже не было в Курляндии бомбардировочной авиации. Разведрота, как обычно, шла впереди дивизионной колонны. Смотрим, навстречу нам идут по дороге пять немецких БТРов и огня не открывают.

Мы остановились и изготовились к бою. На крыльях БТРов лежали люди в нашей офицерской форме, и мы подумали, что это власовцы или, может, немцы чего-то замудрили. У одного из разведчиков не выдержали нервы, он бросил гранату в первый БТР и ранил одного из офицеров. Стали разбираться, кто такие, и оказалось, что это наши офицеры, десять человек, по два на каждый БТР, сопровождают немецкое командование из гарнизона Либавы на переговоры к командующему фронтом Баграмяну в населенный пункт Айспуте. Наша колонна пропустила парламентеров, и нам стало ясно, что войне наступает конец. Потом трое суток подряд мы занимались прочесыванием нового участка дислокации дивизии, вылавливали «окруженцев» и власовцев по лесам и выполняли приказ — «собрать все взрослое мужское население от 15 до 60 лет из прифронтовой полосы» в нашем районе. И тут 9 мая рота получает приказ: «Взять «языка», и жребий судьбы выпал так, что именно нашей группе приказали провести поиск. Пошли вдевятером, трое в группе захвата. Нам не дали времени подготовиться к поиску, изучить местность предстоящей работы. Взводный вообще остался в первой траншее, а наша группа выползла на «нейтралку», готовясь, как стемнеет, внезапно взять «языка».

Еще было совсем светло, и мы все скопом залегли в высоком кустарнике.

Стали обсуждать полученное задание, и никто из нас не понял, почему сейчас нужен контрольный «язык», когда немцы уже толпами сдаются в плен. Что еще командованию неизвестно? «Языков» и так хоть пруд пруди… Зачем нам погибать, когда война вот-вот кончится? Наше «собрание» закончилось тем, что вся группа вместе приняла решение: задание не выполнять. Как стемнело, мы поползли вперед, специально «пошумели», немцы нас засекли и обстреляли, и под огнем противника мы, все целые, вернулись к своим позициям, мол, делать нечего, группа обнаружена на нейтральной полосе…

Вот таким выдался для меня последний день войны…

— Каким было для Вас возвращение с войны?

— Мне иногда кажется, что я с нее так и не вернулся…

Демобилизовался в декабре 1945 года и остался в Латвии. Работал всю жизнь парикмахером, в 1947 году забрал родителей к себе в Ригу. Женился, вырастил детей.

Я вернулся из армии совершенно другим человеком, мое сердце на фронте настолько зачерствело, что я стал грубым, необщительным и замкнутым человеком, с изуродованной психикой. Ненавидел «тыловых крыс» и всю эту ложь о прошедшей войне, которую власти и коммунисты десятилетиями вбивали в сознание народа и которой намертво прикрыли настоящую солдатскую правду.

Война меня не оставляла, и шестьдесят лет подряд я постоянно видел «фронтовые сны».

А потом как отрезало, и эти кошмарные сны исчезли, но мысли о пережитом не покидают меня и по сегодняшний день…