Аграрные реформы в довоенной Ичкерии

Чеченская деревня накануне больших перемен

Весьма условно в своей работе С. А. Липина делит республику на две большие сельскохозяйственные зоны — равнинную (земледельческий север Чечни) и горную (животноводческий юг[1]). Это же сообразуется с данными коллективной монографии под ред. С. С. Решиева[2] и справочника под редакцией И. Г. Косикова[3].

Подобное деление естественно уже в связи с характером природно-климатических условий и особенностями рельефа, однако ещё раз напомним, что несовершенно на практике. В горной части республики, к примеру, велика была роль выращивания табака и картофеля[4]. В то же время во вполне себе северном Надтеречном районе находится крупный центр овцеводства[5]. Но вместе с тем, в горных районах находится не более 6 % всех пахотных земель республики[6], а Музаев прямо указывает, что удельный вес животноводства в экономике горных районов составлял 62 %[7], хотя оно и было малопродуктивным[8]. Таким образом, нет серьёзного упущения в утверждении о преимущественно животноводческом характере юга Чечни. Принятое в данной статье деление действительно можно назвать условным, но нельзя назвать ошибочным.

Между этими двумя отраслями,— земледельческой и животноводческой,— а вместе с ними и между этими двумя регионами,— северным и южным,— с советских времён существовали значительные диспропорции. Во многом из-за их нерациональной специализации и проблемы перенаселённости равнинных районов. После восстановления ЧИАССР в 1957 году, всё ещё сохранялись ограничения на заселение ряда горных районов (по-видимому, власти видели в этом угрозу нового абречества). В 60—70‑х годах и того более — проводилась кампания по стимулированию переселения чеченцев из Итум-Калинского, Шаройского и прочих удалённых районов Чечни на её равнинную часть[9], что, по мнению бывшего заместителя председателя Госплана ЧИАССР, и создавало перманентный кризис в сельском хозяйстве[10].

Например, Т. М. Музаев, делая общий обзор социально-экономического положения в республике на начало 90‑х, отмечал, что основную долю сельскохозяйственной продукции дают равнинные районы, причём половина посевных площадей отведена зерновым[11]. Правда, здесь же он утверждает, что животноводство и земледелие занимают «почти равное место в балансе сельскохозяйственного производства», что не подтверждается другими исследованиями. Новейшие данные показывают, что в позднесоветский период диспропорция по валовой продукции между ними была и довольно существенная. В валовой продукции сельского хозяйства республики в 1990 г. доля растениеводства составляла 61 %, а животноводства — 39 %[12].

Далее отметим, что уровень рентабельности в растениеводстве составлял 22,7 %, в животноводстве 7 % (худший показатель в стране!), а в целом по отрасли 12,4 % (также худший показатель среди всех регионов РСФСР)[13]. То есть сельскохозяйственное производство в целом, а животноводство в частности, к концу перестройки стало практически нерентабельно. Отсталость животноводства как отрасли характеризуется и тем, что почти половина всей потребляемой в республике животноводческой продукции поставлялась из союзного и российского фондов перераспределения[14]. По большинству отраслей животноводства Чеченская республика также имела худшие показатели на всём Северном Кавказе[15].

С такими цифрами ни о каком равном месте в балансе сельскохозяйственного производства речи идти не может. Более того, из всех земель, пригодных в принципе к ведению сельскохозяйственной деятельности, 60 % составляли пастбища[16], что свидетельствует об ещё одной негативной диспропорции — наиболее продуктивная отрасль чеченского сельского хозяйства, земледелие, оказывалась в меньшинстве по отношению к количественно превосходящему, но застойному животноводческому сектору. Это опять-таки имеет и географическую корреляцию: большая часть производительных сил республики и наиболее продуктивных сельскохозяйственных земель, по данным Липиной, традиционно сконцентрирована отнюдь не на горном юге[17].

О причинах подобной ситуации Решиев пишет следующее:

Справедливо, но к этому можно добавить ещё два обстоятельства.

Первое — существенные различия между горной и равнинной частью Чечни существовали даже до депортации. Например, коллективизация в горной части Чечено-Ингушетии по сведениям Тишкова так и не состоялась, горное сельское хозяйство длительный период оставалось единоличным:

Второе — помимо последепортационных ограничений, местные власти не чурались и ситуационного экономического давления на население горных местностей. Так, после общегражданского ингушского митинга (к нему присоединились и чеченцы) 1973 года, посвящённого проблеме территориального спора за Пригородный район, последовали соответствующие санкции со стороны властей, которые распространились не только на ингушскую часть тогда ещё не разделённой республики. По утверждениям чеченского историка Д. Гакаева:

Окончательно же дорисовывает картину тот факт, что какими бы ни были внутренние диспропорции, сельскохозяйственное производство Чеченской республики в целом было отраслью дотационной, причём год от года ситуация показывала тенденцию к ухудшению. Если в 1975 году задолженность колхозов и прочих сельхозпредприятий составила порядка 6,2 миллионов рублей, то к 1980 году эта цифра достигла 40,2 миллионов рублей[21]. Всё это, по-видимому, являлось частью общего кризиса колхозной системы на территории СССР, сама природа которой и причины крушения являются дискуссионными до сих пор.

Тем не менее ситуация в Чечне отличалась от общероссийской. В РСФСР слом колхозного строя на селе вовсе не стал поводом к особой радости среди крестьянства (насколько этот термин вообще употребим к пролетаризированным сельским жителям). Георгий Дерлугьян писал о том, что созданный изначально как механизм изъятия в пользу промышленности, советский колхоз ближе к концу существования СССР всё более превращался в механизм поддержки стремительно безлюдевшего села, что, по его мнению, объясняет то сопротивление, которое оказывало крестьянство рыночной приватизации, несмотря на её кажущуюся неизбежность[22]. В ЧИАССР подобной ситуации не наблюдается.

Напротив, население Чечено-Ингушетии проявляло активный интерес ко второму изданию старых форм хозяйствования[23]. На начало 1991 года в целом по стране было 4433 фермерских хозяйства, из них на Северном Кавказе располагалось 1649 или 37,2 %. Автор не даёт конкретных цифр, но утверждает, что большинство из них располагалось именно на территории ЧИАССР[24]. В книге есть и иные данные — 1806 фермерских хозяйств уже в конце 1990 года[25], но никаких пояснений по поводу расхождения цифр, правда, не даётся.

В сравнении с иными регионами Северного Кавказа и Россией в целом рост фермерских хозяйств в Чечено-Ингушетии был весьма значительным. Министр экономики и финансов в правительстве Дудаева, который, к слову, успел поработать ещё и в последнем правительстве ЧИАССР, Таймаз Абубакаров, в своих мемуарах также вспоминал, что процесс приватизации в низовых звеньях экономики начался ещё в советское время[26].

Это, помимо прочего, может быть косвенным свидетельством того, что в Чечено-Ингушетии колхозы либо не играли роли механизма поддержки, упомянутого Дерлугьяном, либо исполняли свою функцию крайне скверно.

Объяснить же рост фермерских хозяйств можно тем фактом, что в отличие от иных местностей здесь не происходили процессы урбанизации. Это явление также связано с постдепортационными мероприятиями:

Всё это вело к масштабному росту скрытой безработицы на селе.

Об этом писал и этнолог Тишков, отмечая, что сельское хозяйство было чисто чеченской сферой занятости[28]. Данный факт способствовал приблизительному совпадению социальных (рабочий класс — крестьянство) и демографических (город — деревня) границ с национальными (русские — чеченцы), что вряд ли могло осознаваться иначе, как несправедливость. Джабраил Гакаев также замечает, что вайнахи составляли 70 % сельского населения ЧИАССР[29], в то время как сельское население в целом по данным на 1989 составляло порядка 60 % всех жителей республики[30], что позволяет говорить о ЧИАССР как об аграрном регионе в целом. Паскачев прямо утверждает, что удельный вес чеченцев и ингушей (в совокупности) составлял лишь 15—20 % от общего числа занятых в промышленности[31].

Именно так искусственно создавался резервуар избыточных трудовых ресурсов, который не только вызывал к жизни нищету, но и препятствовал процессам усвоения городской культуры, создания кадров национального рабочего класса и, в конце концов — разрушения традиционных форм сознания. Бывший заместитель председателя Госплана республики прямо говорит о том, что адекватных мер по преодолению ситуации принято так и не было[32]. Хотя он же отмечает, что в утверждённой с его подачи в 1985 году комплексной программе «О мерах по дальнейшему улучшению использования трудовых ресурсов Чечено-Ингушской АССР в 1986—1990 годах и на период до 2000 года» были прописаны конкретные шаги по преодолению данной ситуации[33]. Адекватность столь категоричной оценки сложно оценить в связи с тем, что ни одной публикации документа найти не удалось, да и практическое его воплощение в жизнь так и не состоялось.

Чеченское село было крайне трудоизбыточным и все эти люди, не в силах найти работу в стране, где официально никакой безработицы не было, и быть не могло, были вынуждены выбираться на «шабашки» в иные регионы РСФСР, где находились в неравных правах с местным трудоустроенным на регулярной основе населением и усваивали далеко не самый позитивный социальный опыт. Об этом писали Дементьева (журналистка центральных изданий, регулярно работавшая в ЧИАССР)[34] и этнолог Заурбекова[35]. О том же сказано в коллективной монографии АН ЧР под редакцией С. С. Решиева[36] и у других авторов[37].

Вот как описывают данный процесс различные исследователи:

Исследователи вопроса довольно сильно расходятся в оценках этой социальной группы. Минимальная оценка — 80 тысяч человек, максимальная — 200 тысяч. Гакаев пишет о 100 тыс. «шабашников»[41]. Эти же цифры разделяет Абубакаров[42]. Тишков и Липина оценивают количество шабашников в 100—200 тысяч[43].

Но вернёмся к объяснению столь широкого распространения фермерства в данном регионе. Как же, в конечном счёте, связаны эти два процесса — избыточность трудоспособного населения и резкий подъём фермерских хозяйств? Дело в том, что становление рыночного механизма подразумевает не только наличие частной собственности на средства производства или денег, количественно достаточных для перехода в состояние капитала (эту проблему решили перестроечные процессы), но и людей, готовых продавать свою рабочую силу: «Таким образом, владелец денег лишь в том случае может превратить свои деньги в капитал, если найдёт на рынке свободного рабочего, свободного в двояком смысле: в том смысле, что рабочий — свободная личность и располагает своей рабочей силой как товаром и что, с другой стороны, он не имеет для продажи никакого другого товара, гол, как сокол, свободен от всех предметов, необходимых для практического применения своей рабочей силы»[44].

В отличие от остальной страны, где активно шли процессы урбанизации, в Чечне к моменту ликвидации колхозного строя ничего подобного не произошло. Здесь поиск рабочих рук для новых частных хозяйств не мог стать существенной проблемой, так как переезд в города искусственно сдерживался властями. Более того, многочисленность сельских батраков гипотетически могла произвести настоящий демпинг на рынке рабочей силы, обеспечив наиболее благоприятные условия для сельского предпринимательства, в то время как в остальной России желающих поработать в аграрной сфере пришлось бы ещё поискать. Гипотетически можно предположить, что в остальной России произошло бегство капитала из малорентабельного и отягощённого долгами сельского хозяйства в сферы с куда большей отдачей и, прежде всего,— с более быстрым оборотом.

Однако процесс перехода к капиталистическому хозяйствованию для Чечни не мог быть безоблачным в силу малоземелья. Если взять численность населения, приводимую Косиковым и Осмаевым в «чуть более 1 миллиона человек» на декабрь 1994 года (уже без Ингушетии и значительной части невайнахского населения, покинувшего республику) и его же данные, что доля сельского населения в тот период равнялась 53,8 %[45], то сельских жителей в республике было порядка 538 000 человек. Площадь Чеченской республики без Ингушетии — 17 300 кв. км, и из них только 76,9 %, то есть 13 303,7 кв. км являются пригодными для ведения сельского хозяйства[46]. Нужно иметь ввиду, что «пригодными» — не значит уже введёнными в оборот. Таким образом, мы получаем данные, что на одного сельского жителя в довоенной Чечне приходилось около 0,02 кв. км земли, то есть 2 гектара. Это достаточно грубый и приблизительный подсчёт, но конкретизация цифры в сторону незначительного увеличения или уменьшения не изменит результатов в корне — данная ситуация представляет собой явный земельный дефицит. А если принять во внимание вышеупомянутый факт, что большая часть сельскохозяйственных земель республики — пастбища, то ситуация для земледелия в частности станет ещё более удручающей.

Что же получается? По итогу, у сельского хозяйства было два пути. Первый — продолжение дробления колхозной собственности на частные хозяйства при равных условиях раздела между всеми сельскими жителями. При таком варианте в условиях малоземелья встаёт вопрос о практически полном уничтожении крупного производства, произойдёт значительная деградация производительных сил. В условиях такого практически семейного хозяйства (а традиционные вайнахские семьи весьма многочисленны) не может быть и речи о создании рабочих мест (найм лишён всякого смысла, если вообще возможен в силу равного распределения), об использовании тракторов, комбайнов и прочих машин, накопленных за годы механизации сельского хозяйства советской властью. Неизбежно произойдёт отрыв реального способа ведения хозяйства от достижений агрономии или ветеринарии, так как далеко не каждый из таких гипотетических хозяев имеет специальное образование (значительная часть жителей чеченской деревни вообще не работала в реальном сельхозпроизводстве, просто зимуя в сёлах между сезонами отходничества и работой на стройке)[47]. Весьма сомнительной видится перспектива применения современных удобрений или рационального использования пастбищ. Это стало бы чеченским вариантом деградации сельского хозяйства, произошедшей во всей остальной России, ведь в данном случае речь идёт даже не о фермерских хозяйствах, а о личном подсобном или приусадебном хозяйстве, где уже сама товарность ставится под вопрос в силу себестоимости.

Второй вариант — окончательное преобразование бывших колхозов и совхозов в частные капиталистические предприятия или же ограниченный передел земли между немногими собственниками, с целью получения действительно крупных фермерских хозяйств. В таком случае товарность и значительная часть производительных сил (речь не только о технике, но и о специалистах, способных обеспечить рациональное ведение хозяйства) сохраняются, но резко встаёт вопрос безработицы. Если мы не рассматриваем вариант дальнейшего вовлечения населения в отходничество, то деревня окажется переполнена безработными батраками и чабанами, потому что с учётом уровня производительных сил как в земледелии, так и в животноводстве, такого количества работников сельхозпредприятиям просто не нужно. Сильная конкуренция между продавцами рабочей силы быстро сведёт её цену на нет, что быстрее приведёт к социальному взрыву, чем даст хозяйственную выгоду. Сильного падения уровня сельского хозяйства в таком случае не происходит, однако, подобный вариант требует серьёзного вмешательства государства.

Какой же вариант реализовался в Чечне, после прихода к власти сепаратистов и почему? Как ни парадоксально, но реализовались все одновременно. По итогу своей деятельности сепаратистское руководство получило деградацию производства в одной части страны, сохранение крупных хозяйств и социальный взрыв в другой.