Аграрные реформы в довоенной Ичкерии

Ударная сила мятежа и социальные противоречия

Для начала нужно сказать несколько слов о социальной базе и подоплёке самого сепаратистского мятежа. Большинство исследователей и непосредственных очевидцев событий сходятся на том, что социальной базой националистов в Чечне являлось преимущественно люмпенизированное сельское население, вовлечённое в шабашничество: «Пауперизованные массы „избыточного сельского населения“ стали основной социальной базой национал-радикалов»[48], «социальной базой движения неформалов был преимущественно чеченский люмпен»[49] и прочие подобные мнения[50]. Особенно выделяются жители горных районов[51].

Внешне «внезапная» активизация этих групп, кажущаяся некоторым «заранее спланированным в высоких кабинетах (особенно заграничных) преступным сценарием» связана, прежде всего, со вполне закономерной для населения социальной неопределённостью, которая нависла над этой довольно многочисленной категорией сельских жителей в связи с грядущими изменениями в аграрных отношениях. В частности Абабукаров вспоминал, что данный вопрос в советской Чечне не вырос из-под земли, а был проблемой, всегда стоявшей довольно остро[52].

Верхушку восстания составили представители нарождающегося бизнеса. Иначе говоря — бывшие теневики и кооператоры. Первое время после «революции» республика даже не имела правительства. Его функции выполнял КОУНХ (Комитет по оперативному управлению народным хозяйством), он же «Кабинет предпринимателей при Президенте ЧР»[53]. Это уже в первый год новой власти привело к волнениям в Национальной гвардии, состоящей из тех самых сельских пауперов[54]. По-видимому, среди них существовали опасения, что «плоды» общих усилий упадут во вполне конкретные руки. Данный факт заставит Дудаева в ближайшем будущем провести некоторую рокировку и отстранить от себя Я. Мамадаева, как самую одиозную фигуру, ратующую за немедленную и безжалостную к населению приватизацию всего и вся. На тот же момент новоявленный президент ограничился заявлениями, что данные волнения не что иное, как «происки российских агентов».

Но как я уже упомянул, в сути ничего не изменилось. Подтверждение тому — указы самого Джохара Дудаева о включении в правительство ведущих воротил республики[55].

Этот класс тоже имел свои интересы, но отличные от интересов сельских пауперов. Они совпадали в неприятии советского строя, но с разных сторон. Люмпены не видели в нём возможности встроиться обратно в социальную систему и считали советскую власть причиной всех своих бед, связывая с её устранением изменение своего положения. В то же время нарождающаяся буржуазия, особенно на национальных окраинах, была заинтересована в том, чтобы раздел некогда общесоюзного имущества прошёл в их пользу. Именно с этим стоит связывать то, что антисоветский мятеж, поднятый под предлогом борьбы с ГКЧП (такое ощущение, будто в сентябре 1991 года ГКЧП ещё могло кому-то угрожать) вполне дежурно перестроился на антироссийскую повестку, хотя изначально был с российскими демократами по одну сторону баррикад. С этой точки зрения чеченских бизнесменов не устраивали не только «коммунисты», но и вообще всякая власть Москвы, имеющая рычаги, чтобы эту собственность сделать своей.

Очень хорошо подметил данный процесс советолог Гордон М. Хан. Вот авторизованный перевод из его работы Russia’s Revolution From Above: Reform, Transition and Revolution in the Fall of the Soviet Communist Regime, 1985−2000:

И Москва к этой концентрации всего, что когда-то принадлежало Советскому Союзу, очень стремилась. Например, Российская Федерация в 1993 году взяла на себя все долги бывших союзных республик (а единый советский внешний долг был изначально разделён между ними в определённых пропорциях). И связано это вовсе не с тем, что в правительстве сидели некомпетентные люди, только и думающие как бы посыпать голову пеплом, всё всем выплатить, а своим должникам напротив — всё простить. За это бремя Россия получила монопольное право на иностранные активы и имущество бывшего единого государства. Принять столь богатое наследство без наследования долгов было невозможно, но, по-видимому, дальнейшая выгода это окупила. Но проблема существовала и с другой стороны — речь идёт о разделе имущества между субъектами самой Российской Федерации, потому что иногда оно не принадлежало ни конкретному региону, ни даже РСФСР. В Чечне, например, все основные средства производства на 95 % были в общесоюзном подчинении, то есть принадлежали СССР в целом[57].

Остановиться сейчас подробнее на вопросах создания нового российского федерализма и того, почему он вышел именно таким, каков он есть, значило бы сильно замедлить и без того растянутое повествование. Но всех интересующихся я отсылаю к книге Владимира Лысенко «От Татарстана до Чечни (становление нового российского федерализма)». Лысенко, будучи одним из «пионеров» демократического движения перестроечной волны и ярым антикоммунистом, занимал должность зам. председателя Госкомнаца и стоял у истоков федеративного устройства нашей страны. Несмотря на личность автора, его работа более чем информативна. По ней хорошо видно, что низкая самостоятельность большинства субъектов РФ — вполне закономерный итог того, что из-под этого федерализма весьма оперативно «выдернули» экономическую основу.

Пока что достаточно отметить то, что такие обвинения, высказываемые чеченскими сепаратистами в сторону России, как сохранение «имперского мышления», «русизм», «нарушение обещаний о самоопределении» на заре этого движения выглядели куда прозаичнее. Даже с налётом торгашеского цинизма. Вот что Джохар Дудаев ответил корреспонденту газеты «Советская Россия» в 1991 году, когда речь зашла о минском соглашении:

СНГ, как известно, оказался структурой мертворождённой и реальным правопреемником СССР единолично стала Российская Федерация. Тут и складывается образ врага. Вот как изменилась риторика президента самопровозглашённой республики в 1992 году:

На этой почве, на мой взгляд, и выстроены все конфликты, возникавшие между Москвой и окраинами в процессе построения нового российского федерализма — это передел собственности бывшего СССР, итоги которого закладывали вектор развития тех или иных субъектов на десятилетия вперёд. Чечня в этом плане не исключение, просто местная элита имела более благоприятные, с точки зрения нестабильности региона, условия, чтобы реализовать свои амбиции в спасении накопленных в советский период богатств от вездесущей «руки Москвы». Причём не нужно забывать, что делили, по сути, не своё — весь этот потенциал был накоплен при другой общественной системе несколькими поколениями трудового народа, никакого «правого» участника этого спора в принципе быть не могло, мог быть только сильнейший.

Свою роль в установлении новой власти сыграли также мнимые и действительные исторические обиды, которыми ловко воспользовались сепаратисты. Это нельзя обойти вниманием. Пробуждённая перестройкой историческая память довольно быстро попала под влияние модных политических веяний, благодаря чему национальное горе было превращено в национальное знамя, которым власть имущим было одинаково удобно и вести людей на гибель, и покрывать свои преступления.

Тем более, что те из исторических обид, которые имели реальную почву, представляли собой не только памятный инцидент прошлого, но ещё, как мы убедились выше, реально оказали влияние на формирование далеко не самой стабильной и справедливой социально-экономической структуры.

Выскажусь сразу на эту тему, дабы упредить возможные вопросы. Я уже не единожды упоминал различные «последепортационные» меры и их последствия, оказавшие влияние на ситуацию в ЧИАССР. Моё мнение действительно таково, что депортация 1944 года оказала огромное влияние на дальнейшее развитие чечено-ингушской (тогда ещё совместной) государственности. Причём самое негативное. Объяснить такие явления как малоземелье, ограничение социальной мобильности по национальному признаку и прочее и прочее ничем иным попросту невозможно.

Я отдаю себе отчёт, что при обсуждении данной статьи не обойдётся без поклонников «красно-консервативных» публицистов, которые расскажут про массовое дезертирство, бандитизм, коллаборационизм и тому подобное. В пику им придут противники данной позиции, и начнётся извечная битва с перекидыванием друг другу кусков статистики. Считаете себя компетентными — флаг вам в руки. На данный момент я всё же склоняюсь к тому, что причины депортации не только чеченцев, но и прочих народов стоит искать всё-таки в особенностях самой сталинской эпохи, когда решения принимались зачастую крайне радикальные. Впрочем, я не являюсь специалистом по проблемам депортации, потому в рамках своей темы просто ограничусь ремаркой, что не признаю события 1990‑х годов фатальной неизбежностью февраля 1944 года. Была возможность исправить эту трагедию, но ею просто никто не воспользовался. В хрущёвский период — в силу нестабильности, в эпоху «застоя» — в силу того, что «и так сойдёт». И вышло всё самым наихудшим образом.

Хотя даже со всеми этими оговорками однозначно изображать СССР в качестве «тюрьмы народов» решительно нельзя. Ситуация была противоречивой, и в ней имелись существенные положительные тенденции. Например, численность чеченцев с высшим образованием с 1957 по 1975 год возросла в 70 раз[60]. В принципе, это и есть период возрождения национальной интеллигенции. Но одновременно с этим общий уровень образования, особенно в сёлах, был далёк от благополучия[61].

В структуре расходов населения повышалась роль непродовольственных товаров, то есть люди всё меньше тратили на пропитание и всё больше на предметы быта. В 1980 г. произошёл окончательный перелом в пользу последних — они составили в структуре товарооборота 51,41 %. С. С. Решиев трактует это как явный признак роста благосостояния населения и с этим трудно не согласиться[62]. К 1985 году эта тенденция только увеличилась, но в сравнении с остальными республиками это всё равно было отставание.

Как было упомянуто выше, все основные средства производства на 95 % были в общесоюзном подчинении[63], но вместе с тем 90 % доходов от производства оставалось в самой республике[64]. Бюджет Чечено-Ингушетии до 1990 года был бездефицитным, и основной статьёй его расходов была социальная сфера[65].

Самым ходовым аргументом против советского периода в истории ЧИАССР со стороны либералов и чеченских националистов является уровень детской смертности. Сошлюсь в разъяснении на довольно маститого демографа А. П. Бабёнышева, совсем не относящегося к поклонникам советского строя.

В 1989 году уровень детской смертности в ЧИАССР составлял 31,1 промилле (то есть умирал примерно 31 ребёнок из каждой 1000 новорождённых). Это один из самых высоких уровней детской смертности в СССР. И данный факт якобы должен свидетельствовать либо о недостаточных вложениях в здравоохранение, либо вовсе — о целенаправленном геноциде местного населения.

Цифра и вправду не очень хорошая, хотя было и хуже (в советской Туркмении этот показатель составлял 54,7), но уже к 1990 году уровень смертности в ЧИАССР составил 29 промилле (по г. Москве, для сравнения, этот показатель в тот период составлял около 19).

Для наглядности — данные по иным ближайшим мусульманским странам. Детская смертность в Турции тех лет — 80 детей на каждую 1000 рождённых, в Иране — 113. Да, что 31,1 промилле, что более поздние 29, это вовсе не американские 10 и не японские 5, но говорить о каком-то нарочито чудовищном отношении властей того времени к населению ЧИАССР не приходится. На что советской системы хватило — то она и сделала. Тем более странным выставление подобного счёта смотрится на фоне полного развала социальной сферы ещё даже до начала Первой чеченской войны[66].

Общие негативные тенденции, как накопленные, так и возникшие непосредственно в период перестройки, были особенно обострены в связи с разрывом хозяйственных связей и общим кризисом советской экономики в 1991 году. Это лишило чеченское население традиционных путей отходничества[67]. Вся эта нестабильная масса люмпенизированных «шабашников» оказалась заперта в республике без всяких перспектив на улучшение своего положения или какую-то помощь со стороны властей и увлекла за собой смежные социальные группы. Аслан Масхадов воспоминал это время следующим образом:

На это накладывался товарный дефицит, вызванный невыполнением плана на 1990 год. Дефицит товаров и услуг вызвал рост фактических цен[69]. Причём рост цен на продовольственные товары по колхозному рынку составил от 20 до 25 %. Средний рост расходов на продукты питания составил 17 %, а на непродовольственные товары 31 %[70]. Также нужно иметь в виду, что по основным социально-экономическим показателям республика находилась на 73 месте в РСФСР и у неё совершенно не было того запаса прочности, который позволил остальной России избежать мгновенного социального взрыва при переходе к новым экономическим отношениям. Само собой, все неуспехи связывались не с конкретным экономическим курсом, а с плановой моделью экономики в целом. В этом как раз уже сказалось влияние буржуазных веяний, начавших полномасштабное наступление в годы перестройки.

В связи с этим хочется отдельно подчеркнуть, что внешнее воздействие на ситуацию, исходи оно из высоких кабинетов Москвы, ЦРУ или иной страны если и присутствовало, то не оказало принципиального влияния на ситуацию — объективные предпосылки произошедших в Грозном событий были подготовлены самим последепортационным периодом в жизни республики. По крайней мере, в сфере земельных отношений об этом можно говорить с достаточной уверенностью. К тем же выводам на более обширных материалах пришёл и Игорь Ротарь:

Дабы не выйти за пределы основной темы статьи, придётся лишь мельком пройтись по основным социальным силам, участвовавшим в тех событиях, оставляя политическую историю вовсе в стороне (тем более, что это требует привлечения уймы источников с российской стороны), но с другой стороны я бы и не сказал, что на данном уровне разработки проблемы подобное вообще возможно. Например, информация о торговле и мелкой буржуазии (так называемых «челноках») крайне разрознена и относится в основном к межвоенному периоду. С рабочим движением всё не так печально, но информации, тем не менее, явно недостаточно.

Начать хотя бы с того, что Чечено-Ингушетия — это один из столпов рабочего движения в позднесоветской России. В Кемеровской области в 1990 году бастовало 65 предприятий, в Чечено-Ингушетии 40, в Ростовской области 30[72]. Правда, по числу бастующих Ростовская область всё-таки вырывается вперёд, обгоняя всех: в Кемеровской области в том же году бастовало 22,6 тыс. чел., в Ростовской 25,4 тыс. чел., в Чечено-Ингушетии «всего» 12,9 тыс.[73] Но как они бастовали! Потери рабочего времени в ЧИАССР из-за забастовок на 1990 год составили 51,7 тысяч человеко-дней! Ростов и Кузбасс остались далеко позади, у них по 25,5 и 22,6 соответственно[74].

Эти три региона — три абсолютных рекордсмена по РСФСР, в принципе и давшие ту самую впечатляющую статистику по забастовкам того времени. Остальные регионы в сравнении с ними что-то в районе погрешности. И как ни парадоксально, о забастовках в Чечено-Ингушетии нам мало что известно. Так много у нас берутся рассуждать о «профсоюзном органайзинге», но что мы знаем об истории постсоветского профсоюзного движения? Хотя я уверен, что эти люди даже не понимают, зачем им это нужно…

Всю эту информацию я привёл для того, чтобы показать силу профсоюзов Чечено-Ингушетии. И эта сила была отнюдь не на стороне сепаратистов. Статистики по дудаевскому периоду у меня нет (с 1991 года местный Госкомстат прекратил пересылать сведения в РФ), но учитывая тот факт, что гражданская война внутри самой Чечни началась с общенациональной забастовки 1993 года, то вряд ли отношения рабочего класса и дудаевского режима были тёплыми, особенно на фоне хронического отсутствия денег на выплату зарплат. Впрочем, этого мало. Вдруг взрыв был внезапным, неожиданным и кем-то подстроенным?

Обратимся к свидетельствам участников, а именно к словам Асланбека Темиргераева, на тот момент члена профсоюза учителей, который присутствовал на переговорах профсоюзов с Зелимханом Яндарбиевым (в начале 1990‑х был вторым лицом в ЧРИ после Дудаева)[75].

Но чтобы сломить упорство, которому местные трудящиеся уже научились за позднесоветский период, угроз было мало. В 1991 году, ещё даже не успев испытать на себе первых классовых столкновений, власти ЧРИ тут же начинают давление на профсоюзы:

Судя по другим источникам, сепаратисты переходили и к более решительным действиям. Здесь я буду цитировать различные краткие выписки из материалов следственного комитета по Ставропольскому краю, куда, за полным разладом правоохранительных органов в самой Чечне, и стекались жалобы на местный криминал. Сами по себе эти краткие списки пострадавших заслуживают отдельного анализа, но чтобы браться за довоенное притеснение русскоязычных в Чечне, подготовка требуется на уровне данной работы, если не выше. Иначе бесплодные и во многом спекулятивные дискуссии неизбежны. Материалов по этим темам в таких объёмах у меня на руках нет, так что ограничимся пока этим.

Из показаний Б. Албогачиева:

Из показаний Н. Белова, рабочего строительного управления пос. Урус-Мартан:

Разделяй и властвуй! К сожалению, нельзя не отметить, что советский период создал идеальные условия для того, чтобы сделать противопоставление на национальной почве столь легко достижимым. Впрочем, и это ещё не всё.

Из показаний некоего Коврижкина, описывает ситуацию на 1992 год:

Силовую политику иллюстрирует и следующий случай: 25 июля 1992 г. при возвращении с садового участка была убита на глазах мужа и дочери работница нефтеперерабатывающего завода им. Анисимова Татаришева В. И. Возмущённые рабочие собрали митинг протеста и образовали стачком, с требованием пресечь разгул преступности и расследовать дело. Власти отреагировали молниеносно — уже на следующий день председатель стачкома завода Масликов А. был избит в собственной квартире[80].

Тут самое время поговорить о национальном составе местного профсоюзного движения. На самом деле, если верить статистике, приведённой выше, то национальные и классовые границы в республике приблизительно совпадали, следовательно, рабочие были преимущественно из русскоязычного населения. Хотя говорить о том, что это было чисто русское движение вряд ли возможно по причине того, что тому же Асланбеку Темиргераеву доверили вести переговоры с Яндарбиевым, а в 1993 году, во время общенациональной забастовки, вообще было кому бастовать (значительная часть русскоязычных жителей к тому времени уже уехала или была затерроризирована до полного отхода от общественной жизни).

Скорее всего, поощряя разгул криминала, особенно этнического, власти решали сразу несколько целей. Прежде всего, способствовали первоначальному накоплению. Гакаев ещё накануне начала Второй чеченской войны фиксировал, что «лёгкий, криминальный способ наживы в одночасье сказочно обогатил тысячи людей без роду и занятия, создав „новую элиту“ из вчерашних маргиналов-шабашников. Огромные неправедные богатства (приобретённые без особых усилий и попавшие в руки людей, в большинстве своём не способных использовать их во благо себе и обществу) породили зло, разрушили мир традиционных вайнахских ценностей и нанесли страшный урон поступательному развитию чеченского народа»[81]. Сомнительно, конечно, что дело в одной лишь «неправедности» или глупости тех, к кому эти богатства попали. История остальной России наглядно показала, что «правовая» приватизация представляла собой всё тот же грабёж, только в более приемлемых формах. Или если бы грабежи шли в пользу «мудрецов», то всё было бы не так плохо? Впрочем, мы отвлеклись.

Проведением подобного курса власти также снимали с себя социальные обязательства и потворствовали развалу наиболее сплочённой социальной силы, хотя с экономической точки зрения массовый отток специалистов из русскоязычного населения наносил республике колоссальный урон. И наконец, через отток русскоязычного населения сбивали массовость протеста. Профессор М. М. Ибрагимов дословно писал следующее:

Но это всё весьма обрывочные сведения, так как более детальную информацию по профсоюзной истории тех лет вряд ли можно найти в открытом доступе. Но не могу не отметить тот поразительный факт, как сильно и надолго напугала ичкерийские власти активность рабочих. По тем скудным сведениям, что можно найти, социальные выступления даже в послевоенной Ичкерии, где почти не осталось никакого производства, вызывали у «ветеранов национально-освободительной борьбы» приступы истерики, даже если заканчивались мирно, и были довольно беззубыми. А было их довольно много — по состоянию на 1999 год 9 из 10 дел в шариатских судах были связаны с трудовыми спорами[83].

Например, по поводу забастовки «Грозводоканала», которая длилась едва ли двое суток, Шамиль Басаев (на тот момент премьер-министр ЧРИ!) заявил, что это «не выход из тяжёлого послевоенного экономического кризиса». Но, по-видимому, понимая, что одними увещеваниями уже сыт не будешь, добавил, что правительство не будет выдавать зарплату забастовщикам вовсе. Акцию работников «Грозводоканала» этот «премьер» назвал «саботажем, в котором должны разобраться правоохранительные органы»[84]. Ну разве можно без смеха воспринимать тот факт, что некоторые анархисты и «ультралевые» до событий в Беслане всерьёз рукоплескали этим душителям рабочих, которые раздавили забастовку 1993 года военной техникой и бряцали оружием при каждом появлении опасности из социальных низов?

Но куда более поражает высказывание «прежде чем говорить о вахаббитах, необходимо разобраться с коммунистами»[85], принадлежащее тому же Басаеву. Каких коммунистов Басаев собрался искать в Чечне в 1998 году, сказать сложно. Единственная левая организация в Ичкерии (Грозненский социал-демократический клуб) насчитывала всего 30 человек и уже в начале 90‑х растворилась в Движении Демократических реформ (местный аналог «Демократического Союза», предшественники антидудаевской оппозиции)[86]. КП ЧР, пришедшая в качестве местного отделения КПРФ на российских штыках, с выводом войск тихо самоликвидировалась.

Оригинала материала у меня на руках нет, я цитирую краткий политический обзор, а потому возможны три варианта истолкования слов Басаева: 1) здесь имеются в виду профсоюзы (особенно хорошо это вяжется с диалогом между Яндарбиевым и профсоюзной делегацией), 2) здесь имеются ввиду лица, сотрудничавшие с российской администрацией в период с 1994 по 1996 год (в принципе, с учётом того, что во главе этой администрации стоял бывший глава КП ЧИАССР Доку Завгаев, тоже возможно). 3) обе категории одновременно.

В данной главе была очерчена расстановка классовых сил в республике настолько, насколько это позволяла мне источниковая база и основная тема статьи. Широкие аналогии на подобном материале крайне преждевременны, но одно бросается в глаза сразу — мы не видим никаких признаков общей и всенародной «национально-освободительной» платформы, где совпали бы интересы всех социальных групп. Напротив, когда общенациональная забастовка вслед за экономическими требованиями выдвинула политические, то первым из них было проведение референдума о взаимоотношениях с Россией. А главным итогом этого неудачного выступления — роспуск парламента, упразднение разделения властей и сосредоточение всех полномочий (насколько это применимо к государству, стремительно теряющему монополию на насилие) в руках самого мятежного генерала.

Ни в один из периодов своего существования Ичкерия не знала «социального мира». Напротив, уже в 1993 году противостояние приняло формы гражданской войны между правительством Дудаева и разрозненными группами оппозиции, вроде Временного Совета Чеченской республики, республики Шалажи, «лабазановцев» и прочих. В мае 1993 года муфтият и парламент республики приняли совместное заявление, где говорилось:

Безусловно, всегда остаётся козырная карта, вроде объявления всех оппозиционных групп компрадорами и российскими ставленниками, но проблема в том, что невозможно, в таком случае, всерьёз воспринимать дудаевско-масхадовский режим как нечто в корне отличное.

По воспоминаниям Абубакарова, которого очень трудно упрекнуть в пророссийских настроениях, правительство Дудаева всерьёз рассматривало всего три варианта дальнейшего развития республики (он участвовал в их разработке):

1. Интеграцию в состав России на особых условиях.

2. Постепенный переход к конфедеративным отношениям с Россией в обход «центра», через прямые экономические контакты с соседними регионами.

3. Двойной протекторат России и ЮНИДО (Организация Объединённых Наций по промышленному развитию) с прицелом на добровольное вхождение в геополитическую сферу влияния России, но уже в качестве независимого государства[88].

Поразительная откровенность для убеждённого сторонника «дудаевщины». Впрочем, история и так имеет массу иных доказательств тому, что клюют на пропаганду национальной исключительности и отдают за неё жизни только «низшие», в то время как «высшие» договариваются о ценах. Тем не менее данные утверждения могут стать центром полемики, так что я не ограничусь воспоминаниями одного Абубакарова. И действительно, бывший министр о некоторых вещах, по-видимому, предпочёл умолчать.

Вот что в 1993 году писал сам Джохар Дудаев в одной из своих программных брошюр:

Вот, пожалуй, то, о чём даже Абубакаров написать постеснялся: не в независимости было дело и даже не в создании «национальной буржуазии» — всё это лишь благие пожелания. В конечном счёте всё равно, кто стал бы кормить эту клику — своя олигархия или зарубежная. Но к слову, в последнем существенных успехов так и не достигли. По крайней мере, объёмных данных по этому вопросу у меня нет. В опубликованном самими сепаратистами документообороте есть упоминания о привлечении экономических советников из ФРГ в сфере нефтедобычи и нефтепереработки[90], а также об отдаче неназванного объекта (в распоряжении лишь упоминание утверждения контракта, сам контракт не приведён) в концессию французской компании Улис[91], что свидетельствует о поползновениях на внешнюю протекцию (ценой благосостояния населения и реальной экономической независимости), но точно судить о достигнутых успехах к началу Первой чеченской войны сложно.