Амалия под ударом

Глава 16

– И все-таки я не понимаю нашу Амели, – говорила Муся Орлова через несколько дней после описанных выше событий. – То она ходит как в воду опущенная, то веселится до упаду. Никогда не поймешь, – обиженно заключила Муся, – что у нее на уме!

По правде говоря, у Муси был повод дуться на свою подругу. Дело в том, что Емеля Верещагин, чей отпуск закончился, должен был возвращаться в Москву. Устав от двусмысленного кокетства Муси, он решил напоследок приударить за Амалией. Вчера Никита Карелин устроил большой бал, пригласив военный оркестр из Николаевска. По такому случаю в Жарове собралась вся молодежь. Была и Изабелла Антоновна Олонецкая, изящная пепельная блондинка лет тридцати пяти с блестящими светлыми глазами и надменным маленьким ртом. Как уже говорилось, Изабелла Антоновна прибыла для ознакомления с породами лошадей, которые разводил господин Карелин, и, похоже, осталась весьма довольна результатами осмотра. Амалия едва успела перекинуться с гостьей несколькими словами, как подошедший Верещагин увлек девушку на танец, и она не смогла ему отказать.

Емеля начал издалека. Он похвалил внешность Амалии, отдал должное ее уму и чуткости и стал ронять довольно-таки многозначительные намеки об одиночестве, о том, как тяжело в жизни положительному молодому человеку из разночинцев, достойному лучшего.

– Я не могу себе позволить жениться, – вздыхал он, в который раз едва не отдавив Амалии ноги при очередной фигуре танца, – семья – это, знаете ли, весьма и весьма чувствительно для нашего кармана, – похлопывал Емельян себя по карману и глядел на Амалию пристально, гипнотически.

«Ну и что? – думала Амалия. – Дальше что, милостивый государь?»

А милостивый государь все расспрашивал ее, что она думает о чрезвычайно модной ныне свободной любви, в защиту которой высказывается так много людей, лишенных предрассудков.

Амалия ненавидела, когда ее пытались вогнать в краску. Кстати сказать, о свободной любви ее драгоценная матушка, наделенная необыкновенно здравым смыслом, высказывалась так:

– Запомни, моя дорогая: никакой свободы в любви не бывает!

В самом деле, не зря же поэты на все лады величают любовь «пленом», «рабством» и «неволей нежной», не забывая, впрочем, прибавить, что она «свободы сладостной милее и дороже» и что они, поэты, ни за что не променяют ее на тоску постылых будней. Однако дерзкий Верещагин вряд ли имел в виду данный аспект величайшего в мире чувства.

– Ах, Амалия Константиновна, – вздыхал он, нежно прижимая к себе руку девушки, – вы – чистый бриллиант, и подумать только, никто этого не ценит!

«Однако, – думала Амалия, не переставая улыбаться. – А вы, сударь, тонкая бестия, как говорит мой дядюшка Казимир… очень тонкая… а по виду даже не скажешь…»

– Такая девушка, как вы, – гнул свое журналист, – могла бы составить счастье любого! И даже вашего покорного слуги.

– В самом деле? – пролепетал бриллиант (чистейшей воды), глядя на журналиста карими признательными глазами, в глубине которых нет-нет да вспыхивали золотые искорки. – Каким же образом?

Емеля-пустомеля вновь пустился в подробные объяснения. Любовь, мол, есть союз двух сердец, основанный на взаимном влечении, и ей ни к чему гадкие брачные узы, которые все только портят. Свадьба, дескать, всего-навсего веселое предисловие к роману ужасов, каким является любая семейная жизнь, в то время как любовь…

– Ах, Эмиль, – проворковала Амалия, – я начинаю вас бояться! Вы столько всего знаете о браке и семейной жизни… Наверное, у вас было больше жен, чем у Синей Бороды!

– Я, собственно, еще не был женат, – пробормотал сбитый с толку журналист.

– Ну надо же! – воскликнула Амалия. – Вы так уверенно об этом рассуждали… Я-то поверила, что вы настоящий знаток! Как же вы меня разочаровали!

– Неслыханно! – кипятился Емеля после этого разговора. – Просто неслыханно! А я-то верил, она приличная барышня!

Верить-то, может, и верил, да надеялся, видно, на обратное…

Амалия танцевала весь вечер – с Орестом, Гришей, Зимородковым, Митей, с хозяином бала, с художником и графом Евгением. Она чувствовала себя в ударе, ей было хорошо, как никогда. Обруч, сжимавший ей сердце в последние дни, распался и больше не давал знать о себе. Нет никакого одержимого, господа, не было никаких отравлений, никаких покушений! Все – вздор, вздор, вздор! Есть только музыка, и я, и танец…

– Elle est très jolie[50], – сказала Изабелла Олонецкая Карелину, глядя на кружащуюся в вальсе Амалию.

– Oh, oui[51], – согласился тот.

Через два дня Емелю проводили на вокзал в Николаевске. Саша Зимородков должен был уехать через полторы недели.

– Все нас покидают, – жаловалась Муся.

За обедом в Ясеневе собралась привычная компания. Кроме девушек, были Митя-литератор, Гриша, Никита, граф Евгений, Орест, Алеша Ромашкин и следователь, который после памятного поражения стал еще молчаливее, чем обычно. Помимо них, за столом присутствовал важный Иван Петрович Орлов, отец Муси, художник Митрофанов, недавно окончательно завершивший портрет, доктор Телегин и судебный следователь фон Борн. Это был бесцветный молодой человек со светлыми, слегка рыжеватыми волосами, такими же усами и белесыми ресницами.

– Ну, Федор Иванович, – спросил у него Орлов, – что новенького у нас в уезде?

Фон Борн задумчиво сощурился. Правая его рука механически катала по столу хлебные шарики.

– Да ничего особенного, Иван Петрович, – ответил он. – На прошлой неделе в трактире была драка, еле разняли. Хорошо хоть, без кровопролития обошлось. Да Ваське-браконьеру кто-то недавно бока намял.

Невольно Амалия насторожилась.

– Кто? – заинтересовался Орлов.

– А он и сам не знает. Спьяну поругался с кем-то.

– А в Амалию недавно стреляли, – неожиданно выпалила Муся.

– Муся! – вскинулась девушка.

– Как это – стреляли? – удивился фон Борн. – Это что, шутка?

Амалия, краснея и путаясь, объяснила, что с ней случилось на охоте. Она уговорилась с Орестом и Евгением, что они будут молчать о происшедшем, но, очевидно, не существовало такой тайны, которую любознательная барышня Орлова не смогла бы выведать.

– Это же подсудное дело! – воскликнул Орлов.

Фон Берн, хмуря брови, о чем-то задумался.

– Говорите, тот человек был на вороной лошади? Странно.

– А что тут странного? – спросил Алеша Ромашкин. – Действительно, я помню, у Василия есть такая лошадь.

– Да, но он никогда не ездит на ней браконьерствовать, – пояснил фон Борн. – В лес он ходит только на своих двоих. Да и потом, зачем ему эта кляча? В его деле от нее больше вреда, чем пользы. Вот когда он собирается в Николаевск, тогда он на нее садится. А в лес – нет.

– Может, он решил изменить своим привычкам? – предположил Митрофанов со слабой улыбкой.

– Может быть, – ответил фон Борн. Но в его тоне не чувствовалось убежденности.

– Он или не он, Васька все равно не признается, – прогудел до того молчавший доктор Телегин. – Я хорошо знаю этого прохвоста. Жену его жаль, хорошая была женщина, работящая. Не стоило ей связываться с этим каторжником, прости господи.

– Вы ведь ее лечили, кажется? – заинтересовался Митя. – От чего она умерла?

– От жизни, – коротко ответил доктор, и разговор перешел на другую тему.

– Ты ведь на меня не сердишься? – умоляюще спросила Муся у Амалии, когда обед подошел к концу.

– Нет. А откуда ты узнала про тот выстрел?

Муся покраснела.

– Ну, я случайно услышала разговор кузена и Евгения… Нет, ты правда на меня не сердишься?

Было ясно, что она подслушивала, но Амалия решила не заострять на этом внимания.

– Я на тебя не сержусь, – повторила она.

– Вот здорово! – обрадовалась Муся. – Пойдем тогда купаться, пока никого нет? Я умираю от жары!

– И Дашу захватим с собой, а то ей скучно, – сказала Амалия.

Даша в последнее время хандрила – объект ее воздыханий, земский врач, нашел себе невесту в Николаевске и все реже показывался в Ясеневе.

– Конечно, возьмем! – воскликнула Муся.

Через полчаса три девушки вышли из дома и зашагали по направлению к купальне, которую Иван Петрович несколько лет назад выстроил на берегу Стрелки.

В высокой траве звенели кузнечики. Большая стрекоза с прозрачными крылышками зависла в воздухе над сладко пахнущим клевером, потом скользнула куда-то ввысь и вбок и растворилась в солнечном свете. Сенбернар Булька бежал впереди по дорожке. Когда он чересчур уж опережал девушек, то останавливался и терпеливо ждал, пока они нагонят него. Это был умный, спокойный пес, и Амалия не могла припомнить случая, чтобы Булька вдруг принялся лаять. Сенбернар подбежал к ней, и она потрепала его по голове.

– А я на тебя в обиде, Амели, – полушутя-полусерьезно заговорила Муся, надув губки. – Нет, правда! Почему ты мне ничего не сказала о том, что с тобой стряслось на охоте?

– Видишь ли, – смущенно призналась Амалия, – все это выглядело так глупо…

Булька чихнул и с любопытством уставился на желтую бабочку, которая кружилась над ним, норовя сесть ему на нос. В следующее мгновение впереди на дорожке показался синий зонтик, а под зонтиком – рыжая дама в красном платье. Сбоку от нее величаво выступала еще одна, но и Амалия, и Муся видели только невыносимую Дельфину Ренар, которая трещала, не закрывая рта.

– Ох! – простонала Муся. – Только не это!

Но Дельфина Ренар уже заметила их и с радостным возгласом устремилась им навстречу, бросив Изабеллу Олонецкую, которая и была ее спутницей, на произвол судьбы.

– О! – вскричала Дельфина. – Какая встреча! Надо же, как удачно получилось! А мы как раз немного заблудились, а дорогу спросить не у кого. Вы куда-то спешите? А это ваша собака? Надо же, какая большая!

Муся, покраснев от досады, объяснила, что они с Амалией идут купаться, так что им очень жаль, но они не могут показать почтенной француженке дорогу. Что же до собаки, то да, ее сенбернар – прекрасная собака, но его лучше не трогать, потому что он не любит посторонних и запросто может укусить. Булька, который ни разу в жизни никого не тяпнул, с укоризной покосился на свою хозяйку.

– Потрясающе! – расцвела Дельфина, пропустив Мусины слова о собаке мимо ушей. – А мы с мадам Изабеллой как раз тоже собрались немного искупаться! В такой жаркий день вода очень освежает. Как я рада, что встретила вас!

Муся и Амалия переглянулись. Теперь, пожалуй, они могли бы отделаться от невыносимой трещотки только с помощью неприкрытой грубости, но ни одной из девушек не хотелось быть невежливой.

– Мы будем очень рады… – промямлила Муся с несчастным видом.

Госпожа Олонецкая приблизилась к ним. Ее спокойная сдержанность составляла разительный контраст с неугомонностью бывшей гувернантки. Амалия уже видела гостью Никиты Карелина у него на балу, но только теперь смогла разглядеть эту женщину как следует. Госпожа Олонецкая не была красавицей, но имелось в ней нечто такое, что притягивало взгляд. У нее была великолепная кожа, точеный носик и маленький рот, казавшийся самой выразительной частью лица. Он то делался высокомерным, то сжимался в неодобрительную гримасу, то чаровал неожиданной улыбкой. Изабелла похвалила платье Амалии и выразила надежду, что они с мадам Ренар не помешают девушкам, если присоединятся к ним.

– Просто мне говорили, что в здешней реке быстрое течение, – объяснила Изабелла. – И потом, первый раз купаться в незнакомом месте всегда немного страшновато.

– Конечно, вы можете идти с нами, – сказала Муся, которой полька явно пришлась по душе куда больше, чем ее французская спутница. – Только в Стрелке никакого особого течения нет, это очень ленивая река.

И они заговорили по-русски о лошадях, о собаках, о том, как трудно вести большое хозяйство в деревне, о скачках, о Никите Карелине и снова о лошадях, которых Олонецкая ставила выше всех других животных. Оставшись без собеседницы, Дельфина Ренар вцепилась в Амалию. За пять минут Амалия узнала историю ее жизни, за десять – подноготную всех знакомых мадам Ренар, а через четверть часа возненавидела последнюю от всей души.

– И, представьте себе, этот полковник, который ухаживал за мной, взял и сказал… У вас есть жених? Нет? Ну, право же, не может быть! – Тут ее внимание отвлеклось. – Смотрите, какая прелесть, божья коровка! Нет, я очень довольна, что приехала в Россию. Путешествия – моя маленькая слабость! Помнится, когда я только работала у Гарднеров… такие были чванливые англичане, и дети у них были ужасные, все время дерзили мне… так вот, когда я у них работала и света белого не видела, то мечтала, как стану в один прекрасный день сама себе хозяйкой и объ-еду весь мир. – Она удовлетворенно вздохнула и тут же, без всякого перехода, спросила: – Вы давно знаете мадам Изабеллу? Я только вчера с ней познакомилась. Она ехала на лошади – ужасно горячая лошадь, норовистая! – но мадам Изабелла ее совсем не боялась. Право же, есть женщины, которые совсем ничего не боятся, а я, скажу вам по секрету, ужасная трусиха! Так, знаете, мадам Изабелла напомнила мне мою кузину Сесиль, которая тоже обожала лошадей, а кончила тем, что вышла замуж за бакалейщика. А еще она похожа на одну даму, с которой мы жили вместе в гостинице, там еще был ужасно грубый портье, и я оттуда переехала. Вообще я не люблю гостиниц, их служащие не всегда должным образом воспитаны, постоянно просят на чай, а я, знаете ли, не поощряю расточительности. И вот, когда один мой знакомый спросил, не хочу ли я провести несколько недель в совершенно идиллическом месте, как он выразился, и за весьма скромную плату, я, конечно же, согласилась. Я обожаю видеть новые места и новые лица, и…

– Кажется, мы уже пришли, – сказала Амалия и ускорила шаг.

Они спустились по тропинке и оказались у самой реки. Нежные ивы купали в воде свои тонкие ветви, похожие на бессильно поникшие руки. Чуть дальше на берегу стояла купальня, сколоченная из досок.

– Ну, кто первый добежит? – крикнула Муся и со смехом бросилась вперед.

Самой первой, однако, до купальни добралась Даша, а Амалия и Муся заметно отстали. Изабелла и рыжая француженка переглянулись и покачали головами.

– Дети, – заметила с улыбкой Изабелла.

Барышни переоделись в купальные костюмы, которым в те пристойные времена было еще очень далеко до современного бикини. Хорошо, если ноги оставались открытыми хотя бы до колен, а руки – до локтей; в таком случае барышня могла считать себя почти что голой и вовсю наслаждаться производимым эффектом. Впрочем, все, что она могла себе позволить в столь развратном одеянии, – это разглядывать коленки и локти подружек, ибо мужчины, ясное дело, в женскую компанию категорически не допускались.

Даша, Амалия и Муся вышли из купальни, и Изабелла с Дельфиной в свою очередь отправились переодеваться. Не дожидаясь их, Муся разбежалась и с веселым визгом бултыхнулась в воду. Она вынырнула вся мокрая, но страшно довольная.

– Вода замечательная! – крикнула она Амалии. – Скорее забирайся сюда!

Амалия вошла в воду, Даша последовала ее примеру. Вскоре к ним присоединились Дельфина и Изабелла. Бедная мадам Ренар в своем купальном костюме, напоминавшем короткое платье, выглядела настолько комично, что Муся не выдержала и беззастенчиво расхохоталась. Зато Изабелла с ее тонкой талией и длинными ногами сразу же привлекла внимание деревенских мальчишек, которые облепили дерево над водой, чтобы поглазеть, как купаются господа. Амалия погрозила им пальцем, а Муся стала вовсю брызгаться водой, но мальчишки все равно не торопились слезать.

– Да ну их, – сказала Амалия. – Оставь!

В ответ Муся начала брызгаться уже в нее, в Дашу и даже в Изабеллу, которая только улыбалась. Что же до мадам Ренар, то в воде она явно чувствовала себя скованно и боялась лишний раз пошевелиться. Голова француженки торчала над поверхностью воды, ногами мадам Ренар стояла на дне и, несмотря на все уговоры, не собиралась заходить на глубину.

В отличие от Дельфины, Амалия любила и умела плавать. Вода была ее стихией, и в реке девушка чувствовала себя легко и привольно. Когда ей наскучила возня Муси и глазеющие мальчишки, она повернулась и поплыла к своей любимой заводи, заросшей густыми бархатистыми камышами. Доплыв до камышей, она отдышалась и повернула обратно. На дороге, вьющейся вдоль берега, меж тем появился экипаж, запряженный парой лошадей. «Интересно, кто это там?» – подумала Амалия и почувствовала, что зацепилась за корягу. Резко дернувшись, Амалия высвободилась, но в следующее мгновение ожившая коряга ухватила Амалию сзади за шею и поволокла на дно.

Амалия рванулась, выскользнула на поверхность, успела глотнуть воздуха, но ее снова схватили, снова пригнули голову под воду, одновременно сдавливая шею. Амалия отчаянно боролась. Она задыхалась, перед глазами у нее кружились огненные колесницы – кто-то топил ее, топил хладнокровно, безжалостно, методично; она билась, выворачивалась, колотила руками по воде, но все было напрасно: нападавший оказался сильнее и не давал ей выплыть. Вот он, берег, совсем близко, и ивы, и лошадки, мотающие головами, и большая собака мечется с заливистым лаем, и кто-то кричит неузнаваемым, визгливым голосом… В последний раз девушка вырвалась на поверхность, но торжествующие чужие руки поймали ее, зеленоватые волны сомкнулись над ее головой, а после этого наступила тишина, полная, ничем не нарушаемая тишина. И Амалия осознала, что она умерла.

Свет. Свет на моем лице, свет на моих ресницах. Как трудно поднять веки, как трудно, как трудно… Нет ничего, кроме света, вливающегося в глаза. Вокруг толкутся незримые голоса…

– Боже мой, что с ней? Ведь она всегда так хорошо плавала!

– Она умерла?

– Ah! Que c’est affreux![52] – лепечет третий голос по-французски.

– Амалия! Амалия, вы слышите меня?

Капля падает на лицо, за ней другая. Нет, нет, ни за что! Только не это…

Амалия с хрипом втянула воздух, заставила себя повернуть голову. Первое, что она увидела, было лицо Ореста Рокотова. Он был совершенно мокрый, его волосы слиплись на лбу прядями, с них-то ей на кожу и падали капли воды. Граф Полонский, стоявший возле него, выглядел ничуть не лучше.

– По-моему, она пришла в себя, – сказал он.

Амалия застонала, попыталась сесть, и ее самым позорным образом начало тошнить. Орест поддержал ее за плечо.

– Ну-ну, – успокаивающе твердил он, – это ничего, это все ничего.

Лицо Муси было бледным, как мел, госпожа Ренар растерянно хлопала глазами. Изабелла Олонецкая, морщась, скрестила руки на груди. Ей явно было неловко.

– Не стоит лезть в воду, не умея плавать! – бросила она в сторону, но, однако, так, что все ее услышали.

Орест зло взглянул на нее, его ноздри дрогнули. Даже Булька не выдержал и протестующе гавкнул.

– Такое с каждым может случиться, – сказал Рокотов. – Вы в порядке, Амалия? Теперь в порядке?

Девушка подняла на него измученные глаза. Ей потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями.

– Я хорошо плаваю, – промолвила она наконец. – Это…

Но тут Орест крепко сжал ее запястье, и она поняла, что он обо всем догадался – без слов.

– Вам надо переодеться… Даша!

Подбежавшая Даша накинула на свою горемычную госпожу какое-то покрывало. Сидя на земле, Амалия заплакала. Ее бил озноб, у нее кружилась голова, ее мутило. Слезы лились у нее по щекам, и она ничего не могла с собой поделать, чтобы унять их.

– Амалия Константиновна… – позвал ее Полонский, страдальчески скривившись.

Он протянул ей руку, Орест подхватил Амалию с другой стороны, и вдвоем они помогли ей подняться. Без их помощи она бы не смогла добраться до купальни – так сильно у нее подкашивались ноги от слабости и пережитого ужаса. Но солнце светило по-прежнему ярко, и она все еще была жива, несмотря ни на что.

В купальне Даша помогла ей одеться. Орест и Евгений остались стоять снаружи. Оба вымокли с головы до ног. Они ехали к Карелину, когда возле реки услышали отчаянные крики мадам Ренар, которая по-французски звала на помощь. Смешная француженка единственная из всех, кто находился в воде, заметила, что с Амалией что-то неладно. Медлить было нельзя, и друзья, как были, в одежде бросились в воду. Как оказалось, они подоспели вовремя.

– Черт, – мрачно сказал Орест, стоя у входа в купальню, – папиросы намокли.

Полонский искоса посмотрел на него.

– Слушай, Орест, – не выдержал он, – ты не думаешь, что…

– Я думаю, что мы с тобой болваны, – просто ответил князь, – а следователь оказался прав. Ты видел ее лицо?

Полонский помрачнел.

– Что же нам делать? – спросил он.

Орест сощурился. Поглядел на ивы, на небо, на туго натянутую излучину реки.

– Сначала отвезем ее домой, – сказал он, – и вызовем к ней доктора. А дальше – поглядим.

Он беспечно улыбнулся. Но даже Евгений Полонский, который не знал, что точно так же князь Рокотов улыбался перед дуэлью с Витгенштейном, невольно поежился, завидев его улыбку.