Аморальные рассказы

Шрамы на память

Марко сел на постели и посмотрел из полумрака на спину спящей жены. Ее спина была белой, даже слишком белой, и светилась какой-то густой белизной, как часто бывает у зрелых блондинок. Жена спала, свернувшись калачиком, и ее спина, согнувшаяся под предельным, пусть и округлым углом, производила впечатление силы и принуждения одновременно. И еще, — подумал он, — сейчас это тело, изнуренное сном, кажется символом унижения и поражения.

Осторожно спустив ноги с постели, голый по пояс, в пижамных брюках и босиком, он на цыпочках пошел в студию. Просторное помещение с наклонным потолком и громадными окнами ровно освещалось дневным светом. Марко сразу снял с мольбертов три картины, которые писал в эти дни одновременно, чтобы внимательно и скрупулезно рассмотреть их. На всех трех было изображено одно и то же: женский торс, разрезанный внизу по середине бедер и выше — по талии. Вздутый живот выступал и выглядел тугим, как барабан; продолговатый пухлый лобок имел форму сливы, был разделен красной, цвета цикламена, щелью полового органа и, на двух картинах, лишен волосяного покрова. На третьей картине лобок был покрыт волосами, и каждый, один к одному, волосок четко выделялся на глянцевой, как целлулоид, белизне кожи.

На всех трех картинах справа на животе был заметен белый шрам от аппендицита. Он внимательно рассмотрел картины и остался недоволен: из желания хоть что-то изменить в этом привычном женском торсе, который рисовал годами и всегда одинаково, он в третьей картине написал волосы на лобке, и, в результате, неудачно. Эти волосы были такими черными и грубыми, что придавали картине оттенок реализма, а реалистичной ей быть не следовало. Неожиданно он взял лезвие для бритья, служившее ему для заточки карандашей, и дважды, сверху донизу, прошелся по полотну, разрезав его крест накрест. Сколько денег он потерял, уничтожив законченную картину, подсчитывать не стал, пренебрег и собственным авторитетом на рынке. Рассердившись, Марко бросил лезвие и пошел в гостиную.

В отличие от панорамы на дюны, открывающейся из окон студии, отсюда был виден пляж. От сильного ветра качались редкие желтые тернистые кусты, у кромки моря, под облачным небом, устало громоздились зелено-белые волны. Еще дальше, на горизонте, море окрасилось в синий цвет, и бесчисленные, идущие длинными рядами волны поднимались и опускались, сливаясь друг с другом. Некоторое время вглядываясь в морскую даль, Марко барабанил пальцами по стеклу и спрашивал себя, зачем он рассматривает море? Потом пошел к дивану, сел и замер, уставившись в закрытую дверь. Ни о чем не думал, просто ждал, знал наверное, что сейчас произойдет. И на самом деле, довольно скоро, с подчеркнутой пунктуальностью, дверь медленно открылась, и на пороге появилась девочка.

— А мама где? — осторожно спросила она.

Марко подумал, что такой вопрос могла задать только взрослая женщина, желающая остаться один на один с любовником.

Потом ответил:

— Мама еще спит. А что тебе нужно от мамы?

— Не хочу, чтобы она видела, как я беру пирожное, — ответила девочка.

Ответ ее был, как всегда, уклончивый и двусмысленный. Слово «пирожное» могло означать сладость, но не только: этим могло быть и совсем другое, столь же привлекательное и запрещенное. Наблюдая за девочкой, он увидел, как она прошла мелкими шажками в глубину гостиной, к буфету, на котором мать обычно прятала коробку с пирожными. Девочка подтащила к буфету стул, влезла на него, привстала на цыпочки и подняла руку. При этом ее слишком короткое платье задралось чуть ли не до талии, обнажив длинные и мускулистые ноги, несоразмерные с остальной короткой частью тела.

Он не понял: девочка нарочно показывает ноги или предоставляет ему нечаянную возможность полюбоваться ими? В конце концов он решил, что девочка неосознанно провоцирует его. А что же тогда относится к осознанному в поведении, свойственном ее возрасту?

Наконец девочке удалось снять большую круглую коробку, она прижала ее к груди и открыла крышку. Вынув одно пирожное, сунула его в рот, зажала зубами, потом закрыла коробку, встала на цыпочки и вновь заголила ноги, старательно засовывая коробку на место.

Марко отечески предупредил ее:

— Осторожнее, можешь упасть.

— Ты же за мной смотришь; если я упаду, виноват будешь ты, — ответила она, как всегда, двусмысленно.

Затолкав коробку на буфет, она спрыгнула и, все еще держа пирожное в зубах, подтащила стул обратно к столу. Только теперь откусила кусочек. Не спеша подошла к Марко, села напротив него и спросила:

— Теперь поиграем во что-нибудь?

— Во что? — спросил Марко, делая вид, что не понял, о какой игре идет речь.

— Почему ты спрашиваешь — ты же прекрасно знаешь во что, а притворяешься. В американские горы.

— Сначала покончи с пирожным.

Наверное, она хотела объяснить, почему так торопится играть: должно быть, у нее были разумные доводы. Но ответила она уклончиво:

— Съем после игры.

— Почему не сейчас, до игры?

— Потому что мама может прийти с минуты на минуту.

— Разумнее было бы пирожное съесть теперь же, разве нет?

Девочка посмотрела на него с удивлением:

— А знаешь, ты — упрямый? Кроме того, эта игра маме не нравится.

Марко удивился ее благоразумию. Однако он не был уверен, что девочка действительно понимает то, что говорит. Поэтому он сказал:

— Но маме не нравится и то, что ты воруешь пирожные.

— Маме ничего не нравится.

Марко понял, что лучше не доводить до конца разговор о том, что жене нравится, а что нет, и вяло согласился:

— Ну, давай играть.

Он увидел, как девочка, быстро поднявшись, положила пирожное на стол и подошла к нему. Но вдруг, будто засомневавшись, она остановилась:

— Да, но ты играешь не так, как мне нравится.

— Как?

— Эта игра называется «американские горы», поэтому ты должен мне давать падать вдоль своих ног до самого низа, до самого низа. Если бы у тебя были ноги длиной сто метров, я бы ничего не говорила. Но у тебя ноги, как у всех, короткие. И что за американские горы могут быть, если ты одну руку держишь перед собой? Я почти сразу падаю донизу — и до свидания, американские горы.

Это правда: она садилась к нему на колени, Марко их немного поднимал; затем с радостным криком она скользила вдоль его ног, вниз-вниз, пока не сталкивалась с лобком отчима. После неизбежного и в каком-то смысле непроизвольного удара следовала секунда другого, сугубо телесного контакта, который, наоборот, надо было предотвратить, тем более, что на самом деле он-то и был для Марко желанным. Художник чувствовал с абсолютной ясностью, что девочка во время удара стремилась — и ей это удавалось — соединить его половой орган со своим. Не было никаких сомнений: ее губы смыкались на его возбужденном члене и на мгновение сжимали его. Эта близость подкреплялась внезапным и одновременным сокращением мышц бедра обоих играющих.

Разгорячившись, девочка снова взбиралась к нему на колени, как рыцарь в седло, задирала платье повыше, чтобы чувствовать себя свободнее, и произносила:

— Давай сначала.

Он включался в игру, и все повторялось сначала, без каких-либо изменений: триумфальный крик, во время скольжения вдоль ног она губами захватывает его член, затем следует сокращение мышц бедра. Игра повторялась и повторялась, и заканчивалась только тогда, когда девочка говорила: «я устала». Она действительно выглядела усталой: от напряжения под ее узкими и коварными синими глазами появлялись большие темные круги.

Уже несколько дней они играли только так. Первое его смятение прошло; он уже привык. Мог бы, конечно, прервать игру, если бы не возникшее желание понять: она ведет себя так намеренно или неосознанно? Этот финальный контакт между их гениталиями был для нее безотчетным, порождением темного инстинкта, или осознанной шалостью дерзкой кокетки? Поиски ответа на эти вопросы принимали характер навязчивый и мучительный. Таким образом, при многократном повторении игры он каждый раз неизменно надеялся прояснить для себя ситуацию. Впрочем, было непонятно — удастся ли ему получить достоверный ответ. Девочка «убегала» от него, как переменчивая бабочка, улетающая именно в тот миг, когда рука вот-вот готова схватить ее. В конце концов он понял, что ответ на вопросы он сможет получить при соблюдении одного из двух условий: либо он делает вид, что согласен играть — только играть; либо на смену игре придут прямые и необратимые отношения между ними.

Вчера он решил окончательно отказаться от поисков однозначного ответа — пусть это и грозило оставить непроясненным сам предмет расследования, — начав в последний миг выставлять руку, препятствуя полному (насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах) контакту.

А теперь девочка поставила его перед неизбежным выбором: играть, как того хочет она, то есть она будет хватать своими губами его член, или вообще не играть. После некоторого размышления, она наконец высказала свою претензию, но, похоже, только для того, чтобы услышать, что он ей на это ответит.

— Я согласен играть, но отныне и впредь хочу играть именно так: свою руку буду класть между тобой и мной.

Девочка сию же секунду, ну точно, как проститутка, договаривающаяся с клиентом, решительно отрезала:

— Тогда я больше не играю.

Марко решил разъяснить:

— Я кладу руку между тобой и мной потому, что ты нечаянно можешь меня ударить и сделать мне больно.

Это его объяснение девочка восприняла всерьез и, в свое оправдание, с обычной двусмысленностью спросила:

— Больно? Почему будет больно?

— Эти части тела — самые чувствительные. Разве ты не знаешь? Сделать больно там очень легко.

— Настоящая правда в том, что тебе не хватает смелости, — с внезапной и жестокой откровенностью сказала девочка.

Марко подумал: вот она и попалась, может, теперь опомнится. И любезно переспросил:

— А для чего, по-твоему, мне не хватает смелости?

Несколько поколебавшись, она уклончиво и не без сарказма ответила:

— Да для того, чтобы испытать небольшую боль в чувствительных местах.

Потом, немного помолчав и переходя на фальцет, передразнила его:

— Будь осторожна, ты можешь сделать мне больно в чувствительных местах.

Помолчала еще и вдруг совершенно неожиданно бросила ему в лицо:

— Знаешь, кто ты на самом деле?

— Кто?

— Сексуальный маньяк.

Это уже оскорбление, подумал Марко, вдобавок и брошенное с намерением обидеть; и, тем не менее, он заметил в голосе девочки некоторую неуверенность и непонимание смысла произнесенных слов.

— А по-твоему, что это такое — сексуальный маньяк? — не замедлил он спросить у нее.

Девочка смущенно на него посмотрела; ясно — ни сном ни духом. Марко очень тихо сказал:

— Вот видишь, не знаешь.

— Да, не знаю, но так о тебе всегда говорит мама. Раз она так говорит, значит, это правда.

Делать нечего, подумал Марко, девочка более ловкая, чем он: опять ускользнула от него. И примирительно произнес:

— Ладно, поиграем еще как ты хочешь. Но это в последний раз. Больше я не хочу.

— Молодец, так-то лучше; увидишь, я не сделаю тебе больно, — обрадованно произнесла она.

Затем она приподняла платье и, усаживаясь верхом на его колени, подняла сперва одну ногу, потом другую, бесстыдно, но без осознанного вызова оправила платье и сказала:

— Ну, ты готов?

— Давай.

Девочка заскакала с победным криком, затем заскользила вдоль его ног.

При «спуске» Марко хватило времени представить, будто с высоты птичьего полета, непрерывную череду событий, которые будут происходить с девочкой до самой ее старости: живя рядом с ним, она растет, взрослеет, становится его любовницей, и между ними навсегда исчезает то, что вот-вот произойдет сейчас.

Теперь он понял, что истина всех этих дней состояла в бесконечном, неограниченном — пока не осуществится — искушении обоих. Вполне возможно, что девочка хотела только играть; но игра состояла и в том, что он должен был вести себя так, будто это вовсе не игра. И это соображение, точнее озарение, пришло к нему только теперь.

В тот самый миг, когда бедра девочки прикоснулись к его бедрам, он сунул руку, чтобы разделить их. А она сразу слезла с его колен и закричала:

— Так не считается, не считается. Я с тобой больше не играю.

— А с кем ты будешь играть, если не со мной?

— С мамой.

Таким образом, она продолжала ускользать от него; ему это казалось даже в те мгновения, когда она, прижимаясь к нему, ставила его в неловкое положение.

Он пришел в раздражение:

— Играй с кем хочешь.

— Да, а ты — трус.

— Потому, что я боюсь, что ты мне сделаешь больно, так да? Ладно, я боюсь. И что из того?

Но девочка, уже задумалась о другом. Внезапно она предложила:

— Сыграем в другую игру.

— В какую?

— В прятки: только чур ты будешь меня искать. Я спрячусь, ты закроешь руками глаза и не откроешь, пока не скажу.

— Хорошо, будем играть в прятки, — вздыхая, согласился Марко.

— Я пошла прятаться. Не смотри! — убегая, прокричала девочка.

Он закрыл руками глаза и стал ждать. Прошло бесконечное время, каждая секунда казалась целой минутой. Вдруг он почувствовал у своего рта губы и чужое легкое дыхание, смешивавшееся с его. Он продолжал держать руки на глазах, а те губы начали осторожно прикасаться к его рту, двигаясь из стороны в сторону, справа налево: постепенно и расчетливо они увлажняли и постепенно открывали ему рот. Он подумал, что на этот раз нет никаких сомнений: девочка — монстр с преждевременно развитой и извращенной сексуальностью, а их «любовная интрижка» превращается уже в самую настоящую, мало того — неизбежную. Тем временем губы отодвигались и придвигались, и теперь чужой язык метался в поисках входа в его рот. В конце концов плотный и острый язык легко форсировал вход между его зубами и целиком проник внутрь. Не открывая глаз, он бросил руки вперед и ощутил не хрупкую спинку девочки, а большие и полные плечи своей жены.

Тогда он открыл глаза и откинулся: прямо перед ним в раскрытом халате стояла жена. Виден ее живот, такой знакомый, — из тех, что он рисовал на своих картинах: белый, выпуклый, напряженный и вытянутый, с белым шрамом после удаления аппендикса справа внизу. Был виден и безволосый лобок. Он поднял глаза. Жена наклонилась — ну прямо голова Аполлона со свешивающимися белокурыми волосами, с большим носом, капризным и увядающим ртом, — лицо ее выражало удовольствие.

Спустя мгновение она серьезно спросила:

— Почему ты руками закрывал глаза?

— Играл с девочкой.

— У тебя было такое странное лицо, что мне захотелось тебя поцеловать. Я поступила плохо?

— Напротив.

Он обнял жену, опустился лицом к ее животу, поцеловал в пупок — и его заполнило неистовое и грубое желание. Он почувствовал, как жена нежно гладит его по голове, тогда он оторвался от нее, откинулся назад. Жена запахнулась и спросила:

— Где девочка?

— Не знаю. Она пошла прятаться, теперь я должен ее искать.

Почти в этот самый миг издалека раздался крик, отозвавшийся эхом по всей квартире. Марко попытался подняться. Жена его остановила:

— Оставь ее там, где она спряталась. Послушай, что вы тут делали — играли в американские горы, да?

— Откуда ты знаешь? — удивился Марко.

— Я стояла за дверью и подслушивала. Вот что, если тебе не трудно, ты должен мне пообещать, что вы больше никогда не будете играть в эту игру.

— Почему?

— Потому что в этой игре неизбежен физический контакт. Знаешь, что мне сказала девочка?

— Что?

— Она мне сказала: «Марко вечно хочет играть в американские горы. А я не хочу, потому что он меня трогает. Но он настаивает, и я играю, чтобы сделать ему приятное».

Марко готов был воскликнуть: «какая лгунья!», однако воздержался, подумав, что жена ни за что ему не поверит. И, несмотря на свое раздражение, он сказал:

— Будь спокойна, я не буду играть с ней ни в эту, ни в какую другую игру.

— Почему? Ты должен играть с ней — у нее же нет отца. И ты должен стать ей отцом.

— Ты права, буду ей отцом, — смирился Марко.

Жена, положив руки ему на голову, вдруг произнесла:

— А знаешь, этот поцелуй вызвал у меня желание. Давно уже ты меня так не целовал. Хочешь?

Марко подумал, что не может отказаться от такого приглашения. Жена взяла его за руку, повела через гостиную к дверям; оттуда по темному коридору ввела в полумрак спальни. Она сняла халат, бросилась на разобранную постель, легла на спину; сразу раздвинула ноги и, согнув их, ждала, пока он снимет брюки. Ему пришлось, что называется, стимулировать себя, имитировать страсть, которой он не испытывал, вернее, не испытывал к этой женщине. Он грубо бросился к ее нескладным и очень белым ногам.

Вдруг, как на зло, звонкий голос девочки, очень близко, буквально из помещения спальни, прокричал:

— Ты не нашел меня, не нашел!

Жена изо всех сил оттолкнула Марко, голышом соскочила с кровати и убежала из спальни.

Марко включил свет, посмотрел в угол, из которого послышался крик. Там стояла ширма; из-за нее выглянула девочка и прокричала:

— Ку-ку!

— Где ты была? — спросил Марко.

— Здесь.

— И… что ты видела?

— Что я могла видеть? Тут же ширма.

Марко недоверчиво посмотрел на девочку, а затем твердо сказал:

— Вот что, пойдем… подойди ко мне и пойдем отсюда; маме еще нужно одеться.

Он взял девочку за руку, и она легко дала себя увести. Они вышли из спальни и по коридору дошли до студии. Марко закрыл дверь, подошел к картине, которую сегодня утром разрезал.

— Смотри-ка, кто-то разрезал картину! — воскликнула девочка.

— Это я, — сухо ответил он.

— Почему?

— Потому что она мне не понравилась.

Неожиданно девочка спросила:

— Почему ты не нарисуешь мой портрет так же, как мамин?

— Я не пишу портреты. Это тело может принадлежать любой женщине.

Показывая на картину, девочка сказала:

— У мамы шрам на животе точно такой же, как у этой женщины. Ты больше не хочешь рисовать портреты мамы? Если тебе это больше не нравится, почему тогда ты не рисуешь меня?

И, помолчав, добавила:

— У меня тоже есть шрам.

Марко удивился: как он мог забыть? Это же было год назад; пока он находился за границей, у девочки вырезали аппендикс. Чувствуя неловкость, Марко напряженно подтвердил:

— Знаю, что у тебя есть.

Девочка скороговоркой выпалила:

— Когда мне сделали операцию, я сказала маме: теперь и у меня шрам, как у тебя. Ну как, будешь рисовать мой портрет?