Как эти факторы влияют на используемую технику анализа характера пациента? Есть ли существенные различия между анализом характера и обычным анализом сопротивлений? Различия есть, и они относятся:
1) к последовательности интерпретации материала;
2) к самой технике интерпретации сопротивлений.
В отношении первого пункта: говоря об <отборе материала>, мы должны быть готовы встретить важное возражение. Нам скажут, что любой отбор противоречит основному принципу психоанализа: аналитик должен следовать за пациентом, должен позволить пациенту вести себя. Каждый раз, когда аналитик производит отбор, он рискует пасть жертвой собственного субъективного взгляда. Прежде всего, мы должны указать, что в том отборе, о котором мы сейчас говорим, речь не идет об игнорировании аналитического материала. Однако психоаналитик должен интерпретировать материал в соответствии со структурой невроза. Весь материал обязательно будет интерпретирован, вопрос лишь в том, что на определенный момент одна деталь оказывается важнее другой. Мы также должны понять, что аналитик всегда каким-то образом производит отбор, ведь даже систематизацию отдельных деталей сновидения вместо последовательной их интерпретации он делает осознанно. И поскольку это происходит, аналитик производит также субъективную селекцию, когда рассматривает только содержание, а не форму коммуникаций. Следовательно, сам факт, что пациент в аналитической ситуации производит материал самых разных видов, заставляет аналитика делать отбор интерпретируемого материала. Необходимо осуществить лишь правильный отбор, т. е. отбор, соответствующий данной аналитической ситуации.
С пациентами, которые в силу определенных черт своего характера неоднократно пренебрегали основным правилом, а также во всех случаях, когда личность противодействует аналитику, необходимо из хаоса материала выделить сопротивление характера и аналитически проработать его значение. Естественно, это не означает, что остальным материалом можно пренебречь. Напротив, все, что дает нам понимание значения и природы определенной черты характера, является ценным и приветствуется. Аналитик просто откладывает анализ и, что еще важней, интерпретацию того материала, который не имеет непосредственного отношения к сопротивлению переноса, - до тех пор, пока сопротивление характера не будет понято и устранено хотя бы в основных чертах. В третьей главе я попытался указать на опасности проведения глубокой интерпретации до того, как устранено сопротивление характера.
В отношении второго пункта: обратим внимание на некоторые особые проблемы техники анализа характера. Во-первых, мы должны предчувствовать возможное непонимание. Мы утверждали, что анализ характера начинается с выделения и последовательного анализа сопротивления характера. Это не значит, что необходимо заставить пациента отбросить агрессию, обман, не говорить бессвязно, следовать основному правилу и т. д. Такие требования не только противоречат аналитической процедуре, но и попросту бесполезны. Во-вторых, хочу еще раз подчеркнуть, что описываемое здесь не имеет ничего общего с так называемым обучением пациента и тому подобным. При анализе характера мы спрашиваем себя, почему пациент обманывает, говорит бессвязно, эмоционально блокирован и т. д., мы пытаемся возбудить интерес пациента к особенностям его характера, чтобы с его помощью разъяснить их значение и природу через анализ. Иными словами, мы просто выбираем из личностной сферы черту характера, которая диктует основное сопротивление, и, если возможно, показываем пациенту поверхностные отношения характера и симптомов. Но потом мы предоставляем ему решать, хочет он или нет использовать эти знания для того, чтобы изменить свой характер. В своей основе, наша процедура здесь не отличается от подобной при анализе симптома; единственная разница состоит в том, что при анализе характера мы должны изолировать черту характера и представлять ее пациенту вновь и вновь, пока он не сможет понять и осознать ее как беспокоящий его компульсивный симптом.
Как ни странно, в ходе этого процесса выясняется, что личность меняется - по крайней мере, временно. И поскольку анализ характера развивается, тот толчок, что положил начало сопротивлению характера в переносе, автоматически появляется на поверхности в незамаскированной форме. Применив это к нашему примеру пассивно-женственного характера, мы можем сказать, что чем старательней пациент препятствует своей склонности к пассивной преданности, тем более агрессивным он становится. Ведь его женственное, преданное поведение было, в основном, энергетической реакцией против вытесненных агрессивных импульсов. Рука об руку с агрессивностью, однако, появляется инфантильная тревожность перед кастрацией, которая некогда послужила причиной трансформации агрессии в пассивно-женственную позицию. Так, с помощью анализа сопротивления характера мы добираемся до центра невроза - до эдипова комплекса.
Давайте, однако, не будем обманываться. Изоляция и объективизация, как и аналитическая работа по выявлению сопротивления характера, обычно занимает много месяцев, требует больших усилий и, что самое важное, упорства и терпения. Когда достигнут прорыв, работа аналитика, порождаемая эффективным переживаниями пациента, обычно продвигается семимильными шагами. Если же сопротивление характера пациента остается незатронутым, если аналитик просто следует за пациентом, постоянно интерпретируя содержание представленного им материала, такие сопротивления будут с течением времени образовывать балласт, избавиться от которого станет почти невозможно. Когда такое происходит, аналитик может не сомневаться в том, что все его интерпретации пропали зря, что пациент продолжает во всем сомневаться, принимая объяснения лишь для вида или втайне смеясь над всем. Если в самом начале аналитик пренебрег работой с этими сопротивлениями, то на поздних стадиях, когда уже даны существенные интерпретации эдипова комплекса, он начинает чувствовать, что попал в безнадежную ситуацию.
Я уже пытался опровергнуть точку зрения, что сопротивления не могут быть устранены, пока не известно, чем они были вызваны в раннем детстве. В начале лечения аналитику просто необходимо различать текущее значение сопротивлений характера и то, для какой цели необходим инфантильный материал. Этот материал нам необходим для устранения сопротивления. Если в самом начале аналитик удовольствуется фактом наличия сопротивления и интерпретацией его текущего значения, то через недолгое время появится и инфантильный материал и с его помощью сопротивление будет устранено.
Когда ударение делается на первоначально отвергавшийся факт, невольно возникает впечатление, что другие факты потеряли свою важность. Если в данной работе мы делаем такое сильное ударение на анализе формы реакции, то это вовсе не означает, что мы пренебрегаем содержанием. Мы просто хотим добавить то, что не было ранее оценено по достоинству. Наш опыт учит нас, что анализу сопротивлений характера должно быть отдано абсолютное первенство; но это вовсе не значит, что до определенного времени анализ сводится лишь к сопротивлениям характера, а затем аналитик берется за интерпретацию содержания. Эти две фазы, анализ сопротивлений и анализ инфантильных переживаний, в большой степени перекрывают друг друга. Просто в начале анализа первенство следует отдать анализу характера (подготовка анализа с помощью анализа), а на последующих этапах основное ударение падает на интерпретацию содержания и младенческих переживаний. Впрочем, это - не жесткое правило, его применение зависит от поведенческих образцов отдельного пациента. Интерпретация инфантильного материала одного пациента начинается раньше, другого - позднее. Впрочем, следует строго придерживаться одного правила: следует избегать интерпретаций глубинного материала, даже в случае появления вполне ясного материала, пока пациент не готов воспринять его. В этом, конечно же, нет ничего нового. Но, исходя из самых разных вариантов работы аналитика, важность понимания того, что подразумевается под <подготовкой к аналитической интерпретации>, очевидна. Решая это, мы обязательно должны разделять то содержание, которое напрямую относится к сопротивлению -характера, и то, которое относится к другим сферам опыта. Обычно в начале анализа пациент подготовлен принять первое, но не второе. В целом, общая идея анализа характера заключается в том, чтобы достичь максимально возможной гарантии в подготовительной аналитической работе и в интерпретации младенческого материала. Здесь мы сталкиваемся с важной задачей исследования и систематического описания различных форм характера и - в зависимости от этого - различных сопротивлений переносу. Техника работы в таких ситуациях диктуется их структурой.
Техника работы в отдельных ситуациях, связанных со структурой сопротивления характера
Теперь мы обратимся к проблеме техники анализа характера в отдельных ситуациях и к тому, как эта техника проистекает из структуры сопротивления характера. Для иллюстрации возьмем пациента, который с самого начала оказывает сопротивление. В данном случае сопротивление характера имеет весьма сложную структуру; существует много определяющих факторов, взаимодействующих друг с другом. Я попытаюсь объяснить причины, побудившие меня начать интерпретацию именно с определенного элемента сопротивления. Станет также понятно, что последовательная и логичная интерпретация защиты эго и механизма этой защиты ведет к самому ядру основных младенческих конфликтов.
Случай с проявлением комплекса неполноценности
Тридцатилетний мужчина обратился к аналитику, считая, что он не может <по-настоящему наслаждаться жизнью>. Он не мог сказать, действительно ли он чувствует себя больным. На самом деле он не думал, что действительно нуждается в лечении. Но он чувствовал, что должен сделать что-нибудь. Он слышал о психоанализе - возможно, он поможет ему понять самого себя. Он не был уверен, что у него есть какие-нибудь симптомы. Выяснилось, что у него очень слабая потенция; он редко вступает в сексуальные отношения, с неохотой сближается с женщинами, не получает удовольствия от сношения и, кроме того, страдает от преждевременной эякуляции. Он очень слабо осознавал свою импотенцию. Он, как он выразился, примирился со слабостью потенции. Есть много мужчин, которым это не нужно.
По его поведению и манерам сразу становилось ясно, что он крайне заторможен и угнетен. Во время разговора он не смотрел в глаза собеседнику, говорил мягко, нерешительно, приглушенным голосом, смущенно прокашливаясь. При всем этом, однако, было видно, что он изо всех сил старается преодолеть застенчивость и казаться уверенным в себе. Впрочем, все признаки чувства неполноценности были налицо.
Пациент, ознакомившись с основным правилом, стал говорить мягким, неуверенным голосом. Первые коммуникации включали в себя воспоминания о двух <ужасных переживаниях>. Однажды, ведя машину, он сбил женщину, которая в результате умерла. В другой раз он попал в ситуацию, когда он помогал делать операцию трахеотомии человеку, который задыхался (во время войны пациент был санитаром). Он не мог вспоминать об этих случаях без ужаса. Во время первых сеансов он говорил о своем доме однообразным, несколько монотонным, мягким и неуверенным голосом. Как предпоследний ребенок среди многих братьев и сестер, в семье он был на втором плане. Любимцем родителей был старший брат, примерно на 20 лет старше его. Брат много путешествовал и видал всякие виды. Дома он хвастал своими приключениями, и, когда он возвращался из путешествия, <весь дом крутился вокруг него>. Хотя зависть и ненависть к брату были ясно видны из содержания его рассказа, пациент стал неистово отрицать эти чувства в ответ на мои осторожные расспросы. Он заявил, что никогда не чувствовал ничего подобного по отношению к брату.
Потом он стал рассказывать о матери, которая очень любила его; она умерла, когда ему было семь лет. Говоря о ней, он тихо заплакал, устыдился своих слез и долго молчал. Казалось ясным, что мать была единственным человеком, от которого он получал внимание и любовь, и ее смерть стала для него тяжелым ударом, так что он не мог удержаться от слез, вспоминая о ней. После смерти матери он прожил пять лет в доме своего брата. Его все более растущая враждебность к властной, холодной и неприветливой натуре брата стала очевидной не из того, что он говорил, а из того, как он говорил.
Потом в нескольких не слишком содержательных предложениях он упомянул о том, что у него есть друг, который любит его и восхищается им. После этой коммуникации наступила долгая пауза. Через несколько дней он рассказал о сновидении: он видел себя в незнакомом городе. Он был со своим другом, но у друга было другое лицо. Поскольку для целей анализа пациент покинул город, в котором жил раньше, то логично было заключить, что человек из его сна - это аналитик. Тот факт, что пациент отождествляет его с другом, мог быть интерпретирован как показатель зарождающегося позитивного переноса; но ситуация в целом свидетельствовала против этого, и даже против такой интерпретации. Сам пациент узнал аналитика в друге, но ничего к этому не добавил. Поскольку он или молчал, или монотонно выражал сомнения о своей возможности проводить анализ, я сказал ему, что он точно так же никогда не осмеливался выразить старшему брату свою враждебность и даже не решался подумать об этом сознательно. Это было правильно, но я допустил ошибку, интерпретируя его сопротивление так глубоко. Интерпретация не достигла цели, и я ждал несколько дней, наблюдая за его поведением, выясняя, какое значение имеет это сопротивление для текущей ситуации. Вот что было мне ясно: в дополнение к перенесению ненависти к брату, существовала еще и сильная защита против женственной позиции (сновидение о друге). Естественно, я не мог идти на риск и интерпретировать в этом направлении. Поэтому я продолжал указывать на то, что он, по той или иной причине, избегает меня и анализа. Он согласился с этим и добавил, что его образ жизни был всегда таким - жестким, недоступным, оборонительным. Хотя я постоянно и настойчиво на каждом сеансе и при каждой возможности привлекал его внимание к его упорству, меня поражал тот монотонный голос, которым он твердил свои возражения. Каждый сеанс начинался с одних и тех же высказываний: <К чему все это? Я ничего не чувствую; анализ не влияет на меня; я не смогу довести это до конца; я не могу; мне ничего не приходит в голову; анализ не влияет на меня> и т. д.Яне мог понять, что он старается выразить. Но было понятно, что именно в этом лежит ключ к пониманию его сопротивления.*
Данный случай дает нам хорошую возможность изучить различие между подготовкой пациента к анализу с помощью метода анализа характера и активно-суггестивного метода. Я мог бы попытаться оказать на пациента ободряющее воздействие, чтобы он произвел дополнительные коммуникации. Возможно, что я таким образом смог бы создать искусственный позитивный перенос; но опыт других случаев говорил мне, что с помощью такого подхода далеко не уйдешь. Поскольку все его поведение не оставляло места сомнениям в том, что он препятствует анализу в целом и мне как аналитику в частности, было трудно продолжать интерпретации и ждать его дальнейших реакций. Однажды, когда мы вернулись к сновидению, он сказал, что лучшее доказательство того, что он не отверг меня, - то, что он идентифицирует меня со своим другом. Я использовал эту возможность, чтобы сделать предположение, что он ждет от меня того же понимания и любви, что и от друга, что он был разочарован, а теперь обижается на мою сдержанность. Ему пришлось допустить, что он питал ко мне такие чувства, но не решался их высказать. Впоследствии он сказал мне, что всегда нуждался в любви и особенно в признании, что его поведение всегда было защитным, особенно в отношении мужественно выглядящих мужчин. Он чувствовал, что не стоит наравне с ними, и в отношениях с другом играл женственную роль. Он опять предоставил мне материал для интерпретации своего женственного переноса, но его поведение в целом предостерегало меня от поспешных выводов. Ситуация была сложной, ведь пациентом были резко отклонены элементы его сопротивления, которые я уже понимал, - ненависть к брату и нарциссически-женственное отношение к превосходящим его. Так что в то время от меня требовалась крайняя осторожность, чтобы не допустить резкого окончания анализа пациентом. Более того, на каждом сеансе он почти непрерывно и однообразно жаловался, что анализ не оказывает на него никакого воздействия. Даже после почти четырех недель анализа я все еще не понял его отношения ко мне хотя предполагал, что оно является существенным и резким сопротивлением характера.
'* Хотя это объяснение психологически правильно, оно не отражает всей картины. Сегодня мы понимаем, что подобные жалобы - прямое выражение вегетативной, т. е. мышечной зашиты. Пациент жалуется на отсутствие чувств, потому что его плазматические потоки и ощущения блокированы. Короче говоря, этот недостаток в своей основе имеет чисто биологическую природу. В оргонной терапии такой блок ослабляется с помощью биофизических, а не психологических методов.
В то время я заболел и прервал сеансы на две недели. Пациент прислал мне бутылку коньяка для укрепления здоровья. Он выглядел довольным, когда я возобновил анализ, но по-прежнему продолжал жаловаться, говоря, что его терзают мысли о смерти. Он не мог выкинуть из головы мысль, что что-нибудь случится с кем-нибудь из его семьи, а когда я болел, он боялся, что я умру. Однажды, когда его особенно мучили эти мысли, ему пришло в голову послать мне коньяк. Было очень заманчиво интерпретировать его вытесненное стремление к смерти. Материала для такой интерпретации было более чем достаточно, но я решил, что это будет бесполезно и только лишь отскочит от стены жалоб: <Со мной ничего не происходит; анализ никак не влияет на меня>. Со временем, конечно, скрытая неопределенность жалоб типа <Со мной ничего не происходит> стала ясной. Это было выражение его глубоко вытесненного пассивно-женственного переноса желания анальных сношений. Но разумно ли было бы интерпретировать его гомосексуальные желания, как бы ясно они ни выражались, когда его эго продолжало сопротивляться анализу? Во-первых, нужно было прояснить значение его жалоб о бесполезности анализа. Я должен был показать ему, что его жалобы беспочвенны. Он рассказывал о новых сновидениях, мысли о смерти стали менее выраженными, с ним происходило и многое другое. Я знал из опыта, что скажи я ему это, я не облегчу положения, разве что ясно почувствую сопротивление, противостоящее анализу, и материал, предоставляемый ид. Более того, наверняка мне придется сделать вывод, что существующее сопротивление не пропустит к ид никакую мою интерпретацию. Поэтому я продолжал поддерживать его поведение - интерпретируя его пациенту как выражение его сильной защиты и говоря ему, что мы оба должны ждать, пока нам не станет ясен смысл этого поведения. Он уже улавливал, что мысли о смерти, появившиеся у него в связи с моей болезнью, не обязательно говорят о его любви ко мне.
В течение следующих недель впечатления от его поведения и жалоб умножились. Мне становилось все более ясным, что эти жалобы тесно связаны с защитой его женственного переноса, но ситуация все еще препятствовала точной интерпретации. У меня не было сжатой формулировки его поведения в целом. Подытожив свои наблюдения, я пришел к следующим выводам:
1. Он жаждет любви и признания от меня и любого мужчины, который выглядит более мужественно, чем он. То, что он стремится к любви и разочарован во мне, уже неоднократно и безуспешно интерпретировалось.
2. Его отношение ко мне - перенос его бессознательного отношения к брату, - безусловно, переполнено ненавистью и завистью; чтобы эта интерпретация не пропала даром, лучше не анализировать его поведение, исходя только из этих чувств.
3. Он отражает свой женственный перенос; защита не может быть интерпретирована, если не касаться запретной фемининности.
4. Он ощущает себя неполноценным по отношению ко мне из-за своей фемининности - и его постоянные жалобы являются всего лишь отражением комплекса неполноценности.
Теперь я интерпретировал его чувство неполноценности по отношению ко мне. Вначале - безуспешно. После нескольких дней, когда я постоянно раскрывал его природу, наконец проявилась его чрезмерная зависть - не ко мне, но к другим людям, которые также превосходят его. И тут меня неожиданно осенило, что его постоянные жалобы, что <анализ на него не действует>, не имеют никакого иного значения, кроме <это бесполезно>. Из этого следовало, что аналитик плох, бессилен и ничего не может с ним сделать. Его слова нужно было понимать частично как выражение его победы, а частично - как жалобы на аналитика. Я рассказал ему, что означают его постоянные жалобы, и был поражен достигнутым успехом. Он признал, что моя интерпретация вполне возможна. Он немедленно привел множество примеров, в которых обнаруживалось, что он всегда вел себя таким образом, когда кто-то хотел повлиять на него. Он сказал, что не может переносить чужого превосходства и всегда старается относиться к таким людям уничижительно. Он добавил, что всегда делал противоположное тому, что ему говорили такие люди. Он привел множество воспоминаний о своем вызывающем поведении по отношению к учителям.
Здесь и лежала его подавленная агрессивность, самым крайним ее выражением в этом отношении было стремление к смерти. Но наша радость оказалась краткой. Сопротивление вернулось в той же форме - те же жалобы, та же депрессия, то же молчание. Но теперь я знал, что мое разоблачение сильно повлияло на него, и, как следствие, его фемининное поведение стало более выраженным. Немедленным результатом этого стало возобновление отражения женственности. При анализе этого сопротивления я вновь пошел от его чувства неполноценности по отношению ко мне, но расширил эту интерпретацию тем, что он не только чувствует себя неполноценным, но также, именно поэтому, чувствует себя поставленным в подчиненное положение по отношению ко мне - факт, который сильно задел его мужскую гордость.
Несмотря на то, что до того он привел много материала о своем зависимом поведении по отношению к мужественным мужчинам и показывал полное понимание этого, он больше не желал ничего об этом слышать. Это породило новую проблему. Почему он отказывается признать то, что сам ранее описывал? Я продолжал интерпретировать значение его резкого поведения, его чувство неполноценности по отношению ко мне, его отказ принять то, что я объясняю ему, хотя его отказ противоречил его прежней позиции. Он признал, что это правда, и привел подробный рассказ своих отношений с другом. Оказалось, что он действительно играл фемининную роль; в сновидении у него часто были пассивные гомосексуальные половые контакты. Я не мог показать ему, что его защитное поведение - не более чем выражение борьбы против его капитуляции перед анализом. Это также оскорбляло его гордость и являлось причиной того, что он упрямо отрицал воздействие анализа. Он отреагировал на это подтверждающим сновидением: он лежит на кушетке с аналитиком, который его целует. Это сновидение высвободило новую волну сопротивления, по-прежнему проявившегося в жалобах (анализ не воздействует на него, не может повлиять на него, ни к чему не ведет, он совершенно ничего не чувствует и т. д.). Я интерпретировал его жалобы как выступление против анализа и защиту против возможной капитуляции. В то же время, я начал объяснять ему структурное значение его блока. Я говорил ему, что на основе того, что он рассказал о своем детстве и отрочестве, ясно, что он оградился против любых разочарований, которые испытал во внешнем мире, и против грубого, холодного обращения со стороны отца, брата и учителей. Тогда это было для него единственным спасением, пусть даже оно ограничило его возможности наслаждаться жизнью.
Он немедленно согласился с этим объяснением как правдоподобным, и подкрепил его воспоминаниями о своем поведении по отношению к учителям. Он всегда считал их холодными и враждебными (ясная проекция его собственных чувств), и даже, когда они ругали его, внутренне он оставался безразличен. В связи с этим он сказал мне, что он часто хотел, чтобы я был более строгим. Вначале смысл этого желания мне показался не относящимся к ситуации; гораздо позже стало ясно, что в основе его упрямства лежало намерение свалить вину на меня и моих прототипов - учителей.
Несколько дней анализ шел без сопротивлений, теперь он рассказывал, что в раннем детстве был очень буйным и агрессивным ребенком. Любопытно, что тогда же он рассказал о сновидении, отразившем сильное женственное отношение ко мне. Я смог разве что предположить, что воспоминание об агрессивности одновременно мобилизовало чувство вины, выразившееся в этих снах пассивно-женственной природы. Я не стал анализировать сны не только потому, что они не были прямо связаны с существующей ситуацией переноса, но и потому, что не был уверен в его готовности понять связь между его агрессией и снами, выражавшими чувство вины. Я предполагаю, некоторые аналитики могут счесть это произвольным отбором материала. Я могу, однако, противопоставить этому клинически проверенное положение, что достигнуть оптимума в терапии можно при установлении прямой связи между текущей ситуацией и младенческим материалом. Так что я просто выскажу предположение, что его воспоминания о буйном поведении в детстве показывали, что некогда он был совершенно иным, совершенной противоположностью его теперешнего, и при дальнейшем анализе предстоит открыть то время и те обстоятельства, которые привели к изменению его характера. Возможно, его нынешняя женственность была движением в сторону от агрессивной маскулинности. Пациент совсем не отреагировал на это разоблачение и вернулся к прежнему сопротивлению: он не справится, он ничего не чувствует, анализ не действует и т. д.
Я вновь проинтерпретировал его чувство неполноценности и постоянные попытки показать бессилие анализа (или, скорей, аналитика); я также пытался подвести его к переносу его отношения к старшему брату. Он сам говорил, что брат всегда играл доминирующую роль. Он сказал об этом с большим замешательством - видимо, это имело отношение к основной конфликтной ситуации его детства. Он повторил, что его мать уделяла больше внимания брату, не придавая, впрочем, субъективного отношения этому предпочтению. Подталкиваемый с помощью осторожных вопросов в этом направлении, он полностью закрылся от осознания своей зависти к брату. Следует предположить, что эта зависть была так сильно связана с ненавистью и была вытеснена из-за страха, что не осознавалось даже чувство зависти. Особо сильное сопротивление появилось в результате моей попытки открыть его зависть к брату; оно продолжалось много дней и было отмечено стереотипными жалобами на его бессилие. Поскольку сопротивление не исчезало, следовало предположить, что оно является непосредственной защитой от аналитика. Я опять стал убеждать его говорить открыто, без страха перед анализом и особенно перед аналитиком, и рассказать мне, какое впечатление произвел на него аналитик при первой встре-че.* После долгого колебания он сказал мне неуверенным голосом, что аналитик показался ему очень мужественным, безжалостным по отношению к нему мужчиной, который, должно быть, безжалостен и к женщинам при сексуальных контактах.
После четырех месяцев анализа проявились вытесненные отношения к брату, которые так тесно связаны с самыми разрушительными элементами существующего переноса - зависти к силе и потенции. Пациент, обнаруживая сильные аффекты, внезапно вспомнил, что всегда осуждал брата в самой резкой форме, потому что брат волочился за девушками, соблазнял их и, в придачу ко всему, выставлял это напоказ.
* С тех пор я приобрел привычку просить пациента дать описание моей личности. Это всегда оказывается полезным в ситуациях блокирования переноса.
Моя внешность напомнила ему о брате. Ободренный, я опять объяснил ему ситуацию переноса и показал, что он отождествляет меня со своим высокопотентным братом и именно по этой причине не может довериться мне, т. к. он осуждает меня и обижается, как когда-то осуждал и обижался на предполагаемое превосходство брата. Затем я сказал ему, что теперь совершенно очевидно, что основа его неполноценности кроется в чувстве импотенции.
После этого объяснения внезапно проявился центральный элемент сопротивления характера. В правильно и последовательно проведенном анализе такое будет происходить всегда. Пациент вдруг вспомнил, что неоднократно сравнивал свой маленький пенис с большим пенисом брата и из-за этого завидовал брату.
Как и ожидалось, опять возникло мощное сопротивление; опять он стал жаловаться, что ничего не может и т. д. Теперь я мог пойти дальше и показать, что его жалобы являются вербализацией чувства полового бессилия. Его реакция оказалась совершенно неожиданной. После моей интерпретации он впервые заявил, что никогда не доверял ни одному мужчине и вообще ни во что не верит - в том числе и в анализ. Естественно, это был большой шаг вперед. Но значение этого заявления и его связь с предыдущей ситуацией прояснились не сразу. Он два часа рассказывал обо многих разочарованиях, которые он перенес в жизни, и пришел к выводу, что его недоверие может быть рационально прослежено исходя из этих разочарований. Несколько дней ситуация не менялась - прежние жалобы, знакомое поведение. Я продолжал интерпретировать элементы сопротивления, которые были мне знакомы, когда внезапно появился новый элемент. Он сказал, что боится анализа, потому что он может лишить его идеалов. Теперь ситуация вновь прояснилась. Он перенес на меня страх перед кастрацией, который ощущал по отношению к брату. Он боялся меня. Естественно, я не стал говорить о страхе перед кастрацией, а продолжил тему его комплекса неполноценности и импотентности и спросил его, не чувствовал ли он превосходства над людьми из-за своих высоких идеалов, не считал ли он себя лучше других людей. С этим он с готовностью согласился; а затем пошел еще дальше. Он стал доказывать, что действительно чувствует себя выше других мужчин, которые охотятся за женщинами, обладая поистине животной сексуальностью, и добавил, что, к сожалению, это чувство часто нарушается его импотенцией. Очевидно, он еще не полностью пришел к пониманию своей сексуальной слабости. Теперь я мог разъяснить ему, каким невротическим образом он пытался обращаться со своим чувством импотенции, и объяснить ему, что он должен стараться восстановить чувство потентности в сфере идеалов. Я рассказал ему про компенсацию и вновь обратил его внимание на сопротивление анализу, происходящее из его скрытого чувства собственного превосходства. Ведь если бы это чувство было направлено на достижение успеха, то ему понадобилась бы чья-то помощь и анализ помог бы ему победить невроз, скрытое значение которого сейчас открылось. Защитой в его варианте невроза является бессознательное стремление превратиться в женщину. Таким образом, двигаясь от его эго и защитных механизмов, я подготовил почву для интерпретации комплекса кастрации и фемининной фиксации.
Так, используя как отправную точку поведение пациента, аналитику удалось проникнуть прямо в центр невроза: к страху кастрации, зависти к брату, вытекающему из предпочтения брата матерью и сопутствующего разочарования в ней. Уже проявились черты эдипова комплекса. Здесь важно не то, что проявились бессознательные элементы - это часто происходит спонтанно.
Важна последовательность, в которой они проявились, и близкий контакт, который они имели с защитой эго и переносами. Также немаловажно, наконец, что это произошло благодаря чистой аналитической интерпретации поведения пациента и сопутствующих аффектов. Это и составляет специфику последовательного анализа характера. Это означает тщательную проработку конфликтов, ассимилированных эго.
Давайте посмотрим, что бы было, если бы мы не стали последовательно концентрировать внимание на защите эго пациента. В самом начале существовала возможность интерпретировать пассивно-гомосексуальное отношение пациента к брату и стремление к смерти. Можно не сомневаться, что сны и последующие ассоциации дали бы дополнительный материал для интерпретации. Однако же, если предварительно не проработана тщательно и систематично защита эго, никакая интерпретация не вызовет аффективной реакции; вместо этого мы бы получили знание о его пассивных желаниях, с одной стороны, и защиту, скрывающую аффекты, с другой. Эти аффекты, относящиеся к пассивности, и импульсы убийства остались бы в функции защиты. И в результате - хаотическая ситуация, типичная унылая картина анализа, богатого интерпретациями и бедного успехами. Несколько месяцев терпеливой и настойчивой работы над сопротивлением эго, при особом внимании к его форме (жалобы, интонации и т.д.), поднимают эго до уровня, необходимого для принятия вытесненного материала и ослабления аффектов.
Нельзя сказать, что в этом случае можно было применить две техники; техника лишь одна, если аналитик намерен изменять ситуацию динамически. Я надеюсь, что в этом случае ясно показана преобладающая разница в концепции применения теории к технике. Наиболее важный критерий эффективного анализа - использование немногих интерпретаций (но продуманно и последовательно) вместо множества несистематических интерпретаций, неспособных учесть динамический и структурный момент. Аналитик не позволяет материалу увлечь себя, но правильно оценивает его динамическое положение и структурную роль, и хотя в результате он позже подходит к материалу, но это происходит с гораздо большей аффективной нагрузкой и тщательностью. Второй критерий - проведение постоянной связи между текущей ситуацией и переживаниями раннего детства. Первоначальная бессвязность и беспорядок в аналитическом материале трансформируются в аккуратную последовательность, т. е., последовательность сопротивлений и их содержание уже определено особыми динамическими и структурными отношениями данного невроза. Когда интерпретация проводится не систематично, аналитику всегда приходится начинать сначала, искать, скорей гадать, чем делать выводы. Когда же интерпретация проводится в соответствии с анализом характера, то аналитический процесс развивается естественно. В первом случае анализ с самого начала протекает ровно, а потом все больше сталкивается с трудностями; во втором - самые серьезные сложности проявляются в первые недели и месяцы лечения, затем уступая место спокойному течению анализа, несмотря на работу с более глубинным материалом. Итак, судьба анализа зависит от начала лечения, т. е. от правильности объяснения сопротивлений. Третий критерий - объяснение поведения пациента не произвольным образом, не с той позиции, которая кажется заметной и понятной, а с тех позиций, где сопротивление эго замаскировано сильней всего, систематически углубляя первоначальное наступление на бессознательное и прорабатывая важные инфантильные фиксации, эмоционально проявленные в данный момент. Позиция бессознательного, выражающаяся через сновидения и ассоциации, в определенный момент лечения, несмотря на ее центральную важность в неврозе, начинает играть полностью второстепенную роль и не имеет большого значения с точки зрения техники работы с данным случаем. У нашего пациента фемининное отношение к брату являлось основным патогенетическим фактором, но в первые месяцы анализа, с точки зрения техники, главной проблемой был страх потери компенсации импотенции, обеспечиваемый фантазийными идеалами это. Обычная ошибка аналитика состоит в том, что он атакует центральный элемент невротической формации (которая тем или иным образом проявляет себя с самого начала), вместо того чтобы в первую очередь атаковать позиции, имеющее важное текущее значение. Систематически и последовательно проработанные, эти позиции должны привести к центральному патогенетическому элементу. Короче говоря, важно - а во многих случаях это имеет решающее значение, - как, когда и с какой стороны аналитик проникает в ядро невроза.
Нетрудно оценить описанное здесь как анализ характера по фрейдовской теории образования и разрешения сопротивления. Мы знаем, что каждое сопротивление состоит из импульса ид (который отражает импульс эго) и отражаемого импульса эго. Оба импульса - бессознательные. В принципе, кажется безразличным, что именно интерпретировать первым - стремления ид или стремления эго. Приведем пример: если с самого начала взяться за гомосексуальное сопротивление, проявляемое через молчание, то можно начать со стремления ид, сказав пациенту, что он сейчас вовлечен в чувствительные интенции к личности аналитика и пройдет много времени, прежде чем он примирится с этой отвратительной мыслью. Следовательно, вначале аналитику нужно заняться другим аспектом сопротивления, более близким к сознательному эго, - защитой эго, для начала объяснив пациенту, что он молчит, потому что отвергает анализ <по той или иной причине>, возможно, считая, что анализ каким-то образом может быть для него опасен. Короче говоря, сопротивление может быть атаковано без вхождения в стремления ид. В первом случае аспект сопротивления, относящийся к ид, был атакован через интерпретацию; во втором случае через интерпретацию была атакована часть сопротивления, относящаяся к эго.
Используя эту процедуру, мы одновременно проникаем в негативный перенос, которым обычно заканчивается каждая защита, и также в характер, в защиту эго. Поверхностный слой каждого сопротивления, т. е. слой, самый близкий к сознанию, обязательно должен быть негативным по отношению к аналитику, тогда как стремления ид основаны на любви или ненависти. Следовательно, аналитик становится врагом и источником опасности, потому что требуя соблюдения утомительного основного правила, он провоцирует стремления ид и нарушает невротический баланс. При этой защите эго использует старые формы защитного поведения. В крайнем случае оно призывает импульсы ненависти от ид для помощи в защите, даже если оно отражает стремление любви.
Итак, если мы придерживаемся правила браться за ту часть сопротивления, которая относится к эго, мы в этом процессе также разрушаем и часть негативного переноса, некое количество аффективно нагруженной ненависти. Таким образом, мы избегаем опасности проглядеть деструктивные тенденции, которые зачастую превосходно замаскированы; и в то же время, позитивный перенос усиливается. Пациент легче понимает интерпретацию эго, потому что оно ближе к его сознательным чувствам; таким образом его удается подготовить к интерпретациям ид, которые последуют позже.
Вне зависимости от того, с каким видом стремлений ид мы имеем дело, защита эго всегда имеет ту форму, которая соответствует характеру пациента; а одно и то же стремление ид отражается по-разному у разных пациентов. Следовательно, интерпретируя только стремления ид, мы не касаемся характера; с другой стороны, мы включаем невротический характер в анализ, когда разбираемся с сопротивлениями со стороны эго. В первом случае мы немедленно говорим пациенту, что именно он отражает; во втором случае мы сначала разъясняем ему то, что он <что-то> отражает, потом - как он это делает, что означает это его действие (анализ характера), и только гораздо позже, когда анализ сопротивления существенно продвинется, мы говорим или показываем ему, какую он выдвигал защиту. На этом пути к интерпретации стремлений ид, все подходящие отношения эго не рассматриваются аналитически, что предотвращает смертельную опасность, что пациент поймет что-либо слишком рано или останется безэмоциональным и безразличным.
Анализ, в котором придается большое значение отношениям, проходит более упорядоченно и эффективно, без большого ущерба для теоретической исследовательской работы. В нем намного позже обычного изучаются важнейшие события детства. Впрочем, это с лихвой компенсируется эмоциональной свежестью, с которой инфантильный материал проявляется после аналитической проработки сопротивлений характера.
Однако я должен упомянуть и о нескольких неприятных аспектах последовательного анализа характера. Анализ характера держит пациента в гораздо большем напряжении, чем в том случае, когда характер не рассматривается. В этом есть преимущество: тех, кто не выдерживает, все равно невозможно было бы вылечить, и лучше, если курс потерпит неудачу через четыре или шесть месяцев, чем через два года. Опыт показывает, что если сопротивление характера не преодолено, то достичь успеха невозможно. Это особенно верно для случаев со скрытым сопротивлением характера. Преодоление сопротивления характера не означает, что у пациента изменится характер; это возможно только после анализа материала раннего детства. Пациент просто должен объективизировать сопротивления - в этом и состоит аналитический интерес. Если это достигнуто, вполне возможно благоприятное продолжение анализа.
Разрушение механизма нарциссической защиты
Основное различие между анализом симптома и анализом черты невротического характера заключается в том, что симптом изолируется и объективизи-руется с самого начала, а черта характера должна постоянно выделяться в анализе, чтобы пациент относился к ней так же, как и к симптому. Обычно это довольно трудно осуществить. Есть пациенты, которые совершенно не склонны к объективному взгляду на свой характер. Это понятно, ведь это связано с разрушением нарциссической защиты и проработкой связанной с ней либидозной тревожности.
Двадцатипятилетний мужчина обратился ко мне за аналитической помощью из-за нескольких небольших симптомов. Он вел себя свободно и уверенно, но я уловил неопределенное чувство напряженности в его поведении. Было что-то холодное в его манере общения, хотя он разговаривал мягким и слегка ироничным голосом.
Анализ начался с бурного проявления эмоций и, в большой степени, игры пациента. Он плакал, вспоминая о смерти матери, и нервничал, описывая обычный процесс воспитания детей. Он дал лишь очень общую информацию о своем прошлом: брак его родителей был несчастливым; его мать была очень строга к нему; еще до вступления во взрослый возраст у него установились весьма поверхностные отношения с братьями и сестрами. Все его коммуникации подкрепляли первоначальное ощущение, что его слезы, клятвы и другие эмоции неискренни и неестественны. Сам он утверждал, что все не так уж плохо, и постоянно улыбался во время своих рассказов. После нескольких сеансов он начал провоцировать меня. Например, когда я говорил, что сеанс окончен, он еще некоторое время демонстративно продолжал лежать на кушетке; или мог начать после этого беседу. Однажды он спросил меня, что я буду делать, если он схватит меня за горло. Через два сеанса он попытался меня напугать, резко выбросив руку к моей голове. Я инстинктивно отшатнулся и сказал ему, что анализ требует от него искренних воспоминаний, а не телодвижений. В другой раз, прощаясь после сеанса, он погладил меня по руке. Более глубоким, но необъяснимым значением его поведения был зарождающийся гомосексуальный перенос с садистским выражением. Когда я поверхностно интерпретировал эти действия как провокации, он улыбнулся и замкнулся еще больше. Всякие действия и коммуникации прекратились; осталась только шаблонная улыбка. Он начал погружаться в молчание. Когда я обратил его внимание на защитный характер его поведения, он лишь улыбнулся и, помолчав, с явной иронией в голосе несколько раз повторил слово <сопротивление>. Таким образом, его улыбка и тенденция на все реагировать в ироническом ключе стали основным пунктом аналитической задачи.
Ситуация сложилась достаточно трудная. Кроме скудной информации о детстве, я ничего о нем не знал. Таким образом, мне пришлось сделать упор на его поведение в анализе. С течением времени я занял пассивную позицию и стал ждать, что будет дальше; но перемен в его поведении не произошло. Так прошли две недели. Потом я понял, что его поведение соответствует моему отражению его агрессии. Тогда, для начала, я попробовал дать ему понять настоящую причину его улыбки. Я сказал, что его улыбка, несомненно, означает множество различных вещей, но в данный момент это реакция на мою трусость, выразившуюся в моем инстинктивном отступлении. Он сказал, что это очень похоже на правду, но все же он будет продолжать улыбаться. Он говорил мало и о второстепенных вопросах, воспринимая анализ иронично, утверждая, что не верит ничему из того, что я ему говорю. Постепенно становилось все понятней, что его улыбка служит защитой от анализа. Я в течение нескольких сеансов указывал ему на это, но прошло еще несколько недель, прежде чем ему приснился сон. Ему снилась машина, распиливающая кирпичный столб на отдельные кирпичи. Трудно было понять значение этого сна, тем более что вначале он не приводил никаких ассоциаций. Наконец он сказал, что сон совершенно ясен - он, очевидно, относится к комплексу кастрации - и улыбнулся. Я сказал ему, что за его иронией кроется попытка дезавуировать тот знак, который он получил во сне от бессознательного. Он вспомнил, что однажды, когда ему было примерно пять лет, он играл <в лошадки> во дворе родительского дома. Он ползал на четвереньках, и его пенис вывалился из штанишек; его мать увидела это и спросила, что он делает, - и он просто улыбнулся. После этого рассказа он опять замолчал. Но определенная ясность уже появилась: его улыбка является частью материнского переноса. Когда я сказал ему, что он ведет себя так, как вел себя тогда с матерью, и что его улыбка должна иметь определенное значение, то он лишь улыбнулся. Все это очень здорово, сказал он, но значение этого ускользает от меня. Еще несколько дней он продолжал молчать и улыбаться, а я, со своей стороны, последовательно интерпретировал его поведение как защиту против анализа, а его улыбку - как победу над затаенным страхом перед этой интерпретацией. Но он со своей обычной улыбкой отверг эту интерпретацию своего поведения.
Это также было последовательно интерпретировано как блок против моего влияния, и я сказал ему, что он, наверное, в жизни постоянно улыбается. Он признал, что это единственная возможность не сдавать своих позиций в этом мире. Однако, признав это, он непроизвольно согласился с моей интерпретацией. Однажды он пришел на анализ со своей обычной улыбкой и сказал: <Сегодня вы будете рады, доктор, я нашел кое-что забавное. Моя мать называла кирпичами то, что находится между ног у коня. Это хорошо, правда? Видите, это комплекс кастрации>. Я ответил, что это может быть так или не так, но пока он упорствует в своем защитном поведении, не может быть и речи об анализе его сна. Он будет готов уничтожить любую ассоциацию и интерпретацию своей улыбкой. Нужно добавить, что это была не просто улыбка, в ней чувствовалась еще и издевка. Я сказал, что он без боязни может громко и от всего сердца смеяться над анализом. С этого времени его ирония стала проявляться гораздо явственней. Но вербальная ассоциация, так иронически выраженная, оказалась очень ценным ключом для понимания ситуации. Как это часто бывает, анализ воспринимался им как угроза кастрации и отвергался сначала с агрессией, а потом с улыбкой. Я вернулся к агрессии, которую он проявлял в начале анализа, и дополнил мою прежнюю интерпретацию, сказав, что он использовал провокацию, чтобы проверить, до какой степени он может доверять мне и как далеко он может зайти. Короче говоря, его недоверие, вполне возможно, произрастает из детских страхов. Это объяснение произвело на него очевидное впечатление. Он вдруг задрожал, но быстро оправился и стал вновь осмеивать анализ и аналитика. Исходя из нескольких его реакций на сон, я вполне уверился в том, что мои интерпретации попали в цель и подорвали его защиту эго, и не стал отвлекаться. К сожалению, он так же упорно держался за свою улыбку, как я - за свои объяснения. Много сеансов прошло без всякого продвижения. Я усилил свои интерпретации - не только из упрямства, но и для того, чтобы тесней связать его улыбку с предполагаемым инфантильным страхом. Он сказал, что боялся, что анализ пробудит его детские конфликты, и теперь его пугает возможность вновь проходить через то, с чем. как он надеялся, можно управиться с помощью улыбки. Но он обманывает себя, ведь его волнение, когда он рассказывал о смерти матери, было подлинным. Я также рискнул заметить, что его отношение к матери было неоднозначным; ведь он не только боялся и насмехался над ней, но и любил ее. Несколько серьезней, чем обычно, он рассказал о лишенном любви отношении матери к нему. Однажды, когда он капризничал, она даже поранила его руку ножом. Впрочем, к этому он добавил: <Да, что касается аналитической теории - это опять комплекс кастрации?>. Но казалось, что в глубине его души происходит что-то серьезное. Исходя из аналитической ситуации, я продолжал интерпретировать текущее и скрытое значение его улыбки. В это время он рассказал мне еще несколько сновидений. Их содержание было вполне типично для символических фантазий на тему кастрации. Так, например, он воспроизвел сновидение, в котором появлялись лошади, и другое сновидение, в котором пожарная часть была поднята по тревоге и на пожарной машине поднималась высокая башня, с которой мощная струя воды падала на горящий дом. Тогда же он рассказал мне про случайное недержание мочи. Он сам распознал, по-прежнему с улыбкой, связь между <лошадиным сном> и <игрой в лошадки>. Он вспомнил, что большие гениталии лошадей всегда вызывали его интерес, и внезапно добавил, что несомненно подражал такой лошади в детской игре. Мочеиспускание также доставляло ему удовольствие, хотя он и не помнил, мочился ли он в постель, когда был ребенком.
В другой раз, когда мы обсуждали инфантильное значение его улыбки, он дал другую интерпретацию улыбки в отношении детской игры <в лошадки>. Вполне возможно, сказал он, что это была не ухмылка, а попытка обезоружить его мать - из-за страха, что она будет ругать его. Так он подходил все ближе и ближе к тому, что я несколько месяцев интерпретировал ему на основе его поведения при анализе. Таким образом, функция и значение улыбки изменились по мере развития эго: вначале это была попытка умилостивить мать, позже улыбка стала компенсацией внутреннего страха, и наконец стала служить чувству собственного превосходства. Сам пациент нашел это объяснение, когда в течение нескольких сеансов восстанавливал путь, которым он старался преодолеть страдания своего детства. Итак, значение усмешки оказалось таким: <Никто не может причинить мне вред; я невосприимчив ко всему>. Во второй части этого смысла улыбка стала сопротивлением против анализа, защитой от возвращения прежних конфликтов. Видимо, инфантильный страх был основным мотивом его сопротивления. Сновидение, приснившееся ему в конце пятого месяца анализа, открыло еще один глубинный слой - страх быть брошенным матерью. Сон был такой: <В сопровождении незнакомца я еду на машине через совершенно пустой мрачный город. Полуразрушенные дома с выбитыми стеклами. Никого не видно, словно этим городом правит смерть. Мы подъезжаем к воротам, и я хочу повернуть обратно. Я говорю своему попутчику, что мы должны осмотреться. В сумерках я вижу мужчину и женщину, стоящих на коленях на тротуаре. Я иду к ним, чтобы что-то спросить. Я трогаю их за плечи, они пугаются, и я в страхе просыпаюсь>. Самая важная ассоциация - город похож на тот, где он жил в четырехлетнем возрасте. Символично, что явственно сближаются смерть матери и инфантильное чувство. Попутчик - аналитик. В первый раз пациент воспринимает сон совершенно серьезно, без улыбки. Сопротивление характера разрушено, и установлена связь с инфантильным материалом. С этого места, если не считать обычных помех, вызванных возвращениями старых сопротивлений характера, анализ проходит без серьезных осложнений. Но появляется глубокая депрессия, которая исчезает только со временем.
Естественно, трудности были гораздо большими, чем я смог отразить в этом кратком конспекте. Фаза сопротивления длилась почти шесть месяцев и была отмечена постоянными насмешками пациента над анализом. Если бы не терпение и уверенность в эффективности последовательной интерпретации сопротивлений характера, можно было бы легко <выйти из игры>.
Давайте теперь попытаемся решить, действительно ли последующий аналитический инсайт в механизм этого случая определяет использование различных технических процедур. Действительно, манере поведения пациента можно было уделить меньше внимания и вместо этого подвергнуть более подробному анализу скудный материал сновидений. Действительно, он мог произвести ассоциации, годные для интерпретации. Давайте опустим то, что до того, как пациент начал анализ, он всегда забывал свои сны или не видел снов вообще. И только когда его поведение стало последовательно интерпретироваться, он стал приводить сновидения определенного содержания и специфического отношения к аналитической ситуации. Я готов услышать возражение, что пациент мог воспроизводить соответствующие сновидения спонтанно. Но не стоит спорить о вопросах, которые не могут быть доказаны. Существует обширный опыт, показывающий, что ситуация, подобно представленной этим пациентом, не может быть разрешена путем пассивного ожидания; так может произойти лишь случайно, если аналитик не контролирует ход анализа.
Предположим, что мы интерпретировали эти ассоциации в отношении комплекса кастрации, т. е. старались помочь ему осознать вытесненное содержание: страх кастрировать или быть кастрированным. В конце концов, такой подход также может привести к успеху. Но сам факт, что мы не можем сказать определенно, в этом ли дело; то, что мы принимаем элемент случайности, вынуждает нас отбросить эту технику как неаналитическую, нарушающую саму сущность психоаналитической работы. Подобная техника означала бы возвращение к тому уровню анализа, когда не беспокоились о сопротивлениях, потому что не распознавали их, - и поэтому интерпретировали значение бессознательного напрямую. Из самой истории данного случая видно, что применение такой техники означало бы пренебрежение защитой эго.
Можно также возразить, что, поскольку техника, примененная в этом случае, была совершенно правильной, моя полемика попросту неуместна. Сказанное мной очевидно и совершенно не ново - так работают все аналитики. Я не отрицаю, что общие принципы не новы, что анализ характера является частным случаем принципов анализа сопротивлений. Однако многолетний опыт проведения семинаров ясно и недвусмысленно показывает, что хотя принципы техники сопротивлений общеизвестны и общепризнанны, но на практике обычно действуют согласно старой технике прямой интерпретации бессознательного. Это несоответствие между теоретическим знанием и практикой служит причиной всех ошибочных возражений по отношению к систематическим попыткам со стороны Венского семинара развивать последовательное применение теории в терапии. Те, кто говорит, что это обшеизвестно, что в этом нет ничего нового, основываются на теоретических знаниях; те, кто утверждает, что <все это ошибочно> и <не относится к фрейдистскому анализу>, исходят из своей практической деятельности, которая, как я уже говорил, существенно отклоняется от теории.
Однажды коллега спросил меня, что бы я делал в следующем случае. В течение четырех недель он работал с молодым человеком, который на сеансах неуклонно молчал, но в остальном был весьма дружелюбен. Аналитик уже испробовал все возможное, угрожал прекратить анализ, и наконец, когда даже интерпретация сновидений не принесла результата, установил срок окончания анализа. Скудный материал сновидений не содержал ничего, кроме садистских убийств; аналитик говорил пациенту, что в его снах отчетливо видно, что в фантазиях он представляет себя убийцей. Но это ни к чему не привело. Коллега не был удовлетворен моим утверждением, что не следует проводить глубокую интерпретацию пациенту с острым сопротивлением, даже когда материал проявляется достаточно ясно. Он считал, что альтернативные действия уже исчерпаны. В ответ на мое предположение, что для начала стоит интерпретировать молчание пациента как сопротивление, он ответил, что это невозможно: для такой интерпретации нет подходящего материала. Но, не говоря о содержании сновидений, разве не является существенным материалом само поведение пациента: противоречие между его молчанием на сеансах анализа и дружелюбностью в остальное время? Разве не понятно из ситуации по меньшей мере одно - что молчание пациента, попросту говоря, выражает негативное отношение или защиту; что оно выражает, если исходить из его сновидений, садистские импульсы, которые он пытается скрыть за дружелюбным поведением? Почему аналитик готов пойти на риск и делать заключения о бессознательном процессе на основании снов пациента, - но боится делать заключения, исходя из поведения пациента, которое имеет отношение к значению аналитической ситуации? Разве поведение пациента предоставляет менее убедительный материал, чем сновидения? Я попытался убедить в этом коллегу, но он придерживался точки зрения, что сопротивлением заниматься нельзя из-за <отсутствия материала>. Несомненно, интерпретировать кровожадные желания пациента было бы ошибкой; это могло привести только к тому, что эго пациента стало бы еще более испуганным и менее поддающимся анализу. На семинаре рассматривались подобные сложности. Очень часто поведение пациента как материал для интерпретации недооценивается; постоянно совершаются попытки устранить сопротивление с позиций ид, а не через анализ зашиты эго; и наконец появляется утверждение, служащее индульгенцией, - <пациент просто не хочет выздороветь, потому что он - слишком нарциссический>.
Техника устранения проявлений нарциссизма в других типах не имеет фундаментальных отличий от описанного выше. Если, например, пациент никогда не проявляет эмоциональной вовлеченности в анализ и остается безразличным, какой бы материал он ни производил, то мы имеем дело с опасным эмоциональным блоком, анализ которого должен быть произведен раньше всего остального, если аналитик не хочет погубить весь материал и все интерпретации. Если дело в этом, то пациент может неплохо овладеть знаниями об аналитической теории, но не вылечится. Если, борясь с этим блоком, аналитик не решит отказаться от анализа из-за <сильного нарциссизма>, он может договориться с пациентом. Пациенту нужно дать право прекратить анализ в любое время; взамен он позволит аналитику заниматься своей эмоциональной слабостью до ее полного устранения. Со временем - обычно это занимает много месяцев (в одном случае это длилось полтора года) - пациент начинает постепенно поддаваться анализу от постоянного давления на его эмоциональную слабость и ее причины. Между тем аналитик постепенно подыскивает нужные ключи для подрыва защиты от тревожности, которая и представляет собой эмоциональный блок. Наконец пациент поднимает бунт против аналитической угрозы своему защитному психическому сооружению. При этом пробуждается его агрессивность, и вскоре следует первый эмоциональный взрыв (например, негативный перенос) в форме пароксизма ненависти. Если аналитику удастся до этого дойти, то он выиграл состязание. Когда агрессивные импульсы проявляются открыто, эмоциональный блок пробивается и пациент становится доступным для анализа. С этого момента анализ идет обычным образом. Трудность состоит именно в том, чтобы высвободить агрессивность.
То же самое верно для тех случаев, когда нарциссические пациенты, в силу особенностей своего характера, изливают свое сопротивление вербально. Например, они говорят высокопарно, используют терминологию, обычно пользуясь ей в ригидной манере или неправильно. Эта манера речи создает непроницаемую стену; пока она направлена на анализ, на реальный прогресс можно не рассчитывать. В таком случае последовательная интерпретация поведения пациента также провоцирует нарциссическое восстание: пациенту не нравится слушать, почему он говорит напыщенным, высокопарным языком или использует техническую терминологию, чтобы скрыть свой комплекс неполноценности от самого себя, или что он путано говорит, потому что хочет казаться очень умным, - а на самом деле не способен просто сформулировать свои мысли. Таким образом, жесткая почва невротического характера теряет изрядный участок, и мы приближаемся к инфантильному основанию характера и невроза. Можно не говорить, что этого недостаточно для того, чтобы делать мимолетные намеки на природу сопротивления. Чем упорнее сопротивление, тем более последовательно его нужно интерпретировать. Если негативное отношение к анализу, спровоцированное этой последовательной интерпретацией, будет постоянно анализироваться, то вероятность того, что пациент прервет лечение, невелика.
Немедленный результат аналитического ослабления вооружения характера и разрушения нарциссического защитного аппарата проявляется двояко: 1 ) освобождением аффектов от их реактивных образований и маскировки; 2) появлением доступа к центральной области инфантильного конфликта - эдипову комплексу и страху перед кастрацией. В этой процедуре есть преимущество, которое нельзя недооценивать: достигается не только содержание инфантильных переживаний, но - что более существенно - они прямо предоставляются для анализа в специфическом контексте, в котором были ассимилированы, т. е. в той форме, в которой они были сформированы в это. Вновь и вновь мы видим при анализе, что динамическое значение одного и того же элемента вытесненного материала меняется в зависимости от степени, в которой ослаблена защита эго. Во многих случаях блокирование энергии детских переживаний поглощается характером в виде защитных механизмов, так что с помощью простой интерпретации содержания можно добраться до воспоминаний, но не аффектов. В таких случаях может стать роковой ошибкой преждевременная интерпретация инфантильного материала. Вначале должен быть проведен долгий, и не слишком плодотворный, анализ импульсивности характера. Если первыми высвободить аффекты, связанные с защитой характера, то автоматически будет иметь место новый катексис инфантильных инстинктивных переживаний. Интерпретация сопротивлений в рамках анализа характера почти исключает воспоминание без аффектов из-за нарушений невротического баланса, всегда происходящих в самом начале анализа.
Пусть следующий случай послужит примером того, какую важную роль может сыграть внимание или пренебрежение поведением пациента. Компульсивный пациент двенадцать лет ходил на анализ без существенного улучшения; он хорошо знал о своих инфантильных мотивациях, например, о конфликте с отцом. Во время анализа он разговаривал странным монотонным голосом и постоянно заламывал себе руки. Я спросил, подвергалось ли когда-нибудь анализу это его поведение. Оказалось, что не подвергалось. Вначале я не понял этот случай. Но однажды меня поразило, что он разговаривает, словно молится. Я сообщил ему о своем наблюдении, после чего он сказал мне, что в детстве отец заставлял его ходить на молитвенные собрания, что ему очень не нравилось. Он молился, но через силу. Таким же образом он разговаривал с аналитиками все двенадцать лет. Выяснение этой, казалось бы, несущественной детали его поведения продвинуло анализ и открыло дорогу к более глубоко скрытым аффектам.
В других случаях характер формируется как жесткая защитная стена против переживаний инфантильных страхов и в таком виде и существует, несмотря на вытекающую из этого потерю многих <радостей жизни>. Если пациент с таким характером приходит на аналитическое лечение из-за того или иного симптома, эта защитная стена продолжает служить сопротивлением характера и во время анализа; вскоре становится ясно, что ничего нельзя сделать, пока не разрушено сопротивление характера, которое скрывает и поглощает инфантильную тревожность. Это, к примеру, относится к морально нечистоплотным и маниакальным, нарциссически-садистским характерам. В таких случаях аналитик часто сталкивается с трудным вопросом, оправдывает ли наличие симптома применение радикального анализа характера. Пусть на этот счет не останется сомнений: когда анализ характера разрушает защиту, создается временное состояние, примерно соответствующее разрушению эго. В некоторых крайних случаях такое разрушение действительно необходимо для последующего развития новой структуры эго, ориентированной на реальность. (Мы должны заметить, однако, что такое разрушение рано или поздно произошло бы и само по себе - формирование симптома является этим сигналом.)
В связи с этим нельзя игнорировать то, что анализ характера всегда провоцирует сильные эмоции, что часто создает опасные ситуации. Поэтому аналитик всегда должен мастерски владеть техникой анализа. Некоторые аналитики могут по этой причине отказаться от процедуры анализа характера. Но в таком случае аналитическое лечение большого количества пациентов обречено на провал. Существуют неврозы, добраться до которых с помощью мягких методов - попросту невозможно. Методы, используемые в технике анализа характера, постоянное давление на сопротивление характера и последовательная интерпретация его форм и мотивов столь же действенны, сколь и неприятны пациенту. Поэтому подготовка пациента к анализу характера является обязательным аналитическим принципом. Желательно с самого начала рассказать пациенту о всех предстоящих ему во время лечения сложностях и неприятностях.
Об оптимальных условиях для аналитической редукции от текущей ситуации к инфантильной
Поскольку последовательная интерпретация поведения пациента спонтанно открывает доступ к инфантильным источникам невроза, возникает новый вопрос: есть ли критерии, позволяющие определить, когда современный образ поведения будет редуцирован до своего инфантильного прототипа? Действительно, одна из основных задач анализа состоит именно в этой редукции. В таком контексте, однако, этот рецепт неприменим для повседневной практики. Произойдет ли эта редукция немедленно, при появлении первых признаков подходящего инфантильного материала, или существуют факторы, говорящие о том, что лучше дождаться определенного момента? Для начала не будем забывать, что цель редукции - устранение сопротивления и амнезии - в некоторых случаях не выявляется непосредственно. Нам известно это из опыта. Или пациент не проходит через интеллектуальное осознание, или сопротивляется попытке редукции. Это объясняется тем, что, как и в случае осознания бессознательной мысли, топографический процесс конверсии достигает кульминации лишь в сочетании с динамическим аффектным процессом осознания. Для этого необходимы два условия:
1) основное сопротивление пациента должно быть ослаблено;
2) катексис осознаваемой или определенным образом связанной мысли должен достичь минимального уровня напряженности.
Но, как нам известно, либидозно-нагруженные аффекты вытесненных мыслей обычно переплетаются с характером или острыми конфликтами переноса. Содержание сопротивления должно быть аналитически использовано в интерпретации. Если, иными словами, и топографический, и динамический аспекты учтены при проведении интерпретации, то на нас налагается следующее ограничение: сопротивление не должно быть в корне пресечено. Напротив, оно должно достичь полной зрелости в разгар ситуации переноса. В случае вялости характера, которая становится хронической, трудности не могут быть распознаны никаким другим способом. К фрейдовскому правилу о том, что пациент должен быть проведен от действия до воспоминания, от настоящего времени до раннего детства, надо добавить, что до этого следует достичь новой реальности в современной ситуации переноса. Это похоже на лечение хронических воспалений: вначале они обостряются с помощью раздражения - но это всегда необходимо для успешного лечения. На продвинутых стадиях анализа, когда аналитик уверен в сотрудничестве пациента, <терапия раздражения>, по выражению Ференци, больше не нужна. Причем, когда аналитик полностью овладевает ситуацией переноса, он не опасается нагрузок, являющихся неотъемлемой частью сильных сопротивлений переносу. Итак, к сопротивлению, вне зависимости от теоретических познаний на сей счет, часто относятся как к чему-то крайне нежелательному, разрушительному. Это же является и причиной тенденции <обманывать> сопротивление - вместо того чтобы дать ему развиться и лишь затем атаковать его. При этом забывают, что сам невроз содержится в сопротивлении и что, разрушая сопротивление, мы разрушаем и часть невроза.
Дать сопротивлению развиться необходимо и по другой причине. Поскольку структура любого сопротивления сложна, все ее составные части и значимое содержание можно понять лишь с течением времени; и чем тщательнее будет разобрана ситуация сопротивления, тем успешней будет интерпретация, не говоря уже о вышеупомянутом динамическом факторе. Двойная природа сопротивления, его текущие и исторические мотивы требуют, чтобы содержащиеся в нем формы защиты эго были осознаны в первую очередь. Только когда прояснится текущее значение сопротивления, лишь после этого, опираясь на полученный материал, можно начинать интерпретацию инфантильного источника сопротивления. Это верно для тех пациентов, которые уже изложили инфантильный материал, необходимый для интерпретации последующих сопротивлений. В других случаях (возможно, в большинстве из них) необходимо дать сопротивлению созреть, чтобы получить инфантильный материал в достаточном количестве. Итак, техника в отношении сопротивлений имеет два аспекта:
1) понимание сопротивления из текущей ситуации через интерпретацию ее текущего значения;
2) устранение сопротивления через связь текущего материала с выявленным инфантильным материалом.
В этом случае легко избежать ухода пациента как в текущую, так и в инфантильную ситуацию, так как и той и другой в интерпретации уделяется достаточное внимание.
Таким образом, сопротивление, являясь терапевтическим препятствием, становится мощнейшим средством анализа.
Анализ характера в случае обильного потока информации
В случае, когда пациент препятствует воспоминаниям с самого начала, анализ характера в описанном выше виде однозначно является единственно возможным аналитическим методом лечения. Но как быть с теми пациентами, чьи характеры с самого начала допускают припоминание? Перед нами стоят два вопроса. Необходим ли анализ характера в вышеописанном виде для таких случаев? Если да, то как его проводить? На первый вопрос следовало бы ответить отрицательно, если бы существовали пациенты без сопротивления характера. Однако таких пациентов не бывает, поскольку нарциссический защитный механизм рано или поздно становится сопротивлением характера, отличаясь только силой и глубиной, поэтому фундаментального различия не существует. Существует лишь частное различие: у пациентов, чьи характеры с самого начала допускают припоминание, механизм нарциссической защиты лежит целиком на поверхности и немедленно проявляется как сопротивление; тогда как у других пациентов защитные и оборонительные механизмы глубже погружены в личность и не так очевидны, как в первом случае. Но именно такие пациенты и опасны. С первыми сразу все понятно. Во втором же случае аналитику долгое время кажется, что все происходит самым лучшим образом, потому что пациент все воспринимает с готовностью, более того, видны улучшения, есть быстрые реакции на интерпретации. Именно с такими пациентами аналитика ждут самые большие разочарования. Анализ продвигается, но конца ему не видно, аналитик уже использовал все интерпретации, знает первичную сцену, уже полностью осознан младенческий конфликт - а анализ буксует на месте, застряв в однообразных повторениях старого материала; лечение не приносит эффекта. Еще хуже, когда успех переноса заставляет аналитика думать, что пациент выздоровел, а через некоторое время у пациента происходит рецидив.
Опыт многочисленных неудач привел меня к убеждению, что было упущено нечто очень важное. И это нечто не относилось к содержанию, потому что проведение анализа этих случаев было весьма и весьма неплохим. Я имею в виду неизвестное, нераспознанное, скрытое сопротивление, которое и привело к краху все терапевтические усилия. Тщательное изучение показало, что эти скрытые сопротивления следует искать именно в послушании и понятливости пациента, в его слабом сопротивлении анализу. Как выяснилось в сравнении с другими, успешными случаями, здесь анализ проходил устойчиво, даже быстро, без яростных аффективных вспышек, более того - что было непонятно до самого конца, - проходил почти всегда в позитивном переносе. Очень редко возникали, или не возникали вообще, резкие вспышки негативных эмоций, направленные на аналитика. Хотя импульсы ненависти и анализировались, они не возникали в переносе или вспоминались без аффектов. Нарциссическая аффектная слабость или пассивно-женственные характеры типичны для этих случаев. Первый тип характеризуется прохладным, уравновешенным позитивным переносом; второй - экспансивным.
Приходится признать, что в этих случаях характер диктовал сопротивление в скрытой форме на протяжении всего анализа. Очень часто такие случаи считаются неизлечимыми или весьма и весьма трудными - в прошлом я тоже находил в своей практике много свидетельств для такой оценки. Но когда я разобрался со скрытыми сопротивлениями в них, такие случаи стали относиться к самым успешным.
С точки зрения анализа характера, вводная фаза таких случаев отличается от других случаев тем, что поток коммуникации не затруднен и к анализу сопротивления характера не приступают до тех пор, пока в потоке материала и самом поведении явственно не проявится сопротивление. Давайте приведем один типичный случай пассивно-женственного характера, чтобы проиллюстрировать это и показать, как обнаруживается сам по себе доступ к глубоко вытесненным инфантильным конфликтам. Более того, по мере приближения к продвинутой стадии анализа, мы хотим продемонстрировать, как раскрывается невроз по ходу развития сопротивления переносу.
СЛУЧАЙ ПАССИВНО-ЖЕНСТВЕННОГО ХАРАКТЕРА
Анамнез
Двадцатичетырехлетний банковский служащий обратился к аналитику по поводу приступов тревоги, начавшихся после того, как он посетил выставку гигиенических средств. До этого случая он страдал от острых ипохондрических страхов. Так, например, он считал, что у него наследственная болезнь, что у него будет психическое расстройство, что он умрет в психбольнице. Он мог предложить много рациональных причин для объяснения этих страхов: его отец переболел сифилисом и гонореей за десять лет до женитьбы. Один из братьев его отца был очень нервным и страдал бессонницей. Наследственность со стороны матери у пациента была еще хуже: дед со стороны матери покончил с собой, как и один из братьев матери. Одна из сестер его бабушки по материнской линии была <психически ненормальной> (видимо, меланхолическая депрессия). Мать пациента была нервной, тревожной женщиной.
Этот двойной <наследственный порок> (сифилис со стороны отца, самоубийства и психозы со стороны матери) делал случай весьма интересным: психоанализ не отрицает врожденной этиологии невроза, но считает ее одной из многих причин и поэтому противопоставляет себя ортодоксальной психиатрии. Мы увидим, что идея о наследственности пациента также имеет иррациональную основу. Невзирая на серьезные препятствия, пациент вылечился.
Данный отчет относится только к первым семи месяцам лечения, в течение которых проводилось развертывание, выявление и анализ сопротивлений характера. Последующие семь месяцев описываются только вкратце, поскольку с точки зрения анализа сопротивлений и характера эта часть малоинтересна. Для нас главную роль играет описание начальной стадии лечения, последовавший курс анализа сопротивлений и то, каким образом был получен доступ к раннему младенческому материалу. Учитывая сложность описания анализа и чтобы облегчить понимание, мы исключим из описания анализа второстепенные и повторяющиеся элементы. Мы обратим внимание исключительно на сопротивления и их проработку. Мы опишем лишь костяк анализа и попытаемся раскрыть его основные стадии и взаимосвязь между ними. В действительности анализ был намного сложней, чем это может показаться из чтения отчета о нем. Со временем, однако, проявление одного симптома добавлялось к другому и стали прорисовываться контуры определенных событий; именно эти контуры мы и попытаемся здесь описать.
Приступ страха у пациента сопровождался сердцебиениями и абулией. Даже в промежутке между приступами он не был полностью свободен от чувства беспокойства. Зачастую приступы страха начинались внезапно, но они также часто были спровоцированы действиями пациента - например, если он читал о психических заболеваниях или самоубийстве в газете. Его работоспособность стала заметно ухудшаться, и он боялся, что из-за этого может лишиться работы.
В его сексуальной жизни появились серьезные нарушения. Незадолго до посещения выставки он пытался вступить в половую связь с проституткой, но потерпел неудачу. Это не очень его расстроило - во всяком случае, по его словам. Его сексуальные потребности были не очень высоки. Видимо, воздержание не создавало для него проблем. Несколько годами ранее он совершил половой акт, закончившийся преждевременным семяизвержением и не доставивший ему никакого удовольствия.
На вопрос, не испытывал ли он приступов страха раньше, пациент ответил, что даже ребенком он был очень боязливым и, особенно в пубертатном периоде, боялся всемирных катастроф. Он очень боялся наступления конца света из-за столкновения с кометой, и был изумлен, что родители говорят об этом так спокойно. Этот страх перед катастрофами медленно сошел на нет, но позже сменился мыслью о наследственном пороке. Он страдал от сильных приступов страха с самого детства. Позже, впрочем, эти приступы стали более редкими.
Кроме ипохондрической мысли о наследственном пороке, приступов страха и сексуальной слабости, других невротических симптомов не наблюдалось. В начале лечения пациент проявил понимание смысла приступов страха, от которых страдал больше всего. Мысль о наследственности была слишком рационализирована, а половая слабость не настолько его беспокоила, чтобы он воспринял ее как болезнь. С точки зрения симптомов, это можно считать ипохондрической формой истерической тревожности в хронической форме с особенно ярко выраженным невротическим ядром.
Диагноз <истерический характер с ипохондрической формой истерической тревожности> был основан на анализе его фиксаций. С феноменологической точки зрения, он относился к пассивно-женственному типу характера: его поведение всегда было избыточно дружественным и скромным; он всегда извинялся по пустякам. Приходя и уходя, он несколько раз глубоко кланялся. Кроме того, он вел себя неловко, застенчиво и церемонно. Если, например, я спрашивал его, не будет ли он возражать, если я перенесу время его сеанса, он не просто соглашался, но уверял, что это вполне приемлемо для него. что он всегда к моим услугам и т. д. Если он хотел что-то спросить, он трогал аналитика за руку. Однажды, когда ему намекнули, что он, возможно, не доверяет аналитику, он вернулся в полном расстройстве. Он сказал, что мысль о том, что его аналитик подозревает его в недоверии, для него невыносима; он несколько раз попросил прощения за то, что сказал нечто такое, что позволило кому-то сделать такое предположение.
Развитие и анализ сопротивлений характера
Анализ, отмеченный сопротивлениями, которые происходили из его характера, развивался следующим образом.
Когда я ознакомил его с основным правилом, он начал, бегло и почти не останавливаясь для поиска слов, рассказывать о своей семье и наследственном пороке. Постепенно он перешел к рассказу о своих отношениях с родителями. Он заявил, что любит их одинаково, однако добавил, что очень уважал отца. Он описал отца как очень энергичного, умного человека. Его отец неоднократно предостерегал его от мастурбации и внебрачных связей. Отец рассказывал ему о своем печальном опыте в этом отношении, о том, что переболел сифилисом и гонореей, о своих плохо закончившихся отношениях с женщинами. Все это было рассказано из лучших побуждений, в надежде оградить сына от подобного опыта. Отец никогда не бил его для того, чтобы навязать свою волю. Он всегда использовал более мягкий подход: <Я не заставляю тебя, я просто советую тебе...> Можно и не упоминать, что это говорилось весьма энергично. Пациент описывал свои отношения с отцом как необыкновенно хорошие: он был предан отцу; во всем мире у него не было лучшего друга.
Он не слишком долго говорил на эту тему. Несколько сеансов почти полностью были посвящены его рассказам о матери. Она всегда относилась к нему с любовью и заботой о его благополучии. Он тоже любил ее. С другой стороны, он позволял ей обслуживать его. Она подавала ему одежду, приносила завтрак в постель, сидела у кровати, пока он не заснет (даже в то время, когда проводился анализ), причесывала его; одним словом, он был избалованным маменькиным сынком.
Он быстро прогрессировал в разговорах о своих отношениях с матерью и через шесть месяцев был на грани осознания желания коитуса. За исключением этого, он полностью осознал отношения привязанности к матери (до определенной степени он понимал это и до анализа): он любил швырять ее на свою кровать, чему она подчинялась <со вспыхнувшими глазами и горящими щеками>. Когда она приходила в ночной рубашке пожелать ему спокойной ночи, он порывисто обнимал ее. Хотя он всегда старался подчеркнуть сексуальное волнение своей матери - пытаясь, несомненно, как можно меньше проявить свои собственные стремления, - он несколько раз мимоходом упомянул, что чувствовал чисто сексуальное возбуждение.
Мои крайне осторожные попытки разъяснить ему действительный смысл этих действий встретили немедленное и бурное сопротивление. Он сказал, что может уверить меня, что отреагировал бы таким же образом на других женщин. Я предпринял эту попытку без намерения интерпретировать инцестуальные фантазии, а просто для того, чтобы убедиться, прав ли я, предполагая, что его упрямое продвижение в сторону исторически важной инцестуальной любви является ловкой маскировкой другого материала, имеющего большее текущее значение. Материал об отношениях пациента с матерью был в высшей мере недвусмысленным; было действительно похоже, что он был на грани понимания истинной ситуации. Поэтому, в принципе, не было причины не делать интерпретацию. Но крайнее несоответствие между содержанием коммуникаций, содержанием сновидений и крайне дружественным отношением ко мне предостерегало меня от интерпретаций.
Итак, мое внимание все больше обращалось на его поведение и материал сновидений. Во время самих сеансов он с энтузиазмом относился к анализу и аналитику; вне сеансов он серьезно беспокоился о своем будущем и угрюмо размышлял о своем наследственном пороке.
Материал сновидений имел двоякую природу; частично он был связан с его инцестуальными фантазиями. Что пациент не выражал в течение дня, он выдавал в выраженном содержании сновидений. Так, во сне он шел за матерью с бумажным ножом или полз через дыру, напротив которой стояла мать. С другой стороны, во снах часто звучала мрачная история убийства, с наследственной идеей, преступление, которое кто-то совершил, чьи-то издевательские замечания или выражение недоверия.
В первые шесть недель я имел в своем распоряжении следующий аналитический материал: рассказы пациента об отношениях с матерью; его текущие приступы страха и мысль о наследственном пороке; его избыточно дружественное, покорное поведение; его сновидения - связанные с инцестуальными фантазиями, а также с убийством и недоверием; различные ярко выраженные показатели положительного материнского переноса.
Выбирая между интерпретацией полностью понятного инцестуального материала и давлением на его проявившееся недоверие, я выбрал второе. Ведь здесь имело место латентное сопротивление, в течение недель остававшееся скрытым. И именно поэтому пациент выдавал так много материала и был недостаточно сдержанным. Как станет видно впоследствии, это и было первым главным сопротивлением переносу, особая природа которого определялась характером пациента. Он производил обманчивое впечатление:
1 ) выдавая терапевтически ненужный материал о своих переживаниях;
2) благодаря исключительно дружественному поведению;
3) благодаря частым и понятным сновидениям;
4) благодаря притворному доверию к аналитику.
Его отношение к аналитику было услужливым; так же он относился к своему отцу в течение всей жизни; и по той же причине - он его боялся. Если бы у меня не было раньше подобных случаев, я бы не смог понять, что такое поведение - опасное, сильное сопротивление; я бы не смог устранить его, потому что не смог бы понять его значение и структуру. Однако на основе прежнего опыта я знал, что такие пациенты неспособны на выраженное сопротивление в течение месяцев, а то и лет, и они не реагируют терапевтически на интерпретации, для которых они предоставляют аналитику ясный материал. Следовательно, в таких случаях не нужно дожидаться, когда установится сопротивление переносу, - на самом деле, оно уже полностью развито с самого начала. Сопротивление маскируется в форме, соответствующей характеру пациента.
Задумаемся также, действительно ли предоставленный пациентом гетеросексуальный инцестуальный материал представляет собой материал, пробившийся из глубин бессознательного. Ответ на этот вопрос будет отрицательным. Если рассматривать текущую функцию предоставляемого материала, то выяснится, что часто эго временно берет глубоко вытесненные импульсы, без какого-либо изменения факта их вытеснения, для отражения другого содержания. Этот весьма странный факт трудно понять с точки зрения глубинной психологии. Интерпретировать такой материал - бесспорная ошибка. Такая интерпретация не только бесплодна, но и мешает созреванию и будущему использованию вытесненного содержания. Теоретически можно сказать, что психическое содержание может появиться в системе сознания только при одном из двух крайне различных условий: как порождение естественных, особенно либидоз-ных аффектов, относящихся к ним; или из-за внешних, несвязанных интересов. В первом случае внешнее давление блокированного возбуждения выдавливает содержание в сознательное; во втором случае содержание поднимается на поверхность для целей защиты. Иллюстрацией этому могут быть свободно текущие выражения любви в сравнении с теми, что предназначены для маскировки подавленной ненависти.
Сопротивление должно быть блокировано - задача, которая в этом случае, конечно же, гораздо сложнее, чем при прямом проявлении сопротивления. Хотя значение сопротивления не может быть установлено из коммуникаций пациента, но его можно установить из его поведения и - на первый взгляд незначительных - деталей его сновидений.
Первая интерпретация сопротивления была сделана уже на пятый день анализа в связи со следующим сном: <Мой почерк послали к графологу для оценки. Ответ: это человек из приюта для умалишенных. Глубокое отчаяние моей матери. Я хочу покончить с жизнью. Я просыпаюсь>.
Он думает о профессоре Фрейде в связи с графологом; профессор говорил ему, добавляет пациент, что такая болезнь, как у него, <с совершенной уверенностью> излечивается с помощью анализа. Я обратил его внимание на противоречие: если во сне он думал о приюте для умалишенных и боялся этого, то он наверняка считает, что анализ ему не поможет. Он отказался признать это, утверждая, что полностью уверен в эффективности анализа.
До конца второго месяца у него было много сновидений, хотя лишь немногие годились для интерпретации; и продолжал говорить о матери. Я позволил ему говорить, не прерывая и не побуждая его, и следил за любыми проявлениями недоверия. После первой интерпретации сопротивления он затаился и стал еще лучше скрывать свое тайное недоверие, но наконец рассказал мне о таком сновидении:
<Произошло преступление, возможно - убийство. Я случайно оказался вовлечен в него. Страх, что меня поймают и накажут. Присутствует один из моих коллег, храбростью и решимостью которого я восторгаюсь. Я чувствую его превосходство>.
Я выделил только страх перед поимкой и отнес его к аналитической ситуации, категорически сказав ему, что все его поведение говорит о том, что он что-то скрывает. Следующей же ночью он видел длинный сон, подтверждающий мои слова:
<Я узнал, что есть план совершить преступление в нашей квартире. Ночь, я стою на темной лестнице. Я знаю, что мой отец в квартире. Я хочу прийти к нему на помощь, но боюсь попасть в руки к врагам. Мне приходит в голову мысль известить полицию. У меня есть бумажный свиток с подробным описанием преступного замысла. Необходима скрытность, иначе главарь банды, заславший много шпионов, сорвет мое предприятие. Надев широкую накидку и фальшивую бороду, я выхожу из дому походкой старика. Вожак врагов останавливает меня. Он велит одному из своих подручных обыскать меня. Подручный замечает бумажный свиток. Я чувствую, что если он прочитает то, что там написано, то все пропало. Я говорю ему с невинным выражением, что это несущественные записи. Он говорит, что все равно должен их просмотреть. Это момент страшного напряжения; затем, в отчаянии, я ищу оружие. Я нахожу в кармане револьвер и нажимаю на курок. Человек исчезает, и я внезапно чувствую себя очень сильным. Главарь банды превращается в женщину. Меня охватывает желание к этой женщине: я хватаю ее, поднимаю и вношу в дом. Меня наполняет приятное чувство, я просыпаюсь>.
Инцестуальный мотив появляется в конце сна, но в его начале заключены безошибочные свидетельства притворства в отношении анализа. Я выделяю только этот элемент, подразумевая, что столь самоотверженный пациент вначале должен бы отбросить свое обманное поведение по отношению к анализу, прежде чем получить более глубинные интерпретации. Но на этот раз я делаю еще один шаг в интерпретации его сопротивления. Я говорю ему, что он не просто не доверяет анализу, но скрывает прямо противоположное. Пациент приходит в крайне возбужденное состояние и за шесть сеансов производит три истерических действия:
1. Он взвивается, машет руками и ногами во все стороны и визжит: <Оставьте меня в покое, вы слышите, отойдите от меня, я вас убью, я сотру вас в порошок!>
2. Он хватает себя за горло, скулит и издает дребезжащий крик: <О, оставьте меня в покое, пожалуйста, оставьте меня в покое, я больше ничего не хочу!>
3. Он ведет себя не как человек, на которого напали, а как изнасилованная девушка: <Оставьте меня, оставьте меня>. Это произносится не перехваченным голосом; и если при предыдущих действиях он скручивался, то теперь он раскидывает ноги в стороны.
В эти шесть дней поток его ассоциаций еле двигается, он определенно находится в состоянии выраженного сопротивления. Он постоянно говорит о наследственном пороке, временами он случайно впадает в странное состояние, в котором он вновь проигрывает вышеописанные сцены. Странно то, что заканчивая их, он продолжает разговор спокойным голосом, словно ничего и не происходило. Он просто замечает: <Со мной здесь происходят странные вещи, доктор>.
Я уже объяснил ему, не вдаваясь в подробности, что он, очевидно, изображал для меня что-то такое, что некогда мог пережить или, по меньшей мере, придумать. Он очевидно радуется такой интерпретации и теперь <проигрывает> это еще чаще. Нужно отметить, что моя интерпретация сопротивления разбудила важный бессознательный элемент, который теперь проявляет себя в этих действиях. Но ему далеко до аналитического прояснения этих действий; он все еще использует их как часть сопротивления. Ему кажется, что он доставляет мне особое удовольствие частыми их повторениями. Позже я понял, что во время его вечерних приступов страха он вел себя так, как описано во 2 и 3 случаях. Хотя значение этих действий стало понятно и я смог сообщить их ему в связи со снами об убийстве, я продолжал делать упор на анализ сопротивлений его характера, для понимания которого большое значение имели эти его действия.
Я уже мог определить стратификацию содержания сопротивления переносу в его характере:
Первое действие выражает перенос импульсов к убийству по отношению к отцу (глубинный уровень).
Второе действие выражает страх перед отцом из-за импульсов к убийству (средний уровень).
Третье действие представляет скрытый грубо сексуальный контекст его женственного поведения - идентификацию с изнасилованной женщиной, и в то же время пассивно-женственное отражение импульсов к убийству (верхний уровень).
Итак, он сам капитулирует, чтобы избежать наказания со стороны отца. Но даже действия, относящиеся к верхнему уровню, еще не могут быть интерпретированы. Пациент может принять любую интерпретацию для проформы (<чтобы доставить удовольствие>), но это не даст терапевтического эффекта. Ведь между бессознательным материалом, который он предоставляет, и возможностью глубокого понимания лежит препятствующий фактор перенесенного фемининного отражения подобным образом перенесенного страха передо мной; и этот страх, в свою очередь, отражает импульсы ненависти и недоверия, которые были перенесены от отца. Короче говоря, страх, ненависть и недоверие скрывались за его покорным, доверчивым поведением, как за стеной, о которую могла разбиться на части любая интерпретация симптома.
Так что я продолжал ограничивать себя интерпретациями целей его бессознательных обманов. Я говорил ему, что он теперь играет так часто, потому что пытается склонить меня на свою сторону; я добавил, что эти действия действительно очень важны. Но мы не можем приблизиться к их пониманию, пока он не понимает значения своего текущего поведения. Его противостояние интерпретации сопротивления ослабело, но он все еще не соглашался со мной.
Следующей ночью он впервые увидел сон, отразивший его недоверие к анализу:
<Недовольный провалом анализа, я обратился к профессору Фрейду. Как лекарство от моей болезни он дал мне длинный прут. Я ощутил удовлетворенность>.
При анализе этого фрагмента сновидения он впервые признал, что испытывал недоверие к словам Фрейда, а затем был неприятно удивлен, что ему порекомендовали такого молодого аналитика. Меня поразили два момента: во-первых, это сообщение о недоверии было сделано как услуга мне; во-вторых, он о чем-то умалчивал. Я привлек его внимание к обоим пунктам. Некоторое время спустя я узнал, что он обманул меня в отношении гонорара.
Поскольку его сопротивление характера, обманчивое послушание и покорность постоянно действовали, то автоматически появилось все больше материала по всем периодам жизни, материала о его детских отношениях с матерью и отношениях с молодыми людьми, о его детских страхах, о том, как в детстве он любил болеть, и т. д. Этот материал интерпретировался только в связи с сопротивлением его характера.
Он стал все чаще видеть сны, связанные с его недоверием и вытесненным саркастическим отношением. Среди прочих, через несколько недель он увидел такой сон:
<На реплику моего отца, что он не видит снов, я ответил, что это определенно не так, что он явно забывает свои сны, которые в большой мере являются запретными мечтами. Он насмешливо рассмеялся. Я взволнованно сказал, что существует теория самого профессора Фрейда, но тут же почувствовал себя неловко>.
Я объяснил, что отец насмешливо рассмеялся именно потому, что он боялся этого, и я доказал свое утверждение, относящееся к неуверенности, которую он почувствовал во сне. Я интерпретировал ее как знак нечистой совести.
Он согласился с этой интерпретацией, и в течение следующих десяти дней обсуждался вопрос гонорара. Оказалось, что в предварительной беседе до начала анализа он сознательно лгал мне, поскольку сам, без моего вопроса, назвал меньшую сумму, чем имел в своем распоряжении. Он сделал это, по его словам, <чтобы обезопасить себя>, поскольку сомневался в моей честности. Я, по своему обыкновению, назвал ему свой обычный гонорар и минимальную сумму и согласился работать с ним за то, что он предложил. Однако он был в состоянии заплатить больше: не только потому, что имел большие сбережения и более высокий доход, чем сказал мне, но и потому, что отец оплачивал ему половину расходов на анализ.
Связывание анализа текущего материала с инфантильным материалом
При обсуждении денежных вопросов, которые обычно поднимались в связи с сопротивлением его характера (т. е. скрытым страхом и скрытым недоверием), он однажды допустил обмолвку. Он сказал: <Я хочу, чтобы мои сбережения в банке стали большими!>, вместо того чтобы сказать, что хочет, чтобы они возрастали. Так он выдал взаимосвязь денег и фаллоса и взаимосвязь страха потери денег с фаллическим страхом. Я не указал ему на это и не стал анализировать эту обмолвку, поскольку не хотел так рано начинать интерпретацию страха кастрации. Я только лишь сделал несколько замечаний в том смысле, что его бережливость, должно быть, связана со страхом перед катастрофами, поскольку он, очевидно, чувствует себя в большей безопасности, имея много денег. Он показал хорошее понимание этого объяснения и выдал подтверждающие ассоциации из детства: он стал копить деньги в очень раннем возрасте, и он никогда не забудет, как однажды отец взял все его сбережения и истратил их, не спросив у него разрешения. Впервые он спонтанно выразил неодобрение действиям отца; на сознательном уровне его неодобрение относилось к деньгам, но бессознательно, конечно, оно относилось к страху перед кастрацией. В связи с этим я также объяснил, что его отец поступил не самым лучшим образом. Пациент признал, что сам часто думал об этом, но не осмелился сопротивляться воле отца, который, как предположил пациент, думал только об интересах сына. Я все еще не говорил пациенту, что движущей силой его послушания был страх перед отцом.
С этого времени анализ сопротивления переносу пошел рука об руку с анализом отношения скрытого сопротивления отцу. Каждый элемент ситуации переноса был отнесен к отцу и понят пациентом, производя в результате большое количество нового материала об истинном отношении пациента к отцу. Наверняка весь выдаваемый им материал все еще серьезно цензурировался и был непригоден для глубокой интерпретации, но анализ детства был начат своевременно. Он больше не производил материал ради того, чтобы избежать обсуждения других вопросов; он был глубоко потрясен, в нем стала расти убежденность в том, что его отношение к отцу было не таким, как он думал, и что оно оказывало вредное воздействие на его развитие.
Когда он приближался к фантазиям на тему убийства, его страх становился сильней. Его сновидения стали реже и короче, но более сжатыми, и имели более тесную связь с аналитической ситуацией. В большей степени тот материал, который ранее выдвигался вперед, теперь уходил на задний план. То, что появлялось из других психических слоев, имело тесную связь с отцовским комплексом. В течение следующих шести недель впервые появились незамаскированные сновидения о кастрации, несмотря на то. что я не делал интерпретаций или предположений в этом отношении:
7. Я лежу в кровати, внезапно я просыпаюсь и вижу, что на мне сидит мои бывший школьный наставник, мистер Л. Я беру над ним верх и валю его под себя, но он высвобождает одну руку и хватает меня за пенис.
2. Мой старший брат вскарабкивается в окно и залезает в нашу квартиру. Он велит принести ему меч, потому что он хочет убить меня. Я ударяю его мечом и убиваю.
Итак, мы видим, что центральный отцовский конфликт проявляется все ярче, но не благодаря направленным усилиям с моей стороны, а как результат правильного анализа сопротивлений.
Этой фазе свойственны повторения и застой, а также громкие выражения неверия в анализ. Теперь сопротивление связывается с вопросом оплаты: он убежден в моей алчности. Сомнения и недоверия всегда появляются, когда он приближается к своей антипатии к отцу, комплексу кастрации и фантазиям об убийстве. Правда, сопротивления иногда маскировались за женственной преданностью, но вскрыть их уже не представляло труда.
После моего пятинедельного отпуска мы продолжили анализ. Поскольку родители пациента путешествовали, а он боялся оставаться один, во время перерыва в анализе он жил у друга. Его приступы страха не ослабели; напротив, после моего отъезда они усилились. В связи с этим он сказал мне, что в детстве он всегда боялся, когда его мать уходила; он хотел, чтобы она всегда была с ним, и сердился на отца, когда тот вел ее в театр или на концерт.
Сравнивая ситуацию во время перерыва с ситуацией месяцем раньше, пациент сказал, что со мной он чувствует себя хорошо и безопасно. Это показывает, что материнский перенос присутствовал с самого начала, вместе с реактивным пассивно-женственным отношением. Он сам сделал вывод, что чувствует себя в безопасности со мной, как чувствовал себя с матерью. Я не стал развивать эту тему, поскольку его реактивно-фемининный перенос из-за перерыва стал таким же сильным, как и раньше. Он стал разговаривать в кроткой и покорной манере, как в начале анализа, и его рассказы опять сосредоточились на отношениях с матерью.
На третий или четвертый день продолжения анализа он видел сны, содержащие инцестуальные желания, инфантильное отношение к матери и мрачные фантазии. В связи с этими сновидениями пациент вспомнил свой опыт, связанный с пребыванием с матерью в ванной. Она мыла его до двенадцатилетнего возраста, и он никогда не понимал, почему одноклассники дразнят его за это. Потом он вспомнил свой детский страх перед преступниками, которые могут пробраться в его квартиру и убить его. Итак, анализ уже добрался до поверхности инфантильной истерической тревожности, без интерпретаций или намеков на эти темы. Я избегал глубокого анализа этих сновидений, поскольку его последующее поведение было вновь отмечено тенденциями к уклончивости.
На следующую ночь сновидения были еще более определенными:
1. Я иду пешком через знакомый лес с намерением освежить свои детские впечатления. Внезапно я захожу в такое место, выйти из которого можно только через замок. Привратник, женщина, открывает ворота и объясняет, что в это время посещать замок нельзя. Я отвечаю, что и не стремлюсь к этому, мне нужно просто пройти через него, чтобы попасть на открытую местность. Появляется владелица замка, пожилая дама, которая ищет моего расположения, заигрывая со мной. Я хочу уйти, но внезапно замечаю, что я забыл свой ключ, которым я открываю чемодан. Я испытываю неприятное чувство, которое быстро проходит, потому что чемодан открыт, а ключ мне отдают обратно.
2. Меня зовет мать, она живет этажом выше. Я хватаю газету, складываю ее в форму пениса и иду к матери.
3. Я в большом зале вместе с кузиной и ее матерью. На моей кузине, вызывающей во мне чувство восхищения, надета лишь сорочка. На мне - тоже. Я обнимаю ее. Меня поражает, что внезапно я стал гораздо меньше ее и мой пенис достает лишь до ее бедра. У меня происходит непроизвольная эякуляция, и я чувствую стыд, опасаясь, что это оставит заметное пятно на моей сорочке.
В кузине он сам распознал свою мать. Что касается обнаженности, то он вспомнил, что при своих попытках сексуальных отношений никогда не раздевался, испытывая в этом отношении неопределенный страх.
Итак, вполне ясно проявились инцестуальные фантазии (пп. 2 и 3) и страх перед кастрацией (п. 1). Я не стал делать никаких интерпретаций в отношении его снов, а также не пытался вызвать его на дополнительные сообщения или ассоциации. Я хотел, чтобы эта тема развивалась дальше. На следующую ночь у него были два сновидения, которые вызвали сильный приступ страха. Первое было связано с денежной защитой (перенесенный страх перед кастрацией); второе же впервые обнаружило первичную сцену, которая, в конечном счете, также мотивировала денежную защиту:
1. Я стою напротив забавного стенда на выставке среди густой толпы. Вдруг я замечаю, что человек, стоящий за мной, пытается вытащить кошелек из моего заднего кармана. Я хватаюсь за кошелек и в последний момент предотвращаю кражу.
2. Я еду в последнем вагоне поезда по сельской местности. На изгибе пути я вдруг замечаю, что по той же ветке приближается другой поезд. Катастрофа кажется неизбежной; чтобы спастись, я выпрыгиваю из вагона.
Эти данные показали, что я был прав, не интерпретируя его инцестуальные сны. За ними стояло латентное, но сильное сопротивление. Мы также видим, что сон, связанный с поездом, можно объяснить инфантильным страхом.
В связи с этим сновидением никаких ассоциаций у пациента не появилось, и я выделил лишь ощущение неизбежности катастрофы. Соотнеся воришку из первого сна с собой, я еще раз направил обсуждение на его подавленный страх передо мной и его скрытое недоверие в отношении оплаты, не касаясь, однако, в то же время страха перед катастрофами. Конечно, мы уже знаем, сказал я ему, что деньги для него означают защиту от катастроф и что он боится, что я могу лишить его этой защиты.
Он не согласился с этой мыслью сразу же (впрочем, он казался потрясенным тем, что может представить меня в качестве вора), но и не отверг ее. В течение следующих трех дней он рассказал о сновидениях, в которых уверял меня в своей преданности и доверии. Я олицетворял в них его мать. Появился и новый элемент: его мать как мужчина. У него были повторяющиеся сны, например, на тему <пениса матери>. Даже его школьный друг, появлявшийся в некоторых снах, напоминал ему мать.
Однако чистые инцестуальные сны были снами сопротивления, целью которых было скрыть его страх перед женщиной (имеющей пенис).
С этого места в течение примерно шести недель анализ продвигался странными зигзагами: сны и сообщения, связанные с его денежной защитой, чередовались со сновидениями, обнаруживавшими желание по отношению к матери и самые различные варианты страха перед кастрацией. Я всегда начинал с интерпретации денежной защиты (страха перед кастрацией) и, используя это как основу, продолжал углублять анализ младенческой ситуации. Это было достаточно легко, поскольку младенческий материал был всегда тесно связан с ситуацией переноса. Конечно, все его детские страхи и желания не появились в переносе; выявилось только ядро младенческой ситуации. Поскольку я был уверен, что анализ проводится корректно, у меня не было опасений насчет того, что я откладываю интерпретацию глубинного содержания до нужного времени. Напротив, я последовательно работал над его страхом по отношению ко мне, постоянно связывая его со страхом по отношению к отцу.
Я намеревался, устраняя перенесенное сопротивление по отношению к отцу, проникнуть к его детским инцестуальным фантазиям. Таким образом я бы получил их относительно свободными от сопротивления. Поэтому я не старался интерпретировать инцестуальный материал, который изливался из бессознательного.
В начале этой фазы топографическая стратификация сопротивления и материала была следующей:
1. Страх перед кастрацией, проявившийся в стремлении к денежной защите, - на верхнем уровне.
2. Он постоянно пытался бороться с этим с помощью своего феми-нинного поведения в отношении меня; но сделать это ему было уже не так просто, как в начале анализа.
3. фемининное поведение скрывало садистски-агрессивное отношение к отцу (ко мне) и сопровождалось глубоко аффектированной привязанностью к матери, которая также переносилась на меня.
4. С этим амбивалентным поведением, сконцентрированным на сопротивлении переносу, были связаны инцестуальные стремления, страх перед мастурбацией, стремление к половому акту; все это проявлялось в сновидениях, но не было интерпретировано. Были интерпретированы лишь его желание обмануть и его страх и антипатия к отцу.
На пятый месяц анализа у него было первое сновидение о страхе перед мастурбацией:
<Я в комнате. Молодая женщина с круглым лицом сидит за фортепиано. Я вижу только верхнюю часть ее тела, потому что фортепиано скрывает остальную часть. Я слышу, как вы громко говорите: "Видите, это причина вашего невроза ". Я чувствую, что приближаюсь к женщине, и вдруг меня переполняет страх и я громко кричу>.
В предыдущий день я сказал ему в отношении сновидений: <Видите, это одна из причин ваших неврозов>, имея в виду его инфантильное поведение, стремление быть любимым и пользоваться заботой. Если бы пациент знал истинную причину невроза, он связал бы это <утверждение предыдущего дня> с вытесненным страхом перед мастурбацией. Он проснулся в страхе. Тот факт, что нижняя часть женского тела, виденного во сне, была скрыта, говорит об отвращении к женским гениталиям.
Затем пациент видел сон, в котором огромная змея душила <обнаженную семью>: отца, мать и ребенка. Следующие сны он описал так:
1. Я лежу в постели, рядом со мной на стуле сидите вы и шепотом говорите мне: <Теперь я покажу вам причину вашего невроза>. Я кричу от страха и почти теряю сознание. Вы говорите, что будете проводить анализ в ванной комнате. Я с удовольствием принимаю эту идею. Мы открываем дверь в ванную комнату, там темно.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги