Ангелы: Анабазис

Глава 24 Прощание

Мир — кольчуга, существующая в четырёх измерениях, где каждое звено — сущность. Все связаны, всё связано — и живое, и мёртвое. У всех одна цель и все вместе — плоть мироздания. И отдавая ближайшему, ты отдаёшь миру и в нём тому, дальнему, кто помог тебе когда-то. Отдавая, ты берёшь…

Смотря, как подруги наряжают Стратим, Михаил усмехнулся. Кем бы ни была женщина, к какому роду не принадлежала, а внешний вид для неё оставался на первом месте. Объявленная новой владычицей, Стратим успела огласить три веления, после чего позволила уговорить себя на смену одежды, приличествующую королеве. Три закона, необходимые в сложившейся обстановке. Провозглашение нового Отца. Объявление мира с Пределом Людей. И придание статуса дружественной делегации находящимся в Гнезде тэра. Всё остальное меркло перед возможностью спокойно переодеться, скрыв, наконец, изувеченное боями тело.

С трудом подошёл Родимец. Раны после лечения тэра стали почти не заметны, но контузия сказывалась — он тяжело ориентировался в пространстве и щурился, будто целился, разыскивая знакомые фигуры в мутности мира.

— То-топтыгин! — позвал он. — Ка-катько в сон по-погрузили. Типа, за-заморозка. До-до врачей до-доберёмся, там восстановят.

Михаил кивнул. Накатило странное чувство. Захотелось товарища обнять, прижать поближе к звенящим дубовым листочкам возле сердца, подарить часть внутреннего покоя, поделиться уверенностью и силой. Но знал — не получится. Пока — не получится. Не готов ещё сам. Потому протянул руку, горячую от свернувшегося в ней огня. Родимцев не сразу нашёл её в воздухе, раскоординированно махая своей. Но, когда ладони сцепились, вздрогнул, обжигаясь до кости ласковым теплом, стремительно разворачивающимся в нём. Тепло пробежало волнами по телу — от кисти до живота, — и стало хорошо, словно с проруби — в баньку, а потом вышел, остограммился и почувствовал себя по-настоящему живым. Михаил видел, сочувствовал то, что происходило с товарищем. И оттого на душе становилось легко и свободно. То, чего хотел, — получалось.

Родимцев, преодолев себя, расцепил хват и, глядя куда-то под ноги, поблагодарил, медленно растягивая слова, чтоб не потерять и не изувечить ни одного звука:

— Спасибо, Топтыгин.

— Не за что, Игнат. Ну, прощай…

— Увидимся ещё.

— Как судьбе будет угодно…

— Увидимся! — хмуро отрезал Родимец и ушёл к Кирпичу.

Медведев проводил товарища взглядом. Двое их осталось у него. Двое из всех, что шли последние годы рядом. Их жизни, их судьбы стали предельно близки в дороге, и теперь чувство разрыва давило. Вроде понимал, что это и не разрыв вовсе, и каждый из них будет помнить других — и живых, но далёких, и погибших, — такими, какими принял в своё сердце, но… Узник по собственной воле, по когда-то заключённому договору, он понимал, что встреча, на которую надеялся Родимец, невозможна. Пределы не пересекаются. Любое их пересечение — война. Война — значит, смерти. А это то, на что пойти он теперь не мог. Ни за какие ценности мира. Внутри китайской «музыкой ветра» пели тонкие листики. И кое-где набирали завязь серёжки. Чешуйчатые листики уже скоро станут шапочками, прочно держа, словно в тесных ладошках, крепкие жёлуди. Вот это действительно ценно.

— Пресветлый…

Михаил обернулся, не успев скрыть мягкой улыбки:

— Тоже попрощаться?

— Нет, — хмуро отозвался Маугли. — Вас зовёт Пресветлый Стоян.

Вот теперь улыбка погасла сама. И дело не в ведущем «мечей». Просто «нет» Всеволода прозвучало сильно и прочно, словно ударило молотом. Он не собирался уходить. Ни сейчас, ни потом.

Стоян ждал у стены, в стороне от своих людей, расположившихся на отдых. В кругу врачевали Катько, Полынцева и нескольких одинатов. Молчаливое, но заботливое отношение друг к другу тэра даже вызывало зависть. Они могли себе позволить то, что не практиковалась меж людьми. Михаилу вспомнилась девочка-магура, умершая в кругу нежно поющих сестёр. Тэра действовали похожи. Они не пели, но возле каждого раненного сидело несколько человек, которые просто присутствовали и молчали, пока целитель Елисей и его помощники кромсали и штопали тела. Сидели, подчас даже не смотря на кривящихся от боли. Лишь изредка прикасались — стереть пот со лба, придержать бьющиеся плечи или будто случайно тронуть за руку. А человеку зримо становилось легче. И никаких слов. Даже принятых в среде людей соболезнований, ободрений, уговоров потерпеть или обещаний отомстить. Тишина, иногда прерываемая вырвавшимися стонами.

— Звал?

— Звал, — хмуро кивнул Стоян. — Мы уходим минут через двадцать — маги обещали протянуть хороший портал отсюда до домена.

Медведев волевым усилием сохранил спокойное выражение лица. Он ожидал, что времени на прощание судьба даст больше. Но не ему роптать. Сам выбрал.

— Хорошо, — кивнул он. — Что-то от меня требуется?

— Два момента. Позволить нам забрать своих мёртвых…

— Без вопросов. И?

— Попрощаться, — угрюмо отозвался Стоян. — Яромира, кажется, мы не вытянем.

Михаил почувствовал, как внутри жалобно застонали ветви. Словно шквал прошёл.

— Чёрт… Настолько серьёзно?

Стоян пожал плечами.

— Я скажу Стратим. Она прикажет Сиринам заняться им. Восстановят!

— Не надо, — предостерёг Стоян. — Это не поможет, а только вернее добьёт.

Михаил про себя чертыхнулся. Как он мог забыть!

— Да, помню. «След».

— Дело не только в нём. — Стоян замолчал, словно засомневался, стоит ли говорить, но всё-таки продолжил: — Яромир — один из четырёх младших ведущих Славянского Схода, и неспроста. В нём слились и ярость боя, и рассудительность мира. Но он молод. Он моложе других ведущих и намного. В отличие от нас, он ещё не знал, что такое остаться одному… И, впервые узнав, не хочет идти дальше. А с его упёртостью…

— Не понимаю.

Стоян посмотрел прямо:

— У него было тридцать ведомых. Осталось в живых трое.

Михаил сглотнул и отвернулся. У него было шесть человек. Осталось двое. Полынцев лишился всех. Но потери тэра не шли ни в какое сравнение.

— Почему… — Михаил закрыл глаза. — Почему они всегда брали на себя самое тяжёлое? Зачем лезли вперёд? Потому что лучше подготовлены? Быстрее регенерируются? Меньше устают?

— Потому что старше.

Михаил открыл глаза. Стоян смотрел в сторону круга, где возле Яромира изваяниями сидели тэра — и «щиты», и «мечи». В голосе ведущего сквозила неприкрытая усталость.

— Он не хочет жить, потеряв своих людей?

— Да. Ну, ещё и предельная усталость. Полагаю, он просто загнал себя. Молодой ведущий, желающий быть идеальным… Срыв неизбежен. Жаль только, что пришёлся на такую пору. Обычно срываются уже по возвращении.

Михаил стиснул зубы. Сказанное словно напрямую относилось к нему. И лишь одно было исключение — он оставался жить. И внутри кренился от бешеного ветра молодой дубок, только пожелавший взрастить плоды. Михаил отошёл к стене, серой монолитной полусферой создающей Цветочный Зал, и прижался лбом к холодному камню. Постоял и вдруг с размаху ударил. Ещё и ещё! Замолотил, срывая кожу об неровную поверхность и разбивая костяшки.

Рука загудела от сильного столкновения.

Схватился за расцарапанную и отшибленную ладонь, ухнулся спиной на стену, сполз вниз, обдирая с камня серую крошку. Приложил руку к холодному монолиту. Замер, запрокинув голову. И стало на душе плохо — стыло, пыльно и пусто. Вынужденная остановка сознания истерзала невозможностью сорваться в бег и что-то изменить. В мире, в судьбе, в людях, в себе…

— Тэра устают не так, как люди, — Стоян подошёл ближе, сел рядом, также опёршись о стену. — Выносливость-то у всех разная. Кто-то устаёт тогда, когда чувствует, что работать дальше в том же режиме опасно. Кто-то — тогда, когда уже не может сохранять бешеный ритм. А кто-то до последнего держит темп, и не замечает, как оказывается за чертой умирания. Последнее — наше свойство. Без него мы не смогли бы исполнять свои обязанности перед богами…

Михаил взглянул на Стояна. Его лицо оставалась угрюмым. Вспомнилось другое лицо. Пожилого тэра, заваливающегося на бегу. Руки мёртво держат оружие, глаза открыты и ещё хранят напряжение боя, а сердце уже встало. «Мёртв!» — кричал Юрий, но тогда Михаилу было не понять, что вот так, оступившись на полтакта, можно просто сгореть. От усталости. Не от раны.

— Марафонец, принёсший весть согражданам, был тэра?

— Скорее, просто человек, — устало отозвался ведущий. — Выносливость тэра — это качество сознания, помогающее выполнить основные задачи. Не более. Ты ж знаешь, при должном настрое и лошадь с развороченной взрывом грудью бежит.

— Значит, в отличие от людей, изнашивающихся как ботинки, вы перегорите как лампочки. Но у всех есть шанс работать до последнего. Главное — настроиться.

— Именно, — качнулся Стоян. — Всегда и во всём главное — настроиться. На победу. На поражение. На работу до конца. На жизнь. И на смерть.

— Понятно. — Михаил прикрыл глаза. Дубок клонился от ветра. Тонкие тревожно звенящие листочки не выдерживали порывов и срывались с веток. — Значит, сейчас Яромир настроен на смерть? И никто и ничто не может ему помочь?

Стоян посмотрел на него внимательно и неопределённо протянул:

— Кто знает… Кто знает…

Михаил сгорбился, сунул руки в карманы и спросил:

— А если как-нибудь силу передать? Кровью, например. Моя однажды помогла…

— Твоя кровь помогла твоему же ведомому, — потёр уставшие глаза Стоян. — А они на неё настроены. Кровь ведущего их и с того света поднимет — бывали такие чудеса. Чудо то, что он на тебя настроился… Ну да это загадка для магов, не для нас. Но для Яромира кровь Отца или кого-то из нас ничего особенного не значит. Она не несёт ему важного чувства привязанности. Понимаешь?

Михаил кивнул. С самого начала он чувствовал, что дело не только в составе и силе крови донора, но и в том — на что и на кого настроен реципиент. Подтверждение догадки не принесло радости. Разум лихорадочно искал способ восстановить Яромира или дать ему желание жить. Он уже знал, что способ есть, додумывался даже, что сам имеет к нему прямое касательство. Иначе бы Стоян говорил об этом не с ним. Да и знакомы показалось интонации этого странного «кто знает». Так же Яромир спрашивал о том, есть ли у него магические силы. Спрашивал, уже догадываясь, что нечто важное кроется в собеседнике. Но давить себе не позволял. Спрашивал, будто намекал, что неплохо было бы признаться. И не более.

Прошедший внутри шквал растрепал дубок, взъерошив ветки. Михаил успокоил дыхание и сердцебиение, смиряя разбушевавшуюся стихию, и окинул мысленным взором мешанину листьев. Среди пятен светлых и тёмных тонов искал маленькое сокровище, единственно способное помочь в эту минуту. И он его нашёл. Крохотный шарик жёлудя, только набирающий крепость стенок и вес зрелого плода, скрывался под листьями от ветра и стороннего взгляда.

— Есть! — сказал Михаил и открыл глаза. Повернулся к Стояну: — Ты говоришь — кто знает?

Поднялся аккуратно, тревожась за ранимое создание внутри. Кивнул — «пошли!».

Подходя к кругу, вгляделся. Как и ожидал, Маугли сидел рядом с Яромиром. Он единственный постоянно держал ведущего за запястье, не смущаясь косых взглядов окружающих. Ведомый сидел также молчаливо, как и другие. И смотрел в пустоту перед собой.

Яромир лежал на впопыхах расстеленных куртках. Елисей уже сделал всё, что смог, и теперь ведущий «щитов» равнодушно пялился в серый потолок. Боль умирания целитель у него забрал, а силы духа ведущему хватало, чтоб встретить смерть достойно.

Когда Михаил подошёл к одинату, ему тут же уступили место рядом. Присел на одно колено. Маугли сдвинулся и опустил голову.

— Умираешь? — бесцеремонно спросил Михаил, тронув Яромира за плечо.

Одинат оторвался от созерцания каменных сводов и посмотрел на товарища. Взгляд побежал дальше, наткнулся на Стояна, стоящего за ним, и остался прозрачно-пустым. Медведев понял, что ответа не дождётся. Ни при ведущем «мечей».

— Ты лучший воин из всех, с кем я встречался. И я горд, что шёл рядом с тобой! — Выпрямился Михаил. — Теперь, как Царь своего нового народа, я объявляю свою волю! Твоё тело будет сожжено на погребальном костре, как это достойно великого вождя! Это будет огромный костёр!

Михаил поднялся. Подошедший Полынцев, ошалело покачал головой и выразительно покрутил пальцем у виска. Даже тэра, стоящие рядом, непонимающе напряглись. Только Стоян опустил голову, глухо закашлявшись в кулак. Возможно, разгадал.

Лихорадочно подбирая слова, Михаил прислушивался к мирному росту первого жёлудя на дубке. Ему нужно было ещё совсем немного времени. Чуть-чуть. И только потому требовалось говорить патетические нелепости, приковывая внимание окружающих.

— И после на пепелище я прикажу насыпать курган. А на его вершине поставить большой камень, и высечь на нём твоё имя. К кургану будут допускаться паломники из всех Пределов! Имя твоё будут чтить и поминать в молитвах разных вер!

Яромир, прикусив губу, приподнялся на локте. Он многое хотел сказать в ответ. Горького и больного. Ударить словом, изувечить им, поскольку руки давали слабину, и веры им не оставалось. Только время уже бежало, летело, стремительно вращалось бешеной воронкой вокруг маленького жёлудя. Теперь уже и просто сильного вздоха хватит сорвать с черешка сокровенный плод. Михаил расправил плечи и продолжил, не давая одинату возможности заговорить:

— И чтобы там, куда тебе суждено уйти, тебе нашлись не только достойные сподвижники, но и приличествующие твоему подвигу слуги, я сделаю тебе подарок!

Нож уверенно лёг в ладонь. Идти далеко не пришлось. И звать тоже. Шагнул к Маугли, сидящему рядом. Тот только успел вскинуться. Михаил сграбастал его за волосы и, наклонив вихрастую голову, приставил лезвие. И так уверенно это получилось, что сам не ожидал. А Всеволод только дёрнулся и тут же застыл. Даже держать не пришлось.

— Я обещал тебе человека в оплату, если ты выведешь нас! Я считаю, что договор выполнен! Первым, кто ляжет на твой костёр, будет Всеволод, ведомый из школы Мирамира. И пусть он тебе на том свете служит честью и правдой!

Яромир побелел, сжав губы, боясь выпустить слова, скопившиеся в горле. Совладал с ослабевшими руками и ринулся. Повис на клинке, подставляя под лезвие ладони. Отвёл от шеи Всеволода и оттолкнул его из-под удара. Упали они одновременно — Маугли не устоял на коленях от толчка, а Яромиру сил удержаться не хватило.

Зелёный жёлудь затрещал, заходил ходуном на тонкой ножке. И сорвался с ветки, уже в полёте давая трещину под напором сильного ростка.

Подоспевшие тэра уложили одината обратно, пережали вены. Одинат лежал смирно, но дышал тяжело и взгляд у него оставался бешеным.

Михаил убрал нож. Оставалось только радоваться, что спектакль удаётся на славу, но вместо этого наваливалась усталость. Вытянул из нагрудного кармана мятый конверт, когда-то бывший белым. Разгладил на ладони и протянул одинату. Сел рядом и уже без всякого пафоса сказал:

— Это забрали при обыске Маугли. Письмо в Одина-тэ. Ведомый Всеволод был подготовлен для ведущего Яромира как подарок и жест мира. Он — твой ведомый, Яр. И, если ты сейчас сдохнешь, я колебаться не буду. Незачем ему будет жить. И незачем со мной оставаться.

Яромир с трудом развернул лист. Как ни старался быть аккуратным, но красные пятна с ребристым рисунком пальцев остались оттисками на краях бумаги. Вгляделся остановившимся взглядом. Перевёл взор на Медведева, мирно сидящего рядом.

— Видишь? — хмуро спросил Михаил.

— Вижу, — почти беззвучно ответил одинат.

Михаил знал, что он видит. И что хочет увидеть — тоже.

— Ну, вот, — усмехнулся Михаил. — Убедился? Он — твой.

Яромир снова угрюмо поглядел на бумагу в руках. А потом смял, не дав постороннему взгляду успеть присмотреться, и, словно окровавленный платок, сунул в карман. Задумчиво взглянул на Маугли, зажмурившегося и стиснувшего кулаки, не веря в происходящее.

— Убедился, — голос Яромира не дрогнул. Только глаза стали живыми. Понимающими.

— Вот и ладушки, — тяжело поднялся Михаил. — Удачи вам!

И пошёл, уже зная, что сделал всё, что мог. Тонкий росток из ставшего вялым жёлудя, поднимался вверх, неся два листа, соединяющих судьбы.

— Михаил! — окликнул Одинат. — Пересечёмся!

Медведев только рукой махнул. Но тонкий звон дубовых листьев внутри зазвучал тихой музыкой, похожей на кошачье мурлыкание. Один друг из тэра у него точно остался. Проходя мимо Стояна, ненароком столкнулся плечами. Ведущий «мечей» проводил долгим взглядом. Таким, что стало понятно, что не один друг…

Стратим ждала его у пирамиды. Она давно разогнала приближённых, и теперь в одиночестве сидела на высокой ступени, обхватив поджатые ноги и положив голову на колени. Острый подбородок точно входил в ямку меж ними. Волосы едва заметно змеились по плечам. Грустная Ассоль в ожидании алых парусов.

— Почему в чёрном? Я думал, теперь ты наденешь белое, как Рарог… — сел рядом Михаил.

Королева, не меняя положения, отозвалась:

— Я ещё не Мать.

— Понятно.

Михаил устало откинулся спиной на высокую ступеньку. Матерью её сделать предстояло ему. Огляделся. Тэра спешно собирались на выход. Полынцев и Родимец суетились возле Катько, помогая «мечам» его пеленать. Маугли толково распоряжался предоставленными «мечами», должными нести Яромира. Там — десятиминутная готовность и дорога домой. А здесь — только Он и Она. Вдвоём. И не о чем говорить… Просто не о чем. Стерва и человек. Мать и Отец. Михаил сцепил руки в замок. Он уже знал, как это будет. Один контакт, в котором, борясь с собой и тупо повторяя «договор, договор, договор», он на время вынудит себя забыть Наташу, забыть родную землю, забыть себя и то, что женщина, которую обнимает, даже не человек. Вот он — супружеский долг! А потом… Потом они иногда будут встречаться и даже разговаривать. Потому что без этого настанет абсолютная пустота, за которой начнётся падение в безумье. Они станут говорить друг другу слова, смысл которых понимают по-разному. Но — лишь бы говорить, заполняя вакуум между двумя разными и чужими, по сути. Говорить о бегущем вне каменных стен ветре. О том, каким бывает снег. Каким было прошлое. Как спалось и что снилось ночью. Хотя, нет. О том, кто приходит во снах, он рассказывать не захочет. Это останется только его тайной. Стратим — умная стерва, а значит, она не спросит, подразумевая ответ. И он будет просыпаться среди ночи и смотреть в серый потолок. Он будет бредить невозможность дотянуться до своего мира… Словно похороненный заживо.

— А почему дуб? Я думала, это будет медведь, — Стратим повернула к нему лицо, прижавшись к коленям щекой. Бесцеремонная прядка прикрыла припухлость губы, с ещё не поджившими шрамами последнего боя.

— Почему? — Михаил растерялся. — Действительно, почему?

Ничего путного в голову не приходило.

— Дуб — символ древний, — нахмурилась Стратим. — Мудрость и сила. Он встаёт там, где уже росли другие деревья. Он приходит на смену тогда и там, где не остаётся надежды. И поднимает рощи. Он впитывает память земли и передаёт её небу и всему живому. Сильный символ. Рода.

— Ну, вот… — Михаил натянуто улыбнулся. — Ты о нём знаешь больше меня.

— Знание — не чувство, — скупо пожала она плечами. — Я знаю, а ты чувствуешь. Знание — отражение происходящего, знание — взгляд извне. Холодный и беспристрастный. В нём есть ответы на все вопросы, но нет действия. И знание ничто не значит, когда приходит чувство. Приходит как буря, ломающая крылья. Чувство не ждёт ответов и отметает чужой опыт. Чувство — это ты и только ты. Это единственно сокровенное, сидящее в душе как её сердцевина и стержень. Без чувства сущность мертва. Но знание и чувство вечно спорят за существо…

Стратим сидела, не шевелясь. Даже волосы лежали на плечах спокойно, едва шелестя концами змееголовых прядей. Глаза, напоминавшие колодцы, из которых можно разглядеть звёзды, смотрели уныло. Словно не кружила голову победа, не преклонялись бывшие враги, не был рядом тот, кто ценился выше сокровищ.

Раскрыв ладони, Михаил вгляделся в линии судеб под свежими шрамами. Линии тянулись длинными морщинами от края до края. Слишком длинными. И мало в этом оставалось радости. Долгая жизнь для двоих вместе… Наверное, потом они научатся разговаривать так, чтоб оставаться вежливыми и спокойными, не тревожа омуты душ друг друга. Возможно, сумеют даже улыбаться, произнося банальности. Смеяться вымученным шуткам. Радоваться тому, что есть. Помнить о своём долге и верить, что так нужно. Ради Гнезда. Ради Договора. Ради… Только потому она пошла на то, что ранее стервам казалось невозможным, оставив Отца без спасительной иллюзии, а себя — без его любви. А он… А он поступился собой.

Линии на ладонях тянулись и тянулись, грозя стать бесконечными. И напоминали переплетающиеся корни деревьев.

— У неё дочь и сын, — тихо сказала Стратим.

— Что?

Он выпрямился, мгновенно поняв, о чём идёт речь.

Королева отвернулась.

— У неё дочь и сын, — повторила она глухо. — Через полгода они выйдут из лона как дети любви. Хранители душ наградят девочку способностями к творению миров, а мальчика — талантом ведущего армий. Матери предстоит следить за созреванием своих чад и направлять их. Если Мир будет к ним благосклонен, а Храм сумеет сохранить их там, где время начинает течь вспять, то жизнь их станет благодеянием Предела Людей…

Михаил сжал кулаки и зажмурился. Напряжение внутри стиснуло тихий дубок в предгрозовом безветрии. Лишь сердце не слушалось — стучало и стучало, наращивая темп и вбивая в сосуды тугие приливные волны, бегущие по телу, тукающему в такт пламенному мотору. Знать будущее… Но главное — знать, теперь уже по-настоящему твёрдо знать, что Наташа носит в тугом животике его детей. И пусть отныне только во снах и мечтах можно прикоснуться к тёплой упругой коже и, защищая, накрыть ладонями… Главное он уже знает. Теперь у него появилось ещё одно будущее. Будущее, в котором можно мечтать о том, какими вырастут дети, думать каждую минуту, чем они занимаются в этот момент, как выглядят, что говорят, как шалят и познают мир. Теперь там, где зияла чёрная дыра памяти, возникнет новая галактика надежды и уверенности. Да, эти дети вырастут без него, под опёкой других людей, смотря на примеры неизвестных ему мужчин, но… Главное в том, что они будут. Он — будет. В них.

Открыл глаза. Стратим сидела всё также недвижимо. Она прекрасно понимала, какой пожар разжигает в нём. И какое тихое счастье вкладывает в душу. Захотелось погладить блестящие волосы и поблагодарить за драгоценный подарок. И отвагу, презревшую риск потерять его, ушедшего блуждать в мир фантазий.

— Девонька…

— Уходи, Отец.

Напрягся, словно горлом налетел на выставленный клинок. Таковым жёстким и острым оказалось брошенное слово. Вдохнул побольше воздуха, чтоб прекратилась бешеная пульсация в висках и рассудок прояснился. Полегчало. И только теперь стал понятен смысл высказанного. Поразительный, невозможный, сметающий с таким трудом выстроенные внутри переборки, позволяющие держать за границей тоску и безнадёжность. Одно слово заставило заколыхаться, казалось, незыблемые представления о будущности своей и окружающего пространства. И музыкой ветра запела крона над сердцем.

Остановил. Одёрнул себя. Запретил думать и надеяться.

— У нас договор, девонька, — Михаил протянул и осторожно опустил на острое плечо руку. Прямо под тихо струящиеся змеиные головы. Стерва напряглась, выгибаясь кошкой от неожиданного прикосновения. Испуганно сжалась, оборачиваясь. Осталось только улыбнуться ей, ободряя и успокаивая. Но, растянув губы, почувствовал, что рот дрожит и кривится, едва справляясь с желанием выть.

Стратим поняла. Огромные пушистые ресницы забились крыльями прижатой к земле подраненной птицы. Справилась с собой и медленно выскользнула из-под его руки. Грустно улыбнулась:

— Я не «девонька», Отец. Мне больше лет, чем дряхлым старикам твоего мира! И я знаю, что делаю. Я отпускаю тебя. Я освобождаю тебя от Слова. Уходи!

Упрямо покачав головой, Михаил повторил:

— Девонька… — договорить не успел.

— Ты думаешь о ней. Пусть вспоминаешь не в каждый момент своей жизни, но каждый посвящаешь ей, — Стратим отстранилась и закрыла глаза. — Ты там, рядом с ней… Тебя нет здесь, нет совсем. Только отсвет, отражение, эхо… Это не ты. Это — твой долг! Всегда и везде долг — часть тебя. Твои обязательства перед одними и другими. Долг за смерть брата повлёк долг за жизни подчинённых, долг за дружбу привёл к долгу передо мной… Но на долге не построить Дома. Не сковать счастья. Не сотворить новой жизни, не вдохнуть в неё понимание женского и мужского, мудрости и силы, не подарить счастье гармонии. Долг — это одиночества духа, это внутренняя пустота. Пустота, из которой нечего взять и в которую невозможно что-то влить, ибо она бездонна…

Михаил опустил руки. Мир вокруг шатался. Тихий дубок свертывал подсыхающие листья. Влага, так необходимая деревцу, вся поднялась куда-то под гортань и там свернулась в ледяной комок, и ни туда — ни сюда. А ладони опалило разгорающимся пожаром.

— Прости всех. Прости себя. И уходи. Всё, что получилось — уже получилось. И твоя доля была в нём не больше чужих, — Королева поднялась и встала, отвернувшись.

Несколько мгновений решаясь, Михаил поднялся, шагнул ближе и взялся за острые плечи.

— Если я уйду, то тебя лишат трона… — хотелось сказать о другом, но уж как получилось.

— Я знаю, что будет дальше, — устало сказала она. — Слишком хорошо знаю, что будет, и если ты останешься, и если ты уйдёшь. Да, я буду чёрной королевой. Да, как было напророчено, Гнездо останется без нового поколения и род мой сгибнет, оставив после себя только серый монолит дома на равнине… Но я люблю тебя. Люблю, и потому отпускаю. Нет! Не отпускаю — гоню! Гоню, зная, что будет дальше… Потому что, если ты останешься, будет ещё хуже…

Горло сдавило ледяным комом так, что даже слова стали даваться с трудом:

— Хуже?

Королева тряхнула волосами, но змеиные головы не захотели жалить, а вяло трепыхнувшись опали.

— Да. Хуже! Будет боль. Вечная боль, в которой будет жить Гнездо. Боль женщины, которая не нужна и всегда оказывается противоположностью той единственной и светлой, образ которой разлука заполняет божественными чертами. Боль матери, которая вынашивает ненужных детей, чьи беззащитные комочки не вызывают у родителя ничего, кроме неудовольствия. Боль сущности, чья гордость растоптана желанием дарить радость тому, кто отрицает её как источник. Боль, Отец… Вот чем от меня напитается мой мир, мой дом, мои сёстры… Не верой в себя, как дарила сестра, и не любовью, как хотела я… — она помолчала, справляясь с собой и продолжила тише, — А если ты уйдёшь, память о тебе будет сжигать моё сердце в нежности и безысходности. Но, может быть, крохи этой нежности позволят Гнезду выстоять до той поры, пока не найдётся та, которая сместит меня, отыскав себе мужа и отца роду… И в благодарность ей я подарю один совет… Никогда не заключать договоров с мужчиной. Никогда не верить в эти договора. И никогда не позволять мужчине видеть мир таковым, какой он есть! Для того, чтобы все были счастливы, мужчина должен жить в сказке…

— Девонька…

— Уходи! — она зло тряхнула волосами. И теперь пробудившиеся змеи подняли сонные головы, зашипели, трогая воздух раздвоенными языками. — Уходи сам или я прикажу гнать тебя!

Михаил одёрнул руки из-под змеиной атаки и отшагнул.

Она стояла тонкая и хрупкая. Беззащитная. Одинокая. Живая. Женщина. Все, что и было в ней мистического, — только бьющиеся клубком гадов волосы. Но они — не защита от тоски и боли. И они — не препятствие для сильных ласковых рук. И можно сейчас, прямо в эту минуту, шагнуть под укусы чешуйчатых голов, схватить за плечи, развернуть и впиться в губы. И она растает в руках, позволяя себя ласкать. Волосы лягут широкими тугими волнами, утихнут, словно океан в безветренности… А губы будут солёны от слёз, и он закроет глаза, чтоб не знать, чьи это слёзы. А потом… Будет жизнь. И он уже знает, какая…

Смотря на бешеное биение клубка тонких змеек, Михаил сделал шаг назад.

Потом — ещё один.