Андрей Островский Напряжение

НАПРЯЖЕНИЕ

Военным контрразведчикам Балтики

1. В ТОТ ГОД…

Военная зима тысяча девятьсот сорок первого года отличалась необыкновенной суровостью: в середине октября круто подули ветры с Ледовитого океана, сырая стужа вошла через выбитые стекла в дома, заструилась тонкими ветвями поземка, потом снег густым слоем застелил изувеченные улицы; отвердела многоводная Нева, спаяв прозрачный лед с громадами военных кораблей. И — ни оттепели, ни намека на движение воздуха с юга.

Блистательная некогда столица, ставшая первой на земном шаре столицей нового мира, распласталась тенью у Невы, обложенная со всех сторон ненавистными чужаками. Стройные улицы, внимавшие стуку колес великосветских карет, гулкой дроби маршевого шага вооруженных революцией матросов и ликованию праздничных манифестаций, погрузились в неспокойную тишину. Вой самолетов, хлопанье зениток, оглушительные взрывы то и дело терзали ее, и сразу чистый, как над океаном, воздух пропитывался мерзкими запахами войны — пироксилина, крови, гари, кирпичной пыли. Но и тогда — со вспоротыми, выпотрошенными тут, там домами, фанерой вместо стекол, амбразурами в нижних этажах, без Клодтовых коней на Аничковом мосту, с зловещим черным куполом Исаакия, уродливыми грудами мешков с песком, укрывшими бесценные памятники, с плавающими в небе тушами аэростатов, — но и тогда Ленинград хранил черты гордого великолепия. Он напоминал израненный дом, где завешены зеркала и остановлены часы.

Исчезли веселые, взбалмошные воробьи. Замело ослепительно белым снегом не дошедшие до парков трамваи, — электростанции перестали подавать ток. В домах пересохли водопроводные краны. На топливо ушло все, что можно было сжечь в городе из камня, — топлива не было. Продуктовые склады были пусты, как и магазины. Из холодных кухонь не сочились запахи съестного. Кончился бензин в автомобильных баках. Санки стали самым надежным транспортом. Обессиленные, переставшие обращать на себя внимание женщины с ввалившимися щеками и пустыми глазами тащили их по протоптанным в сугробах тропинкам к прорубям на Неве, обледенелым колонкам, выросшим посреди мостовых, чтобы наполнить драгоценной водой кувшины, кастрюли, чайники… На санках везли близких, завернутых в простыни; на санках кончался их путь — путь в никуда. В госпиталях появились дети с недетской печалью в глазах и с культяпками вместо рук, дети на костылях…

Но город не плакал, не стенал. Слезы были выплаканы; ненависть заглушала скорбь. Надеждой было мщение. Оно взывало к сопротивлению, противоборству, оно ожесточало и поднимало в ослабевших телесно силу духа, силу, не поддающуюся измерениям и имеющую лишь один предел — физическую смерть.

Город жил особенной жизнью, какой никогда не жил до него ни один город мира. Подчиненный воле, строжайшей дисциплине, исходящей из единого партийного центра — мозга, сердца обороны, он выдерживал день за днем, месяц за месяцем немыслимое напряжение, готовя в муках лишений и постоянно висящей угрозы смерти светлый день Освобождения. Не зная, когда придет этот день, он свято верил в него. Вера поднимала на ноги живущего возле станка рабочего, химика в стылой лаборатории, ломавшего голову за ретортами, как научить приготовлять из несъедобного съедобное; вера вела истощенных, полуживых людей в кинотеатры, где крутили хроникальные короткометражки и добрые, смешные довоенные комедии.

Понять дух жизни осажденного и по всем правилам обреченного города врагу было не дано.

Набожный мизантроп-фанатик, равнодушный к роскоши, вину, женщинам, самоуверенно, с немецкой педантичностью расчел по дням быстрое крушение большевистской России под мощью солдатских сапог и добротно смазанного оружия. Три-четыре месяца (до заморозков!) на разгром Советов и выход к Уралу. Вслед за Москвой смешать с землей Ленинград, землю перепахать! Капитуляции не принимать! В плен не брать!

Расчеты оказались дутыми, превосходство — сомнительным. Давно лютовали русские морозы, а до Урала было далеко, насмерть стояла Москва. Гитлер, страшный в своей ярости, не выбирая слов, поносил командующего группой войск «Норд» генерал-фельдмаршала фон Лееба, этого холеного, спесивого саксонца, которому не хватило ума и сорока трех отборных дивизий взять Ленинград. И все же его больше беспокоили другие фронты: Ленинград — отрезанный ломоть — должен был, не мог не пасть к ногам победителей сам и молить о пощаде — вопрос каких-нибудь дней, в крайнем случае недель.

Уже принимал поздравления назначенный комендантом Ленинграда желчный коротконогий генерал-майор Кнут (несколько бутылок французского шампанского в глубокой землянке для самых близких — банкет потом, в Петербурге!). Уже отпечатаны в походной типографии и лежат в штабе аккуратно связанные пачки путевых листов для проезда автомашин по городу — только лишь проставить номера моторов и шасси…

А пока, не считаясь с потерями, каждый день, для устрашения, в одни и те же часы ноющие, как бормашина, «юнкерсы» сыпали на Ленинград бомбы.

Пока с тех же мест, откуда двадцать два года назад белогвардейский генерал высматривал в бинокль Исаакий, а денщики чистили белого коня, дабы генерал во всем величии мог въехать в Петроград и начать вешать на фонарных столбах большевиков, с тех же мест и с теми же помыслами францы, зигфриды, гейнцы, вольфганги в соломенных эрзац-валенках, подогретые шнапсом, глумясь и куражась, топтались у окуляров дальнобойных пушек и давили на спусковые механизмы.

Захваченные земли покрылись гнойниками — чем ближе к Ленинграду, тем гуще: в неприметных деревеньках, хуторах, скрытых от глаз домишках осели секретные отделы, зондеркоманды, абвергруппы, отряды полевой жандармерии, тайной полиции… Оттуда, из подвалов, доносились стоны и дикие крики от дьявольских истязаний. Туда, воровато озираясь, прошмыгивали в темноте невзрачные мужички. С натужными, заискивающими улыбочками они нашептывали фамилии коммунистов-подпольщиков, партизанских связных и уносили с собой зажатые в потных кулаках зеленые бумажки оккупационных марок. Оттуда выходили гуськом с автоматами на груди рослые детины жечь непокорные деревни, вешать и убивать всех без разбору.

Наскоро обнесенные высокими глухими оградами школы, где недавно еще беззаботно шумели доверчивые ребятишки и звенели звонки, пропахли казармой. За партами сидели сменившие веру, имена и фамилии злобные мордатые парни. Их спешно натаскивали под недреманным оком не знавших жалости абверовских офицеров прыгать с парашютом, отстукивать морзянку, закладывать адские машины, бесшумно убивать. А инструкторами и сподручниками были те же арийцы, рангом пониже, дождавшиеся своего часа оуновцы, айзсарговцы, чистенькие седеющие господа в цивильном, говорившие по-русски, но с едва уловимым нерусским акцентом и старыми оборотами речи — из РФС, НТСНП, РОВС*["9] и прочих союзов, бюро, комитетов и объединений «бывших».

Каждую ночь они тайно выводили группки из двух-трех человек, закончивших обучение и превращенных в манекены. Все было густой ложью в этих манекенах: имя, одежда, документы, жизнь. Их двигали на Ленинград. Они должны были взорвать город изнутри, помочь врагу открыть ворота. Они должны были выведать тайну сопротивления…

2. ЯСНОСТИ НЕТ

Пройдя хоженным не раз путем от Литейного, капитан-лейтенант Бенедиктов, оперативный уполномоченный особого отдела Балтийского флота, вернулся в часть после доклада Дранишникову в четвертом часу утра.

Часть располагалась в центре города, на карликовом островке, опоясанном еще в XVIII веке высокими казенными, ничем не облицованными кирпичными зданиями и узкими, как рвы, каналами, что делало, его похожим на мрачную старинную крепость; два деревянных мостика были перекинуты на другой, большой остров, казавшийся материком. Козырнув устало, Бенедиктов прошел было мимо бюро пропусков, но громоздкий и тяжелый в своем тулупе до пят дежурный краснофлотец открыл дверь и высунулся наружу. Не сдерживаясь от радости, он поспешил разделить ее:

— Товарищ капитан-лейтенант! Слышали «В последний час»? Наши фрицев под Москвой шарахнули! Только пух да перья… Полный разгром! Гитлер небось в штаны наклал… Вот это да!.. Теперь пойдет дело… Теперь и от Ленинграда погонят, как часы!..

Бенедиктов сам находился под впечатлением этой первой, с нетерпением ожидаемой большой победы, о которой услышал по радио у Дранишникова, и восторг дежурного был ему близок, понятен. Обсудили, что означает эта победа для нас и поражение для фашистов, припомнили цифры подбитых немецких танков, потерь живой силы и взятых трофеев… И вдруг дежурный, спохватившись, сообщил потускневшим голосом, что капитана-лейтенанта разыскивали еще с вечера и просили срочно позвонить по телефону. Сердце Бенедиктова сжалось: «Тася?!. С ней что-нибудь?…». Схватил обрывок газеты с нацарапанным карандашом номером — отошло: телефон был Приморского отдела милиции.

Бенедиктов валился с ног от усталости: последние три вечера, проведенные с группой краснофлотцев в настойчивых, но безуспешных поисках ракетчика на набережной Васильевского острова, вконец измотали его. Чувствуя, что выдыхается, Бенедиктов рассчитывал поспать хотя бы до восьми, но сообщение дежурного заставило изменить планы.

Короткий сон не освежил. Невыспавшийся, разбитый, с заплывшими глазами, он покинул свою клетушку в круглом, как барабан, здании еще до побудки и, наскоро выпив кружку горячего чая с ломтиком черного хлеба, вышел, поеживаясь, в темноту, на мороз.

Ниже среднего роста, широкий в кости, большеголовый, с крупными чертами лица и чуть косым разрезом глаз, выдававшим далеких татаро-монгольских предков, Бенедиктов все свои тридцать четыре года прожил в Ленинграде, великолепно ориентировался в городе и любил ездить по его улицам. Однако теперь, когда транспорт встал и единственным средством передвижения оказались ноги, отшагивать километры берегущему силы, полуголодному человеку было физически трудно, к тому же на ходьбу тратилась уйма драгоценного времени. Чтобы использовать его, Бенедиктов обдумывал добытые накануне сведения и возникавшие в связи с ними вопросы, не забывая, впрочем, отсчитывать линии и стараясь не упускать из виду тропинку, петлявшую среди наметенного снега.

На Васильевском острове, казалось, было еще холоднее, нежели на материке. На брови, ресницы, мерлушку опущенной по самые глаза флотской ушанки налип иней. Пальцы одеревенели. Бенедиктов сжимал и разжимал их, но вместо тепла лишь испытывал боль у ногтей.

Начали попадаться редкие прохожие, возле зениток на набережной копошились расчеты, где-то вдали громыхали взрывы…

Когда показалось в глубине улицы за оградой облупленное здание районной милиции, солнце уже взошло, красное и размытое в своих очертаниях. Бенедиктов потянул на себя дверь — тугая пружина щелкнула и задребезжала, — потопал, чтобы сбить с валенок снег, и поднялся по грязной промерзшей лестнице.

Кабинет начальника отдела Калинова был открыт, но пуст. Бенедиктов нетерпеливо двинулся по коридору, заглядывая подряд во все комнаты, пока в одной не заметил его. Капитан захромал навстречу, опираясь всем телом на старинную клюку, и по пути приказал разыскать Жукова.

— А я только неделю, как из госпиталя, — объяснил он Бенедиктову, спросившему о хромоте. — Осколки клюнули, семь единиц. Шесть вытащили — четырнадцать грамм, седьмой оставили на память от ганса… Пустячок, но неприятно…

Все та же ироничность, те же колючие глаза, отметил Бенедиктов, знавший Ромку Калинова еще опером в управлении милиции, и лицом не сдал… Держится.

Пропустив его в кабинет, Калинов прикрыл за собой дверь.

— Были времена, а теперь моменты… Угостил бы, да, сам понимаешь, нечем — ни горячего, ни холодного, прости, — сокрушенно вздохнул он, цепляя клюку за край стола; сел тяжело, вытянув одну ногу. — Садись.

Бенедиктов сразу учуял, что от огромной изразцовой печи в углу, протопленной, по-видимому, накануне, исходит тепло, и пододвинул к ней стул. Но садиться раздумал — побоялся разомлеть от постоянного недосыпания. Расстегнул шинель.

— Знаю, гостеприимный хозяин… Так чем порадуешь? — спросил он, прикладывая растопыренные пятерни к охладившемуся до температуры человеческого тела зеленому кафелю.

— Самоубийство, — сказал Калинов и поморщился от боли, крякнул. — Вот, зараза, не унимается… Плохо раны заживают, витаминов не хватает… Да, самоубийство. Ваш тут гусь один лапчатый порешил себя.

— Почему же гусь, да еще и лапчатый? — повернулся к нему Бенедиктов и стал растирать покрасневшие руки.

— Ракетчика держали у себя под носом. Разве не гусь?

— Вот как? — сдерживаясь, чтобы не выдать волнения, спросил Бенедиктов. — И кто же он?

— Сейчас… Жуков! — гаркнул Калинов почти одновременно с отворившейся дверью. — А, вот и он. Заходи, Иван Иванович, заходи.

На глаз Бенедиктов дал Жукову лет шестьдесят, не меньше. Невысокий и, должно быть, толстый в прошлом, он исхудал — кожа висела складками на его нездоровом и небритом лице. И старомодное драповое пальто с полами чуть не до земли тоже висело, словно чужое, хотя чувствовалось, что под ним накручено немало тряпья. «Из отставников», — подумал Бенедиктов, пожимая ему руку.

— Капитан-лейтенант из особого отдела, — представил Калинов Бенедиктова, — можешь говорить все.

Из рассказа Жукова Бенедиктов уяснил для себя следующее. Техник Пискунова, дважды посланная на квартиру старшего научного сотрудника военинженера третьего ранга Лукинского выяснить причину его трехдневного отсутствия в части, заявила в милицию, что на стук в дверь ей никто не ответил, а дверь заперта. Жуков, принявший заявление, вскрыл замок и обнаружил Лукинского мертвым, с простреленной головой; в руке его лежал пистолет «ТТ», а возле окна — немецкая ракетница и три стреляные гильзы. Врач констатировал самоубийство.

— Выходит, выпустил ракеты и застрелился. Так? — спросил Бенедиктов больше себя, нежели Жукова, и посмотрел на него. — В чем же причина, как по-вашему?

Жуков откашлялся, прикрывая маленькой ладонью рот, потом сказал:

— Запутался… Но могло быть и так, что кто-то заметил ракеты из его окна и стал ломиться в дверь.

— Логично. Но не совсем. Стал ломиться и недоломился?.. Вы опросили людей? Дворников?

— Нет… Мы сразу позвонили вам.

— По-нятно… — протянул Бенедиктов с еле заметным осуждением. — Но опросить нужно, сделайте это, пожалуйста. Капитан, я думаю, не будет возражать.

Калинов поморщился, на этот раз не от боли.

— Ах какой хваткий! У меня же людей нет, работать некому… Ну да ты ведь не отвяжешься, что с тобой поделаешь, по старой дружбе… А ты этого Лукинского знал?

— Нет, — покривил душой Бенедиктов, чтобы избежать лишних вопросов, и спросил Жукова: — Вы все оставили в неприкосновенности?


Жуков еле волок ноги, задыхался. Паспортистка жакта, приглашенная понятой, тоже немолодая и слабая, плелась позади него. Жалея их, Бенедиктов просил не торопиться и сам, насколько мог, сдерживал шаг, но все равно время от времени приходилось останавливаться и поджидать стариков. К несчастью, Лукинский жил на пятом этаже, лестница оказалась крутой, и на восхождение потратили без малого полчаса.

На узкой площадке Жуков сорвал пломбу с правой, обитой дерматином двери (всего их на площадке было две), поковырялся в замке.

— Заходите, — кивнул он, точно приглашая к себе в гости, и, пошаркав, исчез в темноте коридора.

Бенедиктов вынул фонарик «динамо» — желтое расплывчатое пятно то ярче, то слабее скользнуло по давно не менявшимся обоям с крупными цветами, пустой вешалке, деревянному ящику телефона и провалилось в пустоту дверного проема.

Комната была проходная. Лукинский жил в другой, служившей, видимо, спальней, в которую он перетащил остатки мебели из проходной.

Не переставая жужжать «динамкой», — лишь одно небольшое стекло в окне чудом уцелело вверху, остальные заменили обрезки фанеры, картона, кое-как приколоченные к оконным переплетам, — Бенедиктов увидел Лукинского, лежащего возле письменного стола, на боку, с поджатыми ногами в бурках. Был он в пальто, в перчатках, и, вероятнее всего, в шапке, отлетевшей после выстрела. Под ним растеклась большая лужа крови; она замерзла и напоминала застывшую старую краску. Запачканным кровью оказалось и ватное одеяло в грязном пододеяльнике, свисавшее со спинки стула.

Бенедиктов снял с ладони мертвеца «ТТ» — в магазине не хватало одного патрона; гильзу от него он нашел в пыли под книжным шкафом. Ракетница, совсем новая, валялась в углу, у подоконника, рядом с металлической, серого цвета, коробкой. Сидя на корточках, он откинул полукруглую крышку, вложил в гнезда ракетницу и гильзы.

Потом осмотрел окно. Одна створка была прикрыта неплотно — в щель за эти дни надуло снежный бугорок с мягкими неправильными обводами. Окна выходили на набережную — место весьма удобное для наведения на цель бомбардировщиков, — балкона не было, карниза тоже.

Между тем Жуков, показавший Бенедиктову все, на что, по его мнению, следовало обратить внимание (Бенедиктов сразу оценил опыт и высокую квалификацию милицейского оперуполномоченного), остался как бы не у дел. Он потоптался в нерешительности, потом остановился подле трупа, вглядываясь в перекошенное, с отвисшей челюстью лицо Лукинского. «Вражина, сволочь вонючая», — услышал Бенедиктов злой шепот, и ему показалось, что Жуков сейчас пхнет труп.

— Чья комната в коридоре слева? — спросил он.

— Соседей, — отозвался Жуков. — Муж, лейтенант РККА, на фронте, жена с девочкой тринадцати лет в эвакуации с сентября месяца.

— Ну, хорошо, посидите пока…

Набросав план квартиры, Бенедиктов осмотрел замок входной двери, коридор, кухню, удостоверился, что комната соседей прочно заперта, и принялся за вещи Лукинского.

Первый же выдвинутый наугад ящик письменного стола ломился от бумаг. Бенедиктов покачал головой и зажег стоявшую тут же коптилку, вытряхнул на стол бумаги. Книжечка МОПРа… Не надо, в сторону…

Пачка жироприказов… Туда же…

Диплом.

«Выдан Лукинскому Евгению Викторовичу в том…»

Нужно, обязательно…

Журнал «Вестник кораблестроения», 1935 год. Статья Лукинского… Может пригодиться…

Черновик статьи… К журналу…

Детский рисунок цветными карандашами — корабль со стреляющими пушками; на обороте кривые печатные буквы:


Невольно умилился: детей у Бенедиктова не было, а любил их… Не надо, в сторону…

Удостоверение Осоавиахима… «Ворошиловского стрелка»… Не надо.

Письмо:

«Милый мой чернобровенький… Когда становится тошно, вспоминаю твои…»

Еще письмо:

«Уважаемый Евгений Викторович! Статья Ваша представляет значительный интерес и содержит… доктору технических наук профессору З. В. Токмаку… надеемся на…»

Еще:

«Женюрка! Бить тебя некому, злодея! Забыл нас совсем… Ирина Лукинична прихварывает… Фрукты на рынке еще дороги…»

Все письма собрать вместе. Надо…

Папка с фотографиями. Лукинский, видимо, с женой и сыном на фоне «американских гор»… Двое каких-то пожилых людей (мужчина и женщина)… Лукинский выступает с кафедры… Лукинский в седле, в красноармейской гимнастерке… Групповая фотография выпускников института… Лукинский с женой среди гостей за праздничным столом… Надо…

Справка о прививке Лукинскому оспы… Боже, сколькими бумагами обрастает человек за жизнь!.. Не надо…

Школьная тетрадь.

«Надя, Надюша, бесценное сокровище мое, не уберег тебя… Чувствую себя подлецом, убийцей, предателем… Имею ли я право жить с ним?..»

Любопытно. Очень важно!..

Квитанция на починку часов… Не надо.

В верхнем среднем ящике он сразу увидел сберегательную книжку, раскрыл — остаток тысяча сто тридцать девять рублей шесть копеек. Из глубины выгреб облигации займов вместе со смятыми, неряшливыми блокнотными листками, беспорядочно исписанными какими-то формулами. Деньги — двести восемьдесят шесть рублей, хлебные и продуктовые карточки (последний талон на хлеб — за девятое число) лежали тут же, на самом виду. Ограбление исключалось. Деньги, облигации, карточки и книжку Бенедиктов завернул отдельно.

От сосредоточенного внимания, тусклого света коптилки он быстро устал, почувствовал слабость, головокружение. Для передышки занялся железной печкой-буржуйкой, полной бумажного пепла. Вынув с предосторожностями хрупкие, скореженные огнем лепестки, увидел строчки типографского шрифта и сунул обратно.

Блокнотные странички с формулами внесли какое-то смутное беспокойство. Бенедиктов просмотрел их более внимательно: формулы перемежались с какими-то схемами и набросками необычных судов, напоминающих подводные лодки. На одном, вверху, небрежной скорописью было написано (Бенедиктов с трудом разобрал слова):

«Расчет необходимой мощности паровой турбины».

Хм… Повертел листки…

И вдруг мысль, пришедшая в голову, заставила его с поспешностью поставить коптилку на пол. Помогая фонарем, он разглядывал половицу за половицей затоптанного, в песке и пыли паркета, пока с удивлением не натолкнулся на след кружка с пятикопеечную монету, должно быть от резинового наконечника костыля. Бенедиктов не припоминал, чтобы Лукинский был ранен или жаловался на ноги. Значит, кто-то его посещал? Костылей было два — следы вели в коридор и прихожую.

Проверил на всякий случай квартиру и, не найдя костылей, снова присел на корточки в комнате. Он уже потерял было надежду найти то, что искал, как возле кровати увидел серую спекшуюся крупинку, еще несколько было рассыпано поодаль… Боясь дышать, Бенедиктов собрал их на чистый листок бумаги. Потом поднялся, удовлетворенный, потряхивая кисть руки, которую до судороги свела «динамка».

Дубовый шкаф, общипанный топором сверху, с боков, без ящиков, с остатками резных дверец, в другое время навел бы на размышления о душевной болезни Лукинского, но Бенедиктов как бы не заметил этого. Его интересовало стекло. Мутные, захватанные стаканы сохранили множество отчетливых отпечатков пальцев…

Кроме стекла, грязной посуды, пустых консервных банок да каких-то тряпок, в буфете ничего существенного не оказалось, за исключением, пожалуй, нескольких рисовых зерен: они явно не были просыпаны, а аккуратно выложены на самой середине платочка фиолетового шелка с кружевной отделкой. Зачем?

Не найдя объяснения, Бенедиктов завернул их в платочек и положил к вещам, предназначенным для изъятия.

В этот момент в дверь забарабанили так, будто, спасаясь от преследования, кто-то искал в квартире убежища. Кроме врача, вызванного от Калинова, стучать было некому. И все же Бенедиктов на всякий случай снял предохранитель с пистолета и пошел открывать.

— Покойника разбудите, — недовольно пробурчал он, впуская крупную, мужеподобную Верочку Мелик-Еганову, врача военно-морского госпиталя, — и соседей напугаете. Как дошли?

— Не говорите, цела, — громко сказала она, по-солдатски топая по коридору. Увидела Жукова и паспортистку — поздоровалась. — Пока, тьфу, тьфу, бог милует. Только подумайте, хотела сократить путь, перейти Неву по льду, уже спустилась, и — артобстрел. Чуть ли не первый снаряд как раз угодил в тропинку на самой середине. Сколько крови, сколько людей под лед пошло! Пришлось задержаться, помочь чем могла. А могла и там быть… Изуверы, изверги, слов нет!..

— Действительно милует, — сочувственно отозвался Бенедиктов, подумав, насколько свыкся он с бомбардировками и обстрелами, что даже не обратил внимания на пальбу. — Это в каком же месте?

— Напротив Медного всадника.

Он подвел Мелик-Еганову к трупу. Она приподняла Лукинского за плечи; Бенедиктов помогал ей, освещал одновременно коптилкой и фонарем голову — вся правая половина лица Лукинского посинела, хлынувшая из развороченного пулей виска кровь запеклась, сквозь черные корки проступала рваная кость.

Намеренно не высказывавший своих соображений, Бенедиктов молчал, с нетерпением ожидая, что скажет врач. Ему показалось, что слишком долго она осматривает рану. А она сильными пальцами расстегнула пальто на Лукинском, оголила его тощую шею, грудь…

— Самоубийство, — сказала она, выпрямляясь. Сняла резиновые перчатки, заправила под шапку выбившиеся рыжие волосы. — Я вижу здесь самоубийство.

— Значит, по-вашему, убийство начисто исключено?

— Я бы так не сказала. Вероятность убийства никогда не может быть полностью исключена. Но в данном случае я, честно говоря, не верю в него. — И после минутного молчания прибавила: — Если убийство, то весьма умелое и аккуратное. Так или иначе, мы отправим труп на экспертизу, и тогда уже никаких сомнений не будет.

— Да, пожалуйста, только сделайте это в максимально короткий срок. Нам необходимо иметь заключение завтра, — сказал Бенедиктов, садясь за составление документов.

Когда бумаги были подписаны, он дунул на пламя коптилки и, кашлянув от поплывшей по комнате керосиновой вони, поблагодарил всех и разрешил расходиться.

3. ШКОЛЬНАЯ ТЕТРАДЬ

Всего какую-нибудь неделю назад Бенедиктов обедал с Лукинским за одним столом в кают-компании, закутке, отгороженном для комсостава от общей столовой.

Его сутулая фигура появилась в тот момент, когда официантка Варенька принесла Бенедиктову жидкий пшенный суп. Лукинский сел напротив, потянул носом: «Ну-с, что сегодня подают?» — «Все то же, Евгений Викторович, все то же…» — улыбнулся Бенедиктов. «Хорошо, что я не гурман. Вы когда-нибудь имели дело с гурманами? О, прелюбопытнейший народ!» И, не ожидая, что ответит Бенедиктов, рассказал про своего знакомого, который варил сосиски в сливках, посыпал свиную тушенку сахарным песком, а зеленый горошек перемешивал с яблочным вареньем — подобные комбинации назывались у него «симфонией вкуса».

За тем же обедом разговорились о штормах (на улице было ветрено, и Балтику наверняка штормило); Лукинский вспомнил, как однажды на испытательных стрельбах в Финском заливе его смыло с катера. Четыре часа швыряло его в волнах — держал капковый жилет, — и уже в темноте, когда мутилось сознание, его нащупали прожекторами и подняли на буксир. «И знаете, что спасло меня? — задержал он ложку у рта. — Жить хотел, верил в спасение, убежден был, что спасут. Думаете, мистика? Не-ет. Мы совсем не изучаем психологический фактор, а зря…»

Жить хотел… Тогда. А теперь?

Бенедиктов сидел за письменным столом в кабинете на Литейном. Рядом, возле сейфа, заправленная койка на случай нужды заночевать. Настольная лампа под зеленым абажуром; разложенные на кучки бумаги Лукинского. Тепло от батарей, электрический свет — в немногих домах такое блаженство! — напоминали довоенную жизнь, домашний уют, но Бенедиктову, как бы ему ни хотелось, не часто удавалось тут задерживаться. «Тасю бы сюда, хотя бы на недельку, — думал он каждый раз о жене. — Как она страдает от холода!»

Взялся за бумаги.

Лукинский… Лукинский… Проступило призрачно лицо — узкое, с высоким лбом, седые реденькие волосы, набухшие веки над воспаленными близорукими глазами — выглядел он явно старше прожитых сорока лет.

В части отзывались о нем кто как: недобрый, порядочный, излишне импульсивный, непрактичный, лишенный честолюбия, «не скованная условностями индивидуальность» и проч., сходясь в одном, что инженер он талантливый и яркий. Но что бы ни говорили про Лукинского, подозрений в его тайных общениях с врагом ни у кого, в том числе и у Бенедиктова, не возникало.

Теперь же не подозревать его было невозможно. Бенедиктов просмотрел характеристики. Они были хорошие, с упоминанием заслуг и утверждением политической грамотности и моральной устойчивости Лукинского, как, впрочем, большинство официальных характеристик.

Письма Лукинского никакого интереса не представляли — семейные дела, мимолетный роман довоенной давности, домашние заботы, приветы, поцелуи… И круг лиц невелик. Бенедиктов переписал фамилии в блокнот, потом отыскал школьную тетрадку, привлекшую его внимание еще на квартире инженера.


«Надя, Надюша, бесценное сокровище мое, не уберег тебя, не уберег Егорку, чудо наше, длинноногого несмышленыша. Только-только начинал открывать для себя мир человечек, восторженно смотрел на него с любоп(ытством) и доверч(ивостью) блестящими глазами. Что показал я ему? Жестокость. Что дал достат(очно) поживший на этом свете и обязан(ный) стать мудрым отец?..

Не уберег, а сам остался. Нет мне оправд(аний). Чувствую себя подлецом, убийцей, предателем. Может ли быть что-н(ибудь) тяжелее такого груза? Имею ли я право жить с ним? («Обратить внимание на абзац 2 первой страницы», — пометил у себя в блокноте Бенедиктов.)

Однажды перед сном Егорка спросил меня: «Папа, а люди обязат(ельно) умирают? Все-все? И мама умрет, и ты?» Я ответил, тогда он спросил печально: «И я умру?» — «Да, — сказал я, — и ты тоже, но это будет очень не скоро. К концу жизни люди устают, для них см(ерть) не кажется такой ужасной, они готовы к ней». Он мне не поверил. «Как это так: я — и вдруг умру? — сказал он. — Все останется, а меня не будет. Нет, так не может быть…»

Оказ(алось), может. Ах, малыш мой, малыш!.. Знать бы тогда, что уготовано тебе!

Сколько мне еще отпущено? Ск(олько) бы ни было до конца, до последнего буду казнить себя за легкомыслие, нерасторопность, за чудов(ищно) неверно принятые реш(ения). В жизни принимаешь их много. Но есть главные, ты обязан решать их прав(ильно). Почему не отправил вас из Л(енингра)да тогда, в начале августа? Ты бы, добрая… душа, защитила и оправдала бы меня. А я не буду. Разумеется, мы многого не знали. Но у меня-то копошились такие мыслишки: как же я ост(анусь) без Наденьки? Не привык я быть один. Одному мне неудобно. Знала ли ты, что для меня, каприз(ного) ревнивца и белоручки, ты была всем?! Я без тебя — беспомощен.

Был ли я для тебя всем? О, если бы так!

Вечная трагедия: чел(овек) оценивает себя и свои пост(упки) после случившегося, когда невозможно ничего поправить. После, а не до!

Всегда ли я был справедлив к тебе? Нежности мне не хват(ало), раздражался по пустякам. И слабости мои, будь они прокляты… Ск(олько) было великолепных мыслей, идей, ухватиться бы за одну и тянуть! Неудачи сбивали с ног, кидало из стороны в сторону. Тебе же хотел доказать, что я чего-нибудь стою. Как я тебя любил!

Зачем я пишу? Не знаю…

Нет, знаю прекр(асно), лгу сам себе. Карандаш и тетрадь — мое спасение, жалкий остаток моей жизни. Кое-как поддерживал еще интерес к нерешенной задаче, но вчера и этому конец. («О какой задаче идет речь? Страница 3», — записал Бенедиктов.) Что же дальше? Пустота? Раньше у меня никогда не возникало потреб(ности) писать. Потреб(ность) — та же необх(одимость). Зачем было уединяться с мертвой бумагой, когда не успевал жить, когда рядом была Наденька, был Егорка, были милые С., стеснительный до болезненности молчун Т., язвительный, парадокс(ально) мыслящий Ч., наконец, Б. В прошлом. С. все в могиле, у Т. свои заботы, Ч. уехал с заводом на Урал, Б. … Б. жив, но для меня умер, след(овательно), не существует.

Боже мой, какая жуткая тоска! Как страшно сидеть одному, в пальто, да еще под одеялом, в этой хол(одной) прокоптелой халупе, смотреть на туск(лое) пятно коптилки и думать, думать… Пытка, самоистязание. Когда водишь карандашом — легче. Вроде бы дело. Не дело, кон(ечно), видимость одна, но отвлекает.

Раздобыл две доски в разр(ушенном) доме. Разбил стулья, кроме одного. Теперь щеплю буфет. Экономлю для растопки. Топлю Брокгаузом. Том на день и еще кое-какие книжонки. Все равно холодно, тепла хватает на полч(аса). Вода в кружке не вскипает. Мерзнут ноги, пальцы, пишу в перчатках, весьма неудобно».


Чувствуя, что перестает улавливать смысл, Бенедиктов отложил лупу, выпрямился, потер слипающиеся веки, полистал вперед странички — еще порядочно! Лукинский писал твердым карандашом, прорезавшим бумагу, почерк у него был дрянной, к тому же, торопясь или из-за экономии, он обрывал слова.

Сняв китель, Бенедиктов повесил его на спинку стула. Потом сходил к титану на этаже, налил стакан кипятку и, вернувшись, отпил несколько глотков.


«Память — как сбившийся маятник: прошлое — настоящее — прошлое — будущее… О будущем стараюсь не думать. Оно неясно, но я верю… («Во что?» — написал для себя Бенедиктов, обозначив страницу.) И знаю: меня оно не коснется. (Отметил в блокноте и эту фразу.)

Вчера шел по каналу в часть. Тихо и пустынно. Только впереди брела старуха. Поковыляет — и за стену. Потом совсем сдала — схватилась за водосточную трубу, клонится к земле. Попробовал ее поднять, увидел — не старуха, а барышня, лет двадцать ей — дочка наших соседей по дому. Знал ее очаровательной девчоночкой, вся в кудряшках, умница. Что стало? Лицо ссохлось, пожелтело, в морщинах, под глазами мешки, губы синие.

Повел ее к дому. Повисла на мне. Тяжело, самого ноги не держат, одышка, «Оставьте меня, идите» — а сама глотает воздух. Тащил ее, пока не выдохся. Посадил на тумбу, пошел.

Когда возвращался, она сидела на том же месте. Было все ясно.

Представил мою бедную Н. Поднял ли ее кто-нибудь? Или прошел мимо? На какой улице нашла она свое последнее пристанище? У какого дома? А может быть, бомба, снаряд?.. Лучше не думать.


Скрипнула дверь. Это наша хозяйка пошла в хлев доить корову. Н., заспанная, в халатике, ворча сует мне крутые яйца, бутерброды и бутылку с водой. Е. спит. Солнце еще низко, тени длинные, прохладно. Я иду с удочками по густой матовой траве — ноги мокрые от росы, — прохожу рощицу с молодыми березками и каждый раз любуюсь ими: нет в природе более красивого дерева! Река таинственная, тихая; туман уже приподнялся над темно-желтой водой. Сажусь у омута; молодь стайками резвится на солнце у песчаного берега. Поплавок недвижим… Вдруг набегает ветерок, воду передергивает мелкой рябью, как тело мурашками, — и снова покой, тишина! Какая благодать! Родина моя, Русь! Сколько топтали тебя иноязычники сапогами, копытами, колесами, гусеницами, жгли, рушили, грабили! Сколько страданий вынесли люди! И эта цивилизованная орда туда же… Они у тех березок, у того омута, они подобрались к моему дому, убили мою Н., убили моего Егорушку. Ненависть и проклятье! Казалось бы, умные, а — глупцы. Не понять им, что вечна Россия, никто и ничто не может ее скрутить. Никто и никогда. (Бенедиктов отметил последние строчки.)


Беда сближает, большая беда — объединяет. Когда умер Егорка, трое разных людей из отдела предлагали мне перебраться к ним жить. И даже Елс. — кто бы мог подумать! — личность мне в общем-то несимпатичная. Но в данном случае это неважно. Наоборот. Зов еле стоящих на ногах людей быть вместе, не разъединяться, делить крохи из общего котла на всех и сообща выжить не может не вызвать восхищения. И вот этот человек. Познакомился с ним в очереди за хлебом. Не запомнил сразу его имени и отчества — кажется, Сергей Степанович, — а теперь спросить неловко. Обязан ему чрезмерно поддержкой в тяжкие минуты. («Стр. 11. Знакомство», — написал в блокноте Бенедиктов и поставил жирный восклицательный знак.)

Опять налет. Дрожат стены. В бомбоубежище не хожу. Упадет бомба, черт с ней, пусть только прямо сюда. Все опостылело, все мерзко. («И следующий абзац. Настроение», — записал Бенедиктов.)


Все в мире имеет свою привычную и устойчивую цену. В обычное время. Сейчас же, как на бирже в панику: одни цены подскочили, другие — под ногами. Всему другая мера, другая цена — жизни, хлебу, золоту, книгам, доброте, подлости.

Думаю о Б. Против своей воли. Потеря его не причиняет ни горечи, ни печали. Серая пелена на сердце — и все.

Но как-никак почти пятнадцать лет короткого знакомства…

Его любила моя мать. Он стал как бы моим братом и вторым ее сыном. У нее вызывало сострадание детство Б.: крестьянский мальчишка, сирота, заморыш, изгой. Он рассказывал, как избивали его до крови хозяева, кормили помоями, издевались и пр. Может быть, то же самое чувство, но, может быть, и моя невольная вина перед ним заставляли меня прощать ему многое до самого последнего времени. Но не все!

Он воевал против Деникина, потом работал молотобойцем в кузне. Я тоже был на фронте, под Петроградом. И тоже учился с пятого на десятое. И вот нас свело вместе, великовозрастных рабфаковцев, за одной партой. Меня поражали его цепкий ум, склонный к анализу, и жажда знаний. Он жил у нас неделями. Мы занимались до умопомрачения, как могли, развлекались и ничего не таили друг от друга. Доверие и искренность — величайшие блага дружбы, ее основание. Так считал я. Он уверял меня в том же, но позднее я убедился, что для него это были лишь слова.

До мелочей помню тот бесподобный летний день — день, с которого начались испытания нашей дружбы. Но все равно прекрасно, что он был!

Я ждал Б. на набережной у Летнего сада. К удивлению, он пришел не один. «Знакомься, Фефела». Ошеломили синие глаза и синий берет — первое мгновенное впечатление. Она рассмеялась звонко, протянула руку: «Надя». Мы поехали на водном трамвайчике в ЦПКиО, катались на лодке, шиканули в кафе на открытом воздухе. Все удавалось в тот день. Мы с Б. изощрялись в остроумии, развлекая Н., дурачились, было весело, свободно и казалось, что мир безоблачен.

Наши прогулки повторялись. Каждый раз я ждал их с волнением: меня безудержно тянуло к Н. Когда Б. в очередной раз не пришел по какой-то случайности и мы оказались вдвоем, я понял, что ей тоже не только не безразличен, но и больше. Я проводил ее до дому и назначил свидание; через день мы встретились вновь. Но свидания мне были не в радость. Меня угнетало сознание, что совершаю нечто нечестное, мерзкое за спиной Б., и я решил ему открыться.

Три часа мы бродили по улицам. Он выслушал меня и упрекнул раздраженно, с обычной своей грубоватостью: зачем я лезу к нему с дурацким благородством, кому оно нужно в XX в.? Так мужчины не поступают. Раз повезло — бери. Или я хочу сохранить в целости овец и сытыми волков? Я дал ему понять, что он волен поступить по своему усмотрению. Б. сказал, что даже красивая женщина не стоит этой штуки (он имел в виду дружбу?) и вопреки обычным понятиям, из-за доброго отношения ко мне, хотел бы оставить все по-прежнему.

Я без колебаний поверил в искренность его слов, поступок его меня восхитил, признательность моя была безмерна.


Первое время я не замечал перемен. Мы с Н. поженились. Б. пришел с букетом цветов на нашу скромную свадьбу, пришел с какой-то неизвестной нам девушкой; тост его был остроумен и проникновенен.

В тот год мы окончили институты, все вместе отпраздновали это событие. Потом появился Егорка. Б. посещал нас часто, каждый раз знакомя с новыми девицами, что давало нам с Н. повод подтрунивать над ним. Дольше других держалась Лариса У., удивительно неинтересная и глупая женщина.

Дела мои, недавнего студента, складывались более чем удачно. Меня назначили старшим инженером, руководителем группы, отметили в приказе. И тут до меня стали докатываться слухи, будто я пустоцвет как инженер, выскочка и т. д. Я не обратил бы внимания, если бы услужливые люди не сообщили, что они исходят якобы от Б. Поверить подобной чепухе я не мог, тем более что Б. разрабатывал в диссертации мою идею, подаренную ему не так давно. Я видел ее перспективность и собирался заняться сам. Б. был от нее в восторге, называл меня «гением» и выпросил ее. Я отдал без колебаний, в надежные руки. Когда его затирало, он звал меня на подмогу, мы вместе искали продолжение, сидели допоздна и рассчитывали.

И все же злые языки делают свое дело. Как-то раз я спросил Б. напрямик о неприятных для меня разговорах. Он не удивился, не возмутился, а стал допытываться, кто и что мне сказал, уверяя, что это недоразумение, его не так поняли, речь шла не обо мне и проч. Мне стало отвратительно дотошное разбирательство, выискивание несущественных мелочей, и я сам же поспешил оставить эту тему. Для меня было важно одно: разговоры — не выдумка.

После защиты диссертации с Б. произошла метаморфоза. У него появился шутливо-снисходительный тон метра, при каждом удобном случае он по-дружески, но с оттенком превосходства старался поучать меня, как жить, чем заниматься, с кем поддерживать отношения. Я понял: он…


Писать становится трудно. Мысли рассеиваются. О чем я?.. Да, понял я, что он стремительно строит себе карьеру, любуется собой и меняет круг знакомств. К этому времени он женился на разведенной профессорше, бездетной и старше его на шесть лет, с которой у нас с Н. не нашлось ничего общего. С исчезновением искренности отношений исчезло желание видеть друг друга. Мы встречались все реже, больше визиты вежливости, чем по велению души, говорили прежде всего о делах и меньше о личном. Он был все так же обаятелен — и это каждый раз подкупало — и говорлив. Но стоило нам разойтись, оказывалось, что вспомнить не о чем. Пустота.

А потом вся эта некрасивая — не хочу другого слова — история с моей диссертацией… Не могу вспоминать, противно… Мне бы не подавать ему руки, но он каждый раз встречал меня с такой радостной улыбкой, так жал руку и хлопал по плечу, что я отказывался верить в двуличие, мелочность и мстительность Б. Хотя Н. не раз говорила: «Берегись Б., он нехороший человек — честолюбивый и завистливый себялюбец».

Последний раз я пришел к нему, когда умирал Егорка. Пришел в отчаянии, как нищий с протянутой рукой, к единственному все же близкому человеку. О гибели Н. он не знал. Ег. — одни косточки — ослаб и не вставал: понос. Он тихо звал мать и все время просил что-нибудь поесть. Это была моя боль. У меня все разрывалось внутри от его тоненького угасающего голоса и собственного бессилия. Б. был последней моей надеждой: все-таки пост его, наверное, давал ему что-нибудь, к тому же он один, — жена в эвакуации.

Он слушал мое бессвязное бормотание, вздыхал, качал головой. И понес всякие бодренькие словеса — крепиться, держаться, быть мужчиной, будто я без него не знал. Помощь мне была нужна, на худой конец — сочувствие, а не пустые слова. Лучше молчание.

Помочь Егорушке он не смог ничем. Сокрушался, произнес тысячу извинений — по всем правилам приличия — за пустоту в доме. Я собрался было уходить, и вдруг мне показалось, что на письменном столе за бумагами какая-то горка, прикрытая газетой. Нечто сыпучее — крупа, мука, сахарный песок? Вздор, конечно.

Меня мучают галлюцинации — все чувства срабатывают на еду. То просыпаюсь от стука разрубаемого мяса, то не могу отвязаться от назойливого запаха куриного бульона. Недавно шли с Д. мимо развалин дома, и вдруг я полез на кирпичи: я совершенно ясно видел валявшиеся полбатона — с рубчиками на корке, не отрезанные, а обломанные полбатона. Чушь, откуда могли взяться батоны? Какую-то тряпку принял за хлеб…

Все-таки я попросил Б. воды. Когда он вышел в кухню, я запустил руку под газету. Как ошпарило: рис!! Взял щепотку в карман. Чтобы не обвинить себя после в галлюцинациях.

Я не испытывал ненависти к Б. Пожалуй, нет ее и сейчас. Невероятно, но тогда я почувствовал неловкость оттого, что уличил его во лжи и что ему могло быть передо мной стыдно.

Ушел оглушенный, теребя в кармане этот несчастный десяток зернышек. Дома рассмотрел их как следует: добротный рис.

Правда, Егорке уже ничто все равно не помогло бы. Он умер на следующий день.

Не слишком ли много о Б.? Бог с ним…


Есть вещи, которые один человек не простит другому никогда, хотя по законам морали его поступок нельзя считать тяжким. Не простит потому, что оценки поступков воспитаны в человеке всей его, собственной жизнью, его представлениями о ней, а одинаковых жизней не бывает. То, что одному кажется чудовищным и непрощаемым, другой может простить с легкостью.


Совсем зарос я в своей пещере. Взял тряпку, провел по столу и бросил эту бессмыслицу. На что стали похожи наши светелки! Все в копоти, в пыли, кругом развал; на потолке в углах сверкает иней, из окон свищет. Бедная Наденька, великая ценительница домашнего очага, уюта, пришла бы в ужас. Оказывается, надо не так уж много времени, чтобы пустить все прахом. Каких-нибудь полгода.

Фантастически далеким кажется то время, за полугодовым барьером. Другой век, другая эпоха. Да и было ли оно? А если было, то я ли жил тогда?

К нам приходят гости. Сюда. Закрываю глаза и открываю. Они сейчас вместо театрального занавеса. Тьма исчезает — яркий свет. Горят все лампы. Тепло, все сверкает, из кухни текут умопомрачительные запахи пирогов, жаркого, свежих огурцов… На столе коньячок, графины с водочкой, салаты. В прихожей гудит Ч., что-то рассказывает; раскатисто смеется Б. Я завожу патефон, выхожу к ним. Н. в любимом мной крепдешиновом платье, раскрасневшаяся, стройненькая, ножки точеные, хлопочет у стола, бежит в кухню. Приходит Т., а С., как всегда, опаздывают: задерживают дети.

Наконец все в сборе, садимся за стол, наполняем рюмки. Н. успевает шепнуть с мольбой в голосе, чтобы я не пил слишком много. Она постоянно на страже моего здоровья. Я, разумеется, даю слово, но не сдерживаюсь, и на следующий день приходится приложить немало усилий, чтобы Н. улыбнулась и начала разговаривать со мной. Но пока все хорошо, Ч. сразу завладевает вниманием каким-нибудь занимательным и смешным случаем. С ним всегда происходит что-то необычное. И он умеет подать его в наилучшем свете. Потом начинается общая болтовня, и Ч. подбрасывает кость: например, сознает ли человек, что в каких-то случаях он поступает подло? Волен ли он препятствовать этому? Или человеческая природа сильнее его желаний? С. замечает, что не видит предмета спора: конечно, сознает! Подлец совершает подлость, зная, что делает, но сам себе так ее не назовет, слишком уж мерзостно это слово. И будет бешено сопротивляться, если кто-нибудь скажет об этом прямо. Знает, конечно, знает! Если бы люди не знали, что поступают подло, не было бы подсиживаний, карьеризма, подметных писем… «Ну вот, очевидное упрощенчество, — качает головой Ч., и усы его топорщатся от несогласия, — позвольте, у меня есть другое мнение на этот счет…» Я принимаю сторону С., но с оговорками, Б. с ним не согласен совсем, и баталия началась!

Сколько за историю выпито в спорах и мечтах о совершенстве себе подобных! А к совершенству люди не торопятся. Возможно ли оно? И нужно ли? «Скучно будет жить, если все станут совершенными» (мысль Б.). «А поножовщина — весело?» (реплика С.). «Если бы была возможность, интересно проследить, какие пороки отмирают или уже исчезли, а какие оказались живучими и процветают. И может быть, появились новые, которых, например, древние греки не знали» (мысль Т.).


Глаза его. Вот что вызывает какое-то неясное чувство смятения. Проснулся сегодня ночью оттого, что увидел их перед собой в темноте. Объяснить не могу, в чем дело. Глаза как глаза. Впрочем, кажется, улавливаю: они — часть другого лица; они должны принадлежать человеку угрюмому, с неподвижным лицом. У него же лицо живое.

Всякое несоответствие настораживает и пугает. (Бенедиктов переписал эту фразу себе в блокнот.)

Но сказать о нем плохо не могу. Малость зануден и назойлив. Зачастил ко мне, отказать ему приходить я не в силах. Удивительно: мне тяжко и противно одиночество, но и приятно.

Он тоже одинок, погибла вся семья, сам израненный, и, видимо, его влечет к такому же бедолаге. А иногда приходит в голову, будто ему что-то нужно от меня, чего-то он не договаривает. Мне многое сейчас чудится, себя не узнаю.

На следующий день после нашего мимолетного знакомства он неожиданно появился у меня. Подняться на костылях на пятый этаж — не халам-балам, как говорил Ч. Но еще больше поразило (и тронуло!), когда он вытащил из кармана бутылку спирта и банку довоенных крабов! С куском дуранды в придачу. Славное сочетание — крабы с дурандой! Все было кстати: я совсем раскис после потери Н. и Е. А тут ожил. Человек он общительный и неунывающий. Сыплет анекдоты сомнительного юмора.

Себе могу признаться, что устаю от него, разные мы люди, строй мыслей разный.


Опухают ноги. Слабость, клонит ко сну. Сегодня утром выпал еще один зуб, соседние шатаются. Если так пойдет дальше, скоро буду шамкать, как столетний старец. Что меня ждет?

Прочь черные мысли!! («Костыли. Неясность и беспокойство, — записал Бенедиктов. — Обратить особое внимание на стр. 38—39».)

Вспоминаю август. Уже война. Лето. Тепло, зелень. Только что вернулся с окопов. Радость встречи с Н. Город изменился. Окна в бумажных крестах. В скверах, дворах — щели. Отряды ополченцев. Идет эвакуация, а народ прибывает. Беженцы. В коммерческих магазинах очереди. На улицах столы с книгами. Сколько вдруг появилось прекрасных книг!

Поехали с Н. и Ег. к памятнику Кирову. Там на площади трофеи — «юнкерс», бронемашина, танкетка. Черные, с крестами, пахнущие бензином и маслом. И прекрасные пробоины. Толпы любопытствующих. Егорка прыгает на одной ножке, едим мороженое. «Папа, зачем люди воюют? — спросил он. — Ведь это больно». На окопах навидался всякого, а тут — уверенное спокойствие. Воздушные тревоги, как учеба: тревога — и скоро отбой. Самолеты где-то там, далеко, к Ленинграду не подпустят. Н. сказала: …»


«Что она сказала, мы не узнаем, — подумал Бенедиктов, закрыв тетрадку, встал. — Не узнаем…»

Когда Жуков впервые назвал фамилию Лукинского, Бенедиктов усомнился в самоубийстве, но, приученный к выдержке, даже не намекнул об этом Жукову и Калинову. И потом, несмотря на заключение врачей, сомнение не покидало его. Тетрадь, открывшая Лукинского с совершенно иной стороны, все-таки не прояснила то, что больше всего интересовало Бенедиктова: мог ли он, надломленный и растерявшийся, по собственной воле расстаться с жизнью?

И да, и нет…

Склонив крупную голову, Бенедиктов ходил по комнате от стены до стены — руки за спиной, брови насуплены. Что делал у него инвалид? О чем они говорили, кроме анекдотов? Не означает ли фраза «Разные мы люди, строй мыслей разный» попытки склонить Лукинского к чему-то? Если допустить, что ракетницу принес инвалид, то связана ли смерть Лукинского с сигналами из его окна? Разве не мог этот человек, узнав, что Лукинский мертв, проникнуть в квартиру и воспользоваться ее удобным расположением? Или они были сообщниками? Наконец, инвалид мог убрать Лукинского по каким-то соображением. Каким?

Вдруг у Бенедиктова брови поползли к переносице; кинулся к столу, выхватил листки, исписанные аккуратным, с завитушками почерком Жукова. Вот:

«…кроме них я видела у парадной дома номер один инвалида Великой Отечественной войны. Больше добавить ничего не имею. Юрышева».

4. МАТЬ И ДОЧЬ

Свернув за угол, Бенедиктов прошел шагов полтораста утопающей в неубранном снегу улицей, отыскал парадную в старом, дореволюционной еще постройки, доме, поднялся по скользкой лестнице на третий этаж. Постучал.

Долго никто не открывал. Дверь приоткрылась довольно неожиданно — Бенедиктов не слышал шагов. Перед ним стояла девочка лет восьми-девяти в зеленой шерстяной кофте, надетой поверх пальто, страшно худая, бледная, с голубыми удивленными глазами и грязными разводами на лице. Должно быть, незадолго до его прихода она плакала: на ресницах блестели капельки.

— Вам кого надо? — спросила она, отступив на шаг.

Бенедиктов, не ожидавший увидеть ребенка, спросил, живет ли здесь гражданка Юрышева, и шагнул в прихожую.

— Мама, к тебе пришли, — слабенько крикнула девочка, не двигаясь с места и с любопытством разглядывая его.

— Кто там? — послышался глухой голос из ближайшей слева комнаты.

— Какой-то дяденька, моряк…

Из комнаты донеслись шевеление, вздохи, заскрипели половицы — наверное, женщина лежала и теперь, готовясь выйти, одевалась.

— У вас хлебушка нет? — тихо спросила девочка, в глазах ее затеплилась надежда.

Бенедиктову стало не по себе. С нахлынувшим чувством жалости и одновременно нежности к этому голодному ребенку он нагнулся и погладил девочку по жиденьким, спутавшимся волосам.

— Нет, моя дорогая, у меня ничего нет, — проговорил он как только мог мягко, досадуя и стыдясь своей беспомощности.

Разочарованная, она увернулась от его ласки и, втянув мерзнувшие руки в длинные рукава кофты, встала возле двери.

Тяжело ступая, вошла мать. Лет тридцати, тоже голубоглазая, с нездорово полным лицом, она одной рукой оперлась на косяк, другой придерживала у шеи черный платок. Опухшие ноги были с трудом втиснуты в валенки с разрезанными вдоль голенищами.

— Что же вы тут стоите, проходите, — сказала она, кивком приглашая в комнату.

Бенедиктов вынул свое удостоверение, сказав, что хотел бы с ней поговорить. Она повертела его и, не рассматривая, вернула.

— Да ладно, чужие не придут.

Как всякую женщину, ее больше беспокоил беспорядок в комнате. Она освободила часть стола, заваленное го мелочами, переставила на комод миску с коричневой вонючей жижей, сняла тряпки с жесткого кресла, предложила Бенедиктову сесть, сама села на диван.

— Вы давно здесь живете? — спросил он, чтобы завязать разговор.

— Да я здесь родилась, — подернула плечами Юрышева. — Раньше вся квартира была наша — три комнаты. Потом старики мои умерли, нас уплотнили, въехали соседи. А сейчас мы с Валюшей снова одни. Живем… Хотела сказать «хлеб жуем», но хлеба… — вздохнула, усмехнулась горько: — Да и жевать нечем. Но ничего, не сдаемся. Правда, Валюша? — Она обняла девочку, приклонившую голову ей на плечо. — Мы часто с ней думаем: вот разобьют наши фашистов, Гитлера проклятого повесят, папка с фронта вернется — и заживем, как бывало…

Бенедиктов представил ее молодой, в семье — проворная, домовитая, словоохотливая… Сколько таких гнезд поразрушала война!

— Это ваш муж? — показал он на фотографию над диваном: светловолосый парень в рубашке, вышитой крестом (наверняка работа жены!), смотрел открыто и уверенно, даже заносчиво, как бы наслаждаясь своей силой и уверенностью.

Она кивнула, и тут губы ее дрогнули, скривились.

— Два месяца ничего от него не получаю. Написал в октябре и — как в воду… Конечно, письмам сквозь блокаду трудно пройти…

Она искала у него сочувствия и подтверждения своим догадкам, Бенедиктов не стал разрушать их, наоборот придумал тут же схожий случай, будто бы произошедший с одной его знакомой, — тоже долго не получала писем от мужа, а они где-то лежали, копились, потом ей вручили целую пачку.

Юрышева посветлела лицом, Бенедиктов, продолжая, незаметно подвел разговор к интересовавшим его событиям.

— Стрелял на днях изверг. — В голосе ее появилась жесткость. — Предатель. Совсем где-то возле наших домов запускал. Раньше я в дружине состояла, так мы — женщины да мальчишки — поймали одного в сентябре, чуть не растерзали подлеца. Но не дали нам!.. А теперь куда уж мне, сил нет и ноги как бревна. Разве за ним угонишься по лестницам и чердакам! Только злобу в себе набираешь, думаешь: попадись мне в руки, стреляльщик, ждать никого не стану, сама задушу.

— На днях — это когда?

— Во вторник. Вечером, поздно уже было, часов семь. Вчера меня милиционер тоже спрашивал об этом.

— Значит, ищут… — Бенедиктов качнулся в кресле, сев поудобнее. — Как получилось, что вы заметили?

— Да ведь как… Случайно. Ходила к знакомому столяру, тут, у собора он живет, клею мне обещал немного столярного. Плетусь обратно, и — воздушная тревога. Пришлось пережидать в парадной. Вдруг вижу: бах, бах — ракеты… Совсем рядом, я даже подумала: не из нашего ли дома? И самолет уже воет. Все, думаю, сейчас разбомбит.

— Так все-таки из вашего дома стреляли?

— Не знаю, по-моему, вон из того, — махнула она рукой в сторону дома напротив, где жил Лукинский, — или из соседнего… Поди, Валюша, поиграй, — заметив, что дочь заскучала, сказала она и взяла с дивана старую, без платья, тряпочную куклу с болтающимися ногами. Девочка прижала ее к груди, что-то зашептала на ухо матери. — Ладно, потом, иди поиграй, дай нам поговорить. — И, отстранив ее от себя, повернулась к Бенедиктову: — Скучно ей, не знаю, чем и занять. Все есть, есть просит. Кабы играла с кем, легче было бы, про еду реже вспоминала бы.

Бенедиктов склонил голову в знак согласия, спросил:

— После отбоя вы сразу домой пошли?

— Куда же еще?.. Страху я там в парадной натерпелась: крохотуля-то моя в бомбоубежище. Не одна, люди там, но все равно без матери. Случись что, разделяться нам нельзя, только вместе…

— Видели кого-нибудь около того дома, когда шли?

— Мало… Женщину встретила с холщовой сумкой за спиной.

Пришлось выслушать про женщину, потом узнал, что с набережной свернула на улицу другая, расспросил и про нее.

— И больше никого?

— Да, раненый еще какой-то из парадной вышел.

— Раненый? — Голос Бенедиктова упал до безразличия. — Почему раненый?

— На костылях он был. И вроде бы пальцы на руке перевязаны.

— А-а… Без ноги, что ли?

Она прикоснулась ладонью ко лбу, закрыла глаза, припоминая.

— Нет, обе были… Волочил он больную ногу.

— На двух костылях или на одном?

— На двух, на двух…

Каждое слово прилипало к мозгу, и отодрать их уже было невозможно. Бенедиктов поднял глаза на собеседницу:

— Вы сказали, что он вышел из парадной. Я правильно понял? Или он уже стоял у парадной, когда вы шли?

— Вышел. Дверь на пружине, и он сначала выставил костыль, а потом пролез сам, дверь его подтолкнула в спину.

— И он сразу пошел? В какую сторону?

— Не сразу. Постоял, закурил. Еще искру высекал, — Юрышева невольно черкнула костяшками согнутых пальцев, — и пошел в сторону Большого.

— Ага, кресало… Лицо его заметили? Молодой, пожилой, с усами, без усов?..

— Нет, где там, в темноте-то. Да я и не смотрела, случайно мимо шла, все думы о Валюшке. Сердце исстрадалось.

— Ну конечно, конечно, — торопливо проговорил Бенедиктов. — Раньше он вам тут не встречался?

Она медленно покачала головой.

— А одет как был? На голове что?

— В пальто… обычное пальто. А что на голове — не посмотрела.

Он спросил еще, но вопросы уже мало что значили, тем более ответы. Потом он искусно свел разговор на пустяки и, извинившись за беспокойство, стал прощаться.

5. ГДЕ ОН ЖИВЕТ?

То, что называлось хлебом, начинали выдавать в семь утра. Бенедиктов подошел к булочной на углу Большого проспекта, где мог брать хлеб Лукинский, незадолго до открытия.

Еще издали он увидел в темноте реденькую толпу, облепившую вход. Женщины в ватниках, в платках, туго затянутых на пояснице, противясь стуже и ветру, не стояли на месте — пританцовывали, постукивали ногой о ногу, но не удалялись далеко от дверей. Мужчин было немного, и никто не опирался на костыли.

Бенедиктов выбрал место под аркой в доме напротив — не самое удобное и на ветру, зато оно позволяло, не привлекая к себе внимания, видеть каждого, кто подходил к булочной.

Вскоре стукнула дверь, мелькнул слабый, колеблющийся огонек внутри, и толпа, быстро разредившись в цепочку, почти целиком исчезла.

Где-то далеко щелкал из динамика метроном, отсчитывая секунды, минуты, часы… Хвост у магазина то увеличивался, то сокращался, потом и вовсе никого не осталось на улице.

Холод проник сквозь шинель, мелкая дрожь начала дробить тело. Собираясь покинуть неуютное убежище, Бенедиктов осмотрел напоследок надоевшую ему улицу и тут совершенно неожиданно для себя услышал за спиной тихий размеренный стук. Стук костылей — ничего другого быть не могло. Бенедиктов напрягся, задержал дыхание, соображая, как поступить.

— Товарищ капитан-лейтенант, махорочкой не богаты? — Голос простуженный, немолодой.

Бенедиктов обернулся, словно выведенный из глубокой задумчивости. Мужчина в драповом пальто и матерчатой рваной ушанке с торчащей из дыр ватой висел на костылях — плечи вздернуты, голова опущена.

— Махорочкой?.. Гмм… Найдется, — Бенедиктов охотно закинул полу шинели, полез в карман брюк; лицо его выражало приветливое простодушие, — особо раненому братишке. Раз такое обращение — «капитан-лейтенант», стало быть, свой, флотский?

— Это точно… — Зажав под мышкой костыли, инвалид снял рукавицы, запустил грубые пальцы в кисет.

Бенедиктов не курил, но махорку держал при себе, и она не раз выручала его в самых непредвиденных обстоятельствах. Свернул самокрутку сам, похлопал по карманам.

— А, чч-черт побери, кажется, спички забыл…

— Не беда, у меня есть.

Он приладил к белому камешку сплетенный из ниток жгут, сильно ударил по камню железной пластинкой. Щурясь от едкого дыма горелой тряпки, Бенедиктов сумел разглядеть худое, с впалыми щеками лицо в морщинах, желвачок на лбу справа, над самой бровью, нос крупный, широкий.

— Где служил-то?

— На «Октябрьской революции», старшиной команды трюмных машинистов. — Послюнявив пальцы, инвалид придавил раскрасневшийся на ветру трут. — Там и накрылся.

— Ба, на «Октябрьской революции»! — оживился Бенедиктов. — У меня там друг закадычный, капитан третьего ранга Чухнин. Знал такого?

— Чего-то не припоминаю. Да я на линкоре недолго пробыл, перед самой… — вдруг закашлялся, по-лошадиному кивая головой, — перед самой войной перевели с «Кирова»… Ну, спасибо, капитан-лейтенант, а то со вчерашнего утра не куривши. Думал, подохну… Пойду за пайкой, пока не заперли.

Скрючившись, он осторожно переставил костыль на промерзлую скользкую землю, едва прикоснулся больной ногой и, подпрыгнув, ступил здоровой. Бенедиктов выплюнул окурок.

Светало. Казалось, кто-то незаметно вливал в густую темень свет, перемешивал и разбавлял ее. Снег представлялся уже не черным, а синим, проявились кирпичи стен с квадратиками изразцов, дверь булочной оказалась коричневой, обрели объемность дома, сугробы. Поприутих ветер.

Бенедиктов быстро пересек улицу, скосив глаза на магазин, замер возле уцелевшей стены разбомбленного особнячка.

Вскоре появился инвалид. К удивлению Бенедиктова он заковылял не к подворотне, где они только что повстречались, а к проспекту. «Куда же это ты пошел, а? Посмотрим, посмотрим», — думал Бенедиктов, двигаясь за ним по противоположной стороне Большого, к Гавани.

Проспект был широк, настолько широк, что. Бенедиктов обострившимся зрением едва различал темное подрагивающее пятнышко — голову и плечи, — мучительно медленно плывущее за кучами снега.

А когда оно пропало, он все же не заметил. Бенедиктов ругнулся и, пригибаясь, увязая в снегу, перебрался к большому серому дому. Никого… Ворота наглухо заперты, завалены снегом… А вот и выдавленные кружочки. Они вели в парадное, оказавшееся проходным. Дверь со двора была распахнута настежь. Бенедиктов с облегчением вздохнул: в глубине узкого дворового садика хромал человек на костылях…

У заднего крыльца четырехэтажного флигеля он долго лающе кашлял, прижав руку к груди, потом осмотрелся и исчез внутри.

Выждав с минуту, Бенедиктов последовал за ним, прислушался. Наверху, на третьем или четвертом этаже, хлопнула дверь, и все стихло. Тогда он неслышно выбрался обратно во двор, скользнул глазами по крышам. Одно слуховое окно его особенно заинтересовало, и он поспешил к соседнему дому.

Чердак продувался насквозь, но чердачный запах так и не выветрился. После улицы здесь казалось темно — пришлось достать фонарь. Возле кирпичной трубы стояла ржавая бочка с песком. Из песка косо торчал стабилизатор «зажигалки», И рядом с брошенной лопатой валялись недогоревшие, как сигары, огрызки маленьких бомб..

Перелезая через пыльные стропила, Бенедиктов устремился к присмотренному им окну и чуть не споткнулся обо что-то. Бросил под ноги луч света, невольно отпрянул, увидев окоченевший труп женщины. Женщина лежала ничком, раскинув ноги и сжимая в белевшем кулачке длинные щипцы; развязавшийся платок на голове еле заметно колыхал ветер…

Бенедиктов обошел труп и, взобравшись под крышу, примостился у полукруглого окошка. Отсюда была видна часть кирпичного, без штукатурки, флигеля, крыльцо, где скрылся инвалид; не весь, но просматривался и двор. Почерневшие, с поломанными рамами окна, забитые где фанерой, где железом, заткнутые тряпьем, подушками или вовсе пустые, не позволяли видеть происходящее внутри и казались безжизненными. Бенедиктов попытался уловить хоть какой-нибудь шорох, но тщетно: тишина стояла устрашающая.

И вдруг густой липкий гул вырвался откуда-то, заложил уши, нарастая, и отозвался громом в другой стороне. Качнулась земля, вздрогнули стены. Бенедиктов выругался про себя расхожим русским словом, прижимаясь бессознательно к стене. Гул не стихал, он как бы пульсировал; с ним слышался другой, такой же мощный и тяжелый, — ударили в ответ корабли с Невы. Теперь стены дрожали не переставая, один раз что-то рассыпалось по крыше. Бенедиктов посмотрел вверх и только сейчас заметил, что крыша вся в мелких дырах, как звездное небо, а в глубине чердака зияет огромная брешь. Невольно перевел взгляд на женщину и покачал головой.

Стрельба прекратилась неожиданно, как и началась. За время обстрела из дома никто не выходил. От неудобного положения у Бенедиктова затекли и стали мерзнуть руки и ноги. Ветер с колючей снежной пылью резал лицо. «Что он там делает так долго? — думал Бенедиктов, растирая перчаткой щеки и нос. — Или здесь его дом? Тогда откуда он шел спозаранок?»

Прошел еще томительный час и еще… Если бы Бенедиктов не осмотрел флигель, убедившись в отсутствии черного хода, можно было предположить, что инвалид ушел. Нет, он был тут. Терпение, только терпение. Бенедиктов заставлял себя думать о чем-нибудь приятном, хорошем, восстановить в памяти, например, какой-нибудь случай, когда ухаживал за Тасей… Не получалось, — холод глушил все. И хотелось есть. Это давно уже ставшее обычным чувство обострилось, напоминая о былом времени обеда. Бенедиктов знал, что скоро оно пройдет, сменится слабостью и повлечет за собой сонливость. Заснуть же он боялся больше всего.

Было совсем темно, когда дверь приоткрылась и инвалид боком пролез в щель. Его никто не провожал. Промерзший до костей Бенедиктов скатился на засыпанный гарью пол и, разминая на ходу онемевшие руки, побежал к выходу.

Теперь незачем было переходить на другую сторону, — темнота укрывала его. Отпустив инвалида шагов на пятьдесят, насколько позволял глаз, Бенедиктов тащился за ним по знакомому пути, пока не дошел до той самой подворотни. Во втором дворе инвалид вошел в дом. Бенедиктов прикинул, что жить он мог либо в восемьдесят шестой, либо в семидесятой квартире, но на всякий случай запомнил все номера на лестнице.


В жакте, сыром и холодном подвале, пропахшем копотью, он застал дворничиху и девушку из МПВО. Облокотясь на старый канцелярский стол с грязной пустой чернильницей, девушка называла дворничихе какие-то квартиры и загибала пальцы перед самым ее носом, та согласно кивала.

— Как бы повидать вашу паспортистку? — спросил Бенедиктов. Девушка через плечо кинула на него взгляд и отвернулась.

— Паспортистку?.. А никак. — Дворничиха поерзала на крутящемся табурете. — Нет у нас паспортистки, убило нашу Галочку на прошлой неделе бонбой. Пошла домой, может, еще и спать не улеглася, и налет… Бонба аккурат в самый ихний дом угодила. Одни черепки… Ах ты господи, фашист проклятушший, душегуб…

— И кто же теперь?

Дворничиха пожала острыми плечами, закатила маленькие глазки.

— Поди знай кто… Сама Клава, наверно.

— Кто это — Клава? Управдом? Где ее найти?

— Дома, где же еще, час-то уже поздний. Она тут недалече живет, на Двадцатой линии, дом одиннадцать, квартира тоже одиннадцать.

Петракова — так дворничиха назвала фамилию управдома Клавы — за порог его не пустила. Она лишь приоткрыла дверь на цепочке и спросила настороженным шепотом: «Кто?» Бенедиктов едва устоял на ногах от потекшего на лестницу вместе с теплом сладкого, головокружительного запаха печеного теста. Это было так неожиданно и так невероятно, что он, глотнув слюну, отступил на шаг.

— Энкавэдэ, — ответил он, испытывая безотчетное чувство неприязни к женщине, и направил свет фонаря на свою красную книжечку. — Нужно посмотреть домовые книги, быстро.

Испуганно пробормотав «Обождите минутку, я сейчас», она поспешно захлопнула дверь и заперла на крюк.

По дороге Петракова начинала что-то говорить, но Бенедиктов хмуро отмалчивался. Проклятый запах горячего печева не давал ему покоя, и он думал о том, как бы поскорее добраться до жакта.

— Вот, Егоровна, какого я мужчину привела, — сказала, входя, Петракова съежившейся в углу и, казалось, дремавшей дворничихе.

Та хихикнула:

— Ах Клава, Клава… О хлебце бы думала…

Девушки из МПВО уже не было. Бенедиктов заметил, что Петракова недурна собой, — это открытие безотчетно еще более усилило неприязнь к ней.

Она достала из сейфа четыре толстые потрепанные книги с загнутыми и засаленными углами. Бенедиктов сел за стол.

— Вот здесь отмечены выбывшие, — сказала она из-за спины, налегая на него грудью, — и проставлено число. Можете не сомневаться, у нас все в полном порядочке.

— Разберусь, разберусь, — Бенедиктов резким движением расправил спину; ему показалось, что он уловил запах вина, — не в первый раз… — И принялся выписывать ненужные ему фамилии, делая вид, будто внимательно просматривает все квартиры.

В семидесятой мужчин не оказалось, в восемьдесят шестой жил монтажник. И в других квартирах по той лестнице списанные с флота военно служащие не значились. «Вот так компот! — обескураженно подумал Бенедиктов, перевертывая страницу. — Выходит, инвалид прописан в другом месте, если он вообще прописан. У кого же он живет?..»

6. СОСЛУЖИВЦЫ

На следующий день Яков Владимирович Дембо, командир части, высокий (под два метра), худой, с тонкой шеей контр-адмирал, зашел в клетушку Бенедиктова. Тот поднялся из-за стола, шагнул навстречу, тряхнул протянутую руку.

— Вы, кажется, заходили ко мне и изъявляли желание видеть, не так ли? К сожалению, я был занят… Что-нибудь срочное?

Бенедиктов сел рядом с контр-адмиралом, сказал про смерть Лукинского.

— Очень прискорбно, очень, — проговорил Дембо, вытаскивая платок и сморкаясь. — Это был превосходнейший инженер, как говорят в таких случаях, инженер божьей милостью. И человек, кажется, хороший… Но сейчас столько смертей кругом…

— Вы знаете, что он покончил с собой?

— Да что вы говорите? Этого я не знал… Что же произошло?

— Застрелился… Что вы можете сказать по этому поводу?

Лицо контр-адмирала показалось обиженным.

— Дружок мой, я не гадалка. Предполагать может каждый, в том числе и вы, при небольшой доле воображения, но знать, я думаю, мог только он сам. И потом… — Дембо откинул узкие сухие ладони, — если бы это случилось до войны, тут был бы предмет… Я знаю, что он потерял семью. Одиночество, житейские невзгоды, неважное самочувствие… Не каждый выдерживает такие испытания.

— Мне кажется, вас все же удивило, что это самоубийство. Или я ошибся? — склонив голову набок, спросил Бенедиктов.

Дембо беззвучно засмеялся:

— Проницательность — ваша работа… Признаться откровенно, да, удивило. Попробую сказать почему. Наверное, потому, что я был неподготовлен…

— Иными словами, его образ действий в последние дни не давал повода к такому печальному концу?

— Пожалуй, именно так… Но, повторяю, человеческая психика — тайна, может быть самая глубокая из всего, что нас окружает… Случается всякое. Тем более в нынешних условиях. Состояние депрессии, резкий переход от одного эмоционального состояния к другому… А Лукинский был эмоциональным человеком… Но я не психолог, вероятно, надо поговорить с ними.

— А неприятностей служебного порядка у него не было в последние дни? Скажем, приказа или какого-нибудь крупного разговора?

— Нет. О таковом мне неизвестно.

Дембо вынул из брючного кармана серебряные часы, посмотрел на отдалении и поднялся.

— Одну минуту, Яков Владимирович, — сказал Бенедиктов торопливо, — я вас долго не задержу. Скажите, чем занимался Лукинский?

— Евгений Викторович? Тем же, чем и все мы: ремонтом боевых кораблей.

— Но может быть, у него было какое-нибудь особое, специальное задание?

— У Ленинграда сейчас одна-единственная цель — выстоять! — сухо сказал контр-адмирал, засовывая руки в карманы полушубка. — Все мобилизовано для ее достижения. Распылять силы нельзя — это было бы преступлением перед страной… А тем, что вы подразумеваете, занимаются тылы, и, надо думать, успешно.

— Тогда что это может означать? — Бенедиктов вынул из сейфа блокнотные листки с расчетами Лукинского.

Контр-адмирал повертел их, достал очки и, рассматривая, медленно опустился на стул.

— Хм, интересно… Весьма и весьма… — Посмотрел на выжидающего Бенедиктова серыми глазами: — Ну-с, это мне гораздо ближе, чем психология. Тут можно и поразмышлять… Простите за нескромный вопрос, вы сами по профессии не инженер?

Бенедиктов покачал головой отрицательно:

— Я кончал политическое училище, военно-морское.

— Понятно, понятно… По долгу службы вам, наверно, известно, что до сформирования нашей части Евгений Викторович работал в конструкторском бюро. Я знаю это кабэ, оно сейчас в эвакуации. Вам также должно быть известно и другое — что наука вплотную подошла к открытию. Величайшему, я сказал бы, эпохальному открытию. Его можно ожидать со дня на день. Я имею в виду расщепление атома, получение нового вида энергии. — Оживился, помахал листочками, предвкушая нечто приятное. — Представьте флот, движимый не каким-нибудь мазутом или соляром, а принципиально новым топливом. Фан-та-сти-ческим топливом! И все, что следует за этим, тоже для нас пока фантастика. Появляется заманчивая возможность на подводных лодках в качестве главных двигателей использовать паровые турбины. Мощность же такой турбины огромна, она многократно превышает ту, которую мы имеем сейчас. Нетрудно догадаться, что соответственно возрастают скорости, особенно важно — подводные скорости лодок. Но это еще не все выгоды. — Дембо зажмурился мечтательно, потом улыбнулся и стал загибать пальцы: — Расщепление атома абсолютно не требует кислорода, значит, нет выхлопа — дыма, гари, копоти. По той же причине лодка может обойтись вообще без атмосферы и ходить в дальние походы, не всплывая на поверхность. Наконец, исчезают громоздкие цистерны для хранения топлива на время плавания. Отсюда — совсем иные размеры лодок и более мощное вооружение… Вот что это такое! — Помолчал, покачивая ногой. — Скажу вам откровенно как инженер: дело, которым мы сейчас заняты, довольно простое, для талантливого человека, привыкшего творить, малоинтересное. Все равно если бы портной экстракласса, модельер, диктовавший моду, вынужден был ставить заплатки на рваные брюки. Но весь фокус, дружок мой, в том, что творец всегда творец. Он будет думать, искать — больной, голодный, переживающий личную драму… Человеческую мысль, особенно творца, нельзя заставить биться с девяти до шести с перерывом на обед или замкнуть в сейф на ночь. Вы поняли меня? Евгений Викторович был именно таким… Как инженер-механик по турбинам он здесь выполнял свою работу, и, надо сказать, со всей ответственностью… Ну а в остальное время, по-видимому, мечтал с карандашом в руках. Будущее — всегда мечта, таинственная загадка… Я неточно выразился — мечтал. Он разрабатывал мечту, овеществлял ее. На этих листках я вижу расчеты расхода пара и мощностей турбин для атомной подводной лодки. Вдумайтесь: атомной!.. Призрачная фантастика придвинулась к человеку, он хочет уже поковыряться в ней, как в автомобиле… — Дембо встал, застегнул полушубок. — Сожалею, у меня нет возможности пересчитывать, но я вижу ход мысли. Блистательный ход… Блистательный!..

Он сунул листки Бенедиктову и, пригибая голову под притолокой, хотя в этом не было надобности, вышел не простившись.


Капитан третьего ранга Елсуков оказался нелегким собеседником. Полтора часа говорил с ним Бенедиктов, но ни на один вопрос Елсуков в сущности не ответил. Говорил он быстро и много, помогая руками; в потоке слов фразы составлялись так ловко, что наиболее важное для Бенедиктова дробилось, расползалось и окончательный ответ можно было толковать двояко. «Ну и говорун», — раздраженно подумал Бенедиктов, глядя на не перестававшего улыбаться Елсукова и стараясь не замечать назойливо выставленные напоказ крупные желтые зубы.

— Вы бывали у Лукинского дома? — спросил он, не выдавая своего раздражения.

Елсуков поиграл пальцами, как бы пытаясь понять, какой ответ желает услышать оперуполномоченный, — лицо Бенедиктова было непроницаемо.

— Видите ли, у нас сложились такие отношения, при которых интеллигентные люди, если они действительно интеллигентны…

— Феликс Леонидович, я вас спрашиваю не об отношениях, а о том, бывали ли вы у него дома. Не уходите в сторону, отвечайте конкретно.

— По-моему, я говорю очень конкретно, — еще сильнее заулыбался Елсуков, наклоняясь к Бенедиктову. — При таких отношениях люди, как правило…

— Так да или нет?

— Мне известно, где он жил… Однажды мне пришлось зайти к нему за справочником, — Лукинский простудился и не ходил в часть, — но я задержался у него всего несколько минут, даже не заходил в комнату, так что считайте как угодно — был или не был…

— Когда это произошло?

— Не помню, совершенно не помню… У меня пресквернейшая память, особенно на даты. Можете себе представить: я даже не помню дня рождения жены, которую очень люблю, хотя она аккуратно каждый год мне о нем напоминает. Курьезно, но теперь даже она поняла, что это бесполезно, и тем не менее я…

— Но приблизительно-то вы можете сказать, когда это было? Осенью? Зимой?

— Затрудняюсь вам ответить. Давно, давно, очень давно.

— Не до войны же, — усмехнулся Бенедиктов. — До или после того момента, когда вы приглашали Лукинского жить к себе?.

Глаза Елсукова расширились от изумления. В первый раз он запнулся.

— Простите, не понял… О каком приглашении…

— Забыли? — мягко, не осуждающе проговорил Бенедиктов. — Вспомните-ка…

Елсуков засмеялся тихо, хлопнул себя по темени:

— Да, да, да, да, да… Ну конечно, вспомнил, был такой случай, был. Ах, какая память, просто не знаю, что делать. Вспомнил. Приглашал…

— Но почему Лукинского? Вы говорили, что у вас никогда не было с ним близких отношений, даже более того — они были холодными.

— Видите ли, когда жизнь хватает за горло, то есть, простите, я не так выразился, когда появились некоторые житейские трудности, многие собираются вместе для облегчения существования. Мы подумали с женой, что могли бы с кем-нибудь соединиться. У нас самих по теперешним понятиям большая семья — я, жена, шурин-инвалид, а Лукинский остался один, и мы проявили этот акт человеколюбия исключительно из сострадания к нему. Исключительно!..

— Итак, — напомнил Бенедиктов, — вы заходили к Лукинскому до или после приглашения?

— Это было раньше.

— Кто же вам передал справочник? Он сам, жена или сын?

— Лично сам Лукинский: жена его к тому времени уже умерла.

— Ага, понимаю… Кто-нибудь находился у него, когда вы пришли?

— Он был один. Совершенно один — жалкий, потерянный, в каком-то старом пальто без пуговиц…

— А что с вашим шурином?

Елсуков снова растянул рот, но в потускневших глазах появилось мученическое страдание.

— Тяжелейшая контузия… Врачи говорят — останется с костылями надолго, может быть даже и на всю жизнь. Вы не представляете, какой это был юноша — спортсмен, веселый, остроумный… Я познакомился с ним, когда он был еще мальчиком, — я тогда ухаживал за его сестрой, теперешней моей женой. Помню, прибежит из школы, щеки — как яблоки, глаза горят, и — с порога: «Раечка! (Это сестру, мать у них почти не занималась ни хозяйством, ни воспитанием.) Раечка, «отлично» по алгебре, можно я пойду с ребятами в кино?» А она: «Нет, Сережа, сначала поешь куриный бульон с булочкой, сделай уроки, а уж потом можешь идти». И — ни упрека, ни капризов… Это такой удар для всех нас…

Бенедиктов сочувственно кивал, едва успевая вникнуть в смысл нагромождаемых слов, и, когда Елсуков набирал воздух, чтобы продолжить, спросил:

— Насколько я осведомлен, Феликс Леонидович, ваша специальность — паровые турбины, и вы работали у Лукинского в отделе. Не делился ли он с вами или при вас своими мыслями относительно развития техники, не говорил ли, чем занимается дома?

— Нет, нет, нет, что вы! Никаких посторонних разговоров, — замахал руками Елсуков, — никаких, только о текущих делах… — Пригнулся и шепотом: — Если бы вы поработали у него, увидели бы, как с ним было трудно… Дотошный, требовал все время пересчитывать, переделывать, даже когда было не так уж важно…

«Наверно, с тобой действительно было трудно работать», — подумал Бенедиктов, потирая виски кончиками пальцев, и отпустил Елсукова, который перед дверью обернулся и еще раз осветил его улыбкой.


— Инженер Макарычев, с вашего позволенья. — Голос прозвучал с порога излишне громко.

— Жду вас, заходите, — приветливо откликнулся Бенедиктов.

Макарычев энергично пододвинул стул, чтобы удобнее видеть капитан-лейтенанта, не сел — плюхнулся. Движения его были свободны, естественны — ни страха, ни угодливости, ни жеманства, появлявшихся в собеседниках, что не раз отмечал Бенедиктов, стоило им попасть в его восьмиметровый кабинет с решетчатым окошком. Инженер был коренаст, широколиц, седые волосы лежали хаотично, на макушке торчал хохолок.

— Вы давно и, должно быть, хорошо знали Лукинского, — начал Бенедиктов; Макарычев повернул голову, нацелив на него ухо с приложенной ладонью. — Какое у вас сложилось впечатление о последних днях его жизни? Не говорил ли он вам, что его беспокоит?

— Вы правы, знал я его давно, но утверждать, что знал хорошо, не берусь, одно с другим не всегда совпадает, вы со мной согласны? — посмотрел весело на Бенедиктова, требуя подтверждения. — Мы примерно с ним одного возраста — я на два-три года постарше, — но получилось так, что я уже имел солидный стаж, работая в кабэ, — я ведь был студентом еще до революции, — а Женя пришел к нам прямо со студенческой скамьи где-то в конце двадцатых годов. Вот тогда-то я с ним и познакомился и сразу обратил внимание на его незаурядные способности. Правда, вскоре я ушел из кабэ на преподавательскую работу. Ну, а началась война — оба мы оказались здесь как старые знакомые… Что сказать о его последних днях? Утрата жены и сына Женю надломила, хоть сейчас люди как-то иначе относятся к смерти вообще, да и к смерти близких. У него появилось, мне кажется, безразличие к жизни, он стал невнимателен к себе, рассеян…

— Какие-нибудь новые знакомства у него были в последнее время? Он не говорил?

— Ну какие сейчас могут быть новые знакомства! Не до этого… Сохранить бы те, которые есть… Во всяком случае, мне лично он не говорил.

— А не замечали ли вы чего-нибудь необычного, странного в его жизни, в поведении, в отношении к нему людей?

— Странного, необычного?.. Нет, нет… — тряхнул хохолком Макарычев. — Вообще Женя был человеком непростым. Он мог под горячую руку обругать, подковырнуть сослуживца, причем зло, обидно и, может быть, даже беспричинно. Но отходил быстро, чувствовал себя виноватым, извинялся… Это был человек дела. Дело, дело… Прежде всего дело. Терпеть не мог болтовни, трескотни, словоблудия. А такой подход к жизни не всем нравится. Так что не уверен, что все без исключения любили и восхищались им.

Переместившись на стуле, Бенедиктов сказал:

— Все это интересно… Скажите, а с кем Лукинский общался? Каких-нибудь подозрительных людей, с вашей точки зрения, вокруг него не обреталось?

Макарычев приложил кулак ко рту, призадумался, глядя на Бенедиктова.

— Что значит «подозрительные люди»? Нет… Впрочем… Впрочем, хотите я расскажу вам об одном эпизоде, но скорее, так сказать, анекдотического порядка. Так, мелочь, о которой, может быть, и вспоминать не стоит, но раз уж вы спросили… Произошло это года три назад, летом. Не помню, по какому поводу Женя пригласил меня и нескольких наших сотрудников кабэ в «Универсаль». То ли он отмечал день своего рождения, то ли получил какую-то награду, не помню, суть не в этом. В ресторане были и другие приглашенные. И вот среди них я увидел человека, поразительно похожего на ротмистра Нащекина, пристава Коломенской полицейской части (у Бенедиктова собралась кожа на лбу; Макарычев показал два ряда золотых зубов). Забавно, да? Не удивляйтесь, сейчас поясню…

Макарычев рассказал, что второкурсником — он учился в Технологическом в пятнадцатом-шестнадцатом годах — он был среди студентов, группировавшихся вокруг социал-демократов, просиживал вечера за спорами в марксистском кружке и выполнял мелкие разовые поручения подпольного большевистского комитета в районе.

Последнюю зиму перед революцией столица жила особенно неспокойно. Студенчество митинговало, размахивая кумачовыми флагами; устраивали сходки, выходили на демонстрации… Чувствовалось горячее дыхание революции. (Макарычев порозовел, возбудился от воспоминаний. «Спросите меня: а когда учились? Не отвечу. А ведь все-таки учились, черт возьми!»)

В декабре после митинга у Калинкина моста полиция переловила студентов и — в часть. Несколько дней держали в душных, забитых до отказа людьми камерах, вызывали на допросы по одному — искали зачинщиков и смутьянов.

— Меня допрашивал сам ротмистр. Забыть Нащекина я уже не смогу никогда, потому что в его части я потерял зубы, — Макарычев провел рукой перед растянутым ртом, — и сорок процентов слуха. Он и сейчас передо мной — холодный, расчетливый истязатель, с большими холеными руками, которые знали куда бить и как бить… И лицо у него характерное: тонкий-тонкий нос, прямо пластинка, близко сведенные к переносице черные пронзительные глаза…

— Так кто же был на банкете у Лукинского, неужели он? — с недоверием спросил Бенедиктов.

Макарычев хлопнул себя по колену:

— Никоим образом!.. Нащекин там быть не мог, ибо он расстрелян в тридцатом году.

— Откуда вы знаете?

— Из газет… Это был громкий процесс, «Красная газета» публиковала тогда подробный отчет. Оказалось, Нащекин тихо пережил революцию, сменил фамилию, внешность и занялся какими-то аферами. Его разоблачили, судили и расстреляли. Можете представить мое удовлетворение: порок наказан! Я даже написал тогда в редакцию.

— У вас случайно не сохранился номер газеты? Принесите мне, если не затруднит вас, — сказал Бенедиктов, поглаживая затылок, и пробормотал: — Действительно занятная история…

— Что вы?.. — морщась, Макарычев поднес ладонь к уху.

— Следовательно, вы предполагаете, что это был…

— Его сын! — вскинул плечи Макарычев. — А кто же еще? Такое поразительное сходство…

— А у него был сын?

— Вот уж, извините, чего не знаю, того не знаю, — с сарказмом проговорил Макарычев. — Не имел чести быть знакомым с господином Нащекиным и его семейством. Знакомство произошло, как я вам сказал, в каталажке, на том оно и закончилось.

— Вы попытались поговорить с тем человеком? — напрягая голос спросил Бенедиктов.

— Было у меня такое желание, правда, не скажу, чтобы страстное. Но знаете застолье?.. Он сидел на противоположном конце, а тут пошли всякие разговоры за рюмкой. Когда я спохватился, его уже не было.

— С кем-нибудь вы говорили о вашем наблюдении, заявляли куда-нибудь?

— Единственный, с кем я поделился, был Женя. Вы бы видели, как он хохотал! Пролетарий в роли жандармского сынка! Оказалось, он чуть ли не с детства знал его, потому и хохотал. Тогда же он рассказал, что у него есть родственник, как две капли воды похожий на Калинина. С ним здоровались на улице, принимая за Михаила Ивановича… Этим Женя окончательно убедил в глупости моей фантазии, и мне не хотелось попадать в нелепое положение. Так что заявлять по сути дела нечего. Я ведь и вам с самого начала сказал, что случай курьезный…

Бенедиктов не стал его разубеждать и спросил:

— А фамилию Лукинский вам называл ? Или его имя?

— Не только называл. Он меня с ним знакомил, но фамилия мне ровным счетом ничего не говорила, и она у меня моментально выветрилась из памяти, так же как и имя.

— Еще когда-нибудь вы встречали этого человека? (Макарычев резко тряхнул головой.) Он был военный, гражданский?

— Гражданский.

— Я понял так, что по возрасту он был как бы ровесником Лукинского?

— Совершенно верно, что-нибудь около сорока… Это меня и поразило: он был приблизительно тех же лет, что и Нащекин, каким я его знал!

— Н-да… — произнес Бенедиктов, поглаживая переносицу, и это неопределенное словцо можно было расценить как удовлетворение весьма важным сообщением или, наоборот, как скорбь по потерянному на никчемный разговор времени. — Что-нибудь еще вы можете сказать по поводу знакомств Лукинского?

— Абсолютно ничего.

— Тогда не смею вас задерживать. Спасибо. — Когда Макарычев был у двери, Бенедиктов остановил его: — Между прочим, вспомните на досуге, кто еще присутствовал на том банкете в «Универсале», и сообщите мне. Вам, надеюсь, это будет несложно?..

7. БАТАЛЬОННЫЙ КОМИССАР

Батальонный комиссар Дранишников назначил по телефону встречу на двадцать тридцать. Выслушав начальника, Бенедиктов чертыхнулся про себя: выходило, что встреча с Тасей еще откладывается, по крайней мере на сутки. Несмотря на все старания, он уже третий день не имел возможности связаться с женой и у него не было ни малейшего представления о том, что происходило дома. Бог знает что могло случиться за эти два дня! Все равно что за год обычной жизни. Неизвестность угнетала, злила. И Тася… Могла бы как-нибудь дать знать о себе и своей тетке… Но вдруг не могла?..

Чувствуя весь день недомогание, Бенедиктов вышел пораньше и около семи вечера был на Литейном, совершенно обессилев после долгой ходьбы.

Здесь, в тиши, он развернул потерявшие упругость желтые листы старой газеты, еще раз прочел судебный отчет, просмотрел документы, которые поступили на запросы в последние сутки, и, тщательно подобрав бумаги, сложил в папку. Дранишников болезненно относился к опозданиям, неточностям, неряшливости и при случае делал замечания тихим голосом, без угроз и грубостей, но с какой-то необъяснимой внутренней силой волевого, беспощадно относящегося к себе человека. Замечания выслушивать было больно, гораздо больнее, чем переносить разнос. Изучив начальника, Бенедиктов заранее обдумывал разговор, стараясь не быть застигнутым врасплох даже в мелочах.

Встретил его Дранишников, как обычно, едва заметным наклоном головы и сразу приступил к делам. Его чрезвычайно интересовало все относящееся к Лукинскому, но начал он все же с Нефедова.

Михаил Николаевич Нефедов, имевший еще кличку «Боксер», попал в поле зрения Бенедиктова в июле. Тогда капитан-лейтенант узнал об одном разговоре, из которого следовало, что Нефедова вполне устраивал приход немцев. Позже вскрылись любопытные обстоятельства: оказалось, что этот человек, сын судовладельца в Николаеве Церидоса, бежавшего после революции в Турцию, в начале девятнадцатого года командовал летучим отрядом в треугольнике Геленджик — Криница — Черный Аул (после высадки англичан и французов). Отряд вылавливал и добивал раненых, расстреливал отставших от своих частей красноармейцев. Когда Деникин вместе с войсками Антанты был разгромлен, Церидоса схватили, но при пересылке в тюрьму он убил конвойного и исчез…

В Ленинграде он обосновался года за два до войны с документами на имя Нефедова, женился на обрусевшей немке Гертруде Оттовне, устроился на завод, стал стахановцем — портрет его, увитый алой лентой, висел на площадке за проходной. В первый месяц войны он перебрался мастером на только что спешно запущенный завод на взморье, куда прибывали после боев полузатонувшие, потерявшие ход и обезображенные снарядами канонерские лодки, сторожевые корабли, буксиры и разные вспомогательные суда — для ремонта.

Однажды к Бенедиктову, на попечении которого был и этот объект, постучался парнишка — юнга в плохо подогнанной к его щуплому телу робе. Шепотом он сообщил, что неподалеку от пирса в старой цистерне, на девять десятых вкопанной в землю и скрытой всяким хламом, он наткнулся на тайник с оружием. Ночью Бенедиктов незаметно спустился в заброшенную цистерну. Там, в самом конце, лежали в ящике, прикрытые камнями и досками, две винтовки, автомат, три или четыре пистолета, пачки патронов и кинжалы… Бенедиктов оставил все на месте, ни к чему не притронувшись, а через несколько дней в густых сумерках к цистерне крадучись подошел со свертком в руках, как бы по нужде, Устин Кокарев, слесарь того же цеха, где работал Нефедов. Когда Кокарев выбрался наружу, свертка не было… Из личного дела Бенедиктов выяснил, что в прошлом Устин Кокарев трижды отбывал сроки за квартирные кражи. Установил и его тесное знакомство с Нефедовым.

В особом отделе флота решили Нефедова, Кокарева и причастного к ним Фабрина, плановика из заводоуправления, пока не трогать. Важно было узнать их намерения и — самое существенное — с кем они связаны еще. Каждый раз Бенедиктов докладывал Дранишникову обо всем, что ему удавалось выяснить.

— У меня есть сведения, что Нефедов кого-то ждет, — сказал Бенедиктов, с усилием разлепляя веки. — Поэтому теперь он каждый день ходит домой ночевать, на заводе не остается. Кто-то должен прийти из-за линии фронта.

— Прекрасно, значит, связь намечается, как мы и предполагали. — Дранишников посмотрел на освещенное лампой землистое лицо капитан-лейтенанта. — Адресок-то у него какой?

— Малая Подьяческая, семь, восемьдесят восьмая квартира. Визит, по-видимому, имеет какое-то значение, потому что Нефедов сказал: «Хватит выжидать, скоро перейдем к активным действиям…»

— Всеволод Дмитриевич, — Дранишников откинулся на спинку стула, положил на стол кулаки, — глаз с него не спускать. Будьте готовы к любой провокации, вы за него в ответе. (Бенедиктов хотел попросить людей, но Дранишников словно прочитал его мысли.) И справляйтесь своими силами. Откуда оружие в тайнике, выяснили?

— С прибывающих на ремонт судов — оружие убитых и тяжелораненых.

— Надо перекрыть эту лазейку, напрочь. Навести строжайший учет оружия личного состава.

— Уже перекрыта, — сказал Бенедиктов глухим голосом. Он почувствовал, как кровь устремилась к голове и забилась, зазвенела в сосудах; похолодели и стали мокрыми пальцы, часто забилось сердце, — не хватало воздуха…

— Надеюсь, вы сделали это аккуратно? Все должно выглядеть вполне естественно и не вызвать подозрений об обнаружении тайника. Сейчас особенно важно не спугнуть…

Последние слова Дранишникова сошли на нет, как звуки постепенно выключаемого приемника, и сам батальонный комиссар вдруг отдалился в непонятной дымке и пропал… Потом Бенедиктову почудилось какое-то движение, суета, мелькнуло что-то белое и запахи — резкие, напоминающие что-то запахи…


Дранишников сидел за столом, писал. Сквозь подрагивающие ресницы Бенедиктов увидел его сосредоточенное лицо, свежее, чисто выбритое, — тонкие губы поджаты, чуть на выкате глаза под широкими бровями опущены… Почему светло? Почему здесь батальонный комиссар? Что произошло? Вспомнил слова Дранишникова о важности не спугнуть. Кого? Нефедова? Конечно, Нефедова. И — обрыв… Неужели обморок, черт побери? Стало жарко, будто бросили в ванну с горячей водой.

Сдержанность в общении с людьми, замкнутость, внутренняя сила Дранишникова вызывали у Бенедиктова не только уважение, но и трепет. Меньше всего ему хотелось выглядеть смешным, неумелым, немощным перед батальонным комиссаром, и вот тебе раз… Именно при нем… «Слабак, тюхтя, как барышня…» — ругал себя Бенедиктов, сомкнув веки и желая, чтобы Дранишников вышел из кабинета хотя бы на несколько минут, — встреча на ногах, в застегнутом кителе, казалось ему, могла бы в какой-то мере сгладить конфуз. Но Дранишников не собирался выходить. Бенедиктов пошевелился.

— Лежите, лежите, — сказал батальонный комиссар, не подымая головы и продолжая писать. — Вам требуются покой и отдых.

Бенедиктов встал с дивана, покосился на стул — на нем валялись пустая ампула с отбитой головкой и высохший, сдавленный чьими-то пальцами комок ваты.

— Товарищ батальонный комиссар, я совершенно здоров, — все еще чувствуя неловкость, твердо проговорил он.

Отложив перо, Дранишников поднялся, сказал не то с упреком, не то с сожалением:

— Вы не соизмеряете свои силы, Всеволод Дмитриевич. — Выложил два куска пиленого сахара: — Вам лично. Съешьте при мне, считайте, что лекарство… Кстати, я хотел вас спросить: как вы распоряжаетесь своим довольствием? — Заметив вспыхнувшее лицо Бенедиктова, не дал ответить: — Вы вправе сказать, что не мое дело. Справедливо. Не мое… Сейчас, — Дранишников подчеркнул голосом, — это дело государственное. Вопрос поставлен круто: быть или не быть Ленинграду, и не только Ленинграду. Армия обязана оставаться боеспособной, что бы ни происходило. Постановка вопроса, сознаю, жестока, но иного выхода нет… Надеюсь, вы не обиделись на мои слова? Поверьте, произносить их тоже нелегко.

Дранишников раскурил трубку, но тут же пригасил, придавливая махорку большим пальцем; Бенедиктов, задетый словами батальонного комиссара, промолчал.

— Я не успел вчера сказать, — начал он спокойно, — что по тем же сведениям Гертруда, жена Нефедова, на днях посетила свою старую знакомую по имени Марта. Фамилию и где она проживает, пока установить не удалось. Цель ее визита тоже неясна.

— Это особый и весьма серьезный вопрос, — сказал Дранишников. — Мы к нему вернемся отдельно, а сейчас давайте о Лукинском.

Бенедиктов детально изложил все, что ему стало известно за минувшие двое суток, не утаил неудачу с инвалидом. Она была тем более неприятна, что по наведенным справкам Бенедиктов дополнительно установил: в течение трех последних лет никто из старшин команды трюмных машинистов с «Кирова» на «Октябрьскую революцию» не переводился, а с «Октябрьской революции» списан не был. Дранишников молча слушал; выпуклые глаза его были столь выразительны, что Бенедиктов чувствовал по ним, как по стрелке прибора, с чем батальонный комиссар согласен, в чем сомневается или расходится в оценке.

— Экспертиза полностью подтвердила убеждение, которое возникло у меня с самого начала: Лукинский убит, — подытожил Бенедиктов. — Анализ его дневниковых записей и другие данные позволяют утверждать его полную непричастность к любому виду пособничества врагу. Он — жертва, а не соучастник. Полагаю, что убийство совершено с целью добыть расчеты Лукинского паровых турбин для атомных подводных лодок. Расчеты убийца перефотографировал — экспертиза установила: серые крупинки не что иное, как остатки сгоревшего магния. Лукинский фотографией не занимался, аппаратуры для съемок в квартире я не нашел. Теперь о ракетах. Очевидно, они принесены и после выстрелов сознательно оставлены в квартире убийцей. В данном случае они играют отвлекающую роль с целью запутать следствие и бросить тень на Лукинского. Если придерживаться этой версии, то пистолет также находился у убийцы. Номер «ТТ» оказался стертым, но все же удалось его восстановить — 938611. А вот справка начальника склада боепитания воинской части 0837.

Бенедиктов подвинул синий листок с жирной, прошедшей насквозь печатью. Дранишников пробежал глазами нацарапанные наспех строчки:

«Пистолет „ТТ“ номер 938611 закреплен за старшим лейтенантом Вахрамеевым В. Т., выбывшим из части 26 ноября 1941 г. в госпиталь…»

— Таким образом, появляется возможность проследить путь оружия к убийце…

— Шансов тут немного, — проговорил Дранишников, потирая лоб, — прошел почти месяц. Но не использовать эту возможность было бы неразумно. Заметьте немаловажную деталь: номер стерт. Если оружие проходит множество рук, то маскировка его не так уж важна. Поэтому в данном случае путь «ТТ» может быть довольно коротким… — Вынул план города и, отстранив бумаги, разложил перед собой. — Хочу обратить ваше внимание: ракетные гильзы, обнаруженные на старом катере у Двенадцатой линии, возле Горного института и в квартире Лукинского, — колпачком ручки обвел места, — одного производства — завода в Фрейбурге.

— Значит, убийца инженера и сигнальщик либо тот же самый человек, либо одна группа…

— Вот то-то и оно… И район… Очень их интересует этот район… Ракетчика надо брать живым. Это первоочередная задача. Как ваши комсомольцы, можно на них рассчитывать?

— Вполне. Ребята отобраны надежные. Сил, правда, у них маловато, зато боевые.

— С инвалидом вы поторопились, и главное — рисковали. Обстановка не требовала риска, вы же начали преследование, совершенно не имея представления, кто этот человек. Известные нам теперь факты дают более реальную возможность предположить, что именно он является разыскиваемым нами лицом. В таком случае, представляете, если бы он обнаружил вашу заинтересованность в нем? Могло рухнуть все.

— Я был уверен, что он сразу вернется домой, а потом не решился упустить его, — попытался оправдаться Бенедиктов, понимая, насколько слабо звучит это оправдание.

Дранишников дважды замечания не повторял, оправдания не слушал. Он выколотил трубку и отложил ее.

— Пока несомненно одно: убийца Лукинского, предположим инвалид, — орудие, исполнитель, — сказал он. — Важно выяснить, кто мог знать о расчетах Лукинского. Это должен быть человек, связанный с ним по работе, бывавший у него дома и сведущий в такого рода технике. Вы расшифровали инициалы в дневниковых записях?

— Все. Нас, разумеется, не будут интересовать умершие Сыромятниковы и Чеборчук, эвакуированный в Свердловск в августе. Сейчас в Ленинграде находятся: Богачев Борис Владимирович, военинженер третьего ранга в контрольно-приемном аппарате, — тот, с которым Лукинский дружил в молодости и потом разошелся, и Турков Юрий Федорович, инженер, — «стеснительный до болезненности молчун». Упоминающиеся в дневнике «Д.» — Дембо Яков Владимирович и «Елс.» — Елсуков Феликс Леонидович не могут входить в число близких Лукинскому людей. Однако на Елсукове я хотел бы остановиться особо. В тридцать девятом году он находился под следствием по подозрению в шпионаже в пользу Германии. Подозрение не подтвердилось, и он был выпущен на свободу. В своих показаниях он неискренен: у меня есть данные, что Елсуков неоднократно посещал Лукинского на дому, хотя мне сказал, что был только однажды. Интерес представляет и его родственник, брат жены, Сергей Степанович Шулейкин — инвалид второй группы, на костылях. Имя его и отчество совпадают с записанными в дневнике.

— Вряд ли инвалид назвал свое подлинное имя, — покривился Дранишников. — Это элементарно. К тому же Лукинский как следует и не запомнил его.

— Да, конечно, но дело не в этом. Шулейкин не такой уж примерный мальчик, каким нарисовал его Елсуков. Это человек алчный и беспринципный. Перед призывом в армию в том же тридцать девятом году он был замешан в весьма солидной спекулятивной сделке, но сумел избежать ареста…

Бенедиктов заметил, что Дранишников не двигается; уперев локоть о стол и поддерживая голову, он смотрел остановившимися глазами в пространство: какая-то мысль донимала его.

— Что же вы замолчали? Это была группа?

— Из шести человек. Правда, Шулейкин играл второстепенную роль, тем не менее на него был собран достаточный материал. И еще: кроме спорта, он занимался в фотографическом кружке при Доме культуры Первой пятилетки, о чем Елсуков не счел нужным сказать.

— А что, Шулейкин выходит на улицу?

— Выходит, выходит… Тут Елсуков тоже сгустил краски: контузия серьезная, но не такая уж безнадежная, — врачи довольно оптимистично смотрят на его выздоровление.

— Любопытно, — подумав, проговорил Дранишников. — Не исключено, что эта версия может дать результат. — И вдруг, безо всякого перехода, сказал: — Оставьте у меня дневник Лукинского и затребуйте, пожалуйста, из суда следственное дело Нащекина. Я хочу с ним познакомиться.

— Я уже пытался, Олег Сергеевич. — Бенедиктов кашлянул в кулак. — К сожалению, самого дела в Ленинграде нет, оно в архиве. Суд прислал лишь выписку из картотеки. Но полагаю, что смогу выяснить о Нащекине все интересующее нас, — следствие вел Калинов, которого я хорошо знаю.

Дранишников что-то пробурчал, недовольный таким вариантом, но из-за безвыходности положения вынужден был дать санкцию на разговор с Калиновым. Затем они перешли к обсуждению действий Гертруды Нефедовой.

8. В ГОСПИТАЛЕ

Бенедиктов добрел до госпиталя на канале Грибоедова к двум часам дня. Как раз незадолго перед тем смолкли тяжелые немецкие дальнобои. К пятиэтажному дому с белым флагом и красным крестом тянулись санки, тележки; кого-то дружинницы несли на руках…

В приемном отделении колыхалась, гудела толпа. Со стиснутыми зубами и стараясь не глядеть на раздробленные кости, лохмотьями свисающие обескровленные куски мяса, Бенедиктов прошел сквозь рыдания, стоны и проклятия. Женщина в стеганой телогрейке вцепилась в него костлявыми пальцами: «Товарищ военный, товарищ военный, да что же это, о господи?! Когда же вы уймете этих иродов проклятых?.. Детоубийцы, мерзавцы!.. Девочка моя, красавица моя, лапонька моя!.. За что-о-о!.. Лучше от голода…» Глаза безумны, волосы всклокочены. Бенедиктов уронил взгляд на носилки, содрогнулся: на них лежала девочка, вместо лица — кровавая каша…

Суетились санитарки, сестры: «В операционную… Скорей… Дорогу!..» Женщина отпустила Бенедиктова, повалилась к носилкам, забилась в истерике…

С гнетущим чувством от увиденного Бенедиктов поднялся на третий этаж. Уполномоченного особого отдела, высокого, рыжеватого старшего лейтенанта Кочемазова он нашел в его каморке под лестницей, служившей, должно быть, в свое время складом школьного имущества (в доме до войны размещалась школа). У Кочемазова болели зубы; слушая Бенедиктова, он поминутно хватался за щеку и вздрагивал.

— Неприятная история, но вполне допустимая, — сказал он; большие зеленые глаза поднялись на Бенедиктова. — Сам понимаешь, какой сейчас учет. Не знаешь, за что хвататься…

— Мне важно установить, когда пропал «ТТ» — до того, как вы приняли Вахрамеева в госпиталь, у вас или уже там, на пересыльном…

— Может быть, и удастся… Я думаю, лучше тебе самому это сделать, а я тебя познакомлю с начальником ОВС. Учти: он будет божиться, что у него все в ажуре, так ты…

— Ладно, не вчера родился, — с улыбкой произнес Бенедиктов и спросил из сострадания к мучившемуся старшему лейтенанту: — Неужели тебе в госпитале зубного врача не найти?

Тот безнадежно махнул рукой:

— Рвать надо, да все времени нет. Пошли…

Бенедиктов накинул халат с болтающимися сзади лямками и последовал за Кочемазовым.

Они поднялись еще на этаж, пропустив на лестнице санитарку с ведром, полным нечистот, прошли насквозь огромную душную палату — остатки шведской стенки показывали, что раньше здесь был физкультурный зал: мужчины в бинтах лежали, сидели на разномастных, собранных у населения кроватях; ходячие стучали в углу костяшками домино; кто-то крутил патефон… На другой лестнице откуда-то потянуло кислым запахом тушеной капусты — у Бенедиктова тоскливо засосало под ложечкой.

— Вон он, — сказал Кочемазов, глазами показывая наверх, откуда слышался зычный, хорошо поставленный командирский голос. — Драит кого-то…

Ведающий обозно-вещевым снабжением (ОВС) капитан оказался маленьким, щуплым, подвижным человеком, любившим, по-видимому, порядок и пытавшимся его навести силой своего голоса. («Откуда только он берется в таком теле?» — подумал с усмешкой Бенедиктов.) Заметив Кочемазова, капитан тотчас отпустил сестру-хозяйку с пылающими от нагоняя щеками; лицо его из свирепого мгновенно превратилось в добродушное. Кочемазов представил Бенедиктова, объяснил, кто он, что хотел бы посмотреть, и оставил их.

Капитан тактично не задавал вопросов. Он растянул рот в улыбке, словно проверка доставляла ему удовольствие, и без промедления начал действовать: приказал принести книгу учета, накладные, разыскать кладовщицу склада боепитания. Пока они двигались к складу, он успел рассказать о системе — по его словам хорошо продуманной — регистрации и хранения оружия от приемного отделения до сдачи по мере накопления на пересыльный пункт.

— Наша хранительница огня, — кивнул капитан на подошедшую робкую, испуганную срочным вызовом женщину.

— Покажите-ка ваш арсенал, — приветливо сказал Бенедиктов, от которого не ускользнули ее сжатые в напряжении кулачки, и подрагивающие губы, — не утаивайте.

— Она у нас прекрасно справляется… Бывают дни, когда десятками приходится таскать это оружие с этажа на этаж… Представляете, какая тяжесть!.. С нынешними-то силами! Она и таскает, и чистит, и смазывает не хуже заправского бойца. — Правда? — Капитан подмигнул кладовщице. — И все, как говорится, у нее в полном ажуре. (Бенедиктов улыбнулся, вспомнив слова Кочемазова.) Да вы сами сейчас убедитесь…

Кладовщица сняла железную скобу с обитой стальными листами двери и, впустив обоих, встала в сторонке, наблюдая за действиями Бенедиктова. Склад пропах оружейным маслом. «Хорошо, отлично», — повторял Бенедиктов, довольно поверхностно осматривая пистолеты, наганы, гранаты, разложенные на стеллажах, стоящие в козлах винтовки и автоматы. Всем своим поведением он старался показать, что проверка — лишь формальность, правда необходимая.

Он перебрал накладные, полистал регистрационную книгу учета. В ней торопливо, разными почерками, часто карандашом были внесены фамилии, звания, воинские части, номера оружия, даты… Делая вид, что он без особого внимания проглядывает записи, Бенедиктов успел выхватить то, что искал, и захлопнул книгу. Повторил бодренькое «хорошо», сделал замечание по поводу какого-то пустякового недосмотра и спросил, переводя взгляд с капитана на кладовщицу:

— Значит, если бы появилась необходимость срочно найти личное оружие, ну, скажем… — он провел пальцем под первой попавшейся фамилией, назвал ее, дату поступления, — я мог бы это сделать благодаря записям?

— Несомненно, — воскликнул капитан громовым голосом и скомандовал, как фокусник в цирке своему ассистенту: — Найдите, быстро!..

Кладовщица молча сняла со стеллажа наган и протянула его Бенедиктову.

— У меня вопросов больше нет, — весело сказал он, сверив номер. — Если бы везде, так хранили… — Пожал руку сияющему капитану, потом слабо улыбнувшейся кладовщице. — Так и запишем: с вами все в порядке. Теперь пойду в другой госпиталь… Служба!

Вернувшись к Кочемазову, он прикрыл за собой дверь и сказал тихо:

— А пистолетик-то исчез у вас. В книге имеется запись, на пересыльный пункт не сдан. Лейтенант Вахрамеев умер. Выходит, где-то здесь…

— Придется искать, — невнятно проговорил Кочемазов, не отнимая ладони от подбородка.

— Поинтересуйся, пожалуйста, в чьи руки он мог попасть. Это очень важно. И позвони мне.

Кочемазов покивал, страдальчески глядя на Бенедиктова. Бенедиктов оставил свои номера телефонов, записал номер пропавшего «ТТ», время, когда приблизительно он мог быть похищен, и, пожелав старшему лейтенанту скорее вытащить зуб, покинул госпиталь.

9. «СТАРШИНА КОМАНДЫ ТРЮМНЫХ МАШИНИСТОВ»

Она стояла на углу переулка Подбельского, сжимая под мышкой сумочку, маленькая, нахохлившаяся в своей заячьей шубейке, и, видимо, ждала его со стороны бульвара Профсоюзов.

— Тася, — окликнул ее негромко Бенедиктов.

— О, я думала ты опять не придешь, — сказала она, обернувшись, и взяла его под руку. — Какое это мучение — ждать.

Иной возможности поддерживать относительно регулярную связь, кроме таких вот встреч здесь, в заранее обусловленном месте, у них не было. Они договорились встречаться каждый день в пять часов и ждать друг друга в течение десяти минут. Если Бенедиктов оказывался к этому времени поблизости, он провожал жену домой, узнавал по пути не слишком обильные житейские новости, иногда успевал даже кое-чем помочь в доме. Очень редко удавалось остаться на ночь. Тася работала на почтамте, случалось, что и она не успевала к назначенному сроку, поэтому виделись они не так уж часто.

— Прости, никак не мог выбраться эти дни. — Бенедиктов прижал ее руку к себе. — Как ты себя чувствуешь?

— Не очень… Слабость. И есть хочу. Не проходит минуты, чтобы я не хотела есть. Наваждение какое-то. Кажется, съела бы гадюку, крысу, помои, падаль, что угодно… Ты принес мне что-нибудь?

Бенедиктов достал кусочек хлеба, сбереженного для нее. Она проглотила его, почти не жуя.

— И все?

— К сожалению, все… Мне один знакомый обещал достать немного овса.

— Это хорошо. Я сварю кисель… А у нас опять потеря: тетя Маша умерла… Когда он обещал тебе овес? Только ты сразу его принеси, как только он даст, не забудь…

Бенедиктова удивила смерть любимой Тасиной тетки, бывшей до последних дней на ногах, но еще больше — та скороговорка, которой Тася сообщила ему о смерти.

Тетя Маша была для Таси не столько теткой, сколько матерью. После смерти Варвары Константиновны, Тасиной матери, от сыпняка, когда девочке было три с половиной года, ее взяли к себе Маша и Вера, сестры отца. Отец вернулся позднее с колчаковского фронта калекой и протянул недолго. Воспитание Таси скромные женщины посчитали назначением своей жизни. Они обшивали ее сами, без претензий, но со вкусом, чтобы их «звездочка» не испытывала неудобств среди сверстниц и не считала себя обойденной, самоотверженно учили ее языкам и музыке у частных преподавателей (школ еще не было)… Жизнь их протекала в напряженном сведении концов с концами (Маша работала экскурсоводом в Петропавловской крепости, Вера — бухгалтером в банке), размеренно, в полном согласии и со стороны, может быть, скучновато. Но женщины сжились и не считали возможным менять ее. Даже когда к Вере стал наведываться веселый, шумный железнодорожник-ревизор, насквозь пропахший пивом и табаком. Железнодорожник вскорости предложил ей выйти за него замуж. Вера, посоветовавшись с сестрой, решила, что мужчина внесет сумятицу в их устоявшийся быт, и отказала ему. Но, может быть, тому были и другие причины. Во всяком случае, до Бенедиктова мужчины в их доме больше не появлялись… Тася любила обеих теток, но ближе все-таки была ей тетя Маша, неунывающая веселушка и фантазерка… Тетя Вера умерла в ноябре, накануне праздника, пролежав неделю и медленно угасая. И вот теперь тетя Маша…

— Когда это случилось? — спросил Бенедиктов после долгого молчания.

— В ночь на позавчера. Легла спать и не проснулась.

— Как же ты теперь будешь одна?.. Знаешь что: я поговорю с Мельниковым, он возьмет тебя на завод, перейдешь на казарменное…

— Ты считаешь, так будет лучше? Надо подумать.

— А чего думать-то?.. Все-таки среди людей… Карточка рабочая. И ко мне поближе. А сейчас… Видишь, какой я у тебя непутевый, толку от меня…

— Да, пожалуй!.. Ты можешь идти помедленнее? (Бенедиктов сдержал шаг, заметив, что Тася тяжело дышит.) Но не торопись с Мельниковым, я должна решить сама. А я что-то разучилась быстро принимать решения — так же, как и ходить.

Завыли сирены, вздымая до бесконечности свой ноющий стон. «Воздушная тревога! Воздушная тревога!..» — послышался голос из репродуктора.

— Господи, когда же это кончится!.. — устало проговорила Тася, не отпуская от себя Бенедиктова.

Ускорили шаг прохожие, появились женщины с противогазами на боку, улицы опустели. Вслед за Тасей Бенедиктов спустился в бомбоубежище. Там уже было несколько человек. Разговаривали вполголоса, как в вагоне остановившегося поезда. Тася прислонилась к стене, ткнулась в грудь Бенедиктову. Он провел пальцами по ее осунувшемуся лицу, погладил волосы, тоненькую шею.

— Сева, ты больше меня знаешь. Скажи, что будет… Я так беспокоюсь за тебя, и вообще…

— Все будет хорошо, выстоим, считай, что самое тяжелое позади, — успокоил он ее, беспредельно веря в то, что говорит, и вселяя в нее эту уверенность.

Она вздохнула и облегченно прошептала:

— Если бы ты был все время со мной рядом!.. Какая простенькая, но недоступная мечта!

— Все-таки звони мне, если нам не удастся встретиться. Я должен знать о твоем самочувствии. Мне передадут…

— Это почти невозможно. У нас неприятная начальница, ее всю передергивает, когда звонят по личным делам. А телефон один и все время занят.

— Тогда буду звонить я, — решительно сказал Бенедиктов. — Пусть попробует отказать.

— Не надо, это неудобно…

Они вышли на улицу после отбоя, когда начало темнеть. Из других подворотен тоже стали выходить люди. Вдруг глаз Бенедиктова нащупал согнутую фигуру человека, опирающегося на костыли… Очень знакомая фигура…

— Тасенька, я вынужден тебя покинуть, — сказал он поспешно.

— Но ты ведь хотел…

— Не могу, дорогая моя, не могу, извини, до завтра… Ты иди потихоньку, целую тебя. — И, круто повернув, зашагал в противоположную сторону.

Он не ошибся. Это был тот самый инвалид. Медленно переставляя костыли, он разговаривал с какой-то женщиной. Когда они разошлись, Бенедиктов настиг его.

— Предъявите ваши документы, пожалуйста.

— Зачем? — Инвалид поднял голову, узнал Бенедиктова: — А, капитан-лейтенант?.. Мы вроде недавно с вами встречались, еще табачком меня угощали, помните? На Васильевском…

— Документы, — властно повторил Бенедиктов и, не желая вступать в пререкания, показал свое удостоверение.

Инвалид достал потертый паспорт, стянутый поперек резинкой. «Грызин Александр Степанович, год рождения 1902, русский, место рождения…» — читал Бенедиктов при свете своего фонарика, присматривая в то же время за инвалидом. Тот проявлял признаки беспокойства, нетерпения, поминутно сплевывал и демонстративно тяжело вздыхал.

— Почему вы здесь ходите?

— А где мне еще ходить. — Грызин потянулся за паспортом, но Бенедиктов его не отдал.

— Вы же прописаны на Пороховых. Что вы здесь делаете?

— Прописан… Мало ли что… Там прописан, а живу здесь.

— Это нарушение паспортного режима. Где вы живете?

— На Васильевском… На Семнадцатой линии… У друга своего.

— Придется вам пройти со мной, — сказал как бы с сожалением Бенедиктов, пряча паспорт и фонарь.

— Да вы что?.. Не пойду я никуда. — Грызин поднял костыль и затряс им в воздухе: — Я инвалид второй группы, меня никто не имеет права трогать. Документы есть? Есть. В порядке? В порядке. Я за Родину пострадал, а вы…

— Тихо, не шуметь, — приказал Бенедиктов. — Прошу…

Грызин ругался всю дорогу, но у Бенедиктова было ощущение, что он сильно встревожен и ругань — лишь прикрытие его состояния.

В райотделе НКВД, оставив инвалида на попечение дежурного, Бенедиктов зашел к начальнику, немолодому, с массивным подбородком майору, кратко обрисовал ситуацию и обратился с просьбой допросить задержанного в какой-нибудь свободной комнате. Тот охотно разрешил.

Открыв ключом чей-то давно не топленный кабинет, Бенедиктов зажег свечу на пустом, с одним лишь телефоном, столе, покрытом пыльным стеклом, под которым лежали календарь и какие-то выцветшие бумажки.

— Присаживайтесь, Александр Степанович.

Грызин снял шапку, расстегнул пальто; за сбившимся шарфом проглядывала тельняшка.

Теперь Бенедиктов мог без спешки рассмотреть инвалида. При первой встрече, в подворотне, он показался значительно старше, дряхлее. На самом деле это был довольно крепкий мужчина с сильными руками и развитой грудью. Бинтов на пальцах не было, и следов ранения или экземы не ощущалось. Драповое пальто не новое, но вполне приличное. Бенедиктов обратил внимание, что под мышками оно не протерлось. Покалеченная нога, обернутая тряпками и с подвязанной к ступне галошей, сгибалась — по-видимому, ранение относилось к нижней части.

Наводили на размышления пометки в паспорте, и Бенедиктову предстояло разобраться в многочисленных штампах и штампиках с нечеткими литерами и расплывшимися чернилами. По ним выходило, что в армии Грызин никогда не служил, и одно это обстоятельство уже представляло интерес для Бенедиктова.

— Вы когда-нибудь теряли свой паспорт? — помахал он засаленной книжкой и наблюдая за выражением лица Грызина. — Предупреждаю сразу: за дачу ложных показаний вы будете привлекаться по законам военного времени.

— Понял. Расстреляете, что ли?.. — Грызин освоился, осмелел, в голосе прозвучала насмешка.

— Расстрелять не расстреляем, а неприятности будут. Отвечайте.

— Не терял я паспорт. Зачем терять? Как выдали в милиции, так и таскаю с собой, даже сплю с ним в обнимку, как с милой. Вон уже и листы поразвалились.

Бенедиктов улыбнулся:

— Как с милой — это хорошо… Милую беречь надо. Военный билет при себе?

— А на кой он мне сдался? Я инвалид. В паспорте записано: невоеннообязанный. Все! Лишний груз… Закурить можно? Теперь я угощаю.

— Курите, я не хочу… Тогда расскажите, когда, где и при каких обстоятельствах вы были ранены.

Грызин прикурил от свечи, после этого ответил:

— В порту, двенадцатого ноября. Поднимали на талях ящик, будь он проклят, полтора центнера, звено в цепи лопнуло, ящик сорвался — и на ногу…

— То есть у вас не ранение, а производственная травма, — уточнил Бенедиктов, все более и более удивляясь. — В каком же госпитале вы лечились и когда были выписаны?

Грызин назвал госпиталь и, матерясь, понес хирургов, которые больше месяца держали его и не смогли правильно срастить кости, и теперь неизвестно, будет ли он нормально ходить. Бенедиктов мат пресек, но выговориться дал.

— Где вы служили до травмы? — как бы между прочим спросил он. — В каких частях?

— Я не служил. У меня белый билет был.

— Вот тебе и раз… А как же с «Кировым» и «Октябрьской революцией»?

— С каким «Кировым»? — уткнул глаза в пол Грызин. — Я не говорил…

— Хм, забыли? Странно. Меня узнали, а что говорили, не помните? Почему?

— Не помню…

— Ну, раз не помните, идите вспоминайте, — сказал Бенедиктов и проводил его в камеру.

Пока Грызин думал, капитан-лейтенант еще раз удостоверился, что паспорт не фальшивый, и сел за телефон проверять показания.

По мере накопления сведений создалась довольно ясная картина: Грызин приехал в Ленинград в тридцать шестом году, не имея специальности. Был чернорабочим, такелажником в торговом порту, матросом на землечерпалке; женился, разошелся, пьянствовал, вследствие этого на одной работе долго не держался. В армию его не призывали из-за весьма редко встречающейся скрытой глаукомы, так что старшиной команды трюмных машинистов на линкоре Грызин быть никак не мог. Следовательно, он лгал тогда. («А почему, собственно, он должен раскрываться первому встречному?» — подумал Бенедиктов. Только сейчас ему пришло в голову, что не придал значения торопливости Грызина, когда зашла речь о службе на линкоре и он спросил о капитане третьего ранга Чухнине, известнейшей среди моряков на корабле личности. Конечно же, Грызин быстро смекнул, что капитан-лейтенант гораздо лучше знает флот и легко может уличить его во вранье.)

Полученные сведения подтвердили все, что говорил Грызин. Они были важны, но самое существенное заключалось в одном: Грызина выписали из госпиталя тринадцатого декабря, когда Лукинский уже был убит. Остальное Бенедиктова мало интересовало. Разработанная им в уме конструкция развалилась. Расставаться с ней было жаль (столько труда и никакого результата!), но приходилось. Бенедиктов тут же позвонил Дранишникову и кратко доложил о событиях.

Лунка под фитилем оборвалась, потек стеарин; казенная, с голыми стенами комната озарилась светом. Бенедиктов посидел несколько минут, расслабившись и прикрыв глаза рукой, потом вызвал Грызина, уже дважды просившего через дежурного принять его.

Он втащился тихий, виноватый и, встав посреди комнаты, сказал сипло:

— Хвастанул я тогда, товарищ капитан-лейтенант, — положил растопыренные пальцы на грудь, — прости Христа ради, хвастанул…

— Зачем? — полюбопытствовал Бенедиктов.

— Хрен его знает… Зачем хвастают… Курить очень хотел… А вы так сразу… душевно… Махрой угостили… Свой, братишка… — Слов не хватало, Грызин начал помогать руками, зажав костыли под мышками. — Чтоб не подумали — забулдыга какой…

Бенедиктов не удержался, чтобы не произнести назидательные слова о пагубности лжи, и, дав подписать протокол допроса, отпустил его.

10. О ЧЕМ РАССКАЗАЛ КАЛИНОВ

— Чем ты так топишь? — спросил Бенедиктов, входя вслед за Калиновым в его жарко натопленный кабинет. — У тебя что, угольная шахта во дворе? Или милиция сломала где-нибудь деревянный небоскреб?

Калинов — он ходил уже без клюки, но чуть прихрамывая — встал посреди комнаты, скрестив руки на груди, и самодовольно улыбнулся:

— Не дровами и не углем. А чем — никогда не догадаешься. Раздевайся.

— И все-таки? — Бенедиктов повесил шинель на колышек, пригладил волосы, гораздо гуще растущие по бокам, нежели на макушке. — Нефтью, что ли? Соломой? Кизяком?

— Не-а, — захохотал Калинов, вертя головой, и в восторге захлопал в ладоши. — Сказал — не догадаешься! Калинов же хитер! Ох и хитер Калинов… Фашисты меня отапливают. Сам фюрер! — И, сделав многозначительную паузу, покосился на Бенедиктова. Остался доволен произведенным впечатлением. Произнес, четко разделяя слова: — Бомбами топлю, немецкими бомбами…

Теперь рассмеялся Бенедиктов мелким смешком, отмахнулся:

— Иди ты… Удивляюсь, как такого трепача держат начальником…

— Напрасно ругаешься. Я вполне серьезно. «Зажигалки» — во топливо! Термит. Надо голову иметь…

— Как бы голова-то как раз и не отлетела. Взорвешься.

— Никак нет. Кафельная печь позволяет, старинная. Я вывинчиваю капсюли, кладу штук десять — двенадцать. Из одной бомбы выкрашиваю термит, поджигаю палочками — и пошла писать губерния! Дня три-четыре держится тепло. А невзорвавшихся «зажигалок» до черта, иногда целыми кассетами… Вот я и дал команду собирать.

— Тебе еще не наклепали по шее за такие дела?

— А за что? — Светлые глаза Калинова округлились. — Да я никому не говорю, тебе вот по старой дружбе, так это не в счет.

— Да-а… — протянул Бенедиктов, сосредоточенно глядя на мраморную чернильницу. — Слушай, Рома, ты случайно не знал такого Нащекина?

— Сергея Аполлинариевича?! — удивленно встрепенулся Калинов. — Ротмистра? Бывшего пристава Коломенской полицейской части? Как не знать! Попил он моей кровушки. Но я его выловил, я и расколол. О, умнейший был мужик, умнейший… А ты что вдруг его вспомнил?

— Да так, — неопределенно повертел руками Бенедиктов. — Вспомнил — значит, вспомнил. Ты-то не забыл это дело?

— Что ты, прекрасно помню, в деталях… Как первую любовь. Тогда я только начинал, совсем мальчишка… Но мы лихо сработали. Между прочим, тогда я получил первую благодарность и потерял свою первую любовь. Незадолго влюбился в одну деваху, а тут началось… Назначаю ей свидание и не прихожу. Простила. Назначаю другое — и опять обман… Какие там свидания! Три месяца мотались — день и ночь, день и ночь… — Калинов усмехнулся, хлопнул себя по шее. — Конечно, послала меня подальше… Ну, бог с ней, другую нашел. А дело было чертовски сложное.

— Посвяти, — повелительно сказал Бенедиктов, усаживаясь крепче, — и поподробнее, если можешь.

Калинов снял стекло с лампы, дважды дунул в него, поджег фитиль. Утонувшая было в сумраке комната осветилась неверным светом, качнулись тени. Сел, распластав на столе локти, взглянул куда-то на потолок.

— Ну, слушай… До революции в Политехническом институте работал один эконом, почтенный старик. Хозяйство в институте огромное, педантичный старик содержал его в порядке, но с годами стало ему трудновато. Ему помогал старший дворник, некто Дерюгин. Дерюгин тоже работал в институте давно, эконом ему всемерно доверял, и во время его отсутствия Дерюгин отпускал из кладовых краску, мел, гвозди — словом, все, что нужно. Ключи у него были все, за исключением одного — от кладовой, в которую эконом входил только сам и никого туда не впускал. А надо тебе сказать, что Дерюгин был продувной бестией. Все, что плохо лежало, он прибирал к рукам и тащил к себе. Жил же он в Парголове, в собственном доме с участком. И вот — революция, гражданская война… Случилось так, что однажды, когда Дерюгин был в кабинете у эконома, принесли депешу. Старик ее прочел, схватился за сердце и — умер на руках дворника. В телеграмме сообщалось, что сын эконома убит на фронте. Дерюгин и тут не растерялся. Спать ему не давала та кладовая. Он обыскал теплый еще труп и отстегнул заветный ключ. Старика похоронили, Дерюгин стал как бы исполнять его обязанности. Тут же, не мешкая, ночью он полез в кладовую, и… полное недоумение и разочарование. Никаких сказочных сокровищ. Кладовая почти пуста, лишь в углу несколько ящиков с шурупами, мотки проволоки да три-четыре листа железа. С досады все забрал, увез домой. Время ты сам знаешь какое было. Разруха, народ разбегается, есть нечего, контроля никакого. Дерюгин забил свой дом чем только смог, даже кое-какие станки привез, и сам смотался подобру-поздорову. Живет, гвозди меняет на мыло, мыло на сахар, все с прибылью, все с прибылью, приторговывает, разводит поросят, одним словом — жиреет… Вот это, так сказать, экспозиция, пролог.

Калинов, пока говорил, скрутил цигарку, привстал, опершись широкими ладонями о край стола, прикурил от лампы.

— Прошло двенадцать лет. — Обдал Бенедиктова крепкой махрой, сел. — Тридцатый год… Как-то летом, в воскресенье, рано-рано утром — я дежурил — звонят из Озерков, с фабрики спортинвентаря «Голиаф»: приезжайте, ограбили. Еду. Фабричка маленькая, полукустарная — два цеха, обнесенные забором. Шьют тапочки, мячи, ну и все такое… В чем дело? Оказывается, получили они подошвенную кожу, семь тюков — ценнейший по тем временам материал. Стали готовить к производству: намочили, пропустили через валки… И вот исчезла, вся! Я тряхнул сторожа. А он ни бэ, ни мэ, ни кукареку — в сильном подпитии, спал, наверное, мертвецки, скотина. Посмотрел забор, вижу, в одном месте досочка отходит. Все ясно. Беру нашу Динку, овчарку. Кожа-то пахучая, душистая. Воскресное утро, следы не затоптаны. Динка меня прямиком в Парголово протащила и — к дому Дерюгина. Два его сыночка, оболтусы, спят, как цуцики, пьяные, среди мешков с кожей. Работали они оба на «Голиафе», за два дня до кражи оформили отпуск, помахали ручкой, сказав, что уезжают в Псков, — для алиби — и думали, что все будет шито-крыто, дураки. Мы их, конечно, взяли, начали грузить мешки на подводу. А тут какая-то баба, соседка, — Парголово же деревня, кругом избы, люди, видят: милиция, шебутня какая-то, интересно! — как заорет: «Паразиты, мои мешки украли, мои это мешки, вон и дырочка моя!» Стал я объяснять, что отдадим мешки, не нужны они нам — какое там: отдавайте сейчас, и все! Пошел я в дом искать, во что бы переложить кожу, ничего не нашел. А надо сказать, что Дерюгин-отец, тот, который дворником работал, к тому времени уже умер, где-то на улице, от разрыва сердца, а жена его — еще раньше. Сынки пропили все, даже табуретки в доме не было. Ходил я по двору, ходил, забрел в сарай, увидел какую-то проволоку. Ею стянули кожу и увезли… Парней этих раскололи уже к вечеру: кожу они должны были перевезти на Скобелевский одному дядьке. Сказали номер дома, квартиры… А по нашим правилам вещественные доказательства мы обязаны сдать в кладовую в течение суток. Ты знаешь нашу кладовую — чего там только нет! Золото, меха, часы, ковры, отрезы… В ДЛТ такого не увидишь. И приемщики — спецы, на глаз определят тебе любой товар: качество, марку, цену, кто делал, когда — и не ошибутся. Повез я сдавать кожу. Принимал золотарик Иван Дмитриевич Чупилин, Чупа, как мы его звали, — невзрачный такой мужичонка, маленький, вроде кособокий какой-то, но ас, знаток! Особенно — драгоценных металлов. Он проволоку щипчиками раскусил, кожу — на весы; проволоку тоже на весы, но на другие, маленькие. И пишет: кожа такая-то столько-то; платина — килограмм восемьсот девяносто четыре грамма в виде проволоки. У меня глаза квадратными стали. «Иван Дмитриевич, а ты не шутишь?» Он только лыбится: «А ты что, не знал? Платина, чистейшая платина высокой пробы. Смотри, какая тяжелая. Она в три раза тяжелее железа…» Ё-мое, думаю, откуда у этих бродяг столько платиновой проволоки? Вызвал из тюрьмы старшего брата, завел разговор о коже — говорить-то по сути дела уже нечего, — потом как бы невзначай про проволоку… А он и отвечает, что, дескать, проволока и правда очень хорошая, не ржавеет, они с братом ею весь плетень вокруг дома обмотали. Ну, чудеса!.. Я уже на месте сидеть не могу, но спрашиваю: откуда она у них? Тут-то он и рассказал историю с папашей. Мы, конечно, парня обратно, а сами — в Парголово. Весь тын перебрали, — и правда, колья спутаны были этой проволокой, — потом забрали бухты, валявшиеся в сарае, еще раз прочесали все насквозь, и получилось что-то около… Словом, солидно… Представляешь, как сгодилась тогда нашему государству эта платина! В тридцатом-то году!..

Калинов бросил на стол коробок, который теребил в руках, встал, заходил в возбуждении по комнате.

— Ну вот, занимаемся платиной и одновременно кожей. У того дядьки на Скобелевском находим пять мешков с вырубкой — товар со «Скорохода». Для кого? А есть один мужик по фамилии Кислюк, он покупает кожу и хорошо платит. Живет Кислюк на Большой Зелениной. Берем его и его жену, а на квартире ставим засаду. За несколько дней попадают одиннадцать человек, клиенты. Толку от них мало: они — воры. У них одно: товар — деньги, куда дальше он идет, понятия не имеют, а Кислюк молчит. То есть не молчит, а крутит, врет, никак его не ущучить. Но работал он с кем-то, это было ясно. Вызвал я тогда на допрос жинку его. Пухленькая, веселая, разбитная, видно, хохлушечка. Так и так, говорю, дело-то пахнет керосином… Короче, не узнаем, с кем муж работал, — хана ему, придется за все самому отвечать. И тут она по-деревенски заголосила; бух на колени: не губите моего Гринко, по дурости связался он с этим околоточным, Александром Ивановичем, и с приставом, все это они, душегубы!.. Свихнулась, думаю, бабенка, чушь какую-то несет: какие околоточные, какие приставы на тринадцатом году Советской власти! Спрашиваю. Нет, не свихнулась: Александр Иванович до революции был околоточным, а теперь работает по снабжению. Фамилию его сказала, где живет…

— Какая же его фамилия? — спросил Бенедиктов, откидываясь на спинку стула.

— Слабодской, жил он у Калинкина моста. — И, увидев, что Бенедиктов кивнул, продолжал: — А о приставе ничего не знает, ни фамилии, ни адреса. Ну нам и то хлеб. Берем Александра Ивановича; обыск на квартире дал потрясающие результаты — золото, драгоценности, шесть сберегательных книжек, на них, если не ошибаюсь, лежало что-то тысяч семьдесят… Допрашиваем. Точно, был околоточным…

В дверь постучали, тотчас просунулась голова в меховой шапке, быстро, как на шарнире, сделала кругообразное движение.

— Вы заняты?

— Иди, иди сюда, Камалетдинов, заходи, — крикнул Калинов, когда дверь уже захлопнулась, и кивнул Бенедиктову: — Прости, Сева, это недолго.

Камалетдинов мелкими шажками протопал к столу, держа несколько листков бумаги, положил их перед начальником.

— Ну что? — снизу вверх посмотрел Калинов на его сморщенное, без признаков растительности личико с заостренным носом.

— Он это. Признался, только сейчас, — ответил Камалетдинов, глазами показывая на бумаги. — Да тут было сразу ясно.

Калинов стал читать — брови его то вздымались, то падали, — но до конца не прочел, лишь посмотрел, держа листы на отдалении, заключительные строчки. Лицо его выражало брезгливость.

— Раз так, пусть несет ответственность по всей строгости законов военного времени и блокадного города, — сурово проговорил он и, отогнув изящно мизинец, что-то черкнул, широко и размашисто. — Все. Можешь идти.

Схватив бумаги, Камалетдинов неслышно исчез, даже не взглянув в сторону Бенедиктова.

— Вот она, война, — сказал в раздумье Калинов, кинув на стол ручку. — Черт знает что… — Хотел, видимо, поделиться о происшедшем, но передумал. — Ох, Сева, тяжко людям…

— Тяжко, да не всем, — возразил Бенедиктов, который вдруг явственно ощутил сладкий аромат горячего теста, хлынувший из квартиры на лестницу, а потом и спиртной запашок.

— Всем, всем… Тебе, что ли, не тяжко? Или мне?.. А если кто облегчает себе жизнь, то только за счет другого или других.

— Справедливо… Вот на этот предмет и поинтересуйся некоей Петраковой, управдомом жакта, — тут, в твоем же районе.

— Как ты говоришь, Петракова? — Прищурившись, Калинов обмакнул перо в чернильницу, усмехнулся одним ртом. — Все боишься, что без работы останемся? Шучу. Ладно, поинтересуюсь… Ну, еще раз прости, что отвлекся… Так вот, околоточный Александр Иванович. С ним возни было немного: улики налицо — он быстро признался и все взял на себя. Дело у них было поставлено на широкую ногу. Он ездил на Украину, кожу выменивал на сало, сало жена продавала на Мальцевском рынке, ну и все такое прочее. Меня интересовал пристав. А о нем Александр Иванович ни гу-гу… И у меня ничего нет, одна эта должность. Попробовал сделать вид, будто мне многое известно, и между прочим спросил о приставе. Но мужик крепкий оказался, ни один мускул не дрогнул на его лице. (Бенедиктов улыбнулся: почитывает Калинов литературу!) «Какой пристав? Первый раз слышу». Хорошо, не хочешь говорить, как хочешь, тебе же будет хуже, иди подумай. А сам не знаю, с какого конца браться. Ломал голову и так и сяк… И вдруг пришла простая мысль: откуда они могут знать друг друга — тот полицейский и этот полицейский? Да по работе же! Александр Иванович был околоточным Коломенской части, логичнее всего — и тот оттуда же. Подняли архивы. В Коломенской части значились два частных пристава. Один был убит в первые дни революции, а о другом — ротмистре Сергее Аполлинарьевиче Нащекине — сведений не имелось. Запросили адресный стол. В городе Нащекины не проживали, в области тоже. И не мудрено: уже потом я узнал, что Нащекин имел три паспорта и соответствующие документы. Жандарм, он ведь все паспортные дела на зубок знал!.. Да… Все-таки зацепились мы за эту версию, стали отрабатывать. Как искали, тебе это неинтересно, да и неважно. Скажу только, что изрядно пришлось покорпеть. И вот попал в наше поле зрения служащий ЛЕНЖЕТа, некто Иванов Иван Владимирович, пятидесятишестилетний мужчина, дородный, чопорный, следящий за своей внешностью — усы нафабрены, эспаньолка… Сначала у нас было сильное подозрение, что это Нащекин, а потом и уверенность. Когда последнее сомнение исчезло, мы его аккуратненько на улице при всем честном народе и взяли.

— Минутку, — взмахнул рукой Бенедиктов. — Ты сказал, что у него было три паспорта. Третий — на чье имя, не помнишь?

— Почему же, помню отлично — на имя Кузьмина Ивана Георгиевича. Как видишь, фамилии самые заурядные, среди Кузьминых и Ивановых легче затеряться.

— А жил он где?

— Жил?.. Хм, это нелегко сказать. У него была дача в Дудергофе, купленная на подставное лицо; дачу содержала его сожительница. Была у него квартира в городе, на Соляном переулке, там хозяйничала другая его сожительница. И еще квартира — на Псковской улице, так сказать, рабочая. Но ни одна формально не принадлежала ему. Чаще всего он бывал на Соляном… Знаешь, Сева, если бы я тебе показал его, ты не поверил бы, что за этой респектабельной внешностью скрывается бандит, хищник. — Заметив снисходительную улыбку Бенедиктова, спохватился: — Да ты, конечно, и не таких видел. Нащекин ворочал сотнями тысяч рублей, он держал в кулаке воров, известных ему еще с дореволюционных времен, скупщиков краденого, спекулянтов, да и самого околоточного тоже. Кроме того Александра Ивановича, через которого он действовал, его не видел никто и не знал его настоящего имени, даже его сожительницы.

— Разве семьи у него не было? — спросил Бенедиктов, поглаживая подбородок.

— Жена его умерла в начале двадцатых годов, и он остался один.

— А дети?

— Детей не было. То есть был сын… Владислав?.. Да, Владислав. Перед самой революцией он окончил Морской кадетский корпус, но в гражданскую войну, видимо, был убит. Во всяком случае, Нащекин говорил, что сына он потерял. А у нас не было никаких данных о нем.

— Так, так, так… А что делал Нащекин в Тресте жиров?

— Щелкал костяшками счетов и выписывал накладные… Он сидел на мизерной должности счетовода. Как Корейко…

— Ну, спасибо, — сказал Бенедиктов, поднимаясь. — Надеюсь, что разговор останется между нами.

— Ты меня обижаешь, — встал и Калинов, — как будто я не понимаю…

— Обижайся не обижайся, но предупредить я тебя обязан.

11. ТРОЕ

Дом одиноко стоял у самого Финского залива. Сквозь широкие окна виднелись вздыбленные, налезшие друг на друга льды, которые уходили в спокойную белую даль. Вокруг тоскливо поскрипывали на ветру обсыпанные снегом мрачные сосны. Дом с резной башенкой сбоку был одноэтажный, деревянный, обшитый вагонкой; крутая двускатная крыша придавливала его.

В стороне проходила дорога на Раквере и Нарву, но скрежет танковых гусениц и шум моторов терялись на пути к казавшемуся необитаемым дому. Угрюмая тишина окружала его, ничем не напоминая о войне.

Однажды под вечер сюда подъехал, буксуя в слежавшемся снегу, серый «хорьх». Из него вышли четверо — трое русских и обер-лейтенант Фогт. Встречать их выскочил на мороз хромой парень с бельмом на глазу, без шапки, в старой гимнастерке с расстегнутым воротом. Он проворно отпер двери, провел прибывших в довольно просторную угловую комнату — там уже были застелены койки и жарко натоплена круглая гофрированная печь; на столе, покрытом скатертью, графин с водой, стаканы, пепельница зеленого-стекла…

Пока щуплый обер-лейтенант, прикрыв дверь, вполголоса отдавал распоряжения парню, старший из приехавших — высокий, ширококостный мужчина в черной шинели со знаками капитан-лейтенанта на рукаве — осмотрелся, подняв тяжелый подбородок, потом приказал густым басом:

— Кирилл, ляжешь здесь, — кивнул на койку у окна, — Николай, занимай ту. А это — моя…

Скинул ушанку на кровать, снял шинель — на синеве кителя заблестел орден боевого Красного Знамени, — походил по комнате, заглянул в окно.

— Неплохо, жить можно… Правда, Кирюха? — Опустил горячую ладонь на спину Кириллу: — Что приуныл, товарищ?

Кирилл, не отвечая, поставил на тумбочку мешок с рацией, отряхнул руки и, налив в стакан воды, выпил с жадностью крупными глотками.

— Не трожь его, Степа, он сегодня с утра не в духах, — откликнулся Николай, вешая на гвоздь новенький ППД.

— Господа, дом в вашем распоряжении, — сказал обер-лейтенант Фогт на чистом русском языке. Он остановился у порога; сквозь очки проглядывали строгие глазки. — Занимайтесь и отдыхайте пока, сосредоточьтесь, ближе познакомьтесь друг с другом, — впереди у вас трудная работа. За всем, что нужно, обращайтесь к вестовому. Зовут его Григорий. — Вытащил из-за двери бельмастого парня, показал, отправил обратно. — Можете гулять, но далеко ходить не рекомендую. Вживайтесь в роль, соответствующую легенде. Мы будем вас навещать, а вы будьте в полной готовности. Хайль! — Щелкнул каблуками и уехал.

Еще слышно было натужное взвывание «хорьха», вылезавшего на дорогу, а Степан уже крикнул вестового. Тот, однако, не спешил. Степану это не понравилось. Выругавшись, он медленно прошел к двери, пхнул ногой.

— Гришка, мать твою за ногу! Глухой, что ли? Иди сюда! — И когда тот возник перед ним, не ведая, впрочем, страха, сказал уже тише, загибая крупные пальцы: — Тащи-ка, мил друг, шнапсу — раз, да не скупись, закуски какой-нибудь — два, сигарет, только не очень вонючих, — три…

— Гитару прихвати, — подал голос из угла Николай.

Услышав про шнапс, Кирилл поднял тонкое, до неприятности красивое лицо с аккуратным носом, маленьким ртом и длинными черными ресницами; глаза стали лакированными. С поспешностью переставил графин на подоконник, пододвинул стулья и сел, бросая нетерпеливые взгляды на дверь.

Припадая на одну ногу, Григорий втащил поднос с тарелками, коробками консервов и бутылкой посередине; на согнутом локте, мешая идти, болталась на замусоленной голубой ленте старая гитара с голой красоткой на деке. Николай схватил гитару, стал настраивать. Кирилл принялся открывать консервы. Степан снял бутылку, разочарованно скривив губы:

— И всего-то?..

— Больше не положено, и то только сегодня, — сказал Григорий.

— Ладно хоть не блевонтин, — вздохнув, смирился Степан и уверенно свинтил крышку. Разлил по стаканам, повернулся к Николаю: — Бросай гитару, займемся делом.

Николай охотно пересел к столу. Круглое простоватое лицо его — нос сапожком, живые, но неопределенного цвета глаза, брови белесые и такие же ресницы — выражало бодрость и оптимизм. Он взял пальцами ломтик консервированной колбасы, выпрямился, поднял стакан:

— Ну, за удачу!

— Обожди, обожди, за удачу еще успеем, — перебил Степан, недовольный тем, что его опередили. — Сперва выпьем за фюрера, как положено.

Выпили. Степан шумно дохнул, подцепил алюминиевой вилкой сардину, пожевал. Красавчик Кирилл, хмелея на глазах, обмяк, заулыбался умиротворенно — открылись кривые, налезающие один на другой зубы.

— Хорошо тут… Вот за эти бы дни война кончилась, и все к чертям собачьим…

— Не-ет… За эти дни не кончится, — серьезно возразил Степан, — но скоро… К тому дело идет. Скоро заживем по-новому. Каждый за себя будет стараться, только за себя! Немцы нам помогут. Они умеют… А пока надо им послужить. И не бояться. Как струсишь — так пиши письмо праотцам. Вы еще салажата, а мне уже тридцать четыре. Я все повидал, в каких только переплетах не был! Вам такого и в страшном сне не снилось. И скажу: никогда у меня не было страха, не знаю, что это такое… Таким уж мать родила…

— Ну да… — усомнился Кирилл, хихикнув, — заливаешь! Так не бывает.

— Не веришь? — взревел Степан и придвинулся к нему. — Мне не веришь? Потому что сам трус, наверно.

Кирилл отскочил в сторону, но тут вступился Николай, попридержал его за локти.

— Верит, верит, — примирительно сказал он Степану, — не видишь, что он тебя заводит, сядь. — И ловко перевел разговор на баб.

Предмет был для всех интересный, но в бутылке уже ничего не осталось, а беседа требовала продолжения. Степан снова позвал вестового:

— Слушай, друг, еще бутылочку…

— Нельзя, норма, — угрюмо сказал Григорий, глядя в пол.

— Одну… Только одну… Мы все тебя просим… Человек ты или кто?

— Не могу, ребята, сказано: нельзя — значит, нельзя. Здесь строго.

Григорий захромал прочь от двери, вслед ему Степан пробурчал злобно: «У, сволочь косоглазая, ублюдок, креста на нем нет». Но не угомонился, минут через десять сам побежал к вестовому. Возвратился повеселевший:

— А ну, живо, у кого какое шмутье, давай сюда. — И полез в рюкзак, достал немецкие сапоги, перевязанные веревкой. — Я да не уговорю…

Свернули узел — у кого оставалась старая куртка, у кого рубаха… Степан отнес узел Григорию. Когда вернулся, потряс над головой ручищей: «Порядок!»

В томительном ожидании прошел час. Николай тренькал на гитаре, пел тенорком то грустные песни, блатные, то похабные, веселил байками и анекдотами. Наконец пришел Григорий, румяный и холодный, вытащил из карманов две бутылки самогона с затычками из газетных катышков, озираясь, поставил на стол.

— Ну молодец, паря! Ну молодец! Уважил… Садись с нами, пригубь за труды, — гудел Степан, щедро наливая ему первача. — Я сразу увидел, что ты человек… Не ошибся.

Григорий сел бочком на стул, польщенный его словами.

— Первые вы такие, что ли, — улыбнулся губатым ртом, — знаю, что нужно вашему брату. Я здесь уже второй месяц, отправлял и на Питер, и на…

— Во-во, и мы туда же, — перебил его Кирилл, уже не владевший своим телом после полстакана самогонки, — а что будет — не знаем…

Степан резко и зло тряхнул рукой в его сторону:

— Кончай разговор о делах. Наши дела — это наши дела. Со смертью в кошки-мышки играем — кто кого…

Не слушая его, Кирилл налил себе еще до краев, выпил разом с каким-то отчаянием и, сокрушая стулья, натыкаясь на косяки, рванулся на двор блевать; вполз обратно пепельно-серой тенью, в испарине, стонущий, с перекошенным ртом, повалился на койку и намертво отключился.

Степан пил не переставая и, казалось, не пьянел. Лишь речь стала замедленной, рваной, расширились зрачки и лицо приняло свекольный оттенок.

Во двор въехала машина, поурчала, затихла. Бибикнула коротенько дребезжащим фальцетом.

— Это меня, — повернул голову к окну Григорий. — Товар привезли. Ну, спасибо за угощение.

Он вышел на улицу. Черный сундук фургона, поставленного задом к самому дому, заслонил луну, кусок темно-синего, с редкими блестками звезд неба. Слышались голоса, хруст снега под ногами. Григорий отыскал сопровождавшего машину офицера. Им оказался пожилой капитан с головой, обмотанной женским платком.

— Warum läßt du warten? Du verstehst nicht die Zeit zu schätzen. — Голос у капитана был высокий, неприятный. — Der Wagen muß arbeiten und die Leute müssen auch arbeiten, nicht stillstehen. Mach schneller auf!*["10]

Шофер, неторопливый эстонец, обстукивавший сапогом колеса фургона, услышал речь капитана, подошел к нему.

— Herr Hauptmann, das ist ein Russe, er spricht deutsch nicht*["11], — повернулся всем телом к Григорию. — Госпотин капитаан нетофолен, он гофориит, что нато скорей открыфать склаат.

Григорий снял замок с каптерки. Два солдата начали таскать ящики, коробки, кули. Капитан, сев на бочку, засунул руки в рукава шинели и задремал.

Пока машина разгружалась, шофер поднял капот и, перегнувшись, стал что-то подвинчивать отверткой при свете маленькой аккумуляторной лампочки. Григорий подошел к нему, тоже сунул голову под крышку — от мотора веяло теплом.

— Барахлит?

— Та неет, контакты нато почистить. — На Григория уставились внимательные карие глаза. — Ну?..

— Приехали, сегодня. — Голос Григория снизился до полушепота, заговорил отрывисто, четко, словно отбивая телеграфным ключом. — Из Таллина… Трое… Моряки… Старший — Степан… Капитан-лейтенант… Орден Красного Знамени… Кирилл, Николай — рядовые… Один радист… Фамилии неизвестны… Готовят на Ленинград…

— Транспорт?

— Пока неясно.

— Понял. — Громко: — Ты что думаешь, мне помогаешь? Тал пы лучше шкурки, чем стоять пез дела. У тепя есть мелкая?

— Вроде есть, пойдем поищу, — ответил Григорий, выпятив нижнюю губу.

И они пошли в каптерку.


Последующие дни были монотонными, серыми, как армейское сукно: вставали в восемь, разминались, пили темную бурду, именовавшуюся кофе, с маленькими и тоненькими кусочками довольно свежего хлеба (выпечки тысяча девятьсот тридцать девятого года — по клейму на целлофановой обертке) и расходились по углам. Кирилл включал паяльник, подпаивал разноцветные проводочки в рации, воняя канифолью, потом шел во двор с мотком провода, забрасывал антенну на одну сосну, противовес — на другую, сматывал, обсыпаясь мягким, пушистым снежком, искал новое дерево… Николай валялся в тельняшке на кровати, зубрил уставы Красной Армии. Степан ходил крупными шагами тут же, заложив руки за спину, что-то бубнил себе под нос. Неожиданно тыкал пальцем в Николая: «Ты из энкавэдэ. Спрашивай». Николай поднимался резво, сжимал губы, насупливал брови: «Товарищ капитан-лейтенант, ваши документы… Так, фамилия?» Степан отвечал не запинаясь: «Калмыков Степан Федосеевич. Родился в деревне Гужи Вятской губернии в тысяча девятьсот шестом году в семье крестьянина-бедняка…» Ответив, сам спрашивал Николая: «По каким улицам пойдешь из Торгового порта на Петроградскую?.. Где находится улица Марата?..»

После тощего обеда вылезали втроем без особой охоты на залив (надо стаптывать ботинки, обнашивать форму!). Разговаривать было не о чем, бескрайние льды наводили тоску, тишина и безлюдье страшили. Впрочем, однажды Николай увидел стоявшего вдали под сосной гитлеровца в каске и с автоматом, показал на него Степану, но тот и смотреть не стал: и так было ясно, что их не оставляли без присмотра. Потоптавшись бесцельно с полчаса, плелись обратно в прокуренный, заплеванный, провонявший потом, грязью, но хоть теплый дом.

Еды Григорий приносил мало — столько, сколько приказано: не дай бог откормленными телесами гости навлекут подозрение в блокадном городе! С выпивкой дело обстояло совсем плохо. Степан, никогда не ругавший фашистов, возроптал: «На такое дело идем, могли бы не поскупиться, угостить по-божески. Да им не понять…» Потому чаще всего разговоры крутились вокруг бутылки. Редко, но удавалось перехватить с помощью Григория литровку самогона. Один раз Кирилл сбегал на хутор, выменял. Но барахлишко не вечно — быстро спустили все, что оставалось, и сели на мель. Настроение падало. Взбодрить его было нечем.

Наведывались инструкторы: насквозь продушенный румяненький толстячок с низким лбом — Ржезинский, веселый похабник Воронцов, о котором говорили, будто он из тех графов, с ними неизменно находился обер-лейтенант Фогт. Господа устраивали проверки, наставляли, шутили, стараясь развеять постные физиономии обитателей дома, и укатывали обратно, оставляя после себя лишь аромат тонких духов Ржезинского, но не сказав главного — когда?..

Неизвестность томила. Со Степаном творилось неладное: он вздрагивал от каждого звука мотора, любая мелочь его бесила. Однажды, когда Николай заиграл на гитаре, Степан подошел к нему — лицо бледное, крупные ноздри раздувались, — заорал:

— Да брось ты к… матери эту чертову бандуру! Или я сам ее расколочу. Тебе что, весело, да? Весело?

— Почему весело? — сказал Николай, откладывая гитару в сторону. — Осточертело сидеть в этой дыре. Дела хочу, хоть какого-нибудь дела. Скорей бы…

— Дела, дела… Много ты понимаешь в делах…

Кирилл, отвлекшись от «лягушки» (он вхолостую работал ключом — развивал кисть, к тому же отвлекала морзянка от дум, успокаивала нервы), покосился на Николая:

— Скоро, говорят, только кошки ро́дятся… Куда торопиться? Здесь хоть тепло и не дует. Я бы сидел тут хоть год.

Ночью Николай проснулся от шороха. В темноте виднелась расплывчато согнутая фигура Степана. Он сидел на койке в исподнем белье, спустив ноги на пол, курил. Пепельница на стуле у изголовья — полна окурков. «О чем он?.. Что замышляет?» — насторожился Николай, не шевелясь и наблюдая за ним из-под одеяла.

О своих помыслах здесь не говорили, держали при себе. Здесь каждый сам за себя, потому что кто рядом с тобой — неведомо. Что он знал о Степане? Кажется, сын фабриканта, а кто-то трепал, якобы сидел за убийство… Но все по слухам. А Кирилл? Кем был раньше? Откуда? Из каких мест? Как очутился у немцев в разведывательной школе? Неизвестно. Зато в школе остерегались его: поговаривали и то — намеками, с недомолвками (кругом уши!), — будто этот хорошенький мальчик стукач и провокатор, будто двоих повесили по его доносам… И платили ему фашисты хорошо: не отправляли за фронт, держали в тепле. Теперь, наверное, проштрафился… Но разве о Николае больше известно? И у него свои тайны, свои думы, запрятанные глубоко, как кащеева смерть. Никто их не знает и не должен знать. Никто! Иначе…

Должно быть, сигареты кончились. Пошныряв в пепельнице, Степан вынул окурок. Скурил и его, шумно вдыхая дым; помассировал грудь, вздохнул и закинул ноги на койку.

Бормотал что-то во сне, вскрикивал Кирилл. Николай долго еще лежал без движения, пока не забылся.


Вскоре после обеда приехал обер-лейтенант Фогт. Глаза за роговыми очками торжественно-оживленные.

— Как самочувствие, господа? Как настроение? Прошу собираться. Едем.

Началась предотъездная суета, впрочем недолгая. Свалили посреди комнаты вещевые мешки, рацию, автоматы; оделись, сбегали во двор, в деревянную будку… Обер-лейтенант, не снимая шинели, сел за стол, поставил на грязную скатерть бутылку французского коньяка, достал лимон, пригласил всех.

— Давайте по вашему русскому обычаю посидим перед дальней дорогой, чтобы все задуманное свершилось. — Сам нарезал лимон, разлил коньяк по стаканам, себе — чуть на донышко.

Кирилл подернул ноздрями, приосанился, посмотрел весело на Николая. Степан потирал руки, предвкушая удовольствие. Чокаться не стали, выпили. Кто-то крякнул: «Хорошо!» Пожевали кислые дольки. Потом посидели с минуту молча и поднялись.

У крыльца их ждал тот же серый потрепанный «хорьх». Обер-лейтенант предусмотрительно задернул голубые занавесочки на окнах, дождался, пока все не устроились, и тогда сел рядом с шофером.

Куда поехали, обер-лейтенант не сказал, а спрашивать не полагалось. Николай чуть сполз с сиденья, чтобы через плечо шофера видеть дорогу. Проносились навстречу машины; бил по ушам гонимый ими воздух. Наконец поймал глазом указатель, определил: в сторону Ленинграда.

Ехали долго. Красный круг солнца опускался за мрачно темнеющие зубчики елей; скоро исчез совсем, оставив на небосклоне лишь нежно-розовый отсвет.

Уже в темноте, перед тем как выскочить на мост, их обстреляли. Несколько винтовочных выстрелов раздалось одновременно с обеих сторон дороги; одна пуля пробила стекло, обсыпав осколками Степана, но не задев его.

— Пригнитесь, — дернулся обер-лейтенант и — шоферу: — Bleibe nicht stehen, Friedrich, vorwärts, vorwärts!*["12]

Что-то громыхнуло позади, по-видимому, разорвалась граната, но машину не повредило, и «хорьх», вздрагивая, понесся дальше по шоссе. Когда, казалось, опасность миновала, все выпрямились. Успели заметить полыхающий на обочине грузовик вверх колесами, мечущихся в суматохе солдат…

— Vorwärts, vorwärts, nicht stehen bleiben!*["13] — повторял обер-лейтенант вцепившемуся в баранку шоферу.

— Verfluchtes Ort! Hier ist eine Menge von Partisanen, — проворчал тот, — und du weißt nicht, wo man dich erschießt…*["14]

Ругаясь вполголоса, Степан смахивал осколки с шинели; Кирилл, обхватив рацию на коленях, пришибленно затих…


После двух или трех следующих друг за другом проверок документов (с дежурными надменно и сухо разговаривал обер-лейтенант, не давая им заглядывать в глубь кузова) «хорьх» свернул на узкую, в ухабах, дорогу и остановился возле заваленной снегом землянки.

В ней было сыро, но тепло; пахло пиретрумом. На грубо сколоченном столе рядом с полевым телефонным аппаратом горела оплывшая свеча в самодельном, из гильзы, подсвечнике; в углу, возле нар-ящика, скопление коньячных бутылок; портретик Гитлера перед входом… Приведя группу, обер-лейтенант приказал ждать и удалился. Минуту спустя в землянку вошел Ржезинский, обдав знакомым запахом духов. Он был в немецкой форме майора; пухлый живот выпирал из-под шинели. Ржезинский остановил на каждом внимательный, проникающий насквозь взгляд, словно взвешивал, можно ли доверить тайны; положил на стол крупномасштабную карту.

— Прошу всех сюда. — Трое склонились над ней. — Слушайте и запоминайте. Ваша задача — незаметно проникнуть в город. Будете двигаться вдоль стрелки Морского канала по азимуту, — провел по карте розовым шлифованным ногтем линию, назвал координаты, — с выходом в район порта. По нашим данным, здесь есть проход. В случае непредвиденных обстоятельств отходить назад, в бой не вступать.

Помолчал, давая словам осесть в головах; вскинул рукав, посмотрел на часы.

— Теперь адрес, — седые брови поднялись, лоб исчез совсем, — Малая Подьяческая, семь, квартира восемьдесят восемь. Запомнили? Малая Подьяческая, семь, квартира восемьдесят восемь. Спросите Михаила Николаевича. Скажете: «Есть вести от брата». Ответные кодовые слова: «Неужто Семен жив?» Тогда передайте эту почтовую марку. — Ржезинский дал каждому по советской марке. — От Михаила Николаевича получите необходимую помощь и материалы. Калмыков, — не поворачивая головы, посмотрел на Степана, — и вы, Пряхин (Кирилл вытянулся), завтра явитесь в военкомат как излечившиеся в госпитале для направления в части. А вы, Мартыненко, вернетесь сюда, тем же путем, через пятнадцать суток. (Николай кивнул.) Будем вас ждать. Пряхин, запомните: выход в эфир по вторникам, четвергам и воскресеньям в двенадцать пятнадцать на второй волне. Вариант шифра — третий… Ясно? Кому что неясно, спрашивайте.

— Ясно, — ответил за всех Степан.

Загромыхали орудия, послышалась пулеметная трескотня, задрожал земляной пол. Ржезинский поднял глаза, прислушался, снова взглянул на часы.

— Считаю своим долгом вас предупредить, — проговорил он совсем другим тоном, жестко. — Всякое уклонение от задания, разглашение тайн будет беспощадно караться. Мы всегда имеем возможность найти вас. Вы разумеете, о чем идет речь? В случае же успеха великая Германия отметит вас должным образом.

Под рукой затрещал зуммер. Ржезинский взял трубку:

— Ja, ja, bei mir ist alles fertig, wir treten heran… Sie können ruhig sein*["15].

По ступенькам скатился обер-лейтенант Фогт, заглянул в приоткрытую дверь.

— Выводите, — приказал ему Ржезинский, отпустил всем общий кивок и вышел, задевая боками заиндевевшие косяки.

Под пушечный грохот вылезли из землянки; пригибаясь, двинулись по траншее за обер-лейтенантом. Вскоре траншея кончилась, под ногами зазвенели ледяшки. Обер-лейтенант остановился:

— Все. Дальше пойдете сами. — Пожал каждому руку: — Желаю удачи. С вами бог!

— Ну, раз с нами бог — потопали с богом, — бодрясь, сказал Степан, ступая на скользкую ледяную плиту.

Плотная темень поглотила их; с севера дул ветер, обдавая снежной пылью. Когда глаза пообвыкли в темноте, стало казаться, что кругом голубовато-белая пустыня без единой складочки — ни бугров, ни впадин, Из-за этой обманчивости спотыкались чертыхаясь, падали… Степан подносил к глазам светящуюся стрелку компаса, молча указывал направление, но никого не поторапливал и сам не спешил. Каждые полчаса устраивал привал («Устали, надо беречь силы!»), но чем ближе подходили к каналу, тем чаще присаживался отдохнуть.

Где-то неподалеку треснула льдина — как будто хлопнула глухим одиноким выстрелом. «Ложись!» — повалился Степан в снег и выставил перед собой автомат. Николай упал рядом, взвел затвор… Тишина, никаких шорохов, лишь посвистывал ветер…

— Осторожность не мешает, — тихо сказал Степан, поднимаясь. — Перекур.

— Да ты что? Только что отдыхали, — не вытерпел Николай. — Так мы в самый свет угодим.

— А ты беги, беги… Ты у нас дюже прыткий, беги… Или спешишь туда? — Степан мотнул головой в сторону Ленинграда и с подозрительностью посмотрел на белевшее пятном лицо Николая.

— Очумел ты, что ли?

Степан сел, зажав автомат между ног, сгреб растопыренной пятерней снег, с жадностью припал к нему ртом.

— Давай все сюда… — Когда сгрудились над ним, зашептал медленно, с усилием: — Я вот что думаю… Надо вертать обратно.

— Как обратно? — в испуге отпрянул Кирилл.

«Неужели проверяет?» — подумал Николай, но тоже спросил теми же словами.

— А так, как шли сюда… Жить-то небось охота, а? — перекосил рот в улыбке. — Вы думаете, что дойдете до Ленинграда?.. Целенькими?.. Как бы не так! Я уже попробовал, еле живой выбрался… Хватит с меня.

— Ну а если немцы узнают? — спросил Кирилл; от холода, но еще больше от страха его бил озноб.

— Откуда они узнают? Если сам не скажешь… Вчера был проход, а сегодня нету его, закрыли… Мы и напоролись, так ведь? Вышли к самому берегу и напоролись! Дырку-другую можно пробить в шапке, не проблема… Что они сказали? В бой не вступать, отходить обратно. Вот мы и отошли — по инструкции…

— А потом что будет?

— Потом… Потом увидим. Время-то наверняка выиграем.

«Не похоже, что подлавливает, — подумал Николай, — свою шкуру спасает… Факт!»

— Так они завтра нас снова пошлют, — сказал он, присаживаясь рядом. — Или расформируют группу, отправят по лагерям, а то и к стенке поставят.

— Не поставят… Не мы же виноваты… Ну? Решайтесь…

Помолчали. Кирилл вздохнул протяжно, со стоном:

— Ох, Степан, с ними шутки плохи.

— Ас энкавэдэ? — повернул к нему лицо, блеснул белками глаз. — Еще не встречался? Так повстречаешься.

Снова долго, тягостно молчали. Степан еще пососал снег, встал, обтер о штаны руку.

— Ну, пошли… Но смотрите, суки, все мы одной веревкой повязаны, — потряс кулаками угрожающе. — Стойте на своем, коли жить охота. Как договорились. А если кто стукнет или проболтается, тогда — стенка, всем нам стенка. Как пить дать!

Принятое решение нимало не успокоило Степана. Пока оно зрело в нем, он еще кое-как справлялся с собой. Теперь же, выпущенное на волю, оно должно было повлечь какие-то неясные, но в общем-то мало утешительные последствия, которые зависели уже не только от Степана; в спутников же у него никакой веры не было.

Нервы сдавали. Огромными шажищами, с автоматом наперевес, он уходил вперед, неожиданно круто поворачивался и, отчаянно матерясь, требовал, чтобы все шли рядом. Кирилл покорно трусил к нему со своей тяжелой рацией за спиной. Николай, делая вид, будто изнемог, плелся нога за ногу.

В один такой момент, когда Кирилл поравнялся со Степаном, Николай скомандовал себе: «Стоп! Сейчас!» Бросило в жар от неминуемого; мощными толчками забилось сердце. Утопил предохранитель и, расставив одеревеневшие ноги, крикнул исступленно. Степан и Кирилл вмиг обернулись. Нажал спуск… Треск выстрелов пронзил тишину. Оба упали. Обмякший сразу Николай постоял в секундном замешательстве — в голове путаница, с руками не совладать — и опрометью бросился к ним.

Пуля попала Кириллу в глаз; он лежал на спине, подмяв рацию, и еще вздрагивал. Из живота Степана била кровь, черным пятном расползаясь по льду. Плохо соображая, Николай, схватил валявшийся подле Кирилла автомат и тут же бросил его, метнулся к Степану, начал стаскивать с него вещевой мешок… И вдруг удар под колено свалил Николая. Большим грузным телом Степан навалился на него, хрипя и извергая проклятья.

— Сучье падло, сволочь…

Слабеющие руки тянулись к горлу, отвратно пахло кровью. Задыхаясь, Николай с трудом отвел их, выбрался из-под Степана, отскочил, выстрелил короткой очередью…

В беспамятстве снял Степанов мешок, рванул орден, обшарил труп и, навесив за плечи автоматы, качаясь, зашагал прочь.

На востоке появилась светлая полоска, когда он, обессиленный, мокрый от пота, дотащился до берега. Впереди темнели бугры; справа — силуэт, напоминающий судно… Щелкнул выстрел, следом другой, третий… Просвистела пуля. Николай встрепенулся, поднял руку с автоматом, крикнул изо всех сил:

— Не стреляйте, свой я, свой, не стреляйте!.. — И бросился навстречу.

Выстрелы прекратились. К нему бежали краснофлотцы, окружили плотным угрюмым кольцом, а он все повторял, как заклинание:

— Свой я, не стреляйте, свой…

— У нас там своих нет, все чужие.

— Ого, автоматов-то сколько! На целый взвод хватит!

— Сдавай оружие!

Сорвали с него автоматы, стали обыскивать, но он не давался.

— Оружия больше нет, а документы не трогайте, нельзя, ребята… Позовите командира.

— Да чего с ним тарабанить! Врежь ему, Федька, по харе на первый раз.. Свой!.. Будет знать своих!

— Отставить! — резким тенорком крикнул молоденький лейтенант, расталкивая краснофлотцев; в одной руке пистолет, в другой фонарь. — Что здесь происходит?

— Да вот, говорит, свой, с той стороны прибег…

Лейтенант направил свет на Николая — увидел дикие глаза, раскрытый рот, мелко и часто заглатывающий воздух, лицо грязное, в крови, пот струями стекал со лба, на носу капля…

— Кто таков? Фамилия, документы, — грозно сказал лейтенант, не опуская пистолет.

Николай не шевельнулся. Облизнул сухие губы, произнес тихо:

— Товарищ лейтенант, не могу я говорить. Ведите меня в особый отдел флота.

Лейтенант опустил глаза, раздумывая. Крикнул жадно прислушивающимся к разговору краснофлотцам:

— Разойдись! — и после этого скомандовал Николаю: — Вперед!

12. ИЗВЕСТНАЯ ДОЛЯ РИСКА

— Настоящая фамилия моя Русинов, Константин Афанасьевич, — говорил Николай; глубоко в животе что-то сжалось трепетно под тяжелым взглядом батальонного комиссара. — Родился в деревне Шерстобитово Нижегородской губернии в двадцать первом году. Когда мне было одиннадцать лет, отец со всеми нами перебрался в Рыбинск — там жила сестра матери, — устроился на маслобойный завод чернорабочим. В Рыбинске в сороковом году я был призван на флот. Проходил службу в Таллине, на минном тральщике, старшим краснофлотцем. Там же участвовал в боях, комсомолец…

— Были комсомольцем, — поправил Дранишников, перелистывая краснофлотскую книжку на имя Николая Мартыненко. — Продолжайте, я слушаю.

Лицо у Дранишникова желтое, нервное; желваки играли на скулах. Русинов тронул пальцем приклад автомата (все три лежали на столе перед комиссаром), откашлялся.

— При отходе наших из Таллина двадцать девятого августа мы попали в самое пекло…

— Как вы сказали? — поморщился Дранишников. — Двадцать девятого августа? Но наши войска отошли двадцать восьмого. Интересно, где же находился ваш тральщик целые сутки?

Русинов качнул головой, лицо стало белым.

— Да, конечно, двадцать восьмого… Жуткий был день. Наши корабли попали в минное поле, стали подрываться… Огонь, грохот…

— Дальше…

— Тральщик наш получил две пробоины в носовой отсек, мы начали тонуть. В воде я кое-как ухватился за кильблок. Сколько держался, не знаю, темнеть уже начало, а потом, наверное, стал захлебываться, потому что не помню, как фашисты меня подобрали, — очнулся на берегу. И — в лагерь. Там же, под Таллином… Били, еда — гороховая баланда раз в сутки, с утра до вечера таскали гравий. В бараках — грязь, вши, раненые вместе со здоровыми, врачей не было, тут же и умирали…

— Это все известно. Говорите о себе…

— Был у нас в лагере один тип. Губанов, но, может быть, это не настоящая его фамилия, кажется, бывший младший лейтенант. При каждом удобном случае он заводил разговор, что у гитлеровцев есть военные школы и туда принимают русских, хорошо с ними обращаются, кормят. Со мной он тоже говорил.

Дранишников поджал тонкие губы в иронической усмешке:

— Понравились ему?.. О назначении этих школ он вам говорил?

— Нет. Но я, конечно, понимал, что это за школы, Я думал так: попаду туда — сумею вернуться к нашим. И даже помочь чем-нибудь. Иначе выбраться оттуда было невозможно. В школу они меня взяли, не сразу, правда, но взяли.

— Каким же образом?

— Я придумал себе другую биографию. Мне было это нетрудно, потому что в нашей деревне почти все Русиновы. И очень хорошо помню — пацанами мы бегали смотреть, — как выселяли в Сибирь кулака Афанасия Русинова, тезку отца. Дом у него был кирпичный, четыре лошади, одиннадцать коров, огромный сад… Вот я и решил сделаться вроде как бы его сыном. А сын кулака разве может быть доволен Советской властью? Сказал Губанову. Через день вызвали меня к коменданту лагеря майору Бергману. Я ему повторил все, что говорил Губанову. Несколько дней меня не трогали — наверно, проверяли, потом снова вызвали и спросили, хочу ли я служить немецкому командованию. Я согласился…

Дранишников вышел из-за стола, остановился перед Русиновым, подергивая ногой. Сказал глухо, не отрывая от него взгляда:

— Вы отдаете себе отчет, что ваш поступок — измена Родине, измена воинской присяге? Вы знаете, чего вы заслуживаете?

— Знаю, — виновато покивал головой Русинов, оставаясь сидеть прямо. — Но знаю и себя. С первого дня в школе я начал готовиться к переходу к своим. И вот я здесь. А теперь, — пожал плечами — делайте со мной все, что я заслуживаю. Отдайте под трибунал, в штрафбат… Я готов…

— Ну, это само собой… Искупать вину перед Родиной придется. А большей вины, чем измена, нет! — Дранишников подошел к окну, раскуривая трубку; на дворе — серенький денек, тихо; падал снег. Повернулся резко всем телом к Русинову: — Номер вашей бывшей войсковой части?

— Пятьдесят шесть ноль девять.

— Кто был командиром тральщика?

— Капитан третьего ранга Житков Петр Прохорович.

— Что с ним стало?

— Вероятнее всего, погиб тогда. Я его больше не видел.

— У вас есть семья в Рыбинске?

— Отец перед войной умер, мать была жива, сеструха младше меня, Зоя…

— Вы призваны в армию сразу после школы?

— Не сразу. Я учился семь лет, а потом плавал на пароходах матросом, Рыбинск — Астрахань и на Каму.

— В какой школе учились?

— В четырнадцатой.

— Учителей помните? Кто преподавал литературу у вас в седьмом классе?

Русинов поморгал ресницами; кожа на лбу собралась в вертикальные складки.

— Литературу?.. Майя… Майя… Как же ее?.. Майя Николаевна, нет, Майя Федоровна, вот как, но фамилии я не помню. Нам фамилий учителей не говорили.

— А теперь расскажите о разведывательной школе, откуда пришли. И полнее, все, что знаете. Где она находится?

Дранишников вернулся на место, сцепил длинные тонкие пальцы у подбородка. Воспаленные глаза уперлись в вещевой мешок — пятно запекшейся крови, дыра от пули, из которой высыпались на темный лак стола махорочные крошки, — Степанов мешок. Говорил Русинов ровным голосом, слишком уж уверенно и деловито, и это настораживало. Заученный текст?

— Дайте мне листок бумаги, — вдруг попросил Русинов, — я напишу вам настоящие фамилии кое-кого из курсантов и их клички. Может, сгодятся.

Он отодвинул мешок, поднес к губам конец ручки и закрыл глаза. Потом, торопливо макая перо в чернильницу, стал наносить на бумаге вместо слов штрихи…

— У вас, должно быть, хорошая зрительная память, — сдержанно похвалил Дранишников, разглядывая поясной портретик мужчины. Под ним — фамилия, имя, возраст и особые приметы, в скобках — псевдоним. — И рисуете неплохо. Учились?

— Нет. Хотел бы, но не мог… Для себя рисовал немного, да так — баловство одно. Но видите, сгодилось, вместо фотоаппарата, — хмыкнул, улыбнувшись. — Я вам нарисую еще пятерых или, пожалуй, шестерых. Но на большее не хватило времени. Там ведь любопытные сразу вызывают подозрение. А начали подозревать — спишут. Любым способом. Так что пришлось собирать по крупиночкам. Но эти люди, — помахал пальцем, — на особом счету у фашистов, их любимцы. И готовят их на самые важные задания.

— Почему вы так считаете?

— Усиленные занятия, по своему расписанию… Режим послабее, а значит — доверие… Это враги, озлобленные… Им терять нечего.

— По-вашему, остальные — не враги?

Русинов энергично покачал головой:

— Вы меня не так поняли. Кроме этих есть еще… Народ там всякий. Поживешь с ними, почувствуешь, кто чего стоит: одни когти рвут, чтобы служить фашистам, другие отбывают по необходимости.

— А вы, как я смотрю, наблюдательны. Кто возглавляет школу?

— Подполковник Мёниг.

— Могли бы вы нарисовать его портрет?

— Наверно, смогу. Надо попробовать.

— Только не сейчас. Бумагу я дам, чернила или лучше карандаши? А сейчас вас проводят. Когда понадобитесь — вызову.

Оставшись один, Дранишников сложил в сейф пачки сторублевок (пять по десять тысяч) из мешка Степана, осмотрел автоматы; сильная лупа увеличила до размеров спичечного коробка синюю марку с летчиком. Потом набросал вопросы, которые необходимо было задать при разговоре по «ВЧ» с Рыбинском.


Когда Дранишников зашел в кабинет Арефьева, дивизионный комиссар говорил по телефону «ВЧ». Он сидел в этот поздний час, позволявший расслабиться, в расстегнутом до половины кителе, упершись в спинку жесткого кресла и положив ноги в шерстяных носках на стул, — они у него в последнее время отекали. Дранишников хотел было уйти, но Арефьев, не глядя на него, повертел рукой в воздухе и ткнул пальцем в сторону стула — Дранишников сел. Он всегда испытывал неловкость, чувствовал свою неуместность, присутствуя при чужих служебных разговорах, и старался думать о своем, чтобы не прислушиваться. Тем не менее все же понял, что говорил Арефьев с членом Военного совета флота Смирновым, и речь шла, по-видимому, о Лукинском.

— За весь институт он, конечно, не работал, — усмехнулся Арефьев, чуть меняя положение ноги. — Мы консультировались по этому поводу. Дело представляется следующим образом: он занимался по собственной инициативе расчетами необходимых мощностей турбин при новом виде энергии и расхода пара для них. Собственно, тем же самым он занимался и до войны, с той лишь разницей, что топливом служил флотский мазут… Да-а, совсем иное дело… Это одна из проработок на перспективу. Вопрос частный, но теоретическое и практическое значение его огромно и весьма важно, особенно для флота… Разумеется, изобретение…

Потом Арефьев долго молчал, слушая, и засмеялся:

— Кто же это скажет?.. С мертвого какой спрос… А вот тут уж наша забота, Николай Константинович. И мы кое-что предприняли… Хорошо, хорошо, буду держать в курсе…

Он положил трубку на аппарат, повернулся к Дранишникову. Тот тотчас же встал.

— Член Военного совета просит информировать его о всех новых данных по ходу расследования дела Лукинского, — пояснил Арефьев. — Об этом деле доложено Андрею Александровичу Жданову. Все наши мероприятия одобрены, теперь слово за нами… Кстати, ты Тихомирова знаешь?

— Капитана первого ранга? — спросил Дранишников — Знаю.

— Член Военного совета и Политуправление флота рекомендуют нам его секретарем парторганизации.

— Дельный мужик, спокойный, толковый, с ним работать легко, — сказал Дранишников, кладя перед дивизионным комиссаром карандашный портрет.

— О, барон фон Остеркампф! Он же подполковник Франц Мёниг! — удивился Арефьев, спуская ноги на пол; застегнул китель, протер очки, водрузил их на мясистый нос — Известная личность, известная… Старый лис! Он свои зубки показывал еще в тридцать шестом году, но поломал… И кто же так великолепно изобразил его?

— Узнали? Мне важно было выяснить, как художник схватывает натуру по памяти. Умеет ли передать портретное сходство. Значит, умеет. А рисовал Русинов-Мартыненко.

— Как раз по этому поводу я тебя и вызывал.

Положив другой лист с портретиками, Дранишников встал за широкой спиной Арефьева.

— По словам Русинова, наиболее перспективные ученики Мёнига. — Выждал с минуту, упер палец в один из портретов, средний в нижнем ряду: — Как вам это нравится?

— Что ж, прекрасно, я думаю ты такого же мнения. — Арефьев запрокинул седую голову, пытаясь достать глазами Дранишникова; не достал. — Сядь, Олег Сергеевич, не прячься, а то я так шею могу сломать… Тут Русинов наверняка ошибается, но это уж не его вина, а скорее наша… Значит, закрепился, не даром мы с тобой трудились, а? — Засопел удовлетворенно, потер руки. — Значит, в любимчики попал? Молодец, молодец… То-то давно вестей не подает.

— Да, очень неожиданная и ценная информация… Вообще Русинов дал интересные сведения.

— А степень достоверности?

— Вполне удовлетворительная. То, что удалось проверить, вполне… Характеристика самого Русинова — положительная. Комсомолец, старший комендор на тральщике «Спрут», имеет благодарности. Тральщик затонул двадцать восьмого августа и а Таллинском рейде. Русинов считается пропавшим без вести. Биографические данные, полученные нами из Рыбинска, полностью совпадают с теми, которые сообщил он сам…

— Но что-то тебя смущает, да? — уловив в голосе Дранишникова какое-то колебание, спросил Арефьев.

— Смущает вот что. Он ошибся в дате — на день, — когда говорил о гибели тральщика, следовательно, в дате захвата фашистами Таллина.

— Хм. — Широкие брови Арефьева настороженно поднялись. — Это весьма существенно. И чем он объясняет неточность?

— Ничем, оговорился…

— Такую дату участнику событий забыть трудно.

— В том-то и дело… Естественно, возникает вопрос: Русинов ли перед нами? К сожалению, у нас фотографии Русинова нет. Ждать же, пока пришлют из Рыбинска, мы не можем. А решать, что делать, надо сейчас.

Помолчали. Из приглушенного динамика доносились марши. Арефьев отпил с гримасой глоток хвойного настоя.

— Любопытно, что преподавателя в своей детской школе он назвал правильно, — проговорил Дранишников, — хотя учился в тридцать седьмом году. Не, думаю, чтобы абвер имел такую исчерпывающую информацию о Русинове.

— Давай отойдем сейчас от деталей, — сказал в раздумье Арефьев, отставляя стакан и накрывая его бумажкой, — и посмотрим в целом. Попробуем вывернуть все наизнанку и определить, кому что выгодно. Предположим, что это дезинформация, — хлопнул ладонью по листу с портретами, — те двое с Русиновым тоже неугодны фашистам и по их заданию ликвидированы его руками. — Втянул голову в плечи, посопел. — Ну что ж, возможно… Сложный, конечно, ход, но допустим… Далее. Русинов, опять-таки предположим, по заданию абверу переходит к нам, сообщает неизвестные нам детали функционирования школы, чем немцы очень дорожат, и, наконец, раскрывает явку, то есть по сути дела рушит агентуру. Зачем? — посмотрел из-под очков на Дранишникова. — Только для того, чтобы войти к нам в доверие? Но не слишком ли дорогой ценой? Кто такой Русинов? Да никто, обычный связной, пешка на шахматной доске. Отдавать за пешку тяжелую фигуру, и не одну, а несколько… Нет, увольте, не будем оглуплять немцев, не такие уж они болваны.

Дранишников молчал, теребя пустую трубку, — Арефьев не курил и не выносил табачного дыма, особенно махорочного.

— А память… Память, замечу, прехитрая штука. — Арефьев снял очки, на переносице — красная полоска, глаза стали беспомощными. — У меня был случай, когда я забыл имя товарища, с которым учился и довольно часто встречался. Фамилию помню, а имя забыл, хоть убей! Несколько минут мучился, вспомнил, разумеется смеялся над собой, но… И здесь ошибка в дате может быть естественной погрешностью памяти. Это возможно. Тем более что в других вещах, для нас важных, ошибок нет.

— Все равно, ошибка есть ошибка, — хмуро произнес Дранишников.

— А общее впечатление о нем у тебя какое?

— Да в общем положительное, даже, я бы сказал, хорошее.

— Оно совпадает с моим. Он готов идти?

— Готов.

— Я думаю, это беспроигрышный вариант. Хотя, безусловно, известная доля риска есть. Давай-ка, Олег Сергеевич, прикинем, чем мы рискуем…

13. «СПРОСИТЕ МИХАИЛА НИКОЛАЕВИЧА…»

Скрип, скрип, скрип… Русинов прошел легкий, как игрушка, мостик со львами, миновал на Малой Подьяческой дом семь, успев заметить в окне второго этажа — четвертом справа — фанеру с подтеком синей краски. Можно было идти, но останавливаться не стал, покружил с час по тихим улицам и теперь снова оказался у дома. Посветив спичкой, увидел круглый эмалированный номерок с цифрой восемьдесят восемь на филенке. Гвоздь в косяке торчал — это тоже был благоприятный знак. Тогда Русинов дернул за грибок старинного звонка-колокольчика и спросил Михаила Николаевича.

— А кто это? — Голос глухой, вроде бы безразличный.

— Есть вести от брата, — сказал Русинов, берясь за медную ручку.

Отодвинулась тяжелая щеколда, звякнула цепочка. В щель брызнул свет керосиновой лампы.

— Неужто Семен жив?

Перед ним стоял мужчина лет пятидесяти пяти с крупной головой, высокий, чернявый, по первому впечатлению похожий на грузина; лицо небритое, в оспинах.

— Выходит, жив, коли вести шлет. — Русинов достал из кармана записную книжку, протянул марку.

Михаил Николаевич рассмотрел ее на широкой ладони, приблизив лампу; пропустил гостя в прихожую, тщательно запер дверь.

— Один?

— Скажи спасибо, что один, могло никого не быть.

— Что так? Пощипали?

— Двое остались, лежат там на льду. — Русинов поставил автомат в угол, стащил с плеч лямки мешка: — Это гостинец.

— Не наследил? — остановил оценивающий взгляд на Русинове Михаил Николаевич, принимая мешок. Автомат тоже взял — с глаз долой.

— Будь спокоен, учили… Ух холодрыга…

В комнате, возле холодной печурки под огромной иконой с золотым окладом и тускло чадящей на цепях лампадой, сидела довольно молодая женщина, вязала. Михаил Николаевич положил на пол мешок, сказал ей: «Нам поговорить надо». Женщина поднялась молча, бросила на диван спицы и, надев ватник, вышла.

— Когда прибыл? — приглушенно спросил Михаил Николаевич, откинув подальше спицы, сел.

— Сегодня ночью.

— Кто с тобой был еще?

— Степан Калмыков и Кирилл Пряхин.

— Радист был?

— Был. Пряхин.

— От ты черт возьми, надо же! Не повезло, — похлопал кулаком по кулаку Михаил Николаевич. — Радист нужен позарез, связи нет никакой. Сидим, копим, а передать как?..

— Пока готовь что есть, передам и доложу. Пришлют другого радиста.

— Это когда еще будет…

По привычке Русинов отметил, что у собеседника толстые надбровные валики, зубы, должно быть, вставные, чуть шепелявит.

— Ну, говори, что принес.

— Так. — Русинов склонился к Михаилу Николаевичу, перешел на шепот: — Приказано передать: «Марию интересуют яблоки, по сортам. Сколько грузов прибывает за день. Где располагаются «овощные базы» для «шестерки». Количество «скороходов» и новых «невидимок». На «невидимки» обратить особое внимание: чем отличаются от старых, где укрываются…»

Михаил Николаевич кивал, слушая сосредоточенно, иногда вставлял «угу». Вдруг насторожился, подняв голову с болезненной гримасой на лице. Русинов смолк.

— Кто-то вроде по лестнице прошел… Ты сколько здесь пробудешь?

— Еще неделю.

— Крыша есть?

— Найду.

— Сегодня останешься у меня, скоро комендантский час, уйдешь утром. Постелю в соседней комнате. Там холодно, но ничего, переспишь, одеялами накроешься… Как там дела? Рассказывай. Войск много?

— Много, — сказал Русинов, — и все прибывают. Танки, артиллерия, самоходки…

— Ну, значит, в наступление скоро перейдут, слава те господи. — Михаил Николаевич обернулся к темному, закоптелому временем образу, перекрестился. — Скорей бы, скорей… Поцарствовали большевики, будет… Двадцать пять лет без малого… У нас тоже силы собираются, без дела не сидим, так и передай.

Он поднял на колени вещевой мешок, развязал. Пачки денег сложил в нижний ящик комода, за белье, пересыпал в свой мешок махорку; консервы, галеты, отделив небольшую часть Русинову, спрятал в буфет.

— Наговорились? — Женщина появилась в дверях, прижимая к груди на согнутой руке мелко наколотые дощечки.

Загудел огонь в «буржуйке»; пощелкивая, быстро накалилось железо, проступили малиновые пятна.

Сидя на корточках, женщина исподволь посматривала на Русинова испытующе и недобро. Потом поднялась и, заложив руки за спину, бесцеремонно уставилась на него прищуренными глазами. У Русинова похолодело внутри.

— Ты хорошо проверил его? — спросила она мужа. — Мне кажется, я его видела…

— Где? Когда? — резко повернулся к ней Михаил Николаевич.

— Вчера, возле дома энкавэдэ, у Литейного моста.

— У Литейного моста? — угрожающе переспросил он, раздувая ноздри, и — Русинову: — Что ты там делал?

Русинов задержал дыхание, нахмурился, проговорил хладнокровно:

— У какого моста? У Литейного? У вас тут столько мостов, что, думаете, я все их знаю?

— Нет, нет, постой… Как ты к нам шел? По каким улицам?

Меньше всего Русинов предполагал, что ему придется перечислять улицы при таких обстоятельствах. Пригодились упражнения со Степаном. Его слушали с обостренным вниманием, стараясь подметить какую-нибудь неточность, но не нашли.

— Патруль тебя задерживал?

— Нет, обошлось…

— Как же ты тогда очутился на Литейном?

— Значит, никак…

Михаил Николаевич спросил жену:

— Ты точно помнишь, что это был он?

Женщина медленно расстегнула пуговицы ватника тонкими пальцами, сказала с той же неприязнью:

— Не знаю, мне показалось, что видела я его.

«Блефуют. На нервах играют, — вдруг догадался Русинов, внутри все разом расслабилось. — Дешевка!» Сказал грубо Михаилу Николаевичу, кивнув на жену:

— Слушай, она у тебя сама не из энкавэдэ случайно? Или того? — повертел пальцем у виска. — Я эти штучки не люблю, запомни.

— У нас бывали случаи…

— А мне плевать на ваши случаи с высокой горы. — Русинов встал, зевнул широко, раскинул руки.

— Устал? — сказал примирительно Михаил Николаевич. — Сейчас поедим чем бог послал, и отдыхать…

— У тебя найдется какая-нибудь одежонка гражданская?

В холодной, как морозильня, комнате Русинов завернулся с головой и уже засыпал, согретый водянистой овсяной кашей, рюмкой спирта, собственным дыханием и одеялами, когда что-то щелкнуло. Русинов вздрогнул, положил руку на автомат, прислушался сквозь вату мутнеющего сознания. Стук не повторился, было тихо, и он уснул, измученный испытаниями прошедшего дня.


Между тем стукнула щеколда, которую Михаил Николаевич не смог удержать, хотя и старался выйти неслышно.

В пальто и без шапки он выбрался в темень лестницы и, держась за перила, поднялся на последний этаж. Отыскал дверь (она была не заперта); касаясь пальцем стены, прошел по длинному коридору, пахнущему сыростью и нечистотами.

— Тимофей, — негромко позвал он, просунув голову в комнату и вглядываясь с брезгливостью в темноту. — Спишь?

— А?.. Что?.. Ктой-то? — пробормотал голос из угла, где, должно быть, стояла кровать; в другом углу тоже кто-то зашевелился, послышался слабый жалобный стон. — Это ты, Боксер?

— Я… Выдь-ка, покурим…

Человек встал и, опираясь на костыль, заковылял к двери.

— Да оставь ты подпорку! При мне-то хоть не придуривайся.

— Не, нога болит, честно, чего мне придуриваться. Весь день ныла… Табачком разжился?

— Еще жива? — кивнул в сторону комнаты Михаил Николаевич.

— Кончается… Уже в дерьме по уши, я ее не трогаю. Живучая, карга, все ее подружки давно подохли, а эта тянет…

Опершись задом о стол в кухне, продуваемой насквозь, Михаил Николаевич сказал:

— Подставляй руки, — и высыпал пригоршню махорки. (Тимофей понюхал ее, крякнул, проговорив: «Лады!») Я вот зачем пришел…

— Покурить… Ты же говорил, Боксер, что все, амба!

— Я вот зачем пришел, — повторил настойчиво Михаил Николаевич, словно не слыша, и ударил по ладони пачкой сотенных, — тут ко мне дружок один наведался. Завтра утром уйдет, в семь, так вот пойдешь за ним, посмотришь, что будет делать, с кем говорить… Потом расскажешь. Но чтобы он ни-ни…

— Я думал, опять что-нибудь мокрое… — зажал деньги в кулаке Тимофей. — Только вот как с работой?..

— Скажешь, нога заболела… Что с тебя возьмешь?

— А если увидят на улице?

— Скажешь, в госпиталь шел.

— В госпиталь… Почему не в свой?

— У тебя свой врач есть, который тебе операцию делал, к нему и шел, в госпиталь. Усек?

— Лады, — опять сказал Тимофей, сворачивая самокрутку.

Михаил Николаевич тоже свернул, чиркнул спичкой и, оберегая огонь в сложенных чашечкой руках, поднес к лицу Тимофея. Лицо было интеллигентное, с прямым носом и пустыми бесстрастными глазами; скрюченные пальцы — ногти крупные, обломанные — сжимали самокрутку; на фаланге среднего пальца синий наколотый якорек с обрывком каната.

— Завтра вечером выйдешь посигналить…

— Нет, Боксер, хватит, посигналил, больше не пойду. Уговор был? У меня тоже шкура, чай, не казенная.

В наступившей тишине Михаил Николаевич медленно и весомо постучал по столу.

— Болтай меньше. Пойдешь… Думаешь, мокрое дело все забыли? Могу кой-кому напомнить.

Тимофей задышал тяжело, тихо сказал, с ненавистью:

— Сволочь же ты, Боксер…

— Поосторожней… Пойдешь туда же…

— В ту квартиру нельзя, засада может быть.

— Я не про ту… Туда не надо. Пойдешь на набережную, в район Горного. Но в институт не лезь… Там ты уже наследил. Ракеты есть еще?

Михаил Николаевич выставил банку консервов, на нее — другую, положил пачку галет. Тимофей с голодной поспешностью пододвинул к себе.

— Лады. Я для тебя тоже кое-что припас. — Тимофей приподнял доску в полу, достал что-то завернутое в тряпки, развернул. Михаил Николаевич на ощупь определил: две гранаты РГД и «лимонка». — Бутылка спирта. Согреться не могу, кости холод грызет, и в глотке сухо.

— Годится. Считай, что за мной. — Михаил Николаевич рассовал их по карманам, двинулся к выходу. — Ну, будь здоров. Значит, в семь, не упусти…

14. ПОД ИНЫМ УГЛОМ ЗРЕНИЯ

У Дранишникова были неотложные дела в Приморском районе, и все же он так спланировал свой маршрут, чтобы обязательно побывать у Бенедиктова.

Батальонного комиссара чрезвычайно заинтересовал рассказ о Нащекине, а полученная утром справка из Военно-морского архива подтвердила, что уроженец Петербурга Нащекин Владислав Сергеевич 1894 года рождения, действительно окончил в 1916 году Морской корпус и произведен в мичманы. Справка еще более укрепила во мнении, что ход его рассуждений, которые он пока держал при себе, правилен. К тому же Арефьев настоятельно требовал ускорить расследование убийства Лукинского.

Бенедиктова он встретил во дворе завода, спешившим в цех. Увидев начальника, капитан-лейтенант круто изменил направление и повел Дранишникова мимо стапелей к себе, в административный корпус. Издали он заметил у входа чуть ссутулившуюся фигуру мастера, сказал бесстрастным голосом, не разжимая губ:

— Вот Нефедов, посмотрите. Высокий, черный…

В промасленном ватнике, размахивая штангенциркулем, Нефедов бранил снабженца. Тот отбивался, жалуясь на условия.

— Приветствую, — сказал Бенедиктов, пожимая поочередно руки Нефедову и снабженцу. — Воюем?

— А как же, приходится, — приоткрыл рот в улыбке Нефедов. — Скоро совсем нечем будет работать, а им хоть трава не расти.

Воспользовавшись минутной остановкой, Дранишников скользнул по нему безразличным взглядом и стал подниматься по лестнице.

— У вас найдется стакан воды? — спросил он, лишь только Бенедиктов закрыл за собой дверь.

— Может быть, чаю горячего? Сейчас попробую организовать, только без сахара, — предупредил Бенедиктов, как бы извиняясь.

Дранишников скинул перчатки, снял шапку и, пока Бенедиктов ходил за чаем, осмотрел комнату, в которой не нашел ничего примечательного: стол, два стула, сейф; над столом — портрет Сталина…

— Всеволод Дмитриевич, удалось выяснить, что за таинственный гость посетил Лукинского в «Универсале»? — Дранишников обжал ладонями стакан, чтобы одновременно согреть руки и охладить чай.

— Ничего таинственного нет, все очень просто. Судя по всему, это был Богачев, его старый друг.

— Ага, Богачев, — удовлетворенно проговорил Дранишников; по его тону можно было ожидать, что он скажет: «Я так и думал», но этих слов не последовало. — А вам известно, кто была по специальности жена Лукинского?

— Она была инженером по артиллерийскому вооружению.

— Так… По артиллерийскому вооружению… А кто такая Лариса, за которой Богачев ухаживал дольше других, помните?

— Лариса Уварова? Уварова работала в научно-исследовательском институте. — И только тут Бенедиктов понял, куда клонит Дранишников. — Вы считаете, что…

— Пока ничего не считаю… — Охладив чай, Дранишников выпил залпом, отставил стакан. — У вас есть фото Богачева?

Бенедиктов замялся:

— К сожалению, я не смог его разыскать. Правда, я не был еще в Политехническом институте. Возможно, там сохранилось. И не добрался до КПА. Там-то оно, конечно, есть.

— Но ведь у Лукинского довольно обширный домашний архив фотографий. Неужели среди них не нашлось ни одной, где был бы его друг?

— Я изучил все фотографии, изъятые в квартире, и могу с полной уверенностью сказать о каждом человеке, кто на них снят. Богачева там нет.

— Вы не находите это странным? — Дранишников прошелся по комнате, подкидывая коробок спичек. — Как вы объясните, что у человека, которому Богачев был близок в течение ряда лет, нет ни одной его фотографии, даже любительской? Мы ведь живем не в век дагерротипов.

— Ну, по-житейски это вполне объяснимо, — возразил Бенедиктов, чтобы лучше понять Дранишникова. — Лукинский фотографией не увлекался — это установлено, — а сняться им вместе случай мог и не подвернуться. А что касается государственных, то, как правило, мужчины друг другу фотографий не дарят.

— Что ж, по-житейски возможно и такое объяснение, лежащее, впрочем, на поверхности. Я спросил о фотографии намеренно: в личном деле Богачева в контрольно-приемном аппарате она тоже отсутствует. (Бенедиктов широко раскрыл глаза от удивления.) Да, да… По-видимому, кадровики просмотрели, бывает… Тоже случайность. Несколько случайностей — уже закономерность, не так ли? Следовательно, можно предположить, что Богачев либо не любит сниматься, допустим, из скромности, хотя даже из куцых дневниковых записей Лукинского можно судить, что его приятель не отличался особой скромностью — либо…

— Либо он не хочет попадать в объектив фотоаппарата, — закончил Бенедиктов.

— Вот именно. Причина? Ее-то мы и должны установить. — Дранишников поставил ногу на перекладину стула и оперся локтем о колено. — Я еще раз проанализировал дневник Лукинского, но под иным, чем мы раньше читали, углом зрения. (Бенедиктов кивнул понимающе.) И возникают любопытнейшие вопросы, а вместе с ними и предположения. Чем, например, объяснить перемену в отношении Богачева к Лукинскому? Что за «некрасивая» история с диссертацией, после которой Лукинский не должен был бы подавать руки Богачеву? Если отбросить личные мотивы, не кроется ли за ними нечто более важное, чем ловко и тонко разыгранная месть? — Дранишников вытащил трубку, подержал в зубах мундштук и сунул обратно. — Наконец, последнее посещение Богачева. Мы знаем, за чем пришел Лукинский. Но не знаем, о чем они говорили. У Лукинского одно желание: спасти сына, он ни о чем больше не думает. Но двумя страницами раньше, где говорится об их начавшемся разладе, он пишет, что разговаривать больше им уже не о чем, связывают их лишь дела, о делах и говорят. Почему не предположить, что Богачев спросил его о работе и узнал о завершении важнейших расчетов, о которых, возможно, был осведомлен раньше? Не становится ли тогда ясным, кто мог навести инвалида?

Бенедиктов потер шею, раздумывая:

— Зачем ему понадобился инвалид, если он сам запросто мог явиться к Лукинскому и… — повертел руками в воздухе.

— Опасно, опасно!.. Об их знакомстве, былой дружбе, их отношениях знают многие.

— Тогда, по вашей версии, должна существовать прямая связь Богачев — инвалид?

— Несомненно, связь должна быть, — сказал Дранишников. — Но не обязательно прямая. Все зависит от того, что за фигура Богачев.

«Все логично, все объяснимо», — подумал Бенедиктов, поражаясь воображению, чутью и умению Дранишникова извлекать из мелочей глубоко скрытый смысл явлений.

— Так что в Политехнический институт пока не ходите, берегите время. Фотографию возьмете в паспортном столе, я вам сейчас дам адрес Богачева. Предъявите ее Макарычеву. Будьте внимательны, это весьма важный момент. — Дранишников снова пососал пустую трубку.

— Бросили курить? — поинтересовался Бенедиктов.

— Увы, нет. Все гораздо прозаичнее: кончился табак.

Бенедиктов достал свой кисет и, пересыпая махорку в ладони Дранишникова, пошутил, что наконец-то представился случай услужить ему. Вместо улыбки Дранишников нахмурился, пробурчав «благодарю»; даже в шутку он не выносил этого слова.

15. НЕУДАЧА, НО…

К вечеру повалил снег, засыпая корпуса кораблей, врытые в сугробы облупленные, почерневшие цеха. Завод казался вымершим, лишь тарахтенье движка да гулкие металлические удары на стапелях выдавали его незатухающую жизнь.

Бенедиктов прошел в дальний конец завода, где располагались пожарники. В-одноэтажном домишке, служившем мастерской и конторкой одновременно, его поджидали одиннадцать краснофлотцев — «гвардия», как называл группу замполит. Комиссар, крупный длиннолицый весельчак, был тут же, рассказывая что-то своим окающим говорком. Краснофлотцы смеялись, при появлении Бенедиктова стихли, поднялись со своих мест.

— Все готовы? — спросил он и разрешил садиться.

— Мы-то готовы как штык, да фриц, поди, не готов: нелетная погодка-то, — высоким голосом сказал кто-то из дальнего угла.

— Полетит, никуда не денется, — ответили ему. — Плевать хотел фриц на погоду.

— Машины ему жалеть, что ли, или летчиков…

Бенедиктов посмотрел на часы: без пяти восемнадцать. Через пять минут должен начаться налет. Точность фашистских летчиков, с которой они вылетали бомбить город, была поразительна, непонятна для русского человека, но и в какой-то степени удобна. Бенедиктов кивнул комиссару, и тот приказал без шума выходить во двор.

Оба командира потеряли счет этим вылазкам, которые, к несчастью, не приносили результата. Вражеский лазутчик, подававший ракетами сигналы самолетам, выбирал безлюдье — пустующие дома, развалины, всякий раз меняя места. Точно определить в считанные секунды, откуда стреляли, было трудно, но еще сложнее оказывалось захватить сигнальщика: после двух-трех торопливо выкинутых ракет он спешно покидал убежище и словно растворялся на улицах города. Не помогали и опросы дежурных, наблюдателей, которых становилось все меньше и меньше… «Не унывать! — подбадривал свою уставшую и расстроенную очередной неудачей группу комиссар. — Не сегодня, так завтра поймаем. Считай, обречен…»

Сирены взвыли ровно в восемнадцать… С юго-запада потянуло упрямо неторопливым воем груженных до предела бомбовозов. Заметались прожектора, зачастили зенитки, поднялись в воздух истребители.

— Внимание! — подал команду комиссар, пританцовывая на месте.

Тринадцать пар глаз устремились вверх; у каждой — свой сектор. Гнусавый вой приближался, ухнул вдали взрыв, взметнулся столб пламени… И вдруг яркий зеленый комок, распаляясь, вонзился в черное, прикрытое облаками небо…

— У гидриков!..

— Дальше, за ними…

— Отставить, — крикнул комиссар, — за мной! — И, выхватив пистолет, кинулся на улицу.

Бенедиктов, взяв на изготовку свой «ТТ», уже на бегу увидел другую ракету: без сомнения стреляли из пустого дома метеорологов.

— А ну, братишки, нажимай, нажимай, — задыхаясь, командовал комиссар.

Четырех парней он оставил снаружи, по углам дома («Не выпускать никого!») — слабое, но все же оцепление; двоих послал обшаривать подвалы; остальные, стуча сапогами по лестницам, разбежались по этажам. Заплясали пятнышки света…

— Не уйдет… Тут где-нибудь притаился, сволочь…

Здание было большое, старое, в четыре этажа. Торопясь, Бенедиктов открывал комнату за комнатой, вспарывая лучом темноту углов, заглядывая в шкафы, под пыльные диваны, столы… Никого, никаких следов…

Неожиданно кто-то позвал его нервным шепотом:

— Товарищ капитан-лейтенант, он там… За окном…

Несколько человек бросились в маленькую угловую комнату на четвертом этаже. Половина окна была распахнута настежь. Жужжа фонарями, нащупали белые пальцы, вцепившиеся в раму. Должно быть, сигнальщик, ища спасения, вынужден был вылезти на карниз и спрятаться за окном, наглухо забитым фанерой.

— Вылезай, сука!.. Сдавайся! Стреляем…

Рука, как неживая, прилипла к раме. Бенедиктов показал одному из краснофлотцев на подоконник. Тот вскочил и потащил человека на себя — показались упирающиеся ноги…

— Осторожно, не столкни, — крикнул Бенедиктов.

Но в этот момент сигнальщик пригнулся рывком, направив ракетницу на парня. Тот отпрянул, отпустил руку, и человек полетел вниз; кинувшийся Бенедиктов успел лишь скользнуть руками по сапогу…

Все застыли в оцепенении, пока снизу не донесся глухой удар тела.

— А ч-черт! — со злостью тряхнул пистолетом Бенедиктов и побежал на улицу, сознавая, что все кончено, и слабо надеясь на чудо.

Чуда не произошло. Человек лежал ничком, метрах в трех от стены, и не шевелился; из расколотого черепа хлестала кровь, растекаясь по незатоптанному снегу.

Сбежались краснофлотцы, разглядывали мертвеца и возбужденно обсуждали, как было дело, обвиняя друг друга в неловкости, неумении схватить живым: «Это все Ярковец, держать надо было, а он…» — «Держать, держать… Сами-то чего не хватали…» Но все-таки все были довольны, что ракетчик так или иначе обезврежен.

Комиссар, расстроенный не менее Бенедиктова, помог ему перевернуть труп на спину. Лицо с густой щетиной было залито кровью и обезображено. Сдерживая брезгливость, Бенедиктов тщательно обыскал одежду. Кроме щепоти махорки и кресала, в карманах не было ничего — ни документов, ни каких-либо бумаг, ни оружия. Иного Бенедиктов и не ожидал.

— Несите в подвал, утром разберемся, — хмуро приказал он, поднимаясь и отряхивая руки и полы шинели.

Когда мертвого положили в углу холодной кочегарки и гурьбой вывалились на улицу, комиссар всех построил, пересчитал:

— Кого-то не хватает…

— Ярковца… Да вон он… Ха-ха-ха!

— Оказывается, это он с четвертого этажа саданулся!..

— Инвалид, брюхо болит…

Видимо, выждав время для эффектного появления, Ярковец вышел под общий хохот на костылях и, комически изображая убогого, на одной ноге поскакал к строю.

— Это еще что за балаган? — посмеявшись со всеми, строгим голосом спросил комиссар. — Отставить!

— Где взял? — подскочил к краснофлотцу Бенедиктов.

— А там, в подвале, гляжу, стоят у стенки…

К всеобщему удивлению, капитан-лейтенант не потребовал отнести костыли на место, не выкинул их сам, а взял с собой, вместе с ракетницей и двумя стреляными гильзами.

Никто не заметил, что настроение у него улучшилось.

16. ДЕЛО ПЕРВОСТЕПЕННОЙ ВАЖНОСТИ

Пригласив к себе начальника отделения кадров и инструктора политотдела, Бенедиктов попросил зайти Макарычева.

— Вас все-таки, я вижу, заинтересовала эта нелепая история? — громко спросил Макарычев, удивленный вызовом оперуполномоченного, и покосился на сидящих.

— Не могу сказать, чтобы слишком заинтересовала, — с усмешкой проговорил Бенедиктов, роясь в ящике стола, — но у нас существует правило: раз поступил сигнал, я обязан его проверить. Для этого мы здесь и находимся.

Он разложил в ряд, как карты, пять фотографий разных мужчин примерно одного возраста — под сорок. Фотографии тоже были неодинаковы: и три на четыре с белым овальным уголком, и визитка, и с зубчиками по краям…

— Посмотрите внимательно, нет ли среди этих людей того, о котором вы мне говорили.

Макарычев склонил голову с хохолком, торчавшим, по-видимому, у него постоянно, просмотрел с живостью карточки, энергично постучал пальцем по одной:

— Вот, это он…

— Вы не ошиблись?

— Нет… Удивительно похож на Нащекина, удивительно! Овал лица, глаза, нос… Я говорил, что у пристава был тонкий-тонкий нос? Вот и здесь такой же, посмотрите. Но дело, конечно, не в деталях, а в общем восприятии… Если не секрет, кто это?

Слабенький телефонный звонок не дал сказать Бенедиктову. Извинившись, он взял трубку. Звонил Кочемазов из госпиталя.

— Есть для тебя новости. Может, зайдешь, я сегодня у себя до позднего вечера.

— Обязательно, — сказал Бенедиктов и, нажав на рычаг, повернулся к Макарычеву: — Вы спросили, кто на фотографии? Это Богачев Борис Владимирович, школьный товарищ Лукинского. Можете быть совершенно спокойны: он не петербуржец, и Лукинский вас не обманывал, когда говорил, что Богачев пролетарий.

— Богачев… Богачев… Вот теперь я вспоминаю, что Женя называл мне именно эту фамилию, — вскинул живые глаза Макарычев. — Выходит, я опростоволосился! Вторично. Не даром Женя поднял меня на смех! Знаете, я чувствую себя ужасно неловко перед вами за эту пустую болтовню, которая отняла у вас столько времени.

Бенедиктов рассмеялся добродушно:

— Ну что вы, чепуха… В жизни бывает столько всяких недоразумений. Надо в них разбираться. Подпишите, пожалуйста, протокол. Вас, товарищи, я тоже прошу подписать.

Он проводил всех до дверей; Макарычев вздыхал, качал головой, повторяя: «Ай-яй-яй, вот ведь что делает природа!» Потом Бенедиктов снял с гвоздя шинель и, заперев комнату на ключ, вышел на улицу.


Кочемазов словно почувствовал появление Бенедиктова, вынырнув откуда-то из бокового коридора. В белой шапочке и халате (три кубаря в петлице у расстегнутого ворота) он вполне мог выдавать себя за военного фельдшера.

— Давно ждешь?

— Нет, только что… — ответил Бенедиктов, пожимая руку и присаживаясь у стола на железный табурет. — Вырвал зуб-то?

— Тогда же… Ох эти зубы — заболят, так сразу маму звать станешь… Так вот какая петрушка с твоим делом. Задал ты мне работенку, удружил. — Посмеялся, перешел на полушепот: — Кладовщица — ты ее видел — пистолет продала: учет какой у них, ты сам знаешь, тем более, что владелец умер. Продала одной нашей санитарке, за стакан рису. — Для наглядности Кочемазов нарисовал на лежащем перед ним листе квадрат, вписал в него «к», протянул линию, закончил стрелкой, в другом квадрате поставил «с». — Санитарка, молодая баба, работает у нас всего два месяца, перешла из госпиталя на Васильевском. В том госпитале у нее остались-знакомые, и среди них некто Маньков Тимофей, у которого с ней вроде бы шуры-мурные отношения были. — Поиграл пальцами, соединил новый квадрат стрелкой с «с», написал «Т. М.».

— Ага, понятно, — сказал Бенедиктов, следя за карандашом Кочемазова, — пистолет попал к нему.

— Да, санитарка якобы действовала по его наущению.

— А рис чей?

— Его рис…

— Богато живет. Для чего ему пистолет, он ей не говорил?

— Говорил… Для друга своего, а тому якобы для самообороны… Что еще может сказать?…

— Что там делает в госпитале этот Маньков?

Вставая, Кочемазов разорвал бумагу с квадратиками на мелкие клочки, достал из сейфа потрепанную папку-скоросшиватель.

— Вот его личное дело, из него узнаешь все, что тебя интересует. Ты тут посиди, а мне надо смотаться минут на десяток. Я скоро…

«Четкий парень», — с признательностью подумал Бенедиктов, которому старший лейтенант нравился все больше и больше. Он по себе знал, сколько мороки у оперуполномоченного, сколько узлов приходится за день развязывать ему. И в этой изнурительной повседневности не каждый мог сохранить обыкновенную человеческую отзывчивость. В конце концов никто не требовал от него ходить в чужой госпиталь: все, что его просили, он у себя сделал, а там — поступай как знаешь…

Разбираясь в анкете, автобиографии, характеристиках и справках, сколотых жестянкой, Бенедиктов уяснил, что Манькову двадцать шесть лет, он холост и беспартиен, образование незаконченное среднее: судя по дате, он был на последнем курсе исключен из электромеханического техникума в связи с осуждением на три года за кражу. Служил на флоте, был ранен, получил инвалидность и теперь работал в госпитале электриком. Еще одно обстоятельство заставило насторожиться Бенедиктова: среди длинного перечня мест работы упоминалось, что до войны Маньков в течение восьми месяцев был выездным фотографом в бытпроме…

— Ну, изучил? — весело спросил Кочемазов, внося две мелкие тарелки с жидкой горячей сечкой. — После трудов праведных неплохо пообедать, как ты считаешь?

Запах пшенки так дразнил ноздри, что у Бенедиктова заурчало в животе и он не в силах был отказаться, даже на словах. Кочемазов с удовольствием зачерпнул полную ложку каши и с набитым ртом сказал, кивнув на скоросшиватель:

— Это официальные данные. А неофициальные — я переговорил с уполномоченным — мнение о нем не очень… Тугрики любит, выпить тоже, аполитичен, работает кое-как… Ничего серьезного за ним не замечено, кроме вот твоего сигнала. Теперь его пощупают как следует, не сомневайся. А ты свяжись с уполномоченным, я тебе дам его координаты, и там посмотрите, куда этот пистолет дальше пошел… Вот все, что я мог…

— Немало. — Бенедиктов соскреб с тарелки все видимые остатки каши, облизал ложку. — Родина тебя не забудет, но кроме шуток — спасибо.

— Да брось ты, — сверкнул зелеными глазами Кочемазов.


У себя в отделе на Литейном Бенедиктов, не раздеваясь, сразу позвонил оперуполномоченному в госпитале на Васильевском.

— Капитан-лейтенант Бенедиктов из особого отдела флота. Слушай, с тобой Кочемазов говорил по поводу одного интересующего меня человека? Так вот, личное дело его у меня, но мне необходимо с тобой встретиться и заодно на него посмотреть, издали.

— Давай через пару деньков, — растягивая слова, басом проговорил уполномоченный. — Я тут наведу кое-какие справки, и он сам, может быть, к тому времени появится.

— А где он?

— Приболел, наверно. Два дня его нет. Он у нас инвалид, часто пропускает.

— Что у него за ранение такое?

— Шут его знает, я не врач. С ногой что-то…

— Он на костылях ходит?

— Когда как… Иной раз совсем без костылей, а обострение начинается — на костыле, а то и на двух.

— Вон оно что… — сказал Бенедиктов, теребя шнур телефона. — Давай договоримся так: как только он появится, позвони мне, ясно?

Этот разговор привел Бенедиктова в возбуждение. Шагая с поджатыми губами из угла в угол, он восстановил его в памяти и понял: ждать несколько дней — бессмыслица, не исключено, что звонок вообще не последует…

Он сбросил шинель на стул и по указанному в анкете адресу Манькова, живущего на Петроградской стороне на Кронверкской улице, позвонил в жакт.

Трубку сняла дежурная, по голосу немолодая женщина. Бенедиктов, намеренно заискивая и представляя, будто разговаривает с девушкой, сделал ей несколько комплиментов и попросил узнать, тяжело ли болен Маньков Тимофей и когда он сможет выйти на работу. Однако комплименты, кажется, особого впечатления не произвели.

— Дежурная я, отлучаться не имею права, — скрипуче проговорила женщина, — а рядом никого нет, некому ходить.

— Я вас очень прошу, милая, может быть, подойдет кто-нибудь, — жалостным голосом заговорил Бенедиктов, опасаясь, как бы дежурная не повесила трубку, — нам без Манькова никак…

— А кто эта говорит-то?

— Да из госпиталя, где он работает. Он электрик, а у нас авария, движок испортился. Вы же понимаете, что такое госпиталь — раненые, больные, операции надо делать…

По-видимому, Бенедиктов достиг своей цели. На другом конце провода наступило молчание, затем последовал вздох.

— Беда с вами, не знаю, что и делать… Давайте ваш телефон.

Бенедиктов своего номера не дал и, не скупясь на похвалы и благодарности, сказал, что позвонит сам через полчасика.

«Полчасика» казались бесконечными. Заставляя себя сосредоточиться над актами экспертизы, поступившими только что, и не смотреть поминутно на часы, он тем не менее невольно косил глаза на стрелки.

Вскрытие трупа позволило определить примерный возраст ракетчика — от двадцати пяти до тридцати пяти лет; ранение, которое он перенес, относилось к области голени, и пользование костылями не исключалось. Зато потертость полупальто под мышками это утверждала.

Осмотр костылей показал, что они были типовыми, изготовлены на одном из заводов Наркомата здравоохранения и отличались от других лишь степенью износа в соответствии с индивидуальным способом обращения. В результате просвечивания их рентгеновскими лучами пустот внутри и вложений каких-либо предметов обнаружено не было. Отпечатки пальцев соответствовали отпечаткам пальцев неизвестного, следовательно, имелось полное основание утверждать, что костыли принадлежали ему. То же самое относилось и к ракетнице.

Другая бумага, в которой подводились итоги сравнения отпечатков пальцев ракетчика с обнаруженными на посуде в квартире Лукинского, свидетельствовала об их идентичности. И хотя большой неожиданности для Бенедиктова тут не было, он все же потер удовлетворенно руки, пробормотав: «Вот и убийца Лукинского… Посмотрим, кто же он?»

Прошло полчаса. Выждав для верности еще десять минут, Бенедиктов позвонил. Ответил тот же голос:

— Это вы про Манькова?.. Нету его дома, ходила наша дружинница, узнавала.

— Как нету? А где же он? Вы точно записали его адрес?

— Точно, точно… Квартира там большая, но опустелая. Один старик остался, сосед, и тот еле слышит, — объяснила дежурная. — Он-то и сказал, что Маньков там не живет.

— Его нет дома или он там не живет? — уточнил Бенедиктов.

— Я же вам сказала: не живет. — В голосе появилось раздражение. — Он живет с матерью в другом месте.

— Где?

— Сосед не знает, а я и подавно. — Раздражение нарастало, в него вплелась подозрительность. — Гражданин, я не понимаю, почему вы спрашиваете, где он живет. Вам, наверное, лучше знать где, если вы с ним работаете…

«Что правда, то правда», — невольно подумал Бенедиктов, прекращая разговор.

Пришлось вернуться к анкете. Мать Манькова носила другую фамилию и, как было там указано, жила вместе с сыном по адресу, куда только что звонил Бенедиктов. Должно быть, анкета устарела.

Оставалось справочное. Девушка, как показалось Бенедиктову, слишком долго искала адрес. Наконец она сказала:

— Запишите, пожалуйста: Малая Подьяческая, семь, квартира тридцать шесть.

— Как? — крикнул в трубку Бенедиктов, от неожиданности не совладав с голосом: — Как вы сказали? Повторите!

— Малая Подьяческая, семь, квартира тридцать шесть.

Бенедиктов откинулся на спинку стула и с минуту смотрел отрешенным взглядом на телефонный аппарат: ему все еще казалось, что он ослышался.


Войдя в кабинет Дранишникова, Бенедиктов невольно подергал ноздрями от махорочного дыма. Кроме батальонного комиссара, писавшего что-то, он застал там Арефьева и шифровальщика, молоденького лейтенанта с красными оттопыренными ушами, который стоял в ожидании в двух шагах от стола.

— А вот и наш герой, — сказал Арефьев таким тоном, что у Бенедиктова тотчас сошла улыбка с лица.

Дранишников передал текст шифровальщику, и тот, попросив разрешения выйти, поспешно удалился.

— Что же вы так, а? — продолжал Арефьев, выждав, пока дверь за лейтенантом не захлопнулась. — Не смогли взять ракетчика живым…

— Тут были объективные обстоятельства, — вступился за Бенедиктова Дранишников, который уже крупно говорил с ним по этому поводу и считал, что дважды нельзя ругать подчиненного за один и тот же проступок.

— Какие объективные обстоятельства?… Землетрясение? Наводнение? Был приказ, и приказ должен выполняться со всей тщательностью. Вам же лучше, чем кому бы то ни было, известно, какое значение придавалось поимке ракетчика. Дело, о котором идет речь, первостепенной важности, а у вас, видите ли, «объективные обстоятельства»… Как это произошло?

— Мы же не смогли выделить ему группу захвата, — пытаясь смягчить вспышку Арефьева, сказал Дранишников. — А эти полуголодные мальчишки никогда захватом не занимались.

— Пускай сам расскажет, — нетерпеливо дернул рукой Арефьев. — И нарисуйте, пожалуйста, план помещения.

Излагая события того вечера, Бенедиктов набросал план комнаты — где располагалось окно, с какой стороны створка оставалась закрытой, где находилась дверь, как была расставлена мебель — и точками указал свое местонахождение и трех краснофлотцев. Арефьев сопел недовольно и, когда Бенедиктов упомянул про тесноту и неожиданный рывок сигнальщика, сказал сурово:

— Вы должны были все это предусмотреть, на то вы и чекист… Ракетница-то, поди, пустая была…

— Заряженная… Но дело не в этом, могла быть и пустая, сработала реакция…

— Реакция… Сработала, да не в ту сторону… — ворчливо проговорил Арефьев, снимая очки и протирая глаза.

Чувствуя, что дивизионный комиссар выплеснулся, Дранишников поспешил замять неприятный разговор и спросил Бенедиктова:

— У вас есть что-нибудь новое?

— Да, и очень интересное.

— Докладывайте.

То ощущение приподнятости, с которым он шел сюда, исчезло вместе с гневными, но, наверное, справедливыми словами Арефьева. Бенедиктов сухо сообщил о ходе эксперимента с фотографиями и заявлении Макарычева (Дранишников и Арефьев переглянулись), затем о результатах поиска пистолета, приведшего к неожиданностям (Дранишников поднял настороженно брови, лицо Арефьева застыло в угрюмой маске).

— Заключения экспертов не оставляют никаких сомнений: ракетчик и убийца Лукинского — одно и то же лицо, а именно — Маньков, — сказал Бенедиктов. — А то, что он жил в одном доме с Нефедовым, на девяносто девять процентов дает право утверждать наличие их связи, а это, в свою очередь, указывает на вполне вероятную связь Нефедова с Богачевым.

— Хитрый, — качнув головой в сторону Бенедиктова, сказал Дранишников. — Один процент все-таки оставил, на случай отступления.

— Проценты дело хорошее, — проговорил Арефьев, обдумывая слова Бенедиктова, — но только где-нибудь на заводе или в торговле, а не у нас. Конечно, мало вероятно, что Маньков и Нефедов не знали друг друга, однако их связь надобно еще доказать… Ах, если бы Манькова взяли живым! — поморщился, почесывая нос, причмокнул. — Да-а… Произведите срочно обыск у Манькова в обеих квартирах. На время обыска Нефедову увольнительных не давать, пусть не отлучается с завода. Усильте за ним наблюдение…

Он поднялся, походил тяжелыми шагами по кабинету и, сказав Дранишникову: «Ознакомьте с материалами Всеволода Дмитриевича», вышел.

Батальонный комиссар передал Бенедиктову пакет из крафта со сломанными сургучными печатями. В нем находились сколотые скрепкой бумаги. Это был ответ на запрос из Кирилловского районного отдела НКВД Вологодской области.

«Богачев Борис Владимирович, — читал он, — родился 18 марта 1897 года (по ст. стилю), по ныне существующему административному делению, в деревне Пустовичи Кирилловского района Вологодской области в семье крестьянина-бедняка. Русский, беспартийный, неженатый, образование начальное, активно сочувствовавший большевикам. Участвовал в гражданской войне против Деникина красноармейцем в составе 192-го стрелкового полка 16-й дивизии 14-й армии. Характеризовался положительно. По данным территориального отдела НКВД, политических компрометирующих материалов на него не было.

2 августа 1922 года Богачев Б. В. был убит неизвестным лицом в лесу, в трех километрах от деревни Пустовичи.

По данным уголовного розыска Кирилловского отдела милиции, установлено нижеследующее: 2 августа 1922 года, в 6 час. утра, Богачев Б. В. выехал на лошади по кличке Пунька в лес за дровами. Вечером того же дня, приблизительно в 19 час., в деревню Пустовичи вернулась одна лошадь; на телеге, заполненной на треть дровами, были обнаружены следы крови и мозгового вещества. Крестьяне деревни, не поставив в известность органы милиции, чем затруднили последующее расследование, самочинно организовали поиск и на следующий день, т. е. 3 августа, около полудня, обнаружили в лесу труп Богачева Б. В., прикрытый ветвями. Убийство Богачева Б. В. было совершено выстрелом в голову из охотничьего ружья.

Доставленный в деревню Пустовичи труп Богачева Б. В. был опознан родственниками и односельчанами, о чем имеется соответствующий акт.

Паспорт и другие личные документы Богачева Б. В., по словам родственников, были им утеряны незадолго до смерти, о чем он заявить в милицию не успел.

Предпринятые уголовным розыском действия результата не дали. В убийстве Богачева Б. В. подозревался житель деревни Пустовичи кулак Оглоблин Н. И., с которым у Богачева Б. В. были неприязненные отношения и ссоры. Однако из-за недостаточности улик Оглоблин Н. И. к уголовной ответственности привлечен не был».

Затем следовали приложения — справки, акты, подтверждающие каждое слово ответа. Последним был подколот конверт с потрескавшейся, но довольно четкой фотографией. Полный круглолицый мужчина с большим ртом, коротким приплюснутым носом и широко открытыми глазами застыл в недоуменном напряжении перед аппаратом бесхитростного фотографа; мятый костюм в полоску был, видимо, тесен для его могучего тела и непривычен.

— Вот он какой, Богачев, — вглядываясь в фотографию, проговорил Бенедиктов.

— Подлинный Богачев, — уточнил Дранишников. Он взял документы и спрятал в сейф, под замок. — Теперь становится объяснимым восхищение Лукинского способностями своего приятеля: выпускнику Морского корпуса не так уж сложно было на рабфаковской скамейке постигать азы наук. Но это частность. Факт неоспоримый: Нащекин-Богачев — опытный профессиональный шпион, резидент, пустивший глубокие корни…

17. В ДОМЕ НА КРОНВЕРКСКОЙ

На обыск жилищ Манькова. Дранишников решил пойти с Бенедиктовым сам. Но освобождался он лишь в тринадцать тридцать, и они сговорились встретиться у Львиного мостика на канале Грибоедова в четверть третьего.

Утром Бенедиктов отправился на завод, где Нащекин, уже принявший личину Богачева, в двадцать третьем году работал молотобойцем в кузнице. Там капитан-лейтенант надеялся быстро управиться и, вернувшись в часть, успеть дозвониться до почтамта: у него щемило сердце по Тасе, которая не пришла накануне на их обычное место свидания. Заодно он хотел сообщить ей, чтобы она не ждала его, — к пяти он выбраться не сумеет.

Получилось не так, как он рассчитывал. В промерзлом, с искрящимся по углам инеем подвале, служившем архивом, «личные дела» рабочих и служащих были беспорядочно свалены на цементном полу. Бенедиктов перебирал холодные пыльные папки под ровный, без точек и запятых, бесконечный рассказ немолодой женщины из отдела кадров о своей изломанной семейной жизни, неудачно вышедших замуж дочерях, пьянице зяте… Женщина была услужлива, но крайне истощена и едва поворачивалась. Сначала Бенедиктов не понял, чем он обязан ее излияниям, но потом догадался, что, если бы его здесь не было, она все равно говорила бы…

Он вполне мог остаться в этот день ни с чем, однако после трех часов поисков все же натолкнулся в одной из кип на «личное дело» Богачева. Чтобы не навлечь подозрений, кто именно ему нужен, пришлось покопаться еще с полчаса.

Вернулся в часть, когда время обеда уже кончилось, промерзший до костей (даже ходьба не согрела), обессиленный и злой. Сразу взялся за телефон. Телефонистка отвечала усталым голосом: «Занято, занято»; потом: «Не отвечают…» После обеда наспех (Варенька поторопилась, видя, что он спешит, но принесла все еле теплым) попробовал позвонить сызнова — теперь занята была станция.

В коридоре, возле своего кабинета, он заметил стоявшего унылой тенью Елсукова. Видимо, капитан третьего ранга поджидал его.

— Всеволод Дмитриевич, у вас найдется несколько минут свободного времени? — спросил он, улыбаясь и отводя глаза в сторону.

— Сожалею, ни минуты, — помахал руками Бенедиктов. — У вас что-нибудь срочное ко мне?

— Н-нет, не беспокойтесь, не срочно, я не могу отрывать вас от дел. Но мне крайне необходимо с вами поговорить.

Бенедиктов подумал, прикрыв рукой глаза:

— Давайте завтра, в восемнадцать тридцать. Вас устроит? Приходите, я буду на месте.

Эта просьба была неожиданна для Бенедиктова и удивила его. Первые же проверки в отношении Елсукова и его шурина показали, что выдвинутая им же самим версия о причастности обоих к убийству Лукинского весьма сомнительна. Последующие события начисто сняли с них подозрения, и интерес Бенедиктова к Елсукову тотчас пропал. Но, видимо, Елсукова беспокоило что-то, раз он пришел. Что бы это могло быть?


Дранишников опаздывал. Бенедиктов несколько раз прошелся по мостику. Две пары львов со снежными тюрбанами лежали на разных берегах канала, друг против друга, смиренно положив лапы и держа в зубах изогнутые прутья, отчего мостик казался висячим. Львы лежали тут уже сто лет, добродушно взирая на поколения людей и происходящие с ними события, встречали и провожали поколения влюбленных. Бенедиктов тоже гулял здесь с Тасей, — это был «ее» район, район Коломны и Театральной площади, знакомый ей с детства, — и возле льва в первый раз поцеловал ее.

После смерти отца у Бенедиктова никого из близких, кроме Таси, почти не осталось. Был, правда, дядя, но он давно перебрался с семьей на Дальний Восток и редко писал; еще в Ленинграде жил сводный (по матери) брат, Андрей, с которым настоящей близости у Всеволода не возникло.

Всеволод Дмитриевич был всего на шесть лет старше Таси, но построил свои отношения так, что она постоянно считала себя девочкой. Она была его баловнем: он легко прощал ей капризы и упрямства, зная, что она любит его искренне и верно, опекал, как опекают детей, а когда они оставались наедине, называл «мышонком».

В последние дни, особенно после того, как умерла тетя Маша, Тася была повседневной его болью и тревогой. Перейти на завод, чтобы жить на казарменном, она отказалась («Все-таки я пока повременю», — сказала она). Жить одной в большой пустой квартире было тяжело и неразумно, однако Бенедиктов ее не переубедил. При каждом свидании он со страхом замечал, что она все больше слабеет. Он отдавал ей все, что удавалось где-нибудь достать, — какие-то горсточки сорной крупы, обломки жмыхов, похожих на прессованные опилки, большую часть своего хлебного пайка… Но после неприятного случая у Дранишникова ему пришлось подумать и о себе…

— Замерзли? Произошла некоторая задержка, — сказал, подходя, Дранишников. Используя передышку, он смахнул снег с пальто, посмотрел на изгиб застывшего в ослепительной белизне канала с чернеющими ноликами решеток: — Красивое место, даже сейчас… Идемте.

В распахнутой настежь темной и смрадной комнате Манькова на Малой Подьяческой в присутствии маленькой невзрачной женщины они провозились долго, но без особой пользы для себя: за исключением чьей-то скомканной записки и номера телефона, нацарапанного на газете, ничего существенного обнаружить не удалось. Вскрытая Дранишниковым на кухне доска в полу безусловно должна была служить крышкой тайника, но под ней зияла пустота…

Зато в старом петербургском доме на Кронверкской им повезло больше.

Сопровождаемые управдомом, молчаливым, без глаза парнем в шинели, один рукав которой был пуст и заправлен под ремень, они поднялись по широкой и просторной лестнице. Комната Манькова, средняя в семикомнатной квартире, была чище, чем на Подьяческой, и почти без мебели — лишь пыльная, ничем не покрытая кровать с никелированными шарами, сдвинутая к центру, да громоздкий комод в углу. Чувствовалось, что в комнате не жили.

Начали с комода. В ящиках были свалены в кучу разное тряпье, флаконы, платяные щетки, пуговицы; в нижнем — инструменты вперемешку с ржавыми гвоздями, шурупами, спутанными мотками проводов… Оставив Дранишникова, который осматривал последний ящик, Бенедиктов прошелся по комнате. Недоумевая, почему кровать сдвинута на середину, откатил ее, поднял с пола серый от грязи, изъеденный молью коврик. Паркет под ним был целый. Вывинтил шары в спинке кровати, пожал плечами…

В это время скрипнула дверь.

— Тимка, ты?..

Бенедиктов резко повернулся, невольно сунул руку в карман.

На пороге темнела бесформенная фигура — старое пальто, большие валенки, рукавицы из овчины; на голове эскимосская шапка с длинными «ушами», замотанными вокруг шеи; под шапкой — шерстяной платок до очков; лицо сморщенное.

— Тимофея нет, мы из уголовного розыска, — сказал Бенедиктов. — Обыск.

— Вижу свет — думал, Тимка пришел… Мне кричать надо, глухой я, плохо слышу.

Бенедиктов подошел, повторил громко, чуть не касаясь губами меха эскимосской шапки. Тот мотнул головой:

— Опять чего натворил Тимофей? Он мо-ожет… Вся квартира от них ходуном ходила. У нас раньше хорошая была квартира, никто никому зла не делал. В первой комнате учительница с дочкой жила, в следующих двух — мастер с завода, многодетный… А въехали эти и превратили квартиру в ад. Сначала, пока отец Тимкин живой был, еще ничего. Отец у него пожарником был, непьющий и тихий, да умер быстро, от разрыва сердца. А мать… Шлюха, самая настоящая шлюха… Когда Тимка мальчишкой был, она сюда, бесстыжая, любовников водила, а его била смертным боем. Ну, а когда он вырос, он ей все припомнил. Такого звону давал! — Старик улыбнулся, показав неестественно белые зубы. — Но блокада началась — к ней перебрался, теплее, видно…

Подошел Дранишников, спросил:

— Часто сюда приходил Тимофей?

— Заходил, заходил, но бывал недолго, час, не больше… Проверял, наверно, не вселили ли кого в его комнату.

— Знакомые, приятели приходили сюда к нему?

— Раньше много. Вся шантрапа с Петроградской перебывала. Из коридора в комнаты пришлось вещи перетаскивать, — пропадали.

— А в последнее время приходили?

— Теперь мало… Народу поубавилось. Из его шайки одних в армию взяли, других посадили, кто эвакуировался, кто просто исчез. Да и сам Тимка не то раненый, не то контуженый, на костылях ковыляет, особенно не распрыгаешься…

— Мало… Но все-таки приходили? Встречались с ними?

Под упорным взглядом обоих старик стащил рукавицы, размотал и снял шапку, бросил на матрац, сел, В платке он стал похож на тетку с базара.

— Генка Шутов бывал, из дома напротив, такой же бандит, всем известный. Иногда вместе заявлялись.

— Еще кто?

— Еще? Ванька Косой. Этот откуда-то с Гулярной, точно не знаю. И фамилии не знаю. Его все — Косой да Косой… Тоже головорез, по которому веревка плачет. Вот эти двое. Больше не припоминаю.

— А высокий черный, немолодой уже, приходил? Нос с горбинкой… — похлопал себя по носу Дранишников.

— Не припоминаю. Может, и приходил, когда меня не было.

Бенедиктов спросил:

— Не страшно, отец, одному в такой квартире встречаться с головорезами?

— Страшно? Думаешь, убьют? Если убьют, то во сне, когда сплю. А так я их не боюсь. В девятнадцатом году мы таких шашками рубили, как капусту… Это теперь — войну я не беру — все с ними в милиции в куклы играете: привод, беседы, предупреждения. Посадят — глядишь, через год снова по улицам бегает. Его хотят воспитать, а он сам не хочет и становится не лучше, а хуже.

— Ну, это ты перегнул…

— Может, и перегнул, но это так. А у меня страха перед ними никакого… Тело, конечно, сдает, глухой, но все равно… Они это знают. Их только побойся…

— А чего, отец, ты не эвакуировался?

В тусклых глазах за очками проскочила злая искра.

— А ты почему?

— Я на работе.

— На работе… А я питерец. Хватит этого? Я из города никуда не уйду. Здесь родился, жил и, — улыбнулся, — победу еще отпраздную. Здесь, в Ленинграде, — постучал желтым кулачком по матрацу, поднимая пыль, — а не где-нибудь там, — качнул неопределенно головой. — Умирать не умру, не думай, меня еще хватит. До победы дотяну и еще рюмку выпью. И винтовку возьму, шашкой-то рубить не смогу, а винтовка при деле будет. Только такое время не придет. Я воевал с немцами, знаю их. Они неплохие вояки, но очень уж злые, жестокие. Жестокость их погубит. И русского им не одолеть!.. Вот увидишь… Широкого мышления нет, фантазии, что ли… Машины есть, оружие, а фантазии нет. А война без фантазии — все равно что баба без… — засмеялся.

Старик, видно, настрадался в одиночестве и не прочь был поболтать. («Собственно, если прикинуть, не такой уж он глубокий старик — лет шестьдесят — шестьдесят пять», — подумал Бенедиктов.)

Дранишников простукивал костяшкой согнутого пальца стены.

— Идите сюда, — позвал он, садясь на корточки и направляя свет фонаря себе под ноги, — посмотрите.

В углу возле окна не хватало куска плинтуса. Тут же на полу в свалявшейся пыли казалась кем-то брошенной свободно черная нить. Дранишников осторожно потянул ее — из-под плинтуса высунулась бумажная трубка… Онемевший сразу старик вытянул шею, наблюдая за его движениями.

Трубка была скатана из нескольких листков. Дранишников расправил их на широком мраморном подоконнике, и Бенедиктов, глядя через плечо батальонного комиссара, увидел на одном довольно умело вычерченные карандашом контуры прибрежной части Ленинграда. Эта самодельная карта была испещрена значками заводов, укреплений, кораблей, зенитных батарей (некоторые явно были стерты и перенесены на новые места). На другом, заполненном цифрами, велись какие-то подсчеты, возможно численности войск или боеприпасов…

Размышляя, что́ именно могли подсчитывать, Бенедиктов царапал ногтем гладкий холодный мрамор. Безотчетно рука его застыла: между оконным откосом и мраморной доской он заметил едва уловимую трещину.

— Одну минуту, Олег Сергеевич…

Взялся за край доски, потянул на себя — она подалась…

Из старинной каменной кладки стены на метровую глубину были выбраны кирпичи; вложенная ребром фанера делила полость на две части. В одной стоял завязанный туго вещевой мешок, другая тоже оказалась наполовину чем-то заполнена и прикрыта сверху пакетом. Бенедиктов развернул вощеную бумагу, передал Дранишникову десяток ракетных патронов. Под пакетом лежал футляр из-под ракетницы, пустой, точно такой же, какой он обнаружил в комнате у Лукинского. Пошарив рукой на дне, достал две гранаты-лимонки и черную пластмассовую коробочку, размером с «Казбек», на три четверти забитую батарейками. Батарейки стояли плотными аккуратными рядами, как пилюли, спаянные тонкими разноцветными проволочками, а оставшееся место занимали мельчайшие радиолампы.

Бенедиктову был знаком этот дьявольский передатчик «Krümchen» («Крошечка»), как называли его фашисты, снабжавшие им свою агентуру. Разового пользования, простенький и сравнительно мощный, но небольшой емкости, он подавал непрерывный сигнал всего несколько минут, настроенный на одну волну. Гитлеровцы сигнал пеленговали, а дальнобойные орудия посылали снаряды в то место, откуда он исходил.

Бенедиктов вспомнил один случай, произошедший поздней осенью на Выборгской стороне, когда фашистский агент под фамилией Овцын подговорил едва державшегося на ногах от голода девятилетнего мальчонку за кусок хлеба пройти с «Крошечкой» в кармане вокруг завода, изготовлявшего мины, и показал, что и когда надо нажать. То ли мальчишка не понял как следует, то ли от истощения не успел дойти до завода, но, так или иначе, «Крошечка» начала подавать сигналы возле огромного жилого дома. Снаряды попали в левое крыло, убив и изувечив около сотни человек.

Мальчишке оторвало обе ноги и руку, но он успел, отчаянно крича и заливаясь кровью, сказать какой-то женщине про «дядю» и «коробочку». Та подбежала к первому попавшемуся военному — им оказался, и удачно, Бенедиктов. По горячим следам, с помощью нескольких человек «дядю» удалось схватить на чердаке и выволочь на улицу. Толпа тут же растерзала бы агента, если бы не подоспевшие бойцы из расположенного неподалеку автобата, которые отбили его, чтобы через сутки, по приговору военного трибунала, расстрелять. Бенедиктов проверил его документы. Все они были наглой дешевкой, спешно сфабрикованной липой, рассчитанной, по-видимому, на деморализованное, потерявшее способность сопротивляться население Ленинграда, — и паспорт на имя псковского гражданина, учителя Овцына, и справка эвакопункта, и даже осоавиахимовское удостоверение…

Бенедиктов живо представил красную потную морду с бородавкой над бровью, истерически закаченные глаза. Когда этого подонка «учителя» бойцы тащили в комендатуру, он визжал и извивался угрем, хватая чужие руки и пытаясь приложить их к своим мокрым губам, — вымаливал прощение… Омерзительное было зрелище… Сами они не хотели умирать — они хотели, чтобы умирали другие!

— Все? — спросил Дранишников, принимая передатчик. — Посмотрим, что в мешке.

С натугой он вытащил его, как ведро из колодца, развязал лямки.

Бенедиктов замер в оцепенении, увидев, что Дранишников ставит на пол бутылки с подсолнечным маслом, пачки рафинада, пакеты риса, гречи… Все — довоенное, в добротной упаковке.

— Фью! — присвистнул старик. — Эх, Тимофе-ей… Докатился, бандюга, холуем стал… — плюнул, выругался злобно.

Управдом поправил нервно повязку на глазу, переминулся с ноги на ногу, шумно глотнул.

— Пишите акт, Всеволод Дмитриевич, — сказал Дранишников.

Слова батальонного комиссара не достигли Бенедиктова. Глухие удары сердца содрогали его тело, отдавали в голову. Он взял пакет с крупой, потискал холодными пальцами. Представил Тасю, ее голодные исстрадавшиеся глаза, сжал челюсти до ломоты в зубах.

— И куда же вы все это денете? — тихо спросил управдом.

— В трибунал, как вещественные доказательства, потом — в госпитали, — ответил Бенедиктов, опуская пакет.

— Ну, что вы там медлите? — резко проговорил Дранишников. — Пишите: шоколад «Золотой якорь» — три плитки; водка «Московская» — одна бутылка, поллитра; галеты — пять пачек; молоко сгущенное…

Бенедиктов писал, как в тумане; Дранишников складывал продукты обратно в вещмешок. Сложив, завязал, отряхнул руки. Поставил подпись под актом, передал листок всем остальным…

18. «ОБЖЕГШИСЬ НА МОЛОКЕ, ДУЮТ НА ВОДУ…»

— Ну, рассказывайте, что у вас стряслось? — сказал Бенедиктов, пододвигая стул Елсукову, но сам остался стоять, чтобы не затягивать встречу с говорливым капитаном третьего ранга.

Тася не пришла и сегодня. Бенедиктов, полный мрачных мыслей, решил во что бы то ни стало вырваться вечером домой. Если бы он сам не назначил свидание Елсукову на восемнадцать тридцать, то, наверное, был бы уже там.

— Я давно ждал нашего разговора, заготовил целую речь в уме, а сейчас все растерял, даже не знаю, с чего начать…

— Начинайте с чего-нибудь, — «только короче», чуть не прибавил Бенедиктов, но сдержался, понимая, что какие-нибудь важные обстоятельства привели Елсукова к нему.

Бенедиктов отметил, что Елсуков выглядит плохо; со времени прошлой их встречи он заметно постарел: седые волосы поредели, щеки — в складках, а залысина, казалось, стала еще больше.

— Прежде всего я должен повиниться перед вами за тот разговор. Я так волновался тогда, что кое-что упустил и, наверное, информировал вас не совсем точно.

— Чем же было вызвано ваше сильное волнение?

— Стечением разных обстоятельств… Попробую объяснить. — Елсуков приложил руку ко лбу и тотчас отдернул ее. — Так вот. Вы сказали тогда, что Евгений Викторович Лукинский покончил с собой. Вы убеждены в этом? У вас не закрадывалось подозрение, что он не покончил с собой, а убит?

Бенедиктов сделал удивленное лицо и сел: слова Елсукова показались заслуживающими внимания. Спросил осторожно:

— У вас есть, по-видимому, какие-нибудь соображения на этот счет?

— Да… Видите ли, за три или четыре дня до того, как вы меня вызвали, я был у Лукинского… Я пошел к нему после работы, потому что в тот день он не явился в часть. Во-первых, я хотел узнать, что с ним и не нужно ли ему чем-нибудь помочь, он ведь один. Во-вторых, мне необходимо было проконсультироваться по нашей срочной работе. Неподалеку от его дома меня застала воздушная тревога, и я вынужден был спуститься в бомбоубежище. Сразу после отбоя я поспешил к Лукинскому. Когда я поднимался по лестнице, на втором или третьем этаже я услышал, как хлопнула дверь. Помню, я еще подумал: «Ну, значит, жив…»

— Вы уверены, что хлопнула именно его дверь?

— Ни минуты не сомневаюсь в этом. Его. У каждой двери свой характерный стук.

— Позвольте, — сказал Бенедиктов, прикидываясь несведущим, — откуда вы так хорошо знаете стук дверей Луганского, если бывали у него всего один раз?

На лице Елсукова появилось страдание. Он вздохнул шумно, быстро заговорил:

— Я вам вначале сказал, что из-за волнения я… я… ну, как бы это выразиться… не совсем был точен… У Лукинского я бывал. Не часто, но бывал… Так вот, вскоре после того, как стукнула дверь, мне повстречался человек, инвалид, на костылях… Я посторонился, чтобы дать ему пройти, и двинулся дальше…

— Говорили вы с ним о чем-нибудь?

— Нет. Прошли мимо… И вот, когда я постучал в квартиру, мне никто не ответил. Меня это удивило, я постучал сильнее, потом просто забарабанил… Так никто мне и не ответил, и я, подождав еще некоторое время, пошел домой. Дома я рассказал об этом странном случае Раечке, жене, — у нас уж так заведено, что друг от друга у нас секретов нет, — и мы оба гадали, не зная, что предположить. Когда же вы сообщили, что Лукинский покончил с собой, я подумал сразу: это не так…

— Почему вы тогда же не сказали мне об этом?

Елсуков попробовал улыбнуться, но это было скорее судорога, нежели улыбка. Руки его дрожали, на залысине блестели капельки пота. После долгого молчания он сказал тихо:

— Всеволод Дмитриевич, вам, конечно, известно, что два года назад я находился под следствием. Меня, подозревали в измене Родине. Пятьдесят восьмая статья. Семь месяцев я висел на волоске, пока правда, слава богу, не восторжествовала. А ведь тогда, произошло нечто подобное: тоже несколько случайностей… Теперь поставьте себя на мое место. Человек покончил с собой, может быть, убит, а я в этот день был у него дома… Я буду говорить вам о каком-то повстречавшемся мне человеке, но это миф — был этот человек или не был, еще неизвестно, а я тут, я реальный, и я уже подозревался… Лукинский ведь не просто Лукинский, это инженер, и вы знаете, какой инженер!.. Второй раз свою невиновность мне уже, наверно, не доказать…

Глаза Бенедиктова сузились в щелки.

— Зря вы так… Если за вами никакой вины нет, откуда же она возьмется?

— Конечно, я не так выразился. Доказать можно, но сколько сил уходит на доказательство, а сил-то совсем мало…

— Я вас, кажется, понял. Но не понял одного: почему вы решились рассказать то, о чем молчали столько дней, сейчас? Что изменилось с тех пор?

— По сути дела, ничего не изменилось. Кроме моего состояния. Я не в силах больше молчать. Не в силах. Вдруг это действительно убийство и вы ведете следствие? С одной стороны, может быть, своими показаниями я могу быть вам полезен. Но с другой — значит, я там был? И вдруг кто-нибудь видел, когда я шел в тот день к Лукинскому? Одним словом, вы не представляете, какими кошмарными для меня, а точнее — для нас с Раечкой, были все эти дни. Я ждал, мне казалось, что со мной произойдет нечто похожее на то, что было. Раечка…

— Простите, еще один вопрос: с какой целью вы говорили мне, что не поддерживаете с Лукинским никаких отношений и не бываете у него? Оказывается, это не так. Что же все-таки вас связывало?

— С какой целью?.. Все с той же, с той же, Всеволод Дмитриевич! Обжегшись на молоке, дуют на воду… А что нас связывало? Ничего. Не удивляйтесь, пожалуйста, именно ничего. Не знаю, сумею ли я объяснить, это очень сложно… Лучше на примере. Возьмем первый пришедший мне в голову… Представьте, что вы шахматист. Любите играть. Лишь только у вас появилась свободная минута, вы садитесь за доску, разбираете партии, решаете задачи… У вас есть разряд, может быть даже первый. Но большего вы достигнуть не можете. И знаете, что никогда не сможете… Потолок.

Бенедиктов нетерпеливо посмотрел на часы.

— Вы торопитесь? Я сейчас закончу свою мысль, — заговорил Елсуков быстрее. — А рядом — ваш коллега, начавший играть с вами в одно время, громит своих противников на каждом турнире, становится мастером, гроссмейстером, чемпионом, если хотите…

— Талант, — сказал Бенедиктов.

— Вот именно, талант… Черт знает, откуда он берется у человека! Те же доски, те же шахматы, те же правила, те же соперники… А голова совсем иная, — постучал по черепу, улыбнулся. — Говорят, талант тянется к таланту. Но бывает и наоборот: заурядность тянется к таланту, если она не завидует и не злопыхательствует. Я не беру случай корыстный. Нет, тянется искренне, восхищаясь им, как восхищаются дорогой, прекрасной и недоступной для себя вещью. Так было всегда, и так будет, ибо мир построен на неодинаковости. Для меня Лукинский был феноменом, кумиром. Я стремился с ним сблизиться; он такого стремления не проявлял. Мне было с ним интересно, ему со мной — нет. Конечно же, я не настолько слеп, чтобы не ощущать эту разграничивающую нас грань, и все равно, против своего желания меня притягивало к нему…

— Давайте поступим следующим образом, — сказал Бенедиктов. — Изложите на бумаге все, о чем вы мне сейчас говорили, и занесите мне завтра. Договорились? И успокойтесь, пожалуйста: вам ничто не угрожает, работайте, как работали… Но позвольте вам заметить, что на вашем месте я все-таки не мучил бы себя страхами столько времени, а объяснил сразу… И вам было бы легче, и мне…

Елсуков быстро поднялся со стула, тряхнул руку Бенедиктова, бормоча: «Спасибо, большое спасибо, я все сделаю, как вы сказали», и боком, чуть ли не на цыпочках, удалился.

Бенедиктов тотчас позвонил Дранишникову, в двух словах — самое главное и не называя фамилии (батальонный комиссар знал, о чем речь) — передал состоявшийся разговор, затем поведал о своей тревоге за жену и попросил разрешения провести остаток вечера дома.

— У вас есть какие-нибудь неотложные дела ко мне? — Голос Дранишникова на расстоянии казался резким и черствым (из-за этого голоса Бенедиктов не любил отпрашиваться). — Нет? Тогда можете идти.

19. ДОМА

Еще один марш — четырнадцать ступенек, еще — четырнадцать, теперь — длинный, пятнадцать… Перед глазами желтые круги, во рту словно наждачная бумага… Не давая себе останавливаться, Бенедиктов взобрался на седьмой этаж, воткнул ключ в дверной замок…

Тася лежала в постели под двумя одеялами, поверх — заячья шубка. Бенедиктов положил ей руку на лоб — он был теплым.

— Пришел? — тихо сказала она, затрепетали ресницы. — Я ждала, что ты придешь… А я, видишь!.. Совсем расклеилась…

— Ты что, все время так и лежишь? Зачем? Надо обязательно встать, надо двигаться.

— Не кричи, пожалуйста, на меня… Я не могу.

— Как это не могу? Можешь, можешь! Что за разговоры? Ну-ка вставай. — Он попробовал поднять ее, но она засопротивлялась.

— Оставь, слышишь, я буду плакать… Оставь!..

Тогда он зажег коптилку и принялся растапливать «буржуйку». Потом взял ведро и отправился на поиски воды. Она оказалась далеко, возле дома на Пряжке. Вокруг люка, из которого торчала пожарная труба, конусом налип лед. Бенедиктов с трудом набрал чуть побольше половины ведра. Выбираясь обратно, поскользнулся, упал, вылив под себя воду.

— Ах ты бедняга… С той стороны надо было, там ступени наколоты, — услышал он слабый женский голос из темноты.

Женщина приблизилась, держа в руках эмалированный кувшин.

— Ничего, бывает, — сказал Бенедиктов, поднимаясь. Отряхнулся и снова полез к трубе.

Дома он наполнил закоптелый чайник, поставил на огонь, обнаружил в миске овсяный кисель, удивился:

— Почему ты не съела кисель?

— Мне ничего не хочется… Странно, правда?.. Полная апатия.

— Вот еще глупости, есть надо. Сейчас я тебя буду кормить с ложечки, как маленькую. И горячего чаю… Все-таки встань, в комнате уже не так холодно.

Тася не ответила, даже не шевельнулась. Бенедиктов подошел к окну, тыльной стороной ладони проверил, не дует ли откуда-нибудь, нашел несколько мест, подколотил фанеру.

— Мне сейчас приснилось, будто мы с тобой едем в поезде. Помнишь, как тогда?.. Окно открыто, за окном — луга, стадо пестрых коров, пастух с плетью на плече смотрит на поезд, на нас с тобой… Все залито солнцем… И ты в белой рубашке, счастливый…

— Еще бы… — Бенедиктов подсел на кровать, у Тасиных ног. — Такое сокровище вез… Если бы я тогда не поехал…

— Это было наше счастье… Тогда я так не думала, а теперь могу сказать… Наверное, так и должно быть: о счастье нужно говорить в прошедшем времени. Когда его ждешь, неизвестно, будет ли оно. Когда оно рядом, его не замечаешь. А вот прошло, и ты точно знаешь, что оно было…

Слепой случай, мальчишество, бравада привели его к Тасе, хотя был он уже не мальчишкой…

В тот день, зимой, Бенедиктов шел по улице со своим школьным приятелем, недавно окончившим философский факультет и находившимся в плену различных идей. Говорили о воле и находчивости. Приятель, всезнайка и отчаянный спорщик, побился об заклад, что Бенедиктов не сможет подойти к первой попавшейся женщине и поцеловать ее. Самолюбивый Бенедиктов принял вызов. Чтобы не откладывать дело в долгий ящик, молодой философ показал на пухленькую черноглазую девушку в вязаной шапочке, одну из трех, вышедших из общежития Текстильного института.

Не зная еще, как поступит, Бенедиктов направился к студенткам. «Девушка, меня просили передать, что…» Всем своим видом он показал, будто речь идет о какой-то тайне, и поманил черноглазую. Удивленно и доверчиво она приблизилась к нему, он наклонился и отрывисто поцеловал ее в румяную щеку… Она отпрянула проворно в изумленном негодовании, черные глаза вспыхнули. Чувствуя поддержку смеющихся подруг, сказала с вызовом: «Прежде чем целовать, девушкам дарят цветы». — «Цветы? — переспросил Бенедиктов и снова не растерялся: — Одну минуту, сейчас будут». Он отвернулся, вытащил из кармана газету, скрутил жгутом, сплющил и размахрил верх — получилось нечто напоминающее хризантему. Склонил голову и протянул торжественно под одобрительный смех всех троих: «А весной с меня — букет…»

Он приходил с цветами каждый раз, встречал Тасю возле института или в назначенном месте. Они гуляли по тихим переулочкам, утонувшим в вечерних сумерках, и он провожал ее до парадного… Жила Тася с двумя тетками в большом доме на углу проспекта Маклина и улицы Декабристов, в доме-«сказке», как его называли (тогда, в день знакомства, Тася зашла за подругами в общежитие), и однажды Бенедиктов поднялся с ней на седьмой этаж. «Это Сева, — быстро и решительно проговорила она, знакомя его с тетками, — очень хороший человек…» «Прекрасная аттестация», — с веселой доброжелательностью сказала одна; другая, промолчав, поспешно скрылась в своей комнате и вышла только к концу, причесанная и в выходном платье. Бенедиктов сразу не запомнил, кто из них тетя Маша, а кто — тетя Вера. Зато заметил на прибранном письменном столе стеклянную вазу, в которую была воткнута его «хризантема»…

Через год, в самую нежную белизну белых ночей, Тася поехала в Москву, на практику. Деревянный перрон вокзала прогибался под ногами отъезжающих и провожающих; обливаясь потом, тащили на связанных ремнях узлы носильщики, рявкая: «Па-аберегись!» Тяжело дышали в тонкие трубки паровозы… Оттесняемый толпой, Бенедиктов стоял у вагона рядом с Тасей и ее тетками, шутил, просил писать, а сам посматривал ревниво на ее однокурсников, забивших добрых полвагона. Особо на хорошо сложенного юношу, должно быть из ее группы, — приятный, с прямым аккуратным носом, белые зубы нараспашку, — и сразу невзлюбил его. Слишком уж часто подходил он к Тасе, обращаясь к ней с пустяками. Обостренные чувства улавливали Тасину расположенность к нему, и Бенедиктов не мог погасить безотчетно поднимавшуюся мутную волну в груди.

Тася написала из Москвы три письма: первое по приезде, второе — через день, третье — через неделю. Бенедиктов ответил шестью, но больше не получил. Неизвестность, беспокойство за нее, подогреваемое догадками и распаленным воображением (вспомнил перрон, белозубого, всплыли детали, не казавшиеся тогда значительными, — как-то уж очень вольно похлопал этот парень ее по плечу…), заставили Бенедиктова выпросить у командира отпуск на три дня и ринуться в Москву…

— Сумасшедший, ты так напугал меня тогда, всех перебудил в общежитии… Вот уж не ожидала никак!..

— Прямо с поезда, решительным маневром, чтобы не упустить тебя…

— Сколько неприятностей тогда было из-за моего неожиданного отъезда. Чуть из института не исключили.

— Ничего, зато ты со мной…

Бенедиктов налил кипятку в чашку, сломал черный сухарь, окунул в кипяток. Потом, зачерпнув ложкой разогретый кисель, поднес к Тасиному рту. Она съела две ложки, почти не поднимаясь, и сжала губы.

— Не хочу больше.

— Ешь, ешь, надо есть… Ну, съешь тогда сухарь, он мягкий, как хлеб.

— Я сказала: не хочу, ничего не хочу, — и закрыла глаза.

Если она что-нибудь решила сама, Бенедиктов не в состоянии был ее переубедить. Ее нежелание есть, апатия, тихий ослабевший голос тревожили и страшили. Он походил по комнате, размышляя, как быть. Надо отправлять в госпиталь, немедленно в госпиталь. Так больше продолжаться не может. Завтра же!..

— Сева, — тихо окликнула она его, — ты здесь?

— Конечно, здесь, с тобой, — снова сел на край постели.

— Я все время сплю. И все время приходят сны. Даже не сны, а видения какие-то… Сейчас видела тетю Веру. И так ясно-ясно, тут в комнате. Я ее один раз обидела, больно обидела… Вздумала надеть на школьный вечер ее единственное крепдешиновое платье, которое она очень любила и берегла. Она мне его не дала. Я канючила, канючила, а потом сказала, что напрасно она над ним так трясется, — такое красивое платье ей вообще незачем, все равно ждать ей некого, она уже старая и никто ее не полюбит. Откуда только взялась такая жестокость в пятнадцатилетней девчонке! Мои слова на нее ужасно подействовали — я это видела и, стыдно сказать, радовалась. И — ни тени раскаяния в душе. Тетя Вера сказала, что я права, и отдала мне платье. Я принялась его подшивать, стала гладить и тут же сожгла утюгом… Из-за своего вечного упрямства я так и не попросила прощения у тетки. Как я теперь жалею!.. Кроме добра, я ничего от нее не видела, а я…

Бенедиктов попытался ее успокоить:

— Не надо, не трави себя, мало ли что мы делаем в жизни?.. Конечно, жестоким надо быть только к врагам. Даже не столько жестоким, сколько беспощадным. Жестокость — это признак варварства. Цивилизованный человек не может быть жестоким.

Он заметил, как губы у Таси задергались; из уголков глаз скатились на подушку слезы.

— Ну-ну, пожалуйста, не надо… Что ты…

— Сейчас все пройдет, не обращай внимания… — Тася вытащила из-под одеял худую холодную руку, положила на колено мужу. — Знаешь, о чем я сейчас мечтаю больше всего на свете? Услышать птичий голос. Воробьишки какого-нибудь или чижика…

— Услышишь… Только пока терпение… Обязательно услышишь! Вот кончится война… Мы поедем с тобой куда захотим. Заберемся в самую глухую деревеньку и будем среди цветов и птиц… Вот увидишь, скоро все переменится. Гитлер уже выдыхается, это заметно…

Она опять задремала. Бенедиктов замолчал, вглядываясь в ее осунувшееся, без кровинки лицо, такое дорогое и милое, на выступающие острые ключицы. Боясь потревожить, осторожно поднялся, но она тотчас открыла глаза:

— Сева, не уходи… И поцелуй меня…

Он поцеловал ее в лоб, в щеки, сухие губы — она улыбнулась слабо. Потом он подбил под нее одеяла, накрыл сверху еще и платком.

— Спи, мышонок, спи… Утро вечера мудренее.

И задул коптилку.

20. СВИДАНИЕ

Вечером, в начале седьмого, Марта Людвиговна Армфельдт открыла на стук дверь своей тесной, как купе вагона, квартирки.

— Это мы, танте Марта, принимайте гостей, — радостно кинулась к ней, обнимая и целуя, Гертруда Оттовна. — Как обещали… Входи, Михель…

Склонившись, Нефедов с чувством потряс обеими руками маленькую ладонь хозяйки, снял пальто и прошел в комнату.

— Gäste! Es gibt jetzt so selten*["16]. — Вспомнив, что муж Гертруды не говорит по-немецки, Марта Людвиговна перешла на русский: — Никогда не думала, что доживу до такого времени, когда угостить даже нечем. Но все равно чайку мы попьем обязательно. О кофе уж не говорю…

— Что вы, что вы, танте Марта, какие угощения! Наоборот, мы с Михелем хотим сделать вам скромный рождественский подарок, правда с некоторым опозданием. Wie lehrte uns Jesus Christus? Daß die Menschen immer die Leiden ihrer Nächsten im Gedächtnis halten, sollen sie sogar in den der schweren Zeiten ihr Letztes mit ihnen zu teilen*["17].

— О-о, Христос!.. Видит ли он, что творится на земле? — Марта Людвиговна развернула пакетики — в них была крупа, яичный порошок, сахар. — Боже, Герточка, милая, это же несметное богатство! Михаил Николаевич… Мне не хватит жизни, чтобы расплатиться с вами…

— Какие же могут быть расчеты за подарок? Это от чистого сердца, — пробасил Нефедов, слегка кивнув с улыбкой.

— Михель получил особый персональный паек от правительства за изобретение, — веря в свои слова, говорила Гертруда Оттовна. — И первая, о ком он вспомнил, были вы, танте Марта… Представляете, как мне было приятно! А нам самим ведь много не надо, у нас и так все есть…

Марта Людвиговна была удобна тем, что каждое слово, сказанное ей, принимала за истину. В свои шестьдесят четыре года она оставалась такой же наивной и доверчивой, какой была шестьдесят лет назад. Не проникая в глубины философии, не имея ни малейшего представления о политике, она ревностно поклонялась Христу и была убеждена, что все люди — братья, которые, хотя и грешат и заблуждаются, заслуживают прощения, доброго слова и ласки. И даже вероломный обман обожаемого ею жениха, раскрывшийся незадолго до свадьбы (он оказался женатым человеком с ребенком), не поколебал этой веры, но вынудил покинуть Либаву и уехать в Петербург навсегда.

Случилось это в предпоследний год прошлого столетия.

Лютеранское евангелическое общество приняло ее сестрой милосердия в Дом призрения бедных, при котором она прожила тихо и безвыездно сорок с лишним лет, так и не испытав силу мужской любви. Дом призрения был ее работой и жилищем, той раковиной, в которую она удалилась, чтобы провести остаток молодости, пережить расцвет женщины и встретить старость. Чистенькая, аккуратная, педантичная, она изо дня в день повторяла свои обязанности сестры милосердия, ни в чем не нарушив раз и навсегда заведенный порядок. Он не менялся и тогда, когда революция упразднила евангелическое общество, вместе с ним и Дом призрения, использовав его сначала под госпиталь, затем под детскую больницу, ставшую с начала войны снова госпиталем. Разница заключалась лишь в том, что Марта Людвиговна из сестры милосердия превратилась в медсестру.

— В ваши годы, наверно, трудно выдержать такую нечеловеческую нагрузку, да еще в этих диких условиях, — тряхнул черными волосами Нефедов, утопая в мягком диване, придвинутом к круглому столику. — И еще у вас дом как дом! Поверьте, я преклоняюсь перед вами и не представляю, как вы еще держитесь на ногах…

— О, это старая закалка плюс немного воли и божья помощь! — Марта Людвиговна перетерла чистым полотенцем чашки, звякнула старинными серебряными ложечками.

— У вас большой персонал?

— Не очень. Человек сто двадцать.

— А раненых, конечно, во много раз больше? И откуда же они прибывают?

Выказывая заботливость, он расспросил о медикаментах, питании, поинтересовался, по скольку человек в день примерно умирает и о чем говорят между собой сестры по поводу войны.

— Ах, Михель, ты несносен — война, война, как будто в мире не существует ничего другого, более приятного для дам, — с некоторым возмущением сказала Гертруда Оттовна, когда, казалось, вопросы были исчерпаны.

— Ну да, ты хотела бы слушать о любви, розах и трелях соловья, — засмеялся Нефедов, откидываясь и похлопывая себя по груди. — Но увы…

Когда Марта Людвиговна вышла на кухню за чайником, он наклонился к самому уху жены, успел шепнуть нервно: «Торопись, как бы из-за этой старой дуры не вышло накладки». Та успокоительно помахала руками и поспешила придержать дверь несущей кипяток танте Марте.

— Какое счастье, что я сберегла чуть-чуть керосина, как раз на один чай дорогим гостям, — сказала она, ставя на фарфоровую подставку никелированный чайник. — Герточка, садитесь на любое место…

Года за два до войны, в один из жарких августовских дней, Нефедова заглянула в Петеркирхе, лютеранскую церковь на Невском. Острые, как у кречета, глаза Гертруды Оттовны, обшарив толпу, остановились на первом ряду. Там сидела худая, ссохшаяся старушонка с тонкой шеей и узкими плечами подростка. Сложив кулачки на груди и опустив голову, она, должно быть, самозабвенно шептала молитвы. И потом, наблюдая, с каким благоговейным трепетом смотрит она на молодого розовощекого пастора, ловит красивые, уверенные слова его проповеди, умиляется при звуках органа, Гертруда Оттовна подумала: «Старая дева» — и решила не выпускать ее из виду. После окончания богослужения она подгадала так, чтобы выйти вместе со старушкой, и в толпе заговорила с ней…

Обладающая даром нравиться, миловидная и словоохотливая, Гертруда Оттовна покорила тетушку Марту своей набожностью. Изредка посещала вылизанную, отутюженную, начищенную до блеска, уютную квартирку, чтобы поболтать по-немецки за чашечкой «Kaffee» с испеченными Мартой Людвиговной специально по этому случаю «Pfefferkuchen» (медовыми пряниками). Само собой разумеется, с религии разговор неизбежно перескакивал на темы житейские («Хочу купить шубку, но не знаю какую, посоветуйте, танте Марта, у вас такой прекрасный вкус!») или интимно женские, полушепотом, с слегка порозовевшими щечками («Муж так устает, так устает на работе, что… И потом он старше меня… А я еще совсем не старая женщина…»). Польщенная откровенностью, Марта Людвиговна с готовностью давала советы, принимала живейшее участие в семейной жизни Нефедовых. На доверительность отвечала доверительностью, и Гертруда Оттовна довольно скоро узнала о всех ее немногочисленных родственниках и знакомых, ее замкнутой, однообразной жизни и никому не высказанной тоске по утраченному счастью…

Гертруда Оттовна была тактична и неназойлива. Иногда она забегала к танте Марте на минутку, чтобы вручить ей, как бы между прочим, маленький сувенир — отрез на платье («Зашла случайно в магазин, а там премиленький материал, как будто специально для вас. Не утерпела!..»), или два-три пакета сахарного песку (в городе с сахаром были перебои), или гуся на рождество… Она могла себе позволить эти сущие безделицы, потому что муж ее, как она не раз подчеркивала, был крупным инженером-изобретателем и, разумеется, труд его великолепно оплачивался. Как-то раз вечером она заявилась вместе с ним. Михаил Николаевич показался Марте Людвиговне человеком симпатичным, но несколько грубоватым, лишенным тонких манер.

Однажды Гертруда Оттовна появилась у танте Марты с серым, потрепанным, под кожу, чемоданчиком и, конфузясь, попросила подержать его некоторое время у себя. Объяснила, что чемодан не ее, а подруги, и та смертельно боится, как бы он не попал в руки мужа. Покачав головой понимающе, но и укоризненно, Марта Людвиговна беспрекословно выручила Герточкину подругу и обещала никому не говорить об их маленькой тайне. Разумеется, у нее и в мыслях не было открыть чужой чемодан и посмотреть, что в нем (заложенное с детства воспитание!). Но если бы такая дикая мысль пришла ей в голову, то Марта Людвиговна немало удивилась бы, не обнаружив в нем ни предполагаемых писем, ни других признаков любовных похождений подруги; правда, она не нашла бы там и ничего интересного для себя: какие-то листки с беглыми зарисовками порта, заводов, кораблей, какие-то схемы…

В другой раз Гертруда Оттовна передала просьбу мужа встретиться наедине в квартире танте Марты с одним человеком, очень важным ученым («Мы хотели пригласить его к себе, но у нас гостит племянник, и при нем такая встреча крайне неудобна»). Марта Людвиговна не просила объяснений и никогда ни о чем не спрашивала. Она была рада услужить этим милым, приятным и порядочным людям, делавшим ей только добро. Тем более что и просьбы были такими незначительными, не причиняющими особых беспокойств.

— Что же будет, Михаил Николаевич? Услышит ли господь бог наши молитвы, сжалится ли над несчастной паствой своей?

Нефедов посмотрел на безбровое, с утиным носом личико Марты Людвиговны, ответил, помешивая чай:

— Услышит, услышит… Правда, дела наши, — оглянулся, перешел на полушепот, — неважны, я бы сказал сильнее — безнадежны… Может так случиться, что сюда войдут немецкие войска…

— Ну пускай войдут, какая разница! — наивно воскликнула Марта Людвиговна, подняв острые плечики. — Немцы ведь тоже люди! Зато не будет этой ужасной войны.

— Тс-с! — приложил палец к губам Нефедов.

— Вы прелесть, танте Марта, — засмеялась Гертруда Оттовна. — Что немцы люди, мы с вами убедительное тому доказательство.

— Я уже старая, но я никогда не понимала, не понимаю и теперь до гробовой доски не пойму, что́ людям надо, чего они не могут поделить?! Жили бы себе в мире, молились бы за упокой души своей и работали бы…

— Да, да, с вами трудно не согласиться, — вздохнул Нефедов, постукивая пальцем по столу, чтобы обратить внимание жены.

Та посмотрела на крохотные часики на запястье, засуетилась:

— Танте Марта, нам надо собираться. Профессор Фогель не любит, когда опаздывают даже на минуту.

Верная своей аккуратности, старуха стала собирать чашки, но Гертруда Оттовна остановила ее, пообещав, что уберет и перемоет сама, когда вернется.

— Михель, а ты отдохни, мы скоро придем, — сказала она, подавая пальто Марте Людвиговне. — И закрой за нами дверь покрепче, мы постучим…


Проводив женщин, Нефедов снова уселся на диван, полистал тяжелый, в кожаном переплете, альбом с золоченым замком-пряжкой: какие-то люди, пухленькие дети с подрисованными фотографом ангельскими крылышками и с луком и стрелами в руках (символ любви!), открытки с вылупившимися цыплятами и неизменной надписью золотом: «Христос воскресе!..» Чепуха, немецкие сантименты…

От хриплого шипения, раздавшегося в тишине откуда-то сверху, Нефедов вздрогнул. Вслед за тем захлопала маленькая дверца в часах, под скворешню, с гирями-шишками, и, высовываясь из нее, кукушка прокуковала восемь раз.

Богачев пришел десять минут девятого. Не снимая черной шинели, он быстро, оценивающе оглядел комнату, увидел мраморное распятие в углу, литографию Христа в терновом венце с мученически устремленными вверх глазами — на стене, над кроватью, — спросил металлическим голосом:

— Здесь живут немцы?

— Старуха немка, одиночка.

— Это неосмотрительно. Квартиры немцев могут быть под наблюдением.

— Не беспокойтесь, здесь все проверено.

— И все же в дальнейшем встречи должны происходить только в русских домах.

— Как знать, может быть, такая необходимость скоро и отпадет, — возразил Нефедов, уголки его губ поползли вниз.

— Давайте к делу… У меня всего двадцать минут…

— Завтра этот человек уходит обратно. Какие будут инструкции?

Богачев растер руки, сел на плетеный стул, посмотрел в упор тяжелым взглядом на застывшее в ожидании лицо Нефедова:

— Запоминайте… Первое. Подтвердите получение задания. Передайте, что оно может быть выполнено лишь при условии устойчивой связи. Отсюда второе: необходим радист, срочно…

— Я уже говорил ему об этом при первой встрече.

— Слушайте и не перебивайте. — У Богачева вспучилась синяя жила на лбу. — Повторяю: настоятельная просьба немедленно прислать радиста. Третье. Условия для взятия Ленинграда сейчас, до наступления весны, наиболее благоприятны. Продовольствие на исходе. По нашим данным, только в ноябре в городе умерло от голода сорок восемь тысяч человек. Возможно, больше, но никак не меньше. В декабре эта цифра, по всей вероятности, увеличится. Армия снабжается несколько лучше, чем население, но далеко не в полном объеме. Немаловажным фактом является стоящий без движения флот. При всех нехватках он усиленно ремонтируется и дополнительно вооружается. Когда вскроется лед, мощь его значительно возрастет. Это надо учитывать. Запомнили?..

Богачев помолчал, покусывая губу и сосредоточенно глядя в сторону; на узком лице проступили глубокие жесткие складки у рта.

— Четвертое. Конкретно. Об «овощных базах» для «шестерок». Пока известно расположение одной — в квадрате…

Нефедов закрыл глаза, боясь пропустить или не запомнить сообщаемые Богачевым цифры; открыл лишь тогда, когда тот сказал:

— Наконец, последнее. Переправьте эти пленки. — Богачев достал из бумажника крохотный конвертик, положил перед Нефедовым: — Спрячьте как следует. Важность и ценность их не поддаются учету. Кстати, как с тем делом?

— С каким?.. С инженером?

— Да, да, разумеется, — передернулся Богачев.

— Все, кажется, сошло благополучно.

— Я так и думал… Сумма, о которой мы с вами договорились за эту операцию, переведена в банк в Женеве. Будем надеяться, что скоро вы сможете ею распоряжаться.

Легким кивком Нефедов показал свое удовлетворение.

— Теперь о нас с вами. Встречи, как и прежде, в случае крайней необходимости. Вызов тот же. А почтовый ящик меняется. Перейдете на третий вариант. Сейчас нужна обширная информация, самая разная. Больше используйте людей вслепую*["18] для сбора сведений. В голод еда — прекрасная приманка, — затрясся в коротком беззвучном смешке, — ищите недовольных, неустойчивых, подкармливайте. Но будьте начеку и не обольщайтесь: при кажущейся легкости найти таких не так-то просто. Помните о русской душе, которая всегда настороже, сильна и готова к самопожертвованию во имя идеи. Мы, к сожалению, недооценивали этот величайший фактор… У меня все. У вас, Церидос?

Нефедова перекосило, словно в него воткнули иглу. Напоминание о прошлом служила предостережением. Мог бы не делать этого: Нефедов ни на минуту не забывал, что Богачев цепко держит его в своих руках.

— Мне все ясно, — проговорил он, невольно вытягиваясь перед Богачевым. — Инструкции будут выполнены точно, в соответствии с вашими указаниями.

— Прекрасно. Тогда расходимся.

Нефедов посоветовал выйти из парадного во двор, который имел проход на параллельную улицу, и проводил в прихожую. Богачев приложил ухо к входной двери, прислушался, потом, толкнув ее, выскользнул бесшумно и исчез. Нефедов даже не услышал шагов.

Совет не пригодился: во дворе было по колено снегу, и Богачев не стал рисковать. Он выглянул из парадного, подождал, вдыхая морозный воздух… Тихо, пустынно… Пошел.

На перекрестке из-за сугробов показались три силуэта военных: один высокий, двое, с винтовками, ему по плечо. Не меняя направления, Богачев поравнялся с патрулем.

— Остановитесь, товарищ майор. Ваши документы.

Богачев охотно передал их старшему — высокому майору. Красноармейцы, притоптывая потихоньку, ждали.

— Холодно, ребятки? — посочувствовал им Богачев.

— Да уж не жарко, — чуть насмешливо ответил один.

— Небось до самого пупка мороз добрался…

Согревая дыханием пальцы, майор разверзнул удостоверение, взглянул на фотографию, потом на Богачева. Соответствует. На пропуске-вкладыше секретный литер, действительный на эти сутки, тоже соответствовал…

— Откуда следуете? — еле шевеля толстыми губами, спросил майор.

— Был отпущен навестить знакомых, сейчас возвращаюсь в часть.

— Когда шли по улице, ничего подозрительного не заметили?

— Нет, товарищ майор, все тихо…

Майор еще раз просмотрел документы, сказал, возвращая:

— Можете быть свободны, — и козырнул небрежно.

Богачев ушел в темноту. Патруль направился дальше, не оборачиваясь. После молчания идущий справа красноармеец проговорил тихо:

— Один есть. Скоро появится и другой…

21. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Русинов появился на Басковом переулке до зари, когда небо над городом было черным, как деготь, и без звезд. У парадного крыльца со столбиками и крышей ничем больше не приметного дома остановился, осмотрелся и стал быстро подниматься по лестнице.

На условный стук дверь открыл Дранишников.

— Проходите, — вполголоса проговорил он и повернул в замке ключ. — Осложнений не было?

— Все в полном порядочке, — весело ответил Русинов.

В тесной, с низким потолком и голыми стенами комнате стоял письменный стол; в двух шагах от него — железная койка, заправленная флотским шерстяным одеялом. Дранишников подбросил чурок в круглую, уже затухавшую чугунную «буржуйку», выкрутил побольше фитиль в лампе, пригласил сесть Русинова и сам устроился за столом. Русинов отметил, что батальонный комиссар чисто выбрит, китель его отглажен и к шее плотно прилегает белейший подворотничок.

Без всяких вступлений Дранишников начал придирчиво — по дням и часам — выспрашивать, где жил Русинов все это время, что делал, с кем встречался, у кого ночевал. Ответы вполне совпадали со сведениями, имевшимися в распоряжении батальонного комиссара. Тогда Дранишников приступил к главному.

О Нефедове, Гертруде Оттовне и группке, сколоченной им на заводе, он был осведомлен достаточно хорошо, однако связь с Богачевым (теперь уже установленная точно) явилась открытием. О ней-то он и хотел узнать возможно больше.

Припоминая подробности, Русинов рассказал о встрече с Михаилом Николаевичем, сцене, которую тот разыгрывал с женой для проверки, упомянул и о его вечернем походе куда-то. Потом передал инструкции и задание, полученные перед самой отправкой обратно, и, сняв шинель, положил ее на стол, рукавом кверху:

— Тут кое-что есть…

Прежде чем достать бритву, Дранишников осмотрел в лупу замусоленный штат*["19] с двумя перекрещенными орудийными стволами и аккуратно подсек нитки. На стол выпали узкие ленточки фотопленок. Подцепив пинцетом, он поднял одну к лампе и приблизил линзу. Стекло увеличило формулы, нагроможденные беспорядочно друг на друга. Без сомнения, это были формулы, написанные рукой Лукинского… Дранишников крякнул от удовольствия.

— Он говорил, что это за пленки?

— Нет, но сказал, что я должен их передать лично Ржезинскому, и никому больше.

«Еще бы!» — подумал Дранишников, испытывая удовлетворение и одновременно желание поощрить или по крайней мере сказать какие-нибудь приветливые слова парню. Но не получилось. Пододвинув кисет, буркнул:

— Курите… Таким образом, вы оставались у него ночевать в первый день и ночевали сегодня, так? Какое у вас ощущение: инструкции, которые он вам дал, исходили от него самого или от кого-то еще?

— Думаю, что от кого-то…

— На чем основано ваше предположение?

— Во-первых, когда я пришел, он ничего конкретного мне не говорил, только слушал. Во-вторых, он куда-то уходил с женой вчера вечером, возможно как раз за инструкциями.

— И оставил вас одного в квартире?

— Да, на кухне… Промерз там, как суслик… Он запер двери в комнатах, кроме одной, и велел ждать на кухне.

— Почему кроме одной?

Русинов хитро прищурил глаза, улыбнулся:

— Я ему помог… Я знаю способ на время заклинить замок, очень простой, без всяких инструментов, и — никаких следов. В детстве один парень научил, и мы баловались с ребятами в школе, разыгрывая учителей. Вот я и сделал это на всякий случай. Михаил Николаевич повозился с ключом, но времени не было, и он сказал, чтобы я не выходил из кухни, — они вернутся через десять — пятнадцать минут.

— Сколько же их не было?

— Около трех часов.

— Зачем вам понадобилась его комната?

После паузы Русинов сказал, пристально посмотрев на Дранишникова:

— Разве вам не интересно, что в ней может быть?

— Предположим…

— Так вот, возьмите на заметку, чтобы не ломать потом голову. В комнате, которая напротив входной двери, налево в углу стоит старинный буфет или комод — не знаю, как называется. Красного дерева и с бронзовыми накладками. Внизу справа предпоследняя бронзовая чашечка с соском — их там много, они все одинаковые, пояском тянутся — рабочая. Если ее нажать, отходит сбоку доска, а за ней — совсем незаметный плоский-плоский ящичек. В нем он держит кое-какие бумаги…

Русинов нагнулся проворно, стащил с ноги сапог и достал из-под стельки замызганный, волглый от пота клочок бумаги:

— Вот список один… Оттуда… Копия, конечно…

— Что-о? — приподнялся на локтях побелевший мгновенно Дранишников; зрачки его расширились, как при ожидании неминуемой катастрофы. — Кто вас просил? — загремел он в ярости. — Что за партизанщина? Какого черта вы суетесь не в свои дела? Зачем?! Это что, игрушки?..

Слушавший поначалу внимательно и с интересом, он при упоминании о замке насторожился — возникло чувство тревоги, которое возрастало с каждым последующим словом Русинова. Дранишников не мог сказать, что Нефедов лишь одна голова змея, и голова не главная, что любая неосторожность, промах, даже не промах, а намек на него, может повлечь за собой провал подготавливаемой крупной операции. Он представил тяжелый разговор с Арефьевым и возможные последствия дикого и необдуманного шага Русинова. Человек, которого несколько минут назад он готов был приласкать, стал ему неприятен. Черт его знает, что за парень. Кто он? Дурак? Авантюрист? Безответственный мальчишка? Тошнотворная муть недоверия вновь взболтнулась в душе Дранишникова. Неужели они с Арефьевым промахнулись, и Русинов все-таки хитро действующий немецкий агент?

— Вы зря так, товарищ батальонный комиссар, — невозмутимо сказал Русинов. — Я ручаюсь, что он ничего не заметил.

— Ручаетесь?.. Вы?.. — У Дранишникова заходили желваки на скулах. — Вы еще очень молоды, Русинов, и, как видно, излишне самоуверенны. Я гораздо старше вас и опытнее и имею право сказать, что даже опытнейшие люди не всегда могут дать так называемую гарантию. Жизнь намного сложнее, чем вы представляете. — Помолчал — и другим тоном: — Вам не приходило в голову, что в тайнике, который вы раскрыли, имеется какой-нибудь знак, известный только хозяину, — нитка, волос или положение бумаг… И он заметит, что кто-то, не кто-то, а вы, конечно, побывали там? Я не говорю даже о вашей собственной жизни. Кроме нее есть нечто еще…

Лицо Русинова покраснело до ушей. (Дранишников не понял причину: раскаяние, уязвленное самолюбие, страх?)

— Товарищ батальонный комиссар, нас ведь там тоже кое-чему учили…

Дранишников, не слыша, думал о том, что если ход со списком не спланирован заранее, то, разумеется, любопытство Русинова при нем не было обнаружено, иначе вряд ли он сейчас сидел бы тут. Однако кто знает, не раскрылось ли оно после его ухода? И это неведение, пожалуй, было самым неприятным моментом. «Ах, мальчишка, артист, сорви-голова… Сам не представляет, сколько осложнений наделал он своей инициативой!..»

Взялся за список. В углу, в кружке, значилась буква «Г» и далее следовало два сокращения: «подл. ун.». Затем — фамилии. Кое-кого Дранишников знал: начальника завода, капитана первого ранга, где работал Нефедов, комиссара, секретаря райкома… И Бенедиктов сюда попал, вполне закономерно… «Подл. ун.» — «Подлежат уничтожению»? Несомненно, Нефедов готовил список для «Г» — гестапо.

— Список не весь, там еще с полсотни фамилий, если не больше… Всех не успел, было уже рискованно, — сказал Русинов, наблюдая за подвижным лицом Дранишникова: оно выражало презрение и ненависть. — Но я не мог упустить такую возможность, не мог, понимаете?.. — Заговорил от волнения быстро, отрывочно, почти шепотом: — Я походил по городу… Что они с ним сделали?.. Это же не война, это… Надо скорей их, скорей…

— Скорей надо, — проговорил Дранишников, отстраняя список и поднимаясь. — Но нельзя опрометчиво. Скорость — не всегда союзник. — Придерживая пальцами часы на руке, посмотрел на циферблат: — Все. Времени у нас больше нет. Завтра кончается ваш срок, вернетесь, как приказано. Шинель оставите здесь. Оружие, документы, снаряжение и задание получите перед выходом. А сейчас отдыхайте до двух ноль-ноль.

Слушая, Русинов задержал дыхание и прикрыл глаза — надежда, что принятое раньше решение изменится и он останется здесь в какой угодно роли — арестанта, штрафника, надежда, которую он нес глубоко в себе все эти месяцы, тщательно оберегая от посторонних глаз и ушей, оказалась призрачной дымкой. Мелькнули, как во сне, ряды коек в казарме, несимпатичные ему лица, даже почудилась чужая речь и ненавистный запах пиретрума — Русинова словно подняли из душного затхлого подземелья, дали глотнуть свежего воздуха и — обратно… Он вздохнул тяжело и поднялся…

У двери остановился, вытянулся во фронт, сказал тихо:

— Товарищ батальонный комиссар, разрешите обратиться. — Заметил кивок Дранишникова. — Можно, я напишу письмо в Рыбинск, матери и сеструхе?

— Нельзя, нет. Ни в коем случае.

Снова вздохнул, задрожали губы, взялся за ручку.

— Что бы вы хотели сообщить матери?

— Что живой и здоровый, не ранен… А больше — что писать? Они ведь от меня с августа не получают ни строчки. Давно уже похоронили, наверное.

— Хорошо, — твердо сказал Дранишников. — Даю вам слово: ваша мать будет извещена о том, что вы живы и здоровы. Можете об этом не беспокоиться. Большего, к сожалению, я обещать вам ничего не могу.

22. АРХИВНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

СООБЩЕНИЕ ГАЗЕТЫ «ИЗВЕСТИЯ» ОТ 14 ФЕВРАЛЯ 1918 г.

До сведения Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией дошло, что существующий в Петрограде «Союз реальной помощи» и некоторые другие подобные этой организации в последнее время занимались исключительно планомерной отправкой на Дон Каледину и Алексееву сочувствующих им и их деятельности офицеров и юнкеров. Бдительные наблюдения комиссии за деятельностью этих организаций вызвали в течение последних нескольких дней целый ряд обысков и арестов лиц, причастных к деятельности «Союза реальной помощи» и ему подобных по преступной деятельности учреждений и организаций.

Вчера по ордеру Чрезвычайной Всероссийской комиссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией произведен обыск в квартире полковника Хомутова на Измайловском проспекте, где обнаружено было восемь бомб и разные материалы, которые сейчас же были конфискованы, а сам Хомутов арестован. В связи с арестом полковника Хомутова и результатом произведенного у него на квартире обыска произведены обыски у других лиц, некоторые из коих тоже арестованы.

«Известия ЦИК», № 25 (289)

ПИСЬМО БЫВШЕМУ ПОЛКОВНИКУ В. Ф. УСОЛЬЦЕВУ

Милостивый государь Валентин Федорович!

Только что получил письмо от П. А. Он с похвалой отзывается о нашей работе и просит ее продолжать, несмотря ни на какие препоны. Плоды скоро дадут знать о себе. Материал для Вас готовлю, и в ближайшие дни будет целая пачка. А пока направляю двух господ. Подателя сего письма знаю с младенчества и могу засвидетельствовать его безупречную репутацию и приверженность нашим знаменам. Будет весьма полезен, тем более что сам рвется. Другой — его друг из гвардейского полка, тоже достойный молодой человек. Оба господина — офицеры, люди надежные, и Вы можете, основываясь на моей рекомендации, отправлять их со спокойной совестью.

Работать трудно. Я не жалуюсь, потому что знаю, что Вам не легче. В Б[елом] Кр[есте] нет денег совсем, обещают прислать, но только обещают, правда суммы немалые.

П. А. пишет, что скоро должен прибыть с Дона гонец. Может быть, он привезет. Наверняка он посетит и Вас, тогда нам всем будет яснее, что там происходит, узнаем о цели и назначении сводно-гвардейского полка.

Да хранит Вас бог!

Н. В.

Петербург, 10 января, 1918.

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА БЫВШЕГО УЧАСТНИКА КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОЙ ОРГАНИЗАЦИИ «СОЮЗ РЕАЛЬНОЙ ПОМОЩИ» ПОЛКОВНИКА В. Ф. УСОЛЬЦЕВА

В о п р о с. Это письмо, обнаруженное в ящике вашего письменного стола, по-видимому, имеет прямое отношение к предыдущим?

О т в е т. Самое непосредственное.

В о п р о с. Кто его автор, скрывающийся за инициалами Н. В.?

О т в е т. Сообщить фамилию я отказываюсь.

В о п р о с. Знаком ли с содержанием этого письма полковник Хомутов?

О т в е т. Разумеется, Александр Дмитриевич читал его.

В о п р о с. Что вам известно о контрреволюционной организации «Белый крест»?

О т в е т. Только то, что она существует.

В о п р о с. Откуда вам это известно?

О т в е т. От одного из служащих этой организации — бывшего офицера Измайловского полка полковника Кушелевского Виктора Валерьяновича.

В о п р о с. Состояли ли вы членом «Белого креста»?

О т в е т. Нет, не состоял.

В о п р о с. Кто из главных руководителей и деятелей «Белого креста» вам известен?

О т в е т. Кроме названного полковника Кушелевского, никого не знаю.

В о п р о с. Известно ли вам о существовании других монархических организаций в Петрограде?

О т в е т. По слухам известно, что такие кружки существуют.

В о п р о с. Какие именно? Где?

О т в е т. Этого сказать не могу, потому что не знаю.

В о п р о с. Кто скрыт за инициалами П. А., на которого ссылается автор письма?

О т в е т. Полковник Кутепов Павел Александрович, находящийся на Дону у генерала Каледина. Кутепову поручено сформирование сводно-гвардейского полка в Ростове, назначение которого мне точно не известно.

В о п р о с. Назначение понятно — контрреволюционное. Из предыдущих, а также из этого письма видно, что вы вербовали и направляли на Дон Каледину офицеров в это формирование. Сколько человек вы отправили?

О т в е т. Ни одного из офицеров на Дон к Каледину я не отправлял, за исключением двух господ, о которых идет речь в письме. Как видно из того же письма, они сами просили оказать им содействие, что я и сделал.

В о п р о с. Кто эти офицеры?

О т в е т. Один — лейтенант Нащекин, другой — поручик Пурышев.

В о п р о с. Каким путем вы направили их к Каледину?

О т в е т. Через Киев.

В о п р о с. Какими документами вы их снабдили?

О т в е т. На этот вопрос я отвечать отказываюсь.

В о п р о с. На чьи деньги они были отправлены? Сколько денег вы им вручили?

О т в е т. Девятьсот рублей на двоих. Деньги лично мои, даны заимообразно с условием отдать, когда они получат в Киеве.

В о п р о с. Кто им даст деньги в Киеве?

О т в е т. Это меня не интересует.

В о п р о с. Как понимать строчку из письма «Материал для вас готовлю, и в ближайшие дни будет целая пачка»?

О т в е т. Следует понимать как готовящуюся отправку группы офицеров к Каледину.

В о п р о с. Какова численность этой группы? Кто в нее входил?

О т в е т. Не знаю. Об этом надо спросить автора письма.

В о п р о с. Вы отправляли эту «пачку»?

О т в е т. Нет, не отправлял.

В о п р о с. Почему?

О т в е т. Я не в курсе дела. По-видимому, что-то помешало. Возможно, отсутствие денег, но возможны какие-то другие причины.

В о п р о с. Расскажите о деятельности контрреволюционной организации «Союз реальной помощи», членом которого вы состояли.

ДОНЕСЕНИЕ

Москва, Лубянка, ВЧК

27 июля 1919 г.


24 июля Черниговской губернской чрезвычайной комиссией раскрыт контрреволюционный заговор в Городнянском и Черниговском уездах, главной целью которого было восстание и захват советских учреждений. Нити заговора тянутся к штабу деникинской армии и англо-французам.

В заговоре участвовало около ста человек, из коих особую роль играли присяжный поверенный, бывший крупный помещик кадет Т. Н. Меркулов, поп Савелий, кулаки Шовкопляс, Тарас Синельченко, бывший поручик, дезертир Костомаров, капитан царской армии, а к моменту ареста служащий Красной Армии Довгар. Главным руководителем был студент-медик Карл Лайкс-Шантоль. Направлял его действия представитель штаба Деникина бывший морской офицер лейтенант Владислав Нащекин (псевдоним Серегин), сумевший в числе еще нескольких лиц избежать ареста.

Раскрыты белогвардейские штабы в следующих населенных пунктах: Чернигове, Городне, Выхвостве, Ивашкове, Репках, Хлебовке, Тереховке, Куликовке, Хриповке, Тупилове, Петрушине, Звеничеве, Средневе. По разработанному плану в этих местах должны были произойти вооруженные выступления, чтобы затем соединиться в Городне и повести наступление на Чернигов. Штаб белых в Городне предполагал взять Чернигов и расстрелять всех советских работников, для чего штабом был составлен список.

Первое (и единственное) выступление белых в селе Хриповка разбито частями Красной Армии.

При аресте семидесяти трех заговорщиков и произведенных обысках обнаружено 638 винтовок, 354 револьвера, 10 станковых пулеметов «максим», патроны, бомбы, пироксилиновые шашки. У многих заговорщиков изъяты удостоверения, выданные им как начальникам отрядов деникинской добрармии.

Руководитель белых Лайкс-Шантоль убит при попытке к бегству из-под ареста.

Чрезвычайный Революционный трибунал ведет расследование заговора.

Тумаченко.

ШИФРОВАННАЯ ТЕЛЕГРАММА

Москва, ВЧК.

Строго секретно!

Весьма срочно!


При обыске подвалов особняка на Благовещенской ул., 8, где проживал бежавший с деникинской армией английский гражданин Джон С. Версфилд, обнаружены секретные документы. Особый интерес представляет шифрованный список агентов, завербованных английской разведкой из числа русских офицеров. Поименно:

1. Подпоручик Кантакузен Федор Федорович (псевдоним Галкин), 1898 г. р., урож. Одессы. Из обрусевших немцев. Сын крупного торговца мануфактурой. Окончил Одесское пехотное училище. По политическим воззрениям — кадет.

Характеристика: наблюдателен, но пассивен, расчетлив, не пьет; к женскому полу равнодушен; знает немецкий и английский языки. Может быть использован для доставки сведений. Выплачено 3 тыс. 350 руб. в валюте.

2. Полковник Прудников Владимир Иллиодорович, 1871 г. р., урож. г. Курска, помещик, командовал полком в 16 дивизии ген. Муравьева. При наступлении Красной Армии сдался в плен, использовался в штабе 20 дивизии, бежал. Руководит 2 отделом в штабе ген. Деникина. По политическим воззрениям — кадет.

Характеристика: общителен, имеет обширные связи, по натуре широк, азартен, деньгами распоряжается вольно; невоздержан в потреблении спиртных напитков. Весьма ценен. Выплачена 21 тыс. руб. в валюте.

3. Лейтенант Нащекин Владислав Сергеевич (псевдоним Серегин Гавриил), 1894 г. р., урож. Петербурга. Сын жандармского офицера. Из дворян. Окончил Морской кадетский корпус в Петербурге; служил вахтенным командиром на миноносце «Стройный». По политическим убеждениям — монархист.

Характеристика: энергичен, скуп, осторожен; в критических положениях хладнокровен; жесток; спиртных напитков употребляет мало; любит женский пол. Весьма ценен. Может быть использован в самых щекотливых ситуациях. Выплачено 12 тыс. 350 руб. в валюте.

4. Капитан Янковский Виктор Алексеевич, 1891 г. р., урож. Москвы, сын статского советника. Из дворян. Окончил Московское артиллерийское училище. По политическим воззрениям — анархист.

Характеристика: замкнут, холоден, самолюбив; склонен к авантюризму, игрок; нуждается в деньгах; женский пол игнорирует; тайно пристрастен к спиртному, но умеет держаться. Может быть использован как в сборе сведений, так и в организации диверсионных актов. Выплачено 6 тыс. 500 руб. в валюте…

Как установлено, Джон С. Версфилд был непосредственно связан с английской миссией. По имеющимся данным, полковник Прудников при взятии красными Ростова-на-Дону убит. Судьба остальных лиц по мере возможности выясняется.

Примите к сведению.

Морозов

Ростов-на-Дону, 13 января 1920 г.

23. СПЕКТАКЛЬ

Свой долгий рабочий день Арефьев начинал в семь утра с поступивших за сутки сведений о Богачеве. Покуда не успел прийти в движение сложный аппарат особого отдела и не отвлекали телефонные звонки, он садился в кресло и, водрузив на нос очки в роговой оправе, вызывал Дранишникова.

Мало-помалу фигура Богачева вырисовывалась четче, рельефнее, как при проявлении фотографического отпечатка. Обозначился круг его знакомств. Однако чрезвычайно важно было не только вскрыть все его связи, но и разобраться, кто был лишь знакомым, а кто агентом, поставлявшим информацию. На это требовалось время и люди, но ни того ни другого в достатке у Арефьева не было. Особенно времени.

Он прекрасно понимал, что держать врага на свободе в обескровленном, истощенном до последней степени, испытывающем во всем острую нужду блокированном городе крайне опасно. Но понимал и другое: изоляция Богачева без всей его агентуры — бессмысленна, более того — преступна. Оставался один выход: максимально сократить срок расследования, не давая агентуре действовать.

Неделю назад, когда Дранишников доложил о чрезмерной самостоятельности Русинова, помрачневший Арефьев, гася в себе вспышку гнева, почти готов был снять колпачок с пера, чтобы подписать бумаги на аресты. Он сознавал преждевременность этой меры, однако промедление могло обернуться провалом всей тщательно подготавливаемой операции. И все же после раздумий и консультаций по телефону с Москвой, с управлением контрразведки наркомата, он решил рискнуть — выждать, сознавая отчетливо, какую ношу взваливает на свои плечи.

Это был неприятный момент в жизни дивизионного комиссара. Первые двое суток он вообще не спал, даже те немногие часы, которые выкраивал себе для сна. Не признавая снотворных, он ходил медленными тяжелыми шагами по кабинету, вслушиваясь в ночные шорохи огромного здания. Находившись, менял очки, устраивался поудобнее на диване и открывал истрепанный томик Джерома Джерома, который на время уводил его от тревожных дум.

Арефьев не жалел потом ни этих бессонных ночей, ни болей, сжимающих сердце, потому что сведения, регулярно получаемые им, были благоприятны, особо его радовали сообщения, поступавшие от Бенедиктова.

Риск оправдался. Арефьев выиграл еще несколько драгоценных дней.


Около четырех часов дня Богачев подошел к площади Островского. Заколоченные и выбитые окна близлежащих домов, памятник Екатерине II, укрытый мешками, изуродованные осколками снарядов деревья и решетка сквера перед знаменитой Александринкой не вызывали у него никаких чувств. Он спешил.

К театру, в котором с недавних пор давала спектакли перебравшаяся туда Музкомедия (ее здание на улице Ракова было повреждено бомбой), сходились женщины с серыми, отечными лицами, старухи, опиравшиеся на палки, военные, при оружии и противогазах, и исчезали в подъезде. Богачев протянул билет фигуре в тулупе, поднялся на первый ярус, в боковую ложу, сел, бросая безучастные взгляды в медленно заполнявшийся зал.

В зале было холодно — пар шел изо рта, как на улице; огромные люстры желтели лампочками, горящими вполнакала; из оркестровой ямы доносились реденькие звуки флейты, кларнета, настраиваемых скрипок… Не было праздничности, была деловая торжественность, как перед открытием собрания. Двигались мало, если разговаривали, то почти шепотом, непрестанно постукивая кулаками в варежках и притоптывая.

Рядом с Богачевым уселся высокий, средних лет мужчина, сутулый, бледный, с нездоровой, пораженной фурункулами, кожей лица и наглыми глазами. Он расстегнул верхнюю пуговицу пальто с каракулевым воротником, вытянул до самого подбородка шарф и снял шапку. В это время в ложе появилась женщина. Она нагнулась к спинке пустовавшего стула, потом, бесцеремонно посторонив мужчину, взглянула на номер, сказала категорическим тоном:

— Вы сидите не на своем месте, освободите, пожалуйста.

— Откуда вы взяли, что не на своем? — манерным тоном спросил тот, снисходительно осматривая ее с ног до головы.

Женщина была немолодая, скуластая, остроносенькая, в валенках, в старом пальто и с облезлой беличьей муфтой на шнурке.

— Отсюда, — вытащив из муфты мятый билет, поднесла его к самым глазам мужчины.

Он внимательно осмотрел его, почесывая мизинцем уголок носа, вернул со словами, начиненными сарказмом:

— У вас, наверно, прошлогодний.

Женщина фыркнула в негодовании, окатив его неприязненным взглядом, ушла. Вскоре вернулась с билетершей. Та сверила оба билета, даты, подняла плечи:

— Ничего не понимаю. Какое-то недоразумение: должно быть, касса продала два билета на одно место… Да вы не переживайте, садитесь в это кресло, оно свободно.

— Я не желаю сидеть на чужом месте, я хочу на своем.

Тогда билетерша сказала мягко:

— Товарищ, уступите женщине, вам ведь все равно, отсюда даже удобнее смотреть.

— И не подумаю, — ответил тот, не оборачиваясь.

— Хам, нахал… У меня муж на фронте, а он в театрах посиживает…

Лампочки в люстрах совсем померкли, стали оранжево-красными и погасли.

— Да садитесь вы, ей-богу, не капризничайте, — с досадой проговорил молчавший все время Богачев.

— А вы не вмешивайтесь, — огрызнулась она, — у вас есть место и сидите. Могли бы и сами уступить.

— Я, собственно, не возражаю, — сказал он, делая попытку приподняться, — вы меня не просили.

— Неплохо было бы самому догадаться. Теперь не надо.

— Вот так всегда с женщинами, — слегка наклоняясь к соседу, с усмешкой проговорил Богачев. — Сами не знают, чего хотят. От них жди всяких опасностей.

— Именно, — поддакнул сосед.

Оркестр заиграл увертюру. Бормоча: «Ах, мужчины, мужчины, защитники наши…» — женщина опустилась на свободный стул. Вынула руки из муфты, сказала громким шепотом все еще стоявшей позади сочувствовавшей ей билетерше:

— Но имейте в виду, я уже никуда отсюда не двинусь с места…

Поднялся занавес. Со сцены в согретый самую малость дыханием зал хлынула волна арктического холода. Вышел, бодрясь, Тасилло, каламбурил заносчивый Ортизаки. Графиня Марина в легоньком летнем платье с короткими рукавами (в ее имении стояла прекрасная погода!), страшно худая, в грубо наляпанном гриме (вазелин нечем было согреть), спела выходную арию, изображая беспечное веселье. Последовали недолгие глухие, как удары в подушку, аплодисменты.

Этот театр оставался местом, куда приходили заглушить эмоциями на несколько часов, тоскливое, грызущее бесконечно чувство голода и запастись, пусть ненадолго, бодростью. В часы спектаклей публика забывала, что перед ней выступали такие же изможденные и голодные, получавшие, как иждивенцы и дети, по служащим карточкам сто двадцать пять граммов хлеба на день артисты, которые должны были при минусовой температуре на сцене подвижнически смеяться, смешить, петь, танцевать, показывать богатство и негу пресыщенных достатком знатных бездельников. Но игра стоила свеч: пока жил театр, комедийный театр, души людей согревала уверенность, что город живет и выживет!

Женщина успокоилась, положила локти на бархатный барьер. Когда оскорбленный Тасилло запел свою грустную песню, хлюпнула носом.

— Неплохо играют, — шепнул сосед Богачеву, — я представлял себе, что гораздо хуже.

— Неплохо, совсем неплохо… Вы вот приходите в четверг на «Свадьбу в Малиновке», получите еще большее удовольствие.

— В четверг? Попробую последовать вашему совету. Я давно не бывал в театре… А вы, чувствуется, театрал?

— Как сказать… Когда позволяет время. Бывает, что освобождаюсь в четырнадцать, тогда успеваю.

Женщина повернулась к болтавшим, показывая свое неудовольствие, но промолчала.

Во время веселого дуэта Зупана и Лизы по театру разнесся вой сирены. Оркестр смолк. Упал занавес. На авансцену торопливо вышел старичок в черном костюме, с галстуком «бабочка», сказал, напрягая голос и подняв над головой руку:

— Товарищи, соблюдайте спокойствие и порядок. Просим организованно покинуть зал и спуститься в первый этаж, там вы будете в безопасности. После окончания воздушной тревоги спектакль продолжится с того места, на котором был прерван.

Публика потянулась вниз. Встали соседи женщины, поднялась и она.

После отбоя она снова заняла свое место. Неприятный ей человек уже сидел, развалясь, на стуле и даже попытался заговорить с ней. Но она, с презрением поджав губы, отвернулась, не слушая.

Богачев в ложе больше не появлялся.


— Сейчас придет Турчанинова, — сказал в тот же вечер, около полуночи, Арефьев вызванному Дранишникову. — Доложила, что у нее все получилось. Посмотрим и послушаем.

Дранишников занял место возле стола.

— У нее осечек не бывает. Опыт…

Вскоре вошла остроносенькая женщина в подогнанной с любовью форме, в хромовых сапожках, остановилась у порога, касаясь кончиками пальцев коротко стриженных каштановых волос:

— Товарищ дивизионный комиссар, капитан Турчанинова явилась по вашему приказанию.

— Прошу, Ирина Николаевна, прошу, — со сдержанной улыбкой Арефьев поднялся из-за стола, пошел навстречу, пожал ей руку. — Рад за вас…

— Я сама рада… Разыграла такую склочную бабу, дальше некуда. Не отступая от нашего плана. Разъединяться они, конечно, не пожелали. — Говоря, она постелила на столе газету, разлепила сырые еще фотографии, разложила: — Вот, любуйтесь…

Арефьев и Дранишников склонились над ними. На сильно увеличенных снимках застыл безучастный Богачев; с открытым ртом (говорил что-то) его прыщавый сосед по ложе, Самохин; оба повернули головы друг к другу… То, что не мог уловить человеческий глаз, уловил фотоаппарат: выдавали взгляды того и другого — так могли переглядываться только знакомые.

— Это посторонняя? — показал пальцем Арефьев на женщину.

— Билетерша. Случайно попала в кадр. — Турчанинова подняла с газеты фотографию, посмотрела, положила обратно. — Здесь интересно положение руки штатского. Как будто он хочет что-то передать капитану.

— Передал? — спросил Дранишников.

— В данном случае — нет. А теперь посмотрите сюда: передает капитану спички. Это было уже потом, внизу, когда началась воздушная тревога.

— Отлично, — сказал Арефьев, рассматривая отпечаток. — О чем же они говорили?

Турчанинова передала их болтовню. Арефьев, держа за кончик дужки очки у губ, покачивал головой, как бы уясняя смысл. Спросил, правда ли, что в четверг в театре дают «Свадьбу в Малиновке» и, получив утвердительный ответ, отпустил Турчанинову.

— Связь Богачева и Самохина есть, зафиксирована, — сказал он, оставшись с Дранишниковым наедине. — Что по-твоему, Олег Сергеевич, следует из их разговора?

— Предупреждение о какой-то опасности и назначение встречи на четверг, в четырнадцать часов.

— Все это так. Предупреждение об опасности… Неужели что-то почуяли? И где встреча? Повторять ее в театре они вряд ли станут — неразумно. Но подстраховаться необходимо. По-видимому, она произойдет в месте, им обоим известном. Но, возможно, встречаться Самохин будет не с Богачевым. Даже более вероятно, что не с Богачевым. Олег Сергеевич, принеси мне все, что у тебя есть о Самохине. Кстати, он курит?..

24. БЫЛЬ ВМЕСТО СКАЗКИ

На следующий день после принятого тогда решения Бенедиктову удалось с помощью Дранишникова устроить Тасю в Морской госпиталь.

Он боялся, что Тася воспротивится и — еще хуже — упрется в своем нежелании идти туда, но она восприняла слова мужа спокойно, с поразительным безразличием. Какой-нибудь километр до проспекта Газа они добирались полтора часа, останавливаясь через каждые десять — пятнадцать шагов. Тася брела, как во сне, от частого неглубокого дыхания быстро уставала.

— Тебе нехорошо, мышонок? Отдохни, успеем, — говорил Бенедиктов, придумывая, как бы облегчить ее движение.

У Аларчина моста он оставил ее, а сам пошел в дом. На счастье, во дворе он наткнулся на брошенные кем-то и уже почти засыпанные снегом детские санки с облупившейся краской и железной спинкой. Усадил Тасю и, подталкивая ее в плечи, осторожно повез…

Теперь он мог не беспокоиться, что она одна и без присмотра. Иногда ему удавалось узнать по телефону о ее самочувствии, иногда передать ломтик хлеба или несколько конфет. Дважды ему посчастливилось проникнуть в палату. Во второй раз он отметил, что Тасины щеки приобрели живой цвет, а в глазах появился блеск, которого давно у нее не видел. Она спросила его о какой-то ерунде — это тоже ему понравилось. И хотя она была еще слаба, у него появилась уверенность, что она встанет.

Он не ошибся. В следующий раз Тася вышла к нему в коридор сама, медленно ступая и качаясь, как камышинка, стриженая, в синем халате. Бенедиктову показалось, что глаза ее и рот как бы стали больше. Он заключил ее в свои объятия, почувствовав под руками ребра, и повел к скамейке.

К Тасе вернулась прежняя ее живость, что так любил в ней Бенедиктов. Торопясь выложить все, что у нее накопилось, и перескакивая с одного на другое, она рассказала о Сонечке, соседке по палате («Муж у нее лейтенант, подбил два фашистских танка зажигательными бутылками»), сводках, которые они слушают по радио и обсуждают все, кто в состоянии говорить, Вере Дормидонтовне, тоже из ее палаты, милой и несчастной женщине, умершей накануне («Знаешь, она чувствовала, что умрет, все время плакала»…), врачах, особенно ее лечащем капитане Вербицком («На вид такой медведь, неразговорчивый, но в душе жуткий добряк!»).

— Он мне симпатизирует, представляешь? (Бенедиктов постарался не расслышать.) Мне-то, такой страшилище? Дистрофику! Значит, я все-таки у тебя ничего… — Посмотрела на мужа кокетливо. Ах, как ему хотелось поцеловать ее в это мгновение, но проклятая сдержанность не позволяла на виду у всех! — Может быть, поэтому он назначил мне вливание глюкозы. Величайшая ценность, ты просто не представляешь! На вес золота… Это меня и поставило на ноги.

— Не хвастайся и не воображай, ничего в тебе особенного нет, — шутливо сказал Бенедиктов, показывая глазами, полными любви и нежности, что его слова следует понимать в совершенно обратном смысле. — Как сердце?

— Ничего. Немного пошаливает, Вербицкий прослушивает глухие тона, но говорит, что это не страшно.

— Кормят чем?

— Ну чем… Манная или овсяная каша, жидкая, конечно, на воде и без жира, щи с листком капусты… Но зато три раза в день и горячее. Настой заставляют пить хвойный…

— Правильно делают. Есть-то хочется?

— Еще как!..

— Ну и прекрасно, — сказал Бенедиктов, вспоминая, как Тася отказывалась от еды.

Они сидели в узком чистом коридоре. Мимо ходили женщины, задевая их подолами синих халатов. Бенедиктов держал в руках Тасину ладонь с хрупкими, тонкими пальчиками, время от времени пожимал их и подносил к губам. Но от его внимания не ускользали тележки, на которых везли покрытых с головой простынями. Он насчитал три за время их разговора.

— Вербицкий сказал, если все так пойдет дальше, он меня через неделю выпишет. Я уже считаю дни. Не представляешь, как я соскучилась!.. Пожалуйста, принеси мне одеколон, он в аптечке в тети Машиной комнате, вату и губную помаду. Хочу быть для тебя красивой. Найдешь ее на маленьком столике. Запомнил? Не забудь… Ах, как хочется на улицу, пусть холодную, с бомбами и обстрелами, без трамваев, без автомобилей, без птиц… Домой хочу. Мне кажется, что я начну новую жизнь.

— На завод надо устраиваться, я все-таки говорил о тебе, — с решимостью вставил Бенедиктов.

Она кивнула:

— Я сама об этом думала. Надо.

Бенедиктов ушел от нее в состоянии радостного, счастливого возбуждения, чувства, которое давно не посещало его. Он не шел, а парил, вспоминая Тасин повеселевший голос, глаза, в которых проснулось женское кокетство, прощальную улыбку, быстрый смущенный поцелуй.

Это возбуждение, как порыв ветра, вскоре прошло и сменилось душевным покоем, сознанием того, что кошмарное прошлое больше не вернется, а впереди — жизнь, какой бы бедственной ни была, все-таки жизнь!

Принести на неделе мелочи Тасе Бенедиктов не смог: по-видимому, у Дранишникова что-то осложнилось, и он, пребывая в мрачном состоянии духа, требовал от капитан-лейтенанта усиленного внимания к Нефедову и каждодневного доклада о нем. В эти же дни пришлось ходить в Политехнический институт и в конструкторское бюро, где до войны работал Богачев. Ни о каких отлучках не могло быть и речи. Бенедиктов успевал лишь позвонить в госпиталь, узнавал: температура у Таси нормальная, а состояние — удовлетворительное.

Капитан Вербицкий назначил выписку на понедельник. В воскресенье Дранишников крайне неохотно отпустил Бенедиктова на несколько часов, и Всеволод Дмитриевич пошел домой, рассчитывая хотя бы немного привести в порядок комнату, запасти воды, дров и оттуда отнести передачу Тасе.

Он шел по любимым и хорошо знакомым местам: с канала Круштейна через деревянный мост свернул на Мойку и дальше — по направлению к Пряжке. Тася открыла ему этот тихий, полный очарования уголок (Бенедиктов не знал, что потом будет работать в этих местах), в стороне от магистральных улиц — окраину в центре города, — где пахло водой, тополями, корьем и свежими досками, где колыхалось на веревках белье, а земляные берега без решеток поросли мелкой травкой. Они не раз гуляли тут, сидели на деревенской скамеечке, смотрели на черную воду, в которой отражались, поблескивая и качаясь, звезды, и кидали в нее камешки.

Сейчас здесь все было бело от снега. Дул ледяной ветер; откуда-то несло гарью. Снег искрился на солнце. Не останавливаясь, Бенедиктов чихнул громко и с удовольствием и похлопал руками: на солнце мороз казался еще более свирепым.

На проспекте Маклина он повертел носом — дымом пахло сильнее. Неосознанная тревога заставила торопиться. Вскоре он увидел вдали — в той стороне, на том углу — метнувшееся пламя, и сердце упало: горел их с Тасей дом, горела «сказка»…

Он встал напротив, где всегда была трамвайная остановка, поднял невидящие глаза. Они с Тасей часто со своего седьмого этажа наблюдали, стоя на балконе, подбегавшие сюда вагоны, толпу, исчезавшую в них. По проспекту проходила трасса из торгового порта, и они считали новенькие, с обернутой бумагой бамперами и мчащимися гончими на крышках радиаторов легковые «линкольны», купленные за границей. «Линкольны» кричали непривычными голосами клаксонов и неслись один за другим, занимая весь проспект от Аларчина моста до улицы Декабристов. Иногда Бенедиктов, идя домой, замечал на балконе знакомую фигурку в светлом платьице и приветливо махал ей рукой…

Цементный балкон был цел, но крыша обвалилась, и окно, в котором Бенедиктов не так давно подбивал фанеру и отеплял, уже выгорело, сквозь него виднелось небо.

Дом горел вяло, словно для того, чтобы все могли посмотреть, как долго и мучительно он умирает. И все же от него пышало жаром, как от огромного камина. Проходя, люди молча останавливались, тянули к нему иззябшие руки, поворачивали худые спины и так же молча, шли прочь. Бенедиктов все стоял, не замечая жара, не замечая людей.

Тася восхищалась и гордилась своим домом-«сказкой», хотя жить в нем было неудобно. Однажды, когда они еще не были женаты, она рассказала Бенедиктову, наверно с чьих-то слов, что дом построила женщина-архитектор перед началом первой мировой войны для художников и что даже Александр Блок, живший поблизости, на углу Пряжки, восторгался им. Дом действительно был необычен. Высокий гранитный цоколь переходил в стены, выложенные красным полированным кирпичом и украшенные цветными изразцами на сказочные сюжеты, два мрачных атланта поддерживали эркер на углу, крыша — со шпилями и башенками, а над ними поскрипывал в непогодь флюгер — жар-птица… «Ты моя сказка», — сказал тогда Бенедиктов Тасе.

Сверху сорвалась балка, провалилась внутрь, гремя и рассыпая искры.

— Давно? — тусклым голосом спросил Бенедиктов стоявшую подле него женщину.

— Да уж третий день горит.

— От бомбы?..

— Нет, говорят, от «буржуйки». А кто говорит, будто поджог: пекарня там была раньше, кустарная, в подвале, мука, наверно, еще оставалась…

«Была, была пекарня», — подумал Бенедиктов, вспомнив, как они с Тасей, проходя мимо, видели в окнах обсыпанных мукой веселых пекарей, ловко заплетавших из теста косички хал… И тут же оборвал свои мысли: не о том он думает, совсем не о том… Какое счастье, что Тася в госпитале! Случись пожар тремя неделями раньше, когда она лежала одна, беспомощная… Вот что страшно! Все остальное перемелется. Как только Тася перенесет это известие? Где они будут жить? Куда ее вести завтра? Или попросить оставить ее еще на несколько дней? Нет, не годится, надо брать…

Вспомнил об Андрее, сводном брате. Не хотелось идти на поклон, зная, что особой радости его семейству вторжение Бенедиктова не принесет, но решился: другого выхода он не видел.


Утром, взяв на заводе флакончик спирта вместо одеколона и вату в аптечке (помада — бог с ней, обойдется пока!), Бенедиктов зашагал в госпиталь. Горящий дом стоял перед глазами, как кошмарный кадр с киноэкрана, и Бенедиктов выбрал путь, чтобы больше не встречаться с ним.

Андрей, вопреки ожиданиям, отнесся к беде Всеволода с участием и сам предложил на первое время пожить у них. Правда, жил он на Разъезжей, у Пяти углов, гораздо дальше от госпиталя, чем они с Тасей, но Всеволод Дмитриевич решил, что с остановками они как-нибудь доберутся до него.

Со стен домов взывали к борьбе плакаты: «Враг у ворот Ленинграда. Не жалея сил и жизни, отстоим родной город от проклятых гитлеровских разбойников!», «Все силы на защиту родного города! Ленинград врагу не отдадим, чести своей не опозорим!». На одном женщина с ребенком на руках с гневной ненавистью смотрела на фашистский штык, поднесенный к ее груди: «Воин Красной Армии, спаси!»

У Калинкина моста с башнями и цепями Бенедиктова обогнала колонна покрашенных белилами и разрисованных елочками тяжелых танков. Люки в танках были открыты. В головном на полкорпуса возвышался над башней танкист в шлеме и с красным флажком в руке. Поравнявшись с Бенедиктовым, он широко улыбнулся, обнажив два ряда белоснежных зубов, помахал приветственно; Бенедиктов тоже улыбнулся и ответил. От гусеничного звенящего скрежета, мощного рева моторов и приветствия незнакомого парня-танкиста душа Бенедиктова, переполненная предстоящей встречей с Тасей, совсем повеселела. «Ничего, все будет хорошо», — повторял он про себя, с удовольствием вдыхая растворившийся в воздухе запах сгоревшего топлива.

Войдя в отделение, он узнал за столиком дежурной крикливую, придирчивую старуху медсестру, с которой у него в прошлый раз возник небольшой конфликт.

— Отдавайте мою суженую, не скрывайте, выписывайте, — веселым голосом сказал он, давая понять, что не помнит столкновения, и заглядывая в коридор, откуда должна была появиться Тася.

Старуха с надвинутой нижней губой на верхнюю подняла водянистые глаза и быстро опустила, не двигаясь. Не желая напоследок портить отношения, но и начиная злиться, он продолжал шутливым тоном:

— Или она вам слишком понравилась? Имейте в виду: дарить ее я вам не…

Дежурная покачала головой — он оборвал фразу на полуслове.

— Таисия Владимировна умерла сегодня ночью…

— К-как? — страшным шепотом проговорил Бенедиктов, наклоняясь к медсестре. — Вы что-то перепутали!.. Ее же должны были выписать!..

Та продолжала качать головой, как фарфоровая игрушка, и Бенедиктов отпрянул, почувствовав враз неимоверную слабость в ногах и усталость.

— Вы сядьте, сядьте, — засуетилась вдруг старуха и закричала: — Виктор Николаевич!.. Виктор Николаевич!

Как сквозь мутное стекло Бенедиктов увидел крупного мужчину в белом халате. Вербицкий? «Такой медведь, но в душе жуткий добряк…»

— Мы сделали все, что могли в этих условиях… Сердце… У нее ведь был митральный порок сердца. Вы знали об этом?

Бенедиктов устало кивнул. Хотел сказать, что из-за порока ей не разрешали иметь детей, но не смог.

— Вот оно и не выдержало нагрузки. При дистрофии это бывает, и довольно часто.

Бенедиктов повернулся, толкнул дверь, выронил сверток в снег, не заметил…


Своим умением разгадывать человеческие души Дранишников мгновенно почувствовал, что с Бенедиктовым что-то неладно, хотя тот вошел к нему в кабинет, ничем не нарушив уставной ритуал.

— Что с вами? — неспокойно спросил Дранишников, подходя и проницательно вглядываясь в пустые глаза капитан-лейтенанта.

Бенедиктов сказал. Дранишников опустил голову. Оба долго молчали. Потом Дранишников вдруг обнял Бенедиктова за плечи, крепко, по-мужски.

— Сознаю, что вам не нужны сейчас никакие слова, даже соболезнования. Слова — это только слова… Мужайтесь, Всеволод Дмитриевич. Может быть, больше, чем кто бы то ни было, сочувствую вам и понимаю ваше состояние, потому что сам пережил… (Пауза, Дранишников вздохнул тяжко.) Вот так же, в один день я потерял всех своих самых дорогих и близких… Отца, мать, жену, двоих ребят.

— Бомба?..

— Если бы бомба!.. Хуже… — Помолчал, словно раздумывая, говорить или не говорить. Не выдержал под влиянием минуты. — Жена с детьми поехала на лето к моим старикам за Гдов. Не выбрались, не успели. Нашлась какая-то мразь, донесла жандармерии, кто у этого семейства сын, муж и отец. Повесили всех, детей не пощадили, а что перед тем было — не знаю, думать не хочу, страшно… — Сжал губы, сузились глаза, подергал ногой. — Надо пережить, Всеволод Дмитриевич. И мы переживем! Мы с ними расквитаемся. За все. Справедливость восторжествует, иначе быть не может… Когда-нибудь люди узнают; что они с нами делали, как истребляли только за то, что мы коммунисты… — Опять помолчал, затем — тихо: — По всем законам — человеческим и административным — я обязан дать вам отпуск, хотя бы на три дня. Но не могу: завтра нам с вами предстоит серьезнейшее дело. Может быть, это и к лучшему для вас — лучше с людьми, чем одному. Идемте к Арефьеву, он хочет с вами поговорить.

25. НЕСОСТОЯВШАЯСЯ КОМАНДИРОВКА

Накануне командир части, одутловатый, суетливый капитан второго ранга, вызвал к себе Богачева и приказал отправиться с утра в командировку на завод, который задерживал поставки запасных частей к кораблям и требовал компетентного специалиста для уточнения графика.

— Вот сукины дети, вот подлецы! — подпрыгивал на стуле капитан второго ранга. — График им не угоден, ими же утвержденный. Видали?.. Вы уж, Борис Владимирович, там с них… — потряс обоими кулаками перед собой, не подобрав слов. — Я на вас надеюсь. Нажмите на Федотова, сходите к Гальперину, к Гродненскому, нажмите, где можно, вы ведь всех там знаете. Обрисуйте обстановку, и пусть не выкобениваются, иначе будут иметь дело с Военным советом.

Документы были готовы, подписаны, и утром, в половине восьмого, Богачев пошел, ковыряя ногами рассыпчатый снег. Завод был номерной, Энский, как писала «Ленинградская правда», и находился в другом конце города.

Час десять минут спустя в том же направлении выехала пятнистая «эмка». Рядом с шофером, старшим краснофлотцем Мишей, малым разбитным, сидел хмуро сосредоточенный Дранишников; сзади утонули в мягких сиденьях Бенедиктов и лейтенант Перепелка, молодой оперативник. Все молчали, за исключением Миши, который с показной лихостью крутил баранку и рассуждал об удобстве ездить по городу, когда в нем нет транспорта.

Машина миновала Смольный, Охтинский мост, вышла на проспект, бывший в далеком прошлом Шлиссельбургским трактом. В пожиравшей его тоске Бенедиктов старался не думать о своих бедах, сосредоточиться и смотрел сквозь стекло на белую ленту Невы, серенькое небо, пустую, без прохожих, улицу с вымершими, похожими на призраки невысокими домами.

— Вон он идет, — сказал Дранишников. — Внимание!

Вдали маячила одинокая покачивающаяся фигура.

Миша вытянул до отказа пуговку подсоса горючего. Машина стала терять мощность, под капотом зачихало, из глушителя посыпались искры. Не давая мотору заглохнуть, он восстановил обороты и повторил тот же фокус. Так, тарахтя и чихая, «эмка» прокатила мимо Богачева и метрах в трехстах от него остановилась.

— Гордый, подвезти не просит, — весело сказал Миша, вылезая на мороз.

Он поднял капот, стал для видимости копаться в движке. Бенедиктов и Перепелка тоже вышли и склонились над ним.

Когда Богачев поравнялся с машиной, Миша проворно подошел к нему, козырнул с флотским шиком:

— Товарищ майор, разрешите обратиться. У вас не найдется спички?

— Спички?.. Должно быть, найдется. — Богачев опустил руку в карман, достал коробок.

— Мне даже горелую можно, проводок высокого напряжения поддержать в трамблере. — Говоря, Миша подкидывал и подхватывал на лету коробок, невольно увлекая Богачева к машине. — А у нас ни у кого… Как в монастыре: все некурящие.

Богачев встретился глазами с Бенедиктовым, который как бы освобождал ему место, заглянул в горячее, пахнущее бензиновыми испарениями чрево машины, В этот момент руки его, жестко схваченные выше локтей, оказались заломленными назад, и в одно мгновение Богачев был в машине. Бенедиктов успел выхватить у него из кармана пистолет.

Миша громыхнул капотом, вскочил за баранку, и машина, круто развернувшись, побежала обратно.

— Как это понимать? — спросил едва успевший прийти в себя Богачев. Лицо его побелело мертвенно, почти слилось с занесенным снегом задним стеклом, но глаза оставались холодно-спокойными.

Ему не ответили. Перепелка, отпыхиваясь, глядел в окно; Бенедиктов отряхивал шинель.

— Может быть, мне кто-нибудь скажет, в чем дело? — настойчиво повторил Богачев, распознав, что старший здесь батальонный комиссар, и глядя ему в затылок.

— Понимать следует так, что вы арестованы, — слегка оборотясь к нему, проскрипел Дранишников. — Ордер на арест у меня. Сидите спокойно и больше не задавайте пока вопросов: приедем — все узнаете.

Богачев приподнял брови, как бы выражая недоумение, покосился на подпиравших его справа и слева Бенедиктова и Перепелку и вытянулся в оскорбленном высокомерии, скрестив на груди руки.

Ощущая каждым своим нервом любое, даже предполагаемое движение Богачева, Бенедиктов с удовлетворением думал о блестяще разработанной операции и четком ее осуществлении. Он предполагал, что сейчас, должно быть, уже привезли в тюрьму Нефедова, Гертруду Оттовну и всех других, кто был связан с Богачевым. А Богачев, взятый, казалось бы, так просто, сидит рядом, тихий и смирный, укрощенный враг. Даже Перепелка не ведает, какое напряжение сил потребовалось от чекистов, чтобы подготовить этот момент.

Уголками глаз Бенедиктов старался поймать знакомое ему по фотографии лицо Богачева-Нащекина, которое впопыхах не сумел разглядеть наяву. В сущности, лицо как лицо. Оболочка усталого, много работающего и недосыпающего человека. И если не знать, что в душе у этого человека заскорузлая, годами кипящая и никогда не остывающая ненависть к стране, которую считал своей родиной, к ее новому строю, а за плечами — предательства, убийства (кто в точности может их сосчитать! Даже доверчивого друга своего Лукинского, с которым съел пуд соли, не пожалел ради все той же сумасбродной идеи вернуть обратно необращаемое) — не знать этого, можно было бы, наверно, провести с ним вечер в приятной беседе. Но Бенедиктов знал, и Дранишников знал…

Гул, похожий на раскат грома в июньскую грозу, прокатился над белыми крышами домов. Дранишников с тревогой повертел головой. Богачев напрягся, словно ожидая чего-то, может быть своего последнего шанса…

— Спокойно, — прикрикнул Бенедиктов, замечая напряжение и угадывая мысли.

И тут — все в доли секунды — одновременно с невероятным треском Бенедиктов ощутил резкую боль в боку, инстинктивно вцепился в Богачева, ожидая его рывка, но вместо этого, придавленный им, обнаружил его голову у себя на плече. Что-то теплое потекло у Бенедиктова по спине. Он не видел, что Миша ткнулся лицом в баранку и исковерканная осколками, потерявшая управление «эмка» неслась на дом, а Дранишников, успев вырвать ключ зажигания, одной рукой выравнивал руль, другой отчаянным усилием тянул на себя ручной тормоз.

Царапая крылом шершавый камень стены, машина остановилась. С окровавленным лбом (поранило стеклом), Дранишников вскочил на колени, подался со своего сиденья к Богачеву. Он был мертв: осколок расколол всю височную часть лба и через шею вышел наружу.

— Свои же и порешили, — сказал оглушенный, но целенький Перепелка.

С его помощью Дранишников вытащил из машины труп Богачева и, положив на снег, бросился к Бенедиктову. Тот бессмысленными глазами смотрел на батальонного комиссара, не двигался.

— Живы, Всеволод Дмитриевич? Можете встать?

— Жив, — еле слышно ответил Бенедиктов и опустил веки.

К машине подходили люди…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

26. ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Недавно я встретил в Соловьевском садике Бенедиктова. В белой рубашке с короткими рукавами и светлых брюках, он сидел на скамейке, в тени, читал газету, изредка поглядывая на игравшего возле Румянцевского обелиска малыша в штанишках с лямочками крест-накрест и в панамке.

Всеволод Дмитриевич заметно постарел за последнее время — совсем полысел (только по бокам два серебряных островка), на руках появились желтые пятнышки, раскосым татарским глазам помогали очки. Удивляться не приходилось, ибо, по грустно-ироническому замечанию одного мудреца, «ничто нас так не старит, как прожитые годы». А прожил Бенедиктов семьдесят нелегких лет.

После ранения, оказавшегося серьезным и до сих пор напоминающего о себе, Бенедиктов провел три месяца в госпитале и вернулся к своей работе. Войну он закончил в Германии, в Варнемюнде. Вышел в отставку капитаном первого ранга и начал заново, по кирпичику, строить свою жизнь. Получил квартиру на Васильевском острове. После раздумий и колебаний женился на тридцатипятилетней женщине, муж которой погиб в авиационной катастрофе. Возможно, таких нежных чувств к новой жене, какие он испытывал некогда к Тасе, у него не было, но их связали добрые дружеские отношения неюных, познавших цену жизни людей, и брак оказался удачным. Он еще сильнее скрепился ребенком, о котором Бенедиктов всегда мечтал, — родилась сероглазая Аленушка. Малыш в панамке, игравший у обелиска, был ее первенцем, и Бенедиктов чрезвычайно гордился, что он уже четыре года как дед.

Я спросил, нет ли вестей от Дранишникова. Вестей не было. Зато Бенедиктов повстречал на днях Калинова. Подполковник милиции давно вышел в отставку, но, по словам Всеволода Дмитриевича, выглядел свежо и молодо и любил, как прежде, поболтать за кружкой пива.

Единственный, с кем у меня не установилось контактов, был Дранишников. После окончания войны в чине капитана первого ранга он из Германии, выйдя в отставку, уехал на Урал, в Златоуст. Дважды приезжал в Ленинград, на встречу ветеранов. Оба раза мы встречались, однако разговорить этого на редкость замкнутого, сухого человека я не сумел. Себя он старался в разговорах обходить, чувствовалось, что ему крайне неприятно вторжение чужого человека в его жизнь, и я отступился, умерив свое любопытство. Знаю только, что долгое время он работал на заводе инженером. Появилась ли у него новая семья — мне неизвестно.

В дождливый осенний день шестьдесят пятого года с воинскими почестями похоронили генерал-лейтенанта в отставке Арефьева. Он умер в почтенном возрасте, и я присутствовал на этой скорбной церемонии.

Арефьева я знал довольно хорошо. Мы часто вспоминали с ним войну, блокаду, и он поведал мне о судьбе Кости Русинова.

Через некоторое время после перехода его за линию фронта фашисты начали неистово бомбить макеты кораблей, в спешном порядке сооруженные из старого железа, фанеры и всякой рухляди. По этим налетам стало ясно, что информация, которой снабдили Русинова в особом отделе, доставлена и попала по назначению.

Потом Русинов еще раз приходил в Ленинград и возвращался к врагам с новым заданием. Затем связь с ним оборвалась… Он не дожил до победы, не увидел родного Рыбинска. Из-за своей излишней горячности, любви к риску он напоролся на провокатора, и фашисты повесили его в лагере. Стало это известно лишь несколько лет спустя.

— И все-таки во всей этой истории, — сказал я, — кое-что для меня так и осталось неясным. Например, на кого все-таки работал Богачев? Из документов следовало, что он был завербован английской разведкой. Но собирал и передавал сведения немецким фашистам. Это ведь тоже нельзя отрицать? Так кто же он был?

— Прежде всего надо уяснить главное: он работал на другую систему, капиталистическую систему, — поднял палец Бенедиктов, ритмично покачал им. — Разведки капиталистических стран, как бы они ни соперничали между собой, друг другу не чужие, а родственники, особенно в борьбе с самым страшным для них врагом — коммунизмом. Вот вам и ответ. Богачев был резидентом английской разведки. Англичане обычно засылают своих агентов надолго, на десятилетия, на всю жизнь, дают им возможность осесть как следует, обзавестись семьей, репутацией, положением. Не трогают их пятнадцать — двадцать лет и только потом начинают получать от них информацию. Методы гитлеровцев были иные… Смерть Богачева, как вы понимаете, нами никак не запланированная, не означала, что мы потеряли все нити. Позднее мы выяснили, что перед войной, в сороковом году, фашисты перевербовали Богачева. Таким образом, он работал на две разведки. Я же сказал — родственники…

Сквозь разросшиеся кроны деревьев пробивалось солнце. Вдали сверкал золотом купол Исаакиевского собора. С Невы, по которой проносились «метеоры», тянуло прохладой. Жирный полосатый кот, намывшись, потянулся и стал с изящной вкрадчивостью подбираться к беспечным на вид, но чутким к опасности воробьям. В саду неумолчно пели великую песнь жизни птицы. Я вспомнил Тасю, ее скромную мечту услышать чириканье воробышка… О Тасе мы с Бенедиктовым никогда не говорили. Раны заживают, но рубцы остаются.

— А тот старик из дома на Кронверкской вам случайно не встретился потом?

Бенедиктов посмотрел в сторону, качнул головой:

— Нет… Дожил ли он до победы? Не уверен. Время было сами понимаете какое. А старик и правда был замечательный. В тот период люди о победе вслух не говорили. Верили, что она придет, — были, конечно, и пессимисты, паникеры, — но большей частью свято верили. Правда, понимали, что придет она не скоро, поэтому радовались каждому нашему успеху на фронте, эти успехи и обсуждали. Старик же говорил о победе! Поболтать бы с ним, да разве до разговоров было… Но к старым местам, где происходило что-то важное, необъяснимо влечет. («Это верно», — подумал я, вспомнив, что встретил однажды Бенедиктова стоящим на углу проспекта Маклина и улицы Декабристов. Дома-«сказки» уже не существовало. Обгоревший, с пустыми проемами окон и покореженными от жара железными балками, он долго еще стоял после войны, дольше других: по-видимому, не знали, как с ним поступить. Потом приехали подрывники, приставили пожарные лестницы, пробурили шурфы в тонких стенах и, оцепив округу, взорвали… На его месте возвели новый. Дом как дом, не «сказку»…) На Кронверкской я тоже раз побывал, зашел в ту квартиру. Там жили новые люди, о старике никто мне сказать ничего не мог.

Легкой походкой подошла Аленушка, коснулась плеча Бенедиктова. Я попрощался.

Бенедиктов, слегка опираясь на трость и держа за руку Митьку, медленно, мелкими шагами пошел к дому. Я смотрел на удаляющиеся фигурки — погрузневшую, Бенедиктова, стройную, Аленушки, и тоненькую, как кузнечика, Митькину, — и мне стало немного грустно оттого, что я прощаюсь со своим героем, прощаюсь, не зная, встречусь ли с ним еще… Впрочем, тут я должен признаться читателю, что Бенедиктов, Дранишников, равно как и все без исключения другие имена участников изображенных мною событий, разумеется, вымышленные. Это в полной мере относится и к названиям заводов, конструкторских бюро и прочих предприятий и организаций, упомянутых в повести…


1978

НОЧЬ НЕ СКРОЕТ

1

К вечеру с Балтики потянуло сырым холодом. Ветер гнал сизую рванину туч над самыми крышами; временами на город обрушивался ливень, и тогда из водосточных труб шумно и гулко выплескивались пенистые потоки.

Потом ветер, как нередко бывает весной, внезапно утих. Небо осталось затянутым ровной, без полутонов, пеленой; лишь далеко на западе слабо желтела, словно приклеенная к серому холсту, полоса. Она не светила, но угадывалась, и постовой, выйдя на проспект, невольно повернул ей навстречу. Шел он медленно, вяло покачивая короткими руками, иногда останавливался на краю тротуара, точно не зная, куда бы пойти, потом переходил на другую сторону пустынного проспекта и шагал дальше по одному ему известному маршруту.

Участок был большой, но хорошо знакомый. За Нарвскими воротами брал свое начало проспект, бывший в старину Петергофским трактом. Серьезно он начал застраиваться после семнадцатого года, и разностильные дома, поднятые по его сторонам за каких-нибудь два-три десятилетия, зримо носили на себе отпечаток архитектурных веяний, до- и послевоенного времени. И только верстовой столб, счастливо уцелевший на перекрестке, напоминал о том, что это была когда-то самая заурядная проезжая дорога.

Пересекали проспект узкие улицы, не столь светлые и чистые. Они вели к длинным глухим заводским заборам, складам, автомобильным паркам. Сюда же выходил задами небольшой сад. Зажатый с двух сторон зданиями, он ничем особо не привлекал, если бы не парадная решетка, на которую неизменно обращали внимание иностранцев гиды. Она не выглядела легкой, стройной, невесомой, как фельтеновская у Летнего сада, хотя и была отлита из того же металла. Наоборот, сложный рисунок, построенный на плавных линиях, завитках, словно застывших завихрениях волн, был массивен, груб, подобно кружеву, которое бы вздумали сплести из корабельных канатов. Посредине, между тяжелыми, оштукатуренными столбами-брусьями, чугунные ветви так же плавно огибали пустоту, образуя овальную раму. До революции, когда ограда стояла у Зимнего дворца, в рамах сидели двуглавые орлы. Но потом решетку перенесли сюда, гербы сняли, так ничем их не заменив, и она осталась стоять, внушительная и слишком уж роскошная, прикрывая со стороны проспекта этот невзрачный садик.

После полуночи наступала томительная пора дежурства. Тишина и безлюдье как бы тормозили время, и минуты тянулись мучительно долго. Постовой подошел к дворничихе, дремавшей у дверей парадной на деревянном ящике.

— Что, холодно? — спросил он глуховатым голосом, потирая озябшие руки. — Говорят, заморозки ожидают.

— А чего ж им не быть, — охотно ответила женщина, запахивая на груди ватник. — Ладожский лед пошел.

— Поздно что-то нынче.

— Так ведь и зима-то какая была, поздняя.

— Зима, — вздохнул милиционер и пошел.

На углу он услышал какой-то щелчок, похожий на далекий пистолетный выстрел, поднял настороженно голову, проверяя себя и оценивая, что бы это могло быть, взглянул на часы и быстро зашагал к саду…

Вскоре к старинной ограде подъехала синяя «Победа». Люди, поспешно вышедшие из нее, обогнули карликовый пруд, предали по центральной аллее и свернули на боковую. Впереди, натянув поводок, бежала овчарка.

На скамейке в конце аллеи сидел человек в коричневом пальто, запрокинув голову. Было похоже, что он спал. Сзади валялась в луже крови продырявленная пулей кепка. Старший, с погонами полковника, подошел к человеку, приподнял его руку, еще хранившую тепло, и отпустил. Она упала на колени.

— Когда вы услышали выстрел? — спросил он постового.

Тот ответил.

— А где вы находились в это время?

— У двадцать третьего дома. Ходил по той стороне, хотел проверить дворы, и тут — выстрел.

— Ходил, ходил, — ворчливо проговорил полковник Быков, глядя на скуластое напряженное лицо милиционера. — Ходите не там, где надо. Кто-нибудь вышел из сада, вы видели?

— Нет, никого не было. Это точно.

— Составляйте рапорт о происшествии и выясните, не видел ли кто-нибудь людей, выбегавших из сада. А вы, — кивнул полковник двоим в штатском, — приступайте к осмотру.

Шумский, невысокий, коренастый, чрезмерно суетливый, вынул из чехла фотоаппарат. Вспыхнул магний. Потом приблизил свет карманного фонаря к кожаному портфелю, лежавшему на скамейке рядом с убитым, нажал поочередно кончиком перочинного ножа на замки и открыл их.

В портфеле оказались серые брюки, ношеные, но отутюженные, завернутые в газету две новые рубашки из шелкового трикотажа, учебник высшей математики и несколько журналов «Новое время» на русском и французском языках.

— Студент, — предположил Шумский.

— А брюки-то ему должны быть великоваты, — развернув их, заметил Быков. — Что за газета?..

— Прошлогодняя «Ленинградская правда», — сказал Шумский.

— Посмотрите, почта не приставила номер квартиры?

Шумский наскоро обвел светом фонарика края газеты, согнул ее пополам и передал Быкову:

— Абсолютно чистая.

— Как у вас дела? — повернулся Быков к другому оперуполномоченному, Изотову, который молча, невозмутимо копался в карманах убитого.

— Все цело. Заводской пропуск на имя Красильникова Георгия Петровича, шлифовщика механического цеха…

— Его пропуск?

— Да, на фотографии он… Записная книжка, деньги, расческа.

— Сколько денег, вы посчитали?

— Семьсот восемьдесят три рубля*["20].

Быков заложил руки за спину, прошелся по аллее грузной, размеренной походкой.

— Какое сегодня число? — спросил он, неожиданно обернувшись.

— Двенадцатое, — ответил Изотов. — То есть сейчас уже тринадцатое.

— Когда на заводах бывают получки?

— По-разному, Павел Евгеньевич. Первого и пятнадцатого, пятого и двадцатого. Где-то в этих пределах.

— Значит, двенадцатого числа в любом случае человек не может получить зарплату?

— Пожалуй, что так, — согласился Изотов, — если только ему не выдали командировочных.

— И если он не таскает сбережений с собой, — вмешался Шумский.

— Все у вас? — спросил Быков Изотова.

— Осталось осмотреть пальто.

В правом наружном кармане лежали мелочь, ключ, свалявшийся трамвайный билет. Из другого Изотов достал клочок бумаги, поспешно вырванный из тетради в линейку.

«Гоша! — читал Изотов, с трудом разбирая косой размашистый почерк. — Сложилось так, что нужно было уехать к 7 часам. Дома буду в 12 час. Извини, пожалуйста».

Записка была сунута в карман небрежно и скомкалась, но сначала кто-то сложил ее вчетверо, надписал тем же карандашом «Г. К.» и пришпилил кнопкой: в четырех местах виднелись проколы.

— Интересно, числа нет. Но есть что-то вроде подписи. Как ты думаешь, что это — «Л», «П» или «И»?

— Пожалуй, «П», — предположил Шумский.

— Да, на «П» больше похоже, — согласился Быков. — Учтите, записка может быть сегодняшней. Видите, какие сгибы? Как вы думаете, кто ее писал — мужчина, женщина?

— По почерку скорее мужчина, — сказал Изотов.

— Мне тоже так кажется, — сказал Быков, осторожно укладывая записку в планшет. — Ладно, осматривай-те труп.

Убийца стоял сзади, в кустах. Он выстрелил в затылок Красильникову с близкого расстояния — это было видно по рваной ране и по дыре в кепке. Изотов приподнял голову Красильникова, стараясь не встречаться с открытыми, невидящими глазами, и крикнул:

— Свет, Алеша…

Шумский поднес фонарик.

— Что это? Кровь? — спросил Изотов.

На желтой, тщательно выбритой щеке Красильникова заметно проступала темно-красная черта. Шумский достал блокнот, вырвал чистый листок и потер по щеке.

— Нет, не кровь. Губная помада.

— Я так и предположил, — удовлетворенно сказал Изотов. — Это уже кое-что… Выходит, здесь замешана женщина.

— Не торопись с выводами, — проговорил Быков. — Ищите гильзу. И постарайтесь найти пулю.

— Гильза должна быть где-то в кустах, — сказал Шумский, — но Ларионов не пускает, землю бережет, затопчем.

Ларионов, потный, раздосадованный неудачей, снова присел на корточки с Пиратом за скамейкой — там, в кустах, на влажной, пахнущей весной земле довольно четко отпечатались следы ботинок. Пират прерывисто обнюхивал их, потом рванул поводок, и Ларионов, едва успевая за псом, прыжками помчался в сторону, противоположную проспекту. На улице поводок начал слабнуть. Пират завертелся на месте, завилял хвостом и заскулил.

— Ищи, Пират, ищи, ищи, — строгим голосом настойчиво погонял Ларионов, теряя терпение. — Не можешь? Потерял, да? Потерял? Эх ты, псина…

Они вернулись, и не успевший отдышаться Ларионов сказал Быкову, что след прерывается на мостовой, где проезжавшие машины смешали запахи.

— Очень плохо, — проговорил Быков, насупившись.

— Можно еще попытаться, товарищ полковник, но бесполезно, мостовая мокрая, грузовики все-таки ходят и ночью. Город ведь…

— Ну что ж, давайте искать гильзу и пулю.

Начали от тех же кустов. Ладонями, как слепые, ощупывали холодную землю, слабую нарождавшуюся траву, оголенные корни…

Незаметно рассвело. Исчезла тишина, теперь сад пропитался неумолчным щебетанием птиц. Пробежал вдали трамвай, гудела, разбрызгивая воду, поливальная машина.

— Да погасите вы фонари, диогены, — пробасил Шумский, смеясь, и выключил свой.

— Вот она! — воскликнул невозмутимый Изотов, очищая от земли гильзу. — Калибр 7,65. Система иностранная.

2

Шумский пришел в управление после обеда. Его нервное, узкое, с острым носом и острым подбородком лицо было бледно, а под глазами набухли мешки. Шумскому было под сорок, и в этом возрасте беспорядочный сон, еда урывками и нехватка кислорода ставили свои горестные метки на лицо.

Изотов был уже на месте. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел в окно.

— Долго спишь, начальник, — сказал он, подойдя к столу Шумского. — Убийца пойман, раскололся и жаждет разрешения поговорить с великим сыщиком гражданином Шумским.

— Неостроумно, — ответил Шумский. — Фантазии мало. За то время, что ты здесь, мог бы придумать что-нибудь посмешнее. Но кому не дано… Экспертиза есть?

— Нет. Быков интересовался тобой. Ты возглавишь группу, а мы будем на подхвате.

— Кто это «мы»?

— Я и Сережа Чупреев.

— Славная компания… за столом в ресторане. — Шумский взялся за телефонную трубку. — Галина Михайловна? Здравствуйте, голубушка. Шумский. Вы про нас забыли?.. Совершенно верно, таких, как Изотов, забыть нельзя. Ночью снятся, и вскакиваешь в холодном поту. Что?.. Идет Людочка? Хорошо, ждем.

— Я навел справки о Красильникове, — сказал Изотов. — Уроженец Вологодской области, отец погиб на фронте, мать работает в колхозе, два брата и сестра проживают с матерью. Двадцать два года. Холост, служил в армии, после демобилизации остался в Ленинграде, живет в общежитии на Банной, беспартийный, наград не имеет, судимости тоже, за границей не был.

Шумский кивнул, откинулся на спинку стула, закурил. Пришла Людочка, черноглазая толстушка, молча передала бланки с ответами экспертов Шумскому и покосилась на Изотова. Изотов имел обыкновение задавать ей с совершенно серьезным видом шутливые вопросы, как маленькой, чем ставил ее в тупик и вгонял в краску. Но Изотов, занятый своими мыслями, не обратил на нее внимания, и Людочка, высоко подняв голову, удалилась своей гусиной, покачивающейся походкой.

Экспертиза подтвердила первоначальные предположения. Самоубийство исключалось — выстрел произошел с расстояния примерно 25 сантиметров. Пуля застряла в голове, ее извлекли и установили, что пистолет, из которого стрелял убийца, был чешский системы «збройовка», калибра 7,65. Незадолго до смерти Красильников спиртного не пил. Никаких других ран, синяков, кровоподтеков на теле убитого медики не нашли, что давало возможность говорить об убийстве внезапном, из-за угла. Отпечатки пальцев на замке портфеля были самого Красильникова.

— Все-таки мне кажется, — сказал Шумский, — наиболее правдоподобным было бы предположить убийство из ревности. Вообрази: она (икс) изменяет мужу, а может быть, даже не мужу — просто безумно, как в семнадцатом веке, влюбленному в нее человеку. Этот человек выслеживает ее и застает с Красильниковым здесь, в саду… Может быть так? Вполне.

— Оч-чень романтическая картина, — язвительно произнес Изотов, — но она тотчас же рухнет под моим трезвым, сугубо земным вопросом: зачем Красильников, идя на свидание, понес портфель со шмотками, учебником и журналами? Странно, не находишь?..

— Может быть, брюки и рубашки он сначала понес на барахолку? — предположил, подумав, Шумский.

— Хорошо, допустим, что так. Рынок когда закрывается?

— В шесть часов.

— А в шесть он был еще дома…

— Дома? Откуда тебе известно? Это еще надо проверить.

— Тогда, может быть, он шел не на рынок, а в скупочный пункт или, скажем, в комиссионку?

— Это не меняет дела. Они закрываются в восемь часов. Какая разница — в шесть или в восемь? Ты прав, если ему, скажем, не удалось продать вещи, то он, конечно, не потащился бы в сад с тяжелым портфелем, а занес бы его домой. Тем более что и живет-то он неподалеку…

— Тогда возможен такой вариант, — сказал Изотов, присаживаясь на край стола Шумского. — Красильников идет с вещами к кому-то, кто его ждет…

— К женщине?

— Не знаю, либо к женщине, либо к мужчине, сейчас это не имеет значения. Но человек куда-то уходит и оставляет записку: «Дома буду в двенадцать часов», Красильников ждет…

— С семи до двенадцати? — улыбнулся Шумский. — И потом идет на свидание?..

— Мы же не знаем, — возразил Изотов, — что Красильникова ждали именно в семь часов. Время может быть любое после семи — в девять, в десять…

— Да, но тогда обычно в записке не пишут — ушел в семь, буду в двенадцать. Кому какое дело, когда ты ушел, важно, что будешь в двенадцать. А уж если «случилось так, что я должен был уехать к семи», то, стало быть, Красильникова ждали в семь или даже в шесть тридцать, а он опаздывал. Ну ладно, ладно… Вообще-то тут что-то есть. Давай, Витя, развивай свою мысль.

— Ну вот. Найдя записку, Красильников пошел домой, по пути встретил знакомую женщину или познакомился с какой-нибудь девицей…

— Это уже никуда не годится, — замахал руками Шумский. — Встретил женщину, а заодно и своего убийцу. Просто так, случайно…

— Минутку, — не сдавался Изотов. — Не встретил, а Красильникова ждала женщина, с которой он договорился о свидании. Даже, может быть, шел с ней к тому человеку, рассчитывая, что пробудет у него недолго, а она подождет где-нибудь на улице. Ну а дальше твоя версия с обманутым мужем…

— Ловкий ты парень. Но тогда при чем тут записка? Она могла быть, могла и не быть. Возникает несколько вопросов: какую роль во всей этой истории играет записка? Что делал Красильников с семи до двенадцати ночи? Пять часов гулял со своей возлюбленной, а убийца все это время ходил за ними по пятам? Сомнительно. Если он все же ждал до двенадцати, то, следовательно, у Красильникова была веская причина ждать. Какая?

— Да, вопросов много, — проговорил Изотов. — Как всегда.

Шумский побарабанил пальцами по столу.

— Ну вот что. Версии есть, надо добывать факты. Ты сейчас пойдешь в общежитие, Сергея я отправлю на завод. Узнайте все о Красильникове: когда последний раз был на заводе, дома, его характер, привычки, склонности, знакомства — словом, все. А я займусь записной книжкой.

3

Заводское общежитие занимало пятиэтажный корпус новой постройки. Изотов вошел в вестибюль. Две полукруглые лестницы с грубыми бетонными перилами вели к раскрытым настежь дверям, возле которых сидела вахтерша, щуплая бойкая старуха с крикливым голосом. Час был вечерний, хлопали поминутно входные двери, мимо старухи взад и вперед шастали люди.

— Нету Кошельковой, сказано ведь русским языком — нету. Когда придет, тогда и пущу… — кричала старуха. — Токмаков, не будет тебе ключа, твой сосед уже третий потерял, разиня… Как? А вот так: дверь ломать придется… Ну ладно, попробуй от тридцать второй, может, подойдет…

— Мне бы повидать коменданта, а? — вкрадчиво, с располагающей улыбкой спросил Изотов и положил руки на деревянную загородку, отделявшую вахтершу от прохода.

— Коменданта? — переспросила вахтерша, бросая изучающий взгляд на Изотова. — Вам он зачем? По личному делу?

— По личному.

— Чей-нибудь родственник или знакомый?

— Родственник.

— Чей же? — Изотов увидел в тусклых, некогда серых глазах старухи любопытство. — Я тут всех знаю, не первый год сижу.

Два парня, гогоча и гикая, пронеслись мимо Изотова, едва не сшибив его с ног, перемахнули через ступени и выскочили на улицу.

— Во кобели, во кобели, — укоризненно качала головой старуха. — Хоть бы ноги поломали… И воспитывают их, и в театры водят, и телевизор-то им купили — все нипочем. Балбесы… Ну и чей же ты родственник?

— Красильникова Гоши.

— М-м, — неопределенно промычала вахтерша. — Красильникова… А чегой-то я его не припоминаю? Высокий такой, да? Видный…

— Ну во-от, — разочарованно проговорил Изотов, — а говоришь, что всех знаешь.

— Помню, помню, из шестьдесят девятой, Гоша. Ничего парень, положительный, тихий, не матерится. Ты говоришь — не помню. Я помню тех, кто в глазах рябит. А ваш Гоша — нет: переночует, и целый день его не видно. Его и сейчас вроде бы нет. А ты откуда приехал? Издаля? И чего тебе комендант? Подожди, сам придет.

— Слушай, бабуся, хватит меня допрашивать, — все так же улыбаясь, но настойчиво сказал Изотов, — организуй-ка мне коменданта, быстренько. Мне он нужен по очень важному делу.

— Ну обожди тогда… Мишустина! — крикнула она проходящей по коридору женщине. — Найди-ка Федор Петровича, тут товарищ его спрашивает.

— К вам попасть, как на военный завод, — сказал Изотов.

Старуха развела руками:

— Порядок такой. Не будет порядка в общежитии — знаешь что получится? Не приведи господь…

От нечего делать Изотов прочитал афиши, приколотые к доске, пожелтелый от времени распорядок дня, висящие тут же записки о найденных вещах и обернулся на строгий недовольный голос: «Кто там меня спрашивает?» Седой мужчина неторопливо сошел с лестницы. Изотов, избегая лишних вопросов, тихо сказал, что он из уголовного розыска. Комендант засуетился, стал обходительным, повел Изотова за собой.

— У нас, конечно, всякое бывает, — говорил комендант, заискивающе поглядывая на Изотова, и в голосе его улавливалось беспокойство. — Народу много, текучесть кадров большая. Сегодня работает, завтра уже уволился, за всеми не углядишь…

Они прошли длинный коридор, по которому бегали ребятишки; из кухни неслись запахи щей, жареного мяса, в умывальной шумела вода. Поднялись по внутренней лестнице.

— На первом этаже у нас семейные, на втором — женщины, потом опять семейные, а уж выше — мужчины, — объяснял комендант, борясь с одышкой.

Он стукнул костяшками пальцев в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел. В комнате было четыре кровати, посередине стоял стол, захламленный вещами и остатками еды. Небритый парень в расстегнутой нижней рубашке опустил ноги с постели, вопросительно посмотрел на коменданта.

— Спал, что ли? — вместо приветствия сказал комендант.

— Да так, самую малость.

Изотов оглядел комнату, пытаясь определить кровать Красильникова. Над одной висели вырезанные из журналов цветные фотографии красавиц. Они завлекающе улыбались, манили томными, дерзкими, надменными взглядами и как бы насмехались над теми, кто на них смотрит, но не может ими обладать. Изотов подошел ближе.

— Эта кровать Красильникова? — спросил он.

— Нет, рядом, в углу, — ответил парень.

— Он вчера ночевал дома? Когда вы его видели последний раз?

Парень накинул на плечи пиджак, присел к столу, зевнул.

— А чего случилось-то?

— Ты, Василий, отвечай, отвечай, — вмешался комендант. — Не спрашивай, а отвечай.

— Когда я видел его в последний раз? — в раздумье проговорил Василий. — Вчера под вечер, часов в пять. Я эту неделю в ночь работаю. Пришел утром, на часы не смотрел, но было что-нибудь около восьми: я с завода никуда не заходил, прямиком сюда. Пришел — койка его пустая была, застеленная. Так что не скажу, ночевал он или нет. Потом я лег спать, после ночной-то. Часов в пять — я уже встал, умылся — он идет, как и должно — с первой смены. Ну мы с ним почти не говорили. Он занят своими делами, я — своими. Он тут повертелся, взял портфель — а у него большой такой портфель, кожаный, — и ушел.

— Куда, не сказал? — спросил Изотов.

— Нет. А я и не спрашивал — мало ли куда человеку надо. Мы никогда не спрашиваем. Вот. А сегодня он не ночевал — это точно. Когда он заходил, в тумбочке рылся, бросил на кровать носки, так они и валяются. Значит, не был.

— А он что, парень-то пьющий?

— Не-ет… Чего нет, того нет. Я вам скажу, он вообще парень, ну так, между нами, некомпанейский. Мы тут иногда с получки… — Василий осекся, вспомнив о присутствии коменданта, выразительно посмотрел на него и, вздохнув, продолжал: — Федор Петрович уж нас извинит, но не мы одни… Вот, значит, Тихомиров, Гайдулин и я — это их койки — скинемся на пол-литра, закуску кое-какую купим, ну и, конечно, говорим: «Гоша, давай с нами…» Не, ни в какую… Да он и дома-то бывает редко.

— Где же он пропадает?

— Работает и еще учится. На лекции ходит, может, в библиотеку. В комнате много не назанимаешься.

— А где он учится?

— В университете.

Изотов открыл тумбочку Красильникова, подозвал коменданта и Василия. На верхней полке лежала стопка тетрадей и книг. Тут же валялись мыльница, зубная щетка, бритва и еще разные мелочи. Изотов перелистал общую тетрадь, отметил, что Красильников учился на первом курсе физического факультета заочно. В тетради же он нашел сберегательную книжку. Последняя запись была сделана седьмого мая — Красильников внес тридцать рублей, и общая сумма составила четыреста сорок пять рублей. Изотов отметил: Красильников не брал, а только вносил деньги по тридцать — сорок рублей довольно аккуратно, через каждые десять — двенадцать дней.

— Переводы Красильникову приходили откуда-нибудь, не замечали?

Поджав губы, Василий поморгал белесыми ресницами, ответил:

— Нет, как будто не приходили.

— А деньги у него водятся? В долг у него берете? Или, наоборот, он не просит у вас взаймы?

— Так мы что… Мы зарабатываем. Я тысячу сто — тысячу двести в месяц выколачиваю. Одному хватает. Зачем я занимать буду? Ну и он тоже… Но деньги он любит, не то что любит, а считает, все до копейки.

— Почему вы так думаете?

— Хм… Черт его знает. Так не объяснишь. Пожить надо с человеком…

— Ну хорошо, — сказал Изотов, — а девушка у него есть?

Василий вздохнул, улыбнулся, потер небритый подбородок.

— Уж вы и задаете вопросы… Не знаю. Что знаю, я вам все выложил, а чего не знаю, говорить не стану. Он ведь человек неразговорчивый, с нами своими делами не делится, все про себя. Сюда девушки к нему не ходят, я их не видел, ну а там где-нибудь… Его самого надо спросить.

Изотов просмотрел письма — они были от матери, взялся за книги. Присев на кровать, тряхнул учебник по физике. Из него выпали две фотографии. На одной, меньшего размера, была снята вполоборота девушка, юная, круглолицая; на другой — женщина постарше, полная, самодовольная. Изотов обратил внимание на ее подкрашенные губы. Он перевернул фотографии. Надписей не было.

— Кто это? Вы знаете этих женщин? — спросил Изотов, положив фотографии на одеяло.

Василий покачал головой.

— А вы? — повернулся Изотов к коменданту.

— Первый раз вижу. В нашем общежитии они не живут, я вам гарантирую. Ну а если они сюда и приходили, то я их не встречал.

Изотов поднялся, поблагодарил Василия, взял с собой кое-какие тетради, письма, фотографии, сберегательную книжку и пошел, сопровождаемый комендантом.

— У вас где-нибудь есть телефон?

— Да, пожалуйста, у меня в комнате — услужливо ответил комендант и наконец решился спросить: — А вы мне не скажете, что все-таки случилось? — И поспешил добавить: — Можете быть уверены, что я никому ни слова…

— Красильников убит сегодня ночью, — сказал Изотов.

— Что вы говорите?! — ужаснулся комендант, останавливаясь и качая головой. — И неизвестно кто?..

— Да, ищем, — ответил Изотов. — Я вас вот о чем попрошу: я сейчас выпишу повестки, вы их передайте тем двоим в комнате — Тихомирову и Гайдулину, пусть завтра зайдут ко мне в управление.

Пока Изотов писал, комендант ходил по комнате; от тяжелых шагов его дребезжал стакан, придвинутый к графину.

— Вот ведь чертовщина какая, — заговорил комендант, не заботясь, слушает его Изотов или нет, — случится с человеком что-нибудь этакое, начинаешь задним числом копаться в памяти и вспоминаешь о нем всякую ерунду. Я не знаю вашу работу, может, вам это совсем и не нужно, но я вспомнил, что на днях Красильникову все время звонила какая-то женщина…

При слове «женщина» Изотов перестал писать и взглянул на коменданта:

— Откуда вы знаете?

— Да я сам разговаривал с ней, по этому телефону.

— Вот как? — заинтересовался Изотов, отставляя стакан. — Ну и что?..

Комендант остановился, широко расставив руки, медленно произнес:

— Да нет, ничего, вы там, наверху, спрашивали о женщинах, а мне как-то невдомек, только сейчас, придя сюда, вспомнил.

— А раньше ему звонили женщины?

— В том-то и дело, что никто никогда… Мы вообще проживающим здесь не разрешаем давать этот телефон, служебный он. Так вот, в тот день, во вторник это было, два дня назад…

— То есть десятого?..

— Ага, десятого. Я полдня на заводе был, в АХО, потом пообедал и приехал сюда. Что-нибудь в шесть — начале седьмого звонит она, просит позвать Красильникова. Я отвечаю, что мы к телефону не зовем. Ведь дай всем волю, каждому трезвонить начнут, только знай бегай по этажам, работать некогда будет. Хотел уже положить трубку, а баба настырная такая, извиняется, говорит, что у нее какое-то очень важное дело и срочное, ну просто умоляет меня, чуть не плачет. А тут как раз уборщица сидела, Мелентьева. Я ее и послал в шестьдесят девятую. Мелентьева-то как услышала, что Красильникова спрашивают, говорит: «Да она целый день сегодня звонит, могла бы уж сама сто раз приехать, не барыня…»

— А какой голос был у женщины, вы запомнили?

— Какой голос? — озадаченно переспросил комендант. — Обыкновенный. Голос как голос…

— Низкий, высокий, звонкий, глухой, молодой женщины или пожилой… Разные же бывают голоса, — настаивал Изотов.

— Чистый голос, не сиплый, молодой, может быть, немного резковатый, — ответил комендант, подумав.

— Ну и что потом? Пришел Красильников?

— Пришел, и они стали разговаривать.

— Он называл ее имя?

— По-моему, нет.

— А о чем он говорил?

Комендант виновато развел руками, вздохнул.

— Кабы знать, я бы, конечно, прислушался. А у нас ведь как: один зашел, другой, этому что-то нужно, тому тоже… Разве будешь слушать, что там болтают по телефону.

— Ну о чем хоть речь-то шла? Долго они разговаривали?

— Нет, совсем немного. Мне кажется, договаривались о чем-то. О свидании, наверно. Потому что Красильников сказал: «Ладно, приду». Это я запомнил. Еще подумал: вот ведь молодежь нынешняя — баба на свидание зовет, целый день добивается. В наше время не так было… А впрочем, кто знает, может, больна она, может, и правда дело важное. Разве в чужую душу влезешь?

— Все может быть, — согласился Изотов. — Все может быть…

Он вынул из портфеля листы бумаги, записал все, о чем говорил комендант, прочел ему и попросил подписать. Потом выяснил в управлении, что Чупреев еще на заводе, и позвонил туда.

— Сережа, ты не уходи, дождись меня и задержи кадровиков, дело есть… Я сейчас выезжаю.

4

Шумский раскрыл потрепанную записную книжку. Красильников, как видно, не был аккуратен, и сокращенные строчки, записанные наспех, то карандашом, то чернилами, сцеплялись, перемешивались одна с другой, точно хозяин книжки сам не знал, пригодятся они ему или нет. Почерк его был мелким, непонятным. Все это затрудняло чтение, и Шумский то и дело подносил к записям лупу.

На одном листке между математическими формулами записано: «бел. 11 р. 25. об. 8 р., пар. 3 р. 20, пон — внеоч. лекц. м-лен», а следом значилось: «Назар. В-5-81-32 16/III».

Своим заостренным почерком Шумский выписал на чистый лист бумаги номер телефона. Перевернул страницу книжки, прочитал: «Ольга Николаевна». Ни фамилии, ни адреса не было. Затем намного ниже следовало: «от гл р. — 2 дв.». Было непонятно, относится эта странная строчка к Ольге Николаевне или она самостоятельна. На всякий случай Шумский соединил их, переписал и поставил большой вопросительный знак.

Далее были записаны, по-видимому, какие-то хозяйственные расчеты; Шумский пролистал страницы без интереса и натолкнулся на еще одно имя: Валерий Семенович. Оно было обведено в кружок, но тем не менее фамилия опять-таки отсутствовала. Шумский снова поставил вопросительный знак.

На последней странице Красильников записал: «А. И. — 21 р., 18 р., 11 р., 32 р.». Первые две цифры были написаны карандашом, третья — чернилами, последняя — карандашом. «Получал он эти деньги от А. И.? Или давал взаймы? — думал Шумский, перенося запись в свой список. — И кто скрывается под А. И.?»

Изотов приоткрыл дверь. Шумский сидел неподвижно за столом, подперев голову руками.

— Смотри, как работает, — громким шепотом сказал Изотов нажимавшему на него сзади Чупрееву. — Не видит, не слышит…

— О, давненько я вас не видел, — поднялся Шумский. — Заходите, не стесняйтесь. Выкладывайте новости.

Чупреев бросил на стол личное дело Красильникова, взятое с завода, Изотов положил перед Шумским запись показаний коменданта.

— Пока все идет как надо, — довольно сказал Изотов, когда Шумский прочитал бумагу.

— Угу, — отозвался Шумский. — Судя по всему, мы на правильном пути.

Тогда Изотов, улыбнувшись, выложил фотографии.

— Ничего… — сказал Шумский, разглядывая лица. — У парня был недурственный вкус.

— Алексей, — предостерегающе проговорил Изотов. — Не то смотришь.

— То есть как не то?

— Не туда… — улыбнулся Чупреев.

— Ну ладно, давайте серьезно. Кто они, установили?

— Знаешь, мне сегодня немного повезло, — пододвигая стул и садясь на него верхом, сказал Изотов. — Представляешь, фотографии. А кто на них — неизвестно. Ищи-ка по городу… В старину хорошо было: фото наклеено на картон, внизу — адрес фотографии, негативы сохраняются… Теперь же снимают на каждом углу. Ну поэтому первое, что пришло в голову, — ехать на завод. Может быть, кто-нибудь из заводских? Подняли мы с Сережей на ноги отдел кадров. И что ты думаешь? Докопались.

— Обе на заводе работают?

— Нет, одна… Поэтому-то я тебе и сказал, что мне немного повезло. Но и то хлеб… Вот эта девочка — Орлова Галина Петровна, чертежница конструкторского бюро.

— Как она работает, в какую смену? — спросил Шумский.

— Все дни одинаково — с девяти до пяти.

— То есть вечерами свободна и могла встретиться с Красильниковым в саду?

— Вполне. Я уже послал ей повестку с курьером, завтра Орлова будет у нас. А что у тебя?

Шумский поморщился:

— Не бередите мои раны. Сплошная головоломка. Тут нужен не следователь, а дешифровщик. — Шумский протянул Изотову листок с выписками. Чупреев подошел к Изотову.

— Я вижу одни вопросительные знаки, — весело сказал Изотов.

— А ты хочешь восклицательные? — Шумский порывисто вскочил, выхватил из рук Изотова листок. — Что это по-твоему: «от гл р. — 2 дв.»? Отдел главного… главного… р. Что такое «р.»?

— Района, — подсказал Изотов. — Отделение главного района? Что бы это могло означать? Или ремонта? Какая-нибудь ремонтная контора.

— А «2 дв.»? Две двери? Два дворника? Два двигателя? Чушь какая-то. Как курица лапой царапала.

Изотов вдруг рассмеялся:

— Ничего звучит: «Отдел главного ремонта — два дворника».

— Тебе бы только потрепаться, — раздражаясь, сказал Шумский. — Несерьезный ты товарищ, Виктор Батькович.

— Я думаю, сейчас не то что бесполезно, но, пожалуй, бессмысленно ломать голову над этими записями, — сказал Чупреев. — Если найдем людей, то записи сразу приобретут целенаправленность, и их легче будет расшифровать.

— Наш мудрый, рассудительный Чупреев! — воскликнул Изотов.

— Посмотрим, Сережа, посмотрим, — неопределенно сказал Шумский. — Прежде всего надо запастись терпением. Придется, мальчики, как следует поработать. Завтра с утра, Сережа, поедешь в университет, а ты, Виктор, — на завод и в общежитие.

— Но я же вызвал Орлову и двоих ребят из комнаты Красильникова.

— Ничего страшного, их допрошу я. Вы оба — в университете, на заводе и в общежитии — наведите справки о женщинах, носящих имя Ольга Николаевна, и о мужчинах по имени Валерий Семенович. И еще, на всякий случай, помните инициалы А. И. Может быть, человек, имя и фамилия или имя и отчество которого начинаются с этих букв, сможет нас заинтересовать.

— В университете тысяч двадцать народу… — начал Чупреев, но Шумский прервал его:

— Ну и что? Не все же Ольги Николаевны или Валерии Семеновичи?

— Но имена распространенные. Сотня, а то и больше наберется. Была бы еще фамилия, а так нужно перебирать всю картотеку.

— Что я могу поделать, дорогой мой, — сказал Шумский. — Надо искать. Действуйте методом исключения. Того, кто вызовет подозрение, приглашайте сюда.

— Я знал: Шумский не оставит нас без дела, — невесело пошутил Изотов. — Кормилец наш. Но ты, Сережа, не унывай. Помни, что ты не одинок: у меня на заводе народу не меньше, чем у тебя в университете. Пошли…

— Обождите, — остановил их Шумский. Он снял с телефона трубку, покрутил диск. — Риточка? Как живем, дорогая? Лучше всех? Ну тогда будь другом, запиши номерок: В 5-81-32. Этот телефон, по-видимому, принадлежит человеку, фамилия которого начинается с Назар. — Назаров, Назаренко, Назарчук, Назарянц… Поняла? Ты у меня умница. Выясни, пожалуйста, полную фамилию абонента, имя и отчество, а если это семья, то имена и отчества всех, по справочному. И адрес, конечно, где этот телефон стоит. Мне подождать?..

Шумский закрыл ладонью мембрану.

— Сейчас выясним. Возможно, Назарова Ольга Николаевна? Или Назаров Валерий Семенович? Тогда все упростится.

— А вдруг Назар — имя? Не фамилия, как мы думаем, а обычное имя? — предположил Чупреев.

— Тогда будем искать по телефонной книге всех живущих в Ленинграде Назаров. Тоже неплохая работенка, — мрачно пошутил Изотов.

Шумский не уловил юмора, постучал себя по лбу и взглянул выразительно на Изотова:

— Зачем? Номер-то телефона известен. Назар, так пусть будет Назар… Да, слушаю, Риточка, внимательно. — Шумский схватил карандаш и, придерживая локтем скользившую бумагу, записал: «Назарчук Илья Аполлонович, Назарчук Екатерина Васильевна, Саперный переулок, 8…» Спасибо, дорогая, все ясно.

Изотов, заинтересованно следивший за кончиком карандаша, отвернулся и проговорил с сожалением:

— Да, все ясно…

— Хотел вам помочь, — сказал Шумский, — но не вышло. Бывает. Придется искать Ольгу Николаевну, Валерия Семеновича и А. И.

— Надо вызвать Назарчуков.

— Обязательно. Только обоих сразу, одновременно.

5

Если не было ночного дежурства, Шумский приходил на работу раньше других. Не из-за своей особой аккуратности, а потому, что дома был заведен строгий порядок. Ирина, жена Шумского, женщина твердых правил, поставила дело так, что все просыпались по будильнику в семь, и ни минутой позже. Она готовила завтрак и первая убегала в свое конструкторское бюро: ей приходилось ездить через весь город. Шумский тащил в детский садик сонного, нерасторопного Кирюху и шел, сдерживая себя от быстрого шага, на Дворцовую площадь.

Взяв ключ, он направился по длинному сводчатому коридору, тускло освещенному редкими лампочками, к своему кабинету. На широкой скамейке, поджав ноги и ссутулившись, сидела девушка. Шумский прошел было мимо, но потом остановился и спросил:

— Вы кого ждете?

— Товарища Изотова, у меня к нему повестка, — робко ответила девушка и встала.

— А-а… — проговорил Шумский, догадавшись, что это Орлова. — Ну подождите.

Он отпер дверь, прошел в комнату, морщась от застоялого запаха табачного дыма. Прибрав на столе, достал из сейфа папку с делом Красильнкова, полистал акты, протоколы и после этого пригласил Орлову. Это была худенькая длинноногая девушка; Шумский увидел пылающие щеки, большие черные глаза, которые настороженно, но и доверчиво смотрели на него.

— Садитесь, пожалуйста, — густым басом проговорил Шумский. Девушка присела, положив на колени черную сумочку. — Чего вам не спится?

Она не ответила. Шумский заметил, как ее передернула нервная дрожь. Надо было дать девушке успокоиться, расположить к себе. На этот случай у Шумского нашлась забавная история про обезьяну, которая выбежала из клетки зоопарка, всю ночь разгуливала по городу и пугала прохожих. Он рассказывал мягко, со смешными подробностями, и Орлова, кажется, действительно отвлеклась от своих мыслей. Потом Шумский незаметно перевел разговор на нее, узнал, что она живет с родителями, что сегодня ночью у них никто не спал из-за этой повестки. Отец с матерью допытывались, что она натворила, а она и сама не понимает, зачем ее вызвали.

— Вы замужем, Галя? — спросил, как бы между прочим, Шумский.

— Нет.

— А собираетесь? Жених у вас есть?

Она смутилась, Шумский, чтобы сгладить неловкость, сказал:

— Я хочу заранее извиниться за вопросы, которые задаю, но я вынужден это делать, нам важно кое-что выяснить. Так что условимся заранее: вы будете отвечать искренне и не стесняясь, — так будет лучше и вам, и мне. Договорились?

Орлова обреченно кивнула, а Шумский повторил:

— Ну, так есть у вас жених?

— Нет.

Шумский порылся в бумагах, нашел фотографию, на вытянутой руке показал ее:

— Это ваша фотография?

— Моя, — изумленно проговорила девушка.

— А не вспомните, кому вы ее подарили?

Шумский встал, походил по комнате, ожидая ответа, но Орлова молчала, теребя ремешок сумочки.

— Вы часто фотографируетесь?

— Не очень.

— Ну тогда, наверное, не так уж трудно вспомнить, кому вы могли ее подарить.

— Честное слово, не помню…

— Хорошо, я вам помогу, — садясь, сказал Шумский. Он сцепил руки и поднес их к своему острому подбородку. — Вы знаете Георгия Красильникова?

— Знаю.

— И что же?..

— Да, у него может быть моя карточка.

— Вот видите? — довольно проговорил Шумский и укоризненно посмотрел на Орлову. — Оказывается, я лучше вас знаю, кому вы дарите свои фотографии. Он ухаживает за вами?

Девушка замялась, потом сказала как-то деловито, по-женски:

— Это все несерьезно.

— Почему?

— Как вам сказать? Я его мало знаю. Мы познакомились на заводе, зимой. Как-то он пригласил меня в кино, а один раз были в театре, на «Потерянном письме»…

— Вы часто с ним встречались?

— Редко. По-моему, когда ему нечего делать, он звонит мне. Ну а если я свободна, почему не пойти?

— Когда вы его последний раз видели?

— Недели две-три назад, наверно. И то мельком, в проходной.

— А каким образом попала к нему ваша фотография?

Орлова пожала худенькими плечами:

— Случайно… Я должна была сдать две фотокарточки в отдел кадров. Сфотографировалась, получила снимки и шла домой. На улице встретила Георгия. Он узнал, откуда я иду, попросил показать карточки и взял одну… Мне не хотелось отдавать, но он очень просил… Сказал, что я ему здесь нравлюсь… Я и отдала…

— И правильно сделали, — улыбнулся Шумский. — Что ж тут такого? Раз попросил, надо было дать. Тем более что причина просить была у него веская… Ну а теперь откройте сумочку и положите на стол все, что там есть.

Орлова удивленно посмотрела на Шумского и вытряхнула заводской пропуск, зеркальце, деньги, носовой платок, бутылочку с духами, раскрыла кожаный кошелек, высыпала мелочь.

Не притрагиваясь к вещам, Шумский искал губную помаду.

Ее не было.

— Складывайте все обратно, и давайте я подпишу пропуск, — решительно сказал он. — Можете идти на работу, домой, куда хотите.

Когда дверь за Орловой закрылась, Шумский расслабился, вытянул ноги, закурил. Годы работы в управлении научили его довольно точно распознавать людей с первых же минут знакомства. Походка, манера держаться, взгляд, выражение лица, голос, построение фраз и другие частности давали ему право судить о том, с кем имеет дело, еще до допроса. В пестроте человеческих характеров, в повадках каждого подследственного Шумский выискивал и выделял главное для себя — искренность собеседника, ибо искренность — сестра правды.

Перед Шумским, на том самом стуле, на котором только что сидела Орлова, перебывали разные люди — от махровых, отпетых преступников и негодяев до невинных свидетелей, нужных дознанию. Их-то, случайных посетителей его кабинета, он жалел, как жалел сейчас ни в чем не повинную девушку, которая опрометчиво дала малознакомому человеку свою фотографию. Шумский представил, с каким нетерпением дожидаются от нее вестей родители и сколько будет потом разговоров, домыслов и суждений по поводу ее поспешного и непонятного вызова в милицию. И подумал о противоречивости, несовершенности своей работы: чтобы сделать добро людям и обществу, раскрыв преступление, он, Шумский, вынужден наносить им зло. Из-за одного преступника он должен выбить из накатанной жизненной колеи десятки людей, подозревать их, сомневаться в их честности, врываться в их жизнь и держать в нервном напряжении. Почему общество, карая преступника, карает его лишь за само преступление и забывает о моральном уроне, нанесенном другим? Разве это справедливо?

Затрещал телефон. Звонил Быков — голос сильный, молодой, властный, — просил подготовиться и доложить о расследовании.

— Если можно, ближе к вечеру, Павел Евгеньевич, — сказал Шумский. — Все мои в разгоне.

— Хорошо, я сегодня допоздна, — согласился Быков.

6

Собрались в девятом часу. Изотов неторопливо выложил из папки ворох каких-то бумажек, сказал по обыкновению ворчливым тоном:

— Тридцать восемь и пять десятых Ольг Николаевн, будь они неладны. Правильно, Ольг Николаевн?

— Меня интересует, что за пять десятых, — улыбнулся Шумский.

— В жизни, или, как раньше говорили, в миру, — Ольга Николаевна, по паспорту — иначе. Как считать? Но не стоит ломать голову. Этой Ольге Николаевне шестьдесят четыре. Отпадает. Вообще после шестидесяти — шесть, от пятидесяти до шестидесяти — девять. Итого — пятнадцать. Этих — долой. Остаются двадцать четыре…

— Придется пока отложить и их, несмотря на блестящую статистику.

— Почему? — удивился, подняв белесые брови, Изотов.

— Потому что мне неприятно видеть, как маются люди, выполняя бесполезную работу.

— Ну не таи, чего у тебя там?

Вместо ответа Шумский протянул Изотову протокол допроса Гайдулина.

— Читайте оба, — кивнул он Чупрееву. — Тебе тоже пригодится.

В плотно исписанном листе были сильно подчеркнуты красным карандашом строчки.

«Девятнадцатого октября у меня день рождения. Отмечали в общежитии. Красильников сильно выпил, стал приставать к Валентине Ступиной, которая была со своим мужем Николаем Ступиным, моим другом. Чтобы избежать скандала, я увел Красильникова и сказал, что он не умеет ухаживать за женщинами. На это Красильников ответил, что умеет, и похвалился своим знакомством с Олей, артисткой цирка, которая недавно уехала. Красильников сказал, что был у нее в гостинице и их застал муж. Фамилии Оли я не знаю, Красильников ее не назвал. Название гостиницы тоже не знаю».

— Что-то здесь не того… — усомнился Чупреев. — Красильников же не пил. Это подтверждают все.

— Липа, — категорично заявил Изотов. — Во-первых, он не пил; во-вторых, по своему характеру он не стал бы приставать при всех к женщине; в-третьих, по этой же самой причине не будет он рассказывать о каком-то приключении человеку, с которым не так уж близок.

Шумский стоял, скрестив на груди руки, и насмешливо смотрел то на Чупреева, то на Изотова, покачивая головой:

— Ах какие же вы догматики и метафизики! Не ожидал. Учат вас, учат диалектическому методу, а вы… Не пьет — значит не пьет, и точка. А вот случилось так, что выпил, и даже сильно. Что же нам, бедным, делать? Закрыть глаза и сказать: «Не может быть»? А что такое водка и как она влияет на человека, я думаю, не мне вам рассказывать, не маленькие. И, кроме всего, надо учитывать, что неразговорчивый человек, выпив, становится болтливым, может быть, даже чересчур болтливым. Так бывает — не всегда, понятно? — кольнул Шумский. — Не всегда, но бывает. Я тут никаких противоречий не улавливаю. Скорее, наоборот, вижу лишний штрих в биографии Красильникова.

— Не знаю, — угрюмо проговорил Изотов, перечитывая протокол. — Придется заняться цирком, хотя Оля — это еще не Ольга Николаевна.

— Цирком займется Сережа… И еще одну любопытную деталь сообщил Гайдулин. У Красильникова есть двоюродный брат, который дважды приезжал с Дальнего Востока. Зовут его Игнатом, фамилия неизвестна. Гайдулин сказал, что у Красильникова с братом были какие-то нелады, ссоры. Из-за чего — неясно, но надо поинтересоваться. Вот пока все, пошли к бате, он ждет нас.

Кабинет у Быкова большой. На старинном дубовом столе, похожем на бильярд, пусто — все бумаги в сейфе, в углу. Чернильный прибор тоже старинный, бронзовой чеканки, с двумя гончими псами и стаканом для ручек. Ручки торчат перьями вверх, как штыки, но Павел Евгеньевич ими не пишет, прошел их век. Все бумаги он подписывает вечной ручкой с золотым пером, подаренной польскими коллегами, которые приезжали обмениваться опытом.

— Заходите, рассаживайтесь, — пригласил Быков, вставая из-за стола.

Быков много лет в управлении. Здесь он поседел, погрузнел, здесь начал надевать очки, которые, впрочем, не носил, вытаскивая их из кармана лишь тогда, когда надо было что-нибудь прочесть. Его любили, называли заглазно батей, но и побаивались: он бывал крут и резок.

Докладывал Шумский. Быков слушал, положив на зеленое сукно тяжелые, с синевой руки. Изотов держал на коленях папку и чертил квадратики; Чупреев ковырял под ногтями разогнутой скрепкой.

— Итак, что представлял собой Красильников, мы более или менее знаем, — сказал Быков, подняв крупную голову. — Одинокий, скрытный, скуповатый, способный, но не сверх меры работящий, общественно пассивный. Что это нам дает? Немного. Очень немного. Такие люди есть, они незаметны, о них трудно что-либо сказать. И все же я считаю, что группа выбрала, пожалуй, единственно правильный путь, по крайней мере на сегодняшний день. Как видно, женщины играли не последнюю роль в жизни Красильникова… Показание… — Быков поднял руку и пощелкал пальцами.

— Гайдулина, — подсказал Шумский.

— Показание Гайдулина в этом плане весьма любопытно.

— Но это же очень зыбко, Павел Евгеньевич, — не отрывая карандаша от квадратиков, проговорил Изотов. — Прямых подтверждений о его чрезмерном увлечении женщинами нет. Только две фотографии. И то одна нам уже неинтересна.

— Зыбко? — Быков покраснел, метнул сердитый взгляд на Изотова, налег грудью на стол. — Незыбко у строителей, когда они заколачивают сваи в землю, у них под ногами твердо, а у нас — все зыбко. Любое дело, которое мы начинаем, Виктор Никанорович. Так что не будем об этом говорить. Вы думаете, все женщины обязательно дарят свои фотографии любимым? Отнюдь не все.

— Да и помада… — напомнил Чупреев.

— Словом, продолжайте разрабатывать версию… Виктор Никанорович, при обыске в комнате убитого вы не обнаружили каких-либо писем, бумаг с почерком, похожим на тот, что в записке?

— Я имел это в виду. Ничего схожего не нашел.

— Алексей Иванович, список имеющих чешскую «збройовку» у вас есть?

— Запрашиваем, Павел Евгеньевич, завтра утром он будет готов.

7

Екатерина Васильевна Назарчук шумно пододвинула стул и села, натянутая и оскорбленная.

Изотову не нужно было всматриваться в ее лицо: он знал его, великолепно знал — глубоко вдавленные глаза, смотрящие недобро и самодовольно, крупные уши с мясистыми мочками, чуть выпяченная нижняя губа… Перед ним была женщина, которую он настойчиво, но тщетно разыскивал по фотографии в общежитии и на заводе. Изотов не ждал этой встречи сейчас, но не удивился — профессия давно приучила его ничему не удивляться.

— Это не ошибка, что вызвали меня… сюда? — спросила Назарчук, поморщившись.

— Нет, не ошибка, — спокойно ответил Изотов, располагаясь удобнее и поигрывая карандашом. — Мне хотелось выяснить, были ли вы знакомы с Георгием Петровичем Красильниковым?

Женщина настороженно повернулась к Изотову, в карих глазах ее мелькнуло беспокойство.

— Почему была? Разве с ним что-нибудь случилось?

— А вы не знаете?

— Что, что произошло? Он арестован?

— Нет, хуже, убит.

Изотов внимательно наблюдал за Назарчук. «Лжет, что не знает? Или нет?» — думал он, глядя, как женщина вдруг обмякла, опустила голову и заплакала.

— Простите, что мне пришлось сообщить вам прискорбную весть. Я думал, вам уже известно… Успокойтесь, пожалуйста, — проговорил Изотов, протягивая стакан с водой. — Я вижу, вам очень дорог этот человек…

— Неужели Жорж убит? — всхлипывая, говорила Назарчук. — Неужели его нет? Как это случилось?

«Играет или не играет?..» Изотов знал, что лучше всего сейчас выйти и дать женщине успокоиться. Быть может, у нее действительно большое горе.

Когда он вернулся, Назарчук сидела в той же позе, притихшая, утомленная, и прикладывала к сухим глазам кружевной, сильно надушенный платочек.

— Почему вы сразу спросили, не арестован ли он? У вас были на то какие-нибудь основания?

Она медленно покачала головой.

— Когда вызывают в милицию, то это первое, что приходит на ум.

— Что вы можете сказать о Красильникове? Вы понимаете, что мы ищем убийцу и найдем его, — жестко и уверенно сказал Изотов. — И вы должны нам помочь. Поэтому мне приходится просить вас рассказать о себе и о ваших отношениях с Красильниковым.

Женщина выпрямилась, бледное лицо ее приняло оскорбленное выражение.

— О господи, какая может быть зависимость между убийством и нашими отношениями? Это никого не касается.

— Я прошу вас не спрашивать, а отвечать, — сухо сказал Изотов, — хотя, разумеется, ни на чем не могу настаивать — это дело ваше. Но думаю, для вашей же пользы лучше прямо и полно отвечать на мои вопросы.

— Это что, угроза?

— Нет, — улыбнулся Изотов, — ни в коей мере. Однако вы должны иметь в виду: все, что нам нужно узнать, мы так или иначе узнаем. Дело только во времени, а оно нам дорого. Вместо одного раза вам придется приходить сюда дважды, трижды, а может быть, и того больше. Зачем это вам? Уж лучше сразу…

Назарчук прикоснулась пухлыми пальцами к волосам, поправляя прическу, еще раз отерла платочком глаза.

— Ну как хотите, — с безразличием в голосе сказала она. — Только не знаю, с чего начать…

— Вы ленинградка? Или приехали откуда-нибудь?

— Ленинградка… Родилась я в семье очень простой. Отец работал продавцом в мясном магазине, мать — гардеробщицей. Ну вы знаете, как в таких семьях… Жизнь однообразная, разговоры одни: деньги, кто что купил, сколько заплатил, кто на ком женился, кто с кем развелся… Книг не читали, о театрах и говорить нечего. Жили от получки до получки, и в эти дни — выпивка, ругань, непристойности… Я, конечно, ни о чем не думала, как будто все так и должно быть. До войны кончила шесть классов. Во время войны мы с матерью уехали на Урал, работали в колхозе. Там, в глуши, на полевом стане, я случайно наткнулась на книжку, — не знаю, кто ее написал, не знаю, как называется, она была без начала и без конца, ее рвали трактористы на самокрутки. В ней как-то попросту говорилось о человеческой жизни, о культуре человека, о его мудрости, умении создавать и умении понимать прекрасное, радоваться ему. Вы знаете, это было невероятное открытие! Сколько людей живет и сейчас вот так, бездумно, безлико, тупо. Год за годом… В школе мы иногда ходили культпоходом в театр, в музей, в кино, но по обязанности, из-под палки. Дома мне вообще говорили, что нечего тратить деньги на ерунду, лучше сидеть дома. И читала я только потому, что задавали в школе, или даже не читала. А тут я принялась за книги, доставала, выклянчивала где могла. Когда вернулась в Ленинград, начала бегать по театрам, музеям как очумелая… И вот, представляете, встречается мне человек, художник, у которого в фойе кинотеатра выставка его собственных рисунков! С ума сойти можно!.. Но вам, наверное, все это неинтересно? Зачем я говорю?..

— Нет, нет, продолжайте, — сказал Изотов, отметив, что Назарчук быстро оправилась от потрясения и как будто даже забыла о нем.

— Да, я была молода и глупа, совсем девчонка, но недурна собой. Назарчук вскружил мне голову своими красноречивыми и умными, как мне тогда казалось, рассуждениями о живописи, своими акварелями и своим чисто внешним лоском — это я тоже узнала потом. Мы поженились, но семейная жизнь у нас так и не сложилась. Очень скоро я поняла, что ему нужна была жена — стряпуха, поломойка, прачка — одним словом, жена-домработница. Я умела все делать, но я хотела другого и не желала возвращаться в обывательский мир, от которого сбежала. Я немного рисовала, пела, а Назарчук держал меня в кухне, не пускал учиться, не давал читать и закатывал истерики по всяким пустякам, скажем, по поводу не протертого от пыли стола. Сам он вел легкий, светский образ жизни, был занят своими делами, иногда исчезал из дому на несколько дней, не сказав мне ни слова, по телефону его вызванивали какие-то барышни… И ко всему я поняла, что он безнадежно бездарен. Выставка в кинотеатре была единственной его выставкой и, судя по всему, последней. Он взбалмошен, капризен и мало работает. Я стала бунтовать: раз он так, и я так… Жизнь наша пошла наперекос, а когда я познакомилась с Красильниковым, и вовсе наши отношения с мужем испортились… Что вам сказать о Жорже? — Назарчук закрыла глаза, потерла виски. — Он хороший мальчик, добрый, спокойный, я бы сказала, немного холодноватый и расчетливый. Но я с ним как бы пережила вторую молодость. Мы встречались довольно часто у меня дома, и мне было с ним хорошо…

— Скажите, а муж знал о вашей связи?

— Вероятно, да, — опустив глаза, тихо проговорила Назарчук. — По совести говоря, мне безразлично, знал он или нет. Я думаю о себе, а он заботится о себе, и, поверьте, ему не до меня…

— И он никогда ничего не говорил вам по этому поводу?

— Я же вам сказала, что мы чужие друг другу. Он никогда не спрашивает, где я, а меня не интересует, где и с кем он.

«Зачем так люди живут? — подумал Изотов. — Что их связывает? Почему не разойдутся? Разве можно так жить?» Но спрашивать не стал, — к делу это не относилось.

— Дети у вас есть?

— Нет, — ответила Назарчук и, словно догадавшись о мыслях Изотова, сказала: — Нас ничего не связывает, мы пытались разойтись, подали заявления, но суд нас не развел.

Вошла Галочка, сотрудница отдела, положила перед Изотовым потрепанную папку:

— Виктор Никанорович, вы просили дело Петрикеева, я его вам нашла.

Изотов кивнул головой. Никакого дела Петрикеева он не требовал, но понял, зачем ему передали папку.

— Продолжайте, я слушаю вас, — сказал он, не спеша развязывая тесемки. В папку были натолканы ненужные ему бумаги, а сверху лежала записка:

«В ночь на 13-е Е. В. Назарчук дома не было».

Это Шумский в соседней комнате допрашивал художника и поспешил сообщить наиболее важное, что ему удалось выяснить.

Изотов невозмутимо завязал папку, отложил в сторону.

— Вы ревновали его когда-нибудь? — вдруг спросил он.

— Кого, мужа?

— Нет, Красильникова.

Женщина умоляюще посмотрела на Изотова, как бы прося его не спрашивать, не вмешиваться в ее чувство. Но Изотов выдержал взгляд, и она сдалась.

— Да, ревновала, — глубоко вздохнула Назарчук. — Я… я ведь старше его на шесть лет, я замужем, а он — интересен, молод, холост… Вы должны понять меня.

— Может быть, скажете, к кому?..

— Так уж ли это важно? Наверное, это ужасно, но я ревновала ко всем, не только к женщинам. Когда приезжал к нему брат, кажется, двоюродный…

— Простите, что перебиваю вас. Не помните, как его фамилия и откуда он приезжал?

— По-моему, из Владивостока. Зовут его Игнатом, а фамилии его не помню — кажется, Гуляев, но я не уверена. Он военный, танкист…

— Вам известно, как они друг к другу относились?

— Этого я вам не скажу, не знаю. Жорж мне про него ничего не говорил… Да, так вот я ревновала к нему, потому что он проводил с ним много времени, а на меня уже времени не оставалось… И к Нине Михайловой, жене инженера. Но, кажется, зря… По-моему, между ними ничего не было. Нина, конечно, симпатичная женщина, этого от нее не отнимешь, но не так уж она красива, как думает сама о себе…

«Теперь начнутся дамские разговоры», — с неприязнью подумал Изотов.

— Кто это Нина Михайлова? Вы знаете, где она живет?

Назарчук охотно рассказала о Михайловых: муж — инженер, Нина — домохозяйка, у них двое детей и еще держат домработницу, и дала адрес, добавив, что сейчас их в городе нет, уехали. Изотов записал.

— Знаете, мне всегда было неприятно, когда Жорж даже просто разговаривал с какой-нибудь девушкой или женщиной. Конечно, глупо, я понимаю, но ничего с собой поделать не могла.

— Может быть, случалось что-нибудь и серьезное? Он не изменял вам?

Назарчук поспешно ответила:

— Нет, нет… Только не это…

— Хорошо, — безразлично проговорил Изотов, зная, что сейчас задаст самый важный для следствия вопрос. Как она среагирует на него? Он поднял глаза и, казалось, не видел ничего, кроме ее вишнево-красных губ, блестящих от помады. Спросил быстро и тихо: — Где вы находились в ночь на тринадцатое мая?

— Дома, — сказала Назарчук после едва заметной паузы.

«Лихо врет», — подумал Изотов, ничем не выдавая себя. Теперь весь их разговор приобретал иной смысл. Сдерживаясь, Изотов сказал, разделяя слова:

— А если хорошо подумать? Вас ведь дома не было…

Бледные щеки Назарчук заалели, она сжала кулаки и в каком-то бессилье проговорила с тоской:

— Ах, не все ли равно, может быть, и не было.

— Ну как знаете, хотелось бы услышать искренний ответ, — печально проговорил Изотов. — Придется на сегодня закончить разговор, но, надеюсь, мы еще встретимся.

Назарчук поднялась и медленно побрела к выходу. «Играет и лжет», — ответил себе Изотов на мучивший его все время вопрос.

Он собрал бумаги, запихнул их в стол и пошел обедать. В коридоре его нагнал Шумский. Они спустились в столовую, встали в очередь за талонами.

— Пиво будешь пить? — спросил Изотов.

Шумский энергично помотал головой:

— Мне нельзя, толстею.

— Напрасно. Раз толстеешь, будешь толстеть и без пива, — назидательно сказал Изотов и направился к буфетной стойке.

Принесли щи. Шумский густо намазал горчицей хлеб, Изотов пододвинул салат из свежих огурцов, налил пиво.

— Ну, что художник? — спросил он. Шумский покривился, махнул рукой:

— А, хлыщ, пижон… Два часа поливал грязью жену как только мог.

— Сходится… Отношения у них дрянь… Но, знаешь, Назарчук так и не призналась, где была тринадцатого.

Шумский что-то пробормотал, жуя; Изотов принялся за щи.

— Так что художник отпадает, — сказал он. — При таких отношениях с женой глупо подозревать его в убийстве. Но надо будет посмотреть, нет ли у нее еще кого-нибудь. Почему она скрывает, где была двенадцатого и тринадцатого? Странно, а? Не находишь?

— Знаешь что? — сказал Шумский, смеясь одними глазами. — Где-то я читал, что для нормального пищеварения человек должен пережевывать пищу семьдесят два раза. Когда же он ораторствует, то жует гораздо меньше и у него начинает болеть животик. Понял?

Изотов разрезал ножом мясо, сунул кусок в рот.

— Спасибо тебе, товарищ и брат… Всегда придешь на помощь в трудную минуту. Правильный ты у нас человек, Алексей Иванович… Только скажи, а семьдесят пять можно?..

8

Перечитав показания Гайдулина, Чупреев решил, что теперь-то найти Ольгу Николаевну — плевое дело: цирк — не университет с тысячами народу. И в Ленинграде он один. День рождения Гайдулина — в октябре. Красильников демобилизовался и приехал в Ленинград немногим более года назад. Программа в цирке менялась дважды в году. Что может быть проще?

Но первое же посещение дирекции цирка перепутало все.

До Нового года в Ленинграде выступала труппа, в которой Ольги Николаевны не было. В предыдущем сезоне гастролировала Ольга Николаевна Гауди, дрессировщица собак, 1890 года рождения; вдова. Чупреев занес ее на всякий случай в список, но тут же вычеркнул.

— И все? — спросил он удивленно администратора.

Холеный администратор слегка качнул седеющей головой:

— Как видите, все.

— Но могли выступать в это время в Ленинграде еще какие-нибудь артисты?

— О, понимаю, — оживился администратор. — У нас есть еще цирк на сцене. Кроме того, вам следует посмотреть областную филармонию, гастрольно-концертное объединение. Там полно цирковых артистов.

Чупреев потер высокий лоб, чертыхнулся про себя за наивность и стал прощаться.

Худая, молодящаяся женщина из областной филармонии Софья Романовна говорила ласковым усыпляющим голосом:

— Не волнуйтесь, найдем вашу Ольгу Николаевну, найдем, — и перебирала тонкими пальцами замусоленные картонные карточки. — Вот, пожалуйста, Ольга Николаевна Бирюкова, исполнительница старинных романсов. Ах, как она поет, если бы вы слышали! Ей-богу, не хуже Вяльцевой. — Софья Романовна приложила руку к сухой груди, закрыла глаза и пропела томно, фальшиво:

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые…

— Что-то божественное… Когда она поет, слезы навертываются, хочется рыдать. А голос какой! Густой, чистый… Контральто.

— Мне нужны цирковые артисты, — напомнил Чупреев.

— Да, да, простите, я совсем забыла. — Софья Романовна забегала пальцами по карточкам. — Так… Ольга Николаевна Бюлова — речевик. Не годится. Ага, Ольга Николаевна Вагнер. Это как раз то, что вам нужно. Правда, на афишах она Ватышева, но я думаю, вам это безразлично. У нее муж Тышкевич, они выступают вместе в оригинальном жанре под одним общим псевдонимом. Откровенно говоря, я не поклонница фокусов, хотя публика их обожает. Не терплю обмана, даже ничтожного, а тут один сплошной обман. Но не буду грешить: работают они безупречно.

Софья Романовна знала всех и о каждом имела свое твердое мнение, которое разрушить, казалось, уже невозможно.

Чупреев записывал:

«О. Н. Вагнер (Ватышева), 1927 г. рожд., оригинальный жанр, замужем;

О. Н. Горячева, 1928 г. рожд., гимнастка, замужем;

О. Н. Кузьменко, 1918 г. рожд., музыкальный эксцентрик, замужем;

О. Н. Разумова, 1930 г. рожд., акробат, незамужняя;

О. Н. Щеглова, 1926 г. рожд., канатоходец, замужем…»

— Скажите, а могу я узнать, где находились эти люди в какой-то определенный день — скажем, двенадцатого — тринадцатого мая?

Софья Романовна задумалась, поджав тонкие губы, сказала:

— Пожалуй, нет. Во всяком случае, это чрезвычайно сложно. У нас ведь актеры перекати-поле: все время в разъездах — одни здесь, другие там, иногда месяцами, третьи готовят программу… Так что выяснить, где они находились в какой-нибудь день, можно, наверное, только в бухгалтерии, подняв денежные документы.

— Значит, надо поднять документы, — решительно сказал Чупреев. — Проводите меня в бухгалтерию.

Вечером он вернулся в управление и принялся обрабатывать записи. Отламывая хлеб и запивая молоком прямо из горлышка бутылки — то и другое прихватил по дороге, — он листал странички потертого блокнота с выписанными ровным почерком фамилиями. Возле номера — крестик. Крестик, обведенный зеленым кружком, означал потребность личной встречи, черным — дополнительную проверку в адресном столе, красным — полную неясность. И лишь когда справа от фамилии появлялись сведения, которые его интересовали, Чупреев либо вычеркивал все, либо оставлял, заканчивая строку жирным восклицательным знаком.

— Работаем? — сказал Изотов, входя. — В поте лица своего добываем хлеб насущный?

— А что же еще остается делать, — отозвался Чупреев, дожевывая. — Хочешь подкрепиться?

Изотов отломил корку, допил остаток молока. Чупреев пододвинул ему блокнот.

— Цирк… — сказал Изотов, перелистнув страницы.

— Вот именно, цирк, — усмехнулся Чупреев. — Столько возни, а пока все один пшик.

Изотов зевнул, стер ладонью выступившие слезы, сказал лениво:

— Ничего, ничего, терпение и труд все перетрут… Пошли-ка лучше домой, думать надо на свежую голову.

— Какое там — домой… Я сейчас еду в Москву, в Главное управление цирками. Может быть, хоть там что-нибудь прояснится.

9

В Москве список разросся еще на несколько листков, но после отбора Чупреев оставил, и то с большими сомнениями, лишь Симову. Ольга Николаевна Симова, гимнастка, одна из сестер Симовых, 1933 года рождения, была на гастролях в Ленинграде, но была за несколько месяцев до того, как появился в городе Красильников. Кроме того, Симова была незамужняя, а Красильников говорил Гайдулину, что их застал в гостинице муж.

Чупреев вызвал соседа Красильникова по общежитию, предполагая в протоколе неточность. Гайдулин, встревоженный повторным вызовом к следователю, улыбался заискивающе, говорил ровным приглушенным говорком долго и повторяясь. Выходило все так, как и было записано в протоколе Шумского.

Разочарованный разговором, Чупреев снял колпачок с ручки, посмотрел на часы и, проставив время на пропуске, размашисто подписался.

— А не врал Красильников про эту артистку? — спросил он, глянув исподлобья на плутоватую физиономию Гайдулина.

— Хе-хе, — заулыбался Гайдулин, показывая щербатые зубы. — Кто ж его знает, может, и врал. Мало ли кто что языком треплет по пьянке. Проверять мне ни к чему, у меня своих болячек навалом. Но разговор такой был — это точно. — Гайдулин похлопал себя по груди.

— Ну а вы-то сами как думаете? Мог он соврать? Вы жили вместе. Были ли случаи, когда он вам что-нибудь рассказывал, а у вас возникало сомнение: врет парень, заливает.

Склонив голову набок, Гайдулин поморгал хитрыми глазами, потом вздохнул и сказал:

— Что-то не припоминаю. Подумать надо. Я вам позвоню, если что-нибудь такое вспомню.

— Ну хорошо, идите, — сказал Чупреев и проводил его невидящим взглядом.

Только сейчас Чупреев остро ощутил нехватку знания характера, личности Красильникова. Опытный Быков сразу отметил это. В самом деле, что известно о Красильникове? Общие, внешние черты. Шумский, Изотов и он, Чупреев, приняли на веру показания Гайдулина, которые, по всей видимости, были правильными. Но ведь сам Красильников мог придумать всю эту историю с цирковой артисткой. Однако людей с буйной фантазией, придумывающих события, которые не происходили с ними в жизни, выделяют сразу. Этим людям не верят, хотя с удовольствием и слушают их рассказы, над ними потешаются, их называют трепачами, и именно эта черта становится главной при характеристике человека. Если Гайдулин не смог вспомнить нечто подобное, то, следовательно, Красильников не был таким. Но Красильников мог исказить, переиначить, перенести в другое время и место происшедшее с ним, а возможно и с кем-нибудь иным, действительное событие. Может быть, цирковая артистка вовсе не цирковая? Или вообще не артистка? Возможно, встреча была, но не в Ленинграде, а в Минске, где он проходил службу в армии?

Не веря в успех, Чупреев все же решился на последний шаг — попробовать отыскать Ольгу Николаевну по записям в гостиницах.

Две недели он почти не бывал в управлении. С утра, прямо из дому, отправлялся в гостиницу, листал сданные уже в архив толстые книги и, обалдевая от промелькнувших за день имен и фамилий, возвращался поздно вечером домой. Иногда звонил в управление:

— Витя? Я в «Балтийской», запиши телефончик…

— Уже? — вяло отвечал Изотов. — Недурно устроился. Номер на двоих? С кем ты сегодня, с брюнеткой или с блондинкой?

Значит, Изотов один. Чупреев явственно видел его: сидит нога на ногу, трубка зажата между плечом и щекой, а руки теребят спичечный коробок, карандаш или скрепку, что попадется. Если у Чупреева в комнате никого не было, он не прочь был потрепаться с Изотовым; если же кто-нибудь находился рядом, то говорил сухо:

— Так запиши, диктую…

— А с «Невой» покончил?

— Да, конечно.

— Ну и что?

— Пока все то же.

— Сочувствую. Надеюсь на успех. Обнимаю и так далее. — И Изотов клал трубку.

После «Балтийской» — «Северная», потом «Ленинградская», потом «Московская»… Все это были так себе гостиницы, не гиганты, и Чупреев, убивший на них уйму времени, боялся думать о том, сколько придется возиться в крупных.

В «Октябрьской» толстая добродушная работница внесла в пустующий номер первую порцию — шесть переплетенных в ледерин томов; она держала их на вытянутых руках, и верхний упирался в подбородок. «Страниц по тысяче», — грустно прикинул Чупреев, укладывая их на полу возле стола.

День стоял пасмурный, жаркий и душный. Майка прилипла к влажному телу, руки тоже были липкие, потные. Чупреев растворил окно и, не ощущая движения воздуха, снял пиджак. Потом умылся не слишком холодной водой под краном и заставил себя раскрыть первую книгу. Он уже приспособился читать эти гостиничные книги, но все равно дело продвигалось медленно, а после двух-трех часов сидения приходила усталость. Внимание растекалось, глаза скользили по строчкам, не видя их. Тогда Чупреев вставал, потягивался, делал гимнастические упражнения и продолжал читать.

На третий день, вечером, собираясь уходить домой — голова гудела от напряжения, — Чупреев увидел запись в самом низу листа: Камнева Ольга Николаевна, Новгородский драматический театр. Следующая страница начиналась так: Камнев Валерий Семенович, Новгородский драматический театр. Чупреев резко перекинул страницу назад, потом перелистал — и снова назад. Неужели?.. Два имени из записной книжки Красильникова. (Случайность?.. Совпадение? Предположим, что так.) Валерий Семенович — муж Ольги Николаевны, это несомненно. (Хотя всякое бывает. Проверить. Документально.) Гостиница. (Подходит к показаниям Гайдулина.) Июнь прошлого года. (Красильников в это время в Ленинграде был.)

Чупреев столько раз обнадеживал себя, что не хотел верить в удачу. И все же, сопоставляя факты, он приходил к выводу, что это те люди, которых он ищет. И сдерживал себя: проверить, все проверить… Заложив бумажкой страницу, он бросился к администратору. Но администратора уже не было, пришлось срочно вызывать его из дому. Наконец принесли перевязанные бечевкой листки, которые заполняют приезжие. Из них Чупреев узнал, что Ольга Николаевна родилась в 1934 году, что она драматическая актриса, и узнал номер паспорта; Валерий Семенович тоже актер. Год рождения его 1930.

Итак, Ольга Николаевна — артистка. Не цирковая, но артистка. С показаниями Гайдулина это расходится, но, возможно, Красильников сознательно говорил полуправду?

В ту же ночь в Новгородское управление милиции ушло письмо. В нем содержалась просьба познакомиться кому-либо из оперативных сотрудников с Ольгой Николаевной Камневой и выяснить, была ли она знакома с Красильниковым Георгием Петровичем; если была, то в какой период, а также — жена ли она Камнева Валерия Семеновича. Кроме того, предлагалось установить, где они находились двенадцатого и тринадцатого мая.

Ожидая вестей из Новгорода, Чупреев все же продолжал ездить в «Октябрьскую». Но теперь работалось плохо, вяло: в нем все больше крепла уверенность, что как раз Камневых имел в виду Красильников, записывая их имена. И от сознания того, что все уже сделано и он попусту просиживает в гостинице, Чупреев механически перелистывал ставшие ему ненавистными книги, возвращался назад и заставлял себя вникать в фамилии приезжих.

Ответ пришел через несколько дней:

«Камневы Ольга Николаевна и Валерий Семенович женаты с 1952 года. Ольга Николаевна познакомилась с Красильниковым Гошей прошлым летом в Ленинграде. С 14 марта по 28 мая с. г. супруги Камневы находились в Крыму, где гастролировал Новгородский драматический театр».

Чупреев победно вошел, сжимая в кулаке конверт, и Изотов, мельком взглянув на шалое от радости лицо, сказал:

— Сейчас что-то произойдет…

— Нашлась-таки Ольга Николаевна! Представляешь, нашлась! — возбужденно восклицал Чупреев, потрясая письмом. — Два с половиной месяца убито на то, чтобы получить такое письмо! Чертовщина! Но знаешь как удачно: сразу два имени — Ольга Николаевна и Валерий Семенович….

— Ну и…

— Придется их из следствия исключить, обоих.

— Так чего ж ты сияешь? — с холодной усмешкой спросил Изотов.

— Да так, — вдруг помрачнев, ответил Чупреев. — Люблю ясность.

— Ну-ну… Вот сейчас и доложишь Шумскому на оперативке.

Когда они пришли к Шумскому, тот завязывал порвавшийся шнурок, поставив ногу на стул. Посмотрел на Изотова и Чупреева снизу, из-под руки.

— Давайте живее…

Чупреев поднес к глазам Шумского ответ на запрос. Тот, не снимая ноги, прочел его.

— Молодец, хорошо сработал. Приобщи к делу.

— И Назарчук отпадает, — загадочно улыбаясь, сказал Изотов. — У нее тоже алиби. С одиннадцатого по четырнадцатое она лежала в больнице. Обычные дамские дела… Допрыгалась… А как скрывала, можно подумать, что…

Шумский, видя желание Изотова посвятить мужскую компанию в пикантные подробности, недовольно поморщился и перебил:

— Витя, оставь ее, пожалуйста, в покое. Это не наше дело. Важно алиби. Есть оно? Есть. Ну и все. С Гуляевым выяснил, как обстоят дела?

Уязвленный тем, что его прервали, Изотов сказал раздраженно:

— К вашему сведению, не Гуляев, а Гуняев, Игнат. Из-за этой одной буквы они там чуть ли не месяц провозились, деятели. Короче говоря, этот троюродный брат Красильникова служит в танковом подразделении Дальневосточного округа. Отношения у братцев были прохладные из-за того, что Гуняев дал Красильникову тысячу рублей в долг, на месяц, а тот никак не мог их вернуть. С февраля Гуняев из своей воинской части не отлучался.

— Ясно, — сказал Шумский, закуривая. — Вычеркиваем Гуняева. Между прочим, деньги Красильников вернул или так и остался должником?

— Отдал. Переслал почтой в апреле.

— Так и запишем, — улыбнулся Шумский. — Значит, у нас остается Нина Михайлова, Нина Гавриловна Михайлова. Кто она такая? Слушайте внимательно. Как вы знаете, это подруга Назарчук. Ей двадцать четыре года. Вот, можете на нее полюбоваться.

— Что, тоже из архива Красильникова? — спросил иронически Изотов, разглядывая фотографии.

— Нет, наши… Окончила два курса электротехнического института, но после рождения детей — у нее два мальчика-близнеца — бросила институт. Муж Михайловой, Федор Павлович, инженер на заводе «Красная звезда», человек незаурядных способностей, но вспыльчивый, крутой. Старше жены на одиннадцать лет, охотник и рыбак, любит выпить. Отношения в семье были, как принято говорить, нормальные. Но в конце апреля у Михайловых что-то происходит. Что? Мы не знаем. Мы знаем только, что окружающие на заводе отмечают его крайнюю растерянность, раздражительность; дважды он приходит на работу нетрезвым — раньше с ним этого не бывало. Дальше. Двадцать седьмого апреля — прошу обратить внимание на даты — Михайлов неожиданно уезжает в командировку в Челябинск, там у них пусковой объект, причем о командировке хлопочет он сам. Вместо полутора месяцев он пробыл в Челябинске всего одиннадцать дней и восьмого мая так же неожиданно вернулся в Ленинград с больничным листом. Пришедший навестить его с работы товарищ застал Михайлова на ногах. В разговоре Михайлов жаловался на сердце и, между прочим, бросил шутливо такую фразу: «Ну и жена молодая осталась, мало ли что может случиться».

Шумский вмял в пепельницу окурок и, помолчав, продолжал:

— Четырнадцатого мая, отметили, да? Четырнадцатого мая Михайлов снова уезжает в Челябинск и остается там до конца командировки. А что Нина Гавриловна? Начиная с майских праздников она чуть ли не ежедневно ходит к своим теткам — они живут вместе, — у которых раньше бывала раз-два в году. Восемнадцатого мая она с детьми и домработницей отправляется в Геленджик. Вот такие дела. В прошлую пятницу Михайлов подал заявление об отпуске, собирается ехать к жене, но отпуск получается внеочередной, и пока ему в этом отказано. И думаю, правильно, — усмехнулся Шумский. — Все это нужно хорошенько обмозговать. Придется поработать. Витя, как старый приятель Назарчук, поговорит с ней подробнее о Михайловой. Надеюсь, это доставит ему удовольствие. Мне ничего не остается делать, как познакомиться со старушками — тетками Нины Гавриловны. А тебя, Сережа, ждет особое задание. Сейчас мы с тобой пройдем к Быкову и обговорим все. Ясно? Вопросы есть?

— Да уж какие тут вопросы? Все разжевано, только знай глотай, — сказал Изотов, потягиваясь. — Эх-ма…

10

Ни тучки, ни белого мазка над морем — бескрайняя синь, нежная, прозрачная, невесомая; вяло набегают волны, шурша и позвякивая камешками… Простор, тишина и эта поразительно ровная, нескончаемая музыка моря умиротворяют, вселяя чувство покоя и безмятежности.

К полудню небольшой пляж Фальшивого Геленджика опустел. Лишь два мальчугана в белых костюмчиках и панамках копошились у самой воды. Возле них сидела девушка и вязала. В стороне под пестрым зонтом лежала женщина в купальном костюме и темных очках. Она читала, поглядывая время от времени на детей, и переворачивалась с живота на бок, потом на спину…

Завидев человека, идущего к ней, сказала девушке:

— Вера, вы идите, пора детей укладывать спать. Согрейте им молока перед сном…

— Добрый день, вы опять всем семейством?

Женщина сняла очки и, приложив руку ко лбу, посмотрела на молодого человека. Лицо его раскраснелось от жары. Светлые волосы свисли на лоб, и он тряхнул головой, отбрасывая их назад.

— А-а, это вы? — удивленно, но и радостно проговорила Нина Гавриловна, словно не узнав его сразу, и опустила руку. — Кто же в такое время приходит на пляж?

— Я! — засмеялся Чупреев, бросив взгляд на ее крепкое загорелое тело, и скинул шелковую рубашку. — Вы купались?

— И не раз… В такой день преступление сидеть дома.

— А вы уверены, что я сидел дома? Не говорите «да» — ошибетесь: я ходил в Джанхот… Надо же изучать здешние места!

— В эдакую-то жару? — Женщина улыбнулась, приоткрыв маленький рот, на пухлых щеках появились ямочки. — Эх вы, исследователь!..

— Я вам подарок принес, добытый тяжким трудом. Видите, поцарапался, лазал по круче, — весело сказал Чупреев и вынул из кармана гриб. — У нас вы такого не найдете, хоть он и похож на боровик.

— А как он называется?

Чупреев с нарочитой серьезностью осмотрел гриб, подумал, сказал небрежно:

— Это — аманита поганус, что в переводе означает: «Не ешь меня, будет плохо», — и поддел его ногой.

— Вы все шутите. — Нина Гавриловна подобрала обломок шляпки, положила на ладонь. — Какой он жесткий! И сосочки… А я не знала, что здесь растут грибы.

Купался Чупреев долго, наслаждаясь прохладой воды, заплывал далеко — Нина Гавриловна теряла его из виду. Выйдя на берег, он лег возле женщины на горячие камни.

— В реке все-таки плавать лучше, — сказал Чупреев, сооружая из камешков грот. — Как ни стараюсь, а вода в рот забирается, соленая какая-то, горькая, бр-р-р!

— Вы никогда раньше не были на юге? — спросила Нина Гавриловна, подавая черный с белыми прожилками камень. — Положите его наверх…

— На юге бывал, но моря никогда не видел. А вы знаете, меня жестоко обманули, — сказал он вдруг грустно.

— Кто? Когда?

— Люди… Мне всегда говорили, что море синее-пресинее, даже у Пушкина оно такое, а, оказывается, оно зеленое и очень светлое. Ничего синего…

Нина Гавриловна засмеялась. Она не могла привыкнуть к его шуткам, произносимым неожиданно среди, казалось бы, серьезного разговора.

Этот студент-юрист нравился ей своей общительностью, неунывающим и покладистым характером. Был он молод, но многое знал, всем интересовался и умел ухаживать, не надоедая, впрочем, своими ухаживаниями. Прошло всего три дня, как он появился тут на пляже, а у Нины Гавриловны было такое ощущение, словно они были знакомы давным-давно.

Снимал Чупреев комнату на соседней улице, вечерами сидел за учебниками, а с утра уходил в горы, в лес…

— Вы дольмены видели? — спросил он, резким движением разрушая груду камешков.

— Дольмены? — удивилась Нина Гавриловна. — А что это?

— О, это великолепные памятники старины. Я давно собираюсь их посмотреть. И вам тоже обязательно надо. Хотите составить мне компанию завтра? Только предупреждаю, идти далеко, километров пятнадцать — восемнадцать, и не по ровной дороге.

— С вами, наверное, можно пройти и тридцать, — засмеялась Нина Гавриловна. Потом, подумав, сказала: — Хорошо, только надо идти пораньше, часов в шесть.

— Отлично, в шесть так в шесть. Но смотрите не проспите.

Он был точен. На его тихий стук в окно белой хаты-мазанки сразу раздвинулась занавеска. Зажимая губами заколки и поправляя волосы, Нина Гавриловна молча кивнула Чупрееву и вскоре вышла в сад. На ней было легонькое шелковое платье с пелериной и красные босоножки.

В этот утренний час солнце еще не вышло из-за гор, с моря тянуло свежестью, было тихо и прохладно.

Нина Гавриловна и Чупреев вышли на дорогу и свернули к виноградникам. Кисти матовых ягод клонились к земле, серой и комковатой. Чупреев срезал перочинным ножом гроздь и высоко поднял ее двумя пальцами.

— Вас не удивляет это творение природы? По-моему, им нельзя не восхищаться. Вы только поглядите, как все рассчитано: ничего лишнего, все необходимо. А какая крепость ветки! И справедливо, иначе бы все развалилось от такой тяжести.

— Вы как будто вышли из заточения! — сказала Нина Гавриловна. — По совести говоря, я никогда так не рассматривала виноград. Я только знаю, что он вкусный. Остальное меня не интересует.

— А ну-ка попробуйте.

Женщина оторвала ягоду и, положив в рот, сморщилась:

— Боже, какая кислятина, еще не созрел.

— Жаль. Но ничего, все же мы возьмем его с собой — будет жарко, вы захотите пить, а это лучше всякой воды.

Потом начались горы, густо заросшие лесами. Поддерживая Нину Гавриловну, Чупреев вел ее по белой тропинке до перевала; там они отдыхали и, держась за руки, спускались вниз, — из-под ног с шумом катились острые, словно кем-то нарочно наколотые куски известняка…

— А вы знаете, почему наш поселок называется Фальшивым Геленджиком? — спросил Чупреев.

— Представьте, нет. Я как раз думала, что у него какое-то странное название, но все забывала кого-нибудь спросить. И правда, почему?

— Вообще-то дословно «Геленджик» переводится как «Белая невеста»…

— Вот как? — удивилась Нина Гавриловна. — И это имеет под собой какую-нибудь почву?

— Да. Когда-то турки увозили отсюда в свои гаремы белых женщин. Ну а Фальшивый… Во времена русско-турецкой войны адмирал Нахимов решил заманить в ловушку турецкую эскадру. Русские корабли стояли в Геленджике, морской крепости. Нахимов приказал все огни притушить, а здесь на берегу — тогда еще этого селения не было — ночью разжечь костры. Турки и попались. Они решили, что это и есть Геленджик, подошли и начали обстреливать пустынный берег, а Нахимов вывел свой флот, запер турок в бухте и всех их потопил…

— Интересно…

— Еще как! — язвительно проговорил Чупреев. — До умопомрачения… Только все это враки!

Нина Гавриловна недоуменно подняла брови.

— Да, да, вранье. Эту занятную историю я слышал от одного разбитного малого — экскурсовода, каких здесь тьма-тьмущая. Экскурсоводам ведь-что нужно — чтобы их слушали разинув рты. Представляете… — Чупреев остановился, вскинул руку и заговорил быстро, изменив голос: — Вот отсюда, с этой башни, высотой шестьдесят семь метров, бросилась в пучину моря княжна… А здесь прекрасный юноша, узнав об измене возлюбленной, превратился в камень, и с тех пор… — Чупреев откашлялся и продолжал: — Легенды, легенды… И с Нахимовым тоже легенда, сочиненная для отдыхающих простачков. На самом деле война с турками закончилась гораздо раньше, чем построили крепость Геленджик. Так что никакой войны уже не было, и Нахимов не мог завлекать турок. Все гораздо прозаичнее. Солдатам в новую крепость русские суда подвозили, как принято теперь говорить, довольствие. А Геленджикская бухта по очертаниям и правда очень похожа на эту. Не помню, как она называлась раньше, — Мезыбь, кажется. Здесь ведь были горцы, черкесы, и селение у них здесь было. Ну а маяков тогда еще не поставили, побережье малознакомое, и капитаны путали Геленджик с этой бухтой… Может быть, и сажали судна на мель, кто знает…

— Чего это вы ополчились на легенды? — запальчиво спросила Нина Гавриловна. — В них столько романтики, красоты. А это все любят, и я тоже. Разве вы не любите красоту?

— Люблю, но не в истории. История не может состоять из одних легенд. История — это прежде всего правда, и неприукрашенная правда.

— А белые невесты — тоже легенда?

— О нет. Но не думайте, что белых невест похищали на вороных конях черноокие юноши. Этих невест бичами сгоняли на корабли, набивали трюмы до отказа, а потом полуживых раздавали в гаремы… Разве это красиво?

Некоторое время они шли молча, пока Нина Гавриловна не сказала:

— Посмотрите, какая прелесть: кизил. Все красно!

Чупреев набрал горсть ягод, пересыпал их в мягкие ладони Нины Гавриловны.

— Что за природа! Все здесь съедобное, все растет само по себе. Грецкие орехи — пожалуйста, алыча — пожалуйста, кизил… И никто не караулит это добро. Сюда бы заготовителей! Надо будет, пожалуй, взять патент на это предложение, как вы считаете? Половина премии вам.

— Я даже согласна на тридцать процентов.

— Скромно. Но вам нельзя даже тридцать.

— Почему?

— Ваш муж увидит у вас капитал и спросит откуда, — шутливо сказал Чупреев. Он остановился, упер руки в бока и, нахмурив брови, грозно и вопросительно посмотрел на Нину Гавриловну: — Да, откуда?

— А я скажу, что шли мы однажды с одним молодым человеком…

— Разве он у вас не ревнивый?

— О, еще какой ревнивый! Не Отелло, а прямо десяток Отелло…

Так, болтая, они прошли почти весь путь. Чупреев шутил, рассказывал, как сдавал зачеты, в лицах изображал разговор профессора со студентом, который проваливается на экзамене. Потом вспомнил, как однажды он решил посвятить себя артистической деятельности и был изгнан «за отсутствием ярко выраженных способностей…». Нина Гавриловна смеялась и не могла понять, что в его рассказах правда, а что вымысел.

Стало жарко, и она сняла пелерину. Круглые загорелые плечи поблескивали от пота.

Неожиданно Чупреев свернул с тропинки, увлекая за собой Нину Гавриловну в чащу. Густая листва скрыла солнце, стало свежо. Сумрак, лесная тишина создавали ощущение неуверенности, таинственности, и женщина почувствовала себя неспокойно. Но Чупреев шагал вперед, пока перед ними неожиданно не раскрылась поляна, посреди которой стояло странное сооружение, напоминавшее дом, сложенный из серых каменных, плит, массивных, тяжелых, без окон, с одной лишь круглой дырой в центре.

— Вот вам и дольмен, что значит «каменный стол», — удовлетворенно проговорил Чупреев. — Хорош столик? Знаете, сколько ему лет? Этак тысяч десять! В нем хоронили старейшин племени во времена бронзового века.

— А дыра зачем?

— Чтобы душа могла ходить гулять и возвращаться. — Чупреев пролез в отверстие и выглянул оттуда. — Я сейчас буду вместо души…

— Что же там внутри?

— Пусто. Хотите сюда?

— Нет уж, я лучше останусь здесь.

Чупреев выбрался обратно. Они присели на траву, развернули завтраки, и Чупреев принялся увлеченно рассказывать о загадках этих древних сооружений, до сих пор не разрешенных учеными. Нина Гавриловна слушала с любопытством и поражалась, откуда он так много знает о дольменах, о которых она никогда не слышала, хотя и отдыхала в Геленджике несколько лет.

Вдруг Чупреев заметил парящего над ними коршуна и замолчал.

— Красивая, сильная птица, но… хищник, — сказал он наконец. — Хорошо бы ее сейчас из ружья… Вы умеете стрелять?

— Нет… Муж у меня охотник. Разве этого недостаточно?

— Неужели вы никогда не пробовали выстрелить?

— Пробовала, только не из ружья…

— Из пушки? — улыбнулся Чупреев.

— Из пистолета… Муж как-то раз дал стрельнуть.

— Разве он у вас военный?

Женщина смутилась и, глядя куда-то вдаль, сказала:

— Да нет, инженер, пистолет у него с войны остался… Так, валяется без дела в письменном столе, иногда Федор берет его на охоту… Но я думаю, это останется между нами…

Как бы не заметив последней реплики, Чупреев спросил:

— Ну и что же, попали? Во что вы метили?

— В кепку — муж ее на дерево повесил, шагах в десяти. Не попала, конечно, да я, по совести, и не люблю стрелять.

— Как же это вы… С десяти шагов — и не попасть… А пистолет что, наш или заграничный?

— Бог его знает, я ведь ничего в этом не понимаю… Ну что, надо, пожалуй, собираться, — сказала Нина Гавриловна, поднимаясь. Она отряхнула платье, причесалась, покрасила губы темной помадой, глядясь в круглое зеркальце. — Вот я и готова…

Сумерки застали их в пути. Горы, леса погрузились в прозрачную синеву. Все предметы приняли синеватый оттенок. Потом сразу стемнело, и Чупреев ощупью повел за собой Нину Гавриловну, боясь потерять тропу и оступиться.

— Не рассчитали мы времени, — с сожалением сказал он. — Но ничего, скоро взойдет луна и станет посветлее.

— И надо было взять с собой что-нибудь теплое, — укоризненно проговорила Нина Гавриловна. — Вот и положись на вас! Так совсем закоченеть можно.

— Легкомысленные люди, — беспечно отозвался Чупреев, на себе ощущая справедливость ее слов.

Вскоре из-за гор показалась луна. Огромная, красно-рыжая, она напоминала раскаленный круг, только что вынутый из горна. Но чем выше диск поднимался, тем скорее остывал, уменьшался и принимал свой обычный мертвенно-серебристый цвет.

Поселок они увидели сверху. Словно выброшенный на берег, лежал он, тихий и безлюдный, у самого моря под черным, усыпанным звездами небом. Желтели в окнах редкие огни, где-то лаяли собаки.

Распахнув ветхую калитку, Чупреев провел Нину Гавриловну в сад. Она остановилась под деревом; ветви касались ее пушистых волос, лунный свет очертил мягкий, нежный профиль. Чупреев взял ее холодные руки, сжал, притянул к себе. Женщина не пыталась высвободиться, и он ощутил прикосновение ее тела, ее частое дыхание… Еще мгновенье, он не выдержит, обнимет и поцелует ее… Но нет, он не может этого сделать, не может… Закрыв глаза, Чупреев отступил на шаг и сказал тихо, боясь нарушить тишину:

— Спокойной ночи, спасибо за прогулку.

— До свидания, — услышал он ее приглушенный голос откуда-то издали. Ее уже нет, она исчезла, а он, постояв еще для чего-то, повернулся и вышел на улицу…

11

На партийном собрании Быков делал доклад. Разбирая работу оперативных групп, он высказал неудовольствие затянувшимся расследованием дела Красильникова. Самолюбивый Шумский ерзал на стуле и, едва дождавшись конца собрания, пошел объясняться.

— Вы же прекрасно знаете, Павел Евгеньевич, что мы не бездельничаем, — обиженно гудел Шумский, подсовывая прихваченные с собой телеграммы Чупреева. — Зачем же сразу с трибуны! Как будто мы нарочно тянем резину. Нам это дело Красильникова уже самим… Вот оно где… — Шумский постучал ребром ладони по шее.

— Сядь, сядь, не кипятись, — миролюбиво проговорил Быков, доставая очки. — «Отдыхаю хорошо, беспокоюсь экзамены. Валентин». «Здоров, погода неважная, вышлите дополнительно сто. Валентин»… Расточительно живет парень, ничего не скажешь, — и отложил телеграммы.

Шумский насупился, не желая отвечать на шутку, сказал:

— Я серьезно, Павел Евгеньевич.

— Я тоже серьезно. — Быков облокотился на стол, изучающе посмотрел на Шумского. — А ты можешь мне ответить, что за брюки были в портфеле Красильникова? Откуда у него рубашки, куда он все это нес? Чьи это вещи?

— Так ведь…

— Обожди, не перебивай. — От миролюбивого тона ничего не осталось. Быков заводился сразу, и Шумский пожалел, что полез с объяснениями. — Сыщик ты или нет? Откуда у Красильникова такие деньги перед получкой? Что за странная записка в кармане? Хорошо, Чупреев сидит там, а что делает Изотов? Ты говоришь — не тянете резину. А вот мне звонят из парткома завода, где работал этот Красильников, спрашивают, найден ли преступник. Что я могу ответить? Ничего. Два месяца прошло, какое там два, больше, а что у нас есть?

— Но вам же хорошо известно, сколько мы потратили времени на розыск Камневых! А Гуняева? — не сдавался Шумский.

— Я сейчас не об этом, Алексей Иванович. Что сделано, то сделано. Но важен результат, а его нет…

Шумский вышел в коридор, натолкнулся на Галочку.

— А я вас ищу, вам телеграмма.

Не успокоившись еще от разговора с Быковым, Шумский рывком распечатал бланк, прочитал:

«Поздравляю днем рождения Николая, деньги возьмите ящике письменного стола. Валентин».

И тут же вернулся к Быкову.

Обыск в квартире Михайловых делали тщательно. Изотов осторожно переставлял баночки, флакончики, коробочки на трельяже, желая сохранить порядок, существовавший до их прихода. Шумский копался в платяном шкафу, с особым пристрастием рассматривая рубашки Михайлова. Но схожих с теми, которые были в портфеле Красильникова, не нашел. Эксперт, приехавший вместе с Изотовым, снял на пленку отпечатки пальцев, оставленные на электрической лампочке, хрустальном фужере, на бутылках из-под «Столичной».

Михайлов, чернявый, рослый человек, молча и с отвращением наблюдал за обыском. Он стоял возле большого письменного стола, скрестив руки на груди, и хотел казаться непринужденным, но не мог: Шумский видел напряженность в его черных глазах, видел неестественную скованность. От шкафа Шумский перешел к письменному столу. Михайлов не пошевелился. Шумский открыл ящики, бегло осмотрел их, задвинул.

— Извините, я хочу посмотреть и те тоже, — Шумский кивнул на тумбу, которую прикрывал собой Михайлов.

— Там ничего существенного нет, — твердо сказал Михайлов, бледнея. — Чертежи, которые посторонним смотреть не рекомендуется.

— Во-первых, я не совсем посторонний; во-вторых, я думаю, что если бы-это были особо секретные чертежи, их бы вам домой не дали.

Михайлов не ответил, но и не двинулся с места.

— Отойдите в сторону, — грубо сказал Шумский, Михайлов презрительно хмыкнул, качнул головой и отошел к окну.

Во всех трех ящиках, лежали чертежи, переплетенные в картон. Шумский вынул их. У задней стенки нижнего ящика он нашел завернутый в тряпку пистолет.

Это была чешская «збройовка».

— А вы говорите — ничего существенного, — Шумский повертел на ладони пистолет. — Разрешение на оружие есть?

— Нет, — таким же твердым голосом ответил Михайлов.

— Жаль, — вздохнул Шумский. — Вы же наверняка знаете, что незаконное хранение оружия карается.

Михайлов промолчал.

— Откуда у вас пистолет?

— С войны, трофейный… Валяется в ящике…

— Оно видно, что валяется, — Шумский щелкнул затвором, — то-то он такой чистый, в масле.

Михайлов, не разнимая рук, молча повернулся спиной к Шумскому.

Спускаясь с лестницы, Шумский сказал Изотову:

— Теперь самый раз ехать в Геленджик. Закажи мне сегодня же билет, а сам займись Михайловым.

* * *

Нину Гавриловну Чупреев встретил на улице. Она поздоровалась с ним торопливо, без обычной своей приветливости, и Чупреев, видя ее озабоченность, спросил:

— У вас что-нибудь случилось?

— Меня зачем-то срочно вызывают в милицию.

— Ну и что же? С пропиской что-нибудь?..

Нина Гавриловна пожала плечами:

— Но я ведь здесь не прописана.

— Может быть, им понадобились какие-нибудь сведения об отдыхающих, — безразличным тоном проговорил Чупреев. — Хотите, я провожу вас в Геленджик?

Женщина помялась, думая о чем-то своем, ответила нерешительно:

— Мне бы не хотелось затруднять вас…

— Ну, пустяки какие… Мне все равно делать нечего.

— Если так, я буду рада.

В милиции Михайлову приняли сразу. Увалень дежурный — ни военной выправки, ни четких движений — молча проводил ее в маленькую комнату с двумя распахнутыми настежь оконцами и оставил. Нина Гавриловна села возле обшарпанного стола, на котором одиноко лежала пластмассовая пепельница с придавленным окурком, осмотрелась: чисто, но неуютно, казенно. Голые стены, покрытые до половины синей масляной краской, на подоконниках горшки с сухой землей и чахлой зеленью, в углу железный ящик — сейф.

Вошел порывисто Шумский, мельком, но с любопытством взглянул на Михайлову из-под мохнатых бровей, стукнул тяжелой крышкой сейфа, достал бумаги, потом уселся и сказал своим низким голосом:

— Нина Гавриловна Михайлова. Так? — Она кивнула, стараясь сохранить спокойствие. — Нам хочется познакомиться с вами…

Чупреев не пошел в здание милиции. С Ниной Гавриловной они условились, что он будет ждать ее в соседнем сквере. Откинувшись на глубокую спинку скамейки, в тени под акациями, он закрыл глаза и стал думать. Он знал о приезде Шумского еще накануне, виделся с ним, разговаривал. Знал о предстоящем допросе Нины Гавриловны и сейчас беспокоился за нее не меньше, чем она сама.

Прогулка к дольменам сблизила их. Чупреев не мог подавить в себе чувства, вспыхнувшего в нем при расставании в тот вечер. И сейчас ему явственно виделся ее профиль, рисованный лунным светом, вспоминался ее голос, смех… Кто же такая Нина Гавриловна? Неужели эта женщина?.. Нет, он ничего не мог сказать ни «за», ни «против». Каждый раз, расставаясь с ней, он восстанавливал мысленно их разговор, пытался и в случайно брошенной фразе отыскать подтверждение своим догадкам или, наоборот, отвергнуть их. И все же интуитивно, сердцем чувствовал: не виновата она, что-то не то здесь. Но разве можно в его работе полагаться на сердце? Тем более что оно…

Тени переместились, стали длиннее и гуще. Чупреев сходил в столовую, наскоро пообедал, купил газету и вернулся в сквер. Но читать не мог — глаза скользили по строчкам, не видя их. Почему так затянулся допрос? Если все ясно, то он не должен быть таким долгим. Значит… Или они разминулись, пока Чупреев ходил обедать? Он встал, прошелся по улице мимо милиции, заметил в окне спину Нины Гавриловны и понял, что не может подавить в себе все возрастающее беспокойство.

В сквер он больше не пошел, бродил до угла и обратно, насвистывая для собственного успокоения, пока наконец вдалеке не показалась знакомая фигура.

Подойдя к Нине Гавриловне, Чупреев заметил, что лицо ее заплакано.

— Не знаю… что-то произошло, мне не говорят что, но случилось неладное… В Ленинграде.

— О чем же вас спрашивали?

— О муже, наших отношениях, перебирали всех моих родственников, знакомых… И почему-то очень интересовались Красильниковым.

— А кто это Красильников? — небрежно спросил Чупреев.

— Есть у меня дальний родственник. — Чупреев отметил слово «есть» и вздохнул облегченно. — Так, седьмая вода на киселе. Откуда я знаю, где он и что делает? Я уже полгода его не видела…

— Ну так что же вы волнуетесь? — повеселев, сказал Чупреев. — Успокойтесь, — и взял ее под руку.

— Нет, знаете, я чувствую, что все это неспроста, меня в чем-то подозревают, но не понимаю в чем. Ах как неприятно… Я буду сейчас же звонить мужу.

Ленинград дали через полтора часа. Чупреев, стоя у полуоткрытой двери кабинки, слышал, как Нина Гавриловна говорила мужу:

— Федя, ради бога, не надо сейчас ворошить прошлое, я не намерена к этому возвращаться. Ты должен понять, что для меня это были кошмарные дни… Хорошо, прощаю. Отпуск пока не бери, если тебе дают. Знаешь, тут на меня свалились неприятности… Только что вызывали в милицию… Что?.. Обыск?.. Что ты говоришь! Значит, мой вызов не случаен. Господи, ты тоже, наверное, нервничаешь, как и я здесь. Завтра я выеду, заберу всех… Узнай, пожалуйста, где Георгий, племянник Анастасии. Мне кажется, он натворил что-то, из-за него все это… Что? Хорошо… Я тоже… Скоро будем вместе…

Чупреев вдруг ощутил острую неприязнь к совсем незнакомому человеку, разговаривающему с Ниной Гавриловной, и почувствовал себя лишним. Ему стало грустно от мысли, что она куда-то стремится, что ее ждут и скоро о н и будут вместе. И еще оттого, что завтра он, Чупреев, с ней расстанется, и навсегда…

В полдень из Фальшивого Геленджика отходил автобус. Чупреев помог Нине Гавриловне донести вещи до остановки. Усталая от пережитых волнений, от бессонной ночи, она была печальна и молчалива. Чупреев тоже молчал. Спросить ленинградский адрес? Зачем? Он знал его не хуже самой Нины Гавриловны. И нужен ли он ему?

Шофер включил скорость. Нина Гавриловна помахала Чупрееву. Он кивнул, дождался, пока автобус не исчез за поворотом, и пошел на пляж. Ему хотелось побыть одному в этот последний день, — приказ, лежащий в кармане, предлагал немедленно вернуться в Ленинград.

12

Шумскому нелегко было переломить себя и отказаться от мысли, что Михайловы замешаны в убийстве Красильникова. Вспыльчивый, неуравновешенный характер Михайлова, его необузданная ревность, странные, ничем не оправданные, казалось, метания в апреле и мае, наконец, неожиданный, спешный отъезд Нины Гавриловны в Геленджик — все давало повод Шумскому сильно подозревать Михайлова и его жену. Поэтому «збройовка» ничуть не удивила Шумского, наоборот, она лишь подтвердила правильность нащупанного пути.

Но дальше все пошло кувырком. Оказалось, «збройовка» Михайлова тут не к месту: экспертиза заключила, что в саду стреляли из другого пистолета. А Михайлов, напуганный ожидающими его неприятностями, в первый же день допроса выложил Изотову все.

Глупая, банальная история. Тогда, в конце апреля, Михайлов пришел домой нетрезвый около двух часов ночи. К его удивлению, жены дома не оказалось. Домработница ничего определенного сказать не смогла, записки не было. Уже потом, опомнившись, Михайлов узнал, что жена ночевала у теток — в последние дни он заявлялся домой поздно, почти всегда хмельной, и Нина Гавриловна грозилась от него уйти. Но тогда он не верил ее угрозам и спьяну начал звонить в милицию, «Скорую помощь», морги… Утром ушел на работу, так и не зная, где жена. Встретились только вечером. Разразился скандал, взвинченный Михайлов, терзаясь ревностью, обругал, оскорбил жену и ударил. Нина Гавриловна выставила его вон, и он уехал в Челябинск. Через две недели вернулся, надеясь восстановить отношения, но Нина Гавриловна была непреклонна. Тогда он снова укатил в командировку, а жена с детьми и домработницей отправились в Геленджик.

Все было так. Двадцать пятого апреля в милиции зарегистрировали звонок Михайлова, разыскивавшего жену. Его собутыльники назвали места, где они проводили время, — их показания совпадали и подтверждались. Нина Гавриловна рассказала Шумскому то же самое, и теперь, как ни верти, приходилось сознаваться, что и эта, с такой тщательностью подготовленная, версия разлетелась вдребезги.

Надо было все начинать сызнова. Шумский ходил насупленный, раздражался по пустякам, отвечал колкостями. В такие дни лучше его было не трогать.

Изрядно разбухшая, потертая, кое-где порванная на сгибах папка с делом Красильникова лежала у него на столе. Шумский отложил более поздние показания свидетелей и взялся за протоколы первых дней после убийства. Но ничего не вытанцовывалось, никаких зацепок, за что можно было бы ухватиться. И мысль не шла…

Шумский вскакивал, мерил шагами комнату, раздумывал, так же резко садился за стол, что-то торопливо записывал на обрывке бумаги и снова принимался расхаживать, засунув руки в карманы. Потом, очистив стол, раскидывал фотографии, снятые им в ту ночь, и разглядывал каждую подолгу, придирчиво.

— Какие же мы, однако, олухи царя небесного, кретины! — шумно вскочив, воскликнул он вдруг повеселевшим голосом. — Поразительные кретины!

— Это что-то новое, — пробурчал Изотов. — А конкретнее?

— Ломимся в открытую дверь. Ищем женщину, которой, может быть, вовсе и не было.

— То есть? — не понял Изотов.

— Скажи, тебе не приходило в голову, что кому-нибудь нужно было заставить нас искать женщину? Разве не мог этот человек обдуманно мазнуть помадой щеку Красильникова, чтобы пустить нас по ложному следу? Хитер! А мы попались на его удочку, как несмышленыши. Разве не олухи?

Изотов покачался на стуле, не торопясь высказаться. Шумский воспламенялся мгновенно, каждую версию обосновывая логически точно, верил в нее и считал ее единственно правильной. Спорить с ним было трудно. Но Изотов все же сказал, сомневаясь:

— Подожди себя и нас бичевать. Ты говоришь так, будто у тебя под рукой уже готовые доказательства.

— Нет, конечно, но версия вполне допустимая. Как я прошляпил!.. Посмотри-ка на этот снимок. — Шумский положил фотографию, весь кадр которой занимала голова убитого Красильникова — на щеке проступала темная полоса. — Это же явный мазок. Если от губ, то, я полагаю, он должен быть либо смазан, либо уж полукруглым или даже в два полукруга. А здесь ровная черта. Как ты считаешь?

— Не знаю, — ухмыльнулся Изотов, — я не специалист по поцелуям. Можешь, конечно, дать задание, тогда попробую…

— Сыщик должен быть специалистом во всем, — строго сказал Шумский и засмеялся. — Но я тоже не очень… Может быть, Сергей? Он у нас парень холостой… Где он, кстати?

— Сегодня уехал. Ты же сам хлопотал ему недельный отпуск за свой счет.

— А, черт, забыл совсем… Ну хорошо, давай разрабатывать эту версию, — сказал Шумский, в нетерпенье потирая руки. — Придется вызывать Назарчук. Поговорим с ней вместе.

Шумский заражал своей энергией. Рядом с ним нельзя было быть вялым. Изотов, подчеркивая расторопность, поплевал на ладони, одернул рукава и принялся выписывать повестку. Затем тут же вызвал курьера…

Утром Назарчук явилась в управление, благоухая дешевыми духами, и, здороваясь с Изотовым, как со старым знакомым, сказала удивленно:

— Я думала, что я вам уже больше не нужна.

— Как видите, нужны, и очень, — ответил он с располагающей улыбкой и широким жестом пригласил Назарчук сесть. — С вами всегда приятно поговорить.

— Это надо понимать как комплимент? — Назарчук заложила нога на ногу, открыв круглые колени, Изотов с удовольствием посмотрел на них и отвел глаза.

— Безусловно. Только как комплимент.

Шумский молча сидел в стороне за бумагами, а Изотов, избрав легкий, непринужденный тон, шутил, не торопясь переходить к делу. Разговор шел о любви, изменах, коварстве мужчин, умении одеваться… Со стороны могло показаться, что знакомые собрались за чаем, у них пропасть свободного времени и им приятно толковать о людских делах, их слабостях. Назарчук чувствовала себя вольно, смеялась, и Шумский с завистью подумал, что женщинам, должно быть, нравятся такие вот обходительные, не слишком серьезные мужчины, как Изотов, и, будь у Изотова побольше свободного времени, он наверняка причинял бы жене немало хлопот.

— Как вы уже сами догадались, мы люди чрезвычайно любопытные, — говорил Изотов весело, — стараемся в этом плане не отстать от женщин. Так вот, любопытство заставляет меня просить вас подумать, с кем еще был знаком Красильников? С мужчинами, женщинами, быть может, это были непродолжительные знакомства, — все равно. Подумайте хорошенько.

Назарчук поднесла согнутый палец ко рту, потупилась, вспоминая.

— Жорж был замкнутым человеком, и знакомых у него было немного. Во всяком случае, так мне казалось. Мы о них не говорили, так только, иногда, между прочим.

— Ну а конкретнее?

— Раза два или три были мы с ним в гостях у моей подруги, Нели Самыгиной. Нельку я с детства знаю, в одном дворе жили. Жизнь у нее сложилась лучше, чем у меня, муж у нее шофер, человек веселый, компанейский, зарабатывает прилично, ну они иногда приглашают гостей. Соберут человек пятнадцать и гуляют до утра. Выпьют, потанцуют, попоют… Мы с Жоржем у них чувствовали себя как дома.

— Хорошо, это ваши знакомые, — упорствовал Изотов. — А к его знакомым вы ходили?

— Нет. Да у него знакомых-то… Раз, два… Был у него один, Павел, кажется, так тот тоже в общежитии живет, холостой. Зачем же из одного общежития в другое ходить?.. Радости мало.

— Он что — рабочий, служащий? Где он работает?

— Вроде бы рабочий, на станкостроительном, или подсобник. Они с Жоржем вместе в армии служили и демобилизовались в один день.

— А фамилию его вы знаете?

— Не помню, — покачивая головой, сказала Назарчук. — Жорж мне ее не называл. А если и называл, то я забыла. Ни к чему мне…

— Эх, память девичья, — вздохнул горестно Изотов. — Значит, Павел. А еще?

— Еще? — Назарчук нахмурила лоб в задумчивости, потом подняла глаза на Изотова. — Был еще какой-то музыкант, на аккордеоне играет. Как же его звали?.. Аркадий? Да, по-моему, Аркадий. Жорж еще говорил, что у Аркашки очаровательная жена… Как мне кажется, он довольно часто бывал у них: хотел учиться играть на аккордеоне, может, даже уроки брал.

— Вам это, разумеется, не нравилось…

Назарчук слегка покраснела, ответила сердито:

— Из того, что я вам раньше рассказывала, можете вывод сделать сами.

— Понятно. Вы Аркадия видели когда-нибудь?

— Никогда.

— Что же вас Красильников не приглашал к ним?

— Не знаю.

— А где этот Аркадий работает?

Назарчук засмеялась коротким, отрывистым смехом.

— Вы, наверное, меня сейчас выгоните, потому что я ничего путного не могу вам сказать. Честное слово, не знаю. Кажется, он работал в эстраде, но потом его уволили. Куда он устроился, понятия не имею. И фамилии его не знаю. Видите, какая я бестолковая! Разве вам это что-нибудь даст?

Изотов махнул рукой:

— О нас, пожалуйста, не беспокойтесь.

— Кстати, — подал наконец голос Шумский, — как нам кажется, Красильников неплохо одевался. Одежду он покупал или шил у кого-нибудь, вы не знаете?

— Зимой он купил костюм в Гостином дворе, а больше, по-моему, ничего не покупал. За тот год, что мы были знакомы. Ведь одежду не каждый день покупают.

Шумский кивнул, опечаленный, погладил свой острый подбородок, спросил без особой надежды услышать то, что хотел бы:

— А старую одежду он где чинил? В ателье?

— Старую?.. Вы думаете, у него было много старья? Ошибаетесь. Он только начинал жить. Хотя… Постойте… Он отдавал перешивать какому-то мастеру пиджак. Коричневый у него был пиджак в темную полоску. Но кому, хоть убейте, не знаю.

— Пиджак? — заинтересовался Шумский. — А перешивать брюки он не собирался?

— Господи, спросили бы что-нибудь попроще, — устало проговорила Назарчук. — Вы заставляете вспоминать вещи, о которых я могу ничего не знать. Я же не жена ему была! И не ходила за ним по пятам.

— Что поделаешь, такая у нас работа, — шутливо сказал Изотов. — Все-таки подумайте.

— Думать-то нечего… Я вспомнила один разговор… Жорж еще смеялся, что получил от тетки из Ташкента брюки. Старуха, наверно, забыла, как он выглядит, и прислала штаны на толстого мужчину…

— Не эти ли? — спросил Изотов, раскрывая сверток.

Женщина с любопытством взглянула на брюки и отвернулась.

— Он мне их не показывал, может быть, эти.

— Значит, по-вашему, он мог отдать их частнику?

— А почему бы и нет? Наверное, мог…

— Ну что ж, и на том спасибо, У тебя еще вопросы есть, Алексей Иванович?

Шумский выразительным взглядом показал, что ему Назарчук больше не нужна, и Изотов отпустил ее.

— Ну, какое впечатление у тебя осталось?

— Приятная женщина, ничего не скажешь, — уклончиво ответил Шумский. — Однако надо работать. Отправляйся-ка на станкостроительный, а я поеду в эстраду.

13

В списках уволенных из Ленгосэстрады за два с половиной года значилось 83 человека. Шумский просмотрел личное дело каждого. 78 папок сдал обратно в архив, оставив личные дела аккордеонистов. Теперь надо было посмотреть, кто из аккордеонистов женат и какого возраста. И еще Шумского интересовали фамилии, начинавшиеся с «П» или «И».

Три дела пришлось отправить за остальными. Остались два — Иноземцева и Потапенко. Иноземцеву Семену Викторовичу было тридцать два года. Его жена, Зинаида Алексеевна, не работала. Аркадий Игоревич Потапенко был пятидесятичетырехлетним холостяком, и это смутило Шумского. Но имя! Не такое уж оно распространенное. И потом — А. И. Если это тот Аркадий, о котором упоминала Назарчук, то что могло связывать двадцатидвухлетнего парня с пожилым человеком? Любовь к музыке? Но никто, кроме Назарчук, не говорил о ней. И в вещах Красильникова не было ничего, что бы подтверждало эту любовь.

Личное дело Потапенко было тощим. Анкета и несколько приказов:

«За появление на концерте в Выборгском Доме культуры в нетрезвом виде объявить Потапенко А. И. выговор»; «За неявку на праздничный концерт в Доме культуры энергетиков и срыв программы объявить Потапенко А. И. строгий выговор».

Последним приказом Потапенко был уволен

«за систематическое нарушение трудовой дисциплины и аморальное поведение».

Прихватив личное дело, Шумский поехал на Васильевский остров. На 19-й линии, неподалеку от Малого проспекта, он вошел под арку большого серого здания и спустился по щербатым, перекошенным ступеням в полуподвал, где помещалась домконтора.

Рыхлый, с бабьим лицом управхоз, узнав, что Шумский интересуется Потапенко, сказал коротко:

— Скандальный мужик.

— Вот как? Чем же он вам досадил?

— Чем? — Управхоз поскреб большим пальцем редеющую макушку. — Да вот жильцы из нижней квартиры завалили жалобами. Пьянки у него по ночам, спать мешают: шум, музыка — потолок пляшет. А мы разбирайся…

— И что же вы делаете?

— А что мы можем? У нас руки связаны. Будь моя воля, я бы с такими… — Управхоз сжал кулачище, помахал. — А тут — вызовешь, постыдишь, а он еще и куражится: не имеете права, я буду жаловаться… В общем, пришел — одолжение тебе сделал, и ты же сам вроде бы виноватым перед ним остался. Ну раз человек по-хорошему не понимает, мы все заявления соседей собрали — и участковому.

— Кто у вас участковый?

— Лейтенант Малахов, Петр Владимирович. Тут еще Потапенко сам нам заявление подал, печь у него дымит, а у меня, как на грех, печник запил. Что ты будешь делать? Уж неделю не выходит на работу. Можно, конечно, уволить. А кого брать? Сами понимаете, профессия сейчас редкая. Вот и маюсь без печника… А Потапенко какое дело до наших трудностей? Явился вчера под мухой, скандал закатил, как на базаре.

— Одним словом, вы друг друга из виду не упускаете, — сказал, улыбаясь, Шумский. — Ну а где он работает?

Управхоз постучал в стенку.

— Это мы сейчас установим, один момент…

Тотчас явилась паспортистка с домовой книгой, и управхоз начал листать страницы, приговаривая: «Это мы сейчас…»

— Вот, служил в эстраде, уволился. Устроился в кинотеатр «Художественный», тоже уволился… Полтора месяца проработал, — сказал он, взглянув укоризненно на Шумского. — Дальше… Клуб вагоноремонтного завода. Уволен. Два месяца… Видите, подлец, что делает. Устраивается на работу, волынит два-три месяца и увольняется. Бездельничает, пока участковый не вспомнит о нем, тогда снова устраивается куда-нибудь.

— На что же он живет?

— Кто его знает… Музыканту не так уж трудно заработать. Тут сыграл на свадьбе, там уроки дал и, глядишь, сыт. А еще поговаривают, — управхоз понизил голос, придвинулся к Шумскому, — будто шьет он.

— Что?! — Шумскому показалось, что он ослышался. — Повторите, что вы сказали.

Управхоз не ожидал и не понял, отчего проявился вдруг у следователя такой интерес к его словам, стушевался и стал сбивчиво объяснять, что это покамест слухи, ничем не подтвержденные, и исходят они все от тех же соседей, которые по злобе могут и придумать и оболгать человека.

— Ну-ка покажите заявление, — попросил Шумский, не слушая больше управхоза.

Тот порылся в ящике, приподнимая напиханные бумаги и заглядывая под них, потом наконец вытянул помятый листок.

— Будет у него завтра печник, двадцать шестое домохозяйство дает мне на два дня…

Шумский поднес к глазам заявление, и первый мгновенный взгляд на почерк возбудил в нем смутное, неосознанное ощущение где-то уже виденного, знакомого, но потом ощущение это притупилось и исчезло вовсе.

— Вот что. Я беру его с собой, — сказал Шумский, складывая бумагу, — отметьте где-нибудь. И о нашем разговоре никому пока ни слова. Понятно?

Управхоз кивнул, а Шумский, повернувшись, попрощался и вышел на улицу.

Утро следующего дня Шумский провел в районном отделе милиции и вернулся в управление к обеду.

— Как дела? — спросил он Изотова, хмуро барабанившего пальцами по столу.

— Да все так же… Знаешь, говорят, будто врач иногда сожалеет, что нет больных. Вот и я что-то вроде такого врача. Проболтался вчера полдня на заводе. Ну узнал, что за Павел. Балабанов. Могу тебе все рассказать о нем, но незачем. Все это типичное не то. — Изотов скривил губы и медленно покачал головой: — Совсем не то…

— Ну и хорошо, радуйся, чудак ты…

— Радуйся… Времени жалко.

— На то, чтобы оправдать человека, времени не жалко. Так что не горюй. А у меня кое-что есть…

Последние слова против воли Шумского прозвучали хвастливо, как у мальчишки, у которого есть тайна и которого распирает от желания поскорее ею поделиться. И Шумский действительно хотел поразить своей удачей Изотова.

— Так вот, — торжествующе произнес он, — нашелся-таки Аркадий! Он же аккордеонист и портной. Аркадий Игоревич Потапенко. Улавливаешь? — И, заметив заинтересованный и завистливый взгляд Изотова, продолжал: — Самое любопытное, что на Потапенко в Васильевском райотделе заведено досье. Так что собирать по крупицам ничего не нужно. Все собрано. Для нас тут есть много интересных вещей. Практически он нигде не работает, но время проводит весело. Предположим, что живет на случайные доходы — аккордеон, шитье. Но это еще надо проверить, тем более что несколько лет назад он привлекался по сто седьмой, за спекуляцию. Правда, дело было прекращено за недостаточностью улик, но тем не менее. Теперь вот что. Однажды соседи Потапенко сказали, что вот уже месяца два у него живут без прописки какие-то люди. Участковый установил, что это были рижане — Далматов и Калныня. Известно также, что и Потапенко довольно часто бывает в Риге.

— Ну и что? — спросил Изотов.

— А ничего, — вдруг раздражаясь, с вызовом ответил Шумский. — Я излагаю факты. Может быть, они нам пригодятся, а может, и нет.

— Да ты не сердись, — миролюбиво проговорил Изотов. — По-моему, самое ценное — то, что ты сказал в самом начале.

— Самое ценное еще впереди, — самодовольно сказал Шумский, — хотя разве мы можем сейчас сказать, что именно самое ценное? Ну-ка посмотри сюда.

Резким движением Шумский расчистил стол от бумаг, вынул из дела записку, найденную у Красильникова, рядом положил анкету из эстрады, которую заполнял Потапенко, и его заявление управхозу.

— Есть что-нибудь общее?

— Хм… Вроде бы есть, — сказал Изотов, всматриваясь и сличая почерки. — Пожалуй, записка написана тем же человеком, но левой рукой.

— Мне тоже так кажется. Но не будем гадать. Пускай экспертиза даст точный ответ. Если ее писал Потапенко, надо брать ордер на арест.

14

Ватными хлопьями падал снег. Освещенные лучами фар, хлопья стремительно неслись навстречу «Победе», словно боясь попасть под колеса, и таяли, разбиваясь о лобовое стекло. Шумский подумал, что так же летят мотыльки-однодневки на пылающий костер, летят тысячами и гибнут… Он любил ночные рыбалки: плывешь неслышно на челне, тиха черная вода, черные кусты таинственно клонятся к реке… Потом недолгий, рваный какой-то, чуткий сон возле костра, и снова журчит под челноком вода. Уж светает, туман над рекой… И вот в руке мокрый, туго натянутый шпагат размотанной жерлицы…

— Налево, Алексей Иванович? — спросил шофер, заставив Шумского очнуться.

— Налево. Ты что, Витенька, молчишь, спишь, что ли? — Шумский живо обернулся к сидящему сзади Изотову. — Сейчас приедем.

— Нет, не сплю, пригрелся малость…

«Победа» свернула на Средний проспект, потом на 19-ю линию и остановилась недалеко от дома, где несколько дней назад побывал Шумский.

Они поднялись по крутой, плохо освещенной лестнице на третий этаж. Перед обитой клеенкой дверью Шумский остановился, вынул пистолет, снял предохранитель и снова положил в карман. Изотов последовал его примеру.

На звонок долго не открывали. Пришлось нажать кнопку сызнова. Наконец послышались шаги, и мягкий вкрадчивый голос спросил:

— Кто там?

— Нам нужно видеть Потапенко, — ответил Изотов.

Стукнула щеколда. В дверях стоял невысокий полный человек с круглым животом, без пиджака. Худосочная прядка из нескольких волос на темени была зачесана, прикрывая огромную лысину.

— Это я Потапенко.

— Мы должны произвести у вас обыск, — сказал Шумский.

— Обыск? Ничего не понимаю. Почему у меня? Это какое-то недоразумение! — торопливо заговорил Потапенко, не впуская пришедших в переднюю.

Шумский энергично прошел вперед, заставив хозяина отступить. Изотов закрыл за собой дверь.

— Проводите нас к себе.

Комната Потапенко была большая и странной, необычной формы — трапеции. В углу, возле печки, стояла ножная швейная машина, которую освещала медицинская лампа с блестящим членистым корпусом. Лампа была согнута, и свет падал на не вынутую из-под иглы материю. Шумский включил люстру. Рядом с машиной стоял шкаф, на наружной стенке которого висел расправленный на вешалке коричневый пиджак в темную полоску.

Подоконник ничем не задрапированного окна был заставлен винными бутылками; на кровати, покрытой грубым шерстяным одеялом, валялись газеты, выкройки, ноты, куски сатина. Обеденный стол не прибран…

— Ничего не понимаю. — Потапенко ходил мелкими шажками по комнате, задевая стулья. — Ничего не понимаю…

— Присядьте, — сказал Шумский. — Я думаю, вы сами все прекрасно знаете. Между прочим, чей это пиджак?

Он снял пиджак с вешалки, осмотрел карманы, подкладку, пуговицы и повесил обратно на шкаф.

— Мой… Старый он, все хочу переделать, да времени не хватает.

— На что у вас время уходит? Где вы работаете? — Шумский открыл дверцы. В шкафу висели серые, черные, коричневые костюмы. Некоторые были отутюжены, другие еще недошиты: рукава и полы не подрублены, на месте лацканов — мешковина, приметанная крупными стежками.

— Сейчас временно не работаю.

— Шьете? — кивнул Шумский на шкаф.

Потапенко вдруг ожесточился, сжал кулаки; толстые губы перекосились, но в глазах, вдавленных в мясистое, дряблое уже лицо, застыла мучительная неизвестность: что эти люди знают о нем?

— Из-за патента все это, да? Стукнули, подонки… Ненавидят меня соседи, житья не дают…

— За что же?

— Кто их знает, может, рожей не вышел…

— А, — улыбнулся Шумский. — Скажите, а на какие средства вы живете? От шитья? — И подумал: «А он не дурак, хорошо разыгрывает жертву доноса. За беспатентное шитье — штраф, предупреждение… Ему выгодно сейчас быть такой жертвой».

— В основном на эти.

— В основном? — саркастически заметил Шумский. — Кому вы шили?

— Разным знакомым, товарищам.

Шумский обследовал комнату, прощупал кровать, потом подошел к машине, открыл ящик. Среди иголок, старых наперстков, шпулек он заметил желтый тюбик, вынул и открыл его. Цвет помады был темный, вишневый.

— Вы холосты?

— Холост.

— А как попала к вам губная помада?

Потапенко сделал попытку улыбнуться, развел руками:

— Ей-богу, не припомню. Должно быть, кто-нибудь из женщин оставил… заказчиц…

— Вы ведь шьете мужское платье.

— Да, но может быть… это были и не заказчицы, — вызывая на интимность, сказал Потапенко.

— Все может быть, — ответил Шумский, откладывая в сторону тюбик.

Сидя на корточках возле старинной тумбы с запыленным бюстом Оффенбаха, Изотов молча перебирал книги, тетради, журналы, которые он извлек из тумбы. Потом встал, подошел к столу и, разложив перед Потапенко два журнала мод, общую тетрадь и телефонный справочник, спросил:

— Это все — ваша собственность?

Потапенко недоуменно посмотрел на Изотова:

— А чья же? В моем доме все мое.

— Кто знает. — Изотов поднял свои белесые брови. — Вдруг эти вещи тоже оставили ваши заказчики или заказчицы.

— Нет, мои.

— Тогда я прошу, подпишите, пожалуйста, протокол в подтверждение ваших слов.

— А теперь скажите мне, — вмешался Шумский, — кто приезжал к вам из Риги? Учиться играть на аккордеоне. Ведь вы еще и аккордеонист, не правда ли?

— Да, но сейчас я играю только дома, изредка, больше для души.

— Вы не ответили мне, — настаивал Шумский.

— Не знаю, кого вы имеете в виду.

— Далматов, например, брал у вас уроки?

— Далматов?.. Далматов?..

— Ну что же вы так долго, Потапенко, вспоминаете? Он же у вас жил довольно продолжительное время. И не один. Разве не так?

— Да, да, жил, — закивал Потапенко. — Ну и что такого? Вы же сами хорошо знаете, зачем тогда спрашиваете?

— Проверить хотим. Вдруг ошибаемся? А где Далматов работает?

— Не знаю, не интересовался.

— Вот это уж нехорошо, — с нарочитым сожалением сказал Шумский. — Жить неделями бок о бок с человеком и не поинтересоваться, где он работает… Позвольте не поверить. Зря вы так говорите. Вы прекрасно понимаете, что нам выяснить, где работает человек, ничего не стоит… А вам от запирательства будет только хуже. Ну а Вента Калныня? Она что, жена Далматова?

— Не знаю.

— И где работает, тоже не знаете. Так?

— Не знаю. Ничего не знаю, — закричал вдруг Потапенко, вскакивая; кровь прилила к его лицу. — Ни-че-го…

— Сидите, сидите, — махнул рукой Шумский. — Что вы нервничаете? Спокойней… Кстати, вы знакомы с Красильниковым? Георгием Петровичем? Гошей?! Он шьет у вас что-нибудь? Или вы учите его играть на аккордеоне?

— Первый раз о таком слышу.

— Прекрасно, другого ответа я и не ожидал от вас… Жаль, но мы вынуждены вас арестовать. Собирайтесь.

Потапенко порылся в шкафу, надел старенький пиджак, повязал на толстой шее галстук. Потом, кряхтя, натянул пальто и сунул ноги в полуботинки. Огляделся, как бы прощаясь со своим жилищем, и, покачиваясь, вышел из комнаты, которую Изотов, уходя последним, опечатал.

15

Шумский плохо спал эту ночь: часто просыпался, сон был чуткий. Снился Потапенко, Шумский разговаривал с ним, но разговор носил какой-то странный характер: Шумский чувствовал, что задает совсем не те вопросы, которые следовало бы задать, и Потапенко выскальзывает у него из рук, хотя, казалось бы, все улики против него. Потом Шумский проснулся и долго лежал с открытыми глазами, разглядывая на стене неподвижную желтую полоску от уличного фонаря.

Боясь разбудить Ирину, он встал, осторожно, тихо прошел в кухню, там собрался, перекусил и, написав жене записку, отправился в управление.

В сейфе лежали изъятые у Потапенко вещи. Шумский вынул свернутый пиджак, встряхнул его и повесил на распялку, подумав, что необходимо сегодня же вызвать Назарчук для опознания этого пиджака.

Пришел Изотов, хмурый по обыкновению, невыспавшийся, но, увидев Шумского, улыбнулся и сказал вместо приветствия:

— Что-то не спится сыщику Шумскому.

— Слушай, я не понял, зачем тебе понадобился этот дурацкий телефонный справочник и журналы мод? Может, объяснишь?

Изотов загадочно ухмыльнулся и, держа в неведении Шумского, полез в сейф, достал папку с делом Красильникова. Потом, отбросив справочник и журналы, полистал общую тетрадь. Где-то в самом конце от страницы был наскоро оторван кусок, и Изотов, торжествуя, приложил на это место записку, найденную у Красильникова. Все изгибы, зубцы неровно оторванной бумаги точно совпали.

Шумский восхищенно взглянул на Изотова:

— Гений! Простой, обыкновенный гений! Нет, конечно, в ленинградском управлении работают только гении, я давно убедился в этом. Как приятно: ходишь по коридору, сидишь за одним столом в буфете с гением, — не находишь, а?!

— Теперь понял, зачем я взял справочник и журналы? Если бы я спрашивал только о тетради, он наверняка понял бы, что́ меня в ней заинтересовало, и отказался бы от нее…

В комнату заглянул Чупреев и, увидев Изотова с Шумским, склонившихся над столом, проговорил громким шепотом:

— Корпите, братцы? Бог на помощь!

— А-а, еще один гений! Ну-ка заходи, заходи… Вот кстати!

— Конечно, куда-нибудь сгонять надо, не иначе.

— Отгадал, дружище. Ты у нас — как пророк. В Ригу нужно прокатиться, — пожимая руку, сказал Шумский.

— Конечно, если бы не надо было ехать, разве так бы меня встретили? — смеялся Чупреев.

— Ну что ты, что ты…

— Шучу я. — Чупреев подсел к столу. — Что нового?

— Что нового? Да есть кое-что…

Шумский сел на диван, вынул папиросу и стал разминать табак, рассказывая о допросе Назарчук, поисках аккордеониста и его аресте.

— Да, но, по твоим же словам, Назарчук говорила что у аккордеониста интересная жена, а этот холост, усомнился Чупреев.

— Об этом мы думали. Чепуха. Мы просто доказываем, что Красильников не очень-то любил говорить правду своей возлюбленной. Ему нравилось, что он его ревновала. Ну он и расписывал красавиц, которых вовсе не существовало на свете. А с Потапенко у него были, по-видимому, деловые связи. Смотрите. — Шумский поднялся, резко чиркнул спичкой, закурил. — У Красильникова в портфеле брюки и рубашки. Потапенко шьет. Конечно же, он шил и Красильникову. Коричневый-то пиджак я не зря взял с собой! Я не сомневаюсь, что это его, Красильникова, пиджак, Назарчук о нем говорила. Дальше. Записка и заявление написаны рукой Потапенко. Экспертиза это доказала. И мы тоже. У него найдена губная помада, и цвет ее схож с той… — Увидев, что Чупреев хочет что-то сказать, Шумский поднял руку. — Так что причастность Потапенко к убийству Красильникова не вызывает сомнений.

— В чем же тогда причина убийства? — спросил Чупреев.

— Ишь какой шустрый, — усмехнулся Шумский, — все ему вынь да положь… Думать надо. Ты, наверное, когда маленький был, в кубики играл? У нас приблизительно то же: голова есть, и ноги нашлись, а туловище еще гуляет…

Изотов и Чупреев засмеялись.

— Ладно, хвост я вам достану, так и быть, — в тон проговорил Чупреев.

— Должно быть, здесь умышленное убийство, — сказал Изотов. — Но вряд ли Потапенко убил его из-за портновских дел.

— Я, Витя, не утверждаю, что Красильникова убил Потапенко, — откликнулся Шумский, — хотя, может быть, это и так. По-видимому, ты прав: портняжничанье только ширма, а общее дело у них какое-то было. Не исключено, что спекуляция. Но чем, кто в ней замешан?..

Это предположение могли подтвердить или отклонить только свидетели, люди, знающие Потапенко. Он сам назвал нескольких заказчиков, а те в свою очередь — других.

В последние дни с утра до позднего вечера Шумский и Изотов принимали бывших клиентов Потапенко. От них узнали, что брал Потапенко умеренно, исполнял быстро, аккуратно и в назначенный срок, с деньгами не торопил. А главное, брался переделывать ношеные вещи, что не каждое ателье принимало.

Шумский по обыкновению не торопился закончить допрос. Он давал вволю наговориться болтливому собеседнику и забрасывал вопросами неразговорчивого. Дубенский, бухгалтер артели «Металл», был как раз не речист. Говорил он медленно, словно боялся сказать что-нибудь лишнее, и унылым, тусклым голосом.

— Кроме того, что вы у него шили, были еще какие-нибудь цели вашего прихода к Потапенко? — спросил Шумский.

— Нет… Хотя… один раз он предложил мне купить у него рубашку. Денег у меня при себе не было, и я ходил за ними домой.

— Рубашку? Она была новая или ношеная?

— Новая, — помолчав, ответил свидетель.

— Какая рубашка — шелковая, полотняная, верхняя, нижняя? Не стесняйтесь, рассказывайте, — подталкивал бухгалтера Шумский, теряя терпение.

— Трикотажная, шелковая, — мигая ресницами, произнес после паузы Дубенский и замолчал. Он не чувствовал раздражения Шумского и спокойно сидел перед ним, заложив ногу на ногу.

— За сколько вы ее купили? Когда?

— С полгода назад… За сорок рублей.

— Потапенко объяснил вам, почему продает ее? Может быть, у него было несколько рубашек?

— Нет, у него была одна. Он сказал, что купил ее, но она оказалась ему мала…

Шумский не придал значения этому несущественному и малоинтересному эпизоду, но по всем правилам внес его в протокол и попросил Дубенского принести показать рубашку. Шумскому не так уж важно было ее видеть, но практика по своим жестким законам учила, что о любой мелочи, попавшей в его поле зрения, следователь должен знать все. На всякий случай.

Когда же Изотов рассказал, тоже между прочим, что свидетель, которого он допрашивал, купил у Потапенко рубашку, Шумский насторожился.

— Небось шелковую, трикотажную, — сказал он, глядя испытующе в глаза Изотову.

— Угу, — кивнул Изотов не без удивления. — Откуда ты знаешь?

— За сорок рублей, — продолжал Шумский, не отвечая.

— За сорок пять.

— Ничего, подходит. Потапенко купил себе, но она, черт возьми, оказалась ему мала. Так?

— Не совсем. Велика.

— Это несущественно. Ну-ка, Витя, срочно верни свидетеля, пусть принесет рубашку.

— А она у меня уже есть.

— Что за оперативный парень! — воскликнул довольный Шумский. — Цены нет…

Обе рубашки он положил на стол. Они ничем не отличались друг от друга — у той и у другой были одинаковые полоски: желтая, цвета беж, коричневая, затем белый просвет и опять полоски. Покрой, обшлага, полированные пуговицы — все говорило о том, что рубашки были сшиты в одном месте.

Шумский вызвал эксперта из «Красного знамени». Крупный седой мужчина с очками, сползавшими на кончик сизого носа, долго, тщательно разглядывал материю сквозь лупу — лицевую сторону, изнанку, швы, бормоча что-то невнятное, потом взглянул на томящегося Шумского и молча продолжал свое дело.

— Ничего не понимаю, — проговорил он наконец. — Странно… Очень странно…

— Что вас смущает? — спросил Шумский.

— Собственно говоря, что значит странно? — пустился вдруг в рассуждения старик. — Если бы не было ничего странного, вы, наверное, не пригласили бы меня к себе. Не так ли? Так вот, обращаю ваше внимание на то, что у рубашек нет никаких фабричных знаков. Замечали сами, что в швейные изделия всегда вшиты какие-нибудь ярлыки — артикул, наименование ткани, цена, ну и все такое прочее?

— Может быть, ярлыки спороты?

— Не думаю, их обычно вшивают. Можно, конечно, отрезать, но кончик все равно должен остаться.

— Выходит, их не было вообще, так вы считаете?

— Именно так.

— Что же из этого следует? — прикинулся простачком Шумский.

Старик хитро взглянул на него из-под очков:

— Что из этого следует… Тут может быть два варианта: либо рубашки сшиты кустарным способом, дома, и проданы; либо их сшили на фабрике, но сумели вынести и продать до того, как они попали в ОТК и всю последующую контрольную службу.

— Спасибо, — сказал Шумский, — а не можете ли вы определить, что это за ткань?

— Почему же, охотно… Это мое ремесло… Наш, отечественный трикотаж. Шелковая нить, сорт первый, — сказал эксперт, взвешивая каждое слово. — Но должен вам сказать, что трикотаж не ленинградский. Машин, дающих такую вязку, у нас нет. По всей вероятности, это рижская продукция, фабрики «Блонда».

— Вот как? — проговорил Шумский и вынул из сейфа рубашки, найденные в портфеле у Красильникова. — Ну а что вы скажете об этих?

Старик снова долго водил лупой, разглядывая материю, но теперь Шумский сам помогал ему.

— Та же картина, — сказал эксперт. — Все то же самое. Цвет только разный — те полосатенькие, эти белые… Но материал одной фабрики. А где сшиты — неясно, потому что опять же ярлыков нет.

— Ну что же, — удовлетворенно сказал Шумский, — мне остается задать вам последний вопрос: какова продажная цена такой рубашки?

— От шестидесяти до семидесяти пяти рублей, — ответил старик. Кусочком замши он протер лупу и аккуратно положил ее в кожаный футляр. — Но я знаю, вы люди точные и любите точность. Поэтому разрешите мне уточнить цену и позвонить вам. Однако имейте в виду: эти рубашки ни в коем случае не дороже и не дешевле той цены, которую я назвал.

Вечером Чупрееву в Ригу была послана шифрованная телеграмма. Ему предлагалось произвести негласный обыск у рижских приятелей Потапенко.

16

В ожидании вестей от Чупреева Шумский и Изотов продолжали допрашивать свидетелей. Обнаружилось уже восемь человек, которые приобрели рубашки у Потапенко. Цена колебалась от сорока до пятидесяти; причину продажи Потапенко всем называл одну и ту же. Шумский и Изотов уже сами, без эксперта, легко узнавали особую вязку трикотажа, которую производила лишь одна фабрика в Союзе — рижская «Блонда».

— В чем же дело? — спросил Изотов, небрежно чиркнув спичкой, чтобы дать прикурить Шумскому. — Спекуляция?

— Угу, — затягиваясь, прогудел Шумский. — Хороша спекуляция! Хотел бы я найти дельца, который покупал бы за шестьдесят — семьдесят рублей, а продавал за сорок. Это все равно что у Ильфа. Помнишь? Фальшивомонетчики с трудом из двух золотых сделали один и угодили на вечную каторгу. С трудом… — Он поднял палец и рассмеялся. — Нет, брат, здесь, должно быть, хищение, и крупное, возможно даже неоднократное.

— Думаешь, он шил из ворованного материала?

— Не похоже. При обыске мы так или иначе натолкнулись бы на материю, не на куски, так на раскрой, обрезки… Нет, здесь орудует шайка, а Потапенко — звено… Впрочем, ну их к черту, рубашки, пусть Кока Звягинцев ими занимается. Это прямое дело ОБХСС. — Шумский скрестил руки на груди, вздохнул. — Нас должно интересовать одно: какую роль в убийстве сыграл Потапенко, на чем строились их взаимоотношения?

На допросах Потапенко отрицал все: Красильникова он не знал, никогда не видел, поэтому, естественно, записок ему не писал и не мог писать. И вообще никаких записок он никому не писал; рубашек не продавал; с Ригой никаких дел не имел.

Подобные обвиняемые, отрицавшие все на свете, Шумскому попадались. Любую мелочь они признавали только тогда, когда уже невозможно было не признать, когда отступать было некуда. Следствие в таких случаях затягивалось, иногда запутывалось, приходилось возвращаться, начинать новые допросы… И было это обычно тогда, когда за преступником скрывались тяжкие грехи.

— Значит, кто такой Красильников, вы не знаете, — утвердительно сказал Шумский.

Потапенко кивнул, закрыв свои серые водянистые глаза:

— Совершенно верно.

— И записка эта написана не вашей рукой.

— Не моей.

— А что вы скажете на это? — Шумский театральным жестом протянул анкету, заполненную Потапенко в эстраде, заявление в домохозяйство и бланк с графической экспертизой почерка записки. — Видите, почерк-то один и тот же…

Потапенко подержал перед глазами листы и вернул их с безучастным видом.

— Так ведь экспертиза может и ошибиться, — сказал он спокойно. — Анкету писал я, это точно, заявление — тоже я, а вот записка не моя.

— Не-ет, — возразил Шумский, чувствуя, что Потапенко уже некуда деться. — Это вы бросьте. Экспертиза строится на научной основе. А науку не обманешь. Но если уж вы такой Фома неверный, то взгляните сюда. — Он достал тетрадь, найденную Изотовым у Потапенко, открыл на том месте, где был вырван клок от страницы, и приставил записку. — Так что же? Права или не права экспертиза?

На Потапенко это произвело потрясающее впечатление. Он вскочил было, потом сел, сильно сомкнул губы, сдерживая себя, и отвернулся.

— Ну я жду, — торжествуя, сказал Шумский. — Кто же написал записку?

— Я…

— Ну вот и хорошо. — В голосе Шумского появилась мягкость, даже ласковость. — Теперь остается вспомнить, при каких обстоятельствах вы ее написали и кому.

Потапенко, подумав, стал рассказывать, а Шумский не спеша заносил его слова в протокол:

«По поводу предъявленной записки заявляю. Да, это писал я, собственноручно. Она адресована моему приятелю Георгию Каширскому, который должен был прийти ко мне за переделанной курткой. В тот вечер, 26 мая, я не мог быть дома: меня неожиданно пригласил мой приятель Сухарев Геннадий Алексеевич, проживающий по улице Декабристов, 62, на день рождения. Я написал эту записку и приколол ее к входной двери снаружи, как это делаю обычно в таких случаях. Где работает Каширский, я не знаю, отчества его также не знаю».

— Видите, как все, оказывается, просто, — с едва заметной иронией сказал Шумский, закончив писать, — а вы зачем-то с такой тщательностью скрывали, что записка ваша. Почему? А причина-то была. И по этой же причине вы старательно изменили свой почерк. Так почему же?

Потапенко сделал вид, что не слышал Шумского, а Шумский не стал настаивать на ответе и приказал конвоиру увести заключенного.

Потом пришел Изотов. Шумский с видимой охотой опустился на диван, потер ладонью лицо.

— Уф, устал… С этим гражданином мы еще намаемся. Видишь, на горизонте появился некто Каширский. Липа, конечно, Потапенко время тянет, но я тебя прошу: проверь обязательно завтра. И еще: выясни, что за Сухарев Геннадий Алексеевич, когда у него день рождения, был ли у него в этот день Потапенко. Словом, ты все знаешь сам…

— Я вижу, Потапенко боится нас без работы оставить, — усмехнулся Изотов.

— Очень боится, — зевнул широко Шумский и потянулся. — Эх, прилечь бы сейчас да вздремнуть… Отрицает он знакомство с Красильниковым, все отметает, что хоть как-то наводит на это знакомство. Страшит оно его… А у нас нет прямых доказательств.

— Свидетели подскажут, где найти доказательства, — уверенно сказал Изотов.

— Надеюсь…

Но, странное дело, Красильникова никто не знал: ни собутыльники Потапенко, ни заказчики, ни бывшие сослуживцы. Принимавшие в разных комнатах Шумский и Изотов показывали свидетелям фотографию Красильникова и задавали одни и те же вопросы:

— Знали ли вы этого человека? Видели ли вы его у Потапенко?

И все: нет, не видели, не знали, не встречали…

Шумский начал терять терпение, нервничал, не понимая, в чем дело, и стал подумывать, не допустили ли они где-нибудь промах. Но ошибки не должно было быть. «Что кроется за этим? — размышлял Шумский, вчитываясь в показания свидетелей. — Прежде всего то, что Красильников не был близким знакомым Потапенко. А если и был, то Потапенко тщательно скрывал это от других своих приятелей. Почему? Потому что, по-видимому, было какое-то общее дело, о котором Потапенко не распространялся».

Но кто-то все же должен был знать об их знакомстве!

Наконец такой человек отыскался. Это был тщедушный старик с нездоровым румянцем на лице — Федор Николаевич Кравцов, давнишний знакомый Потапенко еще по эстраде, тоже аккордеонист, уже год как вышедший на пенсию. Держа сухими костлявыми пальцами фотографию, Кравцов долго смотрел, прищурив один глаз, приближая ее и отодвигая.

— Гоша, что ли? — сказал он, вопросительно взглянув на Шумского.

— Что за Гоша? — нетерпеливо спросил Шумский. Его бросило в жар от услышанного имени. — Как его фамилия?

— Фамилию я его не знаю. Знаю, что Гоша, и все…

— А не ошибаетесь?

— Нет, молодой человек, не смотрите, что я стар. Глаза у меня хорошие, до сих пор очки не признаю, — говорил Кравцов стариковским, надтреснутым голосом. — И зрительная память на лица редкая: мне один раз взглянуть на человека — всю жизнь буду помнить.

Кравцов встречал Гошу у Потапенко дважды. И оба раза у него создавалось впечатление, будто Потапенко недоволен приходом Красильникова. Потапенко разговаривал с ним скороговоркой и быстро выпроваживал в коридор.

— После первой встречи вы поинтересовались, кто это?

— Да, я спросил Аркадия. Он мне ответил, что есть тут у него один такой парень Гоша, который отдал ему чинить пиджак…

— Вы видели этот пиджак? — с живостью спросил Шумский, прерывая Кравцова.

— Видел. Очень ветхий, если память не изменяет, коричневый.

— Не этот ли?

Кравцов, усмехнувшись, посмотрел на пиджак, сказал:

— Я говорил, что у меня хорошая зрительная память на лица, но не на вещи. Прошло уже много времени, я могу спутать.

— Ну хорошо, — продолжал Шумский, — Гоша отдал чинить пиджак, и что дальше?

— Пиджак был, как я уже сказал, старый, работы требовал много, Аркадию она была невыгодна, и он, по-видимому, вместо того чтобы отказаться, тянул — не возвращал и не чинил. Так я понял, потому что второй раз Гошу я встретил у Аркадия через месяц, если не больше, а пиджак все висел. Но тогда у нас с Аркадием разговора об этом парне не было. А вот потом, еще через некоторое время, опять попался мне на глаза этот пиджак, и я спросил Аркадия, когда же он все-таки думает им заняться. Аркадий раздраженно сказал: «А ну его, хлам; может быть, я вообще не буду чинить».

— Когда у вас был этот разговор?

Кравцов потер переносицу, поморщился:

— Трудно сказать, в июне или в начале июля…

— А может быть, раньше, в мае?

— Нет, только не в мае. В июне я приехал из дома отдыха, а разговор был после того, как я вернулся.

— И в этот день вы видели Гошу? — спросил Шумский, проверяя Кравцова.

— Нет же, не видел. Я вам сказал, что меня удивил так долго висящий на одном месте пиджак, а потому я заинтересовался его судьбой.

Шумский удовлетворенно кивнул.

— В самом начале вы говорили о сложившемся у вас впечатлении, будто Потапенко был недоволен приходом Гоши. Почему?

— Меня это тоже удивило, — охотно ответил Кравцов, — потому что Аркадий — человек мягкий, гостеприимный, компанейский. И я задал ему тот же вопрос: «Почему?» А он мне знаете что ответил? «Не лежит у меня к нему душа, ненадежный он какой-то. У меня ведь патента нет, так шью, а он стукнуть может».

— Почему у Потапенко сложилось такое мнение о Красильникове?

Кравцов промычал что-то неопределенное, развел руками:

— У каждого человека могут быть свои причины подозревать в чем-то другого, но я не спросил Аркадия это его дело.

За разговором Шумский не заметил, как надвинулись и сгустились сумерки. Он перестал различать черты лица сидящего напротив Кравцова, видел только контуры его головы, сутулого тела. Шумский зажег настольную лампу и, не переставая слушать, заполнил Кравцову повестку с вызовом на следующий день.

— Все, что вы сообщили мне сегодня, повторите, пожалуйста, завтра, — сказал он, поднимаясь, и увидел изумленные, напуганные глаза Кравцова. — Ничего, ничего, придется повторить, так нужно следствию…

Утром пришла Назарчук. Изотов расстелил перед ней на столе коричневый в полоску пиджак, взятый у Потапенко, и она подтвердила, что видела этот пиджак на Красильникове. Потом явился Кравцов, сел на этот же стул, на котором сидел накануне, и, все еще не представляя отчетливо, зачем он понадобился, настороженно ожидал чего-то.

Озабоченный Шумский, не обращая на него внимания, говорил по телефону, внезапно выбегал куда-то из кабинета, возвращался, снова звонил… Наконец он сел и, подперев кулаком подбородок, словно восстанавливая что-то в памяти, сказал Кравцову после недолгого молчания:

— Сейчас вам предстоит встретиться с человеком, хорошо вам знакомым. От вас требуется одно: говорить все, что вы знаете, откровенно и чистосердечно. — Шумский улыбнулся, больше из надобности, чем по желанию. — Задача предельно простая и легко выполнимая.

Кравцов хотел что-то ответить, но ввели Потапенко, и он осекся. Потапенко грузно сел, едва взглянув в сторону свидетеля.

— Аркадий, — позвал Кравцов, думая, что Потапенко не заметил его

— Вы, я вижу, знакомы, — сказал Шумский, наблюдая за выражением лица Потапенко. Оно было непроницаемо, глаза устремлены вниз.

— Давненько, еще с войны, — охотно ответил Кравцов.

Потапенко нехотя кивнул.

— Мне необходимо выяснить у вас одну деталь, — сказал Шумский и вынул фотографию Красильникова. — Скажите, кто это?

Потапенко скривился, отвел глаза.

— Вы мне показываете уже в сотый раз, — проворчал он. — Я уже сказал, что не знаю этого человека…

— А вы? — повернулся Шумский к Кравцову.

Кравцов в замешательстве молчал; Шумский, боясь, что Кравцов сдастся и начнет говорить совсем не то, что накануне, сказал, разделяя слова:

— Вам знаком этот человек?

— Знаком… То есть, кажется, я его видел… — запинаясь, начал говорить Кравцов, с опаской поглядывая на Потапенко, который сидел, положив локти на колени и сцепив пальцы.

— Знаком? Или кажется?.. — строго спросил Шумский. — В этих фразах большая разница.

— Знаком. Это Гоша… Кра… Красильщиков вы сказали?

— Говорите только то, что твердо знаете, — заметил Шумский. — Значит, Гоша, фамилия вам неизвестна. Где вы его видели?

— У Аркадия…

— Ну что ты мелешь? С перепоя, наверно, не проспался?! — вскричал Потапенко. Он резко выпрямился и ненавидяще смотрел на Кравцова. — Когда ты мог у меня его видеть? Мало ли шляется по улице всякой шантрапы, так что, все, по-твоему, приходят ко мне? — качнулся в сторону Шумского. — Не слушайте вы этого пропойцу. Подонок он, бродяга, сволочь, дерьмо… Шкура продажная…

— Аркадий, — укоризненно проговорил Кравцов, уязвленный грубостью Потапенко, — это же Гоша! Помнишь, в тот вечер ты спалил чьи-то брюки? Я вошел, а ты с ним о чем-то разговаривал и забыл про утюг; спохватился, когда уже запахло паленым. Неужели не помнишь? Ты сразу выпроводил гостя, а я спросил, кто этот молодой человек. А ты сказал, что он принес тебе лицевать пиджак, ты его принял, а теперь не знаешь, как от него избавиться, больно уж он старый…

— Какой Гоша?! Какой пиджак?! — в бешенстве кричал Потапенко; он весь трясся, ему не хватало воздуха.

— Вот этот… И вообще не надо истерик, Потапенко, спокойно, — сказал Шумский.

— Я его в первый раз вижу…

— Вот так так, — усмехнулся Шумский. — Это уж вы перебираете. Как говорят, двадцать два… Нельзя же так бесстыдно врать. При обыске вы заявили, что это ваш пиджак, теперь вы утверждаете, что вообще его не видели. Как же так? А между прочим, еще один человек подтвердил, что это был пиджак Красильникова. Вот, почитайте показания.

Потапенко с жадностью прочел протокол допроса Назарчук и снова принял прежнюю позу: голова безвольно опустилась, кисти рук повисли над полом. Стало тихо.

— Так что же? Я жду вашего ответа, — сказал Шумский, подождав некоторое время, и опять поднял фотографию: — Знали вы этого человека?

— Может быть, и знал, — глухо проговорил наконец Потапенко, не двигаясь.

«Ну вот, голубчик, всему приходит конец», — с удовлетворением подумал Шумский. Он был возбужден, и возбуждение это скрадывало страшную усталость, которую он ощущал на протяжении последней недели.

— Что значит «может быть»? Да или нет? Знали или не знали?

— Знал…

— Его имя? Фамилия?

— Гоша… Георгий Красильников. Отчества не знаю.

— Вот это мне и важно было выяснить, — сказал Шумский и кивнул Кравцову: — Вы свободны.

Бочком Кравцов прошел мимо Потапенко, не спуская с него глаз, и аккуратно прикрыл за собой дверь.

— Эта записка адресована Красильникову? — продолжал Шумский.

Потапенко снова вскочил, прижал кулаки к груди.

— Не писал я ему записки, поверьте, не писал, не писал, не писал! — и заплакал. — Я вам все говорю, как есть, вы же сами видите…

— Вижу, — криво улыбнулся Шумский. Он был невозмутим. — Кому же вы писали ее?

— Я сказал… У меня есть еще один Гоша, приятель мой, — плачущим, просительным тоном говорил Потапенко, — Гоша Кашеров, ему я и писал, ему…

Шумский не выдержал, гневно хлопнул ладонью по столу:

— Прекратите валять дурака, Потапенко! Уж если врете, то запоминайте, что врете. Совсем недавно ваш приятель носил фамилию Каширский, а теперь он стал Кашеровым. Как это понимать? Или вы сознательно издеваетесь над нами? Каширского в природе не существует. Понятно? А Кашерова, я уверен, тоже, но мы сейчас это установим. — Шумский схватился за телефонную трубку, вызвал Изотова и попросил немедля навести справки о Кашерове. — Вам надо было взят фамилию попроще, что-нибудь вроде Иванова, Петрова или Сидорова. Смекалки не хватило… Тогда нам пришлось бы поработать основательнее. Еще на неделю-другую оттянули бы окончание следствия. Но ведь это не меняет сути дела.

Неторопливо прошествовал к столу Изотов и сказал громко, что Кашеров в Ленинграде не проживает.

— Ну что я говорил, Потапенко? А вы льете слезы, уверяете, что даете чистосердечные показания… — Шумский успокоился, к нему вернулось благодушие; он знал, что загоняет Потапенко в угол. — Ну давайте порассуждаем, ведь мы взрослые люди, не правда ли? Итак, мы выяснили, что вы знали Гошу Красильникова и он у вас бывал. Вы написали записку Гоше, изменив свой почерк. Ни Гоши Каширского, ни тем более Гоши Кашерова не было и нет, это ваша выдумка. А вот Гоша Красильников был, и записка оказалась имен но у него в кармане. Логичнее всего предположить, что она попала в руки адресату. Следовательно, вы писали ему. Правильно?

Потапенко молчал.

— Я вас спрашиваю: правильно?

— Правильно, — едва слышно проговорил Потапенко.

— Ну вот так-то, — сказал, вздохнув облегченно, Шумский и вытер платком влажное разгоряченное лицо. — На сегодня хватит. А завтра продолжим. Тем для разговора у нас предостаточно, и у вас есть время подготовиться. Подумайте как следует и завтра расскажите мне, по какому поводу и зачем вы написали эту записку Красильникову. Только заранее предупреждаю: не выдумывайте, говорите правду, мы ведь все равно ее установим, а вам запирательство пойдет только во вред…

17

Приехав в Ригу, Сергей Чупреев оставил чемоданчик в уютной гостинице «Саулитэ»и отправился в управление милиции. Моложавый подполковник с большим родимым пятном на щеке принял его сразу.

— Мы тут кое-что уже предприняли по вашему делу. — Он снял телефонную трубку и мизинцем стал крутить диск. — Эльмар, поднимись, пожалуйста, ко мне.

В комнату вошел высокий светловолосый мужчина, как показалось Чупрееву, вялый, слишком уж какой-то штатский и к тому же довольно невзрачный — широко расставленные глаза, толстые губы, нос приплюснут… Подполковник представил:

— Познакомьтесь — Эльмар Пуриньш. Он вам будет полезен, тем более что о Далматове у него собран некоторый материал.

Бывают люди, с которыми сходишься сразу, с первых минут знакомства. Трудно объяснить, почему так случается, но через полчаса Чупреев и Эльмар были уже на «ты» и знали друг о друге больше, чем простые знакомые. Они были одногодками. Эльмар тоже рано осиротел, и Чупреев, зная, что такое жизнь без родителей, проникся к нему еще большей симпатией.

— Посмотри эти документы, — сказал Эльмар, вручая Чупрееву коричневую папку с аккуратной надписью «Далматов и др.». — А я тут займусь пока одним делом. Можешь сесть за тем столом, Ян в командировке, будет не скоро.

Чупреев уселся поудобнее, раскрыл папку и с интересом стал читать бумаги подряд. Он так увлекся, что не заметил долгого отсутствия Эльмара.

— Ну как? — спросил, вернувшись, Эльмар и зажег свет.

— Тебе изрядно пришлось, поработать. — Чупреев согнутым пальцем постучал по картону. — Теперь для меня кое-какие моменты совершенно прояснились. Но кто же все-таки он такой, Далматов?

— Делец. Крупный делец, для которого нет ничего святого, кроме монеты. Он не так уж молод, ему за сорок. Вот он, посмотри. — Эльмар достал из ящика фотографию; на ней был снят мужчина с квадратным подбородком, умными, наглыми и жестокими глазами. Во взгляде чувствовалась воля. — В старой Латвии отец его держал универсальный магазин, во время войны отец умер, и сын, по-видимому, унаследовал кое-какой капитал, который он всячески стремится умножить. За эти годы Далматов дважды судился: один раз за подделку денежных документов, другой — за растрату, но освобождался быстро. Сейчас, как ты понял из бумаг, он работает помощником мастера на швейной фабрике. Должность скромная, но это для видимости. На самом деле он держит в руках многих людей: тут замешаны и охрана, и отдел сбыта, и транспортники. Словом, довольно обширная группа, которой удалось похитить сразу партию товара, не размениваясь на мелочи. На днях они собираются повторить операцию, и мы их схватим с поличным.

— А как по-твоему, Далматов мог бы убить человека? — спросил после недолгого молчания Чупреев.

— О, он способен на все, особенно если этот человек грозил разоблачением, — ответил уверенно Эльмар. — Так вот, Сережа, завтра тебе предстоит увидеть Далматова в жизни, тебе необходимо его увидеть. А ты в Риге когда-нибудь бывал? — неожиданно спросил он.

— Никогда, в первый раз, — признался Чупреев.

— Тогда, если хочешь, пойдем прогуляемся, я тебе покажу город.

Они вышли на улицу и, болтая, направились к центру.

Стояли последние дни декабря, но мороза не чувствовалось, иногда падал снежок, который таял, едва, прикоснувшись к земле. Рижане готовились встречать Новый год, а ходили еще в легких пальто и без шляп.

— Ты где остановился, в гостинице? — спросил Эльмар и, увидев кивок Чупреева, продолжал: — А чего тебе делать в гостинице? Переезжай ко мне. У меня, правда, маленькая комнатенка, но уместимся, раскладушка есть. Переезжай…

— Ты что, один живешь? — поинтересовался Чупреев.

— Один. Пока, — улыбнулся Эльмар, и Чупреев отметил, что у него приятная, располагающая улыбка. — Скоро вот женюсь…

— Спасибо тебе, Эльмар, но не буду тебя стеснять, — сказал Чупреев.

— Ну как знаешь. Тогда до завтра, — протянул руку Эльмар.

Вечер только начинался, идти в гостиницу не хотелось. Блуждая по незнакомым переулкам, натыкаясь на парочки, Чупреев почувствовал себя затерянным, одиноким. Вспомнил затаенную радость в голосе Эльмара, когда Эльмар сказал: «Скоро вот женюсь», и жалел, что в ответ не мог похвастаться тем же. И от этого стало еще грустнее. Потом в голову пришла дерзкая мысль: разыскать телефон Нины Гавриловны, позвонить в Ленинград и вызвать ее сюда. Сейчас же. Сколько уже прошло — три, четыре месяца, а облик ее все еще помнился отчетливо и волновал Чупреева. Вот было бы счастье, мечтал он, походить с ней по этим улочкам, посмотреть на удивительные дома, поболтать, не думая ни о чем… Как тогда, в Геленджике. Но нет, несбыточно все это, фантазия…

* * *

Ресторан назывался «Луна». Небольшой, уютный, Он считался одним из лучших в городе. Когда-то здесь собиралась знать столицы Латвии.

Швейцар распахнул стеклянную дверь. Сняв пальто, Эльмар и Чупреев прошли по пушистым коврам и сели за круглый столик в мягкие кресла под белоснежными чехлами. Из-под роскошных люстр лился свет; искрился на столах хрусталь. Посетителей было немного, но они все время прибывали. Джаз играл без пауз; официанты лавировали между столиками, держа над головой подносы с дымящимися кушаньями. Эльмар аппетитно вдохнул запахи и облизнулся.

У микрофона, в центре эстрады, сидел мужчина в черном фраке, растягивая мехи аккордеона, украшенного перламутром, позолотой и пластмассой под слоновую кость. Мужчина безразлично смотрел в зал и думал о чем-то своем, а Чупреев вдруг почему-то вспомнил Потапенко: вот так и он когда-то выступал на эстраде, а потом погнался за деньгой, опустился и угодил за решетку.

Подошел официант, протер, больше для видимости, и без того чистые фужеры и рюмки, откупорил бутылки с пивом и, повесив полотенце на руку, попросил заказать ужин. Эльмар полистал карточку и сказал несколько слов по-латышски.

— Обрати внимание на столы справа, — тихо проговорил он, когда официант ушел. — Ждут хозяина.

— Его?

— Да, и обрати внимание на блондинку в кружевном платье… Вот так мы и потеряли друг друга, — сказал он вдруг громко и засмеялся. Чупреев впервые увидел его смеющимся и тоже рассмеялся. — Ты понял меня?

— Конечно, понял, — ответил Чупреев.

— А вот и он сам…

Эльмар выбрал хорошее место: не поворачиваясь и даже не подымая головы, можно было видеть все вокруг. Впереди шла молодая женщина, довольно миловидная, стройная, в черном, сильно декольтированном бархатном платье; в ушах — золотые серьги, на груди — кулон… Это была Вента Калныня. На полшага от нее отставал Далматов. Чупреев сразу узнал его. Усталым и надменным взглядом Далматов оглядел зал и, заметив, что ему подают знаки, повел Венту к своим. Они заняли столик, официант сразу подошел к ним и, согнувшись, замер в ожиданье.

— Ты где встречаешь Новый год? — спросил Эльмар.

Чупреев пожал плечами:

— Не думал еще. Право, не знаю…

— Прекрасно, ты придешь ко мне. У нас соберется несколько человек, я тебя познакомлю с одной очаровательной девушкой, будет тебе пара.

Эльмар потягивал вино, курил и ничем не выказывал своего интереса к происходящему в зале. Но Чупреев знал, что ни одно движение, ни один шаг всей этой компании не скрываются от него. И, поддерживая разговор, Чупреев так же внимательно наблюдал за соседними столами. Он видел, как к Далматову подошел высокий худой щеголь, наклонился и что-то шепнул ему на ухо.

— Бухгалтер «Блонды», некто Рудковский, — прокомментировал Эльмар.

Чупреев кивнул: вчера он несколько раз встречал эту фамилию в протоколах.

Похлопав по плечу Рудковского, Далматов что-то воскликнул.

— Великолепно, — перевел Эльмар.

Потом пошли танцевать, столики опустели. Далматов взял за руку женщину в кружевном платье, жестко и властно притянул ее к себе. Венту пригласил фатоватый мужчина с тонкими усиками.

Погас свет. По полу заметались синие, красные, зеленые прожектора. Гремел джаз. Все так же безразлично смотрел на танцующих аккордеонист, перебирая клавиши и отбивая лаковым ботинком такт…

Перед глазами Чупреева мелькало кружевное платье — Далматов танцевал с белокурой женщиной уже несколько раз подряд. Наконец он усадил ее на место, протянул полную до краев рюмку. Она со смехом отстранилась, тогда он выпил сам и подошел к Венте. Тотчас же блондинкой в кружевном платье завладел Рудковский. И лишь только она освободилась, ее пригласил Чупреев.

Он шутил, болтал о чем попало, заставлял женщину улыбаться, потом сказал неожиданно серьезно:

— Вы случайно не москвичка?

Она внимательно посмотрела на Чупреева и промолчала.

— Вы случайно не москвичка? — повторил Чупреев настойчиво.

— Нет, с чего вы взяли, я рижанка.

— Мне показалось, что я видел вас в Москве… А вы очень симпатичны, почему бы нам не встретиться?

— А вы не находите, что слишком смелы?

— Смелость никогда не была пороком.

Женщина положила голову ему на плечо и шепнула:

— Тридцать первого, в двадцать два. Колокольная, шестнадцать, квартира четыре…

Чупреев раскланялся с партнершей и пригласил полную брюнетку… Потом, устав, подошел к столу, где со скучающим видом сидел Эльмар. Они выпили еще по рюмке, покурили. Вдруг Эльмар взглянул на часы, заторопился. Молодые люди подозвали официанта, рассчитались и направились к выходу.

18

Старая Рига. Узкие, кривые, словно проведенные нетвердой рукой ребенка, улицы, где не разминуться, двум автомашинам, приземистые, с толстыми стенами, дома, пики церквей…

Ранним утром по одной из таких улиц шел молодой человек в стеганом, изрядно ношенном ватнике и стареньких брюках. Через плечо у него была перекинута кожаная сумка, из которой торчал электрический шнур. Поглядывая на дощечки, молодой человек отыскал Колокольную улицу и вошел в дом № 16. Это был старинный двухэтажный особняк, окруженный со всех сторон садом с вековыми липами. Украшенное лепными воинскими доспехами здание тянулось вверх и чем-то напоминало церковь. Возможно, из-за узких, стрельчатых, как бойницы, окон, а может быть, из-за неровной крыши и башенок…

Квартира № 4 находилась на втором этаже. Монтер поднялся по узкой крутой лестнице. По пути он заметил лишь одну дверь на первом этаже, запыленную, с большим ржавым замком на такой же рыжей от ржавчины щеколде. Из этого он вывел, что жилые квартиры, кроме четвертой, на эту лестницу не выходят.

На звонок открыла молодая женщина в пестром шелковом халате, непричесанная и неподкрашенная.

— Электроток, — сказал молодой человек. — Как у вас с проводкой?

— Не жалуемся, все в порядке, — грубовато ответила женщина и хотела захлопнуть дверь, но монтер вовремя поставил ногу.

— Вы-то не жалуетесь, но я должен посмотреть, а вы расписаться, что я был у вас, — напористо сказал он.

Женщина неохотно пропустила монтера в квартиру.

— Вента, закрой дверь, холод несешь, — послышался откуда-то издали низкий голос, по-видимому пожилой женщины.

— Ладно! — крикнула Вента и добавила, зная, что старуха не услышит: — Не подохнешь от холода…

Монтер был разговорчив.

— Знаете, как с проводкой бывает… Замкнет где-нибудь, искра проскочит — и пожар. Вон на вашей же Колокольной дом чуть не сгорел от проводов… Еле спасли.

В квартире было три роскошно обставленные комнаты — две выходили в переднюю, а третья находилась в конце длинного коридора. В сопровождении Венты, которая все время зябко ежилась, монтер обошел все помещения, осматривая провода, заглянул в кухню.

Кроме Венты в квартире была лишь одна старуха. Она сидела в задней комнате, обложенная подушками, и раскладывала пасьянс, даже не взглянув на молодого человека.

В коридоре монтер заменил кусок оголившегося провода, сделал выговор по этому поводу и хотел уже уходить, но заметил небольшую, наглухо закрытую дверь.

— Откройте, пожалуйста, — попросил он.

— Нет, нет, — поспешно ответила Вента, заслоняя собой дверь, — там никто не живет, дверь эта всегда закрыта, и электричество туда не проведено.

— Но я вижу отвод провода…

— Да? Мне казалось, что там нет света. — Голос у Венты подобрел, в нем появилось кокетство. — Вы знаете, я здесь не живу, я в гостях, поэтому не смогу вам помочь. Ключ у хозяина, а он приходит поздно…

— Смотрите не подведите меня, — погрозил пальцем монтер. — Если что случится, я буду виноват во всем.

— Не беспокойтесь, — обрадованно сказала Вента. — Я передам, что вы приходили. Мы вас не подведем.

Щелкнул замок, и электромонтер, поправив на плече сумку, стал спускаться по лестнице. Вента, посмотрев ему вслед, захлопнула дверь.

* * *

В ночь на тридцать первое Эльмар дежурил, и Чупреев, взяв ключ от его комнаты, накупил закусок, вина, сложил все это в кухонный стол, заменявший буфет, и лег спать на раскладушке.

Утром пришел Эльмар. Сняв в передней ботинки, чтобы не разбудить товарища, на цыпочках прокрался в комнату, но Чупреев сразу открыл глаза.

— Спи, спи, я тоже подремлю немного, — сказал Эльмар, раздеваясь, но Чупреев уже спустил ноги.

— Ну как, все в порядке?

Эльмар кивнул:

— План утвержден. Надо сообщить нашим, чтобы приходили не раньше двух, — и вздохнул. — Даже Новый год не встретишь, как все…

— Тонкий ход, — заметил Чупреев, думая о Далматове. — Ищет слабину в человеке, да и знает, подлец, что всем хочется поднять бокал в полночь.

— Обычный маневр преступника, — зевая, сказал Эльмар. — Но на этом они и попадутся.

— Ладно, хватит болтать, спи, — проговорил Чупреев и улыбнулся. — Иначе рука будет трястись, вино прольешь…

Эльмар не ответил, и Чупреев увидел, что он уже сладко посапывает. Тогда, стараясь не шуметь, Чупреев быстро собрался и пошел в управление.

Как было обусловлено планом, он должен был с четырех часов вести скрытое наблюдение за домом, чтобы знать, сколько народу соберется в четвертой квартире, а потом присоединиться к группе Эльмара.

Накануне заметно подморозило, и Чупрееву пришлось отказаться от выбранного им тайника и родить все время по улице, не спуская глаз с парадной. Чтобы не привлекать ничьего внимания, он пустил в ход всю свою изобретательность — то шагал быстрым деловым шагом, то, наоборот, превращался в праздного гуляку, то останавливал кого-нибудь и долго выяснял, как пройти к вокзалу…

В середине дня улица была более всего многолюдна — Чупреев легко терялся среди прохожих, но часам к девяти она совсем опустела, лишь редкие одиночки спешили к новогодним столам. Четверть одиннадцатого Чупреев в последний раз прошелся по Колокольной мимо дома № 16 и на углу встретил Эльмара.

— Сколько? — тихо спросил Эльмар.

— Семь, — вполголоса ответил Чупреев.

Они разошлись. Эльмар незаметно прошел в сад и встал за поленницей дров; потом пришел Чупреев. Через некоторое время — по одному — заняли свои места в саду оперативники.

Прошло еще сорок томительных минут. Чупреев стоял не шелохнувшись у каменной ограды. Мерзли пальцы, и, чтобы как-то согреться, он сжимал и разжимал их.

В это время послышался шум автомобиля. Шум усилился, стал ближе, и Чупреев увидел силуэт трехтонки — машина шла с потушенными фарами. У дома, возле старинных ворот, грузовик развернулся, задом подошел к парадной. Сверху кто-то поспешно спустился и молча стал открывать задний борт. Шофер выскочил из кабины.

— Скорее, — громким шепотом приказал он.

Прибежали еще какие-то люди. Шофер забрался в кузов, сдернул брезент и стал лихорадочно передавать им мягкие тюки.

Вскоре грузовик опустел. Шофер так же проворно закрыл борт, забрался в кабину, включил стартер. Фырча, грузовик двинулся с места и уехал… А следом по улице, на которую он только что свернул, промчались мотоциклы.

И все стихло.

Неизвестно откуда появилась дворничиха.

— Пошли, — скомандовал Эльмар. Люди уже знали свои места. Двое остались у парадной, остальные двинулись за ним.

Дворничихе пришлось дважды повторить, кто она, чтобы дверь чуть приоткрылась. Женщина распахнула ее почти силой и вошла в квартиру.

— В чем дело? — В замешательстве мужчина отступил на шаг; лицо его перекосилось от ужаса.

— Обыск, — коротко ответил Эльмар и погрозил пистолетом: — Спокойно, молчать, останетесь здесь, — и направился по коридору: в задней комнате была распахнута настежь дверь, там горел свет и слышались голоса. Следом шел Чупреев с двумя оперативниками. По пути он толкнул дверь кладовки. В ней тоже был зажжен свет; вся кладовка оказалась забитой тюками.

В комнате было пятеро мужчин и старуха. Все о чем-то яростно спорили. Неожиданное появление незнакомых людей ошеломило их, и они смолкли.

В квартире царил хаос. На тахте, полу, на столе лежали связки трикотажа. Обрывки бумаги и веревок валялись всюду, даже на трюмо из красного дерева.

— Делите? — со злой усмешкой проговорил Эльмар. — Вы арестованы. Всем выйти из комнаты.

Никто не тронулся с места — все застыли в оцепенении. Лишь Далматов, не теряя самообладания, напряженно и с ненавистью смотрел на оперуполномоченных.

— У вас есть документы на арест? — Он попытался улыбнуться Эльмару, потом перевел взгляд на Чупреева и вдруг, схватив стоявшую рядом трость, с размаху ударил по лампе, рванулся к окну, выдавил стекло и исчез в темноте. В то же мгновенье бросился за ним Эльмар. Чупреев тоже очутился на подоконнике: чуть в стороне, на плоской крыше сарая, боролись двое. Чупреев прыгнул и одновременно с ударом своего тела услышал выстрел. Схватившись за бок, Эльмар качнулся и поник. Черное пятно расползалось по запорошенному снегом железу…

— Беги, — крикнул Эльмар склонившемуся над ним Чупрееву.

Чупреев скатился с крыши. Перед собой, шагах в двадцати, он видел широкую спину Далматова, бегущего к воротам. Но вот Далматов обернулся, выстрелил через плечо; Чупреев не видел вспышки, не слышал выстрела, лишь ощутил тугую струю воздуха, коснувшуюся щеки.

Не останавливаясь, он бежал, стреляя вверх, и настигал Далматова. Он мог уже достать его рукой, но крикнул: «Стой!..»

В это мгновенье Далматов согнулся и упал ему под ноги. Чупреев перелетел через него, но сумел первым вскочить на ноги. Далматов, поднимаясь, снова выстрелил, Чупреев невольно схватился за плечо и нажал на спусковой крючок. Далматов вскрикнул. Воспользовавшись заминкой, Чупреев ударил его по голове, выбил оружие, повалил и коленом прижал к земле…

Подоспевшие оперативники взяли Далматова. Чупреев поднял валявшийся в стороне пистолет. Это была чешская «збройовка» калибра 7,65.

Арестованных увезла машина с крытым черным кузовом. Эльмара осторожно перенесли в комнату Венты, положили на широкую тахту и вызвали врача… Зажав рукой кровоточащую рану, Чупреев сидел возле Эльмара. Бледный, сразу осунувшийся, Эльмар тяжело дышал.

— Не учли мы сарай, Сережа, — тихо сказал он.

Чупреев смотрел на товарища и не мог говорить — горло сжимали спазмы, глаза застилали слезы.

— Жить хочется… Жить… — Эльмара корежило от боли. — Сейчас особенно… Жалко из-за дряни умирать.

— Не надо, Эльмар, не надо, дорогой, — говорил Чупреев, сжимая горячую, потную руку друга. — Мы же с тобой Новый год еще не встретили…

Эльмар улыбнулся — это была та улыбка, которая так нравилась Чупрееву, — и слабо покачал головой…

Пожилой врач осмотрел его, сделал укол и, мрачный, вышел в коридор вслед за Чупреевым.

— Мой долг сказать вам прямо — положение безнадежное, — сказал он без предисловий, уклоняясь от встречи со скорбными глазами Чупреева. — Остались считанные минуты… Самое лучшее, если мы предоставим раненому полный покой.

Чупреев кивнул и вернулся; сел на прежнее место, боясь шевельнуться.

— Сережа, слышишь меня? — очнулся Эльмар. — В столе… фотография Люды… адрес в письмах… Напиши ей…

Где-то вдали в репродукторах праздничных улиц перезванивались колокола. Гулко, весомо и не спеша пробили часы Спасской башни. Чупрееву казалось, что он слышит мужской голос: «С Новым годом, дорогие товарищи!» И ему хотелось, чтобы эти звуки дошли и до Эльмара. Но Эльмар закрыл глаза и больше не открывал их — он ничего уже не мог услышать…

19

Чупреев вернулся в Ленинград 5 января, на три дня позднее приказа.

По телефону он попросил разрешения задержаться в Риге — хотел проводить в последний путь Эльмара, выполнить его завещание.

Он все еще не мог оправиться от потрясения и явился на работу тихий, подавленный, бледный от потери крови, прижимая к груди висящую на перевязи руку. Быков сразу вызвал его, Изотова и Шумского к себе. Стараясь не упустить ничего, Чупреев рассказал о рижской операции, об Эльмаре и его последних минутах…

— Трикотажа только в квартире Далматова изъяли на восемьдесят девять тысяч рублей. Кроме того, ценностей — золота, бриллиантов — на шестьсот двадцать восемь тысяч, — сказал он нерадостно и вздохнул: — Но Эльмара нет, такого человека!..

Чупреев замолчал, и никто не решился нарушить тишину. В раздумье Быков постукивал тупым концом карандаша по столу и сопел. Потом сказал, зная, что слова его не принесут утешения:

— Такая уж у нас работа… А ты как? — Он кивнул на забинтованную руку. — В госпиталь ляжешь? Подлечиться небось надо?

— Ничего, Павел Евгеньевич, рана чепуховая, сама заживет, — ответил Чупреев, приподнимая руку.

Быков пожал плечами и посмотрел на Шумского:

— Алексей Иванович, заканчивай дело Красильникова, сейчас все зависит от тебя, как ты сумеешь их разговорить.

Шумский сам знал это и готовился к решающим допросам. Собранные сведения о Потапенко, Далматове, Венте, Красильникове, утверждения экспертизы, наконец, логическое осмысление возможных поступков каждого с учетом их психологии давали ему право полностью воссоздать картину трагических событий той ночи. Он досконально знал роль каждого, но этого было недостаточно — он нуждался в подтверждении своих мыслей у самих арестованных. Поэтому ему приходилось тщательно обдумывать очередной допрос, чтобы не уводить следствие в сторону, а получить признание.

Далматова, его мать — старуху, живущую с ним в квартире, и Венту Калныню привезли в Ленинград. При первом же знакомстве с ними Шумский стал выяснять, знают ли они Потапенко. Далматов и Вента отказались от знакомства с ним, но старуха, по-видимому не предупрежденная сыном, подтвердила это знакомство. Да, Потапенко не раз приезжал в Ригу, жил у них. Сын ее с Вентой также останавливался у Потапенко в Ленинграде.

Очная ставка матери Далматова с Вентой заставила признаться Венту, что она знает Потапенко. После этого Далматову запираться уже не было смысла.

Шумский принял признания Далматова как должное и даже не упрекнул его в том, что всего лишь два дня назад он начисто отрицал свое знакомство с Потапенко. Шумский вообще был на редкость корректен и деловит, разговаривая с Далматовым. Далматов же пытался выглядеть спокойным, вслушивался в каждое слово, отвечал четко и не упускал случая съязвить, но по еле уловимым признакам Шумский видел, что спокойствие Далматова лишь внешнее, что нервы его взвинчены до предела — в таких случаях люди не спят или им снятся кошмары, — что он трусит, понимая всю тяжесть своего положения, и что долго сопротивляться он будет не в состоянии.

— Я потому так сосредоточил внимание на вашем знакомстве с Потапенко, — сказал Шумский будничным тоном, разглядывая какую-то бумажку, — что в связи с ним я вынужден предъявить вам обвинение в убийстве человека, фамилию которого вы могли знать, но могли и не знать. Это убийство произошло в ночь с двенадцатого на тринадцатое мая прошлого года в Ленинграде, в саду…

Далматов улыбнулся одними губами, сложил руки на груди.

— Почему вы думаете, что это я стрелял в саду? С таким же успехом я могу сказать, что там в ночь… с какого — с четырнадцатого на пятнадцатое? — были вы. С меня хватит того, что уже есть. Зачем мне клеить еще какое-то убийство?

— Я не сказал, что в саду стреляли, — заметил Шумский, — я только сказал, что в саду произошло убийство. Но это лишний раз доказывает, что вы знаете, о чем идет речь… Да, в саду стреляли, и стреляли вы. После выстрела в Красильникова остались пуля и гильза. Вы стреляли в товарища Эльмара Пуриньша — пуля и гильза тоже остались. А стрелял-то один и тот же человек и из одного и того же пистолета. Кто же это, по-вашему, был, а?

— Не знаю. Я купил «збройовку» за две недели до Нового года в Риге, совершенно случайно, у одного барыги, и не могу отвечать за того, кто владел пистолетом раньше. Может быть, именно из-за того, что случилось у вас в саду, от него и хотели избавиться, — откуда мне знать? А то, что произошло с вашим работником, — роковая случайность. Поверьте, клянусь, я не хотел его убивать, я защищался…

— Послушайте, Далматов, — раздраженно сказал Шумский, прерывая его, — я могу опровергнуть каждую вашу фразу. Вы защищались — от кого? От милиции? Милиционер напал на вас? Вы не хотели убивать и выстрелили в упор? И это роковая случайность? Так же — в упор — вы убили другого человека, вы ранили, а могли убить еще одного нашего сотрудника. Не слишком ли много роковых случайностей? И если я говорю, что в Риге и Ленинграде из одного и того же пистолета стрелял один и тот же человек, значит, у меня есть на то веские основания…

Далматов нервно провел рукой по стриженой голове, набрал воздуха в грудь, желая что-то сказать, но не смог. А Шумский, словно не замечая Далматова, продолжал:

— Я не сомневался, что вы сочините красивую сказку про купленную у кого-то «збройовку». А вот известная вам Вента Калныня утверждает, что пистолет у вас существует уже много лет, вы его выменяли у какого-то солдата во время войны и не расстаетесь с ним ни на минуту.

— Но почему вы верите ей, а не мне?

— Сейчас разговор не о том, кому я больше верю — ей или вам. Я обращаю ваше внимание на то, что существуют уже две версии… Я знаю, вы словам не верите, поэтому перехожу к документам. Первый: справка с вашего завода, что в период с одиннадцатого по четырнадцатое мая прошлого года вы находились в Ленинграде. Второй: баллистическая экспертиза полета пуль из пистолета «збройовка», вашего пистолета. И результат экспертизы, доказывающий, что оба выстрела — в Риге и в Ленинграде — сделаны из этого пистолета. Третий: в ту же ночь, когда был убит Красильников, мы сделали гипсовый слепок со следа человека, который стоял в кустах и стрелял в Красильникова, вашего следа, Далматов, ибо при обыске мы нашли у вас в комнате полуботинки — в них вы ездили в Ленинград в мае прошлого года. На этой фотографии убедительно показано, как совмещается след с подошвой вашего полуботинка. Четвертый: протокол заявления той же Калныни, в котором сказано, что вы должны были убрать человека, который «мог вас погубить». Достаточно? У меня есть еще кое-что, но я думаю — полезнее будет вам самому все рассказать!..

Далматов отрывисто кашлянул в кулак, сказал неожиданно резко:

— Я не могу сейчас ни о чем говорить…

— Как хотите, — сказал великодушно Шумский, — я не настаиваю на немедленном разговоре. Подумайте, время есть, хотя его и немного.

Шумский знал свое дело. Теперь следовало набраться терпения и ждать. Но, к его удивлению, ждать почти не пришлось. Уже на следующий день, сразу после обеда, ему позвонили из тюрьмы и сказали, что Далматов просит вызвать его.

По тому, как Далматов вошел — голова приподнята, на лице нечто похожее на улыбку, вид отдохнувший, — Шумский понял, что у Далматова созрел какой-то план, и это было интересно.

Далматов сел, положив ногу на ногу, и сказал без обиняков:

— Я человек деловой и трезво смотрю на вещи…

— С вашей стороны это весьма благоразумно, — заметил Шумский.

Далматов оставил без внимания реплику Шумского и продолжал:

— Я знаю, что́ меня ожидает, терять мне нечего, и я решил открыть вам все карты.

Шумский кивнул.

— Но я должен знать, — в голосе Далматова появились твердые нотки, — могу ли я рассчитывать на снисхождение, если сам, по собственному желанию, назову вам все адреса, фамилии и имена всех людей, связанных со мной по моему делу… Я готов на все. Только скажите, сохранят мне жизнь или нет?

— Не торгуйтесь, — поморщился Шумский: ему было противно циничное, откровенное предательство даже в таком деле. — Конечно, суд учтет ваше чистосердечное признание и раскаяние, но гарантировать снисхождение я не могу; слишком уж тяжкие грехи на вашей совести.

— Да, да, и все-таки я прошу вас отметить… И еще. — Далматов придвинулся к Шумскому, заговорил полушепотом: — Я знаю, у меня конфискуют все; но у меня остаются родственники, они могли бы вам… Словом, вы понимаете, они отдадут все…

Шумский в бешенстве вскочил, посмотрел брезгливо на Далматова:

— Вы что? Вы понимаете, что говорите? Мерзавец! Вы же мерзавец. Убирайтесь вон…

Услышав громкие голоса, вошел конвоир. Шумский сказал:

— Уведите его.

Но Далматов замахал руками, умоляюще глядя на Шумского.

— Прошу вас, вы не так меня поняли… Я хотел, чтобы… Я ничего плохого не думал, честное слово…

Шумский кивнул конвоиру — тот скрылся за дверью. Настроение у Шумского испортилось, он сел, подпер рукой голову, буркнул:

— Говорите, что вы хотели сказать…

* * *

Потапенко ошарашило, что Далматов признался в убийстве Красильникова. За последнее время Потапенко заметно обрюзг, постарел, кожа на лице обвисла, глаза потускнели. Он запутался в своих объяснениях, а теперь совсем растерялся и сидел перед Шумским жалкий и беспомощный, отрицая все, что было и чего не было.

У Шумского пропал интерес к Потапенко, теперь уже было безразлично, признает он свою вину или не признает: в руках следствия были факты, которые Потапенко не в силах был опровергнуть. И все-таки Шумский решил довести дело до конца.

— Значит, вы не помните, где были в тот вечер, — сказал Шумский, — не знаете, почему не смогли принять Красильникова, и недоумеваете, каким образом он оказался убит. Придется мне самому все вам рассказать.

Шумский открыл папку, перелистал бумаги и начал:

— Как-то раз, когда вы еще работали в эстраде и играли в ресторане «Метрополь», к вам подошел молодой человек. Сказав, что ему нравится аккордеон и он долго наблюдал за вами, как вы играете, он попросил вас дать ему несколько уроков. Это был Далматов. Вы пригласили его к себе, и с тех пор каждый раз, когда Далматов один или с Калныней приезжал из Риги, он обязательно бывал у вас. Вместе вы ходили в рестораны, выпивали у вас дома.

Однажды вы пожаловались, что не можете себе многого позволить, хотя жаловаться, по совести говоря, вам было грешно: если бы не ваша лень и любовь к праздной жизни, вы могли бы в эстраде хорошо зарабатывать. И еще вы шили. Но денег не хватало. А Далматов потихоньку прощупывал вас, узнал, что вы привлекались за спекуляцию, и стал осторожно выяснять, сможете ли вы быть ему полезным. Ведь главная цель его приезда в Ленинград и была найти людей, которые смогли бы сбывать краденный на швейной фабрике товар. Вы оказались подходящим человеком — холостой, не слишком щепетильный в выборе источников дохода, а также с большими связями: у вас была солидная клиентура.

Вы договорились, что сможете продавать трикотаж. За это вы получали от восьми до десяти рублей за штуку. Основным лицом, которому вы сбывали переправленные вам рубашки, была Галактионова Марфа Кузьминична… Она арестована, и скоро вы сможете ее увидеть.

Потапенко не шелохнулся. Он продолжал сидеть, отупелый, с бессмысленным выражением лица, словно то, о чем говорил Шумский, его не касалось. Шумский же, сделав паузу, продолжал:

— Но Галактионова не была единственным человеком, продававшим вещи. Иногда вы сами предлагали купить рубашки, «которые были вам не впору», — тогда ваш доход увеличивался до пятнадцати рублей. Кроме Галактионовой у вас было несколько человек, которые брались продавать изделия поштучно. Таким человеком был и Красильников (между прочим, он был аккуратен, и все доходы от А. И. — это вы — записывал в книжечку, а деньги клал в сберкассу); таким человеком была ваша соседка по квартире Зубарева. Естественно, они не были посвящены в ваши тайны отношений с Далматовым. У Далматова в Риге дело было поставлено на широкую ногу. Вместе со своей шайкой он воровал трикотаж с фабрики машинами. Поэтому он боялся за свое предприятие и угрожал вам в случае провала. В одно из воскресений на рынке работники милиции задержали гражданку Печушину, торговавшую рижскими рубашками. Она помогала Галактионовой распродавать их. Галактионова не сказала вам о ее аресте, и вы, разумеется, этого не знали. Печушина, боясь выдать Галактионову, сказала, что рубашки ей дала Зубарева, которую она тоже знала и которую не считала причастной к торговле трикотажем. Печушина была уверена, что Зубареву сразу отпустят и на этом все кончится. Встревоженная вызовом в милицию, Зубарева советуется с вами, как ей держать себя на допросе и что говорить. Вы даете ей точные инструкции и, конечно же, берете с нее клятву, что вашу фамилию она не упомянет ни при каких обстоятельствах. Она держит слово, данное вам, но вашу фамилию ей называет сам следователь. Зубаревой удается отвести от вас удар, но, придя домой, она подробно рассказывает вам о допросе. А через несколько дней получаете повестку и вы. Вы в панике. Вы срочно вызываете Далматова. Бросив все, он приезжает на следующий день вместе с Калныней, и вы втроем, обсуждая события последних дней, приходите к выводу, что в милицию заявил Красильников. Только он, и никто больше. Почему Красильников? Вы не доверяли Красильникову потому, что он был человеком скрытным, скуповатым, любил деньги, любил их больше, чем что бы то ни было другое, а такие люди, по-вашему, что в общем-то справедливо, легко могут изменить, предать — словом, к доверию они не располагают. Кроме того, вы хорошо запомнили случай, когда однажды решили уменьшить вознаграждение за проданные рубашки, и Красильников, возмущенный, сказал, что заявит в милицию, если вы не отдадите ему положенное. Может быть, этот случай и стал роковым в его судьбе. Так или иначе, Далматов принимает решение убрать Красильникова с дороги. С вашей помощью. Вы трусите, но в конце концов соглашаетесь, и все втроем начинаете разрабатывать план убийства. Он прост. Осуществили вы его в ночь на тринадцатое мая. Именно в эту ночь, потому что тринадцатого в два часа вас вызывали в милицию. Вы были убеждены, что вызван и Красильников, а очная ставка могла окончательно провалить все.

Шумский замолчал, углубившись в чтение протокола, потом, словно вспомнив о присутствии Потапенко, сказал:

— Так вот, для убийства вам нужна была ночь. По вашему мнению, ночь должна была скрыть все, все ваши грязные делишки. Чтобы заманить Красильникова к себе, вы стали звонить ему в общежитие. Собственно, звонили не вы, звонила Калныня, а вы стояли рядом. Это была маленькая хитрость: зная наверняка, что Красильников не может оказаться у телефона, вызывала его женщина. Уже тогда вы заботились о будущем. Уже тогда вы начали заметать следы, задумав пустить следствие по ложному пути, и женщина в вашем плане играла далеко не последнюю роль… Красильникова трудно застать, и Калныня звонила много раз. Наконец он подошел, и разговаривали с ним вы. Вы сказали, что вам необходимо встретиться, и договорились, что встреча состоится у вас двенадцатого мая в семь тридцать. Но из дома вы ушли раньше, оставив записку: «Гоша! Сложилось так, что я должен был уехать к семи часам. Дома буду в двенадцать часов. Извини, пожалуйста». Дату вы не поставили, писали неразборчиво, левой рукой.

Разумеется, Красильников не стал бы вас ждать. Но у вас все предусмотрено. На лестнице его поджидают Далматов и Калныня. Они тоже шли к вам, но — какая неудача! — не застали дома. Красильников читает адресованную ему записку, приколотую к двери. Оказывается, вы будете только в полночь. Далматов раздосадован. Красильников недоумевает: вы же сами пригласили его и назначили время! Но делать нечего, всем приходится идти на улицу. Далматов неплохой актер. Он играет этакого рубаху-парня, доверчивого и общительного. Секретов у него ни от кого нет: приехал с женой в отпуск с Крайнего Севера и хочет провести его в Ленинграде. Денег много: заработки большие, премии, надбавки… Красильников неразговорчив, но Далматов ему понравился и жена его, то есть Калныня, тоже симпатична. И когда Далматов предлагает ему поужинать в ресторане, соглашается. Тем более что Красильникову это ничего не стоит — все расходы берет на себя Далматов.

Итак, они сидят в ресторане, а вы в это время — у вашего приятеля Сухарева. В двенадцать вы возвращаетесь домой, а в начале первого Красильников, Далматов и Калныня заявляются к вам. Надо сказать, что свой преступный план вся ваша шайка осуществляет безупречно. Вы разыгрываете радостную встречу со своими друзьями, которых якобы не видели несколько лет, еще раз извиняетесь перед Красильниковым за неожиданную отлучку и, как гостеприимный хозяин, начинаете угощать гостей. Но Далматов уже достаточно пьян, Красильников вообще не пил, да и поздно. Красильников чувствует себя довольно неловко, не знает, как себя вести. Он нес вам в портфеле оставшиеся непроданными рубашки — ведь ваш экстренный вызов мог быть связан с ними! — и заодно брюки, которые хотел отдать вам в переделку. Но ситуация изменилась, вы ничего не говорите о делах, рядом незнакомые люди, и Красильников тоже молчит. И здесь вы совершаете ошибку: вы упустили из виду, что он мог принести рубашки; если бы вы это предположили, то наверняка что-то предприняли, чтобы забрать их у него. Зачем вам лишние улики? Но ведь всего не предусмотришь!

Наконец, видя, что никакого разговора не состоится, Красильников собирается домой. Вы решаете его проводить. Далматов и Калныня тоже отправляются с вами. Они, оказывается, давно мечтали посмотреть ночной город! Трамваи, последние, еще ходили, вы садитесь и едете до Нарвских ворот. Потом идете пешком, идете мимо сада. Калныня просит пройтись по аллеям. И хотя погода не слишком располагала к прогулке, вы не можете отказать капризной женщине. В глубине сада ваша компания присаживается на скамейку, а Далматов, все время притворявшийся чрезмерно пьяным, вынужден отойти в кусты, — ему, видите ли, стало плохо. И оттуда, почти в упор, Далматов стреляет в безоружного, ничего не подозревающего человека. Вы же, Потапенко, мажете щеку убитого специально прихваченной губной помадой, и все трое — бежите.

Шумский протер глаза кончиками пальцев, разогнулся, опустил свободно руки. Потапенко держался за виски, бессмысленно глядя в пространство.

— Все, — сказал Шумский. — У вас есть что возразить?

Потапенко вздрогнул, вскочил и, тыча скрюченным пальцем в папку с бумагами, закричал истерично:

— Я не хотел этого… Честное слово, поверьте, не хотел. Это все Далматов, он, он, подлец, он!.. У вас записано, что я отказывался?! Он заставил меня, он угрожал мне…

— Записано, — прервал его Шумский. — Вы действительно трусили и отказывались. Но… Собственно, почитайте сами, для этого я и пригласил вас:

Потапенко читал отпечатанные на машинке листы, низко пригнув голову и шевеля толстыми губами.

— Что будет?.. Что будет?.. — бормотал он. — Господи, что будет?..

Шумский терпеливо ждал, потом обмакнул в чернильницу перо и молча протянул Потапенко.


1955

ЗВОНКИЙ МЕСЯЦ АПРЕЛЬ

Глава первая

1

Он лежал на низкой деревянной кровати; солнечные лучи проходили в щель неплотно сомкнутых штор, косо пересекали кровать, едва не задев его лица, и упирались в стенку, оклеенную темными обоями. Он спал крепко и тихо, как спят под утро чрезмерно усталые, постоянно недосыпающие люди, и лицо его — узкое, с ямочкой на подбородке — было спокойно. Он не чувствовал ни подступающего солнца, ни долгого, пристального мальчишеского взгляда.

Мальчуган был худ, позвонки выступали под майкой. Он стоял на коленях возле самой кровати, раскинув тонкие безыкрые ноги, и время от времени подавал голос:

— Олежка… Олег! Ну?.. Ты живой? Ну, скажи хоть что-нибудь понятное. Слышишь?

— М-м?

— Тьфу ты черт! М-м, м-м… Не мыкай, а скажи: «встаю». Последний раз упрашиваю. Ну? Считаю до трех: раз, два… Я тебя брошу. — От долгого стояния на паркете коленки болели и, должно быть, на коже отпечатались узоры старинного дерева.

Олег вздохнул, вытянулся, раскинул руки, сжав кулаки, и долго, протяжно зевал. Потом повертел головой, разгоняя сон. И скинул ворсистое, похожее на шкуру теленка, одеяло:

— Ох, как хочется спать! Знал бы ты, как хочется спать!

— У тебя глаза красные, как у кролика, — сказал мальчик. — Так нельзя, загнешься. Небось ваш Буяновский, наверно, как вечер — так дома.

Олег хмыкнул:

— Ладно, ворчун, много ты знаешь… Тащи-ка лучше сюда дневник.

Петька проворно достал с подоконника мятый, потрескавшийся портфель, щелкнул замком.

— Пожалуйста. Все законненько, можешь не сомневаться.

— А это что?

— Тройка, вестимо… Зато вон она, четверочка! Блестит, миленькая. Вера Борисовна хотела еще плюс накинуть, да Лялька Иванова начала что-то спрашивать, она и позабыла. Мне всегда не везет.

— Постой, ты мне зубы не заговаривай. Тройка-то за что?

— А, исправлю. Подумаешь, озеро Баскунчак не мог найти. Карта-то во! Во всю стену. А озеро с горошину. Да и то, говорят, пересохло. Я ей все показал, кроме озера. И сразу трояк врезала. Она у нас знаешь какая, с ней…

— Обожди. Кто это «она»? Что за разговоры: «она», «ей»… Это же твой учитель.

— Но здесь-то ее все равно нет… — шепотом проговорил Петька и оглянулся. — Олег, а правда Наполеон не сам умер, а его отравили? — И подсунул «вечную» ручку: — Распишемся?

— Не слышал. Откуда ты взял?

— В журнале прочел. Совеем недавно раскопали могилу и увидели, что на волосах у Наполеона… м-мышьяк, что ли. Значит, его отравили. Может так быть?

— Наверно, может… Дома-то есть что-нибудь на завтрак?

— А как же. Холодная курица, вино и сандвичи. Кстати, что такое сандвич? Это бутерброд, да? С ветчиной?

— Не крутись. Я тебя толком спрашиваю.

Петька развел руками:

— Полбуханки хлеба, и та засохла. Бедняцкое хозяйство.

— Тогда давай в магазин. Живо! А я чайник поставлю.

Он порылся в кармане серого, из грубой ткани пиджака и протянул брату пять рублей:

— Все не трать… Да, я тебе вчера рубль оставлял. Видел?

— Фью, рубль. Что такое в наше время рупь? Раз — и нету. Обед в школе — двадцать копеек, тетрадки и резинка — пятак, газировка — пятак, в пирожковой…

— Все ясно, проваливай скорей. Никто не звонил?

— Не-а. Письмо тебе есть. На-столе, — уже в дверях бросил через плечо Петька.

Олег подошел к резному, довольно ветхому письменному столу, тронул бумаги, наваленные посредине крутой слежавшейся горой. Гора скрывала какие-то пузырьки, обломки карандашей, засохшие кисточки, старый галстук, бритвенные лезвия, хлебные корки и еще бог знает что. Он попробовал перевернуть ее, но бумаги заскользили, зашуршали, угрожая скинуть на пол чернильницу и рассыпаться. Тогда, вытащив руки, он похлопал ими одна о другую, откинул портьеры и растворил окно.

Воздух холодного апреля, смешавшись с солнцем и дворовым шумом, потек в комнату. Толстые, неуклюжие капли срывались откуда-то из поднебесья и нехотя падали на чистый уже от снега тусклый наличник. Падали, кололись на радужные брызги и щипали, щекотали грудь, живот…

2

Сверху видно, как бежит Петька. Остановился. К нему вразвалочку подошел мальчишка. Приятель. Разговаривают. Конечно, очень важные дела. Петька даже ногой шаркает в задумчивости. Крикнуть, как кричала ему, Олегу, мать? Не надо. Пусть сам познает ценность времени.

Ну да, жди, когда познает! Все на свете уже забыто.

Олег подвертывает язык, и короткий, но сотрясающий стекла свист мчится вниз…

Овальный двор всегда напоминал Олегу трубу саксофона. Где-то у ее основания рождалась песня улицы: рычали и фыркали свирепо грузовики-фургоны (в доме была булочная); звонко, точно пощечины, шлепались на асфальт плоские ящики из-под батонов; из раскрытых окон выплескивалась мешанина звуков — говор динамиков, музыка радиол, звонки будильников; мальчишечьи дисканты перепутывались с жужжанием шарикоподшипниковых колес на самокатах… Точно так же, как искры из костра, бесконечная, бестолковая эта мелодия устремлялась вверх. И чем выше, тем громче, пронзительнее она казалась.

Все детство провел Олег в этом гулком дворе, не знавшем, что такое зеленый росток. В тысяча девятьсот сорок первом, 29 июня, мальчику исполнился год. Второй год его жизни встретили сирены, тревожный голос диктора, стук метронома. И Нина Филаретовна, прижимая к груди сына, завернутого в серое байковое одеяльце, по нескольку раз в сутки перебегала наискось асфальтированную площадку и блуждала по глубоким лабиринтам подземелья. Зато через пять лет, возвратившись из Казахстана, Олег уже сам носился с ватагой однолеток по двору, открывая для себя ненужные больше убежища, пустынные лестницы и пыльные чердаки.

Дом, в котором жили Кунгуровы, чем-то напоминал творения Лидваля, Иогансена и Бенуа, — быть может, тем, что он был построен в первые годы двадцатого века, взявшего своим девизом мощь. Он стоял на тихой, спокойной улице, громадный и роскошный, с неуклюжими, тяжелыми эркерами, полуколоннами, тонкими, как церковные свечи, и с балкончиками, напоминающими карманы кухонного фартука; он стоял, запахнутый в толстую гранитную шубу среди безликих, безродных, безвозрастных домов с облупленной штукатуркой или заново оштукатуренных, но не ставших от этого привлекательнее. Он был богат и добротен, но на богатство само по себе скучно смотреть, поэтому неудивительно, что к его стенам не крепили мраморные доски, а к парадным не подкатывали начищенные до глянца «Чайки» с экскурсантами, ни зарубежными, ни тем более своими. С фасада дом выглядел опрятно, но чопорно и мрачно, даже после того, как тяжелый, душный гранит нещадно наждачили из пескоструйки.

Окна Кунгуровых — во дворе под крышей, на шестом этаже, третье и четвертое влево от помятой водосточной трубы. Если смотреть с земли, они совсем маленькие, точно прищуренные, и люди в них — лилипутики. Когда выставлялась рама и мать высовывалась на полкорпуса, чтобы позвать Олега обедать, она тоже была какой-то ненастоящей. Она напоминала Максимовнину кукушку из часов.

Напротив, перед окнами, высилось правое крыло дома. За изломами его горбатой крыши голубело, блекло и темнело небо; оттуда же спозаранок выходило солнце, заряжавшее на весь день Олежку хорошим настроением.

На уровне четвертого этажа в светлый, под слоновую кость, кирпич были вкраплены веселые аккуратные квадратики зеленых и синих изразцов, а под самым карнизом тянулась лепнина. Орнамент прерывался выточенными, по-видимому из мрамора, медальонами-горельефами с изображением сатиров, шутов, мимов и паяцев разных эпох — от Эпихарма и Плавта до Гюго и Леонкавалло. Рожи были мерзкие, издевательские и ничего, кроме страха и отвращения, не вызывали. Познавая мир, Олег разглядывал уродов в отцовский восьмикратный бинокль и удивлялся их беспринципной долговечности: шуты кривлялись, хохотали и в день 300-летия дома Романовых, и в гражданскую войну, и в студеные, голодные, кровоточащие блокадные дни. Мать гладила его по голове и называла «философом».

В последнюю войну, осенью, среди бела дня, в полированный цоколь у самой парадной ударил снаряд и брызнул осколками. Долго валялись, перемешавшись в пыли, а потом и в снегу, обломки металла, стекла и гранита. Мусор затем погрузили в кривобокую тележку, снег растаял и унес с собой пыль, а лилия войны застыла на стене навечно, как укор Жестокости.

Точный ребячий глаз безошибочно засек, а буйное воображение по-своему истолковывало странные украшения, трещины, вмятины и вообще всякого рода непорядки на шкуре старого дома. Всеведущая Тоська уверяла, что там, у парадной, на щербатой стене, застыла кровь, «с войны еще!». Гурьбой мчались к жуткому месту. Дрожа и толкаясь, вставали на цыпочки, тыкались носами в острый, холодный камень и… Вон она, кровь. Где? Да вон, вон… А-а! И правда! Вдруг сейчас покойники встанут? Бежим отсюда… Ужас током бьет каждого и оседает на годы, хотя в тот же день знали все, что никакой крови там нет и быть не могло. Просто заново красили крышу, и ветер прилепил к стене несколько капель тягучей густой краски.

Давно и недавно все это было…

Теперь во дворе такие же пронзительные голоса, но народец другой. Его не удивляют и не занимают домовые украшения; он знает, что покойники не встают; война с ее бомбоубежищами, карточками и тревогами для него что-то очень далекое и малопонятное.

У каждого поколения детей свои заботы, интересы и даже любопытство.

3

Все-таки воздух не был еще столь прогретым, чтобы давать ему волю. Олег толкнул раму. Сверкнув ослепительно стеклом, она вернулась на место.

Размяв мускулы, Олег бросил на плечо красно-желтое махровое полотенце и пошел принять душ.

Коридор встретил теплой сухой темнотой. Олег не стал зажигать свет: за двадцать лет жизни в этой квартире он настолько свыкся с ней, что мог свободно двигаться с закрытыми глазами, не задевая углов, корзин и висящих на крючках старых пыльных пальто.

Подойдя к ванной комнате, он привычно потянул на себя медную ручку-улитку. Что-то ломко щелкнуло, звякнуло и…

— Закрой сейчас же!.. Слышишь?

Тося стояла в ванне, отжимая волосы, и Олег увидел ее груди, большие, гладкие, с розовыми сосками-пуговками…

Он замешкался на какой-то миг, а Тося вдруг тихо, как-то умоляюще проговорила:

— Ну закрой… — И была еще ласка в ее голосе.

Дверь захлопнулась. А из ванной уже несся смех, разудалый и бесшабашный:

— А я-то милицию хотела звать! Ха-ха-ха!! На помощь. Ха-ха!

И шумела, шлепаясь о твердое, вода.

Разбрызгивая кудряшками душистые капельки, Тося вышла на кухню, румяная, с лоснящимся носом. На ней был пестрый шелковый халат, в вырезе его проглядывали сиреневые кружева рубашки.

— Медведь косолапый. Ну и медведь! Надо же, силища!.. Крючок сорвал.

— Что, испугалась?

— Это ты сам испугался.

Олегу вдруг захотелось чем-нибудь смутить ее. Почему она не застыдилась? Но он сказал:

— Разве ты не работаешь сегодня?

— Я сегодня в вечер. Да, Олег, пока не забыла. Тебе уже несколько дней звонит Людмила Филаретовна, То ты ушел, то ты еще не пришел. И Максимовна ничего сказать не может, когда ты явишься.

— Вот как? Чего же это Петька мне не сказал?

— Петька? — Тося засмеялась, громко и заразительно, она и в детстве так смеялась. — Ох умора! Ты что же, думаешь, что он сидит без тебя дома и вяжет носочки?!

Олег представил Петьку, сидящего со спицами в кресле, и ему стало смешно.

— Он такой же занятой, как и ты…

Пройдя в прихожую, к столику с телефоном, Олег набрал номер.

— Вас слушают…

Тот, кто никогда не разговаривал с тетушкой, наверняка принял бы ее за вполне полноценного мужчину: она много курила, и низкий от природы голос превратился с годами в бас.

— Это я, твой блудный племянник. Ты не спишь?

— Ты же знаешь, дорогой, я рано встаю и поздно ложусь. Таков уж печальный удел стариков. Когда-нибудь ты меня поймешь… Очень хорошо, что позвонил. Я стала сомневаться, существуете ли вы. Разве можно так истязать себя? Неужели нельзя ничего предпринять, чтобы уйти с этой противной работы? Ну ладно, ладно. Я знаю: ты не любишь подобных разговоров. Но все-таки подумай, я тебя умоляю.

Мембрана дрожала и сотрясалась от зычного голоса. Олег отнес трубку от уха и слушал на расстоянии.

— У тебя, надеюсь, все в порядке? — спросил он.

— Да, конечно, но я хотела бы тебя видеть. И по возможности скорей. Ты не мог бы выбраться ко мне, скажем, сегодня или завтра?

— Постараюсь. Но ты мне можешь сказать, в чем дело?

— Нет-нет. Это не телефонный разговор. Как там Петруня? Уж он-то мог бы позвонить своей старой больной тетке.

— Конечно. Я ему объявлю выговор. А выписку из приказа привезу к тебе. Хорошо?

— Ладно, ладно… Можно и без бюрократизма. Берегите себя, дети мои.

4

Вернувшись в комнату, Олег собрал со стола грязную посуду и, не найдя, куда бы поставить, опустил тарелки на пол возле черного старомодного буфета с зеркальными стеклами. Потом вытер носовым платком полинявшую синюю клеенку.

От удара ноги дверь отскочила и стукнулась о стену. Петька прижимал к себе свертки, которые сползли на живот, и тяжело дышал.

— Чего запыхался?

— Лифт не работает. Запыхаешься. — Петька выложил на стол покупки. — Отдельной, как водится, нет. Взял ветчинной, не возражаешь? Сыр латвийский, масло…

— Черт те что творится. — Олег вынимал и ставил обратно в буфет чашки. — Все грязное. Хоть бы ты, что ли, иногда прибирал в комнате. Посмотри, что делается на письменном столе. А пол? На улице чище. Видела бы мама, какой мы тут с тобой свинарник развели, она бы нам всыпала по первое число.

— Это все потому, что ты свою очередь не соблюдаешь.

— Ах так? Значит, будем считаться? Получу отпуск — я тебе все дни отдам.

— Отпуск? Ха-ха! Сказки бабушки Арины. В смысле Родионовны… Дай твою пушку почищу, а? Думаешь, не сумею?

Петька наклонился над стулом и поводил тыльной стороной указательного пальца по холодной загаристой коже пистолетной кобуры.

— Не смей близко подходить к оружию. Ведь сказано — раз и навсегда! — Олег поспешно выхватил пояс с револьвером, закрепил на животе толстую медную пряжку.

Брат уныло поморщился, — настроение было испорчено. Оно у него колебалось часто и резко, как у всякого холерика. Пока Олег приготавливал завтрак, Петька разгуливал по комнате и что-то ворчал себе под нос.

— Бур-бур-бур, бур-бур-бур, — поддразнил его Олег. — Я думал, что ты пионер — всем пример. А ты всего-навсего… Знаешь кто? Баба-яга. Выше голову!

— Да-а, тебе хорошо… У всех скоро Первое мая, а у тебя что? Дежурство. Потом экзамены будешь сдавать? Будешь. Потом начнутся отпуска. Меня в лагерь. Так или не так? Думаешь, я не знаю?

Олегу было неприятно сознаваться в Петькиной правоте, и он сделал вид, что не слышал его болтовни. Он сходил в кухню, принес чайник и, разливая кипяток по стаканам, вдруг вспомнил.

— Совсем из головы вон. Я тебе тут штуковину одну принес. Не знаю, пригодится или нет.

Петька вытянул шею и насторожился. А Олег открыл узкую дверцу шкафа, вытащил картонную коробку. Петьку не пришлось звать: он уже был тут, рядом. Он побултыхал коробку над красным, чуть оттопыренным ухом, прислушался и нетерпеливо разорвал бумажную бечевку.

— А-а!.. Катушка! Для спиннинга. Олежка! Да это же мечта моей жизни! — Не выпуская из правой руки катушки, Петька подпрыгнул, повис на шее брата и прижался к его щеке. — Я же всегда говорил, что ты самый мировой парень на свете.

— Ладно, ладно, без преувеличений, — сказал Олег, ставя Петьку на пол.

— Смотри, с тормозом, все как надо. Ну теперь держись щуки и сомы! Всех переловим… Я возьму ее в школу?

— А что, у вас там рыба плавает?

— Не ехидничай с утра. Разве не понимаешь, человеку похвастаться нужно. Но я у тебя послушный. Правда? На, спрячь и не показывай больше пока. А то я за себя не ручаюсь.

Олег вспорол кривым ножом банку со шпротами, намазал толстые куски хлеба маслом:

— Ешь да поторапливайся.

— А на море можно ловить спиннингом? Как забросишь, ж-ж-ж! Начнешь накручивать, а там какой-нибудь иглобрюх сидит или морской черт. Потеха! Я читал про морского черта. Ох и страшило! От одной морды в обморок можно свалиться… Ну-ка, сколько времени? У-у! Опаздываю. У меня сегодня нехорошее предчувствие: наверняка по алгебре спросят.

— Вчера, конечно, его не было? Бедняга… Ты про письмо говорил. Где оно?

— Да на столе же. — Петька ловко проник рукой в чрево горы. — Вот. Ну, пока! Не забудь побрить щетину. Да приходи поскорее. Слышишь?

Олег ощипал бок серо-голубого конверта и вытянул белую упругую открытку. Это была повестка в милицию. Такие Олег рассылал, приглашая к себе на допрос. На этой же типографский шрифт был довольно тщательно подделан тушью, а вместо точек фиолетовыми чернилами были вписаны слова. Он прочитал:

«Просим явиться к 20 часам 26 апреля с. г. в Дом кратковременного отдыха по адресу: Крюков канал, 19, третья подворотня налево, IV этаж, комната 38 к сотруднику Финтикультяпову или позвонить по тел. нет. При себе необходимо иметь паспорт или другой документ, удостоверяющий личность, хорошее настроение и пустой желудок».

Подобными штучками мог заниматься только Геннадий, мастер на розыгрыши и мистификации. Олег повертел открытку, разглядывая и перечитывая Генкин труд, потом сложил ее вдвое и сунул в карман.

5

У стен домов, в тени, асфальт был черным, пупырчатым и скользким. Камень источал холод и сырость. Олег перешел на людную солнечную сторону, где худели, брызгаясь, сосульки и с устрашающим грохотом вываливались из водосточных труб под ноги прохожим ледяные болванки.

На тротуаре женщины плавно и бережно покачивали коляски с народившимися за зиму младенцами, а мальчишки, не обращая внимания на мокрядь, шумно бегали по лужам.

Олег жил в центральном, старом Ленинграде, а работал в новом. Для того чтобы добраться до него, нужно было два квартала пройти пешком, а потом сесть в душный, всегда переполненный автобус и ехать двадцать семь минут.

На Театральной площади, у газетного киоска, пестревшего, как рекламный столб, журналами, марками, значками, лотерейными билетами, Олег поднял воротник, погнул козырек светлой кепки и взлохматил, выпустив на лоб, чуть вьющиеся волосы. Дождавшись, когда у киоска никого не было, он круто вышел из-за угла и лег локтями на доску, заменявшую прилавок.

— «Футбол» есть? — спросил он свирепо, сведя к переносице брови.

Старуха киоскерша, носатая, худая, но бесформенная и неповоротливая в своих теплых одеждах, засмеялась мелким дрожащим смешком, откинув голову:

— Ах ты проказник! Придумаешь такое… Откуда же у меня «Футбол»? Он ведь по понедельникам…

— А «За рубежом»?

— И «За рубежом» нет.

— А жалобная книга?

Шутка совсем развеселила Максимовну. Олег расправил воротник и спросил:

— Что новенького?

— У меня все новенькое, старье не держим… А «Футбол» дома тебя дожидается, взяла я. — Голос у старухи был каркающий, простуженный.

Подходили торопливо люди, произносили, не глядя на киоскершу, газетные названия, рылись в карманах, доставая мелочь. Небыстрыми, захолодевшими пальцами, торчащими из заштопанных митенок, Максимовна растаскивала вложенные друг в друга листы, бренчала медяками в черном пластмассовом блюдечке.

Олег тоже взял «Смену» и «Известия».

— Как Петька-то мой? Не буянит?

— Ничего. Он у тебя нешумный, да и самостоятельный. Придет из школы — первым долгом за чайник… А вчера говорит: «Давайте, Максимовна, чаи гонять». Мы, мол, с вами одиночки. На полном серьезе. Ох, время-то, времечко бежит. Давно ли за мамкин подол цеплялся? А теперь… Вот только бы твой пострел без меня квартиру не поджег. Позавчера, в среду, весь вечер на кухне уголья толкли: приятель к нему пришел. Перемазались, что трубочисты, да и пол черным-чернехонек. Зачем, спрашиваю, мараетесь? Строго так спрашиваю. А мы, говорят, порох делаем…

— Порох?

— Вот-вот, я тоже так и обомлела. Для чего же это вам порох понадобился? Да разве скажут. А Петька божится, что, мол, жечь его не будут. Так ведь кто знает: вчера — одно, сегодня — иное. Вот и сижу сама не своя. Газеты продаю, а то и дело в нашу сторону гляну: не валит ли дым. Боюсь огня — страсть.

— Что за приятель? — спросил Олег, хмурясь.

— Да как же… Вовка. Иль нет… Борька… Ах ты господи, память-то старая. Не упомнила. Чернявенький такой, невысокий, родимое пятнышко на щеке, будто кто пальцем прижал… Бойкий такой мальчонка.

— Балахонов это. Знаю. Толька Балахонов.

— И верно, Балахонов. Он и есть. Петька его еще при мне Балахончиком звал.

— Вот я им покажу порох… Выдумают же, черти. Пиротехники!

— Ладно уж, ты не больно-то… Петька ребенок еще. Я ведь так просто, поболтать люблю. Может, им в школе такое задание дано?

— Если предположить, что школа — пороховой завод, тогда возможно. Всего хорошего, Максимовна. Здо́рово вы здесь мерзнете, в будке? Печка-то есть?

— Есть, есть. А отогреваюсь все одно дома. Максимовна осталась в своей избушке, а Олег пересек сквер и побежал к подходившему автобусу.

Глава вторая

1

К десяти все разномастные стулья в кабинете Мигунова были заняты. Олегу досталось холодившее дерматином тяжелое кресло на медных колесиках и с высокими подлокотниками. Он сел и вытянул ноги. Отвернув рукав щеголеватого пиджака, Мигунов посмотрел на часы и сказал резко:

— Кончайте разговоры. Время.

Это означало, что никто уже больше не может войти сюда, не вызвав его раздражения.

Сутулый флегматичный Женя Полесьев, отдежуривший сутки, долго хлопал себя по карманам, ища что-то. Наконец вытянул мятый листок и, заглядывая в него, стал вспоминать происшествия в районе, случившиеся днем, вечером и ночью. Не успел он сложить бумагу, как Мигунов спросил Олега:

— Что с кражей на Десантной?

— Вот заканчиваем обработку второй версии.

— Ну, проясняется что-нибудь?

— Пока ничего…

— Отложите всё и занимайтесь только этим делом. Федор Степанович, вы слышите? Кражей на Десантной. Больше ничем.

Федор Степанович Гуляшкин, для всех — просто дядя Федя, вздрогнул и поднялся поспешно. А Мигунов, не переставая говорить, изящно махнул несколько раз кистью руки, чтобы он сел.

Все со смирением слушали начальника или делали вид, что слушают, потому что была наперед известна его речь: подходит к концу месяц, управление требует сводки, а хвалиться нечем; показатели соседей, судя по всему, выше, а поэтому надо приложить силы… Это был вариант мартовской речи, а мартовская — февральской и январской. Из него не следовало, что положение катастрофическое. Так и было на самом деле. И все об этом знали. И все знали, что армия слов, выпущенная Мигуновым, уже бессильна изменить то, что есть. Но существовал порядок…

Олег пригрелся в кресле. Нащупав рядом с собой на сиденье пуговицу, обшитую тем же черным дерматином, он вертел ее и думал, что, вероятно, всюду, где работают люди, никчемное красноречие ворует время. И тот, кто сумел бы подсчитать и обнародовать размеры этой кражи, тот раскрыл бы самое грандиозное преступление.

Хорошо еще, что не нужно было выступать. Как только Мигунов кончил, все столпились возле узкой, обитой клеенкой двери, пропускавшей лишь одного. В коридоре Гуляшкин взял Олега за локоть:

— Есть у меня одна мыслишка. Хрен его знает, может, и не в цвет, но отчего не проверить. Как ты скажешь? Больно уж та мадам меня беспокоит. Неспроста она к Говоркову приходила. А?

— Ты знаешь, о Шутовой у нас с тобой одни и те же мысли, — сказал Олег. — Кстати, она уже судилась, по сто сорок четвертой…

2

Обедал Олег поздно, в большой институтской столовой, до которой пять минут неторопливой ходьбы. Возвращаясь, он зашел в дежурную комнату, в эту переднюю милиции. В ней, по обыкновению, было душно — пахло застоявшимся папиросным дымом, сапогами, по́том, чуть-чуть хлорной известью, — словом, всем тем, чем пахнет любая милицейская дежурка. Две дворничихи в окружении милиционеров перебранивались с растрепанной, исцарапанной женщиной. У женщины был сильный, визгливый голос, и она легко перекрикивала дворничих. Дежурный, капитан Лубко, болезненно морщился, прижимая к уху белую трубку телефона, и вместе с ней клонился к столу, говоря что-то в защищенный рукой микрофон. Потом медленно поднял глаза.

— Вот он, Кунгуров! Пришел! Здесь… Да прекратите же вы! — хлопнул он грузной ладонью по столу, уловив наконец, что́ ему мешает. Женщины стихли. — Олег, срочно!.. Солнечная, шесть, квартира шестьдесят три. Золина сейчас идет.

— А что там такое?

— Квартирная кража. Ты, говорят, у нас специалист по домушникам.

— Ты забыл прибавить «крупный». Василий, где твой мощный мотор? Поехали!

Зацокали по лестнице каблуки-«гвоздики» — Золина спускалась с третьего этажа, где работали следователи. На ней было стального цвета пальто и такая же шапочка с алым шелковым помпоном. Шапочка делала ее похожей на школьницу. На самом деле ей перешло за тридцать, и Олег довольно часто наблюдал из окна, как на противоположной стороне, у газетного щита, маячит сухопарая фигура мужчины, ее мужа. Иногда Олегу приходила в голову мысль, рожденная легко объяснимой завистью: почему не он томится у расклеенных страниц, не ждет, когда застучат позади острые каблучки… Но за делом мысль так же быстро исчезала, как и возникала. Тем не менее Олегу приятно было видеть Золину. Наверно, без всякого умысла, он что-то предпринимал, чтобы чаще доставлять себе это удовольствие. Иначе разве стали бы наблюдательные люди намеками, многозначительными подмигиваниями подчеркивать то, что им казалось бесспорным: влюблен!

Олег симпатизировал Золиной. Ему нравились ее большие, немного грустные глаза, ее неторопливая походка, ее спокойствие и достоинство. И было непостижимо, как это она, чистая и строгая, могла много часов подряд, один на один, допрашивать наглых, бесстыжих хулиганов, беспутных пьяниц, ханыжников, у которых что ни слово, то матерщина.

— Что-то в нынешнем месяце урожай на квартирные, — сказала Золина, садясь рядом с шофером.

Олег забрался в кузов синей оперативки, подсел к окну без стекла. Перед его глазами за крупной проволочной сеткой закачался алый помпон.

— Эх, жалко, вызов, — вздохнул Вася, шофер. — Цирк не досмотрел. Честное слово, цирк… Самый настоящий.

— Ты это о чем? — не понял Олег.

— Да вот бабы… Хм… Женщины… Вон та, зевластая, что в дежурной комнате сидит, значит, жена. А муж к другой стал похаживать, на той же лестнице, этажом ниже. Жене — собрание, заседание, командировка, пятое, десятое, а сам — к любушке своей. Да жена-то скоро узнала: чай, все на одной лестнице! Но молчала. А та возьми да и начни перед ней хвалиться, что, значит, мужик ее часики золотые купил в ювелирном и ей подарил. Как узнала про часы, прямо с ума спятила. Ну вот сегодня пришла к ней, будто по делу, да и давай лупить чем попало. Ту в больницу на «скорой» и уволокли. Не знаю, останется в живых, нет ли…

— Почему же цирк, Вася? — мягко спросила Золина. — Это скорее драма, трагедия!..

— Ну уж и трагедия, скажете! Из-за того, что муж к другой ушел, она не дралась, а вот за часики голову проломила. Тьфу… Твари…

Он притормозил — Олега привалило к окну. За поворотом открывалась Солнечная, новая, не завершенная еще улица, где все было новое: дома и магазины, асфальт и газоны, столбы и светильники… Кто-то безукоризненно точно выбрал ей имя. Челюстями экскаваторов она пробивалась на юг, к солнцу; ее кварталы, похожие более на ребячьи городки, нежели на дворы, были открыты для солнца; и даже плитки, влитые в дома, будто наре́зали из солнечных лучей, собранных на заре.

У дома номер шесть Вася снизил скорость и, проезжая мимо парадных, успевал посмотреть на эмалированные дощечки, прибитые над дверями.

На тесной лестничной площадке четвертого этажа их поджидала девочка в незастегнутом пальтишке с белым цигейковым воротником и в домашних туфлях. Она проскользнула в шестьдесят третью квартиру перед Золиной и успела крикнуть: «Идут!»

3

В большой, хорошо меблированной комнате царил хаос. Среди сдвинутых столов, брошенных на пол подушек и одеял, рассыпанных пуговиц сидели, стояли люди, Олег поздоровался, ему не ответили. Из-за распахнутой дверцы темно-коричневого полированного шкафа вышла женщина лет пятидесяти. Красные пятна покрывали ее заплаканное лицо, шею. Взглянув на вошедших, она глубоко вздохнула и зарыдала:

— Что они с нами сделали… Что они сделали, бандиты! О господи! Весь дом вынесли. И как только разнюхали? В самом дальнем уголочке ящика, под бельем, хранила золотой медальон с цепочкой. Даже когда торгсины были, и то удержалась, не продала. И на́ тебе! Бандиты… Костюм из английской шерсти, цены ему нет… Настоящая английская шерсть! Тоже украли… Уговаривал деверь — продай, так дура была, не послушалась… Ох… Нет больше моих сил… Всю жизнь работали… Сверхурочные брали, ночами сидели… А лучше было научиться красть, чем всю жизнь работать. Залез — и получай нажитое. Ох, попадись они мне, задушила бы своими руками, горло бы перегрызла. Расстреливать таких мало, вешать их надо, на площади, чтобы все видели…

От окна отошел мужчина, молча, трясущимися руками налил в граненый стаканчик валерьянку, разбавил водой.

— Вы успокойтесь, присядьте, — сказала Золина. В ее нежном голосе слышалось сочувствие. Золина повела женщину к столу.

Олегу хотелось подбодрить обескураженных, пораженных горем людей. Он сказал почти весело:

— Зачем же так расстраиваться? Разыщем преступника, и вещи ваши найдем, получите в полном порядке.

— Уж вы найдете… Как же… Жди, — отозвался из угла тщедушный старик, около которого ластилась девочка. — Вот у свояка моего пять лет назад белье с чердака уперли, так всё ищут… До сих пор. Вы только пьяным руки крутить мастера.

Олег прошел в другую, смежную комнату, затем в кухню, осмотрел окна, входную дверь, опустился на корточки перед половиками, постланными в прихожей, осторожно потрогал замки. Потом накидал на листочке план квартиры.

— Прошу пока ничего не трогать, — сказал он, вернувшись. — Кто первый вошел в квартиру после кражи?

— Я, — всхлипывая и прикладывая к припухшим векам кружевной платочек, сказала хозяйка. — А потом уж он. — Она кивнула на мужчину, наливавшего ей валерьянку.

— Когда вы отворяли дверь, вы что-нибудь заметили? Ну, скажем, что замок заедает или дверь туго открывается?

— Нет, ничего не заметила. А вошла в комнату — батюшки! Ящики в столе открыты, все вывернуто, брошено на пол. А в шкафу что творится!..

— Сколько человек здесь живет?

— Мы двое да сын, он в армии, на действительной…

— Остальные?

— Это соседи.

— Может быть, кто-либо из вас заметил незнакомого человека здесь, на лестнице, или входящего в эту квартиру?

— Вон Любка говорит, какие-то двое на лестнице у окна стояли.

— Никого она не видела, — поторопился ответить старик. — Еще новое дело — ребенка путать…

— Да видела, деда…

— Молчи, мала еще по милициям таскаться.

— Так это тебя Любой зовут? — спросил Олег. — Ну-ка, подойди ко мне поближе. В каком ты классе учишься?

— В первом.

— Не мытарьте ребенка. Мы-то знаем: только свяжись, там пойдет — один раз зайди, другой… Нет у нас времени.

— Вы хотите, чтобы преступник был найден? — спросил Олег, начавший терять терпение.

— Они вон хотят, а мне так один черт.

— Ну, а нам не все равно. Мы будем искать, вы же должны оказывать помощь.

— Вы за это деньги получаете, а мы-то при чем? — не унимался старик.

— Хватит вам спорить-то, дядя Савелий, — вступилась полная, румяная женщина, с любопытством наблюдавшая за всем, что здесь происходит. — Людя́м работать надо, а вы…

— А теперь, — сказал Олег, — посторонних прошу оставить квартиру.

Первой поднялась румяная толстуха, недовольная и обиженная, за ней поплелся старик, потом все остальные.

Олег подошел к окну, где стоял, скорбно ссутулившись, хозяин квартиры, и спросил:

— Скажите откровенно, есть кто-нибудь, кого вы подозреваете в краже?

Тот наклонился к самому уху Олега и заговорил торопливо, глотая слюну:

— Все они… Завидуют нам, мы хорошо жили… На Новой Земле жили, на Ямале… Большие деньги платили… Мы к ним не ходим, а им все от нас что-нибудь надо… Да и Савелий-то Гаврилович хорош. Видали, глазами-то шнырк, шнырк…

— Я спрашиваю, кого конкретно вы подозреваете? Кто бывал у вас на этих днях?

Тем временем Золина терпеливо выслушивала женщину. Когда разговор подошел к концу, она вынула из кожаной папки бланк, отвинтила блестящий колпачок ручки.

— Давайте, Анастасия Дмитриевна, запишем все, о чем мы сейчас с вами говорили.

Приехал эксперт, маленький круглый человечек с погонами капитана. Он был близорук, аккуратен, немногословен и страдал одышкой. Вынув из чемодана коробочки, пакетики, тряпочки, он разложил их на специально припасенной плотной бумаге и принялся за дело. Сквозь лупу он оценивающе рассматривал гладкие блестящие стенки ваз, стаканов, бутылок, которых могла коснуться чужая рука, и качал лысиной.

Под шкаф он постелил газету. Потом открыл алюминиевую коробочку, прицелился и плеснул несколько раз на дверцу серым порошком. Порошок или вовсе не приставал к нежной хрупкой глади и, шурша, сыпался на газету, или лепился плотной горкой. Тогда капитан протягивал руку за пестрой шерстяной тряпицей и кончиком материи терпеливо сбивал горку.

Проделывал он это с нескрываемым удовольствием. Чувствовалось, что ему нравится сама процедура превращения невидимого в зримое, тайного в явное. Когда же мало-помалу на дверце проступили припудренные узоры кожи и явственными стали очертания пальцев, он поднял очки, приблизил пухлое лицо к самому шкафу и долго вглядывался близорукими глазами в тонкие петляющие линии. Затем отошел на два шага, словно художник, пожелавший увидеть свое творение целиком. Он не замечал, как все еще вздрагивающая Анастасия Дмитриевна в перерывах, пока Золина записывала ее заявление, бросала на него тревожные взгляды; не ощущал частого, прерывистого дыхания ее мужа в самый затылок даже тогда, когда налеплял черную клейкую пленку на отпечаток эпидермы: он разгадывал еще одну тайну, преподнесенную ему жизнью, остального — не существовало.

Цепким взглядом хозяин следил за каждым движением эксперта. Стоило капитану отойти, он приблизился к шкафу и потер пальцем место, куда приклеивалась пленка.

4

Обратно ехали медленно и рывками. Мешал тяжелый, широкозадый грузовик, который загораживал дорогу впереди. Он то и дело шумно шипел, мигал красной лампочкой; когда же лампочка гасла, урчал и полз, выпуская из нутра грязно-синее вонючее облако. Вася подкатывал под самый кузов и жал на тормоза.

Перед Олегом опять закачался помпон.

— А что, Ирина Михайловна, хотели бы вы иметь таких папеньку и маменьку?

Золина пожала плечами и повернулась к Олегу:

— Странный вопрос. Я об этом не думала. А вы?

— О, если бы меня заставили у них жить, я сбежал бы в первый же день. Куда угодно, к черту на рога…

— Чем же они вам так насолили?

— Когда я пришел, мне показалось, что там произошло убийство. Во всяком случае, в квартире должен был лежать покойник. Вам не показалось?

— Нет.

— А я от этого впечатления не мог отделаться все время.

— Но почему же?

Помолчав, Олег ответил:

— Я помню, когда у нас умер отец. — Даже мысленно он никогда не возвращался к тем траурным дням и сейчас говорил, против воли, поддавшись настроению. — Он был сравнительно молодым и умер для всех неожиданно: забежал домой пообедать, торопился, времени оставалось полчаса. Сел за стол и… Неожиданная смерть страшнее и больнее для окружающих. Только что рядом был человек, думал, говорил, смеялся, строил планы и вдруг… Не человек, а тело, вещь. Мать его любила… ну, как вам сказать… «безумно» — противное слово. Она любила его по-настоящему, так, как должны любить друг друга муж и жена. И ни до похорон, ни на похоронах, ни после у нас не было плача, стонов, истерик… А тут — из-за трехпроцентных бумажек, медальона, шелковых трико…

— Но люди по-разному относятся к своему горю.

— Это несравнимые события, — резко, почти грубо сказал Олег.

— Вы меня не поняли. Я хочу сказать, что о человеческих поступках нельзя судить по внешним проявлениям. Надо знать суть. Эти люди всю жизнь работали, и работали много, пятнадцать лет, на Крайнем Севере…

— Как бы там ни было… Не знаю, смогу ли я точно выразить свою мысль, но я убежден, что люди, которые корчатся в судорогах от пропажи своего барахла, пойдут на все, чтобы и накопить его. Они проявят всю свою изобретательность, они пренебрегут этическими нормами… А имя этому — стяжательство. У стяжательства и той же кражи природа одна, корень один. И то, и другое — ростки от одного корня.

— То есть вы зачисляете этих людей в преступники?..

— Нет, конечно. Но при каких-то благоприятных условиях они не постесняются нарушить закон. Вот из-за этой-то общности — верите? — не очень хочется разыскивать преступника.

— Но придется.

— Я не о том. Конечно, это мой долг. Но я — человек, а не электронная машина. Одному хочется помочь, другому — нет, а право на чувство еще никто не отнимал. Вот была недавно кража, на Десантной. Я не с вами тогда выезжал на место происшествия. Встречает седая, сгорбленная старуха, Краева ее фамилия. Не слышали? А мне это имя почему-то знакомо. Так вот, кража там приличная, а она за вызов извиняется, говорит: не стала бы беспокоить, да жалко одну маленькую вещицу — кольцо. Чепуху оно стоит, но дорого как память. Оказывается, ее мужа, профессора, в тридцать восьмом посадили. Ее же — в двадцать четыре часа выселили. Теперь вот вернули, квартиру дали, пенсию. За все те годы она вещи распродала, раздарила, растеряла, а кольцо берегла: муж его подарил, когда они еще студентами были.

— Неужели вы способны поддаваться на подобную сентиментальную чушь? — сказала Золина все так же мягко и бесстрастно.

— Сентиментальная чушь? — Олег все еще не мог окончательно разобраться, дразнит она его или они не понимают друг друга. — Ничего себе сантименты…

— Я — юрист, Олег Васильевич, и вы, между прочим, тоже, а юрист обязан соблюдать закон, не примешивая к нему свое собственное «я». Пока закон предусматривает…

Олег устало откинулся на спинку жесткой скамейки. Он больше не слышал Золину, а видел лишь красный помпон на сером фоне. И ему померещилось, будто это вовсе не шарик, собранный из алых шелковые нитей, а фонарь уличного светофора, в котором зажегся красный…

5

Олег просматривал протоколы показаний, когда пришел Гуляшкин.

— «Купец» накрылся, — с сожалением сказал он, садясь на край своего стола, и вынул грязную, мятую пачку «Авроры». — Третьи сутки не ночует дома. — Из пачки густо сыпался табак на брюки, на пол.

— Найдется, — спокойно ответил Олег. — Куда он денется. А Брянцев что?

— Баламутный какой-то Брянцев. То ли крутит, то ли взаправду ничего не знает… Короче, шестнадцатого и семнадцатого Говорков не работал.

— А сегодня? Ты не спросил?

— Сегодня тоже не появлялся. Запил, говорят.

— Все правильно. Вот смотри. Показания дает маленькая девочка, восьми лет: «Я учусь в первом классе во вторую смену. Занятия начинаются в 13.30. Сегодня, 25 апреля, я вышла из дому, как всегда, десять минут второго. Когда я спускалась с четвертого этажа, то увидела на площадке между четвертым и третьим этажами, у окна, двух дяденек. Сколько им лет, сказать не могу, так как не знаю. Но они не старые. Один — высокий, в черном пальто, в светлой кепке; на шее — шарф в клетку коричневого цвета. Другой — ниже ростом. Он стоял ко мне спиной, и я его не запомнила. Когда я проходила мимо, то увидела, что высокий прячет в карман большую связку ключей». — Олег жирно подчеркнул красным карандашом слова: «высокий, в черном пальто, в светлой кепке; на шее — шарф в клетку коричневого цвета». — А вот что показывает Доломидзе из двадцать первого: «Около двух часов дня в мою квартиру кто-то позвонил. Я открыла дверь. Передо мной стоял высокий молодой мужчина лет 23—24 в черном пальто, в шапке-ушанке под котик. Еще я заметила клетчатый коричневый шарф, который выбился из-под пальто. Лицо у мужчины было бледное; скуластый, брови черные. Он спросил, здесь ли живет Бубенцов. Я ответила, что Бубенцов здесь не живет и никогда не жил и что на нашей лестнице таких нет. Он извинился и сказал, что, наверное, спутал адрес».

— Будем считать, что Доломидзе крупно повезло. Как это? Выиграла сто тысяч на трамвайный билет. — Гуляшкин засмеялся, почесал крупный, в порах, нос и закрыл глаза. Он любил вот так, на слух, улавливать какие-то мелочи, штришки, подмеченные в протоколе и упущенные при чтении глазами. — Скуластый, бледный, брови черные… Ну-ка, прочти показания Климова.

Позвонил капитан Лубко:

— Тут дружинники гражданина одного привели. Задержан в кинотеатре «Марс». Назвался Васильевым, на самом деле Дюдюкин Владимир Андреевич. При обыске обнаружена связка ключей.

— Ого, — отозвался Олег. — Я сейчас, — и повернулся к Гуляшкину: — Кажется, нас это заинтересует.

Прыгая через ступеньку, он сбежал вниз, во владения капитана.

— Который? Этот? Ну, пошли, — скомандовал он и пропустил парня вперед.

Молодой человек был высок; черное пальто, дешевое, но модное, хорошо сидело на нем. Когда он уселся возле стола, Олег убрал папки, бумаги и сказал:

— Посмотри-ка на меня. Что там у тебя под ногами?

— Ничего, — буркнул тот и покосился на Олега, недоброжелательно и боязливо.

Олег отметил, что у него черные густые брови.

— Звать-то как?

— Владимиром.

— Так. А фамилия?

— Дюдюкин.

— Хорошо. Живешь где?

— Солнечная, одиннадцать, квартира пятьдесят восемь.

— А не врешь? — насмешливо, но не удивляясь, спросил Олег, чтобы скрыть впечатление от ответа.

— Можете проверить.

— Документы есть при себе?

— Нету.

— Как же ты ходишь по улицам без документов? Сколько тебе лет?

— Девятнадцать. Сорок четвертого года рождения.

— Вижу. Не маленький. Работаешь, учишься?

— Работаю.

— Громче ты можешь говорить или нет? «Работаю». Где? Кем? Отвечай как следует, раз спрашивают.

— На авторемонтном заводе. Слесарем.

— Сегодня был на работе?

Дюдюкин не ответил. Олег видел его красное ухо, большое и тонкое, и сальные волосы, упавшие на лицо.

— Ну, да или нет? Был или не был?

— Не был.

Олег встал, прошелся по комнате, засунув руки в карманы.

— Почему? — отрывисто спросил он.

— Заболел.

— Бюллетень есть?

— Нет, я хотел идти к врачу, а…

— А попал в кино? Ну-ка, брось темнить. Откуда у тебя эти ключи? — Олег швырнул на стекло, покрывавшее стол, звонкую связку. Длинные тонкие ключи перемешались с толстыми, блестящие — с темными, тронутыми ржавчиной. — Что ты делал в кинотеатре? Почему наврал фамилию? Учти, если не скажешь правду, ты сделаешь себе же хуже. Понял? И знай: раз ты уже нас обманул, больше мы тебе не верим. И каждое твое слово будет проверено. — Он еще прошелся по комнате, туда-сюда, спросил: — Как, сейчас будешь говорить или посидишь, подумаешь до утра?

Парень молчал.

— Хорошо, тогда пойдем. Мне некогда…

— Лучше сейчас, — сказал Дюдюкин. — Можете проверять, я не боюсь. У меня мать на «Скороходе» работает. Встает она рано, раньше, чем я, и уходит. А я через полчаса просыпаюсь, по будильнику. Вчера я пришел поздно…

— Где же ты был?

— Ну, неважно, это не относится к делу.

— Если я спрашиваю, значит, относится. Не забывай, что ты не во дворе и не в школе, и я с тобой в игрушки не играю. Я должен знать все, что меня интересует. Итак?..

Дюдюкин глубоко вздохнул и покачал головой:

— Ну, девушка одна… У нее был, провожал… Пришел домой, лег спать, а будильник забыл завести. Проснулся — двадцать минут десятого. Не пойдешь же на завод! У нас за прогулы премии снимают, дело заводят, товарищеский суд… Я и решил в поликлинику податься, может, бюллетень дадут. А врач наш участковый с трех до шести принимает. Времени много оставалось. Вспомнил я о ключах, взял их да и пошел в кино.

— Хм, когда в кино идут, берут билет, а не ключи. Ну, хорошо, откуда они у тебя?

— А это давно было. Прошлым летом еще. Пошел я в «Марс», а билетов нет, кончились. Хожу по улице, около кинотеатра, думаю, куда бы пойти. Вдруг вижу, лестница какая-то. Прикинул, вроде бы через нее в зал попасть можно. Ошибся, но не совсем. Поднялся на последний этаж, потом на чердак. Прошел по чердаку, вижу: еще одна лестница. Спустился, а там дверь. Посмотрел в скважину — точно, вход на балкон, в фойе. Попробовал дверь — заперта. Ключ нужен. Сказал я ребятам…

— Каким ребятам?

— Булину Илье, Марининым Михаилу и Кольке, братья они, Семену Кузьмину. Булин в нашем доме живет, в сорок четвертой квартире, а те — в тринадцатом доме. Ну и собрали ключи, кто откуда… Пошел я в «Марс» и открыл ту дверь. Ребята тоже потом так ходили.

— Так ведь на дверь ключ-то один нужен. А остальные зачем?

— А мы и в другие кино так же проходили.

— Смотри, какие ловкие. И девушка твоя знает про это?

— Ну, что вы…

— А сегодня что, не вышло?

— Угу. Только зашел, а там парень какой-то ко мне пристал. «Где билет?» Хотел я смыться, а он держит. Ему на подмогу другие прибежали, тоже дружинники. Стали фамилию спрашивать, ну я и болтнул, что в голову пришло, думал, быстрее отвяжусь. А они в милицию потащили.

— И правильно сделали.

— Ну да уж, правильно.

— Что будем делать с молодым человеком, Федор Степанович? Подбирал ключи, проходил в кино без билета…

— На электрический стул его, — буркнул Гуляшкин.

Олег вынул из ящика бумагу, лист скользнул по стеклу.

— Напиши мне фамилии, имена и отчества тех ребят, о которых ты мне говорил; где живут, работают, и телефоны, у кого есть. Всё точно.

Дюдюкин пододвинулся, налег грудью на стол и начал писать. Олег подошел к нему вплотную, сказал:

— Уголовного преступления ты не совершил. Но то, что ты делал, — нечестно. Ты обманывал людей, государство. А нечестность всегда приводит к нам. Сегодня ты подобрал ключи и открыл дверь в кинотеатр, завтра — таким же способом отопрешь дверь в чужую квартиру или в магазин. А это уже преступление. Думаю, ты знаешь не хуже меня… Написал? Завтра принесешь мне характеристику с завода. Иди.

Когда дверь за Владимиром захлопнулась, Гуляшкин проговорил, стоя на одном колене и разыскивая что-то в нижнем ящике стола:

— Случайное совпадение деталей — вещь редкая, но не исключительная.

В дверях показалась курчавая голова. Не входя в комнату, Самойлов погрохотал потрепанной шахматной доской, как бубном, и кивнул Олегу:

— Только здесь я гарантирован от проигрыша.

Олег развалился на стуле, положил ногу на колено и забарабанил пальцами по подметке:

— Я, конечно, охотно сыграл бы с тобой, Валентин Валентинович, но, сам понимаешь, очень уж силы неравные… Не хочется тебя расстраивать.

— Ах ты болтун несчастный! Да есть ли у тебя совесть?

— У нас образцово-показательная комната, — сурово сказал Гуляшкин, — в ней не ругаются.

— Это я, дядя Федя, в прошлый раз выиграл у него три партии подряд. А он еще о каких-то там силах бормочет! Жалкий нахал! Ты просто испугался. Отвечай, испугался?

Олег посмотрел на часы.

— Товарищ Самойлов, — важно сказал он. — Время не позволяет мне разделаться с тобой и ответить на твои гнусные выпады. Однако я надеюсь, что не все еще потеряно. Будьте здоровы. Всего наилучшего. До свидания. Честь имею кланяться. Не смею вас задерживать.

— Вот так, в таком разрезе, — заметил Гуляшкин. — Коротко и ясно. А какая культура!.. Ну-ка, Куня, ты мне хотел прочесть показания этого старого пижона Климова.

— Да, хотел. — Олег полистал протоколы. — Вот, слушай: «Одиннадцатого апреля, около трех часов дня, я прогуливал свою собаку у нас во дворе. Когда я собирался уходить домой, то увидел, что из второй парадной вышли два молодых человека. Один — высокий, широкоплечий, в черном пальто. Другой — гораздо ниже, примерно на голову, был одет в синее пальто. Я заметил также, что он в узких брюках. Каждый из них нес по одному чемодану. Выйдя во двор, они направились к стоявшей у забора «Волге». Цвет ее я не помню, кажется зеленоватый. Как только они подошли к машине, шофер завел мотор. Молодые люди положили чемоданы в багажник, сели в «Волгу» и уехали. Об этом случае я забыл и вспомнил тогда, когда мне сказали, что в доме совершена кража. Добавляю: шашечек на боку «Волги» я не заметил, номера машины не видел».

Гуляшкин долго молчал, раздумывая. Потом шумно почесал в ухе и сказал:

— Ты ведь хотел куда-то идти. Чего же ты? Уже почти десять.

— Ладно, завтра…

— Иди, иди, я тоже скоро пойду.

6

Людмила Филаретовна сидела в темной комнате на низенькой оттоманке, окруженная вышитыми подушками. Вплотную к дивану были придвинуты шаткий бамбуковый столик и торшер с огромным розовым абажуром. В комнате было тепло, накурено и крепко пахло духами.

Впервые Олег увидел тетку Люду после войны, как только мать возвратилась с ним в Ленинград. В тот вечер она, так же положив толстые, отечные ноги на пуфик, сидела на том самом месте, на той же оттоманке, в тех же подушках. Так же было темно, и так же она курила, прижимая красно наманикюренными пальцами мундштуки папирос в плоской бронзовой пепельнице с фигуркой таинственного Шивы.

Полумрак, торшер — в те годы редкость, пепельница, окурки в которой стерег страшный восьмирукий человек, и, наконец, сама эта говорливая женщина, с низким голосом, ни на минуту не прекращавшая курить, по словам матери, его родная тетя, — все было необычным, странным, удивительным. Олег не проронил тогда за вечер ни звука, огорчив Людмилу Филаретовну своей нелюдимостью. Но запомнил посещение до мелочей.

Он стоял, смущенный, около матери и таращил глаза на пепельницу, а тетка вертела, разглядывала его, брала за подбородок, обнимала, целовала и говорила, говорила басовито: «Ну-ка, какой ты стал? У-у… Красавец мужчина. А щечки-то! Ну зачем тебе такие румяные щечки?! Отдай их мне. Отдашь? Вылитая мать. Нин, слышишь, просто твоя копия!»

Став старше, Олег узнал от матери, что, если бы не тетя, они не пережили бы блокаду. Она и свезла их на саночках, сама еле державшаяся на ногах, к Финляндскому вокзалу, и посадила в поезд, на Кобону.

— Ах ты мой мальчик! Прямо с работы? Поди, чай, голоден, как семь поросят в дождь?

— Тоже английская поговорка? — спросил Олег, целуя тетку. В последние годы она увлеклась английским и мечтала перевести что-нибудь из своего любимого Фильдинга. — А дядя где?

— Разумеется, в Москве. Должен был приехать со «Стрелой» еще утром, но, как видишь, его нет. Пропал без вести в министерских коридорах. Но твой дядя еще никогда не возвращался из командировки в срок. Садись, сейчас мы с тобой попьем кофейку.

Она поднялась с дивана и грузно, неловко опираясь на палку с перламутровой ручкой, заковыляла к буфету, где под прикрытием теплых юбок розовощекой молодки стоял никелированный кофейник.

— Я не хочу, — сказал Олег, не желая беспокоить тетку. — Ты лучше сядь и расскажи, что у тебя случилось.

— Ты не хочешь, зато я хочу. Раз уж попал ко мне — сиди смирно. Ну-ка, подай вон ту банку. Я так и рассчитывала: придешь — будем кофе пить. — Она жужжала электрической мельницей, мешала кофе с цикорием, звенела крохотными серебряными ложечками. — Тебе как? По-турецки, с лимоном или со сливками?

— Все равно.

— Нет, ты любишь со сливками, потому получай что любишь. Ну вот. У меня ничего не случилось и не может случиться. А хотела я просить тебя об одном одолжении. Ты мою Ганночку знаешь? Ганну Ефимовну?

— Твою детскую подругу? Ну как же, знаю, конечно. Она еще там с какими-то микробами возится.

— И мужа ее, Александра Николаевича, знаешь? Подумай только, какой ужас! Двадцать первого утром являются к ним эти ваши… ну, как они у вас зовутся… словом, дюжие молодчики и арестовывают его.

— Фу, тетя…

— Не сердись, мой дорогой, я знаю, что ты тоже служишь в милиции, но как иначе ты их назовешь? Врываются в чужой дом, ничего не объясняют и тащат в тюрьму этого добрейшего человека, который пальцем никого не тронул. Ну? Уж я-то его знаю… Ганночка просто обезумела. Она убеждена, что произошло какое-то чудовищное недоразумение. Но прошло уже пять дней, а его не выпускают.

Олег отодвинул чашку, положил кулаки на стол и спросил:

— Ну и что же ты хочешь? Чтобы я его освободил?

— Н-нет, я не ставлю так вопрос… Но я хочу, чтобы ты хотя бы помог вызволить его из тюрьмы. Завтра Ганночка идет в обком жаловаться на безобразие, а ты скажи, с кем ей там лучше поговорить. Она это дело так не оставит.

— Наверное, с секретарем… Хм… Не знаю, что тебе и посоветовать. Конечно, у нас бывали, да и сейчас случаются еще ошибки. Бьют за них, но… Мы всеми силами сами стараемся их избежать. Прокурор десять раз посмотрит, подумает, взвесит, достаточно ли материала, улик, прежде чем даст санкцию на арест. И все же… Но, может быть, и вполне возможно, что никакой ошибки нет. Хорошо, что Ганна Ефимовна так уверена в своем муже, но ведь и она могла многого не знать…

— Неужели он мог, Олеженька? Не укладывается в голове, чтобы уважаемый всеми человек, солидный, пошел на преступление. Нет, нет… Да и зачем? Ведь у них все было…

Олег пожал плечами. Людмила Филаретовна закурила новую сигарету.

— В том-то и беда, тетя Люда. Нет сейчас людей, которые воровали бы из-за нужды, из-за голода, из-за того, что нечем накормить детей. Попавших к нам губит жадность. Между прочим, я вспоминаю, ты как-то восхищалась своей Ганночкой: зарабатывают меньше вас, а живут лучше. Ты все приписывала ее хозяйственности.

— Но она и правда хозяйственная, практичная женщина. Ей могут позавидовать многие.

— Поживем — увидим, — уклончиво сказал Олег. — Что я тебе могу обещать? Я узнаю, в чем там дело, и посмотрю, нет ли случайно ошибки. Если все правильно, то будь что будет. И ни о чем меня не спрашивайте и не просите. Договорились? Я ничего не могу с собой поделать, мне противны люди, которые разговаривают с тобой, беспокоятся о твоем здоровье, навязывают тебе дружбу, а сами, оказывается, шуруют в твоих карманах да еще насмехаются над тобой же за честность. А потом — давай цепляться за знакомства и искать лазейки. Трусость всегда с подлостью рядышком. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было.

— Не нужно так, дорогой мой мальчик. Я сама предложила поговорить с тобой. Ты же знаешь, она мне вместо твоей мамы… Бедная Ганночка!

— Да я не о ней, — сказал Олег, вставая.

Людмила Филаретовна тоже поднялась из-за стола. Подойдя к племяннику, она обняла его голову и поцеловала:

— Смотрела я сейчас на тебя… Совсем взрослый мужчина. И мысли взрослые. Конечно, ты во многом прав.

— Мы, тетя Люда, быстрее других мужаем, а если хочешь — стареем: с какого угла смотреть. И вообще мы немного циники. Это наше профзаболевание. Зато контрасты заставляют выше ценить настоящее.

— Ты, я вижу, ничуть не раскаиваешься в своем выборе.

— Что ты! Конечно, нет, даже и говорить нечего.

— Ну, а жениться не собираешься? Не казни за любопытство: я ведь баба, а это самый первый бабий вопрос. Удивительно, что я тебя только сейчас об этом спрашиваю.

— Нет пока… Ты не беспокойся, предупрежу…

Олег вышел в чистенькую переднюю и накинул на себя пальто. Пролезая в рукава, он коснулся пальцами штукатурки. Тетя благодушно заметила:

— Англичане говорят в таком случае: «No room to swing a cat». He понимаешь? Дословно: «Нет комнаты покачать кошку», то есть «страшно тесно». У них часто такие смешные фразы… Да, подожди, пожалуйста, минутку.

Она поспешила в комнату, сгребла из вазы конфеты, нарезала куски вафельного торта и завернула все в газету:

— Захвати, ради бога, сорванцу. Ты его, верно, не больно-то балуешь сладким.

Олег не стал отказываться, сунул пакет под мышку и застучал подошвами по узкой крутой лестнице.

Глава третья

1

Утром Мигунов огорошил.

— Управление решило забрать к себе дела о квартирных кражах.

Олег возмутился:

— Вечная история. Как только что-нибудь поинтереснее, потруднее, так себе… А нам оставляется полное право заниматься карманниками, семейными склоками да мелким хулиганством.

— Ну что ты ерепенишься? Что я должен был, по-твоему, сказать: не нужна нам ваша помощь, сами сладим. Так, что ли? А кончится месяц, они посмотрят наши проценты и скажут: раскрываемость у них низкая, а предлагаем помощь — отказываются; зазнались!

— Да разве дело в процентах?

— Все! Хватит! Я всегда учитываю твои индивидуальные качества — буйный нрав и свободолюбивую душу. Мы договорились, что они пришлют оперативника. Поведете дело все вместе. И успокойся, а честолюбие запри в свой письменный стол.

Посланцем управления оказался Беклемишев, Костя Беклемишев, который блестяще заканчивал милицейскую школу в год поступления туда Олега. Беклемишев был по-настоящему талантлив, удачлив, обладал безупречной биографией и ко всему был хорош собой, то есть у него имелось все, что дает возможность человеку ходить легко и крупным шагом, не глядя под ноги и не считая пройденные километры. После школы его сразу взяли в управление. Олег встречал его там, но познакомиться не было случая.

Беклемишев вошел, безукоризненно выбритый, прекрасно, со вкусом одетый, приветливый:

— Рад вас видеть, оперы. Как работается?

Он положил на стол элегантную папку из какого-то нового, нарядного материала, переливавшегося разными цветами, и поздоровался с Гуляшкиным, с Олегом.

— Приказано присоединиться к вам, — сказал он. — Давайте взвесим наши возможности, посмотрим, что у нас есть, что сделано и чего нет. — Двумя пальцами он потянул за костяной замок «молнии», вынул из папки несколько рыжих картонных «дел» и протянул Гуляшкину. В них лежали документы сходных происшествий, взятые в других районах. — Прочитайте пока, а я займусь вашими. Мне кажется, здесь есть нечто общее. А потом обменяемся мнениями. Не возражаете?

Сняв серый пиджак, Беклемишев повесил его по-домашнему на спинку стула и остался в белой с просинью перлоновой сорочке. Закурил от большой блестящей зажигалки, отогнул тугой картон и начал читать.

Читал он сосредоточенно, ставя время от времени на полях восклицательные и вопросительные знаки своей красной шариковой ручкой и возвращаясь к прочитанным страницам. Когда звонил телефон, он брал, не глядя, трубку и называл свою фамилию. И хотя он раньше не бывал здесь, спрашивали, по-видимому, его, потому что он отдавал какие-то, распоряжения.

— Н-да, — неопределенно проговорил наконец Беклемишев, отложив в сторону бумаги и раздумывая. — С чего же вы начали?

Олег рассказал о трех версиях, разработанных ими.

— Мне нравится вторая, — заметил без колебания Беклемишев.

— Почему?

— Логически, ребята, она более точна и совершенна. Конечно, всякое бывает, возможно, преступник и живет рядом. Но в данном случае строить на этом версию — сомнительно.

— Наверное, поэтому первая и отпала очень скоро. Подозреваемый оказался в командировке. А вот вторая кое-что дала.

Беклемишев внимательно слушал все, что говорил Олег, потом, после вызова, поднялся и, накинув на плечи пиджак, медленно пошел к дежурному:

— Сейчас я кое-что принесу — может быть, пригодится.

— Хоть бы не темнил, что у него там, — проворчал Гуляшкин. Он с утра пребывал в плохом настроении, а в такие дни отличался молчаливостью.

Олег отметил про себя, что Беклемишев держится просто и с достоинством, спокойно и ненавязчиво. И Олег почувствовал себя давно знакомым с этим человеком. Как-то незаметно Беклемишев захватил в свои руки все, над чем размышляли Олег и Гуляшкин, расследуя эти квартирные кражи, все, что они придумали. Мысли же, высказанные им самим вслух, превращались в весомые слова-приказы, не выполнить которые было невозможно. Он подчинил их себе, и Олег не разобрался, как, чем он этого достиг. Но, так или иначе, его восхитило это умение.

Беклемишев возвратился с грязным, мокрым, развалившимся паспортом, приколотым к листу бумаги, и бросил его на стекло:

— Уполномоченный с завода «Искра» доставил. Какая-то дивчина за сараем нашла.

Все трое склонились над паспортом. Он был выдан Супруненко Валерию Васильевичу. Фотография отвалилась. Штампы о месте работы и жительства расползлись и выцвели — что в них было написано, могли прочитать лишь эксперты.

Олег раскрыл одну рыжую папку, бросил, взялся за другую…

— Супруненко Валерий Васильевич, работник автопарка, потерпевший. Правильно: украден пиджак с документами и деньгами. Это, Костя, тебе подарок.

— Ну и что вы намерены делать? — спросил Беклемишев.

— Что прикажет ваше сиятельство, — грубо, зло сказал Гуляшкин.

— Ты чего, старик? — произнес Беклемишев дружелюбно. — Мне хотелось узнать ваше мнение, что бы вы стали предпринимать в этой ситуации?

— Я тебе не старик, понял?

Беклемишев не показал обиды, только пожал плечами и отвернулся. Олегу стало неудобно за Гуляшкина. Он подошел к нему и сказал тихо:

— Дядя Федя… Ну зачем же так?..

— И не дядя Федя… У меня батька был не хуже твоего.

Олега бросило в жар. Он с недоумением смотрел на взбунтовавшегося Гуляшкина, видел покрасневшие белки его глаз и не мог понять, что так возмутило этого на редкость доброго, отзывчивого и самоотверженного человека.

Чтобы как-то сгладить неловкость, Олег сказал, обращаясь к обоим сразу:

— Говорков работает не на «Искре». Факт совершенно точный. Следовательно, паспорт выброшен либо его сообщником, либо скупщиком краденого. Но не на заводе же они передают вещи? Либо тогда это дело никак не связано с тем, что у нас.

— Подожди со связями. Судя по методу, связь есть, А какая — надо смотреть, Давайте сделаем так. Первое, — Беклемишев взял карандаш и поставил на бумаге аккуратную единицу со скобкой, — вызвать Супруненко и выяснить все о паспорте, а до этого — проверить, нет ли однофамильца. — И написал: «Супруненко». — Второе: встретиться с девушкой, нашедшей паспорт. Третье. Дружина на «Искре» есть, и сильная…

2

Ровно в семь тщательно запираются все входные двери милиции, и войти, а тем более выйти из нее чужому человеку можно лишь по пропуску через дежурную комнату. К этому времени в верхних этажах суета и движение мало-помалу замирают. Перестают в ожидании слоняться по коридорам люди, вызванные повестками либо явившиеся сами с жалобами на соседа, пьяницу мужа или какого-нибудь случайного обидчика. Следователи, оперуполномоченные уголовного розыска, машинистки и все прочие, занятые в разных службах милицейского аппарата, без торопливости складывают бумаги в столы и сейфы, звякают ключами и особыми печатками, напоминающими полтинник, придавливают пластилин на крепких фасадах холодных стальных ящиков. Остаются дежурные да те, у кого расследование не терпит остановки.

Расходятся с неохотой. Народ молодой, несемейный. Только теперь, на свободе и без посторонних, самое время собраться вместе. Партия-другая в шахматы, непрерывные остроты и безобидные насмешки, сетования и похвальба, уголовные рассказы и анекдоты, передающиеся из поколения в поколение, — все греет, веселит кровь, точит ум, и уйти из этого дома с каждым часом труднее и труднее.

Покончив с делами на заводе «Искра», Олег зашел к себе в отдел. Он слышал смех, голоса за стеной, но не хотелось задерживаться. Он сел за стол, чтобы заполнить повестки на послезавтра.

Но один он пробыл недолго. Вошел Гуляшкин. От той грубой его выходки у Олега осталось какое-то неприятное чувство, и он старался не обращать внимания на старика. А Гуляшкин долго и шумно возился у своего стола, потом подошел к Олегу и уселся рядом.

— Сердишься? — сказал он, ткнув шутливо Олега в плечо. — Ах, Куня, Куня… Знаю, обиделся ты на меня. Не обижайся. Не хотел я тебя обижать.

Олег промолчал и продолжал писать; закончив, спрятал повестки в карман пальто, чтобы, выйдя на улицу, бросить в первый попавшийся почтовый ящик.

Гуляшкин был навеселе, Олег это почувствовал сразу. Чтобы не оставлять его одного, Олег сказал:

— Ну, пойдем домой?

— Нет, обожди, сядь. Ну?.. Успеешь еще домой. Сейчас пойдем. Ты… Я хочу тебе сказать, а ты слушай…

Олег неохотно повиновался, сел и посмотрел на Гуляшкина. У него были дряблые щеки и шея дряблая; старость нанесла на них морщины крупными клетками, вырастила в ушах пучки седых волос…

Не так давно, в феврале, ему исполнилось 59 лет, сорок из них он разыскивал и ловил преступников, крупных и разную шушеру. В первый же год у мальчишки-сыщика обнаружился незаурядный следовательский дар; к таланту приложились терпение и самозабвенное упорство, шедшие от неистовой любви к своему ремеслу.

Эта любовь сделала его счастливым. Но и несчастным тоже: из-за нее он не любил женщин; из-за нее не знал, что такое дом, семья, уют; из-за нее он перестал замечать красивое в мире: он никуда не ходил, разве что на футбол, ничего не читал, за исключением газет и «Огонька». Он жил жизнью суматошной, безалаберной, беспорядочной. Он мог сутками не спать совсем или, в крайнем случае, подремать с полчаса на двух стульях, прикрывшись газетой; мог подолгу не есть, а потом заказать роскошный пир в ресторане и промотать половину заработанных денег.

Он был бесстрашен. Иначе среди шестерых сыщиков, переодетых официантами, которые брали в ресторане знаменитого медвежатника — взломщика сейфов: — Жоржку Александрова, не было бы Феди Гуляшкина. За ту успешную операцию в двадцать четвертом году, с выстрелами, перевернутыми столами и битой посудой, он получил благодарность и премию. А через неделю — выговор, и на этот раз за битую посуду в ресторане, но уже для собственного удовольствия. Он работал в районе, затем в управлении, поговаривали о переводе его в Москву, в наркомат. Но разговоры кончались разговорами, и благодарности тем временем выносились все реже и реже, и они никак не в состоянии были покрыть всех выговоров. В конце концов Гуляшкина понизили в должности, потом перевели в районный отдел, где на него тоже было наложено два взыскания.

Несмотря на несхожесть характеров и разницу лет, его с Олегом, что-то роднило. Может быть, все та же неуемная любовь к делу, в которой оба они не уступали друг другу. Олег учился у Гуляшкина и получал от него то, чего не найдешь ни в одном учебнике, не услышишь ни на одном семинаре; он ценил и уважал его за отвагу и корил, осуждал за непутевость. И, кроме того, наверное, где-то глубоко и неосознанно гнездилась еще снисходительность: так современность относится к истории. Для Олега Гуляшкин был прежде всего человеком историческим, легендарной личностью далеких времен, неспокойных, бурных, страстных, когда вооруженная банда грабителей была правилом, а не исключением, когда техника уступала дерзкой храбрости, расчет и хитрость — оружию. Он был тем человеком, кому Олег мог простить слабости за былые заслуги еще и потому, что их, эти слабости, уже все равно ничем нельзя было искоренить. И Олег жалел его.

— Только не ругай меня, Куня. Слышишь? А то скажешь: вот дядя Федя… Понял? Дядя Федя!.. Опять дядя Федя напился как… как извозчик. Ты извозчиков не видел, но я тебя за это не осуждаю. Нет. Каждому свое. Ты еще полетишь на ракете в командировку, а я разъезжал на извозчиках… Молодой был, как ты… И я тебе вот что скажу: с меня пример не бери. Ты бери пример с умных людей. А я дурак… Да-а, дурак. Ты учись. Как следует учись. Вот я. Кто я? Никто. Пять классов в реальном училище да два года после революции в школу ходил. И все. Считать умеешь? Сколько всего? Семь классов. Во! Мы универси… Мы университетов не кончали. Мы работали без этих самых университетов. И как работали! Без всякой науки. А сейчас чуть что — экспертиза. Всё насквозь просмотрят, всё исследуют, а ты только шевели мозгами, коли они есть, выводы делай. А нам вся эта экспертиза была ни к чему. Интуиция. Слышал? Во! Наука-то, как ее? Не признаёт? А я признаю… великая штука. Сколько было случаев… Вот уже все, все пропало. А выручает чутье. Интуиция. И откуда только берется?! Помню, был такой вор…

— Пойдем, Федор Степанович, пойдем… Время уже позднее.

— Дядя Федя. Не хочешь?.. Теперь уже ясно вижу, обиделся.

— Да нет, не обиделся. Идти надо, слышишь?

— Обожди… Вот я тебе расскажу. Был такой вор по фамилии Куличик. Приехал в Питер, разнюхал, где что плохо лежит, и… Из ювелирного часы, кольца там, золотишко… В общем, на полмиллиона хапнул, старыми, конечно, деньгами. Честно скажу, сработано было недурно. Стали искать, сразу напали на след: у мадамочки одной прятался. Но взять не успели. Зато от нее узнали, что вечером он со всем этим добром ехать должен на юг. Да-а… Поезд-то нам известен, а каков из себя Куличик — нет. Знаем только, что билет у него до Раздельной. Предупредили каждого проводника: появится человек с билетом до Раздельной, говори громко: «Раздельная, место такое-то». А дальше уже наше дело. Ждем. До отхода поезда осталось десять минут, пять, три… Все пассажиры на местах. Видно, проводник струхнул, а может, забыл. Капитан Шубников, Мишка, отвечал за операцию. Знаешь его? Он и сейчас в управлении. Весельчак, задира… А тогда — носится по платформе, бледный… Да и не шутка: все разработано, размечено и — провал… Сейчас поезд пойдет и — тю-тю… И вот Шубников входит в вагон. Не знаю, в какой, в шестой там или в восьмой… Вот стоял у вагона и зашел в него. Идет по проходу, теснотища… А поезд вот-вот тронется. Смотрит Мишка туда-сюда… Бабы, ребятишки пищат… На второй полке парень лежит, одетый, под головой чемоданчик. Спиной ко всем… Шубников его даже пальцем не задел, не окликнул, только посмотрел на него. Тот возьми да и повернись. Шубников поманил его и шепотом спрашивает: «Фамилия как?» А тот отвечает, и тоже шепотом: «Куличик». Мишка мне потом говорил, что он этого Куличика чуть целовать при всех не начал. Вот как бывает. А? Может, думаешь, я загибаю? Будешь в управлении, зайди к Мишке, он скажет…

— Ничего я не думаю, — рассердился Олег, видя, что Гуляшкин не намеревается уходить. — Пойдем, дядя Федя, пойдем. Ну? Зачем нарываешься на неприятности? Выпил — и иди домой.

— Мой дом тут… Вот он. Понял?.. Ну не сердись, не сердись. Я сейчас. — Гуляшкин долго мял в пальцах тугую сигарету, шаркал спичкой с обгорелой головкой по коробку. Потом взял другую спичку, закурил и… уселся поудобнее. — Ну так что скажешь? Интуиция? А ведь когда-нибудь узнают, в чем тут дело. Нервы… Напряжение какое, и у Мишки, и у Куличика тоже… Вот я бы учился… Ох… А теперь все поздно… Но я хлеб даром не ел. Какие раньше преступники были! Сейчас — пф! Мелюзга, сопли… Вот помню, Сенька Туз… Одессит, международный вор… Языки знал, ходил в лаковых корочках и в накрахмаленной манишке. Работал всегда один. И как работал!.. Но и нахал высшего сорта. Когда я его взял, он мне и говорит: «Сгорел Сеня Туз. Бесславно сгорел. А за что? Разве не каждый хочет иметь капитал? Да, пришьют дырку…» Он знал все. Или татарин был, Абдулла… Красивый мужчина… Но страшный. На все шел, ни перед чем не останавливался… Тоже в расход пустили, за Тузом. И правильно, эти были конченые… Ни в чем не разбирались. Им бы только деньги, деньги… Жадны были. А вот слышал, может, профессор Гаев есть такой? Не слышал? О, голова! Член-корреспондент Академии наук. Лауреат… За… ну за какие-то расчеты о звездах… Тоже мой клиент. Ха-ха!.. Стесняется, скрывает, что было… Встретимся — шляпу приподымет и на другую сторону… А мне что? Мне и так хорошо… Не возьми я его тогда, кто знает, что было бы… Или Гошка Конь. Певцом стал, артистом. Басище во, что у протодьякона! В Мариинке пел, сейчас он уже на пенсию вышел. Как-то раз он мне билет дал, в ложу, а я так и не сумел прийти. В кабаке просидел весь вечер… Сколько их! Собрать бы всех… А то придет пижон, в белой рубашечке… Ученый, профессор… Раз, два, во всем разобрался… Почему? — вдруг стукнул кулаком по столу Гуляшкин. — Я спрашиваю: почему?..

— Не шуми, — сказал строго Олег. — Я тебя тоже спрашиваю: почему ты взъелся на Беклемишева? Потому что он сразу увидел, что первая версия — чепуха?

— Может, потому… А может, я ему… может, я ему завидую, а?.. Я, старик, завидую ему, сопляку… Что ты тогда скажешь? Может, я и…

Олег вздрогнул от рявкнувшего под рукой звонка.

— Кунгуров? К начальнику, срочно…

— К начальнику? — переспросил Олег. — К какому?

— К какому, к какому… К самому главному.

— Да кто это говорит? Постой, постой…

— Я бы на твоем месте раньше догадался.

— Генка! Ты?!

— Так какого же черта болтаешься на работе? Ты получил «повестку»?

Лишь сейчас Олег вспомнил о письме, засунутом в левый карман. Он не видел Генку давно, год, может быть, два, и ему хотелось встретиться с ним. Но как-то так сразу… А Петька?.. Опять он один будет весь вечер. Олег попытался перенести встречу.

— Иди ты к дьяволу, — сказал Генка. — Я и слышать ничего не желаю. Немедленно! Садись в такси и катай сюда.

Генка умел настаивать, а Олег не умел отказываться.

Позвонив Петьке, Олег сказал, чтобы он быстрее доделывал уроки и ложился спать, не дожидаясь его. Потом взял Гуляшкина под руку и вышел с ним на улицу.

3

Проводив Гуляшкина до дому, Олег сел в такси и поехал к Геннадию. Он добрался до него поздно, в начале десятого. На каждом точеном колышке большой дубовой вешалки висело по нескольку пальто, из чего Олег заключил, что у Генки полно гостей. Раздеваясь, он слышал за дверью буйные выкрики, смех, частую одновременную болтовню. Из комнаты просачивался дух съестного вместе с табачным дымом и спиртным запахом.

— Я не знаю, что у тебя сегодня, уж не день ли рождения? В любом случае это пригодится, — сказал Олег, отдавая Геннадию бутылку коньяка.

— Отгадал, что пригодится, и не отгадал насчет дня рождения.

Он ввел Олега в комнату. Их встретило нестройное «ура!». Олег был удивлен и обрадован: за столом сидели те, с кем он учился в школе.

— Прошу внимания, — поднял руку Генка. — Наш класс в результате естественных земных процессов почти удвоился. Поэтому знакомлю заново: Кунгуров Олег, личность чрезвычайно загадочная и в то же время проницательная. То, что проницательная, вы можете убедиться, взглянув на этот вполне реальный и доброкачественный коньяк. Холост, но имеет ребенка. Это ли не пример загадочности?

— Не заставляй его краснеть!

— Олег, научи…

Ему втиснули стул между Риммой Новиковой и незнакомой черноглазой соседкой Борьки Аникеева, которого прозвали Тютей-Путей за его манеру складывать губы трубочкой и говорить быстро и не очень разборчиво. Олег подумал, что в классе, видно, навечно останутся воспоминания о детских привязанностях и симпатиях. Иначе стул его не оказался бы именно здесь.

Римма раздобрела, черты лица ее огрубели, но она осталась такой же тихой и застенчивой, как прежде. Нагибаясь, Олег пожимал через стол руки, подмигивал тем, кого не мог достать, и старался каждому сказать что-нибудь шутливое, колкое или ласковое, приятное. Когда он здоровался с Риммой, она в смущении опустила глаза и проговорила:

— Познакомься, мой муж, — и качнулась на стуле, чтобы дать им возможность протянуть руки.

— И тут я опоздал…

— Штрафную Олежке!

— Будет знать, как опаздывать…

— Кунгуров, тост!

Олег поспешно положил в тарелочку салат и поднялся:

— Поесть не дадут… Ребята, вы же знаете: я принципиальный и воинствующий противник штрафов, — и продолжал, перекрикивая общее возмущение: — А выпить я готов. Я предлагаю тост за самоотверженную Клаву и за нашего очкарика, у которого за двадцать с лишним лет наконец-то впервые блеснула остроумная мысль собрать всех в кучу после стольких лет тяжкой разлуки.

— Ура-а-а!!

Он чокнулся с Генкой и Клавой. Геннадий опрокинул рюмку, пожевал лимон, потом снял очки с золотыми планками и начал протирать стекла краешком скатерти:

— Видите, ценит! Я всегда говорил, что из него толк выйдет…

— …одна бестолочь останется, — добавил Тютя-Путя.

— А ты все так и живешь остротами пятидесятых годов, бедняга? Кстати, в то время они тоже не были свеженькими, потому что перекочевали из девятнадцатого века.

— Я же не общаюсь с преступниками.

— О, если б они приносили остроты!..

— Аникеев, Кунгуров! Что вы там не поделили?! Выйдите из класса!..

— У Марии Ивановны голос был понежнее.

— Разве вы с Борисом сидели за одной партой? — спросила Олега черноглазая соседка.

— Представьте, да. Мучились, но сидели.

— Разве он очень плохой?

— «Очень» — лишнее слово. И потом неизвестно, кто из нас хуже… Он плох уже хотя бы тем, что не догадался познакомить меня с вами. Но он никогда не отличался тактичностью. Давайте сами знакомиться.

— И правда, зачем нам посредники… Тамара. Вам положить буженины?

— Благодарю вас, но я сам хотел поухаживать за вами, пока муж не видит.

— У-у, я уже ничего не хочу.

— Скажите, если не секрет, когда этот очаровательный молодой человек успел жениться?

— Конечно, не секрет. Я его невеста. Мы еще не поженились.

— Ах вот как?! Тогда все мои грубости по его адресу забудьте. С этого момента я говорю только самые лестные вещи о моем «напартнике». В раннем детстве он больше всего любил природу, птиц и никогда не стрелял в них из рогатки. Он не бил стекол, не получал замечаний на уроках, и в его тетрадках вы не увидели бы клякс…

— Чем это вы так увлечены? — Борис повернулся к Олегу с Тамарой и положил один локоть на стол, другой на спинку Тамариного стула.

— Ты помешал самому главному. Я рисую ангельский портрет Бориса Аникеева. Осталось дорисовать последнее крылышко. А ты все испортил.

— Ладно, давай-ка выпьем. Давно я тебя не видел. — Он налил в рюмки коньяк. — Поехали!.. Ох, хорошо!.. А ты все такой же, как в школе, худой и длинный.

— Короче мне не удалось стать, — сказал Олег, — хоть и старался. Традиционный разговор. Но мы ведь не сорок лет не виделись! — Тепло, а вместе с ним радость и спокойствие разошлись по телу. Олегу было приятно сидеть здесь, среди своих, даже около Борьки, с которым они всегда враждовали. — Какой молодчина Генка! Сразу видно, организатор масс! Как это он ловко провернул.

— Отчаянный парень. Ну что ж! Он неплохо устроился: две тысячи имеет сам да Клавка почти девятьсот… Старыми, конечно. Около трех на двоих — жить можно. И можно позволить себе иногда такой сабантуйчик.

— Ну, сколько бы они ни зарабатывали, — возразил Олег, — мы должны сложиться и вернуть деньги.

— Что за вопрос… Только я в толк не возьму, с чего бы это Генка? Хлопот… Потом посуду мой… Ну, понимаю, хотел бы с Леночкой встретиться. Так он давно женат, она тоже замужем, да еще и на Сахалине… А ты находчивый парень: не успел появиться и сразу — тост за хозяев. Не промах!

— Когда встречаются друзья, лучше не мешать, — сказала Тамара и вышла.

— Ты убежден в моей находчивости? Соображаешь…

Еще в детстве Олег заметил, что Борькин нос напоминает парус на яхте. Парус остался таким же, только вырос и, должно быть, хорошо реагировал на ветер.

— Ну, так как твоя жизнь молодая? Все в своей милиции? Сыщик? Шерлок Холмс? Хм… Романтично… Но в девятнадцатом веке, а не сейчас. Знаешь, в школе ты так здорово учился, что я тебе даже немного завидовал, теперь могу признаться. И я не мог предположить, что ты выберешь такой… странный путь. Но вам, наверно, хорошо платят?

— Да как тебе сказать? Меньше, чем академику, но больше, чем профессору.

— Серьезно? — Борис сморщил потный лоб, и Олег предположил, что нетрезвая Борькина голова превратилась сейчас в быстродействующую электронно-счетную машину. — И как же у вас? Вам за каждого преступника платят? В отдельности? Или ставка?

— Ну какая там ставка. С выработки. С головы. За каждого отдельно. Причем за глупого меньше дают, за умного — больше. Есть специальные расценки.

— Понимаю, понимаю… Умного труднее разыскать, потому он дороже и ценится. Правильно, логично. Что ж, тогда, может быть, и есть смысл работать.

— Может, пойдешь к нам? Я тебе протекцию составлю.

— Спасибо, но это не для меня… Я, понимаешь ли, тут на распутье стоял. Диссертацию думаю защищать. Год походил в научных сотрудниках. Теперь надо расти. Что такое научный сотрудник? Сам понимаешь, сто десять рублей. А станешь кандидатом — глядишь, триста — четыреста можно будет свободно заколачивать. Смотря на какую должность сядешь. А работа — что сейчас, что потом… Выбрал я тут темку одну, вроде бы ничего, пойдет, начал уже материал подбирать и — отказался. Почему? А вот почему. Пленум по химии прошел! О, брат, это великое дело, на много лет. Сейчас что ни дай, какую абракадабру ни напиши, но про химию — суй, пойдет знаешь как? В общем котле все сварится… Вот я и сменил тему, то есть не совсем сменил, а связал ее с химией…

Олег поморщился и, оставив раскисшего, погруженного в расчеты Бориса, направился к толпе, собравшейся у раскрытого секретера. По рукам ходили фотографии, вынутые Генкой из альбома.

Каждый год, весной, приходил в школу хромой молчаливый фотограф; учителя приводили, построив гуськом, ребят в актовый зал и сажали их на одно и то же место, на сцене, а фотограф несколько раз кляцкал затвором ФЭДа. Через несколько дней, когда удавалось наконец собрать деньги, приносили карточки. Генка хранил их все — первого «б», второго «б», третьего, пятого, восьмого и, разумеется, выпускного, десятого «б».

Фотографии чем-то необъяснимо манят. Они были у каждого, те же самые; может быть, только не весь десятилетний комплект. И все равно, разглядывали так, будто видели, их впервые.

— От жалкого эмбриона к высокоразвитому сознанию, — сказал Генка. — Чем не заголовок к выставке?! Наглядное представление о прогрессе человечества.

— Рост костей еще не свидетельство прогресса, — заметил Олег. — Я уверен, что кое-кто из снятых здесь от эмбриона ушел, а до высокоразвитого сознания еще не добрался…

— Сколько угодно таких, — сказал подошедший Борис.

— А это кто? Рядом с тобой? — спросила Клава Геннадия.

— Это? Олег, не узнаёшь? Я очень хорошо помню: в тот момент, когда фотограф снимал, я Олега за мягкое место — щип! Он так и подпрыгнул.

— Генка всегда был мелким хулиганом, — сказал Олег. — Римма, а это ты! Седьмой класс…

— Нет, восьмой…

— Точно, восьмой. Всем мальчикам нравился вот этот твой завиток.

— Ну, скажешь тоже…

— Уж я-то знаю. Вы не ревнуете? — обернулся Олег к Римминому мужу. — Не надо, это было давно.

— А все-таки нас не так уж много осталось, — сказал Борис, держа перед глазами последнюю фотографию, пятьдесят седьмого года. — Интересно, кто где, кто кем стал… Начинаю со стоящих сзади: Шишмарев Колька. Ну, этот уехал на целину, стал, наверно, комбайнером, наплодил детишек и доволен; Леночка Ковальчук, — Борька замер и покосился на Геннадия. Тот нахмурился, — нашла блестящую партию и живет почти в стране Восходящего Солнца, любящая супруга и мать двоих…

— Перестань, пошляк, — не сдержался Геннадий. Он качнулся к нему, чтобы выхватить фотографию, но Борис успел спрятать ее. — Все, все, все… Мишка Лев — пока неясно: рядовой инженер на рядовом заводе; Сашка Пересветов — вот кто пошел в гору! Увидите, лет через десять Сашка всех нас переплюнет. Он станет министром. Вспомните мои слова. И не мудрено: папа…

— Да, окончив школу, люди пускаются в долгий, марафонский бег жизни, — проговорил Олег.

— А цель? — спросила Римма.

— Кто как ее видит. — Олег подошел к столу, взял бутылку. — Друзья, предлагаю тост за страсть, за щедрость человеческой души. Кто присоединяется ко мне, поднесите рюмки. — И налил первому Геннадию.

Тамара тоже протянула руку и сказала:

— Только мне немножко, я и так уже пьяная.

Кто-то включил радиолу.

— Идемте танцевать, — пригласил ее Олег.

— С удовольствием… Почему, вы произнесли такой тост? — спросила она, заглядывая ему в глаза.

— Ух какие чернущие… Потому что в нашу эпоху это, пожалуй, самое ценное в человеке.

— Ценнее таланта?

— Талант и так всегда щедр.

— Вы правда работаете в уголовном розыске?

— Правда.

— Но это очень опасная работа?

— Нет. Как и всякая другая.

— А вдруг в вас будут стрелять?

— Сейчас это почти исключено. Хотя известный риск есть. Но он есть везде. Идя по улице, вы можете зазеваться и попасть под машину.

— О господи! Не говорите такие ужасные вещи… А ваша работа не заставляет вас перестать верить в добро? Почему вы пили за щедрость души? Значит, по-вашему, ее нет?

— Наоборот, я и все мои товарищи, которых я знаю по работе, оптимисты.

— Я тоже оптимистка. Несмотря на то, что мама мне все время твердит: берегись, люди злы, жестоки, они заставят плакать тебя с твоей дурацкой доверчивостью. Не знаю, может быть, мне везет на хороших людей, но пока я не плачу… А как, по-вашему, отчего люди становятся преступниками?

— У нас — только лишь из-за низких, слабых, плохих, как хотите называйте, моральных устоев. Мы, я имею в виду, конечно, не только милицию, выколачиваем из человека дрянь. И, по-моему, успешно. Но кое-что остается. Самое цепкое, сильное, стойкое «кое-что» — жадность. О, это лютый зверь, от которого столько бед! Прежде всего жадность рождает жажду наживы; жажда наживы ведет к нечестности, нечестность — к преступлению. А всякое преступление — жестокость одного человека по отношению к другому. Теперь ясно, почему я за щедрость?.. А вы студентка, Тамара?

— Какой у вас острый глаз. Недаром Геннадий говорил, что вы проницательны. Я филологиня, университетская.

— Значит, мы учимся с вами в одном и том же месте?!

— Да? Вы тоже на филологическом! Но, наверно, заочно?

— Конечно. Только на юридическом, на втором курсе.

— И я на втором…

Они танцевали в узком проходе между стеной и стульями, задвинутыми под стол, не замечая меняющихся пластинок и натыкаясь на другие пары. Тамара была легка, изящна, и Олегу было приятно с ней танцевать.

Вдруг он спохватился и подвел ее к Борису, развалившемуся на тахте. Борис курил какие-то тонкие, дорогие папиросы, сонно хлопал белесыми ресницами и что-то напевал. Тамара подсела к нему и принялась энергично его тормошить.

«Неужели она любит его? — думал Олег, усаживаясь позади них за стол в ответ на Генкино приглашение. — Сколько странностей в жизни…»

Шкодливо озираясь, Геннадий достал из-за буфета бутылку «столичной» и сорвал желтую фольгу. Олег закрыл рюмку ладонью:

— Хватит, больше не могу, мне завтра рано вставать.

— Всем рано, мне тоже…

Впервые за вечер им удалось сесть рядом, в стороне от всех. Уставший, хмельной Геннадий шепотом посвящал Олега в сокровенное: он не мог простить себе, что не помешал Леночкиному замужеству, что женился на Клаве. И если б Лена…

Олег старался казаться внимательным, но слушал рассеянно; он смотрел на Тамару, на тугой аккуратный узел светлых волос, скрепленный мелкими шпильками.

Кто-то говорил ему, что человеческий мозг обладает способностью излучать какие-то волны и благодаря им человек может заставить другого обернуться, если будет упорно смотреть на него и мысленно просить его об этом. И Олегу остро, жгуче захотелось, чтобы Тамара взглянула на него. «Я хочу видеть тебя, твои черные глаза, — говорил он мысленно. — Ну, повернись ко мне! Если бы ты знала, как я прошу тебя! Слышишь?.. Я ведь прошу совсем немного. Я хочу видеть тебя. Сделай мне подарок…»

Но она не поворачивалась. Вместо нее показал свою пухлую физиономию Борис. Увидев Геннадия и Олега одних, он немедля встал и, ковыляя, подошел к ним:

— Пьют втихаря… Где у них совесть?

Геннадий плеснул в стакан «столичной» и пошел, сутулясь, в другую комнату.

— Давай выпьем, старина, за женщин, что ли.

— Ишь ты, сердцеед! За женщин!.. — сказал с усмешкой Олег. — Но невеста у тебя… Как только она решилась…

— Невеста? Кто сказал тебе «невеста»? Не она ли? Им всем хочется поскорее в жены… Но я не такой дурачок.

— То есть?

— Невест у меня было… Ого-го! Но тебе, как мужчина мужчине… — Борис качнулся и зашептал. Олег видел толстые мокрые губы, — как мужчина мужчине: эта ничего, жить можно… Ха-ха-ха!.. Некоторое время…

Олег спиной вышел в коридор и поманил за собой Бориса. Не выпуская из рук стакана, тот поплелся к нему. Олег зажег свет, взял стакан и поставил его на верхнюю полку вешалки, среди шляп и кепок; прижал Бориса в угол, между стеной и мякотью свисающих пальто, грубо схватил его за шиворот, зацепив вместе с рубашкой и галстуком кожу у шеи. Борис засопел, покраснел от натуги и страха, скуксился и выдавил плаксиво:

— Ты чего?.. С ума сошел? Кунгурка!.. Я кричать буду… Бандит!

— Кричи. Ну?.. Громче! — Олег прижимал Борьку к стене. — Ты не представляешь, с каким наслаждением я дал бы тебе по харе. Но я не могу этого сделать по одной причине: я — милиционер. Ты же сразу начнешь вопить на всех перекрестках, что тебя, бедного, избивала милиция… А тебя надо бить смертным боем, потому что ты — мерзавец, негодяй, мразь. Ты и в школе был таким, только маленьким негодяйчиком. Но теперь ты — законченный мерзавец, высшего сорта. Слышишь? Тебе, наверно, уже говорили, кто ты. Так я подтверждаю: подлец!

Бориса трясло. Он бормотал какие-то слова и пытался выскользнуть из рук Олега. Но Олег его больше и не держал. Он оттолкнул его и вернулся в шумную комнату.

4

После чая стали расходиться. По улице плелись, болтая, густой толпой. Добрались до угла. Постояли. Долго выясняли, кто куда идет дальше. Долго не могли проститься. Наконец разделились. Борис и Олег двинулись прямо. Между ними была Тамара. Она о чем-то спрашивала. Борис что-то отвечал. Олег тоже отвечал.

Вдали показалась зеленая точка. Борис выбежал на мостовую, поднял руку. «Волга» промчалась мимо него, но все же, скрипнув резиной, остановилась.

— Куда вам? — спросил шофер, высунувшись в приоткрытую дверцу.

— К Смольному, — крикнула Тамара, подбегая к нему.

— Не могу, я в парк…

— А где парк?

— На Конюшенной.

С водителем другой машины Борис долго разговаривал вполголоса, держась за крышу кабины, пока они не пришли к соглашению.

— До свидания, — сказала Тамара.

Олег покивал головой и сжал ей руку:

— Всего хорошего… Верьте в то, во что верите.

И, не взглянув на усевшегося впереди Бориса, зашагал прочь.

Он шел по узким гранитным плитам набережной, едва не задевая перил, и песок скрипел под ногами. Вода в канале была черной, тихой, гладкой; в ней плавали, искрясь и покачиваясь, желтые тропинки, проложенные уличными фонарями. Олег миновал тонкую, мрачную, немую колокольню Никольского собора, вышедшую на самый берег, свернул к Консерватории… Людей встречалось мало. Трамваи были пусты.

У лифта стоял мужчина с седыми висками и короткими рыжеватыми усиками. У него оттопыривался карман на груди, внутри пальто; в руках он держал свертки. Мужчина пропустил в кабину Олега, зашел сам и защелкнул тяжелую железную дверь.

— Вам какой?

— Тот же, что и вам, — сухо ответил Олег и повернулся к нему спиной.

— Вы в этом уверены?

Олег промолчал. Выйдя из лифта, он открыл французским ключом дверь и прошел к себе в комнату, не заботясь о минутном попутчике.

Петька спал. Олег не стал зажигать свет, чтобы не будить его, разделся и лег.

В этой темной тишине, в этом покое он особенно остро ощутил потерю чего-то необъяснимо приятного, радостного. Свет, говор, музыка, смех, движение — то, что было еще лишь какой-нибудь час назад, представилось ему спектаклем, донельзя пестрым, ярким, шумным. И он, Олег, был на сцене, в прожекторах юпитеров. Но опустился серый пропыленный занавес, стихла музыка, потухли огни, опустели сиденья. Представление окончено…

«Неужели окончено?

Но почему же я не взял у нее номер телефона? Я ничего не спросил у нее. Я ничего не знаю о ней. Вот так встретиться и потерять! Вдруг это та самая встреча? Одна-единственная и невозвратимая.

А Борис? Что у них общего? «Скажи мне, кто твой друг»… Нет, нет, только не это. Как она сказала? «Не знаю, наверно, мне всю жизнь везет на хороших людей, но пока я не плачу». А этот подлец, подонок! «Жить можно… некоторое время»… Сказать ей? Ах, как запуталось все сразу! Какое право имею я сплетничать? Если бы я был случайным человеком, и то… И все-таки должна же она знать, какая это мразь!

Но не слишком ли я жесток по отношению к нему? Не думаю ли я так о нем, ища своей выгоды? Нет. «Сейчас что ни дай, какую абракадабру ни напиши, но про химию — суй, пойдет… В общем котле все сварится». И темку свою связал с химией… Разве не подонок?

Почему вор расплачивается за воровство, а этот, если он не перейдет границу закона, не станет высказывать свои мысли вслух, будет всю жизнь воровать открыто, днем, на глазах у всех? Почему мы снисходительны к нему? Что с ним делать? Воспитывать? Хорошим примером? Добром отвечать на зло? Но его уже воспитывали почти половину его жизни, а все гадкое, мерзкое, что было у него в школьные годы, осталось. И не только осталось, но разрослось. Тогда ждать его естественной смерти? Ждать поколения, пока выветрится аникеевщина из его детей, внуков, правнуков? Ждать и кормить его? Кормить и подсчитывать, сколько людей отравилось его духом?

Подлец и трус. Как испугался меня! И как чесались руки… В школе все было проще. А теперь мы — взрослые…»

Олег засыпал. И вдруг что-то толкнуло его, разбудило. Забилось частыми ударами успокоившееся, задремавшее было сердце. В сонной тишине слышался женский голос за стеной. Тоськин голос. И Олег вспомнил мужчину с седыми висками…

Когда-то, давно-давно, эта квартира принадлежала деду Филарету. Олег видел его лишь на фотографиях. Три комнаты в квартире были проходными, а одна — дедов кабинет — стояла на отшибе. После революции комнату, ту, что у самой кухни, заняла Василиса Максимовна, одинокая женщина, с годами превратившаяся просто в Максимовну. Людмила, старшая дочь Филарета, вышла замуж за капитана дальнего плавания и переехала к мужу. Вскоре вышла замуж и Нина. К тому времени умерла бабушка, и мать с отцом остались в той комнате, где жили теперь Олег с Петькой.

У них за стеной (дверь была заколочена и оштукатурена) поселились двое — мать с дочерью. Вскоре дочь соседки вышла замуж, а в начале войны она родила девочку — Тоську. Отец Тоськи так и не вернулся с фронта, а мать погибла под развалинами чужого дома. Девочку кое-как вы́ходила хромая, набожная бабка, не без помощи Нины Филаретовны и Максимовны. С бабушкой Тоська и жила до тех пор, пока не похоронила ее.

До самой смерти старуха мечтала, чтобы Олег женился на Тоське. И одно время казалось, что так оно и будет. Они ходили на танцы в Мраморный зал и в кино на поздние сеансы, ездили в залив на теплоходе провожать белые ночи, а зимой целовались в парадной, погасив свет на всей лестнице.

Но как-то раз, открыв на звонок дверь, Олег увидел мужчину с седыми висками. Он был красив, прекрасно одет и держал в руках роскошный букет пионов — белых, розовых и пурпурных. Он довольно бесцеремонно прошел мимо оторопевшего Олега к Тоське. На следующий день он появился снова, и опять с букетом. По вечерам они уходили куда-то, и Тоська возвращалась поздно нарядная, возбужденная. А спустя некоторое время она объявила Олегу с напускной беспечностью, что ей сделано предложение и она сказала «да».

Прожив полгода, зиму, мужчина с седыми висками уехал в какую-то командировку и исчез. Спустя еще полгода Тоська получила от него письмо.

Чудовищную измену и коварство (иначе он не называл Тоськино поведение) Олег переживал недолго, но тяжело. Он был подавлен и вынашивал планы мести: не разговаривать с обоими, не замечать их; вызвать на ссору красавца жениха, подраться с ним и испортить ему шикарный костюм; наговорить Тоське грубостей, обидеть и оскорбить ее… Ни один из пунктов выполнен не был. Он подумал, что это мальчишество, а его планы — планы любого обиженного человека. А он не любил делать то, что делали все. В конце концов он решил не выдавать своих чувств и никому ничем не напоминать о былом. Это ему удалось, а работа, на которую он только что поступил, увлекла, захватила его и помогла забыть неприятности.

Хотя что-то все же осталось…

Кровати Олега и Тоськи разделяла лишь перегородка. Иногда по ночам он слышал голоса молодоженов и не спал, кусая губы и злясь, что никак не соберется переставить мебель в комнате.

Мебель оставалась на прежних местах со дня смерти матери. Да и вообще Олег не помнил грандиозных передвижений обстановки. Он всегда спал здесь, на этом месте, ногами к простенку. Если бы сейчас было светло, он видел бы висящую картину, странную и неизвестно каким образом оказавшуюся в их доме. Только недавно узнал, что это Чурлёнис. Конечно, это был не сам Чурлёнис, а копия его «Сонаты Солнца». Может быть, копию писал отец? Как-то не приходило в голову спросить об этом. Мать говорила, что в молодости отец писал маслом этюды, но потом забросил. Олег никогда не видел его рисующим.

Отец умер, когда Олег уже был не маленьким: ему шел тринадцатый год. И все же он почти ничего не знал о своем отце.

Ему было известно лишь, что он инженер и работает на каком-то заводе. Олегу этот завод представлялся чем-то похожим на огромную автомобильную мастерскую. Он все порывался спросить, что они делают на заводе, но страшился мрачного, угрюмого вида отца. Отец часто уезжал в командировки, и мать плакала в его отсутствие. Когда же он возвращался, они о чем-то говорили по ночам, иногда настолько громко, что Олег просыпался и видел, что мать опять плачет и просит о чем-то отца. Олег любил мать, но не мог понять ее слез. Он вообще многого не понимал: в их семье было немало загадок. И только став взрослым, Олег начал кое в чем разбираться.

Запомнилось одно лето. Петьки еще не было на свете. Отец пришел с работы против обыкновения днем, необычно оживленный, и велел матери собираться в отпуск. На следующий день они уже ехали в поезде на Рыбинск, а еще через два дня плыли на колесном пароходе «Вера Засулич» вниз по Волге. Олегу все было в диковинку. Он облазил каюту, поднимал и опускал желтые деревянные жалюзи, носился по палубе, заглядывал в машинное отделение, потом мчался в салон… И не хватало времени смотреть на заросшие деревьями пушистые горы, на стада, дремавшие у воды, деревушки…

Они сошли на пристани в Мариинском посаде, и загорелый старик-чуваш, не торгуясь, отвез их на лодке в ближайшую деревню. Олегу казалось, что ничего прекраснее этой деревни не существует на свете, хотя это была самая обыкновенная русская деревня. Она была зелена, потому что у каждого дома рос яблоневый сад; по улицам ходили вперевалку гуси, шипели на пробегавших мимо кошек и щипали мягкую, кудрявую травку, по которой приятно было бегать босиком; поросята терли бока о пересохшие серые бревна старых амбаров…

Каждое утро, запасаясь ватрушками, молоком, крутыми яйцами и всякой другой снедью, Кунгуровы стаскивали в воду лодку и плыли на другую сторону Волги, на пески. Отец сооружал тент из простыни и весел и садился с удочкой или забрасывал спиннинг; Олег помогал ему, ловил ради забавы мальков линялым марлевым сачком. Иногда они все — отец, мать и Олег — ложились спиной на горячий песок и загорали, слушая, как кричат и суетятся чайки: «Три-ар-рр! Три-ар-рр!..»

«Как хорошо-то, Вася!» — говорила мать. Олег видел, что она счастлива покоем отца, тишиной, природой.

Отец был ласков, добр, но по-прежнему молчалив. Они с Олегом копали колодцы, разводили костры, ловили бабочек, плели из ивняка корзины. А один раз отец смастерил змея с длинным хвостом из мочалки. Олег прыгал в восторге на одной ножке вокруг отца и выпалил вдруг ни с того ни с сего:

«Пап, если бы всегда ты был такой!»

«Какой, сынок?» — не понял отец.

Но Олег так и не смог объяснить. А отец погладил его по выгоревшим волосам, потом прижал к себе и крепко поцеловал…

Путешествие это — единственное в жизни Олега — оставило в памяти у него такое впечатление, что при первой возможности он решил повторить его с Петькой. На Волгу они тогда не смогли поехать, — доро́га была для них слишком дорога́, — и они отправились на Карельский перешеек, на Вуоксу. Там Олег вытянул на спиннинг четырехкилограммовую щуку, и с тех пор Петька бредил спиннингом и летним дикарским биваком.

Олег повернулся на живот, подбив под голову теплую слежавшуюся подушку. У него и в детстве случалась бессонница, когда задавали слишком много уроков и приходилось сидеть до полуночи. Он знал: в таких случаях лучше всего считать и стараться увидеть цифры, произнесенные в уме. Раз, два, три, четыре… восемь… двенадцать… Ни о чем не думать, только цифры, только цифры… восемнадцать, девятнадцать… Появилась вместо цифр Тоська, такая, какой она была тогда утром, в ванне… Двадцать четыре, двадцать пять… А все-таки она, наверное, жалеет, что так у нее получилось. И не прочь вернуть старое. «Я только один раз провожала белые ночи, помнишь — с тобой? Какая прелесть! Я бы еще с удовольствием прокатилась бы по заливу»… — «Кто же тебе мешает? Катайся»… Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре… Вот с Тамарой я поехал бы куда угодно!.. Тамара!.. Тридцать девять, сорок, сорок один… Прийти к тете Люде и сказать: «А знаешь, я женюсь. Я же тебе сказал, что предупрежу…» Бедная тетя Люда, здорово, видно, она расстроилась из-за Ганночкиного мужа. Надо будет съездить к Смородину… Интересно, Смородин женился на этой, смешливой?.. Вот на кого он похож, на Беклемишева! А я все думал, кого он напоминает… Беклемишев все же решил действовать по-своему! Пусть, но к Говоркову он так или иначе придет, с другой стороны… Ни о чем не думать, ни о чем… Только цифры, только цифры… На какой я остановился? Сорок восемь? Или нет, пятьдесят восемь? Лучше начать снова… Раз, два, три…

Сон не приходил. Олег открыл глаза. Окна стали сизыми, проявились предметы… Он встал, сердясь на себя, прошелся по комнате, поправил одеяло на посапывающем Петьке и погладил брата…

Озябнув, он снова лег и вскоре почувствовал, что засыпает.

Глава четвертая

1

Разговаривая с дружинниками «Искры», Олег, среди прочего, услышал такую историю: однажды шлифовщик девятого цеха Раков пришел на работу навеселе и поспорил с соседом по станку на «маленькую», что разобьет кувалдой свои ручные часы. Рабочие встали в кружок. Спор был смешным и необычным. Раков вынул из кармана «Салют», дал всем послушать, что часы ходят, положил их на наковальню, размахнулся и ударил… Затем вынул другие и начал спорить, уже на «сто грамм», что и их расшибет.

Известно было Олегу и такое. Скупочный пункт в Озерках заплатил тридцать четыре рубля за бронзового Пегаса — каминные часы с годовым заводом и боем, фирмы «Павел Буре». Купив часы, оценщик заподозрил, что они краденые. В квартире же на Десантной действительно пропали часы «в виде летающего коня», как было записано в протоколе. Хозяйка квартиры, Краева, сразу узнала своего Пегаса. В документах скупочного пункта были записаны серия и номер паспорта человека, продавшего часы. Владельцем паспорта оказался Валерий Васильевич Супруненко.

И еще одно довольно странное происшествие.

На Мальцевском рынке, под закрытие, некая молодая женщина продавала мужское пальто. Документов у нее не оказалось, и милиционер повел ее в пикет. По дороге женщина кинула под ноги постовому пальто и бросилась бежать, но ее задержали прохожие. В пикете она сказала, что купила пальто у парня, которого зовут Николаем.

Когда Олег учился в милицейской школе, их преподаватель криминалистики любил повторять, качая указательным пальцем:

«В организме любого города, даже самого спокойного, все время что-то случается: кто-то потерял сумочку, кого-то укусила собака, кто-то попал под трамвай, кто-то утонул… Во всем этом хаосе событий, клубке случаев, фактов надо с чрезвычайной внимательностью отличать существенное от несущественного, важное от существенного. Уголовный розыск — это служба внимания, связи и проверки».

Теперь каждому из беклемишевской группы было отпущено по «клубку случаев» и каждому следовало отличить существенное от несущественного. Олегу предстояло выяснить по крайней мере большую часть вопросов, которые он наметил: кто такой Раков? Откуда у него часы? Имел ли он отношение к паспорту Супруненко и к Пегасу с Десантной улицы? Знаком ли с Говорковым? Знает ли он женщину, задержанную на Мальцевском рынке, и, наоборот, его ли, Николая Ракова, она имела в виду, говоря о человеке, у которого купила пальто? Чье это пальто?

После того вечера Олег ходил какой-то вялый, несобранный, не в меру молчаливый, и добрый Гуляшкин винил в этом только себя. Впрочем, они почти не виделись, занятые каждый своим делом.

Олег ломал голову над тем, как ему разыскать Тамару. Он мог найти в городе любого человека, но не хотелось впутывать в свои личные дела уголовный розыск. Он видел в мои что-то противоестественное, пошлое, кощунственное. Если бы он знал фамилию! Кто ее может знать? Деканат филфака? «Скажите, как фамилия девушки по имени Тамара?» Чушь.

После некоторых колебаний он позвонил Геннадию. Генка был по обыкновению весел и остроумен, спрашивал, как добрались гости до дома и понравилась ли встреча ребятам. Олег добросовестно отвечал и, дождавшись удобного момента, сказал небрежно:

— Да… Ты случайно не знаешь телефона этой… как ее… Тамары… Ну, той, которая пришла с Борькой Аникеевым. Понимаешь, я обещал ей одну книгу, а про телефон забыл спросить…

— Хоть я не детектив и не работаю в уголовном розыске, — захохотал, прервав его, Генка, — но знаю одну простую житейскую истину: когда начинают тщательно объяснять, зачем понадобился человек, значит, он понадобился по другому поводу. Маленькое психологическое эссе. Может быть, тебе пригодится в твоей практике?

Застигнутый врасплох, Олег слегка смутился:

— Ты делаешь заметные успехи в психологии. Так как же?

— Увы и ах… Я вижу ее впервые. А Борьке ты, разумеется, позвонить не желаешь.

— Но, может, ты знаешь ее фамилию?

— Фамилию?.. Стой, когда мы знакомились, она назвала. Обожди, обожди… Дай бог памяти… Можешь себе представить — вспомнил. Ее фамилия Ярцева.

— Не врешь?

— Не вру, но, возможно, заблуждаюсь… Скажи, а это правда, что она Борькина невеста? Ну и Тютя-Путя!

Олег прикинул, в каком году могла родиться Тамара. Если она на втором курсе филфака, стало быть ей что-то около двадцати, то есть год рождения ее — сорок второй — сорок четвертый. Вряд ли она могла родиться в Ленинграде… Все сведения были предположительными, кроме того, их было маловато. И все-таки Олег рискнул позвонить в справочное.

Ему ответили, что Тамара Александровна Ярцева живет в Тульском переулке. Теперь уже не составляло труда узнать номер ее телефона.

Вертя тонкую розовую бумажку с адресом и телефоном, Олег вдруг потерял присущую ему решимость и заколебался: что лучше — позвонить или нагрянуть самому без предупреждения? А как воспримет его визит Тамара? Возможно, у нее окажется Борис. Что говорить ему? И поймал себя на мысли, что профессия начинает накладывать свой отпечаток: даже тут он хотел предугадать возможные варианты, чтобы избежать неудачи.

Ничего путного не придумав, он пошел на совещание: вся скрытая работа по расследованию квартирных краж, в том числе на Десантной и Солнечной, была закончена. Теперь преступникам пришло время расплачиваться. Беклемишевской группе нужно было обсудить детальный план предстоящей операции.

2

Ранним сырым утром Вася остановил свой синий «газик» у ворот старого пятиэтажного дома на Большом проспекте Петроградской стороны. Из кабины вылез Олег и шагнул навстречу дворничихе, мерно шаркавшей метлой по тротуару. Он что-то сказал ей вполголоса; она поставила метлу к трубе, вытерла руки о белый передник и пошла к парадной.

— Вы его подольше держите, паразита, осточертел всем, сладу с ним нет, — говорила она, бодро поднимаясь по ступенькам просторной гулкой лестницы. — И бабу свою лупит почем зря, и старуху мать бьет, и соседи плачут… А ему хоть трава не расти. Как нажрется, так весь дом от него стонет. Пьяница несчастный…

У двери с номером четырнадцать на белой эмалированной бляшке Олег позвонил. Открыла женщина с заспанным лицом и синевой под глазами.

— За Дементием пришли, — сказала дворничиха, не скрывая радости, и повела Олега по темному, пахнущему кухней коридору. — Вот сюда.

— Говорков? — спросил, входя в комнату, Олег парня в черных неглаженых брюках и нижней трикотажной рубашке. — Очень хорошо, собирайся.

Говорков не был ошеломлен приходом оперативника, но и подготовлен тоже не был.

— Куда собираться?

— Ну, куда, куда, будто не знаешь…

— А вот и не знаю, — заулыбался Говорков, показывая крупные желтые зубы. — Когда человек ни в чем не виноват, ему некуда собираться.

Олег протянул бумагу, подождал, пока тот прочтет.

— Понял, к чему дело клонится? — весело сказала дворничиха.

— Ты, тетя Нюра, не суйся, без тебя разберемся, — сквозь зевоту проговорил Говорков и потянулся. — Ну, чего встала? — повернулся он к женщине, той, которая открывала дверь, — Глухая, что ли? Пожрать-то чего-нибудь принеси.

Олег прошелся по комнате. Она была большая, светлая и, должно быть, сухая. В углу у окна на полированной тумбе стоял телевизор. Высокая, с тремя пышными подушками, одна на другой, кровать была закрыта вышитым покрывалом ручной работы. Олег открыл створку в стареньком шифоньере, просмотрел лежавшее на полках белье; в жестяной коробке из-под конфет, положенной тут же, он увидел среди анодированных брошек, сережек, стеклянных бус несколько золотых вещей. Одно кольцо, тонкое, с камешком, в который как будто напустили дым, показалось ему знакомым. Олег положил его на середину стола. И все остальное, заинтересовавшее его, он складывал туда же.

Говорков ел с аппетитом, ни на кого не глядя. У кафельной печи тихо стояла незаметно вошедшая в комнату старушонка. Она была маленькая, сморщенная. Белая, треугольником, косынка прикрывала ее жидкие волосы. Олег понял, что это мать. По-видимому, она была не так стара, как казалось, и Олег подумал, что, дав жизнь такому сыну и не сумев его воспитать, женщина, в сущности, обрекает себя на раннюю старость.

Когда Олег оказался возле старухи, она приниженно, робко тронула его за рукав и сказала тонким, дрожащим голосом:

— Сынок, ты уж скажи, что он там опять натворил… Ирод проклятый, — и прижала кончик косынки к покрасневшим, но сухим глазам.

— Потом всё узнаете… Будет следствие, суд, вас вызовут.

Олег тщательно осмотрел комнату, однако чужих вещей оказалось меньше, чем он предполагал.

— Хаза-то где еще, а? — спросил он у Говоркова. — Куда остальное добро попрятал? Или продал?

Тот даже не шелохнулся.

— Ну, поехали…

Беклемишев уже привез Ракова и оставил его в камере. Говоркова поместили в другую, самую дальнюю, переселив из нее арестантов-«указников», пребывавших в милиции несколько дней за хулиганство. Гуляшкин уехал в Тосно, где жил Иконников, шофер, помогавший вывозить краденое, и должен был вернуться не скоро.

Как только появился Олег, без промедления начали допрашивать арестованных. Олег, Золина, Беклемишев сидели в разных комнатах, спрашивали и переспрашивали, добиваясь ясных ответов, писали протоколы и вновь задавали вопросы. Потом наскоро, встречались друг с другом, сверяли показания, разбирались в их лживой путанице и устраивали очные ставки.

Приходили свидетели; потерпевшие разглядывали, точно в музее, платья, пальто, платки, столовые ложки, аккордеон, туфли, часы, браслеты и еще всякую всячину, разложенную на столах, находили свое и удивлялись: они считали вещи навсегда потерянными.

Первый день допросов был тяжелым, изнурительным, изматывающим; нервы напряглись до предела — и у тех, кто допрашивал, и у тех, кто, спасаясь, лгал, ловчил, изворачивался или даже молчал. В этой дуэли, как в шахматах, многое зависело от начального хода.

Отправив Говоркова назад, в камеру, после трехчасового бесплодного разговора, Олег вышел в коридор, потирая виски. Его вызвал к себе Буяновский, начальник отдела милиции.

— Ну что там? — спросил он с живостью, едва Олег появился на пороге. — Садись.

— Пока разговоры обо всем и ни о чем. Сначала молчал — ни звука, примерно с полчаса. Потом надоело, стал рассказывать про себя, про деревню, про всех родственников.

— Ничего, пусть выговорится… и все же, я думаю, Раков «расколется» первым. Вот увидишь. Могу на спор.

— Почему?

— Да так… Небольшой секрет… Вот что, Олег, тут мы бумагу одну получили, прочти.

Олег взял тонкий прозрачный листок с приказом. Приказ начинался, как обычно, с констатирующей части. Пробежав глазами без особого внимания эти фиолетовые строчки, Олег перешел к самому существенному. В пятом пункте говорилось, что лейтенанту милиции Кунгурову О. В. объявляется выговор за «недобросовестное отношение к своим обязанностям».

Лицо Олега стало серым. Он кинул приказ на стол, поднялся и сказал сухо:

— Все? Можно идти?

— Что же ты ничего не спросишь?..

— А что спрашивать. Вспомнили! Полгода прошло. Я же тогда только из отпуска пришел. Полесьев прохлопал, а при чем тут я?

Случай был перед Новым годом. Тогда оперативники городского управления раскрыли на Олеговом участке притон. А потом выяснилось, что Женька Полесьев тоже о нем узнал, но разгромить не успел, опоздал.

— Так и Полесьеву тоже выговор. А земля-то чья? Твоя…

Из кабинета Буяновского Олег вышел обиженный и обозленный. Его разозлил не столько сам выговор, сколько сопровождавшая его формула, беспросветно унылая, безликая и универсальная, — «за недобросовестное отношение к своим обязанностям». Он понимал, что существует особый язык приказа, что существует набор общепринятых формулировок, годных на все случаи жизни. Но его оскорбляла примитивность логики: раз прошляпил — значит, недобросовестен. Можно было снести любой упрек, но только не этот, потому что он был несправедлив.

Олегу стало жаль себя. А жалость потянула за собой никчемные мысли: стоит ли мотаться с утра до ночи, думать, нервничать? Ни чести, ни славы, и те же деньги, которые можно заработать на обычном заводе, стоя у станка всего-навсего по семь часов. И тогда можно будет и учиться не спеша, и читать, и Петька…

Четверть часа спустя Олег снова пришел к Буяновскому. Начальник взял рапорт, прочитал его и, перевернув написанным вниз, отложил. Он сам был молод и представлял, что на душе у Олега.

— Мне рассказывали, — сказал Буяновский, — про военный устав одной армии, не помню какой, немецкой или французской, ну, неважно… Так вот, по этому уставу офицеру запрещено накладывать взыскания на провинившегося сразу после происшествия, а только через сутки или двое. То есть тогда, когда улягутся страсти и разум возьмет верх над чувствами. Мудро. Нервозность никогда никому и ни в чем не помогала.. Поэтому возьми свой рапорт хотя бы до послезавтра. Сейчас тебя занозит обида. Сердишься, Ну и не о том думаешь. Надо проще смотреть на вещи. Мы тебя ценим и, конечно, будем всячески препятствовать твоему уходу.

— Цените? Цена мне грош, если я недобросовестный. Где же здравый смысл?

— Ну, предположим, формулировка ошибочная. Что тебе-то? Это никуда не идет, ни на что не влияет. Будь ты выше этого. Ведь ты работаешь не за чины и ордена и не ради каких-то там особых, бешеных денег. Этот приказ носит прежде всего воспитательный характер для других, а не только для тебя… А ты раскроешь преступление, и выговор снимут.

— Не знаю, что это за воспитание. После этого я лучше работать не стану. И я не манекен для воспитания других, а человек, и хочу, чтобы уважали мое человеческое достоинство. Хотя бы за то, что я работаю не за чины и ордена. — Олег взял рапорт, сложил его вчетверо и вышел.

Разговор с Буяновским не облегчил его состояния. Он по-прежнему чувствовал себя оскорбленным, несчастным и одиноким, и ему захотелось сесть и разреветься, растирая кулаками слезы по лицу, как в детстве. И чтобы его поцеловала в макушку мама. Тут он вспомнил, что в кармане у него лежит листок с номером Тамариного телефона. Если б ему удалось поговорить с ней, думал он, хоть о каких-нибудь пустяках, стало бы легче.

Забравшись в пустую комнату, Олег пододвинул к себе телефон и, страшась подспудно чего-то, крутанул упругий диск. «Ти-и… Ти-и…» — отрывисто пищало в трубке. И где-то далеко-далеко повторялись те же тонкие звуки: «Ти-и… ти-и…» Никто не подходит. Неужели нет дома? Или не тот телефон? Могло справочное напутать?

— Я вас слушаю.

Оказывается, дома. Но это не она. Голос пожилой женщины. Мать? Или соседка? Какая у них квартира? Отдельная или коммунальная? Как лучше спросить? Тамару или Тамару Александровну?

— Могу я попросить к телефону Тамару?

Сейчас она скажет: «Одну минутку», оставит на столе трубку и крикнет так, что будет слышно: «Тамара, тебя к телефону». И подойдет она…

— Тамару? Ее нет дома. А кто ее спрашивает?

Ну вот… Как же так?.. Вдруг эта женщина ошибается? Неужели нет дома?.. Кто спрашивает? Олег? Да запомнила ли Тамара его имя.. Ах, да какая теперь разница.

— Один ее знакомый… Но вы не беспокойтесь, я позвоню в другой раз.

Никогда она не догадается, и никто не догадается, как она была ему сейчас нужна!

Олег нащупал пальцем блестящий пенек, нажал на него, а трубку все еще держал в руке. Вот и все… Генка говорил однажды, что у каждого человека тринадцать раз в году бывают черные, злые «чертовы дни», дни, когда невезения следуют за неудачами, а неудачи за невзгодами… И существует только один-единственный способ избавиться от такого дня — лечь как можно скорее, спать и не просыпаться до утра.

И правда, уйти бы сейчас домой, плюнув на все…

Беклемишев в накинутом на плечи пиджаке расхаживал по комнате, положив руки на бедра, и что-то тихонько насвистывал. Когда Олег вошел, он, взяв его за плечи, сказал:

— Давай-ка поговорим сейчас на пару с Говорковым. Посмотри, какая любопытная деталь в показаниях Ракова. Пусть Говорков повертится, — и пододвинул ему протокол. — Как считаешь?

Олег сел, начал читать, но с трудом улавливал смысл записей и никак не мог перевернуть страницу.

В дверь осторожно постучали.

— Да, пожалуйста, — сказал Беклемишев.

Щелкнул замок, Олег услышал:

— Ты что хочешь, мальчик?

Олег поднял голову и увидел Петьку, который манил его пальцем. Он удивился: Петьке было строго-настрого запрещено приходить в милицию и звонить по телефону без надобности.

— Ты чего? — с тревогой спросил Олег. — Что-нибудь случилось?

— Выйди на минутку.

— Да что такое? Говори толком. Иди сюда.

Петька упрямо покачал головой.

— Иди, иди, у нас секретов нет, слышишь?

Но Петька закрыл дверь, оставшись в коридоре.

— Вот ведь чертенок!

Олег хотел выйти, но его опередил Беклемишев, у которого вдруг обнаружились какие-то необычайно срочные дела.

Петька был бледен, а движения какие-то неестественно быстрые, нервозные.

— Ну, говори, что у тебя?

— Неприятность… Вера Борисовна просила зайти тебя в школу… Сейчас.

— Двойка, что ли, в четверти?

Петька вздохнул и чуть слышно произнес:

— Нет.

— Да скажешь ли ты, черт возьми, наконец, что случилось?

— Мне велели срочно вызвать тебя в школу.

— Час от часу не легче, — пробормотал встревоженный Олег.

3

Из школы Олег пошел домой. Петька ждал его. Олег отметил про себя, что комната прибрана, посуда вымыта и спрятана, и даже пол выметен. Брат сидел за обеденным столом и что-то писал в тетрадке или делал вид, что пишет.

Устрашающе тяжелым шагом Олег приблизился к столу, шумно выдвинул стул и сел. Петька взглянул на брата и испугался. Он никогда не видел его таким спокойно-медлительным и скорбным.

— Ну? — тихо спросил Олег. — Что скажешь?

— А чего говорить… В школе и так, наверно, все сказали.

— Я от тебя хочу слышать… — Олег полез в карман, вынул револьвер и бросил его на стол. Это был самодельный револьвер, изготовленный не очень умелыми руками. — Что это такое? Откуда он взялся?

— Мы с Балахончиком в мастерской сделали, по труду.

— Зачем?

— Так просто…

— Что значит «так просто»? Просто так ничего не делается. Была ведь какая-то цель? Была. Так вот, какая?

— Мы в войну хотели играть.

— В войну? С настоящим оружием? С настоящим порохом? А ты знаешь что такое война? Ты знаешь, что в войну у-би-вают?! Убивают! И ты тоже едва не…

— Я же не хотел… Честное слово.

— Еще бы ты хотел!! Как это случилось? Ну, говори!

— У нас в классе мальчишка есть. Витька Кругликов. Он всегда приносит что-нибудь в школу и хвастается. И сегодня принес медаль старинную, с Иваном Грозным, серебряную. Я попросил показать, а он не дает, А Балахончик мне и говорит: «Давай пугнем его «пушкой» — сразу покажет. Не только покажет, но и совсем отдаст». После уроков вышли мы все во двор, зашли за угол, я револьвер вынул и говорю нарочно: «Руки вверх!» Витька испугался, поднял руки, а Балахончик давай его обыскивать. И тут, не знаю, как получилось: наверно, я нажал курок, пистолет и выстрелил, в руку Балахонову…

Олег в ярости схватил Петьку и стал трясти:

— Мерзавец, да знаешь ли ты, что ты натворил?!!

Он швырнул Петьку на кровать, вытащил ремень, размахнулся… Со свистом кожаный пояс рассек воздух. Петька орал, затыкая себе рот ладонью и повторяя:

— Ой, не буду… Ой, не бей меня… Оле-ег!! Я не хотел… Я никогда не буду…

В дверь стучали все настойчивее, громче и громче. Олег не слышал. Он только увидел перед собой Максимовну, которая вцепилась в Петьку, и стоящую чуть поодаль перепуганную Тосю.

— Оставьте меня, слышите? — гаркнул Олег.

— Не оставлю, — хрипло кричала старуха. — С ума сошел, забьешь ребенка!

Петька приподнялся, отстранил Максимовну:

— Уйдите все! Уйдите!.. — Лицо его было горячее, красное, распухшее.

— Господи, что же делать, что делать?..

— Идите, идите, — сказал Олег и запер за женщинами дверь.

Ярость сменилась растерянностью, безразличием. Он удрученно ходил по комнате, заложив руки за спину, останавливался, брал со стола страшную самоделку, разглядывал ее, качал головой и снова принимался ходить. Он потерял счет времени. А когда посмотрел на часы, был уже поздний вечер.

Он вышел в прихожую и позвонил на работу.

— Что у тебя с парнем? — спросил участливо Гуляшкин. — Мне Костя сказал… Стекло разбил?

— Хуже… Ну, как там дела?

— Раков «раскололся». Так что все в полном порядке.

— Мне приехать?

— Не надо.

Они простились. Мимо Олега просеменила Максимовна, взглянув на него недобро. Потом вернулась и сказала:

— Ты смотри… Я на тебя управу найду. Посмей мне еще ребенка пальцем тронуть. Только посмей. Сам цел не будешь. Знала бы Нина Филаретовна!.. Своих детей нарожай да и лупи на здоровье, а Петьку не смей… Смотри какой нашелся!

— А вы знаете, что случилось?

— Что бы ни случилось… Знать не знаю и знать не желаю.

— Очень плохо…

И ушел к себе, не пожелав Максимовне «спокойной ночи».

Петька спал все в том же положении, поперек Олеговой кровати. Он все еще всхлипывал и вздрагивал. Олег посмотрел на тонкие Петькины руки, на пальцы с чернильными кляксами, потом увидел тетрадку с недописанной задачкой на столе… И вспомнил рассказ Буяновского о военном уставе. Когда разум берет верх над чувствами… А он… Этого худого, бледного, заброшенного ребенка… Чья вина во всей этой истории? Его, Олега. Он должен был сечь ремнем себя. Да, себя.

Но и Петьку надо было… Нельзя жалеть. В таком деле никак нельзя. Лучше переборщить.

Олег поставил раскладушку. Осторожно взял брата на руки и понес. Укладываясь под одеяло, Петька проснулся и обнял Олега, не раскрывая глаз.

— Олежка, все равно я тебя очень, очень люблю, — зашептал он на ухо. — Только ты меня никогда не бей… Никогда, никогда…

Олег присел рядом, положил руку на его шею и чувствовал, как молоточком стучит кровь в вене!

— Ты думаешь, для меня это удовольствие? Глупый. Ты должен так вести себя, чтобы я гордился тобой.

— Я постараюсь… Хочешь, дам слово?

— Вот и хорошо. А теперь скажи мне, только честно-честно: для чего вы сделали самострел?

— Понимаешь, мы с Толькой хотели летом играть в войну. Без патронов, конечно. Да ты знаешь, он у нас и не стрелял. Мы пробовали — одни осечки… А тут как назло…

— Ну, а если бы ты поднял пистолет и мальчик отдал бы тебе медаль насовсем, ты взял бы ее? Честно.

— Честно? Ну, взял бы.

— Вот видишь… Молодец, что можешь честно сказать. Так вот слушай: то, что вы сделали сегодня, имеет вполне определенное название. Это разбой. Был бы ты постарше, тебя надолго посадили бы в тюрьму. Тебе и так достанется, но ты еще мальчик… Я верю, что вы пошутили, и думаю, ты понимаешь, какая это была грубая, глупая и жестокая шутка. А с оружием вообще не шутят. Ни при каких обстоятельствах. Ты понял, что заставило меня?.. Потому что я знаю людей, которые вот так же начинали с игры, а кончали гнусным преступлением и тюрьмой. И мне стало страшно за тебя. Ведь я тебя тоже люблю.

— Я знаю, — сказал Петька.

— Но ты меня огорчил тем, что сказал про медаль. Значит, ты жаден? Не знал я этого. Никогда не завидуй чужим вещам. Больше люби дарить, чем получать подарки. Слышишь? Ну, спи…

Петька закрыл глаза, полежал некоторое время тихо и молча, не отпуская руки брата. И вдруг спросил ни с того ни с сего:

— Олежка, а ты женишься?

— С чего ты взял, дуралей?

— Нет, я так, на всякий случай… Я иногда думаю: вот ты женишься, а я куда денусь?

— Если не будешь стрелять, останешься со мной.

4

Раков признался не только потому, что устал и сдался. Он был выносливее, умнее и хитрее остальных. И он понял, что, как ни петлял, ни лгал он на предыдущих допросах, все равно в каждой беседе оставлял какие-то улики против себя, крупинки правды. То проговаривался, то забывал о предыдущем своем показании, неискреннем, и давал новое, близкое к истине. И эти мелочи, разбросанные тут и там в протокольных листах, в конце концов окружили его, как войска окружают противника, принуждая сдаться или уничтожая его. Еще немного — и капитуляция неизбежна. Но если признаться чуть-чуть раньше, суд учтет чистосердечие и даст меньший срок. Так пусть суд думает лучше о нем, чем о Говоркове.

Для Говоркова откровение Ракова было разгромом, провалом, крахом, после которого молчать и запираться уже невозможно. Поэтому утром он сам постучал в дверь камеры и попросил провести его к следователю.

Четыре с половиной часа длился этот допрос. Говорков выложил все, что знал, что помнил, назвал фамилии сбытчиков, адреса, и Олегу оставалось лишь уточнять и записывать.

Вечером Олег снова вызвал к себе Говоркова.

— Еще что-нибудь забыли?

— Нет, — ответил Олег. — Ничего не забыл. Садись.

Он снял со шкафа слегка припудренную пылью шахматную доску:

— Умеешь в шахматы?

— Когда-то играл.

— Давай сразимся. — Олег расставил фигуры, зажал две в кулаках. Говоркову достались белые. — Ходи.

Сначала игра была ровной, потом Олег увидел, что противник провел маневр, который может сделать либо опытный, либо одаренный человек.

— Когда ты играл в последний раз? — спросил он.

— Давно, в школе еще.

— Решал задачи? Этюды?

Говорков презрительно махнул рукой.

— А из тебя мог бы получиться хороший шахматист. Вообще из каждого человека может выйти мастер своего дела. Ты же стал вором. Как это получилось?

Говорков молчал.

— Что тебя толкнуло на это? Я ничего не записываю, видишь? Мне самому интересно узнать. Раньше, до революции, людей нищета, безработица заставляли воровать; иногда хотели богатым досадить, то есть люди протестовали против несправедливости. А у тебя что? Нищета? Нет. Безработный ты? Нет. Удальство? Не похоже. Тебя притесняют? Да никто тебя не притесняет. Житейская тупость привела тебя к нам. Вот что. Тупость твоей души и жадность. Как же ты дальше жить будешь? Сейчас такое время, когда люди не могут не думать, как жить. Мы с тобой одногодки, поэтому мне легко представить, сколько ты прожил. Ну и что ты путного сделал в своей жизни? Наши люди должны приносить счастье друг другу в большом и малом. Счастье открытия, счастье доброты, улыбки, просто радость… Ты принес кому-нибудь радость? Матери? Любимой? Соседям? Чужим людям? Я не знаю такого человека. Никому ты не принес радости. Даже себе. Одно зло и горе от тебя. И знаешь, какое горе!

Олег вспомнил Краеву и порадовался, что сможет вернуть ей кольцо с дымчатым камешком.

— Я еще ни разу не слышал, чтобы такой, как ты, мог что-нибудь толковое сказать в свое оправдание, — продолжал он. — Ничего. И я не хочу, чтобы ты обязательно что-то говорил. Я хочу, чтобы ты подумал о простых вещах. Вот и все. Если придешь к чему-то определенному, отыщи меня, когда освободишься. Может быть, я буду тебе полезен.

Он проводил Говоркова в камеру, вернулся к себе, спрятал в сейф документы и запер стол.

Откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, он посидел несколько минут без движения: хотелось покоя и тишины. Олег ничего не ощущал сейчас, кроме усталости. Он радовался тому, что нелегкое испытание, выпавшее на его долю, позади, что он победитель и что теперь, по-видимому, у него будут дни посвободнее. Радовался, но не мог в полной мере осознать свою радость. Он знал, что по-настоящему почувствует ее завтра, когда сон поглотит усталость, а утро расскажет о предыдущих днях заново, не жалея самых бодрых слов.

Олег вышел на улицу. Дул с юга ветер, и было тепло. Цепочки мигающих лампочек, освещенные портреты, звезды напомнили о том, что через день Первое мая. Он подумал, упрекая себя, что у него ничего не готово к празднику. И уж если говорить откровенно, он попросту забыл о нем. Не то что забыл, ему казалось, будто до Первого мая еще далеко. А оказывается — послезавтра. Надо бы что-то купить вкусное-превкусное, чего Петька никогда не ел. И сходить с ним вечером на Неву, посмотреть корабли. Может быть, удастся попасть на катер и прокатиться вокруг подводной лодки или крейсера? Или взять билет на трибуну? Обязательно надо придумать что-то. Что-то такое, чтобы праздник запомнился Петьке на всю жизнь.

Теплый сухой ветер донес до Олега аромат распускающегося тополя. Олег сломил душистую ветку с липкими, едва треснувшими почками и поднес к лицу. Никакие цветы, никакие духи не могли доставить ему такого наслаждения, как этот запах ранней весны.

Проходя мимо сквера, зажатого в трех кирпичных стенах домов, совершенно темного, Олег услышал гитару, голоса, хохот, доносившиеся из глубины. Он замедлил шаг и уловил в общем шуме крик женщины, тревожный и резкий. Не медля, Олег распахнул железную калитку и вошел в темноту:

— Что здесь происходит?

Женщина бросилась к нему, взяла его за руку. Она дрожала и не могла говорить. Их окружали.

— А ты кто такой?

— Халява, дай ему между глаз…

Олег старался приметить хотя бы того, который был перед ним. Худое лицо, острый подбородок… И тут же Олег понял, что кто-то сзади. Он мгновенно опустил руку в карман за револьвером, но повернуться не успел. Кольнуло под лопаткой. Сразу расслабились, обмякли мускулы, подогнулись колени…

Кто-то свистнул, в ужасе закричала женщина… Все бросились бежать, но Олег успел цепко схватить одного за пиджак…

Вскоре двое мужчин, прибежавшие на зов совершенно растерявшейся женщины, вытащили из-под него парня, а третий помог подняться Олегу и взял его под руку.

И хотя Олегу было мучительно больно передвигать ноги, он все же шел, спотыкаясь, и боялся отстать. Шел и чувствовал, как теплая клейкая кровь стекает к пояснице, пропитывает рубашку, твердеет коркой и медленно ползет дальше, по ноге… Неужели у человека так много крови?

Путались мысли…

5

Он лежал в небольшой комнатке, где все было белым: белые стены и белые потолки, белые столы и белые одеяла. И грудь его стягивали широкие белые бинты. Олегу не разрешалось поворачиваться, но можно было шевелить руками.

В первые дни он спал по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, и врачи предсказывали его скорое выздоровление. Однако пока никого к нему не пускали. Вскоре после операции, когда Олег пришел в себя, лечащий врач сказал, что звонил начальник (по-видимому, Буяновский) и просил Олега ни о чем не беспокоиться — ни о брате, ни о делах, ни об экзаменах. Это сообщение пришлось кстати, и все-таки, лежа в постели, он не мог не думать, не размышлять о событиях последних дней.

В сопровождении сестры вошла Золина. Она была в халате, и белый цвет делал ее красавицей. Олег удивился ее приходу, но она сразу сказала:

— Я к вам по делу.

— Я вас всегда рад видеть, — тихо проговорил Олег. Она спохватилась, и лицо ее чуть порозовело.

— Я и так хотела вас навестить. Вам очень больно?

— Нет, пустяки.

— Я буду вести следствие по вашему делу. Непривычно брать показания у своих.

Когда она закончила писать, Олег спросил:

— Какие новости у нас там?

— Да особенного ничего нет. Беклемишевской группе объявлена приказом благодарность за раскрытие кражи. А с вас и с Гуляшкина сняли выговоры.

— Оперативно сработано…

— Да уж, не говорите. Буяновский доволен. Но больше всех Мигунов.

В это время в палату вошел Петька. Халат доходил ему до ботинок, завязки болтались. Руки его были заняты коробками, пакетами. Золина поспешила попрощаться и уступила место Петьке.

— Во, сколько тебе наприсылали. Только жми челюстями. Это от меня — отдельная колбаса. Ты ведь без нее жить не можешь. А это от Буяновского. Не разворачивал, не знаю, что там. Он к тебе скоро зайдет. А это — от Максимовны. Печенье. Ничего печет старуха. Есть можно…

Олег подставил широкую ладонь, и Петька хлопнул тихонько по ней своей пятерней, хлипкой и маленькой.

— Надо тебе физкультурой заниматься. Вот куплю гантели…

— Пока и без гантелей обойтись можно. Ну, как ты себя чувствуешь? Тогда утром просыпаюсь, а тебя нет. Ничего себе, думаю, работают оперы! Хотел тебе позвонить; а тут как раз меня зовут к телефону. И знаешь кто? Сам ваш Буяновский. Я — про тебя, а он говорит, что тебя на спецзадание послали и, может быть, тебя несколько дней не будет. А куда послали — секрет. Складно так врал, я ничуть не догадался… Зато когда сказал, чтобы я после школы к нему пришел, тут я понял. Не знаю что, но что-то понял. Сижу на уроках, а сам про тебя думаю. Знаешь, как трудно шесть уроков высидеть! Но я решил сидеть, и всё… Только ты не сердись, я с последнего смотался. Не страшно — зоология… Ух, я бы этому гаду, который тебя…

— Что у тебя хорошего?

— Пятерку получил, по геометрии. Я теперь взялся за ум. Железно! Не веришь? Спроси Веру Борисовну.

— Почему не верю? Верю… Только что это за «железно»? Сколько раз я тебе уже говорил…

— А тебя что, йодом облили, да? Пахнет…

— Слушай, Петр, я хочу тебе дать поручения, несложные. Выполнишь?

— Несложные — всегда готов. Но ради тебя могу постараться и на сложные. А тебя ведь медалью могут наградить. «За отвагу»!

— Ладно, ладно… Слушай. Прежде всего позвони тете Люде… Телефон ее знаешь?

— А то нет? 2-17… Эх, черт! Последние цифры забыл. Дурацкий номер, всегда путаю: 78 или 87. Ну, Да у нас там на стенке записано.

— 87. Так вот позвони и скажи: «Олег чувствует себя хорошо и просит передать, что все, к сожалению, правда».

— Что «все правда»?

— Неважно. Ты слушай, что тебе говорят. Она знает, о чем речь. Теперь второе. Залезь ко мне под подушку…

Петька сунул руку и вытащил запечатанный конверт.

— Ты знаешь, где Смольный?

— Кто его не знает.

— Сядешь на пятый или седьмой троллейбус. Пятый до кольца. Там спросишь Тульский переулок. Адрес на конверте. Так вот: отдай лично Тамаре Александровне. Понял? Лично. Никому больше не давай.

Петька повертел конверт и сказал:

— Я так и знал, что этим дело кончится…

Занятый своими мыслями, Олег пропустил мимо ушей ядовитое Петькино замечание. Он смотрел на брата, смешного и несуразного в больничном халате, чем-то напоминавшего полишинеля, и думал о том, что после поправки ему, Олегу, наверняка дадут отпуск, а если попросить, то прибавят еще, за свой счет. И уж им с Петькой надо быть последними глупцами, чтобы упустить такой великолепный случай… И, не закрывая глаз, Олег совершенно отчетливо увидел среди жгучих белесых песков белый, как парус, тент и Петьку, бегущего в обнимку со спиннингом к спокойной волжской воде.


1963—1964

Загрузка...