Глава 4 ВОЛЧЬЯ НОЧЬ


На крутом холме над Днепром стоял маленький, но надёжно укреплённый валом и дубовым частоколом городок. И городок, и посад внизу были застроены не землянками, как у дреговичей, а высокими рублеными избами. Посреди городка, на площадке вокруг столба, увенчанного волчьей головой, стояли сурового вида бородатые длинноволосые воины в серых кафтанах и наброшенных на плечи волчьих шкурах. Морды волков прикрывали головы людей, когтистые серые лапы болтались у них на груди, перевязанные ниже горла. У всех были шиты и копья, но далеко не у всех — мечи. Кольчугу имел лишь предводитель — высокий, жилистый, с длинными седыми волосами и резким худощавым лицом, помеченным глубокими шрамами. Серые воины внимательно слушали могучего человека с широкой, бурой, словно медвежья шерсть, бородой. Рядом с ним стояло ещё более могучее существо, больше всего похожее на вставшего на задние лапы медведя в штанах и сапогах.

— Люди леса! Волчье племя! Идёт на вас с запада сарматская орда, и ведёт её окаянный, безбожный Ардагаст, которого сами сарматы прозвали Убийцей Родичей. Берёт он дань тяжёлую, всюду разоряет святые капища, истребляет честных жрецов и ведьм. С ним идут волхвы-предатели, что сгубили святого жреца Лихослава. Покоритесь ему — станете рабами сарматам навечно, душою и телом. Сожжёт он ваши городки, а вас угонит на юг, одним прикажет землю для него пахать, других грекам продаст...

— Погоди, — прервал его вождь серых воинов. — По чёрной кунице с дыма — не такая уж тяжёлая дань. И дреговичи ему без боя покорились, а они воины смелые.

— У дреговичей рабья кровь, сколотская, а у вас — волчья. Невелики ваши городки, но никто их не смог взять — ни сколоты, ни царские сарматы, ни росы. Вы чужим богам не молились, крови своей с чужой, нечистой не мешали. Если и вы теперь не выстоите — погибель придёт всем людям леса от проклятых безбожных степняков.

— Да чего там думать! Вы волки лесные, они — степные, крылатому волку молятся. Пришла в ваш лес чужая стая — бить её надо, вот так! — проревел, взмахнув когтистой лапой, медведь-человек.

— Хитрите, медведи! — покачал головой вождь. — Думаете, мы забыли, как вы с братом здесь разбойничали? А теперь хотите нашими руками с Ардагастом воевать? Перед ним не устояли ни черти, ни лешие.

— Вся сила Ардагаста — в Колаксаевой чаше. Это перед ней, как рабы перед плетью, распластались дреговичи. Но вами Колаксаевы потомки никогда не владели. Ваш бог — не Даждьбог, а Ярила, хозяин волков. Что вам эта чаша? — Голос Шумилы зазвучал торжественно. — Князь Волх Велеславич! Убей Ардагаста, сарматского ублюдка, захвати Огненную Чашу, изруби её, брось в болото — и не будет никогда ни Великой Скифии, ни царства сколотов-пахарей.

— Не будет над нами царей! Будем жить в лесу, как всегда жили — по своему закону, не по чужому! — снова вмешался Бурмила.

А его брат продолжил, глядя с вызовом в иссечённое лицо князя:

— Так что, княже, хватит тебя на такой подвиг? Ты ведь не только воин, но и волхв. Не тебе Ардагастовых волхвов-недоучек бояться. Или нам лесного храбра не здесь искать, а у литвы или голяди?

— Волки! Или вы уже не волки, а собаки, сарматской плётки боитесь? — насмешливо скалил клыки Бурмила.

Серые воины возмущённо зашумели. Успокоив их движением руки, Волх сказал Медведичам:

— Мы — волки, были и есть. Всяких сарматов били и перед этими не отступим. Скажите лучше, как вы, северяне: придёте ли к нам на помощь? Это ведь не мы, а вы сарматов боитесь: в самую Дебрянщину от них забрались и всё равно дань даёте.

Шумила развёл руками:

— Мы-то сами не знаем, каких врагов этой зимой ждать: росов, роксоланов или царских сарматов. Да ещё и литва с голядью... Кто первый нападёт, с тем и будем биться. А то пойдём к вам, а от наших сёл одни уголья останутся.

— Ясно, — махнул рукой Волх. — Медведей нынче из берлоги не выманишь. Это волков зимой ноги кормят. Ничего, скоро наш праздник: святки, волчьи дни. Отвадим росов, гостей незваных, так, что дорогу сюда забудут. А вы, медвежьи отродья, глядите: обманете на этот раз — ни в какой берлоге от меня не спрячетесь.

А сам подумал: «Меня подбиваете на то, на что у самих храбрости нет? Сделаю! Вот тогда и увидим, кто в лесу хозяином будет: я, первый лесной храбр, или вы, пройдохи косолапые. Недаром у вас, северян, и князя своего нет».


Росская рать уже несколько дней пробиралась на восток угрюмыми безлюдными лесами. Не видно было здесь дымов от жилья, не слышно ни собачьего лая, ни петушиного крика — словно в тех проклятых глухих местах, куда волхвы нечисть да болезни отсылают. Шли узкой долиной замерзшей речки. Тёмная, непролазная чаща проступала с обеих сторон к самым берегам, часто смыкая над речкой могучие ветви, и тогда воины, входя в полутёмный проход, тревожно поглядывали: не бросится ли сверху рысь. Хмурые заснеженные великаны, казалось, спрашивали: «Зачем вы тут? Без вас двуногих хватает: лешие да черти, весной ещё русалки появятся...» И думали, что лучше: самим ожить да передавить непрошеных гостей или спустить на них всю клыкастую лесную рать? Лес не молчал. В тоскливом волчьем вое, в рёве медведя-шатуна, в свисте и хохоте леших слышалось одно: «Уходи-и-те!»

Унывать людям не давал Шишок. Не ведая усталости, бодро шагал впереди, на весь лес смеялся, шутил, рассказывал всевозможные лесные байки, удачно советовал, где и на кого лучше охотиться. Вечерами приводил к костру знакомых и не очень знакомых леших, и люди щедро угощали их хмельным. Одному известному скверным нравом лешаку — тот не только пугал людей криком, но заваливал буреломом дорогу — Шишок крикнул на весь лес:

— Почто людям пакостишь? А ну, выходи драться! Да не с ними, а со мной!

Между деревьев тут же выросла серая косматая громада с еловым стволом в руке. Сарматы, ехавшие впереди, взялись за копья и луки. Шишок, однако, досадливо замахал руками, потом выбрался на берег, вырос по грудь серому, с разбегу бросился на него, увернувшись от ствола, обхватил противника за пояс, да и швырнул на лёд реки. Проломив лёд, великан стремительно уменьшился в росте и с трудом выбрался из воды. Следом вылез рассерженный водяной, и они с Шишком под дружный хохот людей и хихиканье высунувшихся из полыньи русалок принялись лупить незадачливого драчуна. А потом ещё и заставили расчистить на берегу путь в обход полыньи.

Но обычно с лесными хозяевами люди ладили — за этим тщательно следили Вышата с Миланой. Деревьев ратники зря не рубили, для костров обходились хворостом, дичь без нужды не изводили. На пеньках оставляли жертвы — хлеб да горшки с выпивкой, на ветвях — бусы и холсты для лешачих. Без труда справлялись с чертями, вылезавшими из болот, отгоняли их — кого заклятьями, кого крепкой лесной руганью, а нескольких самых нахальных догнал и загрыз Серячок.

Гораздо опаснее были упыри, которых в этих безлюдных лесах оказалось на удивление много. Годами лежавшие недвижно в своих безвестных могилах, они теперь, зачуяв людскую кровь, выбирались из них и по ночам шатались вокруг стана, подстерегая зазевавшихся ратников. Наутро в лесу находили трупы — с прокушенными шеями, а то и наполовину обглоданные, и только хорошенько приглядевшись к следам зубов, можно было понять, кто загрыз — упыри или звери. Мёртвых сжигали, чтобы те сами не стали упырями, а на живых мертвецов устраивали настоящую охоту. Здесь опять-таки очень помогал Серячок, хорошо вынюхивавший и раскапывавший упырьи логова. Иные венеды предлагали откупиться от упырей жертвами, но тут Вышата был непреклонен: «Нечисть изводить надо, а не прикармливать — так велит Огненная Правда!»

Ещё больше докучали волки, особенно после того, как рать вышла на водораздел и стала рубить просеку. Волки были тут необычные: на редкость наглые, хитрые и смелые, не боявшиеся даже огня. Нападали они и днём и ночью, в одиночку и стаями. Воровали не только еду, но и то, что волку вроде бы не нужно — к примеру, оружие. Резали коней, но людей поначалу не трогали. По ночам нельзя было заснуть от доносившегося со всех сторон воя. Серячок сердито откликался, потом что-то тихо выл своему хозяину, а тот озабоченно шептался с Вышатой и Миланой. Те, впрочем, по-звериному и сами понимали.

По совету волхвов Ардагаст приказал не убивать волков без крайней нужды. Но разве удержишь степняка, у которого волк загрыз коня, от мести зверю? После очередного нападения на стан утром нашли несколько трупов, пронзённых стрелами: трёх волков и... двоих парней в серых кафтанах и накидках из волчьих шкур. Вышата, взглянув, покачал головой:

— Всё. Теперь между нами и нурами — кровь.

— Тем лучше! — рассмеялся Андак. — Эти нуры — трусы, не смеют даже напасть в человеческом обличье. Так воинам росов нечем будет похвастать.

— Они и людьми не храбрые, — презрительно скривилась Саузард. — Прятаться по лесам, нападать оттуда и отсиживаться в городках — вот и вся их война. А дань с них всякий раз нужно брать с боем. «Сколько волка не корми, он в лес смотрит» — так говорят у венедов. Верно, Всеслав?

— Волки они и есть, — неожиданно горячо поддержал её дрегович. — Их молодые воины волками оборачиваются и на наши сёла нападают. Скот режут, девок крадут.

— Вот и покончим с этим зверьем, — хищно произнесла царевна, поигрывая кистью на рукояти акинака. — Сожжём все их городки, переловим всех, кто уйдёт в леса, — тут нам помогут наши ведуны. Кто не сдастся — перебьём, остальных уведём на юг. Тогда весь лес нас будет бояться!

— Я пришёл сюда собирать дань, а не охотиться за рабами. Фарзой послал меня покорять племена, а не истреблять их, — отчеканил Ардагаст, глядя в лицо царевне, и обернулся к Всеславу: — А ты с дружиной попробуй поймать живым хоть одного оборотня. Да возьмите с собой Неждана Сарматича или кого-нибудь из молодых росов, они лучше вас арканом владеют.

На другой день к обеду дреговичи приволокли к царю пятерых связанных волков. Лицо Всеслава сияло довольной улыбкой.

— Вот, загнали мы большую стаю в яр. Многие успели наверх выкарабкаться, а тут появился над яром, — юноша понизил голос, — сам Белый Всадник. Молодой такой, всё на нём белое, даже кольчуга, и волосы белые — не седые, а...

— Вроде твоих, — усмехнулся царь.

Воины закивали. Немало из них уже видело в этих лесах неведомого бога. В схватки он не вмешивался, но видно было, что нечисть его боится. Не раз он выводил тех, кто заблудился в незнакомых дебрях и отчаялся уже выйти к войску. А дрегович продолжал:

— Увидев его, волки заскулили. Тут мы и повязали. Пусть теперь Вышата разберёт, кто из них ненастоящий.

Волхв внимательно посмотрел в глаза зверям, потом подошёл к матерому волку с седеющей шерстью, пошарил у него на брюхе, нашёл под густой шерстью чёрный кожаный пояс и с заклятием разрезал его. Задрожал, словно над костром, воздух — и вот уже на снегу лежит вместо зверя связанный по рукам и ногам пожилой, с проседью в бороде мужик самого смирного вида. Милана точно так же разрезала пояс и на молодой волчице — и та обернулась стройной девушкой в белой разукрашенной свитке и белом, расшитом цветными греческими бусами кокошнике. Ардагаст велел развязать пленников. Поднявшись, мужик стоял с опущенной головой. Волколачка выпрямилась, смело взглянув в лицо царю:

— Ты и есть тот окаянный нечестивый царь Ардагаст? Не взять бы нас твоим холопьям, если бы не Ярила, бог наш волчий.

— Что же это он вас так разлюбил? — усмехнулся Зореславич.

— А может, он нашу верность испытать решил? Ну что, отца передо мной мучить будешь или меня при нём бесчестить? Сам поглумишься или всей дружине меня отдашь? Только зря всё это. Предадим племя — нам тогда ни среди людей, ни среди волков места не будет. Лучше сделай с нами то, что делал со святыми жрецами. Они нас в светлом Ирии встретят, а ты со всей своей ратью в пекле будешь.

— Аты, волчица-красавица, меня, часом, не перепутала с моим дядей Сауаспом? — спокойно улыбнулся Ардагаст. — А святым твоим в пекле самое место. Если бы я хотел погубить вашу землю, то не шёл бы с войском, а погнал бы к вам из Дрегвы всю эту колдовскую свору.

— А бесчестить мой муж никого не будет, пока я здесь, — тоном ласковой пантеры проговорила Ларишка, обняв Ардагаста рукой за плечи.

— У него что, сил только на тебя хватает? Или он твоего меча кривого боится? — дерзко бросила пленница в лицо царице.

— Помолчи лучше, бесстыдница! — вмешался молчавший до тех пор мужик-оборотень. — Из-за тебя все наши беды. Влюбилась без памяти в будина, когда у нас с будинами и северянами немирье было. Ну, умыкнул бы он тебя тихо, так нет, свадьбы захотелось. Вот и обернул князь Волх весь свадебный поезд, двенадцать человек, волками на целый год. И где же он теперь, твой жених отважный? Сам-то нынче ноги унёс... А ещё лезет в вожаки вперёд меня, старейшины...

— Ты, батюшка, Будрыса ещё не знаешь! — вспыхнула волколачка! — Он сейчас половину стаи увёл от дреговичей. Если нас и не выручит, то отомстит. А ты, царь, его ещё узнаешь — когда его зубы твою шею перехватят!

— Ой, боюсь! — рассмеялся Ардагаст. — Один волколак за мной уже охотился — от Днепра и до Гиндукуша, гор Индийских. И был он не серый, как вы, а чёрный.

— Неужели ты Сауархага одолел? — недоверчиво проговорил мужик. — Его, злодея, говорят, и оружие не брало.

— Это ваши копья да стрелы не брали. А мой меч так взял, что дядя мой даже обернуться до конца не смог, с волчьей головой в пекло ушёл. Если вру — пусть он сам по мою душу явится!

— Храни нас Ярила от него, живого и мёртвого! — вздрогнул мужик.

— Ярила — солнечный бог, а я воин Солнца. И племени Ярилы зла не хочу. Идите оба к Волху и скажите: царь Ардагаст пришёл только за данью. Кто её даст, того он от всех врагов защитит. А кто не даст, да ещё Чернобогово племя на помощь позовёт, тому будет то же, что бесам от Перуна и Даждьбога.

Мужик вздохнул, вытер пот со лба, словно не веря, что так легко отделался от грозного сарматского царя, и робко попросил:

— А не могут ли твои волхвы нас снова обернуть? Нам ведь волками ещё десять месяцев быть.

— Неужто вы, нуры, сами не умеете оборачиваться?

— Когда-то у нас все умели. А теперь больше волхвы да дружина.

— Князь наш — сам волхв. Он, кроме волчьего, три опрометных лица знает: летать соколом, бегать туром, плавать щукой. А ещё — пятое, тайное, — с гордостью сказала волколачка.

— А я вот всего только десять знаю, — с простоватым видом развёл руками Вышата. Потом воткнул в снег жертвенный нож и велел мужику перекувыркнуться через него. Тот, кряхтя, кувыркнулся и поднялся волком. Волхв снова воткнул нож и сделал знак нурянке, но та почему-то засмущалась, отвела взгляд. Милана внимательно пригляделась к ней, отвела в сторону и тихо сказал:

— Да стоит ли тебе дальше волчицей бегать? Побудь пока у нас. Ни тебя, ни детей никто обидеть не посмеет.

— Дети волчатами родятся — крепче будут, — покачала головой волколачка.

— Хорошо, я тебе другой пояс повяжу.

— Спасибо тебе, волхвиня, — тепло сказала нурянка и обернулась к Ардагасту: — Не можешь ли, царь росов, отпустить родичей наших? — Она указала на трёх связанных волков. — Это ведь мы их подбили напасть вместе с нами.

Волки в один голос жалобно заскулили, а оборотень-мужик растянулся пред царём на брюхе, положив голову на передние лапы. Ардагаст с усмешкой махнул рукой Серячку, и тот охотно перегрыз ремни на лапах сородичей. Пятеро волков помчались в лес. Дреговичи с сожалением смотрели им вслед: какие шкуры из рук выскочили!

Рать шла дальше к Днепру долиной реки Верицы. Волки по-прежнему нападали, но людей не трогали, если те не загоняли их в угол. Когда до Днепра осталось меньше дня пути, Ардагаст велел разбить стан. Близилось Рождество даждьбожье, — самая длинная ночь в году, когда Лада рожает золотовласого Божича, у которого по колено ноги в серебре, по локоть руки в золоте. Там, на кручах под Славутичем, — небольшие, но крепкие, выдержавшие не одну сарматскую осаду нурские городки: Милоград, Горошков, Чаплин... Поймут ли там, поверят ли сарматскому царю, который не бросается огненным змеем двенадцатиголовым жечь их деревянные твердыни, а празднует сам святую ночь и даёт праздновать им?

К празднику готовилось всё разноплеменное войско. Варили ячменную кутью с мёдом и орехами, овсяной кисель, колбасы, пекли блины. Вышата давно уже подобрал царскую русальную дружину, одиннадцать воинов: двое венедов, Неждан Сарматич, его отец Сагсар, ещё двое росов, двое кушан, Сигвульф, Хилиарх и воевода Вишвамитра Двенадцатый — сам волхв Вышата. Одного из венедов, погибшего в бою с лешим, заменил Всеслав. Вдали от людских глаз, в лесу или отдалённой хатке волхв обучал дружину русальским танцам, священным колядным песням, помогал готовить и освящать одежды, маски-скураты, жезлы со спрятанными в них чародейскими травами.

Дружинники учились старательно. Великая честь быть царскими русальцами, но и трудность великая. Двенадцать дней между старым и новым годом — самые святые и самые страшные. Вся нечисть гуляет по земле и беснуется хуже, чем на Купалу. Двенадцать вечеров колядуют двенадцать русальцев. И если не будут они усердны, если ошибутся по лености или невежеству — несчастливыми будут для царства все двенадцать месяцев нового года. Но и не приветить колядников, не одарить — грех великий. Кто так делает, накликает несчастье на всё царство, помогает бесовской силе, что хочет сгубить новорождённого бога и его мать, навек погрузить мир во тьму, холод и непроглядное зло. Светлые боги спасают от него людей. Но и люди могут и должны помочь богам в этой извечной битве. Не просто плясуны и певцы колядники — боговы воины, даждьбожья дружина на земле.

Вот уже наступил вечер. Скрылось солнце за тёмными лесами, за дреговицкими болотами, и тьма опустилась на землю, и огласилась рёвом и воем непролазная чаща. Кто воет — волки, черти, неприкаянные души безвестных мертвецов или неуловимые воины князя Волха? Посреди стана уже сложен костёр: большое дубовое бревно и двенадцать поленьев поменьше. То бревно — сам Бадняк, Мировой Дуб, который хочет повалить нечистая сила, чтобы не было ни неба, ни земли, ни верха, ни низа, а одна Преисподняя. Рядом с ещё не зажжённым костром два столба, соединённые двумя сосновыми перекладинами. В перекладины упирается двумя заточенными концами сосновое брёвнышко, обвитое верёвкой. Её за оба конца держат двенадцать воинов — шесть венедов и шесть росов.

Откинулись полы белого шатра, и вышли царь с царицей. Оба без доспехов, хотя и при оружии. Ардагаст — в красном кафтане с золотыми бляшками, красных шароварах, красном плаще с золотой застёжкой. На голове, вместо башлыка, высокая шапка с собольим околышем, как у венедских князей. У пояса — золотой меч Куджулы и акинак. Ларишка совсем преобразилась. Чёрные волосы скрылись под красным шёлковым покрывалом. Из-под синего плаща с рукавами видно красное платье, расшитое золотыми бляшками на груди и подоле. Ожерелье из индийских самоцветов, бактрийские серьги, золотые с бирюзой, в виде эротов на дельфинах, золотые браслеты боспорской работы с сердоликами и зернью... Все князья и воеводы теперь видели: не зря их царь воевал в далёких землях. И кто бы сказал, что эта величественная и любезная царица способна наравне с мужами разить стрелами и мечом любых демонов, если бы не выглядывала из-под синего плаща увенчанная кольцом рукоять акинака.

Повинуясь взмахам руки царя, воины стали тянуть верёвки то в одну, то в другую сторону. Завертелось брёвнышко, закурился дымок на его концах, наконец появился огонёк, разросся в пламя — и вот уже весело трещит смолистое дерево: родился живой огонь, Огонь Сварожич. Значит, к утру родится и его златокудрый брат. Ардагаст понёс пылающую головню к, костру. Вспыхнули хвоя и хворост, занялись поленья, не спеша разгорелся Бадняк. Полыхает костёр, рвётся в усыпанное звёздами тёмное небо золотое пламя. А там ярче всех звёзд горит золотой плуг Колаксаев, который греки зовут Орионом.

А вой в лесу — всё тоскливее, досадливее. И чего воют? Выходили бы к костру — у Сварожича тепла и света на всех хватит. Венедская душа добра, пожалеет и волка — голодно зимой в лесу, и нечистого заложного мертвеца — каково в холодной земле без покоя лежать? Только ведь не выйдут, а если и выйдут, то за жертвами или для пакостей.

Только теперь под гудение волынки, украшенной козьей головой, удары бубна и звон гуслей, приплясывая, вышли к костру русальцы. Впереди, высоко поднимая шест с ярко раскрашенным весёлым ликом Даждьбога — волхв Вышата.

Все одеты в кожухи мехом наружу, с нашитыми на них косыми крестами из красных лент — знаками Огня и Солнца. В руках — мечи и деревянные жезлы. Лица закрыты диковинными, страшными скуратами, людскими и звериными. Словно явились к людям пришельцы из иного, странного, неведомого и потому грозного мира. И лишь с трудом можно догадаться, что золоторогим туром выряжен могучий, как тур, Вишвамитра, медведем — немногим ему уступающий Сигвульф, козой — Неждан, оленем — его отец Сагсар (имя его и значило «оленеголовый»). Всеслав вместе с молодым кушаном хоршедом изображали коня, накрывшись простыней и держа над собой деревянную конскую голову, клацающую нижней челюстью. Голову Вышаты скрывала мохнатая маска льва — лютого зверя солнечного. А ещё были волк, и греческий купец, и римский солдат, и кузнец...

Всех потешнее был старик с ехидной уродливой харей и длинной, ниже колен, бородой. Старик грозил всем кулаком и жезлом-булавой, стрелял в людей снегом из особого лука с воронкой, при этом то и дело хватаясь за поясницу и путаясь в бороде. Воины дружно смеялись: вот каков вблизи Мороз-Чернобог, владыка зимы! А представлял его Хилиарх, когда-то в Александрии игравший в сатировских драмах. Он-то видел Трёхликого наяву, тогда, в Чёртовом лесу. И теперь хотел отучить людей от страха перед тем, кто, не способный заставить полюбить себя, мог лишь сковывать холодом тела, а души страхом. Раньше осторожный грек никогда бы не решился так издеваться над Повелителем Тьмы. Но теперь Хилиарх, сын Хилонида, был уже не пройдохой, никому, кроме себя, не нужным, а дружинником царя Ардагаста. Да к тому же — русальцем, воином Солнца. С такими людьми, как эти варвары, не страшно было и умереть: они не боялись демонов — демоны дрожали и отступали перед ними, а духа их не мог сокрушить и сам Разрушитель.

Смешными казались теперь Хилиарху рассуждения философов о бегстве от порочного мира не то в пустыню, не то в собственную душу, о жизни созерцательной и незаметной, о мудреце, у которого нет своего города-отечества. Что он мог считать своим городом, которому стоило служить? Захолустный Кизик, полную ворья и жулья Александрию, могущественный Рим, на службе которому могли преуспеть лишь негодяи? Теперь же он обрёл не свой город, — нет, городов тут нет, но своё племя, свою землю. Он нашёл у варваров то, чего не могли найти у эллинов ни Эпикур, ни Диоген, ни Пиррон-скептик. Мудрые, мудрейшие, но безнадёжно одинокие люди...

А Саузард, глядя на колядников, от злости и досады скрипела зубами. И злило её деревянное рало, выкрашенное золотистой краской, которое несли на себе Неждан с Сагсаром. Сарматы поклоняются золотому плугу, словно какие-нибудь сколоты-пахари, или венеды, или другие ковырятели земли! И пыталась ведь уговорить росов праздновать отдельно от венедов, так не послушали: воевали вместе, вместе и богам послужим, и повеселимся.

Русальцы остановились у костра, поклонились в пояс царю с царицей и запели коляду. Пели о времени изначальном, когда не было ничего, кроме бескрайнего моря и Мирового Дуба о трёх вершинах посреди него. Сели на Дуб три сокола: Велес, Белбог и Чернобог. Ныряли боги-братья на дно моря, вынесли синие и золотые камни и песок и создали небо и землю. Уронил сокол-Белбог слезу, и вырос из неё чудесный храм, в трёх окнах его солнце, месяц и звёзды. То не ясный месяц, а царь Ардагаст, не красное солнце, а царица Ларишка, дети же их будут как частые звёзды. Царица по двору ходит, как солнце всходит, а в дом войдёт, как заря взойдёт.

Вместе со всеми пел хвалу царской чете и Хилиарх. Он имел дело с царями Коммагены и Эдессы, с кесарями Нероном, Вителлием и Веспасианом, называл их на персидский лад братьями Солнца и Луны и друзьями звёзд. Нерон упивался этой восточной лестью не меньше царьков с Евфрата, а скептик и острослов Веспасиан говорил: «Слушая тебя, грек, я чувствую, что становлюсь богом». Хилиарх в душе смеялся над тщеславием владык и собственным угодничеством. Но лишь теперь он понял подлинный, древний смысл таких восхвалений. Царь должен быть добр и праведен, как светлые небесные боги, согревать и защищать племя, как они. Иначе — какой же он царь?

Сигвульф подставил объёмистый мешок, и весёлая счастливая Ларишка наполнила его хлебом, колбасами, салом, не забыла об амфоре с вином. Хорошо быть славной воительницей, но ещё лестнее для сарматки, а тем более для венедки, слыть хорошей хозяйкой, богатой и щедрой. И дары эти не были платой за лесть. Все знали: не одарить колядников — значит обидеть Даждьбога и Ладу, накликать беды на свой дом и на всё племя.

Вышата достал из сумы Колаксаеву чашу. Ларишка наполнила её мёдом из серебряного греческого кувшина. Волхв вылил на Бадняк мёд, потом вино, потом пиво. Золотистое пламя сливалось с золотом напитков и вспыхивало ещё ярче. А колядники пели о богатом урожае и несметных стадах, которые даруют боги Ардагасту и его царству. Русальцы ударяли жезлами по Бадняку, выбивая снопы искр, а волхв возглашал:

— Сколько искр со священного дерева, сколько звёзд в небе, столько снопов на полях венедов, столько приплода в стадах росов!

Но перед главным обрядом — пляской русальцев — предстояло ещё позвать на Рождество тех, кого и поминать-то не годится: ведь Солнце дарует свет всем, кроме тех, кто сам от него бегает. Ардагаст поднял бактрийскую чашу с горячим киселём и громко позвал:

— Мороз, мороз, иди кисель есть!

Ряженый Хилиарх, выпятив грудь и бросив бороду за плечо, подошёл, выпил кисель с видом олимпийца, вкушающего нектар, и довольно погладил себя по животу. Царь снова наполнил чашу и возгласил:

— Эй, мертвецы заложные, утопленники, удавленники, опойцы, зверем заеденные, в бою безвестно павшие, сколько вас ни есть в этом лесу, идите кисель есть! А не идёте, так чтобы весь год не приходили!

Притих вой в лесу, заколебалось от ветра пламя: слетались души неупокоенных вкусить сладкий, горячий дух священного напитка. А царь снова позвал:

— Волк, волк, иди кисель есть! А не идёшь...

— Иду-у-у! — протяжно отозвался Серячок, подбежал к Ардагасту, упёрся лапами в грудь и быстро вылакал всю чашу.

Вдруг толпа зашумела, раздалась. Из леса вышел ещё один волк — крупный, седой, почти белый. Перед ним почтительно расступились: «Белый волк, зверь Ярилы!», «Небесный волк, предок наш!» Иные росы даже увидели крылья над плечами зверя. А между деревьями многие заметили Белого Всадника. Только Серячок обеспокоился и недоверчиво заворчал. Ардагаст снова наполнил чашу, протянул её лесному гостю. А тот важно, неспешно прошёл сквозь толпу, приблизился к царю — и вдруг белой молнией бросился на Вышату, норовя выхватить зубами Огненную Чашу. Волхв упал наземь, но чаши из рук не выпустил. Серячок прыгнул наперерез и успел ухватить белого за плечо. Мощные клыки щёлкнули перед самой чашей. А она вдруг полыхнула золотым пламенем. Едва не обжёгши морду, белый хищник отпрянул назад. Сцепившиеся волки завертелись, взметая снег.

Воины остолбенели, не смея тронуть священного зверя. Первым опомнился Хилиарх и схватил хищника за задние ноги. Вишвамитра прижал к земле голову и передние лапы белого волка. Ларишка стянула ему челюсти темляком акинака, а Шишок не без труда оттащил Серячка. Белого волка скрутили поданным кем-то арканом. Вышата опытным взглядом окинул зверя, раздвинул седую шерсть и с заклятием перерезал показавшийся из-под неё чёрный пояс. Задрожал воздух, и перед росами предстал крепкий, жилистый воин с волчьей шкурой на плечах. Волосы его были седы, но лицо, иссечённое шрамами, далеко не старо. Один из дреговичей пригляделся и хлопнул себя по бёдрам:

— Побей меня Перун, это же Волх, князь нуров! Вот так зверь на ловца прибежал!

— Да, я князь этой земли! — гордо вскинул голову оборотень. — А вы здесь — бродяги и разбойники.

Воины возмущённо зашумели:

— Сам ты разбойник! Тебя на праздник позвали, а ты — святыню воровать? Да ещё божьим зверем прикинулся!

— В прорубь его, святотатца!

— К дереву привязать и из луков расстрелять!

— Я тебя, вора, сам на дубу повешу! — прорычал из-под медвежьей маски Сигвульф.

— Я лучше шкуру живьём сниму! — поигрывая акинаком, сказала Саузард.

«За него же всё племя мстить будет», — подумал Ардагаст и, к удивлению многих, развязал путы пленника. Тот поднялся и, окинув собравшихся презрительным взглядом, произнёс:

— Вы храбры всей стаей на одного. Попробуйте победить нашу стаю в наших лесах.

— А зачем мне вас побеждать? — пожал плечами Зореславич. — Дадите дань, такую же, как Сауаспу давали. Святки вместе отпразднуем...

— Ты не Сауасп, — покачал головой Волх. — Тебе мало дани, нужны ещё наши души. Хочешь волхвов извести, веру нашу, сделать нас рабами душою и телом. Кто тебя звал в леса?

— Даждьбог! Это он велит воевать с тьмой и её рабами. А ему самому не рабы нужны, а верные, праведные воины. Разве вы, храбрые нуры, не можете ими стать?

— Не могут, — подал голос из-под деревянной конской головы Всеслав. — Волколаки — Солнцу враги. Когда Солнце меркнет или месяц — это волколаки их пожрать хотят.

— Много ты знаешь, ряженый! — огрызнулся Волх. — Мы чтим Солнце не меньше вашего — и Ярилу, и Ладу, и Даждьбога.

— А если чтите, почто не покоритесь Солнце-Царю, чья власть — от Даждьбога? — сурово спросил Вышата.

— Не вижу тут Солнца, вижу орду сарматскую и её венедских прихвостней, — упрямо мотнул седыми волосами князь-оборотень.

— Солнце здесь — в этом костре, в этой Огненной Чаше, что тебе не далась, в душах у нас — его воинов. Оно с нами, даже среди самой непроглядной тьмы, — твёрдо сказал волхв.

— Даже в эту ночь — святую, страшную, волчью? Что ж, испытаем твоего Солнце-Царя и чашу твою, — зловеще осклабился оборотень и испытующе поглядел в глаза Ардагасту. — Сможешь ли ты, царь росов, с этой чашей в руке пройти до рассвета через лес, напрямик, до моего стольного града Чаплина? Сможет она тебе осветить и указать путь? А на пути там всякое будет... Не пойдёшь или назад повернёшь — будешь биться со всем нашим племенем.

— Иди, Ардагаст. Есть такая сила в Огненной Чаше, — негромко сказал Вышата.

— Да, пойду. Для того только, чтобы не губить вашего отважного племени, — решительно произнёс Ардагаст.

— И мы с тобой! И я! И я! — наперебой зашумели русальцы, дружинники, простые воины.

— Нет, — властно взмахнул рукой Волх. — Иди один, без воинов, без волхвов своих, без этого лешего, без волка его. Тогда, если дойдёшь, я с дружиной сам тебя встречу у ворот Чаплина, и поклонюсь, и признаю царём над собой. В том клянусь Ярилой!

Ларишка взяла мужа за руку:

— Я царица росов и пойду вместе с царём.

— Я сказал — иди один! — ещё более властно произнёс Волх. — На этой земле пока что указываю я, князь нуров. А твоя царица стоит многих воинов...

Тохарка было вспыхнула, но Ардагаст сжал её руку, и Ларишка смолчала, закусив губу. Но воины не молчали.

— А если наш конунг не вернётся живым — мы отомстим за него! — проревел гот. — Понял, князь? Вы — волки, а я Сигвульф, Волк Победы.

— Да, отомстим! Всё ваше племя изведём! — наперебой закричали росы, поляне, дреговичи.

— Я стану первым мстителем за тебя, царь! Под греческими кнутами нуры будут молить твой дух о прощении! — Голос Андака звучал почти издевательски.

Ардагаст окинул взглядом своих воинов, выкрикивавших угрозы, потрясавших оружием. Волчья стая, беспощадная и преданная ему, вожаку. Да, они отомстят и тем погубят всё его дело. Ему вспомнилось услышанное некогда в Пантикапее об иудейском пророке, который учил не мстить никому: Бог отомстит за всех. Но разве Бог станет мстить за трусов? Значит, остаётся одно — победить.

— Думай о том, куда хочешь прийти, и пламя будет клониться в ту сторону. Помни: пока твой дух будет силён, не ослабнет и сила чаши. А мы будем дальше вершить обряд и тем поможем тебе, — сказал Вышата, вручая царю Колаксаеву чашу.

— Нам не придётся мстить за тебя. Господь Кришна не оставит своего преданного воина, — уверенно произнёс Вишвамитра.

А Ларишка просто без слов крепко обняла мужа.

— Справь праздник без меня как следует, хозяюшка. А завтра праздновать будем в Чаплине, — тихо сказал он ей. — И не бойся за меня: это же наш днепровский лес, а не подземелья в Долине Дэвов.

С чашей в руке царь вошёл в лес, обернулся, бодро помахал другой рукой, и все увидели, как над чашей вспыхнул золотистый огонёк. Следом за Ардагастом в лесу скрылся князь нуров, и никто не попробовал его задержать.

А возле костра уже снова звенели гусли, заливалась волынка, гремел бубен. Русальцы неслись вокруг огня в неистовом танце. То они подпрыгивали, высоко поднимая руки с жезлами, словно пытаясь улететь в небо, то волчком вертелись вокруг себя. Летучим змеем носилась по ветру длинная борода Мороза-Хилиарха. Замысловатые коленца выделывал «конь», хлопая деревянной челюстью. Скрещивались со звоном клинки. Русальца то бились, показывая своё воинское умение, то просто плясали, соединив мечи в виде солнечного косого креста. А между стремительно мчащимися плясунами-воинами белым лебедем летела Милана — в белой рубахе поверх свитки, взмахивая, как крыльями, распущенными длинными рукавами. А Ларишка взяла за руки Хор-алдара и Полянского воеводу, те соединили руки со своими соседями — и вот уже живая цепь охватила костёр и русальцев возле него, и завертелась, понеслась посолонь, как само солнце вокруг мира.

Хоровод рос на ходу, втягивая в себя без разбору венедов, росов, кушан. И так же без разбору азартно били в ладоши и громко смеялись все стоявшие вокруг него. И никто не забывал об идущем через лес Солнце-Царе. Наоборот, плясали и смеялись, чтобы помочь ему, разбудив волшебную солнечную силу среди мрака волчьей ночи. Венеды пляшут и шутят даже на похоронах не потому, что не скорбят об умершем, а затем, чтобы отогнать силы мрака и смерти.

Ардагаст медленно пробирался тёмным заснеженным лесом. Поначалу, когда отблески костра рассеивали мрак, а сзади доносилась музыка, хлопанье, смех, идти было нетрудно и даже весело. Огонь в чаше и оружие у пояса внушали уверенность в своих силах. Но вскоре весёлый шум праздника остался позади, нагнанные внезапно поднявшимся ветром тучи скрыли луну, и непроглядная тьма обступила путника со всех сторон. Золотистое пламя в чаше рассеивало мрак не далее чем на вытянутую руку и показывало направление на Чаплин, но не дорогу к нему. А прямой дороги туда через лес и не было. Звериные тропы то и дело уводили куда-то в сторону, буреломы и густые заросли преграждали путь. Приходилось всякий раз решать: обходить или перебираться? А он ведь не только не бывал раньше в этом лесу, но и самого Чаплина не видел и представлял его только по рассказам дреговичей. Оставалось лишь надеяться, что волшебная сила Колаксаевой чаши выведет его к волчьей столице, а не к какому-нибудь другому городку из тех, что стоят над Днепром на каждом мысу.

А тьма в лесу не была ни мёртвой, ни безразличной к пришельцу. Безлиственные ветви тянулись навстречу из мрака, царапали в кровь лицо — успевай только глаза беречь, рвали одежду, обрывали золотые бляшки. Ноги проваливались в глубокий снег, запинались о корни. Из темноты то и дело слышались шорохи, вой, рёв, вспыхивали и снова гасли чьи-то глаза. Привычным ухом венеда Ардагаст различал: вот прошёл вепрь, вот зубр или тур, а вот человек — или чёрт, упырь, леший? Хоть бы успеть до рассвета выйти к Чаплину... Чтобы сократить путь, Ардагаст вынул меч и стал рубить слишком густые ветви и кустарник.

Вдруг прямо перед ним встали два огромных ствола, вверху сраставшиеся в один. Над головой нависали могучие ветви, похожие на руки с растопыренными пальцами. Ардагаст поднял меч, чтобы прорубить кустарник, густо растущий за двумя стволами. И тут вдруг ветви-руки ожили, обхватили его с боков и разом потянули на высоту в три человеческих роста. Его руки были тесно прижаты к бокам, но он не выпустил ни меча, ни чаши. Перед его глазами появилось огромное дупло. Над дуплом горели два больших красных глаза, а в черноте дупла белели два ряда мощных белых зубов. Леший! Только вместо косматой шкуры у лесного хозяина серо-зелёная, похожая на древесную кору кожа.

Правое предплечье ещё свободно. Вонзить меч в руку великану? А если тот, обозлившись, раздавит ему кости или швырнёт оземь с высоты? И Ардагаст, пробормотав «Спаси, Даждьбог светлый!», направил свет чаши прямо в красные глаза лешего. Пламя вдруг полыхнуло так, что исполин, забыв о своём пленнике, прикрыл глаза громадной лапой. Ардагаст стремительно полетел вниз, выронил меч, попытался ухватиться за ветку, но та сломалась, лишь задержав его падение. Разрывая в клочья одежду, царь упал в кусты. Рядом из снега торчал меч. Чаша, по-прежнему полыхая золотым огнём, отлетела в сторону. И тут над ней нависла громадная, как комель ствола, стопа лешего. Скаля зубы и злобно урча, великан прикидывал: раздавить золотой огонёк или человека?

Превозмогая боль, пронзившую всё тело, Ардагаст вскочил, молнией бросился вперёд, схватил обеими руками меч и изо всех сил ударил по огромной ноге. В тот же миг из чаши вырвался столб огня и ударил в подошву великану. Запахло горелым мясом. Громогласно взвыв, исполин упал на спину. Мгновение спустя на снегу лежал, держась рукой за стопу и жалобно скуля, мужичонка в серо-зелёном кафтане. Царь занёс над ним меч.

— Ой! Пощади меня, грозный царь Ардагаст, богом Велесом молю! О-ой, больно-то как!

— А, так ты меня знаешь!

— Ой! Тебя весь лес знает. Да разве я посмел бы, если бы сам хозяин лесной не велел?

— Какой ещё хозяин в лесу над лешим? Нечистый?

— Да нет, светлый! Солнце наше ночное!

От кого, но от Велеса Зореславич вражды не ожидал.

— Он сам велел или передал через кого?

— Передал. Через Шумилу Медведича.

— Вот оно что! — облегчённо рассмеялся Ардагаст. — Если этот урод брехливый ещё посмеет тебе что передавать, встань в полный рост да двинь его ногой так, чтобы за Днепр улетел либо в лепёшку расшибся.

— Ой! Не скоро я теперь смогу в полный рост подниматься, да и ногой двигать. Чтоб я ещё когда полумедведям этим поверил!

Постанывая и держась за деревья, лешак похромал вглубь чащи. Ардагаст обессиленно опустился на снег, ощупал себя. Хорошо, хоть у самого кости целы. Значит, нужно идти дальше.

На поляне праздник шёл своим чередом. Пляска окончилась, князья и воеводы отошли к своим шатрам, а русальцы теперь обходили их по очереди и пели коляды, каждому особую. Весёлые и хитрые колядники знали, кому пожелать овец как звёзд на небе, кому табун коней вороных под золотыми сёдлами, кому полей широких снопов как частого дождика, кому трёх золотых кубков — зелена вина, красного вина и хмельного мёда. А вот Андаку спели про то, как он, славный хозяин, орлами пашет, стрелой сеет, луком волочит и у богов просит жита густого, колосистого. Многие воины смеялись, зная, что среди росов род Саута больше всех презирает хлебопашество и любит набеги. Потом восхваляли Саузард: и ходит она, как месяц выходит, и сияет, как золото, от дорогих подарков мужа, и красива так, что у окна лучше не сажать — украдут вместо девицы. Тут уж со смеху покатилось всё войско. А колядники ещё и спели про худые времена, грешные: брат на брата меч поднимает, сестра на сестру чары готовит.

Царевне, слушавшей всё это, оставалось только губы кусать от злости, а потом ещё и щедро одарить русальцев. Даже она знала: не уважишь колядников, они тебе совсем другое пропоют, все беды на семью и хозяйство накличут, и Солнце их, своих воинов, услышит.

Но вот русальцы, обойдя всех вождей, снова собрались у костра. Начался главный обряд. Под звуки бубна и волынки, украшенной козьей головой, и выкрики: «Го-го-го, козонька! Го-го-го, белая!» — плясал ряженный козою Неждан, а на него наступали волк, медведь и старик с луком. За ними топтались кузнец с солдатом. Теперь уже никто не смеялся. Все ведали: эта золоторогая белая коза — сама Лада, что в глухую, холодную ночь должна родить Солнце. А за ней охотятся Чернобог-Мороз и его слуги, хотят убить её, чтобы вечной стала волчья ночь, чтобы не наступили ни утро, ни весна.

Ларишка украдкой смахивала краем шёлкового покрывала слёзы с лица. Это её Ардагаст сейчас пробирается через тёмный застывший лес с маленьким золотым солнцем в руке! Больше всего она хотела оказаться там, во мраке, среди волков, демонов, упырей и биться рядом с мужем, даже если этот бой станет для них последним. О Анахита, хоть бы не видеть, как ехидно кривятся губы под ястребиным носом Саузард! И эта змея с её гулякой-мужем будет царствовать после них? А великое царство росов и венедов погибнет, не родившись? Нет, если произойдёт то, о чём не хочется думать, она, Ларишка, должна жить и остаться царицей. И найти останки мужа, и похоронить их по-царски, чтобы не стал он ещё одним упырём в этом жутком лесу. И ещё надо будет отыскать Огненную Чашу, куда бы ни унесла её нечисть. Вряд ли даже у колдуна Чернобора с ведьмой Костеной хватит чар, чтобы её уничтожить. Котис Фракийский смог лишь разрубить чашу, и то наверняка без колдовства не обошлось... Прежде Ларишка никогда не думала о том, что она будет делать без Ардагаста. Не гнала мысль — просто не думала. Но тогда она не была царицей.

Загудела тетива, и белая, покрытая льдом стрела попала в златорогую козу, и упала она на колени, и рухнула на бок, сражённая булавой Мороза-Воеводы. Бросились волк с медведем, чтобы растерзать её, но Чернобог тут же отогнал их, как собак, от добычи и подозвал гречина, чтобы продать ему за драхмы и сестерции мясо, шкуру и серебряные копытца с золотыми рогами. Многие тут вспомнили Сауаспа, а иные, глядя на его дочь с зятем, вслух говорили: «Эти продадут и землю нашу, и небо, и само Солнце». Мороз с купцом алчно торговались и грязно бранились, а легионер уже размахивал мечом, требуя отдать ему козу даром, потому что весь скот в Скифии принадлежит его императору...


Ардагаст шёл ночным лесом. Золотое пламя колебалось, указывая дорогу, длинный кушанский меч рассекал преграды. Не пушистые ковры, не мозаичные полы стелились под ноги царю — снег, да валежник, да вывороченные бурями корни. Не под дворцовыми арками проходил он — под низкими сводами из переплетённых ветвей, с которых за шиворот сыпался снег. Тьма без предела была впереди, и тьма смыкалась сзади. Вот вспыхнула во тьме пара жёлтых огоньков, потом ещё и ещё — спереди, с боков, сзади. Огоньки всё ближе, всё громче вой: волки перекликались, окружая добычу.

Волки, бывает, уносят детей, но редко осмеливаются броситься на сильного вооружённого мужчину — разве что такой вот голодной зимой. Если волки — настоящие. А если под волчьими шкурами прячутся безжалостные людские души? Побежишь — нападут сзади, пока справишься с передним. Залезешь на дерево — не уйдут, а в Чаплин надо попасть до рассвета. Выбрав ствол пошире, Ардагаст привалился к нему спиной и стал ждать. Можно было бы, кроме меча, взять и акинак, но куда девать чашу? За пазуху не сунешь — одежду прожжёт. Да и умеет Огненная Чаша сама за себя постоять, хотя, может быть, и не всегда. Значит, может послужить и оружием в руках избранника богов.

Волки, совершенно не таясь, подбирались всё ближе. В золотистом свете чаши блестели белые клыки, из пастей вырывалось рычание. Ардагасг выставил вперёд меч и громко заговорил:

— Вы кто, волки или люди? Если волки, так я вам не баран. Глядите, на этот меч напоретесь, в этом огне изжаритесь. А если люди, так что, в Даждьбога не верите, Огненной Правды не ведаете? Так узнайте на себе её силу. Она — в этой чаше! — Внезапно он заметил между деревьями неуклюжую бурую громаду. — Бурмила, ты? Чего прячешься у волков за спинами? Выходи биться!

Ответом ему был рёв, переходивший в раскатистый хохот;

— Ур-р-хо-хо! Ну как же я волков обижу, добычу отниму? Хоть я при случае и люблю человечинкой полакомиться. Сладкая она, будто мёд...

— А ты чашу отдай, тогда, может, и умолим отеческих богов выпустить тебя и войско твоё, — раздался ехидный голос Шумилы. — Порадей о своих людях, царь, пока мы добрые.

Двое молодых, сильных волков-переярков бросились на Ардагаста сразу с двух сторон. Он сделал выпад мечом навстречу одному, направил другому в морду пламя чаши. Первый переярок упал с рассечённым горлом, второй, дико визжа, покатился по снегу с обгоревшей дочерна на груди и морде шерстью. Матёрый вожак взвыл, и вся стая бросилась на Ардагаста. Но в его руках теперь было словно два меча — серый стальной и пылающий золотой. Царь широко взмахнул рукой с чашей. Самые осторожные звери отскочили назад сразу, более смелые — получив ожоги. У одного от головы остался лишь обгоревший череп. Ещё одному волку Ардагаст всадил меч в брюхо. Тем временем зубы другого впились царю в плечо. Зореславич быстро направил пламя чаши ему в бок, и волк повалился на снег с жутким визгом.

Самые смелые из волков, как оказалось, не родились зверями. Рядом с обгоревшим корчились на снегу два крепких парня с волчьими шкурами на плечах. У одного хлестала кровь из распоротого живота, у другого чернела на боку страшная рана, через которую были видны сожжённые внутренности. Чародейские пояса у обоих оборотней лопнули, и теперь волколаки умирали в людском обличье. Двумя ударами меча Ардагаст пресёк их мучения.

Зореславич, переведя дыхание, привалился к дереву, ощупал плечо. Волчьи зубы порвали в клочья кафтан и плащ, разорвали кожу, но глубоко не проникли. Уцелевшие волки жались к деревьям, скулили от боли, огрызались, но не уходили. Что-то удерживало их. В темноте за спинами зверей Ардагаст заметил белое сияние. Вот оно приблизилось, и царь увидел всадника на белом коне, во всём белом. Всадник стоял далеко, так что лица его не удавалось разглядеть, и был совершенно безмолвен.

Из темноты послышались приглушённые голоса: «Уходить пора! Дурак, не вмешается он — не время! Позовём Железного... Батюшкино заклятие помнишь? Ладно, лучше я позову». Потом громко заговорил Бурмила:

— Шавки вы, а не волки! Погодите, сейчас придёт всем волкам волк, что само Солнце съесть может!

Внезапно налетевший из тьмы порыв холодного ветра заставил колебаться солнечное пламя. Во мраке вспыхнули две красные точки. Заскрипел снег под чьими-то лапами, затрещали ветви. Волки, не исключая матерого вожака, перепуганно заскулили, поджав хвосты. Из чащи неторопливо вышел громадный, немногим меньше медведя, волк. Его тело вместо кожи и шерсти было покрыто тускло блестящим темносерым металлом. Но металл этот был гибок, словно обычная кожа, и чудовище напоминало ожившую железную статую. Красные глаза горели безжалостным огнём, способным испепелить в душе самую волю к борьбе.

Вожак прижался к земле, положив голову на лапы. Остальные волки легли на спину, выставив незащищённое брюхо: терзай, обороняться не посмеют. Белый Всадник был всё так же неподвижен и безмолвен. Железный Волк раскрыл пасть, чёрную, как воронёная сталь. Блеснули железные клыки, острые, как кинжалы.

Солнечное пламя нисколько не пугало зверя. Он облизывался темно-красным языком, слюна капала на снег, словно при виде лакомой добычи. Торжествующее рычание вырвалось из пасти, и вместе с ним волнами накатывался беспощадный, могильный холод.

— Что, царь, Смерти не видел, Тьмы не видел, Зиму в тёплых краях забыл? Вот они! Куда сунулся с плошкой своей в нашу святую ночь? — Голос Шумилы был полон ехидного торжества, и ему вторил рёв и хохот Бурмилы: «Ур-р-хо-хо-хо!»

Вот и всё. Бесполезен стальной клинок. Не поможет и солнечное пламя. И не так он, Ардагаст, силён, чтобы, словно Геракл, о котором он много слышал от греков, одолеть неуязвимого зверя голыми руками. Рука царя стиснула золотую рукоять меча. На круглом навершии смешной добродушный медведь, путаясь в лозах, поедал виноград. Медведь — зверь не Чернобога, а Велеса. И ещё — Перуна-громовника. Вспомнился другой меч Куджулы — Гроза Дэвов. Древний меч с бронзовой рукоятью, наделённый силой Грома. А золотой амулет-перекрестье, принесённый Ардагастом, придал мечу ещё и силу Солнца. Меч в золотых ножнах, подаренный росичу Куджулой, был обычным мечом индийской стали без всякой магической силы. И всё же...

Ардагаст направил клинок вперёд и левой рукой прижал к его перекрестью верхним краем Колаксаеву чашу. Золотое пламя вновь вырвалось из неё, устремилось вдоль клинка, обволокло его, вытянулось ещё дальше, удлиняя меч. Железный Волк злобно завыл, подался назад. Значит, есть то, чего и сама Тьма боится, даже в самую длинную ночь года! Не дожидаясь, пока зверь прыгнет, Ардагаст сделал выпад, подавшись всем телом вперёд и продолжая прижимать чашу к перекрестью. Но чудовище уже метнулось навстречу, сбило с ног ударом сильного тела. Железные зубы щёлкнули над ухом, сорвали шапку. Однако золотой меч уже прожёг стальную шкуру и вошёл по рукоять в грудь зверя. Внутренности Железного Волка оказались вовсе не железными! Кровь хлынула из груди, закипая и обращаясь в красный пар, обжигавший Ардагасту лицо.

Стальные когти рвали кафтан, впивались в грудь. Зореславич повернул меч в ране, пытаясь добраться до сердца и продолжая выжигать солнечным огнём утробу зверя. Если бы сейчас бросились остальные волки... но они лишь, дрожа, наблюдали за поединком. Вдруг красные глаза железной твари погасли, рычание оборвалось. Тяжёлая туша по-прежнему придавливала Ардагаста к земле, но это была уже тяжесть мёртвой железной статуи с окровавленными когтями и княжьей шапкой в зубах.

Зореславич напряг силы, сбросил с себя огромный труп и поднялся, пошатываясь. Кто нападёт первым — волки или полумедведи? В темноте послышались шаги. Ещё один враг? Из чащи вышел немолодой, с длинными волосами цвета волчьей шерсти человек, одетый в белое, с кнутом в руке. Он низко поклонился Белому Всаднику и сказал:

— Прости, светлый боже, что не углядел за стадом.

Потом строгим взглядом окинул волков и покачал головой:

— Ах, бездельники, Чёрный бог вас создал! Только оставь вас... На кого набросились, дурачье серое? Досталось вам, и мало! В село не полезли — там же сейчас всю ночь гулянка. Так гоняли бы чертей по лесу — у них теперь тоже гульба.

Волки виновато поджали хвосты и опустили головы, а вожак что-то провыл по-своему. Волчий пастырь сердито прорычал в ответ и продолжал по-человечьи:

— Этих оборотней-сорвиголов давно пора было из стаи гнать. Нашли кому верить — полумедведям! Вот и напоролись на того, с кем сам Железный не сладит. — Он обернулся к Ардагасту и степенно поклонился: — Прости, избранник богов, моё стадо непутёвое. Поверили, щенки глупые, будто Ярила велел у тебя Даждьбогову чашу забрать... Не скажешь ли, где воевать будешь, чтобы я знал, куда волков гнать?

Ардагаст улыбнулся, покачал головой:

— У готов «радовать волка» значит «воевать». Ты уж прости, пастырь, я твоё стадо не обрадую. Хочу без войны пройти по лесам.

— Светлые боги тебе в помощь, царь. А всё же от войны в такое время не зарекайся... Дай-ка я раны твои погляжу.

Уже не опасаясь, что волки бросятся на кровь, Зореславич снял кафтан и сорочку, и волчий пастырь, порывшись в котомке, смазал и перевязал ему плечо и грудь. Потом обернулся к зарослям и погрозил кнутом:

— А вы, пройдохи косолапые, вон отсюда! Пойдёте за царём — всю стаю на вас спущу!

— Да не тронем мы твоего царя. Пусть дальше идёт. Люди опаснее зверей. Особенно мёртвые, — зловеще проговорил Шумила.

Сердечно попрощавшись с волчьим пастырем, Ардагаст зашагал вглубь леса.


Чернобог с купцом и легионером ещё препирались над телом козы, когда гусли зазвучали весёлой, радостной мелодией, и в пляс пустился золоторогий олень — новорождённый Даждьбог. Следом понеслись, высоко подпрыгивая и вертясь, могучий тур с золотыми рогами и лев — другие воплощения Сварожича-Солнца. И побежали от них Мороз и его свора. Поднялась вновь коза и принялась бодро отплясывать под пение остальных:


Где коза ходит,

Там жито родит.

Где не бывает,

Там полегает.

Где коза ступ-ступ,

Там жита семь куп.


Войско ликовало. Что им теперь волчий лес со всеми его нечистями и нежитями? Сгинут, как гибнет сама Тьма каждый день и каждый год, когда рождается-воскресает Солнце. А людям нужно всего только не поверить, что Тьма правит миром даже в самую длинную ночь года.

Потом Вышата торжественно заколол козла в жертву Солнцу и принялся варить его целиком в большом бронзовом котле. А колядники двинулись вокруг всего стана, пропахивая в снегу борозду позолоченным ралом. Рало тащили тур-Вишвамитра и медведь-Сигвульф, а за ралом шёл кушан, ряженный кузнецом Сварогом. И разносилась по лесу песня о золотом плуге сварожьем, в который запряжены двенадцать созвездий — золоторогих волов, и ещё два медведя, и две вороны, и две синицы. А вверху ярче всех звёзд сиял небесный Плуг — Орион. Саузард и другие ненавистники Ардагаста рады были бы бежать, но куда — в волчью тьму, одинаково враждебную всем пришельцам с юга?


Ардагаст уверенно шёл ночным лесом. Правая рука сжимала меч Куджулы, а в левой полыхало золотым пламенем огненное сердце Скифии — чаша Колаксая. Лес слегка поредел. Дорога шла через замерзшее болото. Иногда под сапогами трещал лёд и чавкала грязь. Болотные черти куда-то попрятались и лишь изредка давали о себе знать воем и улюлюканьем. Вдруг впереди треснул лёд, и из болота поднялась высокая тёмная фигура. То был не бес, а бородатый светловолосый воин, одетый по-скифски, с колчаном и акинаком у пояса.

— Я Любомир, воин и родич Таксага, Быстрого Оленя, царя скифов-пахарей. Кто ты, воин? Я чувствую в тебе нашу кровь, а в руке твоей — Колаксаева чаша. Неужели возродилось царство сколотое?

— Я Ардагаст, царь росов и венедов. Род моего отца — от Таксага, а по матери я — сармат из царского рода росов.

По бледному лицу воина потекли слёзы, руки благоговейно простёрлись к золотому пламени.

— Даждьбог светлый, ты услышал нас! Я знаю сарматов. Вместе с ними мы разбили полчища Дария Персидского. А пришли сюда — покарать трусов нуров, что не помогли нам против персов. Я со своим десятком шёл к их городку Горошкову. Волколаки загнали нас в это болото. Никто не выбрался. Солнце-Царь, отомсти за нас, неупокоенных!

— Отомсти за нас, неупокоенных! — донеслись глухие голоса из-подо льда.

— Я пришёл сюда не мстить, но устанавливать мир. На то боги дали мне Огненную Чашу. А по вам, родичи, я справлю тризну и принесу вам достойные жертвы.

— Богам виднее, — склонил голову мёртвый сколот и негромко добавил: — А нурам мы и сами мстим, стоит им забрести на болото.

Ардагаст двинулся дальше, и вдруг из-за кочки к нему выбежала девочка лет тринадцати, одетая, несмотря на холод, лишь в вышитую белую сорочку с пояском. Лицо девочки было красного цвета. На белой шее краснели простенькие бусы.

— Дяденька Ардагаст! Ты ведь в Чаплин идёшь, да? Проведи меня хоть до погоста. Я Милуша, Дубовика дочь. Меня мертвецы сколоты в болото затащили, заели, упырицей сделали. А я кровь пить не хочу. Ещё они меня жить с ними заставляют, а чуть что — грозятся чертям отдать или сарматам, те ещё злее. Скажи родичам, пусть сожгут меня.

— Эх, родичи, родичи! — с укоризной взглянул Зореславич на подбежавшего Любомира.

— Солнце-Царь, она заест тебя! Волчьему племени верить нельзя, они все нас ненавидят.

— Меня и сам Железный Волк не заел. А такого племени, чтобы в нём добрых людей не было, я и в Индии не встречал... Для вас, родичи, всё сделаю, как обещал. Но девчонка эта со мной пойдёт.

Он круто повернулся и быстро зашагал вперёд. Милуша семенила рядом и торопливо говорила:

— Ты не бойся, дяденька, я ещё никого насмерть не заела. Пока в земле лежу, мне кровь совсем не нужна. И сейчас я не голодная, до городка легко дойду. Только когда долго иду, слабею, если крови не попью. — Она тронула его за руку и тут же отдёрнула свою руку. — Ой, от меня, наверное, холод идёт?

— Через кафтан и рубаху не заметно. Вот от Железного Волка холод так холод, — улыбнулся Ардагаст.

— Мне теперь всегда холодно, — вздохнула девочка. — Только от крови теплее становится или от хмельного.

В душе Ардагаст тревожился, не раздразнит ли упырицу запах свежей крови у него на плече и груди. Но виду не подавал: пристало ли взрослому воину бояться жмущейся к нему запуганной девчонки?

Она шла справа от него, отводя глаза от солнечной чаши и его левой руке. Внезапно Милуша схватила царя за локоть:

— Дяденька, не иди сюда, тут сарматы лежат. Давай лучше вон там обойдём.

Ардагаст пригляделся. Вокруг уже заметно посветлело, хотя в чаще, наверное, было всё ещё темно.

— Чего мне их бояться? Я сам по матери сармат. А в Чаплин надо успеть к рассвету.

— Конечно, — кивнула девочка. — Мне на солнце быть нельзя. Двигаться не смогу и совсем страшная стану, а всё равно не умру. Я солнышко люблю... — она шмыгнула носом, — любила, а теперь и глядеть на него не могу, даже на чашу твою.

Они шли дальше напрямик через болото, а лёд уже трещал, и из-под него один за другим поднимались бородатые воины в коротких сарматских плащах, в кольчугах, панцирях и остроконечных шлемах. Один из воинов торжественно поднял руку и заговорил:

— Здравствуй, воин. Я чувствую в тебе нашу кровь. Но плащ твой изорван, и тамгу нельзя разглядеть. Назови свой род и племя.

— Я Ардагаст, царь росов и венедов, из рода Сауата племени росов.

— Мы — царские сарматы, и росы — враги нам, — нахмурился мёртвый воин. — Но в тебе кровь нашего рода, я чувствую.

— Я назвал родство по матери. А по отцу я потомок Яромира, сына великого царя сарматов Сайтафарна и сколотской царевны.

Мёртвый сармат пригляделся к чаше и воскликнул:

— О, Саубараг! Это же Колаксаева чаша! Значит, ты смог отбить половину её у фракийцев, а половину — у венедов?

— Чашу я добыл по воле богов.

— Значит, ты — их избранник. — Мёртвый сармат воздел руки к небу. — Слава тебе, Ортагн, ты прислал могучего мстителя! Нас завёл в это болото предатель-нур. Никто не выбрался живым. Но его тело оборотни потом вытащили и сожгли, а мы уже два века томимся непогребёнными. Мы знаем дорогу к их городкам — Чаплину, Горошкову, Милограду — и пробираемся туда ночами. Мы бы извели всех, если бы не чары их колдунов. Но мы проведём твоё войско — только отомсти за нас! Сдери кожу с их мужей, обесчесть и продай грекам их женщин, насади на копья их детей, сожги их деревянные логова! Родич, отомсти за нас!

— Родич, отомсти за нас! — подхватили мертвецы. В лунном свете блеснули клинки мечей и акинаков. Судя по навершиям в виде полумесяца, им было не меньше двухсот лет, но они не могли даже заржаветь, пока призрачная жизнь не покинет тела их хозяев. А из-за деревьев и кочек выходили другие сарматы. У них мечи были с кольцами на рукоятях, а на плащах желтели росские тамги.

— Ардагаст, Сауайты-Черный, царь и родич наш! Сауасп привёл нас в эти гиблые места и даже не отомстил как следует за нашу смерть. Он думал только о добыче. Отомсти за нас, родич! Дай нам напиться досыта крови подлых нуров!

В раскрытых ртах над бородами блестели длинные белые клыки. Дрожащая Милуша прижалась к Зореславичу. Не вздумала бы загрызть его, страшного царя росов и родича упырей, чтобы спасти своё волчье племя... Да что ему до этой нечисти лесной? Честь рода и племени — превыше всего. Какого рода? Какого племени? Он венед по отцу, а нуры — тоже венеды. Хилиарх говорил ему: «Человек — гражданин всего мира. Я бы посоветовал тебе, царь, следовать мудрости стоиков, если бы не видел множества негодяев, способных предать любой город и именно так оправдывающих себя». Он взглянул в золотое пламя Колаксаевой чаши — и вдруг вспомнил слова Вышаты: «Племя воина Солнца — все, кто в этом мире следует путём Света». На душе стало легко и светло. Он обвёл спокойным взглядом жаждущих крови мертвецов.

— Я ещё не мёртвый, чтобы упырей на живых вести. Хотите — соберитесь вместе, тогда мои волхвы сожгут ваши тела, чтобы ваши души очистились и ушли к предкам.

— Неотомщённому не будет покоя и на небе. Или мы ошиблись и ты не наш родич?

— Не нужны мне такие родичи! Вы зачем сюда пришли — грабить, жечь, в полон уводить? Разве нуры ваши стада угоняли, ваши стойбища жгли? Пусть за вас Саубараг мстит, которому вы перед набегом молились! С дороги, нежить болотная!

Он широко взмахнул в обе стороны — чашей влево, мечом вправо. Солнечное пламя взметнулось высоко, и на мече блеснуло серебро — Ардагаст посеребрил клинок ещё перед боем с Семью Упырями. Мертвецы шарахнулись в стороны. Драться с родинами царю всё же не хотелось, да и некогда было. Только бы не напали сзади!

— За мной, Милуша! — шепнул он девочке и бросился бежать, отбив на ходу несколько клинков.

Быстро оправившись, упыри с воем и бранью последовали за ним. Мимо уха просвистела одна стрела, вторая.

— Дяденька, я сзади побегу, тебя прикрою. Мне стрелы не страшны, если не серебряные! — крикнула Милуша.

Они бежали, и с их пути спешили убраться не только потревоженные кабаны, но и всегда охочие до пакостей болотные черти. Нечистые лишь швыряли вслед увесистыми палками, подбрасывали под ноги чурбаны. Девчонка во всё горло ругала чертей отборными словами, услышанными не то от упырей, не то от мужиков в городке. Вдруг послышался лай собак. Ну вот, до жилища совсем немного осталось. И до рассвета тоже... Ардагаст оглянулся. Девочка сильно отстала от него. Да ведь ей же чем светлее, тем труднее двигаться. Упырям-сарматам, правда, тоже, зато у них стрелы. Крикнув Милуше «Ложись!», царь обернулся и направил чашу на приближавшихся мертвецов. Те бросились врассыпную, а один сармат, оказавшийся впереди всех, вспыхнул, как факел, и рухнул на лёд.

Девочка, у которой в спине торчало три стрелы, с трудом поднялась и тут же упала. Ардагаст взвалил её себе на спину. Милуша обхватила его за шею, и он снова побежал. Руки упырицы неприятно холодили шею, ледяное дыхание — щёку. Над ухом раздался умоляющий голосок:

— Дяденька, я тебя не укушу, только не бросай меня! Вот, снова в меня попали. Что они со мной сделают, если поймают!.. Ой, у тебя кровь через повязку проступила! Я твой плащ в зубы возьму, чтобы тебя не укусить, ты только меня не бойся.

— Ты тоже не бойся, я тебя этой падали неупокоенной не отдам.

Деревья расступились, открывая белую гладь замерзшего Днепра. А справа, над берегом, начинался посад. Только бревенчатые избы, вытянувшиеся вдоль улицы, были почему-то маленькие: локоть в высоту и длиной в человеческий рост. Запыхавшийся Ардагаст не сразу сообразил: это же кладбище со срубцами-домовинами над могилами. А между домовинами стояли, пристально вглядываясь в пришельцев, светловолосые люди в белой венедской одежде, с волчьими шкурами на плечах — старцы, мужи, женщины, дети... Их прозрачные тела слегка светились мягким белым светом. Ардагаст остановился, облегчённо вздохнул: упырей здесь, где хоронили лишь сожжённых покойников, быть не могло — только духи умерших.

Стоявший впереди старик поднял резной посох:

— Идите прочь, сарматы! Это место святое.

Относилось ли это к упырям или и к самому Ардагасту? Девочка соскользнула с его спины и быстро заговорила, обращаясь к старику:

— Пращур Мироволод! Это Ардагаст, он не сармат, то есть... не совсем... он — царь венедов... и сарматов тоже.

— Царей у венедов ещё не было, — медленно проговорил старик. — И цари сюда с добром никогда не приходили. Но я вижу силу Солнца в твоей чаше.

Сзади загудела тетива. Ардагаст обернулся. Стрела лежала на снегу у самой границы кладбища, словно наткнувшись на незримую стену. А его преследователи со всех ног убегали в глубь болот. За Днепром разгорался костёр зари, и упырям оставалось только удирать поскорее в болото, лишь бы подальше от солнечных лучей.

— С чем пришёл ты к нашему племени, царь Ардагаст? — спросил старик, устремив на Зореславича испытующий взгляд.

— С миром и Огненной Правдой.

— Верю. Я видел в Ирии твоего отца и деда. И твоих воинов, павших в битве с лешими.

Милуша вдруг опустилась наземь, простонав: «Не могу... Солнце...» Она села, опираясь на руки. Лечь на спину ей не давали торчавшие в спине стрелы.

— Помоги ей. Солнечный огонь лучше всего очищает упырей, — сказал Мирволод.

Ардагаст направил чашу на девочку. Золотистое пламя охватило её тело, и вскоре от него остались лишь пепел и белые обломки костей, среди которых краснели спёкшиеся бусы и раскалённые наконечники стрел. А рядом стояла сама Милуша, полупрозрачная и светящаяся, и с благодарной улыбкой глядела на царя росов.

— Иди теперь в наш стольный град. Не забудь сказать её родным, чтобы пришли похоронить. И помни: мы, нуры, не зверье лесное и не бесы, хоть и нет у нас и не было ни великих городов, ни царей в золоте. «Нура» значит «земля». Наше племя Мать Сыра Земля любит за то, что мы в глухих лесах не забыли, как землю пахать.

Зореславич поклонился духам нуров, вложил меч в ножны и зашагал к городку, окружённому валом с частоколом на нём. Дорога через кладбище перешла в улицу посада. Вид у Ардагаста был совсем не царский: рваная шапка, изодранные и окровавленные плащ и кафтан. Но сияли золотом меч Куджулы и гривна со львиными головами, в поднятой руке полыхала чаша Колаксая. А из-за Днепра вставал во всей своей красе новорождённый Даждьбог Сварожич, и страшным сном казалось при его свете всё, что творилось в самую длинную ночь года. Из рубленых изб выглядывали нуры, дивясь оборванному человеку с солнцем в руке. А перед воротами городка, по эту сторону рва, стояли в ряд воины в волчьих шкурах. Посредине, перед самым мостом — седовласый князь в кольчуге. Серый металл сливался с серым мехом.

Вспомнились слова Сигвульфа: «Волчьим клятвам не верь — так сказал Один». А что? Ударят сейчас с двух сторон между рёбер, князь мечом снесёт голову, и веками будут хвалиться нуры в песнях, как убили безбожного царя Ардагаста. Андак на его месте стал бы первый мечом рубить, солнечным пламенем жечь — просто так, для страха, а потом сказал бы, что коварные волколаки хотели на него напасть. И душой бы не покривил — всех по себе мерит. Вот потому-то и не далась ему Огненная Чаша! Нет, нельзя сейчас даже руки на меч положить. И солнечная чаша теперь — не оружие. Она даётся лишь тем, кто верит: Чернобог не создал людей, а лишь испортил, и есть Солнце в душе человеческой, как и на небе.

Он подошёл к городку совсем близко. Князь нуров не спеша поднял правую руку в степном приветствии, потом приложил её к сердцу, опустил и медленно, словно спина его не гнулась, поклонился в пояс Ардагасту. Воины-волки разом протяжно завыли. Князь выпрямился. На суровом, меченном шрамами лице его играла добрая и чуть лукавая улыбка.

— Здравствуй на многие лета, Солнце-Царь! Теперь вижу: остановит тебя только тот, с кем сами боги не сладят... А сейчас милости прошу с дороги в баню. Заодно и ранами твоими займусь: ведь волхв.

— Только пошли сначала гонца в мой стан. А то как бы не заждались и не пришли мстить за меня, волколаками порубленного.

Волх махнул рукой одному из воинов. Тот перекувыркнулся, оборотился волком и побежал к лесу.

— И ещё: скажите Дубовику, чтобы собрал и похоронил кости своей дочери Милуши. Они на краю кладбища лежат, и сжигать не надо. Чиста она теперь перед богами и людьми. Да к её душе никакая упырья грязь и не липла.


В жарко натопленной баньке было тепло и уютно. Хозяин с гостем уже вымылись, попарились с квасом и теперь потягивали из глиняных кружек боспорское вино, закусывая пирогами с требухой. Раны Ардагаста были тщательно промыты, смазаны и перевязаны. Из-под полока выглядывал банник — маленький, голый, с огромными глазищами и волосами до полу — и только качал головой, слушая рассказ гостя. Никогда бы не подумал, что может человек такую трёпку задать всей лесной нечисти, да ещё в святую волчью ночь! Нет, с таким лучше не шутить — кипятком не шпарить, одежду не прятать — хоть бы и глухой ночью париться вздумал...

— Да, если бы не эта девчонка, я бы ещё подумал, можно ли тебе служить, — говорил Волх. — Если уж ты не побоялся нашу упырицу на себе нести — значит, мы для тебя люди, а не зверье хищное, как вы, поляне, про нас думаете. Мы-то в лесу не самые страшные. Даже когда волками оборачиваемся, человечины не едим... Как, по-твоему, намного я старше тебя? — неожиданно резко спросил он.

Ардагаст окинул взглядом поджарое, сильное тело князя, литые мышцы, потом худощавое, усталое лицо, которое ещё больше старили седые волосы — именно седые, а не мертвенно-белые от рождения, как у Злого царя.

— Если по телу смотреть, то лет на десять... ну, на двадцать. А если по лицу, то и больше.

— А если по душе, то лучше и вовсе не заглядывать... Мне и тридцати нет. Я моложе тебя был, когда напала на село голядь. Отца увели, мать, сестру, жену с сыном маленьким. Мы, воины, погнались следом. Не спешили, думали — ради выкупа людей угнали голядины. И вдруг нашли в лесу капище Поклуса-Чернобога... — Он закрыл лицо руками, застонал-завыл раненым волком, залпом выпил кружку вина, потом ещё. — Съели они всех. Не с голоду. Обычай у них такой.

— Хилиарх, грек мой, всё рассказывает о каком-то племени андрофагов-людоедов. Вроде живут они не то к северу от скифов-пахарей, не то на северном краю света, за пустыней.

— Зачем так далеко искать? На полночь от нас голядь живёт, в верховьях Славутича и Двины.

— Они что, всё людей едят?

— Да нет, только дружинники и волхвы, и то тайком. Верят, что от того сильны, и храбры, и красивы станут, как те, кого съели... Собрал я тогда дружину и мстил — люто, страшно. Не жалели ни старого, ни малого. Голядки детей пугали Седым Волком — мною. Но человечины мы не ели, хоть и подбивали иные наставники премудрые. Вдруг явился мне воин — молодой, безбородый, волосы золотые, как у тебя, — и говорит: «Остановись, Волх Велеславич, не то в пекле будешь». — «Я, — говорю, — мщу по правде». — «По какой правде — преисподней? Ты давно уже не мстишь, а Чернобогу жертву приносишь». — «Откуда знаешь — сам разве в преисподней был?» — «Я там каждую ночь на золотой ладье проплываю. А ты умён и смел, не только мстить сможешь — всем племенем править». И пропал, только свет вспыхнул — я чуть не ослеп. Тогда я и задумал всех нуров сплотить, такую рать собрать, чтобы все боялись к нам с разбоем приходить. Тогда мстить незачем будет. Избрали меня за храбрость великим воеводой, потом князем — тут уж я сам настоял. У нас ведь царя лет триста не было.

— И как, удаётся тебе, что задумал?

— Когда как, — вздохнул князь. — Раньше в лесу редко воевали, реже, чем у вас в степи. А последние двадцать лет — словно Чернобог все племена в котле мешает. В устье Вислы объявились готы из-за моря, бьют пруссов, те — литву, литва и голядь — нас, будинов, северян. А с юга — орды сарматские.

— И все-то вас, нуров, обижают, — прищурился Зореславич. — Да ведь и вы волки, не овцы. Ваши молодые воины на всех соседей нападают — и на полян тоже.

— И у вас, сарматов, молодых хлебом не корми, вином не пои, дай только в набег пойти, — не смутился Волх. — Такие удальцы племени не спрашивают, и племя за них не в ответе.

— Так вот, теперь не будут твои переярки удальство выказывать на венедах — ни на полянах, ни на дреговичах, ни на северянах. Без них врагов хватит.

—Это кто ещё смеет волку в лесу указывать, на кого ему нападать? — хрипло проговорил князь.

Он, казалось, и впрямь забыл обо всех клятвах. Серые глаза зажглись звериным огнём, крепкие зубы оскалились, мышцы напряглись — вот-вот бросится. Но спокойным оставался взгляд голубых глаз Ардагаста.

— Кто смеет? Царь. Мне и волк служит. Настоящий. И леший, хозяин его. Этот, если встанет в полный рост, весь твой стольный град по брёвнышку раскидает.

— Откуда у тебя власть такая, что все пред тобой склоняются? Ни у кого в лесу такой нет. — Голос князя дрогнул.

— Власть моя — от Солнца. И пока я верен Огненной Правде, не покинет меня огненный фарн — слава царская.

— Завидую я тебе, Солнце-Царь, — вздохнул Волх. — Мне вот на всех приходится оглядываться — на вече, на старейших. Хуже всего — на колдунов. Нашепчет кобник плюгавый, и не помогут ни меч, ни кольчуга. Потому я и выучился на волхва. Через какие обряды прошёл, кого видел, как тебя сейчас — лучше не говорить, да и нельзя. Одно открою: мог бы иметь власть над лесом больше твоей, если бы продал душу тому, кого добрые люди не поминают. Да ведь я оборотень, а не бес, и бесом становиться не хочу. Эх, разогнать бы всех чёртовых слуг, как вы в Дрегве разогнали!

— Разгоню, если ты со мной заодно будешь, и не тайком, а так, чтобы все знали: есть у них не только князь, но и царь.

— Непросто будет уговорить нуров сарматам покориться.

— Сам видишь: мир такой стал, что не отсидишься даже в волчьем лесу. И ведь не сарматы вас победят, если вздумается воевать, а греческие купцы, что ждут не дождутся вас в Пантикапее на невольничьем базаре.

— Век бы их, гречинов, не видеть, с товарами ихними да с обманами, — проворчал Волх. — Да любят девки стеклянные бусы, а я вот вино...

— С греками торговать можно, лишь бы себя не продавать и племя своё. И не воевать ни с кем в угоду грекам.

— Дивлюсь я: ты такой славный храбр, а воевать, похоже, не любишь. И другим не велишь. Не заскучали бы с тобой мои волки... Да и твои степняки.

— Ну, за войнами у меня дело не станет, — улыбнулся Ардагаст. — Солнце велит сражаться только за Правду. А у неё столько врагов — зачем ещё воевать ради Кривды, продавать друг друга за серебро? Людоеды сунутся — их проучим. А осенью задумали мы с Собеславом и Всеславом идти на Цернорига бастарнского и его чёрных друидов.

— Этих в одиночку никто не одолеет. А пять племён вместе... Эх и натворим мы с тобой дел, Солнце-Царь! — повеселел Волх.

Снаружи раздался шум, прогремел голос Сигвульфа:

— Говорите, где царь?

— А если что с ним сделали, так лучше в лес не суйтесь. Это я вам говорю, лесной хозяин! — шумел на весь город Шишок.

— Не съели мы вашего царя, — ответил какой-то нур. — Здесь он, с князем в бане парится.

— Раз не съели, значит, он теперь и ваш царь, — раздался категоричный голос Ларишки. — А я — царица. Кто не согласен — пусть выходит со мной биться, хоть на четырёх ногах, хоть на двух.

Ардагаст натянул чистую сорочку и штаны, приоткрыл дверь.

— Ларишка! Не изводи зря лучших воинов леса!

Тохарка спрыгнула с коня, подбежала к мужу, крепко обняла его. Заиндевевшая кольчуга холодила тело через рубашку.

— Зря ты кольчугу надела. Этим волкам верить можно.

— Видно, такие волки водятся только в венедских лесах, — покачал головой Сигвульф.

Войско росов вместе с дружиной Волха шло от городка к городку, собирая дань. И первой в ворота входила царская русальная дружина. Обходили дворы, славили богов и хозяев, заклинали обилие и благополучие, на весь год. Нуры принимали русальцев сначала настороженно, потом с охотой. Издавна ведь чужого волхва считали сильнее своего.

Да и весело становилось с приходом росских колядников. Редко кто в лесу решался даже на святки смеяться над нечистью и смертью так, как они. Страшный зубастый покойник вдруг выскакивал из гроба и принимался плясать под шутки и прибаутки. Кузнец перековывал старых на молодых. Убитый бык воскресал и принимался бодать девок, а журавль — клевать их. Грек норовил купить солнечного коня, чтобы оставить глупых скифов с деньгами, но без света. Шум, смех, визг... Ну какой же царь Ардагаст нечестивец и безбожник, если с ним такие благочестивые люди приходят? После них, поди, нечисть целый год не посмеет сунуться.

Несколько наглых чертей под видом ряженых попробовали затесаться среди колядников, чтобы наброситься на веселящихся людей, забывших страх чернобожий. Только Серячок сразу учуял нечистых и так покусал, что те еле ноги унесли туда, куда люди бесов посылают.

Но шутки и смех стихали, когда Вышата с Миланой ставили деревянную чашу со знаками двенадцати месяцев по ободку, наливали воды, пускали по ней деревянный ковшик-утицу и начинали гадание. Двенадцать святочных дней — лучшее время для гадания про весь будущий год. Куда укажет солнечная уточка, что возвестит — дожди или засуху, обилие или недород, войну или мир? Для верности ещё гадали по птичьему полёту, по расплавленному воску и олову, по золе е жертвенника, и у царских волхвов всё сходилось. А потом девушки бросали в чашу свои простенькие бронзовые колечки, браслеты, подвески, и Милана ворожила им суженых-ряженых.

А служителям чернобожьим пришлось не лучше, чем в Дрегве. Их гнали из городков, топили, жгли, часто даже не дожидаясь прихода росов. Разрушали капища Чернобога и Яги, в потайных заклятых местах отыскивали и разоряли могилы злых колдунов, выкапывали и жгли упырей. Ни живые, ни мёртвые лиходеи не могли укрыться от духовного зрения Вышаты и тонкого нюха Серячка, с которым мог состязаться лишь князь нуров, когда оборачивался волком.

Уцелевшие колдуны и ведьмы сбегались в Милоград — древнюю столицу нуров у устья Березины. Там плелась паутина злых чар, способных без боя погубить целую рать. Колдовали здесь сильнее и злее, чем в Дрегве, — чувствовалась многовековая выучка с тех ещё времён, когда предки нуров пришли в эти глухие чащобы и их ведуны набирались недобрых знаний от колдунов диких лесных племён. А солнечный волхв с природной ведьмой рвали и жгли эту незримую паутину силой Света. Трудно было двоим выдержать такое напряжение — ведь надо было ещё и колядовать, и гадать, — но на помощь приходили нурские волхвы Ярилы и Велеса, и даже природные ведьмы Мораны. Не раз Вышата вспоминал о своих друзьях Стратонике и Авхафарне. Но южанин и степняк, хотя и были сильными магами, не разбирались в лесных чарах так, как сам Вышата, и мало чем смогли бы помочь.

А Сигвульф тихо ревновал Милану к волхву, хотя тот и не пытался явно отбивать её у него. Но колдунье нравилось быть рядом с сильным чародеем, многознающим и весёлым. Германец же в колдовстве мало что понимал. В его племени волшебство считалось бабьим делом, не слишком достойным воина (хотя величайшим колдуном был Один). Зато, когда Милана с Вышатой волхвовали в шатре или лесном капище, тот умело расставлял охрану и сам по морозу, на ветру расхаживал вокруг, чтобы эти двое могли вести магический бой, не опасаясь ни стрелы из тьмы, ни копья, ни ножа, ни волчьей пасти. Наградой готу был тихий голос Миланы: «Иди в шатёр, Сигвульф, не мёрзни. Мы колдовать окончили, а те до утра теперь не полезут — злые часы прошли, добрые настали. Иди же! Вышата устал, спит. Это у меня, бабы, сил на всё хватит. Будем любиться назло всему Чернобогову племени!» И все ревнивые подозрения тут же куда-то пропадали, словно отогнанные стрелами волки.


К Милограду Ардагаст с Волхом подступили лишь в последний день святок, обойдя почти все нурские городки на западном берегу Днепра. Ров стольного града был очищен от снега, мост разобран, дубовые ворота накрепко заперты. Из-за частокола выглядывали хмурые лица воинов в волчьих шкурах и длинноволосых волхвов в чёрных плащах. Колдуны с надеждой вглядывались в догоравший костёр зари. Вот-вот наступит ночь — последняя из волчьих ночей, а тогда уж...

— С чем и с кем явился в святой город, Волх Велеславич, отступник, недостойный называться ни нуром, ни волхвом? Ты, сарматский пёс, предал своё племя и отеческих богов. — Голос волхва звучал грозно, длинная седая борода гневно колыхалась, рука вздымала посох. Будто сама Праведность явилась обличить великого грешника. Но князь лишь презрительно скривился:

— Лучше у сарматов быть псом, чем у бесов, как ты, Злогор.

— Побойся проклятия богов, окаянный!

— Знаю я тех, чьим именем вы клянёте. Сам глядел в рожи их мерзкие. Всё, кончилось их царство и ваше! Солнце-Царь пришёл!

— Как смеешь безбожного сармата царём называть и дань ему давать? Почто веча не собрал здесь, в Милограде, как заведено?

— Вече соберу, когда вас тут не будет, чтобы народ чарами не морочили.

— Хватит! Не с тобой, псом, буду говорить, а с хозяином твоим... Ардагаст, царь росов! Ты говоришь об Огненной Правде. Так гляди! — Он простёр руку над рвом, пробормотал заклятие. И тут же со дна рва почти вровень с заострёнными верхушками брёвен частокола поднялось стеной зловещее черно-красное пламя. Сердца Ардагаста, Ларишки и дружинников-кушан невольно дрогнули. Агнейя! Это страшное оружие богов они уже видели в деле под стенами Таксилы в Индии. От какого беса или захожего колдуна узнали лесные ведуны тайну огня, способного погубить мир? Огненная стена встала во всю длину рва, от глубокого оврага до обрывистого берега Днепра. А Чёрный волхв безжалостно продолжал:

— В этом огне и ты сгоришь, и чаша твоя, как воск, растает. То пламень самого пекла! А если и преодолеешь его, то знай: все, кто в этом святом граде может держать оружие, будут биться с вами, чужаками, насмерть. А кто не может, уже собрались в храме Ярилы и сожгут себя там живьём в жертву волчьему богу, чтобы вам живыми не даться.

— Он, проклятый, их не Яриле — Чернобогу в жертву обречёт! — стиснула руки Милана.

— Что, нарвался, Гость Огненной Правды незваный? — раздался знакомый ехидный голос Шумилы. — Это тебе не с лешаками! На твой огонь у нас свой есть.

— И правда у нас своя — лесная да болотная! — высунулась над частоколом медвежья морда Бурмилы.

Ардагаст лихорадочно соображал. Тогда, под Таксилой, потребовалась магическая мощь двенадцати мудрецов, чтобы одолеть чудовищное оружие. Но пройти через огонь смогла и сотня воинов Куджулы, над которой развевалось священное Знамя Солнца. Что, если рискнуть: ринуться сквозь пламя с Огненной Чашей? Вишвамитра склонился к Зореславичу:

— Доверь мне Колаксаеву чашу, царь. В ней та же сила, что в Знамени Солнца, которое я нёс рядом с Куджулой. А тебе самому не стоит рисковать собой: ты давно уже не простой дружинник.

— Спасибо тебе, Вишвамитра. Но Огненная Чаша может погибнуть только вместе со мной. Если я не сберегу золотого сердца Скифии, то уже не буду Солнце-Царём.

— Есть другой путь через пекельный огонь, — вмешался Вышата. — Не в Индии, так здесь. Святые вечера-то ещё не прошли, сегодня последний. Ну-ка, дружина святая, слезай с коня, надевай скураты, берите жезлы, да мечей не забывайте!

Двенадцать ряженых под звуки волынки и бубна подошли к пылающему рву. Вышата поднял шест с расписным ликом Даждьбога:

— А кто вам сказал, что мы с войной пришли? Русальная дружина добрых людей не бьёт, не клянёт, а благословляет. Воюет же только с теми, кто самому Солнцу враг. Или у вас тут не Милоград, а Чертоград кромешный, преисподний?

— Чарами нас хотите одолеть, раз мечи слабы? — ухмыльнулся Шумила. — А мы колядовать и сами умеем, хоть кого напугаем!

Он надел медвежью маску и стал почти неотличимым от брата. Другие колдуны и их воины принялись надевать хари одну другой страшнее и уродливее: чёрта, мертвеца, чёрного быка, волка, чернокожего мурина, упыря... Словно и впрямь само пекло бесовское таилось за дубовым частоколом, готовое ворваться в земной мир и заполонить его тьмой, страхом и смертью. Злогор в трёхликой маске Чернобога потрясал тремя кочергами. Свист, гогот, проклятия, срамные шутки...

Но Вышата взмахнул жезлом, и русальцы запели о том, как рубили сосну, что выросла от земли до неба, и строили мост, а ехали по тому мосту три праздника — Коляда, Новый год да Святая вода, три бога — Даждьбог на коне, Овсень на свинье да Велес на быке. Под стройные звуки песни расступилось зловещее черно-красное пламя, и прямо перед воротами через ров перебросился мост, состоявший из одного лишь света. Сначала он был узок, словно клинок меча, потом расширился и заиграл всеми цветами радуги.

— Мост на небо, в царство богов, — восхищённо проговорил Сигвульф.

— Мост в Царство Солнца. Только праведный может пройти по нему. Ну что, сынок, у кого из нас грехов меньше? — обратился Сагсар к Неждану.

— Мост выдержит тех, кто идёт в бой за Свет и Правду, а не ради корысти, — сказал Вышата и тихо добавил: — Я говорил царю, чтобы ров после нас забросали вязанками. В войске всякие люди есть. А сейчас откроем ворота, раз хозяева сами не хотят. — Он снова повысил голос. — Тур, конь! Ко мне.

Индиец в бычьей маске и Всеслав с кушаном Хоршедом, изображавшие коня, подошли и стали рядом с Вышатой. Волхв позвал одного из царских дружинников и велел ему принять у всех троих оружие и жезлы. Потом отдал Сигвульфу шест с солнечным ликом, а дружиннику — жезл и пару жертвенных ножей. Сумку с Колаксаевой чашей волхв ещё раньше отдал царю.

Хилиарх внутренне напрягся. Выдержит ли мост из света его, всю жизнь хитрившего и обманывающего ради денег, да и в этом походе надеявшегося поживиться? Не лучше ли отстать потихоньку, а в городок вбежать вместе с остальным войском, по вязанкам? Ему хотелось выжить, но не меньше хотелось разогнать и перебить всю эту гогочущую свору в масках и чёрных плащах, засевшую в городке. Сеять страх и обман, властвовать над тёмными, запуганными людьми — это было для них ремеслом, ради этого они готовы были уподобиться любым демонам. Некроманты, гадатели по звёздам, книгам и чему угодно, самозваные провидцы — он ещё на юге насмотрелся на этих вымогателей, интриганов, обманщиков. От своих собратьев из дебрей Скифии они отличались лишь тем, что из книг приобрели больше знаний, которые можно было обратить во зло людям.

Заметив колебания грека, Вышата взглянул ему в глаза и коротко бросил: «Нас на мосту должно быть двенадцать. Как месяцев в году». Хилиарх припомнил венедскую пословицу: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Разве может одно из созвездий зодиака бежать с неба? Или какой-нибудь месяц — из года? Стоики правы: избегать судьбы — тщетно и недостойно. Только вот судьбу человек может и должен выбирать себе сам.

Вышата простёр руки над «туром» и «конём» и произнёс:

— Три светлых бога, три праздника, три святых зверя — в наших крепких телах, в наших праведных душах. Да выйдут они, да сокрушат врата чернобожьи!

Будто светящееся облако окутало их, потом погасло, и вместо них явились три чудных животных: белый конь с золотой гривой и серебряными копытами, вепрь с золотой щетиной и белый золоторогий тур. Золотое сияние исходило от всех троих. Разом бросились они вперёд, и мост из света под их копытами не застучал, не загудел — запел, зазвенел торжествующей музыкой. Из-за частокола полетели в них стрелы, копья, да не простые, а заклятые — и только упали бессильно в пекельное пламя. Вепрь ударил в ворота рылом и клыками, тур — рогами, конь — копытами, и дубовые створки, задвинутые тяжёлыми засовами и защищённые чарами, не выдержали и распахнулись, охваченные пламенем.

Следом по мосту устремились остальные русальцы. Вместе с ними бежал и Хилиарх, и мост пел под его ногами. На бегу он заметил, что черно-красного пламени нет не только над радужным мостом, но и под ним. Но с обоих боков дышали жаром две огненные стены, готовые сомкнуться и обратить дерзких пришельцев в пепел, лишь только ослабнет сила светлых чар. Нет, не решился бы грек пройти этим мостом даже в императорскую сокровищницу, не то что в бесовское кодло — если бы он был один, а не в бесстрашной дружине воинов Солнца.

А на вечевой площади, начинавшейся сразу за воротами и занимавшей большую часть городка, уже кипел бой. Ведуны и их воины — кто в человечьем облике, кто в волчьем — со всех сторон бросились на троих сияющих зверей. Какой-то волколак с разгону вскочил на спину коню, но тур-Вишвамитра тут же поднял оборотня на рога. Ещё один оборотень угодил под копыта коню. Ряженым чёртом ведьмак ударил вепря-Вышату колдовским посохом. Посох сразу же вспыхнул, как солома, а его обладатель в следующий миг отлетел назад с распоротым животом. Нур в медвежьей шкуре подбежал к коню сбоку, нацелился копьём — и рука его вместе с копьём упала на снег, отсечённая мечом Сагсара. В городок ворвались с мечами и жезлами в руках восемь русальцев. Резные навершия жезлов, скрывавшие в себе чародейские травы, ярко светились. Ещё ярче сиял, рассеивал наступающие сумерки лик Даждьбога на шесте в руке Сигвульфа, ряженного медведем.

Увидев, что Шумила отвлекает внимание золотого тура спереди, а Бурмила подбирается с дубиной сбоку, Сигвульф взревел по-медвежьи и бросился на помощь. Медведичи, грозно рыча, двинулись на него с тяжёлыми палицами. Гот прыгнул навстречу Шумиле и быстрым выпадом вонзил ему меч в руку выше запястья, одновременно махнув сияющим ликом в сторону Бурмилы. Солнечный жар опалил шерсть на голове и плече полумедведя и едва не ослепил его. Его брат, выронив палицу, отскочил в сторону. Бурмила, оглушительно ревя от боли, ухватил палицу двумя лапами и, вертя её перед собой, устремился на гота. Когтистые лапы Медведича держали оружие ничуть не хуже человеческих рук. Германец подался назад, а со спины к нему уже подбирался с мечом в руке Шумила. Золоторогий тур не мог прийти на помощь Сигвульфу: один из ведунов оборотился чёрным туром, теперь два могучих быка бились, тучами взметая снег и в кровь раня друг друга острыми рогами.

Вдруг неведомая сила ударила Бурмилу сзади, швырнула наземь. С неожиданным проворством Медведич вскочил, взмахнул палицей, но, завидев перед собой клыки золотого вепря и меч германца, бросился бежать. Штанина его была разорвана, из распоротого клыком бедра текла кровь, но и это не могло задержать пол у медведя, с виду столь неповоротливого. Второй Медведич хотел было ударить Сигвульфу в спину, но тут на Шумилу налетел с мечом Сагсар. Заметив бегство брата, Шумила кое-как отбился от роса и скрылся среди сражавшихся. Из-за моста раздался воинственный бычий рёв. Волх, не желая уступать росам в воинской волшбе, соскочил с коня, перекувыркнулся и стал могучим серым туром. Он вихрем промчался через радужный мост, влетел в ворота и с разбегу вонзил рога в шею чёрному быку. Теперь уже два тура, белый и серый, расшвыривали рогами наседавшее на них чернобожье воинство.

Русальны бились, сгрудившись у ворот. На вырывавшихся вперёд Сигвульф покрикивал. Рассеявшись по вечевой площади, их маленький отряд быстро утонул бы среди множества врагов, которые сейчас, столпившись, мешали друг другу. Многие ведуны пускали в ход колдовские посохи, удар которых мог обездвижить или лишить сознания даже сильного бойца. Перерубить же такой посох мог лишь заговорённый меч. Помня наставления Вышаты, русальны отбивали посохи жезлами, и колдовское оружие ломалось или вспыхивало, не выдержав благой силы Солнца и трав.

А по другую сторону рва стояла с воздетыми руками Милана. Её взгляд беспокойно искал среди сражавшихся золотого вепря и высокого воина в медвежьей шкуре. Сердце колдуньи рвалось туда, к двум самым близким ей людям. Быть рядом с ними, в самой гуще боя, как тогда, в Чёртовом лесу... Но она сейчас не могла позволить себе думать о них. Её дело было удерживать чарами радужный мост. А это значит — не просто повторять заклятия. Волшебные слова немного значат, если за ними не стоит могучая воля чародея, умеющего сосредоточить свою волшебную силу. А ещё нужно было не поддаваться злым чарам, что накатывались на неё со стороны городка: чёрными волнами отчаяния, страха, телесной и душевной слабости. Обычного же оружия колдунья могла не бояться: два дружинника надёжно прикрывали её щитами от стрел.

Тем временем дружинники под градом стрел бросали в ров сквозь радужный мост вязанки камыша и соломы. Вымоченные в проруби вязанки всё же не выдерживали долго соседства пекельного пламени — начали сохнуть, дымиться, тлеть... Когда верхние вязанки достигли краёв рва, нижние уже горели. Ардагаст взмахнул мечом и с криком «Слава!» первым погнал коня через мост. В левой руке его полыхала золотым огнём, рассеивая наступившую темноту, Колаксаева чаша. Следом с блестящей в золотом свете махайрой скакала Ларишка, а за ней — всё войско, и могучее, победное пение радужного моста неслось к небу. Многие воины и в старости гордо говорили: «Под Милоградом я скакал по радужному мосту, и копыта моего коня не коснулись вязанок». Те же, кто не мог этим похвалиться, улыбались: «Может быть, мой конь был грешнее меня».

Степным ураганом ворвались росы в городок, и бесовской рати осталось бежать, спасая свои шкуры, или подороже продавать жизнь. Рядом со всадниками рубили врага русальцы. Хилиарх, преследуя волхва в чёрном, шитом серебром плаще, загнал его к самой стене детинца, и тут волхв обернулся к нему. Лицо ведуна покрывала такая же, как у Хилиарха, маска старика — злобного, краснолицого Мороза-Чернобога. Только длинная седая борода у волхва была своя, а маска имела ещё два лица, обращённые вправо и влево. Три лица означали власть Разрушителя над всеми тремя мирами. В левой руке колдун сжимал посох с навершием в виде человеческого черепа, в правой — три связанные вместе кочерги. Глазницы черепа горели красным огнём. По тому, как старик держал своё необычное оружие, в нём чувствовался опытный боец.

Грек выставил вперёд меч и жезл-булаву. И вдруг... словно само время остановилось для них двоих. Вокруг кипела битва, а Хилиарх замер, не в силах ни ударить первым, ни оторвать взгляда от трёхликой маски и смотревших сквозь её прорези зелёных глаз, полных холодной, беспощадной мудрости.

— Кого ты хочешь сразить? Бога, владыку трёх миров? Или себя самого? Думаешь, на тебе его личина? Нет. Он в тебе. Во мне, во всех людях. Я вижу твою душу. Ты такой же, как мы, и хочешь того же. Только заблудился во тьме и прибился к тем, что за солнечным зайчиком бегают.

Зелёные глаза проникали в душу до самого дна, ворошили в ней всё, словно кочерга — угли в печи. Хилиарх вдруг вспомнил все бесчестные, скверные дела, которые делал или хотел сделать — ради денег, ради милости владык, ради спасения своей никому, кроме него самого, не нужной жизни... И все так делали, даже те, чьим ремеслом было наставлять сограждан морали и произносить речи о добродетелях предков. А волхв продолжил:

— Что тебе до этих сорвиголов? Они сами не знают, на кого и на что замахнулись. А ты умный, понимаешь: мир не переделать. Солнцу место на небе, не на земле. Ардагаст всё равно себе шею свернёт. Зачем тебе вместе с ним пропадать? Убей его и разруби чашу. А мы тебя такому научим — там, на юге, всё этим добудешь.

Голос его был тихим, но не вкрадчивым, а уверенным, словно он говорил с давним сообщником. Хилиарху вспомнилось всё, чем он наслаждался, чему завидовал в Империи: обильные яства, дорогие вина, ласки продажных женщин, власть, почести... Вспомнилось — и вызвало лишь отвращение, словно вино с перепою. Да стань он хоть проконсулом, хоть императором — всё равно будут завистники, доносчики, шпионы, тайные убийцы. Куда до них здешним упырям с волколаками! Там каждая ночь — волчья, особенно для того, кто дорвался, наконец, до золота и власти. И ради этого погубить Солнце-Царя и его дружину, где все могут доверять друг другу? Хилиарх почувствовал себя так, будто ему предложили стать тем волколаком, что пожирает Солнце, но никак не может пожрать.

В памяти словно высветило: узкая улочка в ночном Ершалаиме, толстый мытарь Менаше, валяясь в ногах у троих суровых иудеев с кинжалами, кладёт перед ними пухлый кошель с серебром, обещая дать ещё больше, но их предводитель с отвращением отбрасывает кошель ногой в сточную канаву и всаживает кинжал в спину мытарю. То были сикарии — беспощадные враги Рима и его приспешников. Он тогда успел спрятаться в сточной трубе и потом подобрал кошель. Неповоротливому Менаше повезло меньше. Люди, которых нельзя купить за деньги! В то время они казались Хилиарху безумцами.

— Думаешь, обманем? Не бойся, уж ради этого скаредничать не будем.

Этот жрец Тьмы говорил словно предводитель базарных воров! Вместо ответа, грек выбросил обе руки вперёд, отбил жезлом посох, а мечом — кочерги и одновременно ударил ведуна ногой в живот. Правая рука, пронизанная страшной болью, вдруг онемела и выронила меч, на клинке которого выступило чёрное пятно. Но и колдун не устоял на ногах и рухнул в снег. В следующий миг Хилиарху пришлось отражать направленный в лицо точный удар посоха. Сияющее мягким золотистым светом круглое навершие столкнулось с огненноглазым деревянным черепом. Яркая вспышка чуть не ослепила эллина. Череп на посохе раскололся, из трещины вырвалось облако чёрного дыма, и пламя охватило весь посох. Колдун отбросил горящий посох и, прежде чем грек успел опомниться, поймал его кочергами за ногу и рванул. Нога вмиг онемела, и Хилиарх упал. Ведун поднялся над ним с занесёнными кочергами. Уродливая маска вдруг превратилась в лицо... самого Хилиарха — хитрое, самодовольное, расплывшееся в скептической ухмылке. А чёрный дым из посоха стал сгущаться, приобретая очертания жуткой клыкастой и когтистой твари с перепончатыми крыльями.

Мелькнула дрянная, трусливая мысль: «За что пропадать? Сдаться, пока не поздно!» Отгоняя её, эллин громко выругался по-венедски и взмахнул левой рукой с жезлом. Волхв перехватил кочергами жезл под навершием и потянул к себе. Хилиарх напряг мышцы руки. Свечение жезла ослабло, холод волной прокатился по руке, плечу, груди, подбираясь к сердцу. Раздался треск, но раскололось не древко жезла, а навершие. Из него вышло зелёное облако и приняло вид женщины в длинном платье, с распущенными волосами и воздетыми руками. Чёрная тварь метнулась к ней, и в воздухе закружился чёрно-зелёный вихрь.

Из последних сил удерживая жезл, Хилиарх вдруг заметил, что кочерги в руках его двойника раскаляются, краснеют. Ещё немного — и колдун, вскрикнув, выронил их. Рывком приподнявшись, грек ударил его жезлом в лицо — своё собственное лицо. Полыхнуло красное пламя, и ведун рухнул в снег рядом со своим противником. Теперь на Хилиарха глядело не его лицо, и даже не трёхликая маска, а почерневший, обгорелый череп. Следом рассеялись в воздухе оба призрака — чёрный и зелёный. Обессиленный вконец грек потерял сознание.

Схватку Хилиарха со Злогором не заметил никто. Внимание всех привлекло пламя, взметнувшееся вдруг из-за стены детинца. К этому времени большинство защитников Милограда уже погибло или сдалось. Вышата-вепрь с разгону выбил ворота, и росы ворвались в детинец. Горел храм Ярилы — невысокое деревянное строение, покрытое искусной резьбой, с конским черепом над входом. Из храма доносились крики, плач — и стройное пение. В зимнюю ночь, среди звона оружия и воинских кличей жутко звучали слова песни, которой все венеды славят в середине весны приход весёлого и щедрого бога.


Ходит наш Ярила

Да по всему свету,

Полю жито родит,

Людям детей плодит.

А где он ногою,

Там жито копною,

Где он ни взглянет —

Там колос зацветёт.


А в тёмном небе, куда рвались языки пламени, вдруг проступила, затмевая сиянием звёзды, громадная фигура Белого Всадника. В одной руке он держал пучок колосьев, в другой — мёртвую человеческую голову. Жизнь или смерть нёс он, юный и весёлый, людям, что сейчас убивали друг друга или сами себя? С криками «Ярила с нами!» из-за домов выбежали воины в волчьих шкурах и волхвы в чёрных одеждах и с удвоенной яростью бросились на пришельцев. Иные, обратившись волками, вцеплялись во врага и гибли под мечами, не разжав клыков.

Серый тур-Волх вышиб рогами дверь горящего храма, но никто не выбежал наружу, только ещё слышнее стала песнь обречённых. И тогда вепрь-Вышата принял снова человеческий облик. Не обращая внимания на свистевшие рядом стрелы, он достал из-за пазухи вышитое полотенце и, тихо произнеся заклятие, швырнул полотенце на крышу храма. Тут же над крышей взметнулась неведомо откуда взявшаяся волна и обрушилась на храм. Огонь мигом погас, и так же сама собою стихла битва. Уцелевшие защитники городка сдались росам.

— А ну, выходите! Не хочет светлый бог такой жертвы.

Один за другим из обгоревшего храма выходили женщины с детьми, девушки, старики. Шли медленно, пошатываясь, опустив головы, которые терзала одна мысль: «Наш бог отступился от нас!» За стеной послышался шум, и в детинец въехали ещё распалённые боем Андак и Саузард. Они со своей дружиной не торопились ступить на радужный мост. И дождались лишь того, что на них бросилась выскочившая из лесу свора чертей, волколаков и упырей, вызванных заклятиями Злогора. Трудно пришлось бы воинам рода Сауата, несмотря на железные доспехи, не подоспей на помощь со своей дружиной Хор-алдар, уже въехавший было в городок.

Волх устремил гневный взгляд на старика в обгоревшем белом плаще:

— Яроцвет, жрец Ярилы и старейшина Милограда! Кто надоумил тебя сжигать храм с людьми — Злогор? Или Милоград и впрямь стал Чертоградом, если здесь чёрные волхвы указывают светлым?

Старик гордо вскинул глаза на князя и царя:

— Указывать мне может лишь Ярила. Я решил принести ему в жертву себя, храм и собравшихся в храме во искупление великого греха племени нуров. Но бог не принял жертвы. Племя недостойно даже покаяния. — И волхв опустил седую голову на грудь.

— Чем же это вы так грешны? — спросил Вышата.

— Боги дали нам только эту землю — и волю. Со времён Сварога мы никому их не отдавали. А теперь сами покорились чужакам — по твоей вине, отступник! — Глаза жреца были готовы испепелить князя. — Ты, воин, хотел сравняться с нами, волхвами. И стал холопом сарматского царя, и сделал холопами всех нуров. Нет больше волчьего племени — ты убил его вольную душу! А ты, Ардагаст, Убийца Родичей, хуже упырей, хуже сарматов. Бес в людском обличье — вот ты кто! Упырям кровь нужна, сарматам — дань, а тебе — ещё и души наши, словно бесу. Царство твоё — пекло на земле. Я всё сказал — теперь мучь меня, казни за своё правдивое!

Волх взялся за меч, но Ардагаст остановил его и спокойно улыбнулся, глядя на нуров и нурянок, спасённых из огня:

— Не за что мучить-то. Ну разве я похож на беса, а, бабы? Или это пламя даждьбожье, что в моей руке, похоже на то пекельное, которым вас чернобожьи слуги оградить хотели? Видите, то уже погасло, когда погибли колдуны, что его держали, а это горит. Есть солнце и посреди волчьей ночи!

— А он красивый, будто сам Даждьбог... И по-нашему хорошо говорит. А чаша и впрямь будто солнце — ласково так светит, — вполголоса заговорили женщины.

— Люди леса! Царь Ардагаст не хочет вам ни смерти, ни неволи. Покоритесь не ему, а Солнцу, которое дало ему это чашу! — громко произнёс Вышата.

— А кто не покорится, — нарочито грозно сказал Ардагаст, — того и впрямь в рабы отдам... вот ему!

И Зореславич указал на Андака, так и щупавшего нурянок масленым взглядом. Саузард, недовольно кривясь, постукивала плетью по ладони. Из-за спин дружинников вдруг появился Шишок. Ступать на радужный мост он по робости не торопился, вот и попал вместе с дружиной Андака в самую гущу схватки с нечистью.

— Чего там! Я, лесной хозяин, Солнце-Царю служу, а вы что, хуже? Да я сейчас трёх бесов до смерти пришиб да двух упырей, а волк мой их загрыз и вовсе без счету! Не скоро они теперь к вам сунутся!

Весёлый, добрый смех прокатился среди нуров. И вот уже лесовики, только что насмерть бившиеся с росами, наперебой заговорили:

— Да мы что, черти преисподние — с Солнцем красным воевать? За что бились-то, да ещё в святую ночь? Обморочили нас ведуны проклятые! Вот он, грех-то перед светлыми богами...

— Ну так пошли с нами, колядниками, наутро к священной проруби от грехов очищаться! — сказал Вышата, беря в руки шест с солнечным ликом. — Только прежде я верну человеческий облик двум святым зверям.

Он снова простёр руки над конём и туром, и глазам удивлённых нуров вместо двух животных предстали три русальца.

— О Кришна! — воздел руки индиец. — Воистину я словно воплотился в бога. Быками у нас зовут могучих богов и великих воинов.

— Ну, каково быть конским крупом да задними ногами? — спросил Всеслав Хоршеда, выбираясь из-под покрывала. — Это тебе не плясать невпопад для смеха!

— Каким крупом? Я всем конём был, и передними ногами бил нечистых, и задними.

— Так и я... тоже был. Вот чудеса даждьбожьи! А грек говорил, что не уживутся две души в одном теле...

— Что, Яроцвет, остался один? — с торжеством взглянул на жреца Волх. — Не будет тебе огненной смерти, получишь водяную. Велю тебя бросить в священную прорубь.

— Зачем? — возразил Ардагаст. — Чтобы глупые бабы духу его молились? Пусть лучше очистится в проруби со всеми.

Утром, ещё до рассвета, победители и побеждённые толпой повалили к Днепру, где во льду была вырублена большая прорубь в виде креста — знака Солнца. Не молитвы волхвов, не священные песни — сами лучи восходящего солнца освящали воду. Колядники сняли маски, разделись и первыми окунулись в ледяную воду. Окунули в прорубь и Хилиарха — трижды, с заговорами, — и подвижность вернулась к его руке и ноге. Следом окунались все, кто считал себя грешным.

А конные дружинники разъезжали, махая мётлами и плетьми, и кричали: «Идите уже, святки, с богами, да через год возвращайтесь!» Святые и страшные вечера прошли. Кончилась волчья ночь над древней нурской землёй.

Загрузка...