Арсен Люпен

19

Лобачевский запахнул на себе белый халат, поднял палец и стал в позу театрального заговорщика:

— Здесь, в тиши сего гальюна, нас никто не услышит, и я могу сообщить тебе важные новости.

— Да? — Бахметьев был совершенно бледен, но Лобачевский, увлеченный своими новостями, этого не замечал.

— Слушай, ночью мне удалось пробраться в общую канцелярию и там на машинке отстукать в двадцати экземплярах гениальное произведение Ивана Посохова. Сегодня же мы его соответственно распространим.

— Какое произведение? — Бахметьев опять не понимал того, что говорил Лобачевский. Когда-то это с ним уже было, но когда именно, он вспомнить не мог. Просто не понимал ни одного слова. — Куда распространим?

— Проснись, шляпа! — и Лобачевский подтолкнул его кулаком. — Называется «Погоня за таинственным преступником» и состоит из собственных записок нашего самоотверженного Ивана Акимовича с соответствующими комментариями и дополнениями. Там всё есть: как он подстерегал злодея и заснул на своем посту, как мы накрыли его простыней и испускали нечленораздельные звуки и как он со страху прострелил себе ногу.

Это был какой-то бред. Не верилось, что это случилось в действительности и что он сам принимал в этом участие. А может, то, другое, что он видел на улице, было бредом? Нет, в его ушах еще до сих пор звучали крики и пение, и от них никуда было не уйти.

— Слушай, ты, — голос его был хриплым, но овладеть им он не мог. — Всё кончено. Совсем. Понимаешь? И эти глупости тоже. Их забыть надо.

Только тогда Лобачевский заметил, что у Бахметьева тряслись руки. Угостил его папиросой и молча смотрел, как он, прежде чем закурить, изломал две спички.

— Теперь рассказывай по порядку.

— По порядку? — Бахметьев затянулся дымом и закашлялся. Никакого порядка больше не существовало. Весь мир с головокружительной быстротой скользил неизвестно куда, и всё на свете рушилось сразу. — Это ты брось.

Он заговорил как мог. Путаясь и сбиваясь, перебрасываясь с одного на другое. Обо всем, что случилось, и тут же о том, что думалось.

Вот весь Морской корпус со всеми его безобразиями, и вот вся Россия. А потом сразу, ни с того ни с сего: конверт, забытый в минном классе (раньше он о нем не хотел говорить), отчаяние, и первая встреча с Плетневым.

Вторая встреча, странный разговор в темноте между дверями и квартира на Шестнадцатой линии, — иначе он поступить не мог. То, что рассказал солдат, брат Плетнева, очень на него похожий, и слова собственного его брата Александра. И, наконец, Большой проспект, где он был всего полчаса тому назад. Красные знамена, песни, выкрики и ухмыляющиеся лица казаков. Конец, и что дальше — неизвестно.

Лобачевский слушал не отрываясь. Даже не заметил, как у него во рту потухла папироса. Только когда Бахметьев кончил, вздрогнул, выплюнул окурок и сказал: — Ты с ума сошел. Ты… — но остановился, из портсигара достал новую папиросу и снова закурил. — Нет, кое-что и я слышал, только не обратил внимания. Говорили, будто бастуют заводы, но ведь они почему-то всегда бастуют. Все равно ты врешь. Этого всего не может быть.

Но тем не менее все это было. В ротах уже знали и — про забастовки, и про разгром булочных, и про то, что войска были ненадежны.

Новости приходили неизвестно откуда. Одно и то же известие слышали будто от кого-то из офицеров, по телефону из города и от матросов, строевых инструкторов.

Но офицеры, когда их прямо спрашивали, молчали, по телефону говорить было запрещено, а матросов-инструкторов нигде было не найти.

Сперва не верили, не могли поверить. Отшучивались и смеялись. Потом начали прислушиваться. Все те же вести шли со всех сторон, и становилось страшно.

Из угловых окон пятой роты видели толпу на Николаевском мосту. За наступившей темнотой никаких флагов разобрать не могли, но черная человеческая масса шла безостановочно, и конца ей не было.

Поползли новые, еще более тревожные слухи. Где-то шла перестрелка с городовыми. В каких-то казармах убили дежурного офицера.

Говорили вполголоса и ходили, стараясь не шуметь, как в доме, где лежит мертвец.

Потом был мучительно резкий сигнал к вечернему чаю. Он эхом прокатился точно по пустому помещению, но никто его не подхватил. Даже дежурные молчали.

Строились и шли все с теми же трудными мыслями. Что же случилось и что будет дальше? Расселись по столам и пили чай в такой тишине, какой столовый зал еще не знал с самой своей постройки.

Он был необъятным, этот зал, и в нем была вся история двухсот с лишним лет. Бронзовый Петр, основатель Навигацкой школы, имена героев на георгиевских досках и связки плененных знамен. Но в его окнах стояла темнота, и в этой темноте вся история кончилась.

И в зале было холодно.

По внезапному сигналу горниста вскочили с мест и, вскочив, по положению повернулись к проходу. Ветчина, дежурный по корпусу, мелкой рысью бежал от своего столика к хорам, а навстречу ему медленно шел его превосходительство директор.

Так же медленно он вышел на середину зала, кашлянул в бороду, но ничего не сказал. Долго осматривался, еще раз кашлянул и только тогда поздоровался. Корпус ответил неуверенно и негромко.

Снова наступила тишина, и в этой тишине трудно было дышать и страшно было думать.

— Гардемарины и кадеты! — Голос директора звучал тускло и так тихо, что приходилось напрягать слух. — Нашему врагу, Германии, сегодня удалось одержать самую крупную победу за все время этой беспримерной, охватившей весь мир войны.

— Опять остановился и заговорил еще тише. Доходили только отдельные слова о германских агентах. Их золото руками врагов общества и предателей своей родины, революционеров, вызвало беспорядки на столичных заводах.

Темный народ, который не ведает, что творит. Приостановка производства снаряжения и возможные гибельные последствия для фронта. Опасность! Большая опасность!

Дальше что-то совсем неслышное насчет запасных полков и присяги государю императору. Изменили они или, наоборот, верны этой присяге?

— По воле божией… — снова пропуск. Бормотание, от которого охватывает дрожь, трясение мелькающей в глазах белой бороды. — Но, конечно, — здесь голос как будто снова окреп, — конечно, не позже чем через два-три дня порядок снова будет восстановлен, и великая Россия победит! — Взмах рукой и неожиданный конец: — По ротам!

Почему-то не попрощался и даже не дал допить чай. Почему-то остался на середине, пока все не ушли из зала.

И в ротах не знали, что думать.

Степа Овцын чуть не кричал о славе жертвы и о жертве славы, а только что выпущенный из карцера Котельников торжественно клялся умереть. Барон Штейнгель их успокаивал. Умирать им не придется. Народ образумится, а если нет, его поучат пулеметами. Все будет в порядке, так говорил сам директор, и ему нужно верить.

— Верь, — с горечью сказал Бахметьев. — Дурак! Всему на свете верь: и немецкому золоту, и тому, что сейчас солдаты будут стрелять в народ.

— Как ты смеешь! — Штейнгель вскочил на ноги и горячо заговорил о верности и победе, но под градом насмешек Лобачевского сел. А сам Лобачевский налил себе воды и пил ее, стуча зубами по краю фарфоровой кружки.

— Плохо, — резюмировал Домашенко, — идем спать. — И снова, так же как и в прошлый раз, был прав.

В эту ночь у ворот, на парадной лестнице и по всем угловым помещениям, выходившим на улицу, были выставлены караулы, снабженные полным боевым запасом.

И в ту же ночь в картинной галерее, против ниши дежурного по батальону, появился плакат:

А под плакатом, разорванные в клочки, были рассыпаны последние визитные карточки Арсена Люпена.