Артемка у гимназистов

В каталажке

Первое, что увидел Артемка утром, были синие, как на иконах у святых, глаза, бледное, в морщинках лицо И рыжая, начинающая седеть бородка. Человек стоял у самой скамьи, наклонив голову в черной бархатной шапочке, какие носили монахи, и смотрел на Артемку:

— Воришка?

— Какой там воришка! — нахмурился Артемка. — Политический я.

— Ну? Настоящий?

Артемка подумал и с сожалением сказал:

— Нет, еще не настоящий А ты кто? Монах?

Человек поднял руку к шапочке:

— Нет, путешественник я.

— Путешественник? — Такой профессии Артемка не знал. — Это как же?

— А так. Хожу из города в город, на людей смотрю, себя показываю.

— Бродяга, — догадался Артемка.

— Ну, бродяга, — согласился человек.

— А как же тебя посадили? — заинтересовался Артемка.

— А так и посадили. Встретил одного монаха. Познакомились, выпили. А потом стали о боге толковать. Я — одно, монах — другое. Ну и подрались. Монаха выпустили, а я сижу. Паспорт, видишь, у меня украли. А шапка — это трофей победы.

— Вот оно как! — сказал Артемка с удовольствием. — А в Москве ты был?

— В Москве? Всенепременно.

У дверей кто-то завозился с замком, дверь приоткрылась и в комнату просунулась усатая физиономия городового:

— Который хлопец, на допрос!

Артемка вскочил и тут только огляделся: серые стены, сводчатый потолок, под самым потолком два узких окна за решетками, на цементном полу деревянные скамьи-лежанки. Кроме него самого и «путешественника», в камере никого.

— Ну, долго будешь оглядываться?

— Иду, — сказал Артемка. — Как тебе некогда!

По гнилой лестнице поднялись в канцелярию. Горбунов, как будто еще более сонный, чем вчера, медленно поднялся из-за стола и, закрывая от лени на ходу глаза, пошел к обитой клеенкой двери. Городовой, стараясь не стучать сапогами, забежал вперед и открыл перед надзирателем дверь.

— Иди, — буркнул околоточный Артемке. Потом выпятил колесом грудь, подобрал живот и шагнул через порог: — Господин пристав, писаку привел.

Артемка тоже вошел, но сейчас же попятился назад: за письменным столом сидел мужчина с таким лицом, будто кто в шутку к человеческому туловищу, одетому в белый, с серебряными погонами китель, приладил бульдожью голову.

— Куда! Стать сюда! — услышал Артемка густой, отрывистый бас, похожий на лай простуженной собаки.

«Теперь пропал!» — подумал Артемка и подошел к столу. На зеленом, запачканном чернилами сукне лежали две брошюрки.

— Ты что же это, мерзавец, морочишь нам голову? Отвечай сейчас же: кто пьесу написал? Ну?

Артемка посмотрел в окно, откуда светило солнце, попрощался с волей и одним вздохом сказал:

— Я написал.

— Ты? — Пристав подскочил, как резиновый мяч, и Артемка под носом у себя увидел здоровенный кулак с золотым кольцом на пальце. — Ты?

— Я, — повторил Артемка и подумал: «Ударит — укушу».

Вероятно, эта же мысль отразилась и в его глазах: пристав быстро отдернул кулак, сел, отдышался и уже совсем другим тоном сказал:

— Дурак! Научили тебя гимназисты, ты и повторяешь ерунду, пользы своей не понимаешь. Ну кто поверит, что сапожник, да еще мальчишка, может пьесу написать! Дурак и есть.

Потупясь, Артемка молчал.

Горбунов шумно вздохнул и отрекомендовал:

— Он, господин пристав, вредный мальчишка, его добром не уломаешь.

— А вот мы его подержим на одной селедке да без воды, он и заговорит. Уведите его!

Артемка подумал: «Стану я есть твою селедку! Дурака нашел».

В камере, как только закрыли дверь, «путешественник» спросил:

— Били?

— Селедкой морить будут, — сказал Артемка и попросил: — Ну, рассказывай.

— Это про что?

— Да про Москву же. Какая она? Верно, народищу там!

«Путешественник» оказался словоохотливым, и Артемка до сумерек слушал его рассказы о далекой огромной Москве, где все как в сказке. Но вот черного великана Пепса «путешественник» там не встречал, и где помещается школа, в которой «учат на актеров», тоже не знал.

К селедке Артемка так и не притронулся. Чтобы не соблазниться, он предложил ее Акиму Акимовичу (так звали «путешественника»), а сам только глотал слюну да хмурился.

Когда стемнело, в решетке окна зашуршала бумага и что-то похожее на мячи стало падать на пол. Артемка и Аким Акимович вскочили и зашарили руками.

— Лимон! — крикнул Артемка, нащупав что-то круглое, в мягкой кожуре.

— Апельсины, — поправил Аким Акимович, нюхая поднятые два плода.

Не успели они обшарить весь пол, как сверху опять что-то упало.

— Колбаса! — с радостью вскрикнул Артемка.

— А от Леночки — шоколад, — сказали сверху шепотом, и новый предмет увесисто стукнул Артемку по голове.

— А ну, геть от окна! — крикнул кто-то. Послышался топот, и все стихло.

От апельсинов Аким Акимович самоотверженно отказался, но остальное ел с удовольствием.

— Вам, политическим, живется легче! У вас солидарность, — завидовал он, жуя колбасу.

— Угу, — мычал Артемка с набитым ртом, — у нас это самое… Будь покоен…

Ночью в камеру натаскали пьяных. Они буйствовали, свирепо ругались, стучали кулаками в дверь, но потом валились на пол и засыпали. Утром их выпустили. Артемка с Акимом Акимовичем опять остались одни.

— Ну, рассказывай дальше, — потребовал Артемка.

Аким Акимович принялся было описывать «царь-пушку», но тут открылась дверь, и городовой внес огромную ржавую селедку.

— На, — положил он ее перед Артемкой на скамью, — ешь!

— Сам ешь! — озлился Артемка.

— Ешь, говорю, а то силком в рот засуну!

Артемка проворно залез под нары. Сопя, городовой потянул его за ноги. Артемка вырвался и вскочил на нары. Когда наконец запыхавшийся усач притащил его к скамье, там лежали только голова и хвост.

— Де вона? — вытаращил глаза городовой.

— Селедка? — спросил Аким Акимович, невинно посвечивая синевой глаз. — Я ее скушал.

Городовой хотел было раскричаться, но только плюнул.

Утром следующего дня Артемку под конвоем повели через весь город в полицейское управление.