Азиат

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Утром следующего дня Герасим выехал на заводы горного округа. Путь лежал сначала в Миньяр, потом в Усть-Катав, а оттуда — в Сатку. В Миньяре до этого Герасим не бывал. Здесь работала сильная социал-демократическая группа, тесно связанная с Симом и Усть-Катавом. Отсюда, собственно, разветвлялись пути, по которым на уральские заводы проникала партийная литература, распространялась «Искра».

Миньяр был явочным пунктом, и те, кто ехал по заданию Уфимского комитета или партийного Центра, не мог миновать его. Сюда тянулись все ниточки. Сходились они у земского врача Плехановой. Женщина умная, осторожная, она пользовалась большим доверием рабочих. Наталья Александровна проводила благотворительные вечера в Народном доме на глазах заводской администрации. Это помогало ей общаться с людьми, глубже узнавать их нужды, подсказывать, как надо лучше действовать, чтобы они быстрее устранялись. Плеханова организовала для рабочих воскресную школу.

Администрации завода общественная деятельность врача не очень нравилась. Было доложено начальству: проводимые вечера так же, как и занятия в школе, зловредно действуют на рабочих. Но серьезного повода запретить их не находилось. Управляющий Симским округом готов был принять самые крутые меры, однако боялся навредить: сейчас все проводилось открыто, а вспугни осиное гнездо, уйдут в подполье, и бог знает, чем может кончиться просветительная деятельность Плехановой.

Герасим знал об авторитете, каким пользуется Наталья Александровна, так же, как знал и о том, что управляющий округом «подбирает ключи», чтобы освободиться от беспокойного врача. Но освободиться от нее было нелегко. Плеханова как опытный в своем деле и безукоризненный человек пользовалась всеобщим уважением в Миньяре. И хотя Мишенев много был наслышан о Наталье Александровне, как доброй и общительной, не представлял ее себе. Смутное чувство овладело им перед встречей: имя ее невольно связывалось с Георгием Валентиновичем, особенно после разговора на съезде. Герасим глубоко был убежден, что Плеханов только по деликатности характера не отчитал его. Напоминание о первой жене, конечно, было некстати, иначе Георгий Валентинович подробнее расспросил бы его о жизни Натальи Александровны…

В вагоне к Мишеневу подсела молодая женщина в ротонде. Она часто подносила руку к щеке, и страдальческое выражение ее лица вызывало сочувствие.

— Зубы? — спросил Герасим.

— Вы угадали, — отозвалась женщина, — была у дантиста.

Они помолчали.

— А вы, случаем, не фельдшер?

— Нет, учитель…

Женщина обрадованно подняла голову, поправила модную широкополую шляпу. Светлый взгляд ее задержался на Мишеневе.

— Я тоже учительница, — сказала она, — возвращаюсь в Миньяр.

— Счастливое совпадение… Вы давно там?

— Семь лет. Сама-то я из Златоуста…

Случайный дорожный разговор, но он напомнил Герасиму Михайловичу о том времени, когда работал в поселке Рудничном. Давно он не был в Синегорье! Прошедшее рисовалось ему крохотным мирком по сравнению с тем, что видел за границей. Рудничное! И все же эта маленькая точка не затерялась для него на огромном земном шаре, притягивала, была дорога и незабвенна.

Облокотясь на столик, он смотрел в окно. Извивалась в зарослях ивняка Белая, горели в низинах рясные кусты рябины, млел объятый медным пламенем осинник, золотисто курчавились березы. И все это такое родное, волнующее! Припомнил, как взгрустнулось ему, когда сидел в рыдване Петруся, переезжал границу, а позади оставался такой же березняк, объятый предзакатным солнцем.

За Аша-Балашовской станцией равнинные просторы кончались. Распласталась горно-лесистая местность.

— Отсюда и начинается наш Южный Урал, — нарушила молчание учительница. — Сразу за станцией поднимается скала, через версту — другая. Наша русская Швейцария…

Мишеневу нравилась влюбленность учительницы в родные места, ее восторженность. Но напрасно она сравнивает уральские пейзажи с швейцарскими. Подмывал соблазн сказать: «Видел Швейцарию, проезжал Францию, Бельгию, знаю Англию».

— Вы бывали в Швейцарии? — спросил он.

— Мечтаю съездить…

— Вот съездите и увидите, что Урал красив одним, а Швейцария — другим. Но нет ближе сердцу места, где родился и вырос.

— Это верно! — живо отозвалась учительница, — красота познается в сравнении.

— Простите, как ваше имя? — поинтересовался он.

— Надежда.

— По батюшке?

— Зовите так.

— Герасим Михайлович, — отрекомендовался Мишенев.

— Вот и познакомились, — она протянула маленькую ладонь, — я всегда бываю рада новому знакомству…

— У вас, Надежда, должно быть много друзей.

Она пожала плечами.

— Знакомых больше, чем друзей, но я довольна. Есть и в Миньяре славные люди.

Мишенев поинтересовался, кто они, эти люди.

— Ну, наша врачиха Наталья Александровна… Чудесная женщина. Внимательная ко всем.

— Вы хорошо знаете ее?

— Как же! Вместе занимаемся в рабочей школе по воскресеньям. У нее своя библиотека. На вечерах в Народном доме часто бываем.

— Должно быть, добрая душа у вашей врачихи, — проговорил Мишенев.

— Удивительная! — подхватила учительница. — И на все у нее хватает сил, жизнелюбия, хотя… — Надежда посмотрела на Герасима Михайловича: — Нередко и тоскливое настроение навещает ее. Говорят, у нее муж за границей и не возвращается. Жить в разлуке несладко…

Учительница замолчала. Поезд подходил к станции. Вдали виднелись разбросанные по отрогам домики. По перрону чинно прохаживался городовой.

— Вот мы и приехали, Герасим Михайлович.

Мишенев взял плетеную корзинку. Предупредительно поддерживая спутницу под локоть, помог ей выйти из вагона.

Легкий ветер пошевеливал пыль на перроне и вдоль железнодорожных путей, Надежда придерживала рукой слетавшую с головы шляпу. Они вошли в пустой вокзал с грязными окнами и прошагали к выходу. У коновязи стояла пролетка, на козлах дремал извозчик. Мишенев посадил Надежду в пролетку, протянул руку.

— А вы?

— Я еще задержусь. Жду знакомого.

А когда покатилась пролетка, он снова зашел в вокзал, выглянул на притихший, уже безлюдный перрон и зашагал по булыжной мостовой в поселок. Земская больница находилась на полпути. «Между двух скал», как сказала Бойкова.

За мостом, на развилке дорог, слева, одиноко виднелось приметно окрашенное в желтый цвет длинное здание. Герасим Михайлович постоял, отдышался и, расстегнув пальто, начал торопливо подниматься по торной тропке.

Было условлено: он придет к Плехановой на прием, через сестру передаст записку.

Наталья Александровна тотчас вышла в приемную и, прежде чем обратиться к Мишеневу, сняла пенсне на черной тесемке, чуть отвела в сторону, придерживая пальцами за прищипы. Герасим перехватил взгляд ее прищуренных глаз.

— Попрошу вас зайти за лекарством на квартиру, я живу при больнице. Прием кончается в пять, — сказала она и повернулась к сестре, спросила об очередном больном.

«Не подкопаешься, — подумал Мишенев о Плехановой, — этому надо учиться». Ждать оставалось немного.

Герасим вышел из больницы, осмотрелся. Решил подняться на пригорок и выждать, когда выйдут последние больные. Отсюда был виден весь рабочий поселок с заводом посередине, вытянувшимся большим четырехугольником. Доносился скрежет железа, шум станков, неумолчное токование двигателя, выбрасывающего из высокой трубы пар, быстро тающий в воздухе.

«Молодец, молодец, Наталья Александровна! В самой гуще рабочей жизни. Незаменимый для нас человек. — Мишенев стал прикидывать, кого бы можно было ей подобрать в помощники. — Надо потолковать в комитете, посоветоваться с Бойковой, она лучше знает людей».

Он вынул карманные часы, щелкнул крышкой. Заметил, как степенно к больнице подходил мужчина в шляпе. Через некоторое время споро прошагали еще двое в картузах и скрылись в дверях с противоположной стороны. Там была квартира Плехановой. Минут через пять появилась женщина в серой накидке и тоже скрылась в тех же дверях. Наступал его черед.

Встретила его пожилая, опрятная прислуга.

Открыв дверь в другую комнату, она раздвинула бархатные портьеры и, не переступая порога, доложила:

— Наталья Александровна, пациент.

— Пригласи, пожалуйста, — послышался голос Плехановой.

Герасим снял пальто, повесил его на оленьи рога и прошел в большую светлую комнату, уставленную книжными шкафами. И сразу ему вспомнился давний разговор с Аделаидой Карловной, от которой впервые услышал о Плехановой.

У стола, накрытого плюшевой скатертью, откинувшись на спинки венских стульев, в ожидании Герасима сидели трое мужчин и молодая круглолицая женщина с гладким зачесом волос. Она приветливо посмотрела на Герасима, как только он вошел и низко поклонился.

Одетая в пестренькую байковую кофточку, заправленную в длинную юбку. Наталья Александровна, улыбаясь, подошла к Герасиму и представила его:

— Наш дорогой гость из Уфы. Будьте знакомы. Инна Кадомцева, — она указала на молодую женщину, — моя коллега. Вчера вернулась из Златоуста… Но вы, кажется, знакомы?

— Да, — сдержанно отозвалась Кадомцева.

— Встречались, — подтвердил Мишенев.

— Герман Иванович Бострем, — продолжала Плеханова, — инженер симского завода. А это наши кружковцы: Пафнутий и Савелий.

Мишенев еще раз всем поклонился и сел к столу.

— Вам, товарищи, привет от уфимцев, — обращаясь к женщинам, добавил: — И низкий поклон от Надежды Константиновны.

Кадомцева радостно блеснула глазами. Зарделись ее пухленькие щеки. Наталья Александровна в волнении поправила на носу пенсне.

— Спасибо, — за всех ответила она, — заграничный поклон особенно дорог нам с Инночкой. Боже мой, как летит время. Ну что она, здорова? Тут все прихварывала, жаловалась на свои недуги.

— Здорова, здорова! — улыбнулся Герасим. — Вообще Ульяновы выглядят хорошо, но оба устали. Им бы отдохнуть теперь.

— Отдохнуть непременно надо, — заметила Плеханова. — Жорж придумает им отдых. — Она прижала крошечный медальон к груди. Натянутая цепочка заиграла лучиками. В медальоне хранился миниатюрный портрет Плеханова.

…Увидела себя в конце лета на родине Жоржа, в зеленом городке Липецке. Плеханова не перевели на третий курс, хотя были сданы все экзамены: он участвовал в политических манифестациях. Это было в 1876 году. Они катались на лодке. На берегу купили арбузы с «песчаных мест», оказавшиеся незрелыми, хотя их нахваливал продавец. Милые и далекие сердцу пустяки…

А в тот декабрьский день на плошали Плеханов был в черном осеннем пальто, в драповой серой круглой шапке. Гордый, он стоял под алым знаменем с начертанными словами: «Земля и воля». Голос его, обличающий правительство и защищающий Чернышевского, был густой и звучный.

…Наталья Александровна вздохнула. Спросила Мишенева, не работал ли он учителем? Герасим Михайлович ответил, что учительствовал по соседству с Миньяром в земской школе поселка Рудничного.

— Он сменил мою тетушку Афанасию Евменьевну, — сказала Инна.

— Да, Афанасия Евменьевна — моя первая наставница, — подтвердил Мишенев.

— Георгий Валентинович очень уважительно относился к школьным учителям, — заметила Наталья Александровна. — О своих любил вспоминать, что учили его ясно выражать мысли… Скажите, как выглядит сейчас Плеханов?

— Прекрасно. Держится молодцом.

— Мне приятно слышать об этом, — произнесла Наталья Александровна. — Но, кажется, мы уклонились в область личного. — Она выхватила пахнущий духами батистовый платочек из-за манжета и быстро-быстро помахала им.

— Женская слабость…

Нетрудно было понять ее душевное состояние в этот момент. Ни Мишенев, ни Кадомцева, ни Герман Иванович ничего не знали о личной жизни Натальи Александровны. Знали только, что растет у нее дочь… Не любила и не хотела Наталья Александровна, чтобы утешали ее. Она сама пошла на разрыв, сама мужественно решилась посвятить себя служению народу…

Прошли годы с того дня, когда они разговаривали с Жоржем в последний раз. Много, слишком много видела Наталья Александровна и своего, и чужого горя. Ей, врачу, меньше всего приходилось разделять с людьми радости…

Герасим Михайлович рассказывал о напряженной обстановке на съезде, о спорах между Лениным и Мартовым. Понимал, сколь важно упоминание о Плеханове для Натальи Александровны, он подчеркивал его роль и участие в разгоревшейся борьбе.

— Жорж всегда был человеком с искоркой в душе, — заметила Плеханова. — Правдив. Он не мог не поддержать Ленина. Я тоже преклоняюсь перед Владимиром Ильичей. Как прав был, когда писал, что мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки… Мы действительно окружены со всех сторон врагами и нам приходится идти под их огнем.

Раздвинулась бархатная портьера. Прислуга вполголоса произнесла:

— Нечистая сила несет Архипыча…

Все в комнате недоуменно переглянулись. Плеханова встала, быстро прошла до книжного шкафа и взяла колоду атласных карт.

— Сыграемте в дурачка, — и предупредила насторожившегося Мишенева: — Мой пациент.

Она присела к столу, нарочито громко сказала:

— Ваша очередь сдавать карты.

В дверь просунулся усатый урядник в круглой шапке с кокардой.

— Здравия желаем, Лександровна, — прогремел он. — Извиняемся, господа…

— Здравствуй, Архипыч.

— Я с докукой. Затылок разболелся.

— Пить меньше надо, Архипыч, спать больше, а то можешь надолго слечь…

— Избави бог. Принять бы порошочков…

Наталья Александровна подошла к маленькому столику, взяла из шкатулки порошки и передала их Архипычу.

— Благодарствую, — отчеканил он и разгладил усы. — Дай бог здоровья вам, благодетельница.

Когда захлопнулись за ним входные двери, Герасим и Кадомцева переглянулись. Наталья Александровна отложила в сторону карты.

— Мы слушаем вас, Герасим Михайлович, — сказала она и, окликнув прислугу, попросила поставить самовар и накрыть стол.

Для Герасима важно было подчеркнуть, что Владимир Ильич теперь, после съезда, взвалил на свои плечи неимоверно тяжелую ношу, и все, кто идет за ним, верны ему, помогают и свою преданность основывают на доверии и понимании.

— Да, мы должны быть сильны товарищеским доверием, — убежденно проговорил Бострем. — Всякое отступление от обязанностей товарищества должно беспощадно караться в нашей среде.

— Не понимаю, — сказала Наталья Александровна, — как мог Юлий Осипович сбиться с верного пути.

— Возмутительно менять убеждения, как воротники на куртке, — пришла в негодование Кадомцева. — Мар-тов… Много показного в его натуре…

— Ты слишком строга, дорогая.

— А как же иначе оценивать отступничество Мартова?

— Затмение нашло, похожее на куриную слепоту.

Бострем нахмурил брови, недовольно посмотрел на Плеханову:

— Куриная слепота, говорите? Нет, Наталья Александровна, проказа, поверьте мне. Я убежден в этом…

— И я убеждена! — подтвердила Кадомцева.

Плеханова вздохнула:

— Да разве я оправдываю Мартова или защищаю? Я только хочу понять причины отступничества. Нам всем надо знать это, чтобы бороться в нашей среде со страшной болезнью. Для нас важно сплочение. В единстве рядов наших — сила.

…Они еще долго и взволнованно говорили о съезде.

Стенные часы пробили восемь ударов, потом девять. Время бежало. Прислуга появлялась в дверях и, боясь прервать разговор, уходила, но, наконец, не вытерпела, сказала:

— Наталья Александровна, я уже дважды подогревала самовар…

Плеханова пригласила всех пройти в гостиную. Пили чай со свежим смородиновым вареньем и сдобными сухариками.

Кадомцева порадовала Мишенева тем, что сообщила об открытии в Златоусте книжного склада, где можно было приобретать литературу. Теперь легче будет доставлять литературу, которую недавно привозили туда уполномоченные комитета.

Мишенев спросил о настроении рабочих, положении семей арестованных. Был рад, что мартовские репрессии не сломили их боевого духа.

— Семьи арестованных ждут и надеются… — рассказывала Инна.

— Какая такая надежда? — перебил ее до этого молчавший Пафнутий.

— Вся надежда на себя, это верно, — поддержал его Савелий и кашлянул, чуть смущенный тем, что вставил свое слово.

Герасим заметил:

— Милости от суда ждать нечего, новый генерал-губернатор Соколовский лютее Богдановича.

— Когда живем дружнее, и горе легче переносится, — здраво рассудил Пафнутий.

— Знамо! — снова кашлянул в кулак Савелий. — Порядок должен быть между нами, жить каждому на свой лад — негоже. Сообща надо, скорее порядка добьемся.

— А о каком порядке вы говорите, позвольте спросить? — поинтересовался Бострем.

— Мы? Знамо, о нашем, Герман Иванович, — не растерявшись, ответил Пафнутий. — А такая житуха — неладица на заводе и дома — надоела. Кончать ее надо…

Герасиму была по душе рассудительность рабочих.

— Значит, если я правильно понимаю вас, не складывать оружия, бороться?

— Знамо, Герасим Михайлович, драться надо, как на златоустовском казенном заводе. Рисковая драка. А другого выхода нет. Вот и на съезде, как я уловил, тоже рисковая драчка была…

— Нужная, очень нужная, — подкрепил его уверенность Герасим. — Без нее и ясности в размежевании и расколе не было бы.

— Знамо! — согласился и опять кашлянул Савелий. — Наталья Лександровна права, под огнем идти приходится.

Плеханова тут же поправила:

— Савелий, я привела слова Ульянова, Владимира Ильича. Об этом он написал в книге «Что делать?»

— Правду писал, Наталья Лександровна.

…А на следующий день предстояла дорога. Распрощавшись с Плехановой и Кадомцевой, Герасим уезжал в Усть-Катав. Он был рад, что в Миньяре познакомился с хорошими людьми, обрел новых товарищей, без которых не бывает успеха в таком большом деле, как их партийная работа.

Дорога пролегала то перелесками, то врезалась в густые заросли, поднималась на угорья или опускалась в низины, разукрашенные рябиной. Спелые гроздья ее, казалось, пламенели в желтизне деревьев, тронутых первыми сентябрьскими заморозками. В душистом воздухе плавали прозрачно-голубоватые паутинки.

Под колесами дрожек шуршала мелкая галька. Мишенев сидел рядом с Бостремом. Перед ними на облучке маячил ссутулившийся возница. Герман Иванович восхищался осенней природой. Он восторгался видом синеющих гор и был настроен, как казалось Герасиму, благодушно. Мишенев слушал инженера, а в мыслях все еще находился под обаянием вчерашней встречи и горячего разговора. Красота тихой осенней природы настраивала его тоже на хороший лад.

Он чувствовал себя бодро. Под монотонное цоканье копыт, редкий звон подковы о дорожный камень — такие привычные и милые с детства звуки — Герасим мысленно уносился в отчий дом, наполненный неторопливым ритмом деревенской жизни, пронизанной заботой о семье и своем хозяйстве.

Как могли жить десятилетиями поколения отцов и прадедов, мириться с таким патриархальным существованием? Жизнь крестьянская будет… иной!

Из раздумий Герасима вывел Бострем. Он запел «Нелюдимо наше море». И Герасиму вспомнился сильный и приятный баритон Гусева. На какое-то мгновение Мишенев перенесся в Брюссель, почувствовал себя рядом с Лениным под окнами отеля «Золотой петух». В сердце отозвались слова Владимира Ильича: «Только сильного душой и вынесут волны в нашей борьбе».

Бострем пел легко. Песня брала за душу. Оглянулся возница. Охорашивая рукой усы и бороду, сказал:

— Зажигательная, хватает за сердце. Поднялся бы, расправил грудь и удаль свою показал…

Он энергично взмахнул кнутом, щелкнул им и, натянув вожжи, прикрикнул:

— А ну, Игренка, бей копытами!

Лошадь вскинула голову, взвихрилась ее грива, и дрожки веселее застучали колесами.

— Пловцов, смелых пловцов нам теперь побольше надо собрать вокруг себя.

— Будут пловцы, Герасим Михайлович, — поняв Мишенева, отозвался Бострем, — от нас это зависит. Живем-то в крае, где всего хватает. Красоты природной и силы людской…