Бабушка

XI

Княгиня с Гортензией уехали, уехал и отец. Улетели из-под крыши и щебетуньи-ласточки. В Старом Белидле несколько дней было грустно как на пепелище: мать плакала, и дети, глядя на нее, также плакали.

—Ну, Терезка, не плачь! — говорила бабушка; — слезы ни к чему не послужат; ведь, выходя за него, ты знала что тебя ожидает, и теперь ты должна все сносить терпеливо. А вы, дети, молчите; молитесь за тятеньку, чтоб он был здоров, а весной, Бог даст, он опять вернется.

— Когда прилетят ласточки, да? — спросила Аделька.

— Да, да! — подтвердила бабушка, — и девочка утерла слезы.

И в окрестностях Старого Белидла все становилось тихо и грустно.

Лес был уже не так част; когда Викторка спускалась с горы вниз, то ее можно было видеть издалека. Косогор желтел: ветер и волны уносили Бог знает куда целые кучи сухих листьев; все украшения сада были упрятаны в кладовую. В саду цвели только астры, ноготки и иммортельки[94]; на лугу за плотиной краснелись зимовики, а ночью светились блуждающие огоньки. Идя гулять с бабушкою мальчики никогда не забывали своих бумажных змей, которые они пускали на горе. Аделька гонялась за ними, ловя прутиком легкие «волокна бабьего лета»[95], пролетавшие мимо. Барунка собирала бабушке красную калину и терновник, необходимые для лекарств, или рвала шиповник для домашнего употребления, или же из коралловой рябины делала украшения Адельке на шею и на руки. Охотно сидела с ними бабушка на горе над замком. Оттуда были видны зеленые луга долины, где паслось господское стадо; видны были городок и замок, на небольшой возвышенности среди долины, и его прекрасный парк. Зеленые жалюзи у окон были закрыты; на балконе не было цветов; розы около белых каменных перил повяли; вместо господ и слуг с позументами[96] по саду ходили работники, прикрывавшие хвоем грядки, на которых уже не было видно пестрых цветов; но зато в них хранились семена для лучших цветов, долженствовавших увеселять взор повелительницы, когда она снова возвратится к ним. Редкие иностранные деревья, лишенные своей зеленой одежды, были укутаны соломой; фонтан, бивший прежде серебряною струей, был закрыт досками и мхом; а золотые рыбки спрятались на дно пруда, поверхность которого покрылась листьями, болотником и зеленою плесенью. Дети смотрели вниз, вспоминая о том, как все было хорошо в тот день, когда они с Гортензией ходили по саду, когда завтракали в зале, и невольно подумали они: «Где-то она теперь!» Бабушка любила смотреть за противоположный Жлицкий косогор, за деревни, рощи, пруды и леса, на Новый Город, на Опочно и Добрушку, где жил ее сын; а вон там за Добрушкой, между гор, была и маленькая деревенька, в которой жило столько дорогих для нее людей. Когда взоры ее обращались к востоку, то встречали полувенец Крконошских гор, от хребта Гейшовины до Снежки, покрытых снегом и досягающих до облаков. Показывая за Гейшовину, бабушка говорила детям:

— Там я знаю каждую тропинку; там, в тех горах, — Кладско, где родилась ваша мать, а вон там Вамберицы и Варта; в тех краях провела я столько счастливых лет.

Она задумалась, но Барунка прервала ее размышление вопросом:

— Там в Варте сидит Сибилла на мраморном коне, не правда ли?

— Говорят, что около Варты, на одной из вершин. Сидит, говорят, на мраморном коне, сама тоже из мрамора вытесана, и держит руку поднятую вверх. Когда она уйдет в землю, так что не будет видно и кончика ее пальца, тогда говорит, исполнится ее предсказание. Мой отец рассказывал, что видел ее, и что тогда уже конь ее был по грудь в земле.

— А кто эта Сибилла? — спросила Аделька.

— Сибилла была мудрая женщина, имевшая дар предсказывать будущее.

— А что она предсказывала? — спросили мальчики.

— Я вам об этом уже много раз рассказывала, — отвечала бабушка.

— Мы уже забыли.

— А вы бы должны были помнить.

— Я, бабушка, еще хорошо помню! — отозвалась Барунка, внимательно слушавшая бабушку: — Сибилла предсказала, что много бед обрушится на Чешскую землю, что будут войны, голод, мор; но всего хуже будет тогда, когда отец сына, сын отца, брат брата не будут понимать; не будет выполняться ни данное слово, ни обещание; потом будет еще хуже: Чешская земля будет разнесена во все стороны на конских копытах.

— Ты хорошо запомнила! Но не дай Бог, чтоб это когда-нибудь исполнилось! — сказала со вздохом бабушка.

Барунка, стоявшая на коленях у ног бабушки, сложила руки на ее коленях и с ясным взором, доверчиво обращенным на ее серьезное лицо, спросила:

— А какое это пророчество, что вы нам рассказывали, помните, о Бланицких рыцарях, о Св. Вацлаве и Св. Прокопе.

— Это пророчество слепого юноши, — отвечала бабушка.

— Ах, бабушка, мне иногда так страшно, что я вам и пересказать не могу! Ведь и вы бы не хотели, чтобы Чешская земля была разнесена на конских копытах?

— Глупенькая, могу ли я желать такого несчастия? Мы каждый день молимся о благосостоянии Чешской земли, нашей матери. Если б я видела мать свою в опасности, то могла ли я быть равнодушна? Что бы вы сделали, если бы кто-нибудь захотел убить вашу маменьку?

— Мы бы закричали и заплакали, — отозвались мальчики и Аделька.

— Вы — дети! — сказала с улыбкой бабушка.

— Мы бы должны были помочь маменьке, не так ли бабушка? — отвечала Барунка, и глаза ее загорелись.

— Так, девочка, так! Это правда: крик и плач не помогают, — сказала старушка и положила руку на голову внучки.

— Но, бабушка, мы маленькие, мы не могли бы помочь! — заметил Ян, которому не понравилось, что бабушка так мало о нем думает.

— Разве вы забыли, что я вам рассказывала о маленьком Давиде, убившем Голиафа? Видите ли, и маленький много может, если только твердо верит в Бога, — помните это. Когда вырастете, узнаете свет, узнаете доброе и злое, когда начнутся соблазны и вы доживете до искушения, — тогда вспомяните свою бабушку, что она вам говорила, когда гуляла с вами. Видите ли, я пренебрегла хорошим житьем, которое предлагал мне прусский король, и охотнее работала до упаду, чтобы только дети мои не отчуждались от родины. Любите теперь и вы Чешскую землю, как мать свою, выше всего; работайте и вы для нее, как послушные дети, и предсказание, которого вы так боитесь, не выполнится. Я не дождусь времени, когда вы будете взрослые, но надеюсь, что вы не забудете слов бабушки, — говорила старушка растроганным голосом.

— Я никогда их не забуду, — шептала Барунка, пряча лицо в колени бабушки.

Мальчики стояли молча: они не поняли бабушкиных слов так, как Барунка; а Аделька, прижавшись к бабушке, проговорила плаксивым голосом:

— Ведь вы, бабушка, не умрете, не правда ли?

— Все на свете до поры до времени, милая девочка! Бог и меня потребует к себе.

Несколько минут длилось молчание. Бабушка задумалась, а дети не знали, что начать. Вдруг услыхали над собою шум, и, взглянув вверх, увидели отлетавшую стаю птиц.

— Это дикие гуси, — сказала бабушка; — они никогда не летают большими стаями; всегда только одна семья, и в полете у них особенный порядок. Посмотрите: вон два летят впереди, два позади, а остальные один возле другого, вдоль или поперек; иногда только они располагаются полукругом. Галки, вороны, ласточки летают большими стаями; несколько птичек летит впереди и выбирают место для отдыха стаи; позади и по сторонам летят стражи, охраняющие в случае опасности маток и птенцов, потому что часто встречаются неприятельские стаи, и тогда начинается война.

— Да как же, бабушка, птицы могут вести войну, когда у них нет рук, чтобы держать сабли и ружья? — спросил Вилим.

— Они ведут войну иным способом и природным оружием: клювом и крыльями они бьют так же больно как люди острым оружием. Каждый раз в таких войнах их много погибает.

— Так они дураки! — заметил Ян.

— Ну, милый мой! У людей есть рассудок, но они грызутся насмерть из-за малости, а часто из-за ничего, — отвечала бабушка, вставая с лавочки и понуждая детей идти домой. — Видите, солнце уже закатывается в красную тучу, завтра будет дождь. Да и Снежка уже в чепце, — добавила бабушка, взглянув на горы.

— Бедный Бейер! Ему много придется вытерпеть, если нужно будет ходить по лесу! — сказал с состраданием Вилим, вспомнив о крконошском охотнике.

— Каждый род жизни имеет свои неудобства, и кто себе выберет какой-либо род жизни, тот должен уже сносить и доброе и худое, хотя бы пришлось от этого умереть, — отвечала бабушка.

— Я буду тоже охотником и с радостью пойду к пану Бейеру, — сказал Ян, и запустив свой бумажный змей, побежал с горы. Вилим последовал его примеру, потому что заслышал колокольчики стада, которое пастух гнал домой. Дети с большим удовольствием смотрели на красивых коров, в особенности на идущих впереди, у которых на шее, на красных кожаных ошейниках, висели медные колокольчики, звучавшие на различные голоса. Было заметно, что коровы понимали этот значок: они гордо покачивали головами со стороны на сторону и болтающиеся звонки звенели сильнее. Аделька, увидав их, тотчас запела: «Вот, вот! Коровы идут, молоко со сливками несут!» — и потащила бабушку с горы; но бабушка искала глазами Барунку, стоявшую еще на горе. Она засмотрелась на облака, из которых поближе к западу образовывались прекрасные картины. То выступали на светлом поле темные горы с огромными расселинами странной формы, то лес, то маленькие возвышенности и на них замки и церкви; то на равнине воздвигались стройные колонны и портики в греческом стиле, а на западе разливался пурпуровый блеск, обрамленный золотыми иероглифами и проблесками. Но вот эти горы, леса и замки расплываются и на их месте возникают новые чудесные формы. Девочке это нравится до того, что она зовет бабушку опять на гору: но бабушке не хочется взбираться еще раз, она говорит, что у нее ноги уже не молодые, и девочка поневоле должна присоединиться к другим.

В праздник всех Святых[97] дети по обыкновению пошли встречать бабушку и говорили дорогой: «Сегодня нам бабушка принесет из церкви свечки!» И бабушка принесла свечки.

— Так как мы не можем идти на кладбище молиться за души усопших, то мы зажжем свечки дома, — говорила она.

Каждый год бабушка справляла праздник усопших дома с детьми. Вечером она приклеивала зажженные свечки вокруг стола, называя при каждой душу, за которую зажигалась свеча, потом она всегда прилепляла несколько лишних безымянных свечей, говоря:

— Пусть эти горят за тех, кого никто не помянет.

— Бабушка, я также зажгу одну за ту несчастную свадьбу в Гертинском лесу?

— Зажги, зажги, девочка! Наша молитва может быть им приятна.

Зажигалась еще одна свечка, и бабушка становилась с детьми на колени около стола и все молились, пока горели свечки. «Да светит им вечный свет, и да почивают они с миром!» — заканчивала молитву бабушка, а дети должны были сказать «аминь!»

Неделю спустя после праздника усопших бабушка, разбудив утром детей, объявила им, что приехал Св. Мартин на белой лошади[98]. Дети вскочили с постелей, подбежали к окну, и все вокруг было бело. О зелени не было и помину ни на косогоре, ни на вербах у реки, ни на ольхах у ручья. В лесу зеленели только елки и сосны, но ветки их от тяжести снега нагнулись книзу. На рябине, росшей недалеко от дома, висело несколько замерзших кистей и сидела ворона. Домашняя птица притихла на дворе и с удивлением смотрела на новинку. Только воробьи весело скакали по завалине и подбирали зерна, оставленные курами. Кошка, возвращаясь с лова, на каждом шагу отряхала лапку и торопилась на печку. Собаки же, мокрые по колени, весело играли в снегу.

«Ах снег, снег! Как это хорошо: будем кататься на санях!» — и дети прыгали от радости, приветствуя зиму, приносившую им столько новых удовольствий. Святой Мартин принес им вкусные роглики (маленькие булочки), а после Св. Мартина вечера проводились в щипании перьев. Но детям посиделки с пряжею нравились больше, потому что они имели тогда больше свободы. Когда же все усаживались за большой стол в кухне, и на столе являлась целая громада перьев, точно сугроб снегу, то бабушка постоянно отгоняла от стола Адельку и мальчиков. Однажды случилось, что Ян, вертясь около стола, попал в эту кучу; трудно себе представить, сколько шуму это наделало! С тех пор бабушка говорила, что неблагоразумно подпускать мелюзгу к этому столу. Поэтому дети не смели ни хорошенько пошалить возле стола, ни дунуть, ни дверь отворить пошире — их тотчас начинали бранить. Единственным удовольствием при щипании перьев оставались моченый горох да сказки о страшилищах и разбойниках, о блуждающих огоньках и огненных людях. В долгие темные вечера, когда пряхи приходили на посиделки не только из соседних домов, но и из другой деревни, часто случалось слышать, что одну гостью испугало что-нибудь там, другую в ином месте; а если только начинали говорить об этом, так уже и конца рассказам не было, потому что каждая знала несколько подобных примеров. И крамбленские воры, отправлявшиеся весной в тюрьму, а зимой возвращавшиеся домой, — «из учения», а по словам народа, потому что они в тюрьме научались всегда чему-нибудь новому, — нередко доставляли людям повод поговорить о них. А договорив о них, начинали говорить о ворах вообще; потом рассказывались сказки о разбойниках. Дети сидели тихо, не дули и ни за что бы на свете не вышли за дверь: так они боялись. Поэтому бабушка была недовольна, когда начинались такие рассказы, но иногда она не была в состоянии унять их.

После Мартина бывала в местечке зимняя ярмарка. Пани Прошкова с Беткою и Воршею отправлялась всегда закупать на целую зиму посуду и различную домашнюю утварь. Дети едва могли дождаться матери, потому что она им всегда приносила какие-нибудь игрушки и пряники, а бабушка получала каждый год шерстяные чулки, зимние бачкоры и полдюжины снурков для самопрялки. Пряча их в ящик, бабушка всегда говорила Яну: «Если бы тебя не было, так было бы достаточно и одного». Аделька получила в этот раз деревянную доску, на которой была написана азбука. «Когда завтра придет учитель, можешь начать учиться, а то тебе скучно, когда другие учатся. Если уж помнишь «Отче наш» и разные песни, так запомнишь и азбуку», — сказала мать. Девочка вспрыгнула от радости и тут же стала внимательно рассматривать буквы. Вилим охотно взялся научить ее i, е, а, о, у; но она спрятала доску за спину, говоря:

— Я не хочу у тебя учиться; ты не умеешь так как учитель.

— Как же это, я не знаю азбуку, а читаю книги? — горячился обиженный мальчик.

— Но в книжках не так! — спорила Аделька.

— Ей-ей, ты дура! — и Вилим всплеснул руками.

— Ну что ж такое! — пробормотала Аделька и пошла с доскою к свету.

Пока эти двое рассуждали об ученых вопросах, Ян в кухне давал концерт Султану и Тирлу; трубил в трубу и притом бил в бубен, который ему мать привезла с ярмарки. Собакам вероятно не нравилась эта музыка: они подняли вверх морды; Султан лаял, а Тирл выл, так что страшно было слушать. Бабушка была с дочерью в кладовой, где они укладывали покупки; но услышав эту музыку, она прибежала в кухню со словами: «Я уже знала, что тут опять этот люцифер! Ничего-то в тебе нет путного! Замолчишь ли ты?» Ян отнял трубу от губ, и как будто не слыхав ничего, разразился смехом, говоря: «А вы посмотрите только на этих собак, как они сердятся на то, что я им играю!»

— Если б эти собаки понимали что-нибудь, так они бы сказали тебе, что такую музыку только козлу слушать, понимаешь? Сейчас оставь это! Поверь, если ты будешь таким озорником, то я опять скажу Св. Николаю, чтоб он тебе ничего не давал, — грозилась бабушка, показывая Яну на светлицу.

— Вот и прекрасно! А в городе говорили, что Св. Николай накупил целый воз подарков и, что нынешний год он будет щедр, то есть для тех, кто послушен, — сказала Ворша, заслышав в дверях слова бабушки.

Как только на другой день явился учитель, так явилась и Аделька со своею доской и села вместе с другими. Она была очень внимательна и через час прибежала к бабушке, рассказывая с торжеством, что она уже знает все буквы в первых рядах и тотчас назвала их все бабушке, вместе со значками, сделанными учителем для того, чтоб она лучше помнила буквы. Мать и бабушка остались ею довольны, в особенности, когда она и на другой день помнила буквы. Она часто показывала азбуку бабушке и хотела непременно, чтоб она ее прослушала, вследствие чего наконец и бабушка выучила буквы вместе с внучкой. «Я во всю жизнь не думала, — говорила бабушка, — чтоб я могла научиться азбуке, а теперь на старости лет выучилась. Кто хочет быть с детьми, тот должен иногда ж сам быть ребенком».

Однажды Ян вломился в комнату с криком: «Дети, дети! Посмотрите-ка, бабушка снесла с чердака самопрялку!» — «Разве это чудо?» — строго спросила мать, заметив, что дети бросились к дверям, даже и Барунка. Конечно, это не было чудо, но мать не предполагала, сколько удовольствий внесет бабушка в светлицу со своею самопрялкой. За самопрялкой появлялись пряхи, а с ними и хорошенькие сказки и веселые песни. Впрочем, мать не любила ни сказок, ни песен; она охотнее сидела в своей комнате и читала книжки из замковой библиотеки. Иногда бабушка просила дочь: «Расскажи-ка нам что-нибудь из этих хроник!» — и пани Прошкова соглашалась на это; но это занимало детей и остальных гораздо меньше, чем ее рассказ о венском житье-бытье, которое нравилось всем, и слушательницы нередко говорили: «Там должно быть очень хорошо, в этом большом городе!» Они бы не желали ничего более. Дети же всегда думали: «Скоро ли мы будем большие, как нам хочется посмотреть на этот город». Но приятнее всего были им всем, исключая пани Прошковой, рассказы бабушки о принцессах с золотыми звездами на лбу, о рыцарях и принцах, превращенных во львов и собак или просто в камень, об орешках, содержавших в себе целое дорогое одеяние, о золотых замках и морях, на дне которых живут прекрасные сирены. Часто видя, как Барунка задумывалась за вязаньем и засматривалась на обнаженный косогор и покрытую снегом долину, мать и не предполагала, что дочка видит там райский сад, дворец из дорогих камней, птиц огненного цвета, женщин с золотыми волнистыми волосами; что замерзшая река имеет для нее вид голубого волнующегося моря, на волнах которого качаются в перламутровых раковинах прекрасные феи. Султану, который храпел, растянувшись на полу, никогда и не снилось о почестях, оказываемых ему иногда мальчиками, принимавшими его в задумчивости за какого-то заколдованного принца. А как в сумерки бывало хорошо в комнате! Ворша запирала ставни; в печке трещали смоляные прутья; посреди комнаты ставился высокий деревянный светец, в железные развилки которого втыкалась пылающая лучина, а вокруг ставились лавки и стулья для собеседниц, которым кроме того бабушка каждый раз приготовляла корзинку крыжовника и слив для угощения. С каким нетерпением ждали дети, скоро ли стукнет в сенях дверь и появятся пряхи! Ведь бабушка начинала рассказывать не раньше, как собирались все собеседницы. Днем она пела адвентные[99] песни. Пока дети еще хорошенько не знали бабушку и не понимали в хорошем ли она или дурном расположении духа, они всегда надеялись выжать из нее сказку. Бабушка тотчас отделывалась от них, начиная им рассказывать о пастухе, имевшем триста овец и гнавшем свое стадо домой через такой узенький мостик, что овцы могли идти только одна за другой. «Теперь мы должны подождать, пока они все пройдут», — прибавляла она, умолкая. Если же дети минуту спустя спрашивали: «Прошли уж, бабушка?» — то она отвечала: «Что вы это! Надо добрых два часа, чтоб они все прошли». Дети уже знали, что это значит. Иногда же она, говорила: «Если вы уж непременно хотите, так я буду рассказывать. Представьте себе, что у меня семьдесят семь карманов и в каждом кармане по сказке; из которого кармана рассказывать вам сказку?»

— Хоть из десятого! — кричали дети.

— Ну так из десятого. В десятом кармане вот какая сказка:

И снова прекращалась сказка. Но всего хуже было, когда бабушка поминала о Красной шапочке. Дети не могли слышать об этой сказке и тотчас убегали: при каждой другой сказке они могли бы упросить бабушку, а тут они не могли и заикнуться, если не хотели слышать повторение собственных своих слов. Зная, что бабушка другой сказки не расскажет, они уже терпеливо дожидались прях. Кристла всегда приходила первая, за ней Мила, потом Цилка Кудрны, знакомые Бетки и Ворши; иногда приходила и пани-мама с Манчинкою, иногда и охотничиха, а раз в неделю Кристла приводила молодую жену Томша, за которою он обыкновенно приходил сам. Пока пряхи обогревались и усаживались за самопрялки, говорилось о различных вещах. Если было у кого-нибудь что-либо новое в домашней жизни, если кто-либо слышал какую-нибудь новость — все рассказывалось. Наступал ли праздник, с которым связан был какой-нибудь народный обычай или поверье, и это подавало повод к разговору. Например вечером накануне Николы (6 декабря) Кристла тотчас спросила Адельку, опустила ли она чулок за окно: Николай угодник уже ходит в окрестностях.

— Чулок мне даст бабушка, когда я пойду спать, — отвечала девочка,

— Только вы не берите свой маленький чулочек, а попросите у бабушки большой, — сказала шутливо Кристла.

— Так нельзя, — отозвался Ян: — этак мы будем обмануты.

— Вам и без того Николай угодник принесет розгу, — дразнила его Кристла,

— Ведь Св. Николай знает, что у бабушки спрятана прошлогодняя розга, и что она нас никогда не бьет, — отвечал Ян. На что впрочем бабушка заметила, что Ян часто заслуживал розгу.

Люцин день (13 декабря) очень не нравился детям. Было поверье, что в эту ночь ходит везде белая, высокая, растрепанная Люция, и дети боялись, чтоб она не утащила их за непослушание.[100]

«Бояться глупо!» — говаривала бабушка и была всегда недовольна, когда дети чего-нибудь боялись. Она их учила не бояться ничего кроме гнева Божьего; но так как она слишком твердо верила во все поверья, то и не могла отучить от них детей, о чем всегда старался отец, когда дети начинали ему рассказывать о водяном, об огненном змее, о блуждающих огоньках или об огненных людях, которые иногда кувыркаются перед человеком как сноп соломы и еще требуют благодарности за такое освещение дороги и т.д. По понятию бабушки, вся природа была наполнена добрыми и злыми духами, она верила и в злого адского духа, посылаемого Богом в свет для искушения людей; она во все верила, но не боялась, храня в сердце твердую, непоколебимую веру в Бога; она знала, что в Его власти весь свет, и небо и ад, и что без Его воли не спадет ни единый влас с главы. Эту уверенность желала она поселить и в сердцах детей. Поэтому, когда Ворша в Люцин день заговаривала о белой женщине, то бабушка тотчас кричала ей, что Люция только отпивает ночи[101]. Всех лучше поступал в этом отношении Мила. Он всегда вырезывал детям сани, плуги, тележки, или драл лучину, и мальчики не отходили от него. Если же рассказывалось что-нибудь страшное, и Вилим крепче прижимался к нему, то Мила говорил: «Не бойтесь ничего, Вилимек: на черта у нас есть крест, а для чудовищей палка, так нам нечего их бояться!» Такое бесстрашие нравилось мальчикам, и с Милой они готовы были идти всюду, даже в полночь. А бабушка, кивая ему головой, всегда говорила: «Еще бы! Мужчина, так мужчина и есть».

— Это правда! Якуб не боится не только черта, но и управляющего, который хуже черта! — заметила Кристла.

— Ах, кстати! — вспомнила бабушка, как заговорили об управляющем: — надеешься ты, Якуб, попасть во двор?

— Не думаю: беда с двух сторон рушится на меня: тут еще приплелось много злых женщин, а они уже отпоют меня.

— Не говори так! Еще может быть все исправится, — грустно проговорила Кристла.

— Я бы желал этого не менее тебя, да не знаю как… Дочь управляющего крепко сердита на меня за то, что мы выкинули штуку с этим тальянцем. Она, говорят, о нем подумывала, а когда княгиня вследствие этой истории выслала его, то все ее надежды рухнули. Она беспрестанно жужжит управляющему в уши, чтоб он меня не брал во двор. Это одна, а другая — судейская Люция. Этой захотелось, чтоб я был ее королем в долгую ночь, а так как я не могу оказать ей этой чести, то судья будет на меня сердиться, и как Бог даст придет весна, я уже буду вероятно петь! «Бор, бор, мой зеленый бор! На войну я отправляюся!»... — и Мила запел, а девочки ему подтянули: одна Кристла горько заплакала.

— Не плачь, девушка! до весны еще далеко, но кто знает, что Бог даст, — говорила ей в утешение бабушка. Кристла отерла глаза, но все-таки была печальна.

— Не думай об этом, может быть, отец еще как-нибудь уладит, — сказал Мила, придвигаясь к ней поближе.

— Разве ты не мог бы быть королем без всякого обязательства? — спросила бабушка.

— Конечно, бабушка, у нас некоторые парни ходят и к двум и к трем девушкам, пока не возьмут за себя одну. И девушки делают так. Я не был бы первым любимцем Люции и не буду последним. У нас же неслыханное дело, чтобы парень ухаживал за двумя девушками разом, а идти в короли все равно, что идти на свадьбу.

— Если так, то ты хорошо делаешь, что нейдешь, — порешила бабушка.

— Что это сделалось с Люцией, что она непременно хочет тебя, как будто бы уж нет других парней? — сердито сказала Кристла.

— Пан-отец сказал бы, что о вкусах не спорят, — заметила с улыбкою бабушка.

Перед Рождеством сказки и песни перемешивались с рассказами о печеньи ваночек:[102] какая белая мука у такой-то, и сколько клала масла такая-то; девушки говорили о литье олова; дети радовались ваночкам, пусканию свечек на воду, Иисусику и Коляде.