III

Если бы человек, привыкший к шумной жизни больших городов, шел по долине, где стоял одинокий дом, обитаемый семьей Прошка, то подумал бы: «Как это люди живут тут целый год! Я бы желал тут жить разве только пока цветут розы. Боже, что ж тут веселого?» Но там всегда было очень весело, и летом, и зимой. Под низкою кровлей пребывали спокойствие и любовь, иногда только помрачаемые обстоятельствами, например отъездом Прошка в столицу или болезнию кого-нибудь из домашних. Был этот дом невелик, но красив. Около окон, обращенных к востоку, вился виноград; прямо перед окнами был маленький садик, в котором были розы, фиалки, резеда, салат, петрушка и другая мелкая зелень. На северо-восточной стороне был плодовый сад, а за ним шла лужайка до самой мельницы. Высокая старая груша росла возле самого дома, опираясь ветвями о крытую драньем крышу, под которою гнездилось множество ласточек. Среди двора росла липа, а под ней была лавочка. На юго-западной стороне находились службы, за которыми тянулся в гору кустарник до самой плотины. Мимо дома пролегали две дороги. Одна из них, проезжая, вела в гору: вдоль реки к Ризенбургскому замку и в Красную гору, а вниз: к мельнице и в ближайшее местечко, стоящее почти на час пути. Река эта — бурная Упа[19], которая вытекает из Крконошских гор, падает с крутизны и скал, перерезывает узкие долины и бежит постоянно между зелеными берегами, из которых один очень крут и порос различными деревьями. С передней стороны дома, около самого огорода, шла тропинка вдоль канавы, проведенной мельником от плотины на мельницу. Через канаву был положен мостик на косогор, где были пекарня и сушильня. Осенью, когда в сушильне бывали полные плетенки слив, крыжовника и груш, Ян и Вилимек очень часто бегали через мостик, но остерегались, чтобы не увидала бабушка. Однако ничто не помогало: как только бабушка входила в сушильню, тотчас уже видела, сколько не доставало слив, и знала, кто приходил за ними.

— Яник, Вилим, подите сюда! — звала она, как только сходила вниз. — Мне кажется, что вы прибавили мне слив в плетенки?

— Нет, бабушка! — запирались мальчики, краснея.

— Не лгите! — грозилась бабушка, — разве вы не знаете, что Бог вас слышит?

Мальчики умолкали, а бабушка уже все знала. Дети удивлялись тому, как это бабушка вечно знает все, что бы они ни сделали, точно по лицу видит. И они уже не осмеливались более что-нибудь скрывать от бабушки. Летом, в сильную жару, бабушка раздевала детей до рубашки и вела их купаться в канаве, но вода должна была им быть только по колена: потому что она боялась, чтобы дети не утонули. Иногда она садилась с ними на плот, устроенный для полосканья белья, и позволяла им купать ноги и играть с рыбками, быстро шнырявшими в воде. Над водой наклонялись темно-лиственные ольхи; дети охотно ломали от них прутики и бросали их в воду, следя, как дальше и дальше уносило их течением.

— Вы должны бросать прутик подальше на середину, а если он останется у берега, то его задержит каждая травка, каждый корешок, и он не скоро доплывет до места, — говорила при этом бабушка детям.

Барунка оторвала прутик, бросила его в середину канавы и следила за ним. Заметив, что он плывет по течению, она спросила:

— А потом, бабушка, когда он приплывет к шлюзу, может он дальше плыть?

— Может, — подтвердил Ян, — разве не знаешь, как я недавно бросил прутик в воду возле самого шлюза? Уж он вертелся, вертелся, а как попал под шлюз, так и съехал по желобу на колесо; а когда я обежал мельницу, так он уж был в потоке и плыл в реку.

— А потом куда поплывет? — спрашивала Барунка бабушку.

— От мельницы переплывет к Зличскому мосту, от моста около бережка к пропасти, от пропасти чрез плотину вниз, вокруг Барвирьского холма к пивоварне; под скалой переплывет через большие камни к школе, куда вы будете ходить через год. От школы поплывет чрез плотину к большому мосту, до Зволи, от Зволи к Яромери в Лабу.

— А потом куда же еще поплывет, бабушка? — спрашивала девочка.

— Далеко поплывет по Лабе, пока не доплывет до моря[20].

— Ах, до моря! Где это море? Что это такое?

— Ах, море широко и далеко; до него во сто раз дальше, чем до города, — отвечала бабушка.

— А что же там будет с моим прутиком? — печально спросила девочка.

— Будет качаться на волнах, пока они его не выбросят на берег. На берегу будет прохаживаться много людей с детьми; какой-нибудь мальчик поднимет прутик и подумает: «Откуда ты приплыл, прутик? Кто тебя бросил в воду? Верно там где-нибудь далеко сидела у воды девушка, оторвала тебя и бросила в воду!» И мальчик принесет этот прутик домой и посадит его в землю; из прутика вырастет хорошенькое деревце, на нем будут петь птички, а деревце будет радоваться.

Барунка глубоко вздохнула и в задумчивости спустила в воду свое засученное платьице, и бабушка должна была выжимать его. В это время шел мимо охотник и назвал Барунку маленькою русалкой. Барунка завертела головкой и отвечала: «Ах нет, русалок не бывает».

Когда охотник проходил мимо, бабушка всегда говорила: «Зайдите, куманек, наши дома!», а мальчики брали его за руки и вели в комнату. Иногда охотник отказывался, отговариваясь тем, что ему надо караулить молодых фазанов, только что выклевавшихся, что надо идти в лес; но тут выглядывал пан Прошек или жена его, и охотник волей-неволей должен был зайти.

У пана Прошка был всегда стакан вина для милого гостя, каковым был и охотник. Бабушка тотчас приносила хлеба-соли, что бывало очень кстати, и охотник скоро забывал, что фазаны уже выклевались из яиц; потом он крепко проклинал свою забывчивость, торопливо перекидывал ружье через плечо и уходил. На дворе бранил свою собаку. «Гектор!» — звал он, но собаки не было. «В какую преисподнюю он провалился!» — сердито говорил охотник, и дети уже бегали за собакой, бегавшей где-нибудь с Султаном и Тирлом.

Между тем как мальчики бегали за собакой, охотник садился на лавочку под липу. Уходя, он останавливался еще раз и говорил бабушке:

— Приходите-ка когда-нибудь к нам на гору, моя старуха приготовила вам для наседок тирольские яйца. — Охотник хорошо знал слабые струнки хозяек. Бабушка тотчас прибавляла:

— Кланяйтесь домашним, мы скоро к вам будем.

Так обыкновенно расходились приятели.

Охотник ходил мимо Старого Белидла каждый день или через день, в продолжение целого года; наступал новый год и опять все шло по-старому.

Другая личность, которую можно было встретить каждый день в десять часов на тропинке около Старого Белидла, был мельник. Это был его определенный час, когда он ходил осматривать западни шлюза у плотины. О мельнике или, лучше сказать, о пане-отце, потому что его везде и всякий называл так, бабушка говорила, что он честный человек, но проказник.

Так думали, потому что пан-отец охотно дразнил, охотно шутил; сам же редко смеялся, разве только ухмылялся. Но глаза его весело смотрели из-под густых нависших бровей. Он был среднего роста, коренастый, и круглый год носил беловатые панталоны; и когда мальчики высказали свое удивление по этому поводу, то мельник сказал им, что это мельничная краска. Зимой он носил длинную шубу и тяжелые сапоги, летом голубоватый камзол, белые шаровары и туфли. На голове носил он обыкновенно низенькую шапку, обшитую мерлушкой[21]; панталоны его всегда были засучены, было ли грязно или сухо, а без табакерки его никто не видал. Завидев его, дети тотчас бежали навстречу, желали ему доброго утра и шли с ним к шлюзу. Дорогой пан-отец обыкновенно дразнил Вилимка и Яна, спрашивая одного: знает ли он, куда носом садится зяблик? Или допрашивая Яника, умеет ли он уже сосчитать, что будет стоить крейцерная[22] булка, если мера пшеницы стоит десять гульденов. Если мальчик весело и дельно отвечал ему, то он говорил: «Ну, уж я знаю, что ты умная голова. Тебя уже могли бы сделать судьей в Крамольне[23]». Он всегда давал мальчикам понюхать табаку и ухмылялся, если они сильно чихали. Аделька при виде пана-отца тотчас пряталась за бабушкино платье; она еще не умела хорошенько говорить, а пан-отец каждый раз сердил ее, заставляя выговаривать довольно скоро три раза один за другим: наш конек из всех коньков самый коньковейший. Действительно пан-отец иногда так сердил бедняжку, что она принималась плакать. Зато часто получала от него корзиночку с ягодами, или миндальные орехи, или какое-нибудь другое лакомство; а уж когда пан-отец хотел польстить ей, то называл ее маленькою чечеткой.

Около Старого Белидла ходил также каждый день в сумерки высокий Мойжиж[24], барский сторож. Он был чрезвычайно высокого роста, смотрел мрачно и носил всегда мешок через плечо. Бетка рассказала детям, что он собирает в этот мешок непослушных детей, и с той минуты дети становились смирнее при виде высокого Мойжижа. Бабушка запретила Бетке болтать такой вздор; но когда другая служанка, Ворша[25], сказала, что это Мойжиж Побирало, то бабушка уже на это ничего не ответила. А все-таки этот Мойжиж был, должно быть, дурной человек, потому что он детям казался страшным, хотя они и не верили, что у него в мешке дети. Летом, когда господа жили в поместье, дети видели иногда красавицу княгиню, едущую верхом и сопровождаемую свитой. Мельник, увидев ее, сказал однажды бабушке:

— Мне кажется, что это Божья метла (звезда, комета), за которою тянется хвост.

— Между ними есть разница, пан-отец: Божья метла предвещает людям несчастие, а эти господа приносят всюду счастие, где ни появятся, — возразила бабушка.

Пан-отец, по своей привычке, повертел между пальцами табакерку, ухмыльнулся и не ответил ей ни да, ни нет.

По вечерам приходила навестить бабушку и детей Кристла, дочь содержателя гостиницы возле мельницы, девушка розовая как гвоздичка, резвая как белка и веселая как жаворонок. Бабушка всегда была ей рада и рассказывала ей что-нибудь смешное, потому что Кристла любила смеяться.

Кристла прибегала всегда только на одно словечко; охотник останавливался; мельник приходил на минутку; мельничиха же, если уж забиралась в Старое Белидло, то не иначе как с веретеном на посиделки; охотничиха приходила в гости и приносила с собой своего маленького ребенка; когда же жена управляющего удостаивала семью Прошка своим посещением, то пани Прошкова всегда говорила: «У нас нынче будут гости».

При этом бабушка с детьми всегда уходила; она не способна была ненавидеть кого бы то ни было, но управляющиха ей не нравилась, потому что держала себя выше своего звания. В первое время, когда бабушка только что переехала к дочери и еще не познакомилась ни с домашнею жизнью, ни с окружающими людьми, пришла однажды управляющиха еще с двумя госпожами. Пани Прошковой не было в это время дома. Бабушка, следуя своему обыкновению, попросила гостей сесть, и принеся хлеб-соль, подала ее гостям с чистосердечною просьбой, чтобы важные барыни сами распорядились угощением. Важные барыни поблагодарили с презрительно вздернутыми носами и насмешливо переглянулись, как будто хотели сказать: «Ах ты простачка, за кого ты нас считаешь?» Войдя в комнату, пани Прошкова тотчас заметила, что бабушка поступила против обыкновения гостей, и по уходе их сказала матери, чтоб она таким госпожам не подавала хлеба, потому что они привыкли к иным вещам.

— Знаешь ли что, Терезка? — вскричала вспыхнувшая бабушка, — кто у меня не принимает хлеба-соли, тот не заслуживает и того, чтоб я ему подала стул! Но делай как хочешь, я ваших нововведений не понимаю.

Между гостями, бывавшими в Старом Белидле только несколько раз в год, первое место занимал купец Влах; он приезжал в тележке об одной лошади, с большим запасом сластей, миндаля, изюма, фиг, духов, померанцев[26], лимонов, дорогого мыла и тому подобных вещей. Пани Прошкова весной и осенью очень много закупала у него, за что он и дарил детям по картузику разных сластей. Бабушке это очень нравилось, и она всегда говорила: «Этот Влах вежливый человек; только мне не нравится, что он, кажется, готов на обухе рожь молотить[27]».

Бабушка охотнее торговалась с продавцом масла, приезжавшим также два раза в год; она всегда покупала у него бутылочку иерусалимского бальзама[28] для ран и прибавляла к плате еще кусок хлеба.

С такою же чистосердечною лаской приветствовала она проволочника и жида; в известное время они всегда появлялись и бывали принимаемы как самые искренние друзья семьи Прошка. Только если в саду иногда раз в год показывались цыгане, то бабушка ужасно пугалась. Она проворно выносила им поесть, приговаривая: «Не бесполезно бывает, если проводишь их до перекрестка».

Самым приятным гостем для детей и всей семьи был все-таки пан Бейер, охотник из Маршендорфа в Крконошских горах, который каждую весну приходил в долину, потому что был также надзирателем над сплавкой леса по Упе.

Пан Бейер был человек высокий, худощавый, мускулистый. У него было худое, продолговатое лицо, большие светлые глаза, выгнутый длинный нос, каштановые волосы и огромные бакенбарды, которые он всегда зачесывал вниз. Охотник из Ризенбургского замка был, напротив, коренастый, краснолицый, имел маленькие бакенбарды и был всегда тщательно причесан. У пана Бейера ряд на голове был пронят всегда посередине, а сзади волосы спускались ниже воротника. Дети это тотчас заметили. Ризенбургский ходил всегда медленным шагом, а Бейер вечно шагал будто через пропасти. Ризенбургский не носил тяжелых сапог по самые колена, имел изящные ружье, погон[29] и ягдташ[30], носил фуражку, украшенную соичьим пером; у Бейера же было порыжевшее платье, крепкий ремень у ружья, а на пуховой шляпе его красовалось ястребиное, коршуновое и орлиное перо.

Таков был пан Бейер. Детям он понравился с первого же раза, и бабушка уверяла, что дети и собаки тотчас знают, кто их любит. На этот раз бабушка не ошиблась, пан Бейер очень любил детей; любимцем его был Ян, необузданный Ян, которого обыкновенно называли чертенком; но пан Бейер утверждал, что из него выйдет славный малый и что если б ему понравилась охота, то он взял бы его на свое попечение. Ризенбургский охотник, приходивший также в Старое Белидло, когда там бывал собрат его с гор, возражал на это:

— Ну, если ему захочется сделаться охотником, то я возьму его к себе; мой Франциск должен также быть охотником.

— Это ничего не значит, собрат, здесь дом то у него под носом; а лучше, если молодой человек узнает и трудности своего положения, а ведь вам, охотникам в долинах только люли[31]! Вы и опасностей-то никаких не знаете.

Тут лесной надзиратель стал пересчитывать все трудности своего быта, говорил о буранах и метелях в зимнее время, о крутых дорожках, о пропастях, об огромных сугробах и туманах. Рассказывал, сколько раз жизнь его была в опасности, когда нога его скользила по отвесной дороге; сколько раз он блуждал и, голодный, бродил два, три дня в горах, не зная как выбраться из этого лабиринта.

— Но зато, — прибавлял он, — вы, жители долин, не знаете, как хорошо в горах летом. Как стает снег, зазеленеют долины, вдруг расцветут цветы, в лесах благоухание и песни, и все это делается как бы волшебством; отрадно ходить в лес, на тягу[32]. Также два раза в неделю захожу на Снежку[33]; когда же вижу восходящее солнце и мир Божий у себя под ногами, так, кажется, не ушел бы с гор; там только забываешь все трудности!

Бейер приносил детям прекрасные кристаллы, рассказывал им о горах и пещерах, где нашел их, приносил им мох, имеющий запах фиалки, и охотно рассказывал о прекрасном саде Рибрцоуля, до которого он однажды доходил, заблудившись в горах во время грозных буранов и ужасных метелей.

Когда в старом Белидле бывал охотник, мальчики не отходили от него, ходили с ним к плотине, смотрели, как сплавлялся лес, катались на плотах. Когда на другой день рано утром пан Бейер уходил, то дети плакали и шли с бабушкой хоть не далеко проводить его; пани Прошкова всегда давала ему на дорогу чего-нибудь съестного столько, сколько он мог унести. «Чрез год, если Бог велит, увидимся снова. Будьте здоровы!» Так прощался он, уходя медленными шагами. Дети еще долго потом рассказывали друг другу о чудесах и ужасах крконошских, о пане Бейере, и уже начинали мечтать о будущей весне.

Загрузка...