Бегемот. Структура и практика национал-социализма 1933 - 1944 гг.

Если кто-то считает, что экономика Германии больше не является капиталистической при национал-социализме, то дальнейший вывод, что ее общество стало бесклассовым, напрашивается сам собой. Это утверждение покойного Эмиля Ледерера.[769] Краткий анализ его книги послужит введением к нашему обсуждению нового немецкого общества.

Ледерер отвергает попытки определять национал-социализм как последний оборонительный рубеж капитализма, как правление сильного человека, как восстание среднего класса, как господство армии или как господство бездарностей. Для него это — «современная политическая система, которая опирается на аморфные массы». Именно массы «выталкивают диктатора во власть и удерживают его там». Массы поэтому — деятели, а не инструменты правящего класса.

Но что такое массы? Они — противоположность классов. Они могут быть объединены исключительно эмоциями; они имеют склонность «взрываться внезапными действиями» и быть аморфными, они должны быть сплочены лидером, который может ясно сформулировать их эмоции. Как полная противоположность классов, массы образуют бесклассовое общество. Политика национал-социализма состоит в том, чтобы перевести стратифицированное классовое общество в массу, удерживая эту последнюю в состоянии бесконечной напряженности. Поскольку режим должен также удовлетворять материальные потребности масс, он осуществляет широкие публичные расходы и таким образом достигает полной занятости. Национал-социализм понимает, что «люди переполнены завистью, ненавистью к богатым и успешным». Эмоции лучше всего сохраняют свою живую силу в области внешней политики; поскольку агрессивная внешняя политика и подготовка к внешней войне предотвращают «пробуждение мышления и образование социальных групп».

Национал-социалистическое общество, таким образом, состоит из правящей партии и аморфных масс. Все другие различия устранены. «Именно на этом психологическом основании фашистская партия и была создана. Своим успехом она привлекла активные массы людей, которые находились в эмоциональном состоянии и не могли вернуться к своему прежнему образу жизни. Даже семейные связи разрушены, распыление общества является полным. Массы создают диктаторов, а диктаторы делают массы постоянной основой своего государства». Именно поэтому социальная стратификация общества имеет предельно важное значение и именно поэтому марксистская теория бесклассового общества становится настолько опасной. Национал-социализм полностью разрушил власть социальных групп и установил бесклассовое общество.

Будь анализ Ледерера верным, наше более раннее обсуждение было бы полностью ложным. Социальный империализм был бы тогда не лозунгом, заманивающим массы в ловушку, а выражением их непосредственных чаяний. Расизм не был бы заботой одних только небольших групп, но был бы глубоко укоренен в массах. Обожествление лидерства было бы неподдельным феноменом, наполовину религиозным, а не простым способом предотвращения понимания деятельности социально-экономического механизма. Капитализм, наконец, был бы мертв, так как все частные группы были бы уничтожены, а оставались бы только лидеры и массы.

Ледерер тем не менее неправ, хотя некоторые истины и могут быть отсеяны из его формулировок. Иногда чувствуется, что даже он понимает что так называемая спонтанность масс и их активная причастность к национал-социализму есть обман и что роль народа сводится к тому, чтобы служить инструментом правящей группы. Эта проблема, возможно, самая трудная из всех при анализе национал-социализма. Трудности заключаются не только в недостатке информации и непригодности социологических категорий, но также и в необычно сложном характере самих общественных отношений. Классовая структура и социальное дифференцирование не идентичны — отказ признать эту точку зрения является основной ошибкой, лежащей в основе анализа Ледерера. Общество может быть разделено на классы и в то же время не являться социально дифференцированным каким-либо иным способом. С другой стороны, бесклассовое общество может иметь острые различия.[770]

Сущность национал-социалистической социальной политики состоит в одобрении и укреплении преобладающего классового характера немецкого общества, в стремлении к консолидации его правящего класса, в атомизации подчиненных страт посредством разрушения любой автономной группы, промежуточной между ними и государством, в создании системы деспотичной бюрократии, вмешивающейся в любые человеческие отношения. Процесс атомизации распространяется частично даже на правящий класс. Он идет рука об руку с процессом дифференцирования внутри масс и внутри общества, создающего заслуживающие доверия элиты в каждом секторе. Через эти элиты режим натравливает одну группу против другой и позволяет меньшинству терроризировать большинство.[771]

Национал-социализм не создал массового человека; он завершил этот процесс и уничтожил все институты, которые могли бы ему помешать. В основном превращение человека в массового человека — результат современного индустриального капитализма и массовой демократии. Более столетия назад французские контрреволюционеры де Местр и Бональд и испанец Доносо Кортес утверждали что либерализм, протестантизм и демократия, которую они ненавидели, принесли с собой семена руководствующегося эмоциями массового человека и в конечном счете породили диктатуру меча. Массовая демократия и монополистический капитализм позволили этим семенам прорасти. Они заключили человека в тюрьму, опутав его сетью полуавторитарных организаций, управляющих его жизнью с рождения до смерти, и они начали превращать культуру в пропаганду и в совокупность выставляемых на продажу товаров.

Национал-социализм утверждает, что остановил эту тенденцию и что создал общество, различающееся не классами, а в соответствии с занятиями и образованием. Это абсолютно неверно. Фактически национал-социализм довел до высшего совершенства тот ход развития, на который он был намерен нападать. Он уничтожил все институты, которые при демократических условиях сохраняли остатки человеческой спонтанности: частную жизнь индивида и семьи, профсоюзы, политические партии, церковь, свободную организацию досуга. Распылив подчиненное население (а до некоторой степени также и правящий класс), национал-социализм не устранил классовые отношения; напротив, он сделал классовые антагонизмы более глубокими и прочными.

Национал-социализм неизбежно должен довести до крайности процесс бюрократизации, характеризующий структуру современного общества. В современной антибюрократической литературе этот термин означает нечто большее, чем численный рост государственных служащих, и особенно чиновников. Общество изображается как состоящее из свободных людей и автономных организаций, с одной стороны, и из бюрократической касты — с другой, которая получает все больше и больше политической власти. Картина неточна, поскольку общество не является совершенно свободным и небюрократическим, и при этом и общественная бюрократия — не единственный носитель политической и социальной власти.

Бюрократизация, правильно понятая, является процессом, действующим и в публичной, и в частной сферах, как в государстве, так и в обществе. Это означает, что человеческие отношения утрачивают свою непосредственность и становятся опосредствованными отношениями, в которых третьи лица, публичные или частные функционеры, более или менее надежно укрепившиеся у власти, авторитетно предписывают человеку нормы поведения. Это весьма двойственный процесс, как прогрессивный, так и реакционный. Рост бюрократии в общественной жизни не обязательно несовместим с демократией, если цели демократии не ограничиваются сохранением индивидуальных прав, но включают также и содействие определенным социальным целям. Даже в социальной сфере рост частных организаций не является полностью регрессивным. Он приносит некоторый порядок в анархическое общество и таким образом рационализирует человеческие отношения, которые иначе были бы иррациональными и случайными.

Если члены профсоюза решают изменить свои условия труда, они делают это, принимая рекомендацию своих чиновников, которым предоставляется право решать. Когда политическая партия формулирует какую-либо политику, то это делает именно партийная иерархия. В спортивных организациях машина президентов, вице-президентов, секретарей и казначеев приводит в действие подготовку к матчам и продолжение иных групповых действий. Этот процесс посредничества и деперсонализации распространяется также и на культуру. Музыка становится организованной в руках профессиональных секретарей, которым не обязательно быть музыкантами. Радио устанавливает ту точную долю культуры, которая будет переварена публикой, долю классической и долю легкой музыки, долю разговоров и долю новостей. Власть распространяет свое влияние на самые интимные отношения, на его семью. Есть организации для больших семей и для холостяков, ассоциации регулирования рождаемости, консультативные советы обеспечения семейного счастья, кооперативы потребителей, — гигантская мясорубка, изготавливающая фарш из потребителей, полагающих, что они имеют свободу выбора.

Есть, короче говоря, огромная сеть организаций, охватывающих почти каждый аспект человеческой жизни, и каждой такой организацией управляют президенты и вице-президенты, секретари и казначеи, каждая использует рекламные и информационные агентства, каждая вмешивается в отношения между одним человеком и другим, выступая как посредник. Гражданские свободы теряют многие функции, которые они имели в либеральном обществе. Даже реализация гражданских прав все чаще осуществляется частными организациями. Будь это проблема защиты в политическом процессе или защита права на труд, или борьба против несправедливого налогообложения, у среднего человека, которому не хватает достаточных средств, нет никакого выбора, кроме как доверить свои права некоторой организации. При демократических условиях такое посредничество, как правило, не нарушает его прав, так как у человека еще есть выбор между конкурирующими организациями. В тоталитарном обществе, однако, даже если его права все еще признаются на бумаге, они полностью находятся во власти частных бюрократов.

Что сделал национал-социализм, так это превратил в авторитарные органы те частные организации, которые при демократии все еще дают человеку возможность для спонтанной деятельности. Бюрократизация — это полная деперсонализация человеческих отношений. Они становятся абстрактными и анонимными. На эту структуру общества национал-социализм налагает две идеологии, которые являются абсолютно антагонистическими: идеологию общности и принцип лидерства.

1. Министерская бюрократия

Общее количество чиновников при национал-социалистическом режиме значительно увеличилось.[772] Включены в разряд государственных служащих офицеры, и рядовые кадровые военнослужащие новой постоянной армии включены в государственную службу, так же как и расширившаяся полиция (включая два вооруженных формирования СС), лидеры трудовой службы и чиновники новых экономических организаций. Кроме того, увеличивается и то, что традиционно было известно в качестве государственной службы.

Бюрократия не образует единого целостного органа. Она никогда им не была, и попытки национал-социалистов разрушить стратификацию серьезного значения не имели. Есть основное различие между чиновниками, которые осуществляют политические функции, и теми, кто этого не делает. В политической государственной службе дальнейшее различие должно быть проведено между теми, кто готовит политические решения, и теми, кто просто их исполняет. Первый тип лучше всего иллюстрируется министерской бюрократией, последний — полицией и низшими административными органами. Неполитическое чиновничество включает большой слой, в основных чертах неотличимый от работающих по найму. Железнодорожные и почтовые чиновники, например, классифицируются в немецком законодательстве как государственные служащие, но они не осуществляют политическую власть и не выполняют задачи, которые не могли быть с равным успехом выполнены и по трудовому договору. Они прямо служат обществу, решая его жизненно важные экономические и социальные задачи, и поэтому не принадлежат бюрократии в прямом смысле слова.

Если сделать разрез всей структуры государственной службы, то обнаружится социальный антагонизм между так называемым академическим слоем (университетскими преподавателями и государственными экспертами) и неакадемическим. Это различие является, возможно, самым сильным из всех, порождающих глубокие расхождения между стратами внутри бюрократии. Новый режим этого различия не касался, хотя трудно сказать, означает ли это искреннее одобрение или капитуляцию, В 1933 г. правительство сделало революционный шаг, предоставив прусское министерство юстиции Гансу Керрлу, неакадемическому чиновнику среднего ранга из числа служащих в судебной администрации. Керрлу вскоре пришлось оставить свою должность, и академическая монополия судебной иерархии с тех пор не была потревожена.

Ключевые позиции в академической государственной службе удерживаются министерской бюрократией: эксперты, правительственные советники, министерские советники, министерские управляющие, государственные секретари. Их власть выросла за последние годы Веймара, поскольку упадок парламентарной демократии принес в практику депутатского законодательства методы чрезвычайного законодательства, а также фактическую неприкосновенность бюджета и администрации от парламентского контроля.

Министерская бюрократия — это закрытая каста. В республике ее личный состав не был ни антидемократическим, ни про-демократическим, и мало заботился о формах государства и правительства. Старший чиновник рассматривает государство как что-то вроде бизнеса, которые следует вести эффективно. У него есть цинизм успешного бизнесмена с тем различием, что административная эффективность занимает место прибыли в качестве его высшей цели. Политические проблемы сведены к техническим административным проблемам. Неэффективность парламентского контроля и слабость или неопытность министерских руководителей усиливала это технократическое и несколько нигилистическое мировоззрение. По существу, конечно, это антидемократическое и авторитарное мировоззрение. Оно ценит успех больше, чем право или социальную справедливость. Власть пользуется уважением, потому что она гарантирует эффективность. Эффективная и чаще всего неподкупная министерская бюрократия была центром любого антидемократического движения в Веймарской республике.

Число чиновников-социалистов в федеральном правительстве было небольшим. Только социалистические министры могли бы делать такие назначения, а они чрезмерно робки в своей политике назначения персонала. Они не видели причин уволить занимающего место функционера, если он не сотрудничал с реакцией открыто. В существующих национал-социалистических министерствах бюрократия состоит из поразительного числа чиновников, занимающих если не более высокие, то те же самые должности, которые они занимали и во время республики. Есть, разумеется, и изменения — министерства пропаганды и авиации, например, совершенно новые. Там, где изменений было меньше всего, мы можем уверенно предположить, что реакционный характер министерства был самым сильным при республике. Самое реакционное из всех федеральное министерство юстиции абсолютно неизменно по личному составу в персонале, несмотря на его объединение с прусской канцелярией. Ни один из семи начальников отделов и трех начальников подотделов не является новичком на службе. Только один из двух государственных секретарей новый — доктор Фрейслер.[773] То же самое верно и для должности президента республики.[774] Доктор Мейсснер служил Эберту так же верно, как он служил Гинденбургу, а теперь Гитлеру. Только два члена его штата являются новыми. Даже в канцелярии, где ситуация отличается, глава — Ганс Генрих Ламмерс, старый чиновник, ранее служивший в министерстве внутренних дел (с 1922 г.). Много перемен было совершено в министерстве иностранных дел, но это были главным образом переходы с одного поста на другой, что характерно для любого министерства иностранных дел. Одно из важных политических изменений — назначение Эрнста Вильгельма Боле, возглавившего отдел немцев за границей. Боле, который родился в Брэдфорде, в Англии, и чей отец был преподавателем в университете Кейптауна, является также директором партийной канцелярии по делам немцев за границей.

История может быть повторена и для министерства внутренних дел и для прикрепленного к нему Kaiser Wilhelm Gesellschaft zur Forderung der Wissenschaften (Ассоциации развития науки кайзера Вильгельма), для министерства финансов, для федеральной статистической службы и даже для министерства труда, у которого всегда была репутация, что оно укомплектовано многими стойкими демократами.

Полный переворот имел место на верхушке министерства экономики, которое также подверглось основной структурной реорганизации. Согласно последним сообщениям оно теперь разделено на пять главных отделов:[775] 1) персонала и администрации, возглавляемый Гансом Ильгнером; 2) промышленности при генерал-лейтенанте Германе фон Хайнекене; 3) организации экономики под управлением Шмеера; 4) финансов при министерском управляющем Клуки; и 5) торговли валютой, возглавляемый заместителем государственного секретаря Герхардом фон Ягвицем. Государственным секретарем министерства является Фридрих В. Ландфрид. Руководители отделов — все новые люди. Остальная часть персонала фактически неизменна.

Изменения, которые были произведены, не лишены значения. Большинство государственных секретарей новые, как Ландфрид в министерстве экономики, Фрейслер в министерстве юстиции, Баке в министерстве продовольствия и сельского хозяйства, Фриц Рейнхардт в министерстве финансов. Они назначенцы национал-социалистических министров. В министерстве труда выдающаяся новая фигура — доктор Вернер Мансфельд, бывший советник организаций работодателей Рура и член организации Стальные шлемы, которая была возглавлена и затем и передана национал-социалистам министром труда Зельдтом. Мансфельд — прекрасный экземпляр послевоенного нигилистического поколения. Как руководитель подразделения трудового законодательства, он никогда не предавал своих промышленных хозяев.

В министерстве экономики следующий в команде за Ланд-фридом Ханнекен — организатор стальной промышленности и типичный экономический генерал. Ханнекен — шурин немецкого машиностроительного диктатора Карла Ланге, менеджера экономической группы машиностроения.[776] Он также искренне преследовал политику полной поддержки интересов частной промышленности и был против партийного вмешательства. Единственный посторонний и единственный подлинный национал-социалист в министерстве — член государственного совета, Рудольф Шмеер, который отвечает за экономическую организацию. После работы учеником в электротехнической промышленности Шмеер стал партийным активистом в 1922 г. Он был признан бельгийской армией виновным в саботаже в Рурском районе в 1923 г., но никогда не отбывал свое наказание. В 1930 г. он был избран в рейхстаг и впоследствии стал заместителем лидера трудового фронта. Но даже Шмеер следует традиционной политике министерства. В предисловии к книге Барта об экономической организации он указывает на свое полное согласие с утверждением Барта, что у партии нет никакого места в экономической жизни.[777]

Подробное сравнение состава бюрократии в 1931 и в 1936 гг. (в некоторых случаях даже в 1939 г.) показывает, что стабильность академической бюрократии распространяется вниз на глав провинциальных и местных финансовых организаций, членов федеральных и провинциальных финансовых трибуналов, на гражданские и уголовные суды и на большой процент местного административного штата (за исключением Пруссии).

Министерская бюрократия — закрытая каста, которая не допускает посторонних. Ее члены — это чрезмерно амбициозный и в целом эффективный технический персонал, который мало заботится о политических и социальных ценностях. Их самое большое желание — оставаться там, где они есть, или, вернее, продвигаться вперед так быстро, как это возможно. Они не являются сторонниками ни национал-социализма, ни министерской бюрократии. Как и в прошлом, они идут вместе с самой сильной армией — от монархии и республики к национал-социализму. И при этом они без колебаний бросят вождя, если когда-то существующий режим продемонстрирует реальные признаки слабости.

Министерская бюрократия никогда не изменяла промышленному капитализму. Некоторые честные борцы с трестами (как, например, Йостен в министерстве экономики) не играли большой роли при республике и никакой роли не играют сейчас. Искреннее служение промышленным интересам может однажды, возможно после отставки, дать назначение в крупное индустриальное объединение, с более высокой оплатой и лучшим социальным положением. Промышленные наблюдательные советы переполнены бывшими государственными секретарями и министерскими управляющими. Бюрократия теперь единственное важное учреждение, формирующее политику, особенно в экономической, финансовой, социальной и сельскохозяйственной областях. Обычно законодатель — это министерский совет государственной защиты, и совет полагается на проекты указов и исполнительных учреждений, подготовленные министерской бюрократией. Власть этой бюрократии является неограниченной еще больше, чем когда-либо ранее, поскольку она вынуждена конкурировать с другой бюрократией — партийной, военной и промышленной.

2. Партийная иерархия

Национал-социалистическая партия — прежде всего огромная бюрократическая машина. Ее правящая группа состоит из Гитлера, его заместителя (теперь Бормана), рейхсляйтеров во главе различных отделов в центральной партийной администрации, наследника вождя, Германа Геринга, адъютанта Гитлера, гауляйтеров (окружных лидеров) и тех национал-социалистических членов кабинета министров и государственных секретарей, у которых нет определенных должностей внутри партийной иерархии.

Влияние рейхсляйтеров является решающим. Некоторые являются членами кабинета министров, другие занимают высокие должности в министерствах, третьи — ведущие административные должности. Одни контролируют прессу, другие молодежь, третьи — труд. Некоторые, как Франц Шварц, имеют дело главным образом с внутренней партийной администрацией.[778]

Сорок три окружных лидера партии начинают приобретать все большее значение.[779] Многие из новых правительственных должностей заполняются из их рангов. Их посылают на завоеванные территории, и они служат губернаторами, федеральными регентами, провинциальными президентами и министрами земель. Сегодня самые важные из окружных лидеров — Юлиус Штрейхер, самый крайний антисемит, Роберт Вагнер из Бадена, Иосиф Бюркель из Саара и Лотарингии, Фриц Заукель из Тюрингии, федеральный специальный уполномоченный по ценам Йозеф Вагнер, Тербовен в Норвегии, X. Лозе, губернатор стран Балтии, Бальдур фон Ширах, прежний молодежный лидер, теперь федеральный регент в Вене. Общий портрет окружного лидера показывает, что он родился приблизительно в 1890 г., учился в начальной школе, служил чиновником во время Первой мировой войны, был школьным учителем — если он имел какую-либо постоянную профессию — и вступил в партию в ее первые годы. Число учителей начальной школы в партийной иерархии удивительно высоко: Руст, Штрейхер, два Вагнера, Брюкель, окружные лидеры Силезии, и Гиммлер.[780] Руководство трудового фронта и национал-социалистического продовольственного сословия, провинциальные крестьянские лидеры и четырнадцать распорядителей труда доводят общее количество учителей в партийной иерархии приблизительно до 120. Как группа, они имеют одно и то же происхождение и те же самые характеристики, что и окружные лидеры. В целом они — профессиональные политические деятели, искусные и обученные массовому господству.

Хотя партийная администрация централизованно располагается в Мюнхене, есть специальный центр в Берлине при заместителе вождя. К берлинской организации прикреплены все те партийные канцелярии, которые устанавливают прямой контакт с министерствами и которые часто возглавляются или министерским бюрократом, или другим высокопоставленным чиновником. Типичен отдел внешней политики. Он возглавляется Э. Боле, государственным секретарем в министерстве иностранных дел. Другой отдел — отдел технологии при Ф. Тодте, одном из самых влиятельных национал-социалистов. Есть отделы по расовым вопросам, университетам, финансам и налогообложению (возглавляемый Фрицом Рейнхардтом, который является в то же самое время государственным секретарем в министерстве финансов), и партийной литературе (под руководством верховного цензора Боулера).

Дуализм партийной и правительственной бюрократии служит двойной цели. Спокойное функционирование бюрократии никто не нарушает, и она сохраняет полную ответственность за административные и политические решения. В то же самое время влияние партии обеспечивается через чиновников-посредников.

Партийную иерархию едва ли можно считать закрытой, сильно сплоченной группой. Есть различные течения, влияние которых меняется в различных случаях. Нехватка последовательной теории позволяет партии в любой данный момент выдвигать на первый план «радикальных» или «умеренных» лидеров, «социалистические» или «капиталистические» элементы, «террористов» или «влюбленных в человечество». Заговоры и интриги, неизбежно возникающие в закрытой, иерархической группе, сосредоточенной вокруг лидера, предотвращают ту однородность, которая является предпосылкой популистского правления.

3. Чиновники и партия

Государственные служащие никогда не были восторженными сторонниками Веймарской демократии. Они рассматривали Социал-демократическую партию и профсоюзы как коррумпированных «преступников», которые предали монархию в 1918 г. по чисто эгоистическим причинам. Хотя и не открыто национал-социалистический, их собственный союз, DBB, стал более реакционным, поскольку престиж демократии уменьшился.

Сегодняшняя позиция чиновничества не вполне ясна. Национал-социалистическая партия явно контролирует организацию учителей начальной школы. В 1936 и 1937 гг. 160 000 партийных функционеров пришли из учительской профессии, прежде всего из начальных школ (22.9 % из 700 000 политических лидеров в целом).[781] Многие из этих учителей преподавали во времена имперского периода, и их причастность к национал-социалистическому режиму демонстрирует полный упадок немецкого философского идеализма, каким он официально преподавался. Отрыв юридической и политической философии Канта с ее настойчивым подчеркиванием долга от остальной части его учения предоставил средство окружать любое вероломство ореолом идеализма. Звонкие фразы стали пустыми раковинами, скрывающими обожествление власти.[782] Такая тенденция является рожденной от самой структуры немецкого идеализма. Изгнав идею права в сферу трансцендентного, Кант оставил «действительное право и действительную нравственность во власти эмпиризма и слепых сил традиции».[783]

Что еще хуже, большинство национал-социалистических учителей получило свое образование при Веймарской республике. Не может быть более ужасного обвинения образовательной философии и политики немецкой демократии, возможно, всего так называемого прогрессивного образования. Даже во времена республики слой учителей начальной школы выделялся как слой самых неисправимых противников системы, самых пылких шовинистов, самых страстных антисемитов. Учитель начальной школы принадлежит к неакадемической государственной службе и отделен глубокой социальной пропастью от преподавателя высшей школы с его университетским образованием и его ученой степенью. Его доход низок и его социальное положение не лучше, чем положение любого неакадемического государственного служащего из низших слоев чиновничества. При империи, однако, армейская служба давала его достоинству определенную компенсацию. Как непригодный к строевой службе или как офицер запаса, он мог пользоваться властью над людьми, стоявшими выше на социальной лестнице. Веймар убрал эту компенсацию. Так он повернулся к СА, СС и Стальным шлемам, в то время как республиканскую милицию (Reichsbanner) оставили в значительной степени рабочим. Псевдоэгалитаризм национал-социалистической партии и ее частной армии, таким образом, обеспечил превосходный выход всему негодованию, накопленному во время жизни пацифистской республики.

Вступление в партию

Профессия или род занятий

Занимаемая должность

? | Фермер

1923 Офицер

1922

Офицер

Нет партийной должности

Отношение между учителями начальной школы партией не распространяется на чиновничество в целом. Мы, к сожалению, не обладаем адекватной статистикой различий внутри партийного членства. Отчет Германа Неефа, лидера организации государственных служащих, на съезде 1939 г. показывает, что из полутора миллионов государственных служащих, членов его организации, 28.2 % принадлежат к партии;[784] 8.3 % всех чиновников (102 619) были политическими лидерами; 7.2 % (98 860) принадлежали к СА; 1.1 % (14 122) принадлежали к СС; 1.1 % (13 144) принадлежали к национал-социалистическому моторизированному корпусу и 1.6 % (19 857) — к национал-социалистическому корпусу авиации.

Проникновение партии в государственную службу осуществляется тремя способами: так называемым революционным актом, изгонявшим неарийцев и другие неблагонадежные элементы, идеологической обработкой персонала и партийной монополизацией всех новых вакансий на службе. Первый из этих способов привел к увольнению 211 и к понижению в должности или переводу 58 из самых высокопоставленных государственных служащих в Пруссии и соответственно 1.13 % и 2.33 % из 2339 чиновников в остальных землях.[785] Эти цифры показывают, насколько незначительным был подлинно демократический элемент.

Гораздо более важной была идеологическая обработка массы государственных служащих, которая, кажется, была очень успешной в отношении более молодого поколения, хотя, очевидно, и гораздо менее успешной в отношении более старой группы. В такой иерархической структуре, как государственная служба, высшая ступень, если у нее имеется неограниченная власть, будет формировать позицию своих подчиненных. Национал-социалисты заняли ключевые позиции в прусском министерстве внутренних дел, должности провинциальных и районных президентов и руководителей сельских округов (Landrat). Каждый из двенадцати провинциальных президентов был заменен членом партии (обычно окружным лидером), и все они, кроме одного, вступили в партию ДО 1933 г. Из 34 районных президентов 31 новый (19 вступили в партию до 1933 г.).[786] Из прусских глав сельских округов 264 являются новыми, 247 из них члены партии, вступившие в нее до 1933 г.

Такими же важными являются фигуры из Referendare, те, кто прошел первый государственный экзамен по праву или управлению и кто после дополнительного обучения в течение трех или четырех лет и второго государственного экзамена становятся юридическими советниками и могут тогда заняться адвокатской практикой, поступить на государственную службу или работать в судебных органах. Из 293 вновь назначенных с 1933 до 1936 г. 99 % являются членами партии, 66 % вступили в нее между 1922 и 1933 гг.[787] Юридическая основа назначения — это теперь закон о государственной службе от 26 января 1937 г., требующий, чтобы государственный служащий «руководствовался во всем своем поведении тем фактом, что партия в нерасторжимом союзе с народом является носителем немецкой идеи государства и осуждал бы любого человека и любое действие, которое могло бы подвергнуть опасности положение рейха или партии».[788]

Мы уже видели, что государственный служащий может, даже не получив согласия своего начальника, занимать неоплачиваемые партийные должности, хотя в своей административной работе он остается подчиняющимся приказам своего начальника в бюрократической иерархии и никому больше. Этот принцип подчеркнут в постановлении от 28 декабря 1939 г. об управлении окружными канцеляриями, который ограничивает роль партии руководством народа, другими словами, проблемами народной нравственности.

Национал-социалистическая мораль поэтому является первоочередной задачей партии в организации государственной службы. Эта задача была первоначально поручена Werkscharen, заводским бригадам национал-социализма на каждом общественном предприятии, и Politische Stosstruppen, ударным политическим отрядам в административных учреждениях и канцеляриях. Такая двойная организация была теперь устранена. По соглашению между доктором Леем, лидером политической организации партии, и Кернером, лидером канцелярии «энергетики и транспорта» в партийной администрации, все национал-социалистические силы в административных органах, канцеляриях и публичных предприятиях теперь объединены.[789] Они организованы в национал-социалистические ячейки и далее в случае необходимости подразделены на «блоки». Ячейка и лидеры блоков назначаются партийным лидером (Kreisleiter) по рекомендации лидера трудового фронта, местного руководителя организации государственной службы и местного руководителя партии. Они должны быть отобраны или заводским председателем трудового фронта, или местным председателем организации государственной службы в зависимости от того, какая группа имеет большинство.

Новая организационная структура — это шаг в двух направлениях: разрушение социальной дифференциации и формирование элит внутри государственной службы. В суде, например, заводской председатель вообще будет более низким служащим, или служащим среднего ранга, редко судьей. Национал-социалистическая ячейка в этом суде будет включать весь персонал, даже уборщиц. На первый взгляд едва ли можно придумать более бескомпромиссное разрушение социальных различий. Это тем не менее ложная демократизация, так как различия в статусе и в объеме власти остаются абсолютно неизменными. Еще более наглядным примером была бы ремонтная мастерская железной дороги, нанимающая и академических, и неакадемических государственных служащих, и простых чернорабочих. Здесь будет два заводских председателя, один для рабочих, назначенный местным трудовым фронтом, другой для государственных служащих, назначенный их местной организацией. Согласно соглашению Лея-Корнера, все служащие формируют одну ячейку, а руководство выпадает председателю рабочих, если у рабочих есть большинство, которое, вероятно, будет иметь место. Ложная демократизация, таким образом, не ограничена государственной службой, но распространяется также и на различия между рабочими и государственными служащими, опять-таки не изменяя реальные финансовые, социальные и политические различия даже в самой незначительной степени. Над обеими группами, кроме того, возвышается заслуживающая доверия элита, действующая как территориальное учреждение против любого, кто колеблется в своих проявлениях веры в партию или кто не желает содействовать зимней помощи и сходным предприятиям.

Отношение между партией и государственной службой, таким образом, вовсе не является простым. Министерская бюрократия относительно свободна от старых членов партии. Ее отношение с партией устанавливается либо через чиновников-посредников, либо, как в случае полиции, молодежных и пропагандистских учреждений, путем возложения государственных задач непосредственно на партию. На среднем и более низком уровне иерархии, с другой стороны, ключевые позиции находятся в руках партии, в то время как беспартийное большинство государственных служащих запугивается и подвергается идеологической обработке через ячейки. Партия имеет бесспорный контроль за продвижениями по службе и заполняет новые должности из рядов своих благонадежных членов. Погружение государственной службы в партию идет полным ходом.

4. Вооруженные силы и партия

Немецкое армейское руководство, как и министерская бюрократия, строго говоря, не является, вероятно, национал-социалистическим. Никто на самом деле ничего не знает о точном отношении между партией и вооруженными силами. Одна догадка не лучше другой. Понимание определенных тенденций тем не менее может помочь нам сформулировать разумное мнение.

Неверно, что армия управляет Германией. Этого никогда не было, нет этого и сейчас. Фактически сейчас это еще меньше похоже на правду, чем во времена любой прошедшей войны. В то же самое время армия — единственный орган в современной Германии, который знает, как сохранить свою организацию свободной от партийного вмешательства. Через своих экономических генералов армия фактически вторглась на территорию партии и гражданской бюрократии. Армейская бюрократия — самый пламенный защитник свободного капитализма от любых попыток лидеров национал-социалистической партии расширить власть государства. Немецкая армия (в отличие, возможно, от флота) при кайзере не была движущей силой империализма. При кайзере, например, она боролось с программой расширения армии, которая угрожала повлечь за собой демократизацию вооруженных сил. Веймарская армия в основном стремилась играть ведущую роль в государстве и отомстить за поражение 1918 г. Можно смело предположить, что существующее руководство полностью соглашается с национал-социализмом, поскольку на повестке дня стоит восстановление Германии в ее границах 1914 г. и новое приобретение колоний. Его тесные контакты с индустриальным капиталом обнаруживают стремление сделать из существующей немецкой армии самое сильное оружие империалистической экспансии.

Связи между армией, индустриальным и аграрным руководством всегда были чрезвычайно тесными, настолько тесными, что привели к появлению настоящей касты. Индустрия сочла полезным добавить адмиралов и генералов (как бывших высокопоставленных чиновников) в свои наблюдательные советы. При национал-социализме их краткосрочные интересы идентичны: промышленность получила прибыль, несостоятельные аграрные владения были спасены, офицерский корпус завоевал социальное положение и политическую власть, и сыновья аграриев и промышленников опять нашли занятие, соответствующее их социальному положению.

Более ранние нападки на прусский офицерский корпус всегда были направлены против превосходства знати, особенно слоя землевладельцев. Мы теперь знаем, что эта критика не была полностью верной. Хотя земельная аристократия была, вероятно, самой малообразованной и самой реакционной группой в прусском обществе, она не была и не является сейчас самой агрессивной. Она сохранила некоторые из наиболее приличных характеристик феодализма, тоску по культуре, хотя и дилетантской, сильное желание товарищества и веры. Эти признаки исчезли, будучи замененными псевдоэгалитаризмом, скрывающим полное презрение к массам и жестокую агрессивность, особенно среди мелких чиновников. Такие события, как чистка 30 июня 1934 г., должны были развеять распространенные во внешнем мире иллюзии о честности, товариществе, «прусской традиции», и других похвальных качествах немецкого офицерского корпуса. Сегодня армейский офицер является техником, заинтересованным в том, чтобы армейская машина продолжала действовать. Реакция рейхсвера на убийство своих товарищей Шлейхера и Бредова показывает, насколько глубокими были изменения. Если бы республиканское министерство просто оскорбило генерала, весь офицерский корпус поднялся бы в гневе. И все же хладнокровное убийство двух генералов, которые сделали больше, чем кто-либо еще, для защиты военных интересов во времена Веймара, застало всю армию раболепствующей перед высшим судьей, Адольфом Гитлером.

Армия не смогла сделать ничего больше. Массовое истребление было направлено прежде всего против лидера СА Рёма, который защищал вторую революцию и стремился ввести всю свою организацию СА в армию как военный министр. Против этих стремлений Гитлер организовал чистку, о которой, вероятнее всего, знали и которую, возможно, даже поддерживали армейские генералы. «Германская вера» закончилась там, где начались корыстные интересы. 4 января 1938 г. армейское руководство потерпело второе главное поражение, когда брак Бломберга с женщиной из низших слоев привел к замене Фрича и многих других высокопоставленных офицеров более прислужливым руководством Кейтеля и Браушитца. Армия также предала церковь и религиозность, бывшие когда-то краеугольным камнем, на который опиралась ее духовная власть. Национал-социалистическая армейская присяга не имеет никакого религиозного характера: Бога заменили вождем.

СА монополизировал послевоенную подготовку (указ от 19 января 1939 г.). СА поддерживает физическую готовность мужского населения в так называемом Wehrmann-schaften, в то время как армия ограничивается самой военной подготовкой. Псевдоэгалитаризм был также введен и в организации офицеров запаса, в Национальную лигу немецких офицеров. В 1939 г. ее название было изменено на Сообщество благосостояния офицеров, и оно было поставлено под контроль Национальной воинской лиги (Reichskriegerbund\ Членами этой последней являются, главным образом, отставные и не пригодные к воинской службе офицеры.

Есть, конечно же, границы, за которыми армия не может допустить партийное вмешательство. Определенная рациональность работает в армии, лишая возможности поставить всю армию сверху донизу под партийный контроль. Легально признанная несовместимость между армейской службой и партийной деятельностью, ранее уже в другой связи обсуждавшаяся, выдержала проверку временем и не вызывает сомнений у молодых офицеров. Попытки Гиммлера получить юрисдикцию над армией потерпели полную неудачу. С другой стороны, на завоеванных территориях СС работает рядом с военными властями и часто конфликтует с ними даже там, где политической моделью является модель военного правления. Армейские возражения по поводу террористических методов против гражданского населения вполне правомерно могут быть причиной того, почему на большинстве завоеванных территорий отдается предпочтение гражданскому правлению.

Вообще говоря, трудно рассуждать о позиции вооруженных сил. Руководство подчиняется политическому контролю партии и разрешает уничтожение своих самых священных традиций. Одна непосредственная цель господствует над партией, армией, и промышленностью: теперь, когда идет война, немецкое поражение должно быть предотвращено любой ценой. Помимо этого тем не менее сомнительно, может ли быть принята реальная идентичность целей. Армия выступает за сохранение своего существования, своего социального и политического статуса, и она добровольно не сдаст своих позиций, какой бы курс ни приняло течение войны.

5. Промышленное руководство

Вопреки общему убеждению в этой стране промышленное руководство в национал-социалистической Германии ни в коем случае не является монополией менеджеров. Во всей индустриальной структуре, и особенно в некоторых жизненно важных отраслях, таких как машиностроение, контроль остается всецело в руках частного предпринимателя или семьи, а менеджеры — не более чем оплачиваемые служащие, получающие приказы от владельцев.

Длительное существование влиятельной группы частных капиталистов не находится в противоречии с тенденцией к бюрократизации экономики. Эти две проблемы не следует смешивать. Экономическая система может быть бюрократической; она может быть объединена в сеть организаций, картелей, групп и палат, контролируемых постоянными чиновниками; эти организации могут соперничать друг с другом за контроль; современная корпорация сама может быть определена как иерархическая структура, и частный капитализм все еще остается. Частный капитализм и бюрократизация экономики не только совместимы, они фактически дополняют друг друга на определенной стадии развития монополистического капитализма.

Бюрократизация частной жизни, как ранее мы определили, означает вмешательство профессиональных организаций в непосредственные человеческие отношения. В экономической сфере это означает, что страта чиновников стоит между владельцем и окружающим миром государства, потребителя, рабочего, и конкурента, осуществляя функцию владельца под контролем последнего. Хотя она таким образом разрушает прямые отношения между собственностью и окружающим миром, бюрократизация все же не разрушает сам институт частной собственности. Нет ничего более ошибочного, чем называть национал-социализм феодальной системой,[790] так как сущность феодализма, выражаясь социологически, — это непосредственность человеческих отношений, выражаемых без посредничества рынка. Бюрократизация экономики влечет за собой полную деперсонализацию всех имущественных отношений. Даже традиционная рыночная экономика сохраняет существование большого количества непосредственных человеческих отношений. Сущность национал-социализма в том, чтобы уничтожить те, что остались.

Некоторая мера бюрократизации экономики неизбежна в нашем обществе. Акционерные общества, картели, объединения — все это бюрократические формы. Поскольку монополизация возрастает и поскольку бизнес стремится ко все большему и большему контролю над государством, то должны развиваться более высокоорганизованные формы политического давления. В свою очередь чем больше государство вмешивается в экономическую жизнь, тем быстрее будет расти лоббирование. Все это означает большую степень регламентации, и человек был бы абсолютно беспомощен без организаций, располагающихся между ним самим, государством, конкурентом, потребителем или рабочим. Самая большая формальная рациональность достигнута. Человеческие отношения являются теперь полностью абстрактными и анонимными. Эта деперсонализация также служит тому, чтобы скрывать структуру экономического могущества, истинных экономических властителей, действующих позади изобилия организаций, окружающих частную собственность. Она ответственна и за ложную интерпретацию бюрократизации экономики как исчезновения частной собственности.

Есть также вторая причина, почему эти два процесса вполне совместимы. Менеджер может превратиться в капиталиста. Фактически термин «менеджер» является весьма широким и может обозначать одну из трех вещей. Это может быть высокооплачиваемый служащий, управляющий предприятием согласно особым указаниям. Второй тип — это менеджер, который вышел из рядов ведущих оплачиваемых служащих или который был когда-то капиталистом и благодаря тем или иным методам захватил контроль над предприятием. Мы могли бы назвать такого человека капиталистическим менеджером. Он вскоре оказывается в рядах самих капиталистов, становится фактически неотличимым от них и получает долю в промышленном руководстве.

Даже внутри группы чистых менеджеров, наконец, должно быть сделано ясное различие между предпринимательским (или корпоративным) и организационным типом. Первый управляет отдельным предприятием или объединением и занимает более высокое положение, чем менеджер профессиональной организации бизнеса, такой как картель, ассоциация или палата. У чиновника торговой ассоциации или секретаря картеля есть одно стремление — перейти в промышленное предприятие с более высокой зарплатой и улучшенным социальным статусом. С такой постоянной целью перед собой он — послушное орудие самых сильных и самых богатых членов организации.

Вот одно из основных различий между профсоюзным секретарем и организационным менеджером. Первый — или равный среди равных, или имеет более высокое социальное положение чем, рядовой член профсоюза. Он может польстить участникам, чтобы усилить свою власть, но часто профсоюзные чиновники проводят свою собственную политику так, как они видят ее, мало заботясь о пожеланиях рядовых членов. Организационный менеджер, напротив, сталкивается с огромными различиями во власти и богатстве среди членов его организации. Он — ничтожество; его единственная цель состоит в том, чтобы понравиться самому сильному. Его власть поэтому гораздо меньше, чем власть профсоюзного функционера, и он гораздо менее независим. Он часто имеет гораздо более сильные капиталистические наклонности и гораздо более ярко выраженное сознание работодателя, чем сами капиталисты. То, что Макс Вебер называл «преимуществом малых чисел», действует как квалифицирующий фактор: чем более многочисленным является количество членов организации, тем более независимыми оказываются лидеры и профессиональные организаторы. Именно поэтому исполнительные директора объединений розничной торговли, например, сравнительно влиятельны, а директора в области горнодобывающей и тяжелой промышленности значительного влияния не имеют.

Эти различия между капиталистом, капиталистическим менеджером, менеджером корпорации, и менеджером организации должны быть учтены при анализе состава промышленного руководства.[791] Состав руководства может быть лучше всего изучен в группах и палатах. Органы самоуправления являются промежуточными учреждениями между государством и бизнесом. Они сотрудничают при оформлении или по меньшей мере при исполнении всех экономических решений. Они представляют собой попытку включить весь бизнес в один-единственный блок, способный к эффективному исполнению любого решения. Они преобразуют экономическую мощь крупного бизнеса в политическую власть. Автономными организациями немецкого бизнеса, таким образом, управляет сочетание капиталистов, капиталистических менеджеров и менеджеров корпорации, поддерживаемое организацией экспертов, в основном адвокатов и экономистов, которые заполняли сходные должности при республике.

Национальная экономическая палата возглавляется Альбертом Питшем, который является также президентом Мюнхенской палаты промышленности и торговли и экономической палаты Баварии. Родившийся в 1874 г., Питш изучал инженерное дело в техническом колледже в Дрездене, проходил практику на химической фабрике, изобретал различные новые процессы и в 1910 г. основал электрохимическое предприятие в Мюнхене, которым он все еще управляет и которое контролирует. Он вступил в партию в 1925 г. из чувства негодования своим исключением из Мюнхенского высшего общества. С 1933 г. до 1936 г. он был штатным экономическим экспертом заместителя вождя. Его исполнительный секретарь в национальной организации, довольно влиятельный, доктор Герхард Эрдман, — типичный организационный менеджер. Адвокат по профессии и член партии, Эрдман служил чиновником во время Первой мировой войны и возглавлял важный отдел в Федерации организаций немецких работодателей до ее роспуска в 1933 г.

Следующая таблица представляет состав руководства всех национальных групп, шести транспортных групп, всех экономических групп и отраслевых групп в национальной группе промышленности.

Каждое важное индустриальное объединение представлено в руководстве группами. Наиболее значительная фигура — несомненно, Вильгельм Занген, генеральный директор объединения Маннесмана и глава национальной промышленной группы, имя, которое обнаруживается во многих важных наблюдательных советах индустриальных корпораций, банков, страховых компаний, и государственных или полугосударственных корпораций. Затем лидер национальной группы банковского дела, Отто Кристиан Фишер, прежде связанный с Reichskreditgesellschaft, а теперь партнером в Мюнхенском частном банке. Другими объединениями, представленными в руководстве групп, являются Объединенный стальной трест, калийное объединение Salzdethfurth, General Electric, нефтяное объединение, объединение Геринга, Gutehoffnungshütte, Zeiss, Портлендское цементное объединение, объединение целлюлозы. Значительное число лидеров приходит, разумеется, из среднего бизнеса, так как многие из групп состоят из таких более мелких отраслей промышленности, как машиностроение, строительство, текстиль, кожа, торговля, ремесла.

Картина отличается в провинциальных экономических палатах. Вместо того чтобы анализировать 100 палат промышленности и торговли и 70 палат ремесел, лучше изучить состав руководства в экономических палатах, потому что их функции являются гораздо более всесторонними. Например, именно они распределяют общественные заказы среди бизнесменов на своих территориях.

Руководство в семнадцати провинциальных палатах

Руководство в провинциальных палатах, таким образом, находится в основном у независимых бизнесменов с существенными средствами, которые вступили в партию до 1933 г. и кто был офицером запаса в 1914–1918 гг. Их назначение — это награда за преданное партийное служение. Каждый президент провинциальной палаты является в то же самое время и президентом своей местной палаты промышленности и торговли. Только пять руководителей представляют объединения: два официальных представителя партии и два банкира (Фридрих Райнхарт и Курт фон Шредер). Большинство менеджеров также были офицерами запаса и членами партии до 1933 г. Их предыдущий опыт был связан с торговыми палатами, картелями, или старым Spitzenverbande. Некоторые также являются партийными чиновниками.

Промышленное руководство сегодня отличается от руководства при Веймаре в трех отношениях. Торговый капитал в нем уже не представлен. Свободный торговец — это явление прошлого. Торговля стала функцией монополистических производителей, которые либо создали свой собственный распределительный аппарат, либо преобразовали оптового торговца и розничного продавца в своих административных агентов. Во-вторых, банковский капитал, как уже было указано, утратил свои позиции. И в ряду монополистических производителей было несколько ограничено доминирование тяжелой промышленности, ранее исключительное. Химическая и некоторые отрасли металлургической промышленности вышли на первый план и изменили свой характер; они также стали отраслями тяжелой промышленности. Трест красителей сегодня относится как к горной промышленности, так и к химической. Вертикальное объединение от добычи угля (или бурого угля) до производства — это тип объединения, который лучше всего выражает динамику промышленного руководства. Это руководство менее многочисленно, оно является более тесно сплоченным и гораздо более сильным, чем прежде. Благодаря механизму самоуправления в промышленности вся экономика была включена в сферу управления монополистических производителей не только фактически, но также и по закону.

6. Аграрное руководство

Самыми грозными союзниками тяжелой промышленности в борьбе против демократии были владельцы больших состояний, и особенно из пояса посевов ржи в восточной и северной Германии. Инфляция 1921–1923 гг. освободила сельское хозяйство от его задолженности, но только на короткий момент времени. После необычно плохих урожаев 1924 и 1925 гг. крестьяне снова оказались в долгах. Поздней осенью 1925 г. они продавали свои зерновые по любой цене, чтобы выручить наличные деньги. Цены упали ниже уровня мирового рынка, даже с долгосрочными кредитами абсолютно недоступного. Хлынули субсидии, и система кредита была реорганизована так, чтобы попытаться двигаться против течения. К сожалению, в государственной программе не было никакого планирования. Высокие тарифы и система субсидий препятствовали модернизации молочной и овощной отраслей промышленности, в отличие, например, от Голландии и Дании. Одной иллюстрации будет достаточно. Стимулируя производство фуража, немецкое правительство могло бы оказать большую помощь владельцам молочных ферм. Вместо этого оно сохранило тарифы на зерно и таким образом защитило самые дорогостоящие из всех отраслей сельскохозяйственного производства.

Веймарская политика внутренней колонизации также не затронула крупных землевладельцев. Закон 11 августа 1919 г. дал правительству право конфискации состояний при показателях ниже рыночной стоимости, но федеральный Верховный Суд объявил его неконституционным. Администрация, занимавшаяся переселением, тогда обратилась к прямому выкупу. То немногое, что она смогла достичь для крестьян (19 000 семей, переселенных с 1919 до 1925 гг.), было полностью уравновешено пропорциональным расширением со стороны крупных состояний. С их более высокой нормой прибыли и их защищенным положением они могли легко и постоянно приобретать мелкие фермы. Все аграрные ссудные учреждения, кроме того, помогали более крупным состояниям более низкими процентными ставками (так же, как банки делали особые уступки крупным индустриальным концернам).

Депрессия 1929 г., несомненно, ударила по сельскому хозяйству сильнее, чем по промышленности. Фермерские цены снизились, в то время как промышленные цены оставались довольно устойчивыми, в силу чего ножницы цен расширились. Крестьяне восстали, и прусские юнкеры начали свое заключительное наступление против демократии. У Гинденбурга были тесные связи с восточными юнкерами Эльбы, и ни один из последних трех допплеровских кабинетов Брюнинга, Папена или Шлейхера не осмелился использовать сельскохозяйственную депрессию в своих интересах, чтобы разделить латифундии среди мелких фермеров. Напротив, финансовая помощь от федерального правительства и местных органов власти использовалась в основном, чтобы поддержать привилегии больших состояний. Восточный закон о помощи от 31 марта 1931 г., например, подписанный кабинетом Брюнинга якобы для того, чтобы освободить население восточных областей от страданий, фактически стал механизмом, сохранившим социально-экономический статус прусских юнкеров. Когда Шлейхер отдал приказ о расследовании системы субсидий, чтобы завоевать политическую поддержку профсоюзов, камарилья юнкеров донесла на него президенту как на аграрного большевика, и он был вынужден уйти в отставку. Непосредственной предпосылкой к назначению Гитлера было, таким образом, возрождение политического влияния прусских юнкеров.

Национал-социалистическое продовольственное сословие успешно организовало производство пищевых продуктов и их распределение на вертикальной основе, не пренебрегая сферой сельского хозяйства. Фермерские цены устанавливались правительством. Крестьянин субсидировался и укоренялся в «кровь и почву». Этим национал-социализм горделиво хвалился. Крестьянин должен образовать «новую знать крови и почвы» и стать «первопроходчиком органического обмена продуктами».[792]

По закону о сословном наследовании, вступившему в силу в октябре 1933 г., крестьянин (если в расовом отношении он, конечно же, был чистый ариец) был привязан к земле. После его смерти она переходила к единственному наследнику, ее нельзя было ни разделить, ни заложить в банке. Устанавливался порядок наследования: сын, его потомство, отец, братья или дочери и их потомство, сестры. Чтобы быть наследственным крестьянином, нужно быть bauernfahig, то есть способным к управлению фермой.

Размер состояния не должен, как правило, превышать 125 гектаров (приблизительно 300 акров), хотя для одного крестьянина допустимо иметь несколько ферм, в общей площади превышающих этот предел. Минимальный размер менялся в зависимости от плодородия почвы в соответствии с тем принципом, что ферма должна быть достаточной, чтобы содержать семью. Общее количество наследственных состояний в 1938 г. было 684 997, они занимали 15 562 000 000 гектаров земли, или 37 % всех обрабатываемых сельскохозяйственных и лесных угодий.[793]

Несколько цифр быстро рассеют любое представление, что национал-социализм пересмотрел или даже остановил процесс сельскохозяйственной централизации или реализовал романтический идеал среднего крестьянина, укорененного на своей земле. Как и промышленность, немецкое сельское хозяйство уверенно двигалось ко все большим и большим владениям.[794] Едва ли можно было ожидать, что национал-социализм пожертвует эффективностью ради анахронизма. Только идеология оставалась, как обычно, романтической, противостоящей действительности.

Структура собственности претерпела значительные изменения. Средний размер наследственных состояний, защищенных законом 1933 года, увеличился с 12.3 гектара в 1933 г. до 22.5 в 1939 г.[795] Мелкие крестьяне, жертвы процесса централизации, были обездолены. И даже среди наследственных крестьян процесс концентрации имел место.

Внутренняя колонизация стала слишком незначительной, чтобы о ней упоминать. Число новых ферм для крестьян неуклонно падало от 4931 в 1934 г. до 798 в 1939 г.[796] Но и более ранняя цифра не означает, что анахроническая доктрина действительно преобладала среди национал-социалистических лидеров какое-то время. В целом земля, приобретенная или предоставленная в распоряжение этим новым поселенцам (4931), составляла 148 000 гектаров, из которых 6000 было вересковой пустошью, 23 000 были выделены из государственной собственности, 109 000 приобретены из частных владений и 15 000 из мелких частных ферм. В 1934 г. полная площадь земли ферм из 100 гектаров была приблизительно 20 000 000 гектаров, поэтому даже на пике переселений цифры были удручающе незначительными. Чистый доход увеличивался пропорционально размерам фермы. Макс Зеринг, ведущий сельскохозяйственный экономист Германии, опубликовал цифры, показывающие, что, хотя крупные фермы и понесли потери в 1924 г., их чистый доход в 1935 г. составлял 53 марки за гектар обрабатываемой земли по сравнению с 49 марками для средней фермы и всего лишь 28 марками для мелкой фермы.[797]

Независимый мелкий фермер тем не менее не исчез. Он все еще составляет 40 % от общего количества независимых.[798] Но в крестьянстве экономический процесс централизации шел параллельно социальному процессу формирования элиты. Национал-социализм намеренно создавал благонадежную элиту из состоятельных крестьян за счет мелких фермеров. 700 000 наследственных крестьян образовали собой привилегированный орган: их состояния нельзя закладывать в банке; они могут расширять свои владения; их цены защищены.

Крестьянская элита создавалась без дефеодализации и даже без разделения наследственных юнкерских состояний. Национал-социализм сохранил наследственную систему (так называемую Fideikommisse), упраздненную во Франции революцией 1789 г., а в западных частях Германии после завоеваний Наполеона. Наследственное состояние принадлежало семье как верховному владельцу, в то время как глава распоряжался и управлял им, хотя он никогда не мог ни заложить его, ни продать. Веймарская конституция призывала к роспуску наследственных состояний, и прусское правительство создало в 1919 г. специальный совет, чтобы выполнить это предписание. Ничего подобного тем не менее не произошло. Есть очевидное, хотя и поверхностное сходство между наследственными юнкерскими состояниями и наследственными крестьянскими состояниями. Национал-социалисты воспользовались законом о наследовании с целью предоставить юнкерам, феодалам защиту закона о наследственных состояниях, якобы при-пятого, чтобы защитить крестьянина.[799] Именно так они отплатили классу юнкеров за значительную поддержку при продвижении нового режима во власть.

Политическое влияние юнкеров все еще является сильным, хотя и не решающим. Они имеют сильные позиции в продовольственном сословии, в сельскохозяйственном кредите и финансовых корпорациях, в армии, в министерской бюрократии, и даже в окружении вождя. Два анахронизма так или иначе сохранены: класс юнкеров и класс наследственного крестьянства. Один образует остатки умирающего правящего класса, другой — элиту среди независимого крестьянства.

7. Континентальная нефтяная корпорация как модель нового правящего класса

Правящий класс национал-социалистической Германии является совершенно неоднородным. Интересов столь же много, сколько и групп. Ничто не удерживает их вместе, кроме царства террора и их страха, что крах лживого режима уничтожит их всех. Предпринимались попытки объединить иерархические группы в одну сплоченную элиту, как в наблюдательном совете Континентальной нефтяной корпорации, которая при определенных условиях могла бы стать моделью нового правящего класса, состоящего из партии, армии, бюрократии и промышленности. Но, как показывает сама эта корпорация, единство правящей группы основывается на угнетении и эксплуатации зарубежных стран и немецкого народа. Германия должна завоевывать, чтобы эти четыре группы могли пожинать прибыль. Такова сущность чрезмерно высоко оцениваемой Континентальной нефтяной корпорации, объединения, удерживающего правящий класс вместе.

Что, если попытки завоевания потерпят неудачу? Будет ли идентичность краткосрочных интересов в состоянии противостоять давлению безжалостного эгоизма на одних и народной ненависти к национал-социализму на других? Вероятно, нет. Промышленность желала избавиться от неограниченной конкуренции и профсоюзов — но это было далеко не желание системы партийного контроля, какой она сложилась. Мелкие торговцы и ремесленники хотели сокрушить власть банков и еврейских конкурентов — но у них не было желания стать жертвой чисток. Бюрократия была благодарна за отмену парламентского контроля и за устранение социал-демократических профсоюзных чиновников — но им не нравится иго рьяных партийных иерархов. Офицеры желали получить программу грандиозного расширения армии — но они не могут терпеть партийное вмешательство.

Эти различные страты не скреплены общей лояльностью. Перед кем они, в конце концов, могли ее соблюдать? Не перед государством, так как оно было упразднено идеологически и даже до некоторой степени реально. Идеологическое основание, на котором основывались армия и бюрократия, было разрушено. Обожествление вождя — это неадекватная замена, потому что харизма вождя будет полностью исчерпана, если он не подтвердит свою значимость, то есть если он не будет успешен. Кроме того, обожествление руководства является настолько глубоко противоречащим процессу бюрократизации и деперсонализации, что простое постулирования общности, объединенной вождем, недостаточно. Культ пролетариата избранной расы также зависит от окончательной победы. Что касается таких понятий, как свобода и равенство, то сомнительно, были ли они когда-либо основанием для общей лояльности, и, конечно же, они не являются им теперь. Монархическая традиция ушла; даже лидер реакционного капповского путча в 1920 г. осторожно отделил себя от монархистских целей. Религия очень незначительно беспокоит партию, и имеется серьезный раскол в рядах духовенства.

Ничего не остается, кроме прибыли, власти, престижа и прежде всего страха. Лишенные общей лояльности и озабоченные исключительно сохранением своих собственных интересов, правящие группы будут уничтожены по отдельности, как только творящий чудеса вождь встретит достойного противника. В настоящее время каждый слой нуждается в других. Армия нуждается в партии, потому что война является тоталитарной. Армия не может организовать общество «тотально»; это предоставляется партии. Партия, с другой стороны, нуждается в армии, чтобы выиграть войну и таким образом стабилизировать и даже увеличить свою собственную власть. Обе нуждаются в монополистической промышленности, чтобы гарантировать непрерывную экспансию. И все эти три группы нуждаются в бюрократии, чтобы достичь технической рациональности, без которой не могла бы работать система. Каждая группа является верховной и авторитарной, каждая снабжена своей собственной законодательной, административной и судебной властью; каждая, таким образом, способна к быстрому и безжалостному заключению необходимого компромисса с любой группой из этих четырех.

8. Обновление правящего класса

Процесс обновления правящего класса становится все больше и больше партийной монополией, по крайней мере организационно. Хотя экономическое руководство все еще в значительной степени наследуется — и это верно и для должностей менеджеров в корпорациях, и для владения собственностью — обновление политического руководства находится в партийных руках и по закону и фактически. Любая молодежная группа, например, входит в гитлерюгенд, которым управляют партийные иерархи, использующие государственную машину для достижения партийных целей. Семья и церковь все еще остаются противодействующими учреждениями, живущими, однако, в традициях прошлого. И антагонизмы, которые производит национал-социализм (которые мы обсудим позже), следует также рассматривать как конкурирующий фактор.

Начальные школы, средние школы, и университеты подвергаются возрастающему контролю.[800] Для своих собственных функционеров партия создала «школы Адольфа Гитлера» (одну на каждый район), школы трудовой службы для СА и СС. Затем есть так называемые «ордена замков» (Ordens Ьürgen), образованные и управляемые в соответствии с принципами, установленными идеологическим оракулом Альфредом Розенбергом:

«Национал-социалистическое движение решило из 70-миллионной массы отобрать ядро, которому будет доверена специальная задача государственного руководства и члены которого будут с юности воспитываться на идее органической политики… Национал-социалистическое государство поэтому, если мы хотим использовать старые понятия, чтобы описать ее структуру, является монархией на республиканской основе».

Все это должно быть достигнуто созданием Национал-социалистического ордена, говорит Розенберг.[801] Такой орден еще не был создан, однако и мы не знаем, будет ли он создан когда-либо, но основа его закладывается в орденах замков, где элита партии проводит четыре года в обучении.

Но это не все. Есть партийный университет, который концентрируется на антисемитизме. Есть школы для заводских лидеров (четырехнедельные курсы)[802] и так далее. Именно в этих предприятиях средний класс и даже слои рабочего класса находят для себя компенсацию за потерю экономических перспектив. Ремесленник и владелец магазина, лишенный состояния крестьянин, рабочий, который больше не может подняться в круге своей собственной партии и профсоюза, — они могут все быть отобраны для возвышения в иерархии новой партии — если они — чистые арийцы, без физических недостатков и политически послушные.

Сравнение социального состава университетов с составом партии является весьма показательным. Во времена республики 34.1 % студентов университета происходили из высших сословий, 59.2 % — из средних, и только 5.9 % — из низших классов, причем рабочие составляли только 3.2 % всех университетских студентов.[803] Никакой анализ социального состава при национал-социализме не доступен,[804] но нет никаких причин допускать, что он изменился. Университет уже не является главной проблемой системы образования. В целом набор студентов резко снизился, как результат преднамеренной политики, с 97 576 в 1932 г. до 51 527 в 1938 г. (для женщин с 18 578 до 6346 за тот же самый период). Более 90 % студентов организованы в ассоциации национал-социалистических студентов (Deutsche Studentenschaft).

Согласно официальной статистике приблизительно одна треть членов партии происходит из рабочего класса, приблизительно 20.6 % — из служащих, и остальные распределены среди независимых, крестьян, чиновников, и остальных.[805] Пропорция государственных служащих выросла с 6.7 % в 1933 г. до 13.0 % в 1935 г.; бюрократия идет за победителями.[806]

1. Национал-социалистические принципы организации

Демократическое общество работает на плюралистическом принципе конкуренции среди общественных организаций, форма и характер которых определены естественными различиями, которые современное общество порождает: такими, как принадлежность к классу, занятия, происхождение, религия, культурные интересы, и т. д. Независимо от того, насколько полно общество может быть организовано, такая конкуренция все еще сохраняет что-то от человеческой спонтанности. Хотя и нет никакой власти, которая могла бы подчинить себе поведение массовых организаций, однако установление социального равновесия все же требует, чтобы различные организации улаживали свои конфликты на основе соглашений. Антагонизмы, забастовки, споры, увольнения, политические беспорядки — все это может вполне благополучно существовать при демократии, пока общество может рассчитывать на добрую волю лидеров и рядового состава общественных организаций, на их готовность приспосабливаться и идти на компромиссы.

Национал-социализм не имеет никакой веры в общество и, в частности, в его добрую волю. Он не доверяет различным организациям улаживать свои конфликты таким способом, чтобы власть национал-социализма оставалась ненарушенной. Он боится даже наполовину автономных органов в своей собственной структуре, считая их потенциальными очагами недовольства и сопротивления. Именно поэтому национал-социализм берет все организации под свое крыло и превращает их в официальные административные органы. Плюралистический принцип заменяется монистическим, тотальным, авторитарной организацией. Это — первый принцип национал-социалистической социальной организации.

Второй принцип — атомизация индивида. Такие группы, как семья и церковь, солидарность, являющаяся результатом совместной работы на заводах, в магазинах и учреждениях, — все это сознательно разрушено. Трактовка незаконного рождения и сводничества, например, обнаруживает полный упадок традиционных ценностей. Рождение внебрачных детей поощряется, несмотря на то что святость семьи, как предполагается, является краеугольным камнем «внутренней философии»[807] национал-социализма. Так, когда федеральный высший трудовой суд должен был решить, мог ли работодатель уволить не состоящую в браке беременную женщину без уведомления, он вынес отрицательное решение на том основании, что такая беременность уже не должна расцениваться как ipso facto «безнравственная и порочная».[808] Комментатор добавляет:

«Наши взгляды сегодня, основанные на понятии этики, которая находится в унисон с природой, жизненной силой и расовой волей к жизни, обязаны, если это понятие подтверждает [сексуальное] побуждение, подтверждать и естественное желанное последствие, или, вернее, естественную желанную цель. Поскольку именно последняя и оправдывает и освящает побуждение».

Такая позиция, мы должны помнить, не является частью прогрессивной социальной политики и евгеники. Напротив, она насквозь лицемерна, это империалистическая позиция, сопровождающая идеологическое прославление семьи.

Второй пример, возможно, еще в большей мере иллюстрирует не только разрушение семейной жизни, но также и продажность судебной власти. До национал-социализма суды вообще постановили, что терпимое отношение будущих родителей мужа к половым сношениям еще не состоящей в браке пары наказуема как сводничество. Под давлением режима, особенно в Schwarze Korps, органе СС, суды полностью изменили свою позицию. Одно решение фактически цитирует диатрибы в Schwarze Korps в оправдание отмены.[809] Опять-таки, это не вопрос новой и целомудренной философии общества. Это просто функция его империализма, усиленного богемным желанием эпатировать буржуазию.

Не должно быть никакого социального общения вне предписанных тоталитарных организаций. Рабочие не должны разговаривать друг с другом. Они действуют в условиях военной дисциплины. Отцы, матери и дети не должны обсуждать те вещи, которые касаются их больше всего, — свою работу. Государственный служащий не должен рассказывать о своей работе, рабочий не должен говорить даже своей семье, что он производит. Церковь не должна вмешаться в светские проблемы. Частное милосердие, даже просто личного характера, заменяется зимнеи помощью или другими официальными (и тоталитарными) благотворительными организациями. Даже время досуга полностью организовано, вплоть до таких мелких подробностей, как средства передвижения, предоставляемые авторитарной организацией Сила через радость. Основываясь на том простом доводе, что чем больше организация, тем менее важен ее отдельный участник и тем больше влияние ее бюрократии, национал-социализм приступил к увеличению размера своих общественных организаций до крайнего предела. Трудовой фронт имеет приблизительно двадцать пять миллионов членов. Какое значение может иметь отдельный член? Бюрократия — это все.

Естественная структура общества ликвидирована и заменена абстрактной «народной общностью», которая скрывает полную деперсонализацию человеческих отношений и изоляцию человека от человека. С точки зрения современной аналитической социальной психологии можно сказать, что национал-социализм выступает за создание однообразного садомазохистского характера, человеческого типа, определяемого его изоляцией и незначительностью, которого сам этот факт ведет в коллектив, где он разделяет власть и славу той среды, частью которой он становится.

Столь широкая и недифференцированная масса создает новые проблемы. Она не может контролироваться обычной бюрократической машиной. Национал-социализм поэтому стремится выделить из массы определенные элиты, которые получают предпочтительное обращение, большие материальные выгоды, более высокое социальное положение и политические привилегии. Взамен элиты действуют как острие режима в аморфной массе. Когда необходимо, одна группа может натравливаться на другую. Расовые германцы — элита в отличие от народов, живущих вокруг них. Национал-социалистическая партия — элита в пределах расовой немецкой группы. В пределах партии вооруженные силы (СА и СС) образуют дальнейшие элиты. И даже в пределах СС есть элиты внутри элиты. То же самое верно для гитлерюгенда, для Трудового фронта и государственной службы. Элитный принцип не только сохраняет различие между рабочими, занятыми ручным трудом, и «белыми воротничками», но идет еще дальше и устанавливает различия и внутри самого рабочего класса. Одна маленькая организация квалифицированных рабочих возвышается над уровнем неквалифицированных и со средней квалификацией.

Ни одна из этих стратификаций не является естественным результатом развития общества, основанного на разделении труда. Все они — продукт сознательной политики, разработанной с целью усилить господство над массами. Установление различий и формирование элит составляют третий принцип национал-социалистической общественной организации.

Чтобы помешать тому, чтобы массы начали мыслить, их следует постоянно держать в напряжении. Это достигается пропагандой. Идеология находится в непрерывном процессе изменений и адаптации к преобладающему чувству масс. Преобразование культуры в пропаганду и быстротечность лозунгов составляет четвертый принцип национал-социалистической общественной организации.

Пропаганда приходит в негодность, и приходит в негодность тем быстрее, чем быстрее меняются лозунги. Поэтому она дополняется террором. Насилие не является малозначимым феноменом в структуре национал-социалистического общества; оно и есть то основание, на котором покоится общество. Насилие не только терроризирует, но и привлекает. Это пятый и последний принцип национал-социалистической социальной организации.

2. Рабочий класс при веймарской демократии

Анализ положения одного только рабочего класса из числа управляемых классов иллюстрирует методы массового господства и статус подчиненного населения. Вначале, чтобы обеспечить необходимое основание, должны быть изучены определенные исторические тенденции и общие социологические доводы.

Собственность — это не просто контроль над материальными вещами.[810] Это — отношение между людьми через посредничество вещей, и таким образом оно наделяет и властью над людьми тоже. Владелец собственности на средства производства контролирует человека как рабочего, потребителя и гражданина. Единственная собственность рабочего — его рабочая сила. Он отделен от средств производства, и все же он может повернуть свою рабочую силу себе на пользу, только объединив ее со средствами производства, которые ему не принадлежат и на которые он не имеет никакого влияния. Собственность на средства производства поэтому оказывает двойное влияние на рабочего: она притягивает его в свою орбиту, и она контролирует его. С того момента, когда рабочий входит в фабричные ворота, он отдает часть своей личной свободы и отдает себя в распоряжение внешней власти.

Владелец собственности управляет рабочим как рабочим в пяти сферах: на заводе (техническая единица), на предприятии (экономическая единица, где принимаются деловые решения), на рынке труда, на товарном рынке и в государстве. Способность собственности вынуждать людей вступать в трудовые договоры и диктовать им линию поведения во время работы ставит целый ряд проблем перед рабочим классом и перед государством. Главная проблема состоит в том, как заменить диктаторскую власть работодателя демократической властью, в которой рабочие также должны принимать участие. Это — задача профсоюзов. Их функции могут быть разделены на три рубрики. Во-первых, они действуют как дружественные (или приносящие выгоду) общества. Они обеспечивают оплату болезней и несчастных случаев, пособия по безработице, забастовке и выплаты при увольнении, пенсии по старости и правовую помощь. Почти все государственные системы пособий по безработице, биржи труда, страхования несчастных случаев и болезней смоделированы по разработкам, выдвинутым профсоюзами. Этот разряд профсоюзной деятельности (внутренняя функция профсоюзов) в наибольшей мере осуществлялся в Англии, пример которой оказал заметное влияние на немецкое профсоюзное движение.

Вторая функция профсоюза — это его маркетинговая функция или коллективные переговоры. Профсоюз стремится к контролю над рынком труда, противопоставляя власть частной собственности власти организованных рабочих или устанавливая условия труда и оплаты, или там, где государство регулирует эти условия, отслеживая, чтобы правительственные инструкции были действительно приведены в исполнение. Более важным из этих двух является коллективный договор, подкрепляемый угрозой забастовки.

Наконец, профсоюзы — это политические органы, оказывающие давление на государство во всех трех его функциях, — законодательной, исполнительной и судебной. Нельзя сказать, какой из трех типов деятельности профсоюза имеет самое большое значение. Ответ в каждом случае зависит от особой исторической, политической, и экономической ситуации. Попытка влиять на государство всегда присутствует, и она всегда является частичной, потому что государство может весьма ощутимо воздействовать на функции рынка и прибыли рабочих организаций.

Четыре стадии можно различить в историческом развитии отношений между профсоюзами и государством, с некоторым наложением друг на друга и повторением. Профсоюзы были вне закона в ранний период капитализма. Каждое государство запрещало любое объединение рабочих, сформированное для реализации социальных целей, как в законе Ле Шапелье во Франции, принятом в начале революции 14 июня 1791 г. В Англии французская революция напугала управляющий класс до такой степени, что они также запретили профсоюзы, чтобы предотвратить революцию. Прусский общий гражданский кодекс (das allgemeine Landrecht) запретил забастовки в рабочие дни и таким образом заблокировал использование главного оружия профсоюзов — забастовки. Коллективные договоры, регулирующие условия труда, не имели законной силы в этот ранний период. Профсоюзы были насильно распущены, а членство в них стало наказуемым преступлением.

Несмотря на все противостояние, однако, профсоюзное движение продолжало расти, и в определенный момент каждое государство было вынуждено отменить свои законы против объединений. Самые ранние признаки этой второй стадии появились в Англии в 1824 г. Во Франции закон 25 мая 1864 г. признал свободу труда и право создавать организации, хотя, как и в английском законе 1825 г., ограничивающие уголовные законы были сохранены. В Германии период запрета продлился до 1869 г. Промышленный кодекс северной немецкой федерации, принятый в мае того же года, впервые снял запрет на объединения, но только для промышленных рабочих. Сельскохозяйственные чернорабочие, прислуга, моряки и государственные служащие были исключены из привилегии. Уголовные законы продолжали выдвигать тяжелые препятствия.

Отмена антисоциалистических законов Бисмарка и принятие промышленного кодекса сделали возможным учреждение в 1890 г. Generalkommission der Gewerkschaften, центрального органа «свободных» или социалистических профсоюзов. В 1919 г. этот орган был преобразован в Allgemeine Deutsche Gewerkschaftsbund, подобный британскому конгрессу профсоюзов или американской федерации труда.

Общая особенность этого второго периода, эры терпимости, была в том, что социальная сила движения рабочего класса вынудила государство отменить прямой запрет на профсоюзное движение и обратиться к косвенному вмешательству через целый ряд специальных положений и с помощью уголовного кодекса, судов и особенно полиции. Филипп Лотмар, пионер немецкого трудового законодательства, суммировал ситуацию в следующих словах: «Профсоюз свободен, но он вне закона» (Die Gewerkschaft ist frei, aber sie ist vogelfrei).

Триумф демократии принес с собой и признание профсоюзов; это сообщило им новый статус, и их тройная функция признавалась безоговорочно. Самое ясное выражение этой стадии обнаруживается в Германии, Англии, и Австрии.

У немецкого профсоюзного движения была короткая, но бурная история, датируемая с 1877 г. Немецкая конституция 11 августа 1919 г. дала профсоюзам особое признание. Статьи 159 и 165 признавали их существование в качестве свободных органов наряду с государством. Ни кабинет, законодательный орган, ни полиция не должны были иметь право распускать профсоюзы. В свою очередь профсоюзы были призваны решать определенные позитивные задачи. В плюралистическом коллективизме Веймара профсоюзы играли решающую роль. Больше, чем политические партии, они были носителями новой формы общественной организации, мостом между государственной бюрократией и людьми, учреждением, развивающим политическую демократию в социал-демократию.

Закон 11 февраля 1920 г. вводил систему рабочих советов, ограничивающих (если проводить аналогию между фабрикой и государством) власть работодателя и вводивших элементы конституционного правления на заводе.[811] Как и государство, промышленное предприятие имеет три вида власти: законодательную, исполнительную и судебную. До образования рабочих советов работодатель осуществил все три вида власти: он был законодателем, потому что он устанавливал фабричные правила; исполнителем, потому что он нанимал на работу и увольнял; единственным судьей, потому что он назначал наказания за нарушения фабричных правил. Закон о рабочих советах наделял законодательной властью и работодателя, и совет. Члены совета избирались тайным голосованием в соответствии с принципом пропорционального представительства, на основе конкуренции различных профсоюзных билетов и без какого-либо влияния со стороны как государства, так и работодателя. Если между рабочим советом и работодателем не могло быть достигнуто никакое соглашение, фабричные правила устанавливала арбитражная комиссия (позже трудовой суд).

Рабочие советы также имели голос в фабричном правлении, хотя только ограниченный. Если рабочий совет поддерживал, например, протест уволенного рабочего, то последний мог предъявить иск в трудовой суд о своем восстановлении или о возмещении убытков. Совет также контролировал выполнение коллективных договоров и соблюдение фабричных правил, и вообще защищал работающих по найму. Он имел право на двух делегатов, посещавших собрания совета директоров корпорации, а также право изучать отчеты о прибыли и убытках и бухгалтерские балансы. Эти предписания тем не менее не имели большого практического значения.

Рабочие советы немцы называли профсоюзным «оружием дальнего действия». Хотя формально и независимые от профсоюзов, они постоянно обращались к ним за помощью в выполнении своих обязанностей. Члены совета обучались в профсоюзных школах и поддерживались профсоюзами в каждом конфликте с работодателями. Профсоюзы в свою очередь в значительной степени полагались на рабочие советы в рамках такой функции, как выполнение законодательства о максимальном размере трудового дня и трудовой недели.

Вообще говоря, попытка дать рабочему классу прямое влияние в сфере частного предприятия не была практически успешной. Реакция, бессильная, когда закон был подписан в начале 1920 г., вскоре восстановила свои силы. Профсоюзное влияние на потребительском рынке было таким же слабым — за исключением угольной и калийной промышленности, в которых специальные законы (ошибочно названные законами о социализации) предусматривали частичное государственное управление. Профсоюзы угольной и калийной промышленности могли делегировать представителей в общественные советы директоров и являлись в определенной степени участниками управления.

Самым значительным влияние профсоюзов было на рынке труда. Указ 13 декабря 1918 г., выпущенный Советом народных депутатов, признал коллективные договоры юридическими средствами определения заработной платы и условий занятости. Какие бы коллективные соглашения не заключали между собой профсоюзы и ассоциации работодателей, их предписания становились частью трудового договора между работодателем и каждым из его рабочих. У них была сила объективного закона. Никакое отклонение не могло быть сделано в отдельном трудовом договоре, если оно не было одобрено нанимаемым. Установленное законом предписание образовывало краеугольный камень, на который опиралась вся структура республиканских немецких трудовых отношений. Тем не менее эти соглашения касались только организованных рабочих и работодателей. Учитывая опасность, что работодатели могли нанять и не состоявших в профсоюзе людей, тот же самый закон уполномочил министра труда по его усмотрению расширить своим указом соглашение на всю промышленность или торговлю согласно декрету. Это полномочие часто использовалось до 1931 г.

Когда добровольное соглашение не могло быть достигнуто, могло вмешаться государство, предполагаемое нейтральным. Арбитражные комиссии были созданы указом 1923 г.[812] Председатель должен был быть государственным чиновником, а членство в равных долях делилось между работодателями и представителями профсоюза. Если какая-либо сторона отвергала решение правления, тогда чиновник рейха выносил решение, которое было обязательным, и приводило в действие соглашение о заработной плате между ассоциацией работодателей и профсоюзом.

С несколькими незначительными исключениями, знаменитая немецкая система социального страхования по безработице была творением веймарской конституции и профсоюзов. Основной закон 1927 г. также предусматривал регулирование бирж труда и отдавал всю систему под управление рейха по биржам труда и социальному страхованию по безработице, разделенное на один центральный, 13 региональных и 361 местный совет. Каждый имел равное количество представителей работодателей, рабочих, и государственных органов (земель, муниципалитетов и т. д.) под председательством нейтрального чиновника. Окончательное наблюдение возлагалось на министра труда. Здесь перед нами еще одно выражение коллективистской демократии, с государством, призывающим автономные частные группы помогать бизнесу в эффективном управлении.

Регулирование ставок заработной платы и условий занятости может быть эффективным, только если сопровождается пособиями по безработице, достаточно высокими, чтобы предотвратить серьезное понижение заработной платы. После длительной борьбы и правовых споров, профсоюзы в конечном счете смогли установить тот принцип, что профсоюзная шкала заработной платы должна выплачиваться рабочему, получающему пособие, чтобы предотвратить нисходящее давление на заработную плату полностью занятых рабочих. Вся система дополнялась широким страхованием от несчастных случаев, болезней и старости, применяемым как к разнорабочему

Пятая и последняя область, в которой закон собственности выходит на первый план, — это государство. Профсоюзы не могли участвовать непосредственно в законодательном процессе, потому что отцы конституции отвергли предложение о второй палате, организованной по профессиональному представительству. Они могли тем не менее оказывать значительное влияние, однако. В 1920 г., например, профсоюзы победили путч Каппа эффективной всеобщей забастовкой. Все профсоюзы, кроме того, были привязаны к политическим партиям, и таким образом играли сильную политическую роль. Свободные профсоюзы были привязаны к Социал-демократической партии, а демократические — к Демократической партии. Христианские профсоюзы были связаны с партией Центра, хотя их белые воротнички и профессиональное крыло более тесно объединялись с немецкой Националистической партией, а и позже с национал-социалистами.

Социал-демократическая партия зависела от профсоюзов в финансовом отношении, и возрастающая частота выборов увеличивала эту зависимость. В результате большое количество профсоюзных функционеров нашло свой путь в рейхстаг. Там они, естественно, выступали за политику профсоюзов, социальную реформу, и время от времени создавали необычные ситуации. В 1930 г., например, кабинет рейха, возглавляемый социал-демократическим лидером Германом Мюллером, должен был уйти в отставку по требованию свободных профсоюзов, потому что другие стороны в коалиции не желали поднимать вклады социального страхования по безработице. Ни одно важное политическое решение не было принято без профсоюзов. Фактически их влияние было неизменно более сильным, чем влияние Социал-демократической партии.

В юридической сфере профсоюзы активно участвовали в административной реализации трудового законодательства. Они имели большое влияние в трудовых судах, созданных законом 1927 г., чтобы улаживать споры между работодателями и служащими, между работодателями и рабочими советами, между сторонами коллективного договора, а также споры среди служащих в групповой работе. Три суда первой, второй и третьей инстанций каждый состоял из судьи и равного количества представителей профсоюзов и ассоциации работодателей. Только профсоюзные работники могли представлять рабочего в первом суде; во втором рабочий мог выбрать или профсоюзного чиновника, или доверенное лицо; но только адвокаты могли защищать его в третьем. Таким образом, как к признанным представителям рабочих, к профсоюзам обращались с просьбой о помощи и в этой сфере тоже.

Следует сказать в заключение, что эта обширная система коллективистской демократии никогда не осуществлялась полностью. Конституция обещала это, но продолжающаяся и возрастающая политическая власть реакции блокировала исполнение обещания. Веймарская республика, демократия Социал-демократической партии и профсоюзов достигла двух вещей. Она завоевала для рабочего человека сравнительно высокий культурный уровень, и она начала придавать ему новый политический и социальный статус.

Два основных события произошли в период признания профсоюзов. Капиталистическая экономика, основанная на конкуренции, была полностью преобразована в монополистическую систему, а конституционное государство — в массовую демократию.

Обе тенденции изменили всю структуру государства и общества. Влияние государства отличалось непрерывным ростом. Само государство принимало на себя широкие экономические функции. Вместе со своими представителями, председательствующими во всех паритетных правлениях, оно приобретало все более и более решающее влияние в сфере социальной политики, особенно потому, что две стороны редко могли достичь соглашения.

Массовая демократия усиливала политическое сознание рабочего класса. Первая мировая война сделала рабочий класс, во всем мире осознающим свои потребности и свою силу, и окончательно отделила движение рабочего класса от буржуазных политических партий.

На функционирование профсоюзов было оказано серьезное воздействие каждым из этих событий. Широкое введение улучшенных научных методов производства породило технологическую безработицу. Рост стандартизации и модернизации промышленности изменил состав рабочего населения. Рост картелей, трестов и объединений создал новую бюрократию. Число конторских служащих, клерков, чиновников и технических руководителей увеличилось. Произошел скачок в пропорциональном соотношении рабочих со средней и низкой квалификацией (особенно женщин) за счет квалифицированного труда. Заключение рыночных контрактов и интенсивная конкуренция требовали расширенного распределительного аппарата, увеличивая число и пропорцию рабочих, занятых в этой сфере.

Социальное законодательство облегчало тенденцию к концентрации капитала и все то, что она с собой несла. Образцовая высокая заработная плата, сокращенные рабочие часы и хорошие условия труда — все это перемещает самое тяжкое финансовое бремя на средние и мелкие предприятия. Крупномасштабные предприятия его избегают, потому что они используют относительно немного труда и много машин. Любое вынужденное повышение заработной платы и любые увеличенные расходы, вызванные требованиями социального законодательства, вынуждали производителя экономить в другом месте. «Экономия» обычно принимала форму снижающих затраты труда механизмов.

Немецкие профсоюзы осознанно содействовали этому процессу рационализации, потому что они с неуместным оптимизмом верили, что технологическое перемещение рабочих приведет к большей занятости в отраслях промышленности средств производства и что последующее повышение покупательной способности повсюду увеличит производство и приведет к обратному поглощению безработных отраслями промышленности, производящими товары потребления.

Сталкиваясь с могущественной монополистической оппозицией, профсоюзы нуждались в помощи государства. Но в то же самое время рост правительственной экономической активности приводил к новому конфликту. Участвуя в промышленности как производитель и акционер, само государство часто становилось противником профсоюзов в вопросах заработной платы и условий труда.

Изменившийся состав рабочего населения и хроническая безработица эпохи депрессии в известной мере ослабили притягательность профсоюзов. Их членство уменьшилось, а безработица опустошила их казну. Им пришлось отказаться от выплаты своих пособий — в тот самый момент, когда широкая безработица заставила резко сократить и размеры, и число государственных выплат по безработице.

Число неквалифицированных рабочих, инспекторов, административных чиновников, продавцов и работающих женщин выросло в пропорциональном отношении, и их было чрезвычайно трудно организовать. Возросшая роль профессий и оплачиваемых должностей усилила значение их профсоюзов, но большинство из этих профсоюзов было по мировоззрению средним классом. Оплачиваемый и профессиональный работник не хотел «быть сведенным до уровня масс. Он боролся, чтобы сохранить свой статус представителя среднего класса и его привилегии, и он добился успеха. Белые воротнички и чернорабочие по-разному рассматривались в социальном законодательстве. Выплаты социального страхования была выше для первого. Период уведомления, который предусматривался до увольнения, был более длинным. Ни одна партия не осмеливалась выступать против их требований, как и против требований мелких государственных чиновников, прихвостни которых имелись в каждой политической фракции. Позиция капитала было простой — разделять, чтобы властвовать; привилегии давались маленькой группе за счет большой. «Новый средний класс», таким образом, стал цитаделью национал-социалистов.

Даже обращение профсоюзов к профессионально-техническим интересам рабочих было ослаблено возросшей правительственной деятельностью в регулировании заработной платы и условий занятости. Арбитражная система, правовое расширение коллективных соглашений о заработной плате с неорганизованными рабочими, социальное страхование по безработице и все атрибуты социального страхования заставили рабочего почувствовать, что он больше не нуждался в своем профсоюзе. Если государство заботится обо всех этих вещах, то в чем польза профсоюзов? — в Германии это был знакомый всем вопрос.

Число забастовок постоянно уменьшалось. В 1931 г. немецкими профсоюзами не было объявлено ни одной наступательной забастовки. Предполагаемый риск стал больше, успех менее бесспорным. Только крупные забастовки солидарности могли рассчитывать на реальную перспективу победы. Любая забастовка могла легко привести к гражданской войне как в силу острого политического кризиса, так и потому, что в монополистической экономике любая забастовка затрагивает всю экономическую систему и само государство.

Коллективистская демократия, наконец, связывает профсоюзы и государство более тесными отношениями. Хотя профсоюзы остаются независимыми и свободными, их тесный контакт с государством вынуждает их занимать психологическую позицию зависимости, которая препятствует забастовкам.

Ни профсоюзы, ни политические партии не смогли справиться с новой ситуацией. Они стали бюрократическими органами, связанными с государством бесчисленными нитями. В 1928 г. Социал-демократическая партия хвалилась своими феноменальными достижениями в управлении. Следующее статистическое резюме было озаглавлено: «Цифры, которые каждый чиновник должен знать».[813]

Коммунистическая партия не отказывала себе в сходном хвастовстве:

Но это не все. Профсоюзная бюрократия была гораздо более сильной, чем соответствующая партийная бюрократия. Было не только много рабочих мест внутри профсоюзов, но были рабочие места и в Трудовом банке, в строительных акционерных кампаниях, в агентствах недвижимости, в профсоюзной печати и в издательствах, в профсоюзных страховых организациях. Был даже профсоюзный завод по производству велосипедов. Были кооперативы, принадлежащие Социал-демократической партии и профсоюзам. И были бесчисленные государственные рабочие места: в трудовых судах, в органах социального страхования, в организациях угольной и калийной промышленности, в железнодорожной системе. Некоторые профсоюзные чиновники держали пять, шесть, и даже десять должностей в одно и то же время, часто объединяя политические и профсоюзные посты.

Связанные столь тесно с существующим режимом и становившиеся полностью бюрократическими, профсоюзы и партия утратили свою свободу действий. Хотя они и не осмеливались сотрудничать самым тесным образом с Брюнингом, Папеном или Шлейхером, кабинеты которых жестко ограничивали гражданские свободы и демократический процесс вообще и снижали заработную плату и уровень жизни, ни партия, ни профсоюзы не могли выступить против этих режимов. Реальная оппозиция была бы нацелена на забастовки, возможно, на всеобщую забастовку и гражданскую войну. «Движение ни идеологически ни организационно не было готово к решительной борьбе. Они не могли выполнять даже свои внутренние профсоюзные функции. Небольшие фонды, оставшиеся после депрессии, были инвестированы в красивые офисные здания, профсоюзные школы, в недвижимость, в строительные акционерные компании и типографии. Для безработных членов профсоюзов почти ничего не оставалось.

Плюралистическая социальная система Веймарской республики была полностью разрушена к 1932 г. Ни одна организация не могла реализовать свои цели. Социальный механизм больше не функционировал. Спонтанность рабочего класса была принесена в жертву бюрократическим организациям, неспособным к исполнению своего обещания дать свободу каждому, соединив индивидуальные права в коллективных организациях. На этой грядке и вырос национал-социализм.

3. Трудовой фронт

После захвата власти национал-социалистическая партия планировала возобновить деятельность профсоюзных организаций, объединить три разных крыла и подчинить объединенную группу национал-социалистическому руководству. Через свои организации рабочих ячеек (NSBO) они начали переговоры с социал-демократическим руководством профсоюзов. Два председателя свободных профсоюзов, Лейпарт и Грассман, сотрудничали друг с другом. Они согласились сложить свои полномочия, если профсоюзная структура будет сохранена. Они публично расторгли альянс профсоюзов с Социал-демократической партией и обещали в будущем соблюдать политический нейтралитет профсоюзного движения. Когда в 1933 г. новый режим объявил Первое мая национальным праздником, свободные профсоюзы приняли резолюцию об одобрении. Это действие, сказали они, было осуществлением старой мечты рабочего класса.

Предательство старой десятилетней традиции в попытке спасти организации профсоюза от полного уничтожения было больше, чем трусостью. Это была полная неспособность оценить реальный характер национал-социализма, и она открыла национал-социалистам глаза. Они увидели, что даже та незначительная сила, которую они приписывали профсоюзам, была иллюзией. Кроме того, немецкая промышленность не слишком сильно доверяла национал-социалистическим организациям рабочих ячеек. Не провоцировали ли и не поддерживали ли они в прошлом забастовки, хотя бы и в пропагандистских целях? Амбициозный доктор Лей во главе партийной политической организации поэтому решил установить контроль за профсоюзами.

1 мая 1933 г. праздновался новый национальный праздник. Многие профсоюзные чиновники и некоторые члены профсоюзов, все еще надеясь спасти свою организационную структуру, участвовали в праздновании бок о бок с национал-социалистами. На следующий день грузовики чернорубашечников совершили налет на штаб профсоюза, арестовали лидеров, захватили фонды и оставили национал-социалистов нести дежурство. Доктор Лей тем временем создал «комитет действия», состоящий из чернорубашечников, официальных представителей партии и представителей NSBO, с самим собой во главе.[815] Потребовалось ровно тридцать минут, чтобы уничтожить огромную профсоюзную структуру. Не было оказано никакого сопротивления; никакой всеобщей забастовки или какой-либо демонстрации. Какие еще доказательства были необходимы, что немецкие профсоюзные организации были нежизнеспособными? Они стали машиной, лишенной энтузиазма и гибкости. Они больше не верили в себя.

12 мая 1933 г. собственность профсоюзов и их филиалов была арестована прокурором Берлина — никто никогда не мог разъяснить правовое основание для этого действия — и доктор Лей был назначен распорядителем. Он был назначен лидером Трудового фронта Германии двумя днями ранее. 24 июня были заняты здания христианских профсоюзов, а 30 ноября Федерация организаций немецких работодателей приняла решение их ликвидировать.

Под влиянием корпоративных идей национал-социалисты первоначально планировали организовать Трудовой фронт на трех опорах: служащих, рабочих и работодателей. С этой целью 1 июля 1933 г. было объявлено об упрощенной организационной структуре, включающей рабочих, разделенных на четырнадцать организаций, и служащих, разделенных на девять организаций, с лидером и советом в каждой. Корпоративная структура была вскоре тем не менее отвергнута в Германии. Это было особенно опасно для режима в области трудовых отношений, потому что, объединяя рабочий класс в органы, отличающиеся от органов работодателей и отделенные от них, он молчаливо признавал различия, порожденные в обществе разделением труда. Италия сохранила по крайней мере внешние формы синдикалистской и корпоративной структуры; в Германия их не было и следа. Причина, кажется, в том, что немецкий рабочий класс являлся гораздо более многочисленным и лучше обученным, чем итальянский, и, хотя и не настолько воинственным, как некоторые группы в итальянском рабочем движении, но намного меньше поддающимся авторитарному контролю.

После одного неудачного начала Трудовой фронт Германии сознательно планировался для уничтожения естественных различий, созданных разделением труда. Первое изменение произошло 27 ноября 1933 г., когда началось преобразование в систему «федеральных фабричных общностей» (Reichsbetriebsgemeins-chafteri). Чтобы Трудовой фронт мог подготовиться, он не принимал никаких новых членов.[816] 7 декабря 1933 г., старые организации были окончательно распущены.

Трудовой фронт теперь имеет 25 000 000 членов, включая каждого независимого и каждого работающего по найму работника за пределами государственной службы. Это самое характерное выражение процесса полной атомизации немецкого рабочего класса. Он разделен на шестнадцать федеральных фабричных общностей: продовольствие, текстиль, ткани и кожа, строительство, древесина, металлы, химия, бумага и печать, транспорт и государственные предприятия, горная промышленность, банки и страхование, свободные профессии, сельское хозяйство, земля и недра, торговля и ремесла. Важный момент — что индивидуальные рабочие не являются членами федеральных фабричных общностей. Они только члены организации в целом, самого Трудового фронта. Фабричные общности не являются более низкими организационными единицами, из которых сформирован Трудовой фронт. Это просто административные отделы внутри Трудового фронта, организующие заводы, а не индивидов. Настолько режим боится, что даже профессиональные объединения могут привести к оппозиции.

Главный закон — это указ вождя от 24 октября 1934 г. Трудовой фронт был возведен в разряд партийной группировки, а его руководство — в разряд партийного руководства. Во главе — лидер партийной политической организации, доктор Лей, который назначает и смещает более низкое руководство, отбираемое в основном из NSBO, СА и СС. Финансы Трудового фронта находятся под контролем партийного казначейства. Он имеет центральную канцелярию, разделенную на множество отделов. Отделы с 1 по 5 включают самых близких сотрудников лидера, центральный контролирующий штат, юридический и информационный отдел, учебный отдел и так далее. Отдел 6 называется «обеспечением социального мира», и он подразделен на службы социальной политики, социального самоуправления, молодежи и женщин и для шестнадцати федеральных фабричных общностей. Отдел 7 занят «повышением жизненного уровня». Его самое важное подразделение — служба Сила через радость со своими собственными подотделами. Отделы с 8 по 10 заняты профессиональным обучением, дисциплинарными судами Трудового фронта и фабричными войсками.

Центральная канцелярия имеет также много вспомогательных учреждений, таких как Институт науки труда, технологический институт и канцелярия выполнения Четырехлетнего плана. Есть региональные и местные организации, подразделенные на территориальные (уличные блоки) и функциональные (фабричные блоки) линии.

Даже эта чудовищная структура не заканчивает картину. Передразнивая автономные деловые организации, национал-социалисты создали Национальную палату труда и региональные палаты. Национальный орган состоит из лидеров федеральных фабричных общностей, провинциальных руководителей и глав основных отделов Трудового фронта и некоторых иных индивидов. Она никогда не функционировала. Провинциальные палаты имели сходный состав и являлись в равной мере бездействующими.

Задачи Трудового фронта были определены известным Лейпцигским соглашением 21 марта 1935 г. между лидером Трудового фронта и министерствами труда и экономики.[817] Министр транспорта вступил в соглашение 22 июля 1935 г., а продовольственное сословие — 6 октября 1936 г., Это самый откровенный документ, поскольку, согласно особому предписанию, он передает всю экономическую деятельность Трудового фронта в национальную экономическую палату и министерство экономики. Национальная экономическая палата была принята в Трудовой фронт как орган, что означало, что все экономические группы, каждая палата промышленности и торговли, каждая палата ремесел и все провинциальные экономические палаты также в качестве органов становились его филиалами. Это распространялось на шесть национальных групп транспорта и на продовольственное сословие.

Чтобы дать компенсацию Трудовому фронту за эту утрату независимости, на бумаге был создан другой усовершенствованный орган, федеральный трудовой и экономический совет, состоящий из советов национальной экономической палаты и национальной трудовой палаты. Этот орган никогда не функционировал. Его задачи были определены в Лейпцигском соглашении и в исполнительном распоряжении доктора Лея 19 июня 1935 г. как следующие:

Более откровенной лжи и быть не могло. Единственная цель этого тщательно продуманного механизма заключалась в том, чтобы создать впечатление, что у Трудового фронта есть организация и задачи, подобные задачам организации работодателей. На самом деле Трудовой фронт не осуществляет каких-либо подлинных экономических или политических функций. Это не маркетинговая организация, так как она не имеет никакого отношения к регулированию заработной платы и условий труда. Это не политическая трудовая организация. Это даже и не трудовая организация. У нее есть пять функций: идеологическая обработка труда национал-социалистической идеологией; налогообложение немецкого рабочего класса; предоставление должностей благонадежным членам партии; атомизация немецкого рабочего класса и осуществление некоторых внутренних функций профсоюза. Бизнес, с другой стороны, действительно имеет собственную организацию, функционирующую на территориальной и функциональной основе. Труд не имеет ни одной. Трудовой фронт — это еще одна организация всего немецкого народа без различий относительно занятий, образования или социального статуса.

Основная задача Трудового фронта — идеологическая обработка немецкого рабочего класса и уничтожение последних следов социализма и марксизма, католического и демократического профсоюзного движения. Эта задача поручена самому Трудовому фронту через его бесчисленных чиновников в центральных, региональных и местных отделениях, прежде всего через так называемые фабричные войска, благонадежных членов партии на каждом заводе, действующих как агенты национал-социалистического террора, и через политические ударные войска.[818] По словам доктора Лея, ударные войска — это «солдатское ядро фабричной общности, которое слепо повинуется вождю. Его девиз — «Вождь всегда прав».[819] Ударные войска не объединены в национальную организацию. Каждой группой управляет местная партийная организация в союзе с местным Трудовым фронтом, а контролирует ее главный отдел фабричных войск.

NSBO, первоначальная партийная организация на заводах, в магазинах и учреждениях была распущена. Ее судьбу разделили и организации национал-социалистических ячеек ремесленников и мелких торговцев (NS Hago). Они были сторожевыми отрядами в среде рабочего класса и мелких предпринимателей. Были также и организации, стоящие над местными ячейками, что шло вразрез с политикой распыления национал-социализма. Была опасность, что они могут стать центрами недовольства и противостояния благодаря коммуникациям между рабочими различных заводов и бизнесменами различных общностей. Им пришлось уйти.

То, что оставалось, — один только Трудовой фронт для членов партии и посторонних. Хотя не было никакого юридического принуждения присоединяться к Трудовому фронту, давление было настолько сильным, что любому было нецелесообразно оставаться в стороне. Члены должны были посещать собрания, но не должны были вступать в дискуссию. Они могли ставить вопросы, но не имели никакого права настаивать на ответе. Его документы и периодические издания были плохой заменой профсоюзным публикациям при республике. Они были переполнены изображениями вождя и его окружения, военными фотографиями, речами руководства, идиллическими описаниями жизни в новой Германии, прославлениями партии и рейха, и, разумеется, несли немного информации относительно условий труда.

Связи, порождаемые общей работой и общим обучением, больше не объединяли рабочий класс. Были специальные организации врачей, дантистов, адвокатов; были ремесленные гильдии, группы, палаты торговли и промышленности, палаты ремесел для бизнесменов — но немецкие наемные рабочие были единственным слоем населения, не имевшим никакой организации, созданной на основе естественных различий и сходств работы и занятий. Трудовой фронт довел процесс бюрократизации до его максимума. Не только отношения между предприятием и рабочим, но и даже отношения между самими рабочими теперь устанавливались деспотичной бюрократией.

4. Трудовое право[820]

Ни в какой другой области национал-социалистическое сообщество и руководство не сталкивалось с такими большими проблемами, как в трудовом праве. Основа трудового права и трудовых отношений — индивидуальный договор, в котором нанимаемый продает свою рабочую силу на определенное время, по определенной цене, для определенной деятельности в определенном месте. Даже в полностью коллективистской системе трудового права, в которую включен каждый рабочий, есть индивидуальные соглашения, на которые опирается коллективный договор. Индивидуальное соглашение остается обязательным основанием всех трудовых отношений, потому что коллективный договор вступает в силу, только если существуют индивидуальные соглашения, принуждают ли они работодателя, нанимаемого или обоих. Индивидуальный трудовой договор, конечно, скрывает тот факт, что нанимаемый подчиняется власти работодателя, но все же это рациональный инструмент, отделяющий труд от отдыха и ясно ограничивающий власть работодателя в пространстве, во времени и в функциях. В любом современном обществе необходимо рассматривать рабочую силу как товар, хотя и не исключительно как товар.

Это простое соображение пылко отрицалось национал-социализмом. Рабочая сила — это не товар, настаивают они.[821] Само понятие индивидуального трудового договора идет из римского права.[822] «Трудовые отношения — это отношения общности, основанные на чести, вере, и заботе, в которых подчиненный использует свою рабочую силу для предпринимателя или на заводе этого последнего или при ином виде служения. Трудовой договор — соглашение, которое создает и формирует трудовые отношения».[823]

Основа трудовых отношений — «нравственная идея веры».[824] Не материалистическое римское locatio conductio operarum, но германская структура договора веры является решающей для трудовых отношений… подчиненный поступает на службу к предпринимателю и получает не только вознаграждение, но прежде всего защиту и заботу. Он не только выполняет работу, но и дает обещание веры и работы, которая является, так сказать, материализаций веры».[825]

Эти цитаты можно повторять бесконечно. Национал-социалистические политики и философы в один голос утверждают, что труд не является товаром; труд — это честь; отношение между работодателем и служащим — это отношение общности.

Так называемая хартия труда (акт о регулировании национального труда, 20 января 1934 г.) начинается со следующего предписания: «На заводе предприниматель как фабричный вождь и оплачиваемые служащие и рабочие как подчиненные, работают совместно для достижения целей фабрики и для общей выгоды народа и государства». Эта идеология фабричной общности имеет сильное сходство с теорией «предприятия как такового» и имеет ту же самую функцию. В то время как последняя теория передает корпорацию ее правлению, доктрина фабричной общности передает рабочим во власть владельца.

Идеология общности в трудовых отношениях — одно из самых худших и одно из самых важнейших наследий республики. Раздел 615 имперского гражданского кодекса предусматривал, что каждый наемный рабочий, который предлагает свой труд работодателю, должен получать заработную плату, даже когда последний неспособен предоставить ему работу или из-за технических происшествий на фабрике, или из-за экономических условий, или из-за забастовки на другой фабрике. Законодатели утверждали, что работодатель, как владелец, должен был принимать на себя весь риск, предполагаемый в деятельности его предприятия. В 1921 г. федеральный Верховный суд полностью изменил это установленное законом предписание. Он утверждал, что учреждение рабочих советов создало фабричную общность, для которой работающий по найму был «живой связью» и поэтому он должен был разделять риски.[826] Низшим судам рекомендовалось изучать ситуацию в каждом конкретном случае. Если нарушения были вызваны, например, забастовками, то работодатель был не обязан платить заработную плату, даже если работа остановлена на совершенно не связанном предприятии.

Так называемая фабричная общность была очень странной общностью даже во времена республики. Это была общность убытков, а не прибыли. Ни во времена республики, ни после ни один суд не пришел к логическому заключению, что более высокая прибыль должна автоматически приводить к более высокой заработной плате. Теория фабричной общности была не чем иным, как антидемократической доктриной, посредством которой судебная власть саботировала прогрессивное трудовое законодательство.

Руководство трудовыми отношениями имело иной смысл и иную функцию, чем руководство в политике или бизнесе. Все политические лидеры отбирались сверху. Работодатель был руководителем фабрики просто потому, что он ее владелец или управляющий. Собственность на средства производства автоматически означает авторитарный контроль над рабочими, и «общность», таким образом установленная, сопоставима с бараком. Раздел 2 национал-социалистической хартии труда делает это совершенно ясным:

Все попытки национал-социалистических правовых экспертов заменить трудовой договор теорией общности потерпели неудачу. Они были неспособны найти правовую основу для трудовых отношений, которые не были бы похожи на осуждаемый либеральный взятый из римского права и материалистический индивидуальный трудовой договор. В отчаянии ведущий комментатор сделал вывод, что трудовой договор важен для учреждения общности.[827] Язык идеологии общности сохранялся — и затруднения по поводу работающего по найму значительно возросли.

Обязанность работодателя заботиться о благосостоянии его рабочих вовсе не является изобретением национал-социализма. Она была заявлена в разделах 616–618 гражданского кодекса 1900 г., основанных на представлении, что трудовой договор — это не отношение чистого обмена, но является договором о власти, ставящим одного человека под контроль другого. Власть влечет за собой обязанности — это было совершенно ясно основателям «материалистического» и взятого из римского права гражданского кодекса. Обязанность работодателя предотвращать несчастные случаи и заботиться о здоровье и безопасности его наемных работников следует не из предполагаемой общности, но из того факта, что владелец управляет средствами производства. Идеология общности национал-социалистов здесь ничего не добавила. Я не смог найти ни одного решения высшего трудового суда, которое существенно улучшало бы защиту рабочего, обращаясь к идеологии общности.[828] Но я нашел бесчисленные случаи, где новая теория использовалась, чтобы лишить рабочих и служащих остатков тех прав, которые рациональный характер индивидуального трудового соглашения им предоставлял.

Сущность рационального закона состоит в ясном определении и разграничении прав и обязанностей. Такая рациональность была почти полностью уничтожена. В либеральном обществе рабочий продает свою рабочую силу на определенное время, в определенном месте, для определенной работы и по определенной цене. При национал-социализме все ограничения исчезали, если они не были определены законом, или постановлением трудового распорядителя, или фабричным регламентом. По единодушному представлению национал-социалистических юристов, новая теория, что рабочий обязан верить, означает, что он обязан согласиться на любую работу по требованию работодателя в пределах разумного, независимо от того, соглашался он ранее или нет, что должен работать в любом месте, которое работодатель определит в пределах разумного, соглашался он ранее или нет, что он должен принять любую заработную плату, которую справедливо установит работодатель, если она не установлена в фабричных инструкциях.[829]

В итоге теория общности и руководства в трудовых отношениях использовала средневековую терминологию, чтобы скрыть полный отказ от прав рабочих посредством уничтожения рациональности индивидуального трудового договора. Насколько полно идеология противоречит действительности, становится еще более ясным, когда мы вспомним об обсуждении контроля за рынком труда. Принудительная репатриация, обязательное обучение и депортация — едва ли эти механизмы способны пробудить дух фабричной общности. Текстильные рабочие или работники розничной торговли, которых увозили на грузовиках и товарных поездах в отдаленные районы großdeutsche Reich и затем принуждали к новым занятиям, не смогут воспитать в себе чувство фабричной общности.

Через рабочие советы Веймарская демократия разрешала рабочим выбирать фабричных представителей на тайных альтернативных выборах. Национал-социализм упразднил рабочие советы и заменил их так называемыми советами доверия, выбираемыми типичным для национал-социализма способом. Руководитель фабрики (то есть работодатель или его менеджер) совместно с председателем ячейки NSBO называет список кандидатов (от двух до десяти участников в зависимости от размера фабрики), и ежегодно в марте наемные работники одобряли или отклоняли этот список на так называемых выборах. Никакой другой список, конечно же, не допускается. Совет, кроме того, является «советом руководителя»,[830] и раздел 6 хартии труда определяет, что этот термин означает что он управляется работодателем. Обязанность совета состоит в том, чтобы «углублять взаимное доверие внутри фабричной общности»; обсуждать меры «относительно усовершенствования эффективности» и создания и исполнения общих условий труда; самому заботиться о защите рабочих и об урегулировании споров. Член совета может быть снят трудовым распорядителем, но он может быть отстранен от его регулярной работы, только если фабрика закроется или если его трудовой договор будет завершен по важной причине. Если работодателю принадлежат несколько фабрик, относящихся к той же самой технической или экономической единице, и если сам он ими всеми не управляет, он должен создать совет предприятия из числа членов различных фабричных советов, чтобы получать от него рекомендации по вопросам социальной политики.

Почти полный контроль Трудового фронта (при помощи фабричных войск) и работодателя над составом «совета доверия», казалось бы, давал гарантии против возникновения центров оппозиции. Во многих случаях, однако, в советах явно доминировали старые члены профсоюза, и советы действительно становились орудием оппозиции. Национал-социализм был не в состоянии завоевать доверие разнорабочих или даже всей группы работников по найму. Чтобы оценить чувства рабочего класса при Веймаре, особое внимание следует обратить на выборы рабочих советов. Они, возможно, были еще более важными, чем парламентские выборы, поскольку при выборах рабочих советов рабочие основывали свое решение почти исключительно на актуальном социальном опыте. Состав рабочих советов в 1930 и 1931 гг. поразителен — ни одного национал-социалиста в 1930 г. и только 710 из 138 000 к концу 1931 г.:

Woytinsky W. // Internationales Handworterbuch des Gewerkschaft-swesens / Ed. Ludwig Heyde. Berlin 1930–1932. P. 1590. О сходных результатах в металлической промышленности: Protokoll der 11. Konferenz des Reidisbeirats der Betriebsrale und Konzernvertreter der Metallindusirie. Berlin, 1932. P. 142.

Когда парламентские выборы проводились должным образом, они показывали то же самое. На выборах 31 июля 1932 г., когда национал-социалистическая партия достигла своей самой большой парламентской победы в условиях демократии, социал-демократы и коммунисты получили 13 241 000 голосов. В Германии тогда было приблизительно 18 267 000 разнорабочих и «белых воротничков». Хотя левые избиратели не все были рабочими, но большинство все же было. Это можно показать, сравнивая результаты в смешанном индустриальном и сельскохозяйственном округе со значительным католическим меньшинством (Гессен-Нассау), в высокоиндустриализированном и преобладающе протестантском округе (Саксония), главным образом аграрном и преобладающе протестантском округе (Восточная Пруссия), и преобладающе католическом, аграрном округе (Баден).[831] Мы можем уверенно прийти к заключению, что приблизительно 65 % рабочих и служащих голосовали за Социал-демократическую и коммунистическую партию в середине 1932 г. Даже на выборах 5 марта 1933 г., когда коммунистическая партия была вне закона, а социал-демократическая пресса полностью запрещена, эти две партии вместе собрали 30.6 % голосов; католический Центр — 11.2; националисты — 8; Народная партия — 1.1; баварская Народная партия, 2.7; и национал-социалисты — 43.9 %.

Национал-социалистический режим публиковал официальную статистику выборов в советы доверия, но она не показывает истинные результаты. У нас есть простой, но верный показатель результатов, — не было никаких выборов с марта 1936 г.[832] Сроки существующих членов совета продлевались год за годом, а замены в составе назначались трудовым распорядителем. Другими словами, у рабочих нет даже тени представительства на фабрике, несмотря на красивые слова в хартии труда. Советы доверия — простые инструменты фабричных войск и Трудового фронта. Они используются, чтобы терроризировать и рабочих, и работодателей и чтобы увеличивать эффективность. Объединение оппозиции и критика невозможны.

Процесс изоляции рабочего и его запугивания заходит еще дальше благодаря расширению понятия измены. Любой документ, рисунок, другой объект или «факт или новость о них» можно считать государственной тайной согласно уголовному кодексу. Передача такой информации третьему лицу, не обязательно иностранному правительству, составляет измену родине. Даже подготовка к измене наказывается смертью, неумышленная измена — тюремным заключением до трех лет. Поскольку большинство заводов занято военной работой, подготовкой к войне и военной экономикой, фактически все тайны завода становятся государственными тайнами, и угроза заключения, концентрационного лагеря, или смерти нависает над большинством рабочих и их семьями. Изоляция рабочего завершена. Но это еще не все. Указ об экономике военного времени от 4 сентября 1939 г. предусматривает тюремное заключение или смерть для любого, «кто уничтожает, прячет или продает сырье или продукты, необходимые для удовлетворения жизненно важных нужд народа, и тем самым злонамеренно подвергает опасности удовлетворение этих нужд (Раздел I).[833] Уголовное законодательство было ужесточено, были созданы специальные суды. Мы должны прийти к выводу, что теория общности, фабричное руководство, советы доверия, Трудовой фронт и фабричные войска имеют только одну функцию: они являются механизмами для манипуляции рабочим классом, для учреждения авторитарного контроля, для уничтожения естественных различий, созданных трудом, обучением и занятиями, для изоляции каждого отдельного рабочего от его семьи, и для создания элит. Все это не просто отвечает военным требованиям; это и есть структура организации труда и других общественных отношений.

Предприниматели и менеджеры, которые принадлежат к группам и палатам, обязаны, как гласит указ, быть скромными и честными в своей экономической деятельности. Грубое нарушение наказуемо предупреждением, выговором, или штрафом, или потерей права исполнять обязанности в группах и палатах, наказания, которые не причиняют предпринимателю экономический ущерб, но наносят вред его политическому статусу. Специальные дисциплинарные суды были созданы для каждой провинциальной экономической палаты, а также один федеральный апелляционный суд. Это суды равных, состоящие из двух предпринимателей или менеджеров и председателя, назначаемого министром экономики по рекомендации президента национальной экономической палаты (в апелляционном суде четыре предпринимателя или менеджера и председатель).[834]

Контраст с общественными судами чести в трудовых отношениях является поразительно откровенным. Согласно хартии труда, каждый «член фабричной общности несет ответственность за добросовестное выполнение» обязанностей общности. Работодатели виновны в нарушении общественной чести, если они «злонамеренно используют свое властное положение на фабрике, чтобы эксплуатировать трудовую силу подчиненных или оскорблять их достоинство». Работники наказуемы, когда они «подвергают опасности трудовой мир злонамеренным подстрекательством подчиненных; когда члены совета сознательно присваивают себе право незаконного вмешательства в управление; когда они нарушают дух общности; когда они «неоднократно делают фривольные обращения… к трудовому распорядителю или активно нарушают его приказы; или когда они выдают фабричные тайны. Работодатели могут быть наказаны предупреждением, выговором, штрафом до 10 000 марок или потерей права быть руководителями фабрики. Максимальное наказание для работника — увольнение.

Общественные суды чести — это не суды равных. Провинциальные суды состоят из судьи, назначаемого совместно министерствами труда и юстиции, фабричного руководителя и члена совета, отбираемого из списков, подготовленных Трудовым фронтом. В федеральном апелляционном суде трое судей, руководитель фабрики и один член совета. Влияния рабочих нет. Их наказание намного более серьезно, поскольку увольнение угрожает лишить их средств к существованию, тогда как максимальное наказание для работодателя, потеря права руководить фабрикой, оставляет собственность нетронутой. Федеральный суд чести далее постановил, что работодатель может быть лишен руководства заводом на ограниченный срок только на одном заводе, если у него их несколько.

Фактически этот особый судебный механизм был немногим больше, чем украшением. В 1937 г. было подано 342 обвинения, в 1938 — 232, а в 1939 — только 142 156 процессов в 1939 г. были распределены следующим образом:

Чтобы непропорциональное число работодателей и подчиненных из числа подсудимых в судах чести не вводило в заблуждение, необходим дальнейший анализ этих процессов:

Подавляющее большинство — это, очевидно, мелкие бизнесмены. Они всегда являются нарушителями трудового законодательства не потому, что они отличаются особой злонамеренностью, а потому, что крупные фабрики в гораздо большей степени готовы нести бремя социальных реформ. Наконец, только в семи случаях руководители фабрик были фактически лишены своего права быть руководителем фабрики.

Было приблизительно 20 000 000 разнорабочих и белых воротничков, работавших по найму в 1939 г., и только 14 дел против «подчиненных». Это кажется поразительным, но объяснение является простым и убедительным. Террористическая машина работает гораздо быстрее и гораздо совершеннее против подчиненных, чем против любой другой страты в обществе. Зачем полиции, Трудовому фронту или работодателю начинать утомительную процедуру в судах чести, когда есть гораздо более дешевое, более быстрое и более эффективное средство? Есть армейская служба, трудовая служба, предупредительное заключение (вежливое слово для концентрационного лагеря), не требующее никакой процедуры вообще, а в чрезвычайной ситуации имеются специальные уголовные суды, которые могут выносить решения в течение двадцати четырех часов. Поэтому у общественных судов чести иная функция — они должны сделать выговор за случайный проступок мелкому бизнесмену и тем самым продемонстрировать труду социальную сознательность режима.

Что касается трудовых судов, выдающегося вклада республики в рациональные трудовые отношения, то они продолжают существовать, и в их структуре мало что изменилось.[835] Как и любой суд, однако, они утратили большинство своих функций. Поскольку нет никаких трудовых договоров, то не может быть и никаких судебных процессов между организациями работодателей и профсоюзами. Нет больше рабочих советов и, таким образом, не может быть никаких споров между советами и работодателями. Остаются только отдельные споры между наемным работником и работодателем. И так как главная задача отделов правовой помощи Трудового фронта в том, чтобы договариваться об урегулировании споров, то фактически никакой судебный иск не может быть подан в суды без согласия Трудового фронта. Когда фронт соглашается, он действует как адвокат для обеих сторон, и только он решает, допускать или не допускать доверенных лиц.[836]

Исключение профессиональных поверенных из трудовых дел началось при республике и рассматривалось как прогрессивный шаг. Наемный работник должен был или представлять интересы сам, или нанять профсоюзного секретаря в качестве адвоката. Последовавшая монополия профсоюзов на юридическое представительство в судах первой инстанции, несомненно, заставляла рабочих присоединяться к профсоюзам (закрытых предприятий не существовало), хотя они и сохраняли выбор между конкурирующими профсоюзами, и если они оставались неорганизованными, они часто пользовались преимуществами коллективных договоров, заключенных между организациями работодателей и профсоюзами. Теперь же монополизация правовой помощи авторитарным органом приводит к полному уничтожению остатков трудовых прав.

5. Регламентация отдыха

В то время как либеральные теории, и особенно утилитарные, утверждают, что работа — это страдание, боль, а отдых — удовольствие, в современном обществе отдых почти полностью посвящен воспроизводству сил, потраченных в трудовом процессе. И при массовой демократии отдых проходит под полным контролем монополистических держав. Главные формы развлечения — радио, кино, дешевые журналы и спортивные состязания — контролируются финансовыми интересами. Они стандартизированы в выборе и трактовке тем и в распределении времени.

В условиях демократии, однако, семья, церковь и профсоюзы продолжают предоставлять иные стимулы, диаметрально противоположные господствующим условиям жизни — труду и отдыху. Такие прогрессивные тенденции были очевидны в деятельности по организации досуга в немецком рабочем движении как в его католическом, так и в социал-демократическом крыле. К сожалению, противоположная тенденция отличалась явным тяготением к мелкобуржуазной культуре, стремлением подражать ей, ее худшим элементам. В области трудового обучения, например, программа центральной профсоюзной организации, ADGB, была приспособлена прежде всего к романтичным побуждениям мелкой буржуазии. Неудивительно поэтому, что почти все бывшие учителя в школе ADGB — теперь национал-социалисты; некоторые из них были фактически тайными членами национал-социалистической партии еще с 1931 г. С другой стороны, образовательная программа многих родственных профсоюзов во главе с профсоюзом металлургов была диаметрально противоположной. Для этой группы образование и отдых были предназначены для того, чтобы сделать людей критически настроенными к существующему процессу. Конфликт между этими двумя принципами внутри движения за образование рабочих так и не был решен.

Та же самая ситуация преобладала и в другом виде культурной деятельности рабочего движения. Некоторые из профсоюзов — книжные гильдии, театральные гильдии и радиогильдии — были экспериментальными. Они не рассматривали досуг как простую основу для воспроизведения рабочей силы, а культуру — как массовую культуру. Здесь также были конфликты и, как следствие, нестабильность. Однако немецкие рабочие, образовательные и культурные группы сохраняли отмеченную жизнеспособность. И в католических, и в некатолических кругах они были самым сильным противоядием против стандартизированной массовой культуры, навязываемой частными монополиями. С течением времени политика досуга профсоюзов все больше и больше нацеливалась на изменение условий труда, а не на расслабление и восстановление физической силы для большей эффективности.

Свободный отдых несовместим с национал-социализмом. Он оставил бы слишком большую часть жизни человека неконтролируемой. Из 8760 часов в году только 2100 часов (24 %) являются часами работы, а 6660 — часами отдыха. Даже если мы вычтем 8 часов в день на сон из этого отдыха, все еще остается 3740 часов в год фактического времени.[837] Это — официальная арифметика Трудового фронта.

Национал-социалистическая теория отношения между трудом и отдыхом в полной мере была разработана. Для анализа будет использован один пример — профессиональное обучение учеников. Предварительное предупреждение: официальные заявления Трудового фронта, адресованные рабочим, выдают заметное беспокойство по вопросу о досуге. Досуг, говорят они, — это не просто подготовка к труду; это не противоположности, между ними существует взаимосвязь. «Экономическая, социальная и культурная политика должна будет работать ради следующей цели: в будущем нельзя будет уже говорить о «рабочей жизни народа», но только о расовой жизни как таковой».[838] В публикациях и сообщениях, адресованных профессиональным педагогам и организаторам, язык совершенно иной. Ведущий эксперт по социальной политике Трудового фронта пишет: «Завоевать силу для ежедневной работы было поэтому конечной целью, за которую боролось новое создание. Таким образом, организация досуга «После работы» стала национал-социалистической организацией Сила через Радость.[839]

Координатор всего профессионального обучения в рейхе — это К. Арнхольд.[840] При основании в 1925 г. Dinta, немецкого Института технического трудового обучения,[841] Арнхольд, его директор, заявил, что его цель — добиться руководства человеком «с самого раннего его детства до самой глубокой старости, не ради социальных целей — я должен это еще раз подчеркнуть — но с точки зрения производительности. Я считаю человека самым важным фактором, который промышленность должна поддерживать и вести».[842] Во времена республики Dinta, которым управляли самые реакционные немецкие психологи и социологи, был жестоким врагом профсоюзного движения любого вида. Он поддерживал союзы компаний, и они в свою очередь заставляли учеников в промышленности обучаться в школах Dinta. Dinta был принят в Трудовой фронт и теперь называется Немецкий институт национал-социалистического технического трудового обучения. К концу 1936 г. существовало 400 центров профессионального обучения и более 150 в стадии создания. Было 113 фабричных газет Dinta с общим тиражом в 1 500 000 экземпляров, тогда как Трудовой фронт имел 95 фабричных изданий с тиражом только в 350 000.[843] (Были также и иные газеты Трудового фронта, публикуемые для целых отраслей промышленности или для всего Трудового фронта.)

Работа Dinta дополнялась федеральным институтом профессионального обучения торговли и ремесел и многими научными институтами, прикрепленными к промышленным объединениям. Иллюстрацией последних может быть Общество прикладной психологии Сименса, прикрепленное к самому сильному немецкому электротехническому объединению. Его публикации формулируют нашу проблему следующим образом: «Верно, что есть заметное разделение… между трудом и досугом… человек… часто использует… отдых для творческой работы… в саду и для личного образования. Полностью признавая энтузиазм и энергию [таких попыток]… нужно указать, однако, что самая важная цель досуга — расслабление для собирания сил». «Невозможно переместить сущность нашего существования из сферы труда к другой сфере.[844] Обучение должно поэтому быть обучением для работы. «Понятие долга должно быть известно даже первокласснику».[845]

Сведение отдыха к простому вспомогательному механизму труда — официальная философия досуга национал-социализма. Она является еще более жестокой, потому что соединяется с национал-социалистическим принципом социальной организации: ведите рабочих в огромные организации, где они будут заняты по горло; стирайте их индивидуальность, двигайтесь маршем, пойте и путешествуйте вместе, но никогда не давайте им задуматься. Трудовой фронт особенно гордится одним достижением своей организации Сила через Радость; на ежегодном соревновании в эффективности среди мальчиков и девочек в 1936 г. было представлено 720 профессий, 1 500 000 участников; в 1937 г. было 1 800 000 участников, фабрики, открывающие самые успешные институты профессионального обучения, получают от доктора Лея медаль эффективности. Дизайн — зубчатое колесо, окружающее свастику над молотом с инициалами DAF (немецкий Трудовой фронт), а внизу слова «признанное фабричное профессиональное обучение».[846]

Сила через Радость в полной мере использует результаты прикладной психологии, чтобы в деталях предписать правильные методы, время и содержание отдыха для единственной цели повышения производительности труда рабочего. Той же самой цели служит и Управление по красоте труда Трудового фронта, функция которого — украшать фабрики и столовые. Эти организации, конечно, дали полезный материал многим группам рабочего класса. Но подобно тому как клубы ликования, оркестры и бейсбольные команды не смогут улучшить участь заключенных, так и они не разломают решетки.

6. Заработная плата и доходы как средство массового господства

Политика заработной платы служит той же самой цели контроля и изоляции человека, что и социальная политика. Национал-социализм основан на полной занятости. Это его единственный подарок массам, и его значение не должно быть недооценено. Экономический цикл не был, конечно же, завершен, а экономическая система не вышла из периода сокращения. Но государственный контроль над кредитом, деньгами, и рынком труда препятствовал тому, чтобы резкий спад принял форму крупномасштабной безработицы. Даже если производство должно будет упасть после войны, а врожденные противоречия монополистического капитализма должны будут лишить возможности вернуть поток капитала в производство потребительских товаров, никаких массовых увольнений, вероятно, не будет. Женщин отправят назад, на кухню, а инвалидов — к их пенсиям. Пожилые рабочие будут вынуждены уйти и жить на выплаты по старости. Военнопленные и иностранные рабочие будут репатриированы. В случае необходимости работа будет распределяться, а рабочее время будет сокращено, технический прогресс будет остановлен или даже сменится регрессом, заработная плата понизится, а цены повысятся. Есть десятки таких механизмов, доступных при авторитарном режиме. Критический момент — что безработица должна быть предотвращена настолько, чтобы сохранить ту связь, которая все еще привязывает массы к их правящему классу.

Полная занятость сопровождается тщательно продуманной программой социального обеспечения. Система, разработанная веймарской демократией, была упрощена и поставлена под авторитарный контроль. Помощь по безработице, здоровье и страхование от несчастных случаев, инвалидность и пенсии по старости — именно этим национал-социализм завоевывает пассивную терпимость масс в настоящее время. Социальное обеспечение — это его пропагандистский лозунг, основанный на правде, возможно, единственное мощное оружие во всей его пропагандистской машине.

Политика заработной платы веймарских социалистических профсоюзов была нацелена на увеличение доли рабочих в национальном доходе и на достижение заработной платы класса. Они стремились выровнять различия заработной платы среди неквалифицированных рабочих, рабочих средней квалификации и высококвалифицированных рабочих в каждой отрасли промышленности и в пределах экономики в целом. Даже ученики не были исключением. Ученичество было преобразовано в настоящий трудовой договор с настоящей заработной платой. Профсоюзное движение было враждебно настроено к таким механизмам, как пособия многодетным семьям, потому что они могли вывести из профсоюзов женатого человека с иждивенцами и потому что они противоречили теории классовой заработной платы. Работодатели ожесточенно боролись с политикой профсоюзов. Они попытались сознательно натравить трудовую аристократию против плебеев, предоставляя уступки квалифицированным рабочим и расширяя особый режим и на работающих по найму служащих.

Полная занятость и социальное обеспечение были достигнуты национал-социализмом за счет ставок заработной платы и, следовательно, уровня жизни масс или по крайней мере тех, кто не сталкивался с безработицей во времена республики. Заработная плата — это элемент стоимости. Она является основой для адекватного воспроизводства рабочей силы и механизмом распределения рабочих по различным отраслям торговли и промышленности. Классовая заработная плата социалистических профсоюзов была заменена «сдельной заработной платой» (Leistungslohnf определение которой было дано в разделе 29 Хартии труда.[847] «Это был железный принцип национал-социалистического руководства, — сказал Гитлер на партийном съезде, — не допускать никакого повышения почасовой заработной платы, но поднять доход исключительно за счет увеличения сдельной оплаты». Политика заработной платы отмечена предпочтением частичной работы и премий даже в отношении молодых рабочих.[848] Такая политика совершенно безнравственна, так как она обращена главным образом к эгоистическим инстинктам и резко увеличивает несчастные случаи на производстве.

Ученики потеряли свой статус рабочих, а их контракт — это уже не трудовой договор, а «соглашение об обучении». Федеральный высший трудовой суд поэтому посчитал, что ученик не наделен правом на оплату сверхурочных, а работодатель может не оплачивать удержания за потерянное время.[849] (Последнее все равно не является проблемой в период полной занятости.) Власть трудовых распорядителей была увеличена указом об экономике военного времени 4 сентября 1939 г. настолько, что теперь они могли не только издавать тарифные инструкции для целых отраслей промышленности, но также и определенные инструкции для каждого завода, и даже для подразделений завода, не учитывая существующие обязательства.[850] Два десятилетия прогресса были уничтожены полностью.

Преобладание сдельной заработной платы переносит проблему различий в заработной плате на передний план социальной политики. Важно, что эта проблема была понята не как экономический вопрос, но как решающая политическая проблема массового контроля. Официальные статистические данные заработной платы ничего об этом не говорят, но есть вполне достаточное доказательство, что процесс углубления различий идет полным ходом. Тарифы почасовой заработной платы ничего не говорят о процессе углубления различий[851] в системе, как ничего не показывает процесс дифференцирования в системе, которая в значительной степени основывается на сдельной заработной плате. Показатели трудового дохода[852] демонстрируют, что, несмотря на стабильность различий в ставках почасовой заработной платы, разрыв между фактическим доходом квалифицированных рабочих и рабочих со средней квалификацией заметно увеличился. Тенденция стала бы еще более ясной, если бы цифры включали и рабочих низкой квалификации, поскольку эта группа наемных работников выросла больше всего. В пределах каждой из этих трех групп, кроме того, также имеется большое разнообразие различий.[853]

Углубление различий — это сама сущность национал-социалистической политики заработной платы. Это становится ясным из дебатов двух последних лет в рамках подготовки к ожидаемому федеральному указу о заработной плате. «Размер заработной платы — это уже не вопрос об адекватной доле подчиненных в прибыли завода, но проблема присоединения товарища к расовому порядку доходов в соответствии с его деятельностью для народной общности».[854] Несомненно, д-р Зицлер, когда-то демократический министерский управляющий в министерстве труда, а теперь редактор Soziale Praxis, хорошо изучил язык национал-социализма. Он не оставляет сомнений, что политика заработной платы сознательно нацелена на манипуляцию массами. Его преемник в министерстве труда, Мансфельд, который пришел на его должность из организации работодателей, категорически утверждает, что одна из проблем для национал-социализма в этой области — обеспечить правовую основу для сдельной заработной платы. Другой автор предлагает не менее семи уровней заработной платы, каждый из которых будет отличаться в зависимости от пола, возраста, семейного положения, территории и других категорий, которые будут разделять рабочий класс.[855]

Режим предпочтений для некоторых мелких групп должен, конечно же, сказаться на карманах широких масс рабочих и служащих. Это в достаточной мере демонстрируется распределением национального дохода.[856]

В таблице, приведенной ниже, основой сравнения является 1929 год, последний год экономического бума Веймарской республики. С 1929 до 1938 г. число наемных работников повысилось на 9.2 % (2 колонка) национальный доход — на 5 % (4 колонка), а объем производства на 23.6 % (5 колонка). Иными словами, производительность труда увеличилась больше, чем увеличилось число наемных работников и еще больше, чем национальный доход. Национальный доход на человека упал на 1.8 % (7 колонка), а распределение этого дохода показывает, что экономика расширилась за счет рабочих и оплачиваемых служащих (8 колонка). В 1929 г. доход от заработной платы и вознаграждений составлял 56.7 % всего национального дохода; в 1932 г. — 56.9 %. Хотя 1932 г. был худшим годом депрессии, доход от капитала упал значительно больше, чем доход от заработной платы и вознаграждений — явное доказательство оборонительной силы профсоюзов. При национал-социализме, с другой стороны, несмотря на увеличение числа занятых людей, увеличение объема производства и национального дохода доля заработной платы и вознаграждений упала на 53.6 %. Из-за отмены безработицы пенсии и вспомогательные платежи в 1938 г. составляли только 9.5 % национального дохода по сравнению с 12.1 % в 1929 г. и 20.7 % в 1932 г. (9 колонка). В итоге эксплуатация рабочих была в известной мере усилена.

Эти цифры не означают, что уровень потребления рабочего класса упал перед началом войны. Эта проблема нас не должна здесь заботить, поскольку это отличается от проблемы различий в разных группах общества.

Вывод из снижения доли заработной платы и вознаграждений в национальном доходе — увеличение другого отношения, ю-я колонка таблицы показывает, что доход с капитала упал как следствие новой политики дивидендов, тогда как доход промышленности, торговли, и нераспределенная прибыль значительно повысилась (колонки 11 и 12). Даже если мы объединим доходы заработной платы, вознаграждений и пенсий (колонка 13) и сравним их с доходом от капитала, торговли, промышленности и нераспределенной прибылью (колонка 14), мы обнаружим, что первый понизился с 68.8 % в 1929 г. и 77.6 % в 1932 г. до 63.1 % в 1938 г., в то время как последний повысился с 21.0 % в 1929 г. и 17.4 % в 1932 г. до 26.6 % в 1938 г.

Для цифр по количеству нанятых рабочих и служащих, см. с. 431–432. О значениях по объему производства, см. с. 433. Остальные показатели, см.: WS. 1939- N 8, и 1939- N 21 и 22

Неравный рост становится еще более ясным, если за основу сравнения взять 1932 г., худший год в истории республики. Доход от заработной платы вырос с 1932 г. по 1938 г. до 66.4 %, тогда как иные доходы выросли до 146.4 %. Число занятых выросло до 55.2 % в тот же самый период. Разнорабочие и «белые воротнички» получили поэтому больший доход, чем в 1932 г., худшем году кризиса только потому, что их рабочее время увеличилось. Объем производства вырос на 112.4 а рабочие часы во всей промышленности — на 117 %. То есть производительность была удвоена, тогда как доход вырос только на 66 %.

7. Пропаганда и насилие

П. Джанель, историк католической Англии, замечает, что Генрих VII избавился от сопротивления его требованию королевского превосходства «насилием над душами, то есть пропагандой».[857] Пропаганда — это насилие, совершаемое над душами. Пропаганда — это не замена насилия, но один из его аспектов. Они имеют одну и ту же цель — сделать людей подчиненными контролю сверху.[858] Террор и пропаганда идут рука об руку. Это утверждение ведущего теоретика национал-социалистической пропаганды и диктора немецкого радио Е. Хадамовски.[859]

Сама пропаганда никогда не изменяет социальные и политические условия; она действует в союзе с другими и гораздо более мощными факторами. Национал-социалистическая пропаганда не уничтожила Веймарскую демократию. И самая лучшая контрпропаганда демократических парий и групп не могла спасти республику. Ни три стрелы, изобретенные Социал-демократической партией в качестве символа, противостоящего свастике, ни группы Хаммера, созданные в демократической милиции, ни создание «железного фронта» и других вспомогательных организаций социал-демократов не смогли бы помочь. Они не символизировали жизненно необходимую и реалистическую политику.

Руководство не желало рисковать, и демократическая политика зашла в тупик. Национал-социалистическая пропаганда, не следует забывать, шла рука об руку с террором СА и СС, к которому терпимо относилась немецкая судебная власть и многие из непрусских земель. Демократическое движение не могло ответить на террор антитеррором; оно должно полагаться на государственную машину, чтобы подавить террор. То, что республиканские лидеры не смогли побудить государственную машину остановить национал-социалистический террор, останется самым серьезным обвинением Веймара. Демократия разрушилась в основном из-за неумелости демократического движения и из-за силы реакции. Позже Франция не была разбита пропагандой.[860] Ее крах был результатом упадка морально духа французов и военного превосходства немецкой армии.

Что национал-социализм делал и продолжает делать своей пропагандой — это использование уязвимых мест в социальном организме. Эту технологию он развил до совершенства. Такие уязвимые места очевидны в любом социальном организме. Есть классовая борьба наверху и внизу; есть религиозные и расовые антагонизмы, сталкивающиеся экономические интересы, конкурирующие политические группы — все это плодородная почва для искусной пропагандистской машины.

Превосходство национал-социалистической пропаганды над демократической лежит в полном преобразовании культуры в сумму потребительских товаров. Демократия никогда не может полностью отделять пропаганду от истины, потому что здесь конкурируют пропагандистские машины, и они должны в конечном счете доказать свою ценность фактической работой в общественной жизни страны. У национал-социализма нет никакой политической или социальной теории. У него нет никакой философии и никакой заботы об истине. В данной ситуации он примет любую теорию, которая могла бы оказаться полезной; и он отбросит эту теорию, как только ситуация изменится. Национал-социализм является и капиталистическим, и антикапиталистическим. Он является авторитарным и антиавторитарным. Он будет сотрудничать с любой группой в армии или бюрократии, которая поддается национал-социалистической пропаганде, но он не будет смущаться заигрывать с антиавторитарными движениями, когда это более целесообразно. Он обещает освобождение расовым меньшинствам и пожертвует любым меньшинством, если правительство данной страны будет готово сотрудничать с Германией. Национал-социализм за аграрную реформу и против нее, за частную собственность и против нее, за идеализм и против него.

Такая разносторонность недостижима при демократии. Национал-социалистическая пропаганда всегда будет выше, потому что национал-социалистическая культура является пропагандой и ничем иным, в то время как демократическая культура — это разнородная смесь. Национал-социалистическая пропаганда может быть разбита не демократической сверхпропагандой, но только более совершенной демократической политикой, которая устранит уязвимые места.

Еще хуже то, что попытки бороться с фашизмом прежде всего пропагандистскими методами почти неизменно связаны с отказом от демократических убеждений. Недавняя работа Сергея Чахотина — показательный пример.[861] Он делит население на 10 % обладающих активной позицией и 90 % тех, кто «склонен к лени или устал, или все его внимание поглощено трудностями повседневной жизни», и таким образом опускается до простого биологического уровня. Если демократия остается на этом биологическом уровне, а 90 % будут не чем иным, как орудием, управляемым пропагандой, то сила и власть будут предпосылкой успеха. Чахотин это допускает.

В самой Германии национал-социалистическая пропаганда имеет иные цели, чем простое проникновение в уязвимые места. Через синхронизацию всей культурной деятельности национал-социализм удерживает немецкий народ в постоянном напряжении. Настойчивый акцент на активности вместо мышления означает, что у людей никогда не будет свободы и времени, чтобы мыслить самостоятельно. Действие без мысли возможно, только если это направляемое и контролируемое действие, за исключением кратких периодов подлинной спонтанности масс. Таким образом, контролируемое действие — это ложное действие, так как действует не человек, а бюрократическая машина. Такова технология национал-социализма — придавать деятельности авторитарного аппарата видимость спонтанной деятельности масс. Первоначально она была разработана на национал-социалистических массовых собраниях. Гитлер говорил в «Mein Kampf»:

«И тут-то именно приходит на помощь массовое собрание. Картина большого собрания, состоящего из людей одного и того же настроения, большей частью действует одобряюще на человека, только еще собирающегося вступить в ряды нового движения… Когда человек попадает на большое собрание или на большую демонстрацию, это не только подкрепляет его настроение, но дает ему определенную связь с единомышленниками, вырабатывает в нем корпоративный дух. Если данный человек является только первым сторонником нового учения на давнем заводе, в данном предприятии, мастерской и т. д., то ему иногда приходится трудновато и он подбодряется, когда видит, что он является солдатом большой армии, членом обширной корпорации. Это ощущение он впервые получает только тогда, когда попадает на первое большое массовое собрание или массовую демонстрацию. Из своей маленькой мастерской или из своего большого предприятия, где отдельный человек, однако, чувствует себя совсем маленьким, новый сторонник нового движения впервые попадает на массовое собрание. Тут он сразу видит тысячи и тысячи людей того же настроения. Его сразу окружает атмосфера шумного энтузиазма, свойственная собранию, где присутствует три-четыре тысячи человек одного лагеря. Эта атмосфера увлекает. Очевидный для всех успех собрания пробуждает подъем и в этом новом посетителе и впервые окончательно освобождает его от живших еще в нем внутренних сомнений. Человек невольно поддается тому волшебному влиянию, которое мы называем массовым самовнушением».[862]

Национал-социалистическая пропаганда — это выражение тех же двух феноменов, которые обнаруживают себя в каждом аспекте режима: уничтожение любых остатков спонтанности и включение населения в работу всеобъемлющей машины. Предполагается, что этой всеобъемлющей машиной управляет непреодолимая сила природы, провидение, судьба, которая сильнее, чем любой индивид, любая группа или любое иностранное государство — и эта сила ведет ее к окончательной победе Германии. Магия становится главным предметом заботы национал-социалистической культуры. Миром можно управлять посредством технологий и формул; фактически, если эти технологии должным образом используются, то слова автоматически изменяют вещи. И тайной владеет национал-социалистическое руководство. Магические церемонии празднуются во многих случаях, напоминая о практиках первобытных племен. Ежегодное введение гитлерюгенда в партию — эквивалент первобытных обрядов инициации. Слова, используемые на массовых собраниях, несут в себе средства изменения природы и общества.[863] Прикосновение к кровавому флагу Мюнхена, касание флага крови Мюнхена и прикосновение вождя — это тавматургические практики.

Акцент на магии даже изменил язык. Существительное обладает тенденцией заменять глагол. Вещи происходят — они не сделаны. Судьба, провидение, объективные естественные силы производят вещи: победы Германии. Потеря активной роли человека в обществе выражается в языке, который отрицает активность и подчеркивает безличность существительного «оно».

8. Национал-социалистическое право и террор

Самый посредственный юрист будет наповал сражен идеей, что может существовать «правовая система, которая является не чем иным, как средством терроризирования народа. Он укажет, что сотни тысяч, возможно миллионы, сделок в Германии совершены согласно поддающимся измерению и предсказуемым правилам. Это правда. Любое общество, основанное на разделении труда, будет обязательно производить компетенции, юрисдикции, правила, которые создадут видимость функционирования правовой системы. Движение должно быть правосторонним или левосторонним; здания должны быть выкрашены в зеленый или в белый цвет; группы и палаты могут поднять ту или иную плату. Эти и тысячи других вопросов решаются рационально, даже в так называемом «прерогативном» государстве — органами СС, СА и гестапо. Но это, по словам моего покойного учителя Макса Э. Майера, «культурно индифферентные правила» преобладающе технического характера.[864] Они могут приобрести политическое или экономическое значение в любой момент (например, правила движения могут играть значительную роль в экономической борьбе между железной дорогой и автомобилем), но в нормальных случаях они культурно нейтральны. Совокупность таких технических правил постоянно растет вместе с возрастающей сложностью современного общества, и, как следствие, юридическая и административная машина также будет расти.

Действительно ли мы имеем в виду такие технические правила, когда мы говорим о законе? Необходимо различать два понятия права, политическое и рациональное.[865] В политическом смысле право — это любая мера верховной власти, независимо от ее формы или содержания. Объявления войны и мира, налоговые законы и гражданские законы, полицейские меры и судебные аресты, решения суда и правовые нормы, применяемые в решениях, — все это право просто потому, что они являются выражением суверенитета. Право в таком случае является волей и ничем иным. Рациональная концепция права, с другой стороны, определяется его формой и его содержанием, но не его происхождением. Не каждое действие суверена — закон. Закон в этом смысле — норма, постижимая разумом, открытая для теоретического понимания и содержащая этический постулат, прежде всего постулат равенства. Закон — это разум и воля. Многие теоретики естественного права заходят настолько далеко, что полностью отделяют право от воли суверена. Для них право — система норм, которая имеет ценность, даже если позитивное право государства ее игнорирует.

Есть два способа определить разумность, внутренне присущую праву: материальный и формальный. Один — это способ естественного права, которое постулирует, что право должно соответствовать определенным материальным требованиям: свободе, равенству, безопасности. Другой утверждает, что право может быть выражено только в общих, универсальных терминах.

Естественное право начало исчезать в начале либеральной эры (Англия семнадцатого столетия, Франция конца восемнадцатого столетия, Германия начала девятнадцатого века) вместе с распространением демократии и теории общественного договора. Общий характер позитивного права тогда начал занимать центральное место в правовых системах и доктринах. Только право, которое имело общий характер, признавалось правом. Формальная структура права стала решающей. Если на права можно было покушаться, то только в рамках закона или надлежащей правовой процедуры, и если само право, как неустанно повторяла либеральная конституционная теория, есть не что иное, как покушение на свободу и собственность, то из этого должно следовать, что форма нарушения столь же важна, как и его содержание. Иными словами, формальная структура права получает значение, независимое от его содержания.

В либеральную эру общий характер закона — это тот элемент, который один только и воплощает разум. Разумность права уже определяется не разумностью общества, в котором право действует, как в естественном праве томизма, но его формальной структурой. Разумность, таким образом, становится рациональностью, но рациональностью, которая является формальной и технической, то есть предсказуемой и измеримой.

«Когда я говорю, что предмет законов всегда имеет общий характер, я разумею под этим, что закон рассматривает подданных как целое, а действия — как отвлеченные, но никогда не рассматривает человека как индивидуум или отдельный поступок. Таким образом, закон вполне может установить, что будут существовать привилегии, но он не может предоставить таковые никакому определенному лицу; закон может создать несколько классов граждан, может даже установить те качества, которые дадут право принадлежать к каждому из этих классов; но он не может конкретно указать, что такие-то и такие-то лица будут включены в тот или иной из этих классов».[866]

Определения Руссо недостаточно, поскольку общее должно быть сформулировано в терминах особенного. Чтобы раскрыть этот второй элемент, должно быть проведено различие между правовыми правилами (Rechtssatze), и общими правовыми принципами или правовыми стандартами поведения (Generalklauseln). Договор, который противоречит государственной политике, неразумен, договор, который противоречит высокой нравственности, недействителен. «Тот, кто совершает деяние, которое закон объявляет наказуемым или которое заслуживает наказания согласно

здоровому расовому чувству, должен быть наказан» (раздел 2 немецкого уголовного кодекса в формулировке от 28 июня 1935 г.). Такие предложения не являются правовыми нормами, поскольку они нерациональны, и они представляют собой ложную универсальность, несмотря на общий характер формулировки. В современном обществе часто не может быть никакого согласия по поводу того, является ли какое-либо данное действие противоречащим высокой нравственности или неразумным, соответствует ли наказание здоровому расовому чувству или нет. Иными словами, этим понятиям недостает определенного содержания. Правовая система, которая строит основные элементы своих правил из этих так называемых общих принципов или юридических стандартов поведения, является только оболочкой, скрывающей меры индивидуального характера.

Формальная структура общего правила — этот третий элемент универсальности — должна содержать минимум материальной конкретности. Это гарантирует судье минимальную степень независимости, потому что это не подчиняет его индивидуальным мерам суверена.

Следствие такой теории формальной структуры права — определенная теория отношения судьи к закону. Когда управляет закон и только один закон, единственная функция судьи заключается в том, чтобы принимать закон. В формулировке Монтескье судья — не что иное, как «рот, который произносит слова закона, неодушевленное существо». Судебные акты поэтому «в некотором смысле ничтожны».[867] Такая «фонографическая» доктрина, как ее называет Моррис Коэн,[868] тесно связана с теорией разделения властей, с учением, что создание закона идентично с законодательством и что закон не может создаваться вне процесса законодательства, судьями или частными законодательными органами. Доктрина разделения властей, нужно помнить, не подразумевает равенство этих трех ветвей власти, а скорее превосходство законодательной власти. Право на судебный надзор законов отрицалось в течение большей части девятнадцатого века (в Германии до 1919 г.). Правовая система либерализма предполагается завершенной системой, которую судьи должны просто применять.

Каково социальное значение теории верховенства закона отрицания естественного права и абсолютного подчинения судьи закону?

Верховенство закона необходимо, чтобы удовлетворить потребности основанной на конкуренции капиталистической системы, которая стремится создать прибыль посредством непрерывно действующего рационального капиталистического предприятия. Свободная конкуренция требует общего закона, потому что он представляет собой самую высокую степень формальной рациональности. Свободная конкуренция опирается на существование большого количества более или менее равных конкурентов, которые встречаются друг с другом на свободном рынке. Свобода товарного рынка, свобода рынка труда, свободного выбора в пределах группы предпринимателя, свобода договора, и прежде всего предсказуемость отправления правосудия — это важнейшие требования. Основная задача государства состоит в том, чтобы создать правовую систему, которая гарантирует выполнение договоров. Ожидание, что контракты будут выполнены, должно быть оправданным. Когда имеется много конкурентов приблизительно равной силы, необходимы общие предсказуемые законы. Эти законы должны быть достаточно специфичными в своей абстрактности, чтобы, насколько это возможно, ограничить свободу действий судьи, его, как говорят, «усмотрение». Судья не должен отступать от общих принципов. Когда государство вмешивается в сферу свободы и собственности, вмешательство также должно быть предсказуемым. Оно не должно иметь обратной силы, так как тогда оно аннулировало бы уже существующие ожидания. Государство не должно вмешиваться без законного основания, поскольку тогда вмешательство не было бы предсказуемым. Вмешательство посредством индивидуальных мер недопустимо, потому что оно разрушает основное равенство конкурентов. Наконец, сам судья должен быть независимым, то есть разные ветви власти в государстве должны быть полностью разделены.[869]

У общего закона также есть этическая функция, наиболее ясно выраженная в философии права Руссо. Как это ни парадоксально, эта этическая функция коренится в жестком противопоставлении права и нравственности. (Последнее достижение либерализма состоит в том, что он освободил юридические суждения от моральных оценок.) Обыкновенный человек, по всей вероятности, будет смотреть на такое противопоставление как на предосудительное, и глубокое взаимное проникновение права и нравственности является для него идеалом. Обыкновенный человек всегда критикует правовую систему за ее формальность, жесткость, и оторванность от нравственных доводов. И все же именно это разделение позволяет праву стать инструментом социального регулирования. Искренне религиозный человек, Гуго Гроций, основатель современного естественного права, положил начало такому разделению. Естественное право, утверждал он, имело бы силу, даже если бы Бога не существовало. Гоббс, Пуфендорф и Кристиан Томазий разработали законченную правовую систему, отличную от нравственных норм. Согласно их воззрениям, божественное естественное право было либо несовершенным обязательством, либо простым набором советов. Кант завершил эту разработку и обосновал существование права и нравственности как раздельных ценностей, причем право имело дело с внешними обязанностями, а нравственность с внутренними.

Действительно, тождественность права и нравственности может сохраняться только в совершенно однородном обществе, в религиозной группе, например, которая управляется общепринятой универсальной системой ценностей. Право тогда может регулировать не только внешнее поведение, но также и внутреннее убеждение, а нравственность могла бы организовывать и совесть, и внешние обязанности. Право и нравственность тогда совпадали бы друг с другом. В антагонистическом обществе, однако, в котором моральные убеждения всегда вступают друг с другом в конфликт, предполагаемое тождество двух нормативных систем — это всего лишь способ терроризировать человеческую совесть. Карл Теодор Велькер, один из основателей теории Rechtsstaat, очень убедительно отстаивал этот тезис:

«Если бы был односторонний закон, навязываемый свободному человеку одним голосом или большинством голосов, и если бы, как неизбежно происходит в обществе, он навязывался бы принудительно, то это был бы деспотизм. Предлог, что это можно было бы делать ради сохранения нравственности, развращал бы разум. Просвещенный народ очень скоро развеял бы ореол лжепророка и увидел бы в нем тирана».[870]

Всеобщность и абстрактность закона вместе с независимостью судьи гарантируют минимум личной и политической свободы. Заявление Вольтера, что свобода означает зависимость лишь от закона, обладает смыслом, только если закон имеет общий характер.[871]Общий закон устанавливает личное равенство. Закон, в конце концов, — это основание любого вмешательства в сферу свободы и собственности. Только когда такое вмешательство контролируется общими законами, свобода гарантируется, так как принцип равенства сохранен. Если суверену разрешают издавать индивидуальные распоряжения, арестовать такого-то человека или конфисковать ту или и иную часть собственности, то независимости судьи наступает конец. Судья, который должен исполнять такие распоряжения, становится простым полицейским. В сумме общий закон, судебная независимость и разделение властей имеют цели, которые превосходят требования свободной конкуренции.

Равенство перед законом является формальным и отрицательным, но оно действительно содержит минимальную гарантию свободы и не должно отвергаться. Обе функции всеобщности права, предсказуемость экономической системы и гарантия минимальной свободы и равенства одинаково важны, не только первая, как утверждают тоталитарные теории государства. Если принять их взгляд, что всеобщность закона есть не что иное, как способ удовлетворить потребности в свободной конкуренции, тогда неизбежен вывод, что замена организованным государственным капитализмом свободной конкуренции требует замены командами вождя и общего принципа для общего закона, и независимой судебной власти, и разделения властей.

Всеобщность закона подразумевает отрицание законов, имеющих обратную силу. «Обратное действие — это самое большое злоупотребление, которое можно совершить с правом. Оно означает разрыв общественного договора и разрушение условий, на основе которых общество пользуется правом требовать повиновения человека, потому что это лишает его гарантий, в которых общество его заверяло и которые были компенсацией за ту жертву, которую повлекло за собой его повиновение. Обратное действие лишает закон его реального юридического характера. Закон, имеющий обратную силу, — это вовсе не закон». Эти слова Бенджамина Констана подтверждают единодушное убеждение либерализма. Веймарская конституция, например, специально запрещала обратное действие закона в уголовном праве. Закон, имеющий обратную силу, сталкивается не с неопределенным числом конкретных конфигураций, но с определенным числом случаев, полностью материализованных в прошлом. Поэтому он является не законом, а особой мерой.

Теория права и практика в одинаковой мере претерпевают решающие изменения в период монополистического капитализма. Правило общего закона уже является невозможным. Когда государству противостоит лишь одна сторона, монополия, бессмысленно устанавливать общую норму. Индивидуальная мера становится единственным адекватным выражением воли суверена. Она не разрушает принципа равенства перед законом, поскольку законодатель сталкивается с индивидуальной ситуацией. Немецкое законодательство в веймарский период поэтому вводило специальные меры для определенных монополистических предприятий, как например чрезвычайный указ президента рейха 13 июля 1931 г., запрещающий применение процедур банкротства против банка Darmstadter. Специальная мера была введена для одной влиятельной монополии, потому что один только этот банк был в опасности, а продолжение его существования считалось необходимым.

Дискуссии о формальной структуре закона в Германии перед Первой мировой войной оставались в пределах сферы теории, потому что судебный надзор за законодательством не признавался. После войны тем не менее Верховный суд Германии неожиданно приобрел право надзора, и то, что было академической дискуссией, стало жизненно важной политической проблемой. Верховный суд руководствовался на этом своем новом пути желанием санкционировать существующий режим собственности. Все его решения в этом направлении были связаны с вопросом, нарушает ли данный закон статью 153 веймарской конституции, обеспечивающую право на собственность.

После войны позитивистский подход предшествующего периода стал угрозой положению монополий. Естественное право стало еще раз центральным пунктом дискуссий. Карл Шмитт, например, стремился принять американскую доктрину «внутренних ограничений на право вносить поправки». Судьи немецкого Верховного суда следовали за подобным ходом мыслей в 1924 г., когда, на собрании (а не на регулярной сессии суда) с целью обсуждения первого чрезвычайного указа о налогах, они приняли решение:

«Эта идея доверия стоит за пределами частного закона, за пределами любого единственного в своем роде положительного юридического предписания. Никакая правовая система, которая заслуживает такого благородного имени, не может существовать без этого принципа. По этой причине законодательный орган не должен использовать свою власть для того, чтобы мешать действиям, которые настоятельно требуют доверия. Был бы нанесен серьезный урон престижу режима и чувству справедливости, если бы кто-нибудь, основывая свое требование на новом законе, проиграл бы свое дело в суде, потому что его ссылка на закон нарушала бы доверие».[872]

Они тогда заявили, что должник, который основывал свое требование на чрезвычайном указе о налогах, проиграл бы его дело, потому что его иск против кредитора был бы безнравственным.

Невыраженное естественное право приходилось применять без ограничений и задержек. Период с 1918 по 1932 г. характеризовался почти универсальным одобрением доктрины свободного усмотрения (freirechtsschule), разрушением предсказуемости и рациональности закона, ограничением системы договоров (замененной частично идеей командования), победой правовых стандартов поведения над истинными правовыми нормами. Правовые стандарты поведения изменили всю правовую систему. Они давали судье крайне широкие полномочия принимать решения по своему усмотрению, и они разрушили черту между судебной властью и администрацией настолько, что административные политические решения приняли форму нормальных судебных решений.

Правовые стандарты поведения помогали монополистам. Индивидуальная норма предсказуема для монополиста, потому что он достаточно силен, чтобы обходиться без формальной рациональности. Мало того, что рациональный закон является для него ненужным, часто он представляет собой оковы для полного развития его производительных сил или, еще чаще, для ограничений, которых он может желать; рациональный закон, в конце концов, помогает слабым. Монополист может обойтись без помощи судов, так как его возможность командовать является удовлетворительной заменой. Его экономическое могущество позволяет ему навязывать свои желания потребителям и рабочим даже в рамках формы договора. Стандартные монополистические договоры перекладывают все мыслимые риски на потребителя, который должен выполнять все обязательства закона.

Национал-социализм полностью разрушает всеобщий характер закона, а вместе с ним независимость судебной власти и запрет на обратное действие закона. Правовые стандарты поведения приобретают гораздо большее значение, чем прежде, потому что даже ограничения, установленные парламентской демократией против требований монополии, даже такие недостаточные, какими они, возможно, были, были убраны. В силу самой своей неопределенности правовой стандарт поведения служит тому, чтобы привести предшествующее национал-социализму право в соответствие с требованиями новых правителей. Национал-социализм постулирует полное подчинение судьи закону, но стандарты поведения позволяют ему вводить политические элементы даже тогда, когда они находятся в противоречии с позитивным законом. «Принципы национал-социализма имеют прямое и исключительное значение для применения и административного исполнения общих стандартов поведения судьей, прокурором или преподавателем права».[873] Судья был понижен до статуса полицейского чиновника.

Существовало полное согласие в литературе, что закон есть не что иное, как приказ вождя, и поэтому «предреволюционное» право имеет силу только благодаря его воле. «Вся политическая власть немецкой расы объединена в вожде; она находится в его руках. Любой закон поэтому исходит от него».[874]

Обнародованы многие индивидуальные меры, имеющие характер привилегий. Обратная сила закона больше не запрещена. Даже принцип равенства перед законом, основной принцип Rechtsstaat, отвергнут. Национал-социалистическая теория права заменяет юридическое лицо «конкретной личностью»,[875] демагогически ссылаясь на Гегеля как на авторитет, забывая, что Гегель отказался отвергнуть формальное равенство перед законом, хотя он ясно осознавал его чисто негативный характер. Поскольку закон идентичен воле вождя, поскольку вождь может послать своих политических противников на смерть без какой-либо судебной процедуры и поскольку такой акт прославляется как высшее осуществление справедливости,[876] то мы больше не можем говорить о специфическом характере права. Право теперь является техническим средством для достижения определенных политических целей. Оно представляет собой простой приказ суверена. В этом отношении юридическая теория фашистского государства — это десизионизм. Закон — это просто arcanum dominationis, средство для стабилизации власти.

Юридическая идеология национал-социалистического государства весьма отлична, конечно же, от этого анализа. Она принимает форму институционализма или, как Карл Шмитт и многие другие его называют, «конкретного порядка и структуры [или общности] мысли».[877] Институционализм противостоит и десизионизму, и нормативному позитивизму. Позитивисты утверждают, что любое право — это право, выраженное в законе; что правовая система представляет собой логически последовательную и закрытую систему общих норм; что судья должен только применять эту систему норм, чтобы осуществлять волю законодателя; что эти нормы преобладают в своей полной чистоте, несмотря на то, что их применяет человек. Фундаментальными понятиями позитивистской системы являются: юридическое лицо, как естественное, так и обладающее правами; субъективное частное право, выражающее свободу человека, которое существует раньше объективного закона (его самое высокое выражение — право собственности); и договор, к которому должны сводиться все человеческие отношения: государство и свободное объединение, брак и торговля, церковь и профсоюз. Государство — юридическое лицо, суверенитет коренится не в социальных группах, но в самом государстве-личности, непосредственно действующем через свои органы. Человек имеет субъективные публичные права независимо от государства.

Фактически понятие юридического лица — экономическая маскировка отношений собственности. Оно скрывает тот факт, что собственность есть нечто большее, чем субъективное право, что это также отношение господства и подчинения. Договор, вспомогательная гарантия собственности, является договором между свободными и равными юридическими лицами. Но эта свобода и равенство являются только юридическими. Абстрактное равенство партнеров в договоре скрывает их экономическое неравенство. Трудовой договор, в частности, — это договор между равными по закону рабочим и работодателем. В его форме нет ни малейшего признака того факта, что работодатель обладает господством над рабочим. Государство как таковое должно быть единственным носителем суверенитета, и позитивистская теория, таким образом, отказывается допустить суверенитет органов государства. Это скрывает тот факт, что одни социальные группы и люди управляют другими.

Институционализм придерживается совершенно иного подхода. Институт, согласно Ренару, приверженцу это школы,[878] является организмом, юридической структурой, служащей общественной пользе. Он нечто большее, чем простое отношение; он обладает собственным бытием. Он представляет собой целое, в котором объединены отдельные части. «Институциональные отношения — это интериоризация, консорциум, invicem membra».[879] Фабрика, таким образом, отделяется от владельца фабрики, предприятие — от предпринимателя, акционерное общество — от совета директоров и акционеров. Такие понятия, как государство и его суверенитет, устраняются.[880] Государство становится институтом, где действует параллелограмм сил. Оно становится общностью, которая опирается органически на более низкие общности. Власть, которую это государство осуществляет, — это не внешняя власть, а власть Самой организованной общности, и поэтому суверенитет исчезает. Нет фундаментального разделения на общественное и частное право. В целом правовая система — это объединенная система права общности.[881]

Поскольку общественное право — это право самой общественной организации, называемое автономным правом, то теория источников права также должна быть изменена. Государство было единственным источником права для позитивизма, тогда как институционализм включает в эти источники автономное право, а также судебное право. Институционализм отказывается от механистического представления, что судья — только рупор закона, и принимает утверждение, что судья создает закон.

Изменения в теории собственности еще более важны. Для позитивизма завод — это техническая единица, в которой собственник занимается производством, в то время как предприятие — это экономическая единица, в рамках которой он осуществляет свою деловую политику. Институционализм превращает завод в социальную общность. Предприятие становится общественной организацией, а акционерное общество из ассоциации юридических лиц с собственностью становится Anstalt. Короче говоря, «собственность из субъективного права, принадлежащего юридическому лицу, превращается в институт», овеществленное социальное отношение. Договор не только исключается на практике, он теряет свою роль даже в юридической идеологии. Права и обязанности больше не связаны с волей юридически равных лиц, но связаны с объективными фактами. Статус человека в обществе становится решающим. Формула сэра Генри Мэна, что право развивается от закона к договору, была полностью перевернута.

Фундаментальные понятия юридического позитивизма обладали функциями утаивания. Понятие юридического лица, как мы видели, является социальной маской. Оно скрывает носителя, но оно его не устраняет, о нем еще можно догадываться. В период конкуренции не было необходимости, чтобы владелец собственности исчезал, так как он не осуществлял большой экономической или социальной власти как индивид. Только совокупность людей, система осуществляла власть над людьми. В монополистическом капитализме, с другой стороны, чрезмерная власть командования сконцентрирована в нескольких руках. Такое положение дел было бы быстро обнаружено, если бы маски были сняты.

Институционализм, теория права монополистического государства допускает, что маска правовой теории исчезает, но вместе с ней исчезает и ее носитель, владелец собственности. Институционалисты говорят не о собственнике, а об институте. Они говорят не о юридическом лице, но о заводе и предприятии. Государство как таковое также исчезает, так как в позитивизме это понятие скрывало тот факт, что на самом деле суверенитет, приписываемый государству, осуществляла социальная группа. Когда политическая власть сконцентрирована так сильно, как в фашистском государстве, становится желательным заменить понятие государства и его суверенитета общностью и ее вождем. Государство теперь характеризуется как Gestalt, как политический Gestalt немецкого народа.

Там, где монополистическая экономика существует при демократических формах правления, там прогрессивные элементы, особенно профсоюзы, могут принимать институциональную теорию как оправдание социальной реформы, поскольку она оказывается ближе к действительности, чем юридический позитивизм. Когда завод, предприятие, акционерное общество и монополия объявляются социальными институтами, то это способ выразить тот факт, что собственность уже не частный вопрос, а социально значимый институт. Приближение к действительности является тем не менее односторонним, поскольку есть опасность, что институт будет отделен от социального соотношения сил и станет непостижимым. Доктрины трудового права всех профсоюзов за пределами Советского Союза и национал-социалистической Германии развивались, отталкиваясь от институционалистских понятий. В Англии под влиянием теории Genossenschaß Гирке и консерваторы и фабианцы приняли институционалистскую теорию для построения нового отношения между государством и обществом. Во Франции она была в первую очередь принята неотомистами под влиянием папской энциклики Quadragesima Anno.

Отрыв института от социального отношения завершается при национал-социализме. Институционалистская тенденция к объединению, пишет ведущий немецкий теоретик, «характеризуется тем фактом, что разрушительные диалектические групповые формирования в теле народа — рабочий и предприниматель, арендодатель и арендатор, город и деревня — ассимилируются в синтетических, главным образом сословных [reichsstandische] объединениях. Юридическая структура, полученная из такого принципа конструирования, находит свое оправдание в том факте, что военные и профессиональные объединения — это выражение естественного строя народной жизни, при котором ряд законов, созданных профессиональными и сословными группами, оказывается оптимальным принципом добровольного и упорядоченного развития права».[882] Национал-социалисты избегают слова «институционализм» прежде всего, «чтобы сохранить дистанцию с неотомизмом».[883] Они предпочитают говорить о «юридическом порядке и структуре [или общности] мышления», или Sachgestaltungsdenken, то есть мышления, которое формируется потребностями конкретной ситуации. По крайней мере они молчаливо допускают тесную связь с монополистическим капитализмом.

Институционализм тем не менее не удерживает свою монополию в фашистском государстве. Элементы десизионизма сохраняются и приобретают огромную силу при замене рационального права политическим командованием. Институционализм никогда не может определить, какой институт в данной ситуации является «первоначальным», а какой просто создан для определенной цели. Он никогда не может определить, какая степень вмешательства и какая норма является адекватной в конкретной ситуации. Он не может, например, определить конкретную позицию товарищей по расе. Эти решения принимаются различными машинами, партией, армией, бюрократией и промышленностью, через своих лидеров.

Если общий закон — это основная форма права, если закон не только voluntas, но также и ratio, то мы должны отрицать существование права в фашистском государстве. Закон, в отличие от политической команды суверена, возможен только как манифестация общего закона, но истинная общность невозможна в обществе, которое не может обойтись без власти. Даже в таком обществе тем не менее ограниченная, формальная, и отрицательная общность закона при либерализме не только допускает капитали-этическую предсказуемость, но также и гарантирует минимум свободы, потому что общий закон является двухсторонним и позволяет слабому сохранять по крайней мере некоторый юридический шанс. По этой причине закон и право на свободу вступают в конфликт с потребностями монополистической экономики. Частная собственность на средства производства остается неприкосновенной, но общий закон и договор исчезают на определенной стадии и заменяются индивидуальными мерами.

Абсолютное отрицание общности закона — центральный пункт в национал-социалистической теории права. Следовательно, не может быть никакого разделения властей. Власть государства образует неразделенное и неразделимое целое, осмысливаемое под категорией «единства руководства».[884] Нет двух народов и нет двух дел, к которым применяется одно и то же правило. Каждый человек и каждая конкретная ситуация должна иметь дело с особым правилом, или, на нашем языке, с индивидуальными решениями. Главная функция национал-социалистического закона — сохранить расовое существование. Он должен поэтому подчеркивать биологические различия и отрицать социальное или юридическое равенство и гражданские права. Не может быть никакой независимой судебной власти без общих правил, которыми она должна руководствоваться. Власть судьи теперь опирается на заявления вождя.

Идеологическая техника новой теории права, как всегда, ясна. Национал-социализм использует в своих интересах несовершенство либеральных идей свободы и равенства. Он указывает, что свобода и равенство — это покровы, за которыми скрыта эксплуатация. Но национал-социализм выступает за уничтожение не неравенства, но той небольшой защиты, которую юридическое равенство все же предлагает. Новое равенство национал-социализма — равенство обязанностей, а не прав.

Эти принципы полностью еще не развиты. Право все еще в текучем состоянии, судебная власть, еще не полностью синхронизирована. Тенденции тем не менее безошибочны, и во время войны закон достиг своего полного развития в качестве инструмента насилия.

Так называемый «предупредительный арест» восходит к указу президента фон Гинденбурга от 28 февраля 1933 г., приостанавливавшему гражданские свободы (указ о поджоге рейхстага).[885] Раздел 7 прусского указа от 10 февраля 1936 г., делающий гестапо исполнительным органом канцелярии прокурора, предусматривает, что «никакой приказ или дело в гестапо не подвергаются контролю административных судов». Тот же самый указ передавал концентрационные лагеря гестапо. Они могут любого подвергнуть «предупредительному аресту», то есть послать его в концентрационный лагерь на такое длительное время, какое им будет угодно, даже если уголовный суд ранее снял с него обвинения или если он отбыл свое наказание в тюрьме. Жертва даже не обращается за помощью к столь косвенному способу восстановления своих прав, как предъявление иска прусской земле о возмещении ущерба.[886] Сначала некоторые судьи попытались ограничить действующую по своему усмотрению полицию. Указ о поджоге рейхстага, доказывали они, был разработан, чтобы защитить государство «от коммунистических насильственных действий, подвергающих государство опасности» (буквальная цитата из преамбулы указа), и действия гестапо, которые превышают эту цель, лишены законной силы. Нет необходимости говорить, что абсолютная и произвольная власть гестапо над всеми личными свободами сегодня не оспаривается никаким судом.[887]

Удостаивать такой указ названием закона только потому, что он исходит от верховной власти в государстве, представляется бессмысленным. Указ о поджоге рейхстага, как он теперь интерпретируется, не имеет ни одного конкретного элемента, который позволяет предсказывать, при каких условиях и на какой срок любой человек может быть лишен свободы. Он просто говорит гестапо: делайте, что хотите; рассматривайте любое дело, как вы считаете целесообразным. Такое правило — это не закон, но произвольный десизионизм.

Тот же самый процесс массовой манипуляции посредством террора в форме закона очевиден и в самом уголовном праве.[888] Как и политическая теория, национал-социалистическое уголовное право перешло от идеи тоталитарного государства к идее расового империализма. В первый период оно было просто авторитарным. Его подход к преступлению был волюнтаристской теорией.[889] Не объективный факт, но субъективное желание делает человека преступником. Никакого различия не существует поэтому между покушением на преступление и осуществленным деянием.

Когда доктрина авторитарного государства была отброшена, простая волюнтаристская теория также ушла. Самой важной — хотя еще не полностью официальной — школой в уголовном праве сегодня является так называемая феноменологическая школа, объединяющая витализм с «мышлением в конкретных порядках» Карла Шмитта.[890] Возьмем пример с воровством. Традиционное уголовное право определяет вора и его действиями, и намерением. Феноменологическая школа определяет его посредством его личности. Вор — это тот, кто вор «в сущности» (wer seinem Wesen nach ein Dieb ist). Судья должен интуитивно решить, осудить его или нет. Не может быть ни более полного отрицания рациональности права, ни лучшего средства терроризирования масс, не ограниченного предсказуемыми правилами.

Официальная теория, принятая до начала войны в 1939 г., является смесью традиционного уголовного права, авторитарных тенденций и юридических стандартов поведения. Специальное внимание уделено «здоровым чувствам народа». Разделительная линия между правом и нравственностью, и каждое действие судебной власти облачено ореолом морали.

Федеральный Верховный суд попытался предотвратить полное уничтожение рациональности, особенно там, где это касалось церкви.[891] По этой же самой причине, однако, его роль быстро и неуклонно падала. Шаг за шагом судебная власть была лишена институциональных гарантий ее независимости. В 1933 г. была чистка, но она не имела серьезного значения, потому что число не-арийцев и подлинных демократов среди судей всегда было очень небольшим. Гораздо более важной была отмена судебного самоуправления, тенденция, достигшая высшей точки в законе 24 ноября 1937 г.[892] Ранее председатель суда и представители членов суда распределяли должности между собой без правительственного вмешательства. Теперь министерство юстиции не только назначает судей, как оно всегда делало, оно выделяет также и каждую должность. Уже 18 июня 1935 г. внутри Верховного суда были созданы так называемые «большие сенаты». Назначения в народные суды с самого начала делались канцлером по рекомендации министерства юстиции. Вместе с указом 1937 г. принцип руководства обрел полный контроль над судебной властью.

Кроме того, судьи попадают под действие раздела 71 акта о государственной службе, предусматривающего, что каждый чиновник может быть принудительно отправлен в отставку или временно отстранен, если есть сомнение, что он всегда действует в интересах национал-социалистического государства. Решение принимается вождем по рекомендации министерского руководителя после исследования (но не регулярного дисциплинарного процесса). Теоретически судья не может быть принужден уйти в отставку из-за содержания одного из его решений, но очевидно, что здесь нельзя провести ясно очерченную линию.[893] Судьям не помогает в этом отношении и тот факт, что судебная власть — любимый объект нападок органа СС, Schwarze Korps. С 26 августа 1938 г., кроме того, решение их судьбы может быть произвольно передано на усмотрение министерского руководителя.

Ничего не остается от принципа nulla poena sine lege, nullum crimen sine lege (наказание исключительно на основании закона и преступление, предусмотренное исключительно законом), основной формулы любой правовой системы. Верховный суд Германии когда-то твердо придерживался этой формулы. В деле 1890 года, например, он отказался вынести приговор мужчинам, обвинявшимся в воровстве электроэнергии, потому что предписание уголовного кодекса касалось только воровства материальных вещей, а электричество тогда считали простой силой. Их доводы были сопоставимы с аргументом судьи Холмса в деле, в котором Верховный суд США отказался применить закон 1919 г. об автомобилях к самолету. Судья Холмс написал: «Когда правило поведения установлено словами, которые вызывают в здравом уме только картину транспортного средства, движущегося по земле, закон не должен распространяться на самолет.[894]

Немецкое решение было по-дурацки высмеяно как доказательство полного бесплодия юридического позитивизма. Оно тем не менее заслуживает самой высокой похвалы, поскольку только строгое применение принципа «преступление, предусмотренное исключительно законом» может предотвратить злоупотребление судебной властью в уголовных делах. В порядке совещательного мнения 4 декабря 1935 г. постоянный суд международной юстиции исследовал вопрос, совместим ли уголовный кодекс Данцига, принятый 1 сентября 1935 г., который подражал разделу 2 нового немецкого кодекса, с конституцией Данцига, которая содержала обычные гарантии личных свобод. Суд постановил, что эти два документа были несовместимы, потому что раздел 2 «включает в себя выходящую за пределы права область того, что верно и что неверно, в зависимости от норм нравственности или религиозных чувств». Другими словами, немецкий уголовный кодекс уничтожает все гарантии.

Расширяющееся разделение национал-социалистической судебной власти на различные отделы и рассеивание юрисдикции завершают картину. Бесчисленные специальные суды и трибуналы создавались для конкретных случаев и для определенных страт населения. У каждой из четырех машин, — партии, армии, государства и промышленности — есть своя собственная обширная судебная система, с законами, указами, судами, исполнителями и приставами. СС обладает властью не только заключать в тюрьму, но даже и исполнять приговор без судебного решения. Немецкие газеты все чаще сообщают следующие стереотипные новости: «Руководитель СС и руководитель немецкой полиции сообщают: 30 апреля 1941 г. Людвиг Кох был застрелен при оказании сопротивления» («Frankfurter Zeitung» от 18 мая 1941 г., 10 июня 1941 г., и т. д.). Ничто не выражает столь хорошо полное отрицание универсальности права и ничто не предлагает лучшего средства рассматривать каждую конкретную ситуацию и группу по-разному, чтобы манипулировать ими по своему желанию. Есть отдельные дисциплинарные суды для партии, для СА, для СС, для Трудового фронта. Есть общественные суды чести для работодателей и наемных работников и дисциплинарные суды для бизнеса. Служба труда имеет свои собственные суды. Были восстановлены военные суды. И прежде всего есть народные суды (закон 24 апреля 1934 г.), состоящие, как сказал вице-президент Берлинского народного суда, из судей, «которые являются прежде всего политическими деятелями и только потом судьями».[895] Действительно, трудно назвать членов этих судов судьями; только двое из них пришли из рядов судебной власти, остальные — высшие чиновники СС или офицеры. Ответчик не имеет никакого права выбирать адвоката, представлять доказательства, апеллировать или добиваться гласности. Есть, наконец, специальные суды, только что названные (Sondergerichte). Установленная 20 ноября 1938 г., их юрисдикция непрерывно расширялась, и прокурор может теперь отправить в них любое дело, какое он пожелает. Здесь также права ответчика являются почти несуществующими.

Все эти процессы были ускорены после начала войны. Указ 11 сентября 1939 г. создал специальное подразделение внутри федерального Верховного суда, в которое прокурор по приказу вождя может представить любое уголовное дело, которое он посчитает достаточно важным, чтобы пропустить суды низшей инстанции. Он может также просить это специальное подразделение вновь открыть любое дело (до этого еще не рассмотренное народным судом) в течение года после того, как решение стало окончательным, если у руководства есть серьезные возражения на приговор. Такой запрос обязателен для суда, и поэтому именно обвинитель фактически определяет окончательное решение, обычно высшую меру наказания. Первое дело, которое рассматривалось специальным подразделением, было делом об изнасиловании, совершенном гомосексуалистом, и, как официальный комментатор заявляет, требование прокурора о смертной казни было удовлетворено в соответствии с принципом руководства, хотя обвиняемый ранее и получил более умеренный приговор.[896]

Непрофессиональные судьи полностью исчезли из области уголовного судопроизводства, за исключением народных судов. Так называемые жюри, состоящие из трех судей и шести присяжных, больше не существуют. Права защитника были фактически отменены, и уголовное право было ужесточено даже против подростков (4 октября 1939 г.).[897] Было создано много новых преступлений, как правило, с высшей мерой наказания. Каждая попытка или подготовка к политическому преступлению наказуема смертью. Согласно указу 1 сентября 1939 г., намеренное прослушивание иностранных радиопередач наказуемо тюремным заключением или смертью, и федеральный Верховный суд постановил, что даже слушание иностранной музыки является преступлением в пределах смысла указа.[898] Другой указ (5 декабря 1939 г.), касающийся жестоких преступлений (Gewaltverbrecher), обещает смертную казнь любому «преступнику, который свой асоциальный эготизм приводит в действие посредством насилия и с этой целью использует определенное оружие или другие опасные средства».[899] Никакого различия не проводилось между преступником и соучастником, между попыткой и осуществленным деянием.

Обратное действие и отмена территориального принципа теперь универсальны. В применении и интерпретации позорного раздела 2 федеральный Верховный суд, следуя доктринам расового империализма, расширил немецкое уголовное право далеко за пределы границ Германии. Указ 20 мая 1940 г. разрешает преследование врагов Германии, которые попадают в ее руки, независимо от их национальности или гражданского статуса.

Защитники феноменологической школы победили. Они никогда не определяют преступление; они описывают типы преступников, такие как жестокий преступник, опасный преступник, молодежь, военный спекулянт, и соответствующим образом наказывают. Так, специальному суду в Штутгарте пришлось иметь дело с мелким преступником, который украл 65 марок, напав на жертву с кулаками. Суд вывел из жизненной истории ответчика (наказанного дважды ранее за незначительные преступления) и от его метода нападения, что он был типичным гангстером и профессиональным преступником. Смертный приговор был вынесен, несмотря на то что указ от 5 декабря 1939 г. был применим, только если преступник использовал опасное оружие.[900]

Ведущий национал-социалистический авторитет по уголовному праву был, конечно, прав, когда сказал, что «деятельность уголовного суда стала еще более политической.[901] Он был прав, когда говорил, что у высшей меры наказания больше нет функции причинения справедливой мести за определенное преступление; это — средство устрашения, и вопрос о его справедливости в каждом конкретном случае больше не имеет первостепенной важности. Он прав, говоря, что становится гораздо труднее различить наказание и другие меры, особенно при лечении подростков; что «вмешательство высших политических властей в судебные слушания» неуклонно возрастает; что самая характерная особенность — устойчивый рост полномочий прокурора; что влияние судебной власти уменьшается частично из-за отмены судебного самоуправления, но еще больше из-за рассеивания юрисдикции. Он предсказывает, что уголовное право и процедура скоро полностью превратятся в административное правосудие и что судья станет только административным чиновником.

Заслуживает ли такая система названия права? Да, если закон будет просто волей суверена; определенно нет, если закон, в отличие от команды суверена, должен быть рациональным и по форме и по содержанию. Национал-социалистическая правовая система — только техника массовой манипуляции посредством террора. Уголовные суды вместе с гестапо, прокурором, и палачами являются теперь прежде всего практикующими насильниками. Гражданские суды — это прежде всего агенты для исполнения команд монополистических организаций.