Бегемот. Структура и практика национал-социализма 1933 - 1944 гг.

Мы закончили наше исследование. Мы ни в коем случае не охватили им всю территорию, но доказательств, которые мы собрали, может быть достаточно, чтобы поручиться за интерпретацию имеющих решающее значение аспектов национал-социализма.

1. Имеет ли Германия политическую теорию?

Каждая политическая система может быть охарактеризована своей политической теорией, которая выражает ее структуру и цели. Но если бы нас попросили определить политическую теорию национал-социализма, то мы пришли бы в замешательство. Национал-социализм является антидемократическим, антилиберальным, и глубоко антирациональным. Именно поэтому он не может использовать предыдущую политическую мысль. Даже политическая теория Гоббса к нему не относится. Национал-социалистическое государство — это не Левиафан. Но Гоббс, кроме его «Левиафана», написал также книгу «Бегемот, или Долгий парламент», которую Фердинанд Теннис впервые издал по оригинальной рукописи в Лондоне в 1889 г. «Бегемот», который изображал Англию во времена Долгого парламента, задумывался как картина отсутствия государства, ситуации, характеризуемой полным беззаконием. Левиафан, хотя и проглатывает общество, но проглатывает его не все. Его верховная власть основана на согласии человека. Его оправдание все еще остается рациональным и, как следствие, несовместимым с политической системой, которая полностью жертвует человеком. Это было ясно Карлу II, который сжег «Левиафана»; Кларендон суммировал для него смысл книги в следующих словах: «Я никогда не читал книги, в которой было бы так много мятежа, измены, и непочтительности». Это было столь же ясно и современникам Гоббса, особенно Йохану Фридриху Хорну, немецкому реакционному политическому теоретику, который чувствовал революционное значение политической теории, выводившей верховную власть из соглашения людей. «Левиафан» Гоббса также сохраняет остатки верховенства закона. Закон должен быть общим и не должен иметь обратной силы. Вся власть суверена для Гоббса — это просто часть договоренности, по которой суверен должен выполнять свои обязательства, то есть сохранять порядок и безопасность так, чтобы могла быть реализована «свобода покупать и продавать и иным образом договариваться друг с другом; выбирать свое собственное местожительство, свое собственное питание, свой собственный образ жизни и воспитывать своих детей так, как каждый считает нужным».[902] Если суверен не может выполнить свою сторону договоренности, он утрачивает свой суверенитет. Такая теория имеет мало общего с национал-социализмом, в высшей мере абсолютистским.

Не заимствует национал-социализм свою философию и у французских, испанских, немецких и английских контрреволюционных сочинителей, таких как Де Местр, Бональд, Доносо Кортес, Берк и Ф. Шталь. Их философия имеет определенные общие черты с национал-социализмом, особенно пессимистическое представление о человеке. Берк считает людей «несчастными овцами, ведомыми своими пастухами,[903] если пастухи бросят их, люди станут жертвами другой страсти и «добычей самозванцев». Де Местр разделяет с национал-социализмом отрицание демократической теории и недооценку индивидуальных усилий: «человек, вставший на свои собственные ноги, породил бы только грязь, беспорядок, и разрушение.[904] «Человеческий разум, сведенный к его индивидуальным силам, — это только животное, которое следует уничтожить любыми средствами».[905] Бональд отрицает, что политическая власть находится в руках народа, и он считает народ амбициозным и злым.[906] Свобода, равенство, братство, или смерть — этот лозунг был в моде во время революции. Свобода помогла покрыть всю Францию тюрьмами; равенство — приумножить титулы и декорации; братство нас разделило; успеха добилась только смерть.[907] Таков был его анализ свершений Французской революции. Мы уже говорили о Доносо Кортесе, его осуждении либерализма и демократии и лежащей в их основе философии человека. Фридрих Юлиус Шталь, основатель прусской монархической теории, рассматривал всю историю как борьбу между двумя силами: революционной и контрреволюционной, и он полагал, что революция внутренне присуща любой политической теории, которая выводит власть государства из человеческого разума. «Революционная сила противопоставляет гражданское общество естественному состоянию и таким образом освобождает человека от всех традиций закона и обычая, она возвращает упорядоченное общество к изначальному хаосу и берет из этого хаоса стандарты, по которым оценивается общественный строй. Революция разрушает всю общественную ткань государства, разрушает нравственный строй нации и не оставляет ничего, кроме прав индивидов и их взаимной безопасности. Сущность революции — отрицание авторитета власти и ее прав; этот авторитет революция находит в воле народа. Естественное право от Гроция до Канта — это научная основа революции.[908] Это отрицание разума, гражданских прав, равенства, и самоопределения народа — все это национал-социализм разделяет с контрреволюционерами, и все же между ними есть непреодолимая пропасть. Берк не хотел изменять основы английского общества, он хотел сохранить их. Де Местр, Бональд и До-нозо Кортес были пылкими католиками. Для них суверенитет принадлежал церкви, а не светским властям, и, следовательно, их теории, несмотря на августинский привкус, были рациональными. Они не могли отрицать и не отрицали, что человек, хотя и слабый сегодня, мог бы после того, как сила церкви будет полностью восстановлена, стать совершенно свободными. Шталь[909] был юридическим позитивистом, который полагал, что монархия и протестантская церковь имеют идентичные интересы, который выводил законность государства из этой идентичности интересов и который никогда не отрицал необходимости Rechtstaat, государства, основанного на законе, незыблемо гарантирующего права индивида. Христианские контрреволюционные теории поэтому также несовместимы с национал-социализмом. В результате процесса отделения церкви от государства стало невозможно оправдывать политическую власть ссылками на Бога и церковь. Единственная современная попытка найти политическую власть у Бога — австрийская конституция 1 мая 1934 г., провозглашенная Дольфусом, который стал, если можно так выразиться, «викарием Бога на земле». Эта попытка была разрушена изнутри даже до того, как Австрия была завоевана. Но даже помимо процесса отделения церкви от государства, христианство и национал-социализм в сущности несовместимы. Согласно национал-социализму, люди иррациональны и неравны, и это отделяет его даже от наименее рационалистической теологии Св. Августина и Кальвина.

Национал-социализм ближе всего соприкасается с политической теорией Реставрации (периода после Французской революции), особенно с теорией К. Л. фон Халлера,[910] который рассматривает государство как естественный факт и в то же самое время как божественное учреждение, который допускает господство сильного над слабым и отрицает гражданские права, парламент и человеческий разум. Уже Гегель осудил этот тип политической философии как «фанатизм, умственную отсталость и лицемерие».[911] И все же даже слабоумие Халлера, как и всех консервативных традиционных теорий, еще слишком рационально для национал-социализма. Халлер все еще признает «естественную», хотя и старомодную и устаревшую структуру общества. Это опять-таки входит в противоречие с полным отрицанием национал-социализмом феодальных пережитков в обществе.

Известные абсолютистские или контрреволюционные теории не подходят национал-социализму, потому что у национал-социализма есть черты, радикально отделяющие его от них и потому что у него нет никакой теории общества.

Идеология национал-социализма содержит элементы идеализма, позитивизма, прагматизма, витализма, универсализма, институционализма — короче говоря, любой возможной философии. Но эти разнообразные элементы не объединены, они просто используются в качестве механизмов, устанавливающих и расширяющих власть и продолжающих пропаганду. Распространенные интерпретации национал-социалистической идеологии страдают двумя большими недоразумениями. Первое — это отождествление национал-социализма с гегельянством. Мы показали несовместимость рациональной политической философии Гегеля с национал-социализмом, и книга Герберта Маркузе[912]предоставляет блестящее опровержение этой ошибочной интерпретации.

Мы не должны совершать и вторую ошибку, ошибку отождествления национал-социализма с релятивизмом, позитивизмом или прагматизмом. Верно, что Муссолини допускал, что он многим обязан релятивизму и прагматизму:

«В Германии релятивизм — чрезвычайная дерзость и разрушительная теоретическая конструкция (возможно, философская месть Германии, которая может объявить о военной мести). В Италии релятивизм — это простой факт. Фашизм — сверхрелятивистское движение, потому что он никогда не пытался облачить свою сложную и мощную умственную позицию определенной программой, но руководствовался своей всегда меняющейся индивидуальной интуицией. Все, что я говорил и делал за эти последние годы, — это интуитивный релятивизм. Если релятивизм означает конец веры в науку, распад этого мифа о «науке», которую представляют как открытие абсолютной истины, то я могу гордиться тем, что применил релятивизм к анализу социализма. Если релятивизм означает презрение к застывшим категориям и людям, которые утверждают, что были носителями внешней объективной истины… тогда нет ничего более релятивистского, чем фашистская позиция и деятельность…. Мы, фашисты, всегда выражали наше полное безразличие ко всем теориям…. мы, фашисты, имели мужество отказаться от всех традиционных политических теорий, и мы являемся и аристократами и демократами, и революционерами и реакционерами, и пролетариями и антипролетариями, и пацифистами и антипацифистами. Достаточно иметь единственный устойчивый пункт: нацию. Остальное очевидно… Из того факта, что все идеологии имеют равную ценность, что все идеологии являются простыми фикциями, современный релятивист делает вывод, что каждый волен создавать для себя свою собственную идеологию и пытаться следовать ей со всей возможной энергией».[913]

На самом деле это чрезвычайно поучительная цитата из Муссолини. Она показывает, что его так называемый релятивизм, который ничего общего не имеет с философским релятивизмом или прагматизмом, представляет собой всего лишь цинизм и нигилизм. То, что фашизм подразумевает под своей похвалой релятивизму, — что он использует любые теории в качестве механизмов. Мы также знаем из биографии Муссолини, написанной Г. Мегаро,[914] что обращения фашистского лидера к великим образцам делаются для отвода глаз, и что об этих образцах время от времени упоминается лишь для того, чтобы придать фашистской доктрине академическую репутацию.

Верно, что релятивизм и прагматизм содержат авторитарные элементы. Отрицая ценность объективной истины, они могут проложить путь к обожествлению существующего. Но в то же самое время они разоблачают теории; они являются критическими доктринами, опровергающими высокомерные требования посткантианского идеализма, который, как мы показали, скрывает само одобрение данного, перенося все решающие проблемы в ту же самую сферу метафизики. Позитивизм и прагматизм поклоняются только установленным фактам и, таким образом, требуют свободы устанавливать и анализировать их. Такую свободу действительно предоставляет национал-социализм — но только естественным наукам, а не гуманитарным наукам и не наукам об обществе. Никакая философия не может считаться ответственной за национал-социализм.

Национал-социализм, повторим, несовместим с любой рациональной политической философией, то есть с любой доктриной, которая выводит политическую власть из воли или нужд человека. То, что это так, достаточно, я считаю, доказывает сама структура национал-социалистического общества. В ней существует фундаментальный антагонизм между производительностью немецкой промышленности, ее способностью обеспечивать благосостояние народа и ее фактическими достижениями, и этот антагонизм неуклонно углубляется. Последние восемь лет огромная индустриальная машина, постоянно расширяющаяся, работала исключительно на разрушение. Обещания, данные режимом массам, конечно, благозвучны, но многие из них были нарушены, и каждый существенный пункт программы партии был принесен в жертву. Этот антагонизм должны чувствовать массы, которые не просто дети, заблудившиеся в лесу, но имеют за собой давнюю традицию, наполняющую их критическим духом и дающую им знание, что первичный факт современной цивилизации — этот самый антагонизм между экономикой, которая может производить изобилие и давать благосостояние, но которая производит только разрушение.

В такой ситуации мышление является фатальным для режима — в этом и ведущий позитивист, и ведущий антипозитивист согласятся.[915] Мышление, если оно будет дозволено, обернулось бы против угнетения и несправедливости. Когда Джон Стюарт Милль написал свое эссе об Иеремии Бентаме, он озаглавил одну из его глав «Опасность спрашивать почему».[916] Утилитаризм Бентама отвергался обществом, которое чувствовало, что критический анализ был опасен для его существования. В национал-социалистической Германии мышление любого рода, позитивистское или прагматическое, идеалистическое или нет, неизбежно должно оказывать критическое и революционное влияние.

Национал-социализм не имеет никакой рациональной политической теории. Но имеет ли он антирациональную теорию, и существует ли вообще такая антирациональная теория? Мы считаем, что нет. Есть нерациональные религиозные теории и есть нерациональная магия. Но политическая теория не может быть нерациональной. Если она утверждает, что является нерациональной, то это — сознательная уловка. «И здесь поднимается… кровь против формального разума; раса против целеустремленной рациональности; честь против пользы; единство против индивидуалистического распада; воинская добродетель против буржуазной безопасности; народ против индивида и массы».[917] Это описание национал-социалистической философии одним из ведущих национал-социалистических философов Эрнстом Криком, теперь профессором в Гейдельберге, можно считать заслуживающим доверия. Мы во многих случаях пытались показать, что так называемые нерациональные понятия, кровь, общность, народ являются механизмами, скрывающими реальную конфигурацию власти и позволяющими манипулировать массами. Харизма вождя, превосходство расы господ, борьба пролетарской расы против плутократии, протест народа против государства — это сознательно применяемые хитрости. Не будет преувеличением сказать, что национал-социализм действует согласно самому рациональному плану, что каждое заявление его вождя продумано, а его воздействие на массы и на окружающий мир заранее тщательно взвешено.

От предыдущих политических систем, которые испытывают недостаток в теоретическом оправдании и которые были распространены в период основания итальянских городов-государств и в начале семнадцатого столетия, национал-социализм отличает его обращение к народу.[918] Мы видели, что национал-социализм пришел к власти при поддержке масс. После того как общество прошло фазу крупномасштабной демократии, обращение к массам и их поддержка становятся обязательными. Ни одна политическая система не может ни на чем не основываться и не может полностью стереть прошлое. Каждая новая политическая система должна включить в себя определенные аспекты прошлого. Национал-социализм преобразовал институциональную демократию Веймарской республики в церемониальную и магическую демократию,[919] и такое направление развития стало необходимым в силу требований тоталитарной войны, во время которой различия между гражданскими лицами и солдатами уничтожаются, и гражданские лица страдают даже больше, чем солдаты. Социализация опасности, как Гарольд Лассуэлл точно определил эту ситуацию, более чем когда-либо требует полного контроля над всей массой людей и над каждым аспектом их индивидуальной жизни. Наконец, чтобы управлять массами, чтобы контролировать, ато-мизировать, терроризировать их, нужно овладеть ими идеологически.

Национал-социализм оживил методы, обычные для четырнадцатого столетия, когда были основаны первые современные государства — итальянские города-государства. Он вернулся к раннему периоду государственного абсолютизма, когда «теория» была простым arcanum dominationis, техникой за пределами правильного и неправильного, суммой механизмов для удержания власти. Лидеры итальянских городов-государств в четырнадцатом столетии, Макиавелли, немецкие юристы начала семнадцатого столетия (такие, как Арнольд Клапмар) были мастерами этого искусства. Исследование Арнольда Клапмара «De arcanis rerum publicarum» (1605 г.) обнаруживает поразительное сходство с национал-социализмом в превращении мышления в пропагандистские приемы.

Примечательно, что четырнадцатое столетие увидело первую попытку установить своего рода фашистскую диктатуру. Эта попытка была предпринята в Риме в то время, когда город подвергся острому экономическому кризису в результате перемещения папства в Авиньон, и стал добычей немецкого императора и правителя Неаполя. Разрывавшийся в борьбе между двумя знатными семействами Колонны и Орсини, населенный обедневшей массой оборванцев, которые ясно помнили свое великолепное прошлое, Рим стал идеальным основанием для деятельности демагога Колы ди Риенцо. Этот сын бедного владельца гостиницы и прачки был самоучкой; посредством тяжелого труда он стал ученым и был первым, кто исследовал руины Рима. Его план достижения власти был поддержан богачами материально; он также тщательно развивал и тщательно скрывал свои связи с папой римским. В то же самое время он умело эксплуатировал разочарование значительных слоев римского населения, и пропаганда была одним из его самых мощных орудий массового господства. Огромные аллегорические картины на стенах домов, уличные демонстрации, празднования магических церемоний, горячие и страстные речи, наполненные аллегорическими и историческими размышлениями о славе Рима, обещания избавить от господства знати были его арсеналом. Вся карьера Колы ди Риенцо была отмечена той же самой смесью хитрости и страсти, которая может наблюдаться и в новейшей истории Германии.

Римская знать отказывалась воспринимать его серьезно, хотя — или, возможно, именно поэтому — он открыто выражал свои цели. Но буржуазия видела в Коле ди Риенцо своего спасителя от разрушения и беспорядков. Богатые сыновья торговцев, которые никогда не признавались знатью, перешли на его сторону. В праздник Троицы в 1347 г. — Кола созвал так называемый римский парламент народа и провозгласил свою диктатуру — в соответствии с конституцией. Его методы захвата и отправления близки тому образцу, который был знаком и национал-социализму: драконовские законы, решительная чистка судебной власти и бюрократического персонала, создание сильной армии. Он приказал, чтобы коррумпированных чиновников проводили по улицам, облачая их в нелепые одеяния и выставляя на посмешище перед населением. Тюрьмы были переполнены, специальные суды работали сверхурочно, число смертных приговоров возросло. Знать покорилась его правлению и поклялась в преданности. Полное единство римского народа казалось восстановленным, тем более что все привилегии знати были отменены. В конце он был свергнут теми же самыми классами, которые он обещал уничтожить, но фактически сделал еще более сильными. После его крушения он вступил в заговор с францисканскими монахами и принял харизматическую доктрину Иоахима Флорского, стремясь осуществить «Третью империю», царство духа.

Есть и другие исторические прецеденты, хотя ни один из них так не интересен, как короткое царствование Колы ди Риенцо, потому что оно имело место еще во времена расцвета современного государства. Диктатура Наполеона III, объявленная 2 декабря 1851 г., также характеризовалась идеологической лестью массам и их фактической изоляцией и распылением. Авторитарный контроль над объединениями рабочих, введение трудовых книжек, создание проектов общественных работ шло рука об руку с непрерывными заявлениями императора о его любви к рабочим.

В этих двух случаях — и во многих других[920] — мы сталкиваемся с массами, положение которых стало невыносимым. Эти массы демонстрируют революционные тенденции, их негодование против их правителей возрастает, поскольку они понимают свою неудовлетворенность. Современный фашистский лидер направляет волнения в такое русло и таким способом, что материальные основы общества остаются нетронутыми. В наше время это может быть сделано только путем замены мышления магическими церемониями не только в публичных праздниках, но и в повседневной жизни. Чтобы достичь этой цели, изоляция индивида, характерная для современного общества, усиливается до предела с помощью огромной сети бюрократических организаций и оппортунистической, бесконечно эластичной идеологии.

Эти соображения вынуждают нас прийти к заключению, что у национал-социализма нет никакой собственной политической теории и что идеологии, которые он использует или отвергает, являются простыми arcana dominationis, технологиями господства. Если это верно, то необходимо, по моему мнению, предположить, что немецкое руководство — единственная группа в сегодняшней Германии, которая не относится к своим идеологическим заявлениям серьезно и хорошо осведомлена об их чисто пропагандистском характере.

2. Действительно ли Германия — государство?

Но если у национал-социализма нет никакой политической теории, то является ли его политическая система государством? Если государство будет характеризоваться верховенством закона, то наш ответ на этот вопрос будет отрицательным, так как мы отрицаем, что в Германии существует закон. Можно утверждать, что

государство и закон не идентичны, что могут быть государства без закона. Государство, однако, каким оно возникло в Италии, задумывалось как рационально действующая машина, располагающая монополией принудительной власти. Идеологически государство характеризуется единством политической власти, которой оно владеет.

Я сомневаюсь, существует ли в Германии государство даже в этом ограниченном смысле. Утверждают, что национал-социализм — это двойственное государство, то есть фактически одно государство, в котором работают две системы, одна в соответствии с нормативным правом, другая — по индивидуальным мерам, одна рациональная, другая — сфера прерогатив.[921] Мы не разделяем это представление, потому что мы полагаем, что в Германии нет никакой сферы права, хотя есть тысячи технических правил, которые в известной мере предсказуемы. Мы полагаем, что монополисты, имея дело с немонополистами, полагаются на индивидуальные меры, а в своих отношениях с государством и с конкурентами на компромиссы, которые определяются целесообразностью, а не законом. Кроме того сомнительно, обладает ли национал-социализм единой принудительной машиной, если мы не принимаем теорию руководства за истинную доктрину. Партия независима от государства в вопросах, имеющих отношение к полиции и молодежи, но везде государство стоит выше партии. Во многих областях верховной властью обладает армия; бюрократия является неконтролируемой, и сильные позиции удалось завоевать промышленности. Можно было бы сказать, что такие антагонизмы характерны как для демократии, так и для национал-социализма. Предположим все же, что есть одно решающее различие. При демократии и при любой иной конституционной системе такие антагонизмы внутри правящих групп должны решаться универсально приемлемым способом. При абсолютизме король — настоящий законодатель; в его личности фактически объединена законодательная, исполнительная и судебная власть. Когда его безусловное требование вступает в конфликт с действительностью, государство распадается, как Франция перед революцией 1789 г., когда король обладал абсолютной властью только номинально, в то время как власть осуществлялась бюрократией, феодалами, судами, высшими слоями буржуазии, и все они ожесточенно сражались друг с другом. При абсолютной монархии, при конституционной системе и при демократии компромиссы между различными группами требуют и получают универсальную законность. Если государству необходимо скоординировать и ассимилировать сотни и тысячи индивидуальных и групповых конфликтов, то процесс должен быть завершен универсально приемлемым способом, то есть через абстрактный рациональный закон или по крайней мере через рационально действующую бюрократию. При национал-социализме, однако, все общество организовано в четыре жесткие централизованные группы, каждая из которых действует по принципу руководства, каждая со своей законодательной, административной и собственной судебной властью. Ни универсальный закон, ни рационально действующая бюрократия не нужны. Компромиссы между этими четырьмя авторитарными органами не нуждаются в том, чтобы быть выраженными в юридическом документе, их не нужно институционализировать (как и «джентльменские соглашения» между монополистическими отраслями промышленности). Вполне достаточно, чтобы руководство этих четырех сил неформально согласилось с определенной политикой. Четыре тоталитарных органа тогда будут проводить ее в жизнь при помощи механизмов, имеющихся в их распоряжении. Нет никакой потребности в государстве, стоящем выше этих групп; государство может даже быть помехой для компромиссов и для господства правящих классов. Решения вождя — просто результат компромиссов между этими четырьмя руководящими группами. Министерский совет государственной защиты не имеет никакого исполнительного аппарата, отличающегося от аппаратов этих четырех сил правящего класса.

Таким образом, внутри национал-социалистической политической системы невозможно обнаружить никакой орган, который монополизирует политическую власть.

Самые выдающиеся национал-социалистические юристы, Райнхард Хен[922] и Готтфрид Нессе,[923] отклоняют само понятие государства, и их идеи встречают широкое одобрение.[924] Оба отвергают понятие государственного деятеля как простую либеральную конструкцию, поскольку, если понятие государства принимается, доказывают они, то те, кто осуществляет его власть, и являются его органами. Согласно их точке зрения, политическая власть Германии коренится в вожде, который является не органом государства, но олицетворением общности, и действует не как ее орган, но как его персонификация. Нессе различает три независимые власти равного ранга, партию, армию и государство (под которым он имеет в виду бюрократию); над ними вождь, «действующий не только ради народа и вместо него, но и как народ».[925] Он использует партию, армию и государство как свои инструменты только потому, что он не может все делать лично. Нас беспокоит не софистика этой новой теории пресуществления, подразумевающего идентификацию вождя и народа, а скорее последствия, вытекающие из такой теории. Эта передовая национал-социалистическая конституционная теория, хотя и оспаривавшаяся даже Карлом Шмиттом,[926] ясно признает, что не государство объединяет политическую власть, но три (по нашему представлению, четыре) сосуществующие политические силы, объединение которых не институциализируется, но только персонифицируется. Можно с готовностью признать, что в конституционном праве, как в любой другой области, теории общности народа и руководства — простой щит, прикрывающий полномочия чрезвычайно раздутых бюрократических машин. Но по меньшей мере зерно истины может содержаться в этих теориях, а именно, что трудно дать название государства четырем группам, вступающим в сделку. Фактически, за исключением харизматической власти вождя, нет никакой власти, которая координирует эти четыре силы, никакого места, где компромисс между ними может быть достигнут на универсальной надежной основе.

Но если национал-социалистическая структура не государство, то что это? Я рискую предположить, что мы сталкиваемся с основой общества, в котором правящие группы прямо управляют остальной частью населения, без посредничества такого рационального, хотя и принудительного аппарата, который до настоящего времени известен как государство. Эта новая социальная форма полностью еще не понята, но существует тенденция, которая и определяет саму сущность режима.

3. Каковы тенденции развития в этой структуре?

То, что есть глубокие антагонизмы внутри правящих классов, мы уже показали. Никакой общей лояльности не существует. Цемент, связывающий их вместе, — это прибыль, власть и прежде всего страх перед угнетенными массами. Но поскольку это так, то может случиться, что одна группа проглотит другую или все остальные. Вполне может быть, что национал-социализм находится на пути к становлению «гарнизонного государства», которое Гарольд Ласс[927] прекрасно определяет как государство, управляемое при помощи одних лишь практик насилия. Может произойти, что партия в случае конфликта экспроприирует промышленность. Означает ли это конец капитализма? Я так не думаю. Германия тогда вновь вступила бы в новый период первоначального накопления, период, где капитал накапливается не в процессе производства, а одним только насилием и террором, то есть политическими средствами. Даже сегодня система демонстрирует многие признаки первичного накопления, таких как отчуждение еврейской собственности в пользу арийцев, германизацию и основание предприятий Геринга. Тогда возникнет новый класс капиталистов, и политическая власть партии будет тогда полностью укоренена в процессе производства. Правящий класс тогда будет компромиссной структурой не четырех групп, но, возможно, только двух, армии и партии.

Но в то время как то, что мы понимаем под первоначальным накоплением, сопровождается процессом гигантской экспансии, неслыханным высвобождением всех производительных сил, фашистское первоначальное накопление указывает на конец этого процесса. Завоевание экономического могущества чисто террористическими средствами становится неизбежным, так как по многим причинам, которые мы уже привели, невозможно подняться по социальной лестнице только тяжелым трудом и деньгами.

Хотя такое направление развития и возможно, оно маловероятно. Армия — это не национал-социалистическая группа, хотя многие армейские лидеры могут заискивать перед Гитлером. Она все еще во власти своей собственной рациональности. Ее тесные связи с монополистической промышленностью, с аграриями и с высшей министерской бюрократией известны и уже были рассмотрены. Если Германия победит в войне, престиж и власть армии резко увеличатся, и партия уже не осмелится встать на путь полной экспроприации. Тот или иной монополист может, как Тиссен, пасть в качестве предупреждения другим и в качестве уступки партии, но маловероятно, что в случае победы существующая структура немецкого общества существенно изменится.

Гораздо более важными являются антагонизмы между правителями и управляемым. Здесь объективно существует глубокий антагонизм между двумя классами. Приведет ли он к социальному взрыву и когда, мы не знаем. Но в пределах этого универсального и главного классового антагонизма существуют бесчисленные трещины в системе, о которых мы должны упомянуть. Самый глубокий конфликт явится результатом антагонизма между магическим характером пропаганды и полной рациональностью и деперсонализацией общества. Процесс производства не является магическим, он рационален. Изменения в процессе производства создаются не прикосновением к флагу и не произнесением церемониальных слов, но работой. Они не просто случаются, они делаются человеком. Режим пытался и будет пытаться помешать появлению идеологии, соответствующей рациональному процессу труда, но эта попытка безнадежна. Она может пробудить только презрение и цинизм. Согласно некоторым наблюдателям национал-социалистической Германии, мы уже достигли стадии, где обожествление руководства и общности рассматриваются как то, чем они на самом деле и являются: как полная чушь.

Кроме этого общего антагонизма есть и другие изъяны в системе массового господства, прежде всего конфликт между ударными отрядами и аморфными массами. Этот процесс наблюдается и в армии, и в промышленности, и он может достичь значительных пропорций. Два из самых проницательных наблюдателей современной войны уже указывали на внутренний конфликт между растущим значением инициативы отдельных солдат, и бюрократизацией массовой армии.[928] Национал-социалистическая война в большей степени, чем когда-либо, должна основываться на смелости, умении и инициативе солдата и сержанта — но в то же самое время практикуется и полный авторитаризм, то есть твердый контроль сверху.

Подобное явление заметно и в процессе производства. Утверждают, что Германия — это земля инженеров, и что изобретательному и организационному умению инженера больше не препятствует мотив прибыли.[929] Это только частично верно; прежде всего, это не означает, что инженер стал правителем и что капитализм подошел к концу. Это просто выражает потребность экономики, испытывающей нехватку сырья и трудовых ресурсов, создавать заменяющие материалы и рационализировать производительный процесс, какими бы ни были затраты. Но даже если мы предположим, что в течение этих последних восьми лет инженер не был скован внешними препятствиями, то позже он будет представлять собой (опять же при условии немецкой победы) самую серьезную трещину в здании режима. Инженер занимается самой рациональной профессией, и он знает, какими благотворными силами производственная машина может владеть. Каждый день он видит, как эта машина становится инструментом разрушения, а не благосостояния. Конфликт между потенциальной возможностью и действительностью, если можно так выразиться, ежедневно разворачивается перед его глазами. Если Германия даже после поражения Англии и России продолжит перевооружаться, чтобы завоевать мир — и мы попытались доказать, что непрерывная агрессивная экспансия является внутренне присущей системе в целом — этот антагонизм будет ежедневно становиться все более угрожающим. Но если Германия после поражения оппозиции сосредоточится на своем хозяйстве и откажется от дальнейшей экспансии, тогда возможности инженера будут вновь скованы, а технический прогресс будет, вероятнее всего, обращен вспять, чтобы обеспечить достаточную занятость. Мы полагаем, что антагонизм между инженером, под которым мы понимаем всех техников и мастеров, и тоталитарным монополистическим капитализмом является одним из решающих изъянов режима.

Этот конфликт идет вглубь, он проникает в весь рабочий класс. Власть квалифицированного рабочего выросла. Он стал, правда, еще более взаимозаменяемым. Отношение между произведенной обрабатываемой деталью и его трудом полностью растворяется в высокорационализированной машине, но отношение между ним и трудовым процессом сохраняется в прежней форме. Антагонизм, испытываемый инженером, повторяется в крупном масштабе. Хотя число квалифицированных рабочих может уменьшиться и соотношение рабочих со средней квалификацией и низкой квалификацией продолжают увеличиваться, власть квалифицированного труда растет, поскольку он удерживает ключевые позиции в индустриальной машине. Режим может попытаться развратить квалифицированного рабочего, он попытается удовлетворить его требования за счет больших масс рабочих низкой квалификации. Он продолжит разрушать солидарность везде, где он с нею будет сталкиваться. Он уничтожит все сходства, являющиеся результатом совместной работы. Но добьется ли он успеха? Будет ли более высоко квалифицированный рабочий, зная о своей заменимости, понимая возможности индустриального аппарата, удовлетворен режимом, который использует эти возможности для угнетения и террора? Если мы полагаем, что человек является злым существом, если эгоизм — это единственный стимул человека, перспективы оказываются довольно мрачными. Но человек не плох и не хорош, он формируется в его культурном и политическом опыте.

Что это за опыт? Превращение культуры в пропаганду имеет далеко идущие последствия для режима — последствия, которых он не желает, но которых он не сможет избежать. Конфликт между псевдосоциалистической идеологией и голыми фактами авторитарного монополистического капитализма должен стать еще глубже. Антикапиталистическая пропаганда содержит внутреннюю динамику, которая на какое-то время может быть остановлена различными механизмами, но которая не может быть остановлена надолго. Даже национализации экономики будет тогда недостаточно. Нельзя будет просто передать собственность государству и сохранить социополитическую систему. Идеология общности, мошенническая, антигосударственная идеология, фиктивная, насколько это возможно, — это, как мы упомянули, формы теории бесклассового общества, хотя, конечно и выродившиеся формы. Своей антикапиталистической и антигосударственной пропагандой режим невольно поддерживает подлинные социалистические тенденции.

Это относится и к псевдоэгалитаризму. Даже поддельный эгалитаризм оставит несмываемые впечатления у тех, для кого он практикуется. Уильям Ширер[930] сообщал о равном обращении с моряками и офицерами на немецких линкорах. Многочисленные репортеры рассказывали нам, что твердая дисциплина немецкой армии за пределами времени службы уже ушла в прошлое, что офицеры и солдаты гармонично сосуществуют, что рядовые уже не должны подниматься и стоять по стойке смирно, когда офицеры заходят в ресторан. Мы также знаем, что многие из иерархических групп распались на части не только в армии, но также и в гражданской службе. Солдат или сержант, если им поручена какая-то задача, отвечают за нее сами и не должны терпеть никакого вмешательства сверху, за исключением того, кто отдал приказ. Мы показали, что национал-социалистические ячейки на государственной службе ломают барьеры между академическими и неакадемическими должностями, и что организации чиновников были объединены с военными организациями, прежде состоявшими из рядовых. СА и СС — псевдоэгалитарные органы, как и армия в более крупном масштабе.

Они — псевдоэгалитарные органы, потому что ни одно из требований подлинного равенства не осуществляется. И все же ежедневное повторение требования «равенства для всей немецкой расы», полное уничтожение феодальных пережитков должно в конечном счете привести к требованию о полном и подлинном равенстве. Неакадемический государственный служащий с более высокими качествами, чем его академический начальник, не будет удовлетворен одним лишь заседанием в той же самой ячейке или даже наличием, возможно, более высокого ранга в организации государственной службы — он потребует уничтожения всех барьеров и напоминания о равенстве всей немецкой расы. Рядовые могут потребовать, чтобы были сделаны все выводы из тесной дружбы между чиновниками и солдатами. Никто не может призывать богов и оставаться безнаказанным.

Тот же самый антагонизм проникает и в культуру. «Сила через радость» является организацией досуга, которая использует досуг для работы, но организация несомненно создает потребность в подлинной культуре, которую не сможет удовлетворить никакое гарнизонное государство. Культура может развиваться только в условиях свободы, а свобода будет подвергать трудовой процесс критике. Опять же, возможности, свойственные движению «Сила через радость» столь огромны и их фактическое исполнение столь регрессивно, что конфликт должен однажды стать полностью очевидным.

Такова культурная ситуация, которая будет формировать сознание рабочего класса и особенно квалифицированного рабочего, мастера и инженера.

Эти антагонизмы будут перекрещиваться с новым национализмом на завоеванных территориях, который каждый день будет становиться все более сильным и более опасным. Теперь, когда Россия вступила в войну, «национальный» и «социальный» вопрос для обедневших масс в восточной и юго-восточной Европе сольется в одну глубокую и сильную ненависть против немецкого завоевателя.

Таковы изъяны этой системы, которая должна развиваться, даже если Германия выиграет существующую войну.

Но если Германия будет побеждена? Может ли она быть побеждена? Конечно же, может. Но поражение должно планироваться не просто как военный экономический акт, но также и как психологический. Мы попытались показать, что революция в Германии в 1918 г. была вызвана не просто военным превосходством сил союзников в результате вступления Америки в войну, но также и превосходством новой свободы Вудро Вильсона над монархической политической теорией, в которую давно уже прекратили верить. Вильсона приветствовали не только в Италии, Франции, и Англии, в Чехословакии и Польше, и не как президента Соединенных Штатов, но как человека, который дал либеральной демократической идее ее самую точную и самую конкретную формулировку. Германия больше не верит в эту идеологию. Это — факт, что психологическая война должна принять во внимание. Идея самоопределения народа была предана не республиканской Германией, а западными державами. Меньшинства в Восточной Европе угнетались, а западные державы ничего не делали». Лига Наций потерпела крах, но не благодаря ошибке демократической Германии. «Демократия была предана немецкими демократами — либералами, социал-демократами, католиками. Одна только политическая демократия не будет принята немцами, тем более что марксистская и национал-социалистическая критика либерализма и демократии достигла своего завершения. Немец знает, что за политической демократией может быть скрыта экономическая несправедливость. Психологическая война против Германии не будет успешной, если простое статус-кво будет окончательной целью.[931] Европа должна быть реорганизована. Она не может быть снова разделена на враждебные государства. Потенциальные возможности объединенной Европы должны разрабатываться для благосостояния больших масс. Германия не может быть разделена и порабощена. Мы попытались показать, что нет никакой определенной немецкой черты, ответственной за агрессию и империализм, но что империализм является внутренне присущим структуре немецкой монополистической экономики, однопартийной системе, армии и бюрократии. Чтобы разрушить агрессию, власть монополистической экономики должна быть окончательно сломлена, и экономическая структура Германии должна быть глубоко изменена, вдобавок к уничтожению власти партии, армии, и высшей бюрократии.

Поскольку немец жаждет мира и свободы, справедливости и равенства, поскольку он ненавидит концентрационные лагеря, палачей и СС, поскольку он высмеивает руководство и лживую общность, он никогда не будет удовлетворен статус-кво, который вновь отдаст его во власть анархических условий великой депрессии.

Национал-социализм может в психологической области быть побежден только политической теорией, которая окажется столь же эффективной, как национал-социализм, не жертвуя свободами человека. Это — второй постулат психологической войны против Германии, и национал-социалисты также об этом знают. Непрерывная кампания против Англии и Соединенных Штатов, ведущаяся ежедневно национал-социалистической пропагандистской машиной, имеет только одну цель: убедить немцев, что Англия и Соединенные Штаты недемократические государства, что за их демократическим фасадом скрывается власть капитализма, голода и страданий, неравенства и эксплуатации. Национал-социалистическое руководство знает, что, как только Англия и американская демократия покажут себя столь же эффективными, как национал-социализм, и, возможно, даже более эффективными, сохраняя или даже углубляя демократию, то вера в национал-социализм, которая основана на страхе и отчаянии, в конечном счете рухнет. Основное условие для психологической войны против Германии поэтому в том, чтобы процесс демократизации в Англии и Соединенных Штатах не был принесен в жертву, но, наоборот, поощрялся и прогрессировал. Мы знаем, что это трудно. Гораздо сложнее развивать возможности нации на демократической основе, чем на авторитарной; и все же, чтобы искоренить национал-социализм в умах немцев, модель эффективно управляемой демократии будет стоить столько же, сколько и мощная армия.

Изъяны и трещины в системе и даже военное поражение Германии не приведут к автоматическому краху режима. Он может быть свергнут только сознательными политическими выступлениями угнетаемых масс, которые будут использовать трещины в системе.