Белый ворон

Глава 4 МАНЁВРЫ

На этот раз дорога в Париж была невесёлой. Привычные тополя по обеим сторонам тракта к середине лета потеряли половину листвы. Их голые метлы царапали пыльную эмаль неба. Командующий поднялся на подножку кареты, как всходят на эшафот. Последний раз бросил взгляд через плечо на офицеров штаба, выстроившихся на крыльце проводить его. Обычно частым отлучкам графа не придавали особого значения. Но сегодня команда вытянулась в струну, точно перед капитанским мостиком тонущего корабля. Государь прибыл из Аахена прямо в Париж и требовал Воронцова к себе. Сколько верёвочке ни виться...

В том, что дело швах, штабные не сомневались, слишком уж красноречивы были последние ордера из Петербурга. Их сиятельство доигрался. А вместе с ним и целый корпус. Но странно — то ли всем передалось упрямство графа, то ли было в их жизни здесь нечто особенное, чему уже вовек не бывать, — только ни сам Воронцов, ни гордые ролью неправедно ошельмованных служаки не признавали себя виновными. Пусть им объяснят, что они сделали против устава!

Командующий чуть торжественнее, чем обычно, пожал провожающим руки. Ладонь Фабра немного задержал, кивнул и, пожелав им провести время без происшествий, сел в экипаж. Кучер Егорыч взмахнул кнутом. Пошли, родимые! Алекс не удержался, перекрестил карету вслед. На душе было неспокойно, и лишь перенятая у графа британская выдержка заставляла делать вид, будто всё в порядке.

Михаил Семёнович какое-то время приветствовал отдававших ему честь на улице солдат и офицеров, поднимая два пальца к шляпе. А когда Мобеж остался позади, откинулся спиной на подушки и снял треуголку. Казначеев, как всегда, сопровождал его. Ехал, молча вжавшись в угол кареты, и старался даже малейшим шорохом не обеспокоить начальство.

Командующего ждал давно чаемый разнос, результатом которого могло стать и прошение об отставке. Не важно, что он натворил. Важно, как его примут. А принимали Воронцова с прохладцей, и сколько бы граф сейчас ни вспоминал, когда это началось, всё равно изменить ничего было нельзя. Он и до заграничного похода мозолил глаза, став в армии популярным сверх меры. За Бородино его наградили Святой Анной, но всеобщее мнение было — сие немилость, надобно бы Георгия. Да и чин полного генерала Михаил давно выслужил. Сам Багратион ему обещал, жаль — не успел. Теперь когда и дадут?

Пока дрались в Польше, пока общее командование осуществлял Кутузов, никому даже в голову не приходило, как поступит с ними государь, чуть только границы империи будут позади. Уже 7 января 1813 года Михаил командовал авангардом при взятии городка Бромберг, а в конце месяца разбил поляков у местечка Рогозна, откуда сразу повернул на Познань, захват которой ознаменовался для него наконец званием генерал-лейтенанта и собственным корпусом. В Польше было трудно, люди рвались мстить за мародёрство в Смоленске и Москве. Между тем, приказ императора требовал «поступать с поляками, как с друзьями и братьями». Ещё не хватало таких родственников! Воронцову удалось удержать свои войска в рамках дисциплины.

В апреле умер фельдмаршал и всё пошло вкривь и вкось. Пруссаки, а за ними австрийцы бросили Наполеона и присоединились к России. Было создано общее командование, а силы разделены между тремя армиями — Главной, Силезской и Северной. Последняя — самая маленькая — 28 тысяч шведов под командованием бывшего наполеоновского маршала, а ныне кронпринца Бернадота. Её и усилили русским «отрядом», фактически корпусом, превосходившим союзников вдвое, но всё равно остававшимся в полном распоряжении шведского друга. Во главе вспомогательных сил государь поставил Винценгероде, свитского генерала, скорее придворного, наделённого благоволением свыше, но лишённого доверия людей. Михаил тут же окрестил нового начальника Индюком.

Бернадот, даром что бывший якобинский генерал и, как говорят, обладатель татуировки «Смерть тиранам!», быстро разобрался, кто тут на самом деле командует. «Дорогой брат, — писал он Александру с революционной прямотой, — у меня нет никакой возможности толково управлять русским корпусом, пока тот в руках у Винценгероде. По всем вопросам приходится сноситься через голову этого болвана с дивизионными генералами. Особенно с графом Воронцовым, который в таком уважении у товарищей, что они от него, минуя дурака-командующего, принимают приказания. Последнего же никто в грош не ставит, и я не знаю, куда его девать. Он всему тут помеха. Умоляю, сир! Отдайте корпус Воронцову, и сердце моё будет спокойно».

Александр Павлович только улыбался, но ничего не менял. Пришлось разбираться на месте. У татуированного монарха характер был таков, что он быстро задвинул Винценгероде за шкаф, и операции пошли своим чередом. Михаил командовал, но чувствовал себя в двойственном положении: кто он? по какому праву приказывает людям? просто потому, что они хотят его слушаться? или потому что ему благоволит иностранный кронпринц? Что за несчастье вызывать доверие у всех, кроме собственного царя?

В составе Северной армии дивизия Воронцова участвовала в битве народов под Лейпцигом. Страшное месиво продолжалось три дня. Вот тут союзнички показали себя во всей красе, поместив победоносных московитов непосредственно перед собой. 7 октября во главе полка стрелков Михаил оказался на острие атаки и первым ворвался в город. Надо было поддержать натиск, но дальше шли австрийцы и, испугавшись контрнаступления французских кирасир, они отхлынули от ворот. Русские егеря были отрезаны и готовились дорого продать жизнь, но тут остальная дивизия ринулась выручать генерала и утянула в общий прорыв завидное количество народу самой пёстрой национальной принадлежности.

Уважая щедрые награды, розданные всеми государями своим войскам, император пожаловал Воронцову орден Александра Невского. И опять он не стал полным генералом. Что за напасть? Михаил Семёнович отвернулся к окну. Скучный пейзаж не давал глазу зацепиться за что-нибудь стоящее. Хоть бы поля камнями огораживали! Почему-то вспомнился Краон, вокруг которого было много каменистых россыпей и виноградников. В начале 14-го года воевали уже во Франции. Его дивизия заняла городки Регель и Вуазье, где вопреки ожиданиям жителей не устроила резню. Зато любо-дорого было поглядеть, что вытворяли немцы.

А 23 февраля разразилось чудовищное сражение. Бонапарт выбрал Краон как последний оплот на пути к Парижу. Сюда стянул остатки сил. Великой армии уже не существовало. Но новые мобилизации поставили под ружьё около пятидесяти тысяч человек. Французов охватило отчаяние. Они сражались с яростью обречённых. Многие верили, что неприятеля удастся отбросить обратно в Германию. И тогда галлы останутся если не господами Европы, то уж, по крайней мере, хозяевами своей земли. «Vive l’empereur! Vive la France!»

Вот тут Михаилу скупо улыбнулась удача. Кавалерией русского корпуса был назначен командовать Бенкендорф. В этом граф увидел перст Божий. Перед рассветом лазутчики донесли, что против наших позиций неприятель поставил до ста орудий, и что, по слухам на французской стороне, наступлением командовать будет сам Наполеон. Последнее не радовало, ибо общее руководство союзниками осуществлял престарелый прусский фельдмаршал Блюхер. Воронцов ему не верил. А над русскими император послал верховодить графа Павла Александровича Строганова. Что тут сказать? Близкий друг царя, толковый дипломат, милейший собеседник. Но при чём тут армия?

На зорьке протрубили горнисты. Народ побежал строиться. Едва развиднелось, начала бить французская артиллерия. Бонапарт своих жалел, не пускал сразу в атаку. Хотел проредить частокол штыков. Что ему и удалось. Колонны стояли плотно друг к другу — такое место, трудно развернуться.

Направо подашься — пруссаки. Назад — пруссаки. По левому флангу — овраг. Неприятельские ядра ложились кучно. Воронцов молча ходил перед строем. То и дело вытаскивали убитых. Наконец, после часа канонады, Наполеон решил, что расчистил дорогу. По отдалённому гулу стало ясно — приближаются.

Наши замерли. Ни крика ободрения. Ни даже быстрого, нервного разговора по цепи. Ждали. Удар был страшен. Приняли в штыки. Пошла рубка. Нетрусливый народ — лягушатники. Отчаянной храбрости попадаются люди. Не умеют, не любят штыковую. Но дерутся даже голыми руками. А чаще саблей. Палят из всего что попало. Лишь бы размести вокруг себя пространство. В первый момент напор казался так силён, что русские подались назад. А потом вдруг почувствовали — слабеет. Это кавалеристы врезались с правого фланга. Ушли в гущу атакующих, клином распороли их колонны. Французов, зажатых между уланами и передней линией пехотинцев, живо покрошили на угощение. Слышно было только, как с левой руки сначала бегло стреляли наши егеря, а затем оттуда донеслось нестройное «ура!». Михаил понял, что те, оставив патроны, пошли в холодную и гонят неприятеля в лес.

Первая атака французов захлебнулась. Издалека не видно было, как Бонапарт воспринял такой оборот. Сначала вражеские барабаны забили отступление. Но буквально через несколько минут снова загремел грозный рокот: «Вперёд!». Император опять гнал своих на убой. На этот раз они чуть потеснили русских. Видно, много лестного сказал им Наполеон. Напомнил, что земля под ногами — не чужая. Теперь и не думали поворачивать, будто сзади огнедышащий дракон. Наши не устояли. Откатились маленько. Это не понравилось Воронцову. И так места не хватает! По сигналу графа пошли в штыковую. Потом второй, третий раз. Отбили плацдарм.

Бенкендорф тоже не зевал. Несколько раз по звуку трубы возобновлял атаки, пока не сбросил неприятеля в овраг. Там французы начали скапливаться кучами, катясь с крутых стен и давя друг друга. А сверху их накрывал огонь русских батарей. Страшное то было место — преисподняя. Однако под рукой Бонапарта оставалось ещё много сил, а главное — не пущенные в дело кавалерийские части. Их удар приняли уланы Бенкендорфа, и долго Воронцов со своей позиции в трубу не мог рассмотреть, чья берёт, где Шурка, жив ли?

Французская артиллерия — как всегда прекрасная — била, не останавливаясь ни на минуту. Земля под ногами уже была так взрыхлена ядрами и унавожена горячей мертвечиной, что только засевай. В какой-то момент — Михаил не понял, когда именно, потому что брегет ему прострелили — пришло известие, что нами никто не командует. Блюхер оттягивает своих назад, благо русские пока не сдвинулись с места. А генерал-адъютант Строганов находится в невменяемом состоянии: у него на глазах ядром оторвало голову единственному сыну.

Воронцову подвели лошадь. Он поскакал туда, где толпился штаб. И зачем государю понадобилось совать этого милого человека в мясорубку? Строганов рыдал. Михаил отдал ему честь, тот не обратил внимания, только махнул рукой: «Голубчик, вы уж как-нибудь». И это передача командования. «Слушай меня! Все отходим от оврага. Подаёмся на правый фланг, освобождённый пруссаками! Живее! Рассылайте вестовых!» Ему подчинились. Как подчинялись всегда. Людям нужно, чтобы кто-то принял на себя ответственность. Они готовы храбро стоять насмерть. Лишь бы ими толково управляли.

Пять часов русский корпус сдерживал наступление Бонапарта. Из 15 тысяч потеряли полторы убитыми. И вдвое больше ранеными. Положили восемь тысяч французов. Вязли двадцать два орудия. Вся свита вокруг графа — адъютанты, штабные — были либо ранены, либо... В этот день пули странным образом щадили Михаила. Его войска не сдвинулись ни на шаг. Часов около двух пополудни стало заметно, что натиск французов ослаб. Вот тут бы пруссакам поддержать наступление. Воронцов уже отправил к фельдмаршалу генерала Маевского, прося подкрепить его атаку с флангов.

Но ещё раньше, чем тот успел вернуться, прискакал адъютант Блюхера полковник Вёдер и протянул ордер о спешном отступлении.

— Как? — вырвалось у Михаила. — Зачем?

— Не могу знать, ваше высокопревосходительство. Приказ.

— Но это, по меньшей мере, дико, — проронил граф. — Даже оборона на месте сейчас менее опасна, чем ретирада. На бегу нас будут преследовать кавалеристы противника. Мы потеряем много людей. Передайте фельдмаршалу моё несогласие. Если он повторит приказ, то я буду обжаловать его по исполнении.

Блюхер повторил. В чём состоял смысл сделанного, штабные теоретики гадали потом не один год, разыгрывая на столах возможные варианты развития событий. Цокали языками, качали головами, сокрушаясь о нереализованных возможностях. Неприятель понёс крупные потери, и поле битвы осталось за ним только по милости фельдмаршала. Против воли русских. Однако Воронцов, сколько бы ни скрипел зубами, понимал, что одни, без союзников, они не только не разовьют атаки, но и попадут в капкан, стоит Наполеону глубоко выдвинуть свои фланги, обнять корпус и замкнуть кольцо. Окружения граф допустить не мог. Ретирада оказалась спешной. К счастью, ни одна пушка, даже ни один патронный ящик не были потеряны. В плен никто не попал.

Так Михаил упустил своё Ватерлоо. При Краоне Бонапарт мог быть разбит. Не судьба.

Император обедал в одиночестве. Его синий прусский мундир был украшен всего одним орденом — Чёрного Орла — и лишён лент. За ворот заткнута хрустящая салфетка с вышитой белым шёлком по батисту анаграммой «А. Б.» — Александр Благословенный.

Севрский сервиз, на котором ему подавали трапезу, именовался «Пороки и добродетели». Каждая тарелка была украшена аллегорией человеческих качеств и девизом, призывающим отринуть зло. Венчала сию столовую пропаганду супница с весами, наведёнными на её крутом боку серебром, и надписью: «Еo jugement»[1]. Имелся в виду, конечно, Страшный Суд — окончательное решение участи каждого грешника.

Подобное напоминание не портило государю аппетита и не навевало грустных мыслей. Ибо размышления благословенного монарха всегда замыкали в себе нечто печальное. А вкуса к еде он лишился много лет назад. В тот самый день и час, когда узнал, что его августейший родитель не препровождён после отречения в Петропавловскую крепость, а убит заговорщиками. Людьми, которым цесаревич вынужден был доверять...

«В многом знании много печали». Александру Павловичу тайны открылись слишком рано. Надломив и прежде времени состарив душу. Имеют ли люди в свете логику? Они радовались его восшествию на престол, прославляли «ангельскую кротость» и тут же втихомолку передавали слух о согласии молодого царя покончить с родным отцом. «Всем известен характер покойного! Сын не мог не знать, что Павел наотрез откажется подписать отречение. Что придётся принуждать силой. И что из этого выйдет...» Вышел труп с посиневшей шеей, перекошенным в последнем крике ртом и выбитым глазом. Вышел обморок нового монарха у родительского одра. Материнское проклятье и отказ присягать «такому сыну». Вышел разрыв с женой: она толкала его на это. У неё, а не у него, хватило воли сказать в роковой момент: «да».

Император сдёрнул салфетку с шеи и знаком потребовал воды умыть руки. Его считали цареубийцей! А он все эти годы был лишь следующей жертвой. Агнцем, связанным и стреноженным на алтаре. Время его не приспело, потому что пока собирается хворост. Но Александр твёрдо знал: рано или поздно он увидит лица собирателей. У них в руках будут ножи и факелы. Чресла препоясаны фартуками. А в петлице — ветка акации. Уже сейчас их голоса всё слышнее при дворе и в армии.

В чём его винят? В том, что с начала нападения Бонапарта он хотел остаться при войске? Разве не это долг царя? Дела шли из рук вон плохо, и всю ответственность возложили на него. Дескать, августейшее присутствие мешает генералам командовать. Старая песня! Или потом, когда Александр уехал, эти крикуны воевали лучше? Отнюдь нет. Они бросили Москву. И теперь уже обвиняли его в том, что он не явился в лагерь под Тарутином. Оказывается, в трудную минуту ему следовало быть с армией.

После Бородина они не хотели получать награды. Смели огрызаться: не за то воюем. Он посбивал с них спесь. Горячие головы! Думали, раз прогнали Бонапарта из наших берлог, смогут драться и в Европе. Оскорблялись, что их, победителей, загоняют под команду к пруссакам. Но нельзя забывать, что у пруссаков школа. И истинные понятия о дисциплине. Хватит с него позора Аустерлица, где русскими командовали русские же генералы. Тот же Кутузов. Одноглазый куртизан. Умел обольстить общество, дабы заставить требовать своего назначения. Тогда император уступил. Момент был критический. Теперь — ни за что.

И Александр, проявив волю, отдал обнаглевших подмастерьев под руку истинным знатокам дела. Как они кричали! Сколько было слёз, обид, ненависти! После парада в Вертю, которым завершились союзнические манёвры 1814 года, Ермолов в лицо императору повторил слова Суворова: «Ваше величество, сделайте меня немцем!» Каков наглец! Его фразу превратили в девиз все эти Дохтуровы-Раевские, не замечая, сколь жалки в своей ревности. За всю жизнь они не научились главному — послушанию.

Сегодня после обеда назначена аудиенция Воронцову. Ещё один из той же когорты. Александр поморщился и с такой силой тряхнул руками, что капли воды забрызгали скатерть. В отличие от своей бабки, он не любил ярких людей. Екатерина считала, что они придают блеска её царствованию. Внуку же мнилось — заслоняют его, отбирая частичку любви подданных.

После войны все герои. Всех превозносят. Во всех видят спасителей Отечества. На что они теперь? В мирное время с ними тесно. Того и гляди, заварят кашу... И тем не менее сегодня Александр Павлович намеревался оказать командующему милостивый приём. Даже если участь корпуса решена. Нельзя менять местами причину и повод. Причины всегда глубоки и скрыты. Повода же надо дождаться. Воронцов пока его не дал. Во всяком случае, открыто, очевидно для всех. А потому император будет говорить с ним искренне и доброжелательно. Как с другом.

Михаил прибыл в Париж около 12 дня. Было жарко. За дорогу он пропылился и взмок. Следовало привести себя в порядок и отправляться в Люксембургский дворец, где по обыкновению останавливался император. Аудиенция была назначена на два. Времени оставалось немного, и граф пренебрёг чаем ради холодной ванны.

В половине второго он сел в карету. Без десяти два был у дворца. Без пяти попросил доложить о себе приближённого адъютанта государя — Алексея Дмитриевича Соломку, старого знакомого. Тот исчез за дверью. Долго не выходил. Потом явился и велел обождать, указывая на стул. Воронцов хорошо знал эту манеру. Ею отличались некоторые начальствующие особы вроде Бенигсена или Винценгероде. Никогда не принимать в назначенный час. Хоть пятнадцатью минутами, но позже. Проситель должен осознать, куда пришёл. Пока сидит в приёмной на стуле, проникается чувством занятости персоны за дверью. Полчаса. Такова была дистанция, которую император проложил между собой и посетителем. Наконец двери распахнулись, и Соломка пригласил генерала войти.

Александр Павлович сидел у стола в боковом светлом покое, на стенах которого красовались рубенсовские аллегории. Он встал навстречу Воронцову и сделал ему радушный знак рукой. Михаил Семёнович внутренне подобрался.

— Рад видеть вас, друг мой, — усталое лицо государя лучилось мягкой улыбкой.

На вкус графа, в этом человеке было многовато сахара. А как укусишь, выходило — на кусок белой сладости капнули йодом.

— Ваш батюшка пишет мне, выражая обеспокоенность насчёт тех слухов, которые ныне тревожат Петербург в связи с оккупационным корпусом.

«А вот и йод, — подумал Михаил. — Зачем только отец взялся писать? Просили его?»

К стыду командующего, нервы у него так расходились после окриков из министерства и Главного штаба, что он полторы недели назад сам схватился за перо. Теперь жалел. Не удержался. Выложил, что накипело. Если ему не доверяют, зачем вручили командование? Если его верность не ко двору, он может уйти в отставку и жить частным человеком в Англии. В спокойствии и самоуважении. Это надо же было так подставиться! Тебя бьют, а ты сам напрашиваешься на удар голым пузом!

— Ваше письмо, Михаил Семёнович, тронуло меня до глубины души, — между тем говорил император, усаживая гостя в кресло возле стола.

Государь вовсе не настаивал, чтобы перед ним во время доверительной беседы стояли навытяжку.

— Я искренне не понимаю, в чём вы, граф, видите нападки на себя? Кого считаете своими недоброжелателями? Везде трудятся ваши друзья, исполняя единственно высочайшую волю, кою и вы, думаю, в любом деле поставляете себе главным мерилом собственных заслуг.

Михаил Семёнович чувствовал, что краска заливает его лицо. Стыдно, ой как стыдно было жаловаться царю. Как маленький. Но в том-то и дело, что он не жаловался! Во всяком случае, никого не обвинял, прекрасно понимая, что упрёки идут сверху. Не стоит именовать ябедой попытку прямого объяснения с государем — неотъемлемое право дворянина.

Александр Павлович продолжал улыбаться. Амбиции. Одни амбиции. Скольким таким обиженным на весь свет благодетелям человечества государь осушал слёзы. Смешно вспомнить.

— Сядьте, друг мой, — настойчиво повторил император. — Что написали прямо, сие лишь изобличает чистоту ваших намерений. И желание остаться незапятнанным в глазах царя. Чего всякому верному подданному хотеть должно. При дворе зависти и оговоров всегда больше, чем действительных заслуг. Неужели я, который вырос среди этого сплетения интриг, не отличу пошлой зависти от донесений, продиктованных искренним радением о пользе Отечества?

Михаил пока не улавливал, к чему клонит собеседник.

— Неужели в ваших глазах я столь несведущ как государь, что легко пойду на поводу у ложных измышлений? — доверительно продолжал император. — Вы человек выдающихся достоинств, один из лучших военачальников нашей армии. И вы думаете прожить без нападок ревности? Оставьте подобное самообольщение. У нас лгали, лгут и лгать будут. Но ведь я сам могу всё увидеть и по достоинству оценить то, что вы сделали для корпуса. И поверьте, ничто, кроме моего собственного мнения, не повлияет на решение. Даю вам слово.

Воронцов боялся поверить услышанному. Сколько раз за любезными оборотами крылось самое отъявленное недоброжелательство!

— Ваше сердце и ваш слух отравлены недоверием, — ласково упрекнул его Александр Павлович. — Вы поминутно ждёте подвоха. А между тем, если я прежде не всегда поступал милостиво по отношению к вам, то любое действие монарха продиктовано дюжиной причин, большей частью остающихся в тени. Вам кажется обидой то, что на моём посту — единственным выходом из сложившейся ситуации. Поймите и простите меня.

Михаил Семёнович встал, потому что при таких словах императора не полагалось сидеть.

— Ваше величество, не должны извиняться.

— Должен, — кротко остановил его царь. — Сядьте же вы, наконец. Я всегда уважал вашего батюшку. И всегда питал надежду, что сын такого выдающегося дипломата станет незаурядным полководцем. Вы неизменно её оправдывали. Но подумайте, что было бы, если бы я удовлетворил просьбу Бернадота и вверил вам русский корпус в Дании? Да, Винценгероде глуп, но он получал приказы от меня. Вы же, займи его место, сочли бы себя обязанным шведскому кронпринцу. Как ныне обязаны Веллингтону. Разве это даёт свободу рук?

— Ваше величество сомневается в моей верности? — оскорбился Воронцов. — Разве я дал повод думать, что могу исполнять чьи-либо иные приказы, кроме ваших?

— Однако согласитесь, вы в щекотливом положении.

«А кто меня в него поставил?» — внутренне возмутился граф.

— Вас поставил в него ваш друг герцог Веллингтон, — без труда угадав ход его мыслей, отозвался государь. — И не без умысла, полагаю. Я могу хотеть видеть человека на той или иной должности или не видеть на ней. И это вовсе не будет объясняться моей немилостью. Тысячи веских причин побуждают нас делать выбор. Выбор в вашу пользу всегда происходит помимо моей воли. Мне это досадно. А вас должно настораживать. Возможно, те, кого вы считаете друзьями, лишь пытаются использовать вас, а потом подставить под удар.

Михаил не понимал, чего от него хотят. Признания, что люди, годами помогавшие ему, плохи?

— Герцог Веллингтон никогда не понуждал меня делать ничего противного интересам вашего величества.

Император выдержал паузу.

— А откуда вам, господин граф, могут быть известны интересы моего величества?

Этим он сразу продемонстрировал дистанцию между ними. Воронцову показалось, что его одним жестом отодвинули от стола к двери. Государь не ожидал, что собеседник найдётся.

— Полагаю, они ни в чём не противоположны интересам России.

Александр сухо усмехнулся.

— А кто дал вам право судить об интересах России, генерал?

«А кто лишал меня этого права?» — мысленно огрызнулся Воронцов.

Император поймал его взгляд на своём мундире и поморщился. Никто из них не понимает! Даже самые умные. Александр Павлович сшил себе прусскую и австрийскую форму, чтобы сделать приятное союзникам и ещё больше привязать их сердца. Помнится, в 1815 году, здесь в Париже, они с императором Францем и королём Фридрихом Вильгельмом вообще обменялись свитами, адъютантами и штабами, чтобы всем продемонстрировать сердечное согласие. Русские вознегодовали. По какому трагическому стечению обстоятельств то, что приводит в восторг союзников, ненавистно его собственным подданным?

— Есть вещи, господин генерал, — задумчиво произнёс Александр, — рассуждение о которых не входит в компетенцию нижестоящих. Поскольку они не знакомы со всеми обстоятельствами и не могут судить с должной основательностью. Я вам это докажу.

Воронцов сделал внимательное лицо, хотя в душе больше всего хотел прекратить разговор, казавшийся ему беспредметным.

— Вы всё ещё обижаетесь на меня за то, что четыре года назад я перевёл вас в Польшу под командование Ермолова. Но это был единственный способ доказать вашим общим злопыхателям, что вы не враги, не соперники друг другу, и помешать интриганам стравливать вас.

Теперь выходило, что император, оскорбивший тогда обоих горше некуда, — их с Ермоловым благодетель!

— Напрасно вы усмехаетесь, — качнул головой Александр. — Сие было заботой не только о вас с Алексеем Петровичем. Вы оба стали в тот момент так любимы войсками, что предложение графа Аракчеева сделать одного из вас министром породило род раскола среди офицеров. Одни были за вас, другие за Ермолова. Допустимо ли такое? Полезно ли для армии?

Михаил Семёнович скрепя сердце вынужден был согласиться. Да, вредно. Оскорблённое самолюбие тут ни при чём. Но они с Ермоловым только тогда и поняли, что их стравливают, когда одного подчинили другому. И сделал это государь.

Кто мог знать, что они станут друзьями? А в тот момент казалось, вот-вот вцепятся друг другу в глотки. Тем более что до каждого сторонним путём непрошеные доброхоты довели текст письма Аракчеева к императору, где давалась характеристика обоим: «Назначение Ермолова стало бы для многих катастрофой. Он начнёт с того, что со всеми передерётся. Но ум, твёрдость и бескорыстие говорят в его пользу. Что касается Воронцова, то производству сего молодого генерала возрадовались бы все. Связи, богатство, любезность много значат в обществе. Но Ваше Величество вскоре усмотрели бы в нём недостаток энергии и бережливости. Он более светский человек, чем слуга царю».

Было от чего взбеситься! Это он-то, Воронцов, недеятелен и ленив? И вот на тебе. Назначение командиром 12-й дивизии в корпусе Ермолова в Польше. Михаил принял приказ стоически. Хотя провожали его к новому месту службы, как хоронили. Ермолова описывали — гвозди в гроб забивали. Зверь. Крикун. Варвар. Невежа. Как-то ещё в Молдавии вырезали казачий разъезд. А командир проспал. Так Ермолов бил его перед строем ногами, насилу уняли. Грозился по шею закопать в землю и бросить тут туркам на угощение. Вот каков человек!

Михаил внутренне сжимался. Он с его кротостью был способен, как работящая падчерица из сказки, помириться с Бабой Ягой. Да вот захочет ли новый командир принять его услуги? Может, станет сживать со свету?

В штабах со смеху подыхали, глядя на такую комедию. Если бы Ермолова подчинили Воронцову, последний бы по мягкости не тронул злого кобеля. Даже уважение показал и приласкал, понимая, какая им обоим выпала гнилая стезя — цапать друг друга за пятки. Но вышло наоборот, и от Алексея Петровича, этого тигра с насупленными бровями, ждали над соперником разных каверз и издевательство. Заключали пари: с порога тот начнёт бесноваться или выждет первой оплошности, чтобы ударить повернее.

Не дождались. Воронцов прибыл в Вильно и, собравшись в кулак, отправился доложиться командующему. А тот как раз имел встречу с союзниками. Пруссаки стояли по границе Польши с другой стороны, и взаимные визиты считались в порядке вещей. У Ермолова расшаркивался полковник Рёдер, адъютант Блюхера. А с ним с десяток штабных. Михаилу Семёновичу показали, где подождать, и он встал у стены. Рёдер задвинул пышную фразу в стиле союзнических тостов в Париже: мол, счастлив успехам совместного оружия, Бог благословил столь вовремя созданный альянс, ему, и ничему другому, Европа обязана избавлению от Наполеона, et cetera.

Ермолов смотрел, смотрел, слушал, слушал. А потом вполголоса, только для своих, произнёс:

— А не пошёл бы ты, батенька, на...

Пруссак захлебнулся. Вопросительно уставился на переводчиков. Те не знали, что и сказать. В это время Воронцов, весьма позабавленный сценой, отлепился от стены и подал голос:

— Господин генерал-лейтенант говорит, что рад приветствовать в вашем лице победоносную прусскую армию, ни разу не отступавшую перед Бонапартом. Высоко державшую знамя нашей боевой дружбы, поднятое ещё при Аустерлице. И оказывавшую нам поддержку в самые трудные времена, когда общий враг сжёг Москву.

Комизм ситуации состоял в том, что пруссаки, разбитые Наполеоном, вынуждены были стать его союзниками и, предав прежний альянс, участвовать в походе на Россию. Слова, сказанные Воронцовым, звучали так вежливо, что адъютант Блюхера не знал, издеваются над ним или льстят из самых дружеских соображений. Зато остальные прекрасно понимали, что брошенная Ермоловым грубость лишь по форме стала своей противоположностью, а по сути приобрела ещё большую оскорбительность.

Командующий подмигнул своим. Принял игру. И снова как бы невзначай обронил:

— Имел вас мой дед в Семилетнюю войну. Потом я, грешный, пока гнал до Березины. Надо будет, и ещё отымеем. Так за боевое взаимодействие!

Адъютант глазами хлоп-хлоп. Наши стоят, от смеха давятся. Михаил Семёнович с невозмутимым видом переводит суть сказанного:

— Его высокопревосходительство подчёркивает, что братская любовь скрепила наши сердца ещё во времена Фридриха Великого. И позднее, когда ваши доблестные войска показывали нам дорогу, по пятам преследуя солдат Бонапарта от Москвы до западных границ. В дальнейшем же соединение наших армий оказалось столь глубоким, что трудно передать всю полноту нашего удовольствия.

Так продолжалось ещё несколько минут, потом союзные представители удалились, сбитые с толку. Едва дверь за Рёдером закрылась, Ермолов махнул рукой красным от сдерживаемого смеха офицерам.

— Вольно. Ржите, жеребцы! Ну, граф, ну, позабавил. Давно так легко не было. Кажется, всё сказал. Прямо в глаза. Что за счастье!

Затем, отослав штабных, он пригласил Михаила Семёновича к себе в кабинет. Предложил сесть. Позволил рассматривать себя сколько влезет. Был он грузен, шея короткая, седоватые волосы стояли вокруг головы торчком, как грива. Острый, вызывающий прищур глаз. Несмотря на явную браваду, насторожен и хитёр. Может задавить лапой. А может оставить на потом. Пока сыт.

— Я о твоих подвигах наслышан, — рыкнул Алексей Петрович. — Небось, держишь обиду, что в команду ко мне попал? Думаешь, сгною? Зверь Ермолов. Страшилище на всю армию. Правильно думаешь, таков я и есть. Угодно принять меня командиром — будем служить. Нет, воля ваша — от меня выйдут одни слёзы. Ни связи, ни заступничество вам не помогут.

Воронцов дождался, пока командующий замолчит, и ответил в тон, так же твёрдо:

— Вы, Алексей Петрович, старше меня и служить начали много раньше. Потому не могу считать за бесчестье быть под вашей командой. В армии я никогда на связи своей семьи не опирался. Угодно вам иметь в подчинении генерала, к которому после каждой вашей грозной выходки станут бегать обиженные? — будем работать. Нет, воля ваша. Я приказов не обсуждаю, но и в бараний рог себя согнуть не дам.

Ермолов рассмеялся. Протянул руку.

— Вы мне нравитесь, — бросил отрывисто. — Как вы это лихо при Краоне... Жаль, жаль. Трус Блюхер! Ещё там бы с Бонапартом разделались. — Он пожевал оттопыренными губами. — Даже не знаю, хватило бы у меня пороху вот так, без приказа, заменить командующего.

Ермолов подошёл к бюро, щёлкнул выдвижной крышкой, извлёк какой-то листок.

— Тогда вами все гордились. Многие хотели иметь ваш портрет. Без высочайшего соизволения было гравировано, по образчику, который хранился у покойного Марина, поэта. И я, старый дурак, тоже взял в виде фронды. Знай наших.

Михаил Семёнович был тронут. Он знал историю с изображением. Но сам не видел. Теперь вот только и довелось. Из рук соперника. Действительно, с маленького акварельного портрета, который лет десять назад подарил Марину по дружбе.

— Кто бы мог предположить, что нас вот так лбами друг к дружке поставят? — раздумчиво проговорил Ермолов. — Дело чести нашей, батюшка, удержаться от ссор. Я, сударь мой, не хочу давать ни двору, ни свитским комедию наших честолюбий. Человек я жёсткий. Но не злодей. Примите, каков есть.

Воронцов принял. А что оставалось делать? Вскоре они сошлись. Абсолютно разные. Во всём противоположные. И крепко пришедшиеся друг другу по сердцу. Прослужили вместе год. Расставались со слезами. Михаил уходил командующим оккупационного корпуса. Знатное повышение. Ермолов на Кавказ. То ли взлёт. То ли немилость. Там целая армия. Но уж больно далеко от столиц... Видно, не оправдал Алексей Петрович высочайшего доверия. Всё сделал на зло. Полюбил врага. Совсем по-христиански. На такой оборот ни в штабах, ни при дворе не рассчитывали.

Теперь, слушая государя, Михаил Семёнович должен был сделать вывод, что они с Ермоловым кругом не правы. Барахтались в мелком самолюбии. А император тем временам «радел за армию». Но познавай дерево по плодам. А плоды были горьки.

— Ваше императорское величество, — дрогнувшим голосом произнёс Воронцов. — Если я в чём-то провинился, умоляю, скажите прямо и дайте возможность оправдаться. Я ничего не скрываю. Мой корпус — моя защита. Состояние людей, их выучка, довольствие — единственные мои рекомендации. Если они угодны вашему величеству, я буду оправдан в ваших глазах и во мнении света. Если нет, значит, служба моя не на пользу Отечеству. И я удалюсь, оставив дела тем, кто более сведущ.

Александр выдержал паузу и вдруг сказал совсем не то, чего от него ожидал граф.

— Вы первый, кому мне хотелось бы в Париже сообщить радостную новость. Франция принята в семью Священного союза. А британский кабинет, уважив наши дипломатические резоны, согласился вывести свои войска раньше срока. Я нахожу в этом немалую вашу заслугу, граф.

Михаил Семёнович не позволил себя спровоцировать. Пробный камень упал в колодец.

— Вся моя заслуга, государь, только в том, что войска вашего императорского величества здесь, во Франции, ничем не уронили перед союзниками достоинства русского имени, — отчеканил он.

Александр мгновение смотрел в лицо собеседника, стараясь отыскать следы волнения. Он почти позавидовал умению Воронцова держать непроницаемую маску. Ни одна морщинка не изменила своего направления. Даже эта, вертикальная, между бровей, которая, то сжимаясь, то разглаживаясь, легче всего выдаёт состояние человека. А твёрдые складки в углах губ вообще не дрогнули.

— Что ж, будь по-вашему, — заключил государь. — По случаю моего приезда из Аахена и принятия Франции в союз континентальных монархий намечены совместные манёвры бывших оккупационных войск. Перед выходом домой все хотят показать себя. Там и увидим выучку ваших людей. По ней и станем судить об основательности или беспочвенности слухов, преследующих ваш корпус.

Воронцов вышел от императора почти обнадеженным. Такое решение устраивало его как нельзя больше. Граф был уверен в своих войсках и заранее радовался, зная, что на манёврах они оставят далеко позади и педантов пруссаков, и легкомысленных австрийцев, и даже, возможно, флегматичных островных вояк, уставших торчать в чужом краю.

Император провожал Михаила взглядом через окно и сухо барабанил пальцами по раме. Губы Александра Павловича выгибались в презрительной усмешке. «А ведь Воронцова так и подмывало спросить о планах относительно Бельгии. Бедный граф!» Впрочем, государь сумел уверить и добряка Гийо, и милую Аннет в своём желании сделать их «французскими величествами». Но сам и мысли не допускал о реальности подобного развития событий. Энтузиазм нидерландской родни и тамошней эмиграции только пошёл на пользу. Всё этому поверили. Даже англичане. И дали слабину. С дипломатическим поручением к герцогу Ришелье был отправлен именно Бенкендорф, друг командующего. Он, конечно, не мог не проболтаться «брату Михайле». А тот, по связи с Веллингтоном, не стал скрывать опасность от британцев. Итог был один: блестяще сыгранная партия. С ней царь мог себя поздравить. Франция вошла в Священный союз. И ещё важный момент: ни Воронцову, ни Бенкендорфу доверять нельзя. Опытом доказано.

Манёвры охватили оба берега Луары. Конец лета где-нибудь под Тверью или Тулой — лучшее время для экзерциций. Ни дождей. Ни изматывающей жары. Но Франция — щедрая на солнце страна. Много света. Мало тени. И лишь тонкие паутинки, несущиеся по воздуху, напоминают о близком пришествии холодов. О совсем иной, не сиротской, киснущей в грязи осени, а о сухой, грушёво-виноградной, душистой чаровницы с красными от давленых ягод пальцами.

Больно щемило сердце при мысли о доме. Куда командующий будет выводить корпус под зиму? По расквашенным дорогам? На неготовые квартиры? Почему там, наверху, никогда не думают о мелочах? Государь рад, как дитя, ладно слепившемуся в Аахене союзу. Англичанам всего и возвращаться-то — за пролив. А русским? Куда Макар телят не гонял. И хоть бы задумалась августейшая голова, сколько народу потеряют войска на марше от одной простуды. Царю что? Сиди в тепле у камелька и знать не знай, как там маршируют по родному бездорожью тридцать тысяч пеших!

Досадно. Да делать нечего. Сейчас не об этом речь. Нужно себя показать. И Воронцов с ног сбился, готовя корпус к манёврам. Для монархов всё — игра. Съехавшиеся в Париж величества решили воспроизвести вживую сражение при Исси. Разослали нескольких свитских генералов, требуя с неукоснительной точностью повторения событий четырёхлетней давности. Нашими командовал сам государь. За пруссаков играл Веллингтон. Французов изображали австрийцы. При этом не забыто было ни форсирование реки, ни прицельный огонь по мишеням, ни быстрота марш-бросков. Где их показывать-то ещё, как не на манёврах?

Коль скоро Михаил не командовал, то стоял на холме в окружении своих и чужих штабных, заложив руки за спину, и смотрел вниз с видом обречённого. Ничего он уже не мог поправить. Если его ребята собьются, совершат оплошность, там же, на месте, некому будет быстро переменить решение, отдать новый приказ, удачным манёвром затушевать досадный промах... Император своим присутствием только вгонит солдат в робость. Усугубит провал.

Но нет, отыграли как по ногам. На бледные щёки Воронцова вернулся румянец. Губы сложились в едва приметную усмешку. А когда принесли результаты стрельб, то совсем заулыбался генерал, поднял руку в неуставном движении, протёр платком лоб.

Лучше всех отстрелялись его егеря. А гренадеры удержали не любимую всеми континентальными войсками одну линию атаки. Европейские армии предпочитали наступать колоннами. Прямой строй их смущал. Тут короли — англичане. Оказалось, что и наши не лаптем щи хлебали. Сохранили линию в абсолютном порядке, не сбившись с шага на переходе в полмили. А потом по сигналу дивизионных генералов пошли в атаку. Холодную. Штыковую. На которую граф убил столько времени. Жаль — манёвры. Всё понарошку. А то положили бы во чистом поле союзников. Не должно армии терпеть возле себя вооружённых людей в чужой форме.

— Блестяще, Майкл! — Веллингтон поднимался на холм, чуть запыхавшись. — Я играл за пруссаков и потому побит. Не жалко. Но ваши! Хотел бы я иметь таких солдат в Испании.

Итоги манёвров подводились не в связи с победой или поражением по сценарию. Значение имела точность исполнения команд. Скорость движения. Боевые навыки. В этом британцы всегда надеялись быть первыми. И редко обманывались. Это пруссаки с австрийцами вечно спят.

Стали считать.

— Ничего, ничего, — подбадривал себя Артур. — Идём голова к голове. Сколько времени вам понадобилось на форсирование реки? Час двадцать? Не может быть! А сколько переправилось? Всё?

Он уже чувствовал, что его люди отстают. Несильно, но отстают. И злился. И смеялся. И был готов наорать на Майкла: отчего у того солдаты двужильные?

— Поздравляю, — хмурясь, протянул руку. — Ну да ладно. Вам эта победа нужнее, чем мне. Будем надеяться, ваш государь заметит и оценит выучку войск.

Государь заметил. И оценил. Неуставную атаку «юринь». Варварский способ переправы, когда всадник, чтобы облегчить коня, сам соскальзывал в воду и плыл рядом. А ещё ту неуловимую вольность, с которой держались младшие и старшие чины. Неизменное офицерское «вы» и неумение рядового застывать столбом при малейшем окрике. Всё это император видел и хмурился. А когда манёвры подошли к концу, не поднялся на холм, чтобы выразить своё удовольствие. Сел на подведённую лошадь. Ускакал в Париж, где должен был состояться парад. Солдатам туда ещё часа три топать.

— Майкл, я минутами не понимаю вашего государя, — обиженно бросил Веллингтон. — Ему не понравилось?

Воронцов только развёл руками.

— Его величество больше ценит плац.

— Тогда и ваши, и мои части в заднице, — огрызнулся герцог. — Австрийцы и пруссаки придерживали своих. Щадили для дальнейшего. Вон они уже перестраиваются и поворачивают с поля. А я бы хотел дать людям часок отдохнуть.

Воронцов бы тоже этого хотел. Но где там? Нужно было выводить полки на дорогу и маршем двигаться к столице, на ходу снимая с телег и переодеваясь в парадную форму. Между тем немецкие союзники выглядели куда приличнее русских. Да и посвежее. Они явились к началу аллеи Елисейских полей на час раньше отряжённых для парада воронцовских полков. И стояли там, недовольно переминаясь с ноги на ногу. Русских встретили презрительным гулом.

— Вы плетётесь, как черепахи, — рассерженным шёпотом передал Михаилу Семёновичу мнение императора подскакавший к нему адъютант Соломка. — Государь уже успел принять ванну и переодеться. А вы только показались. Полный конфуз.

Граф снова спал с лица. Усталый, пропылённый, на взмыленной лошади, он выглядел не лучшим образом. И ему неприятно было явиться в таком виде перед царём. Тем более что тот пылал праведным гневом.

— Что за шаг у ваших людей? — приветливое лицо Александра исказилось раздражением. — Вы не понимаете, что позорите меня перед союзниками?

«Он хоть знает, что мы выиграли манёвры?» — возмутился в душе Воронцов.

— Отвечайте, когда вас спрашивают! — воскликнул государь. — Каков вид!

Михаил Семёнович почувствовал, что вот-вот сорвётся. Возле него стояли собственные штабные офицеры. Со всех сторон их окружали чужие, приметно ухмыляющиеся лица. Император распекал командующего при союзниках, как мальчишку флигель-адъютанта.

— Ваши люди способны сорвать любой праздник! Где вы выучились такому шагу?

Воронцов ощутил, что его голова, пылавшая огнём, стала вдруг ледяной.

— Этим шагом, ваше величество, мы дошли до Парижа.

В горле у государя булькнуло. Сразу стало заметно, что он похож на покойного отца, несмотря на нежное лицо и самые изысканные манеры.

— Теперь понятно, почему вы тащились сюда два с половиной года, — бросил Александр Павлович по-русски, так чтобы слышал один граф. И, обернувшись к высоким сторонам союзного командования, продолжал по-французски: — Прошу прощения, господа, за нерасторопность моих подданных. Обещаю к следующим манёврам вышколить их хорошенько.

Австрийский император Франц I, длинный, флегматичный, с бледным лицом, тронутым рябью, протянул:

— Англичане, очевидно, тоже не спешат?

Александр Павлович довольно улыбнулся.

— Если страна не вступает в союз монархов, армия заметно теряет. Я вижу в этом руку Провидения. Жаль, что оплошность моих войск сделала недостойным моё присутствие в вашем блестящем обществе.

Михаил Семёнович почувствовал, что прокусил себе губу. Рот мгновенно наполнился кровью.

— Не стоит сокрушаться, ваше величество, — подал голос прусский король Фридрих-Вильгельм. — Ваша армия всегда демонстрировала самую высокую доблесть. Да и на прошлых манёврах в Вертю она отличилась отменной выправкой.

Император одарил родственника тёплым взглядом.

— Всем лучшим в моей армии я обязан немцам. Видите, что может произойти с самыми лучшими частями, если их передать в руки несведущего командира.

Воронцов не сразу понял, что это о нём. А поняв, чуть не подскочил от обиды. Его люди — самые лучшие! Он отличный командир! Теперь можно было кричать об этом на каждом перекрёстке. Ни одна душа не поверит. Опоздание на парад изобличало их с головой.

Тем временем войска запрудили главную аллею Елисейских Полей. Государи и свита занимали середину площади Людовика XV. Солдаты сжатыми колоннами по 30 человек в строю двигались перед ними в течение двух часов. Русские шли под «Марш Преображенского полка». Сначала пехота. За ней тянулся артиллерийский обоз. Следом — драгунские и кирасирские полки — по пятнадцати всадников в каждой линии. Их кованые нагрудники отражали солнечные лучи, слепя публику. Охрану несли лейб-казаки, оцепившие весь периметр.

По окончании парада Михаил Семёнович задержался на деревянной трибуне, увитой виноградными лозами.

— Осмелюсь спросить, довольно ли ваше императорское величество показанными на манёврах навыками, обмундированием войск и качеством кавалерийских лошадей?

Воронцов чувствовал, что ему не удаётся сдержать ни усмешки, ни укора в голосе.

Император повернул к нему бледное, исполненное спокойствия лицо и на полном серьёзе сообщил:

— Ваши люди плохо тянут носок. Это создаёт неуместный сбой в линии, согласно которой глаза наблюдателя скользят от стремян кавалеристов к поднятой в марше ноге пехотинца. Следует выше вскидывать сапог. И, граф, голубчик, отчего у всех лошадей стремена на разном уровне?

— Оттого, что у людей ноги разной длинны, — не понял претензии Воронцов.

— Но ведь это парад, — изумился государь. — Люди могут и потерпеть временное неудобство. Заметьте, как ровно смотрятся все полосы движения у наших союзников: стремена, чепраки, сёдла — все в одну линию. Это создаёт ритм.

«Люди могут и потерпеть, — кивнул своим мыслям Михаил. — Плохо, когда им приходится терпеть постоянно».

— Ваше величество не хочет узнать результаты манёвров? — осведомился он вслух.

— Позже, — бросил император. — Всё, что нужно, я уже увидел.