Белый ворон

Глава 5 ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Государь пробыл в Париже ещё несколько дней. Воронцову приходилось мелькать в свите. Но более ни слова о судьбе корпуса между ними не было сказано. Войска готовились к выходу. Михаил, как бы внутренне ни боялся за их судьбу, заполнил все необходимые бумаги. Представления на офицеров к чинам и наградам за службу. Перечитал, сжал в кулаке перо — переломилось. Стал трясти измазанными пальцами, заляпал зелёное сукно стола.

Бог мой! Да дадут ли его людям хоть что-нибудь? Если он в немилости, то и им достанется на орехи? Впервые испытал нечто похожее на раскаяние. Ему надо было настоять на своём. Настоял. Сыт теперь? А подчинённым куда деваться? Если многих из офицеров уволят, на что они станут жить? Ни у кого за душой тридцати тысяч нет. Выходит, граф думал только о себе? Подставлял сослуживцев. А они были ему преданы. Любили.

Чуть не завыл. С трудом взял себя в руки. Он считает, что корпус в прекрасном состоянии. Потрудившиеся для этого генералы, штаб- и обер-офицеры и даже нижние чины заслуживают поощрения. Так и написал государю. Перечислил для каждого ту награду, которую бы дал сам. Для себя ничего не просил. Почёл неуместным.

Сгрыз почти до середины второе перо. Что на него нашло? Всегда любил держать письменные принадлежности в порядке. Отдал переписчику. Беловик завизировал и переслал на высочайшее имя для апробации. Глянул на себя в зеркало. Весь рот в чернилах. Не стоило перья есть. До самого отъезда императора из Парижа ответа он не дождался. Александр Павлович ему едва кивал. Томил нетерпением. Дурная манера — смотреть, как другой человек изводится. Из Парижа государь отправлялся в Гаагу, объясняться с нидерландской роднёй. Их ждало горькое разочарование. А вместе с ними — эмигрантов-французов. Те с горя даже, по слухам, готовили покушение на августейшего обманщика. Поэтому меры безопасности как на французской, так и на бельгийской стороне были усилены. Ровно через неделю из Гааги в штаб пришёл пакет на имя командующего. По увесистости сразу понял: оно. Приговор. Не ему одному. Всем. Распечатал. Принялся вынимать, сортировать бумаги. Казначеев хотел помочь. Начальник остановил его жестом.

— Выйди.

Редко граф употреблял такие простые слова. Обычно: «Благоволите покинуть кабинет». Это если сердился. А если всё в порядке: «Друг мой, ступайте. Мне, право, нужно одному».

Казначеев вышел, притворил дверь, но далеко не подался. Мало ли что?

К пакету прилагалось письмо государя, полное любезностей, скользких, как паркет. Ни слова упрёка за парад. Ни слова поздравлений с успехом на манёврах. Самая сухая благодарность за командование корпусом и награда — Святой Владимир — не самый первый из наших орденов. Скорее статский. Его давали чиновникам, совершившим нечто эдакое. Например, замену гусиных перьев павлиньими. Явная немилость. Завтра же о наградах напечатают в газетах. Кровь бросилась графу в лицо. Его будто по щекам отхлестали красно-чёрными орденскими ленточками.

Однако далее всё выглядело пристойно. Производства, о которых он просил для своих подчинённых, были удовлетворены. Строка в строку. Награды по его собственноручному списку. От сердца отлегло. Не подвёл людей. Не станут поминать его злом. И тут же пришла мысль, что подобным диссонансом между его пожалованием и наградами офицерам государь подчёркивает свой гнев на одного командующего.

Михаил бросил бумаги на стол. С силой потёр лицо ладонями. Больно. Он был честолюбив. Всегда хотелось, чтобы старание отмечали подобающим образом. А ему, как подачки, кидали то Святую Айну, то Владимира. Хорошие ордена. Да не по поднятой ноше.

Командующий подошёл к окну. Впился пальцами в мраморный подоконник. Только когда под ногтями появился бурый ободок крови, отпустил. Его услуги не нужны. Им не дорожат. Так следует понимать подобное отношение. Собаке кость.

Вернулся к столу. Взял лист гербовой бумаги. Остро отточил перо и быстро начертал поперёк страницы: «Прошу удовлетворить моё настоятельное ходатайство об отставке». Унял дрожь в руках. Скомкал лист. Переписал набело. Трудно служить через силу. Трудно угождать невнятным прихотям. Девятнадцать лет он, Михаил Воронцов, отдал армии. Теперь будет вольной птицей.

Подписал. Аж самому страшно стало. Как жить? Уже не мальчик. Лучшее время ушло. Не работать не умеет. Устроить свою судьбу по-иному оказалось труднее, чем он думал. Закручинился. Решил выпить чаю и написать отцу. Всё-то старик на своём веку видел. Помнил крутые перемены. Любил сына. Может, утешит?

Только взялся за колокольчик, заметил последнюю бумажку. За печатями Собственной Его Императорского Величества походной Канцелярии. Раскрыл. Пробежал глазами. Ещё больше подурнело. Корпус не сохранят? Ещё раз перечёл. Не поверил. Такого удара даже он не ожидал. Думал, части выведут в Россию, поставят на квартиры. Пусть не в центральных губерниях, не в лучших, так хоть в Бессарабии, во 2-й армии у Сабанеева. Старый друг пожалеет его людей. Или на Кавказ к Ермолову, и там не пропадут. Он столько вложил в эти войска! Неужели нельзя оставить их вместе?

Дочитал до конца. В глазах замелькали пёстрые точки: «Раскассировать поротно». Ещё бы по человеку перебрали! Так вот где она, главная немилость. Не во Владимире. Не в противопоставлении его наград и офицерских. В этом бестрепетном отношении к его людям. Нет и не будет в России такой военной единицы, как корпус графа Воронцова. С их неуместной грамотностью. С солдатским «вы». С атаками «юринь». И с непоротыми задницами. Никому они такие не нужны. Рылом не вышли для Царствия Небесного.

Никогда Казначеев не видел, чтобы начальник пулей вылетал из кабинета. Нёсся на улицу, ничего вокруг себя не замечая. Прыгал в коляску и на вопрос кучера, куда его сиятельство везти, гаркал:

— На хер!!!

У решётки сада Тюильри Воронцов бросил коляску. А сам пошёл пешком. Прохожие оборачивались ему в спину. Слишком не вязалась его роскошная форма с отсутствием экипажа и эскорта. Бог мой! Какое сопровождение? Граф готов был сквозь землю провалиться, только бы не оставаться на глазах у своих штабных. Как его мотало! За что? За что? Разве они плохи? Чем заслужили такую немилость?

Его корпус, быть может, самый боеспособный в армии, будет перебран по костям, как тело в анатомическом театре. Порвутся связи, налаженная служба, многие, подобно ему, оскорбятся и выйдут в отставку. Он подбирал офицеров по одному. Почти всех солдат знал в лицо, а многих по имени. Мог сказать, у кого какие награды и за что получены. А его штабной аппарат? Ведь их можно пересаживать в любую губернию и управлять хоть бы и гражданской частью!

Граф шёл куда глаза глядят. Миновал бульвар самых модных и дорогих магазинов, какие-то тополиные аллеи и глубокие рукотворные овраги, за которыми открывались не то пустоши, не то поляны с множеством кустов, сетью тропинок и кое-где разбросанных цветников. Было ясно, что эта часть города ещё не обустроена. Здесь открывался простор для гуляющей на лоне природы публики.

Воронцов брёл, не разбирая дороги, часто меняя направление и имея вид человека, совершенно лишённого цели. Единственным его желанием было чуть успокоиться при ходьбе. Что с ним теперь будет? Если государь удовлетворит его просьбу об отставке, чего и следует ожидать, куда он пойдёт? Он ничего не умеет и ни на что не годен, кроме службы. Это называется: выжать из лимона сок и выбросить кожуру. Его многие осудят за резкий шаг. Может быть, надо покориться, принять царский гнев, как принимал милость? Михаил не мог на это пойти. В его лице был оскорблён весь корпус, который ни при каких винах — мнимых или действительных — не заслуживал такого отношения.

К счастью, граф не имел привычки размахивать руками и разговаривать сам с собой. А то бы он криком кричал на весь пустырь. Вернее, поле. Вернее сквер. Да, чёрт возьми, что у них тут такое? Обозвали кучу запутанных тропинок Элевсином и рады!

И тут Михаил Семёнович нос к носу столкнулся с Лизой. Буквально налетел на неё, так что девушка едва успела отскочить в сторону. Она ойкнула от неожиданности, хотела что-то сказать, подняла глаза и замолчала.

— Ваше сиятельство? Это вы? Что-то случилось?

— Это ещё почему? — буркнул граф, не испытывая от встречи ни малейшей радости. — Почему что-то должно случиться?

— Но у вас такой вид... — мадемуазель Браницкая не подобрала слов.

Действительно, вид был не из лучших. Без шляпы, с взъерошенными волосами и, кажется, без верхней пуговицы на мундире Михаил напоминал кого угодно, только не самого себя.

Не произнеся больше ни слова, Лиза взяла его за руку, как нянька годовалого ребёнка, и повела к ближайшей скамейке.

— Что случилось? — повторила она.

Граф упёрся в неё мутным взглядом, оглядел так, словно видел впервые, и брякнул вместо ответа:

— Где ваша матушка, сударыня? Что за манера гулять без неё? Это, честное слово, небезопасно.

— Мы поссорились. — Лиза шмыгнула носом. — Здесь, на аллее. Бога ради, Михаил Семёнович, не спрашивайте. Мама выбранила меня и удалилась. Я ищу её битый час. А почему тут опасно?

— Париж такой город, — неопределённо протянул Воронцов. — Здесь публика — не чета нашей. Живо оберут до нитки. Средь бела дня. На центральной площади. Знаете, что случилось с нашим послом князем Куракиным ещё при Наполеоне?

— Нет, — барышня помотала головой.

— В театре, где он был, случился пожар. Все кинулись к дверям, началась давка. Как галантный кавалер, князь стал пропускать вперёд женщин. В то время как остальные топали по головам. Ему здорово намяли бока и оттеснили в угол. Куракин был толст, застрял в двери. Его еле вытащили. К этому времени золотые нитки камзола расплавились от жара и слиплись в подобие панциря, к которому пригорела кожа посла. Когда князя вынесли, он весь дымился и, чтобы остудить, его положили в лужу на мостовой. Несчастный стонал, но стоило пожарным отвернуться, как толпа зевак срезала с его одежды все бриллианты.

Лиза удивлённо подняла брови. У неё в голове не укладывалась подобная картина. Казалось, что в Петербурге или Москве такое невозможно.

— Теперь понимаете, что ваша матушка напрасно ушла? — мягко спросил её граф. Он уже начинал понемногу приходить в себя. Странное всё-таки действие на него оказывала мадемуазель Браницкая. — Её нужно найти. Здесь шатается всякий сброд.

— Подождите, — девушка подняла руку. — Моя мама вовсе не так беззащитна, как вы думаете. Что всё-таки случилось?

Теперь она смотрела ему прямо в лицо, и Михаил не знал, куда деваться. Губы у него всё ещё кривились от гнева, а щека чуть-чуть подёргивалась.

— Мой корпус расформировывают, — неожиданно для себя признался он. — Поротно. Уже после вывода в Россию. Возможно, некоторые офицеры потеряют против теперешнего в должностях. И все в жалованье.

— За что? — ахнула Лиза.

— Я бы и сам хотел знать, — лицо графа исказила болезненная гримаса. — Так что, Елизавета Ксаверьевна, мы с вами встретились не в самый подходящий момент.

— Напротив, — девушка успела поймать его за руку и не дать встать со скамейки. — Огромная удача, что вы в меня врезались. Могли бы в дерево.

Воронцов помимо воли рассмеялся.

— Вы забавная, Лиза. С вами хорошо.

— С вами тоже, — искренне сказала она. — Так что вы намерены делать?

Граф передёрнул плечами.

— Вообще-то почти ничего нельзя предпринять. Я выразил своё несогласие и подал в отставку. Думаю, не я один.

Лиза снова ахнула. Такой крутой перемены в судьбе командующего она не ожидала.

— Словом, я теперь вовсе не так сановен и виновен, как вчера, — заключил Воронцов.

— Но тридцать тысяч душ остались при вас? — поддразнила его Лиза. — Считайте, что получили вольную.

Граф глубоко вздохнул и потёр лоб ладонью. На лице у него было написано полное непонимание, что делать с даром небес.

— Многие сочтут мои действия необоснованными, — протянул он.

Лиза ещё крепче стиснула его пальцы.

— Вы совершенно правильно поступили, — тоном, не допускающим сомнений, сказала она. — Нельзя забывать уважение к себе, даже если так хочет государь.

Михаил всей душою был с нею согласен.

— Я совершенно не знаю, что делать, — признался он. — Чем теперь заниматься? Я всегда служил. Понимаете, с семнадцати лет? Я не могу себе представить, что теперь всё.

Лиза пожала плечами.

— Во-первых, император вовсе не обязательно удовлетворит прошение. Во-вторых, дворянин не бывает свободен в полном смысле слова. Вы сказали: тридцать тысяч. Это только мужских душ. С бабами и ребятишками набежит больше сотни. Три таких корпуса, как ваш. И о них надо заботиться. Сколько лет вы не были в имениях? С войны?

Михаил покачал головой.

— Раньше? — ужаснулась Лиза.

— С восемьсот третьего.

— Мой Бог! Что же там творится? Вы даже представить себе не можете, как порой ждут барина в каком-нибудь медвежьем углу. Местные чиновники, управители, собственные дрязги — мужикам, бывает, и податься-то некуда. Только в бега. Вам давно пора заняться вашими людьми.

По кислому выражению лица Михаила она поняла, что граф вовсе не вдохновлён нарисованной перспективой.

— Я ничего этого не умею.

— Но дело-то нехитрое, — ободрила его девушка. — Вы сами видели, когда мы разбирались с документами.

— Лиза. — Воронцов всё-таки встал, — выходите за меня замуж. Честное слово, я вас не обижу.

Очень куртуазно и романтично! «Я прошу вашей руки, потому что мне лень возиться с имениями». Мадемуазель Браницкая тихо засмеялась.

— Вы это не всерьёз сказали, — она потянула его за руку обратно на скамейку. — С перепугу.

— Что-что? — не понял граф.

— Ну, вы сбиты с толку случившимся. Боитесь не найти себя. И думаете, что, имея семью, лучше бы приноровились к новой жизни.

Ей нельзя было отказать в завидной доле проницательности. Но всё же выбрал-то он её, а не кого-то другого. Могла бы оценить.

— Лиза, — сказал граф, снова порываясь встать, — вы же сами говорили, что хотели бы иметь детей. Я уверен: и с матушкой поругались из-за женихов. Я прав?

— Вы всегда правы, — она опустила голову и стала туфелькой катать по земле камешек.

— Ну и?

— И... — протянула девушка, не зная, что ответить. — Всё, конечно, хотят встретить хорошего человека...

Она хотела сказать, что несвободна. Что Михаил Семёнович очень добрый и славный, но... В этот момент раздался треск ближайших кустов, и на дорожку перед ними явилась Александра Васильевна Браницкая, вооружённая зонтиком от солнца и маленькой складной скамеечкой. Вид она имела воинственный. Раздувала от негодования щёки и то и дело поправляла съехавшую на лоб соломенную шляпу, один из краёв которой был лихо заломлен.

— Насилу тебя отыскала, голубушка, — обратилась она к дочери. — Виданное ли дело — мать бросать? Ах, граф, хорошо, что вы нашли эту дурёху. С ней Бог знает что могло случиться в здешнем вертепе. Не город, а Содом и Гоморра! Просто жуть! На меня напали грабители. Но я задала им ретираду. — Старая графиня потрясла сломанным зонтиком. — Требовать у пожилой дамы шляпку и табурет! И это в стране, наводнённой нашими войсками! Куда смотрит ваш корпус, граф? Развели разбойников!

— Мама. — Лиза прервала поток её излияний, — его сиятельство делает нам честь, прося моей руки.

А он-то боялся, что мадемуазель Браницкая не сообщит матери. Возможно, ему и не откажут.

— Надеюсь, у моей дурёхи хватило ума ответить вам согласием? — осведомилась старая графиня. Её большое полное лицо затряслось, как будто она вот-вот заплачет. Но Александра Васильевна была сделана из очень прочного материала. Она достала носовой платок величиной с полковое знамя, шумно высморкалась и смахнула с глаз закипевшие слёзы.

— Ну, детки, едемте домой, такое событие надо отпраздновать.

Так Михаил Семёнович, не получив от Лизы ни «да», ни «нет», попал, что называется, с корабля на бал, а вернее, с похорон на обручение. Впрочем, формально ничего не было оговорено, и даже кузины Раевские не узнали о случившемся. Вечером в гостиной под портретом светлейшего князя Воронцов понял — почему.

Лизы не было с ними. Александра Васильевна выслала её, твёрдо сказав, что не только у невесты с женихом, но и у тёщи с будущим зятем найдётся о чём поговорить без помех. Граф напрягся, полагая, что старуха, возможно, коснётся скользкого вопроса, из-за которого он поссорился с Раевским. Но Александра Васильевна, как видно, ничего об этом не знала. Беседа пошла о другом.

— Вам, граф, вперёд нужно было обратиться ко мне, — строго сказала Браницкая. — А уж потом смущать Лизу. Всё-то вы, молодые, торопитесь. Что, например, скажет ваш батюшка?

— Я как раз собирался в конце недели отбыть в Лондон, чтобы сообщить ему обо всём и просить благословения. Не сомневаюсь, он будет рад. Женить меня — его горячее желание.

— Не сомневаетесь? — переспросила графиня. — А вот я сомневаюсь. И имею свои причины. Что вы знаете об отношениях наших семей?

При этих словах Александра Васильевна так выразительно посмотрела на портрет, что стало ясно: речь идёт не о Браницких, а о многочисленной родне Потёмкина. Михаил слышал, что у отца, да и у дяди были непростые отношения с великолепным князем Тавриды. Его называли разорителем России, говорили о ненависти к ним, Воронцовым — честным слугам Отечества, никогда не склонявшимся перед временщиками. Всё это началось ещё до рождения Михаила. В детстве он не раз ловил краем уха разговоры о каких-то интригах, сломанных карьерах, оттеснении от власти и тому подобном. Но к ним-то с Лизой какое всё это имело отношение? Сейчас, через четверть века после смерти светлейшего, молодой Воронцов решительно не понимал, почему прошлое должно хватать его из гроба за ноги? И был уверен в согласии отца.

— А если граф Семён Романович не даст вам благословения? — спросила Браницкая. — Что делать моей бедной девочке? Вы уж, голубчик, не оглашайте пока, до разговора с отцом, своего решения жениться. Я-то рада бы видеть вас зятем. Да захочет ли ваш батюшка назвать Лизу невесткой?

Эти сомнения были Михаилу совершенно непонятны, но он дал Александре Васильевне слово не объявлять пока о сговоре. И сам взял с графини обещание не отдавать Лизу, если в его отсутствие к ней кто-нибудь посватается.

Среди всех этих разговоров сама мадемуазель Браницкая оставалась как бы не у дел. Её без особых сомнений считали невестой. Но граф хорошо помнил колебания девушки. С целым возом сомнений и страхов он в следующий четверг отбыл в Лондон. Потратил на дорогу двое суток, а потом ещё день, пока добирался до имения Пемброков, где жил на покое отец.

— Нет!

Михаил Семёнович был потрясён ответом старого графа. Он ещё никогда не видел бывшего посла в таком волнении.

— Выбирал-выбирал и выбрал! — голос Семёна Романовича сорвался и, вместо грозного рыка, дал петуха. — Или ты первую попавшуюся схватил за руку? Кого ты хочешь привести в наш дом? Потаскуху неизвестно каких кровей, зачатую её развесёлой матушкой в пьяных оргиях с собственным дядюшкой?

— Ваше сиятельство забывается. — Михаил откровенно опешил и не знал, то ли защищать честь невесты, то ли бежать отцу за каплями.

Последнее сделала сестра Екатерина, на корточках приседавшая за дверью от страха. Она подслушивала, как в детстве, когда у папа́ случался трудный разговор. И как в детстве, всегда боялась за него. Катенька принесла валерианы и бросила на брата укоризненный взгляд.

— Ему нельзя так волноваться, Миша, — увещевала она. — Для чего было расстраивать?

— Ну а мне-то что делать? — возмутился молодой Воронцов. — Приехал, думал, вы будете рады.

— Рады, — слабо простонал Семён Романович. — Нет моего благословения на такой брак. Мешать кровь Воронцовых с потёмкинским отродьем!

Михаил выпрямился.

— Папа, — резко сказал он, — когда мадемуазель Браницкая родилась, светлейший князь давно умер. Да и как вы, не зная невесты, судите о ней столь немилосердно?

— Зато я очень даже хорошо знаю её матушку! — взвился старик и присовокупил несколько опрометчивых слов, которых тут же устыдился из-за присутствия Кати. Вообще Семён Романович умел держать себя в руках, чем напоминал сына. Да и внешне они были похожи. Оба высокие, сухопарые, рано поседевшие, но моложавые. Михаил хотел бы себе такой старости — бодрой, разумной, в окружении большой, любящей семьи. Бывший посол всё ещё интересовался политикой. К нему приезжали за советом, а переписка заняла бы не один объёмный том. Впрочем, его, как и сына, подводили ноги. Иногда он двигался на коляске, но норовил делать это как можно реже.

Рано оставшись без матери и не помня её, Михаил и Катя не просто любили отца, а были преданны ему всем сердцем. Поэтому сейчас молодой граф испытывал почти физическую боль от всего происходящего. Страдал и Семён Романович, но не мог уступить.

— Ты не понимаешь, — повторял он, — что намерен взять. Это геенна огненная, а не люди. Хищные, жадные, прозорливые в интригах. Блудники и блудницы. Растащили пол-России. Я ничуть не удивлён, что за этой мамзелькой такое приданое. Всё ворованное из казны!

Михаил пожал плечами. Про его дядю-канцлера говорили то же самое. А дед — знатный на всю империю взяточник. Только услышал это молодой граф, конечно, не дома, а приехав в Петербург на службу. Тогда он был наивно убеждён, что их род один из самых древних — чуть ли не князья — и известен повсюду кристальной честностью, чистотой рук и беззаветной службой Отечеству. За что и уважаем. Примерно то же граф собирался внушать своим детям. Но самому пришлось во многом разочароваться. И родословная оказалась хиловата (выдвинулись только при Елизавете Петровне), и титул жалованный, и добродетелями предки не блистали...

— Никогда никто из родни Потёмкина не имел совести, — продолжал обличения отец. — Проглотил дядя власти немерено, они и купались в золоте. Узурпатор! Всё, чему я тебя учил: закон, свободы, просвещение — им чуждо. Как тебя угораздило из всех барышень попасться на крючок именно этой? Да я и не удивлён. От мамаши набралась умения ноги перед кавалерами раскидывать! Нет моего благословения!

Михаил кипел уже не первую минуту, но сдерживался.

— Папа, я глубоко уважаю ваше мнение, — с трудом выговорил он. — Но я взрослый человек. Полагаю, вы понимаете, что не можете распоряжаться моей жизнью. Вы хотели меня женить, я сделал выбор. Он вам не подходит. А я не собираюсь его менять. Прошу вас искренне: не лишайте меня благословения. И воздержитесь от оскорблений девушки, которая станет матерью ваших внуков.

— Да я тебя не только благословения, я тебя наследства лишу! — возмутился старый граф. — Взял манеру спорить! Думаешь, раз командовал корпусом, можешь и мной командовать? — И с этими словами приказал дочери катить его кресло из Красной гостиной, где происходил разговор, в столовую. В отдалении ещё долго слышалось его ворчание: «Матерью моих внуков, видите ли, она станет!»

Михаил был огорчён. Положим, он не боялся лишения наследства. Помимо состояния отца, которое он делил с Катей, у него во владении уже имелось огромное имущество бездетных родных. Так что тут и говорить было не о чем. Но отказ принять Лизу в дом из-за каких-то неведомых грехов её предков казался и оскорбительным, и нелепым. Молодой граф не хотел ссориться с родителем. Но не хотел и терять невесту. В кои-то веки ему понравилась женщина, которую он мог полюбить. Старик должен это понять. Покричит и сдастся.

Однако бывший посол твёрдо держал осаду, и недельные уговоры сына не помогли. Семён Романович был готов поддержать Михаила во всём. В неповиновении требованиям из Петербурга, в гордом желании уйти со службы и даже в некотором фрондёрстве по отношению к государю. Но не в выборе невесты.

Катюша, жалевшая обоих, хотела было стать на сторону брата и исподволь смягчить сердце отца. Куда там!

— Я тебя, Екатерина Семёновна, когда ты получила фрейлинский шифр, не пустил в Россию, потому что тогда весь двор был суть гарем князя Таврического! — гневно заявил старик. — Как же ты хочешь сидеть за одним столом с дочерью его одалиски?

Катя уже ничего не хотела. Только бы близкие люди унялись. Положение спасла, как ни странно, старая графиня Браницкая. Как-то утром, на исходе второй недели пребывания в Уилтон-хаусе, лакей передал Михаилу, что их сиятельство ожидает сына в кабинете. И понизив голос, добавил: «В хандре-с». Русские слуги, оставшиеся при бывшем после, любили молодого графа. Не только потому, что он ласково обращался с ними. По и потому что оставался единственной связующей нитью с далёкой родиной. Он приезжал, украшенный победами и наградами. Его служба и высокое положение были лишним доказательством мощи России. А доброта и просвещённость — того, что дома жизнь потихоньку меняется к лучшему. Они пестовали эти иллюзии и опекали своего ненаглядного Мишеньку.

Граф поднялся по дубовой лестнице на второй этаж, стараясь идти как можно размереннее и на каждой ступеньке унимая сердце. Он твёрдо решил не уезжать без благословения. Но и отец, всегда мягкий, упёрся в землю всеми четырьмя лапами. Он считал, что наследника надо спасать. И делал это на свой манер — смешно и неумело, если учесть возраст и чины «жертвы».

Последний раз Семён Романович пытался спасти сына 16 лет назад. Через три года после приезда Михаила в Россию. Поступив в полк, юный граф немедленно влип, как казалось послу, в дурную кампанию. Крепко подружился с «развратником и пьяницей» Мариным, детиной старше Михаила на семь лет, одним из самых активных участников убийства Павла, «циником и поэтом». К тому же столичная родня — Нарышкины, — у которых Михаил бывал постоянно, вели рассеянный образ жизни. Их дом ещё во времена Екатерины славился барским хлебосольством. В нём никогда не смолкал праздник. Обеды, балы, музыкальные вечера сменяли друг друга, ни часа не предоставляя будням. Этот весёлый вихрь закружил Воронцова, но при всей пленительности такого бытия молодой граф не терял голову и был вполне самостоятелен. Этого-то отец и не мог понять. Точь-в-точь как сейчас. Обеспокоенный судьбой сына, посол явился в Петербург вместе с Катенькой. Как будто по делам, а на самом деле хлопать крыльями над отпрыском. Михаил, и без того уставший от опеки многочисленной русской родни, быстро нашёл выход — подал рапорт с просьбой перевести его в действующую армию на Кавказ и, к немалому удовольствию родителя, покинул развратную столицу.

О том, что на Кавказе постреливают, посол догадался только после истории в Закатальском ущелье, когда имя сына было опубликовано в «Ведомостях» в списке погибших. Катенька вскрикнула и упала в обморок, а старый граф почувствовал, как ледяная спица проколола его от темени до сердца. Несколько мгновений он не мог выговорить ни слова, потом попытался встать — тогда-то ему впервые изменили ноги.

Теперь Семён Романович хотел защитить наследника от польской шлюхи, окрутившей его дорогого мальчика. Но её мамаша нанесла запрещённый удар. Когда сын переступил порог кабинета, старый граф жестом пригласил его подойти к столу. Не проронив ни слова, он указал Михаилу на конверт, лежавший на серебряном подносе. Широкий, из голубой бумаги с рябью водяных знаков, он содержал в себе тончайший веленевый лист с золотым обрезом и был исписан мелким дамским почерком.

«Милостивый государь, граф Семён Романович, — прочёл Воронцов по-французски. — С чувством искренней сердечной радости мы узнали о помолвке вашего сына с нашей фрейлиной Елизаветой Браницкой. Наблюдая сию девицу от первых её опытов в свете, мы отдаём должное вкусу и благонамеренности графа Михаила Семёновича. Трудно сделать лучший выбор. С материнской нежностью свидетельствуем, что такая ангельская душа, как Лиза, только и может составить счастье человека заслуженного, с благородными чувствами и возвышенным сердцем. Кротость, красота и истинное целомудрие — суть украшения сего небесного существа. Мы счастливы сообщить, что даём своё позволение фрейлине графине Браницкой вступить в семейный союз с графом Михаилом Семёновичем и от души благословляем этот брак, который, без сомнения, послужит вящим украшением российского дворянства.

Остаёмся к Вам с неизменным благоволением.

Наше Императорское Величество

вдовствующая императрица Мария.

Наше Императорское Величество

императрица Елизавета.

P. S. Памятуя о том, что дочь Ваша Екатерина пребывает в замужестве в Англии, мы тем более рады, что сын нашёл себе достойную супругу в Отечестве.

Мария Фёдоровна».

Последние слова били старого графа в самое сердце. После них он уже ничего не мог поделать. Десять лет назад, когда Катенька выходила замуж за графа Пемброка, посол обратился к вдовствующей императрице с просьбой разрешить брак фрейлины Воронцовой. Мария Фёдоровна дала согласие, но не преминула заметить, что лучше бы отец отдал девушку за русского. Таким образом, простая формальность превращалась почти в услугу. Своего рода исключение из правил, на которое закрывали глаза.

Теперь государыня-вдова не просто разрешала брак Лизы, а благословляла его, причём вдвоём с невесткой, на два голоса. Пренебречь столь откровенно выраженной волей двух императриц бывший посол не мог, тем более после истории с Катей. В противном случае о «неизменном благоволении» пришлось бы забыть.

Старая стерва графиня Браницкая подстраховала свою дочь. Написала сердечной подруге-императрице, и та, опережая события, послала в Лондон письмо. Теперь поворачивать было поздно. Даже если бы этого захотел сам Михаил.

— Вот твоё благословение, — бросил Семён Романович. Его длинные фамильные губы тряслись, совсем как у сына в минуты гнева. — Теперь уж делать нечего. Женись. Но ни моей, ни Катиной ноги на этой свадьбе не будет. Скажешь, что я болен, немощен и стар. Смотреть не могу на такое поругание нашей семейной чести.

Михаил почувствовал, что его собственный рот начинает кривиться.

— Для меня бесконечно ценны слова её величества, — проговорил он. — Но они не могут заменить вашего благословения. Неужели вы откажете мне? Что я сделал против вас такого, что, как Каин, должен уходить с проклятьями?

Молодой граф ещё секунду смотрел на отца, а потом опустился на колени.

— Я буду здесь стоять до тех пор, пока вы не благоволите дать своё согласие и не разрешите мне после свадьбы привезти молодую жену к вам в дом.

При виде такой упорной покорности Семён Романович разволновался пуще прежнего, зашмыгал носом, поспешил выйти из-за стола и поднять сына:

— Бог с тобой, Миша. Кто же знал, что ты дошёл до такой крайности? Венчайся, раз решил. Помянешь потом мои слова. Поздно будет. — Старик сжал ладонями плечи сына. — Одно держи в голове твёрдо: мы твоя семья и, что бы ни случилось, по службе ли, приватным ли образом, мы всегда тебя примем. Любого.

Семён Романович заплакал.

— Так почему же не хотите приехать на свадьбу? — Михаил уже стоял, поддерживая отца, потому что старик шатался от волнения.

— Не проси, — отрезал тот.

Граф понял, что получил и так слишком много. И с сокрушённым сердцем должен был отступиться.

Вечером, когда Катенька уже уложила детей, они с братом сидели в углу большой гостиной под семейными портретами Пемброков кисти Ван Дейка и пили чай с апельсиновым ликёром. На столе в плетёной соломенной вазочке стояли любимые Мишины печенья с корицей. Бок белого фарфорового молочника нагрелся от камина, и сливки были тёплыми.

Деликатный лорд Пемброк покинул их, понимая, что брату с сестрой надо поговорить. Воронцов любил Георга — ровного, доброжелательного человека, старого друга отца, преодолевшего немало препятствий, чтобы жениться на дочери русского дипломата. Они жили давно и счастливо, воспитывая кучу детей, общих и от первого брака Георга.

Катенька, когда-то стройная большеглазая девушка, теперь раздалась, но ещё далеко не отцвела. Её тёмные гладкие волосы отливали в свете камина красным деревом. А круглые, всегда чуть удивлённые очи, казалось, заглядывали в душу. С годами она всё меньше говорила по-русски. Только с братом и отцом. Дети уже практически не знали языка снежной родины. Вот и сейчас леди Пемброк то сбивалась на французский, то порывалась назвать графа Майклом.

— Неужели ты не понимаешь, что разбил папа сердце? — с укором сказала она. — Разве нельзя было выбрать другую девушку?

— Выбери другого Георга, — насмешливо бросил Михаил, наливая себе в чашку сливки, а потом крепкой заварки из чайника с розами.

— Я иное дело, — возмутилась Катя, положив ему ложку сахара. Очень сладкое Михаил не терпел. — Я была влюблена. Много лет. У нас с Георгом просто не было выхода. А ты, насколько я понимаю, женишься с холодной головой.

— Катя, послушай, — остановил её брат. — Я долго не мог ни на что решиться. Но раз уж сделал шаг, обратно не сверну. Потеря корпуса, возможно, отставка поставили меня в трудную ситуацию. Была тысяча обязанностей, и вдруг ничего. Мне невозможно пребывать в пустоте. Если бы у меня была семья, я бы легче привык к новому положению. Но жениться на ком попало я не могу. Помнишь, наша питерская родня пыталась сосватать мне то Анну Орлову, то мадемуазель Кочубей?.. Без толку. Мне нужно было встретить человека, который желал бы мне добра. Я не говорю: «полюбил», — потому что здраво сужу о своём возрасте и недостатках.

«Нет у тебя никаких недостатков, — подумала Катя. — Что за чушь!»

— И вот я вижу такую девушку, — продолжал Михаил. — Поверь мне, достоинств редких. Знаешь, с ней, по крайней мере, есть о чём слово перемолвить, в отличие от большинства барышень, которые путают Рафаэля с Рафаилом...

Леди Пемброк откинулась на спинку стула и внимательно посмотрела на брата.

— Женские достоинства рождаются в голове у влюблённого мужчины сами по себе, без всякой связи с реальностью.

— Две минуты назад ты говорила, что я не влюблён, — поймал её граф.

— Я уже теперь ничего не знаю, — вздохнула Катенька. — Вы с папой всегда были для меня загадкой.

— Да я и сам ничего не знаю, — признался Михаил. — Чувствую себя приблудной собакой. Где погладили, там и тянет остаться. Она ведь даже не сказала мне твёрдого «да». Может, вернусь в Париж, выгонит. Катя, я очень хочу собственного дома. Очень.

Леди Пемброк подняла руку и взъерошила его волосы. Они всегда дружили. С раннего детства. Отец настаивал, чтобы его сироты росли не разлей вода. Разлила их жизнь. Но они всё равно тянулись друг к другу.

— Горько, что ни ты, ни отец не приедете на свадьбу, — тихо проговорил граф.

— Надеюсь, батюшка передумает, — отозвалась Катя. — Побушует немного и успокоится. Во всяком случае, мы с Георгом постараемся его смягчить.