Глава двадцать восьмая

— Нужно быть требовательным к самому себе, иначе не управишься со всеми стоящими перед тобой задачами, — разглагольствовал Холлингсворт, — вы сами знаете, у нас в организации проводят множество тренингов и курсов. Многие из них посвящены весьма заумным предметам, и это еще мягко сказано. Само собой, для успешной работы в той организации, в которой я состою на службе, необходимо хорошее знание психологии.

С этими словами он закончил подстригать себе ногти. Все, что было срезано, было тотчас же, немедленно ссыпано на клапан конверта, лежавшего на углу стола по левую руку от Холлингсворта. Противоположный, правый, угол занимал другой конверт, также открытый, на клапане которого покоились стружки, собранные после заточки трех карандашей, что было проделано Холлингсвортом перед началом беседы. Так он и сидел — под лампой, свет которой был направлен прямо в лицо Маклеоду, и с двумя конвертами по разные стороны от него, похоже служившими чем-то вроде символа весов правосудия.

— Я внимательно изучил и обдумал данные вами показания, — продолжил Холлингсворт, — но, помимо чисто фактической стороны, необходимо также задуматься и над психологической составляющей ваших заявлений. — Копируя жест, характерный для Маклеода, он соединил в воздухе кончики пальцев обеих рук и продолжил: — Наверное, это следует признать неотъемлемой частью расследования любого дела. — Он прокашлялся и поинтересовался: — Вы не будете возражать, если я немного поразмышляю вслух?

Прежде чем Маклеод успел что-то ответить, в разговор вмешалась Ленни.

— У меня вопрос, — сказала она негромко, словно с опаской.

— Не сейчас, — отрезал Холлингсворт.

— Да, конечно, но я хотела… — попыталась возразить Ленни.

— Я же сказал, не сейчас. — Перегнувшись через стол, Холлингсворт дал прикурить Маклеоду. — Вот, значит, как я вижу эту ситуацию… — задумчиво произнес он. — Мы имеем человека, которого, с одной стороны, можно назвать интеллектуалом, ну как вас например. И в то же время нельзя не признать, что во многих ситуациях этот человек ведет себя как, прошу прощения, последний дурак. Да, кстати, меньше всего на свете я хотел бы сейчас оскорбить или обидеть кого бы то ни было. — Лицо Холлингсворта в этот момент представляло собой ожившую маску благодушия и приветливости. — Но согласитесь, далеко не все его поступки укладываются в строгие рамки здравого смысла.

— Не могли бы вы уточнить, что именно кажется вам столь неразумным?

Маклеод сидел на стуле, постаравшись сползти при этом как можно ниже. Для этого ему пришлось упереться ногами в ножки стола, зато теперь, как мне казалось, опусти он руки, и его пальцы коснулись бы пола. Он мог бы показаться полностью расслабленным, если бы не было столь очевидно, что бьющий в глаза свет лампы изрядно утомил его.

— Давайте размышлять вместе. Лично мне кажется, что нечто разумное, чтобы называться таковым, должно быть сбалансированным. Ну, скажем так, одна сторона должна уравновешивать другую, противоположности должны компенсироваться.

— И что? Вы не видите здесь равновесия?

Вновь пальцы рук Холлингсворта соприкоснулись подушечками в воздухе.

— По правде говоря, вынужден признать, что равновесием здесь и не пахнет. — Холлингсворт рассоединил руки и положил ладони на стол. — По ходу одного из прочитанных нам на службе курсов мы узнали много нового о том, что принято называть философией большевизма. Так вот, нас учили, будто эти ребята думают, что могут изменить ход мировой истории, и вполне естественно, что менять этот мир они собираются не просто так, а в лучшую сторону. И если говорить о том человеке, о котором мы, кстати, и говорим все это время, то он, несомненно, рассуждал именно так. Все, что он делал, служило цели изменения мира к лучшему. Какие бы чудовищные поступки, какие бы преступления ни совершались им, все оправдывалось великой, я бы даже сказал, священной целью преображения этого мира. Судя по всему, именно эта убежденность в своей великой миссии и служила для него оправданием всех совершенных им неблаговидных поступков. — Холлингсворт неожиданно хихикнул. — Вот только надо было такому случиться, что наш несчастный общий знакомый вдруг прозрел и понял, что здорово ошибся в выборе жизненного пути и в товарищах по борьбе. В общем, он решил уйти от них. Спрашивается, какова же будет психологическая основа его поведения в данный момент?

— Вы хотите, чтобы я ответил на ваш вопрос?

— Нет-нет, благодарю вас. Я, пожалуй, попытаюсь сам. Мы, несомненно, можем предположить, что чувствует он себя при этом, прямо скажем, некомфортно. Чего стоят одни только воспоминания о совершенных им преступлениях и мысли о том, как же исправить содеянное. Что ж, первым делом он начинает работать на тех людей, которых я в данный момент представляю. Но по всей видимости, этот шаг не решает его внутренних проблем. Более того, он чувствует себя еще хуже и, чтобы избавиться от психологических страданий, решает взяться за какое-то новое дело, выбрать себе новую цель, к которой он будет стремиться. И вот он принимается за эту новую работу.

— Это если не считать его теоретические занятия.

— Вот-вот, я, кстати, очень рад, что вы об этом упомянули. Если не считать его теоретические занятия. — Холлингсворт проворно и даже не без некоторого изящества покопался в своем портфеле и выложил на стол пачку отпечатанных на ротапринте листовок. — Вот здесь у нас находится, наверное, самое полное собрание сочинений нашего общего знакомого. Я могу перечислить все затронутые в этих сочинениях темы и даже сгруппировать их по категориям. Впрочем, к чему утомлять вас рассказом о том, что вам и без того прекрасно известно. Куда интереснее результаты наших подсчетов реальной читательской аудитории, почтившей своим вниманием эти опусы. Начну с самой весомой цифры: листовка, занявшая в этом списке первое место, была прочитана ни много ни мало пятьюстами читателями. — Холлингсворт разложил листовки веером перед собой и стал тыкать в них пальцем, словно наугад, как в экзаменационные билеты: — Это сочинение прочитано ста пятьюдесятью читателями, с этим ознакомились двести двадцать пять человек, с этим — семьдесят пять, а вот с этим не более пятидесяти. — Зевнув, Холлингсворт пояснил: — Разумеется, все эти цифры приведены в округленном виде.

— И что вы хотите этим сказать? — осведомился Маклеод.

— Если честно, мне в этом деле кое-что не совсем понятно, — начал было говорить Холлингсворт, но в этот момент Ленни схватила из пачки листовок ту, что лежала сверху, и уткнулась глазами в заголовок. Затем, вернув лист бумаги на стол, она сказала, обращаясь к Маклеоду:

— Вы этого не писали.

Он кивнул.

— Нет, я серьезно, он же не писал этого, — сказала Ленни, вставая со стула. — Он же обманывает тебя! — воскликнула она, обращаясь к Холлингсворту.

— Нет, это он написал, — спокойно и тихо сказал Холлингсворт, изучающее глядя на Ленни.

— Но это же невозможно! — закричала она умоляюще. — «Межклассовые отношения и противоречия за океаном» — так называется эта статья. Да, формально, может быть, он ее и написал. Может быть, оригинал написан его почерком, его чернилами, и ты готов с этим согласиться. Нет, ты даже убежден в этом. Но на самом деле он смеется над тобой сейчас точно так же, как смеялся, когда писал этот текст. Он же не верит ни единому написанному здесь слову.

Холлингсворт молча и явно недовольно смотрел на нее и, дождавшись, когда Ленни наконец выговорится, сурово напомнил:

— Я ведь тебе говорил, что легко не будет.

— Но ты же ошибаешься, — сумела произнести она.

— Очень хорошо, вполне вероятно, что я ошибаюсь, — сказал он и вдруг, явно не в силах больше сдерживаться, расхохотался прямо ей в лицо: — Да, я страшно ошибся, и это просто непоправимо.

Ленни вновь опустилась на стул, но ей было по-прежнему неуютно и неудобно. Она вдавила тело всем весом в сиденье и стала выковыривать грязь из-под ногтей, при этом она кусала то верхнюю, то нижнюю губу.

— Я только…

— Ты только хотела помолчать, — перебил ее Холлингсворт. С видимым отвращением он привел в порядок сдвинутые Ленни с места бумаги и заглянул в свой блокнотик.

— Применяя статистические методы, — сообщил он Маклеоду, — мы можем высчитать среднее количество читателей, ознакомившихся с этими памфлетами. Так вот, этот показатель равняется ста девяноста восьми целым и трем десятым читателя на каждую из представленных здесь единиц политической пропаганды.

Маклеод мрачно заметил:

— Мне всегда хотелось знать, сколько людей их читают.

— Вот к этому-то я и веду, — кивнул Холлингсворт. — Человек, который готов не спать ночами, чтобы изложить на бумаге свои мысли, судя по всему, должен задумываться и о сбалансированности затрачиваемых усилий и результата. Кроме того, по всей видимости, он и само написание этих статей воспринимает как некий положительный противовес тому негативу, который накопился в его душе за долгие годы. Вполне резонно предположить, что он пытается как минимум уравнять плюсы и минусы, но вот тут-то мы и замечаем, что наш знакомый понимает арифметику весьма и весьма странно.

Насколько я могу судить, он скатился по отрицательной шкале на миллионы пунктов вниз, а по шкале со знаком плюс продвигается крохотными шажочками — по нескольку десятков пунктов за раз.

— Разница между мною и вами, — сказал Маклеод, — состоит в том, что я обладаю способностью учитывать не только средние величины, имеющиеся в моем распоряжении на данный момент, но и потенциальную возможность их резкого изменения. Вот вы, спрашивается, кто такой, чтобы с уверенностью утверждать, что в ближайшие десять лет у нас не возникнет базы для новой волны революционного брожения?

— Я делаю этот вывод на основании сравнительного анализа количества плюсов и минусов, — монотонно, как заклинание, произнес Холлингсворт.

— За рамками этого анализа остается будущее. Если нам суждено вновь получить революционную ситуацию в обществе, если это общество породит новую генерацию профессиональных революционеров, то одним из важнейших факторов их успешной деятельности будет изучение наследия и уроков прошлой революции.

Маклеод сидел чуть сгорбившись и близоруко моргал, щурясь на яркий, бивший ему в глаза свет лампы. Похоже, он даже не замечал, что часть его лицевых мышц сведена судорогой, а по щеке пробегает дрожь нервного тика.

— Почему вы вообще так упорно меня об этом спрашиваете? — не выдержав, раздраженно спросил он.

— Все потому, что вы захотели оказывать на людей влияние, — ответил Холлингсворт, — а как только где-то появляются люди, желающие влиять на других людей, я немедленно приступаю к работе. Как вы прекрасно понимаете, это входит в мои обязанности. — Он тяжело вздохнул и пояснил: — Я, кстати, обязан подвергнуть проверке и вашу квалификацию. Вот, например, что вы скажете о том, насколько подготовлен и компетентен был наш общий знакомый во времена своей активной деятельности в уже упомянутой нами средиземноморской стране?

— Что вы имеете в виду под компетентностью?

— Не придумали ничего лучше, чем отвечать вопросом на вопрос? — поинтересовался Холлингсворт. — Ладно, сформулируем вопрос иначе. Итак, наш знакомый кладет в карман револьвер и идет в гости к старому другу по революционной борьбе. Можете ли вы утверждать, что он не находит ни малейшего удовольствия в том, что происходит в течение этого вечера?

— Со всей уверенностью.

Холлингсворт осуждающе поцокал языком.

— Слушайте, вы же умный человек, неужели вы поверите, что можно провести с человеком несколько часов, беседуя с ним и даже споря, зная при этом, что собираешься его убить, и делать это безо всякой охоты, без какого бы то ни было изощренного удовольствия?

— Не знаю, не вижу я в этом никакого удовольствия.

— Совсем никакого?

Маклеод поднял руку и прикоснулся ладонью ко лбу.

— Я сейчас, наверное, не вспомню.

— Другими словами, что-то в этом все-таки было — что-то приятное. Если я ошибаюсь, поправьте меня. — Холлингсворт кивнул, словно подтверждая собственную правоту. — Так вот, у человека, о котором мы говорим, смею предположить, есть весьма неприятные, я бы даже сказал, нездоровые особенности психики.

— Ну хорошо, согласен.

— Эти нездоровые стороны сознания оказывают решающее воздействие на его поведение. По крайней мерю, так утверждал мне один видный специалист по этой части. Нам кажется, что мы постигли некую идею, но это лишь наше субъективное мнение. Мы постигли то, что хотели постичь, а не то, что воплощает эта идея на самом деле.

— И с этим согласен, — бесцветным голосом произнес Маклеод.

— Занимаясь всем этим, можно уверовать в то, что политика — это редкостная чушь, замешанная на грязи и крови. Это. кстати, не только мое мнение.

— Согласен. Что дальше?

— А то, — наставительно сказал Холлингсворт, — что такой человек, на мой взгляд, вряд ли имеет право действовать и дальше во имя будущего, по крайней мере так, как он это себе представляет.

— Согласен, согласен, согласен, — несколько раз повторил Маклеод.

Холлингсворт поправил лампу, сдвинув абажур так, чтобы свет падал на стол между ним и Маклеодом. Разговор он продолжил куда более любезным тоном:

— Ну вот, между прочим, в отличие от большинства людей, я на такого человека свысока не смотрю. В конце концов, у каждого из нас свой характер, свои недостатки. Не нужно просто упрямиться и гордиться этими недостатками. Большую часть жизни вы были человеком глубоко несчастным, вам и по сей день не хочется признаваться себе в том, что так случилось только по вашей собственной вине. Вот вы и обвиняете во всем общество. Уверяю вас, это не единственный способ решить ваши личные проблемы. Вы могли бы жить гораздо лучше и интереснее, могли бы и можете даже сейчас. Главное для этого — осознать, что люди вокруг вас ничем и ни в чем вам не уступают. Они такие же, как вы, и нет никакого смысла работать, как вы изволите выражаться, «на будущее». Не нужно пытаться изменить мир даже ради окружающих.

Холлингсворт положил руку на стол. Казалось, он ласково и нежно, как живую, поглаживает столешницу.

— Скромность — вот высшая добродетель, — напомнил он Маклеоду. — Больше скромности, дружище. Не нужно стремиться к недостижимому. Если бы тот человек пришел ко мне и спросил, как жить дальше, я бы отвел его в сторонку и сказал, что все может стать намного лучше, если он перестанет пытаться удовлетворить свое ненасытное тщеславие и будет жить как все. По крайней мере, как все нормальные люди. На самом деле, никому из нас неведомо, что творится в глубине его собственной души. — Для большей убедительности Холлингсворт постучал себя ладонью по груди. — Иногда это незнание играет с нами злую шутку. Вот лично я, например, не дам и двух центов за все ваши статьи, вместе взятые. Я парень простой, без претензий, и именно поэтому я на самом деле умнее, чем сотня таких умников, как вы. — Его обычно бледное лицо раскраснелось. — Можете выбросить свою теорию на помойку, — неожиданно требовательно заявил он. — Вспомните простые как мир истины и правила: уважайте, например, своих родителей.

— Он абсолютно прав! — воскликнула вдруг Ленни. — И одновременно не прав. То есть… Я хотела сказать… — Она вдруг замолчала, явно удивленная тем, насколько быстро ее мысль куда-то спряталась при первых же звуках ее собственного голоса. Покраснев от осознания, что не может выразить в словах то, что хочет сказать, она уставилась на свои руки и, как обычно, стала сосредоточенно выковыривать грязь из-под ногтей.

Маклеод вымучено улыбнулся:

— У вас сигаретки не найдется? Похоже, я свои уже докурил.

— Почту за честь. — Холлингсворт одним движением протянул Маклеоду пачку с сигаретами и зажигалку.

— Скажите, вы можете назвать себя реалистом? — спросил Маклеод как-то мечтательно.

— По-моему, именно так и следует меня называть.

— Следовательно, с философской точки зрения вы верите в реальность этого мира.

— И под этими словами, — вздохнул Холлингсворт, — я готов подписаться.

— В тот мир, который существует отдельно от нас и независимо от нас.

— Да-да, именно это я и хотел сказать.

— А вот и нет, — вполне уверенно заявил ему Маклеод. — Я хочу обратить ваше внимание на то, что нельзя отрицать право кого бы то ни было на познание законов этого мира и принципов взаимодействия его частей. Психологический базис человека, о котором вы так упорно мне толкуете, может оказаться тем самым увеличительным стеклом, а впрочем, вполне вероятно, и кривым зеркалом, при помощи которого этот человек более полно увидит те самые отношения и законы.

— У меня такое ощущение, что вы пытаетесь меня запутать, — прищурился Холлингсворт.

Маклеод просидел молча, наверное, с минуту, а затем, судя по всему, воодушевленный пусть и небольшим, но вполне осязаемым успехом своей контратаки, посмотрел на Холлингсворта с улыбкой:

— Я хочу произнести речь в свою защиту.

— Нет, — отрезал Холлингсворт, едва не подпрыгнув на стуле. — Мы за сегодняшний день ни к чему не пришли и не обсудили даже самые важные моменты, имеющие прямое практическое значение. В общем, мой ответ таков: речь в защиту вам не требуется.

— Я настаиваю на соблюдении своих прав.

— Для начала вы должны выполнить поставленные вам условия.

Маклеода опять бил тик. Один его глаз непроизвольно моргал, а вытянув перед собой руку, он ничего не мог поделать с дрожащими пальцами.

— Я готов, — заявил он, — но я хотел бы знать, попадет ли эта вещь непосредственно к вам или же будет передана в распоряжение вашей организации.

— Я еще не решил, — сказал Холлингсворт, — но это не должно иметь для вас никакого значения. Вам придется добровольно согласиться с любым из оглашенных нами вариантов — или никакой речи в защиту.

— Хорошо, я согласен с любым из вариантов. — Маклеод пожал плечами. — Могу ли я продолжить?

Холлингсворт кивнул.

— Видите ли, — начал Маклеод, — когда-то я уже заготовил для себя последнее слово. Мне казалось, что я буду зачитывать его в несколько другой обстановке. Я даже составил себе черновой набросок. Начиналась моя речь так: «Сограждане, товарищи! Полагаю, величайшая несправедливость кроется в том, что такой ренегат, как я, подлый шакал, позоривший наше святое дело, получает возможность раскрыть свой поганый рот». — Рот Маклеода в эту минуту действительно открылся в каком-то беззвучном подобии смеха. — Одно из немногих преимуществ ситуации, в которой я оказался на сегодняшний день, состоит в том, что я могу позволить себе не тратить время попусту на извинения за то, что я натворил в прошлом. Что было, то было. А за время, что мне отпущено здесь и сейчас, я бы хотел сосредоточиться лишь на одном аспекте защиты того, что в моей жизни еще имеет смысл и что мне по-прежнему дорого. Я хочу успеть огласить те выводы, к которым я пришел на основании своего жизненного опыта, и, таким образом, придать ему некое интеллектуальное, а быть может, и нравственное обоснование. Я не собираюсь превращать прошлое в свою личную историю. Что же касается будущего, я попытаюсь обрисовать то, каким я его себе представляю. Мне кажется, что сделать это необходимо, ибо идеи не существуют сами по себе. Их жизнь продолжается только в том случае, если они передаются от человека к человеку.

Холлингсворт перебил Маклеода:

— Вы говорите как человек, который считает, что жить ему осталось недолго.

— Вы ошибаетесь, просто я в своей речи пользуюсь метафорами.

— Пользуйтесь чем хотите. Лично меня интересует только одно: мне нужно, чтобы вы сознались, — мрачно заметил Холлингсворт.

— Я же сказал, что вы получите мое признание, а сейчас могу я продолжить?

— Позвольте поинтересоваться, ради кого вы собираетесь сотрясать воздух, оглашая свою речь? — голосом капризного ребенка спросил Холлингсворт. — Вы собираетесь оправдываться передо мной, перед мисс Мэдисон? — Встретившись взглядом со мной, Холлингсворт лишь молча пожал плечами. — Что ж, если вы полагаете, что это стоит затраченного времени, валяйте. Учтите только, что я не разделяю столь высокой оценки, которую вы, судя по всему, даете своему юному другу. — Посмотрев куда-то в сторону, он побарабанил пальцами по столу и поторопил Маклеода: — Ну давайте говорите же. Мы ждем вашего заключительного слова, — вновь капризно проныл он, уже скорее не по-детски, но по-женски.

Загрузка...