Берег варваров

Глава двадцать седьмая

Вот такую картину застала в гостиной Гиневры неожиданно вошедшая в комнату Ленни: я стоял в углу, и меня почти полностью скрывала от беглого взгляда тень от большого кресла. На полу в центре комнаты, все так же освещенная безразличным солнечным светом, пробивавшимся через полуподвальные окна, хныкала Монина. Ее плач к этому времени больше напоминал какое-то бесконечное унылое заклинание. Над дочерью нависла Гиневра, не знающая, как успокоить вконец изрыдавшегося ребенка.

Неудивительно, что Ленни сразу меня не заметила. Другое дело, что не заметить плачущую Монину было нельзя, но это не отвлекло Ленни. Она спокойно прошла через комнату, обняла Гиневру и поцеловала ее в губы. На мгновение Гиневра вздрогнула и даже чуть отшатнулась — словно очнувшись неожиданно после долгого кошмарного сна и увидев рядом с собой незнакомца. Но в следующее мгновение она пришла в себя, узнала силуэт, нарисовавшийся словно из ниоткуда, — и заключила Ленни в объятия. Они встретились, как влюбленные, назначившие себе свидание где-то в темном уединенном месте. Нетерпение и предвкушение встречи зажигало их. Сердца бились учащенно, а страх быть увиденными мгновенно улетучивался при первом же прикосновении друг к другу.

— Я думала, он уже никогда не уйдет, — прошептала Ленни, — это было ужасно. А потом мы столкнулись на улице. Знаешь, он так улыбнулся, что я поняла: он все знает.

Чтобы привлечь внимание к собственной персоне, я решил прокашляться. Почему-то эта элементарная задача оказалась мне не по силам: вместо вежливого, но настойчивого кашля из моего горла вырвалось какое-то неестественное сипение. Обе женщины посмотрели на меня, не разжимая объятий. Ленни напряглась, и ее взгляд наконец сфокусировался на мне.

— Черт! — вырвалось у нее. — Ну какого черта тебе здесь нужно?

Гиневра подтянула халат так, чтобы он прикрыл бретельки бюстгальтера, и, выполнив задачу-минимум, уставилась на меня с глупейшим выражением на лице. При этом она начала хихикать.

— Ой, я и забыла, что ты должна была зайти, — зачем-то объяснила она Ленни, явно стесняясь и не понимая, как с достоинством выйти из этой постыдной, с ее точки зрения, ситуации. — О господи, — вздохнула она, и вдруг я понял, что ей с трудом удается скрыть удовольствие от происходящего. С учетом того, что случилось в гостиной за последние пару часов, появление Ленни стало для нее как нельзя более своевременным отвлекающим моментом. Через несколько секунд Гиневра, немного придя в себя, и вовсе вздохнула с облегчением.

Ленни опустилась в кресло, прикрыв ладонями лицо.

— Приношу свои извинения, — сказал я.

Несмотря на все желание не нарушать сложившуюся серьезную атмосферу, я непроизвольно начал смеяться. С учетом того, что даже прокашляться мне толком не удалось, смех, по всей видимости, должен был попросту добить меня. Я никак не мог остановиться и хохоток над Ленни, как над моим собственным двойником. Над Гиневрой, которая запустила все поезда на одну линию и никак не могла вспомнить, когда и в какую сторону идет товарняк и не мчится ли ему навстречу на всех парах какой-нибудь скорый. Хохотал я и над Маклеодом. который «благоразумно» сложил все яйца в одну дырявую разваливающуюся корзину. Я хохотал над наивностью, заполнившей, как вода, яму, вырытую нуждой. Смех разбирал меня и при мысли о том, как Ленни вынуждена часами подслушивать или караулить на улице с тем, чтобы появиться на сцене как черт из табакерки, в заранее просчитанный кульминационный момент. А еще, увидев этих двух женщин вместе, я представил себя наедине с каждой из них и расхохотался уже совсем от души.

Ленни вцепилась в подлокотники.

— Да не смотри ты на него так. — Эта реплика относилась к Гиневре, которая уставилась на меня с отвисшей от удивления челюстью. Ленни же успела прийти в себя и настойчиво ее одернула: — Я тебе говорю, не обращай внимания. Он же идиот.

Гиневра посмотрела мне в глаза, но тотчас же отвела взгляд.

— Нет, вы все-таки сведете меня с ума окончательно! — закричала вдруг она.

Ленни закурила, и по тому, с каким трудом ее пальцы нашарили в коробке спичку и сумели поднести огонек к кончику сигареты, я понял, что она вновь на взводе.

— Нельзя так говорить, — заявила она Гиневре, — никогда не пытайся заручиться расположением того, кто тебе не ровня. Нет ничего более позорного, чем заискивать перед теми, кто этого не достоин.

— Ну не знаю. Чего ты от меня хочешь? Я же простой, самый обыкновенный человек, — заявила в свое оправдание Гиневра. При этом я заметил, что то самодовольство, с которым она делала обычно подобные заявления, на этот раз ее подвело. Даже я за короткое время знакомства успел заметить, что Гиневра любит строить из себя этакую несчастную в свой заурядности домохозяйку. Для нее это стало своего рода обманным ходом или хитрым приемом в словесном поединке, который она вела с собеседником. Человека легко спровоцировать на то, что он раскроет себя и свои истинные взгляды на жизнь, если начать причитать в его присутствии, что все мы, мол, одинаковы — не дураки и не экстремисты, не воры и не шуты… Кроме того, зачастую этот прием срабатывал еще и как средство выуживания комплиментов в свой адрес: собеседник так или иначе начинал убеждать Гиневру в ее необычности и незаурядности. Впрочем, на этот раз мне было понятно, что Гиневра не совсем удовлетворена результатом применения своего обычного заклинания. Ленни нанесла упреждающий удар и продемонстрировала Гиневре, что та уже давно готова быть и вором, и шутом гороховым, и экстремистом, и полной идиоткой и при этом наслаждалась бы ощущением новизны и свежими впечатлениями. — Я ведь такая же, как все, — повторила Гиневра, но в ее голосе слышалась некоторая хитрость: она явно играла в поддавки и ждала убедительного опровержения этого постулата.

Ленни ее не разочаровала:

— Ну почему ты такая глупая? Ты ведь не такая, как все, ты другая. Таких, как ты, больше нет. Ты — самая красивая. — Похоже, несмотря на то что все уже были проинформированы о моем присутствии, этот разговор не должен был предназначаться для моих ушей. — Я вот думаю о тебе, о том, какой ты была много лет назад, — проникновенным хриплым голосом продолжала ворковать Ленни, — и представляю, как бросались к тебе мужчины, которым хотелось только одного — воспользоваться тобой. Ты же, опьяненная новой встречей, думала, что любишь очередного поклонника. Но все это было неправдой. Ты была слишком красива для них, и что они могли знать о тебе? Как они могли понять тебя? Ну скажи на милость, что может знать сапог о земле под своей подошвой? Ты отдавала себя им и в то же время всегда оставалась свободной, потому что тебе было нужно больше, чем то, что они могли тебе дать. Порой ты соглашалась с ними и даже шла за ними по предложенной ими дороге, но тебе становилось больно и плохо, потому что никто из них не мог тебе дать то, что тебе было нужно. Ну как ты могла любить их, если на самом деле ты любила только саму себя? И это правильно, потому что мы рождены для того, чтобы любить себя. Вот главная тайна этого мира. Всю свою жизнь ты искала то зеркало, которое сможет достойно отразить твою красоту. Ты должна была видеть свою прекрасную кожу, свое роскошное тело. У тебя должна была быть возможность пропеть во весь голос хвалебную песню самой себе. — Вот уж не думал, что хриплый голос Ленни может звучать так гипнотически, словно заклинание. — Но никто, никто не смог предоставить тебе даже подобия зеркала, даже какого-нибудь мутного исцарапанного осколка. Впрочем, это и неудивительно, ибо даже начищенному до зеркального блеска сапогу не дано отразить в себе подлинную красоту. Им, тем мужчинам, не надо было увидеть в тебе подлинную жизнь. Они даже не подозревали, что твое лицо может сиять, что душа твоя может петь. Они этого не знали, не видели, да это им было и не нужно. Они хотели лишь одного — уравнять тебя с собой, а еще лучше — унизить, вывалять в грязи и пользоваться, пользоваться, пользоваться тобой. Мысленно ты отгородилась от этого мира, ты перенеслась на далекий необитаемый остров, и чтобы докричаться до тебя теперь, нужно приложить немало усилий. Вот почему ты полюбила меня: я, только я могу стать твоим зеркалом. Спасение лежит лишь через следование за собственным отражением в зеркале. Только так можно выйти из того заколдованного леса, в котором мы с тобой оказались. Я сделаю так, что ты увидишь свою красоту. А ты полюбишь меня за то, что я буду восхищаться тобой и, в отличие от других, не буду просить ничего взамен. Мне нужно лишь одно: быть зеркалом, которое ты сожмешь в своих руках.

Гиневра слушала эти речи, приоткрыв рот и даже чуть закатив глаза. Ее обмякшее лицо расплылось в счастливейшей улыбке. «Да, — бормотала она, — да». И ее негромкий голос смешивался с протяжным счастливым вздохом. Сладостный нектар лести смачивал ее губы, попадал в рот, и она была готова захлебнуться им, приняв эту восхитительную смерть. Она непроизвольно положила руку себе на грудь и, вздрогнув, позволила себе это нескромное прикосновение. Будь это возможно, она бы покрыла поцелуями свою шею и плечи.

— Никто, никто на свете, — продолжала лить елей Ленни, — не любит тебя, как я. И моя любовь не требует от тебя ничего, ибо она бескорыстна. Моя любовь — это преклонение перед твоей красотой.

— Никто… никто, кроме… — Гиневра машинально, нараспев повторяла отдельные слова очаровавшего ее заклинания.

— Тогда скажи, почему, — набросилась на Гиневру Ленни, застав ее врасплох, — почему ты обманываешь меня, изменяешь мне в темном углу с тем худшим, что есть в нашем блондине? Почему ты не видишь, что он, как и другие, бросается на худшее в тебе? Зачем вам нужна эта грязь, этот пот и трепет? Ни ты, ни он не получите от этого ничего хорошего.

Гиневра вздрогнула, и я заметил, как от злости у нее мгновенно покраснел кончик носа.

— Да помолчи ты, — рявкнула она на Ленни, — дай мне помечтать, дай подумать о будущем.

— Будущего нет, — заявила Ленни и, схватив Гиневру за руки, добавила: — Это же гнусно, гнусно и омерзительно — соблазнять его. Это… Это даже хуже, чем то, что он забывается и бросается к тебе.

— Отстань от меня.

— Я все равно не верю, не верю, что вы с ним на самом деле решили… Нет-нет, это невозможно! — кричала Ленни, обхватив голову руками. — Нет, так быть не должно. Послушай меня, — сказала она и погладила Гиневру по щеке, — в наказании других нужно помнить о благородстве. Торжество справедливости не должно иметь привкуса корысти.

— О наших планах мы с ним сами позаботимся, — огрызнулась Гиневра.

— Нет-нет, самое ужасное, — запричитала Ленни, — кроется в том, что красота обладает невероятной силой притяжения, но мой друг не имеет право бросить тех… Ну тех, с которыми он. Если же он сбежит от них, то это означает, что он боится за свое будущее. А я-то была так уверена, что они представляют собой непреодолимую, несокрушимую силу. — Она взяла себя в руки и уже спокойнее сказала: — Ну да, он заберет тебя с собой. Нас разлучат, а тебе нет до этого никакого дела. А я, спрашивается, на что рассчитывала? Мне ведь даже с тобой остаться не позволят.

Я напрягся, ожидая бури гнева, которую, как мне казалось, неминуемо должны были вызвать эти слова в душе Гиневры. Ее лицо действительно потемнело, глаза широко раскрылись, она глубоко вдохнула, но вдруг с покорностью бросилась в объятия Ленни.

— Ну почему, почему вы все ко мне привязались? — снова повторила она. — Оставьте вы меня, наконец, в покое.

На этом этапе в разговор решила вступить Монина. Она сидела на полу неподвижно с того самого момента, как в комнату вошла Ленни. Естественно, она не понимала всего, что говорили при ней взрослые, но эмоциональную составляющую столь милой беседы скрыть от ребенка было невозможно. Она с ужасом и в то же время с интересом наблюдала за тем, как разворачиваются события. Затем, сидя все так же неподвижно, она вроде бы и шепотом, но в то же время достаточно громко для того, чтобы мы все ее услышали, заявила:

— Мама тебя ненавидит. Мама тебя ненавидит. — Чуть изменив положение головы, она прицелилась и изо всех сил плюнула в сторону Ленни.

— Монина! — закричала на дочь Гиневра.

— Ты с ней целовалась! Ты с ней целовалась! — Монина вновь разревелась, а затем, изо всех сил ударив кулаком об пол, сурово прищурилась и выпалила: — Мама умрет.

При этих словах Гиневра побледнела.

— А ну-ка заткнись, кому сказано! — привычно бросила она.

Ленни попыталась было снова прикоснуться к ее щеке — по всей видимости, чтобы успокоить истеричную мамашу, — но Гиневра с омерзением на лице оттолкнула ее руку. Впрочем, и сама Ленни поспешно прижала ладонь к себе, словно прикосновение к Гиневре обожгло ей пальцы.

— Ой-ой-ой, — застонала Гиневра, вновь став похожей на рыночную торговку, — да что же это делается. Я с вами с ума сойду.

— А ну прекрати! — прикрикнула на нее Ленни.

Я понял, что круг замкнулся.

Нет, Гиневра, конечно, еще попричитала: «Не знаю, не знаю, что делать», но было ясно, что делает она это лишь для того, чтобы заполнить паузу и дать себе время подумать. Спустя буквально секунду она резко обернулась к Ленни:

— Знаешь, девочка, шла бы ты отсюда.

— Мне уйти? — не то переспросила, не то повторила услышанный приказ Ленни.

— Не знаю, не знаю я, что делать, — опять затянула свое Гиневра, — не знаю, что и думать. Наверное, мы были неправы. Не стоило нам с тобой… Не знаю, из головы все равно не выходит. Такое так просто не забудешь. Слушай, ну уйдешь ты, наконец, или нет? — взмолилась она, обращаясь к Ленни. — Ну было нам с тобой однажды хорошо вдвоем. Спасибо тебе на этом большое, при случае я всегда смогу сказать, что пробовала в этой жизни все… — Почему-то при произнесении последней фразы ее передернуло.

Не знаю, умела ли Ленни хорошо держать удар и с достоинством признавать поражение или же еще не успела осознать всем сердцем случившееся, но повела она себя внешне предельно спокойно.

— Ну хорошо, я уйду, — сказал она с легкой улыбкой на лице.

Ленни направилась к двери. Монина внимательно и, я бы сказал, с подозрением во взгляде следила за ней. Ленни вдруг остановилась, узнаваемо бестолково покопалась в сумочке и наконец вытащила из нее несколько однодолларовых купюр.

— Знаешь, что я собираюсь с ними сделать, как я их потрачу? — спросила она у меня.

В ответ я лишь неопределенно покачал головой.

— Я куплю на эти деньги банку самой черной-черной краски. Знаешь зачем? А затем, что мне нужно кое-что закрасить. Тот мышонок, который явился мне и заявил, что он Иисус, так и не оставляет меня в покое. Сегодня утром я нашла его нору и теперь хочу закрасить ее намертво, пусть он там внутри подохнет. — Было похоже, что эта история с мышкой действительно не выходит у нее из головы. — Я возлагала на него большие надежды, но все это, — Денни сделала широкий жест, обводя рукой комнату, — убедило меня в том, что у такой мыши нет будущего. — С этими словами она вышла за порог и тихо прикрыла за собой дверь.

— О господи, — вздохнула Гиневра.

Она прошла по комнате, высыпала содержимое пепельницы в мусорную корзину, поправила сбившийся угол половика и за всеми этими занятиями явно несколько успокоилась.

— Это все я виновата, — заявила она, стоя спиной ко мне. Затем, неожиданно рассмеявшись, она добавила: — И как мне только удалось выпроводить его? — Отсмеявшись, она задумчиво почесала в затылке и обратилась уже напрямую ко мне: — Вот ты лучше скажи, почему я и ее выставила?

— Наверное, вы ее испугались, — предположил я.

Судя по всему, это сделанное наугад предположение не совпало с тем, что думала по этому поводу Гиневра. Она пожала плечами и ткнула пальцем в сторону Монины.

— Это все ты виновата. Ты и никто другой. Почему ты не можешь посидеть спокойно хотя бы минуту, почему все время лезешь во взрослые разговоры?

Монина выслушивала упреки в свой адрес со щенячьим восторгом на лице: ее глаза весело сверкали, а рот расплылся в улыбке от уха до уха.

— Знаешь, если без шуток, — обратилась ко мне Гиневра, — эта Ленни та еще штучка. Нет, я серьезно. Девчонка она интересная и при этом очень странная. — Гиневра решила повторить последние слова с видом продавца газет, выкрикивающего самые важные заголовки статей из свежего номера: — Интересная, но очень странная.

— Именно так, — согласился я.

— Нет, в ней несомненно что-то есть. Я тебе вот что скажу, Ловетт, мне с ней хорошо. Как-то она на меня положительно воздействует. Даже не знаю, как это описать… В общем, с нею я ощущаю себя так, как не чувствовала уже много лет. — Гиневра, как всегда, мгновенно становилась пленницей того, что придумывала и рассказывала собеседнику. — Знаешь, я верю в сказки с хорошим концом, и похоже… Наверное, я действительно люблю ее. — Судя по всему, в эти мгновения она действительно была искренне влюблена в Ленни.

— Вот и замечательно.

Момент влюбленности миновал, и Гиневра, язвительно похихикав, заметила:

— Не могу не признать, что навешать лапшу на уши она умеет. Я всегда считала, что умею выстроить разговор так, чтобы беседа шла по устраивающему меня плану. А с этой твоей подружкой, мисс Мэдисон, я просто теряю дар речи. Сижу и молчу как будто язык проглотила.

Все это она произнесла совершенно будничным тоном, как бы невзначай, так, словно я и не был свидетелем их сверхэмоциональной встречи.

— Моя подружка, говорите?

— Ну да. — В очередной раз я был просто очарован способностью Гиневры к преображению. — И не говори, что у тебя с нею ничего не было. А то, можно подумать, я ничего не знаю. Да судя по тому, что мне довелось услышать, у тебя до сих пор уши от стыда должны гореть. — Покачав головой, она осуждающим тоном добавила: — Я поначалу восприняла как комплимент, когда ты стал за мной волочиться. Но, увы, мои прелести здесь ни при чем. Могла бы сразу догадаться. Ты просто готов подкатить свое мужское достоинство ко всему, что шевелится. — грубо и гротескно спародировав голос и манеру Ленни, она протянула: —Ах, я не знаю, что делать. Ты меня та-а-ак измучил.

Эта реплика актрисы из самодеятельного театра прозвучала под аккомпанемент смеха Монины.

— Ага, — сказала Гиневра, — тебе тоже понравилось?

Монина кивнула и весело рассмеялась. Ее детские щечки вздрагивали в такт колыхавшимся щекам ее матери, чья молодость уже осталась позади.

— Ах ты чертовка, — ласково сказала Гиневра дочери.

В этот момент я и ушел от них.