Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт

Книга седьмая И НА НАШЕЙ УЛИЦЕ БУДЕТ ПРАЗДНИК

Когда становилось невмоготу переносить муки войны, когда вокруг нее витала смерть бывших боевых товарищей, сыновей близких знакомых и казалось, что нация уничтожит себя, она пыталась укрыться в маленьком коттедже в Блэк-Пойнте, простом и чистом, где ветер и дождь Запада освежали и оживляли все окружающее. У нее были три союзника-энтузиаста — Лили, Чарли и Фрэнк, которых еще сильнее, чем ее, тянуло в Сан-Франциско. Тем не менее она понимала, что они не могут отправиться домой: им придется оправдываться перед комитетом конгресса; после оправдания Джон может быть назначен на новый военный или гражданский пост, который позволит ему приложить свои таланты и опыт в интересах прекращения военных действий.

Джесси попыталась арендовать меблированный дом в Нью-Йорке, но в город, загруженный военными заказами, приехали тысячи людей с Севера. Она не нашла подходящего жилья и, чтобы вызволить членов семьи из отелей и собрать их под родной крышей, купила меблированный дом на Девятнадцатой-стрит. Джон перенес свои документы в небольшой кабинет на нижнем этаже, где проводил дни, готовясь к своей защите в комитете конгресса. В утренние часы Джесси помогала ему, подбирая необходимые документы и составляя соответствующие резюме. Они работали упорно и последовательно, редко касаясь в своих беседах других вопросов. Но Джона часто вызывали в Вашингтон, запрашивая у него дополнительную информацию, и в результате у Джесси появилась возможность посвятить часть времени выполнению задачи, которая волновала ее больше всего. Больные и раненые солдаты армий Союза съезжались в большие города в надежде на хороший уход. Санитарная комиссия делала все, что могла, но как в тот первый день в Джефферсоновских казармах, где она увидела смертельно больных солдат с кружками кофе и ломтями соленой свинины, положенными на их грудь, так и теперь не хватало госпиталей и коек, нужного числа врачей, медицинских сестер, лекарств и санитарных средств. У правительства находились деньги на оружие, которое калечило людей, но редко отыскивались средства на лекарства, чтобы поставить их на ноги.

Устроив семью в доме на Девятнадцатой-стрит и зачислив детей в школы, Джесси всю вторую половину дня занималась сбором средств. К старым друзьям она подходила с лаской; от других старалась получить деньги иным, доступным ей путем: убеждая, льстя, пристыжая, как это делала она в Сент-Луисе, или же убеждая не видевших войны и никогда не закрывавших глаза умершему солдату и не понимавших величие его долга и ценность вклада помогающих раненым. Помимо сбора средств она выступила инициатором движения по снабжению госпиталей книгами и журналами, призывала женщин ежедневно навещать больных и писать письма под диктовку раненых; украшать палаты, принося выращенные дома цветы. День, принесший миг счастья потерпевшему бедствие и приблизивший его хотя бы на один шаг к исцелению, она считала прекрасно проведенным днем. Почти из каждого штата Севера и Запада поступали письма от матерей, благодаривших ее за внимание к умиравшим сыновьям; от жен и сестер, чей муж или брат вернулся домой благодаря ее усилиям, обеспечившим хороший медицинский уход; от мужчин, вернувшихся в строй и не забывших бесед с ней, ее содействия в отыскании специалиста, сумевшего вылечить руку или глаз.

Она приняла близко к сердцу отчаянное положение раненых офицеров бывшей гвардии Загония, обнищавших, лишенных права на лечение за счет правительства. Условия, в которых жили их семьи, были просто невыносимыми. По мнению Джесси, они заслужили не только право на госпитализацию и финансовую помощь для лечения, но и глубокое уважение за отважные действия в ходе войны. Однажды ее осенило, как можно добиться признания их заслуг: она поехала в Бостон, встретилась с руководством издательства «Тикнор энд Филдс» и сказала, что готова написать книгу «История гвардии». Хозяин фирмы Тикнор выдал ей аванс в шестьсот долларов, которые она тут же отдала на оплату ухода за пострадавшими офицерами. Выбрав столовую своего дома как рабочее место, она отнесла туда сообщения о гвардии, когда та находилась на пути в Спрингфилд, и записи Джона о ее формировании. Джесси работала одиннадцать дней с семи часов утра до обеда, когда нужно было освободить стол. Издательство «Тикнор энд Филдс» без промедления отпечатало «Историю гвардии». Книга молниеносно разошлась среди читателей на Севере, жаждавших рассказов о героизме и победе. Джесси получила за книгу несколько тысяч долларов и отдала их в фонд помощи офицерам Загония.

Не вызывавшая споров благотворительная деятельность оказалась полезной и для нее самой. Ведь на политическом фронте она не имела благоприятных возможностей. Ее репутация была подорвана и находилась на низком уровне, была несравнимой с той, в 1856 году, когда почти половина нации восхваляла «Фремонта и Джесси». По стране ползли слухи о ее беседе с президентом Линкольном в невыгодном для Джесси свете. Люди судачили о том, что она предстала перед президентом грязная и неопрятная и будто бы Линкольн потом рассказывал: «Она набросилась на меня так яростно, что я был вынужден приложить весь такт, чтобы избежать ссоры». Утверждали также, будто она воинственно заявила Фрэнку Блэру, что имеет такое же право принимать участие в войне, как любой мужчина. Армия осуждала ее за «узурпацию» поста начальника штаба. Все подобные слухи передавались из уст в уста, обрастая новыми подробностями: искаженными и даже сознательно извращенными; ее иногда шокировало до глубины души стремление недругов представить ее честолюбивой, настырной, властной, тщеславной и не осознающей своего места женщиной. Для нее теперь было куда приятнее войти в палату больницы с подарками для страдающих парней, чем оказаться втянутой в тяжбу между военной и политической властями.

Весной Джесси и Джон отправились в Вашингтон, где должны были присутствовать на официальных слушаниях в совместной комиссии верхней и нижней палат конгресса. Вновь, как в военно-полевом суде десять лет назад, над их репутацией и личным положением нависла угроза. Однако слушания — не судебный процесс: их проводят гражданские лица, призванные составить свое мнение насчет боевой стратегии, которую из-за недостатка времени не смог осуществить генерал Фремонт. Будет также разбираться поведение генерала Джесси, хотя она не обладала официальным положением, коего могла лишиться; результатом слушания могло стать осуждение ее пребывания и деятельности в Сент-Луисе, что отразилось бы и на оценке деятельности мужа.

Не ощущая неловкости и не беспокоясь по поводу частого переноса слушаний, Джесси, напротив, прилагала все усилия, чтобы оттянуть их начало. Справедливо, что Джон вынужденно бездействовал, он жаждал поспорить со своими противниками в военном департаменте, но здравый смысл подсказывал ей, что с каждым проходящим днем они приближаются к отмщению; провалы и неудачи преследовали различные департаменты и командующих, и ее муж уже не был самым важным из смещенных генералов. Разве президент Линкольн не снял генерала Джорджа Б. Макклеллана с поста командующего Потомакской армией по той причине, что он оказался неспособным отдать приказ, который ввел бы в действие его прекрасно обученные и снаряженные войска? Север начинал понимать, что нельзя вести войну без обученных солдат, без ружей и артиллерии, провианта и одежды, и она чувствовала, что общественность вновь начинает питать симпатии к генералу Фремонту, что окружавшая ее неприязнь, когда они прибыли в Нью-Йорк, рассеивается, теперь косо смотрят на других командующих Союза, терпевших поражения.

Джесси и Джон жили в доме Элизы и Уильяма Карея Джонса во время слушаний в конгрессе. Хотя никто открыто не вспоминал тяжелые дни военно-полевого суда, память о них давила грузом, когда Джон просил Уильяма Карея Джонса высказать свои соображения относительно надлежащей процедуры в Комитете по ведению войны.

В конце марта под прохладным весенним солнцем Джесси, Элиза и Джон прошли вдоль Пенсильвания-авеню, остановившись на минуту у входа в зал комитета, на ступенях здания конгресса. У Джесси отлегло от сердца, когда она увидела членов комиссии по расследованию, занявших свои места за длинным столом. Это были люди, сочувствовавшие Фремонту: Бэн Уэйд из Огайо, Захариа Чандлер из Мичигана, Джон Ковод из Пенсильвании и Джордж У. Джулиан из Индианы.

Просмотрев наиболее важные северные газеты, она убедилась, что те полностью воспроизводят обвинения генерального прокурора. Но эти обвинения ослаблены редакционными комментариями, описывавшими хаос, с которым столкнулась чета Фремонт в июле, и подчеркивавшими, насколько больше, чем другие, они сделали в условиях немыслимых трудностей.

Джон спокойно предстал перед комиссией. При чтении заранее подготовленных им документов его голос звучал ровно и уверенно. Джесси не пыталась вслушиваться в его доводы: она читала документ несчетное число раз. Ей вспомнился военно-полевой суд четырнадцать лет назад. Сейчас был также военно-полевой суд, но в более вежливой форме: какой смысл судить человека, если он уже публично осужден и наказан? Военно-полевой суд положил конец карьере Джона в Топографическом корпусе, опустил занавес над первой половиной его профессиональной жизни. Не является ли заседание этого комитета последним актом их драмы? Не разрушит ли это слушание вторую часть карьеры и не отправит ли их в тринадцатилетний или двадцатитрехлетний период блуждания?

Джесси вывело из размышлений упоминание ее имени и сведений, включенных мужем в изложение без ее ведома: о ее услугах в Сент-Луисе; подписанные под присягой показания офицеров генерального штаба о ее упорстве в поисках провианта; отзыв Доротеи Дикс, благодарившей за открытие госпиталя в Джефферсоновских казармах; показания санитарной комиссии, хвалившей за вербовку медицинских сестер и сбор оборудования. Он говорил о том, что послал ее в Вашингтон, поручил пойти немедля с железнодорожной станции в Белый дом, обязал не уходить, пока президент Линкольн не получит полного представления о положении дел в Западном округе. Она была благодарна и тронута, когда Джон принес свои извинения президенту и заверил, что его жена питает к нему и его должности большое уважение, и если были сказаны неподходящие слова, то это явилось следствием огромного напряжения и усталости, в чем повинен лишь он, генерал Фремонт.

Комиссии потребовалось два с половиной дня, чтобы заслушать все дело, и еще два с половиной дня на обсуждение и принятие решения. Генералы Фремонт и Джесси не только были оправданы, но и была дана высокая оценка их действиям по ведению войны. Было сказано об их ошибках и неудачах, но это объяснялось желанием сделать за несколько месяцев то, на что потребовался бы целый год тщательной подготовки. Действия Джона по созданию флотилии канонерок, закреплению Сент-Луиса в Союзе, борьбе против партизан, назначению генерала Гранта, повышению боевого духа армии Запада, преследованию генерала Прайса, готового перед лицом неминуемого поражения противостоять превосходящим силам генерала Фремонта около Спрингфилда на рассвете того дня, когда генерал Хантер взял на себя командование, получили одобрение.

Газеты Востока и Запада давали почти единодушную оценку решению комиссии: они соглашались с ее заявлением, что командование Джона Фремонта западными территориями отличалось «искренностью, способностью и бесспорной преданностью Союзу». На большом митинге в Институте Купера некоторые наиболее популярные лидеры Севера — Чарлз Самнер, Шуйлер Колфакс, Дэвид Дадли Филд, Чарлз Кинг, Уильям Эвартс высказались в поддержку прокламации Джона об освобождении рабов. Генри Уорд Бичер пригласил чету Фремонт утром в одно из воскресений в свою Плимутскую церковь и в проповеди противопоставил Джона Даниэлю Уэбстеру,[19] сказав, что Уэбстер умер и будет забыт, ибо пошел на компромисс с рабством, а имя Джона Фремонта будет жить и его будут помнить, когда Соединенные Штаты станут нацией свободных людей. Из Цинциннати, Эндовера, Галлиполиса и сельских районов Айовы поступали сообщения, что семьи, чьи сыновья участвуют в боях, выражали признательность Джону Фремонту за его прокламацию об освобождении рабов, которая могла ускорить окончание войны, и что снятие Джона с поста подорвало доверие народа к правительству.

Она была рада оправданию, но ощущала лишь чувство облегчения и благодарности, ибо будущее еще ничего не обещало. Слова доверия не могли вернуть те часы перед рассветом 3 ноября, когда Джон и его армия были готовы принести Северу первую крупную победу. Оправдав Джона Фремонта, комиссия возродила веру страны в него, но на сцену вышли и заняли его место более молодые, более свежие и полные энтузиазма, готовые к бою, полные уверенности в своих силах, ведь они еще не испытали тягот войны. У них была возможность внести собственный вклад в дело Союза, а они, чета Фремонт, не преуспели по не зависящим от них причинам.

Годы войны были для Джесси особыми: она постоянно ощущала нервное напряжение, близость к надлому, чувствовала, получив известие о новом сражении, что настоящая жизнь не в ненавистной реальности, а в страстно желаемом отдаленном будущем.

1863 год начался с того, что она искренне поверила: с его окончанием кончится и война; в день Нового года Авраам Линкольн провозгласил прокламацию об освобождении рабов. Всего пятнадцать месяцев назад он кричал на нее: «Генерал не должен был втягивать негров в войну! Негры не имеют к ней никакого отношения!» Ныне же принятие президентом Линкольном эмансипации политически оправдало Джона в дополнение к оправданию конгресса в военном отношении.

Ее сотрудничество с санитарной комиссией почти завершилось, поскольку появилось достаточно санитаров и госпиталей, страна осознала необходимость выделения фондов для раненых солдат. Подобно тому как в тот неудачливый вечер в Вашингтоне, стоя перед заросшим сорняками участком Бентонов, она мечтала вернуться в Блэк-Пойнт, отойти от противоборства и драк, разрывавших душу, ее мысли все чаще возвращались к застекленной веранде, позволявшей видеть суда, проходившие пролив Золотые Ворота, дюны, по которым она ездила верхом со своими детьми, залив, по которому плавала с ними в лодке. Она стремилась к уединению, семейному покою, литературным дискуссиям с Томасом Старром Кингом и Брет Гартом, к атмосфере жизни в пограничных районах, где люди заняты урожаем и строительством и не склонны поэтому участвовать в личной вражде и политических интригах. Удивляясь самой себе, она обнаружила, что мечтает о приятной и размеренной жизни. Ее не влекли напыщенные традиции Черри-Гроув, но благополучие и уравновешенность Блэк-Пойнта отвечали ее темпераменту и обеспечивали прекрасное укрытие от противоборства, о котором мечтала много лет Элизабет Макдоуэлл Бентон.

— Я знаю, как страстно ты стремишься вернуться домой, Джесси, — сказал сочувственно Джон, — но мне нечего делать в Сан-Франциско.

— …Даже с твоими планами трансконтинентальной железной дороги?

— Все железнодорожные проекты начинаются здесь, на Востоке. Я нащупываю свой путь; перспективы кажутся хорошими… Терпение, моя дорогая, и присутствие духа, — прошептал он, целуя ее в щеку. — Через несколько лет у тебя будет личный железнодорожный вагон, и ты сможешь путешествовать каждый месяц между твоими домами в Нью-Йорке и Сан-Франциско.

Она ответила поцелуем, воскликнув:

— Разумеется! Я гоняюсь за радугой через весь континент. Дом там, где твоя работа! Может ли кто знать это лучше меня? — Она задумалась и замолчала. — Ведь именно в эти месяцы Блэк-Пойнт так красив; я хорошо его помню, словно была там вчера. Когда ты построишь железную дорогу, мы поедем домой.

Оказавшись в неопределенном положении, без увлекательного дела, но страстно желая скорейшего прекращения войны, она продолжала переписку с Томасом Старром Кингом, обмениваясь с ним информацией о положении на Востоке в ответ на сообщения Кинга о настроениях и обстановке в Сан-Франциско. Ей удалось пристроить одну из поэм Брет Гарта в журнал «Атлантик мансли». Джон и она сблизились и стали доверенными лицами поэта Джона Гринлифа Уитьера, чьи стихи избирательной кампании — «Вставай, Фремонт, и веди; время должно иметь своего человека», а после смещения Джона — «Твоя ошибка была, Фремонт, смельчака актом, а не скользкого государственного мужа тактом» — обеспечили моральную поддержку сторонникам Фремонта. Джон дорожил дружбой с Уитьером из-за, как он открылся Джесси, духовной чистоты поэта. Поняв, как много полезного способен Уитьер внушить ее мужу, Джесси часто приглашала поэта, и он останавливался в их доме на несколько дней. Однажды она и Джон провели в Эймсбери у Уитьера уик-энд среди его книг и цветочных посадок.

Затем война нанесла новый неожиданный удар: Джесси получила от военного департамента телеграмму, извещавшую, что правительство взяло под свой контроль Блэк-Пойнт и на месте ее дома будет построен форт. Перечитав телеграмму несколько раз, она так и не смогла понять ее смысл. Зачем правительству нужен Блэк-Пойнт? Этот крошечный участок земли? Правительство не может отобрать семейный дом. Ведь он — частная собственность!

Но когда она показала телеграмму мужу, тот заикаясь объяснил ей, что она ошибается: правительство может конфисковать любую собственность в целях национальной безопасности. Блэк-Пойнт находится на расстоянии мили от Алькатраза; при размещении пушек в этих двух точках ни один вражеский корабль не сможет войти в залив Сан-Франциско. Это несправедливо, разрушает их планы возвращения в Блэк-Пойнт, но он понимает доводы военного департамента. Нет, они ничего не могут сделать, лишь потребовать и ждать возмещения правительством стоимости земли.

Со слезами на глазах Джесси спросила:

— А что будет с нашим домом? Им ведь не нужен наш коттедж.

— Он слишком велик, чтобы перенести его на другое место, а военный департамент спешит. Дом будет снесен, чтобы освободить место для размещения пушек.

— Снесен! — воскликнула она с душевной болью. — Почему они имеют право разрушать нашу собственность и наши жизни? Почему вправе унизить нас в Сент-Луисе и отозвать тебя с поста командующего лишь для того, чтобы комитет по расследованию, а теперь и президент Линкольн признали, что ты был во всем прав? Откуда у них власть снести наш дом в Блэк-Пойнте, а затем через год или два с извинениями признать свою ошибку? Разве мы не люди, с душой и чувствами? Разве мы лишены всех прав? Разве у нас нет средств защититься?..

— Не могу ответить на твои вопросы, дорогая, — мрачно сказал он, — ведь «их» на деле нет. Сегодня они — военный департамент, лишающий нас дома; вчера — Блэры и Линкольны, отстранившие нас от командования; еще ранее ими были продажность прессы и клевета политической партии, лишившие нас поста президента и Белого дома; до этого — небрежность в избирательном законе, не обеспечивавшая наиболее желаемому населением сенатору длительного срока пребывания на посту, что лишило нас места в сенате; еще раньше выступали генерал Кирни, полковник Кук и лейтенант Эмори. Ты видишь, дорогая, «их» нет: с каждым поворотом фортуны — новые личности, причины, силы.

— Тогда выходит, что мы не можем ничего сделать, не можем протестовать?..

— Ничего. Телеграмма от военного департамента не испрашивает твоего разрешения на взятие им Блэк-Пойнта, ее смысл — сообщить тебе, что они уже захватили участок. Теперь слушай меня, дорогая, нет, нет, не отворачивайся. Позволь мне видеть твое лицо. Да, я понимаю твое нежелание, чтобы я видел твои покрасневшие глаза. Мне даже нравится видеть тебя такой красивой в слезах, ибо ты плачешь, потому что мы правы. Я понимаю, что Сан-Франциско и коттедж в Блэк-Пойнте были для тебя пристанищем, способным успокоить твои волнения. Мы просто должны найти другое, равноценное место…

Она мрачно покачала головой:

— Это был наш первый дом и очаг, если хочешь, образ жизни и традиция, наше последнее прибежище. Его у нас украли.

Она ошибалась: у нее могли украсть и другие, более серьезные пристанища рассудка и убежденности. Первым сигналом было сообщение о смерти в Сан-Франциско достопочтенного Кинга, вызванной перегрузкой и истощением, его приверженностью делу Союза. Вслед за этим последовал другой удар — в Вашингтоне умерла Элиза от болезни, преследовавшей ее с молодости. Уильям Джонс находился в Калифорнии с военной миссией, поэтому Джесси выехала в Вашингтон на похороны старшей сестры на могильном участке Бентонов у ног матери и отца. Горюя по поводу ранней смерти Элизы — ведь ей был всего сорок один год, — Джесси сетовала по поводу того, как быстро исчезает семья Бентон. Ей самой было всего тридцать девять лет, а она уже потеряла мать, отца, брата и сестру.

«Смерть, должно быть, питает ко мне дружеские чувства, — думала она, — и редко отступает от меня».

В июньский полдень 1863 года она сидела у окна дома на Девятнадцатой-стрит и увидела, как, радостно улыбаясь, Джон вбежал по ступеням крыльца. Он гордо протянул ей номер нью-йоркской газеты «Трибюн» и указал пальцем на объявление, гласившее об образовании его партнерства с уважаемым патроном Сэмюэлом Галлетом и избрании президентом планируемой железной дороги, которая будет проложена через штат Канзас. Она хотела продолжить чтение статьи об открытии генералом Фремонтом конторы на Бивер-стрит, но Джону не терпелось показать ей и другое. Он отобрал у нее газету, развернул листы и указал на рекламное объявление, предлагающее делать заявки на поставку нескольких тысяч тонн железнодорожных рельсов в Канзас-Сити, на пристань Коу, откуда отправлялась его первая экспедиция. Несмотря на охватившее ее волнение, она заметила схему, приложенную к объявлению, и увидела, что намеченная железнодорожная линия проложена близко к первоначальной тропе, по которой двигался Джон по равнине и через горы, а основные станции намечены в городах там, где были стоянки его экспедиции.

Они во многом жили надеждами проложить свою железную дорогу, но до сего момента были лишь одни разочарования. Удары сыпались со всех сторон: в силу обстоятельств они не заботились о Марипозе, и участок был продан, Джон перестал быть собственником, правда, за ним оставались права на три восьмых дохода; федеральное правительство не проявило интереса к строительству железных дорог и не оказало помощи; противники в Вашингтоне, в особенности члены семьи Блэр, всячески мешали Джону добиться сотрудничества с администрацией. Он жаловался Джесси:

— Я явная персона нон грата в столице; можно подумать, будто я огнедышащий демократ, выступающий против республиканцев на выборах. Я не могу проложить железную дорогу, не получив прав на полосу отчуждения. Как сказал бы Том Бентон: вы не можете получить такое право в конгрессе, не будучи политиком-мастером в тактике.

— Богу известно, что мы по горло сыты политикой, — сочувствовала она.

Но все же трудные дни оказались позади: Джон вновь крепко встал обеими ногами на главный путь, ведущий к осуществлению амбиций семьи. Его глаза сверкали, и, казалось, возродилось его самолюбие благодаря тому, что появился новый проект. Газеты давали поражавшие сознание описания его планов железной дороги в Калифорнию; страна осознала необходимость таких дорог, и даже сопротивляющийся конгресс приходил к пониманию, что и он должен сыграть какую-то роль в экспансии на Запад. Заняв позицию смелого, энергичного строителя железных дорог, претворяющего в жизнь мечту об экспансии на Запад, Джон быстро восстановил благорасположение к себе, добился уважения, каким пользовался в прошлом.

Вновь перед ними открылась возможность начать новую жизнь и выполнять ценную работу; все прошлое забудется. Впервые с момента, когда восемнадцать месяцев назад в освещенной лампой палатке под Спрингфилдом генерал Хантер принял у них командование, она ощутила, что их ждет личное счастье и благосостояние.

Джесси дала понять мужу, что она порвала с политикой, но вскоре поняла, что политика ее не отторгла. Она не ездила больше в Вашингтон, но многие представители официального Вашингтона посещали ее дом в Нью-Йорке. Как-то за обеденным столом Ричард Генри Дана[20] сказал, что в Вашингтоне почти не осталось людей, лояльных к президенту, и убеждение в некомпетентности Линкольна настолько широко распространено, что, созови сегодня конвент, и его кандидатура не встретила бы поддержки. Лишь два члена тридцать седьмого конгресса поддерживают Линкольна, и никто в Вашингтоне, кроме окружения Линкольна, не желает выдвижения его кандидатуры. Уильям П. Фессенден[21] писал в своем письме: «Никогда такой набор шаркающих бездарностей не оказывался в одном правительстве; мы поверили расщепителю жердей, мы его и получили». Сенатор Шерман из Огайо обвинял Линкольна в создании военного хаоса. Поговаривали о движении в Нью-Йорке с целью заставить президента подать в отставку, поскольку он «переменчив, беззаботен и абсолютно некомпетентен».

Длительное время Джесси считала политическую перепалку одной из форм ведения войны, но во второй половине 1863 года была вынуждена сообщить мужу, что критики Линкольна действуют не впустую: они хотят, чтобы генерал Джон Фремонт заменил Авраама Линкольна. Они посетили Институт Купера, где Уинделл Филипс[22] заявил в своей речи перед аудиторией, состоявшей из сторонников отмены рабства, что мир не может быть восстановлен до тех пор, пока генерал Фремонт не встанет у руля. Она показала мужу вырезки из бостонской газеты «Пайонир», писавшей, что он — непременный кандидат на пост президента в 1864 году, и поддержавшие эту мысль редакционные статьи немецких газет, таких, как спрингфилдская «Штате Анцайгер» и миссисипская «Блэттер», развернувших кампанию за избрание Фремонта президентом. Клубы сторонников Фремонта образовались в Иллинойсе, Огайо, Висконсине и Нью-Йорке. К концу года по мере падения доверия к президенту Линкольну вера в способности и достоинства Джона Фремонта стала возрастать и достигла того уровня, который обеспечил выдвижение его кандидатуры в 1856 году.

Джесси не знала, огорчаться или радоваться по поводу такого развития событий. Сожалея, что критика в адрес президента мешает военным усилиям, она в то же время вспоминала унижение, какому подвергла ее мужа эта администрация. Было бы чудесно, если бы Джон заменил Линкольна в качестве кандидата от республиканцев и был избран президентом на волне общественной поддержки, но противно вновь пережить кампанию по выборам президента, оскорбления и злобу, которые омрачали их жизнь в 1856 году!

Но если Джесси была не уверена, то, как она убедилась вскоре, такой неуверенности не было у мужа: он хотел выдвижения своей кандидатуры, был готов участвовать в выборах и добиваться поста президента. Пережитые им оскорбления и несправедливости могут быть сметены одним ударом: он станет главнокомандующим. Он прогонит своих противников, корыстных людей, блокировавших ему въезд в Вашингтон; он поведет войну эффективно и решительно, быстро закончит ее, а затем направит все усилия на восстановление Юга.

Обо всем этом — о своих тайных надеждах, об отмщении и вознаграждении, о всех мыслях, какие мужчина может доверить только жене, — он рассказал ей. Поняв глубину его убеждений, его страстное желание стать президентом, более сильное, чем в 1856 году, она отбросила все свои сомнения.

— Очевидно, тебя могут выдвинуть демократы, если пожелаешь, — комментировала она, протянув ему пачку вырезок. В прошлом году Нью-Йорк выбрал губернатора-демократа Горацио Сеймура, и семь северных штатов перешли на сторону демократов в конгрессе. Если настроения избирателей будут в ноябре 1864 года теми же, что и сегодня, ты сможешь победить Линкольна.

— Нет, — твердо ответил Джон, — мы не можем вредить партии, которую помогали создать. Я никогда не буду перевертышем. Если война продолжится и следующей весной и мне предложат выдвинуть свою кандидатуру от собственной партии…

Внимательно изучив прессу за первые месяцы 1864 года, она заверила мужа, что ширятся выступления общественности в пользу его кандидатуры. На Севере и Западе во всех городах действовали клубы в поддержку Фремонта. Была даже учреждена газета «Нью нейшн», пропагандировавшая выдвижение его кандидатуры. 31 мая в Кливленде состоялся встретивший одобрение сторонников Фремонта съезд радикальных республиканцев. Джесси поехала в Кливленд, как она ездила за восемь лет до этого в Филадельфию, и узнала, что четыреста делегатов представляли практически все северные штаты. Участники съезда осуждали президента Линкольна за ограничение свободы печати и слова, за аннулирование Хабеас Корпус,[23] за его уступчивость Югу и, самое главное, за неспособность покончить с конфликтом. Сидя сжавшись в последних рядах зала, убежденная в том, что Джону не следует иметь дело с этими обозленными раскольниками, она услышала предложение выдвинуть кандидатуру ее мужа на пост президента.

Возвращаясь домой со съезда в Филадельфии в 1856 году, она гордилась мужем, сейчас же ей было не по себе. Еще за день до возвращения в свой дом на Девятнадцатой-стрит она узнала, что выдвижение радикальными республиканцами кандидатуры Джона превратилось в серьезную угрозу для администрации Линкольна и против президента куется грозное оружие. Те органы республиканской прессы, которые прохладно относились к Линкольну, осмелели, поняв, что их кандидат оказался под угрозой. Кливлендская газета «Геральд» заявила, что кливлендский съезд был созван «лукавыми политиками из Нью-Йорка, зарвавшимися трусливыми немцами из Сент-Луиса, аболиционистами, личными друзьями Фремонта и теми, кто спекулирует на его имени». Джесси беспокоило и то, что выдвижение кандидатуры Джона импонировало южанам, видевшим в этом признак раскола в рядах республиканцев; нью-йоркская «Таймс» и другие газеты, стоявшие на позиции защиты Союза, писали о необходимости переизбрать Линкольна, поскольку его поражение явилось бы по сути дела признанием того факта, что его не следовало вообще избирать.

Джесси понимала, что кампания 1864 года будет более ожесточенной, чем кампания 1856 года, ибо, видя последствия войны, повсеместные смерть и разрушения, избиратели и пресса взбеленятся, пустятся на крайние оскорбления и клевету. Лишь немногие ведущие республиканцы считали, что Линкольн сможет победить кандидата демократов генерала Джорджа Б. Макклеллана; руководители избирательной кампании Линкольна потеряли все надежды, да и сам Линкольн смирился с грядущим поражением. Именно тогда сторонники администрации начали запускать пробные шары в доме Фремонта, убеждая Джона выйти из игры, предлагая ему важный военный пост, устранение его противников.

Джесси видела, что ее муж непреклонен: он не снимет своей кандидатуры, не пойдет на сделку. Сотню раз он говорил ей, что уверен в своей победе. Она понимала, что у него были все основания распрощаться с идеализмом и согласиться с тем, что цель оправдывает средства. Однако и она сама оказалась в таком же сложном положении, как в 1856 году, когда Джон сказал ей о выдвижении его кандидатуры демократами: она хотела стать первой леди, но не ценой одобрения рабства; теперь же больше, чем когда-либо, ей хотелось попасть в Белый дом. Но если есть риск подорвать республиканскую партию, посадить демократа в кресло президента, кончить войну умиротворением, оставляющим незыблемым рабство, не слишком ли это дорогая цена за успех? В 1856 году они одержали в пользу идеализма две победы; она считает, что они должны выиграть еще одну.

В начале сентября Джесси поехала в Эймсбери для встречи с Джоном Уитьером. В свои пятьдесят семь лет стройный, с темными проницательными глазами Уитьер стал в физическом и моральном смысле жертвой толпы, преследовавшей его за фанатическую верность делу отмены рабства. Его поэзия была пронизана глубоким религиозным убеждением, но это не мешало ему использовать свой практический опыт политического агитатора и основателя республиканской партии. По мнению Джесси, человек, редактировавший газеты, выступавшие против рабства в сороковые годы, опубликовавший в 1846 году проникновенные стихи «Голоса свободы», мог дать ей разумные советы. Холостой Уитьер жил в одиночестве в небольшом, увитом плющом домике, он непрестанно работал, насколько позволяло ему слабое здоровье, с тремя музами своей жизни: поэзией, политикой и свободой.

— Я приехала узнать: что вы думаете о политическом положении, мистер Уитьер? — спросила она. — Мне известно, как страстно вы поддерживали генерала Фремонта.

Уитьер задумался на минуту, убирая стопки старых газет и журналов с целью освободить для Джесси место на плетеном кресле перед камином. Налив две рюмки шерри и усевшись у ее ног на подушечку, он ответил:

— Я все еще поддерживаю генерала, но считаю, что выдвижение его кандидатуры от третьей партии будет роковой ошибкой.

— Почему вы так думаете?

— Потому что единственным следствием явится избрание генерала Макклеллана и компромисс с Югом; мятеж не будет подавлен, рабство останется неприкосновенным, и тысячи жертв окажутся напрасными.

— Мой муж думает, что сможет выиграть…

Уитьер энергично покачал головой. Он встал и посмотрел на нее добрым взглядом.

— Нет, увы, дорогая миссис Фремонт, поверьте мне. Я первый отстаивал бы его кандидатуру, если бы считал, что у него есть шанс. Но такого шанса нет. Если генерал будет настаивать на выдвижении своей кандидатуры, то он поможет Макклеллану нанести поражение республиканцам, и публика истолкует, что он руководствовался личной злобой против Линкольна и желанием отомстить. Для страны последствия будут ужасными. У президента Линкольна столько обязательств в отношении войны, борьбы за Союз и за свободу, что мы не можем менять коней на переправе. Я очень хорошо знаю, как глубоко верит генерал Фремонт в дело Союза и свободы и как много он страдал во имя этого. Он должен принести еще одну жертву — отозвать свою кандидатуру и помочь Линкольну в переизбрании.

— Это горькая пилюля.

— Ему приходилось и ранее их глотать. Вы пришли ко мне за откровенным мнением: народ хочет переизбрания Линкольна.

— Вы уверены, что генерал Макклеллан не выиграет?

— Не выиграет, если генерал Фремонт снимет свою кандидатуру.

Джесси разгладила складки своего длинного бархатного платья, затем отбросила прядь волос, упавшую на лоб:

— Спасибо, мистер Уитьер, за вашу откровенность. Вы вооружили меня средством убедить генерала Фремонта отозвать свою кандидатуру.

Глаза пожилого мужчины выразили признательность.

— Вы окажете нашей стране большую услугу, миссис Фремонт.

Она возвратилась в Нью-Йорк. Когда она рассказала Джону о беседе с Джоном Гринлифом Уитьером, он мрачно спросил:

— Итак, вы оба убеждены, что у меня нет шансов?

— …У тебя великий шанс: ты можешь доказать свою веру в республиканскую партию, отказавшись помочь ее поражению; ты можешь доказать, что ты всегда стоял за Союз.

— Но разве ты не видишь, — воскликнул Джон, — что, снимая свою кандидатуру сейчас, я поддерживаю человека, сместившего меня с поста командующего, отстранявшего меня от поста в армии и правительстве? Ты просишь меня подставить другую щеку!

Она мысленно поискала более убедительный довод:

— Разве не ты учил меня, что сражение, проигранное в начале, может обеспечить выигрыш всей кампании в конце? Ты проиграл битву за Белый дом в 1856 году, но помог создать республиканскую партию. Ты потерял сто дней в Миссури, но внес свой вклад в военную победу. Отозвав свою кандидатуру и оказав помощь Линкольну ради его победы, ты проигрываешь еще одно сражение, но упоминание о твоей кандидатуре уже привело к важным результатам: Линкольн вынужден занять более сильную позицию против рабства; он предложил Монтгомери Блэру выйти в отставку и вышвырнул южных умиротворителей из своего кабинета; республиканская платформа практически скопирована с платформы, которую ты одобрил, принимая выдвижение твоей кандидатуры радикалами.

Джесси налила себе стакан воды из графина, стоявшего сбоку на столе, и продолжала излагать свое мнение низким и звучным голосом:

— Я верю, Джон, что, отказавшись принять выдвижение своей кандидатуры демократами, ты помог появлению республиканской партии, и это было куда более важным, чем все сделанное Джеймсом Бьюкененом в Белом доме с 1856 по 1860 год. Твоя прокламация об освобождении рабов породила такое общественное движение в пользу эмансипации, что Линкольн был вынужден в прошлом году пойти на такой же шаг; твое нынешнее требование о свободе для всех негров и более энергичном ведении войны приведет и к тому, и к другому. Ты добился замечательных результатов, мой дорогой, и они могут оказаться более важными по сравнению с тем, что свершит Линкольн в Вашингтоне следующие четыре года. Быть может, твоя роль в жизни, Джон, заключается в том, чтобы проигрывать начальные битвы и закладывать основу для конечного триумфа твоего дела.

Несколько минут Джон хранил враждебное молчание. Затем он положил свои руки на ее плечи и слегка потряс ее. С грубостью, маскировавшей любовь, он проворчал:

— Теперь, когда ты представила меня таким героем, могу ли я отказаться снять свою кандидатуру? Возьми карандаш и бумагу, мы напишем заявление для печати, объявляющее о снятии моей кандидатуры.

Генералы Грант, Шерман и Шеридан обеспечили в конце концов триумфальные победы Союза; президент Линкольн был переизбран. В начале весны 1865 года генералы Конфедерации Ли и Джонстон сдались Гранту, и с войной было покончено.

Теперь, когда исчезли препятствия, мешавшие строительству железных дорог, Джесси стала сторонницей вложения средств семьи — около двухсот тысяч долларов — в строительство железных дорог Канзас — Пасифик и Миссури — Пасифик. Нацеливаясь на дорогую ему Калифорнию, Джон продал имевшиеся у него акции двух частично проложенных железнодорожных линий и приобрел акции намеченной к строительству линии Мемфис — Эль-Пасо, которая получила от законодательного собрания Техаса около восемнадцати миллионов акров отчужденной земли. Затем он купил землю для конечной станции в Сан-Диего и составил планы железной дороги Сан-Диего — Форт-Юма. Джесси доставляло большое наслаждение наблюдать за активными действиями мужа: смело и решительно он отстаивал планы прокладки железных дорог через Скалистые горы. В пятьдесят два года борода и шевелюра Джона стали седыми, но он по-прежнему производил приятное впечатление, как накануне их свадьбы, когда мистер Криттенден назвал его «самым красивым офицером, когда-либо маршировавшим по улицам Вашингтона».

Если четыре года войны были напряженными, то годы с 1865-го по 1870-й — спокойными и казались Джесси самым чудесным периодом в ее жизни. Решив, что подходит старость, она наслаждалась мирной жизнью, старалась сделать свой дом приятным для семьи и друзей. Она думала о том, как была бы довольна мать, увидев ее живущей во многом в духе Черри-Гроув, ставшей наконец «прекрасной леди», какой ее так старалась сделать мисс Инглиш. Она грустила о потере Блэк-Пойнта, и Джон настаивал, что наряду с городским домом им следует иметь поместье, где они могли бы наслаждаться природой, которая их так очаровывала в Сан-Франциско. Правительство еще не возместило сорок две тысячи долларов за собственность, отобранную у них в Сан-Франциско, но, став миллионерами, Джесси и Джон Фремонт не считали это трагедией.

Они купили превосходное поместье и особняк из серого камня над Гудзоном, в местечке Покахо. В отделанной красным деревом библиотеке, окна которой выходили на изумительный по красоте Таптан-Зее, Джесси разместила библиотеку, купленную у Гумбольдтов после смерти барона. Здесь она собрала также коллекцию Джона по военному искусству и политике и все книги, которые она любила и пронесла через всю жизнь, начиная с первых томов Одюбона, прочитанных ею в библиотеке конгресса, до последних художественных произведений, печатавшихся в Бостоне и Нью-Йорке. Столовая, окна которой выходили в сад с цветочными клумбами и в которой Джесси подавала превосходные блюда, какие мог придумать ее повар-француз, всегда была полна гостей. В просторной жилой комнате напротив библиотеки всегда звучали музыка, смех троих детей и их приятелей. В поместье имелись прекрасные верховые лошади и парусная лодка для Чарли, ставшего уже парнем с темными глазами отца и черными волосами на прямой пробор. Чарли исполнилось восемнадцать лет, и он мечтал стать адмиралом: осенью собирался поступать в военно-морскую академию в Аннаполисе. У пятнадцатилетнего Фрэнка, унаследовавшего от матери теплые карие глаза, узкое лицо и каштановые волосы, было фортепьяно, на котором мальчик часто играл по утрам. Она старалась воспитать своих детей общительными и не навязывала им того, что их не интересовало. Она как бы говорила: «Вот мир; берите у него все, что хотите. Мое дело — открыть перед вами двери. Позже вы сами решите, какие идеи и виды искусства вы отвергнете, а какие станут вашими друзьями на всю жизнь».

Ее постоянно озадачивало различие между ее тремя детьми, резкий контраст не только между Лили и ее братьями, но и между самими мальчиками. Искренний, с открытым лицом Чарли был счастлив только тогда, когда находился около воды, он читал книги только о путешествиях и науке. Фрэнк был молчалив и задумчив, его не интересовала жизнь за стенами дома, до сумерек он держал себя вяло, а когда они наступали, проводил время за чтением романов и стихов, игрой на фортепьяно. Ей казалось странным, что мальчики были лишены честолюбия.

Все выглядело определенным и ясным. Они знали весь свет, и, казалось, весь свет знал и любил их. Джон и Джесси ездили в Европу, и она была представлена датской королеве Луизе, и они подружились с Хансом Кристианом Андерсеном. Ее салон, где доминировала внушавшая уважение, спокойная личность мужа, не только привлекал самые изысканные умы и таланты страны, но и служил для многих европейских друзей парадным входом в Америку.

Джесси не жадничала и прослыла меценаткой, она внесла, в частности, значительные средства в фонд помощи раненым солдатам. В 1868 году оплатила учебу тринадцати молодых людей в колледже — девяти парней и четырех девушек. К ней приходили за помощью ученые, изобретатели, исследователи, писатели, художники — все, кому по тем или иным причинам нужны были деньги. Она внесла вклады в фонды университетов, симфонических концертов, собраний искусства. Она не подсчитывала, сколько отдала, ибо знала, что Джон не пытается установить размер их доходов; денег поступало много, и не было смысла терять время на бухгалтерские подсчеты.

Что касается их самих, то она и Джон жили скромно: носили простую одежду, и их потребности были ограниченными; Джесси не носила мехов и драгоценностей. Помимо поездок за рубеж они тратили деньги на содержание двух домов и на приемы друзей. Тридцать лет супружества углубили, а не истощили их взаимные чувства друг к другу. В трудные, несчастливые военные годы они познали, что неприятности, осложнения — плохие друзья; ныне же, в приятной атмосфере созидательных лет, когда их последние честолюбивые намерения были близки к осуществлению, между ними вновь вспыхнула плотская любовь.

Джон пригласил художника Фаньяни написать портрет жены. Когда художник позволил ей взглянуть на полотно, она увидела то, о чем лишь смутно догадывалась. Она располнела, ее изящные плечи округлились, налились, грудь стала более высокой. Свои поседевшие волосы она расчесывала на прямой пробор, но если раньше она туго укладывала их, то теперь они свободно спускались на плечи. Ее глаза казались более крупными, чем в молодости, более темными, мягкими, приветливыми. Ее длинный римский нос стал вроде бы покороче и поизящнее. На портрете она выглядела немолодой женщиной, матроной; наиболее активная часть жизни осталась позади, а впереди были долгие годы наслаждения спокойной жизнью человека в летах.

Глядя на себя в отображении художника Фаньяни, она подумала о странных законах перспективы. Стоя на вершине холма над долиной, можно видеть во всех подробностях передний план — первые несколько миль ранчо, садов, домов, пашни; но дальше ландшафт сливался, его детали скрывались за дымкой. По-другому вела себя память: в ее сознании четко прорисовывались ранние годы брака: она могла вспомнить каждый час, боль одиночества, разочарования и неудачи, каждый крошечный успех. Но более близкие к настоящим годы, все дальше отстоящие от молодости, от свежести начала, словно скрываются за дымкой. Она не могла вспомнить и мысленно представить события этих лет: они сливались воедино так плотно и безраздельно, что пропадало различие во времени. Месяцы, годы летели так быстро, что не было возможности их подсчитать, не говоря уже о том, чтобы удержать.

Джесси надеялась, что сможет жить безмятежной жизнью, тратить деньги на благие цели, а тем временем Джон будет помогать прокладывать трансконтинентальную железную дорогу. Однако в глубине души затаилось опасение, что такое не может длиться бесконечно. Она предчувствовала, что впереди их ждут новые бури. Иногда у нее возникала мысль, что не следовало бы так щедро расходовать деньги, а лучше сохранить какую-то часть, вложить их в землю, акции или же отдать на хранение в банк. И в то же время она считала, что ничего это не дает: когда меняются обстоятельства, все тысячи, какие она сейчас тратит, также будут потеряны вместе со всем остальным капиталом. Лучше использовать деньги, заставить их служить великим целям.

Самым счастливым в эти светлые годы был день, когда она поехала вместе с Джоном в Сент-Луис на открытие памятника сенатору Томасу Гарту Бентону. Сорок тысяч зрителей, пожелавших присутствовать на церемонии, заполнили Лафайетт-парк. У пьедестала выстроились школьники в белых костюмах, оркестр исполнял марши, и ехавший в западном направлении поезд остановился и своими свистками приветствовал церемонию.

Джесси потянула за веревку, и с бронзовой статуи слетело белое полотно, обнажив фигуру Старого Римлянина, смотрящего на Запад, его слегка хрипловатый голос, казалось, произнес слова, вырезанные на камне:

«Здесь Восток. Отсюда идет дорога в Индию». По приказу министра обороны был произведен салют из тридцати пушек — по числу лет службы в сенате. В то время как официальные деятели Миссури произносили речи о жизни и работе Томаса Гарта Бентона, о том, что он сделал для образования и свободы, Джесси повернулась к своему мужу и со слезами на глазах прошептала:

— Как обидно, что отец не может быть здесь, на открытии. Он бы получил такое удовольствие.

Одна из ее тревог была связана с Лили. Ее дочери исполнилось двадцать шесть лет; насколько знала Джесси, девушка ни разу не влюбилась в кого-либо. У нее было множество друзей, она нравилась многим, ездила верхом, занималась охотой и рыбной ловлей, плавала под парусами и работала в компании с молодыми сыновьями друзей и соседей в Покахо и Нью-Йорке. Однако она редко принимала приглашения на вечеринки с участием молодых парней, не увлекалась танцами, предпочитала свой семейный круг. Джесси не знала, влюбился ли в ее дочь какой-либо молодой человек, поскольку Лили избегала говорить на эту тему. Неоднократно Джесси пыталась завязать с ней подобную беседу. Однако смогла лишь узнать, что Лили не сохнет по поводу неразделенной любви и пришла к выводу, что она вообще не собирается влюбляться! До этого момента Джесси думала, что, возможно, запаздывает половая зрелость дочери или же она, подобно своей тетке Элизе, выжидает, когда появится надежный мужчина. Теперь же она увидела, что Лили не верит в романтические представления о мужчинах, и, если бы появился надежный мужчина, Лили либо вымотала бы его поездками верхом в долине Гудзона, либо втянула бы в кампанию по сбору средств для новой клиники и отбила бы у него желание к браку.

Джесси не переносила неопределенности и поэтому решила всерьез поговорить с Лили. Потребовались большие усилия, ибо Лили не проявляла интереса к такому разговору или уклонялась от него. В зимний вечер Джесси поймала ее в отделанной красным деревом библиотеке, вошла и заперла за собой дверь. Стоя спиной к камину, она вглядывалась в высокий лоб дочери, тяжелые скулы, в смелый рисунок лица.

— Лили, — сказала она, — прости, что я вмешиваюсь туда, куда не просят, но я серьезно тревожусь за тебя.

— Почему, мама? — спросила Лили. — Здоровье у меня отменное, я съедаю в день три прекрасных блюда, гуляю в любую погоду.

— Думаю, что ты понимаешь меня, — ласково ответила Джесси. — Я говорю не о физическом самочувствии, не касаюсь состояния твоего здоровья.

Без искры эмоций в глазах Лили ответила:

— Я совершенно счастлива. Вы совершенно счастливы…

Джесси пододвинула небольшой деревянный стул поближе к дочери. Более твердым тоном она сказала:

— Нет, моя дорогая, я не полностью счастлива, потому что вижу, как проходят годы, а я нахожу, что ты все дальше и дальше отходишь от самой важной вещи в жизни женщины — от брака.

— Почему это самое важное, мама? — спросила Лили с той же твердостью. — Потому что ты так считаешь? Разве не могут быть разные мнения на этот счет?

Джесси покачала несколько раз головой, словно не веря ушам своим:

— Разве мне… О чем ты говоришь, дитя? Что остается в жизни женщины, если у нее нет мужа, детей и очага?

— Много, много, дорогая мама. Ты полагаешь, что незамужняя женщина — трагическая и бесполезная фигура, но такое представление устарело. Одному Господу Богу известно, сколько женщин были принуждены к нежелательному для них браку. Есть много молодых женщин, которые не хотят выходить замуж и желают вести иной образ жизни…

— Жизнь старой девы? — спросила в ужасе Джесси.

— Не придавай такого мрачного значения слову, дорогая. Разве ты не видишь, что мое сердце переполнено любовью к тебе, отцу, мальчикам, что там нет места еще для кого-либо?

— Тогда, полагаю, в твоих же интересах, — заплакала Джесси, — чтобы твой отец и я сложили твои вещи и выставили тебя из дома. Мы никогда не простим себе, что ты нас так сильно любила…

Лили поднялась из своего глубокого кресла и стала ходить по комнате, энергично беря в руки предметы и снова ставя их на место; мысленно Джесси вернулась назад, вспомнив встречи с Джорджем Банкрофтом в ее гостиной в доме Бентонов. Лили подошла к матери и посмотрела на нее сверху уверенно, без тени страха.

— Хорошо, мама, поговорим откровенно. Я никогда не выйду замуж по той причине, что мне не по душе сама идея брачной жизни.

Ошеломленная Джесси смогла лишь прошептать:

— Не по душе?.. Но почему? Ведь ненормально питать отвращение к браку. Откуда у тебя могли появиться такие мысли, ведь ты выросла в семье, где отец и мать любили друг друга все эти годы, вместе страдали и боролись и каждый сделал так много для нашей супружеской жизни?

— Именно это я и имею в виду, — сказала обыденным тоном Лили.

Джесси холодно спросила:

— Что ты пытаешься мне внушить, Лили?

— Я пытаюсь сказать тебе, дорогая мама, и, видимо, ты не успокоишься, пока я не скажу: двадцать лет я наблюдала, что сделал брак с тобой и отцом. Я видела, как ваше стремление к этому браку заставляло вас страдать. Я была слишком маленькой, чтобы понимать значение военно-полевого суда, но тогда мне было шесть лет, и я видела ваши муки. Я не хочу переживать такие же муки и даже подвергать себя такой возможности. Многие годы в Монтерее и на песчаных дюнах Сан-Франциско я наблюдала, как ты ходила по дому словно пришибленное существо, потому что рядом с тобой не было мужа. В те годы, когда отец уезжал в свои экспедиции, ты не жила, а существовала; когда ты получила сообщение, что он умер, я видела, как ты была близка к смерти, и ты умерла бы, окажись сообщение верным. Я не хочу переносить такие удары. Я не хочу, чтобы мое счастье и моя жизнь вообще зависели от кого-либо. Я знаю, что ты пережила в годы Гражданской войны, после того как отца сняли с командования; я знаю, как много злых языков было в этой стране и как они обзывали вас за то, что ты осмелилась противостоять президенту Линкольну, защищая своего мужа. Я не хочу сражаться с людьми, не хочу вырасти злой, вести войны и ломать собственный характер ради мужчины. Я хочу стоять на своих ногах, быть единственной в моем собственном теле и рассудке. Для тебя и отца ваша любовь и супружество были великими и прекрасными событиями. Но такой образ жизни не для меня.

Она немного помолчала, а затем спокойно сказала:

— Быть может, если бы я выросла, наблюдая более безмятежный и посредственный брак, я приняла бы саму мысль о нем. Острота моей реакции прямо пропорциональна интенсивности ваших взаимоотношений. Верь мне, дорогая, и оставь меня в покое: я не выйду замуж.

В комнате воцарилось долгое молчание, были слышны лишь порывы дождя, хлеставшего в окна библиотеки. Джесси не пыталась скрыть или сдержать слезы, катившиеся по ее щекам. В этом была неудача ее супружества — оно породило антипатию у дочери. Цикл завершился. Ее собственная философия супружества была реакцией на концепцию ее матери о «наименьшем супружестве», о невмешательстве в дела мужа, а теперь, спустя двадцать восемь лет, когда настали новые времена и выросло новое поколение, она столкнулась с еще более острой реакцией дочери. Джесси понимала, что она не может ничего сделать. Время даст свое решение. Быть может, обстоятельства изменят настроения Лили; но в любом случае ее дочь имеет право на собственный образ жизни, свободный от вмешательства и указаний матери, точно так же как она сама настаивала перед Элизабет Макдоуэлл Бентон, что, как бы та ни была права, она вольна выйти замуж за лейтенанта Джона Ч. Фремонта и взять в свои руки свою судьбу.

Джесси встала, поцеловала Лили в лоб и сказала:

— В начале нашей беседы я просила тебя простить меня за вмешательство, но это был жест. Теперь, в конце нашего разговора, я настойчиво прошу тебя простить меня за вмешательство в твою личную жизнь и в твои убеждения. Я никогда больше не коснусь этого вопроса. Считаю, что ты ошибаешься, но это лишь мое право. Иди своим путем, моя дорогая; твой отец и я желаем тебе лишь одного: будь счастлива. Я не буду больше пытаться влиять на тебя и навязывать мое понимание счастья. Спокойной ночи, Лили.

Несмотря на то что Джон не посвящал ее в сложности финансирования железнодорожного строительства, она знала, что выпуск акций на сумму десять миллионов долларов расходился хорошо, обеспечивая деньги для закупки локомотивов, прокладки многомильного полотна в Техас и посылки в Нью-Мексико топографов для поиска удобного перевала через Скалистые горы. Однако деньги от американских инвесторов поступали медленно, что не отвечало его целям, и весной 1869 года он доверительно сказал Джесси, что наконец-то намеревается осуществить свои планы десятилетней давности: вместо продажи акций Марипозы, чему помешала в последний момент Гражданская война в Соединенных Штатах, он намерен поставить на продажу во Франции акции своей железной дороги Мемфис — Эль-Пасо. На этот раз за его идею ухватились, и было продано акций более чем на пять миллионов долларов французским капиталовкладчикам, многие из них покупали ценные бумаги благодаря вере в генерала Фремонта.

Пятилетний период спокойствия и процветания подходил к концу. Она начала замечать, что ее муж все больше волнуется, отсутствует дольше обычного, возвращаясь, выглядит нервным и расстроенным.

Постепенно она поняла характер трудностей: палата представителей наделила его железную дорогу правом прохода по территориям, но сенат отклонил законопроект, а без отчуждения земель невозможно было соединить восточную и западную части дороги. Стоимость выравнивания насыпи для укладки рельсов оказалась повсюду выше сметной; его инженеры столкнулись с невиданными трудностями в горах из-за оползней, промоин, крутизны подъемов; к местам строительства невозможно было подвезти материалы из-за половодья, и суда, доставлявшие железнодорожное оборудование, застряли. Ни в одном месте стоимость прокладки железной дороги через дикие и неосвоенные территории не оказалась легче или дешевле, чем предполагалось, зачастую в три-четыре раза превышала смету. Что касается финансовых неприятностей, слишком большой процент был взят с французских капиталовкладчиков парижскими банками в оплату размещения займа; баланс был обеспечен не наличными средствами, а оборудованием и подвижным составом. Когда это оборудование прибыло из Франции в Соединенные Штаты, на месте не оказалось готового полотна, чтобы его использовать.

Но самым серьезным ударом, нанесенным в конце 1869 года, было то, что повторяло по существу дело Сарджента в Лондоне. Джон действовал через французского генерального консула в Нью-Йорке, который рекомендовал его французским финансистам и инженерам. Однако когда акции поступили на Парижскую биржу, то на них было указано, что они гарантируются правительством Соединенных Штатов. Когда Джон раскрыл французской публике действительное положение, покупка его акций прекратилась и началась серия гражданских и уголовных процессов. Генерала Джона Ч. Фремонта обвиняли в Париже как участника обмана. Сенатор Говард от Мичигана, добившийся отклонения законопроекта о предоставлении права прокладки дороги через территории, воспользовался скандалом во Франции, чтобы блокировать дальнейшие попытки Джона заручиться сотрудничеством федеральных властей.

После трехнедельной поездки по делам, во время которой она получала от него лишь краткие, наспех написанные записки, он приехал в Покахо как-то вечером бледный и больной. У Джесси дрогнуло сердце при виде его. Она приготовила ему ванну, достала чистый костюм, а затем принесла в библиотеку поднос с едой. Джон плюхнулся в глубокое кожаное кресло у окна, выходившего на Гудзон. Джесси присела на подлокотник кресла и положила руку на плечо Джона. Когда наконец он собрался с силами для разговора, по его хриплому, неестественному голосу она поняла, какую большую неприятность он пережил.

— Все пропало, Джесси, мы вылетели в трубу. Я исчерпал до конца наши фонды три недели назад… Я неистово метался, чтобы найти деньги… Мне дали небольшое продление срока… Теперь же все кончено… Я не смог выплатить. Владельцы закладных взяли под свой контроль нашу железную дорогу. Джесси, мы отданы на милость судебного исполнителя.

Она колебалась некоторое время и хотела, чтобы ее голос звучал спокойно: она озабочена прежде всего тем, чтобы удостовериться, что их потери ограничиваются долларами и рельсами.

— Но как могут взять твою железную дорогу, Джон? Она ведь твоя? В ее строительство вложены твои деньги и способности… Пять лет твоей жизни… Тысячи твоих долларов…

Смотря рассеянно на реку, он ответил:

— Все это пропало, смыто наводнениями и промоинами, крутыми подъемами и твердыми скалами; я получил инструменты, оборудование и рельсы у промышленников в кредит; все это подлежит оплате. Если я не смогу выдать наличными, я должен отдать им железную дорогу.

— Но ведь они не имеют права на большее, чем ты должен им? После того как будет оплачен долг, остальное должно принадлежать тебе.

Джон устало покачал головой, словно пытаясь изгнать из головы чувство опустошенности:

— Ничего не останется, Джесси. К настоящему времени проложена лишь четверть магистрали, и она бесполезна — невозможно заработать, пока линия полностью не построена. — Он посмотрел на нее, его глаза выглядели темными, больными. — Понимаешь, Джесси, нас раздавили! Я потерял не только собственность, но и контроль над дорогой.

По мере того как он сбивчиво выкладывал историю обмана и вероломства, которые были основной причиной осложнений, в ее уме медленно складывалась картина финансовых интриг, которые развернулись вокруг делового аспекта его предприятия. Вновь, как в тот вечер в отеле «Кларендон», когда Джон попал в тюрьму, она поняла, что никто из них не обладает способностью к бизнесу, что они слишком доверчивы и честны и поэтому не могут понять, как деньги могут побудить старых компаньонов ко лжи и обману, к нечистоплотным действиям за спиной. Джон, инженер и провидец, обладал редким сочетанием талантов, позволивших ему отыскать и положить на карты дороги к Западу. Но может ли он одновременно быть ловким и проницательным бизнесменом?

Она была убеждена, что ее муж сделал все, что мог. Она была также уверена, что не в силах изменить положение дел, даже если бы была так же близка к нынешнему бизнесу, как к его первым экспедициям. В дни военно-полевого суда она считала неприличным строить задним числом различные догадки относительно мужа — Джон должен нести тяжкое бремя первопроходца. То, что он делал, казалось в тот момент необходимым и правильным, и она соглашалась с такой оценкой. Если кто-то затем выиграл от свершений человека, то честная игра состоит в том, чтобы спокойно принять результаты ранее принятых решений. В этом суть партнерства, которое не может сохраниться на иной основе.

Джесси поцеловала его в щеку у рта:

— Ты столкнулся с трудностями и осложнениями, которые невозможно было предвидеть. Кто знает лучше тебя, что первопроходец, обладающий отвагой для преодоления препятствий в любой области, никогда не пожинает результатов своих трудов? Пусть у них будет эта железная дорога; ты спланируешь новую; в другой раз мы получим помощь от правительства…

— Люди говорят, что трансконтинентальная дорога — это неосуществимая мечта, — резко вмешался он, — что мысль о ней следует отбросить.

— …Мы используем оставшуюся часть имущества, чтобы все начать снова. Ты не должен впадать в отчаяние при первой неудаче.

Он пристально смотрел на нее.

— Имущество? — мрачно сказал он. — Какое имущество?

— Наша доля в Марипозе. Наши земли и ранчо в Калифорнии. Дом в Нью-Йорке…

Судорога пробежала по лицу Джона, когда он говорил рублеными фразами:

— …Ты не поняла. Я взял кредит на полную стоимость Марипозы… Ее нет… Мы лишились приисков, а также нашей собственности в Калифорнии… Я заложил все, чтобы достроить железную дорогу.

Охваченная ужасом, она могла лишь воскликнуть:

— Но наши дома, Джон, ты не заложил дом в Нью-Йорке? В Покахо?

— …Нью-йоркский дом — да, но не Покахо; этот дом выписан на твое имя. Все в нем принадлежит тебе. Слава Богу, я не мог заложить его; у нас есть наш дом, и больше ничего-ничего, дорогая, ни цента.

Он встал, прошел в дальний угол библиотеки и остановился около книг барона Гумбольдта. За последние шесть месяцев он постарел на десять лет; Джесси приходилось видеть его сердитым, огорченным, недовольным, мстительным, отчаянно борющимся, но никогда ранее она не видела его таким подавленным, как сейчас, согбенным, его белые волосы на склоненной голове резко выделялись на фоне темных кожаных переплетов.

Что касается ее самой, то у нее на момент стало тяжело на душе, но она не была подавлена или сломлена развитием событий. Разве Джон не был покорителем и губернатором Калифорнии, а затем его провезли через континент как преступника; разве он не был важным первопроходцем Америки, составителем карт и открывателем Запада, а затем подвергся военно-полевому суду и был с позором удален из армии; разве он не был знаменосцем нового политического движения, а потом потерпел поражение и был забыт; разве он не был командующим армией Запада, а потом был смещен без возможности доказать свое истинное значение? В течение пяти лет они входили в число самых богатых людей мира, внесли самый большой вклад в экспансию на Запад со времени открытия Орегонской тропы; ныне же они остались без копейки, их железная дорога обанкротилась, идея трансконтинентальной железной дороги сочтена неосуществимой. Все, к чему бы ни прикасались, они доводили почти до конца, а затем чья-то рука, судьбы или человека, отбрасывала их в сторону. Их проекты продолжали развиваться; их идеи созревали и процветали; их достижения становились частью главного потока американской жизни; но они сами, пионеры, лишались участия и вознаграждения.

Что ж, если такая жизнь продиктована судьбой, то они мало что могут сделать и должны смириться с этим. Ее не страшило создавшееся положение, хотя она была обязана дать образование двум сыновьям. Не волновала ее и перспектива вернуться к суровой жизни: ее нисколько не смущало приготовление еды и уборка в комнатах мадам Кастро в Монтерее и на песчаных дюнах Сан-Франциско, если рядом с ней муж. Она может вернуться к такой жизни или начать иную, ожидающую ее; неприятности и разочарования не подорвали ее волю, ведь Джесси Бентон Фремонт похожа на крепко сколоченный корабль, которому нипочем штормовая погода. У нее одна проблема — сохранить здоровье мужа, спокойствие его ума, примирить его с потерями, помочь приспособиться, спланировать с ним новые направления, новую деятельность, новое начало. Разумеется, в пятьдесят семь лет он еще не выдохся. Шесть месяцев назад он был в расцвете сил; сегодня он опечален, огорчен. Завтра он отдохнет, восстановит свои силы и уверенность, а послезавтра они начнут сначала.

Джесси уволила всех слуг и служанок, оставив одну горничную. Лили помогала по хозяйству, молодой Фрэнк ухаживал за садом. Она держала в одном из банков Нью-Йорка некоторое количество акций и облигаций, полученных в подарок от Джона. Эти ценные бумаги были проданы, а деньги пущены на текущие расходы. Бывшую библиотеку барона Гумбольдта продали за значительную сумму; их лошади, экипажи и парусная лодка Чарли принесли достаточную сумму, чтобы оплатить самые горящие долги. Часть большого дома была закрыта; они перестали принимать гостей, кроме самых близких друзей вроде Ханны Кирстен.

Джесси непрестанно трудилась с отчаянием, ранее ей неведомым, посылая письма и петиции, чтобы побудить конгресс возвратить им сорок две тысячи долларов за конфискованный Блэк-Пойнт, добиться для Джона места в правительственном аппарате, которое обеспечило бы скромный достаток. С течением времени его горечь притупилась, он смог на какое-то время найти для себя занятие, выправляя запутанную отчетность железной дороги Мемфис — Эль-Пасо, но не было настоящей работы и подходящих должностей. Она видела, как раздражает его безделье, казалось, что внутри него что-то отмерло, и, несмотря на все усилия, она не смогла зажечь в нем внутренний огонь.

Годы, когда она не считала деньги, и золото Марипозы подорвали ее умение быть бережливой. Ее беспокоило то, что приходившие счета были все еще большими, хотя жили они вроде скромно. Не говоря своей семье, она взяла значительный заем в банке под залог Покахо, полагая, что деньги позволят прожить месяцы, необходимые, чтобы Джон начал новый бизнес или получил правительственное назначение. Ее задумка оказалась наполовину успешной, но возник вопрос об оплате личной расписки Джона, о которой он забыл при крахе; он так расстраивался, что не может оплатить ее, что Джесси отдала ему полученный ею заем, слукавив, будто деньги лежали в ее сейфе в расчете на подобный случай.

У них не было денег на самое необходимое. Именно в этот момент проявила характер Лили: она решила продать картины и предметы искусства и собрать деньги у тех, кто был им должен. Она взяла на себя ведение банковских счетов, покупала припасы, оплачивала счета, решала, какую часть участка следует обрабатывать, а какую — оставить неосвоенной.

Джесси была признательна дочери за то, что та сняла бремя с ее плеч, — это высвободило ее время и энергию для Джона. Они совершали длительные прогулки вдоль реки; проводили зимние вечера в библиотеке перед пылающим камином; строили планы вернуться в Сан-Франциско, как только конгресс оплатит Блэк-Пойнт, и построить небольшой коттедж с видом на пролив. Она старалась подбодрить его, передавая известия от друзей в Вашингтоне, которые были убеждены, что законопроект о Блэк-Пойнте будет принят, уверяли ее, что в генерале Фремонте крайне нуждаются на таком-то посту или на такой-то должности на Западе, что вот-вот последует назначение от президента Гранта или военного департамента. Однако ровным счетом ничего не происходило: конгресс не собирался платить за Блэк-Пойнт, президент Грант игнорировал просьбы об оказании помощи своему бывшему командующему.

Вдвоем Джесси и Лили совершили чудо, сохраняя Покахо почти два года. Между женщинами существовало молчаливое согласие не говорить Джону, что было продано и насколько бедственным было их положение. Но наступил момент, когда Лили призналась матери, что денег больше нет и нет вещей, которые можно продать, и что для покупки еды и содержания Чарли в Аннаполисе и Фрэнка в Вест-Пойнте они должны пойти на новый заем под залог Покахо. Они понимали, что это начало конца, поскольку не было возможности оплатить проценты по первому займу; если они не справятся с новой задолженностью, то потеряют Покахо и останутся без крыши над головой.

— Не думаю, что мы должны действовать таким образом, мама, — сказала Лили. — Отец будет в отчаянии, если мы потеряем дом. У меня есть шанс, но я не уверена, что ты одобришь…

— Что ты предлагаешь, Лили?

— Я найду работу в Нью-Йорке. Ныне много девушек уходят в бизнес, чего не было в прошлом. Ты знаешь, что с бизнесом у меня получается, во всяком случае так говорит отец. Так почему же я не могу найти работу в какой-нибудь конторе?

Что-то, мелькнувшее в глазах матери, остановило ее.

— Ты добрая и смелая, Лили, — прошептала Джесси. — Но разве ты не видишь, что мы не можем этого сделать из-за отца? Пока мы живем тихо здесь, в Покахо, мир ничего не знает о состоянии наших дел. Но стоит тебе поступить на работу, и весь мир узнает, что мы в отчаянном положении и находимся на содержании дочери. Я хотела бы взять работу рядом с тобой, в той же конторе, но ты знаешь, как горд наш отец; он воспримет это как свидетельство провала. Мы должны избавить его от такого унижения. Дай мне еще немного времени: что-нибудь произойдет — назначение, деньги за Блэк-Пойнт…

— Понимаю, мама, — сурово ответила Лили.

Итак, они взяли новый заем под ипотеку Покахо. Зимой 1873 года неожиданно возникли большие расходы: выплыли новые долгосрочные долги, о которых не знали Джесси и Лили, но которые, как сказал Джон, необходимо покрыть. Стараясь выиграть время, сохранить рушившиеся надежды, они все больше и больше увязали в невыплате процентов по займам, и наконец к концу 1873 года банк лишил их права выкупа заклада и забрал дом.

Не жалея имущества, но с почти разбитым сердцем из-за того, как это подействовало на ее бледного и седого мужа, Джесси уложила пожитки, и они переехали в Нью-Йорк. На имевшиеся доллары они арендовали небольшой уродливый дом на Восьмой-стрит, с облезшей краской на фасаде, грязный и изношенный внутри. Четыре дня Джесси и Лили работали неистово, занимаясь покраской и приведением дома в порядок; в это время Джон находился у одного из друзей. Когда он появился дома, то ранее захламленные и темные комнаты были очищены.

За аренду дома они заплатили за два месяца вперед. У Джесси оставались деньги, достаточные для покупки продовольствия приблизительно на такой же срок. Она удвоила усилия, составляя письма конгрессменам, старым друзьям в армии и правительстве, выдвигая новые планы и схемы, чтобы добиться для Джона хотя бы маловидного поста, помочь провести через конгресс законопроект о возмещении за Блэк-Пойнт. Несколько раз казалось, что она близка к успеху: кандидатуру Джона предлагали на пост губернатора различных территорий, комиссара по делам индейцев в одном из западных районов, сборщика или комиссара Земельного управления в Сан-Франциско. Палата представителей провела законопроект, выделявший средства для компенсации за конфискацию Блэк-Пойнта, но в последний момент его отклонил сенат.

Истекали два месяца. Джесси была в растерянности. Только однажды в прошлом ей приходилось думать о деньгах — после военно-полевого суда, когда они заняли у Тома Бентона, чтобы начать строительство дома в Калифорнии. Джесси знала, что, если обратиться к своим сестрам и ко многим друзьям, ей дадут деньги. Но сможет ли она вернуть их? Она была способна дарить, но не обладала талантом просить дар в ответ. Она предпочла бы умереть в своем жалком, тесном домике на Восьмой-стрит, умереть тихо и почетно, чем идти и протягивать руку за милостыней.

Вскоре после ланча Лили стала исчезать и возвращаться в пять часов с грязными руками. Джесси поинтересовалась, не работает ли она где-нибудь, и удовлетворилась отрицательным ответом Лили. Через пару недель, когда Лили принесла в дом старую пишущую машинку, за которой просиживала несколько часов каждое утро, Джесси поняла, что ее дочь посещает школу секретарей. Она гордилась, как Лили деловым образом готовила себя к любым случайностям судьбы.

К концу второго месяца она поняла, что им предстоит покинуть даже это запущенное убежище. Куда податься? Что сказать о положении Джону? Каким образом скрыть от мира тот факт, что генерал Джон Ч. Фремонт погряз в нужде? В Монтерее она отчаивалась, что их разделяет накопление золота; теперь их разделяло отсутствие золота.

Как всегда, она нашла путь. Ханна Кирстен приглашала посетить ее дом в штате Нью-Йорк. Джона давно приглашал один из офицеров Западного командования приехать на Стетен-Айленд и поговорить о старых армейских делах. Лили всегда готова принять ее тетушка Сюзи в Бостоне.

Когда они сидели за скромной трапезой в темной столовой, Джесси набралась смелости и сказала:

— Джон, почему бы нам не принять эти приглашения? Ханна останавливалась у нас много раз и хочет, чтобы я посетила ее. Ты помнишь, сколько раз полковник Уодсворт просил тебя навестить его? Я думаю, что тебе было бы неплохо побыть среди старых армейских друзей. Разве тебе не доставило бы это удовольствия?

Джон отодвинул тарелку и взял ее за руку.

— Не думай, что я не знаю, как ты стараешься, дорогая Джесси, или как ты разрываешься на части. Я мало говорил… а что я мог сказать? Я привел вас в такое бедственное состояние, я один… и я не вижу путей выхода… возможной помощи…

Она быстро встала, подошла к нему и поцеловала его веки.

— Послушай, дорогой! — воскликнула она. — Это всего на несколько недель, потом мы снова будем вместе. Придет назначение. Хорошие времена вернутся, ты увидишь. Разве они не возвращались? Подумай, как часто мы опускались на дно и вновь поднимались. Мы так много получили от мира, Джон, так много счастья и успехов. Конечно, они закалили нас для трудных времен!

Он сидел, обхватив руками свою склоненную голову, потеряв дар речи.

На следующее утро в самые ранние часы они спустились по трем некрашеным ступеням своего дома, у каждого в руках был чемоданчик. Внизу они молча посмотрели друг на друга. Джесси казалось, что ничто пережитое ею раньше, даже смерть младшего Бентона, не было столь мучительным, как этот момент расставания. Сейчас ее муж нуждался в ней больше, чем когда-либо, однако из всех миллионов долларов, извлеченных ими из Марипозы, она не могла наскрести сумму, чтобы остаться рядом с мужем, когда он подавлен, болен и выглядит стариком, страдая так, как может страдать отчаянно гордый человек. Они были в разлуке в двадцатую годовщину их свадьбы потому, что Джон стоял во главе армии, преследовавшей генерала Прайса, а она работала в штаб-квартире в Сент-Луисе. Через несколько дней они могли бы отпраздновать тридцать вторую годовщину, но они вновь будут врозь.

— Мой дорогой, — нежно прошептала она, — я как раз вспоминаю, что мы сказали друг другу в ту ночь в палатке около Спрингфилда. Легко говорить о любви в хорошие времена, в чудесные годы, какие были у нас в Марипозе, Блэк-Пойнте и Покахо. Но теперь, когда нам предстоит разлука, я не нахожу ничего лучшего, как сказать тебе, что люблю тебя, дорогой; я любила тебя каждый час, каждый день и в добрые и в плохие времена. Ты всегда делал мою жизнь счастливой и красивой; она красива и сегодня, потому что я люблю тебя, а ты любишь меня. Будь великодушным, думай обо мне каждый момент, пиши мне каждый день; мы найдем выход, Джон, мы ведь всегда его находили, верно?

Ранним утром улицы были пустынны, а воздух недвижим. За закрытыми дверями и зашторенными окнами еще спали люди. Они были одни, две небольшие фигурки, старые, с седыми волосами, одинокие во Вселенной. Затем вдруг они слились в объятиях друг друга, уста к устам — две крошечные фигурки, превратившиеся в одну большую, великую — в символ любви нерушимой, бессмертной.

Джесси прожила у Ханны Кирстен два месяца, немного гуляла в полдень вдоль реки, слушала игру Ханны на фортепьяно и ее пение. Она надеялась, что отдых и избавление от забот помогут отыскать свежие мысли и энергию, которые позволят ей найти какое-то решение ее проблем. Однако по истечении двух месяцев она была дальше, чем когда-либо, от понимания того, что следует делать, а проходившие часы несли с собой только тьму. Крепко сколоченный корабль, который плавал лучше всех в штормовую погоду, потерял компас и руль, дрейфовал, подвергаясь ударам вздымающихся волн. Джону было неплохо у его друга на Стетен-Айленд, но как гость он становился все более беспокойным. Много раз она возвращалась к мысли, каким бессмысленным и несправедливым был общественный порядок, если человек вроде Джона Фремонта, достигший шестидесяти лет, сделавший так много для развития своей страны, обнищал, не получил компенсации за отобранное у него имущество, даже незначительного правительственного поста и пенсии от военного департамента, которому он служил столько лет.

Она понимала: незаинтересованная сторона могла с полным на то основанием сказать, что все это произошло по их собственной вине — они извлекли миллионы долларов из Марипозы, входили в число могущественных и богатых мира сего, но оказались недальновидными. Они позволили деньгам проскользнуть сквозь пальцы и не обеспечили себя на случай старости и поворотов судьбы. Какой смысл говорить, что если бы они довольствовались жизнью за счет прибыли от Марипозы, то их деньги были бы в сохранности? Какой смысл говорить, что их богатство было вложено в смелую и крайне необходимую идею трансконтинентальной железной дороги, где оно и исчезло, как исчезли и исчезнут многие другие состояния, образуя насыпь, на которую в конечном счете лягут рельсы трансконтинентальной дороги? Какой смысл рекламировать десятки тысяч долларов, которые они вложили в общественные фонды, добрые движения и дела, дали отдельным лицам, чтобы вызволить их из трудного положения или помочь добиться успеха? Какой толк кричать в муках: если бы мы могли вернуть себе десятую часть отданного нами и отобранного у нас, мы могли бы прожить остаток нашей жизни достойно, в комфорте и самоуважении?

Уставшая, обескураженная, ослабевшая духом и телом, она задумывалась над тем, что с ними будет, если она останется такой же опустошенной. Она помнила наставление отца: не надо тревожиться о будущем, ибо если оно придет, то его можно встретить с таким же разумным решением, какое принималось в прошлом. Это наставление было верным на протяжении тридцати двух лет супружества, ныне же ее способности бороться с невзгодами исчерпались.

Она не представляла, как долго пребывала бы в такой тупой апатии, не будь телеграммы из Стетен-Айленда, в которой сообщалось, что Джон заболел. Немедля она вспомнила, как сама перенесла пневмонию во время военно-полевого суда и насколько опасна эта болезнь. Не имея на руках железнодорожного билета, денег, не имея каких-либо планов — ничего, кроме убеждения, что должна без промедления добраться до мужа, она принялась складывать свои платья в чемодан.

Ханна Кирстен не принадлежала к кругу тех, кто утешает лишь на словах: через несколько минут Джесси уже сидела в карете Кирстенов. Вскоре она и Ханна были в доме полковника Уодсворта у изголовья постели Джона. Врач Стетен-Айленда объяснил, что состояние ее мужа тяжелое, что его следует как можно скорее перевезти на зиму в более мягкий климат, в место типа Нассау, где он сможет восстановить свои силы.

Стоя у постели Джона, глядя на его осунувшееся, бледное лицо, она думала, как найти выход из положения. Точное понимание того, что она может и должна делать, пришло мгновенно, оставалось только действовать. Она сказала Ханне, что должна тотчас же выехать в Нью-Йорк. Через несколько минут Ханна посадила ее на паром, уверив, что останется в Стетен-Айленде и будет ухаживать за Джоном до ее возвращения. Она обещала также каждое утро и вечер посылать телеграммы Джесси в Астор-хауз.

Паром, на котором плыла Джесси, прибыл в Нью-Йорк в семь часов холодным зимним вечером. Экипаж провез ее до Астор-хауз по засыпанным мокрым снегом улицам. Она не стала ужинать, а, едва войдя в номер, разделась, вытянулась на постели и тут же провалилась в глубокий сон. Она проснулась в семь часов утра, вымылась, намазала кремом лицо и тщательно причесала волосы, затем вызвала экономку и попросила отгладить ее единственное розовое шелковое платье. В девять часов утра она позавтракала в ресторане Астор-хауз и поехала в редакцию нью-йоркского журнала «Леджер». Ей пришлось прождать всего минуту после предъявления своей визитной карточки. Роберт Боннер, рыжебородый ирландец, владевший журналом «Леджер», вышел из своего кабинета, широко улыбнулся, пожимая руку, а затем провел ее в отделанный деревянными панелями кабинет с большим письменным столом, беспорядочно заваленным рукописями и набором дурно пахнущих трубок. У Боннера было две страсти: скаковые лошади и броская реклама; он и Лили часто скакали на лошадях Фремонта по холмам над Гудзоном.

С уверенностью в голосе Джесси сказала:

— Мистер Боннер, думаю, что некоторые из моих ранних очерков, написанных вместе с Джоном, и некоторые мои путешествия могут стать предметом превосходных статей для ваших читателей.

Боннер энергично одобрил эту мысль кивком головы:

— Действительно, они явятся таковыми, миссис Фремонт. Что конкретно вы имеете в виду?

— Ну, рассказы о моей первой поездке через Панаму, когда только что была открыта дорога и сотни американцев застряли в Панама-Сити; истории, почерпнутые из нашей жизни в Монтерее, когда Калифорния стала штатом; большие пожары и действия «бдящих» в Сан-Франциско; рассказы о том, как нас осаждала лига «Горнитас» в горах Сьерры. Или же мои воспоминания о Белом доме, семейной жизни первых президентов и первых леди.

— Это кажется увлекательным, миссис Фремонт.

Неожиданно она спросила:

— Сколько вы платите за каждый рассказ?

Мистер Боннер был несколько ошеломлен таким быстрым переходом беседы в коммерческое русло:

— Ну… ох… мы можем платить по сотне долларов за рассказ, миссис Фремонт, но всегда при условии, что материал хороший.

— Разумеется, — согласилась Джесси, вставая. — Рассказы будут исключительно хорошими. Спасибо, мистер Боннер, и до свидания.

На обратном пути Джесси зашла в писчебумажный магазин, где купила карандаши, ластики, ручки, чернила и несколько пачек бумаги. К тому моменту, когда она вошла в свою комнату, она подсчитала, что пароходные билеты в Нассау, гостиница там, а также медицинский уход обойдутся примерно в тысячу долларов. Чтобы получить такие деньги, она должна написать десять рассказов.

Было около двенадцати часов, когда она сняла шляпку и пальто и разложила на столе купленный ею в писчебумажном магазине материал. К шести часам у нее была готова и переписана статья «Панама». Проголодавшаяся, она вспомнила, что ничего не ела после утреннего завтрака, и заказала в номер легкий ужин, затем час отдохнула. Около восьми часов вечера она села за письменный стол и приступила к работе над второй статьей. Она быстро вошла в колею, и изложение шло гладко. К двум часам ночи рассказ о лиге «Горнитас» «Осаждение» был завершен и аккуратно переписан.

Она поспала от двух тридцати до пяти тридцати. К моменту, когда она заказала завтрак, у нее был уже приблизительный план третьего рассказа. От Ханны пришла телеграмма с сообщением, что Джон поправляется. В этот день к часу ночи она добавила три рассказа к двум написанным в предыдущий день. На третий день она написала еще три рассказа, и общее их число достигло восьми. В прошлую ночь она спала всего три часа, поэтому проспала в эту с часа ночи до шести утра. Она проснулась с мыслью: «Еще два рассказа, и я буду иметь нужную мне тысячу долларов». Успокаивающая телеграмма от Ханны ободрила ее и добавила энергии.

С наступлением ночи у нее было готово десять рассказов, и она вдруг подумала: «Я не должна останавливаться; тысячи долларов может не хватить, нужно иметь про запас. Если я напишу еще…»

Одиннадцатый рассказ продвигался с трудом не из-за недостатка воли, а потому, что накопленный материал стал истощаться, и ей становилось все труднее изыскивать интересные темы. Наконец она решила остановиться на теме «Семейная жизнь в Белом доме» и быстро, почти на одном дыхании написала статью, закончив ее в полночь.

Не раздеваясь, она вытянулась на постели, чтобы отдохнуть несколько минут, а когда проснулась, было уже утро. Вновь она приняла ванну, причесала волосы, надела розовое шелковое платье и поехала в редакцию «Леджера». Мистер Боннер был несколько удивлен ее визитом. Когда она развязала пачку, которую держала под мышкой, со словами; «Я закончила одиннадцать рассказов», он вытаращил от удивления глаза:

— Одиннадцать расс… Ну, миссис Фремонт, я полагал, что вам потребуются недели, даже месяцы для их написания.

Впервые осознав, что у редактора есть все основания удивляться ее образу действий, Джесси спросила встревоженно:

— Конечно, это не меняет нашей договоренности? Вы увидите, что рассказы хорошо написаны… они касаются ранней границы и периода первопроходцев…

Боннер хихикнул, отвечая ей:

— Я поражен вашей продуктивностью. Я намеренно запугиваю своих авторов, чтобы выколотить из них хотя бы один рассказ за пять дней, а тут одиннадцать рассказов.

— В таком случае могу ли я сразу получить деньги, мистер Боннер? Сто долларов за рассказ, в целом одиннадцать сотен.

Боннер раскрыл от удивления рот.

— Одиннадцать сотен долларов, — пробормотал он. — Это куча денег.

— Но и куча рассказов.

— Вы не возражаете, если я прочитаю их?

— Разумеется, нет, читайте.

У редактора не было намерения читать рукописи в присутствии автора, который следил бы за каждым его выражением, но он вздохнул и взял первый рассказ. Пробежав быстро пять статей, он делал карандашные поправки, раскуривая походя наполовину выкуренные трубки и время от времени крякая от удовольствия. В конце пятой рукописи он взглянул на Джесси и сказал:

— Да, сделано хорошо; нашим подписчикам понравится. Предположим, я дам вам сейчас чек на пятьсот долларов, а остальную сумму, когда прочитаю оставшиеся рассказы?

— Прекрасно, — ответила она. — Это позволит мне вывезти генерала Фремонта в Нассау. У него пневмония.

Роберт Боннер встал, попросил бухгалтера выдать чек Джесси, сказал ей, что уверен — генерал поправится, и предположил, что после возвращения она посетит его, чтобы условиться относительно новых рассказов.

Быстрым шагом дойдя до пароходной компании, Джесси приобрела билеты до Нассау, а затем села на паром, отплывавший к Стетен-Айленду.

Теплое солнце Нассау исцелило Джона.

Джесси была счастлива вновь быть рядом с мужем и почти уверовала в то, что болезнь была как бы специально выдумана, чтобы вновь свести их вместе. Думая о двух наполненных страхом месяцах у Ханны, она могла лишь представить себе, что была так же больна, как Джон, и теперь поправлялась от своей умственной и духовной пневмонии. Она понимала, что нашла возможность зарабатывать на жизнь: когда прошла усталость четырехдневных напряженных усилий, она задумала сотни рассказов.

Она вновь выразила мысленно благодарность Тому Бентону за спасение их жизней. Она была благодарна ему за обучение начиная с того времени, когда ей было всего двенадцать лет, умению писать и редактировать, но никогда не могла себе представить, что однажды ей придется использовать это благоприобретенное мастерство для обеспечения средств на жизнь. Ныне же это не только помогло ей спасти мужа, но и открыло возможность жить вместе с ним долгие годы. Множество раз на дню она благословляла память отца и мужа, позволившего ей сотрудничать в составлении его докладов об экспедициях, за его готовность дать ей возможность приобрести профессию, которая спасла их двоих.

Они лениво бродили по белому пляжу, собирали ракушки и вспоминали другие дни и другие пляжи: Сиасконсет, где они отклонили предложение демократов выдвинуть кандидатуру Джона на пост президента, Блэк-Пойнт, где они прогуливались по песчаному грунту у подножия утеса, на котором стоял их коттедж, и любовались, как в Тихий океан садится солнце. Эти добрые воспоминания были такими же целебными, как чистый воздух и яркое солнце, и вскоре они стали выплывать на небольшой лодке днем на рыбную ловлю. Джесси вновь пополнела, ее щеки обрели прежний цвет, а глаза заблестели. Именно тогда у нее хватило смелости заговорить с ним о будущем.

— Джон, когда я вспоминаю прошлое, то мне представляется, что наши лучшие часы и самое доброе из памятного связаны с работой, которую мы выполняли вместе.

Он лениво потянулся на подушках, уложенных на днище лодки, поправил зонтик так, чтобы лучи солнца не падали на его лицо, а затем медленно ответил:

— Да, месяцы, когда мы сотрудничали в составлении докладов… кампания 1856 года… сто дней в Миссури… они рисуются в моей памяти, как высокие пики Скалистых гор.

— В таком случае, как только ты окрепнешь, почему бы нам не продолжить сотрудничество? Редактор хочет получить больше рассказов, а мы хорошо пишем вместе — по меньшей мере ты всегда так говорил. У тебя было достаточно приключений и опыта, их хватит на сотни книг, которые, как я всегда думала, ты должен написать…

— Я не писатель, Джесси. Разве ты забыла о кровотечении в доме на Си-стрит?

— И я не писатель! Но вместе мы всегда успешно работали. Ты поставляешь материал, а я составляю рассказы. Разве такое распределение несправедливо?

Весной они вернулись в Нью-Йорк. Джесси нашла скромный коттедж на Стетен-Айленде около моря и попросила Лили вернуться к ним.

Серия статей в «Леджере» была хорошо принята читателями. Роберт Боннер предложил Джесси написать новые рассказы.

— Только не зараз одиннадцать, дорогая миссис Фремонт, прошу вас!

Поскольку она могла писать быстрее, чем «Леджер» публиковать, она посетила редакторов журналов «Харперс», «Сенчури» и «Уайд эуэйк». Они видели рассказы в «Леджере» и поэтому охотно соглашались на сотрудничество.

Летние и осенние месяцы прошли быстро и счастливо, семейная троица работала сообща. Джон составлял заметки о тропах и горах, о своих первых экспедициях, обеспечивавшие Джесси фактический материал.

Она писала свои рассказы карандашом. Сделанный ею набросок Лили перепечатывала на пишущей машинке. Жили они скромно, но были глубоко счастливы, поскольку каждый был занят своим делом; Чарли успешно осуществил свое первое плавание, а у Фрэнка хорошо шла учеба в Вест-Пойнте. Лили взяла на себя управление домом и семейными средствами, Джесси освободилась от дел, которые ее мало интересовали, и могла писать три-четыре часа утром, а в полдень совершать с Джоном длительные прогулки по острову, наблюдать за движением судов в нью-йоркской гавани, подобно тому как они это делали со своей застекленной веранды в Блэк-Пойнте.

Наконец в 1878 году президент Хейс[24] назначил Джона губернатором территории Аризоны с окладом две тысячи долларов в год. Сердце Джесси ликовало, ибо назначение означало, что Джон вновь служит стране, он вновь обрел положение и становится активным.

Они пересекли континент и приехали в Сан-Франциско за семь дней, воспользовавшись железной дорогой, проложенной на пепле исходных планов Джона Фремонта. Прошло семнадцать лет с тех пор, как она отплывала от Золотых Ворот, чтобы присоединиться к мужу, назначенному генерал-майором Западного командования. Сан-Франциско превратился в большой процветающий город; почти ничего не осталось от того, что напоминало бы Джесси тот городишко, который она впервые увидела, спускаясь в 1849 году с борта парохода «Панама». Зная, что их дом на Блэк-Пойнте снесен, она отклонила предложение Джона поехать туда.

Они задержались в Сан-Франциско лишь на срок, необходимый, чтобы восстановить свои права на принадлежавшие им земельные участки, потом сели на поезд, отправлявшийся в Лос-Анджелес. Джон настаивал на том, чтобы проехать к Форт-Хилл, где он мог показать Джесси укрепления и остатки батареи, которые он возвел для обороны Лос-Анджелеса в 1847 году. Поезд доставил их из Лос-Анджелеса в Юма, где их ожидали армейские повозки, каждая с упряжкой в шесть мулов. Джесси, Джон и Лили поехали в первой повозке, пересекли реку Джила, где вода доходила до середины колес, и встали в первую ночь лагерем на берегу реки Колорадо. Это напомнило Джесси ее прежние дни пребывания в Калифорнии; ей лишь захотелось увидеть Биля и старину Найта скачущими по пустыне.

Джесси и Лили отправились на поиски жилья в Прескотте и сняли дом, построенный из сосновых и можжевеловых досок и обтянутый внутри хлопчатобумажным полотном. Дерево было источено паразитами, и женщины сняли полотно, отскоблили доски и обработали их горячим щелоком. Лили следила за тем, чтобы в доме всегда были полевые цветы во влажное время года, желтые и темно-красные цветы кактусов в сухой сезон. Каждую пятницу Джесси преподавала историю детям в школе. Она гордилась тем, как Прескотт становится довольно крупным поселением по мере строительства церквей, больниц и оштукатуренных домов. Поселок выглядел грубоватым, его деревянные тротуары порой разрушались песчаными бурями, а глинобитные дома размывали ливни; это был только что родившийся городок в дикой стране, находящейся в процессе превращения из территории в штат. Но разве вся ее жизнь и жизнь ее семьи не проходила в подобном окружении? Разве не таким был их образ жизни в молодых городах — Сент-Луисе, Вашингтоне, Монтерее, Сан-Франциско, Марипозе и теперь в Прескотте?

Обязанности Джона были простыми, они сводились к поддержанию скорее доброй воли, чем законности и порядка. К сожалению, аренда дома достигала девяноста долларов в месяц, на повара-китайца, рекомендованного симпатичной тетушкой в Лос-Анджелесе, уходило еще сорок долларов в месяц, а пища стоила в три раза дороже, чем в Нью-Йорке и Сан-Франциско. Джесси продолжала заниматься писательской работой, ведь оклад Джона в две тысячи долларов в год с трудом покрывал расходы на питание и аренду дома. Они не могли держать верховых лошадей, поскольку цена сена достигала пятидесяти долларов за тонну, но армейский пост позволял губернатору пользоваться его конюшней. Джон и Лили проводили дни в седле, разъезжая по пустыне. Джесси с трудом переносила большую высоту. Ей было трудно работать, часто не хватало воздуха, и, возвращаясь с прогулки, она сразу же ложилась. Она не говорила своим, что в этой новой стране ее сердце и легкие ведут себя странно и вялость, мешающая писать, вызвана чем-то иным, а не леностью и довольством.

Она держалась целый год, полная решимости не сдаваться и не тревожить семью. Но однажды, вернувшись после прогулки верхом, Джон и Лили нашли ее в обмороке на полу. Приведя ее в сознание, они потребовали рассказать, что случилось, и она не могла более скрывать свое плохое самочувствие. Джон немедленно объявил, что уйдет в отставку с поста губернатора и отвезет ее назад, на Стетен-Айленд. Джесси посмотрела на загорелое лицо мужа, излучавшее крепкое здоровье. Она не могла позволить ему вернуться к ненавистному безделью и безвестности.

В этот вечер она пришла к компромиссу: она возвратится на Восток; Лили останется в Прескотте, чтобы составить компанию отцу. Джон и Лили приедут на Восток для отдыха, а она посетит их в Прескотте при более благоприятной погоде. Ни муж, ни дочь не хотели, чтобы она уезжала, но она убедила их, что это лучший выход из положения.

Так Джесси виделась в последний раз с мужем и дочерью перед разлукой, длившейся целых три года, поскольку у них не было денег для поездок. Джесси жила в одиночестве в коттедже, который они ранее снимали на Стетен-Айленде, писала рассказы и очерки; они были сведены в книги под названием «Очерки Дальнего Запада», «Год американского путешествия», «Рассказы о воле и пути», «Воспоминания о моем времени». Ее произведения расходились сравнительно хорошо; доходы не гарантировали ее будущее, но позволяли оплатить расходы на Стетен-Айленде и ежемесячно посылать несколько долларов Лили для ведения домашнего хозяйства в Прескотте. Она вела экономную жизнь, носила старые платья, редко выезжала в Нью-Йорк, избегала светских встреч. Время от времени ее навещал Чарли, возвращаясь из плавания, и Фрэнк, ставший младшим лейтенантом в армии. Ханна Кирстен и другие ее старые друзья приезжали на несколько дней составить ей компанию.

И все же она была одинока. Она вспоминала слова Лили, сказанные в их библиотеке в Покахо, что, когда нет дома мужа, мать ползает, как подбитое существо. Мысленно она вновь и вновь возвращалась к тем годам, когда Джон уезжал с экспедицией и она жила без него полгода, год, два года. Подводя итог своим воспоминаниям, она поняла, что половину жизни провела в разлуке с мужем. Разлука была необходимой иногда ради карьеры, иногда из-за бродяжнического характера Джона, а ей совсем не нужной. Находиться в разлуке с мужем половину жизни — значит жить в супружестве лишь наполовину; а теперь было уже поздно наверстать потерянные годы, восстановить в супружестве то, что было растрачено. Она так много испытала, постарела и поэтому думала, что боль притупится, но этого не случилось.

Вновь и вновь она думала о возвращении в Аризону: лучше быть больной рядом с Джоном, чем здоровой, но духовно полумертвой без него. В другие моменты у нее возникала мысль просить Джона вернуться на Стетен-Айленд, но, вспомнив, как он счастлив в положении губернатора, понимала, что не может делать этого.

Ей, одинокой, было особенно горько, когда подошло ее пятидесятивосьмилетие. По этому случаю у нее появились сентиментальные воспоминания о том, как Джон сопротивлялся празднованию своего сорокалетия в Париже, полагая, что для исследователя и следопыта это фатальная веха. Ей потребовалось на восемнадцать лет больше, чтобы подойти к таким же мыслям; ведь ранее она чувствовала себя постаревшей лишь несколько раз: в индейской резервации Делавэра, на песчаных дюнах Сан-Франциско, в Сент-Луисе после того, как передала командование генералу Хантеру, в течение двух месяцев жизни у Ханны Кирстен. Но теперь, вступая в свой пятьдесят девятый год, пребывая в унынии в своем маленьком коттедже, поседевшая, хотя ее брови оставались густыми и темными, с более округлым, чем в молодости, лицом и глазами, цвет которых стал темнее, с поджатым ртом, она поняла по всем этим признакам, что она уже старая.

Весной 1883 года она получила от Джона телеграмму, в которой он сообщал, что подал в отставку и возвращается на Стетен-Айленд, чтобы быть рядом с ней. Ее глаза заблестели от счастья, но тут же возникла тревога по поводу их финансового положения. Она была не в состоянии писать так регулярно, как писала в предшествовавшие годы: большая часть накопленного была исчерпана, и редакторы частенько отвергали ее рассказы. Она сказала себе, что возвращение мужа вернет ей силы и воодушевит ее и они как-нибудь выкарабкаются.

Когда появился Джон, он показался ей таким же молодым и красивым, каким она знала его в молодости. В его голове роились деловые замыслы: разработка шахт в Аризоне, прокладка коротких железнодорожных линий, чтобы заменить дилижансы, ирригация Империал-Валли в Калифорнии. Несколько недель он провел в Нью-Йорке, пытаясь осуществить свои замыслы, но восточные финансовые магнаты не проявили интереса: у них не было желания начинать первопроходческие мероприятия с семидесятилетним человеком; через несколько месяцев его энтузиазм угас.

Следующие несколько лет они прожили в особо стесненном финансовом положении. В их скромном коттедже осталось мало того, что напоминало о былом величии: всего несколько ценных книг, одна или две картины, сувениры от ранних экспедиций и президентской кампании 1856 года, от Ста дней. Джесси не всегда понимала, как удается Лили наскрести денег, чтобы обеспечить повседневные нужды. Джесси иногда подозревала, что ее дочь берет для перепечатки работу на стороне.

Они сидели перед камином в жилой комнате, читая «Личные воспоминания» Улисса Гранта, как вдруг Джесси воскликнула:

— Знаешь, Джон, воспоминания Гранта популярны; распродано много экземпляров. Почему бы тебе не написать свои воспоминания? Если бы ты смог написать полную историю своих экспедиций и всего, что ты сделал с 1840 года, то какая замечательная работа получилась бы!

Глаза Джона сверкнули, но он промолчал.

— Кто, кроме тебя, может собрать все бесчисленные фрагменты и рассказать полную правду, как сделал отец в своей книге «Тридцать лет в сенате Соединенных Штатов»?

— Да, мне это нравится, — медленно ответил Джон, — ты думаешь, найдем мы издателя?

— Уверена, можем найти. Я завтра отправлюсь в Нью-Йорк и договорюсь.

— Нам нужно переехать в Вашингтон, ты понимаешь. Все документы там, в библиотеке конгресса.

— Мы это устроим. Ты взбодришься от переезда в Вашингтон. Это поможет тебе написать книгу.

На следующее утро она обнаружила, что издателей идея не воодушевила. Они говорили, что хотели бы видеть готовую рукопись, и отказывались выдать аванс для написания книги. Фирма «Белфорд энд Кларк» проявила больше энтузиазма. Отказываясь выдать аванс, она была готова подписать щедрый контракт и опубликовать рукопись немедленно после ее завершения. Джесси почувствовала облегчение, что может сообщить эту приятную новость мужу. Но как смогут они прожить в Вашингтоне год, необходимый для написания книги? Стоя на носу парома Стетен-Айленда, она осознала, что ответ зависит от нее. Вновь она должна найти выход.

Перед ее мысленным взором возникла картина: она в библиотеке дома на Си-стрит в то утро, когда ее муж выехал в первую экспедицию. Том Бентон говорит:

— Никто еще не изложил полную историю исследования Америки… Думаю, что наш народ получил бы удовольствие от такой истории, Джесси.

Она была беременна Лили, когда отец довел эту идею до ее сознания; с тех пор прошло сорок четыре года, но никто так и не написал полную историю исследования Запада. Вот она, готовая, отвечающая ее целям идея!

Джесси рассказала Джону о контракте, постаралась представить в лучшем виде тот обескураживающий факт, что никто не захотел выдать аванс под авторские права, а потом села зарабатывать деньги, необходимые для проживания в Вашингтоне в течение года. Она сделала несколько неудачных заходов, но через неделю писала уже легко и регулярно, работая над двадцатью статьями об исследовании Америки и жизни исследователей. Четыре статьи нью-йоркские редакторы отвергли. Остальные шестнадцать купили. Получив нужные деньги, она перевезла семью в Вашингтон, где сняла на Дюпон-Серкл дом, окна которого выходили на зеленый участок Британской миссии.

Переднюю комнату на втором этаже она превратила в рабочий кабинет, где около окна, выходившего на восток, поставила письменный стол Джона, по другую сторону — обтянутый зеленой кожей стол для себя. Лили разместила свою пишущую машинку в нише. Джесси нравилось вновь работать сообща с Джоном. Они вставали в семь часов утра, пили чай с булочкой, затем писали до полудня, прерываясь для легкой закуски, возвращались на рабочее место в час и работали без перерыва до шести часов вечера. По просьбе Джона она написала краткую биографию отца, призванную служить введением, но основной текст она записывала под диктовку Джона, делая пометки относительно материала, который следовало бы включить. Лили брала написанное ею и перепечатывала на машинке. Корреспондент вашингтонской газеты «Стар» сообщал в газете:

Год прошел быстро и счастливо, они с удовольствием совершали путешествие в свое славное прошлое. Настоящее для них почти не существовало. Они не могли привыкнуть к изменениям в Вашингтоне. То, что Том Бентон считал вонючей грязной дырой в 1820 году, в 1886-м стало мировой столицей с тысячами красивых домов, парков, правительственных зданий. Практически все дорогие им памятные вехи исчезли: дом Бентонов, дом Хасслера с обсерваторией, стекольный завод; были застроены поля, по которым они бродили в дни перед свадьбой. Ушли в мир иной многие друзья — коллеги Тома Бентона в сенате.

Они хотели издать книгу в двух томах. Издатели поручили своим агентам заняться подпиской, но лишь немногие покупатели были готовы расстаться с двенадцатью долларами до публикации. Джесси была уверена, что, когда книга выйдет и в печати появятся положительные отзывы, она будет хорошо продаваться.

Книга вышла, но раскупалась плохо. Джесси старалась докопаться до причин: почему? Она понимала, что книга слишком дорогая, что значительная часть материала уже опубликована в их прежних докладах и широко известна, что издатели — новички в этом деле и не отличаются проницательностью; но все эти причины не давали удовлетворительного ответа, почему читатели не покупают «Мемуары» Джона Фремонта. Где-то в тайниках ума она догадывалась, что книга не удалась потому, что история обошла стороной Джона Фремонта, он жил вне своего времени, как было и с ее отцом; новый молодой мир интересуется другими людьми и вещами.

За год настойчивой работы они не получили ровно ничего; издатели понесли убытки, выпустив громоздкую иллюстрированную книгу, и Джесси слишком поздно узнала, что контракт не предусматривает выплаты гонорара, пока издатель не покрыл свои расходы. Весь год она наблюдала, с какой радостью работает Джон, давая блестящий анализ исторических сил. В свои семьдесят четыре года он был таким же молодым и полным энергии как и в тридцать четыре. Теперь, не получив и доллара за свои длительные труды и лишившись возможности написать второй том, Джон заболел. Когда врачи сказали ей, что она должна немедленно отвезти его в страну с более мягким и теплым климатом, перед ней встала та же проблема, что тринадцать лет назад. Но теперь уже не было возможности быстро заработать деньги, чтобы вывезти его в Нассау. Она вынуждена была пойти на то, чего ранее чета Фремонт не делала: она посетила Коллинса П. Хантингтона, находившегося в Вашингтоне по делам своей Южно-Тихоокеанской железной дороги. Когда она рассказала Хантингтону об обстоятельствах, он тут же сказал:

— Вы должны поехать в Калифорнию. Вам следовало бы предоставить мой персональный вагон, но он уже арендован. Я приду сегодня вечером с железнодорожными билетами и необходимыми письмами, чтобы обеспечить вам приятное путешествие.

Вечером Джесси провела Коллинса Хантингтона в спальню, где лежал Джон. Узнав о цели визита, Джон разволновался.

— Ты не имела права поступать так, Джесси, — сказал он со слезами на глазах. — Мы не можем заплатить мистеру Хантингтону…

Хантингтон тихо сказал:

— Генерал, разве вы забыли, что наша железная дорога проходит по пеплу ваших лагерных костров и поднимается по склонам, которые вы преодолевали на мулах? Я думаю, что мы ваши должники.

Джесси сняла на Оук-стрит в Лос-Анджелесе увитый виноградными лозами дом из красного дерева, который стоял в центре широкого лужка с цветущими кустами. Здесь под теплым калифорнийским солнцем Джон поправил свое здоровье. Они жили тихо, редко выходили за пределы своего участка, принимали старых друзей, приходивших каждый полдень на чай. Джесси перестала писать, понимая, что изложила все свои истории. Но когда молодые историки вроде Джозиа Ройса обрушивались на Джона, обзывая его политическим авантюристом в Калифорнии, не имевшим секретных приказов, обычным разметчиком троп, не проводившим никаких исследований, она писала страстные статьи с опровержениями, которые публиковались в таких журналах, как «Сенчури».

Эти статьи принесли немного денег. Теперь каждый из сыновей присылал ежемесячно чек на небольшую сумму, и они жили со скромными удобствами. Она никогда не прекращала усилий провести через конгресс законопроект о выплате компенсации за реквизированный Блэк-Пойнт; и здесь, в мягком тепле Южной Калифорнии, она начала свою последнюю кампанию: добиться включения Джона в число пенсионеров, служивших в армии. Ее новые усилия казались более обещающими, чем когда-либо прежде: через палату представителей прошел законопроект о возвращении им покупной цены Блэк-Пойнта, предложение дать Джону пенсию генерал-майора было встречено благоприятно.

Джон становился все более взвинченным. Он разрабатывал планы, которые хотел обсудить со своими бывшими деловыми партнерами в Нью-Йорке; его присутствие в Вашингтоне будет полезным для включения его в список пенсионеров и проведения законопроекта о Блэк-Пойнте через сенат. Зимой 1889 года Джесси нехотя согласилась, что ему следует поехать на Восток. Она наблюдала, как слабеют его силы, ибо хотя в возрасте семидесяти семи лет его ум казался таким же активным, каким был всегда, она знала, что физические силы стали его покидать. Ей было нелегко выпустить его из-под своего хозяйского контроля, без резковатой, но эффективной опеки Лили, но держать вопреки его воле, когда он так нуждается в движении, значило бы нанести ему более тяжелый удар, чем разлука. Он намечал уехать на два месяца; у Джесси не было денег, чтобы сопровождать его.

Она спокойно сидела в маленьком коттедже, ожидая почтальона, спускавшегося по Оук-стрит с кожаной сумкой на боку, в которой он приносил ежедневный пакет новостей от Джона. Он остановился в дешевом пансионате в неухоженной части города, вместо того, чтобы снять номер в Астор-хауз или поселиться у кого-либо из друзей, чувствовал себя хорошо, был возбужден и активен. Наконец в апреле она получила письмо, сообщающее, что конгресс даровал ему пожизненную пенсию в размере шести тысяч долларов в год, «принимая во внимание услуги нашей стране, оказанные Джоном Ч. Фремонтом, администратором и солдатом».

Джесси прижала письмо к себе, вновь и вновь перечитывала его. За долгие годы это была самая добрая новость. Правительство признало наконец, что оно в долгу перед Джоном Фремонтом. Теперь они смогут провести оставшиеся годы в мире и довольстве, избавленные от финансовых забот. Из письма Джона она поняла, как много это значило для него, как он был доволен тем, что его заслуги получили признание, что национальная печать единодушно похвалила законопроект. Он намерен завершить некоторые дела, затем вернуться в Лос-Анджелес к своей Джесси, и они уже никогда больше не расстанутся.

Однако проходили недели, а Джон все не возвращался. Не желая торопить его, коль скоро он считает нужным завершить свои дела в Нью-Йорке, она все больше волновалась.

Вдруг в жаркое удушливое июльское утро она получила телеграмму от Чарли, находившегося в Вашингтоне в отпуске. В телеграмме говорилось: «ОТЕЦ БОЛЕН».

Она сидела в кресле-качалке под дубом на переднем дворике неподвижно, почти не дыша. Мучила мысль, что он свалился больной в неуютной спальне незнакомого меблированного дома, без жены, которая позаботилась бы о нем, без выращенной им семьи, без немногих любимых сувениров своей жизни.

Через три часа, в тот самый момент, когда колокола соседней церкви стали отбивать полдень, от Чарли пришла вторая телеграмма. В ней было сказано: «ОТЕЦ УМЕР».

Спустя некоторое время она медленно вошла в дом и села за свой письменный стол в углу небольшой комнаты, где висел портрет генерала Джона Ч. Фремонта, написанный во время Ста дней. На боковой стене над креслом находился ее портрет, написанный маслом вскоре после свадьбы. Она села, всматриваясь в оба портрета, не способная понять, почему Джон Фремонт умер в возрасте семидесяти восьми лет, а она все еще жива. У нее щемило сердце, потому что он умер вдали от нее, один, без последнего утешения ее рук.

Наступила ночь, когда несколько утихло отупляющее чувство горя и она поняла, что происшедшее не случайно: именно так хотел умереть Джон Фремонт, в одиночестве, ведь он был всегда одинок, этот скромный, сдержанный невысокий мужчина, который сорок пять лет искал в ослепляющем снегопаде гор Сьерры не нанесенный на карты перевал. В эти последние недели он понимал, что умрет; сколь бы сильно ни любил он ее пятьдесят лет, он хотел умереть в одиночестве в жалкой постели пансионата, умереть в тех же условиях, в каких был рожден, — отверженным, незаконным…

И теперь наконец-то она поняла, что никогда не выполнит задачу, которую поставила перед собой в свои семнадцать лет. Выйдя замуж полстолетия назад, она так и не разгадала загадку Джона Фремонта. В своей любви, в своей преданности она, возможно, подошла ближе, чем любая другая женщина, к разгадке, и все же так много нераскрытого уйдет с ним в могилу.

Она подумала, что это и есть неудавшаяся часть ее замужества. Теперь она осознала: никто не может полностью понять душу другого человека. Однако важно не полное и окончательное раскрытие, а поиск, вечно присутствующее и любящее желание понять. В конечном счете это и есть любовь, если смотреть на нее с высоты прожитого вместе полстолетия: вначале приятный роман, затем физическая близость, честолюбие и совместная работа, создание семьи и очага, свершение добрых и разнообразных дел, зрелое партнерство в успехе, провалах и трудностях. Да, любовь незримо меняется с течением времени, но самое прекрасное из всех человеческих свершений, имеющих самое глубокое значение, есть поиск взаимопонимания, стремление понять своего партнера. Это и есть супружество.

Последовавшие дни были тяжелыми. Не было возможности доставить тело Джона в Калифорнию для захоронения, не могла она вовремя добраться до Нью-Йорка, чтобы присутствовать при похоронах. Она тихо сидела в кресле в углу комнаты, перечитывая последние любовные послания мужа к ней в то время, когда сын хоронил его на холме над Гудзоном и Покахо. Она чувствовала, как Лили старается защитить ее, скрывая свое горе, не навязываясь и в то же время постоянно готовая утешить и помочь, когда нужно.

Она не проливала слез, ибо ни о чем не сожалела. Не было ничего такого, в чем можно было бы упрекнуть себя или сделать по-иному. Она отдала Джону Фремонту всю свою любовь и делала это всю жизнь; она может теперь жить спокойно, пока не наступит и ее смертный час. Их совместная жизнь прошла так быстро, что некогда было остановиться, подумать о случившемся. Теперь у нее есть такая возможность. Она была рада тому, что может мысленно обозреть всю прошедшую жизнь, лучше понять ее теперь, когда у нее есть для этого время. Она прожила с Джоном бурную жизнь; теперь она сможет вновь пережить ее спокойно, наслаждаясь лучшим, что в ней было.

Она взяла письмо, которое Чарли написал Лили, рассказывая сестре, насколько безболезненными были последние часы отца и как должны они быть благодарны тому, что его последние месяцы были для него счастливыми. Затем в конце письма она заметила нечто, привлекшее ее внимание:

«Нет, Чарли, — подумала она, — ты заблуждаешься. Я не буду несчастной. Твой отец спасен. Для него нет больше ни нищеты, ни неопределенности, ни унижения, ни разочарования или перемены фортуны. Ох, Чарли, мы жили так долго вместе — целых полстолетия; мы были так близки, и ничто, разумеется, не может теперь разделить нас, даже смерть. Ты думаешь, что, покинув меня, твой отец оставил меня в одиночестве? Как я могу быть одинокой, Чарли, я, которая работала, любила, страдала и радовалась с ним все эти годы? Ты слишком молод, чтобы понимать значение памяти, мой сын; память сильнее, чем живая плоть. Твой отец умер, но не во мне; пока я остаюсь на земле, он никогда не умрет. Он будет всегда со мной таким же надежным и живым, каким сидел рядом со мной на первом музыкальном вечере в Академии мисс Инглиш или держал меня в своих руках на свадьбе Гарриет Бодиско; каким он был со мной рядом во время долгих тяжелых месяцев, находясь в дальних экспедициях. Верно, тогда я страдала, ибо была слишком молодой, не могла знать, какой долгой и прекрасной будет наша совместная жизнь; я обладала величайшим счастьем, какое может выпасть на долю женщины: я всегда и неизменно любила своего мужа, мой муж любил меня и наше супружество оставалось прочным и красивым. Разве, Чарли, такое может быть отобрано у женщины, которой шестьдесят шесть лет? Думаешь ли ты, что независимо от того, как долго я проживу, у меня будет достаточно времени, чтобы вновь мысленно пережить все наши чудесные совместные годы?

Моя работа не закончена, Чарли; недруги уже вьются над достижениями твоего отца, выжидая момента для атаки. Но пока я живу, Чарли, — и это продлится еще долго, — твой отец не останется без защиты. Я боролась за него, пока он был жив, и буду бороться за него в тысячу раз сильнее теперь.

Не горюй обо мне, Чарли, больше, чем ты горевал об отце, который прожил долгую прекрасную жизнь. Я знаю, что делать со своими днями: хорошее супружество никогда не кончается; оно будет служить мне так же прекрасно, как служило пятьдесят лет, до моего смертного дня».