Книга пятая ПЕРВАЯ ЛЕДИ

_/1/_

Они пересекли Атлантику на пароходе «Африка» с боковыми гребными колесами, принадлежащем компании «Кунард». Джесси была единственной женщиной на борту, и капитан выделил ей в качестве каюты женскую гостиную. Из двух составленных кушеток соорудили просторную кровать для нее и Чарли. В дождливую штормовую погоду Джесси и Джон отдыхали или читали. В хорошую погоду они привязывали маленького Чарли длинной лентой к столбу в центре каюты, и, хотя Лили утверждала, будто ребенок столько же времени стоял на голове, сколько на ногах, он совсем не жаловался.

Когда они прибыли в Лондон, все было готово для их размещения в гостинице, на окнах висели пестрые занавески, а в камине пылали дрова. Американский посланник в Англии Эббот Лоуренс дружил с Томом Бентоном долгие годы, и поэтому чета Фремонт была взята под официальную опеку. Джесси дважды оказывалась во власти тех, кого англичане именовали «законодателями туалета». С нее сняли мерку и выведали, какие цвета она предпочитает. Для каждого публичного приема ей доставляли новый наряд. Она же часто вспоминала Монтерей, где носила укороченную выгоревшую юбку, удобную для езды на лошади, и блузку из неотбеленного миткаля. Она испытывала приятную истому в постели в гостинице «Кларендон», в утреннем фиолетовом халате ожидая завтрак и вспоминая раннее утро в двухкомнатном бараке на дюнах Сан-Франциско, варку на печке овсяной каши для детей.

В первый вечер в Лондоне она и Джон обедали в Лайон-хауз, городской резиденции герцога Нортумберлендского. Здесь Джесси встретила леди Бульвер, с которой познакомилась еще в Вашингтоне, где ее муж был посланником при правительстве Соединенных Штатов. Леди Бульвер подвела Джесси и Джона к пожилому мужчине, который, погрузившись в свои мысли, отрешенно ходил взад-вперед по роскошно обставленной комнате. Она прошептала:

— Это мой дядя, герцог Веллингтон, — а затем, отчетливо произнося каждое слово, представила герцогу чету Фремонт.

«Железный герцог» механически поклонился и собирался возобновить хождение, но в его глазах мелькнула какая-то искорка.

— Припоминаю, — сказал он, — Фремонт — великий американский путешественник.

Он пожал руку Джона. Позже Джесси сказала мужу:

— Ты пожал руку судьбы Наполеона.

Друзья Джесси считали, что не выполнят своего долга, если, неважно в какой день, у нее окажется пять минут, свободных от посещения мероприятий в ее честь. Когда Джесси сказала маркизе Уэлсли, родом из семьи Катон в Мэриленде, что хотела бы посетить Вестминстерское аббатство, та ответила:

— Монументы живут вечно, люди же уходят в мир иной.

Джесси представила себе, как наслаждалась бы ее мать жизнью в Лондоне — столице, откуда берут начало традиции и идеалы Черри-Гроув. Если бы Элизабет Макдоуэлл вышла замуж за члена английского парламента, а не американского конгресса, она оказалась бы в собственной среде и была бы счастлива. Вместо того чтобы находиться в этом очаге достопочтенных традиций, она попала в неухоженную, грубую столицу и не смогла создать собственную традицию. Но через несколько дней она мысленно обратилась к отцу, когда в оперном театре ее представили англичанке из высокопоставленной семьи как «миссис Фремонт из Северной Америки».

— Из Северной Америки! — воскликнула почтенная дама, рассматривая Джесси через лорнет. — Я думала, что все североамериканцы — индейцы!

Джесси рассмеялась в душе, подумав: «Слава Богу, что здесь нет Тома Бентона. Услышав такое замечание, он объявил бы войну всей Британской империи».

В день Пасхи она стояла перед зеркалом в своем номере в отеле «Кларендон» в Лондоне, разглядывая себя в вечернем платье. Кружевное платье украшали искусственные густо-красные и белые розы. Ее каштановые волосы были собраны в высокую прическу, а карие глаза взволнованно сверкали. Она взяла в руки букет роз и повернулась к Джону, который, сидя в кресле, наблюдал за ритуалом подготовки жены к торжественному приему.

— Не подведу ли я Калифорнию? — спросила она.

— Ты больше представляешь ее в неотбеленном миткале.

— Я не стараюсь быть туземкой, дорогой, я пытаюсь быть красивой и элегантно одетой.

— Покажи мне книксен, которому тебя целую неделю учила жена посла Лоуренса.

— Дело в том, что мой отец чувствовал отвращение к леди, кланяющейся, как мужчина, или сгибающейся подобострастно, как слуга.

Раздался стук в дверь.

— Это, вероятно, мой экипаж! — воскликнула Джесси. — Сожалею, что ты не невеста и не леди, чтобы тебя представили королеве. Во всяком случае встречусь с тобой в четыре часа у герцогини Бэдфорд за чаем.

Через несколько минут ее карета въехала во двор Букингемского дворца. Ее провели в комнату, где собирались жены дипломатов. Миссис Лоуренс приехала раньше, чтобы занять для нее место около окна и лучше видеть приезд королевы. Карета королевы, приезжавшей во дворец для приема по случаю Пасхи, была запряжена белыми лошадьми. Открылись двери в тронный зал. Миссис Лоуренс присела, сделав книксен, а затем представила Джесси, которая постаралась не кланяться, подобно мужчине, и не сгибаться, как слуга. После этого их представили принцу Альберту и королеве-матери, а затем они заняли отведенное им место и в течение двух часов наблюдали за процессией почтенных английских леди, выражавших преданность королеве, целовавших руку, а затем отходивших, не поворачиваясь спиной. Джесси поразил контраст между этой сценой и положением первой леди в Соединенных Штатах, получающей на четыре года право жить в Белом доме, вечно нуждающемся в ремонте, и лишь иногда удостаивающейся уважения со стороны избирателей.

После чая у герцогини Бэдфорд Джесси и Джон пошли к сэру Родерику Мерчисону, президенту Королевского географического общества, дававшему обед в честь коллег Джона, получивших медали. Этот вечер показался ей самым приятным в Лондоне: здесь Джон оказался, так сказать, среди своих обветренных путешественников и исследователей. Все они с большим интересом прочитали три доклада и изучили карты Фремонта, в свою очередь послали ему описание своих путешествий. Это были настоящие друзья и братья, связанные нерушимыми узами общих интересов. Джесси с радостью наблюдала за своим мужем; здесь Джон выглядел изумительно: его глаза сверкали, он беспечно и уверенно разговаривал как человек, знающий свое ремесло. Более, чем когда-либо, Джесси почувствовала, какой потерей для него был отход от своего призвания, что он должен вернуться к нему и его талант не должен быть растрачен даром.

Однажды в апрельский вечер, когда они садились в карету, чтобы отправиться на обед в их честь, четыре полицейских с Боу-стрит окружили их и сообщили Джону, что он арестован.

— Арестован? — удивился он. — За что?

Коротышка, представившийся клерком из конторы адвоката, грубо закричал:

— Скоро узнаешь! Ну, ребята, тащите его в тюрьму, бравый полковник скоро узнает, что счета надо оплачивать.

Скорее удивленная, чем встревоженная, Джесси спросила:

— Джон, ты знаешь, в чем дело?

— Вероятно, дело Марипозы. Сарджент продал акции. Я не смог его найти.

— Но ты не отвечаешь за Сарджента…

— Пошли, полковник, — сказал один из полицейских.

Когда группа шла по улице, Джесси крикнула:

— Не беспокойся, дорогой. Я тут же отправлюсь к мистеру Лоуренсу, он вызволит тебя.

Добравшись до дома министра, она узнала, что он уже уехал на обед в честь четы Фремонт. Вновь ей пришлось сесть в карету. Хозяева ждали Фремонтов. Джесси объяснила, чем вызвана задержка. Эббот Лоуренс извинился перед гостями и поехал с ней на Боу-стрит. Штаб-квартира полиции выглядела отвратительно, но еще менее приятными были слова дежурного офицера: он сообщил, что выкуп за полковника Фремонта назначен весьма высокий и он не может освободить его, не получив наличными. Джесси возвратилась с мистером Лоуренсом, но у гостей, приглашенных на обед, не оказалось суммы, достаточной для освобождения Джона.

Обед закончился в полночь; она представляла себе, как недоумевает Джон, почему он все еще сидит в тюрьме на Боу-стрит, когда многие банкиры и государственные деятели Лондона присутствуют на обеде в его честь. Чета Лоуренс отвезла ее в гостиницу «Кларендон», где, проведя бессонную ночь в чуждом ей номере отеля, Джесси нашла, что пребывание мужа в тюрьме не лишает возможности серьезно подумать.

Ее возили утром по лондонским паркам, угощали ланчами и чаем, а Джон тем временем пытался разобраться в путанице, созданной конфликтующими и порой мошенническими компаниями, торговавшими акциями Марипозы на лондонском рынке. Из его нежелания разговаривать о том, как идет размещение акций на Лондонской бирже ценных бумаг, у нее сложилось впечатление, что он спешит уладить дело, не выяснив всех деталей. Марипоза была богатым прииском, который мог бы дать намного больше золота, если бы не нараставшие осложнения, и Джесси все более убеждалась, что им следовало бы либо вести ограниченную разработку золота, либо продать свои права. Американские суды еще не утвердили приобретения, осуществленные на основании мексиканских дарственных грамот, и их права на Марипозу в любой момент могут быть оспорены. Ее муж не годился в бизнесмены: у него не было способностей к этому. Сомнительно, чтобы Джон, обладая талантами исследователя, был и одаренным бизнесменом. У нее также не было склонности заниматься бизнесом. Впрочем, никто в их семье не питал интереса к торговым делам. Она была благодарна средствам, полученным за счет Марипозы, но опасалась, как бы это богатство не вызвало негативных последствий, не толкнуло их жизнь в неправильную колею. Шахты Марипозы обеспечивали им значительные суммы, но с точки зрения права положение было настолько непрочным, что могло рухнуть в любой момент, и они окажутся на мели, да еще со множеством различных тяжб.

На следующее утро, когда пригласивший их накануне на обед хозяин внес залог и доставил Джона в отель «Кларендон», она узнала, что ее мужа задержали не по поводу Марипозы, а из-за четырех чеков на общую сумму девятнадцать тысяч долларов, подписанных им во время кампании по завоеванию Калифорнии. Государственный секретарь Бьюкенен не пожелал признать эти чеки действительными, ведь такой шаг с его стороны могли расценить как свидетельство того, что за завоеванием стоит официальный Вашингтон. Внесенные в конгресс законопроекты об оплате этих чеков не были приняты, и некий калифорниец по имени Хаттмэн предъявил иск Джону в Англии, надеясь на компенсацию за счет личных фондов Фремонта.

Джесси не считала, что ее рассуждения прошлой ночью по поводу Марипозы потеряли свое значение. Она была убеждена, что сохранение путаницы в финансовых делах может быть чревато серьезными неприятностями. Джон согласился с тем, что поиски инвесторов в Англии зашли в тупик. В десять часов он направился к банкирам, чтобы расторгнуть все контракты по финансированию Марипозы. У Джесси отлегло на душе, но ее по-прежнему беспокоила мысль, что британские инвесторы, зачастую вдовы и пенсионеры, потеряли свои деньги, приобретя необеспеченные акции. Если объявятся жертвы закулисных махинаций Сарджента, она готова возместить их потери, ибо некоторые из них, несомненно, положились на добропорядочность самого имени Джона Фремонта. Но если объявить об этом, то претендентов окажется целая лавина, и многие из них отнюдь не с честными намерениями, к тому же такой шаг с ее стороны могут понять как признание ответственности ее мужа за действия Сарджента. Джесси пожала плечами от отвращения и отчаяния.

В конце апреля, когда она проходила мимо конторки портье в гостинице «Кларендон», клерк вручил ей письмо отца. Отец писал о ее брате Рэндолфе, который произнес речь в память Кошута, положительно принятую в Сент-Луисе. Потом она вдруг прочла: «…холера… вызвала у него воспаление мочевого пузыря… потерял сознание на второй день, умер, не осознав своих мучений… такой молодой… мы едва успели сблизиться друг с другом…»

Подобно отцу, она совсем недавно прониклась чувством дружбы к младшему брату. Джесси всплакнула: воспоминания о Рэндолфе причиняли боль. Она не прилагала больших усилий сблизиться с парнем; в ее жизни доминировали взаимоотношения с отцом и мужем. У нее не было времени, чувств и даже заинтересованности в отношении других. Лишь мать проявила к брату так нужную ему доброту.

Джесси понимала, что нужно ценить каждый момент в супружеской жизни; завтра любовь и доброта могут опоздать, отношения должны быть постоянно близкими, но она не придерживалась этой простой истины в отношениях с братом и матерью. Она была хорошей дочерью для отца, хорошей женой, а была ли она хорошей матерью? Или же были часы и даже годы, когда она была невнимательна к Лили и Чарли, как к своему брату Рэндолфу?

Она никогда сознательно не говорила: «Я не ставлю моего мужа выше своих детей», но такой вывод сделан давно. Как бы она ни любила своих детей, они стояли после мужа на втором месте. До появления детей она отдавала Джону всю свою любовь, ему же будет принадлежать ее любовь, когда дети отделятся и пойдут своим собственным путем. Она не могла скрыть такую особенность своего характера от себя, не было возможности утаить ее и от детей.

Когда во второй половине дня Джон возвратился в номер и увидел ее покрасневшие глаза, он взял со столика письмо и быстро пробежал его. Закрыв жалюзи от полуденного солнца, намочил полотенце холодной водой и положил на ее воспаленное лицо. Через несколько часов она спросила:

— Ты уладил свои дела, и мы можем уехать из Лондона? Можем ли мы переехать в Париж? В этой светской карусели мы не найдем покоя.

— Через день-два мы сможем уехать, — ответил Джон. — Я положил в Англии конец всем спекуляциям на Марипозе. Отныне выпуском акций будет заниматься банк в Сан-Франциско. Мне удалось также перенести иск Хаттмэна в США.

В Париже на Елисейских полях они нашли небольшой симпатичный особняк в итальянском стиле, с внутренним двориком и большим садом, спускавшимся к Сене, с видом на купол Дворца Инвалидов на противоположном берегу реки. Они поселились в особняке на четырнадцать месяцев, и это время было наиболее спокойным в их бурной супружеской жизни.

Как только они прибыли в Париж, Джесси обнаружила, что ждет ребенка. Она думала о том, как приятно провести время, наслаждаясь тихой красотой виллы. Ею овладела лень, а Джон держал себя в форме, занимаясь фехтованием. Иногда по его просьбе учитель приходил к нему домой, и Джесси могла наблюдать за его успехами. Присутствуя на уроках фехтования, она вспоминала, как Байорд Тейлор из Монтерея описал Джона в нью-йоркской газете «Геральд»:

«Я не встречал ни у какого мужчины столь прекрасные сочетания легкости, активности, силы и физической выносливости».

Джон посещал школу, в которой преподавал его любимый Николлет, изучая астрономию, математику, а также работы французских геологов по добыче кварца.

Джесси и Джон прекрасно говорили по-французски и поэтому чувствовали себя в Париже как дома. Раз в неделю они проезжали через парк Сен-Клу в Версаль, проводили там день, прогуливаясь по парку и галереям, и возвращались домой к вечеру на следующий день. В теплые часы после полудня они спускались из собственного сада к Сене, где лежали на берегу с открытыми, но не читаемыми книгами, наблюдая за небольшими парусными лодками на реке. Вечерами устраивали превосходные обеды, затем наступал час пребывания на балконе, на теплом воздухе почти без ветра. Она радовалась тому, что муж рядом с ней, более того, принадлежит ей. В начале осени они купили билеты для поездки по Европе, уложили свои вещи и собирались выехать, но в последний момент решили, что было бы безумием тратить силы на путешествие, ведь они провели так много времени в поездках.

Насладившись жизнью в Лондоне, они мало выходили в свет до наступления зимнего сезона. Потом зачастили во Французский театр, слушали Рашель в Итальянской опере. В Париж приехала на театральный сезон леди Бульвер и представила Фремонтов дипломатическому корпусу. Их пригласили в Сен-Клу на чай с танцами, который давал принц-президент; провели насыщенный впечатлениями день, наблюдая, как Луи Наполеон въехал в Париж, чтобы короноваться императором, а с балкона своего дома видели свадебную процессию императора и императрицы, прошествовавшую от Тюильри к Елисейским полям. Граф из охраны, принадлежавший к семье Бонапартов, воспылал теплыми чувствами к Джесси; после прогулки в Булонском лесу он приезжал к одиннадцати часам и рассказывал очередной эпизод из французской истории. Салон Фремонтов приобрел известность без каких-либо усилий со стороны Джесси.

Прошла зима. Ребенок должен был появиться на свет через неделю или две, но Джесси все же решила устроить прием в честь сорокалетия мужа. Джона тревожила эта дата: он говорил ей, что хорош исследователь, когда он молодой. Она полагала, что лучший способ склонить его к проведению приема по случаю дня рождения — это пригласить друзей, с которыми они познакомились за время пребывания во Франции: ученых, исследователей. Через несколько дней после успешного приема родилась вторая дочь — Анна. Принимавший роды врач заверил Джесси, что ребенок крепкий и здоровый; граф из охраны назвал дочку «маленькой парижанкой».

По настоянию Джона она не торопясь восстанавливала свои силы, они оба считали, что каникулы близки к завершению и подошло время вернуться в Соединенные Штаты. Могучий стимул к возвращению дало письмо Тома Бентона, извещавшего, что правительство организует три экспедиции для поиска перевалов в Скалистых горах, которые не удалось обнаружить четвертой экспедиции Джона. Ее отец сообщал, что, по мнению ряда ведущих газет, полковник Фремонт как самый опытный следопыт должен возглавить экспедицию.

В зимние месяцы отдыха многократно и подолгу Джесси беседовала с мужем. Они были едины во мнении, что, обучившись в Париже горному делу, Джон знает теперь, как заложить кварцевые шахты в Марипозе, сулящие богатство, но погоня за золотом не самоцель, а лишь средство. Джесси упорно настаивала, что их капитал должен использоваться в целях продолжения его исследований, составления карт и написания книг о неосвоенных землях и границах.

— Это все верно, — задумчиво отвечал он, — но нельзя исследовать пустоту. В исследовании, как и в любви, нужны поиск и желание. Нужно выждать, когда появятся обстоятельства, делающие исследования необходимыми. Я не могу просто сказать: «Хочу исследовать Центральную Америку» или «Исследую Канаду». Такой подход никогда не принесет ценных результатов.

— Твоя область — западная часть Соединенных Штатов, — отвечала Джесси. — Никто не связан так тесно с ней, как ты. Там нужно сделать еще многое.

— Да, но вначале должна быть конкретная цель.

Как после военно-полевого суда письмо Тома Бентона из Сент-Луиса о предполагаемой четвертой экспедиции вернуло ее мужа к жизни, так и это новое письмо переключило их внимание на карьеру Джона.

— Я вернусь в Америку на ближайшем пароходе! — воскликнул Джон. — Я выжидал, чтобы приобрести новейшее научное оборудование здесь, в Париже. Ты можешь закрыть дом когда захочешь и затем приехать с детьми.

Давшийся ей с таким трудом период спокойствия между штормами окончился.

— Да, ты должен как можно быстрее вернуться в Вашингтон, — согласилась Джесси. — Там нужна твоя помощь в организации экспедиций. Тебе потребуется время для выбора маршрута и набора группы.

_/2/_

Когда Джесси добралась в конце июля до Си-стрит, она узнала что официальный Вашингтон постарался отстранить Джона. Военный министр Джефферсон Дэвис решил, что первая трансконтинентальная железная дорога пройдет по южному маршруту, в то время как Джон высказывался в пользу центральной дороги. Военное ведомство, до этого времени направлявшее все экспедиции, желало, чтобы экспедициями руководили молодые инженеры Топографического департамента.

Джесси сняла скромно меблированное бунгало по соседству с домом отца, удобно устроила свою семью, а затем занялась вопросом, возникшим ввиду отклонения кандидатуры Джона как руководителя экспедиции. Примириться с таким остракизмом означало бы признать, что он не нужен, что его дни как первопроходца позади. Она видела, как он набрасывал схематичные карты и отмечал, где найдет перевал, который не сумел отыскать в 1849 году, видела, как уезжал из Парижа страшно озабоченный и трясущийся над только что приобретенными инструментами как над самым ценным имуществом. Впервые она узнала о желании мужа направить богатство Марипозы на осуществление творческого проекта: проложив маршрут через Скалистые горы, использовать золото для прокладки железнодорожной линии, которая превратит в реальность мечту ее отца.

Джесси почувствовала облегчение, обнаружив, что ее муж не раздражен, а скорее опечален.

— Я мог бы организовать мою собственную экспедицию, — сказал он. — Прёсс и Керн пойдут со мной. Но трудно перестроиться… Я грезил армейской экспедицией… Я даже надеялся, что они восстановят мои обязанности…

Он неловко закончил фразу, стараясь по выражению ее лица понять, удивлена она или огорчена. Но она всегда знала, как страстно он хотел, чтобы армия приняла его в свое лоно, знала, что никогда не успокоится, пока не увидит его вновь в армейской форме, на службе, там, где он начал свою профессиональную деятельность.

— Когда президент Полк присвоил тебе ранг подполковника, я предсказывала, что в сорок лет ты станешь генералом. Мое расписание нарушилось, но, когда сложатся нужные обстоятельства, армия призовет тебя опять на службу. Тем временем ты ведь не собираешься отказываться от планов пятой экспедиции? Перевал так нужен для железной дороги, ты найдешь его и нанесешь на карту.

— Ты имеешь в виду, что мы сами должны финансировать экспедицию?

— А как можно лучше использовать наши деньги? Ты уже потратил несколько тысяч долларов на научное оборудование и, уж конечно, не рассчитываешь получить возмещение от правительства?

Джон сделал гримасу, а Джесси продолжала:

— Хорошо, давай используем наши ресурсы, соберем людей и купим провиант. Если ты найдешь перевал, страна захочет помочь тебе в финансировании твоей железной дороги. Если же не найдешь, тогда мы не потеряем ничего, кроме какой-то части золота. У нас останется возможность вернуться и построить хижину в Марипозе. От Парижа до Фремонтвилла далеко. Или ты уже не хочешь основывать Фремонтвилл?

Сверкнув глазами, он сказал:

— Он будет главной станцией на нашей железной дороге. Я проложу ее около твоей парадной двери.

На следующее утро они сообщили отцу о своем намерении финансировать независимую экспедицию. Том одобрительно кивнул, выписал чек в качестве своего вклада и послал письма своим друзьям в Сент-Луис. С обратной почтой пришло множество скромных чеков, их сумма не снимала финансового бремени с Фремонтов, но сам жест доброй воли и доверия со стороны тех, кто понес убытки от четвертой экспедиции, оказался достаточным: Джон получил необходимый стимул для работы с прежним энтузиазмом.

Как всегда, Джесси было приятно находиться в Вашингтоне, несмотря на случившиеся неприятности. Она испытывала удовольствие от общества своих сестер. Сара переехала с мужем в Бостон, а Элиза и Сюзи все еще оставались в Вашингтоне. Первая беременность Элизы не только укрепила ее здоровье, каким она прежде не отличалась, но и придала полноту ее высокой угловатой фигуре и крупному лицу, она обрела некоторую привлекательность. Она и Уильям Карей Джонс построили добротный кирпичный дом на Эч-стрит, в нескольких кварталах от дома Бентонов. Ободренная приливом энергии, Элиза занялась изучением права, чтобы лучше разбираться в делах мужа.

Джесси и Элиза часто встречались за ланчем либо в доме Элизы, либо у Джесси; это был час доброго общения, ибо брак, дети и серьезная заинтересованность в карьере мужа создавали много общего между ними. Однако наиболее приятными были часы, проведенные с Сюзи, младшей сестрой, которой исполнилось двадцать лет. Сюзи перестала терзать фортепьяно и теперь терзала взамен сердца молодых людей Вашингтона. Она унаследовала от матери тонкие черты и красивый цвет лица, лучистые голубые глаза. Когда Джесси видела в последний раз Сюзи два с половиной года назад, это была визгливо смеявшаяся, худая, с длинными руками и ногами девица. Теперь же она стала такой красавицей, какой была в молодости Элизабет Макдоуэлл, веселым существом, околдовывающим кавалеров. Она была в центре светской жизни молодежи Вашингтона и сводила с ума полдюжины ухажеров, не желая принять серьезного решения, ведь так приятно кружить голову мужчинам. Джесси была на девять лет старше Сюзи, но по темпераменту она чувствовала себя достаточно пожилой, чтобы играть роль матери. Сюзи рассказывала ей о своих романтических увлечениях, о музыке, танцах, театре, о нравившихся молодых людях. Когда она задерживалась на поздних вечеринках, то приходила ночевать к Джесси, чтобы не тревожить родителей.

Джесси была на похоронах графа Бодиско и сопроводила Гарриет в ее дом в Джорджтауне. Гарриет исполнилось двадцать восемь лет, она расцвела, ее розовые щеки располнели, высокая грудь налилась.

— Джесси, — сказала она с нежным изумлением в глазах, — русские — удивительные люди. За несколько дней до смерти граф показал мне завещание. Он отписал мне все свое имущество с условием, что я выйду замуж за молодого человека, который доставит мне то удовольствие, какое, по его словам, я доставляла ему в течение двенадцати лет нашего супружества!

Наступила жара. Джесси разместила троих своих детей на защищенной сеткой веранде, выходившей в сад и самой прохладной в доме. Казалось, Лили и Чарли вовсе не страдали от зноя. На заднем дворе они открывали кран гидранта и весь день не просыхали, утверждая, будто садовый разбрызгиватель — это парижский фонтан. Но пятимесячная Анна чувствовала себя неважно. Она отказывалась от еды, по ночам ее мучил кашель. Джесси провела много тревожных ночных часов, напевая колыбельные песни и раскачивая детскую кроватку.

В Вашингтоне вспыхнула эпидемия. За два дня от колик умерли четыре ребенка. 10 июля утром заболела Анна. Вновь Джесси послала Джошаама в Силвер-Спринг, чтобы спросить Фрэнсиса Блэра, не может ли она уединиться у них. Блэр приехал в своей коляске, посадил в нее Джесси с ребенком и доставил в поместье. Джон приехал к обеду; к этому времени сердечная боль у Джесси ослабела, ребенку стало вроде бы лучше. На следующее утро, когда Джесси держала Анну на руках, а врач уверял ее, что ребенок будет хорошо расти в Силвер-Спринг, Джесси вдруг почувствовала спазм тельца ребенка. Анна не шевелилась, дочь умерла.

Слишком ошеломленная неожиданным ударом, чтобы почувствовать боль, Джесси всматривалась в лицо ребенка. Год их пребывания в Париже ушел в прошлое. Она потеряла маленького Бентона потому, что была измотана и измучена военно-полевым судом, но ведь «маленькую парижанку» она выносила, будучи спокойной и здоровой. Она была беременна Чарли, пересекая Панаму, родила его без надлежащего медицинского ухода в Сан-Франциско. Однако у Чарли энергия и здоровье бьют ключом, а крошка Анна ушла. Как понять жизнь, найти в ней здравый смысл?

Перед тем как она вновь обрела способность плакать, одна мысль словно острый нож поразила сознание Джесси: она родила четверых, и двое умерли; потеряна половина жизни, половина того, что она старалась сделать, трагически оборвалась и исчезла. Так же было и с Джоном: он был в четырех экспедициях, первые две завершились блестящим успехом, последние две принесли неудачи, конфликты и смерть.

Когда врач взял тельце ребенка из ее рук, Джесси вспомнила смерть своего первого сына в Сент-Луисе. Тогда врач пытался взять малютку Бентона, а она не отдавала его, она больше горевала за себя и за мужа, чем за ребенка. А ведь Анна была такой милой и хрупкой, с такой обезоруживающей улыбкой; Джесси так хотела, чтобы она выросла очаровательной девочкой. Горе за судьбу ребенка глубоко запало в ее душу.

Она все еще сидела неподвижно в кресле, с сухими глазами, окаменевшая и холодная, когда к ней приблизился Джон. Он положил ей на колени свою голову и заплакал. «Маленькая парижанка» так много значила для него, и он не был в силах сдержать свое горе. Джесси подумала: «Когда умер маленький Бентон и моя боль была непереносимой, он утешал меня, был спокоен и решителен. Теперь моя очередь утешить его: я не должна плакать, таить горечь, я должна помочь мужу. Когда один из нас слаб, другой должен быть сильным. Когда один болен, другой должен быть здоровым. Когда один убит горем, другой должен сохранять спокойствие и поддерживать надежду. Никто не может быть постоянно сильным, здоровым, отважным; роли должны меняться, здоровье и отвага, бодрость и возрождение должны восполнять друг друга. Совместная жизнь не означает, что каждый из партнеров всегда крепок, и двое вместе не обязательно вдвое мудрее и решительнее; но с помощью любви, нежности, симпатии и даже жалости можно выработать единое представление о смысле жизни и идти по ней долгие годы рука об руку. Это и есть сотрудничество, это и есть супружество».

Джесси подняла его голову со своих колен, крепко сжала ладонями и поцелуем осушила слезы.

_/3/_

Прошло всего несколько дней после отъезда Джона и его группы из Сент-Луиса, как Джесси получила телеграмму, что он не может ковылять на левой ноге и вынужден вернуться в Сент-Луис для лечения.

Она села на ближайший поезд, отправлявшийся в Сент-Луис, вспоминая о первой десять лет назад двухнедельной поездке с Джоном на дилижансах, гребных лодках и пароходах. Теперь же для переезда потребовалось всего трое суток.

Джон сидел в их прежней комнате в доме Бентонов, окна которой выходили в сад с грушами.

— Военный департамент был прав, отстраняя меня, — проворчал Джон, увидев Джесси. — Они понимали, что я никогда не смогу перетащить эту окаянную ногу через Скалистые горы.

Джесси стояла в дверях, отметив для себя, как проступают тонкие черты его лица даже сквозь темную бороду.

— Ты повредил эту ногу не в танцах на вашингтонских приемах, — парировала она, — ты стал жертвой болезни потому, что пытался наметить железнодорожную линию через Скалистые горы глубокой зимой. Если ты не можешь идти, то не ходи, но не считай свою болезнь проклятием, относись к ней, как сказала бы бабушка Макдоуэлл, как к медали, дарованной за отвагу под огнем.

Ее язвительный тон имел благое действие. Он подбежал и обнял ее.

— Сожалею, дорогая, что обругал тебя. Дело в том, что я рассердился и огорчен этим. После года почивания в Париже на кружевах и пуховиках я не могу назвать мокрое седло удобной подушкой.

Он держал ее на расстоянии руки, смотря прямо в глаза.

— Прости меня, Джесси, за эгоизм — я говорил только о себе. Ты выглядишь усталой.

— Да, я устала, — призналась она. — Но не по этой причине бледная. Я начала мою пятую экспедицию почти в тот же момент, что и ты. — Она резко откинула голову назад. — Как и ты, я обнаружила, что тяжело спать на влажном седле после мягкой подушки. Было легко носить Анну потому, что Чарли был таким крепким и здоровым. Теперь…

Он притянул ее к себе и, обхватив руками, раскачивал из стороны в сторону.

— Я боюсь, — призналась она, — но не слишком. Мне везет с нечетными цифрами. Мой первый и третий ребенок сильные, как тигры; второй и четвертый были слабыми и умерли. На этот раз я имею право на здорового ребенка.

— Когда ожидаются роды?

— Примерно в середине мая.

— Хорошо. Я присоединюсь к моей группе в Салин-Форк на реке Канзас. К февралю я буду по ту сторону Скалистых гор. Оттуда мы проследуем к Сан-Франциско, и я вернусь через Панаму. Я буду в Вашингтоне к началу мая.

Первое утро после возвращения в Вашингтон началось с раннего завтрака, а затем Джесси отправилась в дом на Си-стрит. В половине седьмого она была уже в библиотеке. Там еще не погасли огни, она видела косматую голову отца, склонившегося над бумагами на письменном столе, спермацетовые свечи напомнили ей то самое утро двенадцать лет назад, когда она была беременна первым ребенком, ее муж ушел в первую экспедицию, и она пришла к Тому Бентону помочь ему в работе. Теперь же она хотела помочь своему семидесятидвухлетнему отцу написать мемуары «Тридцать лет в сенате Соединенных Штатов». Импульсивно она подошла к нему, склонившись над его плечом, и поцеловала в щеку.

— Приятно оказаться снова здесь с тобой, папа, — нежно сказала она, — сидеть над бумагами в этой прекрасной библиотеке, где я работала так много лет.

Том Бентон приподнялся и похлопал руку Джесси, лежавшую на его плече.

— Ты не можешь себе представить, Джесси, как мне не хватало тебя. Без тебя этот дом пуст. Мне так часто нужна была твоя помощь, что я звал тебя… Но у тебя собственная жизнь, собственная работа. Я хочу, чтобы ты знала, как я горд тем, что сделали вы с Джоном.

— Очень многим мы обязаны тебе, твоей подготовке и помощи. Думаю, что нам не следует более расставаться. Мы должны оставаться вместе и решать наши проблемы сообща. Если Джон и я вновь поедем в Калифорнию, ты должен поехать с нами. Как ты полюбишь Запад, папа! Он более богат и красочен, чем ты думаешь.

Глаза Тома блестели от возбуждения.

— Да, Джесси, — воскликнул он, — в следующий раз ты возьмешь меня с собой в Калифорнию! Я мечтаю об этом уже год. Это последняя авантюра, в которой я хотел бы принять участие перед смертью.

Осенью к ней часто приходила почта от Джона: он продвигался по хорошо освоенной дороге, а ведь некогда она отмечала на карте его переходы по глухомани; дюжина лет миграции на Запад привела к появлению сотни деревень, ферм, фортов и движению фургонов в двух направлениях. В новом году, когда она не получала писем несколько месяцев, она почувствовала гнетущее состояние. Однажды в полдень в начале февраля, сидя в жилой комнате арендованного ею коттеджа с Лили и Чарли, игравшими у ее ног, она вдруг почувствовала, что голодна, а ведь за минуту до этого она была сыта. Ощущение голода было крайне острым, словно она голодала несколько дней, и ее неопределенные страхи обрели конкретную форму: Джон голодает, последние запасы давно исчерпаны, последние животные забиты и съедены; все вокруг покрыто снегом, и не осталось даже высохшей корки.

В этот вечер она не прикоснулась к пище. Отец спросил ее, в чем дело, и она ответила:

— Джон голодает. Я не могу есть, когда его мучает голод.

— Ты мне не говорила, что получила известие от Джона!

— Я не получала известия. Я просто знаю, что он голоден.

Немного поразмыслив. Том Бентон пришел к выводу, что дочь страдает некой формой депрессии. Он счел за лучшее признать ее болезненное состояние, чем оспаривать ее утверждения.

— Возможно, верно, что Джон голодает, — вежливо согласился он, — в экспедициях частенько не хватает продовольствия. Но не стоит беспокоиться. Он всегда находил выход из положения.

Джесси сидела молча, склонив голову, аппетит у нее совершенно пропал. На второй день, когда она не взяла в рот ничего, кроме воды, Том Бентон рассердился:

— Это самая вопиющая глупость, какую я знаю. Даже если Джон голодает, у него нет возможности сообщить об этом тебе. Но если бы у него нашлись возможности, он не использовал бы их. Поэтому и я не позволю тебе поставить под угрозу здоровье ребенка, которого ты носишь.

— Ты прав, отец, — прошептала она.

Через два дня, 6 февраля 1854 года, она сидела с распущенными волосами, в халате перед камином. Положив руки на колени, она пыталась в рисунках пляшущего пламени разглядеть подлинную картину того, что испытывает в данный момент ее муж. Хлопнула наружная дверь, и затем она услышала звонкий смех на лестнице. Это пришли со свадьбы генерала Джессепа ее сестра Сюзи и одна из кузин Бентонов, чтобы переночевать у нее. Она радушно приняла молодых девушек и просила их не стесняться, устроиться перед огнем после поездки по холодным, заледеневшим улицам. Они сбросили бальные платья, накинули на себя свободные шерстяные халаты и уселись у ее ног, рассказывая о свадьбе и попивая горячий чай.

Дрова в камине догорали. Джесси сказала:

— Я схожу за дровами.

Она пошла в столовую, где стоял ящик для дров. Джесси наклонилась над ящиком, и вдруг ей послышался голос Джона, прошептавший:

— Джесси.

Полусогнувшись в темноте, она стояла неподвижно, даже не дышала, сердцем своим почувствовав облегчение: ее муж в безопасности.

Джесси выпрямилась и принесла дрова в жилую комнату. Сюзи, стоявшая спиной к огню, перехватила взгляд Джесси, перешагнувшей порог.

— Ой, Джесси, дорогая, что произошло? Твои глаза сверкают, словно ты получила изумительные известия.

— Да, получила, — торжественно ответила Джесси, — Джон в безопасности.

Том Бентон, приехавший поздним утром на следующий день, неодобрительно качал головой:

— Утверждение, что Джон голодает, — твои фантазии. Мне это не нравится, Джесси. Это опасная игра, более опасная, чем то, с чем может столкнуться Джон в походе.

— Не бойся, — нежно ответила она. — Я теперь счастлива и знаю: Джон в безопасности. Можешь более не беспокоиться за меня, ты убедишься в этом.

— Дареному коню в зубы не смотрят, — сказал он вполголоса, — Я не люблю мистику, но если она помогает восстановить твой аппетит, я готов ее принять.

Джесси была верна своим словам: освободившись от тревоги за мужа, она не заметила, как пролетели недели. К концу марта она получила письмо из Парована, в штате Юта, привезенное старшиной мормонов, приехавшим по делу в Вашингтон. Раскрыв конверт и разгладив бумагу, она увидела почти в каждой строке одно и то же слово — «голод». Даже не прочитав приветствия: «Дорогая жена», она уже высмотрела слово «голод» и на одном дыхании прочитала:

«Запасы продовольствия неуклонно таяли. Не было возможности пополнить их за счет дичи, на уме была лишь еда. Почти пятьдесят дней мы существовали за счет наших лошадей, пока не была забита последняя. Через три дня, когда я карабкался в гору, голод свалил меня, и я почти упал. Я не сказал никому, как я себя чувствую, а лишь объявил, что здесь прекрасное место, чтобы разбить лагерь, что мы и сделали. На следующее утро я смог продолжить поход. Я созвал всех членов экспедиции и сказал им, что небольшая группа в моей последней экспедиции была виновна в том, что съела одного из своих, и закричал: „Если мы умрем от голода, то умрем как мужчины!“ К вечеру следующего дня мы встретили группу индейцев племени ют, один из них помнил меня по походу в этих местах еще в 1844 году. Они дали нам собаку…»

Окончив чтение письма, она, обессилев, прислонилась к краю камина. Ее память обратилась к другому году и к другому дому. Она, мысленно увидела себя в доме Бентонов в Сент-Луисе в своей кровати под балдахином, когда все вокруг думали, что Джон погиб. Она припомнила, как однажды череда страхов, мучивших ее, разомкнулась, она уснула глубоким, спокойным сном, а проснулась уже беззаботной, осознающей, что ее муж в безопасности.

Джесси посетила дом отца и с радостью сообщила ему, что с экспедицией Джона все в порядке. Она не упомянула слово «голод».

Весна пришла в Вашингтон в самом начале марта. Том Бентон, чувствуя усталость после интенсивной работы зимой, удалился в Силвер-Спринг на кратковременный отдых. Джесси собиралась провести эти дни в доме на Си-стрит и побыть со своей матерью. Она принесла Элизабет в первый вечер поднос с едой: теплое молоко и кусочек поджаренного тоста с маслом.

По возвращении из Парижа Джесси поняла, что мать сильно сдала. Однако и при каждодневном ее посещении можно было заметить небольшие изменения. Глаза матери ввалились, лицо стало бледным. Последние несколько лет Элизабет Макдоуэлл оставалась в живых только потому, что не знала способа умереть до того, как придет ее время.

Джесси вытерла руки матери теплым полотенцем и слегка причесала ее. Через некоторое время Элизабет произнесла:

— Джесси, помоги мне… из… постели.

Джесси накинула халат на плечи матери и надела ей на ноги теплые тапочки.

Она поддерживала Элизабет за талию, когда та засеменила по коридору в библиотеку. Джесси все время сопровождала мать, обходившую комнату. Элизабет притронулась рукой к письменному столу Тома, погладила книги на полках, шахматную доску на столике у окна. Когда мать повернулась к двери, Джесси заметила слезы в ее глазах. Спускаясь по лестнице, она чуть ли не несла мать. Собрав все силы, миссис Бентон переходила из комнаты в комнату, рассматривала портреты своих родителей в гостиной, прикоснулась к клавишам фортепьяно Элизы и Сюзи, затем прошла через прихожую в столовую, где, опершись на стол, долго смотрела на собственный портрет, написанный Сэмюэлом Морзе, занимавшимся одно время живописью. Она присела в большое кресло Тома Бентона в конце стола. В быстро сгущавшихся сумерках две женщины смотрели друг на друга над полированной поверхностью столешницы из красного дерева. Наблюдая за лицом матери, Джесси заметила, что ее глаза просветлели, на щеках появился румянец.

— Я была здесь так счастлива… но этот дом никогда не был моим… некоторым образом… он твой дом. Ты выросла здесь… здесь твои корни. Ты любила этот дом. Этот дом станет твоим… каким был для меня дом в Черри-Гроув. Твой отец завещал его тебе… это будет твой наследственный дом… для твоих детей. Я счастлива… он будет у тебя, Джесси, у тебя и твоей семьи…

…Отец говорил, что ты сделала этот дом маленьким Белым домом Вашингтона. Многие годы все важные лица, приезжавшие в столицу, сидели за этим столом и наслаждались твоим гостеприимством. Ты принимала Эндрю Джэксона и Рейчэл, когда они впервые приехали в Вашингтон и никто не хотел иметь с ними дела из-за ее развода с мужем.

Элизабет слегка улыбнулась. Джесси знала, что ее мать также была своеобразной мученицей супружества. Она говорила: «Я не могу терпеть такой образ жизни, поэтому потихоньку удалюсь, но никогда не обижу своего мужа, заявив ему, что эта жизнь была не для меня и я совершила фатальную ошибку, выйдя за него замуж». Если она не была достаточно сильной, чтобы противостоять жизни, расходившейся с ее вкусами, то по меньшей мере была достаточно сильной, чтобы скрыть от мужа, что убивает ее. Элизабет Бентон также имела свое родимое пятно. Другая бы женщина бросила мужа, вернулась в Черри-Гроув, отказалась от брака как ошибки. Элизабет Макдоуэлл Бентон заплатила своей жизнью за ошибку, и никто, кроме одной дочери, не знал об этом. Между ними существовала пропасть, пропасть различных характеров, ценностей, восприятия, но теперь Джесси чувствовала, что она, как никогда, близка к Элизабет.

Она догадалась, что отвага подобно одиночеству имеет много сторон, что все, на что она способна, не потребует большего мужества, чем то, какое проявила Элизабет с ее очаровательным и нежным восприятием.

В эту ночь ее мать ушла из жизни так тихо и незаметно, что Джесси почти не увидела перехода от жизни к смерти. Казалось, что глаза матери закрылись чуть плотнее, лицо стало чуть бледнее, а ее хрупкая, костлявая рука — чуть холоднее. Подняв жалюзи и впустив первые лучи зари, Джесси увидела, что Божий суд Элизабет Макдоуэлл Бентон уже позади.

Спустя несколько недель она сидела за ланчем со своими детьми, когда вбежал Джошиим с перепуганными глазами и, задыхаясь, прокричал:

— Мисс Джесси, скорей, скорей — дом горит!

Она побежала по улицам Вашингтона; уже за несколько кварталов она увидела бушевавшее пламя. Она повернула на Си-стрит, и ее ноги стали ватными. Перед домом Бентонов собралась толпа. Пожарные поливали дом из шлангов, пытаясь сбить пламя. Она закрыла глаза и сквозь сомкнутые веки увидела два великих пожара в Сан-Франциско, которые приписывала беззаконию, царившему в тамошней общине. Судорожно дыша, она стояла на одной ноге, с поникшими плечами, стараясь отдышаться и наблюдая за тем, как превращается в прах ее дом, с которым связано столько воспоминаний и надежд. Такое, следовательно, было ее наследство: построенный дом, устроенная жизнь, и вдруг ничего, кроме обгоревшей трубы, одиноко смотрящей в небо.

Карета ее отца выехала с Пенсильвания-авеню. Они стояли обнявшись, и Том шептал:

— И что же с моей рукописью «Тридцать лет в сенате»? Она сгорела.

Толпа стала еще плотнее. Прозвучали слова сочувствия. Джесси услышала, как кто-то сказал, будто сенат прервал заседание, узнав о пожаре. Потом она увидела, как многие сенаторы, с которыми Том Бентон провел свои рабочие годы, выражали свое сочувствие, предлагали ему гостеприимство в своих домах, глядя, как обрушилась крыша дома Бентона и огонь кольцом охватил все стены.

Она попросила кого-то помочь довести отца до ее собственного дома. Там Том Бентон рухнул в глубокое кресло, его голова поникла на грудь, он словно лишился жизни. Через некоторое время раздался стук в дверь. Мейли объявила, что приехал президент Франклин Пирс.[9] Пирс занимал в течение двадцати лет кресло конгрессмена от Нью-Гемпшира, а затем недобрая судьба привела его на пост, для которого у него не было ни талантов, ни желания. Пирс был добрым человеком, понимавшим цену страдания: его жена лишилась рассудка после смерти их сына, и Белый дом не доставлял ему счастья. Он подошел к Тому Бентону, тяжело опустил свою руку ему на плечо и сказал:

— Сенатор, вам просто не повезло. Я ехал, когда мне сообщили о случившемся. Я поспешил сюда, задержавшись в Белом доме только для того, чтобы отдать команду. Вы найдете все готовым для вас — библиотеку и спальню по соседству. Вы должны оставаться там, пока не будет отстроен ваш дом.

Джесси вспомнила, что отец говорил о президенте:

— У Пирса неладно с головой, а сердце у него доброе.

Они были тронуты вниманием президента, но, выражая свою благодарность, они знали, что Том не переедет в Белый дом, ведь это также траур.

Верный данному обещанию, Джон вернулся в Вашингтон к середине мая. Обмениваясь торопливыми рассказами обо всем, что произошло за семь месяцев разлуки, Джесси нерешительно поведала мужу, как она узнала, что он голодает, и сама не могла есть, как он прошептал ей, что у него все в порядке. Ранее они не говорили о таких вещах; она чувствовала себя неловко, боясь, что он высмеет ее и даже упрекнет в том, что она поддалась оккультизму. Вместо этого он посмотрел на нее вопрошающими глазами и спросил:

— Ты случайно не помнишь, когда это было?

— Да, помню. Это было 6 февраля.

Джон подошел к своему водонепроницаемому походному мешку и вытащил из него свой дневник. Перелистывая его, он нашел запись от 6 февраля.

— В этот вечер мы добрались до Парована, — сказал он неестественно приглушенным голосом. — Мы так ослабли, что едва тащились по тропе. Но мормоны разобрали нас по одному, по два в свои дома, накормили и ухаживали за нами до отправки.

Он на минуту смолк, читая свои заметки, а потом вновь взглянул на нее:

— В какое время ночи тебе послышалось, будто я разговариваю с тобой?

— Девочки вернулись домой со свадьбы около часа ночи. Они надели халаты и устроились у камина. Почти через час я наклонилась перед тем ящиком…

— Послушай запись в дневнике, — сказал он. — После того как добрые мормоны накормили меня и провели в мою комнату, я тут же сел и написал: «Если бы я мог сказать Джесси, что теперь в безопасности, сказать ей, как я счастлив, что мы все спасены».

— В какое время ты сделал эту запись?

— У меня помечено: в одиннадцать тридцать.

— Тогда твое послание дошло до меня за два с половиной часа. Нет оснований жаловаться: даже телеграф Сэмюэла Морзе не передал бы быстрее.

Джон погладил ее щеки:

— Ты хорошая жена, но плохой астроном. Время в Юте отстает от вашингтонского на два с половиной часа. Послание к тебе, занесенное в мой дневник, было передано быстрее и точнее, чем с помощью изобретения Сэмюэла Морзе.

_/4/_

Через два дня она родила мальчика. Они назвали его Фрэнком. Родители были счастливы по поводу рождения сына и открытия перевала в центральной части Скалистых гор, через который Джон мечтал проложить железную дорогу. Вместе они составили краткий доклад о переходе через перевал, сопроводив его картой, показывающей предполагаемую железнодорожную линию в Калифорнию.

Теперь им приходилось уделять много времени вопросам бизнеса: банк «Пальмер, Кук энд компани» в Сан-Франциско успешно разместил основные акции, и Джон привез банковские чеки, рассчитывая использовать их для того, чтобы поправить свои дела в Вашингтоне. Представители от Калифорнии провели наконец через конгресс законопроект, предусматривающий выплату Фремонтам ста восьмидесяти долларов, израсходованных ими на покупку рогатого скота для индейцев. Хаттмэн выиграл дело, которое Джон перевел из Лондона, но конгресс проголосовал в пользу требования оплатить основной капитал и проценты; таким образом, им не пришлось покрывать судебные издержки в сумме сорока трех тысяч долларов за счет личных фондов. Успех Хаттмэна побудил и других в Калифорнии, имевших на руках расписки Джона времен завоевания, предъявить свои иски. Джон жаловался Джесси, что с каждым часом дела запутываются: правительство отказалось возместить семьсот тысяч долларов по его распискам, но явно готово оплачивать выигранные дела и все судебные издержки по этим распискам… после того как он потратил месяцы, защищая иски, теперь наделяют богатством судебных крючкотворов!

Находясь в Калифорнии, Джон узнал, что несколько лучших мест, которые он отметил кольями для кварцевых шахт, захвачены поселенцами, и выдворить их из Марипозы можно лишь силой. Значительная часть его деятельности в Вашингтоне имела отношение к департаменту внутренних дел, при посредстве которого он пытался провести законы, защищающие права на разработку залежей минералов в условиях, еще не подтвержденных дарственными на земли Калифорнии. Он не добился успеха, и с каждым пароходом, приходившим в Нью-Йорк, поступали тревожные известия от компании «Пальмер, Кук» и от его управляющего в Марипозе, что если не принять меры, то поселенцы захватят все шахты. Джесси неохотно согласилась, что ему следует совершить еще одну поездку в Калифорнию. После этого он вернется на Восток и приступит к деятельности в пользу прокладки центральной железнодорожной линии, на строительство которой, как они полагали, конгресс выделит фонды. После того как все их дела на Востоке будут улажены, семья переедет в Марипозу.

Джесси не хотела оставлять отца одного. Жена Тома Бентона умерла, работа в сенате закончилась, дом сгорел, а вместе с ним его рукопись и бумаги; сын погиб, три дочери были заняты заботой о своих собственных семьях. В доме на Си-стрит у него была своя работа, свои книги, свои корни, своя крыша, друзья, посещавшие его; он мог принимать гостей, быть хозяином дома, человеком, имеющим место в мире. Пожар все это круто изменил: все его имущество превратилось в дым, и, хотя Джесси создала ему все удобства, в своем сознании он считал себя отверженным. Она страдала за него: он прожил слишком долгую жизнь, и все, чем он жил, ушло от него — все, кроме проблемы рабства.

Джесси поощряла его начать восстанавливать книгу не только потому, что она нуждалась в его записях, но и потому, что работа отвлекала бы его от мрачных мыслей. Оказав ему помощь в сборе среди друзей по сенату ряда документов и в написании первых глав, она пробудила энергию отца, и он с головой ушел в работу. Обретя новый взлет умственной энергии и отвагу, «старый носорог» доказал, что по праву получил такую кличку, ибо в семьдесят два года не только приступил к восстановлению книги, но и ринулся в последнюю великую борьбу: не допустить, чтобы вопрос о рабстве расколол Союз.

Джесси не стояла в стороне от разразившейся бури по поводу рабства. Она и ее муж заняли определенную позицию: распространение рабства должно быть запрещено. Вашингтон стал пробным полем битвы: северяне и южане пытались использовать федеральное правительство в качестве инструмента для защиты собственных интересов и взглядов. Дискуссии в конгрессе вышли за рамки приличия: они велись яростно и ожесточенно, переходя в драки. Атмосфера была отравлена смертельным вирусом; закон о беглых рабах[10] возмутил население Севера, а билль Канзас — Небраска,[11] открывший для рабства новые территории, ранее недоступные для него по Миссурийскому компромиссу 1820 года,[12] вызвал гражданскую войну в Канзасе. Казалось, во всей обширной американской панораме есть только вопрос о рабстве. Этот вопрос делал друзей врагами, разрушал семейные узы, вторгался в политику, экономику, религию и идеологию. Самые давние друзья, близкие в течение полувека к семьям Бентон и Макдоуэлл, их больше не навещали, отказывались принимать у себя Фремонтов, поносили за глаза и публично. От друзей и родственников на Юге, с которыми у них были тесные связи, приходили озлобленные письма. Согбенный, лишь с несколькими седыми прядями, едва прикрывавшими его большую голову, Том Бентон все же нашел в себе силы выехать с лекциями, желая предупредить общественность о намерении Юга насильственно отделиться от Союза и призвать умеренно мыслящих во всех уголках страны пробудиться перед лицом надвигающейся опасности, совместно действовать, дабы предотвратить раскол.

Джесси не осознавала, каким южным по духу городом был Вашингтон; несмотря на то что в нем были представлены все штаты США, именно сторонники рабства господствовали в городе, определяя его атмосферу, строй его жизни, его мышление, даже его прессу. Воздух дышал ненавистью, в нем висела брань и угроза насилия; не было ни одного защищенного от них дома; как бы мирно ни начинались дискуссии, они заканчивались взаимными обвинениями и кровавыми потасовками. После одной особенно грубой вспышки Джесси решила поговорить с мужем:

— Джон, есть ли какая-нибудь особая причина оставаться в Вашингтоне? Есть ли у тебя важные дела, которые делают необходимым наше пребывание в столице?

— Напротив, Джесси, — ответил он, — мне кажется, что здесь занимаются не бизнесом, а драками по поводу рабства.

— Тогда следует переехать в другое место? В северный город, где люди думают, как мы? Я не сетую на судьбу, но ни стены спальни, ни стены коттеджа не ограждают нас от этих ссор.

— Ты полагаешь, что я не тревожусь по этому поводу, Джесси? — ответил он. — В Вашингтоне нет такого места, где не возникало бы ссоры. Я всегда любил этот город, но теперь мне в нем неуютно.

— Нас мало что держит здесь: город сильно изменился, наш дом сгорел, многие наши бывшие друзья ненавидят нас теперь…

— Когда, по-твоему, мы могли бы тронуться и куда бы ты хотела уехать?

— Я хотела бы уехать завтра и жить в Нью-Йорке. Это наиболее космополитический из всех наших городов, там нас будут окружать люди нашего склада ума, и по крайней мере мы избавимся от личных неприятностей этого противостояния.

Джесси удивилась, как мало у них вещей. Потребовалось всего два дня, чтобы все упаковать и отправить в Нью-Йорк. Они сняли дом на Девятой-стрит около Пятой-авеню. Это был трехэтажный дом с гостиной, окна которой выходили на улицу, а с другой стороны к ней примыкала просторная столовая. От прихожей вверх к трем спальням вела довольно узкая лестница. Джесси считала, что ей повезло: мебель была светлой и легкой, а стены украшали картины на морские темы.

Лили посещала государственную школу по соседству. Чарли, которому исполнилось четыре года, был отдан в детский сад. Мейли поехала с ними якобы готовить еду для Джесси и Джона, а на самом деле из-за маленького Фрэнка, которого страстно любила. Джошаам присоединился к семейству, его брат-двойняшка остался с Элизой и Томом Бентоном в Вашингтоне. Подобно тому как любовь к Чарли усиливалась любовью к ушедшему маленькому Бентону, Джесси обнаружила, что ее любовь к крепышу Фрэнку с карими глазами удваивалась той любовью, которая предназначалась «маленькой парижанке».

Джесси показалось вопреки ее ожиданиям, что Нью-Йорк вовсе не такой уж мирный город, но во всяком случае обстановку создавали люди, с которыми она была согласна. Позднее, весной 1855 года, она арендовала коттедж в Сиасконсете, Нантакет, для того чтобы пережить летнюю жару в городе. Джон уехал в Марипозу, уверенный, что вернется к сентябрю. Ее отец принял приглашение провести с тремя внучатами несколько месяцев в коттедже на морском побережье.

В полдень они сидели на пляже, а вечерами работали вместе над текстом «Тридцати лет». Но Джесси обнаружила, что самым оживленным было время около четырех часов, когда Мейли подавала чай на веранду, откуда виднелась дорога. Том получал ведущие газеты Нью-Йорка, Бостона, Вашингтона, Сент-Луиса и Чарлстона, их доставляли в коттедж. Он внимательно следил за взлетом новой республиканской партии, возникшей год назад в Висконсине и распространившейся по стране как степной пожар, вбирая в себя бывших вигов, чья партия распалась, а также большую часть северных демократов, которые возмущались тем, как Франклин Пирс превратил демократическую партию в защитницу интересов южных рабовладельцев.

— Почему тебя так раздражают республиканцы, отец? — спросила Джесси. — Наше правительство построено на двухпартийной основе, и всем известно, что виги полностью дезорганизованы.

— Конечно, конечно, — гудел Том, чей голос вопреки возрасту не ослаб. — Нам нужна партия, но она должна быть национальной по характеру, а не географической, фракционной. Республиканцы станут сугубо северной партией, убежденной партией противников рабства…

— Странно слышать такое от убежденного противника рабства, как ты, папа.

— …что столкнет Север и Юг лоб в лоб. Как только раскол станет политическим, а также географическим, ничто не предотвратит гражданскую войну.

Джесси налила отцу третью чашку, но чай остыл, и Том, сделав всего лишь один глоток, поставил чашку на место. Джесси тщательно подумала, прежде чем начать говорить:

— Войну вызовет вопрос о рабстве, папа, а не образование новой партии.

— Опять согласен с тобой, Джесси, но, ты знаешь, я всю жизнь надеялся уладить вопрос о рабстве без насилия и кровопролития. Республиканцы так обострят вопрос, что, если они выиграют выборы 1856 года, Юг отколется от Союза.

Он поднялся, ощутив прохладу после захода солнца, и направился к своей комнате, склонив голову на грудь. Подойдя к двери, он повернулся и отрешенно сказал:

— Ой, Джесси, наступают тяжелые времена. Я надеюсь лишь на то, что республиканская партия умрет так же быстро, как родилась.

— Откровенно говоря, отец, — сказала вдруг Джесси, — я не согласна с твоими рассуждениями. Ты прекрасно знаешь, что в демократической партии правят бал южные политики. Они никогда не выдвинут того, кто был бы против рабства, или того, кто не станет бороться за расширение рабства.

— В таком случае мы, убежденные демократы, должны восстановить наш контроль над партией. Мы не должны сжигать амбар только ради того, чтобы избавиться от крыс.

Джесси улыбнулась, подумав, насколько тонка политическая фраза.

— Не думаю, чтобы республиканцы выступали в роли поджигателей амбаров, отец; если они выдвинут действительного борца против рабства, то, я думаю, Джон проголосует за него.

В августе нанес визит С. Н. Карвальо с подарком для Джесси — экземпляром только что отпечатанной книги о его походе с пятой экспедицией полковника Фремонта. Карвальо, первый фотограф, сопровождавший трансконтинентальную экспедицию, сделал много великолепных, выразительных снимков. Он принял приглашение на ланч, после которого разговор перешел на политику.

— Разве вы не знаете, миссис Фремонт, — спросил Карвальо, — что члены пятой экспедиции уже выбрали своего кандидата в президенты?

— Действительно, кто же этот несчастный?

— Полковник Фремонт.

— Полковник Фремонт?! — воскликнула она в изумлении. — Как же это случилось?

— Очень просто. Мы встали лагерем в Салин-Форке на реке Канзас, ожидая полковника, который должен был присоединиться к нам, подлечив свою ногу в Сент-Луисе. Как-то вечером, поедая вокруг костра бифштексы из бизонов, мы задались вопросом, кто должен стать следующим президентом, и мне вдруг пришла в голову мысль: полковник Фремонт! И я тут же его и предложил.

Заинтересовавшись, Джесси спросила:

— И как было принято предложение?

— Аплодисментами! Каждый в лагере считал его своим фаворитом.

В этот вечер она допоздна читала книгу Карвальо, и ее глубоко тронуло высказанное в ней уважение к Джону:

«При всех превратностях, страданиях и волнениях в походе, когда раскрывается подлинный характер человека, полковник Фремонт никогда не забывал, что он — джентльмен; без ругани, без возмущения… спокойно и сдержанно он отдавал приказы, и они неукоснительно выполнялись. Ему всегда оказывалось величайшее уважение и почет, хотя он никогда этого сам не требовал. Его сдержанное, образцовое поведение побуждало нас к такому же уважению, с каким относились к нам, и нам доставляло удовольствие отвечать взаимностью».

В начале сентября Том Бентон возвратился в Вашингтон на открывавшиеся в столице гастроли Национального театра. Через десять дней Джесси получила от Джона телеграмму, уведомлявшую о том, что он благополучно вернулся в Нью-Йорк и задержится там только по самым неотложным делам.

Спустя четыре месяца после отъезда мужа в Калифорнию она увидела его торопливо шагающим по дороге. Она сидела на передней веранде с детьми за чаем. Джон остановился на минуту, словно хотел получше разглядеть сцену, а затем поспешил к ней. С нижних ступенек он сказал:

— На вас так приятно смотреть; мне захотелось полюбоваться этой картиной, чтобы навсегда ее запомнить.

Лили и Чарли выскочили из кресел и бросились навстречу ему. Джесси заметила, что в его поведении было что-то необычное, нечто, примешивавшееся к его радости и волнению по случаю возвращения домой, в семью. В глазах сверкала искорка, а губы выдавали желание рассмеяться. Довольный, он, усевшись в кресло, отвечал на торопливые вопросы детей и перемежал рассказ о поездке с описанием положения дел в Марипозе.

Было почти пять часов дня, когда они закончили чаепитие. Лили и Чарли убежали на лужайку, обращенную к океану, поиграть в песке. Слова, которых Джесси ждала почти час, наконец сорвались с его губ:

— Не накинешь ли шаль, чтобы пройтись со мной по пляжу? Мы могли бы прогуляться к маяку.

_/5/_

Они покинули дом через заднюю дверь.

Сначала шли по сухому песку, но идти было неудобно, потом спустились к линии прибоя и зашагали по плотному песку, намоченному откатившимся приливом. Их головы не были прикрыты, и морской бриз раздувал их волосы. Джесси ласково взяла его руку, прижалась к нему; она чувствовала, что его голова полна мыслей, но не торопила его высказать их. Дорога вдоль пляжа делала резкий поворот, и теперь солнце стало бить им прямо в лицо. Он выбрал этот момент, чтобы начать разговор.

— Джесси, — прошептал он, — мне предложили выставить свою кандидатуру на пост президента.

Она остановилась, тут же почувствовав через подошвы туфель сырой холод песка.

— Именно это сказал Карвальо!

— Карвальо?

— Да, он был здесь на днях и принес экземпляр своей книги. Он рассказал мне, что члены твоей экспедиции выдвинули твою кандидатуру во время лагерной стоянки на реке Канзас.

— Это второе выдвижение, более официальное. Я только что вернулся с совещания в гостинице «Сент-Николас», в котором участвовали признанные лидеры демократической партии. Они настойчиво просили меня согласиться на выдвижение моей кандидатуры, уверяли, что мы можем выиграть выборы.

Импульсивно она обняла мужа за шею. Когда же освободила его, ее глаза блестели от радости и благодарности.

— Хотела бы ты стать первой леди, Джесси? — нежно спросил он. — Ты была бы самой очаровательной хозяйкой Белого дома со времени Долли Медисон.

— Конечно, меня восхищает такая возможность! — воскликнула она. — Какая бы женщина отказалась? Я даже осмелюсь думать, что смогу успешно сыграть роль хозяйки. Я наблюдала за тем, как Белый дом превратился из промозглого, сырого домика на болоте, когда президент был вынужден сам оплачивать отопление и свет, в прекрасный особняк, каким мы видим его сегодня. Во время восьмилетнего пребывания в нем Джэксона[13] мы проводили там семейные обеды и, играя, бегали по комнатам. Когда был избран Ван-Бюрен,[14] я регулярно ходила на приемы по случаю дня рождения его сына и на первые организованные им танцы. Нэнси Полк была моей подружкой все годы пребывания ее мужа на посту сенатора, а когда она переехала в Белый дом, мы посещали ее, как если бы она оставалась в своем доме.

Джон взглянул на ее оживленное лицо, а затем сказал:

— Нам не везло с первыми леди: бедную Рейчэл Джэксон свела в могилу клеветническая кампания, развернутая Генри Клеем в 1828 году. Она так и не стала хозяйкой Белого дома. Миссис Ван-Бюрен была настолько сухой и церемонной, что Белый дом перестал быть «домом народа», как называл его Джэксон. Нэнси Полк была приятной первой леди, а бедная жена Франклина Пирса была душевнобольной и никогда никого не принимала. Самое время для нас иметь первую леди, которая могла бы выполнять работу Энн Ройяль. Ты сделала бы многое для женщин страны, Джесси: могла бы бороться за их права, оказала бы помощь в их развитии, претворила бы в жизнь современные идеи о месте женщины в обществе.

— Спасибо, Джон, за твое желание обрисовать мою роль, но комитет выдвинул не меня, а тебя. Из тебя выйдет превосходный президент. Я предвижу в этой стране наступление несравненной эры созидания. Я вижу железные дороги, продвигающиеся к западному побережью, национальные дороги, новые города, поднимающиеся там, где некогда разжигались лагерные костры.

Солнце зашло. Быстро сгущались сумерки. Впереди регулярно вспыхивал вращающийся луч маяка, возвышавшегося в конце мыса.

— Да, это чудесно, — согласился он. — Но это повлечет издержки.

— Издержки? — Она ускорила шаг, словно желала ускорить темп их беседы. — Что они требуют от тебя?

— Одобрить закон о беглых рабах. Работать в пользу расширения закона Канзас — Небраска.

Она сникла и еле волочила ноги по мокрому песку.

— Ох, — прошептала она, — мы должны одобрить рабство! Мы должны действовать в пользу распространения рабства на ныне свободные штаты и территории!

— Виги вымирают; республиканцы слишком молоды, и их опасно принимать в расчет; кандидат демократов, несомненно, выиграет. Но ни один кандидат не может быть выдвинут демократической партией, если он не поддерживает рабство.

Совсем стемнело. Ветер с моря стал холодным. Джесси запахнула поплотнее свое пальто.

— Как случилось, что выбрали тебя, Джон? Демократы-южане знают, что ты сторонник свободы, что ты боролся за принятие Калифорнии как свободного штата. Почему они остановили свой выбор на тебе для защиты интересов рабовладельцев?

— Очевидно, потому, что идеологически и географически я для них хороший компромисс. Ты и я родились на Юге, у нас сильные связи с ним. Нас также знают на Западе. Сторонники свободных земель и многие виги будут голосовать за меня, потому что им известно мое содействие в приеме Калифорнии в Союз как свободного штата; они предполагают, что я буду выступать за свободу на новых территориях. В то же самое время, если я публично признаю закон о беглых рабах и закон Канзас — Небраска, тогда сторонникам рабства не придется опасаться меня, ибо тем самым я возьму на себя обязательство защищать их интересы.

— Иными словами, голосуя за тебя, та и другая фракции будут голосовать за взаимоисключающие надежды.

— Верно.

Они дошли до скалистой части мыса, вскарабкались вверх по неровным, шероховатым камням и сели отдохнуть у основания башни маяка. Внизу, в воде под их ногами, лежали обломки разбившегося судна, а над их головами вращался луч, предупреждая моряков. Они сидели на двух плоских камнях, прижавшись друг к другу, — две небольшие спокойные фигуры, сливавшиеся с сумерками на фоне скал. Она ждала, что муж откроет ей свое решение, но он молчал.

— Что ты думаешь об этом, Джон? — спросила она. — Ведь на твои плечи ляжет бремя вероятной гражданской войны.

Он повернулся и, застенчиво улыбаясь, сказал:

— Хочу, чтобы ты стала первой леди. Хочу видеть тебя в роли хозяйки Белого дома, к которой тебя готовила вся жизнь. Сегодня в Америке нет женщины, более подходящей к такой славной работе, чем ты.

Он взял ее руку и приложил к своей щеке.

— Ты, Джесси, пережила многое со мной. Ты пережила муки разума и плоти. Я вовлек тебя в ссоры и скандалы, таскал через пограничные зоны с их заразными болезнями. Ты всегда была рядом со мной, даже когда я был не прав. Да, моя дорогая, я давно знал, что ошибался, уйдя в отставку из армии после военно-полевого суда. Теперь, когда появилась возможность стать президентом, я признаюсь тебе, каким тупоголовым я был, как мной овладела ложная гордость. Но ты не противилась мне, не заставляла действовать наперекор моему желанию, хотя то, что ты предлагала, было правильным, и ты предвидела, что предстоит нам в случае моей отставки. Потеря первого сына — на моей совести. Я знаю, что ты пережила в Сан-Франциско в месяцы одиночества, когда я бросил тебя в песчаных дюнах, стараясь добыть в Марипозе как можно больше золота, чтобы обеспечить себе благополучие на остаток жизни, — благополучие, которое конфликтовало с расчетами и надеждами, руководившими нами в рабочей комнате Хасслера. Я знаю, что последние несколько лет я отдавал время и энергию делу, которое, по твоему мнению, было бессмысленным. Но ты проявила терпение, ты была рядом со мной, когда я тратил задешево наши годы и наши мечты…

— Потому что я всегда была уверена, что однажды…

— Может ли это стать той возможностью, на которую ты надеялась, Джесси? Я могу стать президентом Соединенных Штатов, а ты — первой леди. Я обязан тебе всем, что ты пережила со мной, я в долгу перед тобой за твою любовь. Я не обеспечил тебе постоянного дома, Белый дом может стать твоим домом. Я не обеспечил тебе то место в обществе, какое ты заслуживаешь, с твоим приходом в Белый дом мир поймет, что ты подлинная первая леди нашего времени.

Она молча стояла некоторое время, глубоко дыша, ощущая неизмеримое чувство, наблюдая за тем, как медленно обмахивавший горизонт луч маяка вырывал из мглы одну за другой темные волны.

— Чтобы видеть меня первой леди, — сказала она почти хрипло, — ты будешь вынужден действовать вопреки принципам, которым был верен всю жизнь, не так ли? Разве ты можешь подписать указы о том, чтобы сбежавшие рабы возвращались закованными в цепи? Разве ты позволишь, чтобы рабство было распространено на свободный Канзас и на тысячи миль свободной территории между Канзасом и Южной Калифорнией?

Он промолчал.

— Джон, — воскликнула она, — я хочу быть женой президента! Оглядываясь на прошлое, скажу, что всегда хотела этого. Может быть, найдется выход из положения, ведь если тебя не выдвинут, то предложат какого-то откровенного сторонника рабства, не так ли? Разумеется, лучше иметь в Белом доме сторонника свободы, даже если он пошел на какие-то уступки, чем сторонника рабства, который будет делать все, чтобы расширить территории, где существует рабство.

— В твоих рассуждениях есть логика.

— Мы знаем, как ожесточены Север и Юг, Джон, как они точат зубы друг против друга, и, может быть, только способный к компромиссу кандидат спасет страну от гражданской войны. Возможно, это можешь сделать ты, у тебя есть друзья на Юге, на Севере и Западе, ты сможешь утихомирить противников, удержать Север и Юг от смертельной схватки. Отец говорит, что в Канзасе и других штатах Среднего Запада и Юго-Запада хлопок не вызреет и южане, привезшие рабов, вынуждены отсылать их обратно. Что же касается закона о беглых рабах, то каналы их переправки становятся столь эффективными, и Юг вскоре признает, что слишком трудно и накладно возвращать бежавших. Демократы выбрали тебя в качестве компромиссной фигуры — может, и тебе следует пойти на компромисс, Джон, и провести следующие четыре года в Белом доме и тем самым сохранить мир в стране?

— Ты хорошо аргументируешь, Джесси, — нежно сказал он, — я могу пойти на такой компромисс. Но сможешь ли ты смириться с такой позицией? Сможешь ли ты ее оправдать? Твой отец скажет, что это разумно. Но согласишься ли ты с ним? Или же ты говоришь так, чтобы облегчить компромисс для меня?

Она повернулась к нему, даже в сумерках они отчетливо видели лица друг друга. Должна ли она ради него пожертвовать собственными чувствами, выдержать бурю критики и оскорблений, которую обрушат на нее бывшие друзья? Не найдется ли чего-либо, оправдывающего в глазах женщин компромисс? Она всегда стремилась помочь мужу раскрыть свои творческие возможности, а где наилучшим образом он может сделать это, как не на посту президента Соединенных Штатов, уважаемого Севером и Югом, способного залечить раны страны, повести ее к миру и дружбе?

Как любящая жена она должна помочь мужу завоевать самое высокое положение в стране, достичь самой высокой цели. Но как жена, стремящаяся к супружеству, которое переживет даже ее смерть, продолжится в их детях и внуках, не должна ли она помочь мужу реализовать свой высший духовный потенциал? Должно ли супружество быть беспредельно оппортунистическим, ползущим на коленях по камням, древесным обломкам, отмершим идеям, отпавшим друзьям? Или же супружество — жгучее пламя, выжигающее в муже и жене лишнее, ненужное и оставляющее лишь чистое и прекрасное?

— Я пошла бы на компромисс, Джон, если ты готов пойти на него. Я не стану скрывать, что хотела бы видеть тебя в роли президента Соединенных Штатов…

— Ты сама мыла полы и посуду в Монтерее, не желая купить рабыню…

— Ты отказался купить рабов для работы на шахтах, хотя мог бы стать миллионером, купив их, и обеспечил бы благополучие, так нужное тебе в те дни в Монтерее; когда делегаты обсуждали за нашим обеденным столом вопрос о рабстве, я склонила присутствовавших в пользу свободы, задав вопрос: хотели бы они, чтобы их дети видели, как ведут закованными в цепи беглых рабов? Можем ли мы в 1856 году поддерживать закон о рабстве, если в 1850 году поддерживали свободу?

Они молча сидели в темноте. Она понимала, как много значит для него пост президента, ибо в таком случае последний превратился бы в первого, незаконнорожденный взошел бы на трон короля. Для него отказаться от такой возможности в тысячу раз труднее, чем для любого другого человека. Но и цена, какую ему придется заплатить, чтобы стать президентом, критически высока: ведь за одобрение закона о беглых рабах и закона Канзас — Небраска аболиционисты и все противники рабства станут презирать его как продавшегося перебежчика независимо от цены. Демократы будут презирать его как слабака, оппортуниста, готового им служить.

Она хотела быть первой леди, но еще больше хотела оставаться верной основным принципам и убеждениям, которые определяли их жизнь.

Она чувствовала, что Джон совершит страшную ошибку, дав согласие на выдвижение своей кандидатуры на таких условиях. И все же если он настроился стать президентом, то как она может помешать его планам? Ведь он сказал, что желает видеть ее первой леди и готов заплатить любую цену, чтобы сделать ее хозяйкой Белого дома. Но ей претило, чтобы он заплатил такую цену.

Она понимала, что, поддержав его, когда он принял решение уйти в отставку из армии, она обязана и сейчас поддержать его, если он хочет отключиться от борьбы против рабства. Она решительно повернулась к нему и сказала:

— Давай будем откровенными. У тебя было немало времени поразмыслить обо всем. Я одобрю любое твое решение. Но ты не должен возлагать на меня такое бремя. Именно ты должен решить — быть тебе президентом или же отказаться от такой возможности.

— Очень хорошо, Джесси, ты требуешь категорического ответа, и я дам тебе его. Во время поездки по железной дороге я неоднократно задавался вопросом: чего стоит человек? Подошел ли я к такому переломному моменту?

На какое-то время он уставился на море, потом сказал ей:

— Перед нами ясный выбор: либо мы — как этот маяк, посылающий призывы свободы всем находящимся в море, либо мы отдаем наши идеи на волю скал вроде лежащего под нашими ногами разбитого остова корабля.

— Тогда ты готов отказаться от возможности?

— У меня не было никакого сомнения. Я был бы готов принять предложение ради тебя, дорогая, а сам его не желал.

— Джон, — прошептала она, — знаешь, о чем я думаю? О твоей второй экспедиции, когда ты попал в ловушку в горах Сьерры и тебя ожидала смерть. Однако у тебя нашлись и сила, и мужество пробиться там, где слабые погибли бы. Сегодняшний наш переход был более сложным для тебя, но ты его одолел и проложил новую тропу. Если бы ты захотел заплатить за должность президента, то я пошла бы на компромисс; но, мой дорогой, ты стал более ценным для меня и моей страны, ты сделал нечто большее для дела свободы, чем за четыре года пребывания в Белом доме. Я горжусь тобой и очень люблю тебя. Теперь я готова вернуться в две комнаты мадам Кастро в Монтерее или в барак на песчаных дюнах около Сан-Франциско. Я могу быть счастливой и довольной.

Ей было холодно, и ноги затекли от неудобного сидения на камнях. Джон помог ей пройти по камням к песчаному пляжу. Они медленно шли домой по мягкому песку, молча, не прикасаясь друг к другу, но в полном согласии. Уже перед самым домом он остановился и обнял ее.

— Председатель демократов в гостинице «Сент-Николас» сказал, что ни одна женщина не откажется от того, чтобы ее муж занял пост президента. Именно поэтому я не хотел отказать тебе в такой возможности. Но он ошибался, он не знал мою Джесси.

_/6/_

1 октября они возвратились в Нью-Йорк, в свой дом на Девятой-стрит. Прохладный воздух взбадривал, но еще более возбуждала сама обстановка. Джесси с большим интересом наблюдала за массовыми митингами против рабства, и в особенности за неожиданно быстрым ростом республиканской партии во всех уголках Севера и Запада, а также за все большим переходом прессы на ее сторону. Лидеры республиканской партии понимали, что в избирательной кампании 1856 года они не смогут выбрать платформу или идею. Они должны найти человека, личность. Партия была молодой, нужен был молодой кандидат; они впервые вышли на политическую арену, им нужен был свежий для национальной политики кандидат, они представляли партию, прокладывающую через политические джунгли новые пути; следовательно, требовался кандидат, умеющий прокладывать тропы. Платформа республиканцев основывалась на романтическом представлении всеобщей свободы, ей нужна была романтическая личность; борьба за свободу должна быть героической, она требовала героической фигуры; республиканская партия росла быстро, но еще не пользовалась широкой известностью и поэтому нуждалась в общеизвестной фигуре; и наконец, выборы сулили стать зародышем географической и идеологической войны, и требовался человек неукротимой отваги, чей дух и воля к победе не будут сломлены в самых, казалось бы, безнадежных условиях.

Ни Джон, ни Джесси не разглашали, что отклоняют предложение демократов выдвинуть Джона как кандидата от их партии, и тем не менее в политические круги проникли сведения об этом, и их шаг был расценен как верность принципам. Джон был молод, ему исполнилось всего сорок три года. Он был свежей фигурой в национальной политике; он не успел еще накопить откровенных противников, его авторитет не был подмочен многими годами политических ссор. Вся нация знала его как первопроходца, восхищалась им как человеком небывалой отваги, романтической фигурой. Однако эти вроде бы очевидные достоинства остались в тени, если бы демократы не предложили ему выдвинуть свою кандидатуру. Поступив таким образом, демократы вызвали у четы Фремонт чувство сопротивления: если демократы столь уверены, что Джон Фремонт может выиграть, то почему он не может выиграть как кандидат от республиканцев?

Намек, что Джон может быть выдвинут от республиканцев, был сделан, когда группа приверженцев партии — Фрэнсис Блэр, его сын Фрэнк, Натаниэль Бэнкс, сенатор Генри Уилсон от Массачусетса, Джозеф Пальмер, глава фирмы «Пальмер, Кук энд компани», и сенатор Джон Хейл от Нью-Гемпшира посетили дом на Девятой-стрит. Принимая гостей в шелковом платье фиолетового цвета с мягким воротником, Джесси предложила чай и кексы с корицей. Выступая в роли неофициальной делегации, гости просили Джона не увозить семью в Калифорнию, а остаться в Нью-Йорке для встреч с республиканскими лидерами различных штатов, активно объезжавшими страну в связи с возникновением нового радикального движения. Когда мужчины завершили дискуссию, оставив после себя в гостиной Фремонтов сизый дым от сигар, Джесси спросила:

— Могут ли выиграть республиканцы?

— Несколько дней назад я так не думал. Но если энтузиазм этих людей отражает чувства Севера и Запада, то тогда они располагают такой возможностью.

— Готов ли ты принять их предложение стать кандидатом, если даже у них нет шанса?

— Не думаю, что мы вправе требовать гарантий успеха. Если это — наша борьба, тогда мы должны в ней участвовать. Важно начать сражение. Если даже республиканцы проиграют в 1856 году, то это может быть на деле их победой; они укрепят свою партию и заложат прочную основу для победы в 1860 году. Не нужно подходить к отдельному сражению как к самоцели, его надо рассматривать в рамках развития всей кампании. Иногда проигранные в начале кампании сражения являются именно теми, которые подготовили конечную победу. Наш отказ ввязаться в борьбу, когда в прошлом месяце демократы предлагали выдвинуть мою кандидатуру, поставил нас ныне в стратегическое положение.

— Отец всегда говорил: должность должна искать человека, а не человек — должность. Поскольку предлагают твою кандидатуру, ты можешь принять предложение не кривя душой, с полным доверием. Твое имя поможет росту партии. Если кто-то и может обеспечить победу республиканцам, так это ты.

В спокойные времена агитация начиналась за пару месяцев до партийных съездов. Но обстановка была накалена, и к ноябрю 1855 года, за целый год до выборов, газеты запестрели сообщениями о политических маневрах и вероятных кандидатах. Джесси подписалась на газеты всех основных городов Севера и Запада. Сообщения этих газет позволили ей убедить мужа в том, что мысль о его лидирующей роли в республиканской партии распространяется с быстротой степного пожара. Упоминались и другие кандидаты: ветераны вроде Уильяма Сьюарда, Сэльмона Чейза, судьи Джона Маклина, которые длительное время настойчиво выступали против рабства, но именно эти обстоятельства обернулись против них — у них было слишком много противников, и их могли во многом обвинить.

На декабрьском заседании Национального комитета республиканцев, состоявшемся в Силвер-Спринг, Фрэнсис Престон Блэр и такие влиятельные в национальном масштабе фигуры, как Чарлз Самнер, Престон Кинг, Натаниэль Бэнкс, Сэльмон Чейз, доктор Бейли, и многие другие пришли к согласию, что Джон Фремонт — единственный человек, способный обеспечить победу республиканской партии. Фрэнсис Блэр заявил, что готов взять на себя ответственность за проведение кампании, если будет выдвинута кандидатура Джона. Его энергичный сын Фрэнк поклялся, что наберет группу ораторов, которые сделают имя Джона известным в каждом поселке в Америке.

К концу года дом Фремонтов на Девятой-стрит стал полуофициальной штаб-квартирой республиканцев в Нью-Йорк-Сити. Не проходило дня, чтобы в доме не присутствовали десять — двенадцать гостей на ланче, чае или обеде. Наблюдая, как Джошаам прилаживает козлы и доски к столу, стараясь сделать его побольше, Джесси вспомнила лучшие годы в доме Бентонов, когда за длинным обеденным столом из красного дерева оживленно обсуждались вопросы политики. Она вновь оказалась в столь близкой ее душе среде, когда кругом все бурлит. Джесси старалась, чтобы ее тринадцатилетняя дочь была в курсе происходящего и получила те же навыки, какие она сама обрела в Вашингтоне. Джошаам давал Лили самые маленькие порции, ибо дочь, подобно матери, не могла есть, ведь жаркие споры отвлекали от пирога с мясом или курятиной. После того как уходил последний гость, Джесси и Лили шли на кухню, подогревали еду, оставленную им Мейли, и возвращались к вопросам, которые дискутировались в течение вечера.

В конце первой недели марта после ряда конфиденциальных встреч Джон заверил ее: у него практически нет сомнений, что будет выдвинута его кандидатура. Джесси задумалась над проблемой, которую до этого обходила: Том Бентон отрабатывал запасную позицию против республиканской партии, о чем он сказал ей еще прошлым летом в Сиасконсете. Что он скажет теперь, узнав, что его зять возглавит новую партию? Разумеется, положение будет выглядеть иначе; побудит ли его это изменить точку зрения?

Она одна поехала в Вашингтон известить отца. Элиза удобно разместила его, соединив спальню и кабинет, где он находился среди книг и бумаг, полученных от прежних коллег. Тому Бентону исполнилось семьдесят четыре года. Он сохранил присущие ему силу духа и воли, но здоровье, подорванное в двадцать лет туберкулезом, начало сдавать. Радость на лице Тома Бентона при виде Джесси осложнила ее задачу.

Она закрыла за собой дверь библиотеки и без лишних слов напрямик заявила:

— Отец, Джона заверили, что республиканцы выдвинут его кандидатуру на пост президента.

Он стиснул зубы, и его лицо застыло в маске упрямства, памятной ей с тех пор, когда он вложил все свои силы в борьбу против Биддла и Банка Соединенных Штатов.[15] Он подошел к кожаному креслу, купленному для него Элизой, тяжело опустился в него и прикрыл глаза большой ладонью левой руки, на которой с недавних пор появились коричневые пятна.

— Ты не рад, отец? — неуверенно спросила она. — Ты ведь был так горд, когда Джон отклонил предложение демократов о выдвижении его кандидатуры. Почему же ты не гордишься тем, что его выбирает партия свободы?

Том Бентон устало уронил свою руку на колени; в то время как дочь и отец смотрели прямо в глаза друг другу, перед их мысленным взором прошли картины их совместной работы.

— Я горд тем, что Джон стал выдающимся человеком своего времени, — хрипло сказал Том. — Но ему не следует соглашаться на выдвижение его кандидатуры республиканцами. Это даже хуже, чем принять предложение демократов.

У нее хватило силы лишь спросить:

— Но почему, папа? Ведь в стране нет никого, кто бы более решительно выступал против распространения рабства, чем ты. Республиканцы не допустят распространения рабства.

— Если бы они занимались только этим, то я поддержал бы их всеми силами. Но они — чисто географическая партия, Джесси, они расколют страну надвое.

— Республиканская партия — географическая, потому что рабовладельческие штаты не присоединяются к ней. Они останутся с демократической партией. Новая Англия, Восток, Средний Запад, Запад настроены против рабства, они будут голосовать за Джона и республиканскую партию.

— Если они так проголосуют, то тогда они отдадут свои голоса не Джону, а гражданской войне. Запомни мои слова: если Джон примет от республиканцев выдвижение и будет избран, то на него ляжет ответственность за кровопролитие в стране. Я знаю, что ни он, ни ты этого не хотите. Если ты решила стать первой леди любой ценой, тогда лучше примите выдвижение кандидатуры демократами: вам придется одобрить рабство, может быть, даже пойти на некоторое его распространение, но вы не спровоцируете в таком случае откола Юга.

Послышался стук в дверь. Вошел Джошиим, он принес кофе, пшеничные лепешки и ежевичный джем, который, как ему было известно, любила Джесси. Она пожала руку долговязому негру, довольная тем, что вновь увидела его.

— Нам не хватает вас, мисс Джесси, в Вашингтоне, — сказал он, широко улыбаясь. — Когда вы вернетесь сюда?

— Примерно четвертого марта, — ответила она, с ласковой улыбкой посмотрев на отца.

— Вы снимете здесь дом, мисс Джесси?

— Я понимаю, что сдается Белый дом, Джошиим. Но, как полагает отец, мне не следует снимать его; он говорит, что в дождливый сезон на кухне скапливается вода, находящиеся там задыхаются от миазмов.

Выпучив от удивления глаза, Джошиим пробормотал:

— Почему, мисс Джесси? В кухне Белого дома нет воды со времени отъезда президента Джэксона, и все болота осушены много лет назад. Если у вас будет шанс въехать в Белый дом, то ничего не бойтесь: мама Мейли, Джошаам и я будем содержать его теплым и сухим.

Том Бентон махнул рукой, дав понять, чтобы слуга ушел.

— Ты права, Джесси, — резко сказал он. — Белый дом наполнится миазмами, если хозяйничать там будут республиканцы. Я самым решительным образом советую тебе не допускать, чтобы Джон принял выдвижение его кандидатуры.

— А если он примет?

— Тогда я выступлю против его избрания. Я объеду всю страну, предупреждая народ, что нельзя допускать в Белый дом партию раскольников.

Ее охватил страх.

— Значит, ты начнешь кампанию против собственного зятя?

— Я буду обязан действовать так. Будет нелегко, Джесси, но в моей жизни было мало легкого.

Она взяла чашку кофе, подошла к окну и уставилась в него, ей виделись не дома напротив, а лицо мужа. Она думала о том, как сказать ему, что ее отец отрекся от него. Она проглотила горячий черный кофе, размышляя об изменившихся обстоятельствах. «Когда Джон подал в отставку из армии, отец ожидал, что я поддержу его, он имел все права на это, но я не оказала такой поддержки. Теперь же, когда я вправе ожидать от него помощи, он отказывает в ней. Восемь лет назад у меня были свои причины; сейчас у отца свои; как печально, когда дочь и отец противостоят друг другу».

Она подошла к креслу отца и ласковым жестом пригладила оставшиеся пряди его седых волос.

— Оценит ли это страна как политический жест, папа, или же сочтет личным отречением Тома Бентона от своего зятя?

— Я давно отказался от тщетных попыток заранее определить, что подумают люди.

— Не будет ли права публика, заявляя: «Если тесть против него, то как можно ожидать, что за него будут чужие люди?»

— Откровенно говоря, я не знаю, — вяло ответил он. — У Джона нет политического опыта помимо трех недель пребывания в сенате; он имеет лишь подготовку; было бы непомерным риском вводить в Белый дом человека, столь несведущего в политических делах. Я верю в его честность, я знаю его работоспособность и убежден, что сегодня в Америке нет более отважного человека. Я не знаю, станет ли он хорошим президентом в эти смутные времена всеобщего ожесточения. Но даже если бы знал, то и тогда не стал бы голосовать за него или кого-либо другого, пусть гениально подходящего для поста президента, выдвинутого от партии раскола. Если Джон дал бы согласие на выдвижение от демократов, то тогда бы я вел кампанию в его пользу.

— Понимаю, ты вел бы кампанию за него в том случае, если бы он принял программу, в которую никто из нас не верит! Ты поддержал бы человека, продавшего себя ради высокого поста.

— Дорогая, — сказал ей отец, пожав плечами, — идеализм твоего мужа мне не подходит. Я забочусь о мире в стране, о том, чтобы Север и Юг жили в дружбе и был сохранен Союз. Если Джона изберут как демократа, тогда не будет угрозы гражданской войны. Если же его выберут как республиканца…

Она зашла за кресло отца, обняла его за шею и прижалась щекой к его седым волосам на виске.

— Отец, ты всегда говорил, что мы должны быть вместе при всех обстоятельствах. Пожалуйста, не бросай меня сейчас.

Ухом он уловил что-то в ее голосе. Он протянул руку и притянул ее к себе. Потом стал пристально вглядываться в ее глаза, пытаясь понять, что в них скрыто.

— Я понимаю, что ты делаешь все это не ради себя, — сказал он ласково. — Если бы ты хотела стать первой леди, ты убедила бы Джона принять предложение демократов. Тогда почему же ты действуешь таким образом? Что в твоем положении выходит за рамки политики? Ты должна быть откровенной, Джесси.

На миг на ее глаза набежали слезы, а голова поникла. Затем она сказала:

— Я думала, что никогда никому не скажу об этом, но теперь я поняла, что должна сказать. Видишь ли, отец, Джон не совсем… как другие мужчины. У него есть душевная рана. Из-за этой раны он иногда делает то, что ты не в состоянии понять, а я соглашаюсь с его суждением даже вопреки твоим более весомым соображениям…

— …Как в то время, когда ты позволила ему уйти из армии?

— Да. Мать Джона в семнадцать лет вышла замуж за мужчину старше шестидесяти… После двенадцати лет несчастливой жизни она встретила отца Джона — Шарля Фремона и сбежала с ним. Она рассказала Джону, что брачная церемония состоялась, но ее муж не смог получить развод от законодательного собрания Виргинии, и, таким образом, брак Фремона в любом случае незаконен. Джон был… незаконнорожденным.

Ошарашенный Том уставился на дочь.

— Незаконнорожденный, — прошептал он. — Ну, я не представлял себе… Джесси, как давно ты знаешь об этом?

— Джон сказал это, когда мы еще были свободны. Он думал, что я расторгну помолвку.

— Боже милостивый, — прошептал он про себя. — Почему это держалось в секрете от меня все эти годы? Почему мне никто не сказал?

— Потому что боялись за последствия.

— Знает еще кто-нибудь? Насколько широко распространены сведения?

— Это хорошо известно на Юге, — откровенно ответила она. — Скрыть невозможно… Теперь ты понимаешь, отец, почему я не хочу ранить его. Другой человек счел бы это чисто политическим вопросом; Джон не может принять за личное; это может повредить вашим отношениям.

Том принялся ходить взад-вперед по небольшой, заставленной книгами комнате.

— В таком случае я еще больше прав, Джесси! — воскликнул он. — Ты не должна позволить Джону поставить себя под удар. Эта кампания будет самой ожесточенной и грубой с того времени, как Эндрю Джэксон побил Генри Клея в 1828 году. Когда люди находятся на грани гражданской войны, они не думают о личных чувствах. О том, что он незаконнорожденный, будут шуметь по всей стране; возникнет страшный скандал. Подумай, какая клевета и грязь польются.

— Джон поймет, почему демократы поливают его грязью. Он в состоянии встать над всем этим, осознавая, какую цель преследует такой шум. Но он любит тебя, и ты любишь его; если ты отречешься от него, он не сможет понять этого.

— Джесси, если ты готова оказаться в гуще скандала, то подумай о своих детях. Разве ты хочешь, чтобы они ожили, неся на своих плечах бремя ваших политических амбиций?

— Я знаю, что ты любишь Лили, Чарли и Фрэнка. Если ты боишься, как бы возможные обвинения не повредили их положению в мире, тогда поддержи Джона в борьбе, помоги ему войти в Белый дом. Детям президента не придется тревожиться за свое положение в обществе.

Том Бентон тяжело опустился в кресло. Джесси поняла, что воспользовалась недозволенным приемом. После паузы он опустил руку, которой прикрывал глаза; она увидела, что он плачет тем особым образом, каким плачут старики, не проливая слез.

— Джесси, дорогая, — сказал он, — ничто, помимо смерти твоей матери и твоего брата, не ранило меня так глубоко, как услышанное сейчас: но я все же должен выступить против тебя. Мне осталось немного жить, и я не могу уйти в могилу с чувством, что повинен в разжигании гражданской войны. Ты поставила меня перед трудным выбором: быть лояльным либо к семье, либо к стране. Это тяжелое, болезненное решение для каждого человека, особенно для меня, всей душой любящего тебя. Так же глубоко, как я люблю тебя, любил я мое место в сенате Соединенных Штатов. Мне не нужно говорить тебе, что это было стержнем моей жизни, смыслом моего существования. Однако я от него отказался ради приема Калифорнии как свободного штата. Я могу сломиться, Джесси, я сейчас почти на изломе, но останусь верным себе. Я хочу видеть тебя в Белом доме; какой радостью и утешением для моих последних лет было бы видеть мою маленькую Джесси первой леди. Трудно сдаваться, возможно, даже труднее, чем четыре года назад, когда я отказался от моего пюпитра в сенате. Но я не могу одобрить избрание Джона как республиканца, даже если оно приведет тебя в Белый дом, ибо я знаю, что это вызовет развал Союза. Пожалуйста, прости меня, дорогая. Я старый и упрямый человек и должен придерживаться своих убеждений. Не проси меня поступать иначе.

Когда она возвратилась в Нью-Йорк и рассказала мужу о решении отца, Джон мягко сказал:

— Твой отец так много боролся за меня, что имеет право провести одну битву против меня. Печально, что он выбрал этот особый момент и этот вопрос, но Том Бентон всегда сам выбирал, когда и по какому вопросу дать бой.

Они были довольны, когда при семнадцатой баллотировке демократы выдвинули Джеймса Бьюкенена: он был северянином, никогда не имел рабов, никогда публично не поддерживал рабства, имел прекрасный опыт работы в федеральном правительстве; никто не знал лучше, чем Джесси, его щепетильности в вопросах этики. Они пришли к согласию, что демократы сделали хороший выбор, ибо, как опытный дипломат, прирожденный сторонник компромиссов, Бьюкенен приложит все силы, чтобы отыскать новые действенные средства для умиротворения горячих голов обеих сторон.

Джесси поехала в Филадельфию на съезд республиканцев одна. Джон считал, что потенциальному кандидату не следует появляться среди делегатов. Она приехала поездом в полдень 16 июня и на следующее утро к одиннадцати часам вошла в зал Музыкального фонда. Заняв место в первом ряду галереи для посетителей, Джесси поразилась мессианскому характеру собрания: оно не было обычным, заранее подготовленным партийным съездом, где все предрешено. Тысяча делегатов, толпившихся в зале Музыкального фонда, была охвачена религиозным пылом; в их глазах светился дух поборников свободы. Это была разноликая толпа, одетая как попало — от полосатых брюк северян до штанов из оленьей кожи жителей Запада. Джесси не верилось, что в таком собрании может существовать общая единая идея. Однако, когда Дэвид Уилмор поднялся на трибуну и огласил основные пункты республиканской платформы: противодействие распространению рабства, отказ конгрессу в полномочиях узаконивать рабство на новых территориях, сохранение Миссурийского компромисса, прием Канзаса как свободного штата, — все делегаты встали, выражая поддержку права на свободу для всех жителей Америки. Наблюдая за торопливо писавшими репортерами, желавшими донести известия о революционном съезде до сведения страны, Джесси вспоминала корреспондентов на военно-полевом суде, старавшихся информировать нацию о ходе суда над Джоном. Она узнала некоторых из них — тогда они выполняли задание Вашингтона, а теперь должны рассказать нации о выборе молодых, энергичных, прогрессивных республиканцев.

Она ожидала, что кандидатура Джона будет единодушно принята при первой баллотировке; однако он получил 359, а судья Маклин из Огайо — 196 голосов. Ее поразила сила, проявленная Маклином; на какой-то момент она потеряла уверенность. Но Дэвид Уилмор, завоевавший авторитет на съезде благодаря тому, что представил республиканскую платформу, поднялся и мощным голосом призвал проголосовать единодушно за Джона Фремонта. Последовало вавилонское столпотворение, почти заглушившее подсчет голосов, но по пометкам в блокноте, который держала на коленях, она подсчитала: ее муж имеет уже 529 голосов и становится первым кандидатом в президенты от новой партии. Загремел оркестр; перекрывая его, тысяча делегатов и посетители на галерее оглушительно кричали поздравления. Шум достиг своего апогея, когда над платформой поднялось полотнище с надписью:

«СВОБОДА СЛОВА, СВОБОДА ПЕЧАТИ, СВОБОДНАЯ ЗЕМЛЯ, СВОБОДНЫЕ ЛЮДИ, ФРЕМОНТ И ПОБЕДА!»

Среди возбужденных людей, бросавших в воздух шляпы, газеты, она молча сидела на стуле, а по ее щекам текли слезы. Она не считала такое поведение достойным, но ее счастье в этот момент имело малое отношение к политике, выборам или даже к такому вопросу, как рабство и нерушимость Союза. Если окружающая ее тысяча фанатиков усматривала в выдвижении Джона Фремонта конец рабства в Соединенных Штатах, то Джесси Фремонт чувствовала себя лишь как женщина и жена. Признание ее мужа выдающейся фигурой в Соединенных Штатах оправдывало не только ее исходную веру в него, но и смысл их брака. За пятнадцать лет он вырос из малоприметного второго лейтенанта Топографического корпуса в лидера важнейшего со времен революции движения в Америке. Его известность, успех явились результатом их сотрудничества, они были символом разумности их супружества. Верность друг другу вдохновила их на добрую работу, помогла выжить в трудных условиях, побуждала двигаться вперед.

Наблюдая, как делегаты радостно маршируют, распевая: «Свобода слова, свобода печати, свободная земля, свободные люди, Фремонт и победа!» — она поняла, что милостью Божьей она добилась большего, чем то, о чем мечтала.

Всего год назад они уехали из Вашингтона, считая, что навсегда расстались с ним. Теперь же они возвращаются под звуки оркестров и с развевающимися знаменами; очаг, который она не смогла создать в Монтерее или на песчаных дюнах, будет триумфально зажжен в Белом доме.

_/7/_

Ей было интересно, какую кампанию намерен провести Джон: будет ли он произносить речи только в основных городах или же потратит месяцы в долгих поездках по стране, стараясь установить личные контакты с возможно большим числом людей? Возвратившись домой, она рассказала во всех деталях о съезде своей семье. В ответ на ее вопрос, каковы его планы, он сказал:

— У меня нет планов.

— Разве ты не намереваешься…

— Мне нечего сказать людям, чего бы они не знали, Джесси. Я против распространения рабства. Эти слова выражают содержание всей кампании. Народ знает меня, знает, что я думаю, что отстаиваю. Я не могу ничего более сказать, что просветило бы людей или дало бы им больше оснований голосовать за меня.

— Калифорния! — воскликнула Джесси. — Ты говорил то же самое, когда добивался места в сенате.

— Разве?

— Я полагаю, что и в первый раз ты думал так же, если повторяешь это через шесть лет.

— Я не гонюсь за постом, Джесси; должность ищет меня. Разве в таком случае я обязан ездить по стране, раздавать обещания, возбуждать публику? Я не могу ничего им обещать и, уж конечно, не могу обманывать. Те, кто хочет проголосовать за меня, так и проголосуют; другие не захотят.

— Хорошо, — неохотно согласилась она. — Если ты настроен таким образом вести кампанию…

— Теперь, после твоего вопроса, могу сказать: я не хочу быть эмоционально вовлеченным в кампанию. Не думаю, чтобы такая вовлеченность входила в обязанности кандидата. Считаю, что он должен держать себя спокойно и с достоинством.

— Если ты сможешь так действовать, то ты — чудо, — ответила Джесси смеясь. — Как я могу тебе помочь?

— Действуй как мой помощник, точно так же, как действовала в то время, когда я готовил экспедиции и находился в походе. Будь моим поверенным в делах перед публикой. Давай интервью газетчикам, когда они станут приходить, помогай мне писать нужные статьи, отвечай на политическую почту… я буду работать совместно с республиканским бюро по выработке стратегии, но не стану появляться на публике. Я не хочу ввязываться в тысячи споров и ссор, вбирать в себя истерию массовых митингов. Думаю, что смогу внести самый большой вклад, стараясь умерить чувства, ведь почти все другие будут жаждать крови.

Фрэнсис Блэр, выступавший в качестве председателя кампании республиканцев, уступил настояниям Джесси и переселился в свободную спальню в их доме. Шестидесятипятилетний Блэр был совершенно лысым, если не считать полоски черных и седых волос сзади и по бокам, около ушей. У него были густые, нависающие над глазами брови, с годами его губы и щеки обвисли, но он оставался задирой, ловким стратегом и отчаянным бойцом. Он играл важную роль в кампании по выборам президента с тех пор, как помог ввести Ван-Бюрена в Белый дом в 1836 году. Его часто называли «делателем» президентов; на сей раз он сказал Джону и Джесси, что намерен оправдать это название.

Его младший сын Фрэнк, занимавшийся юриспруденцией в Сент-Луисе в качестве протеже Тома Бентона, стал странствующим председателем собраний. Фрэнк был высоким, тощим, темпераментным, ловким, с черным чубом и с усами, свисавшими по обе стороны подбородка. Том Бентон частенько говорил, что Фрэнк Блэр подобен его сыну: он был фанатически лоялен и ничего не боялся. Он боролся против рабства с тех пор, как научился говорить, и, подобно своему отцу и брату Монтгомери, писал, читал лекции и пропагандировал освоение Запада. Он входил в состав законодательного собрания Миссури последние четыре года как демократ, выступающий за свободные территории, и настойчиво действовал в пользу создания в Миссури отделения республиканской партии.

Одно время Том Бентон надеялся, что Джесси выйдет замуж за Фрэнка Блэра, но в момент встречи Джесси с Джоном Фремонтом Фрэнку было всего восемнадцать лет.

Джесси нравилась работа помощника, она была к ней готова. Она то и дело консультировалась с Джоном, делая мало существенного по собственной инициативе, но неся вместе с тем основное бремя работы. Со всей страны поступала почта, люди хотели знать мнение Джона по самым различным вопросам. На каждое письмо требовался честный ответ, ибо, отправленный в Мичиган, Кентукки или Калифорнию, он будет известен каждому в радиусе двадцати миль и вызовет бесчисленные дискуссии. Редакторы газет обращались к Джону Фремонту со списком вопросов, провоцируя его на ответы. Нужно было составить прямое, откровенное, продуманное заявление, которое надлежало опубликовать в печати в течение недели, чтобы были удовлетворены читатели и никто не мог сказать, что кандидат Фремонт боится или не способен ответить на поставленные вопросы.

Наиболее приятная часть работы состояла в ежедневных интервью с репортерами-женщинами, последовательницами Энн Ройяль. Они занимали твердые позиции в американской журналистике, вели интенсивную кампанию за права женщин и за их участие в выборах. Хотя эти леди помещали свои заметки в женских журналах и на страницах газет, отведенных женщинам, Джесси понимала значение их статей: немногие мужчины решатся голосовать за кандидата, который не нравится женщинам. Она поощряла женщин-репортеров приходить на чай и за любимым набором чая с сассафрасом, кексами, бисквитами и ежевичным джемом отвечала на вопросы о жизни в Калифорнии, поездках через Панамский перешеек, совместной работе с сенатором Бентоном от Миссури, пребывании в Европе, о том, как она представляет себе семейную жизнь в Белом доме. По большей части встречи за чаем были приятными, но случались и осложнения. Недоброжелательные посетители кривились по поводу того, что она подавала чай по английскому обычаю, носила свободные шелковые домашние платья вместо облегающих, что ей помогали двое цветных. В таких случаях она переводила разговор на другие темы, рассказывая, как готовила еду в камине в Монтерее и вместе с Лили носила сшитые ими самими неотбеленные миткалевые платья.

Ее письменный стол был завален документами и памфлетами, свидетельствовавшими о размахе республиканского движения. Биографии Джона, написанные для избирательной кампании Джоном Биглоу, Горасом Грили и Чарлзом Эпхэмом, распродавались десятками тысяч и перепечатывались в республиканских газетах. Литографированные плакаты с его загорелым, серьезным, внимательным лицом украшали окна домов и лавок на Севере и Западе. Северные и западные газеты печатали восторженные описания экспедиций Фремонта, рассказывали о его качествах лидера, помещали отзывы людей, переносивших вместе с ним тяготы в походах. Повсюду о нем говорили как об отважном, со стойким характером, умеющем руководить и в то же время учиться и мыслить. Английские и европейские ученые высоко оценивали его достижения; ректоры университетов, поэты, священники включились в борьбу за «свободу слова, печати, земли, людей, за Фремонта и победу!».

Каждый день приносил и приятные вести, и разочарования: Миллард Филмор и его сторонники свободной земли, образовавшие третью партию, воспользовались материалом республиканцев в целях пропаганды своей партии. Уильям Дейтон, выдвинутый кандидатом на пост вице-президента вопреки намерениям Джона, палец о палец не ударил в интересах кампании. Сыновья Даниэля Уэбстера и Генри Клей выступили против Джона Фремонта, опасаясь откола Юга. Влиятельные лидеры вигов, такие, как Руфус Коейт и Калеб Кашинг, развернули активную деятельность среди вигов, призывая голосовать за ненавистных демократов на том основании, что Бентон прав, предупреждая избирателей Миссури, что Юг никогда не примет Фремонта и республиканскую платформу. Но в тот же день почта доставила стихи Джона Уитьера, гласившие:

Вперед, Фремонт, ведь пробил час,

Зовущий мужественных к бою.

Тебя ль молить: вновь стань собою,

Смелей к свободе веди нас!

Позже появились стихи Уолта Уитмена, а также Генри Лонгфелло. Большинство литераторов публично хвалили его в печати: Вашингтон Ирвинг, Эдвард Эверетт Гейл, Ралф Уолдо Эмерсон. Было написано много песен, и их объединили в двух музыкальных памфлетах. Многие песни подчеркивали различие между седовласым Бьюкененом и моложавым Фремонтом. Начало песни, заимствованное у «Кэмптаунских гонок» Стефана Фостера, было наиболее популярным:

Молод мустанг, бодр и силен, ду-да, ду-да,

Ветер прерий обогнать способен он, ду-да, ду-да, дей.

Хор: Потрудимся день и ночь,

Чтоб прогнать заботы прочь.

На мустанга мы поставим,

Себя клячей не ославим?

На их обеденный стол ложились сотни писем от давних друзей и родственников с Юга, порывавших с ними навсегда. «Предатель» — было наименее оскорбительным титулом, которым награждали Джона. Джесси старалась не информировать Джона о разочарованиях подобного рода: она вообще не показывала ему письма, в которых от них отрекались. Если он будет избран, то она бы не хотела, чтобы он вошел в Белый дом, обремененный ненавистью и отверженный.

В июле, когда избирательная машина заработала на полный ход, оппозиционная пресса несколько умерила свой пыл. Затем в начале августа появилась статья, которая, она понимала, должна была появиться. Она была опубликована одновременно почти во всех газетах демократов; в ней Джон публично именовался «французским выродком». История о том, что он незаконнорожденный, размазывалась по сотне полос. Джесси считала плохим тоном уже саму ссылку в газетах на обстоятельства его появления на свет, но пропаганде требовалась постоянная подкормка, факты искажались, нравы его матери и ее образ жизни рисовались в скандальном свете, а его отец изображался французским псевдохудожником и авантюристом. Злобность обвинений росла с каждым днем; пресса демократов лицемерно спрашивала страну, хочет ли она, чтобы в Белом доме правил незаконнорожденный, что произойдет с моралью и семейной жизнью Америки, если такая трагедия ее настигнет? Ответ гласил: Соединенные Штаты станут предметом гнусных насмешек европейцев. Апогеем всего явилось предложение прессы: а не лучше ли Джону Фремонту вместе с его смешной французской бородкой возвратиться в трущобы Парижа, откуда он вышел?

Возмущенная бессовестными нападками, Джесси скрывала газеты от Джона. Когда Фрэнсис Блэр и его сын Фрэнк вошли с убийственными минами на лицах, размахивая газетами, Джесси убедила их не обсуждать подобных вопросов с Джоном, а игнорировать все эти нападки. Она вспомнила предостережение отца, когда в избирательной борьбе демократы переключились с вопроса о рабстве на происхождение Джона. Джесси более всего боялась, как будут чувствовать себя Лили и Чарли, увидев такие обвинения, ибо невозможно было утаить от них газеты, а она не считала возможным обманывать, опровергать достоверные факты. Ей казалось, что несколько дней в глазах дочери было заметно выражение упрека и скорби, но потребовалось не много времени, и твердая и способная Лили уладила волновавшие ее вопросы как для себя, так и для брата. К счастью для Джесси, ни один ребенок не вымолвил ни слова на эту тему.

Однажды в полдень Джон пришел после прогулки с пачкой газет южан, которые он купил в киоске на Бродвее. Ее сердце прогнуло, когда она увидела его лицо; прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как он впервые рассказал об обстоятельствах своего рождения, а выражение его лица было точно таким же, как в тот памятный момент. Кожа потемнела, глаза сузились и словно ослепли, неловкие движения и жесты выдавали внутреннюю боль. Точно так же он вел себя, когда вернулся под конвоем из Калифорнии, — тело уродливо согнулось, руки казались вывихнутыми.

Джесси сказала со всем доступным ей спокойствием:

— Разумеется, это не застало тебя врасплох? Ты знал, что демократы в отчаянии и пустятся во все тяжкие…

— Я знаю, кто начал, — злобно ответил он. — Это редактор чарлстонской газеты. Он снабдил других материалом. Джесси, я намерен положить конец клеветнической кампании не ради себя, а ради тебя и детей.

— Но демократы именно этого и хотят, чтобы у тебя лопнуло терпение, чтобы ты сорвался и дал им дополнительные аргументы для кампании. Но они не знают тебя, Джон, не знают, что ты выше подлых ударов в спину.

— Я привык сражаться в открытую, — ответил он, слегка смягчившись, — без косвенных намеков и обвинений. Я готов встретиться с ними в любом месте, если они окажутся мужчинами.

— Знаешь, Джон, — продолжала она безразличным тоном, — я не вполне понимала, почему ты отстранялся от кампании; не скажу, чтобы поначалу я одобряла твою тактику. Теперь же я вижу, что ты был совершенно прав. У тебя надежный метод побить их: пусть они разоблачают себя перед страной, обнажая свою подлость; поступая таким образом, они отдают тебе голоса.

Его напряжение спало, глаза не сверкали больше ненавистью. Он опустился в кресло и показал жестом, чтобы она подошла к нему.

— Я частенько слышал, что порой адъютанты — лучшие стратеги, чем командующие. К счастью, я встретил тебя, Джесси, еще до конфликта с южным редактором…

— Вина частично твоя; ты нарушил собственное решение. Зачем ты покупал эти южные газеты? Они не опубликуют твои ответы, и, что бы ты ни говорил, тебе не изменить точку зрения голосующих за рабство. Раз это бесполезно, не лучше ли тебе избегать читать материалы кампании противника?

— Святая Матерь Божья, я хотел бы, — простонал он. — Год не буду заглядывать в газеты.

— Как адъютант, — ответила она, — я буду отмечать синим карандашом действительно стоящий материал. Таким образом ты сможешь направить всю свою энергию на нужное дело.

Он посмотрел на жену и с ласковым удивлением покачал головой.

— Представляешь ли ты, какое это будет наказание? — спросил он. — Для того чтобы вычеркнуть злокозненный материал, его нужно вначале прочитать. А прочитав эти строки, ты их потом не вытряхнешь из головы. С каких пор ты стала сильнее меня и стала легче переносить побои?

— Я не сильнее, Джон, просто я в лучшем положении, чтобы спокойнее относиться к личным выпадам против тебя. Я знаю их лживость, знаю, что их единственная цель — настроить людей против тебя. Я не буду слишком эмоционально реагировать на них. Буду объективна, оценивая их злобность, и, чем больше демократы станут бесноваться, тем сильнее их страх, я так понимаю.

— Хорошо, в таком случае я вернусь к своей прежней системе: буду читать статьи только после твоей проверки. Буду оставаться спокойным, буду гордо стоять в стороне. — Он грустно улыбнулся. — Если даже это убьет тебя.

_/8/_

В Вашингтоне они заняли, как и в доме Бентонов, заднюю спальню с окнами, выходившими в маленький садик, и здесь временами урывали часок покоя и уединения. Переднюю комнату на втором этаже Джон отвел под свой кабинет. Трижды в неделю приходил фехтовальщик; книги и мебель сдвигались в одну сторону. Занимаясь фехтованием с инструктором, Джон поддерживал себя в хорошей физической форме.

Он не тратил дни и недели на произнесение речей, а занимался изучением обширной библиотеки об американской системе правления; в ней были книги по конституционным полномочиям трех ветвей власти, отчеты о революции и последующих конвентах, книги по истории, написанные Джорджем Банкрофтом, биографии людей, сыгравших ключевую роль в формировании правительства. Он сказал Джесси, что ему необходимо изучить эти вопросы как противовес большому опыту Бьюкенена. По вечерам, когда не было гостей, в центре стола после ужина ставилась большая лампа, и при ее свете Джон и Лили изучали свои книги. Джон писал на полях заметки, а Джесси составляла отчеты на личные письма и готовила сообщения для газет; ее перо часами скрипело, опускалось в чернильницу механическим движением, наполняя текстом целые стопки писчей бумаги.

С течением времени движение республиканцев набирало силу. Авраам Линкольн расхваливал Джона перед десятью тысячами энтузиастов в Принстоне и перед тридцатью тысячами на ярмарке в Альтоне. В демонстрациях принимали участие двадцать пять тысяч человек в Массилоне, тридцать тысяч — в Каламазу, тридцать тысяч — в Белойте. Нью-йоркский табернакл — цирк-шапито — потрясали речи Уильяма Куллена Брайянта, Карла Шурца, Чарлза Дана, Гораса Грили, Ганнибала Гэмлина, Франца Зигеля. Гигантские массовые митинги в каждом городе шумно одобряли лозунг «Свободная речь, свободная пресса, свободная земля, свободные люди, Фремонт и победа!». Факельные процессии рассеивали ночную тьму, люди надевали водонепроницаемые шляпы и дождевые накидки для защиты от стекавшего с фонарей парафина. Оркестры и военные парады вытягивались на целые мили, почти сто тысяч человек маршировали в парадной процессии в Индианаполисе в честь Фремонта, где темп задавали пятьдесят оркестров. Сотни ораторов объезжали страну, многие никогда ранее не выступали в такой роли, да и не станут выступать в дальнейшем.

Пробные голосования подтвердили правоту Фрэнсиса Блэра: при наличии надлежащего человека во главе движения республиканцы смогут завоевать всю нацию. Но, видя усиление позиций республиканцев, южные демократы впадали в отчаяние. Джесси становилось дурно от чудовищных личных нападок. Джона называли заядлым пьяницей, валявшимся в сточных канавах в стельку пьяным. Утверждалось, что он не только владел, но и торговал рабами ради личной прибыли и у него была интимная связь с домашней прислугой, что он стал миллионером в период завоевания Калифорнии, скупая землю, лошадей и рогатый скот и расплачиваясь правительственными расписками, что с помощью своего агента Сарджента он обокрал английскую публику, тайком работал с компанией «Пальмер, Кук энд компани», с сан-францисскими банкирами, продавая американцам обесцененные горнорудные акции.

Ярость нападок возрастала день ото дня. Казалось, что в словаре не осталось ни одного грязного слова, которое не было бы брошено в лицо ее мужу. Его называли бандитом, конокрадом, совратителем невинных испанских красавиц, хвастуном, обманщиком, лицемером. Весь материал военно-полевого суда, представленный генералом Кирни, полковником Куком и лейтенантом Эмори, был вырван из контекста и распространен по стране в анонимно печатавшихся брошюрах. Если свести воедино все обвинения, то у выслушавшего их не осталось бы сомнения, что более низкого и низменного человека, чем Джон Фремонт, на земле вообще не существовало.

Пятнадцать лет назад во время поездки в Черри-Гроув ее мать сказала, как противно жить в обстановке публичной клеветы. Джесси уверила ее, что такая практика — безболезненная часть политической игры, она не может причинить настоящего вреда. Теперь же, когда ее муж подвергся более суровому истязанию, чем то, какое пришлось выдержать ее отцу, она поняла, насколько права была ее мать. Постепенно она осознала, что одно из величайших достижений демократической формы правления — свобода печати вошла в колею, которая ведет к уничтожению демократии, поскольку она унижает достоинство народных выборов. Печати дали по ошибке не то имя; эти скандальные листки — вовсе не газеты, они — оборотни, фабриканты политической лжи. Они меньше думают о событиях, чем поджигатель думает о поджигаемом доме; сообщения о событиях можно выбросить в мусорную корзину, если они мешают делу, которое отстаивает газета; новости можно исказить и извратить ради того, чтобы какая-то политическая партия или особая группа сохраняла в своих руках власть. Она знала, что республиканская печать была тоже плохой: она не клеветала на личный характер Бьюкенена, но возбуждала ненависть и толкала к насилию Север и Запад. Она поставила такой вопрос перед Фрэнсисом Блэром, заметив, что, хотя ликвидация свободы печати уничтожила бы демократию, печать прилагает все силы, чтобы так или иначе уничтожить демократию. Блэр, основавший одну из первых газет в стране, спокойно ответил:

— Очень немногие из наших газет, Джесси, были учреждены, чтобы распространять новости. Они были созданы, чтобы подкрепить политическую партию или политического кандидата, и никогда не меняли своего характера. Когда-нибудь, если выборы станут спокойными и более цивилизованными, газеты ограничатся передачей новостей и не станут подогревать истерию избирателей. Сейчас же главная задача — любой ценой добиться победы.

— Да, — с горечью согласилась она, подвинув к нему пачку газетных вырезок. — Любой ценой… за счет нации.

В конце сентября был нанесен самый изощренный удар: Джона Фремонта объявили католиком. Партия «ничего не знающих» (нативисты), или антикатолическая партия, была влиятельной в течение ряда лет; антикатолицизм был одним из наиболее спорных политических вопросов в жизни страны, отравлявших атмосферу не менее сильно, чем вопрос о рабстве. Теперь избирательную кампанию попытались осложнить зарождающейся трагедией религиозной нетерпимости, обвинив Джона Фремонта, что он — католик. Если это раз и навсегда установлено, то все обвинения против католиков, циркулировавшие последние двадцать лет подпольно, могут быть раскрыты и сделаны публичными. Если Джон Фремонт — эмиссар папы, введен в Белый дом и католицизм станет господствовать в американской жизни, то все протестанты будут истреблены огнем и мечом. Соединенные Штаты станут католической страной, а папа перенесет Ватикан в Вашингтон.

Утверждалось, будто отец Джона был французским католиком, а Джон жил в монастыре в Балтиморе и во время первой экспедиции высек крест на Скале независимости. В подкрепление обвинения публиковались документы, подтверждающие церемонию бракосочетания Джона Фремонта и Джесси Бентон, осуществленную католическим священником. На таком факте, не представляющем реальной истины, демократы пытались построить здание ненависти к католикам по всей стране. Джесси чувствовала себя неловко: это была ее вина, если бы она захотела получить согласие родителей, тогда бы их сочетал браком пресвитерианский или епископальный священник, и потенциально наиболее опасный вопрос религиозной нетерпимости никогда бы не возник.

Скрыть эти проблемы от Джона было невозможно, поскольку в дом Фремонтов прибыл важный республиканский комитет, чтобы выяснить обстоятельства. Фрэнсис Блэр сказал:

— Джон, мы знаем, что ты принадлежишь к епископальной церкви. Но обвинения, что ты католик, стоят многих голосов. Тебе нужно опубликовать опровержение; мы должны доказать, что ты всегда был в епископальной церкви.

Джесси наблюдала за мужем, сидевшим в кресле перед окном, выходившим на улицу. С тех пор, когда она успокоила его по поводу нападок на его отца, он сохранял спокойствие и достоинство, встречал всех вежливо, не произнес и не написал ни одного раздраженного или обидного слова. Он посмотрел в лицо каждому члену комитета, а затем решительно сказал:

— Нет, джентльмены, я не стану опровергать.

Все заговорили одновременно:

— Никакого опровержения? Но вы должны! Молчание — знак согласия. Люди подумают… Вы подтвердите свою вину…

— Все, что вы говорите, правильно, — ответил он. — Они наносят нам большой ущерб. Но если я встречу нападение, пытаясь его опровергнуть, то тем самым соглашусь с тем, что религия является политическим вопросом в стране и люди вправе ссориться из-за нее и отказывать в занятии поста по религиозным мотивам. Если я публично выступлю с отрицанием, что я не католик, то это будет означать, что я отвергаю католиков, соглашусь с тем, что католик не может стать президентом страны, что я мирюсь со злобной клеветой, которую о них распространяют.

Я не стану благословлять кампанию против католиков, приняв в ней участие. В этой стране существует веротерпимость. Религия человека — его частное дело. Моя религия есть моя, и я не стану говорить о ней публично.

Джон говорил мягко, и его голос звучал искренне. Наступила пауза, в ходе которой члены комитета изучали пол, свои ботинки, стены и потолок. Наконец поднялся Джеймс Гордон Беннет из нью-йоркской газеты «Геральд» и воскликнул:

— Следуйте этим убеждениям, полковник, я вас поддержу.

Другие члены комитета согласились с решением, некоторые с опаской, другие с гордостью за своего кандидата.

Джесси казалось, что в этот момент ее муж достиг величия, равнозначного тому, какое дал ему отказ принять предложение демократов выдвинуть его кандидатуру. Отказавшись допустить, чтобы католицизм стал предметом спора в избирательной кампании, он еще раз подтвердил для Джесси свою философию «благородство обязывает».

Месяцы ее вдумчивой работы дали свой эффект. Журналы и газеты помещали статьи положительного характера о ней; по стране распространялись сведения о ее вежливости и гостеприимстве. Ее провозглашали самой подходящей со времени Долли Медисон первой леди Белого дома; ходили рассказы о ее интеллекте и честности в сотрудничестве с мужем. В результате республиканский список изменился с ФРЕМОНТ И ДЕФТОН на ФРЕМОНТ И ДЖЕССИ. К октябрю республиканцы гордились Джесси в той же мере, как они гордились Джоном, и кандидат в вице-президенты отошел на второй план.

Впервые в американской истории политическая партия хвалила жену кандидата, давая понять избирателям значимость первой леди для благосостояния народа. Холостое положение кандидата демократов начали представлять как недостаток; эту идею по сути дела поддержал Джеймс Бьюкенен, неожиданно навестив дом на Девятой-стрит. Было одиннадцать часов утра, и дом был пуст, если не считать слуг. До того как она успела выразить свое удивление по поводу визита, Джесси заметила, как постарел и обрюзг Джеймс Бьюкенен, словно он чувствовал себя несчастным от мысли, что его могут выбрать. Белый пушок, покрывавший его нижнюю губу, казалось, распространился по всему лицу, оставив живыми лишь круглые светлые глаза.

— Ой, мистер Бьюкенен! — воскликнула она. — Как чудесно увидеть вас в разгар битвы!

— Ох, хорошо, Джесси, — прошепелявил Бьюкенен, — мы ведь так мало можем сделать, чтобы ослабить драку. Джон и я — всего невинные зрители… Во время моей поездки в Нью-Йорк у меня оказался свободный часок, и я пришел сказать вам, что вы должны стать первой леди.

Изумленная Джесси рассмеялась:

— Значит ли это, что вы намерены голосовать за нас, мистер Бьюкенен?

— В той же мере, в какой я считаю, что Джон не должен быть президентом, — ответил он, подморгнув. — Меня так и подмывает проголосовать за него, с тем чтобы ввести вас в Белый дом.

— Это, мистер Бьюкенен, самый приятный комплимент, полученный мною. После вашей доброты я буду огорчена, если вы потерпите поражение.

Бьюкенен сел в кресло у окна, на которое ему указала Джесси.

— Вы не можете побить меня, Джесси, потому что слишком многие в стране знают, что избрание республиканца принесет гражданскую войну. Вы помните, как я старался добиться мира с Англией в споре о канадской границе, а сейчас всеми силами стараюсь удержать нас от войны с Мексикой…

— …В то время как мистер Фремонт и я всемерно старались втянуть страну в войну.

Джеймс Бьюкенен улыбнулся:

— Именно так. Американский народ понимает, что я не стану особым украшением Белого дома,[16] осознает, что я не могу взять с собой мисс Джесси, но он верит, что я буду стремиться к миру любой ценой. Пожалуйста, поверьте мне, мисс Джесси, любая цена — это хорошая цена, когда речь идет о мире. Именно поэтому я не могу голосовать за Джона при всем моем желании увидеть вас первой леди: он прибегнет к силе, чтобы сдержать Юг, а это почти немедленно ускорит войну.

— Вы слишком хороший кандидат для вашей партии, мистер Бьюкенен, точно так же как у вас есть соблазн проголосовать за меня, мое восхищение вами станет склонять меня проголосовать за вас. При отдаленной возможности, что вы возьмете верх над Джоном, — продолжала она, — ваша племянница станет очаровательной хозяйкой в Белом доме.

Бьюкенен встал, взял свою шляпу и направился к парадной двери.

— Верно, мисс Джесси, — сказал он, — но Белому дому требуется нечто большее, чем очаровательная хозяйка. Следующий раз, когда я стану бороться за пост президента, я хотел бы, чтобы вы были моим партнером в избирательной кампании. Мои комплименты вашему милому мужу.

Несмотря на напряженную работу, волнение и воздействие обстановки, она выкраивала время для личной жизни. Ее положение было схоже с тем, когда она оказалась в гуще американо-мексиканских отношений и к ней поступал материал из всех источников, превращая ее в некое подобие главного редактора грядущей войны. В столовой на Девятой-стрит, превращенной в рабочую комнату, она действовала в качестве главного редактора кампании, сюда стекалась вся информация, и отсюда исходила основная масса статей и решений. По мере того как кампания набирала темп, Джон начал выступать с короткими приветственными речами перед толпой, ежедневно собиравшейся около их дома в пять часов вечера. Он сам написал много важных писем и принялся просматривать вместе с ней газетные статьи.

Когда люди перед домом Фремонтов, прослушав речь Джона, начинали кричать: «Фремонт и Джесси!» — она чувствовала себя неловко: ведь он мог подумать, что это результат ее подстрекательства, и начать подозревать, что ей не нравится вторая роль и она хочет быть равной с кандидатом в президенты. Она начала припрятывать статьи, посвященные ей, проявляла максимум такта во всех своих интервью, записках и статьях, стараясь принизить свое участие в жизни мужа, показать, что ее роль была всегда вспомогательной. Когда Джон сделал ей предложение в доме Хасслера, она обещала:

— Я никогда не поставлю тебя в неловкое положение, я не хочу славы или хвалы, я никогда не стану расхаживать по улице с папкой дел в руках, чтобы, завидя меня, друзья устремлялись в боковые улочки.

Она почувствовала облегчение, узнав, что никто не знает о ее сотрудничестве в работе над тремя докладами Фремонта, о ее роли в подготовке защиты в военно-полевом суде или о ее политических собраниях в Монтерее, когда Джон находился в Марипозе. Один такой намек, и демократическая печать подняла бы шум, что Джоном Фремонтом руководит жена; она тревожилась, какой вред их сотрудничеству могут нанести подобные слухи.

Прогуливаясь однажды утром по Бродвею, она услышала, как группа молодых парней громко распевала:

Мы за нашу страну и Союз

И всегда за отважную Джесси.

Вскоре почта стала доставлять экземпляры других песен, появившихся в ходе избирательной кампании. Одну пели на мотив «Прохожу я через рожь», и она называлась «О, Джесси есть милая блестящая леди».

С нами Джонни, а ну-ка, Джесси,

Пусть будет чистым Белым дом.

С отважным Джонни и милой Джесси

Южан отгоним, и поделом.

Затем появилась еще одна песня, которая создавала впечатление, что если она не борется за пост вице-президента, то во всяком случае борется за положение помощника президента.

Ей мудрости и разума не занимать,

Они ее красе и доброте под стать.

Она отважна, защищая добродетель и свободу.

И как не пожелать ей скатертью дорогу

В тот Белый особняк, что отведен старшому.

Фрэнсис Блэр был в восторге от ее работы; он понимал, что она играет важную роль в привлечении женщин северных и западных штатов к содействию республиканской партии. Он сказал ей, что до настоящего времени влияние женщин в политике было ничтожным. Однако письма его сына Фрэнка, поступавшие из каждого важного пункта республиканской кампании, говорили о том, что женщины довольны и хотят иметь своего представителя в Белом доме, что их политическая вовлеченность оказывает большое воздействие на мужчин. Он просил Джесси удвоить усилия. Она возражала, говорила, что должна соблюдать скромность, что некоторые могут считать, будто женщине не подобает играть слишком активную роль в национальных выборах. Фрэнсис Блэр выразил удивление по поводу того, что он назвал неожиданным изменением всей философии жизни, доверительно сказав ей, что если Джон будет избран, то значительная часть заслуги будет принадлежать ей.

— Подождите, пока не увидите новые плакаты, которые готовятся для наших больших парадов, — сказал он ей, сверкая глазами, — они гласят: СВОБОДНАЯ ДЖЕССИ БЕНТОН. Это побудит каждую женщину на Севере утверждать, что и она склонна к свободе.[17]

Осложнения для нее создала Лили, правда, она же рассеяла возникшие опасения. Лили нашла в ящике стола пачку припрятанных статей и песен о матери. Довольная, она показала их отцу. Джон спросил жену, почему она не показала ему эти материалы. Джесси покраснела и сказала, покачав головой:

— О, это всего-навсего пустячки из женских газет, сплетни на тему, какую еду я буду готовить в Белом доме, если тебя выберут.

Джон выложил статьи на обеденный стол, прочитал отдельные пассажи, вслух проскандировал песню:

Пусть ярко сияют свободные веси,

А рог изобилья осыплет добром

Белый дом, когда туда мы введем

Фремонта и нежную Джесси.

Закончив, он посмотрел на смущенное лицо жены.

— Это касается выборов, — сказал он. — Многие намерены голосовать за тебя из числа тех, кто не стал бы голосовать за меня. Впервые в истории нашей нации жена кандидата играет такую большую роль в выборах. Люди знают и любят тебя, Джесси. Они понимают, как настойчиво ты работала в мою пользу пятнадцать лет. Они восхищаются тобой и проголосуют за тебя…

— Действительно, Джон…

— Итак, прими эту дань как свидетельство успеха супружества. Люди знают, что ты мой полноценный партнер, что, избирая меня, они выбирают двух Фремонтов вместо одного. Ты мне сказала в рабочей комнате Хасслера, когда я предложил тебе выйти за меня замуж, что твое единственное желание — это хорошее супружеское сотрудничество; ты добилась этого настолько успешно, что станешь первой леди, избранной народным голосованием.

_/9/_

При возраставшем энтузиазме республиканцев, постоянном увеличении численности партии и быстроте, с которой она поглощала части бывшей партии вигов, становилось очевидным, что у Джона Фремонта превосходная возможность стать пятнадцатым президентом Соединенных Штатов. Партия свободной земли была небольшим облачком на горизонте, которое могло отобрать некоторые голоса сторонников свободы у Фремонта, но Миллард Филмор не казался сильным кандидатом, и республиканцы не тревожились. Ободренная Джесси не смогла удержаться от планов переустройства некоторых частей Белого дома, в особенности устаревших спален, сумрачной семейной столовой и детской, не слышавшей детского смеха уже много-много лет. Она решила восстановить неофициальные порядки режима Эндрю Джэксона: она откажется от формальных очередей при приеме и чопорных обедов, на которые могут приходить только приглашенные; цепочку леди в обязательных длинных платьях, присутствующих на приемах, заменят открытые двери. Обеды будут проводиться по-семейному; их друзья смогут приходить в любой вечер; а проезжающие через Вашингтон могут не стесняясь приходить в Белый дом. Обеденный стол в Белом доме станет неким подобием обеденного стола Бентонов, только с большим числом гостей, за столом будут обсуждаться все вопросы национальной политики. Она вспомнила, как впервые увидела Белый дом — ее привел туда перед большим приемом и ужином отец. В каминах ярко горел огонь, мерцали восковые свечи, залы были украшены камелиями и ветками лавра. В государственной столовой подковообразный стол, по центру которого стояли вазы с ягодами, конфетами, орехами и фруктами, ломился от изысканных блюд, изготовленных французским шеф-поваром, а на обоих концах размещалось любимое воскресное блюдо отца — замороженные лососи в мясном холодце.

Она вернет прежние порядки в Белый дом. Каждый американец должен чувствовать, что это его второй дом.

Кампания была чревата тысячью осложнений, но к октябрю стало ясно, что ее исход решит фундаментальный вопрос: вызовет ли избрание Джона Фремонта выход из Союза? С сотни трибун в Миссури Том Бентон провозглашал, что Юг немедленно отколется, если будет избран «черный республиканец». Избиратели Севера стали задаваться вопросом: «Какой смысл избирать Джона Фремонта, если это вызовет гражданскую войну?»

В день выборов заря была светлой и ясной. Семья Фремонт поднялась рано, надела свои лучшие наряды, и Джесси вместе с Лили и Чарли проводили Джона к избирательной урне. Потом они пошли в штаб-квартиру кампании на Бродвее, куда к полудню стала стекаться по телеграфным линиям Сэмюэла Морзе информация о результатах голосования. К обеду стало ясно, что Джон получил большинство голосов в Нью-Йорке, Огайо, Мичигане, Висконсине, Айове, Коннектикуте, Мэне, Массачусетсе, Нью-Гемпшире, Род-Айленде. Его позиции слабели в Пенсильвании, Иллинойсе и Индиане, а ведь Блэр и Фремонт считали, что эти три штата перейдут к республиканцам. Наиболее сильным ударом для Джесси явилось то, что Миссури поддался доводам Тома Бентона и проголосовал за демократов. Маленький Чарли и Джон отдали должное обеду, принесенному на подносах, а Джесси и Лили не смогли и куска проглотить: было ясно, что Миллард Филмор и его партия свободной земли оттягивают достаточно голосов республиканцев, чтобы склонить сомневающиеся штаты в пользу демократов.

В переживаниях этого дня Джесси ощущала и признательность, и разочарование. Она была признательна добровольцам, участвовавшим в кампании, в своем большинстве это были молодые и лояльные делу свободы люди: они не желали признавать поражение до самого последнего момента и отважно повторяли: «Нас могут побить на сей раз, но мы выберем Джона Фремонта в 1860 году». Она понимала разочарование таких людей, как Дана и Грили, пришедших вечером пожать им руку и сказать, что они прекрасно вели борьбу; сдержанная, без эмоций реакция Джона на поступавшие свидетельства поражения притупляла огорчение тем фактом, что они отстали от Бьюкенена почти на полмиллиона голосов.

Они оставались в штаб-квартире до рассвета, пожимая руку уходившим участникам организации кампании, а затем по-научному анализируя результаты выборов с Фрэнсисом и Фрэнком Блэрами: Филмор и его сторонники свободной земли оттянули восемьсот тысяч голосов, которые достались бы республиканцам, не будь Север расколот. Триста тысяч вигов голосовали не за Фремонта и партию, более близко выражавшую их убеждения, а за Бьюкенена, стараясь не допустить раскола. Джесси подумала: «Если бы только эти виги и северные демократы, верившие в дело республиканцев, не испугались опасности сецессии Юга, Джон был бы избран. Если бы республиканцы избрали председателя Пенсильвании своим кандидатом на пост вице-президента, он мог бы нанести поражение Бьюкенену в его собственном штате. Если бы Том Бентон не выступил против своего зятя; если бы новая партия имела средства для проведения кампании, сопоставимые с ее молодым энтузиазмом; если бы…»

— Да, — прошептала она, когда первые лучи солнца проникли в выстуженную и опустевшую штаб-квартиру, — если бы…

Они побрели домой по пустынным улицам. Джесси и ее дочь отправились на кухню, чтобы приготовить яичницу с ветчиной. Она подала завтрак в столовую на стол, который почти пять месяцев был завален избирательными материалами. В середине еды Фрэнсис Блэр не выдержал: в его тарелку закапали слезы.

— Простите старика, — сказал он, — но я не могу сдержать свое разочарование. Я был так уверен, что мы создаем новую политическую партию, нового президента и новую эру. Теперь, когда все позади, видно, что мы ничего не свершили… ничего… Мы также участвовали в гонке!

Расстроенная этим срывом, Лили начала хныкать:

— Я замышляла провести следующие четыре года в Белом доме. Я организовала бы множество чудесных вечеринок, и все мальчики и девочки в Вашингтоне стали бы моими друзьями…

— А я даже перестроила Белый дом, — сказала Джесси с горькой улыбкой, — оклеила новыми французскими обоями приемный зал. Я провела ужин-буфет для тысячи гостей. Лили, прекрати хныкать. Надень пальто и погуляй по Вашингтон-сквер, пока не возьмешь себя в руки. Если ты не можешь выдержать более сильные разочарования, тогда ты будешь несчастной полжизни.

Лили надела пальто и вышла через парадную дверь. Фрэнсис Блэр извинился и пошел в свою спальню. Аппетит пропал, Джесси и Джон смотрели друг на друга через стол.

— Как ты думаешь, не отдохнуть ли нам? — спросила она.

— Да, должны попытаться.

Они устало поплелись наверх, в свою спальню. Джесси откинула тканевое покрывало. Они не стали раздеваться, а сбросили верхнюю тяжелую одежду и надели халаты. Они слишком устали, чтобы разговаривать и заснуть: они лежали рядом не двигаясь, и каждый думал о своем.

Впервые с тех пор, как пять лет назад она провела одинокие и бессмысленные месяцы в песчаных дюнах Сан-Франциско, ее охватило уныние. Она всегда верила в свои и Джона возможности, но теперь вынуждена признать, что для карьеры лучше всего подходит красочный французский термин «упущенная возможность»: они столько раз почти достигали превосходных результатов, но ничто не доводилось до логического конца. Они взбирались наверх в стольких многообещающих циклах, подходили к вершине, чтобы тут же соскользнуть вниз. Они не достигли ничего стабильного, что вело бы прямиком к дальнейшим достижениям. Чем они займутся и что сделают? Сумеют ли они справиться с очередной ожидающей их ролью? Или же снова подберутся к высокой вершине и снова упадут и окажутся за бортом?

Она понимала, что это несправедливо: Джон сделал много как исследователь, сыграл решающую роль в освоении Запада, успешно проявил себя в качестве завоевателя, гражданского губернатора, сенатора, кандидата в президенты. Но во всех этих ролях его успех был мимолетным, роли менялись так быстро, что шла кругом голова! Почему так происходит с ее мужем? Почему так происходит с ней? А как это влияет на их брак? Она так часто размышляла над загадкой Джона Фремонта, но теперь увидела, что действительную загадку задает их брак. Она удивилась тому, что, какими бы ни были трудности или острота кризиса, ни один из них в личных отношениях не подвел другого и этот добропорядочный и счастливый брак переживает неудачу почти при каждом изменении мирской карьеры. Почему такое хорошее супружество не ведет к таким же успехам? Неужели в одном из них есть нечто, исключающее другого? Или же способности мужчины и женщины жить в любви и гармонии являются теми атрибутами, которые заранее исключают мирской успех? Они терпели поражения по весомым, иногда даже героическим причинам, но всегда в конце их подстерегал неуспех.

Так ли это? Может быть, ей просто кажется, что цель важнее средств? В действительности Джон прекрасно преуспел как кандидат в президенты. Он остался верен лучшим чертам своего характера и наиболее достойным традициям американской государственности. Лишь она и муж ведают об этом; остальные граждане будут верить, будто они провалились; но с каких пор их единая точка зрения стала для них недостаточной? Разве они не были готовы принять осуждение и остракизм, решаясь на завоевание Калифорнии? Хотя завоевание произошло не совсем в такой форме, какую они предполагали, они не страдали от того, что были лишены возможности раскрыть закулисную деятельность. На этот раз действовали по собственному, скрытому от других убеждению: отказались принять предложение демократов о выдвижении кандидатуры, отказались вести кампанию грязными методами, отказались допустить в кампанию тему религиозной нетерпимости. Они не могли выйти на публику и крикнуть: «Мы настаивали на победе в идеальной обстановке!»

Нет, они не могли выставлять напоказ свои добродетели. Они проиграли, и это был конец. Но они сами как муж и жена знали, что, заплатив затребованное с них, они стали бы президентом и первой леди. Взаимное доверие — добро для супружества: оно придает ему вес и широту.

Джон поднялся с постели и пошел в свой кабинет. Она слышала, как он листает книги, передвигает мебель. Она встала, подошла к двери и увидела, что он стоит среди бумаг и заметок и смотрит на них с выражением пресытившегося. Он поднял взор и, не двигаясь, — лишь его темные впалые глаза казались живыми, — сказал через плечо:

— Ты можешь хранить тайну?

— Теперь, когда нет репортеров, осмелюсь сказать: могу.

— В таком случае должен сознаться, что я глубоко сожалею о том, что упорно старался быть благородным. Мне не следовало бы отклонять предложение демократов о выдвижении моей кандидатуры! Или же, приняв выдвижение от республиканцев, вести яростную кампанию, угрожать гражданской войной, если меня не изберут, допустить включение в кампанию вопроса о религии. Вчера перед нашим домом стояли тысячи; сегодня мы одиноки, нет даже ни одного репортера, чтобы выяснить, как чувствует себя проигравший. Говорю тебе, Джесси, мы были идиотами! Нам следовало бы вести игру по правилам политики! Эти правила были выработаны много лет назад. Если бы мы были разумными и деловыми, то сегодня утром ты могла бы пойти по магазинам и купить фиолетовые занавеси с розовыми шнурами для Белого дома, а ты беседуешь с мужем в скучной комнате, предаваясь ненужным воспоминаниям.

Пережив собственные сожаления, Джесси была в состоянии понять сетования мужа.

— Ты вправе сожалеть о случившемся, Джон, — сочувственно сказала она, — излишний идеализм подобен слишком жирному пирожному: он оставляет приторно-сладкий вкус во рту. Но ты не мог поступить иначе, мой дорогой, и я горжусь тобой. Я предпочитаю находиться здесь с тобой, отдаваясь работе и воспоминаниям, которые кажутся теперь бесполезными, а не покупать фиолетовые занавески ценою унижения. Ты помнишь, что сказал мне в тот вечер, когда мы узнали, что ты можешь быть выдвинут кандидатом от республиканцев: иногда проигранная битва ведет к выигрышу всей кампании. Ты и республиканская партия потерпели поражение в первых национальных выборах, но вы вели себя так хорошо, что это неизбежно приведет вас к победе. Возможно, твоя победа будет в 1860 году; возможно, она придет при другом республиканце; но, кто бы ни выиграл, он будет во многом обязан тебе. Ты честно принес республиканской партии почти полтора миллиона голосов, это сделало республиканцев второй постоянной партией. Ты не опорочил достоинство выборного процесса в год крови и страстей, когда так легко воспламенить своих сторонников. Таков твой вклад, дорогой, и он столь же важен, как тот, что сможет сделать Джеймс Бьюкенен в Белом доме.

Они стояли, глядя друг на друга, в сумеречной комнате, в стороне от внешнего мира, две одинокие фигуры, отвергнутые, но не осужденные; всё и ничего не потерявшие, заплатившие огромную цену, но обладавшие теперь большим, чем то, с чего начали. Несколько часов назад они были наиболее видными лицами своей страны; сегодня они чувствовали себя наименее важными, и им оставалось лишь зализывать свои раны.

Она не помнила, кто сделал первое движение, было ли сказано что-либо, как они приблизились друг к другу; произошло все так, как было при их первом объятии в прихожей ее дома в Вашингтоне: они вдруг необъяснимым образом слились друг с другом. В этот момент любые слова, даже самые нежные, были бы лживыми. Но этот поцелуй не мог солгать, он сказал им обоим, что между ними нет пропасти и несчастья и, что бы ни произошло, так и будет, пока они любят и действуют вместе.

Переполненная сердечными чувствами, она прошептала:

— Писатели утверждают, что любовь может быть лишь между молодыми, что радость и очарование романтической любви кончаются у алтаря. Как они слепы! Высшая романтика — в супружестве; самые прекрасные истории о любви пишутся после свадьбы, а не до нее.

Загрузка...