Благородна и благочестива

Глава 14. Цена святости

Свободных комнат в таверне оказалось только две. В одну перенесли сундук с вещами, чудом не вылетевший из кареты при воздушном путешествии, в другую — бесчувственного паладина. Хозяева, сдобренные серебром, суетились, подавая по распоряжению Камиллы то горячую воду, то свежие полотенца. На саму девицу поглядывали с интересом: явно запомнили ещё в прошлый раз. Камилла не возражала: главное, чтобы про вилку забыли.

— Я останусь с ним ненадолго, — быстро проговорила Камилла, шагнув на порог мужской комнаты. — Вы пока сами освежились бы, мэм Гирр… да тёплого на ночь выпили. До утра, будем надеяться, с нами уж точно ничего дурного не станется.

— Как скажете, светлейшая, — помедлив, обронил королевский воин. — Побуду внизу, с Тэрном. Ллея Блаунта я уложил в постель да по вашему указанию умыл, как мог. Паладины хранимы даром Отца: верно, скоро восстановится.

— Пользовался-то он далеко не даром Отца, — возразила Камилла, подходя к деревянной кровати. Там, бледный и тихий, как безветренный день, спал Патрик Блаунт. — Кто его знает, как от магии стихий восстанавливаются?

Мэм Гирр подумал и вынужденно признал правоту молодой ллейны.

— Зовите, если что, — сдержанно кивнул воин, прикрывая дверь.

Если верный защитник и подумал чего, что с благочестием благородных не вязалось, то молча проглотил невысказанные мысли. Камилла в нём не сомневалась, а даже если бы и взялся трепать языком: ей какая разница? Чай, не трепетная ллейна Одетта, и не такие слухи переживёт.

Осторожно присев на скрипнувшую табуретку, Камилла помедлила и коснулась холодного, стараниями тщательного умывания, лба паладина. Теперь, когда не приходилось в ответ выдерживать тёплый взгляд карих глаз, она позволила себе рассмотреть спящего внимательнее. Высокий открытый лоб, светлая кожа, на которой отчётливо выделялась её смуглая ладонь, тёмно-русые, почти чёрные волосы. Губы, ещё бледные, почти сливавшиеся с кожей. Без тёмного плаща и оружия Патрик Блаунт выглядел непривычно. Но, положа руку на сердце, таким паладин ей нравился ещё больше. Светлая нательная рубашка натягивалась на плечах, руки, спокойные, неподвижные, лежали поверх тонкого лоскутного одеяла. Такой мужчина, как сказала бы мэма Софур, не в гостином дворе — в ллейских покоях лежать должен. Рядом с ней, разумеется.

С Камиллой, в смысле.

— Ну и мысли в голову лезут, — вслух вздохнула наследница Эйросского рода, опуская ладонь на руку паладина. Коротко стиснула холодные пальцы, осторожно погладила. И тут же подскочила, как ошпаренная, когда те внезапно сжались в ответ, поймав вороватую ладонь в мёртвый капкан.

— Поделитесь, — слабо выдохнул Патрик, не открывая глаз.

Камилла на пробу дёрнула рукой и, убедившись, что безнадёжно, опустилась обратно на табуретку.

— И не подумаю, — негромко отозвалась дочь Рыжего барона, чувствуя, как вновь расслабляются холодные пальцы. — Вам отдохнуть нужно, ллей Блаунт.

— Патрик, — напомнил паладин. — Мы договорились…

Камилла накрыла второй ладонью теплеющие пальцы мага воздуха.

— И выспаться надо бы, — неловко проронила она.

— Мне… надо… согреться…

Помнится, в лавке мэма Фаиля перебравший покупатель как-то так и выразился, прежде чем полезть к молоденькой лавочнице. От прилипчивого ухажёра Камилла в тот день избавилась просто: под руку подвернулась чугунная сковорода. Мэм Фаиль ещё потом ругался, что вмятина осталась.

Вот только ллей Патрик явно имел ввиду только то, что сказал. И впрямь замёрз, что ли?

— Тут больше одеял нету, — растерянно огляделась Камилла. — Я бы плащ сверху накинула, так сушится одежда-то. Мокрая вся насквозь, ровно вы не в смерч, а в водоворот попали. И камин ярко растоплен. И воздух хоть и сырой, но тёплый. Мы же на юг идём! Едем. Летим, — совсем запуталась дочь Рыжего барона. — В общем, тут по-любому уютнее, чем в Эйросских землях.

— Наше имение находилось на севере, — слабо, всё ещё не открывая глаз, усмехнулся Патрик. — Я привык к морозам. Но мёрзну всё равно. Это холод изнутри… Я… не знаю, как объяснить…

Камилла придвинулась ближе, повинуясь сжавшимся пальцам паладина. В её маленьких и горячих ладошках те постепенно согревались, а напряжённые плечи заметно расслаблялись.

— Я знаю, — рассеянно откликнулась наследница рода огня. — Дед мой вон горит изнутри, разве что огнём не плюётся, а вы, Патрик, видимо, вечно мёрзнете. Вполне объяснимо. Вы нас когда в воздух подняли, так сразу похолодало. Одно из двух: либо там, наверху, и впрямь прохладнее, либо у нас кровь от ужаса застыла. Причём сразу в лёд, — припомнила собственные ощущения Камилла. — Если у вас внутри то же самое, то вы ещё стойко держитесь, ллей Блаунт.

Патрик тихо рассмеялся и открыл глаза. Плеснул ореховой теплотой пристальный взгляд.

— Это очень странно, — вдруг тихо, но отчётливо проговорил паладин. — Мне теплее с вами… с тобой, Камилла… Я согреваюсь…

— Тогда я посижу ещё немного, — подавила довольную улыбку Камилла. — Выходит, не только огню нужен воздух, но и наоборот. Мне не жалко: грейтесь. Когда ещё так поговорим? Вы дело сделаете — и уйдёте.

И добавила бездумно, рассеянно:

— Ты ведь себе не принадлежишь…

Патрик не отозвался, молча разглядывая враз погрустневшую Камиллу. Протянул руку, касаясь её щеки. Пальцы, уже потеплевшие, живые, легко погладили линию подбородка, поднялись к щеке.

— Даже если я уйду из ордена, — совсем тихо проронил Блаунт, — что я предложу тебе? Ллей Корнелиус не солгал — я проиграл родовое имение… в игру в кости. Это большая глупость с моей стороны, и я о ней уже упоминал…

— Ты не похож на азартного человека, ллей Патрик, — не сводя глаз с паладина, вдруг заметила Камилла. — Я много игроков повидала. В таверне, где работали племянники мэмы Софур. У них глаза… мутные. Если бы ты даже и переболел игрой, то должен был бы хоть чем-то её заменить. Иные в выпивку ударялись, другие плетением корзин занимались. Что угодно, чтобы только забить дикую страсть. А в тебе нет ни больных, ни иных дурных наклонностей. Отец Небесный наградил острым зрением: я вижу. Иногда даже больше, чем говорю вслух, — помолчав, добавила наследница рода огня. — Так что же случилось на самом деле, ллей Патрик?

Паладин её не поправил. Только пальцы снова похолодели, и губы поджались в бледную полосу.

— Я расскажу, — выдавил через силу Патрик. — И ты вправе пользоваться этим знанием по своему усмотрению. Ты поймёшь — я знаю. Сколько мудрости в столь юном возрасте… Верно, и тебе есть, что вспомнить… чем не гордиться… и что хотелось бы забыть…

Камилла лишь мысленно усмехнулась: с чего бы начать? Рыжие Острова не то место, где можно жить честно, благочестиво или же утончённо. Драки, кражи, сомнительные поручения — со всем этим дети в родном поселении знакомились с младенчества, и она исключением не стала. Позже — продажная любовь, пьяные гульбища, убийства и грабежи. Лишь благодаря репутации Рыжего барона, которого обходили стороной даже самые буйные, их семью не трогали. А уж после того, как Камилла осиротела окончательно, в ход пошли собственные руки, грязные ругательства, воровство, мошенничество да подлые методы, каким щедро обучали Рыжие Острова в целом и мэм Фаиль в частности. Не скатиться в скотскую жизнь помог лишь спившийся духовник, к которому Камилла исправно ходила раз в седмицу — обучаться грамоте да духовным премудростям.

Так себе начало благородного пути.

— Корнелиус был прав, — тем временем тяжело говорил ллей Блаунт. — Моя семья не отличалась ни смелостью, ни отвагой. Тёмный дар берегли от чужих глаз и языков, тем самым отрезая себе всякое знание о том, какими способностями обладают.

До меня магией воздуха владел дед… Хотя владел — не совсем то слово. Пригонял иногда тучи, если лето выпадало засушливым, или вздымал ветер в тихую погоду, чтобы мельницы крутились веселее, и у мельников не ставала работа. Больше ничем не отличился. Когда похоронил супругу, ушёл в грозовую ночь и не вернулся. То ли в стихии растворился, то ли в овраге бесславно погиб. С тех пор я остался один на один с собственной силой, о которой он, последний маг воздуха, должен был мне рассказать. Но увы: дед ушёл, и про тёмный дар мне не могли поведать толком даже родители. Не сильно и старались, ожидая, верно, нужного часа — но даже в этом не преуспели. Матушка и отец погибли в одну особо холодную зиму от тяжкой хвори и не оставили мне ни братьев, ни сестёр, ни прибыльного имущества, ни знания о том, что меня ожидает. В тот год мне едва исполнилось одиннадцать. Тогда меня взял на воспитание слуга, суровый и немногословный. Он-то и объяснил, как мог, что род мой особенный, и что может случиться так, что и я про то узнаю.

Патрик Блаунт замолчал ненадолго, и взгляд его ушёл в никуда. Карие глаза стремительно посветлели — до холодной небесной синевы. Зрелище для неподготовленных, прямо сказать, пугающее.

— Я и узнал. Уже через год узнал, на что способен. До того мне казалось, что это обычное дело — чтобы дети слышали, как поют ветра. По-разному поют. Я слышал, о чём они говорят… я видел, откуда они прилетают. Никому не говорил — что ж в этом особенного? Ветер мне никогда не мешал. В самую жуткую грозу я отмахивался — и яростные порывы стихали. Лишь после двенадцати, когда я стал отроком, понял, что могу больше. Притягивать молнии, катать между пальцев электрические шары… и убивать ими же.

Камилла замерла, не отнимая рук от холодных пальцев Патрика. Помедлила и снова стиснула побелевшие ладони.

— Мы повздорили в тот день, — мёртво продолжал паладин. — Я и Гаррет — мой старый воспитатель. Уж и не помню, о чём говорили… Кажется, Гаррет настаивал, чтобы я посещал храм, как и положено благочестивым ллеям. А я, своенравный, обозлённый тем, что вынужден слушаться — страстно пожелал… Я… не помню, чего пожелал…

Камилла смотрела в бледное лицо ллея Блаунта и понимала — помнит. Только страшно вспоминать — настолько, что разум сам отказывался хранить это внутри.

— Гаррета убила молния. Днём. В ясную погоду. Камилла… я стал убийцей в тринадцать лет…

Паладин медленно выдохнул сквозь зубы, и в комнате упала тишина. Камилле даже показалось — слышно, как стучит её сердце. Громко, быстро и жарко. Здесь и сейчас ллей Блаунт открывал ей то, что не доверял никому. И именно этот день — и то, что она ответит — определят, скрестятся ли снова их пути…

— Я скрыл преступление. Для людей случилось очевидное: человека убила молния. Только я знал правду — и я промолчал. Мне было тринадцать; я испугался. А с годами — убедил себя, что не виноват. Ещё два года я просидел взаперти в собственном имении, управляя им, как умел. Разумеется, я терял остатки имущества из-за мошенников, нерадивых служащих, почуявших слабину со смертью верного Гаррета, и прочих желающих. Людей дичился. Чувствовал, как вместе со мной растёт и моя сила, и с ужасом понимал, что совершенно не умею ею управлять. И не знаю, у кого спросить. А потом… мне исполнилось пятнадцать. Я прогуливался в поле, подальше от людей, и встретил дочь местного духовника. Далию. Мы подружились, и я… поцеловал её.

Камилла молчала, ожидая продолжения. И рук от ледяных ладоней паладина не отняла.

— Я впервые ощутил мужское желание и… в груди родилось жжение. Знакомое и ненавистное. Я не успел даже понять, что происходит — лишь ощутил, как с губ моих срывается разряд — и пронзает её насквозь. Далия упала замертво. Прямо там, в поле. Под ясным голубым небом.

Патрик Блаунт замолчал, и сердце Камиллы вдруг дрогнуло. Наследница Эйросского рода стиснула их крепко сцепленные руки, показывая, что не будет отрицания, не будет отвращения. Паладин это ощутил, потому что сглотнул и продолжил — упрямо, через силу:

— Я не стану описывать, что пережил в тот день. Скажу лишь, что в отчаянии и ужасе я спустил имение, чтобы отречься от собственного дара и имени, и сбежать подальше из родных земель. Меня никто не обвинял, но я сам себя осудил. Безжалостно и неумолимо. Не знаю, что ещё бы я натворил — убил бы в приступе безумия всё поселение или наложил на себя руки — если бы тогда, в таверне, не появился духовник. Отец убитой мною Далии. Его звали… пэр Доминик. И он единственный понял, что произошло. Не знаю, как ему хватило… мужества не возненавидеть убийцу единственной дочери. Откуда столько силы духа, чтобы забрать озлобленного, безумного мальчишку домой — а затем отправиться с ним в орден Отца? Чтобы защитить и уберечь, как он потом признался. Я всем обязан пэру Доминику. Он пробыл со мною первые три года, проследив, чтобы меня приняли в ордене и чтобы я успокоился, стал на путь света — а затем отправился на служение на Зелёные Острова. Горе всё же подкосило его — пэра Доминика разбили болезни, он стремительно состарился, но никогда, ни единым словом или взглядом, не напоминал мне о случившемся. Я помнил сам. Знаешь, что оказалось тяжелее всего?.. Сносить его бесконечную доброту. Пэр Доминик лишь раз, утешая меня на исповеди, обронил: «Отец забрал у меня дочь, но подарил сына. Я счастливый человек, Патрик Блаунт».

Паладин приподнялся на подушках, не отпуская её ладонь. Сел, дыша тяжело и рвано, словно после долгого бега. Потёр грудь, будто у него, молодого воина, заныло сердце. Пальцы его вновь потеплели — никак, её стараниями. Да и мертвенная бледность уступила наконец живому, хотя и неровному, румянцу.

— С тех пор я не покидал орден. Три года я провёл в учении, познавая собственную силу и принимая дары Отца. Из меня вырастили воина Храма, потому что едва ли моё мятежное сердце могло бы стать сердцем исповедника и духовника. Тринадцать лет я служил ордену, отправляясь на задания во все земли Мира. Я наконец-то стал свободен, как ветер — то, о чём всё детство мечтал. Вот только я ни на шаг не отступал от приказов священства и не выходил из ордена. И женщин так и не познал. И духовные заветы исполнял истовее, чем самый светлый из праведников…

Значит, не солгал ей паладин — тогда, в караване. И впрямь немного у него опыта в любовном вопросе…

Камилла нахмурилась и тряхнула головой, усилием воли возвращая себя в тесную комнатку. Хорошо хоть, мысли паладин не читал — экая муть в голову лезет, да ещё в такой тягостный момент.

— Только не любовь и не праведность двигали мной, прекрасная Камилла, — выдохнул тем временем Патрик, переводя на неё пристальный взгляд. Холодная синь колдовских глаз дрогнула и потеплела, возвращая им привычный карий цвет. — Мною управлял обыкновенный страх. Страх снова кого-то убить. Не на поле боя. Не потому, что я так решил. А лишь потому, что тьма внутри возьмёт верх, и я вновь проиграю. И у тебя теперь есть полное право бояться и презирать меня, прекрасная ллейна… А я могу похвастать лишь тем, что ничего не утаил. Слабое оправдание, но я почему-то надеюсь… Ведь ты самая светлая… искренняя… настоящая… Ты не станешь ни изворачиваться словами, ни давать ложной надежды. Если я тебя отвратил — скажи мне здесь и сейчас.

Маг воздуха говорил теперь быстро, горячо, да и руки в её ладонях нагрелись — словно с каждым словом Патрик Блаунт глотал живительного зелья или, по меньшей мере, крепкого вина. Расправились плечи, налилась краской кожа, потемнели глаза, а напрягшиеся пальцы сжимали её так крепко, словно Патрик забыл о собственной силе и собирался перемолоть девичьи ладошки голыми руками.

Камилла вздохнула, не разжимая губ. Помолчала, собираясь с мыслями. До мудрых исповедников ей было далеко, так что понять, жуткие ли поступки совершал юный Блаунт или же стал заложником собственного тёмного дара, она не могла. Зато она видела глаза паладина, ощущала тепло согревшегося мужского тела, дышала его запахом — и верила. До последнего слова — верила. Так же искренне, как Патрик Блаунт ждал сейчас её ответа.

— Мой батюшка, Золтан Эйросский, как-то вырезал половину города, когда матушку убили, — помедлив, задумчиво обронила Камилла. — Заходил в дома тех, кто хоть как-то оказался причастен, и убивал мечом прямо там, где находил — за столом, в нужнике, в постели… Магом он не был и собой владел. Но про багровые реки тогда недаром говорили. И Рыжими Острова прозвали не просто так. При этом я любила его — искренне, как умела. А ведь батюшка истреблял и нечисть, и тёмных людишек с равным безразличием. Заслужил — получи… Но я любила его. Даже после багровых рек. Нет, не думаю, что у тебя получилось меня удивить, Патрик Блаунт…

Про Рыжего барона тогда легенды ходили. Если бы уже тогда знать, что никакой он не барон, а самый настоящий ллей, потомок рода огня…

Замок, любящий дед, тёплая постель и прекрасный Фэйерхолд стали бы немного ближе. И унижений поубавилось бы.

— Я люблю тебя, Камилла Эйросская, — выдохнул, не сводя с неё блестящих глаз, паладин. — Я тебя сейчас ещё больше люблю… хотя узнал с первой встречи…

Патрик так и не разжал их рук, когда склонился ближе — и коснулся её губ своими.

Камилла никогда в жизни не целовалась. Склизкие поползновения ухажёров на Островах не в счёт, немногие претенденты огребали от дочери Рыжего барона на месте, не получая желаемого. Но то, что паладин целоваться тоже не умел, Камилла поняла сразу.

И оценила.

Потому что только мужчина, никогда не знавший другой женщины, оставался столь же беззащитен перед ней, как и она перед ним. Только такому, как Патрик Блаунт, привыкшая к грубости и неприкрытой пошлости Камилла сумела по-настоящему довериться. И только такого, как паладин, она и желала — бездумно, жадно, ревниво, безраздельно — прибрать к рукам, владеть и властвовать — его умом, мыслями, чистотой и святостью. Потому что ллей Блаунт, после всех совершённых им сомнительных боевых подвигов и несомненных, пусть и невольных, грехов, оставался чище, нежели она, ничего, страшнее воровства, не совершившая.

Объяснить это Камилла не могла, но самой себе признавалась: ни деньги, ни мужская красота, ни положение не привлекали дочь Рыжего барона. Деньги она умела добывать и сама, красивые мужчины, вроде ллея Ленара, навевали скуку, а положение — всегда шаткая вещь. Выйдешь за низшего — вроде как опустишься, выберешь кого повыше — сама останешься второсортной на всю жизнь. Нет; не на это ставку делают.

Камилла искала лучшего, чем она.

Того, кто не пойдёт на обман ради куска хлеба. Кто не покривит душой в малом. Кто не ищет выгоды и не предаст ради минутного превосходства. Того, кто чище, лучше, светлее… Его святостью очиститься, с его помощью стать… если не лучше, то чуточку благороднее.

— И я тебя люблю, Патрик Блаунт, — признала Камилла, едва паладин немного отстранился. — Хотя за шоколад я тебя ещё нескоро прощу. Опозорил меня тогда, в караване-то… на горячем почти поймал…

Паладин тихо рассмеялся, касаясь её лбом. Притянул чуть ближе, снова поцеловал — уже ощутимее, жарче, решительнее. Верно, лишь теперь убедился, что и впрямь не убьёт ненароком.

— Кхм, — неуверенно раздалось от двери. — Я тогда ещё чаю попью, что ли…

Камилла вспыхнула, услышав голос мэма Гирра — но Патрик не позволил ей отстраниться. Только бережно притянул к груди, скрывая от чужих глаз.

— Долго ли мне ещё чаем заливаться, ллей Блаунт? — вежливо поинтересовался королевский воин перед выходом. Верно, по лицу паладина догадался, потому что вздохнул почти страдальчески. — Понял. Рад, что вам уже лучше, ллей Блаунт. А всё же выспались бы, пока время есть.

Стукнула закрытая дверь, и Камилла подняла голову. Щёки полыхали так, что всё лицо огнём горело, да и сердце колотилось, что сумасшедшее.

— Неловко вышло, — пробормотала она, позволяя Патрику обнять себя за плечи. — Пойду я, пожалуй… а то ещё нескладнее получится.

— Светлый ллей Тадеуш обещал испепелить, — вдруг припомнил маг воздуха. — Если тебя не уберегу. Клянусь, теперь у него есть на то причины.

— Деду ты понравился, — возразила Камилла, как-то незаметно пристроив голову на плече у Патрика. — Он только порадуется…

— Жениху, который собственное имение в кости проиграл?

Камилла даже выпрямилась, удивлённо заглядывая в тёмные глаза паладина.

— Во-первых, меня никто не сватал, ллей Блаунт, — прищурилась наследница Эйросского рода. — Во-вторых, с чего ты взял, что мне имение нужно? У меня целый замок есть. А если бы и нет? Я ничего раньше не имела, ничего и не потеряла бы. Хотя если тебя нужно уговаривать, ллей Блаунт, то я лучше и впрямь помолчу.

Патрик крепко прижал её к груди, коснулся губами растрёпанных медных прядей.

— Ты слишком многого добилась, чтобы ничего не иметь, — тихо и твёрдо обронил паладин. — И я сделаю всё, что ты была счастлива. Даю слово, что сделаю всё… веришь? Веришь мне?

Камилла верила. И когда Патрик поцеловал её в третий раз, словно скрепляя договор печатью. И когда обнял, не в силах отпустить. И когда шептал — тихо, едва слышно — слова тихой колыбельной, зарываясь лицом в её волосы. Даже когда уходила, высвободившись из крепких рук, не видела ничего дурного ни в деликатном стуке в дверь, ни в том, что она, благородная ллейна, выходит из мужской комнаты в столь поздний час одна.

Истинная любовь очищает. В ней нет места сомнениям, грязи и подозрениям.

Или это не любовь.

Уже лёжа в собственной холодной постели, Камилла долго улыбалась в темноту, вспоминая ласковый голос, тёплые губы и крепкие руки. Вспоминала и песню, беззвучно повторяя мелодию в тишине гостевой комнаты. Колыбельная подействовала: последние слова Камилла допевала уже во сне. Снилось небо. Ярко-синее, как глаза Патрика в моменты колдовства, и чистое, словно сегодняшнее признание.

И это, определённо, обещало им скорую удачу в грядущем дне.

…Ветер пел мне песню колыбельную,

Так, что только я лишь слышать мог.

Обещал любовь мне нераздельную,

В день, когда ступлю я за порог.

Я поверил с жадностью, с готовностью,

Вырвался не бризом — смерчем прочь.

С помыслами воевал греховными,

И стремился каждому помочь.

Дивно вдруг легли пути небесные!

С каждым шагом, с каждым боем я

Понимал: старанья бесполезные,

И спастись мне здесь никак нельзя.

Старый шрам не смыть святыми войнами,

Лёд внутри души не растопить.

Чем согрею сердце недостойное?..

Что поможет пламя сохранить?

Тёмен дар мой, страшны разрушения,

Всех врагов могу испепелить.

Только, честно глядя в отражение,

Лишь себя не в силах осветить.

Вдруг случилось странное, желанное –

Вспыхнул пламень жаркий предо мной.

Заслужил я счастье первозданное?

Чем сравнюсь с твоею чистотой?

Я не знаю, объяснить не в силах я,

Только мне не холодно с тобой.

Имя лишь твоё роняя дивное,

Чувствую, что я ещё живой.

Не нужны мне больше страны дальние,

Сердце тихим счастьем расцвело.

Ты со мной, прекрасная, хрустальная,

Наконец-то мне с тобой тепло…