Благословенное дитя

II Жилищный кооператив

Все, кто смог здесь поселиться, говорили, что они счастливы. Потянувшись, Лаура вздохнула. Агент по недвижимости предложил написать в объявлении: «Идиллический оазис в самом сердце столицы».

— Объясните, что это означает, — потребовала Лаура.

— Что именно? — спросил агент.

— Идиллический оазис. Интересно, что это такое.

Юнас Гуаве, шустрый агент по недвижимости и старший партнер риелторской компании «Невижимость Просперо», славился умением продавать втридорога. Однажды утром Лаура от скуки позвонила ему и сказала, что хочет продать дом.

— Старомодный шарм в сочетании с современным комфортом, — ответил он. — Лаура, вы просто чудеса сотворили с этим домом! Именно такие дома и нравятся людям!

Сидя на камне возле входа на кухню, Лаура болтала ногами. Тощая, как спичка. Длинные голенастые ноги маленькой девочки. На следующее лето у Лауры будет такой же прекрасный загар — а может, даже еще лучше, и уж тогда ей не придется сидеть тут, дожидаясь Исака, чтобы сыграть в ятцы [3]. Следующим летом она станет разгуливать по пляжу, а из одежды наденет только пестрые трусы от купальника — как у Эрики, Марион и всех остальных. «Прекрасная Эрика» — так сказал о ней один почти взрослый парень. Ему было лет семнадцать, он долго пялился Эрике вслед, а потом назвал ее прекрасной. У Лауры длинные взлохмаченные волосы. Светлые, почти белые. Она уже несколько недель не мыла голову. «По-летнему грязные», — сказала Роза. «По-летнему красивые», — сказал Исак. Он скоро освободится. Закрыв глаза, Лаура представила, как Исак сидит в кабинете. Он встает, убирает бумаги в ящик. Выключает свет. Подходит к полке со всякими играми и достает коробку с ятцы или лото. Хорошо бы, он выбрал ятцы. Лото — игра для малолеток. Даже Молли может играть в лото, хотя она только все портит. Лаура услышала шаги Исака. Сейчас он откроет дверь и скажет: «Ну, Лаура, пора нам сыграть в ятцы! Что скажешь? Я обыграю тебя в два счета! Даже и не надейся!» Она бросила башмаки и носки на кухне, съела грушевое мороженое, а теперь, болтая ногами, сидела на камне и смотрела на виднеющийся за соснами берег моря.

Вообще-то Лаура не собиралась продавать дом — просто вдруг взяла и позвонила Юнасу Гуаве. Ларсу-Эйвинду она ничего говорить не стала. Было обычное январское утро, на улице холодно, темно и снег. Лаура так ждала этого дня, когда сможет остаться одна. За завтраком дети ныли и отказывались есть, особенно Еспер. Юлия молчала. Ларс-Эйвинд разбил стакан и пролил молоко на чистый выглаженный пиджак. Дети тут были ни при чем. И Лаура тоже. Никто не виноват. Просто Ларс-Эйвинд вдруг выронил стакан и облился молоком.

— Черт!

Юлия с Еспером посмотрели на отца. Еспер захныкал.

— Успокойся, — сказала Лаура мужу.

Сегодня супруг Лауры хотел надеть именно этот пиджак. Предстояла важная встреча. Сначала ему надо к доктору — ничего серьезного, обычный плановый медосмотр, — а потом на важную встречу. Накануне ночью он сказал Лауре, что от этой встречи зависит очень многое. Было два или три часа ночи. Они лежали в постели и мерзли, а Ларс-Эйвинд не мог уснуть. Пожав его руку, она сказала, что все будет хорошо. А сейчас ему нужен другой пиджак, потому что этот, специально приготовленный для такого случая, облит молоком. Лаура попыталась отмыть пятна теплой мыльной водой, но без толку. Юлия давно оделась и теперь сидела на стуле в гостиной и ждала остальных. Она молча смотрела на мать, отца и брата. У Еспера текли сопли. Он шмыгал носом еще вчера вечером, перед сном, но сейчас сопли потекли сильнее. Насморк вроде бы не очень сильный, но хуже, чем вчера. Лаура пощупала его лоб, потом провела ладонью по щеке, погладила по голове. Движения ее были быстрыми и уверенными. Еспер не вырывался.

— Температуры у него нет, — сказала Лаура.

Мерить температуру она не стала — для этого придется снимать с него брюки с рейтузами, и, если у него температура, нужно оставить его дома, а ей даже думать об этом не хочется. Как раз в тот день, когда она взяла отгул! Целый день в ее распоряжении! Она снова пощупала его лоб.

— Он немного вспотел! — крикнула она Ларсу-Эйвинду и, скорее для себя, добавила: — Но тут довольно жарко.

— У меня важная встреча! — прокричал в ответ Ларс-Эйвинд из ванной. Он злился из-за пиджака.

— Найди другой пиджак! Мне некогда!

Присев на корточки в коридоре, Лаура заставила Еспера высморкаться. Она посмотрела ему в глаза.

— Если тебе будет плохо или ты заболеешь сильнее, я заберу тебя. Ладно, Еспер?

Еспер кивнул.

— Но только если ты по-настоящему заболеешь, ладно? А если все в порядке, но просто хочется пораньше домой, тогда придется остаться в саду на весь день.

Юлия — на два года старше Еспера — внимательно смотрела на мать. Поднявшись, Лаура провела рукой по дочкиным волосам. Прекрати на меня так смотреть!

— А ты, Юлия, следи за собой сегодня, хорошо? Не вздумай гулять без варежек!

Юлия продолжала смотреть на мать — она не кивнула в ответ.

— Даже когда ты бегаешь и тебе тепло, шапку с варежками снимать нельзя, — сказала Лаура.

Юлия пожала плечами.

«Я что-то не то сделала? — подумала Лаура. — Прекрати на меня так смотреть! Я не сделала ничего плохого!» Она оглядела детей — четырехлетку и шестилетку. Оба в пуховиках, плотных вязаных шапках, красноносые и голубоглазые.

— Вечером будем пить горячий шоколад со сливками, — сказала Лаура и, по очереди ткнув Еспера с Юлией в грудь, добавила: — Ты, ты, папа и я. Вафли и горячий шоколад со взбитыми сливками.

Когда Ларс-Эйвинд усадил Юлию с Еспером в машину и уехал (в детский садик, к врачу, а уж потом на встречу), Лаура не собиралась звонить Юнасу Гуаве. Она вообще не знала о его существовании. Убрав со стола, она налила себе кофе, села за компьютер и зашла в Интернет, где и наткнулась на его имя. Внимательно изучила фотографии выставленных на продажу домов. Гостиные, спальни, ванные комнаты, кухни. Лаура представила, как бы она жила в этих домах. Агентом по продаже самых шикарных квартир был Юнас Гуаве. Когда Эрика позвонила ей с мобильного и начала уговаривать съездить на Хаммарсё, Лаура и слушать не захотела. Сейчас — на Хаммарсё? Нет уж. Лауре хочется сидеть за компьютером и бродить по Интернету. Может, она еще что-нибудь найдет про этого Юнаса Гуаве. Попрощавшись с Эрикой, она позвонила в «Недвижимость Просперо».

— Мы пока не решили точно, будем ли продавать, — сказала она по телефону, — вроде собирались, но окончательно не решили.

На самом деле ей просто хотелось выяснить, сколько можно выручить за их дом. На сколько он потянет. Юнас Гуаве сказал, что может прийти сейчас же. Лаура приняла душ, накрасилась, влезла в обтягивающие джинсы и покрутилась перед зеркалом. По словам Ларса-Эйвинда, у нее лучшая задница в Осло. Ей хотелось, чтобы агент по недвижимости тоже по достоинству оценил ее задницу.

Юнас Гуаве попросил стакан воды со льдом. Нет, не кофе, достаточно воды со льдом. Лаура позволила ему пройтись по дому и записать что-то в блокноте. В доме было прибрано, но она извинилась за беспорядок. Она вечно просит прощения за беспорядок — не важно, прибрано в доме или нет. Усадив Юнаса Гуаве в гостиной, Лаура прошла на кухню, вытащила из холодильника формочку со льдом и ударила ею по столу. Она никогда не умела правильно доставать лед из формочки. Ларс-Эйвинд от этого бесится. Он говорит, что нельзя просто брать и колотить формочкой обо что попало. «Но правильно выдавливать их — это целая наука», — говорит он. В последнее время от него начал исходить какой-то неприятный запах. Нет, не пот и не запах изо рта, просто, когда он приходит домой усталый, его тело неприятно пахнет. А сейчас он часто устает, потому что на работе перемены, он не высыпается и боится. Лаура не знала, почему ей кажется, будто он боится. Бояться Ларсу-Эйвинду совершенно нечего. Сейчас ему приходится работать больше, но это только на пользу. Ему повысят зарплату. Они смогут позволить себе то, о чем много лет мечтали. Сделают ремонт в ванной. Отремонтируют комнаты Еспера и Юлии. Поменяют полы. Может, даже снимут на все лето маленький волшебный домик в Провансе. Отдохнут.

Во второй раз Эрика позвонила узнать, как выехать из Осло. Лаура считала Эрику немного беспомощной. Эрика была старшей и самой способной. Исак гордился ею больше, чем другими, ведь она, как и он, стала врачом. Однако во всех ее действиях, без сомнения, чувствовалась какая-то беспомощность.

Юнас Гуаве и Лаура сидели на кремовом диване возле большого окна, выходившего на юго-запад, откуда открывался вид на сад, а в отдалении виднелся Осло-фьорд. Лаура и Юнас Гуаве разговаривали. «Прекрасный вид на сад с сиренью и яблонями. Вид на фьорд!»

Лаура поинтересовалась, можно ли называть видом, когда окно выходит в сад. Юнас Гуаве заверил ее, что уж он-то за свои слова отвечает.

— Если виден фьорд, значит, вид есть, — сказал он. — Главное, чтобы взгляд не останавливался, а здесь для взгляда простор.

Лаура кивнула.

— Знаете, когда останавливается взгляд, вместе с ним останавливается и мысль, — не унимался Юнас Гуаве.

«Строго говоря, не видно отсюда никакого фьорда, — подумала Лаура, — разве что новым владельцам приспичит высунуться из окна и вывернуть голову так, что шею можно сломать…» Отложив в сторону объявление о продаже дома, она посмотрела на Юнаса Гуаве, который на мгновение отвернулся, допивая воду. Он так ее пил! Словно ребенок, который впервые попробовал колу! Лаура могла смотреть на него безо всякого стеснения, он не обращал на нее ни малейшего внимания. Несколько секунд его ничего, кроме стакана воды, не интересовало. На лице Юнаса Гуаве было множество небольших шрамов или оспинок. «Нелегко ему пришлось в юности, — подумала Лаура, — одиночество, раздражение. Никаких девушек. Они дразнили его. Лезли целоваться. И он принимал все это за чистую монету. А когда ему казалось, что самая красивая девочка в классе действительно хочет поцеловать его, они отбегали в сторону и кричали: „Фу! Мерзость! Отвали, урод! Гляди — у тебя же прыщи! Фу!“» Он вырос, переехал в Осло, много тренировался, и нарастил мышцы, и вывел прыщи — наверное, антибиотиками. И все изменилось. Юнас Гуаве поставил пустой стакан на столик. Она предложила ему еще воды, но он покачал головой.

— Ладно, — сказала Лаура, показывая на объявление, — текст вы придумали просто замечательный, но, по-моему, выражение «идиллический оазис» надо заменить каким-нибудь другим. «Идиллический оазис» — это как-то коряво.

— Коряво? — улыбнулся Юнас Гуаве.

Он явно ждал объяснений. Лаура пыталась подобрать слова. О чем можно говорить с человеком, который не понимает, что выражение «идиллический оазис» — корявое? Может, сказать «гадкое»? «Гадкое» — подойдет? Юнас Гуаве вопросительно смотрел на нее. Лаура взяла со стола листок бумаги. Она чувствовала, что он разглядывает ее. Грудь, щеки, тело. У Лауры, в отличие от Юнаса Гуаве, прекрасно развито боковое зрение. Она всегда начеку. Сейчас он, наверное, думает: «Чем это так опечалена Лаура Лёвенстад?» Посмотрев на него, Лаура улыбнулась. Агенты по недвижимости не говорят «опечаленный». Этого слова вообще никто не употребляет.

— То есть я имела в виду — гадкое выражение.

Юнас Гуаве откинулся на спинку дивана.

— Лаура, это означает — глоток воздуха в повседневной суматохе. Вам плохо, вы каждый день нервничаете, вам чего-то не хватает, просто вы точно не знаете чего, потому что у вас же вроде бы все есть! А потом вы возвращаетесь домой. Сюда! В этот сад. В этот дом, Лаура. И вы вновь обретаете себя!

— Иди-ка сюда, Лаура, — позвал Исак.

Встав с камня, она пошла к отцу. Она заметила, что он смотрит на нее. На ее белое платье. Интересно, Исак заметил, как она похорошела? Что ее ноги загорели, а попка округлилась? Ей уже двенадцать лет. Исак стоял возле секретера из березы, к которому никому нельзя было подходить, ведь в нем хранятся важные бумаги.

— Иди сюда, я тебе кое-что покажу, — сказал Исак.

Он опустил откидную дверцу, а за ней Лаура увидела два ряда маленьких ящичков с ручками из слоновой кости. Между этими двумя рядами был небольшой выступ — на первый взгляд для украшения, но если нажать на него, то планка отодвигалась, открывая еще один ящичек. Потайной.

— Угадай, что у меня там, — сказал Исак.

— Важные документы, — ответила Лаура.

— Ничего подобного, — возразил Исак. — Вторая попытка?

— Фотографии мертвых младенцев, — предположила Лаура.

Улыбнувшись, Исак засунул в ящичек руку и вытащил оттуда небольшую зеленую коробочку с золотой надписью.

— Это дорогой шоколад! — сказал он. — Хочешь конфетку?

Лаура кивнула. Каждая шоколадка, темная, пористая, с мятной начинкой, была завернута в тонкую блестящую бумажку. Лаура съела одну конфетку. Вкусно, особенно когда быстро ешь! Тогда сразу же хочется еще одну!

— А можно мне еще одну?

Покачав головой, Исак убрал коробку в ящичек.

— Нет, по две нельзя. Конфеты можно есть только по одной. Две — лишь в исключительных случаях. А три — вообще никогда.

— Очень вкусно! — сказала она, улыбнувшись. И добавила: — Вокоуеоснос!

Исак удивленно посмотрел на нее. Лаура говорила на тайном языке, которого не понимал даже Исак. Пожав плечами, он ушел в кабинет. Лаура осталась стоять возле секретера.

Эрика с Рагнаром думали, что она не смогла выучить их тайного языка. Она не стала разубеждать их.

ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК, СЮДА ВХОДЯЩИЙ

При въезде на территорию жилищного кооператива висел большой плакат, написанный от руки. Его сделали на субботнике, каждая семья должна была аккуратно нарисовать одну букву.

ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК, СЮДА ВХОДЯЩИЙ

Тува Гран сказала Лауре, что старый полуразрушенный дом по соседству с ними наконец-то купили. К сожалению, туда въехала не семья с детьми, а одинокий старик по фамилии Паап.

Конечно, на плакате не было написано: «ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК, СЮДА ВХОДЯЩИЙ». Там было написано: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ТЕРРИТОРИЮ ЖИЛИЩНОГО КООПЕРАТИВА. ЕСЛИ ВЫ ЗА РУЛЕМ, ТО БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ — ЗДЕСЬ ДЕТИ! С УВАЖЕНИЕМ, МЕСТНЫЕ ЖИТЕЛИ».

Лаура тащила за собой сумку на колесиках. Поморщившись, она тихо произнесла: «С уважением, местные жители. С уважением, местные жители.

С уважением, местные жители».

Лаура, Ларс-Эйвинд и их дети отвечали за написание букв «Е» в первом предложении, а Туве Гран, ее мужу Лейфу и двум дочкам-близняшкам достались буквы «Е» во втором предложении.

— Креативность и созидательность — вот наш девиз! — объявил Уле-Петтер Крамер в июне на общем собрании жилищного кооператива. Единственным пунктом в программе собрания был плакат — как его правильно написать и оформить. За это отвечали Уле-Петтер Крамер и Алф Краг. Скоро субботник — уже меньше недели осталось. В комиссии по субботникам председательствует, кажется, Гейр Квиккстад. Или Ларс Круг. Лаура точно помнит, что Ларс Круг — член комитета по подготовке плаката. Но Гейр Квиккстад тоже член этого комитета. А вот Уле-Петтер Крамер отвечает за оформление. И вдобавок есть отдельный комитет по субботникам, в котором состоят Лаура с Тувой Гран.

— Так мы напишем: «ЗДЕСЬ ДЕТИ» или «ЕСТЬ ДЕТИ»? — спросила Лаура.

— Мы должны написать: «ЗДЕСЬ», — ответил Уле-Петтер Крамер.

А Миккель Скар сказал:

— По-моему, надо учитывать один важный момент. Расстояние между буквами не должно быть слишком большим. Главное — не переборщить с созиданием. Свободный полет фантазии это еще не все, нужно и меру знать.

Миккель Скар — дизайнер. Это он придумал логотип для нового сухого завтрака «Суперхруст». У него просто удивительные способности — так говорят о Миккеле Скаре. Ларс-Эйвинд, муж Лауры, тоже в своей области не последний человек, но когда дело касается плаката, то до Миккеля Скара ему далеко.

Миккель Скар полагал, что они могут переборщить с созиданием и тогда плакат выйдет кустарным. Сидя между супругами Тувой и Лейфом Гран, Лаура смотрела на Ларса-Эйвинда, стиснутого тремя детьми Осмундсен. Он обеими руками тер глаза. «Словно сонный младенец», — подумала Лаура. Ей захотелось ласково погладить его по щеке.

Ларсу-Эйвинду собрание было до лампочки. Он тоже состоял в каком-то комитете, но в каком точно — забыл, а спросить не решался. В жилищном кооперативе все заседали в комитетах. Ларс-Эйвинд смотрел на старика в мешковатом костюме. Старик сидел отдельно в углу столовой и ел мясное рагу. Маленький и тщедушный, а его темно-синий костюм весь в пятнах. Ел старик медленно, руки его дрожали, и время от времени он даже придерживал одной рукой другую, словно успокаивая ее. Из-за дрожи в руках ел он очень медленно. Осторожно подняв стакан, старик глотнул воды.

Общие собрания жилищного кооператива проводились шесть раз в году в столовой при доме престарелых. Обычно с пациентами жильцы не сталкивались: собрание начиналось в семь вечера, а пациенты, пообедав в два часа, отправлялись отдыхать.

Посмотрев на старика, Ларс-Эйвинд перевел взгляд на Лауру, потом на Миккеля Скара и сказал:

— Подумаешь! Миккель, какая, в сущности, разница — ну будет плакат чуточку корявым! Это же ради детей…

— Нам придется смотреть на него каждый день, — ответил Миккель, — и детям тоже! Дети должны видеть красоту — это важно. Это называется эстетическим образованием.

— Разве? — спросила Лаура.

— Что — разве? — переспросил Миккель Скар.

— Разве именно это называется эстетическим образованием?

— Я всего лишь хотел посоветовать! По-моему, плакат не должен сильно бросаться в глаза, — ответил Миккель Скар.

Лаура опять взглянула на Ларса-Эйвинда. Он смотрел на старика — прежде тот сидел в полном одиночестве, но сейчас к его столику подсел еще один старик. На нем был серый пиджак. Этот новый старик не ел и не пил. Старики молчали. Интересно, старик в пиджаке — отец? Или брат? «Наверное, брат», — решила Лаура. Наклонившись к ней, Тува Гран прошептала:

— Видишь его?

— Ты о ком из них?

— О том, который помоложе.

— Ну?

— Это он теперь наш новый сосед. Паап. Он… Даже не знаю… Сегодня он подарил моим дочкам браслеты.

— Браслеты? — шепотом переспросила Лаура.

— Да. По-моему, он их сам сделал. Просто бусинки на веревочке. Они шли из школы, а он остановил их и спросил, не хотят ли они по браслету. Они поблагодарили и взяли! Я сказала, что мы должны вернуть ему эти браслеты!

— И ты пойдешь возвращать? — спросила Лаура.

— Знаешь, жалко, что там кто-нибудь другой не поселился! — сказала Тува Гран.

Лаура и Ларс-Эйвинд лежали на широкой двуспальной кровати.

— У тебя что-то болит? — спросила она.

— Да нет вроде.

— Тогда что случилось?

— Не знаю.

— Так спи уже! — Лаура отодвинулась к краю кровати. — Ладно, если б ты сам не спал. Ты ведь и меня будишь!

— Да.

— Зачем, а?

— Одному мне тяжело.

— Что тяжело?!

— Не знаю. Спина болит. Простыня влажная. Боюсь.

Лауре снилось, что она идет босиком по снегу, спускается по заснеженной дороге, поднимается на крутой холм и тащит плакат — огромный, словно ковер-самолет или палатка. Плакат белый и тяжелый. Лаура то волочит его за собой, то несет перед собой на вытянутых руках. Из-под снега выступают острые камни, впивающиеся Лауре в босые ноги. Ее ступни в крови, но боли она не чувствует. Она подходит к широкой кровати — на ней худое мальчишечье тело. Лаура укрывает тело плакатом.

— Мне показалось, что ты замерз, — прошептала она ему на ухо. — Монеут калазаутон чутои ыты мералазон.

— Скорее всего, мы продадим дом, — сказала Лаура.

— А соседи тут хорошие? — спросил Юнас Гуаве.

— О да! Лучше не придумаешь! — ответила Лаура.

— В основном семьи с детьми?

— Все, кроме Паапа. Он живет один в развалюхе немного дальше по дороге.

— Паап?

— Да. Он делает из бусинок браслеты и раздает их маленьким соседским девочкам. Например, у моей дочери Юлии есть несколько таких браслетов.

— Это, по-вашему, нормально?

— Ну, может, и не совсем нормально, — ответила Лаура, — тут уже собирают подписи, чтобы выселить его из жилищного кооператива.

— Думаю, с продажей надо подождать до весны, — сказал Юнас Гуаве, — когда расцветет сирень.

Лаура улыбнулась:

— А вот мою сестру от запаха сирени каждый раз тошнит. Не выносит этого запаха. Она вспоминает, как была беременна, — тогда ее тоже мутило от сирени. А вам известно, что тошнота во время беременности похожа на тошноту, возникающую при длительной химиотерапии?

— Сирень ведь так приятно пахнет! — сказал Юнас Гуаве

— Знаете что? Я хочу продать дом побыстрее. Желательно в январе. Чем скорее, тем лучше.

Лаура и Юнас Гуаве вышли в сад. Сначала они прошли в коридор и оделись — куртки, шарфы, перчатки, теплые ботинки. Трудоемкая работенка. Пока Юнас Гуаве одевался, Лаура старалась не смотреть на него. Затем они наконец вышли в сад, и из их ртов повалил пар. Юнас Гуаве остановился возле старой березы, обнял Лауру за плечи и спросил, залезала ли она когда-нибудь на самую верхушку этого дерева.

— Нет, — ответила Лаура.

— Ни разу?

— Нет.

— Если в саду есть деревья, на них обязательно надо залезать, — сказал Юнас Гуаве, теперь обнимая Лауру за талию.

— Ну вы же понимаете, как оно обычно бывает, — сказала Лаура, — дети… Работа… Иногда просто не хватает времени на то, что действительно хочешь сделать.

У Лауры слегка закружилась голова. Может, из-за его руки на ее талии? Нет, это просто шальная мысль. Обернувшись, она посмотрела на заснеженные ворота и подумала, что они с Юнасом Гуаве запросто могут вернуться в теплый дом. Улыбнувшись, Лаура теснее прижалась к нему. Это так просто, словно сорвать спелую ягоду. Она могла увести его наверх по лестнице в спальню и уложить на широкое супружеское ложе. Юнас Гуаве раздвинет ее ноги и войдет в нее сзади — тогда на него можно будет не смотреть. Он сказал, что любит садовничать.

— Знаете, Лаура, ведь, когда работаешь в красивом саду, это продлевает жизнь! — И добавил, что мог бы дать целую кучу полезных советов, как ей обустроить лужайку так, чтобы та к весне стала настоящей картинкой.

— Ох, после зимы наш сад выглядит на редкость уродливо, — сказала Лаура.

— Этого я в объявлении о продаже писать не буду. — Он рассмеялся, будто услышал удачную шутку. На самом деле все просто: немного семян, чуточку удобрений и некоторое время не стричь траву.

«…Не смотреть. Не знать. Не думать. Не говорить. Раздеться, встать на четвереньки… Чужие руки на талии, на шее, в волосах», — думала Лаура.

— Это неправильно, — сказал Юнас Гуаве.

— Что неправильно? — переспросила Лаура.

— Что весной все стригут траву под корень, — сказал Юнас Гуаве.

Она заметила, что он вспотел. Но не унимался:

— Если заняться этим садом, его можно превратить в райский уголок. Я уже говорил: посадите яблоню. Постройте беседку. Не запирайте ворота — покажите, что вы открыты для людей. Когда ворота заперты, люди отстраняются от вас.

Лаура кивнула. У Юнаса Гуаве на губе налипли крошки — похоже, от пирожного. Лаура не угощала его пирожными — откуда взялись эти крошки? Странно — сначала она их не заметила, даже когда они сидели на диване, совсем близко. Он был высоким. Тело его казалось немного нескладным.

— Вы выходите на террасу, — продолжал Юнас Гуаве, — и ваш взгляд упирается в закрытые ворота. А когда взгляд останавливается, вместе с ним останавливается мысль.

Интересно, сколько раз за день он произносит эту фразу?

Невыносимо — долго ей еще открывать рот и выдавливать из себя смех? Она уставилась на шею Юнаса Гуаве — там красное пятнышко. Может, удалил бородавку? Или брился и порезался? Она улыбнулась. Что ей еще остается, ведь смеяться-то сил нет. А ударить она не может. «Когда взгляд останавливается, вместе с ним останавливается мысль». Бла-бла-бла…. Идоитоуно! Уибирасоун! Лауре хотелось, чтобы Юнас Гуаве ушел. Пусть занимается продажей дома — хоть сейчас, хоть к весне, но только бы он убрался отсюда поскорее. У нее нет сил объяснять. Ей не хочется оправдываться из-за запертых ворот. Лаура улыбнулась. Ей больно, но она все равно улыбается. Тренировка силы воли: главное — не ударить!

— Ворота заперты, потому что Гавк может выскочить на дорогу, а там машины, — сказала она.

— А Гавк — это кто? — спросил Юнас Гуаве.

— Моя дочь, — ответила Лаура.

На лице Юнаса Гуаве появилось недоумение.

— Я пошутила, — сказала Лаура, — мою дочь зовут Юлия. Впрочем, ее и Гавком можно назвать — запросто. Гавк — это наша собака. Вообще-то это собака Юлии. Ну, знаете, как обычно бывает. Дети просят собаку, ее покупают, а через неделю им уже неохота с ней гулять. Поэтому теперь эта собака моя и Ларса-Эйвинда. На эту неделю наши друзья взяли Гавка с собой в горы.

Юнас Гуаве кивнул. Лаура говорила. Не бей Юнаса Гуаве. Будь с ним обходительной. Юнас Гуаве не виноват, что пять минут назад Лауре хотелось лазить с ним по деревьям, а сейчас она только и мечтает, чтобы он убрался поскорее. Говорила Лаура тихо. Пошел снег. На них падали снежинки. Если они простоят тут долго, то превратятся в два сугроба. Лаура смотрела Юнасу Гуаве в глаза. На красное пятнышко на шее. Нет, не бородавка. Просто тут была маленькая родинка, а он содрал ее.

— Нам его отдали бесплатно в приюте для бездомных собак. И предупредили, что ворота надо закрывать. Гавку плевать на машины — он их вообще не замечает. Прямо как моя сестра. Она тоже не разбирается в дорожном движении. То и дело названивает и спрашивает, как ей куда-нибудь проехать. На редкость беспомощная. А сейчас она едет в Швецию, в гости к нашему отцу. Он умирает.

Лаура остановилась, чтобы перевести дух, и заметила, что Юнасу Гуаве ее болтовня начала надоедать.

— Я тоже скоро уеду, — сказала она.

— В Швецию? — спросил Юнас Гуаве.

— Да. Я тоже хочу съездить к отцу. Может, у меня последняя возможность застать его в живых. Мы все поедем по отдельности, а там встретимся. Я и мои сестры.

Посмотрев на Юнаса Гуаве, Лаура рассмеялась. Она каждое утро заплетала волосы в косу. Коса доставала уже до ягодиц.

— А когда я вернусь, займемся продажей дома, хорошо?

Лаура решила купить цветы. Надо пройтись по магазинам и заодно купить цветы. Украсить дом.

Юнас Гуаве ушел, и она собралась остаток дня потратить на приготовление ужина, чтобы приятно удивить Ларса-Эйвинда, когда тот вернется вечером домой. Сначала она приготовит суп. Зазвонил мобильник. Эрика.

— Ты не передумала? — спросила она.

Эрика сидела в машине. Она уже пересекла границу и теперь заехала на заправку выпить кофе и немного поспать в машине. Ее сын сейчас в Польше, на экскурсии по концлагерям. Лаура знала, что Эрика постоянно думает о сыне.

— Нет, — ответила Лаура, — пока не решила. У меня столько дел дома, столько всего надо успеть.

— То есть ты приедешь?

— Нет. А то я ничего не успею.

— Надеюсь, ты все же приедешь.

— Ну в таком случае мы все должны приехать, — сказала Лаура, — я позвоню Молли и узнаю, очень ли она занята.

— Да он перепугается до смерти, — сказала Эрика.

— Перепугается?

— Ну да, если вдруг мы заявимся к нему втроем.

— Пусть пугается на здоровье, — рассмеялась Лаура и добавила: — Наверно, это неплохая идея: он хоть посмотрит перед смертью, как мы выглядим, и узнает наши имена..

— Он никогда не умрет, — сказала Эрика, — но уверяет, что это конец.

Лаура услышала шорох. Может, это бумажный стаканчик с кофе? Хорошо бы, сестрица не облилась горячим кофе прямо в машине.

— Какие у тебя еще дела остались? — спросила Эрика.

— Дела?

— Ты сказала, что у тебя куча домашних дел. Что-то случилось?

— Все в порядке, но я хочу продать этот дом и переехать отсюда.

Лаура услышала вздох, а потом Эрика спросила:

— Почему вдруг?

— Не знаю, — сказала Лаура, — нам не нравится тут. Местные жители очень зажатые. А сейчас они собираются насильно выселить отсюда одного старика потому, что он дарит маленьким соседским девочкам браслеты.

— А зачем он дарит им браслеты?

— Понятия не имею. Юлии тоже подарил несколько штук. Он их сам делает.

— Но почему он дарит девочкам браслеты?

— Не знаю, — ответила Лаура. Ей хотелось побыстрее закончить этот разговор.

— Ясное дело, люди нервничают.

Вздохнув, Лаура сказала:

— Да, но они хотят выселить его отсюда просто потому, что он им не нравится!

— Знаешь, он странно себя ведет, — сказала Эрика, — я бы не позволила Юлии брать у него браслеты.

— Да-да. — Лаура сменила тему разговора: — Слушай, если случайно будешь говорить с Ларсом-Эйвиндом — например, позвонишь сюда, а трубку возьмет он, — то не говори ему, что мы продаем дом. Он еще не привык к этой мысли.

— Мне пора, — сказала Эрика.

— Пока, — ответила Лаура. Подняв голову, она посмотрела в окно, на снег, падающий на траву, цветочные вазы, березу, зеленые ворота. Надо будет вечером поиграть с Юлией и Еспером в саду. Да, так она и сделает. Она не будет никуда спешить и злиться. Только бы Еспер выздоровел. Когда у него температура, он просыпается по ночам, плачет, жалуется на боль и его ничем не успокоишь.

В детском саду ему не нравится, он отходит в сторонку и по-стариковски морщит лоб. Может, ему надо было сегодня остаться дома? Нет-нет, все хорошо. Насморк несильный. Наверное, немного вспотел, но это потому, что он долго не выходил на улицу и искал варежки Юлии. Все замечательно. Вечером они слепят снеговика, воткнут ему вместо носа морковку, а вокруг шеи повяжут большой клетчатый шарф. На ужин она приготовит шоколад со взбитыми сливками и напечет вафель. Детям разрешат спать вместе с родителями, на их большой кровати. И ничего страшного, если Юлия с Еспером будут возиться и толкаться. Обычно, когда дети залезали к ним в постель, Лаура с Ларсом-Эйвиндом не могли выспаться, поэтому они решили: никаких детей в кровати по ночам. Ладно, сегодня можно сделать исключение, и пусть дети толкаются и возятся. Все будет замечательно. Все уладится.

— Веди осторожно, — сказала Лаура в трубку, но Эрика уже отключилась.

Пол в маленьком тесном коридоре был покрыт темным паркетом, а на стенах, обшитых нестругаными сосновыми досками, множество крючочков и вешалок для разной зимней одежды, хотя обычно одежду сваливали на пол в кучу, где потом, когда таял снег, от нее оставались мокрые влажные пятна. Лаура вновь стояла в этом маленьком тесном помещении, которое она мечтала отремонтировать по образцу, предлагаемому дизайнерскими журналами с фотографиями просторных прихожих с белыми стенами. (Если кухня — сердце дома, то прихожая — его руки! Именно прихожая ежедневно приветствует тебя, твою семью и твоих гостей!) Она натянула на себя шерстяной свитер, куртку, теплые сапоги, длинный шарф и шапку. Ее варежки, которые валялись на полу в лужице воды, насквозь промокли, и ей пришлось искать в шкафу другие. Она нашла одну желтую шерстяную варежку и одну забытую кем-то коричневую кожаную перчатку с меховой оторочкой. Ладно, сойдёт. До центра она и так дойдет. А там снимет перчатку с варежкой и спрячет их в сумку. Лауре нужно купить еды на ужин. Сначала она отправится в турецкую лавочку за свежими овощами, потом в рыбный магазин, оттуда — в винный магазин, а затем — в супермаркет. Она решила не ехать на машине, а взять большую синюю сумку на колесиках. Сегодня вечером, уложив детей, почитав им на ночь и спев песню (и все это без спешки), она наконец-то накормит Ларса-Эйвинда отличным ужином. Давненько она ничего не готовила. Сначала суп — может, прозрачный мясной суп с приправой из хрена. Сунув руку в карман, Лаура проверила, не забыла ли мобильник, открыла дверь и вышла на улицу, волоча за собой сумку на колесиках. Чуть погодя, по пути в турецкую лавочку, она позвонит Молли. «Привет, это Лаура. Эрика сейчас едет на Хаммарсё — она хочет навестить отца. Поехали тоже?» Лаура и Эрика уже много месяцев не разговаривали с Молли, и поэтому придется спрашивать ее напрямик. Лаура еще может добавить, что Исак, наверно, скоро умрет, хотя звучать это будет наигранно. Молли, скорее всего, откажется. Своим мелодичным голоском она скажет: «Нет» — и рассмеется. Молли скажет, что ей все равно, жив Исак или мертв. Однажды она приготовила для него ужин — ей было тогда семнадцать лет, — а он так и не пришел. Когда Молли была маленькой, Исак поднимал ее и кружил, а Молли раскидывала руки в стороны и изображала большую птицу.

Лауре семь лет. Сегодня она много ходила. Роза попросила ее купить кое-что, Лаура моталась в магазин и обратно, и за это ей дали мороженое. Был обычный летний день на Хаммарсё. У Лауры уже тогда была сумка на колесиках. Она возвращается из магазина, волоча за собой сумку, набитую продуктами.

— Сумка на колесиках — это очень удобно, когда ходишь за покупками, — говорила Роза.

Сейчас Лаура разложит продукты по полочкам и ящикам и пойдет на улицу. Она уляжется на траву и будет листать норвежские журналы Эрики.

Норвежцев Лаура не понимает. Что норвежский, что датский — без разницы, все равно непонятно.

Эрика рассказывала, что в Норвегии все знают шведский. Это потому, что у них есть шведское телевидение. У них есть и норвежское телевидение, и шведское. В Швеции норвежского никто не понимает, и норвежского телевидения ни у кого нет. Однако Лауре казалось, что это никого не волнует. Шведы не больно-то переживают из-за того, что не знают норвежского, или из-за телевидения, поэтому зря Эрика так важничает.

Эрика говорит по-норвежски и по-шведски. Эрика — она наполовину кто угодно. Наполовину шведка. Наполовину норвежка. Наполовину сестра.

Когда Лаура была еще меньше, она и не знала, что у нее есть сестры — наполовину или нет, старшие или младшие, но потом на Хаммарсё приехала Эрика. Она назвала Исака папой, и Роза объяснила Лауре, что раньше Исак был женат на другой женщине по имени Элизабет и у них есть ребенок. Тогда Лаура играла с девочкой, которую звали Фрида, и Фрида сказала: совсем неудивительно, что у такого бабника, как Исак Лёвенстад, по всему острову дети. Так сказали мама и папа Фриды, а та подслушала их разговор. И Фрида решила, что у Лауры целая куча братьев и сестер.

— Здорово! Вот бы среди них был и старший брат! — ответила на это Лаура.

У Фриды был старший брат, который иногда покупал ей лакричные пастилки, а Лаура любила их больше всего на свете.

Сначала появилась Эрика, а потом — Молли. Лауре достаточно было просто зажмуриться или отлучиться на часок в магазин — и готово, у нее уже новая сестра! Она открыла калитку и вошла на лужайку. На поляне возле дома стояла красная детская коляска, а в ней сидел орущий ребенок в красном чепчике. Явно не новорожденный. Лаура подошла к коляске — нет, не новорожденный, потому что уже мог самостоятельно сидеть и был довольно крупным, но все же его пристегнули ремнями. Лаура сначала не разобрала, однако ей показалось, что это девочка. В любом случае она еще маловата, чтобы рассказать толком, откуда взялась. Лаура огляделась. «ЭЙ!» — закричала она. Ребенок вопил. «ЭЙ!! ЧЕЙ ЭТО РЕБЕНОК?!» Сумка на колесиках перевернулась, из нее вывалились два кочана салата и баночка джема. Затолкав продукты обратно, Лаура втащила сумку в дом. Она крикнула: «ЭЙ!» Никого — ни на кухне, ни в гостиной. Она посмотрела на часы. Время гулять, поэтому зря она так раскричалась. Эрика сейчас с Рагнаром, Роза отправилась по делам на материк, а Исак сидит в кабинете, и его ни при каких обстоятельствах нельзя беспокоить. Лаура подумала, что забытый кем-то ребенок — не исключение. Она посмотрела на ребенка. Да, это точно девочка: на мальчика не стали бы надевать такой ужасный чепчик. От криков малышка совсем обессилела и теперь только открывала рот и тихо всхлипывала. Если принести ребенка Исаку, то он жутко рассердится. Нет, придется им заняться Лауре. Когда вернется Роза, тогда другое дело, но сейчас это проблема Лауры. Она посмотрела на ребенка. «Сначала, — подумала Лаура, — я потихоньку прокрадусь на кухню, разложу продукты в холодильник и по шкафам, а потом погуляю с ребенком». Хорошо бы, Роза поскорее приехала.

Лаура взялась за ручку коляски и покатила ее. Коляска была больше и тяжелее сумки на колесиках, поэтому толкать пришлось изо всех сил. Тяжело. Колесо наткнулось на камень, и коляска чуть не перевернулась. Лаура успела подхватить ее, но ребенок, конечно, опять разорался.

— Ну, чего ты, — сказала Лаура, толкая коляску вперед, колеса поскрипывали, — меня зовут Лаура.

Посмотрев на нее, ребенок заплакал, глаза у него покраснели и опухли, иногда он тянул ручки и бормотал что-то вроде: «Мама, нана, мама, смотри! Сонышко!» Лаура сказала:

— Мы сейчас пойдем гулять, а ты сиди тихо, как мышка.

Ребенок посмотрел на нее и всхлипнул. Лаура покатила коляску быстрее. Она шагала по дорожке, а впереди катилась большая красная коляска. Больше никаких камешков под колесами. Крепче вцепившись в ручку, Лаура выехала за калитку и свернула на лесную дорожку. Увидев светлую лесную зелень, малышка вроде бы успокоилась. Оглядываясь вокруг, девочка повторяла: «Смотри! Вон! Смотри!» Она показывала на корявые изогнутые ветром деревья, ветки, цеплявшиеся за коляску, полусгнившие пеньки и торчавшие из земли корневища, пару дохлых птиц и тушку какого-то крупного зверя (может, лисы?), на тропинки, ведущие к морю, лужайкам и тайным земляничным полянам, которые показал Лауре с Эрикой Рагнар, когда они с ним познакомились. Эрика и Рагнар больше не хотят играть с Лаурой. Считают ее слишком маленькой. Думают, что она не знает, где расположен секретный домик Рагнара, но она-то знает. Она много раз там бывала и однажды даже сшила занавеску, которую Рагнар повесил на щель между бревнами, служившую окном.

Как-то раз Лаура, Эрика и Рагнар сидели в темноте на полу в секретном домике, Рагнар вытащил из кармана складной ножик и сказал, что каждый из них должен разрезать большой палец, чтобы они смогли стать кровными братом и сестрами. Лаура взяла ножик и провела острием по подушечке пальца — для нее это проще простого. Потекла кровь. Однако когда Эрика взяла нож, у нее никак не получалось порезать палец до крови.

— Ну давай же, давай, — сказал Рагнар.

У Рагнара и Лауры уже текла кровь, они готовы были приложить пальцы друг к другу, а если Эрика не поторопится, то кровь свернется и засохнет и им придется резать снова.

— Давай же, — сердито повторил Рагнар, и тут Эрика заявила, что не будет резать.

— Я не хочу.

— Ты должна! — сказал Рагнар.

— Ты должна, — повторила за ним Лаура.

— Я не хочу! — закричала Эрика, и тогда Рагнар потерял терпение. Выхватив у нее нож, он взял ее руку и ткнул острием ножа в подушечку большого пальца. Из пальца тут же брызнула кровь. Вскрикнув, Эрика отдернула руку. Она кричала и кричала, а потом зарыдала. Лаура тоже чуть не расплакалась: она подумала, что рана слишком глубокая и сестра теперь истечет кровью. Однако когда Рагнар сказал, что теперь они трое должны коснуться друг друга порезанными пальцами, никто из них не осмелился отказаться.

— Отныне мы кровные сестры и братья в жизни, смерти и вечности, на Хаммарсё, в Швеции, на Земле и во Вселенной, — произнес Рагнар.

Сейчас Эрике с Рагнаром по девять лет (у них день рождения в один день, как у близнецов!), а Лауре только семь, и они сказали, что она слишком маленькая. Еще они думают, что Лаура не знает, где находится секретный домик, потому что Рагнар много раз ей сказал: «Ты не знаешь, где домик, не знаешь, где домик, не знаешь, где домик». Рагнар думает, что может гипнотизировать людей. Он так считает, потому что однажды посмотрел в глаза Фриде и сказал: «Фрида любит Рагнара, Фрида любит Рагнара, Фрида любит Рагнара». И тогда Фрида хихикнула, закрыла глаза, вытянула вперед руки, словно лунатик, подошла к нему и крепко поцеловала в губы. Потом Фрида прошептала Лауре, что притворялась. Она поцеловала Рагнара, потому что он такой мерзкий, а иногда полезно делать что-то мерзкое, например есть молочную пенку или пить теплую колу. Много лет Лаура с Фридой были лучшими летними подругами, но теперь и Фрида с ней не дружит. Сейчас Фрида дружит с Марион — с той, у которой длинные темные волосы.

Лаура посмотрела на сидящего в коляске ребенка. Тот успокоился и моргал, словно вот-вот уснет. Колеса крутились, ломая веточки и давя шишки.

— Что же мне с тобой делать-то? — Лаура запыхалась и устала. А тут еще набежали тучки и похолодало. Она не собиралась уходить так далеко.

Поставив коляску под деревом, она огляделась вокруг. Похоже, обратную дорогу ей не отыскать. Ребенок снова завопил (может, оттого, что коляска остановилась), и Лаура прикрикнула на него:

— Замолчи! Замолчи!

Надо найти обратную дорогу и позвать Розу, поэтому коляску лучше пока оставить здесь, под деревом. Уж очень она оказалась тяжелой.

— Жди тут! Я скоро вернусь! — сказала Лаура.

Она побежала обратно. Как все нескладно получилось, теперь на нее разозлятся и станут кричать, а потом за ужином никто ей слова не скажет. Во-первых, потому, что не надо было тащить ребенка в лес, а во-вторых, нельзя было оставлять его в лесу одного. Но ей нужно отыскать Розу. Только Роза точно знает, как поступить в такой ситуации. А Лаура не знает. Лауре никогда раньше не приходилось нянчиться с маленькими детьми. Теперь ребенок не просто кричал — он захлебывался слезами. Лаура шла быстро, не оборачиваясь. Ничего с малышкой не случится, она же привязана ремнями, да и недолго ей придется сидеть одной. Лаура добежит до дома, приведет Розу, а уж Роза-то знает, что делать. Наверняка она даст ребенку поесть и выпить молока и поменяет подгузник.

— Скоро вернусь! — крикнула она, не оборачиваясь. — Я скоро вернусь!

Ничего страшного не случится. В этом лесу нет медведей. Когда Лауре было четыре или пять, она до смерти боялась медведей. Это Исак ее напугал. Роза шипела на него и говорила, что ребенка нельзя пугать, но Исак считал, что иногда детей попугать полезно, поэтому любил рассказывать о медведе из Хаммарсё. У этого медведя белая шерсть, и он порой живет в воде, а порой на суше. Он наполовину животное, а наполовину — морское чудовище. У него острые зубы, блестящие глаза и цепкие когти, а изо рта капает слюна. Когда медведь голоден, то тяжело вздыхает, а голоден он всегда. Если он захочет, то может запросто поймать какую-нибудь девчонку, разорвать ее на кусочки и съесть, так что и косточек не останется.

Лаура слышала шорох палой листвы и треск веток неподалеку в кустах. Все тропинки были похожи друг на дружку. Ребенка больше не видно, но до нее доносится его плач. Остановившись, Лаура прислушалась. Теперь плач стал тише, словно ребенок скоро умолкнет.

Лаура зашагала дальше, но снова остановилась. Нет, так нельзя. Нельзя оставлять ребенка одного. Надо вернуться и попытаться выйти из леса с коляской. Она не настолько тяжелая. Лаура смогла прикатить ее в лес — значит, сможет и обратно вывезти. Она отыщет дорогу домой. Она найдет Розу. Лаура побежала обратно. Сначала она увидела дерево, потом — коляску, а в ней — ребенка, который попытался вылезти и застрял, зацепившись правой рукой за ремень. Подбежав к коляске, Лаура отстегнула ремень, подняла ребенка и прижала его к себе.

— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, — прошептала она, покачивая девочку на руках, — ш-ш-ш. Я больше никуда не уйду. Обещаю!

Лаура вытащила из коляски белое шерстяное одеяльце и, завернув в него дрожавшее детское тельце, уселась под дерево. Она найдет дорогу домой. Уже скоро. Но сначала они немного посидят тут, под деревом, и отдохнут. Девочка так устала от криков, что в объятиях Лауры почти сразу же уснула, положив тяжелую головку ей на плечо. Лаура погладила пальцем лобик малышки, нос, мягкую шейку, узкие запястья, крошечные ручки.

Пусть девочка поспит — она и с места не сдвинется, пока малышка не выспится.

Когда Лаура наконец ступила на нужную тропинку, до нее донеслись крики. Это кричали Исак, Роза и Эрика.

— Лаyра!

— Аy! Аy!

— Лаура!

По тропинке к ней бежал Исак. Странное зрелище: волосы торчат в разные стороны, а сам он скорее не сердитый, а напуганный и растерянный. Увидев дочь с коляской, он прибавил ходу, и Лаура не знала, обнимет он ее или оттреплет за ухо. Он не сделал ни того, ни другого — может, потому, что запыхался: он просто заглянул в коляску и убедился, что ребенок жив и здоров. Лаура открыла рот, чтобы сказать что-нибудь, но Исак предупреждающе поднял руку: молчи! Он тяжело дышал — так тяжело, что ни слова произнести не мог. Наклонившись, он собрался с силами, а потом тихо произнес:

— Где ты была, Лаура? Чем, черт возьми, ты занималась? Как ты своими куриными мозгами додумалась утащить коляску с ребенком? — Исак выпрямился. Его дыхание стало ровней. Он навис над ней огромной скалой, открыл рот и зарычал: — Мы позвонили в полицию! Они скоро приедут сюда! Ты вообще понимаешь, что натворила?

Скрестив на груди руки и прищурившись, Лаура посмотрела на отца. Она его не боится. Она его не боится. Так она повторяла про себя. Я не боюсь тебя. Но ведь малышка никогда прежде не слышала, как Исак сердится. Потом она еще не раз услышит рычание Исака, однако в тот раз на лесной тропинке ей был всего лишь годик, и она никогда не слышала, чтобы люди так рычали, поэтому маленькая девочка испугалась и расплакалась. Повыше подняв ее, Лаура в упор посмотрела на отца:

— Не рычи, ты пугаешь ребенка.

Закрыв рот, Исак перевел взгляд с Лауры на девочку.

По тропинке к ним приближались Роза, Эрика и еще одна женщина, которую Лаура никогда прежде не видела. Увидев Лауру с ребенком, незнакомая женщина подскочила к ним, выхватила малышку и крепко прижала к себе. Лаура заметила, что лицо у женщины заплаканное и опухшее, а щеки покраснели. Роза перешла на шаг, а следом за ней плелась Эрика, жуя жвачку. Лаура поняла, что Эрике вся эта суматоха нравится: еще бы, похоже на театральное представление, и на нее, Эрику, никто не орет. Ведь не Эрика увезла коляску с ребенком в лес, не Эрика до смерти напугала маму девочки, и не из-за Эрики Исаку пришлось вызывать с материка полицию — целую колонну черно-белых машин. Положив руку на плечо Лауры, Роза тихо спросила, зачем та взяла Молли и ушла в лес.

— Я не знала, что ее зовут Молли, — сердито ответила Лаура. Она посмотрела на ребенка, прижатого к материнской груди, посмотрела на незнакомую женщину: интересно, она считает, что я хотела украсть ее ребенка?

Рука Розы сжимала ее плечо.

— Дело не в том, как ее зовут, — тихо сказала Роза, — дело в том, что ты взяла коляску и ушла и никому из нас ни слова не сказала.

— Вас не было! — ответила Лаура. — Там никого не было! Я кричала, но никто не отзывался!

Большая широкая ладонь Розы все сильнее давила Лауре на плечо. Лаура подняла голову и посмотрела на Исака — он молча стоял рядом с женой и кивал. Не важно, что говорила Роза, — он только кивал и кивал. Будто каждое ее слово было истиной в последней инстанции.

— Мы сидели на веранде и пили с Руфью кофе, — сказала Роза, — я и папа были на веранде и никуда не отходили ни на минутку. А Молли спала в коляске на лужайке.

— Я звала тебя! Кричала! — ответила Лаура. — Но вас никого не было! Вы меня не слышали!

— Если б ты кричала, мы бы услышали. Дверь на веранду была приоткрыта, чтобы мы знали, проснулась Молли или нет, — сказала Роза и доверительно добавила: — Руфь привезла на Хаммарсё свою дочь, Молли. Сама Руфь скоро уедет, а Молли немного побудет здесь. Не очень-то хорошее начало, правда? Ни для Молли, ни для Руфи, ни для нас. Мы все очень испугались и перенервничали.

Рука матери словно впивалась в тело Лауры, пока наконец не дошла до того места, где спрятаны слезы, кровь, сопли и тошнота, и Лаура затряслась всем телом и закричала:

— Я же звала тебя, мама! Но тебя не было! Я кричала!

Лаура отвернулась, и ее вырвало. Ее рвало и рвало, без остановки. Потоки рвоты изо рта. Рука Розы переместилась с плеча Лауры на лоб. Лаура вздохнула и закрыла глаза. Ей было семь лет. Она вытерла рот тыльной стороной руки и прошептала:

— Мама, я же сказала, что звала тебя.

Паап въехал в развалюху на территории жилищного кооператива весной 2004 года, чтобы быть поближе к брату — тот жил в доме престарелых «Фрюденс». Когда в октябре того же года его брат умер, Альфред Паап остался один в полуразвалившемся домике, и теперь рядом не было никого, кто нуждался в его заботе. Никто из жильцов не знал, откуда Паап родом. Одни говорили, что из Восточной Европы, но другие утверждали, что фамилия «Паап» не очень похожа на восточноевропейскую. Может, он вообще датчанин? Возможно, «Паап» — датская фамилия? Миккель Скар заявил, что Берлинскую стену давно разрушили, а Советский Союз распался, поэтому название «Восточная Европа» само по себе неверное. Лучше говорить «Центральная Европа». Однако он так и не решил, имеет ли фамилия «Паап» датское происхождение. В жилищном кооперативе собрание — как обычно, в семь часов в столовой дома престарелых «Фрюденс». Сначала на повестке дня был «осенний субботник у Марии и Нильса Осмундсен», а потом, отдельным пунктом, собирались обсудить Паапа. Причин на то множество. Во-первых, Паап ни разу не косил траву на лужайке возле своей развалюхи. Во-вторых, пока он тут живет, дом пришел в еще больший упадок. Когда дети разбили камнем окно, Паап не стал менять стекло и стекольщика не вызвал. Он просто взял и заклеил его крест-накрест двумя полосками бумаги.

— На это невозможно смотреть без содрогания! — заявил Миккель Скар. — Словно тут театр военных действий!

Ларс-Эйвинд сказал, что Миккель Скар, должно быть, редко смотрит в последнее время новости, если употребляет такие выражения.

— Я просто не над каждым словом задумываюсь, — недовольно ответил Миккель Скар.

— А стоило бы, — сказала Лаура, которую тут же поддержал Алф Краг.

— Мне кажется, Лаура, Ларс-Эйвинд и Алф, вы перегибаете палку! — перебила их Тува Гран, а к ее мнению все прислушивались: как ни крути, Паап живет с ней по соседству. Тува так надеялась, что в доме поселится семья с детьми.

Стоял октябрь. Моросил дождь. Показав на сидевшего на скамейке Паапа, маленькая девочка сказала:

— Его брат умер.

Лаура посмотрела на дочь:

— Умер? Откуда ты знаешь?

Юлия пожала плечами.

— Тогда, по-моему, нам надо подойти и выразить соболезнования.

Юлия снова пожала плечами.

— Выражать соболезнования — это значит, сожалеть о чьей-то смерти, — объяснила Лаура.

— А мне его не жалко! — возразила Юлия.

— Да, но Паапа жалко, поэтому мы с тобой тоже можем немножечко пожалеть его.

Скрестив руки на груди, Юлия посмотрела на мать. Девочка совсем недавно научилась закатывать глаза.

— Пошли же, Юлия, давай подойдем к нему!

Лауре стало досадно, что она не прошла мимо Паапа. Она подтащила дочь к скамейке, на которой сидел старик, и тихо сказала:

— Я слышала, у вас умер брат.

Паап медленно повернулся к Лауре. Глаза его были огромные и голубые — как у ребенка. С длинными темными ресницами. Он взял Лауру за руку и пожал ее.

— Когда вороны умирают, становится тише, — сказал он.

Кивнув, Лаура улыбнулась ему.

— Становится тише, — повторил Паап.

— Да, — опять кивнула Лаура.

— Когда вороны умирают, становится тише, и человека проще вспомнить, — сказал Паап.

— Боюсь, я вас не совсем понимаю.

— Я переехал сюда из-за него.

— Из-за брата?

— Да. Я переехал сюда из-за него.

Паап закрыл лицо руками и всхлипнул.

Лаура похлопала его по плечу.

— Я сожалею, — сказала она, поднимаясь. Слово «сожалею» вылетело у нее изо рта так быстро, словно поезд на всех парах. Взяв Юлию за руку, она пошла прочь. Паап продолжал всхлипывать. Лаура не остановилась.

Когда они отошли подальше, Юлия сказала:

— Паап мерзкий.

— Мерзкий? Это еще почему? — спросила Лаура.

— Потому что! — ответила Юлия.

— Да, но почему? — Лаура испытующе посмотрела на дочь. — Он сделал что-то мерзкое? Или сказал?

— Нет, — ответила Юлия, — он подарил мне браслеты. Они из бусинок, камешков и иногда еще из кусочков шишки. Он все это нанизывает на веревочку. Браслеты красивые. Но Паап мерзкий, так все говорят.

Дело не только в том, что он не сгребает опавшую листву и не подстригает траву. Все понимают, что дело в браслетах. Миккель Скар и Уле-Петтер Крамер говорили Паапу, что жильцы не желают, чтобы тот останавливал маленьких девочек по дороге из школы и дарил им браслеты. Однако Паап не унимался. А девочки не отказывались. Всех детей — в особенности девочек — предупредили, что они не должны разговаривать с Паапом и принимать от него (да и от других посторонних) подарков. Надо коротко поблагодарить и отказаться. Не помогло. Браслеты находили везде — на детских ручках, в портфелях, в тумбочках, в шкатулках, в кукольных домиках, под подушками, в коробках с «Лего», на кукольных шеях, на подоконниках, в карманах брюк, за обогревателями, под матрасами.

Теперь жильцы хотели обсудить, как заставить Папа съехать отсюда. Как избавиться от него. Оказалось, что это невозможно. Двое жильцов кооператива — Андреас Кнудсен и Лине Дисен — были адвокатами. У них были дети и жены. Оба они поразмыслили над этим делом и пришли к выводу, что они не имеют права что-либо предпринимать на законных основаниях. Они сказали, что Паапа отсюда не выкуришь. Против него ничего нет. Он ничего не нарушает. Поэтому жильцы кооператива решили, что Уле-Петтер Крамер (отец трех девочек) поговорит с Паапом еще раз.

Иногда и такое случалось. В тот вечер, когда Лаура выключила свет и улеглась в кровать, Исак постучался к ней в комнату, приоткрыл дверь и тихо прошептал:

— Лаура, ты спишь?

— Нет, не сплю.

— Хочешь, я тебе немного почитаю?

— Ну почитай.

Присев на краешек кровати, Исак принялся листать книгу, которую обычно приносил с собой.

— Вот это! — сказал он, перелистывая страницу. — Нет, это! — Он перелистнул еще пару страниц. — Вот, это очень красивое! Ну что, слушаешь?

— Да, но ты потом не спрашивай, что я думаю.

Исак посмотрел на дочь. Перед сном она расплела косу и расчесала волосы. Теперь они были такими же длинными, как у Розы. Из всех его дочерей у Лауры самые длинные волосы. Лаура лежала, укрывшись одеялом, а ее волосы разметались по подушке.

— Ты вся сияешь, — сказал Исак, погладив ее по щеке.

— Ничего я не сияю, — возразила Лаура.

— Будешь слушать?

— Да.

— А почему ты сказала, чтобы я не спрашивал, что ты думаешь? — спросил Исак.

— Просто я не всегда понимаю, о чем ты говоришь, — ответила Лаура, — но ничего страшного. Ты все равно хорошо читаешь.

Исак начал читать:

— Это первая строфа, — сказал Исак, — а вот вторая.

Уходит день, с гимном — тихим и светлым, Так утес разбивает песню ветра, Этот день — большой желтобрюхий кит, Что на песке, умирая, лежит.

Взглянув на Лауру, Исак спросил:

— Хочешь, я еще раз прочитаю?

— Нет, — ответила Лаура, — мне надо спать.

Наклонившись, Исак поцеловал ее в лоб:

— Спокойной ночи, Лаура. Приятных тебе снов. — Он встал и направился к двери.

Лаура приподнялась:

— Папа!

Исак открыл дверь и остановился на пороге.

— Что значит «водоворот тьмы»? — спросила Лаура.

— Мне кажется, — ответил Исак, — это когда темнота движется.

— Темнота движется?

— Да… И медленно тянет тебя за собой. Это вовсе не плохо. Однажды этого чувства тебе будет не хватать.

Кого и как наказать, решала Марион с длинными темными волосами. Прежде это делала Эмили, а однажды — Фрида, но Фрида вечно хихикала, поэтому ее наказывали чаще других.

— А ты никогда не решаешь? — спросила Лаура.

— Что именно? — переспросила Эрика.

— Кого наказать.

Лето 1979 года. Лауре двенадцать лет, у нее длинная коса. Лаура идет по дороге в магазин, и ее коса болтается из стороны в сторону. Эрика теперь почти всегда с Марион, Фридой и Эмили. Или с Рагнаром. У Эрики нет времени, чтобы ходить вместе с Лаурой в магазин.

Они разговаривают только по ночам. Иногда к Лауре приходит Молли — она спит в ее кровати, и тогда Эрике места не остается. Однако время от времени Лаура спит вместе с Эрикой, и они болтают до четырех, пяти или шести утра. Роза говорит, что каждый должен спать в своей комнате, но ее никто не слушает. Порой, когда Роза и Исак засыпают, Эрика тайком убегает из дома и спит вместе с Рагнаром в его секретном лесном домике. Она думает, что об этом никто не знает, но Лауре все известно. Эрика даже не представляет, сколько всего знает Лаура.

Эрика сказала:

— Однажды я видела, как наказали Марион.

— Я думала, Марион нельзя наказать.

— Можно. Всех наказывают. Мы там все были — Фрида, Эмили, Пэр, Олле, Фабиан и Рагнар.

— И Рагнар тоже?

— Да, он иногда приходит к нам, но в последнее время редко. Когда вокруг много народу, он совсем дурной делается — прыгает, рожи корчит, напевает что-нибудь писклявым голосом. Просто чтобы привлечь внимание. И он постоянно липнет ко мне, а меня это бесит. Так и хочется ему врезать.

— Тогда почему ты общаешься с ним?

— Когда мы с ним одни, он совсем другой. Кстати, это Рагнар придумал.

— Что придумал?

— Наказание для Марион.

— И какое?

— Она даже разревелась!

— Да какое наказание-то?

Хмыкнув, Эрика прижалась к Лауре и прошептала:

— У Фабиана на заднице сидел клещ. Так вот, мы заставили Марион зубами вытащить его и съесть.

Лаура уставилась в темноте на Эрику. Они лежали так близко, что Лаура чувствовала ее дыхание на своей щеке.

— Фу! — сказала Лаура. — И она съела?

— А что ей еще оставалось делать? Куда ей деваться-то было? Мы торчали у Эмили в саду, а Марион вдруг тряхнула головой и сказала: «И чего мы сидим тут, как придурки? Пошли на море. Мне скучно». А Пэр велел Марион заткнуться.

— А разве Пэр с Марион не встречаются?

— Ну да, встречаются — давно уже. А тут он взял и велел ей заткнуться. Фабиан засмеялся, потом засмеялся Рагнар, а потом Олле. До этого было скучно, а тут, мне кажется, всем понравилось, что Пэр ее заткнул. Марион обычно никто не затыкает. Хорошо, что взял да и нахамил ей. Она покраснела, и никто не стал за нее заступаться. Даже Эмили — а они вроде как лучшие подруги. А потом Пэр спросил у Фабиана, не вытащил ли тот еще клеша из задницы. Он давно уже там засел — Фабиан специально не вытаскивал его, потому что хотел проверить, сильно ли клеш раздуется, прежде чем отпадет. Фабиан сказал — да нет, еще не отпал. А клещ у него был довольно высоко, почти на спине, а не на заднице. Фабиан сначала долго смеялся, а потом спустил штаны и снял трусы, чтобы всем было видно. Клещ там, наверное, целую неделю просидел — он был размером с виноградину, такой мерзкий, коричневый и блестящий. Того и гляди лопнет! И тогда Рагнар сказал: «А пусть Марион его вытащит!» — «Прикольно!» — сказал Фабиан и покрутил задницей. «Ага, прикольно, — сказал Пэр, — и как ей вытащить этого клеща?» Мы с Фридой и Эмили так смеялись, просто не могли остановиться, а Рагнар и говорит: «Марион ведет себя, как настоящая задница, пускай она вытащит клеща зубами, а потом съест!» Марион заорала на Рагнара, сказала, что сам тот задница и полный придурок, а Рагнар ответил, чтобы она больше не смела называть его придурком. Чтобы она заткнулась. И вот тогда! Тогда!! Пэр обнял ее за плечи и сказал, чтобы она прекратила обзывать людей придурками и что если она не съест этого клеща на заднице у Фабиана, то он отрежет ей волосы. Пэр же вечно таскает с собой ножик. Он вытащил нож и повертел им перед носом у Марион, чтобы она поняла: он не шутит. Все опять начали смеяться. Даже Марион засмеялась сначала и сказала: «Да ладно вам, пошли на море или сходим в магазин за колой», но тут Фабиан наклонился и выставил задницу, а Пэр схватил Марион за волосы и сказал: «Нет уж, ты сейчас займешься кое-чем другим. Сука поганая!» Он вроде как не всерьез говорил, просто дурачился, но Марион заревела. Она ничего не сказала, просто молча стояла и ревела. Тогда мы с Эмили попросили Пэра отпустить Марион, а Фрида все смеялась — никак не могла остановиться.

Эрика замолчала. Наступила ночь. Лауре нравилось лежать вот так и болтать.

— Вообще-то, — сказала Эрика, — я надеялась, она этого не сделает.

— Что?! — воскликнула Лаура — Она что, правда его съела?

— Да, — ответила Эрика, — сначала она попыталась успокоиться, потому что не хотела, чтобы мы видели, как она ревет. Взяла себя в руки, дернулась и застыла, как столб, а потом откинула назад волосы и сказала: «Ладно!» Подошла к Фабиану сзади и села на корточки. Фабиан так и стоял с голой задницей! Потом она изо всех сил укусила его прямо за задницу, он аж заорал! А она выпрямилась и оскалилась, чтобы все видели, что в зубах у нее клещ. Мне кажется, он был еще живой. А она закрыла рот и начала жевать!

Приподнявшись, Лаура смотрела на сестру.

— Она его проглотила?

— Да.

— В нем же было полно кровищи!

— Ага.

— И она опять заревела?

— Нет, она больше не ревела.

— Бедная Марион, — сказала Лаура.

— Да все смеялись! — воскликнула Эрика. — Даже сама Марион! Мне кажется, всем было так мерзко, что мы только и думали, как бы разойтись по домам и поскорее забыть об этом, но все равно мы смеялись! Затем Пэр смеяться перестал и сказал, что Рагнар — полный придурок. Это же Рагнар придумал! Поэтому ты, Рагнар, полный придурок! Вали отсюда! Так он сказал. И все стало как прежде. Рагнар поднялся и хотел уйти. Марион бросила ему вслед пустую бутылку из-под колы и попала прямо в голову. А Рагнар убежал в лес.

— Бедная Марион, — повторила Лаура.

— Нечего ее жалеть, — сказала Эрика.

— Ну тогда бедный Рагнар.

— И Рагнара тоже жалеть не надо!

Эрика крепко обняла Лауру. Они немного полежали молча.

— Никого не надо жалеть — вот в чем все дело! — сказала Эрика. — Никого!

Лаура фыркнула и повернулась к сестре.

— А как же клещ? — сказала она. — Кого-то ведь должно быть жалко! Бедный клещ!

Зазвонил мобильник. На плече у Лауры висела большая коричневая кожаная сумка. Чего там только нет. Вот в сумке на колесиках у Лауры всегда порядок, а в этой сумке — полный ералаш. Ключи, деньги, карточки, билеты на трамвай, чеки, соска Еспера, упаковки жвачки и шоколадные обертки, маленький сверток с ее любимой ветчиной, блокнот, расписание занятий, ручки и снова блокноты. Еще брошюрка с описанием крещения и отпевания, с которой она собиралась сделать копии, чтобы потом обсудить суть этих обрядов с учениками. Как только она начала преподавать в старшей школе, у нее в голове всегда куча планов — она и половины задуманного не успевает осуществить! Иногда, роясь в сумке, чтобы отыскать какую-нибудь мелочь (например, 20 крон на метро), она могла больно уколоться. Брошка. Булавка. Стержень от шариковой ручки. Надо бы разобрать сумку! Экран телефона светился. Ларс-Эйвинд. Доктор задержал его, поэтому он чуть было не опоздал на встречу.

— Да и сама встреча пошла наперекосяк! — сказал он. — Я вообще двух слов не смог связать! А ведь столько собирался рассказать… Я выглядел как полный идиот…

Лаура стояла в турецкой лавке перед прилавком с овощами и крутила в руках два помидора.

— А почему ты провел столько времени у доктора? — спросила она.

— Да обычное дело, просто плановый осмотр.

— Точно? — Лаура крепче прижала телефон к уху.

— Да они вечно берут кучу анализов! Все в порядке — я уверен.

Лаура посмотрела на помидоры. Сзади ее толкнул еще один покупатель.

— Наверняка встреча прошла замечательно.

— Нет. Я мямлил!

— Я тебя вкусно накормлю сегодня вечером.

Она слышала дыхание Ларса-Эйвинда. Он дышит. Он жив. Он где-то рядом. У него есть лицо, тело, две руки и голос, который она слышит сейчас. Лаура положила два помидора в корзинку. Ей еще много чего нужно — она решила приготовить настоящий ужин, значит, надо купить и другие овощи, а потом она пойдет в рыбный магазин, винный и в супермаркет. Однако сейчас у нее в голове были только эти помидоры.

— Чем ты сегодня занималась? — спросил Ларс-Эйвинд. — На что потратила выходной?

— Даже не знаю, — прошептала Лаура. Ей нужно срочно отойти от прилавка с овощами. — Ничего особенного не делала. С Эрикой разговаривала. Она сейчас едет на Хаммарсё, хочет папу проведать.

Ларса-Эйвинда прервали: кто-то позвал его или просто отвлек. Потом он опять задышал в трубку.

— Лаура, позже поговорим. Я тебе ближе к вечеру позвоню. Все в порядке.

Лаура лежит одна, в своей собственной кровати, в своей собственной комнате. Все, как полагается, по мнению Розы. Каждая сестра в собственной комнате, в собственной постели. Летом до конца никогда не темнеет. Разве что в августе. В июне и июле всегда светло. Во всяком случае, на Хаммарсё. Переход от июля к августу празднуют — ставят спектакль «Представление на Хаммарсё». Это означает, что лето кончилось и наступает осень, а свет сменяется тьмой. После спектакля все заканчивается, хотя до конца летних каникул еще три недели. Все равно считается, что каникулы кончились. В августе по вечерам темнеет рано, и все спрашивают, соскучилась ли ты по школе. И даже если школу ненавидишь, надо отвечать, что да, соскучилась. Роза говорит, именно такого ответа от тебя ждут люди, а Роза лучше знает, что и когда надо говорить. Да, соскучилась по школе, и по директрисе, и по одноклассникам, и по занятиям. Но сейчас до августа еще долго. Июль только начался, и, как всегда, избавиться от света в комнате невозможно — даже по ночам и даже если повесить плотные занавески, вроде тех, за которыми Роза специально ездила на материк. Свет всегда найдет щелку, дырочку или зазор. Обычно окно на ночь закрывали не до конца, и, несмотря на теплую, почти безветренную погоду (да-да, такого жаркого лета не было с 1874 года), занавески медленно колыхались, а свету только того и надо. Если приоткрыть глаза, то увидишь радио на тумбочке, плакаты с фотографиями собак, лошадей и знаменитостей на стенах, разбросанные по полу комиксы про Дональда, а на стуле — кучу одежды, ту, что сняла с себя, и ту, что собиралась надеть на следующий день.

Лаура прикрыла за собой дверь террасы. Она решила сбегать короткой дорогой к морю и выкупаться. На плече у нее висела большая синяя сумка, а в ней — то, что нужно для купания. Бикини, полотенце, кассетный магнитофон, журналы, чипсы, шипучка, шоколад, тянучки — все это она покупала на собственные деньги и прятала от Розы. Роза говорит, что в неделю можно съесть лишь полпакетика чипсов и одну-единственную плитку шоколада, и то по пятницам или субботам, и никогда, ни при каких обстоятельствах по средам, к примеру. Прямо перед домом под деревом трепыхалась птица. Она махала крылышками, но взлететь ей не удавалось. Она не пищала, не плакала, не пела — Лаура не знала, какие еще звуки могут издавать птицы, у которых не получается взлететь. Во всяком случае, эта птица молчала. Из ее клюва не вырывалось ни звука. Птица не унималась: отчаянно напрягаясь, она махала крыльями, а потом затихала и вновь собиралась с силами. И так раз за разом. Лаура пожалела, что вообще заметила эту птицу. Она же шла купаться, впереди был целый день — светлый и безоблачный, и вот, пожалуйста: умирающая птица, которой больно и которая мучается. Теперь Лауре придется ей помочь. Конечно, она могла бы просто пройти мимо, оставив птицу махать крыльями и убеждая себя в том, что скоро выкинет ее из головы. Скорей всего, через некоторое время она забудет о птице, но неприятный осадок все равно останется. Что-нибудь да напомнит ей — может, лебеди над морем, камень у кромки воды, песня, льющаяся из магнитофончика. Лаура посмотрела на птицу. Она посмотрела на птицу, которая стала ее головной болью. Мерзкая птица! Проклятая птица! Все так хорошо начиналось, а теперь эта проклятая пичуга требовала, чтобы Лаура каким-то образом положила конец ее страданиям. Нужно убить ее, обычно именно так поступают с птицами, которые не могут взлететь и лежат на земле, судорожно махая крыльями, а потом затихают, чтобы через пару секунд вновь начать трепыхаться! Лаура коснулась птицы ногой, та вздрогнула, а вместе с ней и Лаура. Усевшись на землю, Лаура погладила пальцем маленькое тельце и почувствовала, как к горлу подступает комок. Она словно провела пальцем по кусочку мха. Я должна убить тебя, проклятая птица, должна, ты все равно не взлетишь. Она продолжала гладить птицу. Она может раздавить ее ногой, но тогда нога будет чувствовать птичье тело весь день или даже всю жизнь. Она может встать, закрыть глаза и с размаху ударить сумкой, но тогда на сумке останутся кровь, перья и птичьи внутренности и сумку придется выкинуть. Пока она сидела в раздумьях, к ней подошел Исак. Иногда он выходил прогуляться — просто обходил дом и возвращался в кабинет. У него была роль в спектакле, и, когда он вот так принимался нарезать круги вокруг дома, это означало, что он повторяет про себя реплики. У него никогда не получалось выучить их как следует. Он то и дело подглядывал в текст пьесы, который держал в руках. Исаку все по плечу, у него прекрасная память, он запоминает даже сложные стихотворения про водоворот тьмы, которых никто, кроме него, не понимает, однако реплики пьесы ему не по силам. Увидев Лауру с птицей, Исак остановился.

— Ой, — сказал он, осторожно дотронувшись до птичьего тела ногой, совсем как дочь, — ее нужно убить. Избавить от страданий.

Птица взмахнула крыльями. Сев на землю, Исак вздохнул. Его тело тяжело опустилось на землю, и Лаура подумала, что если бы он взял и уселся на птицу, то ей пришел бы конец, но Исак сел рядом, так что она оказалась между ним и Лаурой. Лаура продолжала поглаживать птицу пальцем. Исак наморщил лоб.

— Может, мне вколоть ей снотворного? — сказал он. — Или я подниму ее и с размаху брошу о землю — тогда она не будет мучиться. Бедняга! — Исак посмотрел на Лауру. — Жалко, правда?

Лаура кивнула.

Никто из них не шевелился. Лаура радовалась, что пришел отец: теперь ей не придется убивать птицу самой. Только вот почему он ничего не делает? Почему сидит на земле и палец о палец ударить не может? Иногда Лауре кажется, что отец хочет поговорить с ней о чем-то важном. Лаура уже взрослая, поэтому ему интересно ее мнение, он словно ждет от нее чего-то, ждет, что она откроет рот и поделится с ним мыслями, планами, идеями и впечатлениями. Однажды он даже спросил, каковы ее представления о будущем, а Лаура не знала, что такое представления, поэтому просто помотала головой и пожала плечами. Отец, похоже, был сильно разочарован. Лаура понимала: это оттого, что он любит ее сильнее, чем других. Эрику и Молли он любит меньше. Нет, она ничего особенного не делала, и ничего замечательного в ней нет, но он очень любит ее мать, ведь Роза вытащила его из пропасти.

— Я замерзал, а твоя мать спасла меня.

— А почему ты замерзал, папа?

— Потому что мне было холодно. Я совсем заледенел.

— Чего же ты не надел свитер?

«Ты — дитя любви, — говорил он Лауре, — ты особенная», и мало-помалу Лаура начала воспринимать его слова как обвинение. Ей не хотелось быть самой любимой. Она не такая, как Молли — изящная, милая и странноватая, и не такая, как Эрика — высокая, красивая и способная. Когда они сидят вот так, возле умирающей птицы, она не может рассказывать о чем-нибудь интересном. И у нее нет никаких представлений о будущем — во всяком случае, тех, с которыми Исак мог бы согласиться и сказать: «Да, Лаура! Верно! Так оно и есть! Какая же ты умная девочка!» Лаура как-то спросила Розу, есть ли у той представления о будущем, на что Роза ответила, что у нее есть лишь одежда, еда и сон, а больше ей ничего не надо и что Лауре лучше не выпендриваться и воздержаться от напыщенной болтовни, которая никому не нужна.

Лаура посмотрела на отца. Он улыбнулся ей.

— Вот и сидим мы тут — я и ты, — сказал он.

— Угу А ты скоро ее убьешь? — нетерпеливо спросила Лаура. — Я хотела пойти позагорать!

Вздохнув, Исак отвел взгляд.

Взяв отца за руку, Лаура пожала ее.

— Но пока мы с тобой сидим тут — я и ты, — повторила она, и он снова улыбнулся.

Лаура с Исаком еще долго сидели под деревом, держась за руки, а птица взмахивала крыльями и дрожала. Лаура понимала, что отец считает эти минуты очень важными, он так и сказал: «Эти минуты ты запомнишь на всю жизнь», но Лауре хотелось размяться, ей надо в туалет, а потом на пляж, пока не набежали облака и не похолодало. В конце концов на террасу вышла Роза с термосом в одной руке и газетой в другой. По утрам Роза любила посидеть в одиночестве, почитать газету и выпить кофе. Увидев, что Лаура с Исаком сидят на земле, она остановилась как вкопанная.

— Чем это вы занимаетесь? — спросила она.

— Мы наблюдаем за умирающей птицей, — ответил Исак.

Подойдя поближе, Роза нахмурилась и уперла руки в бока. Она кивнула Лауре.

— А ну-ка, встань с земли! — скомандовала Роза. — Замерзнешь и заработаешь воспаление мочевого пузыря! — Она посмотрела на Исака. — Ты что, хочешь, чтобы у нее мочевой пузырь воспалился?! А еще называешься врачом! Быстро встали! Оба!

Подав Лауре с Исаком руку, она помогла им подняться, а потом наклонилась и взглянула на птицу:

— Ее надо убить. — Она развернулась и ушла за дом.

Лаура и Исак стояли молча. Сказать им было нечего. Лаура посмотрела на птицу. Теперь, когда та перестала махать крыльями и тихо лежала, видно было, как дрожит ее маленькое тельце. Она дышит. Сердце бьется. Водоворот тьмы еще не увлек ее. Лаура пристально посмотрела на Исака, но ничего не сказала. Однако водоворот тьмы еще не поглотил птицу.

Нет, птица — это водоворот тепла, дыхания и света.

Роза вернулась, держа в руках лопату, купленную Исаком прошлым летом, чтобы ровнять гравий возле дома.

— Ну-ка, отойдите! — сказала она, нетерпеливо махнув рукой.

Лаура с Исаком попятились.

Подняв лопату, Роза собралась с духом и ударила.

— Вот так! — сказала она.

Она повернулась к Лауре и Исаку.

Щеки у Розы всегда такие румяные.

Взяв Лауру за косу, она сказала:

— После купания не забудь переодеть мокрые трусы! С мочевым пузырем шутки плохи!

«Вот так всегда!» — подумала Лаура. Снова начался снегопад, и через час будет темно. Вот тебе и свободный день! Скоро надо забирать Еспера из детского садика, а Юлию — из продленки. Столько собиралась сделать и ничего не сделала! Она купила два помидора и букет белых тюльпанов, а сейчас неподвижно стоит на тротуаре между супермаркетом и церковью. На нее и сумку на колесиках падают снежинки. Надо собраться! Пойти в винный магазин, затем в рыбный, потом в супермаркет и опять в турецкую лавочку. Купить все необходимое! Забрать Еспера из детского садика и Юлию из продленки… Поиграть с ними во дворе. Слепить снеговика. Я не буду торопиться. Я приготовлю вкусный ужин. Она стоит неподвижно. Она думает: «Мне надо только приказать правой ноге сделать шаг вперед, и тогда нога шагнет вперед. А потом надо и левой ноге приказать шагать — и она тоже поднимется и шагнет. И я двинусь вперед, несмотря на снег, — правой, левой, правой, левой. Я вытащу из сумки мобильник, позвоню Юнасу Гуаве и скажу, что мы не будем продавать дом». Иногда Ларс-Эйвинд говорит, что хотел бы умереть в этом доме. Не сейчас, через много лет. Он хочет увидеть, как дети вырастут, обзавестись внуками, состариться рядом с Лаурой и умереть. А жизнь прожить хочет в этом доме. То, что случилось сегодня утром, — это просто так, ничего не значащий момент. Юнасу Гуаве лучше забыть об их встрече. «Я должна это сделать. Должна». Она стоит неподвижно. Снежинки опускаются на ее шапку, на выбивающуюся из-под шапки косу, на куртку, брюки, ботинки, на неплотно прикрытую сумку на колесиках, на два помидора и букет тюльпанов. Лаура закрыла и открыла глаза. Итак — сначала правой, потом левой. Ничего не выходит. Она стоит неподвижно. Она стояла до тех пор, пока молодой мужчина с мобильником и пакетом из супермаркета не толкнул ее. Больно не было, но ее поразила резкость движения, его грубость, бесцеремонность и навязчивость. Мужчина двигался прямо на нее, а потом просто прошел сквозь нее, словно Лауры там и не было, словно она вообще не существовала.

— Эй! Извините! — крикнула Лаура ему вслед.

Мужчина обернулся — он по-прежнему прижимал к уху мобильник.

— Извиняю! — крикнул он в ответ.

— Вы меня толкнули! — громко сказала Лаура. — Вы что, с ума сошли — так толкаться?!

— Если вы стоите посреди дороги и мешаете людям, почему бы вас и не толкнуть? — ответил мужчина, не останавливаясь.

Подхватив сумку, Лаура двинулась за ним. Он что, думает, ему можно просто вот так толкаться, а потом как ни в чем не бывало идти дальше? Она будет кричать на него. Она будет драться, вот только непонятно как — может, ударить его сумкой по спине? Тогда он обернется, и она стукнет его по лицу… Мужчина прибавил ходу, Лаура тоже зашагала быстрее. Пусть не смеет обижать других людей! Мужчина остановился. Обернулся. Посмотрел на нее.

— Прекратите! — сказал он. — Уймитесь!

— Какого черта вы задели меня?! — спросила Лаура. — Почему нельзя спокойно постоять на улице?

Мужчина растерянно покачал головой и пошел дальше. Перейдя на другую сторону улицы, он свернул за угол и исчез из виду.

Теперь Лаура оказалась возле церкви. Они с Ларсом-Эйвиндом прожили в жилищном кооперативе уже шесть лет, это их приходская церковь, тут они венчались и крестили детей. Дверь оказалась запертой.

Когда Лауре было двадцать четыре года, ее мать заболела и не смогла больше двигаться и разговаривать. Сидя в инвалидной коляске, Роза иногда набирала отдельные слова на клавиатуре маленького компьютера: «Да. Нет. Устала. Не хочу». А иногда просила дочь отвезти ее в церковь. Лаура отвозила.

Задолго до болезни Розы, задолго до того, как в жизни Лауры появились сестры Эрика и Молли, Роза повела Лауру в магазин на Хаммарсё. По дороге домой они проходили мимо каменной церкви, они всегда там ходили, и Роза рассказывала, что церковь эта очень старая, она хранит множество тайн и часы на ней бьют каждые полчаса, круглый год. В церкви на Хаммарсё дверь не запиралась (жители утверждали, что, хотя Бог позабыл о них, они Бога помнят), и Лаура потянула Розу за руку и попросила зайти внутрь. Они зашли. Тогда Лаура опять потянула Розу за руку и спросила, нельзя ли ей поставить свечку.

— За кого ты хочешь поставить свечку? — поинтересовалась Роза.

— Не знаю, — ответила Лаура и рассмеялась. Два верхних передних молочных зуба у нее недавно выпали, а коренные еще не выросли. — Может, поставлю свечку за тебя, — сказала Лаура, — если ты дашь мне пятьдесят эре.

Роза протянула ей пятьдесят эре.

К ним неслышно подошла худощавая темноволосая женщина в коротком платье с оранжевыми полосками.

— Так-так, Роза Лёвенстад привела в церковь дочку, чтобы та поставила свечку, — тихо сказала женщина.

Вздрогнув, Роза резко обернулась:

— Анна-Кристина! Как ты меня напугала!

Женщина усмехнулась:

— Ну, такое частенько бывает, правда?

— Что именно? — спросила Роза.

— Я тебя часто пугаю, да?

— Нет, Анна-Кристина, тебе меня не напугать, — ответила Роза, взяв Лауру за руку.

— Рагнар болел. У него был жар. Я так устала.

— Но сейчас-то ему лучше? — спросила Роза.

— Да, получше, — ответила женщина.

— Это хорошо, — сказала Роза.

— Передавай привет Исаку.

— Может, передам, а может, и нет, — ответила Роза, потянув Лауру к выходу, прочь от горящих свечей.

— Кто это? — спросила Лаура.

— Одна давняя папина знакомая. Они познакомились много лет назад. Летом она приезжает на остров, а зимой живет в Стокгольме, как и мы.

— А кто такой Рагнар? — не унималась Лаура.

— Мальчик.

— А сколько ему лет?

— Не знаю. Он старше тебя. Ему около шести.

Перед смертью Розы Лаура спросила у нее, верит ли она в Бога.

Мышцы в материнском теле настолько ослабели, что она не могла ни кивнуть, ни покачать головой, ни улыбнуться. Могла лишь шевелить указательным пальцем — этого было достаточно, чтобы набирать на клавиатуре слова. «Не знаю, — написала она и посмотрела на Лауру, — спроси Исака. Он скажет. Я устала». Теперь, когда ее общение сводилось к нескольким написанным словам, взгляд ее стал более пронзительным. В тот момент Лаура подумала, что мать хранит какую-то тайну, знает ответы на тысячу вопросов, но потом она решила, что у всех умирающих такой взгляд, будто они — хранители тайн. Просто их близкие хотят отыскать во всем смысл, взаимосвязь, объяснение и утешение.

Когда Роза умерла, Лаура обмыла тело матери и обрядила ее. Она одела Розу в мягкое цветастое платье, которое та носила многие годы, и синие тряпичные туфли, которые Роза надевала летом. У матери были и красивые туфли на высоком каблуке, но Лаура с Исаком посчитали, что она не сможет лежать в могиле в таких туфлях. Лаура расчесала матери волосы и заплела их в косу, как заплетала свои волосы. Ответы на тысячу вопросов. Лаура внимательно посмотрела на материнское лицо. Отыскав в сумочке помаду, размазала ее по сухим щекам Розы. Вот так! Немного отойдя назад, она поглядела, что получилось. Цветастое платье, синие туфли, длинная коса, румяные щеки. Исак может входить — Роза готова.

Развернувшись, Лаура пошла домой. Она оставит сумку на колесиках и захватит детскую коляску. Еспер терпеть не может идти из садика пешком, во всяком случае, в такой холод и снегопад. Ну не получился вкусный ужин — ерунда! Закажут пиццу. Она украсит пиццу помидорами, а себе и дочери вплетет в волосы тюльпаны. А потом все усядутся на кровать и будут смотреть телевизор. Она обнимет Ларса-Эйвинда, Юлию и Еспера — руки у Лауры длинные, их на всех хватит! Сидя на кровати, они будут есть пиццу и смотреть телевизор, а если детям захочется, они могут всю ночь спать в родительской кровати, даже могут лечь валетом.

— Молли, это ты?

Лаура прошла по дорожке мимо плаката. ЗДЕСЬ ДЕТИ! Она свернула направо. Ну вот, почти дома. ЕСТЬ ДЕТИ! Лаура прижала к уху мобильник. Когда она вышла замуж за Ларса-Эйвинда и переехала из Стокгольма в Осло, то сначала думала, что они с Молли будут часто видеться. Однако ничего из этого не вышло. Иногда они встречались втроем — Эрика, Лаура и Молли, болтали и обещали друг дружке, что теперь будут видеться чаще. Как ни крути — все же они сестры.

— Молли, это ты!

Молли засмеялась.

— Я понимаю, мы уже полгода не разговаривали, поэтому я тебе сразу скажу, зачем звоню, а ты подумай немного и перезвони мне, ладно?

— Что ты хочешь сказать? — спросила Молли.

— Эрика сейчас едет на Хаммарсё в гости к папе, — сказала Лаура.

— К папе? — переспросила Молли.

— Ну да, к папе. К Исаку! Он уже очень старый.

— Да, старый. Но я с ним последний раз разговаривала много лет назад.

— Верно, — сказала Лаура, — поэтому мы с Эрикой решили, что было бы неплохо, если мы все к нему съездим на несколько дней.

— На Хаммарсё? — спросила Молли.

— Да, на Хаммарсё, — ответила Лаура. — Он посмотрит на нас, а мы посмотрим на него. Понимаешь, о чем я?

— В последний раз я ездила на Хаммарсё, когда мне было… Сколько же мне было? Пять лет, кажется.

— Тебе было пять лет.

— Ты хочешь сказать, что ехать надо прямо сейчас? — спросила Молли.

— Да сейчас! И побыстрее! — ответила Лаура. — Я выезжаю завтра с утра. Эрика уже в дороге, но отправилась кружным путем, через Сунне. Я поеду рано утром. Давай со мной.

— Но я не могу! У меня через неделю в театре начинаются репетиции… Я не могу вот так взять и все бросить… В моей жизни не осталось места для Исака.

— Я тоже сначала решила не ездить, — перебила ее Лаура, — но сейчас я точно знаю, что поеду.

— По-вашему, он умрет? Папа заболел?

— Нет, Молли, по-нашему, не умрет. Конечно, он старый, но ничем не болен. Сам он, правда, говорит, что скоро умрет, но он твердит об этом последние двенадцать лет.

— Мне часто кажется, что смерть стала бы для него избавлением, — сказала Молли.

— Это почему?

— Не знаю. Просто мне так кажется.

Когда мать Молли, Руфь, умерла, девочке было всего восемь лет. Пятнадцатилетняя Лаура проходила мимо приоткрытой двери на кухню в их квартире в Стокгольме и подслушала, как Роза с Исаком обсуждают, нужно ли забрать Молли к себе. Все же она дочь Исака.

Шепот.

— Ты вечно в Лунде, — говорила Роза, — я здесь одна и в одиночку воспитываю Лауру, а теперь ты хочешь повесить мне на шею еще и этого кукушонка?!

— Нет, — ответил Исак, — не хочу. Ее может взять мать Руфи. Она живет в Осло. Так будет лучше всего.

Лаура и Молли не общались много лет. Они росли по отдельности. Лаура стала учительницей, а Молли поступила в театральное училище Осло и получила диплом режиссера.

— Она что, не могла получить нормальное образование и найти достойную работу? — ворчал Исак.

Лаура с Эрикой защищали младшую — они говорили, что Исаку стоило бы гордиться Молли. Что Молли очень способная. И что все называют ее талантливым человеком.

Однако Лаура и Молли на какое-то время потеряли друг дружку из вида. Между ними воцарилась тишина.

Молли! Ты прижималась ко мне, лежа на узкой кроватке в темной комнате, на острове, о котором мы думали, что он вечно будет нашим островом. Прижавшись друг к дружке, мы прислушивались к голосу Исака, доносившемуся из соседней комнаты. Он сидел на кровати Эрики и пытался ее успокоить. Была ночь, но никто в доме не спал. В ту ночь ни один человек не спал. В ту ужасную ночь никто не смог уснуть, ты знаешь почему, и я сказала, что тебе придется забыть все увиденное. И тогда — ты помнишь, Молли? — Исак запел! Он пел для Эрики, которая лежала в соседней комнате на кровати и плакала. Его голос был низким и грохочущим. И ты посмотрела на меня, улыбнулась своей прекрасной улыбкой и сказала: «Бум! Бум! Бум!»

Между ними воцарилась тишина. Однако после смерти Розы Лаура получила от Молли письмо. В нем было написано:

«Дорогая Лаура! Мы обе остались без матерей. Возможно, теперь мы станем ближе друг другу как сестры? Мне исполнилось восемнадцать лет, я по-прежнему живу с бабушкой. Но скоро перееду и начну самостоятельную жизнь. Может, мы могли бы встретиться, если ты приедешь в Осло или я в Стокгольм? Целую, Молли.

P.S. Передай привет папе. Эрика говорит, что из-за смерти Розы он хочет покончить с собой. По-моему, он этого не сделает. Мне кажется, он доживет до глубокой старости».

В рюкзаке у Юлии лежало уведомление об общем собрании родителей жилищного кооператива. Под уведомлением подписались Миккель Скар, Гейр Квиккстад, Тува Гран, а также Гунилла и Уле-Петтер Крамер. Собрание состоится в декабре, и на повестке дня вновь будет поведение Паапа.

Еще в начале ноября Уле-Петтер Крамер попытался поговорить с Паапом. Тогда Крамер посчитал, что они обо всем договорились. Они сидели на плетеных стульях на старой кухне Паапа. Пили жидкий растворимый кофе. Кивая, Паап говорил, что такое больше не повторится. Живущие по соседству маленькие девочки должны уяснить, что нехорошо принимать подарки от незнакомцев. Он понимает беспокойство родителей. Они говорили прямо и честно, как сосед с соседом и мужчина с мужчиной, поэтому Паап согласился также и за домом следить, чтобы его вид не оскорблял соседский взор. Он обещал позвонить стекольщику, привести в порядок сад, а когда выпадет снег, то и дорожку будет расчищать. Под конец Паап взял Крамера за руку и сказал что-то про ворон — Крамер, правда, не разобрал, что именно, однако решил, что их разговор увенчался успехом. Именно поэтому на декабрьском родительском собрании Уле-Петтер Крамер возмущался громче всех. Он просто-таки из себя выходил. «Черт побери этого придурка!» — кричал он, потрясая кулаками. Обычно родительское собрание в декабре сводилось к приятной болтовне и распитию глинтвейна, а семейство Краг рассказывало, как самим сделать рождественские подарки. На этот же раз, когда родители один за другим говорили о новых браслетах, рождественское настроение таяло на глазах. После бесконечных бесед с родителями маленьким девочкам пора было уже понять, что им нельзя разговаривать с Паапом и принимать в подарок его браслеты. Однако они не слушались и принимали. Брали браслеты, надевали их на руки, а потом сравнивали, у кого бусинки, ракушки, камешки и шишки в браслете красивее. Дома они прятали браслеты в кукольной одежде, засовывали под плюшевых мишек, в коробки из-под компакт-дисков, в давно заброшенные приключенческие книжки или окошки рождественских календарей. А потом родители находили их — один, другой, третий. Так больше нельзя, это не может продолжаться до бесконечности. Паап должен убраться отсюда.

— Не понимаю, — сказал Уле-Петтер Крамер, — просто не понимаю. Мы же поговорили. Сидели на его загаженной кухне, пили помои, которые он называл кофе, и он вроде бы все понял. Я говорил просто и понятно. До него дошло, насколько все это серьезно, и тем не менее он опять взялся за свое. Он что, издевается над нами? Думает, мы слепые и ничего не видим?

Он тянет свои тощие дряхлые руки к нашим дочкам, ловит их по пути домой, заговаривает с ними, дарит им подарки и трогает их.

Они организовали что-то вроде комитета, кто-то назвал его сомнительным, ведь ни названия, ни устава у них не было. Скорее рабочую группу, которая должна была обсудить различные способы решения этой проблемы.

— Вот это мы и придумали.

Расхаживая по саду, Лаура разговаривала по мобильнику с Тувой Гран, держа в руке уведомление. Уже совсем стемнело, и Юлия и Еспер нехотя лепили снеговика. Вообще-то Юлии хотелось посмотреть телевизор, а Еспер предпочел бы к маме на ручки, но Лаура сказала, что снеговика лепить — это так здорово, потом можно ему приделать морковку вместо носа, а на шею повязать шарф, и когда папа придет с работы, то снеговик будет стоять в саду и махать ему руками.

А потом она начала читать уведомление, найденное в рюкзаке у Юлии.

— Все это лишь для вида, — сказала Тува Гран. — Надо дать ему понять, что мы не хотим, чтобы он мучил наших детей.

— Он не мучает наших детей, — ответила Лаура, посмотрев на Юлию, которая помогала младшему брату лепить большой снежный ком.

— Поди знай, что он еще может натворить, — тихо сказала Тува Гран. — Я много чего наслушалась. Мои дочери говорят, что он мерзкий. Лаура, что значит — мерзкий? Почему они так его называют?

— Не знаю, — ответила Лаура.

— А еще они говорят, что он зазывал их к себе домой. Что они забыли у него дома? Дженни Осмундсен — Лаура, ей всего-то четыре года! — рассказала им, как он подарил ей браслет и показывал на свою мошонку!

— Дети чего только не наболтают, — сказала Лаура.

— А зачем им врать? — сказала Тува Гран. Голос ее дрожал. — Я ни о чем их не спрашивала, они сами рассказали. Так и сказали: он дал Дженни Осмундсен браслет и показал на штаны. Если точнее, на пипиську. И что, нам надо с этим смириться? Так, по-твоему?

— Нет, конечно, — ответила Лаура. — Но мне кажется, Паап не… по-моему, он просто одинокий старик.

— Такое поведение в любом случае ненормально, — перебила ее Тува Гран. — Чтобы взрослый человек приставал к маленьким девочкам и заманивал их к себе подарками! Ты же понимаешь, Лаура! Понимаешь! И он не унимается, а ведь мы настоятельно просили его прекратить это!

В уведомлении комитет советовал родителям осмотреть комнаты дочерей и постараться отыскать все браслеты. К письму прилагался список возможных тайников. Еще родителей просили сдать найденные браслеты Миккелю Скару, Гейру Квиккстаду, Туве Гран, Гунилле или Уле-Петтеру Крамер. Комитет соберет браслеты (может, они сложат их в ведро? или в пакет? а может, в коробку?) и вернет их Паапу.

— Если хочешь, можешь пойти с нами, — сказала Тува Гран. — Мы встречаемся сегодня в девять вечера на Фрюденсе, а оттуда все вместе отправимся к Паапу.

— И сколько будет народу? Тех, кто в девять пойдет к Паапу? — спросила Лаура.

— Не знаю, — ответила Тува Гран, — думаю, много. Ему придется раз и навсегда усвоить, что от наших детей надо держаться подальше!

Лаура посмотрела на Юлию и Еспера. Надо бы им помочь. Без нее им не слепить снеговика, а она болтает по телефону. Ведь снеговик-то — ее идея. Она сказала им, что лепить снеговика — это весело, и вот теперь они возятся в мокром, липком снегу, да еще в потемках. Снеговик получился без головы, а детям хочется побыстрее уйти домой. Вздохнув, она взяла их за руки и сказала:

— Мы сейчас вот что сделаем: сначала слепим большой снежный шар. Будем его катать и катать, и у нас выйдет голова для снеговика.

— И мы вставим ему морковку вместо носа! — закричал Еспер.

— Ясное дело, у него будет морковка, — ответила Юлия.

Лаура посмотрела на детей. Морковь она купить забыла.

— Нет, вместо носа у него будет помидор! — сказала Лаура. — Большой красный нос-помидор! Это куда лучше!

Она взглянула на дочку. Никто не посмеет тебя тронуть.

— Так ведь, Юлия?

Юлия открыла было рот, но снова закрыла его. Еспер вытер лицо варежкой и принялся прыгать, стараясь согреться. С каждым прыжком он повторял: «Лепим, лепим, лепим, лепим, лепим, лепим».

— Помидор — тоже хорошо, — тихо произнесла Юлия.

Лаура бежала. Бегала она быстрее всех. Лаура всегда быстро бегала. Выбежав за ворота, она выскочила на дорогу, обогнула угол, миновала дом Тувы Гран и помчалась по засыпанной снегом дорожке, которую после снегопада так никто и не расчистил. Подбежав к ветхому дому с разбитыми окнами, она принялась колотить в дверь. Старик открыл дверь и посмотрел на нее.

— Желаете зайти? — спросил он.

— Да, — ответила Лаура.

— Присядете? — предложил Паап.

— Да, — сказала Лаура.

Топая, он прошел по темному коридору, а потом через такую же темную гостиную. Лаура шла следом. Они уселись на кухне. Из мебели там было два плетеных стула и большой желтый деревянный стол. С потолка свешивалась лампочка. На подоконнике стояли четыре зеленых цветка. Свежих, не увядших. На столе множество коробочек с бусинками, шишками, камушками, кусочками стекла и ракушками. Паап налил Лауре растворимого кофе. Кофе был жидким. Паап не спрашивал, зачем она пришла. А она и сама не знала зачем. Она сказала Ларсу-Эйвинду, что ей срочно надо сбегать кое-куда, и велела разогреть на ужин пиццу.

— А разве ты не собиралась приготовить ужин? — спросил он, оглядывая чересчур прибранную кухню.

— Собиралась. Как-нибудь в другой раз приготовлю, — сказала Лаура, — сейчас у меня одно важное дело.

Теперь она сидит в доме Паапа и не знает, что сказать. Уже девятый час.

— Может, вы знаете, у меня умер брат, — сказал Паап.

Лаура кивнула.

— Он был последним. У меня больше никого не осталось.

Лаура опять кивнула:

— Мне всегда хотелось, чтобы у меня был брат.

— Я могу стать вашим братом, — сказал Паап, — тогда вам не будет так одиноко.

— Нет, не получится, — ответила Лаура, — из меня выйдет плохая сестра.

Порывшись в одной из коробочек, Паап выудил большую красную бусинку и положил ее на ладонь Лауры.

— Это для моей сестры, — сказал он.

В дверь постучали. До Лауры донеслись голоса. Снова стук. Кто-то крикнул: «Паап, открывай!»

Паап посмотрел на Лауру.

— Вот и еще гости пришли, — сказал он.

— Да. Но по-моему, вам лучше не открывать, — сказала Лаура.

— Почему? — спросил Паап.

Подвинув стул, Лаура села поближе к Паапу.

На улице кто-то принялся колотить в дверь кулаками. Снова крики: «Открывай! Открывай!»

Паап сидел, наклонившись над столом. Внезапно он резко оттолкнул коробочки. Со спины он казался совсем тощим. Руки его были худыми. «ОТКРЫВАЙ!»

— Почему мне не надо открывать? — повторил он.

Лаура весь день ничего не ела. От кофе у нее свело желудок. В дверь продолжали колотить. «ОТКРЫВАЙ! ОТКРЫВАЙ! ОТКРЫВАЙ!» Лаура приложила палец к губам. Покачала головой. Не удержалась и заплакала. Она вообще не умеет себя сдерживать. Все просто катилось дальше, как снежный ком. Остановить этот ком ей не под силу. Обняв Паапа, Лаура положила голову ему на плечо.

— Не бойся, — прошептала она.

Паап не двигался. Ударов его сердца Лаура не слышала, но ей казалось, что она слышит их. Она представила, что Паап — это одно огромное стучащее сердца. Представила, как он вручает ей это сердце, как нежно кладет его ей на ладони. Стук в дверь не прекращался. Иногда они просто стучали, потом принимались колотить кулаками, кричали и дергали за ручку, хотя знали, что дверь заперта. Когда-то ведь они должны прекратить это, развернуться и, несолоно хлебавши, разойтись по домам. Однако они продолжали стучать и колотить, словно не собирались отступать. Словно решили целую вечность там стоять, колотя и стуча, пока она будет сидеть на кухне, обняв этого человека, и конца-края этому не видно.

Прижав его к себе, она снова прошептала:

— Пожалуйста, не бойся.

Ларс-Эйвинд и дети знали, что Лауре надо будет уехать. Все они спали в одной кровати. Правда, кое-кто спал, положив ноги на подушку.

Ранним утром, до рассвета, Лаура села в машину и доехала до Майорстуа. Молли жила в четырехкомнатной квартире на Шеннингсгате. Лауре не пришлось звонить — Молли уже ждала ее на улице. Рядом с ней стоял огромный черный чемодан.

Выйдя из машины, Лаура помогла сестре погрузить чемодан в багажник.

— Может, все-таки останешься? — спросила Лаура, запыхавшись и показывая на чемодан. — Похоже, ты собралась переселиться на Хаммарсё? Хочешь возродить летний театр?

Молли рассмеялась:

— Думаешь, мне надо стать режиссером?

— Непременно.

Лаура завела двигатель.

— Некоторые реплики я до сих пор помню, с того лета, — сказала Молли.

Она посмотрела на дорогу.

— И какие же? — спросила Лаура. — Я свои все позабыла.

— И даже если наступит ночь, — медленно произнесла Молли, — то будет светить луна.

— Так, а еще какие?

— Больше никаких — только это и помню.

Лаура выехала на трассу Е-шесть и двинулась в сторону Стокгольма.

— Мы можем остановиться в Эребру, — сказала она. — Поужинаем там как следует и переночуем в какой-нибудь шикарной гостинице, а завтра поедем дальше.

— Ладно, — сказала Молли.

Не отрывая взгляда от дороги, Лаура вытащила мобильник. Водит она хорошо. Она набрала номер Эрики.

— Привет, — тихо сказала она, — мы уже выехали. Можешь позвонить папе и сказать, что мы приедем на Хаммарсё все вместе? — Улыбнувшись, она посмотрела на Молли. — Скажи ему, мы приедем втроем.