Богатая жизнь

Глава 8

На следующее утро после того, как папа все мне рассказал, я лежал в постели и вспоминал свой день рождения, когда мне исполнилось десять лет. Мама, в соответствии со своим характером, решила устроить мне сюрприз. Я знал о ее планах, потому что подслушал ее разговор с папой, когда они обсуждали этот сюрприз, ложась спать и думая, что я сплю.

— У меня есть некоторые сомнения относительно этого элемента сюрприза, Эйми, — говорил папа. — Мне кажется, в этом нет необходимости. Он будет рад самому празднику. Сюрприз для него — это слишком. Ему только девять лет.

— Что ты имеешь в виду, говоря «слишком»? — спросила мама.

— Сюрприз. Он может дезориентировать его. Это может оказаться для него потрясением.

— То есть как, «потрясением»?

— Он может испугаться. Тедди не производит впечатления человека, которому нравятся сюрпризы.

— Это тебе не нравятся сюрпризы. А он сюрпризы любит. Этот ему понравится. Предоставь все мне.

Потом почти неделю я ходил по дому в постоянном напряжении, ожидая, что в любой момент, как извержение вулкана, может начаться праздник в мою честь. Я всеми силами изображал полное неведение, и каждый раз, открывая дверь и входя в комнату, старался, чтобы на моем лице ничего не отразилось.

— Почему у тебя такое лицо? — спросила мама, когда я вошел на кухню в утро своего дня рождения. — Что это ты так разулыбался?

Я ощупал лицо, трогая губы, как если бы на них выступила лихорадка.

— Не знаю.

Мама опять взялась за журнал, который читала. На ней была футболка-безрукавка, а рыжие волосы она стянула в конский хвост.

— Я подумала, что сегодня можно позавтракать где-нибудь в кафе. Сегодня ведь твой день рождения.

— Правда? — Говоря это, я высоко поднял брови и предпринял нечеловеческие усилия, чтобы уголки рта у меня находились на прямой линии.

Мама перестала перелистывать журнал, и мне показалось, что она прикусила губу, чтобы не улыбнуться.

— Не хочешь сходить в «Буги Бургер»? — наконец спросила она.

«Буги Бургер» был рестораном, где официанты и официантки были одеты, как гамбургеры и картошка, и, обслуживая клиентов, крутили хулахупы. На мой взгляд, там было слишком шумно и беспокойно (что скорее подходило для Томми), и мамино предложение разочаровало меня. Я-то в качестве сюрприза надеялся на нечто большее, чем этот «Буги Бургер». Если уж и идти куда-то, то в «Лейзер Зоун», место, о котором я столько слышал, но никогда не был.

— Конечно, хочу, — ответил я. Мне уже не надо было сдерживать улыбки. В прошлый раз, когда мы ходили в «Буги Бургер», один пританцовывающий чизбургер опрокинул на папу стакан с молочным коктейлем, а папа, ничего подобного не ожидавший, среагировал так, как будто это была раскаленная лава. Он схватился за сердце и так громко закричал «Боже мой!», что чизбургер предложил вызвать скорую помощь.

— Я пригласила пойти с нами Бобби и Майкла, — сообщила мама. Она перестала листать журнал и внимательно вглядывалась в одну из страниц. — Они будут ждать нас там.

— Ты пригласила Копиков? — Сердце у меня упало. Бобби и Майкл были близнецами, жившими в доме, стоявшем за нашим. Они собирались переезжать в Нью-Йорк, но, к моему несчастью, в мой день рождения все еще были в Уилтоне. Они были непохожи друг на друга, но оба все время говорили о своих пластинках для исправления прикуса и лекарствах от аллергии (если не играли со своими куклами-марионетками, которых у них была целая коллекция, говоря на каком-то птичьем языке, как они уверяли, ими же и изобретенном). И, хотя мы были соседями, я их избегал. На социальной лестницы школы Св. Пия их положение было гораздо ниже моего, настолько низким, что после того, как они уехали, эта ступень вообще перестала существовать.

— А Чарли? Он придет? — спросил я.

Мама опять принялась перелистывать журнал.

— Кто? Надо же, о нем я совсем забыла, — рассеянно ответила она. — Да он, наверное, делает уроки или еще что-нибудь.

— Сейчас же летние каникулы, — сказал я, но мама как будто не слышала меня. Потом, даже не глядя на меня, сказала, чтобы я шел наверх и одевался.

По дороге в «Буги Бургер» я спросил, где папа.

— Он в библиотеке, — ответила мама, перестраиваясь в другой ряд. — Но он попросил меня поздравить тебя с днем рождения. Вообще-то, он просил меня пропеть тебе поздравление. Томми, помоги мне. Давай, дорогой!

Пока мы ехали, мама и Томми, сидевший рядом со мной на заднем сиденье, снова и снова пели «С днем рожденья тебя!», а я смотрел в окно, подавленный, одинокий и совсем сбитый с толку. Я воображал самые разные сценарии празднования своего дня рождения, но ни один из них не предусматривал теперешней ситуации.

— Тедди, милый, ты не возражаешь, если я загляну в магазин тканей? Я хочу подобрать что-нибудь для штор в твоей комнате. Это займет не больше часа.

— Не больше часа? — переспросил я. Голос у меня пресекся, и я почувствовал, как лицо начинает краснеть.

— Это как раз тут, на этой улице, — сказала она, когда мы подъехали к автостоянке. — Пошли со мной, дорогой. Хочу, чтобы ты помог мне выбрать ткань.

— Не хочу.

Мама уже припарковалась и открывала мне дверь.

— Пошли, юбиляр ты мой дорогой. Это тут, совсем близко, рядом с «Лейзер Зоун». Знаешь что, возьми-ка Томми и идите туда, а я пока зайду в магазин.

Мое настроение мгновенно переменилось.

— Вот здорово! Пошли, Томми, — сказал я, хватая его за руку. — У нас с тобой только час.

Когда мы вошли, первыми, кого я там увидел, были братья Копики со своими марионетками. Они стояли рядом с Чарли, тетей Бесс, папой и почти со всеми учениками моего четвертого класса, хором завопившими: «Сюрприз!» — так громко, что я на мгновение перестал дышать.

Я стоял, ошеломленный, потом обернулся, ища глазами маму. Она стояла в дверях и смотрела на меня. Вместо того чтобы дирижировать приветственными криками и поздравительным пением, она лишь стояла и улыбалась, улыбалась так, как никогда прежде, как будто старалась запомнить меня. Она вытянула перед собой руки, как-то нерешительно, что было необычно для нее, немного нервно и с надеждой. Она очень хотела устроить мне праздник. И только когда она вошла с яркого дневного света в помещение, я увидел слезы в ее глазах. Это был первый и единственный раз, когда я увидел маму плачущей.

Из-за шума и музыки я тогда не слышал, что она говорила, но поверх голов и всего этого сумбура видел, как шевелятся ее губы. Она попыталась сказать мне что-то, но я не слышал ее слов. Она снова попыталась, но меня смяла и понесла толпа. Последний образ мамы, который запечатлела моя память, — образ ее, стоящей в дверях, с конским хвостом из волос, смахивающей пальцем слезы. Через несколько дней после этого она села в машину, поехала в другой штат и ушла из моей жизни навсегда.

Я лежал в кровати, пытаясь во всех подробностях вспомнить тот праздник, пытаясь представить, что она могла мне тогда говорить, было ли в тех ее словах что-то, кроме поздравления с днем рождения. В это время дверь ко мне в комнату открылась.

— Тедди, — услышал я голос Силвэниеса, — ты еще спишь?

Я сел на кровати, и мамин образ исчез. В дверях стоял Силвэниес, на шее у него был свободно повязан новый красный шарф. Он широко открыл дверь и слегка поклонился:

— Завтрак готов.

Спустившись на кухню, я увидел, что Силвэниес накрыл стол на одного. Было позднее утро, и Томми с Морисом ушли в школу. После нашего разговора накануне папа сказал, что я могу не ходить в школу и посидеть дома.

— Думаю, тебе будет над чем подумать, — сказал он, укладывая меня. — Не вставай, пока не выспишься.

Я попытался не спать и обдумать все, что услышал, но заснул, пока папа еще сидел на краю моей кровати.

— Папе и дяде пришлось поехать в город, — сказал Силвэниес. — Тетя ушла за покупками. Поэтому мы остались одни. Мне пришлось убеждать твою тетю, что с тобой все будет в порядке, она никак не хотела оставлять тебя. — Он сделал паузу, его змеиные глазки несколько секунд посновали по мне. Потом он сказал: — Следуя ее указаниям, я взял на себя смелость заварить тебе хлопья. С фруктами. Со свежеочищенными бананами. Так, а куда я это положил? — Он медленно поднялся и пошел к рабочему столу. Садясь, я инстинктивно бросил взгляд на его чудовищные ботинки. В это утро они выглядели особенно огромными, и я даже подумал, не выросли ли они, возможно, питаясь чем-то, о чем я даже не подозревал.

Силвэниес обнаружил тарелку с хлопьями на верху микроволновки.

— А, вот она. Как она там очутилась?

Неся тарелку и кувшин с молоком, он вернулся к столу.

— Ты что-то вчера засиделся, — сказал он.

Я налил себе молока и принялся есть хлопья, давя их с таким хрустом, который, как я надеялся, пресечет попытки Силвэниеса продолжить разговор. Нарезанные им бананы были коричневыми и мягкими, поэтому я сдвинул их на край тарелки и стал есть вокруг них.

— Обычно я ничего не слышу и не вижу из своего логова в цокольном этаже, но вчера, по несчастью, услышал это горестное повествование. — Он перегнулся через стол. — Могу представить, что ты переживаешь. Понимаю, как ты расстроен.

Продолжая есть, я пожал плечами. Мне не хотелось говорить о Бобби Ли. Мне не хотелось даже думать о нем.

— Можно мне апельсинового сока?

— Ах, сока, конечно. — Он вздохнул, встал и пошел к холодильнику. — Сок очень полезен детям. Он придает им сил и, и… ну и все такое.

Он вернулся к столу и, дав мне стакан, смотрел, как я пью. Когда я закончил, он наклонил голову и произнес:

— Без сомнения, он очень освежает, — и опять сел.

Я еще поел хлопьев, теперь уже глотая их неразжеванными и стараясь не смотреть ему в глаза.

— Я хочу, чтобы ты знал: все будет хорошо, — сказал он через некоторое время. — Все будет просто замечательно.

В кухню вошел Ставрос, остановился и посмотрел на Силвэниеса, потом проскользнул в столовую и скрылся из поля зрения.

— Все это обернется тебе на пользу, — продолжал Силвэниес. — Вот увидишь. У этого ужасного человека ничего не выйдет. Никогда. Твои папа с дядей — это грозная сила. Он никогда тебя отсюда не заберет.

Я перестал есть и взглянул на хлопья, плававшие в тарелке. Мысль о том, что Бобби Ли может увезти меня из Уилтона, мне в голову не приходила.

— Куда он может меня забрать?

— Точно не знаю, наверное, в свои горы. Куда-нибудь на юг. По-моему, горы там. Но у него ничего не выйдет. Твой дядя вчера уверил меня в этом. Вчера мы долго сидели и обсуждали этот вопрос. — Он зевнул и потянулся, подняв вверх тощие руки. — Да, очень долго. Обсуждали, как тебя защитить.

Я попытался поесть еще, но хлопья намокли и размякли, а молоко стало теплым. Я чувствовал на себе взгляд Силвэниеса и понимал, что ему хочется поговорить о Бобби Ли, но мне этого совсем не хотелось. Я бы предпочел вообще никогда о нем не говорить.

— Вы когда-нибудь пили кровь? — спросил я. — Когда снимались?

Мой вопрос удивил его, но он ответил, улыбаясь:

— Нет, конечно же, нет. Кажется, они используют кетчуп или какой-то пищевой краситель.

— Вы когда-нибудь что-то играли, кроме ролей вампиров в кино?

Он откинулся на спинку стула и сложил руки на груди.

— Изредка я исполнял и другие роли с мрачной окраской. Как-то сыграл роль профессора или доктора, или еще кого-то в этом роде. Доктора Грея Вейтема. Если мне память не изменяет, я был обезглавлен разъяренной толпой. — Он смущенно помедлил. — Или меня съел огромный краб? Но, так или иначе, меня настиг самый прискорбный конец, который я, без всякого сомнения, заслужил. — Он скрестил ноги, и теперь его чудовищный ботинок покачивался совсем рядом с моими спортивными туфлями, которые по сравнению с ним казались совсем крохотными. — Думаю, я был бы рад, если бы роли у меня были побольше. Последний фильм, о вампирах, тот, что так и не вышел на экраны, совсем другой. У него отличная литературная основа. У меня там есть несколько очень глубоких замечаний. В конце я произношу великолепный монолог, на самом деле замечательный, монолог о любви и о людях, о родственных связях и о развитии человека. Фрэнку, конечно, эта сцена не понравилась, он-то хотел, чтобы меня сожгли заживо, но я по-настоящему плакал, когда читал все это вслух в первый раз, правда, плакал. Очень обидно, что никто этот фильм не увидит.

— Быть актером трудно?

Силвэниес прикрыл глаза и кивнул головой. Мой вопрос предполагал пространный ответ, и он боролся с искушением.

— Да. Эта профессия требует огромного напряжения всех сил.

— Вы всегда хотели стать актером?

— Ну, было время (очень непродолжительное), когда я хотел стать хирургом. Медицина меня очень привлекала. Но… — Он глубоко вздохнул и медленно выпустил воздух, было видно, как опадает его грудь. — Я был рожден для сцены. Думаю, что у каждого от рождения есть свое предназначение. — Он опять помолчал и посмотрел поверх моего плеча в окно. — О, у меня был талант, и мечтал я о многом. — Он еще раз глубоко вздохнул, потом молча уставился в окно над раковиной. Я покончил со своими хлопьями и поднял глаза как раз в тот момент, когда он стирал слезу со щеки.

— Прости, — сказал он. Было видно, что ему неловко. Он встал. — История моей карьеры небезынтересна. Это источник воспоминаний и несбывшихся надежд. Боюсь, за последние несколько недель у меня появилась излишняя склонность к размышлениям. Тот ад, через который я прошел, мой побег, послужили мне напоминанием о том, насколько низко я пал, насколько далеко отошел от своей мечты. Жизнь с вами напоминает мне о том, что я должен был приобрести за свою жизнь. Дом. Семью. Соседние улочки, по которым можно было бы прогуливаться. В моем возрасте у человека должно быть ощущение прочности, постоянства. — Тут он остановился. — В моем возрасте особенно. — По его лицу скатилась еще одна слеза. Он уже не был похож на змея. Он был просто худой и старый.

— Если ты мне позволишь, — сказал он, — я хотел бы остаться один. — Он проследовал к себе в цокольный этаж. Его ботинки-монстры скрипели и стонали, как два старых корабля. Дойдя до двери, он помедлил и оглянулся. Принялся было что-то говорить, но потом остановился, медленно махнул рукой и исчез в темной глубине подвала.

Когда он ушел, я отставил тарелку и пошел наверх. Я вдруг почувствовал острую необходимость порисовать. Сидя за письменным столом, быстро набрасывал рисунок. Без какой-то определенной цели или мысли о том, что, собственно, рисую. Много раз, начиная рисовать, я испытывал лишь неясное ощущение, проявлявшееся и обретавшее форму в процессе работы. Пока рисовал, ощущение становилось отчетливым.

Накануне вечером, когда папа рассказывал мне о Бобби Ли, я сначала даже не понял, о чем он говорит.

— Я думал, что мой папа — это ты.

— Так и есть. Конечно, это я. Но я твой приемный отец, а он — биологический. — Папа прочистил горло. — Ты понимаешь, как возникают такие ситуации? Как это бывает?

— Да.

— Они с мамой зачали тебя. Потом я встретил твою маму, и вы с ней переехали в Уилтон. Из Мемфиса.

— Я не помню, чтобы переезжал сюда.

— Ну конечно, тебе же было только два года.

— А Бобби Ли и Томми отец?

— Нет, отец Томми я. Его биологический отец. — Эти слова и его извиняющийся тон вызвали у меня чувство ужасающей пустоты.

— Но Томми все же мой брат, так ведь?

— Да-да, конечно. Наполовину, но, безусловно, он твой брат. Да, определенно, это так, — поспешно прибавил он.

Я думал об этом разговоре, о Бобби Ли и о маме, когда услышал снизу папин голос. Несколькими минутами позже он вошел ко мне в комнату и, не останавливаясь, прошел прямо к столу.

— Снова рисуешь, Тедди?

— Да.

Он взглянул мне через плечо на картинку.

— Очень живые цвета. Что это?

Я посмотрел на рисунок, не вполне понимая, что рисую. Это были просто цветовые пятна, еще не принявшие определенной формы.

— Так просто.

— А, — протянул он. Я ждал, что он уйдет и скроется в своем кабинете, но он сел на край кровати.

— Тедди, ты хочешь спросить меня еще о чем-нибудь? О том, что мы обсуждали вчера вечером?

— О том, что мой отец Бобби Ли?

Он прочистил горло:

— Биологический отец. Да, об этом.

— Нет.

Он кивнул головой.

— Что же… — Он остановился и быстро улыбнулся. — Что же, — повторил он. Потом замолчал. Я услышал, как снаружи хлопнула дверца автомобиля. Посмотрев на окно, я увидел, как легкий ветерок колышет голубые шторы, трепещущие, как будто кто-то дул на них. Я вспомнил, как мама подшивала эти шторы в столовой, одолжив у тети Бесс швейную машинку.

— Тедди, я думаю, нам надо съездить отдохнуть всей семьей.

Онемев от изумления, я взглянул на него.

Он опять прочистил горло.

— Всем нам. Всем вместе. — Я смотрел на него, не вполне уверенный, что правильно расслышал. Мы никогда не ездили отдыхать, если не считать редких поездок в Висконсин.

— Отдохнуть? — переспросил я. — Куда?

Он потер руками колени и глубоко вздохнул.

— А куда бы ты хотел?

Я почувствовал себя подавленным из-за его вопроса. Я понимал, чем он вызван, понимал, что все это из-за Бобби Ли. И хотя я первым делом подумал о поездке в Монтану в поисках подходящего ранчо, ответил:

— Не знаю.

— Как насчет «Мира Диснея»?

Сердце у меня упало. В первом классе Маршу Броден возили в «Мир Диснея» после того, как врачи нашли у нее редкое заболевание костей. Год спустя она умерла.

— Не хочу в «Мир Диснея», — сказал я.

Папа, казалось, забеспокоился, нижняя челюсть заходила у него взад-вперед. Мысль о совместном отдыхе и без того его страшила, и он изо всех сил старался не отступить.

— Ладно, но нам всем надо поехать куда-то.

— А тетя Бесс поедет?

— Конечно.

— И дядя Фрэнк?

Это его удивило.

— Но я, знаешь ли… Наверное. Если он захочет, то да. Да.

— А Морис?

Лоб у папы наморщился, челюсти опять напряглись.

— Честно говоря, я не думал включать в наш состав мистера Джексона, но, возможно, это было бы разумно…

— А ты куда хочешь поехать? — спросил я.

Кажется, папа опять удивился.

— Ну, у меня нет никаких определенных планов на этот счет. Я думал, что место выберете вы с Томми.

— Может быть, нам поехать в Манассас?

Я вспомнил о брошюре, которую видел в его кабинете, ту, с силуэтом Авраама Линкольна на обложке, и подумал, что такая поездка была бы приятна папе. Неожиданно поездка в Манассас обрела определенный смысл.

Папа был в замешательстве. Брови сошлись у него на переносице.

— Что, прости, пожалуйста? В Вирджинию?

— Мы бы посмотрели на место той битвы в Гражданской войне. Я видел брошюру. У тебя на столе.

— Вот как, — ответил он, полуобернувшись к двери в свой кабинет — у меня на столе. Хм-м-м, ты думаешь, тебе там понравится? Хотя, это рядом с Вашингтоном и полезно для вашего образования. Да. Что же, я, пожалуй, сделаю несколько запросов. По-моему, там скоро будет военное представление. Очень скоро. Ты и правда хочешь поехать туда?

— А можно нам участвовать в этой битве?

— Что? О! Ну, я думаю, ты еще маловат для этого. В войне участие принимало не так уж много двенадцатилетних мальчиков, хотя есть свидетельства, что некоторое их количество все же служило в качестве военных трубачей. Что ж, я могу созвониться с обществом. Вообще-то, я уже много лет не поддерживаю с ними связи. Ты уверен, что хочешь поехать именно туда? А в «Эпкот Сентер» не хочешь? Ты слышал о нем? Очень познавательно. Я уже навожу справки.

— Нет, поехали в Манассас, — сказал я. — Я хочу в Манассас.

Папа пытливо всматривался мне в лицо, что для него было очень необычно, потом вздохнул и встал.

— Ладно, пойду просмотрю эту брошюру. — И на полпути к двери обернулся и сказал: — Да, забыл тебе сообщить. На обед тетя приготовит тебе то, что ты больше всего любишь. Чизбургеры.

Сердце у меня снова упало, покатившись в неизреченные глубины моря печали, и запрыгало по дну. На обед у нас никогда не было чизбургеров. Я взглянул на папу, только что сообщившего мне новость о моей редкой костной болезни.

— А Бобби Ли не возьмет меня с собой и не заставит жить с ним? — спросил я.

Он вздрогнул, и голова у него дернулась так, как будто что-то небольшое, но очень тяжелое свалилось на него, внезапно оглушив.

— Нет, — сказал он, но я почему-то ему не поверил.

Во время обеда Томми — Звезда футбола, не переставая, говорил о четырех голах, которые он забил на тренировке по футболу. Я понимал, что сам факт того, что он говорит, что из его рта вылетают слова, а не визгливый лай, доставляли папе больше удовольствия, чем сообщение о забитых четырех голах. После аварии это был первый раз, когда он столько говорил. Папа все кивал головой, а слова лились из задыхающегося Томми бурным потоком.

— Мистер Петерсон сказал, что я, возможно, буду лучшим игроком команды, хотя мне всего шесть лет с половиной, — сказал Томми.

Папа откусил чизбургер.

— Тебе только пять лет, Томми.

— Нет, мне теперь шесть. С половиной.

Папа перестал есть.

— Да нет же, тебе без сомнения всего пять лет. Я хочу сказать, что в этом просто не может быть никаких сомнений. Совершенно никаких.

— Нет. Морис сделал так, что мне теперь шесть с половиной.

Ища поддержки, папа взглянул на меня, но я наливал себе на тарелку кетчуп для жареной картошки.

— Ну ладно. Как бы то ни было, я рад, что тебе так нравится играть в футбол. — Он осторожно отхлебнул кофе и обеими руками поставил чашку на стол. — Тебе, Тедди, это тоже, конечно, нравится?

Я ничего не ответил.

— Не сомневаюсь, что и ты скоро станешь забивать голы, когда примешь участие в настоящих соревнованиях.

— Конечно, и ты будешь голы забивать, — сказал дядя Фрэнк. Он молчал почти весь обед и почти ничего не ел. Силвэниес с самого завтрака был в цокольном помещении, и я подумал, не это ли нервирует дядю. Кажется, не было ни одного поступка Силвэниеса, который бы его не раздражал.

— У меня для вас новость, — сказал папа, сопровождая эти слова покашливанием удвоенной силы. — Мы все едем отдыхать.

— Что? — спросил дядя Фрэнк. — Что ты хочешь этим сказать?

— То, что мы отправимся в путешествие. Тедди высказал пожелание присутствовать на представлении Битвы на Буйволовой тропе. Первой битвы, потому что всего их было две.

Дядя Фрэнк бросил на меня быстрый взгляд и спросил:

— Ты так захотел?

Я кивнул головой.

— И мы все едем? — спросила тетя Бесс.

Папа подцепил ломтик жареной картошки, но потом положил его на тарелку.

— Да, — кашлянул он. — Все. В эти выходные.

При этой новости тетя Бесс даже подалась назад; глаза у нее широко открылись и выражали чуть ли не возмущение.

— Что ты имеешь в виду, говоря «в эти выходные»? Эти выходные?

— Да. Будет празднование Дня Колумба. У мальчиков в понедельник занятий нет, поэтому проблем не будет.

— А где эта Буйволова тропа?

— В Вирджинии.

— В Вирджинии, — повторила за ним тетя Бесс. Вид у нее был разочарованный. — В Вирджинии. — Она жевала это слово, как жевательную резинку. — Ну хорошо, а где Вирджиния? Я знаю, что на востоке, но что там рядом?

— Западная Вирджиния, — ответил дядя Фрэнк.

— Я уже все подготовил. В субботу утром летим в Вашингтон. Полетим одним рейсом. Остановимся в очень хорошей гостинице, а в воскресенье поедем смотреть на битву. — Он поднял глаза от своей тарелки, и впервые в жизни я подумал, что вид у него почти счастливый. — Я обо всем договорился сегодня утром. Потребовалось всего несколько телефонных звонков.

Дядя Фрэнк поднял свой бокал с водой:

— За Буйволову тропу! Надо было все отдать в твои руки, Тео. Ты знаешь, как жить.

Папа не обратил внимания на дядю Фрэнка, он посмотрел на меня.

— Это будет очень познавательно. Это была идея Тедди.

— Да, — подтвердил я, — моя.

В тот вечер, когда я делал домашнее задание, с которым не справился Джонни Сеззаро, папа опять пришел ко мне в комнату и снова сел на край моей кровати. Его визиты, которые раньше были исключительным явлением, стали меня настораживать. Я понимал, что это связано с Бобби Ли.

— Ну, как ты, Тедди?

Я не взглянул на него, так как делал примеры на таблицу умножения — то, что мне особенно не нравилось, хотя в школе за год до этого меня и наградили призом по математике, но только потому, что конкурс проводился в тот день, когда Чарли Гавернс поскользнулся на льду и получил сотрясение мозга.

— Хорошо.

Он кивнул головой.

— Тедди, у тебя есть какие-нибудь вопросы, которые ты хочешь мне задать?

— Сколько будет двенадцатью одиннадцать?

— Что? Ах да. Давай посмотрим. — Сейчас он был совершенно спокоен. — Думаю, мне нужна бумажка и карандаш.

— Сто шестьдесят восемь, — подсчитал я. Записал ответ и стал ждать, когда он заговорит о Бобби Ли.

— Да, похоже, так. Тебе хочется поскорее поехать в наше путешествие?

— А ты закончил свою работу?

— Да, да. С конференцией все. В настоящий момент у меня нет дел, не терпящих отлагательства.

Я уже покончил с одной колонкой и готовился приняться за вторую, когда почувствовал на себе папин взгляд. Я отложил карандаш.

— По-моему, Буйволова тропа — это здорово!

— Ты о поездке в Манассас? Да. Думаю, что это будет очень познавательно. Но, если захочешь, мы можем поехать и в другое место.

— Нет, хочу поехать туда. — Во время обеда я опять обдумал свое решение и пришел к заключению, что оно было правильным. Путешествие в Манассас почти наверняка доставит папе удовольствие, и тогда он вряд ли пошлет меня жить куда-то в горы. Я также решил как можно больше узнать о Гражданской войне и таким образом стать совершенно необходимым папе.

— Как получилось, что это место назвали Буйволой тропой и Манассасом?

При этом вопросе папа испытал облегчение, лицо у него расслабилось.

— Манассас. Да, так вот. В Гражданской войне одна и та же битва часто имеет два названия. Сторонники Союза назвали ее битвой у Буйволовой тропы по названию ближайшей речушки, а конфедераты — битвой при Манассасе по названию ближайшей железнодорожной станции. Я всегда называл такие различия микрокосмом войны. Два региона страны не могли прийти к согласию даже в отношении названия своего поля сражения. — Он испустил тяжкий вздох, но вид у него был довольный.

— А, — я откинулся на стуле, надеясь, что мои глаза блестят и выражают готовность еще поговорить на тему условий боевых сражений и снабжения амуницией. Но тут послышался звонок в дверь, и несколько секунд спустя к нам ворвалась тетя Бесс и прошептала: «Тео!» Вид у нее был перепуганный, и я понял, что опять пришел Бобби Ли.

— Кажется, она была кем-то вроде танцовщицы, — сказала тетя Бесс.

Она сидела на моей кровати и пыталась объяснить, как познакомились папа и мама — событие, которое всегда было покрыто завесой тайны. Мне было видно, как в другом конце комнаты из-под кровати высовывается нога Томми, евшего кусок шоколадного кекса, который тетя Бесс испекла на десерт. Внизу, без всякого сомнения, разговаривали папа, дядя Фрэнк и Бобби Ли. Но слов не было слышно. Поднявшись к нам, тетя Бесс закрыла дверь и заперла ее.

— А где она танцевала? — спросил я.

— Точно не знаю, милый. Где-то в Теннеси. Или в том штате, где родилась. Не знаю, не могу сказать.

— Мама была балериной?

Я представил маму в розовом облегающем трико, легко кружащуюся на сцене, со сведенными полукругом над головой руками, с чистым и серьезным выражением лица.

— Нет, кажется, балериной она не была, милый. По-моему, она была танцовщицей другого рода. Спроси лучше у папы. Когда подрастешь. Когда тебе исполнится восемнадцать или двадцать один год. Тогда он тебе расскажет.

— Где они были, когда познакомились? — Я сидел за своим столом и отщипывал кусочки от шоколадного кекса. Вообще-то, обычно тетя Бесс не любила, когда мы ели в комнате. Но я почувствовал, что правила жизни в нашем доме изменились, старый порядок исчез, и я тщательно облизывал пальцы.

— Не знаю, не могу точно сказать. Он увидел, как она танцует, и они познакомились.

Я снова стал смотреть на шоколадный кекс и крутил тарелку по столу. Присутствие Бобби Ли вызывало у меня чувство, какое бывает в приемной врача, живот у меня сводило от его тяжести. Я перестал крутить тарелку и отодвинул ее от себя.

Видно было, что и тетя Бесс нервничает. Она уже несколько раз вставала с кровати и проверяла, заперта ли дверь. Потом подходила к окну и проверяла, заперто ли оно, наверное, на тот случай, если Бобби Ли полезет к нам по стене.

— Жаль, что в этой комнате нет телефона, — сказала она. — Жаль, что здесь нет этого чернокожего, твоего телохранителя.

— Мориса! — крикнул Томми.

— Да, его, — подтвердила она.

— Почему? — спросил я.

— Он такой большой. Ешь кекс.

Я опять пододвинул тарелку к себе, но к еде даже не притронулся.

— Томми, тебе там не надоело? Томми! — Она опустилась на колени и уперлась руками в пол, заглянула под кровать, затем медленно поднялась и покачала головой.

— Ты поедешь с нами в Манассас? — спросил я.

— Куда? Ах, в Вирджинию… — Она вернулась к моей кровати и со вздохом села. — Конечно, поеду. Была бы гостиница хорошей. И хотелось бы пойти в хороший ресторан. Больше мне ничего не надо. Только хороший ресторан. Ты заметил, что мы ни разу нигде не обедали, после того, как выиграли эти деньги? Ни разу. — Она покачала головой. — Ты уверен, что хочешь туда поехать?

Я кивнул.

— Значит, и тебе нравится эта Гражданская война. Ты совсем как папа. Я хочу сказать — как Тео. Не как твой настоящий отец. — После этих слов она почувствовала неловкость и быстро встала, протянув ко мне руки: — Миленький мой, как к этому, наверное, трудно привыкнуть. — Она поцеловала меня в макушку, и я почувствовал запах старых мягких подушек. — Не понимаю, почему они так долго ждали, не говорили тебе. Надо было раньше все рассказать.

Я пожал плечами и уставился на стол. Мне было все равно, когда узнавать, что мой отец — это Бобби Ли. Трудно представить, что для такой новости вообще может быть подходящий момент.

— У тебя были еще сны? — спросил я. Тетя Бесс снова села на кровать, которая сильно прогнулась под ней.

— Сны? Нет. Я вообще сны вижу редко. Потеряла этот дар. Временами он ко мне возвращается, но потом опять пропадает. Никто со мной больше не разговаривает, и я больше не вижу и не чувствую будущее. Я уже по другую сторону горы.

— Мама рассказывала, что ты разговаривала с умершими.

— Да, верно. Все время.

Она снова пожала плечами, потом махнула рукой, так, как будто я был одним из тех немногих, кто говорить с умершими не умеет.

— Как думаешь, ты смогла бы поговорить с мамой? — спросил я.

— Нет, милый. Я же сказала, что потеряла эту способность несколько лет назад. Она меня оставила.

— А куда она ушла?

— Не знаю. Ушла куда-то. Просто ушла.

— А как она у тебя появилась?

— Я с этим родилась. Как некоторые рождаются с родинками.

— С кем ты обычно говорила?

— Да со всеми. С друзьями. С друзьями друзей. С родными. Иногда со знаменитыми людьми. Правда, в конце единственной, с кем я могла говорить, была моя мама. Не важно, кто пытался вступить в контакт, я все равно выходила только на маму. Когда она была жива, мне никогда не хотелось говорить с ней. — Тетя Бесс покачала головой. — Если бы я поняла, что могу связаться с твоей мамой, я бы попробовала, попробовала бы. Но знаю, что не смогу. Уже не получится. Я старая. Это уже не мое время.

Я опять покрутил тарелку и выглянул в окно. Было темно, ярко горел уличный фонарь у дома Янки-Скупердяя, вычерчивая желтовато-молочными лучиками полоски света в ночи.

— Зачем пришел Бобби Ли?

— Просто захотелось прийти, и пришел. Разве нельзя? Ему просто захотелось прийти и повидаться с тобой.

— Почему же тогда я сижу здесь?

— Потому что сначала он хочет поговорить с твоим отцом. Хочешь еще кекса?

— Нет.

Из-под кровати выполз Томми, пошел в чулан и закрыл за собой дверь. Какое-то время тетя Бесс смотрела на эту дверь, потом начала было: «Томми…», но передумала. Вместо этого она просто покачала головой.

— Ничего больше я не знаю, — сказала она.

— А что случилось с той малышкой, которую нам подкинули? — задавая этот вопрос, я понимал, что тетя Бесс может расплакаться, но все же спросил.

— Она сейчас в семье, которая ее удочерит. Твой папа звонил, и ему это сказали. Она в одной семье в Чикаго. В хорошей семье. Она такая замечательная, такая миленькая! Я не сомневалась, что ее возьмут.

Тетя Бесс хотела еще что-то сказать, но в этот момент внизу внезапно разразился скандал. Сначала я слышал, как кричал Бобби Ли, потом дядя Фрэнк. А спустя секунду громко хлопнула входная дверь. Подбежав к окну, я увидел, как Бобби Ли садится в свой пикап и отъезжает от нашего дома. Затем тетя Бесс сказала что-то по-гречески и осенила себя крестным знамением.

Глава 9

Когда объявили наш рейс, сердце у меня застучало, как скакалка мистера Хелпнера. Накануне в предвкушении поездки я почти не спал, но, несмотря на это, держась за руку тети Бесс, просто излучал радостное сияние. В аэропорту все сияло, терминал гудел от потоков приглушенного шума и энергии, исходивших от людей, спешивших по своим делам, отправлявшихся, как мне казалось, в волнующие путешествия, в экзотические страны. И мы, мы тоже летели в Вашингтон, округ Колумбия, где будем биться в сражении у Буйволовой тропы. Мы покидали Уилтон, оставляя позади себя Бобби Ли.

— Я думал, мы полетим первым классом, — сказал дядя Фрэнк, когда встали в очередь на посадку. Он был одет в свои обычные черные брюки и черную рубашку, на нем были огромные темные очки, охватывавшие голову и, по моим предположениям, удерживавшие его искусственные волосы. Накануне вечером я как раз думал, как поведет себя эта накладка во время путешествия по воздуху.

— Я заказал билеты во второй класс, — ответил папа. Он рылся в нагрудном кармане рубашки, ища билеты и скосив вниз глаза.

— Я всегда летаю первым классом, — сказал дядя Фрэнк. — Там сзади невозможно сидеть. Эти места рассчитаны на карликов.

— Фрэнк, ты же не такой уж высокий, — заметила тетя Бесс.

— Но и не карлик, слава Богу, — парировал он. — Во мне пять футов десять дюймов[4].

Тетя Бесс и папа, оба посмотрели на него.

— Пять футов восемь дюймов[5], — поправился дядя Фрэнк. Он вырвал из папиной руки свой билет и отошел от нас.

В очереди перед нами крупный толстый мужчина в ярко-оранжевой трикотажной рубашке и бейсболке никак не мог справиться с багажом, и в конце концов выронил все свои сумки и какую-то книгу.

— Надорваться можно, — сказал он, обратившись к папе, но тот быстро перевел взгляд. Человек нагнулся, подобрал сумки, а книгу при каждом шаге стал толкать перед собой ногой. За нами высокий, знающий себе цену человек в синем костюме с красным галстуком прижал плечом телефон к уху, записывая что-то в толстую книгу, топорщившуюся многочисленными записками и бумажками. Вид у него был такой важный, такой деловой, что я немедленно заключил, что это сенатор Соединенных Штатов. Накануне тетя Бесс говорила, что, учитывая, куда мы летим, есть вероятность, что мы можем встретить в самолете даже политиков.

— Позвоню, когда буду в самолете, — услышал я голос сенатора. — Скажите, чтобы он переслал это по факсу мне в гостиницу. Только все в комплекте.

Служащая, сопровождавшая нас к самолету, стояла в дверях и заученно выдавливала из себя деланную улыбку. Она даже не посмотрела на нас, разрывая билеты пополам. Папа быстро взглянул на возвращенные ему обрывки, поднял портфель и пошел по коридору.

Я сидел в кресле у окна рядом с папой, Томми с тетей Бесс — перед нами, дядя Фрэнк и Морис — по другую сторону прохода, как раз за сенатором. Сначала самолет меня разочаровал. Я думал, что он больше и что стюардессы будут лощеными и роскошными, почти как кинозвезды. Вместо этого внутри самолет был весь серый и узкий, а стюардессы старыми и блеклыми. Но мне понравились столики, которые можно было откидывать с переднего кресла. Пока папа мучился с багажом, запихивая его в отделение сверху, я несколько раз откинул и поднял его.

— Надеюсь, Силвэниес не забудет поливать цветы, — сказала тетя Бесс, глядя на нас поверх своего кресла, — и кормить Ставроса.

— Уверен, что не забудет, — ответил папа, садясь. Лицо у него после возни с багажом покраснело.

— Да, ему не удастся попробовать чудесные ресторанные обеды, — сказала она.

— Кому? Ставросу? — спросил дядя Фрэнк.

— Нет, Силвэниесу, — ответила тетя Бесс.

Тетя Бесс хотела, чтобы Силвэниес поехал с нами, но он отказался, сказав, что хочет воспользоваться одиночеством, чтобы погрузиться в размышления. Дядя Фрэнк сказал, что ума у него достаточно разве что для размышлений о следующем дармовом обеде, а настоящая причина отказа в том, что он просто боится самолетов; этого не отрицал и сам Силвэниес.

— Не понимаю, как вы могли оставить на него дом, — сказал дядя Фрэнк папе с другой стороны прохода.

— Так получилось, — ответил папа. — Он сам попросил. Ему ведь некуда переезжать. К тому же, он присмотрит за домом.

Дядя Фрэнк покачал головой, но тут между ними оказался человек с футляром для гитары, шедший по проходу. Дядя Фрэнк наклонился вперед и посмотрел на нас из-за человека.

— По-моему, ты очень доверчив, Тео. Слишком доверчив. Я бы на твоем месте приковал его цепью к дубу, и только тогда разрешил бы ему подождать, пока ты вернешься.

— Уверен, что все будет хорошо, — сказал папа. И принялся читать руководство по безопасности, а стюардесса со светлыми волосами и яркой губной помадой стала рассказывать о кислородных масках, запасных выходах и приводнении в случае опасности.

Когда мы взлетали, Томми поднял руки над головой, как будто спускался с «американских горок», и закричал. Я крепко схватился за подлокотники и наклонился вперед, навстречу потоку шума и энергии от двигателей. Пока мы поднимались в небо, у меня на мгновение захватило дух, а живот стал легким и мелко задрожал. Меня возбуждало сознание того, что мы уже не на земле, а в воздухе. Я оглянулся на папу и с сожалением увидел, что он спокойно листает журнал, а наш полет для него — лишь еще одна возможность почитать.

Когда самолет выровнялся, я выглянул в окно и стал наблюдать, как удаляются дома и машины, как потом они скрываются за завесами облаков. У меня возникло желание нарисовать все это, но альбом был в чемодане, и все, что мне оставалось, — это смотреть, как совсем рядом с нами проплывают облака, как они полностью обволакивают нас.

— Ну что же, — сказал папа, кладя журнал обратно за откидную доску на сиденье кресла впереди, — как будто все в порядке, взлетели нормально. Взлет прошел гладко, как по-твоему, Тедди?

— Да, — согласился я.

— Тедди, я подумал, что тебе, возможно, понравится. Прочитай это или хотя бы пролистай.

Он вытащил из портфеля и дал мне книгу «Размышления о Гражданской войне».

— Надеюсь, что для тебя это не будет слишком сложно. Есть и другие книги, но, к сожалению, нет ничего специально посвященного битве при Манассасе.

Я с преувеличенным рвением открыл книгу и стал быстро перелистывать страницы.

— Похоже, это интересно. Я сейчас же начну ее читать.

Папа посмотрел на меня с каким-то особенным выражением лица, но потом опять вернулся к своему портфелю.

Я попытался читать, но через некоторое время обнаружил, что уже на первой главе с многословным объяснением значения войны буквы начинают расплываться, а слова заволакиваются туманом. После ночного недосыпа глаза у меня слипались, и я с ужасом чувствовал, что вот-вот провалюсь в сон. Заснуть над книгой о Гражданской войне, которую папа впервые за все годы подарил мне, означало бы провал в моей кампании по завоеванию его симпатий. Поэтому я благоразумно закрыл книгу и задумчиво кивнул головой.

— Изложено очень ясно.

— Что, прости? Ты что-то сказал?

— Я о Гражданской войне. По-моему, это очень интересно, — пояснил я в стиле миссис Уилкотт.

— Да? Я рад, что книга показалась тебе интересной.

Он еще раз с особым выражением в глазах посмотрел на меня сквозь маленькие прямоугольники стекол своих очков.

— У нее неплохой автор, Брюс Кэттон. Думаю, что в своей сфере он лучший. Он писал об этой войне очень живо, как никто другой. Хотя и у Шелби Фута тоже есть неплохие работы. Но он уже несколько лет мне не пишет.

— А почему тебе самому так нравится эта война? — спросил я.

Папа снял очки, потер ими нос, потом вернул на место — на самый кончик носа.

— Ну, полагаю, просто потому, что мне это интересно. Мне вообще интересна история. В конце концов, я же профессор истории.

— Но как так получилось, что другие войны тебе не интересны?

— О, Гражданская война — это уникальное явление. Благодаря ей наша страна стала такой, какая она сейчас. Она покончила с одним ужасным явлением.

— С рабством?

— Да. И я думаю, что эта война породила больше героев, чем любая другая. И с той, и с другой стороны. Обе стороны искренне верили в свою правоту. А мужество, которое требовалось для этой войны, мужество и верность, были поистине замечательными.

— Почему так важна битва у Буйволовой тропы? — Я решил, что задавать вопросы о Гражданской войне будет гораздо легче, чем читать о ней книгу.

— Я уже говорил, это была первая настоящая битва. Ее жестокость и то, что ее выиграли южане, потрясла весь мир. Она вывела в герои Стоунволла Джексона. До этой битвы он был просто Томасом Джексоном.

— А как получилось, что его стали называть Стоунволлом[6]?

Папа прочистил горло, явно размягчившись от этой темы.

— Вообще-то, вначале перевес был на стороне приверженцев Союза. Какое-то время были определенные признаки того, что битва превращается в беспорядочную драку. Практически, многие подразделения восставших южан отступали. В тот момент, когда казалось, что битва проиграна, один из офицеров Конфедерации увидел, что бригада генерала Джексона удерживает позиции, несмотря на резню, учиненную федеральными войсками, и крикнул: «Смотрите, генерал Джексон стоит, как каменная стена!» или еще что-то в этом роде. Позади Джексона собрались и сплотились другие части южан, и ход битвы изменился. Этот пример вдохновил восставших. Джексон отказался уходить со своих позиций. Он выстоял. И это было прекрасно.

— Каким был Стоунволл Джексон? — спросил я.

— О, это был выдающийся человек. У меня есть кое-что, что можно почитать об этом, я могу тебе дать. Это был храбрый человек, но одновременно и очень противоречивая натура. Несмотря на репутацию безжалостного воина, он был очень религиозным и молился перед каждым сражением. Его войска часто видели его сидящим в седле, поднявшим глаза к небу и молящимся. Его случайно убил в Ченселлорсвилле его же солдат.

— Он хорошо воевал? В Гражданской войне?

— Да, прекрасно, хотя слишком часто он, по-видимому, не мог сосредоточиться на главном, часто опаздывал. И все же то, что он сделал в этой долине, просто потрясает. Он очень легко передвигался, и благодаря этому часто заставал противника врасплох.

Папа говорил быстро и взволнованно, тоном, какого я у него давно уже не слышал.

— Что ты имеешь в виду?

— Видишь ли, один из способов успешно вести сражение — это все время передвигаться, все время заставлять противника гадать, где ты нанесешь следующий удар. Эта тактика особенно эффективна, если ты воюешь с опасным врагом. Проще говоря, Тедди, если ты чувствуешь, что проигрываешь, ты не будешь предпринимать лобовую атаку. Ты будешь обходить противника с флангов.

— С флангов?

Папа обернулся ко мне, глаза у него горели.

— Да, с флангов. Для этого требуется постоянное передвижение. Приближайтесь к врагу на тех направлениях, где вас не видно. Главное здесь — постараться приблизиться, обойдя врага, Тедди, и атаковать сбоку или сзади. Привлечь и удержать его внимание на одном направлении, а атаковать на другом. Неожиданность и передвижение — вот ключевые моменты, позволяющие выиграть битву. Да, вот так.

Удовлетворенный, папа опять вернулся к своему портфелю, сортируя и перекладывая бумаги и папки. Но я не смог вернуться к книге. Я боялся, что усну.

— А ты взял с собой свою книгу? — спросил я. — Ну, ту, которую сам написал?

— Ах, эту. Конечно. Она где-то здесь. Вот она, — сказал он, передавая мне «Справочник по Гражданской войне» Теодора Н. Папаса. И снова занялся портфелем.

Я стал изучать его книгу — раньше по-настоящему я ее не рассматривал. Это был солидный том с картой части США на обложке, раскрашенной серым и голубым.

— Для большинства это, вероятно, слишком специальный труд, почти учебник, — заметил папа. Он перестал перекладывать бумаги и утомленно взглянул на меня поверх стеклянных прямоугольников очков.

Выказывая весь возможный восторг, я открыл его книгу. На одной из страниц были слова: «Моим родителям и брату Фрэнку с благодарностью за их терпение».

— Ты имел в виду дядю Фрэнка? — спросил я, показывая на эту страницу.

— Надо же, я совсем забыл об этом. Все это было так давно. Я написал ее лет двадцать пять назад.

Неуверенно ступая по проходу, мимо нас прошла молодая женщина с ребенком на руках. Малыш громко плакал, и многие пассажиры обернулись и посмотрели на них. По другую сторону прохода дядя Фрэнк тоже поднял глаза и сказал: «Боже мой!», а потом опять стал читать газету.

— А почему ты не писал больше книг? — спросил я.

Папа, казалось, удивился.

— Эта книга содержит в себе почти все, что я хотел написать по этой теме. К тому же, чтобы ее написать, мне понадобилось шесть лет, а надо было зарабатывать на жизнь. К сожалению, написание книг по вопросам истории не позволяет оплачивать все счета. А гранта у меня не было. Думаю, это был вопрос времени и денег. Потом, я стал преподавать и вести исследовательскую работу. Написал довольно много статей и докладов, но не было времени, чтобы заняться другой книгой. У меня едва хватает времени на научную работу.

— Сейчас ты уже можешь писать книги, — сказал я. — Тебе не надо работать и много заниматься наукой. — И потом добавил: — Мы же богатые.

Папа посмотрел на меня и кивнул головой.

— Что же, думаю, ты прав, Тедди. Надо будет подумать над этим. Да, надо будет подумать. Может быть, я напишу еще одну книгу.

— Почему ты так любишь историю?

Я почувствовал, что папа уже скрылся в безопасных глубинах башни своего одиночества и хотел вновь вытащить его оттуда на свет божий.

— Как тебе сказать. Мне нравится сам процесс изучения. Нравится определять важность событий и соотносить их с контекстом момента. — Он смотрел прямо перед собой на спинку кресла тети Бесс, как будто что-то читал там, потом обернулся и быстро улыбнулся. — Наверное, изучение прошлого соответствует моему характеру. Рассмотрение событий с некоторого расстояния, с объективных позиций, успокаивает меня. — Он прочистил горло и вернулся к портфелю, вновь принявшись за сортировку бумаг.

С минуту я молчал.

— Мне кажется, ты был бы неплохим писателем.

Он с удивлением опять повернулся ко мне.

— Что ж, спасибо за веру в меня, Тедди. Спасибо. — Он опять улыбнулся, но на этот раз по-другому, так, что улыбка не сразу исчезла с его лица.

Гостиница оказалась гораздо больше, чем я предполагал. Ее размеры и элегантность превысили все мои ожидания. Идя по огромному коридору с мраморными столами, толстыми темно-красными коврами и коридорными в униформе, горящими желанием услужить гостям, я подумал, что шагаю по страницам «Роскошной жизни» или «Собственности в Восточных Штатах». Я был просто уверен, что на крыше гостиницы посадочная подушка для вертолетов уже готова к приему очередного правительственного чиновника.

— Здесь очень неплохо, — сказал папа, когда мы направились к столу регистрации, скользя по блестящему отполированному полу, который, казалось, был сделан изо льда.

У этого стола нас ожидал мужчина с аккуратно подстриженной бородкой.

— Теодор Папас, профессор Папас, это вы? — спросил он.

— Да, я Теодор Папас.

— Огест Филд, — представился мужчина и пожал папе руку. — Доктор Огест Филд. Из Общества.

— Ну конечно! Мы же с вами разговаривали. По телефону, — сказал папа.

— Я хочу сообщить, что общество не может выразить, как оно вам благодарно за ваше очень щедрое пожертвование.

— Пожертвование? — переспросил дядя Фрэнк, подходя к нам сзади и неся чемоданы. — Пожертвование?

— Да, — быстро сказал папа. — Вы делаете благородное дело. Спасибо за то, что вы смогли разместить нас за такое короткое время.

— «Разместить нас», Господи Боже! — рассмеялся доктор Филд. — Вы же, можно сказать, возродили Битву, не говоря уж об Обществе. Мы даже подумывали, не переименовать ли нам ее в битву Папаса. — Он опять рассмеялся.

Дядя Фрэнк взглянул на папу, который, прочистив горло, сказал:

— Думаю, что это вряд ли возможно. Или уместно.

— Завтра утром пришлем машину, чтобы отвезти вас и вашу семью на Битву, — сказал доктор Филд. — И, как уже говорили, мы были бы счастливы, если бы вы выступили на завтрашнем обеде. Вы сказали, что обдумаете это наше приглашение.

Папа поморщился и переступил с ноги на ногу.

— Да, но, видите ли, я думаю, что вряд ли нам удастся присутствовать на нем. Мы просто встретимся с вами завтра на поле.

— Что ж, тогда вот это, — сказал доктор Филд. Он наклонился и поднял с пола длинную узкую коробку. — Мы надеялись преподнести ее вам сегодня вечером, но раз это невозможно, то вот… — И он протянул коробку папе.

— Что это? — спросил папа. Он попятился назад. Подальше от коробки.

Доктор Филд улыбнулся.

— Дополнительная копия сабли Стоунволла Джексона. Вы бы сделали нам честь, надев ее завтра на Битве.

Папа выглядел смущенным.

— Я не рассчитывал участвовать в Битве. Мы собирались просто последить за ней.

Доктор Филд просительно поднял руку.

— Мистер Папас, мы вас очень просим. Мы бы очень хотели, чтобы завтра вы взяли на себя роль полковника Стоунволла Джексона и возглавили бы защиту виргинцев от армии Потомака.

Выражение испуга на папином лице сменилось паникой.

— О! — сказал он. Потом еще: — О Боже! Нет, нет, нет. Я никак не могу. Вы хотите, чтобы я был Стоунволлом Джексоном? О нет!

— Если вы хотите быть кем-то более высокого ранга, пожалуйста. Вы можете играть роль генерала Джонстона или Борегарда. Форма уже ждет в вашей комнате.

— Форма? — Какое-то время папа молчал. — Значит, вот почему вы спросили меня о моем росте, когда мы говорили по телефону. Мне тогда это показалось странным.

Доктор Филд улыбнулся и кивнул головой.

— Да! — громко подтвердил он.

— И сколько я вешу.

Доктор Филд хлопнул в ладоши и опять сказал «да!», еще громче.

Тут подошли Морис и тетя Бесс с еще несколькими чемоданами.

— Кто это? — спросила тетя Бесс. — Это коридорный?

— Хм, это доктор Филд.

— Огест, — представился доктор Филд и пожал руку Морису. — Огест Филд.

— Огест[7]? — переспросила тетя Бесс.

— Он член группы Гражданской войны Общества Ушедшей истории, — пояснил папа.

— Общества Живой истории, — поправил доктор Филд.

— Ах да, конечно, — быстро сказал папа.

Доктор Филд посмотрел на нас с Томми.

— У нас есть две маленькие формы и для вас. Из того, что сказал ваш папа, мы поняли, что вам бы очень хотелось поучаствовать в Битве. Вы будете солдатами частей вашего папы.

— Спасибо, — сказал я. Перспектива надеть форму сильно меня взволновала.

— Какой битвы? Не будут они участвовать ни в какой битве, — сказала тетя Бесс. — Это же дети, маленькие мальчики! С кем они могут биться?

— Это не настоящая битва, тетя Бесс, — сказал папа.

— Что же это тогда?

— Как тебе объяснить, — начал папа.

— Это историческая реконструкция, проигрывание события в лицах, — объяснил доктор Филд, прервав папу. — Аутентичная реконструкция.

Тетя Бесс медленно покивала головой, как будто поняла, о чем речь, но видно было, что ничего она не поняла. Глаза у нее прищурились и принялись с подозрением перебегать с папы на доктора Филда и обратно.

— Значит, это вроде театральной постановки? — спросила она. — Вы в ней играете и хотите, чтобы и мальчики в ней участвовали?

— Ну, — ответил доктор Филд, — не совсем так.

— Фрэнк, — прервал его папа. — Ты нас не зарегистрируешь? Я хочу еще немного поговорить с доктором Филдом.

Дядя Фрэнк тряхнул головой и поднял чемоданы.

— Все идите за мной, — сказал он.

У нас было три номера на четвертом этаже. Морис, тетя Бесс и Томми сели в первый лифт, папа, дядя Фрэнк и я прошли во второй. Поднимаясь, папа сообщил дяде, что тот будет жить в одном номере с Морисом. Нельзя сказать, что эта новость дядю Фрэнка сильно обрадовала.

— Что, по твоей милости мне придется спать в одной комнате с незнакомым человеком? Да я его едва знаю! Ведь у нас с ним будет один туалет, ты понимаешь? Один душ. Одни и те же полотенца, одно и то же мыло.

— Да, но это всего на два дня.

— Может быть, он один из этих типов, которые разгуливают по комнате в чем мать родила, — продолжал дядя Фрэнк. Он взглянул на меня, опустив глаза. — Есть такие, есть. Они ходят голые, как будто так и надо. Их особенно много среди простонародья. Они привыкли к этому в общих раздевалках. На заводах, на стадионах. Они и не представляют, что может быть по-другому.

— Ну ладно, — успокаивал его папа, — номера здесь весьма недешевы. Я подумал, что надо немного сэкономить.

— «Сэкономить», боже милостивый! Тео! У тебя ведь в банке сто девяносто миллионов долларов. Чего ты боишься, инфляции? — Он хотел еще что-то сказать, но двери лифта открылись, и нашему взору предстал Морис, все еще полностью одетый.

— Господи! — сказал дядя Фрэнк, поднимая свою сумку.

Номер был просторным, наполненным воздухом, с высоким потолком и синими шторами, подвязанными так элегантно, что я сразу вспомнил, что мы богаты. Ковру не было видно ни конца ни края, этакая лужайка от стены до стены, темно-зеленая с красным. Впечатляли кровати: четыре колонны по углам и ниспадающий складками белый балдахин. Они были как два корабля, зашедшие в гавань. В ванной комнате был телефон, в углу стоял небольшой холодильник, полный разных экзотических напитков: сок папайи, сладкое фруктовое вино, тоник с водой, сельтерская вода, лаймовый сок и малиновый коктейль. Папа сказал, что мы с Томми можем взять по напитку. Взвесив все «за» и «против», я решил остановиться на малиновом коктейле, решив, что это наиболее утонченный выбор.

Распаковывая вещи, мы обнаружили, что в стенном шкафу весит военная форма для папы. Она была серой, как грозовая туча, с сияющими золотыми пуговицами и поблескивающим лаком черным ремнем. Увидев ее, папа только тихо сказал: «Господи Боже!»

— Воу! — воскликнул Томми.

— Да, — протянул папа, — такого я не ожидал. — Он задумчиво прищурился. — Я полагаю, ваша форма также где-то здесь. — Мы обшарили и стенной шкаф, и два комода, но так ничего и не нашли.

Минуту спустя в дверь постучал дядя Фрэнк. Он держал две маленькие серые формы, миниатюрные копии папиной.

— Вот, это было в моем номере. Или, вернее, мне следует говорить, в «нашем» номере. Они были на половине Мориса.

— Морис пока еще не разделся? — спросил я.

— Держится пока. — Дядя Фрэнк пожал плечами. — Но еще рано. — И он ушел.

— Ну как, — сказал папа, когда мы повесили форму, — не раздумали участвовать в битве? Все еще хотите?

— Да. — Я знал, что ему-то этого совсем не хочется, но возможность поносить настоящую форму, пройтись в военном марше рядом с папой по полю сражения, была слишком заманчивой. — Да, — повторил я.

А Томми завопил:

— Да! Я хочу пострелять в людей!

Папа покачал головой:

— Не думаю, что там будут стрелять, Томми.

Весь день шел дождь, поэтому, вместо осмотра достопримечательностей, мы с братом с папиного разрешения играли в номере в видеоигры — еще одно доказательство того, что в нашей семье все постепенно менялось. У папы было лишь смутное представление о том, что такое видеоигры (если честно, то и об электричестве у него было лишь самое смутное представление), и все же он разрешил нам играть в них несколько часов, пока сам сидел за письменным столом на стуле с высокой спинкой и время от времени прочищал горло.

— Пожалуй, довольно, — сказал он, когда мы успешно уничтожили последних нападавших на нас пришельцев с планеты Ксенон. — По-моему, пора обедать, как вы думаете? Ваша тетя выбрала какой-то особенный ресторан, поэтому нам следует прилично одеться.

— Мы наденем форму? — спросил Томми.

Папа уныло посмотрел в сторону стенного шкафа.

— Нет. Сегодня мы оденемся как… гражданские люди.

Ожидая в холле остальных, мы снова столкнулись с доктором Филдом. На нем был голубой блейзер, а шея повязана шарфом резкого красного оттенка, что напомнило мне о Силвэниесе. Я почувствовал, как напряглось папино тело, когда он стал приближаться.

— Доктор Филд, — приветствовал его папа.

— Доктор Папас. Я подумал, что это неплохая возможность переговорить с вами. У меня там расстелены карты, — он жестом показал на стол в углу зала, — мне бы хотелось показать ваши завтрашние позиции. Мне подумалось, что важно, чтобы мы обговорили вашу тактику.

— Мою тактику. — Папа несколько секунд смотрел на меня, потом вздохнул. — Тедди, я буду вон там. Пожалуйста, присмотри за Томми. Мы поедем, как только все соберутся.

Я сел на наимягчайший диван, а Томми описывал круги у большого фонтана в центре зала. Я смотрел на струйки воды, переливавшиеся через край вершины фонтана, скользившие вниз по опорной колонне и падавшие в небольшой водоем у основания. Недалеко от фонтана блестящий черный рояль сам по себе наигрывал нежную мелодию. Совершенно довольный жизнью, я откинулся на спинку дивана и утонул в его недрах. Единственное, о чем жалел, это что на улице под дождем не стоит Джонни Сеззаро и не видит меня.

— Томми, не трогай, — сказал я брату, подошедшему к роялю. Застыв, он уставился на клавиши, поднимавшиеся и опускавшиеся сами по себе.

— Вот ты где, — произнес мужской голос.

Я выпрямился на диване и осмотрелся. Неизвестно откуда передо мной появился человек с фотоаппаратом.

— Улыбнись-ка, приятель, — сказал человек.

Я смотрел на человека, а он все снимал и снимал меня, и аппарат все щелкал и щелкал. У него были длинные белые усы. Пока он ходил вокруг меня, две камеры, висевшие у него на шее, болтались взад-вперед.

— Знаешь, я вас целый день выслеживал. С того момента, как узнал эту новость. — Говорил он быстро и дышал тяжело. — Ладно, еще раз, и ухожу, — сказал он. Аппарат у него щелкнул в последний раз, он повернулся, быстро пошел от меня через холл и вышел на дождь.

— Тедди, кто это был? — спросил папа. Он только что подошел ко мне сбоку.

— Не знаю.

Мы поехали в «Стейтсмен»[8] — ресторан, который тетя Бесс выбрала по путеводителю, потому что реклама обещала элегантный интерьер, в котором оживает сама история. Выйдя из такси, все мы были разочарованы, увидев небольшое, довольно обшарпанное здание на шумной улице рядом с мастерской по ремонту компьютеров. Войдя, были еще более разочарованы и к тому же сбиты с толку мемориальной табличкой на стене, висевшей рядом с вешалкой, на которой было написано: «КОРЗИНА НЕПТУНА. Основано в 1973 году».

— Простите, — сказал папа. Низкорослый человек в помятом смокинге, стоявший по другую сторону того, что можно было бы назвать эстрадой, вскинул на нас глаза. — Мы, наверное, попали не в то место.

Человек посмотрел поверх папиного плеча куда-то, вероятно, на дверь.

— Вы в том самом месте.

— Нет, мы ищем «Стейтсмен».

— Это и есть «Стейтсмен», — уверил нас человек, беря несколько меню. — Тот самый ресторан, только название другое. Прошу вас.

Мы последовали за ним через битком набитый жаркий зал, лавируя между столов, кабинок и утомленных официантов с морщинистыми лицами.

— Тысяча девятьсот семьдесят третий год, — сказала тетя Бесс, когда мы наконец сели. — Что такого исторического было в том году?

— Уотергейт, — ответил человек. — У нас один раз обедал Никсон. — Он передал меню и отошел.

Когда подошел официант, чтобы принять заказ на напитки, к моему удивлению, папа стал изучать перечень вин и, к еще большему моему удивлению, заказал себе бокал вина.

— Можно и мне? — спросил дядя Фрэнк, когда официант вернулся с бутылкой. Папа осуждающе взглянул на него, и дядя Фрэнк медленно осел на своем стуле. — Ладно, принесите диетическую кока-колу, — в конце концов сказал он официанту. — Только самого лучшего урожая.

Зал ресторана был длинным, узким и напомнил мне о программе, которую я смотрел по образовательному каналу. Она была о нацистской подводной лодке времен Второй мировой войны. Наш столик был в самой ее середине, там, где перископы. На нем стояли две свечи, отбрасывавшие на белую скатерть мерцающие тени. Вокруг нас повсюду сидели старые, поблекшие супружеские пары и тихо ели под мягкую музыку и шепот официантов.

— Чем-то напоминает ту блинную, в нашем городке, — сказал дядя Фрэнк.

— А, блинную Уилла, — догадался папа, осматривая зал. Я увидел, как его глаза остановились на большой рыбе-меч, висевшей на стене в углу. — Мне кажется, у этого места больше индивидуальности.

— Будем надеяться, что ничего общего больше нет, — заметил дядя Фрэнк, подняв вверх, к тусклому свету, свою вилку и рассматривая ее. — В последнее время столбняк обходил меня стороной.

Все, кроме Томми, заказали фирменное блюдо — крабовые ноги. Когда их принесли — сложное переплетение каких-то оранжевых и белых отростков, — я был потрясен тем, сколько всего надо делать, чтобы правильно их есть.

— Для чего это? — спросил я, взяв нечто, похожее на клещи.

— Для того чтобы расколоть и раскрыть крабовые ноги, — ответил папа. Взяв свои клещи, он продемонстрировал, как следует ими пользоваться.

— Дай я попробую, — попросил Томми, выхватывая клещи из моей руки.

— Когда едят чизбургеры, ими не пользуются, — сказал Морис, мягко забирая их у него.

Весь обед тетя Бесс говорила о памятниках и статуях. В номере она прочитала путеводитель и горела желанием отправиться в путешествие по городу.

— Не понимаю, почему здесь нигде нет статуи Вашингтона. Только тот памятник, и все.

— Какая разница? — спросил дядя Фрэнк. Он мучился с особо стойкой крабовой ногой, которая в его руках вертелась и крутилась, как живая.

— Что общего между той острой штукой и Вашингтоном? В память Линкольна поставили очень красивую статую.

— Видишь ли, — сказал папа. Он промокнул губы салфеткой и потянулся за бокалом, дожевывая кусок крабовой ноги. В этом темном зале он, казалось, чувствовал себя вполне комфортно, лицо, обычно напряженно-нахмуренное, было непривычно расслабленным. — И Линкольн, и Вашингтон заслужили, чтобы им поставили памятники. По-моему, они — единственные два американца, которые действительно заслуживают, если хотите, обожествления, и даже при очень тщательном изучении не утрачивают своих выдающихся качеств. Даже наоборот, чем больше вы узнаете о них, тем больше понимаете, насколько это были замечательные люди. У других американцев, например, у Джефферсона или даже у Рузвельта, при ближайшем рассмотрении можно найти некоторые изъяны. А Линкольн и Вашингтон безупречны. На самом деле, им надо было поставить по дюжине памятников и статуй. — Сказав последнюю фразу, папа улыбнулся. Поняв, что он попытался пошутить, я тоже улыбнулся.

Он собирался еще что-то сказать, но в этот момент к нам подошла темнолицая немолодая женщина в коричневом форменном платье, туго обтягивавшем ее фигуру, и похлопала папу по плечу. Я уже видел эту женщину, она убирала с соседнего стола, когда нас сажали за этот, собирала на поднос грязные тарелки и вилки.

— Простите. Мне неудобно прерывать вас, но ведь вы тот человек, который выиграл в лотерею, так ведь? — спросила она. — Я узнала вас по фотографии в журнале.

Папа даже подпрыгнул на стуле.

— Да. Да, это я. То есть мы.

Женщина нервно перекрутила руки:

— Простите, что перебиваю. Но мой внук, он болен. Ему нужна машина, которая помогала бы ему есть. Эта машина, она стоит восемь тысяч долларов. У меня нет денег. А деньги нужны.

Откуда-то рядом с ней появился человек в смокинге и взял ее за локоть.

— Пошли, Розилита. Пошли отсюда. — Он посмотрел на папу. — Простите, пожалуйста. Она излишне эмоциональна.

Когда ее стали уводить, женщина заплакала:

— Ну пожалуйста! Я отдам вам деньги. Страховка, она не покроет стоимость машины. Врач сказал, что он умрет. Пожалуйста! Вы должны ему помочь. Бог дал вам эти деньги, чтобы помогать людям. Пожалуйста, помогите ребенку!

Неловкая тишина повисла в зале. Люди повернулись к нам и вытянули шеи, их ножи застыли в воздухе. Несколько официантов перестали обслуживать посетителей и уставились на нас. Папа не отводил глаз от стола, а дядя Фрэнк оглядывался вокруг.

— Ладно, — сказал папа спустя несколько минут. Он взял стакан с водой, потом быстро поставил его назад, выплеснув немного воды. Прочистил горло.

— Почему ты не дал этой женщине деньги? — прозвучал голос Томми.

Папино лицо побагровело, и он зашелся кашлем.

— Видишь ли, Томми, — сказал он и тяжело вздохнул, — все это не так просто…

— Мы не можем, Томми, мы не можем помогать всем, — сказал дядя Фрэнк. Я поднял на него глаза, удивленный тем, как мягко и тепло прозвучал его голос.

— А кому мы тогда поможем? — спросил Томми. Он подцепил ломтик жареной картошки и слизнул с ее кончика каплю кетчупа. — Надо дать ей деньги. Она же плакала.

— Может, мы и дадим, солнышко, — сказала тетя Бесс. — Может, и дадим.

Мы все опять принялись за еду. Краешком глаза я наблюдал за папой, который так и не отрывал глаз от стола. Меня тревожило, что с его лица не сходила краска, а подбородок совсем повис.

— Что же, — сказал он, беря вилку.

После всего этого мы в молчании старательно трещали крабовыми ногами, а потом ушли, даже не заказав десерт.

Когда вернулись в гостиницу, в холле нас ждали доктор Огест Филд и высокий бородатый человек, которого он представил как доктора Генри Хантера. Было похоже, что папа ожидал их увидеть.

— Как пообедали, профессор? — улыбаясь, спросил доктор Филд.

— Спасибо, отлично, — ответил папа. Это были его первые слова после инцидента в ресторане, и по его тону я понял, что у него нет настроения говорить, что ему хочется остаться одному.

— Нам бы хотелось продолжить прерванное рассмотрение тактики завтрашнего сражения. — Доктор Филд сжал руку в кулак и рассек им воздух. — Завтра нам предстоит выиграть битву, ни больше ни меньше.

Папа вздохнул.

— Наверное, — сказал он. — Вероятно. Тедди, не хочешь побыть здесь, со мной немного? Это может оказаться полезным для твоего образования. Фрэнк, мистер Джексон, тетя Бесс, вы идите в свои номера.

После того как все ушли, доктор Филд с доктором Генри разложили на низеньком столике в середине холла несколько карт. Двое мужчин, сидевших рядом с нами на диване и куривших сигары, посмотрели на нас, а потом принялись пристально разглядывать карты. Я сел рядом с папой и стал наблюдать, как доктор Генри Хантер раскуривал сигару.

— Мне бы хотелось начать с краткого описания завтрашнего меню, — сказал доктор Филд.

— Меню? — переспросил папа.

— Да, мы остановились на трех фирмах по обслуживанию таких мероприятий. Особый упор делается на южные блюда, особенно на банкете. Но и во время битвы в наличии будут различные плотные закуски, а также довольно широкий выбор вин.

Доктор Хантер втянул в себя сигарный дым и согласно кивнул.

— Французских вин, — уточнил он.

— Мы что, будем есть? И пить? Во время сражения? — не поверил папа.

— Мы ожидаем завтра более трех тысяч человек, — пояснил доктор Филд. — И зрителей, и участников. Мы решили, что обязаны позаботиться об их питании в течение дня. Нам хочется сделать мероприятие не только познавательным, но и по-настоящему развлекательным. Знаете, ведь нам приходится бороться за участников с другими группами. — Он развернул какую-то бумажку и попытался всучить ее папе. — Не хотите ли взглянуть на меню? Нам было бы приятно получить ваше одобрение. Список вин приложен.

Папа взглянул на бумажку так, как будто она была радиоактивна, потом покачал головой.

— Благодаря вашей финансовой поддержке нам также удалось заполучить лучшего Авраама Линкольна в стране, — сказал доктор Хантер.

Папа, до того удрученно сидевший, утонув в пышной мягкости дивана, дернулся вперед.

— Простите? — спросил он. — Что вы сказали?

— Профессионального двойника, я бы так сказал. Актера, специализирующегося на роли Авраама Линкольна, — смеясь, объяснил доктор Хантер. — В прошлом году я сам видел его в Колд Харбор. Он производит впечатление.

— Профессионал, — сказал папа. — Даже не представлял, что существуют люди, профессией которых является имитация Линкольна. Что существуют люди, зарабатывающие этим Деньги.

— Да, и знаете, он нарасхват. Он уже был записан на выступление для группы Фредериксбурга, но в последнюю минуту мы его перехватили. По сути, украли. Предложили более высокую оплату.

Пока два доктора показывали на разные места на карте, папа сидел, не произнося ни слова.

Через несколько минут он сказал:

— Но ведь во время битвы у Буйволовой тропы Линкольна и близко не было.

Доктор Филд улыбнулся и кивнул головой. Доктор Хантер вновь зажег трубку.

— Мы знаем об этом, профессор, — не торопясь, произнес доктор Филд.

— И вы все же считаете, что будет правильно, если он там окажется завтра? С точки зрения исторической достоверности?

Доктор Филд прочистил горло.

— Ну, мы, конечно, обсуждали этот момент. Но это такой хороший Линкольн, просто замечательный. Мы не смогли устоять против искушения. Мы и раньше пытались заполучить его, но нам каждый раз не хватало денег. А теперь… — Доктор Филд не закончил фразу, он рассмеялся.

— Какова же его роль? — спросил папа. — Этого Линкольна. Что он, собственно, будет там делать? Конечно же, в битве он участвовать не будет. Он же президент. Был тогда президентом.

— Нет, конечно, нет. Мы думаем, что он скажет короткую речь до начала мероприятия, поприветствует всех собравшихся. Будет работать на зрителей, так сказать. — Вид у доктора Филда стал гордым, и он закивал своей бородой.

— Как это, простите? — спросил папа.

— Он будет встречаться со зрителями, — объяснил доктор Хантер. — Многие из них — это члены нашего Общества. Другие еще только думают вступать в него. Нам нужна их материальная поддержка. Нам же надо расширяться.

— Вот как, — сказал папа. — То есть это скорее работа по связям с общественностью.

— Да, да, да, — согласился доктор Филд. — Очень точное определение. А какой у него голос! Когда он запоет «Дикси», вам трудно будет удержаться и не начать подпевать и топать ногами в такт.

Это заявление изумило папу.

— Что-что? Вы сказали «запоет»? Этот Авраам Линкольн еще и поет?

— Да, — сказал доктор Хантер. — Он исполнит несколько старинных песен. Вместе с Мэри. С Мэри Линкольн.

— Мэри Тодд Линкольн тоже поет? — спросил папа. Вид у него был испуганный.

— Да, да. Они споют дуэтом, — подтвердил доктор Хантер. — У них замечательные голоса.

— Да, замечательные, — согласился доктор Филд. — Вы получите незабываемые впечатления. Эти песни имеют определенную историческую ценность, не говоря уж о развлекательной стороне дела. Вы же знаете, что музыка в этой войне сыграла определенную роль.

— Да, знаю. Но, по-моему, нет свидетельств того, что сам Линкольн пел. Особенно перед сражениями, — мягко возразил папа.

С минуту доктор Филд и доктор Хантер молчали. Я чувствовал запах горящей трубки доктора Хантера и смотрел, как из самой ее середины поднималась тоненькая струйка дыма. Пахла она не так резко, как трубка Мориса.

— Что же, мы всегда можем отменить его выступление, — наконец сказал доктор Филд, — если вы против.

— Нет, пожалуйста, не меняйте ничего из-за меня. Все это просто сильно удивило меня, — сказал папа, надевая очки и принимаясь за изучение карты.

Позднее, когда мы поднимались на лифте к себе в номер, он выглядел обеспокоенным. Было ясно, что ему совсем не понравилось, как прошла встреча. В течение всего обсуждения он только и делал, что прочищал горло и бормотал что-то о «несовпадениях», но когда доктор Филд и доктор Хантер приставали к нему, он лишь качал головой. Когда встреча подходила к концу, он еще раз попытался отказаться от роли Стоунволла Джексона, но оба доктора надавили на него, и он уступил.

— Меня беспокоит, что завтрашнее сражение может оказаться для тебя, Тедди, совсем не таким полезным с образовательной точки зрения, как я рассчитывал. В нем, по-видимому, будет доминировать театральный элемент, о котором я не подумал.

— Ты хочешь быть Стоунволлом Джексоном? — спросил я. Мне стоило огромного труда представить, как папа ведет солдат в бой.

— Ну, если откровенно, у меня есть некоторые сомнения, — сказал он, идя со мной по широкому коридору к нашему номеру. — Мне это не совсем по душе. Но, к счастью, от меня особенно ничего не требуется. По сути, я буду только стоять и махать саблей.

— А ты убьешь кого-нибудь этой саблей?

— Нет, нет, нет. Я не собираюсь никого, хм, убивать. — Он вздохнул. — И ты, конечно, тоже. Ни ты, ни Томми не будете участвовать в этой битве. Вы будете стоять где-нибудь в стороне.

— Я знаю. — Доктор Филд уже обсудил это с папой и согласился, что мы с Томми будем в форме и даже, может быть, будем держать флаг конфедератов, до начала сражения. Потом какой-нибудь раб проводит нас с поля боя, и мы будем наблюдать за происходящим, сидя в тележке для гольфа, завтракая холодной пастой и салатом из лосося.

— Морису это, наверное, не понравится, как ты думаешь? — спросил я.

— Что? — спросил папа, роясь в кармане в поисках ключа от номера.

— То, что мы будем сражаться на стороне конфедератов. Они же были за рабство, так ведь? У них были рабы.

Папа перестал искать ключ. Мой вопрос удивил его.

— Да, об этом я не подумал. С твоей стороны, Тедди, это очень… тонкое наблюдение. Эта мысль даже не пришла мне в голову. Конечно же, мне совсем не хочется обижать мистера Джексона. — Он застыл, уставившись в пол и обдумывая что-то. Потом он глубоко вздохнул и вновь принялся шарить в кармане. — Ладно, завтра я спрошу его об этом. Надеюсь, он поймет, что мы просто разыгрываем это событие и ни в коем случае не прославляем дело конфедератов. Ну ладно, входи, — сказал он, открывая дверь.

На следующее утро, пока папа прочищал горло в ванной комнате, позвонил Авраам Линкольн.

— Можно мне профессора Папаса?

— Нет, он сейчас в ванной комнате.

— Я вас очень прошу, передайте ему мое сообщение. Авраам Линкольн будет вам очень благодарен. Скажите ему, что все члены Общества еще раз хотят поблагодарить его за щедрость, благодаря которой сегодняшнее сражение состоится. — Мне показалось, что на фоне его голоса были слышны голоса доктора Филда и доктора Хантера. Потом Авраам Линкольн продолжил: — Президент благодарит его и выражает одобрение тому, как он исполняет свой долг перед страной.

— Передам.

Я смотрел, как Томми пытается натянуть форменные брюки. Он так и спал в своем сером кепи и куртке от формы, и теперь они были измяты. Я форму тоже надел, все в ней мне ужасно нравилось, все, вплоть до черной полоски, бежавшей по штанине вниз, как маленькая черная молния. Значительную часть утра я провел, любуясь на себя в зеркале.

— Можно задать вам вопрос? — спросил Авраам Линкольн.

— Задавайте, — согласился я.

— Есть ли какая-то песня, которая нравится вашему папе? Какая-то конкретная песня? Мне хотелось бы сделать ему сюрприз. Она совсем не обязательно должна быть связана с войной.

Я стал раздумывать о том, какую бы песню мог спеть папе Авраам Линкольн, но в голову ничего не приходило.

— Может быть, какая-нибудь виртуозная ария?

Я не совсем понимал, что такое виртуозная ария.

— Нет, по-моему, виртуозные арии ему не нравятся, — все же сказал я.

— Ну, хорошо. Если вам придет что-то на ум, то, пожалуйста, отзовите меня в сторону на битве и скажите. Мы хотим, чтобы для вашего папы это был знаменательный день. Он настоящий человек, и мы хотим сделать ему приятное, — сказал Авраам Линкольн с деликатным смешком.

— Хорошо.

Как только я повесил трубку, телефон зазвонил снова. На этот раз это была миссис Уилкотт. Ее беличий голосок стрекотал еще выше и еще оживленнее обычного, и просто резал мне уши.

— Тедди, папа там? Мне надо с ним поговорить. Прямо сейчас, лапочка. Ну пожалуйста.

— Он в ванной комнате, — сказал я. Томми сидел на полу, все еще сражаясь со своими штанами.

— Кто-нибудь еще говорил с ним с утра? — спросила она. — Кто-нибудь еще звонил?

— Нет. — Я решил не рассказывать ей об Аврааме Линкольне. Мне хотелось поскорее закончить разговор и еще немного полюбоваться на свое отражение в зеркале.

— Тедди, очень тебя прошу, это важно. Позови папу.

Я слышал, как в ванной комнате лилась вода, и знал, что еще немного, и папа превратится в Стоунволла Джексона.

— Но он в ванной.

— Ну, тогда пусть он позвонит мне сразу же, как выйдет.

— Хорошо, — сказал я, не имея ни малейшего намерения передавать ему это.

Несколько секунд спустя из ванной появился папа, а за ним стояла стена пара. Я смотрел, как он достал из шкафа форму и осторожно положил ее на кровать.

Чтобы одеться, ему понадобилось время. Он ходил то в спальню, то в ванную, с трудом надевая сначала брюки, которые оказались ему маловаты, потом блестящий ремень. В конце концов он решил ремень не надевать.

— Очень сомневаюсь, что генерал Джексон носил ремень. Не помню, чтобы об этом где-нибудь упоминалось.

Одевшись, он встал перед зеркалом и стал осматривать себя. Потом повернулся лицом к нам. Я был поражен. Моего папы больше не было. Его покатые плечи были расширены формой, а лицо потеряло мягкость и приобрело сдержанное, но живое выражение, и это взволновало меня. Когда он надел большую серую шляпу, его преображение стало полным. Он выглядел бравым и сильным воином, знающим, чего он хочет. Мне вдруг захотелось, чтобы его увидела мама.

— Ну?

Томми взглянул на него с пола. Его ноги все еще путались в штанинах.

— Вот это да, — сказал он.

Небольшой пехотный полк виргинцев приветствовал нас в холле гостиницы, десять мужчин в конфедератской форме разных оттенков серого. У некоторых в руках было нечто, напоминавшее старинные винтовки со стволами, как хобот у слона.

Один из солдат, крупный пожилой мужчина (примерно папиного возраста) с висячими усами с проседью, выступил вперед и отсалютовал, когда мы приблизились.

— Смир-но! — крикнул он.

Папа остановился, как вкопанный, и инстинктивно схватил нас с Томми за руки.

— Боже милостивый! — тихо сказал он.

Солдаты вытянулись, как шомпола, повернув головы и через левое плечо вперив взоры куда-то вдаль. Пара японцев, пивших кофе, сидя на одном из тесно забитых людьми диванов, быстро подошла к ним и стала фотографировать, кивая головами и улыбаясь.

— Полковник Джексон, — пролаял усатый солдат, — лимузин ждет вас.

Мы сели на заднее сиденье белого, невероятно длинного лимузина и стали ждать тетю Бесс, дядю Фрэнка и Мориса. Солдат с висячими усами, сержант Харди, сел в машину лицом к нам и спиной к водителю. Вместо того чтобы упиваться роскошью лимузина, я не сводил глаз с сержанта Харди. Это был страстный, неуправляемый человек, он напомнил мне мистера Шона Хилла, и было в нем что-то, что не давало мне расслабиться.

— Красивая машина, — заметил он.

— Да, неплохая, — ответил папа. Он все еще не отпустил наши руки.

— Большая, — сказал сержант Харди.

Папа согласился:

— Да. Верно. — Потом прочистил горло. — Вы откуда?

Сержант Харди глубоко втянул воздух, выглянул в окно и прищурился:

— Из Колд Харбор, Ченселлорсвила, и… — он вновь перевел на нас свой взгляд, страдающий и говорящий, — Геттисбурга.

— Да, — сказал папа, — вам пришлось… поработать.

— Три раза нападал на вражеские караулы, — он поднял вверх три пальца.

— Да, — папа сочувственно кивнул головой. — Такое выматывает все силы. Это настоящее… испытание.

— Но это поддерживает меня в форме. — Пока сержант Харди говорил, у него все больше проявлялся акцент, он как-то странно вытягивал из себя слова, и они тянулись за ним, как будто по размякшей от жары мостовой. Очень похоже на Бобби Ли.

Какое-то время мы молчали. Я все смотрел в окно, ожидая, что покажется кто-нибудь из наших. Несмотря на размеры лимузина, в нем становилось тесно и жарко. С другой стороны от папы на диване крутился Томми.

— Откуда вы, я имею в виду, географически? — спросил папа. — Где вы родились? В настоящей жизни? — Меня удивило, что папа пытается завязать разговор. Обычно он этого не делал. Тем более с незнакомыми людьми.

— В Питсбурге, — ответил сержант Харди. — И родился, и рос. Там у меня и практика. — Он сделал паузу и добавил: — Я гинеколог.

— А, — сказал папа.

Когда в машину сели тетя Бесс и дядя Фрэнк, мне пришлось подвинуться, и я оказался совсем рядом с сержантом Харди. От него пахло чем-то влажным и кисловато-затхлым, и я решил, что это запах войны.

На тетю Бесс, похоже, лимузин произвел впечатление. Брови у нее от волнения поднялись и стали выше ободков очков с большими круглыми стеклами. Дядя Фрэнк, наоборот, казалось, не проявил к лимузину никакого интереса и стал просто смотреть в окно.

— Где Морис? — спросил я, когда шофер завел мотор.

Папа прочистил горло:

— Ну, он сказал, что у него здесь, в Вашингтоне, есть друзья, и я посоветовал ему повидаться с ними. С ним все в порядке.

Я был разочарован тем, что Морис не поехал с нами, и боялся, что мое вчерашнее замечание относительно рабства имело к его отсутствию некоторое отношение. Но папе ничего не сказал, просто смотрел в окно, отвернувшись от сержанта Харди.

Пока мы ехали, сначала по переполненным улицам Вашингтона, потом по тихим пригородным шоссе, дядя Фрэнк задавал сержанту Харди вопросы о битве.

— Еще раз, кто выиграл битву? — спросил он. — Ну, у Буйволовой тропы? Кто победил?

Сержант Харди улыбнулся:

— Мы, конечно, южане! И все благодаря этому человеку. Вот этому, — он показал на папу, который в этот самый момент сосредоточенно изучал ниточку на рукаве своей формы, пытаясь вытянуть ее пальцами.

— А как все это организуется? Кто всем этим дирижирует? Откуда каждый знает, куда идти и все такое?

— Все это сначала тщательно подготавливается. Мы все выстраиваемся на одной стороне, а янки — на другой, и мы начинаем стрелять друг в друга. Все получается очень слаженно. В этой группе все ветераны. Они знают, что и как делать.

— Они не используют пули, не так ли? — спросила тетя Бесс.

— Конечно, нет, — сержант Харди из Питсбурга вновь стал тянуть слова. — Мы применяем черный порох, от него сильный шум. Если кто-то наставляет на вас ружье и стреляет, вы падаете.

Дядя Фрэнк посмотрел на сержанта Харди и на папу, рассматривая их форму.

— Надо признать, мужики, вы классно смотритесь, прямо как настоящие. Совсем как настоящие.

Когда мы подъехали к стоянке у поля битвы, сержант Харди покинул нас, уже не утруждая себя салютом. Через несколько секунд нас нашел доктор Филд. Одет он был просто ослепительно: в голубую форму с золотым аксельбантом, низко свисавшим с лацкана куртки, и жесткую, ярко-голубую ковбойскую шляпу, на тулье которой спереди скрещивались две сабли. В одном глазу у него был монокль. Рядом с ним стояла грузная женщина в длинной юбке на обручах и в вычурной шляпе. В руках у нее был зонтик, и когда она улыбалась, то была похожа на очень милую свинку.

— Генерал Джексон! — приветствовал доктор Филд папу. — Я так рад, что форма вам подошла! Мы очень беспокоились по этому поводу.

— Подошла, — ответил папа. Он оглядывал стоянку, рассматривая бесчисленные автофургоны и микроавтобусы, ставшие приютом для свежих воинских подразделений. Куда бы я ни смотрел, всюду видел мужчин в серой и голубой военной форме, чистивших свое оружие и ботинки и в спешке поджаривавших хот-доги и гамбургеры на небольших дымных рамах для барбекю.

— Вы и сами выглядите очень неплохо, очень достоверно, — сказал папа, глядя на доктора Филда. — Напомните, пожалуйста, кого вы будете изображать?

— Мак-Дауэлла, — ответил доктор Филд.

— Я не знал, что у него было плохое зрение, — заметил папа, указывая на монокль.

— Это моя интерпретация образа, — ответил доктор Филд. Потом, повернувшись к толстушке, сказал: — Позвольте вам представить — мисс Энна Белл Смит.

Толстушка сделала реверанс и улыбнулась.

— Сегодня она будет отвечать за прием миссис Папас.

— Мисс Папас, — поправила его тетя Бесс. Она с подозрением взглянула на Энну Белл Смит. — Но за меня не надо отвечать.

— Вы же не захотите провести весь день на жарком солнце, — возразила мисс Энна Белл Смит. У нее был тот самый акцент, который так старательно имитировал сержант Харди. — Здесь не место для дамы вашего круга.

— Моего круга?

— Пойдемте со мной, — сказала Энна Белл Смит, просовывая свою руку под руку тети Бесс. — Мы сейчас пройдемся до павильона и выпьем чего-нибудь освежающего, а потом посмотрим, как воюют мужчины.

Когда тетю Бесс уводили, она через плечо бросила на папу взгляд, полный мольбы о помощи, но тот лишь махнул ей на прощание рукой.

— Думаю, что тебе и в самом деле лучше всего быть там, тетя Бесс, — крикнул он ей вслед. Я было попытался последовать за ними, но на слепящем солнце очень скоро потерял ее из виду.

— Фрэнк, — спросил папа, — может быть, тебе тоже присоединиться к ним?

— Нет, — ответил дядя Фрэнк, — я останусь здесь, с тобой.

Тут к нам приблизился невысокий худой чернокожий мужчина. Одет он был в рубище и шел, опираясь на костыль.

— О, — сказал доктор Филд. — Вы нас нашли. Замечательно! Доктор Папас, это Топ. Топ Боги. Он будет вашим личным рабом, Мидасом Джонсоном.

Мидас Джонсон широко улыбнулся, и его черное лицо вспыхнуло белизной зубов.

— Вы мой масса, — сказал он.

Папа отшатнулся, отступив на несколько шагов, и я побоялся, что он упадет. Я стал вспоминать, взял ли он с собой из гостиницы свои противосердечные таблетки.

— Топ, — быстро сказал доктор Филд. Вид у него был озабоченный. — Мистер Боги, вам, наверное, лучше подождать нас на поле брани. Мы там скоро будем.

Мидас Джонсон опять улыбнулся.

— Мы привычны к войне, мистер генерал. Будем колошматить этих янков. Заловим их и отделаем по первое число. — Он рассмеялся, закинул свой костыль на плечо и удалился неторопливой походкой.

Папа стоял, совершенно онемевший.

— Он актер, — пояснил доктор Филд. У нас в Обществе нет афро-американцев, поэтому мы наняли его на эту роль. У него есть опыт. Он участвовал в постановке «Кошек».

— «Кошек», — повторил дядя Фрэнк. На него это произвело впечатление.

— Одной из гастролирующих трупп, — еле слышно добавил мистер Филд.

— Я тоже хочу воевать, — неожиданно сказал дядя Фрэнк. — Какого черта, я тоже хочу поучаствовать. Раз уж приехал сюда. — Он обернулся к доктору Филду: — Дайте и мне форму, черт возьми. Только что-нибудь удобное. Что-нибудь в складку.

На лице доктора Филда появилось облачко озабоченности, постепенно полностью закрывшее все его своей тенью.

— К сожалению, мистер Папас, к сожалению, это не так просто. Видите ли, у нас нет запасных костюмов.

— Что? — рассерженный дядя Фрэнк снял свои очки с загибающимися дужками и наставил подбородок на доктора Филда.

— Все привозят форму с собой, — продолжал доктор Филд. — У Общества своих форм нет. Вообще-то, у Общества нет ничего своего, не считая бланков для писем с названием организации.

— Надо было об этом позаботиться, черт подери, — сказал дядя Фрэнк. — Мы же спонсируем это чертово шоу.

Доктор Филд взглянул на папу, который все еще не отошел от известия, что у него есть личный раб. Рядом с нами из сияющего на солнце микроавтобуса вышло еще двое солдат янки, которые, с истинно военной сноровкой, тут же стали разбирать и устанавливать решетку для барбекю.

— Что же, откровенно говоря, даже не представляю, как все это устроить… — сказал доктор Филд.

Дядя Фрэнк оборвал его:

— Я хочу быть одним из этих военных, и все, — сказал он, щелкнув пальцами, — Грантом или Ли.

— Фрэнк, — мягко возразил папа, — Гранта здесь не было, он не участвовал в этой битве.

— А где, черт подери, он был?

Папа вздохнул.

— Он был на западе.

— А Ли где был?

Папа прочистил горло.

— Ли, он был… — голос у него зазвучал совсем тихо. — Ли был в другом месте.

Грудь у дяди Фрэнка раздулась, а подбородок, казалось, вот-вот оторвется и взлетит вверх.

— Профессор Папас, можно вас на два слова? — спросил доктор Филд.

Пока папа с доктором Филдом, отойдя в сторону, обсуждали создавшееся положение, дядя Фрэнк опять надел свои солнечные очки и сложил на груди руки.

— У вас должна быть форма, — сказал он.

— Мистер Папас, — улыбаясь, сказал вернувшийся доктор Филд, — думаю, мы нашли решение. Вы будете работать в интендантстве у сторонников Союза.

Сначала дядя Фрэнк никак не отреагировал на эту новость, но потом взорвался:

— В интендантстве! Вы из меня повара хотите сделать! Чертова повара!

— Главного повара, — быстро вставил папа.

Дядя Фрэнк переводил глаза с папы на доктора Филда и обратно, потом с шумом выдохнул:

— Ли или Грант, кто-то из них должен быть здесь, — заявил он. И бурей пронесясь мимо нас, растворился в океане солнечного света, солдат и решеток для гриля.

— Ну что же, — сказал доктор Филд, — пожалуйста, доктор Папас, следуйте за мной.

Он вывел нас с автостоянки и повел на поросший леском холм. Мы вступили на узкую тропинку, покрытую мягкими коричневыми сосновыми иголками, и сердце у меня забилось. Впереди раздавался рокот барабанов, топот солдатских ног. Мы вышли из леса и вновь оказались на открытом месте, залитом солнцем. Папа взял нас с Томми за руки.

Внизу под нами, на широком, покрытом травой поле, маршировали сотни солдат. Они передвигались небольшими группами, и мы видели синхронные движения ног серых и голубых квадратов подразделений. Их ботинки били по земле, поднимая пыль с пунктуальностью маятника. Мимо катились пушки, укрепленные на тележках с несуразно огромными колесами, их тянули черные лошади с дикими глазами за шорами. По сторонам поля на солнце четко были видны десятки серых и голубых палаток. Когда марширующий духовой оркестр в самой середине поля грянул «Дикси», я почувствовал комок в горле.

Доктор Филд взглянул на нас и улыбнулся.

— Добро пожаловать на Буйволову тропу, доктор Папас.

Папа окаменел, а рот у него беспомощно открылся.

— Манассас, — прошептал он, — Манассас.

— Этот макаронный салат просто божественный, — сказал Мидас Джонсон. — Умереть и не встать.

Мы с Томми сидели в тележке для гольфа, стоявшей краю леса, приканчивали свой завтрак и слушали, как Авраам Линкольн пел заключительный куплет «Олд Мэн Ривер».

— Если этот лысый старпер споет еще хоть одну песню… — сказал Мидас.

Несмотря на то, что нам говорили, день тянулся довольно медленно. Сначала прошло несколько соревнований на военные упражнения, в которых солдаты маршировали по полю туда-сюда, а доктор Филд и доктор Хантер их судили. Потом был до ужаса скучный конкурс на лучшую форму, который никак не кончался, а за ними последовало состязание в стрельбе из винтовок, но папа заставил нас встать так далеко, что мы ничего толком не разглядели. В заключение был ряд речей, по сути, просто лекций, посвященных битве и ее роли в истории. И в течение всего этого потока событий никто так ни слова и не сказал о нашей с Томми роли знаменосцев. У меня появилось чувство, что нас просто бросили.

— Я хочу домой, — сказал Томми.

— И я тоже, — сказал Мидас Джонсон, потягивая воду из бутылки.

— Мальчики!

Я обернулся и увидел папу, шедшего к нам вместе с сержантом Харди, у которого в руках были маленький сотовый телефон и бокал вина. Сначала я даже не узнал папу. Он шел необычно быстрым шагом, а руки у него ритмично раскачивались по бокам.

— Все в порядке? — спросил он. Он сильно вспотел, и под мышками формы у него были большие темные круги. Но он улыбался.

— Да!

— Пап, я хочу воевать! — сказал Томми.

— Да, сейчас все начнется. Поскольку я не знаю, где ваш дядя, пойдите-ка, посидите с тетей. — Он показал на другой конец поля, туда, где были места для зрителей. Там, на самом верху, как мне показалось, я увидел тетю Бесс.

— Да нет, мы здесь побудем. Нельзя нам поближе? — Все же мы были слишком далеко от поля битвы.

— Там может быть опасно, — сказал папа. — По-моему, здесь вам будет хорошо.

— С ними все будет в порядке, Стоунволл, — пообещал Мидас. — Не беспокойтесь.

Папа быстро взглянул на Мидаса. Первым его официальным распоряжением в качестве Стоунволла Джексона было освобождение этого раба и приказание сидеть вместе с нами, смотреть на соревнования и есть с нами ланч.

Тут мы увидели, что к нам приближается маленький человечек на инвалидной коляске с мотором, подпрыгивавшей на кочках и качавшейся из стороны в сторону. Красное знамя, прикрепленное к спинке коляски, висело тряпкой в жарком, неподвижном воздухе.

— Боже мой! — воскликнул папа. — Это же Отто! Я думал, он умер. Помню, что посылал его жене открытку с соболезнованиями.

— Мы получили вашу открытку, профессор Папас, и очень веселились по этому поводу, — сказал Отто, когда его коляска подъехала и остановилась, как вкопанная, в нескольких дюймах от нас. На нем была перекрахмаленная форма конфедератов, на лацкане которой было приколото много медалей с синими и красными ленточками. Если не считать того, что он был на коляске, вид у него был энергичный и жизнерадостный, и я даже подумал, не была ли эта коляска частью инсценировки, например, если его персонаж уже получил ранение.

— Доктор Хиллкрист, — начал папа, — даже не знаю, что вам сказать. У нас на факультете тогда объявили…

Отто протестующе поднял руку, остановив папу.

— Ваша открытка была далеко не единственной, хотя и последней. — Глаза у него были умные и ясные, и когда он говорил, его бородка-эспаньолка дергалась в такт словам, как движущаяся цель. Он бросил на меня взгляд, но не выказал никакого интереса. Потом повернулся к папе: — Я здесь, чтобы высказать вам, насколько я возмущен. Роль Стоунволла Джексона должен был исполнять я, но, благодаря свалившемуся на вас богатству, вы вдруг приобрели влиятельных друзей в этом Обществе. Поздравляю вас. Уверен, что вы прекрасно справитесь, учитывая, что у вас было два или три дня на подготовку роли человека, на исследование жизни которого я потратил двадцать восемь лет.

Не отрывая глаз от земли, папа прочистил горло.

— Могу вам признаться, доктор, что у меня не было никакого желания присваивать себе ваши достижения.

Отто вновь поднял руку.

— Прошу вас! Я знаю, что не могу соревноваться с вами, не имея возможности вложить в это мероприятие то, что вложили вы. Лосось, вино, пение Авраама Линкольна. Я всего лишь простой профессор крохотного колледжа. Но я не собираюсь обсуждать это с вами. Скорее мне следует заявить официальный протест против подготовленной вами статьи, где вы сравниваете фашистского генерала Роммеля с генералом Робертом Ли. На мой взгляд, сравнение это чудовищно.

Пораженный, папа поднял на него глаза.

— Откуда вы узнали об этом? Эту статью я еще даже не закончил.

Отто улыбнулся.

— У меня нет вашего огромного состояния, профессор. Но у меня есть друзья. Я все знаю. И считаю, что сравнивать этих двоих недопустимо.

— Но, — возразил папа, прочистив горло, — но сравнение напрашивается само собой. Они оба были превосходными командующими, оба сражались за сторону, проигрывавшую войну.

— По моим сведениям, из вашей статьи следует, что Роммель, этот винтик нацистской военной машины, по своим моральным качествам превосходил Ли.

Папа не отрывал от Отто глаз.

— Я требую объяснений, — настаивал Отто.

— Полковник Джексон! — прервал его сержант Харди. Он прижимал к уху телефон. — Нам надо сообщить, каково расположение наших частей на поле сражения.

Отто нагнулся вперед на своей коляске; выражение лица у него было решительным и требовательным.

— Но, — сказал папа, — я там утверждаю, что Роммель участвовал в заговоре с целью убийства Гитлера и, следовательно, с целью прекращения войны, а Ли продолжал сражаться за по сути проигранное дело. Он мог закончить войну за несколько месяцев до того, как он наконец это сделал. Никаких выводов морального плана я не делал, по крайней мере, не стремился.

— На мой взгляд, с вашей стороны это лишь еще одна недостойная попытка набить себе цену. В знак протеста я сегодня официально отказался от роли офицера штаба генерала Джонсона. Желаю вам получить максимум удовольствия от этой битвы. Я знаю, что вы много за это заплатили. Что потом, Тео? Вы собираетесь купить мемориал Линкольна и увезти его с собой? Наверняка он очень украсит лужайку перед вашим домом. — С этими словами Отто развернул коляску и резко отъехал, подпрыгивая и качаясь из стороны в сторону в ослепляюще ярком солнечном свете.

— Ну вот, — сказал папа. Он растерянно смотрел на меня, стоя в своей взмокшей от пота военной форме.

— Да… — сказал Мидас.

— Полковник Джексон! — закричал сержант Харди.

Папа прочистил горло.

— У нас с доктором Хиллкристом всегда были непростые отношения, — начал было он.

— Полковник! Сражение начинается!

Но папа не мог решиться уйти. Он вздохнул.

— Тедди, я шел к тебе, чтобы сказать, что настоящая битва начиналась не так. Они позволили себе много вольностей, сделали много отступлений. Например, мы находимся не совсем на том месте, где проходила битва, здесь нет речки, нет Буйволовой тропы. На самом деле, насколько я могу судить, кроме форменной одежды, здесь нет ничего, что соответствовало бы реальной битве.

— Ты будешь обходить кого-нибудь с фланга? — спросил я. — Чтобы захватить врасплох?

Папа смутился.

— Прости, что? А, обходить с фланга. Нет, мы…

— Полковник Джексон!

— Ну ладно, — сказал папа.

Тут выстрелила пушка, и папа отправился воевать.

Сражение начиналось медленно, как-то неорганизованно, оно все время спотыкалось и останавливалось. Войска сторонников Союза в голубых мундирах несколько раз наступали и отступали, и передвигались то в одну, то в другую сторону поля. Почти непрерывно громыхала пушка, и некоторые падали на землю, распластавшись на ней, но потом вновь поднимались. С места, где мы сидели, папу было не видно. Мидас сказал мне, что он стоит на кромке поля, на другой стороне, рядом с местами для зрителей, где была тетя Бесс.

— Нам здесь ничего не видно. Давайте поищем место получше, — предложил Мидас, заводя мотор тележки.

Мы проехали по периметру поля, мимо многочисленных, небольших, но ярко украшенных палаток с едой и напитками, которые я только сейчас и заметил.

— Суши, — объявлял Мидас, проезжая мимо очередной палатки, — вот вкуснятина!

Мы уже были глубоко в тылу федеральных войск, лавируя между палатками, когда наткнулись на дядю Фрэнка, стоявшего рядом с жутко дымящим грилем. В руке он держал большую вилку, раздавая еду растущей очереди солдат.

— Вы берете уже третью порцию филе, нельзя же так, — говорил он толстому солдату, когда мы подъехали. — Это вам не буфет, а битва! Почему бы вам не пойти и не убить там кого-нибудь?

— Дядя Фрэнк! — закричал Томми.

Дядя Фрэнк обернулся и посмотрел на нас.

— Что за черт! — Это совсем рядом грохнула пушка. Потом он взглянул на Мидаса Джонсона, снял свой белый передник и бросил его на землю. — Эй, вылезай из этой проклятой тележки.

Сторонники федерации явно побеждали. Серая цепочка солдат постепенно исчезала в лесу, окаймлявшем прямоугольник поля. Наблюдая за сражением, я вспомнил игру «Стратего», в которой один цвет вытеснял другой. Папу я все еще не видел.

Но битва становилась все яростнее, поэтому я не очень расстраивался. Земля дрожала от пушечных залпов, в воздухе висел дым. Теперь мы были гораздо ближе к сражению, и я видел даже хмурое выражение солдатских лиц, слышал, как они что-то бормотали и кричали, слышал, как бьются друг о друга их ружья и сабли, как они остервенело набрасываются друг на друга, поодиночке и толпами. Если кто-то и был в подпитии, то очень немногие.

Дядя Фрэнк направил нашу тележку в самое сердце штабного лагеря Союза, где мы нашли доктора Филда, вперившего взор в карту, придерживая одной рукой монокль, а другой держа клубнику в шоколаде. Он стоял перед большой зеленой палаткой с американским флагом, криво висящим над входом в нее. Рядом на земле лежали трое раненых, в бескровной агонии хватавшихся за животы и моливших о глотке воды. Один изо всех сил старался расплакаться.

На белой лошади с налитыми кровью глазами и грязной гривой подъехал доктор Генри Хантер. Он медленно слез с нее, застряв ботинком в стремени. Лошадь сделала несколько шагов, и ему пришлось прыгать рядом с ней на одной ноге, чтобы освободиться. Одет он был почти так же, как доктор Филд, за исключением белоснежных перчаток, в тон безукоризненно белой шляпе, в которую было воткнуто красное перо, казалось, выросшее за время сражения.

Он подошел к доктору Филду, поправил перо и отдал честь.

— Генерал Мак-Дауэлл, — крикнул он. Рядом, взрезав жаркий воздух, пронзительно заиграла труба, и Томми заткнул уши.

— Генерал Мак-Дауэлл, — снова крикнул доктор Хантер.

Доктор Филд положил в рот клубнику и быстро приложил руку к шляпе в ответном приветствии.

— Доктор Кастер, — представился он, проглотив клубнику. — Как проходит сражение?

— Мы обошли их с фланга, сэр, теперь мы их прикончим.

Доктор Филд покачал своей исторической головой. При этом сообщении из ближайших палаток стали появляться другие солдаты, собиравшиеся вокруг него. Ожидая, они стояли вокруг карты и дули на чашки с горячим кофе, черным и капучино. Доктор Филд оглядел собравшихся и наполнил легкие воздухом.

— Полковник Джексон на месте? — спросил он.

— Да, должен быть.

Доктор Филд повернулся к карте и прочертил по ней какую-то невидимую линию. Другие генералы придвинулись ближе к нему и склонились над картой.

— Черт, — сказал дядя Фрэнк едва слышным шепотом. — Вот уж не думал, что у них были такие палатки.

Доктор Филд хорошо отрепетированным жестом снял свою жесткую шляпу и прижал ее к сердцу.

— Да будет с нами Господь милосердный! — сказал он. Потом решительно надел шляпу и поднял в воздух кулак: — В атаку! — закричал он.

— Так, должно быть, это финальная сцена, — сказал дядя Фрэнк, торопясь к тележке для гольфа. — Может быть интересно.

Мы развернулись, проехали мимо еще каких-то палаток и въехали на край поля битвы, туда, где, тесно прижавшись друг к другу, стояло множество солдат сторонников федерации, проверявших ружья. Перед ними был человек на лошади, махавший саблей. Лицо у него было угрожающе красным, а голос хриплым и грубым. За ним, на поле, я увидел еще одну рокочущую пушку и группу солдат-конфедератов, пытавшихся наступать, строй их был нарушен, и они падали на землю. Раздался взрыв, и лошадь встала на дыбы.

— Солдаты, бунтовщики разбиты! — заорал человек на лошади. — Армия Соединенных Штатов Потомака надраила задницы этим отщепенцам, этим подонкам.

Кучка солдат, становившаяся все больше и больше, ликовала и неистовствовала. Кто-то бросил в воздух шляпу.

— Отправим этих красных шапок обратно к маме, — снова заорал человек на лошади.

Снова раздались одобрительные, ликующие крики.

— Но есть еще одна бригада, они затаились там, за той грядой холмов. Надо им напомнить, с кем они воюют. Надо проучить этих сосунков.

— Стоунволла Джексона! — крикнули солдаты.

— Да. Надо разобраться с этим мистером Джексоном, — завопил человек на лошади.

Дядя Фрэнк завел тележку для гольфа.

— Надо предупредить Тео, — прошептал он.

— Эй, куда вы, туда нельзя в тележке! — закричал нам человек на лошади, когда мы поехали по полю сражения. Глаза у него горели, а лицо было уже свекольного цвета.

Но дядя Фрэнк неистово крутил руль и нажимал на газ.

— Да пошел ты, — крикнул он.

Мы ехали так быстро, как только позволяла тележка для гольфа, я, Томми и дядя Фрэнк на переднем сиденье. Повсюду вокруг нас стреляли, кричали и умирали. Воздух остро пах перцем и пылью, и, пока дядя Фрэнк крутил по полю, маневрируя между павшими в бою, я чувствовал, как все мое тело гудит, как провода высоковольтной линии.

Я приложил руку к уху Томми:

— Это все понарошку, — крикнул я ему, стараясь перекрыть грохот сражения, успокаивая не столько его, сколько себя. Но Томми только захлопал в ладоши и принялся кричать.

Оглянувшись, я увидел, что за нами скачет тот человек на лошади, а за ним бежит голубая цепочка янки в голубой форме. Я закрыл глаза и прижался к Томми.

— Дядя Фрэнк, — закричал я, пытаясь перекричать шум битвы, — поторопитесь! Они гонятся за нами!

Далеко впереди виднелся холм — небольшое возвышение над плоскостью поля. Тележка так резко подпрыгивала и раскачивалась, что мне уже приходилось прилагать все силы, чтобы удержаться и не вылететь из нее. Несколько солдат Союза закричали нам что-то обидное, когда мы проезжали мимо, а некоторые даже пихали нашу тележку.

Когда прогрохотала еще одна пушка и перед нами упала еще одна группа восставших, дядя Фрэнк резко затормозил, и тележка перевернулась.

Нас с Томми выбросило из нее, и мы упали рядом с ней на твердую землю. Подняв глаза к небу, я увидел, как янки бежали к нам, потом мимо, а потом дальше, к холму.

— Все в порядке? — крикнул дядя Фрэнк.

— Все хорошо, — ответил я, садясь и ища шляпу. Томми поднялся на ноги и показал в сторону холма.

— Вон папа! — крикнул он и побежал.

— Томми, туда нельзя! — я встал и побежал за ним, а вокруг бежали ругающиеся и орущие мужчины. А впереди бежал и смеялся Томми.

Когда мы приблизились к гряде холмов, из-за них послышался оглушительный рев множества глоток, это шли южане. Потом раздался нестерпимый гром пушечной стрельбы и пошел густой дым, а следом за ними рокот и грохот барабанов. Земля снова задрожала, и повсюду падали и корчились в агонии солдаты союзных сил. Впечатляюща была смерть человека на лошади: он взмахнул саблей и осел на спину своего коня.

Я перестал бежать и просто стоял там, где меня застал врасплох, закрутил водоворот боя. Потом и я стал кричать, подняв к небу кулак, прыгая по полю с остальными восставшими южанами.

Рядом со мной солдат, в которого попала пуля, остановился, прижав руку к невидимой ране в груди, а невидимая кровь лилась у него между пальцев.

— Туда! — крикнул он, показывая вперед своей саблей. — Вон там Джексон стоит, как каменная стена!

Я взглянул на небольшие холмы и только тогда увидел папу. Он скользил по холму вниз, по правде сказать, сползал на коленях и локтях, стараясь сохранять равновесие. В какой-то момент он, споткнувшись, совсем скрылся из вида. Потом раздался взрыв, и я упал на землю, закрыв лицо руками. Я чувствовал, что всюду вокруг меня вперед неслись солдаты, и слышал, как кричали восставшие южане и северяне-янки. Открыв глаза, я увидел, что папа неколебимо стоит в самой гуще дыма и грохота, в самом сердце сражения. Он взмахивал саблей, вокруг него бились солдаты, а у его ног лежали умирающие. В глазах у него читалась несгибаемость и непокоренность. И был он необыкновенно высок ростом, совсем как Стоунволл Джексон.

Глава 10

В лимузине по дороге в гостиницу папа говорил не переставая.

— Как вы знаете, это не было достоверным воссозданием битвы при Манассасе. Это скорее, ну, театрализованное представление одного из сражений в Гражданской войне. Если на то пошло, это скорее похоже на атаку полевого караула при Геттисбурге, но, конечно, участники представляли сторонников федерации и восставших южан. Тем не менее, я нахожу это интересным. Да. Военная форма и оружие были просто замечательны, а воинская подготовка, проявленная в соревнованиях, особенно по строевому шагу, великолепна. Видели ботинки южан? Абсолютно достоверно. Заметили, что многие из них воевали босыми?

— Это мы как-то упустили, — сказал дядя Фрэнк.

Мы были одними из последних, кто уходил с банкета голубых и серых, состоявшегося после битвы. Мы засиделись до поздней ночи, потому что папе никак не хотелось уезжать опять в гостиницу. Весь вечер он расхаживал между столами с почти самодовольным видом в залепленной грязью форме и с болтающейся сбоку саблей. Каждый раз, когда он проходил мимо офицеров северян или южан, они поздравляли его с героической победой, с хорошо выполненной работой.

— Еда была очень хорошей, — сказала тетя Бесс. Она выглядела совершенно изнеможенной и прислонилась головой к оконному стеклу. На коленях у нее крепко спал Томми. — У них было суши. Раньше я никогда его не пробовала. Чуть солоновато, но, в общем, вкусно.

— Надеюсь, тебе было интересно, тебе и Тедди.

— Мне понравилось. Очень понравилось.

Я получил от всего этого огромное удовольствие и был рад, что сражение доставило радость папе. Мой план поехать в Манассас и произвести на папу впечатление своей преданностью Гражданской войне сработал на сто процентов. Я был предельно доволен, но и устал до предела.

Когда мы приехали в гостиницу, у парадного входа нас ждал Морис. Как только мы вышли из машины, по его лицу я сразу понял, что-то не в порядке. Он сразу же взял папу под руку и отвел в сторону.

— Мистер Папас, у нас некоторые осложнения, — сообщил он. Но прежде чем успел еще что-нибудь сказать, рядом с нами возникла телекамера. Вскоре нас окружило четыре или пять человек. Одного из них я сразу узнал: это был фоторепортер, снимавший меня в холле. Когда папа обернулся к нему, затрещал и заполыхал вспышками его аппарат, да и не только его.

— Мистер Папас, верно ли, что вы незаконно усыновили старшего сына? Он не ваш сын? — крикнул один из фотографов.

Мы окаменели от неожиданности, а фотоаппараты наступали на нас, мигая красными огоньками и ослепляя вспышками. Я закрыл глаза и увидел пятна и желтые круги, крутящиеся и взрывающиеся. Потом услышал голос дяди Фрэнка.

— Убирайтесь все отсюда, — заорал он. Открыв глаза, я увидел, что Морис своими длинными руками пытается отстранить от нас эту толпу.

— Вы все, отступите на несколько шагов, — говорил он, — отойдите.

Мы медленно продвигались по холлу, а толпа репортеров шла следом, почти прижавшись к нам. Всю дорогу к лифту с каждым нашим шагом они выкрикивали свои вопросы. Наконец, оказавшись в лифте, папа привалился к стене и схватился за грудь. Дядя Фрэнк не отрывал пальца от кнопки нашего этажа, крепко нажимая на нее.

— Черт их подери, — сказал он. — Как они только узнали?

Когда мы дошли до своего номера, в нем зазвонил телефон. Это опять была миссис Уилкотт, которая сказала нам, что Бобби Ли выступил по телевидению и обвинил папу в похищении ребенка.

Тетя Бесс совершенно неподвижно лежала на кровати в своем номере, сложив руки на животе, ее немигающий взгляд был направлен в потолок. Я молча нагнулся над ней, потом потрогал ее пальцем.

— Не беспокойся, милый, — сказала она, — я не умерла.

После того, как миссис Уилкотт позвонила и рассказала о Бобби Ли, во всех наших номерах стали звонить телефоны. Несколько раз позвонил Куинн, папин адвокат, но в основном звонили с чикагских телестудий и просили папу сделать заявление.

— Сейчас я сделаю им заявление, — сказал дядя Фрэнк, но папа отказался комментировать сложившееся положение.

— Откуда они узнали, что мы здесь? — крикнул дядя Фрэнк. Папа в течение всей этой катавасии оставался безмолвным, но как-то осел в своей уже ставшей мешковатой военной форме. Этакий подтаявший Стоунволл Джексон.

Перед тем, как папа отослал меня к тете Бесс, дядя Фрэнк спросил его о моем усыновлении.

— Усыновление было зарегистрировано, так? У тебя есть нужные бумаги, так? Все было сделано по всем правилам, так?

— Ну конечно, так, — отозвался папа. — По-моему, так.

— По-твоему? — переспросил дядя Фрэнк. И тут они отослали меня в номер тети Бесс.

— Ах, милый, даже не знаю какому Богу мне молиться, — сказала она.

Я сел на кровать и стал смотреть, как она смотрит на потолок.

— Милый, ты молишься каждый вечер? — спросила она.

— Да.

— Хорошо. Раньше и я так делала, но не знаю… Бог не слушает старых людей. Он считает, что раз мы так далеко зашли, то это уже только наше дело. Я не молюсь.

— Я тоже молюсь не каждый вечер.

Она вздохнула.

— Надо мне было выйти замуж.

— За кого? — Я был заинтригован мыслью о том, что тетя Бесс могла выйти замуж.

— Не знаю. За кого-нибудь. Был один. Спиро-курятник.

— Кто?

— Спиро-курятник. У него был мясной магазин через улицу от пекарни, на западной стороне. Он продавал мясо и обычно отдавал нам куриные шейки на суп. Это было еще до того, как я переехала в Милуоки и растолстела.

— Ты не толстая, — соврал я.

— Я жутко толстая, милый. Но я очень нравилась Спиро. Если бы вышла за него, у меня бы были собственные дети. И собственные внуки. Но Спиро мне не нравился. По-моему, у него с душой было что-то не то. И пахло от него как-то странно, наверное, куриной кровью.

— Ты знала, что мой отец — Бобби Ли?

— Конечно. Тебе было два года, когда вы переехали жить к папе. К Тео.

— А Бобби Ли ты знала?

— Нет. Слышала о нем. Но не знала. Знала, что он живет на юге.

— Почему он сказал, что меня похитили?

— Не знаю. Это просто недоразумение. Увидишь, все будет хорошо.

— Как ты думаешь, мне придется уехать жить к нему?

— Нет, ну конечно, нет. Он просто хочет получить деньги от твоего папы.

— А папа даст их ему?

— Я не знаю, милый. Не знаю.

Я сидел и смотрел, как дышит тетя Бесс. Ее широкая грудь поднималась, наполняясь воздухом, а потом опадала, выпуская его. Из соседнего номера доносились голоса папы и дяди Фрэнка. Я надеялся, что они обсуждали, дать ли Бобби Ли столько денег, сколько он хочет, чтобы я мог остаться в Уилтоне.

— Деньги все усложнили, — сказала тетя Бесс. — Они должны облегчать жизнь, а все наоборот. Как будто, куда ни пойдешь, всюду надо тащить на себе свой груз. Бедный Тео. Этот груз ему не по силам.

Я смотрел в окно и чувствовал такую пустоту, какой не ощущал со дня маминой смерти, ужасный вакуум, осознание того, что один в целом мире. Мне казалось, что, если бы рядом не было тети Бесс, наблюдавшей за мной, вакуум затянул бы меня в себя, и я разлетелся бы на куски.

— Не плачь, милый, — сказала она.

— Я не плачу, — я поспешно вытер лицо.

— Знаешь, иногда хорошо поплакать. Иногда это полезно. Можно выплакать из себя горе.

— Я не хочу. И я не плачу. Я сидел здесь с тетей и думал о разном, о Бобби Ли, о маме, о папе, о том, кто я, о том, кем я мог бы быть. Я сидел на самом краешке кровати, а все эти мысли проносились в моей голове. Но больше всего я думал все же о том, что папа мне не папа. Я шмыгнул носом и вытер под ним рукавом формы.

— Ты еще какие-нибудь сны видела? — спросил я.

— Что? Ах, сны. Да.

— О чем они были?

— Я видела деревья, качающиеся на ветру. Кажется, это значит, что положение меняется. Ветер всегда приносит с собой перемены. По-моему, так. — Она медленно села на кровати и посмотрела на меня. — Думаю, это перемены к лучшему. Думаю, что-то изменится, и все будет хорошо. Вот увидишь, — сказала она, прижав меня к себе, — вот увидишь.

На следующее утро, когда мы прибыли в чикагский аэропорт, на первой странице газеты в газетном киоске мы увидели фото папы, стоящего в военной форме на фоне парадного входа в гостиницу. Вид у него был совершенно растерянный, нижняя челюсть отвалилась, а брови задрались до середины лба. Прямо под фотографией была статья, озаглавленная: «ЧЕЛОВЕК, ПОЛУЧИВШИЙ ГЛАВНЫЙ ПРИЗ В ЛОТЕРЕЕ, ОБВИНЯЕТСЯ В НАСИЛЬСТВЕННОМ ЗАХВАТЕ РЕБЕНКА».

— Господи боже! — пробормотал дядя Фрэнк.

Тетя Бесс купила газету и стала внимательно ее изучать.

— О боже, Тео, у тебя здесь молния расстегнута.

На выдаче багажа, когда мы ждали чемоданы, какой-то высокий человек подошел к нам и улыбнулся.

— Профессор Папас? Меня зовут Кейт Фрэндсен. Можно задать вам несколько вопросов.

— Убирайся отсюда, пока цел, сукин сын! Оставь нас в покое. Вы не люди, а стервятники, — сказал дядя Фрэнк. — Вы, чертовы репортеры, падальщики вы!

Кейт Фрэндсен с высоты своего роста бросил взгляд на дядю Фрэнка и усмехнулся. Он был очень высоким, с пронзительными голубыми глазами, которые, решил я, могут прожигать дырки в предметах.

— Прошу прощения за доставленные неудобства, сэр, но я просто делаю свою работу.

— Свою работу, — сплюнул дядя Фрэнк, — да вы вампиры бессердечные!

— Вот он, вампир! — закричал Томми.

— Веди себя спокойно, — сказал Морис, беря его за руку. Он смотрел на Кейта Фрэндсена очень серьезно.

— Я не вампир, дружок, — сказал Фрэндсен, улыбаясь. — И не репортер. — Он вынул небольшой черный бумажник и, откинув верхнюю половинку, предъявил фотографию и значок. — Я из Федерального бюро расследований, мистер Папас. Мне надо задать вам несколько вопросов. Давайте отойдем на несколько шагов. Я вас надолго не задержу.

Папа не сводил взгляда с человека из ФБР. Вид у него был такой, словно его загнали в угол.

Дядя Фрэнк слегка тронул папу за локоть.

— Мы идем, — сказал он Кейту Фрэндсену, — уже идем.

Папа стоял в середине моей комнаты, и выглядел так, как будто вот-вот разлетится на мелкие осколки. Снаружи было слышно, как смеется и кричит Томми, играя с Морисом в футбол на лужайке перед домом. В его голосе было что-то, чего раньше не было, что-то счастливое и легкое, совершенно невесомое.

— Я встретил твою маму, когда приехал на конференцию в Мемфис, — сказал папа, прочищая горло. — Я делал доклад о Бедфорде Форресте. Это был конфедерат, кавалерист, и родился он в Мемфисе. Но я не о том, — быстро поправился папа. Он заложил руки за спину и стал ходить по комнате. — После одного из заседаний я и несколько профессоров отправились выпить. Обычно я этого не делаю, но в тот день у меня был день рождения. Они настаивали, особенно те, что помоложе. В результате мы оказались в ночном клубе, где я и встретил твою маму. Я бы сказал, что там мы с твоей мамой встретились и потанцевали.

Сев на кровать, я во все глаза смотрел на папу. Не мог вообразить себе, что он может танцевать, пусть даже в свой день рождения.

— Ну, в общем, одно цеплялось за другое, и в конце концов я стал ходить туда каждый вечер, а был я в Мемфисе больше недели. Я разговаривал с твоей мамой, мы подружились. Мне было приятно, что такая красивая женщина может найти что-то интересное для себя в таком, ну, в таком, как я.

Он все ходил по комнате, то размыкая руки, то сцепляя их вновь, как он делал в тот вечер, когда рассказал мне о Бобби Ли.

— Твоя мама рассказала мне о себе, о том, что у нее маленький ребенок, это, конечно, был ты, Тедди. Она сказала, что отношения с этим человеком у нее не складываются. Что он ее унижает. Этот человек, это Бобби Ли, как ты понимаешь. Короче говоря, когда я вернулся в Чикаго, в Уилтон, она приехала ко мне с тобой. Вскоре мы поженились.

— Тогда почему Бобби Ли говорит, что ты меня украл?

Он помолчал и посмотрел на дверь. Был уже предзакатный час, и осенний свет наполнил комнату. Я смотрел, как по стене движется папина тень, потому что он опять принялся ходить.

— Видишь ли, — продолжил он, — твоя мама не сказала мне, что в то время она была замужем за Бобби Ли, за мистером Андерсоном. И что они жили вместе как муж и жена. Вообще, если верить его словам, однажды он пришел домой и увидел, что ни ее, ни тебя дома нет, и, опять же по его словам, он так и не знал, что с вами случилось. До настоящего времени. Теперь он хочет вернуть тебя. И он заявляет, что они с твоей мамой не разводились. Официально. Видишь ли, все это страшно запутано. Но я уверен, что в последнем пункте он не прав.

— Он хочет денег?

Папа перестал ходить по комнате и повернулся ко мне.

— Да. Да, хочет. По крайней мере, хотел.

— А почему ты их ему не даешь?

— Видишь ли, вначале я хотел. Намеревался так поступить. Если бы мы были уверены, что после этого он исчезнет навсегда, то так и сделали бы. Но адвокаты считают, что если так поступить, то он никогда не оставит нас в покое. Нам надо решать все официальным путем. Иначе однажды это может быть расценено как нарушение закона. Адвокаты считают, что все будет выглядеть так, как будто мы купили тебя, Тедди. Но правда на нашей стороне. У нас хорошие адвокаты. Поэтому мы решили покончить с этим раз и навсегда.

Снаружи было слышно, как Томми кричал: «Бей сюда, ты, пижон, бей сюда, слабак!»

— Тедди, мне нужно сказать тебе еще кое-что. Об этом могут напечатать в газетах, поэтому все так складывается, что мне приходится говорить тебе об этом. — Он прочистил горло, и я застыл на своем краешке кровати, готовясь еще к одному удару.

— Когда твоя мама умерла, она ждала от меня развода. У нас с ней были сложности, ну, разные трудности, и она… — он остановился и тряхнул головой, как будто желал освободиться от чего-то. — Все это было лишь в самом начале, ну, процесс развода не зашел слишком далеко, так сказать. — Он немного распрямил спину. — Это, конечно, может усложнить дело. — Он глубоко вздохнул. — Вот так.

— Почему она хотела развестись?

То, что сказал папа, меня не удивило. Об этом не говорили, но я знал — мама папу не любит.

— Из-за разницы в возрасте. Я думаю, что мы вступили в брак, исходя из совершенно разных соображений. Твоя мама хотела убежать от своей старой жизни, а я… Полагаю, мы не очень подходили друг другу. Наверное, я никому особенно не подхожу, — улыбнулся он, но улыбка была полна боли.

У меня начала болеть голова, поэтому я лег на кровать и посмотрел в другой конец комнаты, на папу. Солнечный свет уже почти потух, и папин силуэт был едва виден. Я смотрел, как он ходил по комнате, то вступая в тень, то выходя из нее, как он подходит к моей кровати и останавливается рядом с ней. На мгновение мне показалось, что он хочет обнять меня, но руки у него двигались медленно и неуверенно, и я так и не понял, не почудилось ли мне, потому что солнце уже зашло и в комнате не было света, а глаза у меня были полузакрыты.

— Тедди, — сказал он, — Тедди, ты хочешь остаться здесь, со мной, с нами?

Я сел на кровати и не мог поверить, что он спросил меня об этом.

— Да, — ответил я. — Да!

Он снова выпрямился, выставив вперед подбородок.

— Хорошо, — сказал он так, как будто до этого не был уверен в моем ответе. — Хорошо. — Потом он прочистил горло. — Тогда мне следует кое-что предпринять, — добавил он. — Кое-что.

На следующий день в школу я не пошел. За завтраком по оплошности упомянул о головой боли при тете Бесс, и она настояла, чтобы я остался дома и полежал. Она с неистовым усердием принялась лечить меня разными средствами, от куриного бульона до черничного пирога.

Но я ничего не ел, только лежал в постели и рисовал, просто чертил карандашом разные наброски, облака и планеты и все такое. В основном я думал о Бобби Ли, представлял, как бы было, если бы я жил с ним в Мемфисе, штат Теннеси, и был бы неотесанным мужланом, играющим на банджо. Я подслушал это выражение, когда дядя Фрэнк время от времени описывал жизнь, которая, возможно, ждет меня. Произносил он это таким небрежным тоном, что звучало убедительно. Я даже стал думать, как это будет: возьмет ли кто-то на себя труд обучить меня игре на этом инструменте, или умение играть на банджо передается по наследству и придет ко мне само собой, как только я вернусь в Теннеси.

Когда где-то около обеда тетя Бесс вошла ко мне в комнату, я притворился, что сплю.

— Ты спишь?

Когда она пощупала мне лоб, я приоткрыл глаза и из-под ресниц увидел, что она поставила на мой стол сэндвич, кусок пирога и вышла. Потом я и вправду заснул. Когда проснулся, то увидел, что за моим столом сидит Силвэниес и поочередно откусывает от сэндвича и от пирога.

— Ах, прости, — сказал он, — я пришел к заключению, что в настоящий момент ты не проявляешь к еде ни малейшего интереса. Поэтому и позволил себе эту вольность.

— Все хорошо, — ответил я, садясь. Я был рад видеть Силвэниеса. Если не считать легкого страха перед ним и его ботинками, с ним было интересно.

— Твоя тетя предложила мне зайти проведать тебя. — Он изобразил беспокойство: — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

Но я все еще чувствовал слабость. Короткий сон не освежил меня, и голова у меня как будто была наполнена сырым туманом и мокрым песком.

Он посмотрел на меня и подавил отрыжку.

— Ну, что мне для тебя сделать? Проси что хочешь! Дать какое-нибудь лекарство? У твоей тети большой их выбор.

— Нет.

— Что же, хочу сказать, что сочувствую тебе. Совершенно искренне. — Он опять попытался подавить отрыжку, но не смог. — У меня тоже было трудное детство.

— А что произошло?

Он махнул рукой и опять принялся за пирог.

— Боже, даже не знаю, с чего начать. Родители у меня были люди черствые, они меня не понимали. С сестрой я тоже был не близок. К тому же она была лишь дочерью моего отчима. Все это еще очень мягко сказано. Я покинул дом, как только смог. Сбежал.

— Сколько вам было лет?

— Двадцать семь. Я отправился в Нью-Йорк и нашел работу в гостинице. Работал мальчиком-посыльным. Мужчиной-посыльным, если выражаться точнее. Но, как бы то ни было, это давало мне средства к существованию и формировало меня. Но спас меня театр.

— Вы когда-нибудь были в Теннеси?

— Теннеси, Теннеси, — проговорил он с полным ртом. — Да, кажется, я был там. Я был в очень многих местах.

— Например, в каких?

— В каких? О! Все и не вспомнить. Я помню, что там был какой-то холм. Или гора. Или ее часть. И река. — Он перестал есть, опустил вилку, глаза у него приобрели отсутствующее выражение. — Да, да. Помню, что под окнами номера моей гостиницы была река. Или просто рядом с гостиницей. Должно быть, я тогда…

— Это Миссисипи, — сказал я.

Он взглянул на меня и кивнул головой.

— Да, верно, Миссисипи. Помню, она была коричневой. Очень грязной на вид. Да и весь город был таким грязным! Мемфис. Я приехал туда для постановки пьесы. Да, все правильно.

Довольный тем, что сумел вспомнить Мемфис, он вздохнул и снова принялся за пирог. Несколько крошек упало на пол, но он, казалось, этого не заметил, или не хотел замечать.

— Какие там люди?

— Люди? Люди как люди. Что я понял в жизни, это то, что все люди, в общем-то, одинаковые, более или менее, независимо от того, где они живут.

— Вы там видели много неотесанных деревенщин с банджо?

— Деревенщин? Да, видел. Издали. По-моему, я видел несколько их потаенных убежищ вдоль реки и по опушкам. Но в основном все мои знания о них почерпнуты из двух туристических туров по местам, описанным в «Геккельбери Финне».

— А какие они, эти неотесанные деревенщины?

— Деревенщины? — повторил Силвэниес, дожевывая кусок. — Ну, они, кажется, все время охотятся, им очень хочется поймать зубатку. Но это я, наверное, уже говорю со слов твоего дяди. Они курят короткие трубки, сделанные из стержня кукурузного початка, а те зубы, что еще у них остались (если еще остались), в ужасном состоянии. В соответствии с интерпретацией пьесы, в которой я участвовал, зубов у них было очень мало, на этом делался особый упор. — Он отпил «Севен-ап» из моего стакана. — И, как мне кажется, они не любят работать.

— Почему их называют деревенщинами?

Силвэниес скрестил ноги, и моему взору во всей красе предстали его чудовищные ботинки.

— Что? Ах да. Ну, наверное, потому, что они живут в деревенской местности.

— А почему неотесанные?

Силвэниес с минуту задумчиво жевал.

— Точно не знаю. Но вопрос интересный. Что касается «деревенщин», то тут все ясно, но почему они неотесанные… Возможно, это уходит корнями в Библию, как-то связано с сотворением мира. Хотя Библию я не читал уже много лет.

Я было собрался задать еще один вопрос о Теннеси и о неотесанных деревенщинах, когда его змеиные глазки сверкнули, как будто он что-то вдруг понял.

— А, вот в чем дело. Я понял, почему вы спрашиваете меня о деревенщинах, молодой человек. Вам с ними не придется иметь дело. Адвокаты вашего папы поистине великолепны, не говоря уж о мощных ресурсах самого мистера Папаса. Уверяю, вся эта ситуация очень скоро себя исчерпает, уйдет, как плохой сон, и вы возобновите свою идиллическую богатую жизнь. — Силвэниес ткнул в меня своим длинным костлявым пальцем: — Я не собираюсь более выслушивать вопросы по этому поводу. Твой папа уже достаточно упрекал меня за то, что в последнее время я все время говорю или делаю не то, что надо.

Глядя, как он доедает остатки моего сэндвича и аккуратно вытирает салфеткой в уголках рта, я хотел спросить его о ботинках, я был уверен, что это были не простые ботинки, что с ними что-то связано, но не решился, подумав, что, может быть, это касается чего-то личного. Вместо этого я сменил тему на более приемлемую.

— Вас с дядей кто-то пытался убить?

Он перестал вытирать рот.

— Боже, ну и вопросы у тебя. — Он подобрал кусочек корочки и стал жевать ее. — Нет. Не думаю, чтобы они, в самом деле, хотели с нами покончить. Не сомневаюсь, что они нанесли бы определенный физический ущерб, при этом, возможно, больше пострадал бы твой дядя, который, похоже, очень их раздражает. Не один раз они упоминали о возможности повреждения наших коленей и ног. А убить нас — нет, не думаю. Но, вот опять, — вздохнул он, — проявляется тенденция моего характера видеть в людях хорошее. Ладно, — сказал он, медленно вставая, — я откланиваюсь. Ваша соседка Эмили ждет меня к чаю. Постарайся опять заснуть. Сон это благо, которое так нужно всем нам. Когда пойдешь вниз, обязательно отнеси на кухню тарелку и стакан. Твоя тетя очень требовательна в некоторых отношениях.

После того, как Силвэниес ушел, я лег в постель и вернулся к размышлениям о жизни в качестве неотесанного деревенщины. В моей голове проносились картины охоты и рыбной ловли, хождения босиком, курения короткой трубки из стержня кукурузного початка и чистки зубов пастой из одного с Бобби Ли тюбика, выжимаемого до последней капли. Я представлял себе прощание с Чарли и со своими одноклассниками, как они льют слезы и обещают писать. Что касается мисс Грейс, то я представлял ее полные страсти прощальные поцелуи. Представить расставание со своими родными я не мог.

Лежа в постели, я пытался вспомнить мамины рассказы о Теннеси. Вспомнил, как она говорила, что там у всех по три имени, и подумал, какое еще имя может дать мне Бобби Ли: Тедди Ли Папас? Тедди Бой Папас? Тедди Ли Бой Папас, младший? Потом понял, что и фамилия у меня тогда будет уже не Папас. Тут у меня разболелся живот, я закрыл глаза и снова провалился в сон.

Когда проснулся, было уже темно, на том месте, где сидел Силвэниес, теперь был дядя Фрэнк. Он допивал остатки моего «Севен-ап» и читал газету.

— А, проснулся. Все в порядке? Папа с тетей уже начали беспокоиться из-за того, что ты так долго спишь.

Я кивнул и сел на кровати.

Он свернул газету и положил на стол.

— Тетя внизу приготовила тебе поесть.

— Я не хочу есть.

— Что-то все-таки съесть надо, иначе тетя вызовет скорую помощь и попытается ввести тебе внутривенно один из своих пирогов.

Я ничего не ответил. Просто посмотрел на него. У меня все еще болела голова.

— Черт, ведь правда, есть совсем не хочется, — помолчав, сказал дядя Фрэнк.

— А где папа?

— У него встреча с адвокатами, там, внизу. Он послал меня сюда, посмотреть, как ты. Хочешь чего-нибудь? Может, «Севен-ап»? — он взглянул на пустой стакан. — Я все выпил. Он здесь стоял, как-то просто так. Нехорошо с моей стороны. Не надо было пить твой «Севен-ап». Но знаешь, он был невкусным, теплым.

— Бобби Ли тоже там внизу?

— Что? Нет. Его даже близко нет.

— Мне придется уехать и жить с ним?

— Нет. Ни в коем случае. Прежде, чем такое случится, к нему поеду я и поживу там с ним.

— Ты поедешь к нему?

Дядя Фрэнк улыбнулся.

— Я бы это сделал, если бы этот парень оставил нас в покое. Сукин сын за девять лет ни разу не вспомнил, что у него есть ребенок. Потом, ни с того ни с сего, ему, видите ли, захотелось стать папочкой года. Кусок дерьма, вот он кто. — Потом добавил: — Не говори папе, что я с тобой так разговариваю. У него и без этого проблем достаточно.

— Что хотел тот человек из ФБР? Арестовать папу?

Дядя Фрэнк скрестил ноги. Тусклый свет настольной лампы освещал только половину его лица и придавал ему таинственный и какой-то нездешний вид.

— Никто не собирается арестовывать твоего папу. Тот агент ФБР просто хотел кое-что сказать нам. Папе надо было лишь предупредить судью о нашей поездке в прошлое, то есть в Вашингтон, и все. Сейчас все в порядке. Не беспокойся. Мы все утрясли. Этот придурок скоро уедет отсюда, и все будет хорошо.

— Как получилось, что папин адвокат не ты?

— Я предложил помощь, но твой папа отверг мои услуги. Я же двадцать лет не занимался юридической деятельностью.

— А ты знал, что мой отец — Бобби Ли?

— Что? Да, знал.

Я ничего не сказал.

Дядя Фрэнк испустил глубокий вздох.

— Послушай, ты не должен опускать руки. — Он придвинул стул совсем близко к моей кровати и прищурился, о чем-то напряженно размышляя. Затем оглянулся через плечо, как будто не хотел, чтобы кто-то услышал то, что он собирается сказать. — Я не очень умею давать советы, особенно детям, но ты не обычный ребенок. Ты, ну, ты маленький взрослый человек. Черт, не знаю, как сказать. Ты можешь видеть вещи изнутри. Это видно по твоим рисункам, по оценкам в школе, по всему. Друзей у тебя мало. Ты все время такой тихий. Ты понимаешь, что происходит, поэтому я буду говорить с тобой на равных. Такой откровенный разговор с откровенным дядей. — Он придвинул стул еще ближе, так близко, что я видел волоски у него в носу. — Сейчас положение достаточно сложное, и пока мы его не исправим, мой тебе совет: заткни все щели и не пускай это в себя. Понимаешь, что я хочу сказать?

Я покачал головой.

— Закройся, поставь себе защиту. У тебя хорошее воображение. Представь, что у тебя есть невидимое одеяло, спрячься под ним, и никто не причинит тебе зла. Представь, что это волшебное одеяло. Когда оно тебя укрывает, никто тебя не сможет обидеть. — Исчерпав свои доводы, он выпрямился на стуле. — Вот что я вынес из сорока лет очень дорогих сеансов у психоаналитиков.

— А что такое сеансы у психоаналитиков?

— Ну, это похоже на кабинет врача, только занимаются они там твоими мозгами. Ты приходишь, рассказываешь о своих проблемах, они выслушивают и говорят, как все исправить. Похоже на авторемонтную мастерскую, куда ты приходишь починить машину.

— У тебя много проблем?

Он пожал плечами.

— У меня только одна проблема — моя жизнь. — Он еще больше откинулся на спинку стула и заложил руки за голову. — Знаешь, то, что по крови ты не Папас, дает тебе определенное преимущество. Может быть, ты не будешь меланхоликом, впадающим в отчаяние, с которым Папасы встречают каждый новый день.

— Как это?

— Да так. Можно сказать по-другому: возможно, ты избежишь определенных вещей, связанных с принадлежностью к роду Папасов. Греки по характеру люди депрессивного склада. Мы беспокоимся абсолютно обо всем. Далеко не каждый из нас грек Зорба[9].

Я оперся на подушки и стал думать над тем, что сказал дядя Фрэнк. Я понимал, он старается сделать, чтобы я чувствовал себя не так плохо, но его слова о меланхолии, об отчаянии, о психоанализе и о воображаемом одеяле не доходили до меня.

— Скажи, какие-то люди хотели убить вас с Силвэниесом потому, что вы должны им деньги?

Мой вопрос, казалось, его не удивил. Он просто кивнул головой.

— Да, я должен деньги кое-кому. Но не знаю, хотели ли они меня убить. Это не совсем те люди.

— Они бы переломали вам ноги?

— Ну, они не уточняли, какие именно кости они собираются нам переломать. Скажем так: что-то они наверняка бы мне сломали или разбили, но вряд ли это было бы мое сердце. Благодаря твоему папе я больше об этом не беспокоюсь.

— Он заплатил им твой долг?

— Вот именно, заплатил. — Он скрестил ноги и принялся снимать пушинки со своих носков. — Твой папа щедрый человек.

— Ты будешь еще снимать фильмы?

— Не-е-е-е-т. Я поставил точку. Капут. Эль фин. Теперь я посвятил себя написанию книги.

— О житейских обстоятельствах?

— Да, о них.

— А что с твоим ток-шоу? С тем, которое ты собирался вести по телевидению?

Дядя Фрэнк махнул рукой, потом задумчиво покачал головой.

— Думаю, что Америка еще не доросла до такого, как бы это сказать, до такого телефорума. Мне надо нарастить мясо на некоторых своих идеях, нарыть концепции. Пока у меня все это идет вторым планом. Сейчас я собираюсь сосредоточить все свои усилия на книге. Раньше я не писал, это труднее, чем кажется, сложно из мыслей делать слова.

Он опять притих. Было слышно, как на улице завыла полицейская сирена, приблизилась к нашему дому, потом стала удаляться.

— Ты знаешь, кто такой Спиро-курятник?

— Что?

— Ну, Спиро-курятник. За него хотела выйти замуж тетя Бесс.

— А, Господи, тот старик. Мне говорили, что он еще жив. Сколько бы он ни мылся, все равно от него шел запах. Об этом во всей округе знали. Но я не могу сказать о нем ничего плохого. Вполне приличный человек. Он женился на женщине с родинками. На Марии. Мы все ходили в одну и ту же церковь. Черт, он был вполне нормальный мужик. А у нее было столько родинок! Интересно, как выглядят их дети? Он и сам был похож на курицу.

— Долго еще Силвэниес будет жить с нами? — спросил я.

При упоминании этого имени дядя Фрэнк поморщился, как будто наступил на лоток Ставроса.

— Он нравится тете. Не понимаю, зачем он ей, но она хочет, чтобы он был рядом.

— Наверное, это потому, что он знаменитый, — предположил я.

Дядя Фрэнк бросил на меня сердитый взгляд.

— Да какой знаменитый! Так, третьесортный актеришка. Но здесь он долго жить не будет. Рано или поздно, он тете надоест. Хотя сейчас, похоже, она счастлива, а уж тетя Бесс счастье заслужила. Может быть, не будет чувствовать себя никому не нужной.

Он встал, потянулся. Потом, разминая шею, повернул голову сначала в одну сторону, затем в другую.

— Плохо поворачивается. Надо делать зарядку. Надо что-то делать. Хоть что-то. — Я подумал, что дядя собрался уходить, но он опять сел.

— Какой был папа, когда был молодым? — спросил я. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Мне уже надоело одиночество.

— Твой папа? Умным. Очень умным. И тихим. Мы с ним жили в одной комнате. Иногда он целую неделю ничего мне не говорил. Я тогда думал, что он меня не любит. Но прошли годы, прежде чем я осознал, что это в самом деле так.

— Папа тебя любит.

Дядя Фрэнк ничего не ответил. Только покачал головой.

— Твой папа был тихим и умным. Все думали, что он будет учиться в Гарварде, так и получилось. А все остальное — это уже история, и в прямом, и в переносном смысле.

Я подумал над тем, как дядя Фрэнк охарактеризовал папу.

— Да, он очень тихий, — согласился я.

— Тихий-то он тихий, но не обманывайся на его счет. В глубине души он старый жесткий грек. Он гораздо жестче, чем кажется. Наш старина-деревенщина даже не поймет, что сбило его с ног, как все уже будет кончено. Твой папа, как один из генералов Гражданской войны, там, внизу, разрабатывает свой план военных действий.

— Как Стоунволл Джексон?

Дядя Фрэнк рассмеялся, громко и непривычно отрывисто.

— Да, как Стоунволл Джексон. — Потом снова рассмеялся: — Стоунволл Папас. Чертов Стоунволл Папас.

Следующие несколько недель все в нашем доме шло кувырком. Все было не так, все были не в своей тарелке. Папино поведение, которое я пристально отслеживал для того, чтобы понять, что происходит, все время менялось, переходя от неожиданно резкого — я один раз слышал даже, как он поднял голос, разговаривая по телефону с одним из адвокатов, — к привычно пассивному. Много раз я подходил к его кабинету и видел, как он с потерянным видом сидит там, застывшим взором глядя в окно, а на коленях у него лежит стопка документов. Несмотря на все крайности, я все же чувствовал, как от него идет скрытый ток энергии решимости, незнакомой мне раньше целеустремленности. Я изо всех сил старался не мешать ему.

Я знал, что в течение дня, когда я был в школе, или ночью, когда спал, постепенно решалась моя судьба. Я знал, что где-то происходят встречи, где-то в суде выигрываются и проигрываются слушания. Я был в полнейшем неведении относительно деталей этого процесса, но измотанное выражение папиного лица говорило о том, что где-то поблизости ведется сражение и что это жестокая битва. Я не задавал вопросов, не искал утешения. Просто ждал, зная, что рано или поздно события настигнут меня.

— Ну, как вы сегодня, мистер Тедди Папас? — спросил Морис, провожая меня в школу. Это было за несколько дней до Дня всех святых, и большая часть деревьев уже сбросила листву, придав Уилтону тоскливый вид какой-то далекой планеты. В тот день в подготовительном классе Томми занятий не было, поэтому, переходя улицу, листьями шуршали только мы с Морисом.

— Хорошо.

— И только?

Я взглянул на Мориса. С самой нашей поездки в Манассас он прикладывал все усилия, чтобы наш разговор по дороге в школу и обратно не прерывался, перебирая самые разные темы, от погоды до футбола. Я понимал, что так он выражает мне свое сочувствие, и был благодарен ему за это, хотя, как и многие другие вещи, теперь он тоже беспокоил меня.

— Очень хорошо, — сказал я, хоть и без особой уверенности. Ночью мне снилась мама и столкновение комет, а когда проснулся, подушка у меня была вся мокрая. В груди было прежнее чувство неуверенности и пустоты.

Морис посмотрел на низкие тучи над нами, зависшие, казалось, всего в нескольких дюймах от наших голов.

— Какой мрачный день. По телевизору сказали, что будет дождь. Надеюсь, будет сухо, когда наступит время раздачи подарков и угощения. Не хочется, чтобы костюмы вымокли. — С минуту он помолчал. — Кем нарядитесь вы с братом? Что на вас будет?

— Не знаю. Тетя Бесс только сейчас покупает нам костюмы.

Я совсем не думал о Хэллоуине, празднике, который раньше завораживал меня.

— Ну, тогда уверен — у вас будет то, что надо. Я знаю, что твой брат хочет одеться, как один из Нинтендо[10]. Знаешь, когда я был маленьким, то как-то раз оделся баскетбольным игроком Уилтом Чемберленом. На мне была баскетбольная форма «лейкеров», и я нес баскетбольный мяч. Не бог весть какой костюм, но я был без ума от Долгоногого Уилта. Мне нравилось, как он держал себя. Он был уверенным в себе человеком.

— Как вы думаете, мне придется уехать и жить с Бобби Ли?

При этом вопросе голова у Мориса слегка дернулась вверх, и мне показалось, что он вздохнул.

— Нет, — ответил он через минуту. Он шел и смотрел прямо перед собой. — Нет, мне кажется, твой папа держит все под контролем. Пройдет какое-то время, и все станет как раньше. Все утрясется.

Мы перешли еще через одну улицу. Впереди уже виднелась школа Св. Пия. Серый день был прекрасным фоном для скорбных очертаний этого здания.

— Ты боишься? — спросил Морис.

Несколько секунд я помолчал, потом признался:

— Да, немного. Не хочу уезжать и жить с Бобби Ли.

— Твой папа сейчас делает все, что в его силах. Если судить по тому, что я слышал, то перевес на его стороне. Все это вопрос времени.

Тут я высказал то, о чем так долго думал, то, что все время лежало у меня на душе, дышало и ждало своего часа.

— Не знаю, зачем я ему нужен. Я не его сын. И мама хотела развестись с ним. Она не хотела оставаться за ним замужем.

Морис быстро опустил на меня глаза:

— Где ты это услышал?

— Мне папа сказал.

Морис отвел взгляд и посмотрел вперед, на улицу.

— Папа тебя любит.

Я ничего не ответил. Я не знал, верю ли ему. Я вообще не знал, чему верить. Но слова Мориса и то тепло, с каким он их произнес, открыли во мне какую-то заслонку, и мне захотелось плакать.

— Все будет отлично. Папа у тебя умный. Ты должен верить. — Морис обнял меня за плечи, и вот тогда я наконец расплакался. Морис остановился, присел, обнял меня, прижав к себе. Меня окутал его сладкий табачный запах, сделав таким родным и близким.

— Поплачь, — прошептал он, — поплачь.

Как только я встал в цепочку на школьном дворе, Джонни Сеззаро шепнул мне, что нам надо убить Бобби Ли.

— Всего-то пара пуль, — сказал он, ткнув указательным пальцем сначала себе в затылок, потом в висок. — Сюда и сюда. Вот так надо сделать. Нельзя оставлять его парализованным. Тогда он сможет дать показания, и ты будешь весь в дерьме. И тебе придется пристрелить его убийцу, потому что он будет слишком много знать.

— Да, тогда дело дрянь, — согласился я, не отрывая глаз от входной двери, в который раз молясь, чтобы она открылась и избавила меня от общества Джонни. Я еще не успокоился, и мне хотелось остаться одному за своей партой и смотреть на мисс Грейс.

— Они могли бы убить его и оставить в багажнике машины в аэропорту. Сейчас трупы оставляют в аэропортах. Папаня говорит, что в реку их уже не бросают. Реку прочесывают драгой, а стоянку в аэропорту прочесать не могут.

— Не думаю, что мы наймем убийцу, — наконец сказал я.

— Надо нанять, парень. Он же просто тварь. Папаня говорит, что ему нужны только твои деньги. Что, не будь вы богатыми, он бы и не вспомнил о тебе. Эй, — сказал Джонни, обернувшись, — сюда идет Уилкотт.

Я повернулся и увидел, что ко мне идет Бенджамин, засунув руки в карманы, где наверняка спрятано оружие. Несмотря на обычный для него суровый вид — сейчас, например, у него на носу была засохшая болячка, явно результат какой-то другой драки, — я не испугался. С тех пор, как Томми стал играть в младшей команде, которую Бенджамин помогал тренировать, он стал относиться ко мне мягче. Угрозы и грозные взгляды сменил на милостивое безразличие, по временам граничившее с дружелюбием. Я решил, что это из-за того, что он был бы не прочь иметь такого младшего братишку, как Томми. Я решил также, что это может быть из-за угроз братьев Сеззаро убить его, если он только посмотрит на меня как-нибудь не так. За такую защиту мне придется выплачивать Джонни по сто тысяч долларов ежегодно, причем половина пойдет Большому Тони.

— Привет, — сказал Бенджамин, подходя к нам.

Джонни встал между нами.

— Что тебе нужно, Бенджи? — спросил он, самодовольно ухмыляясь. Боковым зрением я заметил, что Большой Тони отделился от группы старших мальчишек и стал продвигаться в нашем направлении.

— Привет, Бенджамин, — ответил я, делая вид, что не замечаю, как Большой Тони быстро приближается к нам.

— Знаешь, по-моему, этот мужик настоящий подонок, — сказал Бенджамин. — Ну, тот, который говорит, что он твой отец. Он не говорит, что он и Томми отец?

— Нет. Он говорит, что он только мой отец.

— Мы с мамой так и подумали. Дерьмо он, а не мужик.

— Да, — согласился я, — дерьмо.

— Мы заставим его убраться отсюда, — небрежно вставил Джонни. — И тебя тоже.

— Я же только разговариваю с ним, — сказал Бенджамин, но в этот момент мисс Полк открыла дверь, и цепочка стала двигаться вперед.

Когда я был у своего шкафчика, меня позвали в кабинет миссис Плэнк. В последние несколько дней у нее был скорбный вид истинной католички, и в холле и в столовой она смотрела на меня поверх очков. Я понимал, что назревает аудиенция в ее кабинете, в этой палате пыли.

Сидя на деревянном стуле на уже ставшем привычным месте перед ее письменным столом и снова ожидая, когда она перестанет говорить по телефону, я позволил себе внимательнее рассмотреть безухого Иисуса. Он смотрел на меня с большим беспокойством, чем раньше, а улыбка приобрела оттенок опасения и озабоченности. Брови были подняты явно выше прежнего, в глазах, будто бы произносивших «За ваше здоровье!», появились печаль и желание утешить. Мне это было приятно.

— Ну, Тедди, — начала она, разделавшись с телефоном, — как ты, держишься?

— Да.

Я смотрел в пол. В это утро миссис Плэнк выглядела особенно древней, все ее лицо стянулось в морщины, и рот на нем был как будто дырочка от булавки. В другом конце ее темного кабинета пошевеливался ком перекати-поля.

— Понимаю, тебе в последнее время пришлось многое пережить. Должно быть, это очень тяжело.

Я ничего не ответил. Мне захотелось в туалет.

— Тедди, посмотри на меня, пожалуйста. Невежливо так вот смотреть в пол. И не сутулься. — Я поднял глаза на миссис Плэнк. — Я лишь хочу сказать тебе, если будет очень тяжело, ты знаешь к кому обратиться, не так ли?

— Да, — автоматически ответил я, — к Иисусу.

Миссис Плэнк удивилась, и мне даже показалось, начала говорить: «К кому?», но вовремя остановилась:

— О да, конечно. Но ты можешь обратиться также и к нам, к мисс Полк, ко мне или к мисс Грейс.

— Хорошо. — Я стал смотреть на место между ее подбородком и ртом, где морщин было не так много.

— Ты получил еще какие-либо сообщения от твоего друга по переписке, от этого мальчика из Габона?

— От Эргу?

— Да, от него.

— Нет. — В последние несколько недель я почти не думал об Эргу. Занятый событиями в Манассасе и Бобби Ли, я почти забыл о нем.

— Я хочу, чтобы ты знал: то письмо, которое ты получил, мы переслали в соответствующие инстанции. Там нас попросили сообщить, если он вновь попытается вступить с тобой в контакт. Ему не следовало просить у тебя денег. Мы считаем, что ребенок не мог написать такое письмо.

— Да? А кто тогда его написал?

— Совершенно очевидно, что взрослый.

— Да? — удивился я. — Так Эргу не мальчик?

Рот у миссис Плэнк дернулся, она сняла очки и потерла переносицу.

— Человек, который написал письмо, не ребенок, Тедди. Он или она попытались нажиться за счет твоей семьи. В Государственном департаменте полагают, что это кто-то из американского посольства в Габоне. Вообще-то, мы получили и вскрыли несколько писем от него. Последнее было особенно неприятным.

Я кивнул головой. Новость о том, что Эргу был не Эргу, что он не жил в глинобитной хижине, не ел кору, не был добрым христианином, который молит Господа о том, чтобы сезон дождей поскорее кончился, не удивила меня. Я уже ничему не удивлялся. Я начинал видеть вещи по-другому, понимал, что люди все время хотят что-то получить от меня и папы. Этот взрослый Эргу, миссис Уилкотт, Бобби Ли, братья Сеззаро, даже миссис Плэнк и школа Св. Пия, все чего-то хотят. Я выпрямился на стуле, подумав, не это ли имел в виду дядя Фрэнк, когда говорил о житейских обстоятельствах, — что все чего-то от тебя хотят.

Я поднял глаза как раз вовремя, чтобы увидеть: безухий Иисус согласно кивнул головой.

Когда я пришел домой после школы, папа уже ждал нас на пороге дома. Когда я увидел его лицо, у меня опять заболел живот. Боль была такой ноющей, что я представил, как в животе появился маленький шипастый комок, раздирающий мне внутренности. Вид у папы был встревоженный.

— Спасибо, мистер Джексон. Мы скоро увидимся, — сказал он. Закрыл дверь и повел меня к себе в кабинет. Шипастый комок разросся и еще сильнее скреб по внутренностям.

— Тедди, — начал папа, когда я сел на стул у стены, — тебе придется некоторое время проводить с, как бы это сказать…

— С Бобби Ли, — подсказал я.

— Да. — Папа отошел и тяжело сел за свой заваленный бумагами стол. В углу факс, который папа недавно купил, выплюнул какой-то документ. Я был уверен, что все они касаются Бобби Ли и меня.

Папа прочистил горло.

— Суд постановил — пока вопрос не решится, ему дается право видеться с тобой. Таково было его требование. Однако мы настояли, чтобы встречи проходили под наблюдением.

— С нами будешь ты?

— Нет.

— Дядя Фрэнк или тетя Бесс?

— Нет, и не они. Частью соглашения сторон было условие, что никто из членов семьи на этих встречах присутствовать не будет. Но, конечно, мы будем поблизости. С тобой будет мистер Джексон. В одной комнате с вами. Есть соглашение по этому поводу.

Известие о том, что со мной будет Морис, заставило шипастый комок поутихнуть. Но не намного.

— Когда мне надо будет разговаривать с ним?

Папа прочистил горло, потом потер рукой подбородок.

— Он уже здесь?

Папа посмотрел на часы и сказал:

— Нет, но скоро будет. — Он вздохнул, опустил глаза на письменный стол и стал перекладывать бумаги. Потом быстро поднял глаза, и на минуту лицо у него просветлело. — Да, чуть не забыл: тетя Бесс приготовила тебе поесть.

— Я не хочу есть.

— Ну, тебе все же надо постараться что-нибудь съесть.

— Я не хочу есть. — Я встал и пошел в туалет.

Когда мыл руки, в дверь просунул голову дядя Фрэнк.

— Вот ты где. Как ты?

— Хорошо. — Я уже смирился с тем, что всю оставшуюся жизнь люди будут задавать мне этот вопрос.

Дядя Фрэнк посмотрел через плечо в коридор.

— Помнишь о нашем разговоре позавчера, помнишь, я сказал тебе, что надо представить себе одеяло?

— Да. — Я закрыл кран и обернулся к нему.

— Ну так вот, накройся им сейчас.

Бобби Ли все кашлял и пил воду.

— Когда ты родился, тебя звали не Тедди, ты знаешь об этом? Ты был Райан. Эйми всегда нравилось это имя. Райан Ли.

В руках у него был футбольный мяч. Он сидел на черном диване в гостиной, как раз на тех двух дырочках, которые проколол карандашом Томми. В другом конце комнаты сидел Морис и смотрел в пол. Я слышал, как на кухне тихо разговаривали адвокаты папы и Бобби Ли, но о чем они говорили, разобрать было нельзя.

— Вот, это я привез для тебя, — сказал Бобби Ли, показывая мне мяч. — Любишь играть в футбол?

Я ничего не ответил. Только посмотрел на мяч.

— Слышал, что ты играешь в футбол. Дурацкая игра. Ее даже по телевизору не показывают. — Бобби Ли бросил взгляд на Мориса. — А вам нравится футбол? Ах да, я слышал, вы были профессионалом. У вас были звездные моменты, так ведь?

Морис посмотрел на Бобби Ли.

— Да, были. В свое время я нахватал звезд с неба.

Бобби Ли рассмеялся.

— Вы два года играли в команде, где были только профи. Так написано в газете. Что вы здесь делаете, разве вы телохранитель? Наверное, вы чем-то еще занимаетесь. Может, у вас ресторан или бар, или еще что-то такое? У многих спортсменов они есть. Денежки на счет сыплются. Хороший пиар приносит доход, люди валом валят.

— Мне нравится эта работа, — сказал Морис.

— А кого вы еще охраняли?

— Мы с вами можем поговорить позже. Вы здесь, чтобы разговаривать с Тедди, — ответил Морис. — У вас только час. И вы опоздали.

— Ну да, застрял в чертовой пробке. Никак к этому не привыкну. — Он повернулся ко мне. — Придется научиться быть поаккуратнее со временем. Рассчитывать, сколько нужно, чтобы добраться куда-то.

Я опять уставился в пол. Бобби Ли тяжело вздохнул. Было похоже, что он нервничает. Он все время тер руками свои штаны.

— Ты меня совсем не помнишь, да?

Я покачал головой. В ванной комнате, прежде чем спуститься сюда, я выработал такую стратегию поведения: я не буду разговаривать с Бобби Ли, и тогда, может быть, он решит, что со мной ему скучно, что я глупый, и потеряет ко мне всякий интерес.

— Ну же, — продолжал он, — мы жили в Мемфисе. Ты знаешь, где Мемфис?

Я покачал головой, решив, что плохое знание географии тоже поможет.

— Он в Теннеси. На реке Миссисипи. Мы с тобой и с Эйми, твоей мамой, иногда ходили на Речную улицу, гуляли, покупали мороженое. Ты был таким маленьким карапузом. Совсем ничего не помнишь?

Я смотрел в пол.

— Да, как же я не подумал. Ты же был совсем клопом. — Бобби Ли закашлял и отпил из стакана воды, которую попросил, сразу же, как только пришел.

— Надо завязывать с куревом. А то всего выворачивает наизнанку. — Он опять зашелся хриплым влажным кашлем. — Ты-то не куришь?

Я опять покачал головой. Этот вопрос меня удивил, но потом я решил, что неотесанный деревенщина, видимо, начинает курить года в четыре.

— Ну и хорошо. Курения не одобряю. Слышал, ты настоящий художник. Твоя мать тоже любила рисовать. В школе всегда вешали ее рисунки и все такое на стены в зале и коридорах. Говорили, что у нее талант. О тебе тоже так говорят. Это хорошо. У меня есть несколько рисунков, которые мама нарисовала примерно в твоем возрасте, ну, может, чуть постарше. На одном — звезды и планеты, она называла это «Галактика ночью». За него она получила много призов. Ну, я хочу сказать, призов для детей. Этот я привез с собой. Как-нибудь его покажу. Может, в следующий раз.

То, что сказал Бобби Ли о маминых рисунках, меня заинтересовало. И хотя я решил не задавать ему вопросы, все же мне хотелось посмотреть на ее работы.

— Да, у нее был талант. Что до меня, то я рисовать никогда не умел. Учителя говорили, что люди на всех моих картинках — это чудовища и инопланетяне. Черт, мне надо было ехать в Голливуд и снимать кино про монстров.

Я все не отрывал глаз от пола. Ботинки у Бобби Ли были старые, на них лежал тонкий слой пыли и засохшей грязи, и края брюк обтрепались. Но он был чисто выбрит, на нем была новая, хотя по виду очень неудобная рубашка и галстук.

— Ты когда-нибудь ездил в Теннеси, в Мемфис?

Я покачал головой.

— Там здорово. Там тепло зимой. Снега не бывает. А тут у вас, похоже, много снега.

— Бывает и много, — непонятно почему ответил я.

— Бывает, да? — улыбнулся Бобби Ли, испытывая облегчение от того, что я наконец заговорил. Он обернулся к Морису и кивнул головой.

— В хоккей играешь? — спросил он.

Я быстро покачал головой, рассердившись на себя за свой промах.

— Я думал, что в Чикаго все в хоккей играют. Ведь у вас здесь столько снега и льда.

— Я не занимаюсь спортом. — Я решил, что такой вид общения вреда не принесет. То, что спорт мне не нравится, будет в его глазах еще одной отрицательной чертой моего характера. Бобби Ли определенно производил впечатление человека, которому нужен сын, занимающийся спортом.

— Я тоже не то чтобы от него без ума. Просто смотрю по телевизору время от времени. Бегает по полю куча жеребцов-миллионеров. Черт, — сказал он, посмотрев на Мориса. — Я не о вас. — Потом опять взглянул на меня и рассмеялся. — И не о тебе, миллионер.

Бобби Ли закашлялся и опять отпил воды. Куинн, папин адвокат, худой тихий человечек в массивных очках, вошел в комнату, показал на часы и вышел. Бобби Ли опять потер штаны и глубоко вздохнул.

— Знаешь, мне правда жаль, что это случилось с твоей мамой. Если бы я знал, где она живет, то приехал на похороны или прислал цветы. Но я думал, что она в Джорджии. У нее там двоюродные сестры. Я не знал, что она умерла, пока не увидел вас по телевизору. Я сразу поехал сюда, чтобы увидеть тебя. Клянусь, это правда. Не хотел, чтобы все так получилось, приехал просто повидаться с тобой. В тебе же моя кровь. Черт, помню тот день, когда ты родился. В больнице мне давали тебя подержать, я приходил туда, навещал тебя с мамой. Я же твой папка. Это что-то да значит, а?

В гостиную вновь вошел Куинн, и Бобби Ли встал, чтобы уйти. Он отдал мне мяч.

— Черт, может, погоняем его в следующий раз. Пока все. Скоро увидимся. — И он ушел.

Глава 11

Я стоял в передней и смотрел, как расческой из мраморного пластика папа в очередной раз пытается пригладить свои непослушные, пушистые, как воздушная кукуруза, волосы. Уже сама эта попытка говорила о важности предстоящего. За исключением тех случаев, когда ожидался приход миссис Уилкотт, папа редко обращал внимание на свои волосы. Решительный вид, с каким он прижимал их к голове, вновь заставил меня задуматься, куда же мы все-таки идем и зачем.

— Ты готов? — спросил он. Я посмотрел на папу: его волосы вновь воспряли к жизни и грациозно поднимались вверх по обеим сторонам головы.

— Да.

— Где твой дядя?

— В машине.

— Тогда пошли, — сказал папа, открывая входную дверь. — Ты все собрал?

Я схватил рюкзак и вышел из дома.

Мы ехали на прием к доктору Хью Спайрелу, психоаналитику, который, по словам миссис Уилкотт, поможет мне справиться с резким изменением житейских обстоятельств, восстановит мою самооценку и заложит новый фундамент для последующего роста. Он уже сделал все это с Бенджамином, после того, как доктор Уилкотт сбежал с Салли Дейкер, профессиональным тренером по теннису в Уилтонском загородном клубе. Миссис Уилкотт сказала, что после визитов к доктору Спайрелу все сильно изменилось к лучшему, что у Бенджамина резко снизилась агрессивность по отношению к окружающим.

— Откуда у него фамилия такая, Спайрел? — спросил дядя Фрэнк, заводя наш старый «Бьюик».

— Точно не знаю, — ответил папа.

— Знаешь, по-моему, для врача, лечащего всяких свихнувшихся, фамилия неподходящая[11].

— Он психоаналитик, а не психиатр, — мягко возразил папа. — Семейный психоаналитик.

Это было накануне праздника, и, пока мы ехали по уилтонским улицам, я рассматривал разные украшения, волшебным образом появившиеся в эту ночь. С деревьев свисали призраки, мотавшиеся на ветру, у дверей на крыльце сидели ведьмы в черных шапках, и на лужайках перед домами стояли надгробные памятники из картона. В Уилтоне на праздники всегда царило приподнятое настроение, это было нашей традицией. Данный факт был признан даже одним журналом, напечатавшим статью под названием «Самый жизнерадостный пригород Чикаго». На маму давила необходимость не выделяться на общем фоне, и она засиживалась допоздна, набивая соломой пугала в человеческий рост и вырезая из черного пластика косоглазых гоблинов. Но ей нравился Хэллоуин, и на самом деле она была не против поработать ради него. «Хэллоуин не пытается быть чем-то большим, чем он есть, — говорила она, — это просто веселье и ничего больше».

— Тедди, — начал папа. Он чуть обернулся ко мне с переднего сиденья и смотрел на меня, скосив глаза. — Как ты знаешь, доктор Спайрел задаст тебе несколько вопросов. Он будет спрашивать о разных вещах.

— Да.

— Вероятно, спросит о том, как у тебя дела. О том, — папа прочистил горло, — что ты чувствуешь.

— Возможно, будет спрашивать о том, много ли зубов во рту у зубатки, — вставил дядя Фрэнк. — О том, как сильно ты его ненавидишь. И только от тебя зависит, насколько честно ты будешь отвечать на вопросы.

— Фрэнк, прошу тебя.

Всю остальную дорогу до скоростного шоссе мы молчали. Потом долго ждали, пока не рассосется пробка. За нашей машиной ревели сирены и были слышны приглушенные людские крики. Причиной, по которой с нами поехал дядя Фрэнк, видимо, явилась необходимость маневрировать на дороге, чего папа делать не умел из-за недостатка соответствующей практики.

— Да заткнись ты, черт тебя раздери! — крикнул дядя Фрэнк. Потом поднял стекло. — Знаешь, Тео, если бы у нас была машина, выпущенная в этом столетии, мне не пришлось бы выезжать с трехчасовым запасом, только для того, чтобы набрать скорость, — сказал он. — Эту машину разогнать невозможно.

— Ладно, Фрэнк, будь внимательнее, — ответил папа, глядя на проносящиеся автомобили. — И не спеши, пожалуйста. Нет никакой необходимости нестись сломя голову.

— В этой машине нестись сломя голову нельзя при всем желании.

Еще через несколько минут дяде Фрэнку наконец удалось втиснуться на скоростное шоссе, и наш «Бьюик» напрягся и задрожал, набирая скорость.

— Вот мы и снова обманули старуху-смерть, — сказал дядя Фрэнк.

Пока ехали, я сидел молча, стараясь подготовиться к предстоящей встрече. Я знал, что мои ответы будут иметь определенные последствия, знал, что все, что скажу и сделаю, будет подвергнуто оценке. К сеансу у доктора Спайрела я относился как к проверке, экзамену, к которому, по несчастью, у меня нет возможности подготовиться. О психоанализе я ничего не знал, если не считать воображаемого одеяла.

Я откинулся на спинку сиденья и посмотрел в окно. Впереди на горизонте стали проступать очертания Чикаго, постепенно заполнив все пространство лобового стекла. Я пожалел, что не положил в рюкзак альбом для рисования. До того я никогда не рисовал здания, и меня вдруг заинтересовали их углы, формы и тени.

Папа прочистил горло.

— Ну, как у тебя дела, Тедди? В школе все в порядке?

— Да.

— Ты часто видишь Бенджамина Уилкотта?

— Вижу время от времени.

— Он производит неплохое впечатление. Я подумал, не приглашать ли тебе его иногда к нам?

Я не ответил. Вместо этого открыл рюкзак и вынул книжку «Грант и Ли». Мне хотелось, чтобы перед тем, как пойду к доктору Спайрелу, у папы остался исключительно положительный образ сына. Я принялся читать о роли Ли в Мексиканской войне, с трудом продираясь сквозь даты и названия, пытаясь сосредоточиться на смысле, на случай, если папа вдруг станет задавать мне вопросы.

Движение на шоссе было слишком оживленное, и мы ехали, не разговаривая. Дядя Фрэнк все время сигналил (папа этого не делал никогда).

— Опять звонили из той программы, — тихо сказал дядя Фрэнк, перестраиваясь в другой ряд.

Папа вздрогнул. Он просматривал какие-то документы, которые разложил у себя на коленях.

— Что, прости?

— Из той программы. Ну, той, о которой я тебе говорил.

— А, да, с телешоу.

— Они сказали, что с ними связался Андерсон, но им нужен ты.

— Знаешь, мне не интересно. Мы уже через все это проходили, Фрэнк.

— Да, но эта программа совершенно другая. Класс другой. И время самое «смотрибельное».

Папа промолчал. Я смотрел на его лысый затылок и думал, не позавидовал ли он хоть раз густым волосам дяди Фрэнка, пусть и накладным.

Дядя Фрэнк продолжал, понизив голос:

— Я подумал, что программа могла бы помочь вычистить всю ту грязь, что написали о нас. Ты, наверное, видел фото?

Папа смотрел в окно.

— Да, тетя Бесс что-то говорила.

Дядя Фрэнк имел в виду ту фотографию, где папа был снят в роли Стоунволла Джексона, которую напечатали на обложке журнала с подписью «Чокнутый профессор считает себя генералом Ли?». Тетя Бесс принесла из супермаркета два журнала, потому что решила завести альбом с вырезками.

— Подумай над этим, Тео.

— Фрэнк, я не думаю, что это верный ход.

Дядя Фрэнк надавил на сирену.

— Ты же знаешь, с тобой буду я, и могу взять на себя основную часть разговора. Ты просто посидишь. Будешь вставлять одно-два слова, когда посчитаешь нужным.

Папа взял документы и принялся их читать.

Ехали мы, кажется, целую вечность, ползли по запруженному шоссе в море красных огоньков автомобилей. Добравшись, наконец до центра города, мы оставили машину на подземной стоянке и еще несколько кварталов шли под моросящим дождем. Кабинет доктора Хью Спайрела находился в высоком стеклянном здании, мокром от дождя. Чтобы подняться на восемьдесят восьмой этаж, нам пришлось пересесть с одного лифта на другой. Когда мы добрались до кабинета, то еще почти час сидели в темной приемной, потому что папа спутал время. Оказалось, что, несмотря на все задержки, мы приехали все же слишком рано.

— Хотите чего-нибудь выпить? — спросила женщина-регистратор. Она была пожилой, с побеленными изморозью возраста волосами и усталым выражением лица, которое не только не пыталась скрыть, но выставляла напоказ, как награду за военные заслуги.

Папа покачал головой, а дядя Фрэнк сказал:

— Того, что мне нужно, у вас нет.

Папа принялся ходить взад-вперед, прочищая горло чуть ли не при каждом шаге. Иногда он останавливался и делал вид, что рассматривает картины с коровами и овцами.

Я снова открыл «Гранта и Ли» и попытался читать о пребывании Гранта в Уэст-Пойнте. Несмотря на тревогу перед встречей с психоаналитиком, я почувствовал сонливость, поэтому не мог сосредоточиться на книге и уплыл в мечты о мисс Грейс. Накануне на ней были туфли на высоком каблуке и более короткая, чем обычно, юбка. Это был новый образ, который волновал меня, и большую часть дня я провел, вспоминая ее стройные лодыжки и икры.

— Интересная книга, Тедди? Тебе нравится? — Я поднял глаза. Папа смотрел на меня с едва заметной улыбкой.

— Что?

— Ты сейчас где?

— У Гранта были высокие каблуки, — брякнул я.

— Что-что?

— Грант сейчас в школе, в Уэст-Пойнте.

— Да? По-моему, Гранту не удалось получить хорошее образование.

— Да, не удалось.

— Вы что-то рано, — услышал я голос. Мы подняли глаза и увидели крупного лысого человека с короткой черно-белой бородкой. Этакого доброжелательного медведя-панду.

— Здравствуйте, Тео, — сказал доктор Спайрел, протягивая руку.

— Здравствуйте, — ответил папа. Я удивился, что доктор называет папу по имени.

— Здравствуй, мальчик, я уже знаю, кто ты, — сказал он, поворачиваясь ко мне лицом. Глаза у него блестели так же, как стены этого вымокшего здания, и я сразу представил, как он смеется низким, грудным смехом.

— Неплохие работы, — сказал он, показывая на картины с овцами и коровами. — Когда я въехал, они уже были здесь. — Он закатил глаза, но только чуть-чуть. — Я попытался сделать бывшего здешнего обитателя своим пациентом, но он уже ходил к кому-то еще. — Спайрел обернулся и посмотрел на дядю Фрэнка: — А вы?..

— О, прошу прощения, — спохватился папа, — это мой брат, Фрэнк Папас. Он вез нас сюда. — Дядя Фрэнк направил подбородок на доктора Спайрела, и тот пожал ему руку.

— Вот как. Рад с вами познакомиться, Фрэнк. Мне понравилось «Убийство французской горничной». Получил огромное удовольствие.

Глаза у дяди Фрэнка сощурились — удивленно и подозрительно. Он взглянул на папу, потом опять на доктора Спайрела.

— Это что, шутка? — спросил он.

— Нет. Мне действительно понравилось. Правда. Аффектированные ужасы в загородном доме. К тому же мне нравится Эд Вуд.

Дядя Фрэнк молча переваривал информацию. Наконец сказал:

— Аффектированные ужасы, вот как? Аффектированные ужасы. Что же, это именно то впечатление, которое было мне нужно. Я даже думал снять «Убийство французской горничной-2», но если начистоту, сколько там может быть французских горничных?

Доктор Спайрел рассмеялся.

— Веский довод, — заметил он. Потом сказал: — Если у вас двоих нет непреодолимого желания надолго остаться в этой тихой обители и наслаждаться видом сельскохозяйственных животных, то на четырнадцатом этаже есть небольшой ресторанчик с хорошим видом на город. Не хотите туда сходить и пропустить по чашечке кофе?

Папа колебался, но дядя Фрэнк спросил:

— Как вы думаете, у них есть капучино?

— Не думаю, а знаю: есть. — Дядя Фрэнк и папа ушли.

Доктор Спайрел повел меня в свой кабинет в угловом помещении, откуда открывался вид на озеро Мичиган. Я сел на диван у стены и стал смотреть, как по направлению к нам над озером полз туман. На стене, примыкавшей к окну, была фотография, изображающая четырех мужчин в черном, сидящих на какой-то лестнице.

— Это «Битлз», — сказал доктор Спайрел, садясь на другой конец дивана. — Я видел их на стадионе Ши, когда мне было двенадцать лет. Я тогда выиграл радиоконкурс и получил билет на концерт, после которого была встреча с Ринго. — Доктор Спайрел показал пальцем на фотографию: — Он расписался там, внизу, в уголке. Правда, там подпись одного только Ринго, но все равно это здорово.

Я кивнул головой и посмотрел на фотографию. Маме «Битлы» тоже нравились. Я решил сказать ему об этом, подумав: если он узнает, что я — сын поклонницы «Битлз», то это представит меня в более благоприятном свете. Но когда я попытался что-то сказать, то оказалось, что рот у меня «заело», он не открывался.

Доктор Спайрел, похоже, знал об этом. Он подошел к маленькому холодильнику у письменного стола, вынул две баночки кока-колы и, ничего не говоря, протянул одну мне. Потом спросил, есть ли у меня собака.

Я покачал головой.

— Ты не против, если я расскажу тебе о Ральфе?

В последующие полчаса доктор Спайрел рассказывал мне забавные истории про своего пса Ральфа, старого бассета. Сначала я слушал все это с тревогой и настороженностью, потому что был убежден — истории несут в себе нечто, связанное с моей ситуацией. Я думал, что пес может олицетворять Бобби Ли или папу. Но спустя некоторое время настороженность растаяла, и я обнаружил, что смеюсь над этими рассказами.

Я и не заметил, как мы перешли к разговору на другие темы. Мы говорили о маме, папе, Томми. Глаза доктора Спайрела, как две губки, впитывали в себя все. Я рассказывал ему о гибели мамы, о Манассасе, о том, как Томми устроил пожар в школе, и вдруг почувствовал, что живу богатой событиями и интересной жизнью.

Потом я сказал, что не хочу жить с Бобби Ли. Сказал спокойно, но твердо, глядя в окно на какую-то далекую точку на серой поверхности озера. Мое заявление его не удивило, он просто сказал: «Ты хочешь, чтобы все оставалось как раньше».

— Хочу, чтобы меня оставили дома, в Уилтоне.

Он кивнул головой и что-то записал на листочке бумаги. Потом спросил:

— Ты теперь богатый мальчик. Как чувствуешь в этой роли?

— Хорошо.

— Ты чувствуешь, что люди стали относиться к тебе по-другому?

Я пожал плечами:

— По-моему, нет.

— Стали люди относиться к тебе лучше?

Я подумал над его вопросом.

— Немного. Одна женщина в нашем квартале все время приносит нам пироги.

— Пироги, — повторил доктор Спайрел.

— Иногда яблочные рулеты.

— И сладкие пирожки, — прибавил он. — А как поживает твой старик?

— Кто?

— Ну, отец, твой папа. Тот мужик в приемной, который бросил тебя и ушел.

— А, он. Хорошо.

— Он, вероятно, испытывает огромное напряжение. Как он его сбрасывает? Занимается физическими упражнениями?

— Нет.

— Пьет?

— Да, кофе.

— Кричит, вопит?

— Нет.

— Он тебя обнимает и целует?

— Нет.

— Как ты себя с ним чувствуешь? — спросил он.

— Не знаю. Хорошо.

— Тебе было бы лучше, если бы он тебя обнимал и целовал, говорил, что любит тебя?

— Не знаю. — У меня потихоньку начинала кружиться голова, как будто через руки и ноги пропустили ток.

Доктор Спайрел поскреб себе локоть.

— Что ты почувствовал, когда узнал, что он на самом деле не твой отец?

Я пожал плечами и опустил глаза в пол.

— Он мой отец.

Доктор Спайрел долго смотрел на меня.

— Ты его любишь?

Я ничего не ответил. Меня об этом раньше никогда не спрашивали, и меня встревожил этот прямой вопрос. Если бы меня спросили, любил ли я маму, то я не колебался бы ни секунды. Я любил ее и знал, что и она меня любит.

Доктор Спайрел встал с дивана, подошел к своему письменному столу и вынул оттуда хрустальное пресс-папье, которое стал перекидывать из руки в руку.

— Как тебе кажется, Тедди, ты любишь своего папу?

Я смотрел, как он жонглирует пресс-папье, и думал о папе, видел перед собой его обеспокоенное лицо, видел, как он сидит на моей кровати с выигравшим лотерейным билетом руке, в ту ночь все и началось, глаза у него красные, волосы нечесаные и спутанные.

— Мне кажется, что да.

— Да — что? — переспросил доктор Спайрел.

— Мне кажется, что я его люблю. — Потом глотнул и добавил: — Но мне кажется, что он меня не любит.

— Почему ты это говоришь?

— Не знаю. — Ток, бежавший по мне, стал сильнее и бежал он все быстрее, пытаясь найти выход. — Он со мной почти не разговаривает, никогда для меня ничего не делает.

— Ты на него сердишься?

— Иногда. Но не очень сильно.

— Из-за чего ты на него сердишься?

— Не знаю. — Я пожал плечами. Я хотел сказать доктору Спайрелу, что это потому, что он никогда не обнимает меня и не целует, потому, что он, наверное, занимается сексом с миссис Уилкотт, потому, что он всегда так далек от меня, даже когда я стою рядом. Но все, что я сказал, это: — Потому, что не тратит деньги, которые мы выиграли. — Я поднял глаза на доктора Спайрела: — Мы же выиграли в лотерею.

Доктор Спайрел запрокинул назад голову и засмеялся, глубоким чистым смехом, который, казалось, шел откуда-то из-под земли.

— Знаю, Тедди. Думаю, что в Америке все об этом знают. — Он сделал глубокий вдох. — Значит, ты хочешь, чтобы папа потратил какую-то часть наличных денег. Ха! И ты станешь счастливее?

Я опять пожал плечами и вновь опустил глаза на пол.

— Немного. Может быть. Просто хочу, чтобы он хоть что-то с ними сделал.

— Ладно, Тедди, — сказал доктор Спайрел, откидываясь на спинку стула за своим письменным столом, все еще держа в руках пресс-папье. — Я тебе открою один маленький секрет. Что бы ты сказал, если бы узнал, что в последнее время твой папа потратил много денег? Очень много.

Не понимая, я посмотрел на него.

— Он потратил деньги? Что же он покупает?

— Ничего. Он их просто раздает. — Доктор Спайрел опять улыбнулся и поскреб бороду. — Ты помнишь маленькую девочку, которую оставили у вас на крыльце? Ту, что ты нашел?

Я кивнул головой.

— Малышку-грудничка. Он дал ей деньги? — Это новость потрясла меня. — Сколько же он ей дал?

— Деталей не знаю, — ответил доктор Спайрел, — но уверен, что этой девочке в жизни работать не придется ни одного дня. Другим людям он тоже дает деньги. Твоему дяде, другу твоего дяди. Твоей школе.

— Школе Св. Пия? — Я все никак не мог поверить всему этому.

Доктор Спайрел кивнул головой и усмехнулся.

— Он дал много денег и на разные благотворительные нужды. Больницам, приютам. Я бы сказал, что твой папа много сделал благодаря этим деньгам. Он очень щедрый человек.

Я сидел, держась за подлокотник дивана, а туман уже приблизился к самому окну. Мой мир опять покачнулся, какая-то невидимая сила снова переставила все на другие места. Я чувствовал одновременно и гордость, и обиду, как будто меня обманули: мой папа, оказывается, щедрый человек.

Доктор Спайрел засмеялся.

— Если бы ты сейчас видел выражение своего лица, мальчик мой. — Он положил пресс-папье обратно в стол, подошел к окну и встал, глядя в него. — А знаешь, Тедди, в ясный день отсюда видно все до Индианы и Мичигана, — сказал он. — Не то чтобы мне так уж хотелось видеть Индиану и Мичиган, но это впечатляет. Иногда представляю, что я на сторожевой башне крепости наблюдаю за всем, что происходит всюду, во всей Вселенной. — Он засунул руки в карманы и все смотрел в окно. — Мне нравится наблюдать. И тебе тоже, поэтому ты художник, поэтому тебе нравится рисовать.

Я согласно кивнул головой.

— Но наблюдать за происходящим еще не значит видеть его, — продолжал доктор Спайрел. Он отвернулся от окна и посмотрел на меня. — Ты же замечательный художник, папа показал мне некоторые твои работы. Он гордится тобой.

Это меня удивило.

— Он гордится?

— Да. Он показывал мне десятки твоих набросков. Тебе нравится рисовать людей, так ведь?

Какое-то время я раздумывал над его вопросом, а потом ответил:

— Да.

— Когда-то я тоже рисовал. Помню, что то, как я рисовал те или иные предметы, зависело от того, как я на них смотрю. Под каким углом. Ты меня понимаешь?

Я кивнул головой, хотя и не был вполне в этом уверен.

— Нет, не понимаешь. — Доктор Спайрел улыбнулся. — Ты прекрасный лжец, Тедди. Ладно, скажем, я пытаюсь нарисовать дом, но он не выходит. Дверь не на том месте, окна не те. Вместо того чтобы бросить, я пытаюсь подойти к нему с другого конца. Вместо того чтобы рисовать его с фасада, пробую нарисовать его сбоку. Вместо того чтобы рисовать близко от себя, я стану рисовать его, поставив на отдалении, помещу рядом с ним другие дома, чтобы у него было свое окружение. Ты понимаешь, что я имею в виду?

На этот раз я понял. Часто и сам делал что-то подобное, когда рисовал.

Доктор Спайрел опять подошел к письменному столу и стал просматривать бумаги.

— Ты все время следишь за папой, так? — спросил он, не глядя на меня.

Я кивнул.

— Иногда.

— Тебе приходило в голову, что надо не столько следить, сколько видеть его, и видеть в правильном свете?

— Не знаю, — честно ответил я. Теперь, когда доктор Спайрел был рядом и я наблюдал за ним с близкого расстояния, то чувствовал, что он знает разные секреты. Внезапно мне показалось, что он вообще все знает.

Он подошел к дивану и сел. Я заметил, что у него на галстуке, на самом кончике, была маленькая картинка с изображением утенка Дональда, держащего зонтик.

— У меня была возможность встретиться с твоим папой раньше, мы с ним виделись уже три раза, поэтому я его немного узнал. У него есть определенные вещи, над которыми ему надо поработать. Это связано с твоей мамой, с его жизнью, с тобой. Понять папу непросто, он многое хранит в себе. Но то, что я знаю наверняка, — он тебя любит. — Доктор Спайрел улыбнулся улыбкой, которая иногда встает у меня перед глазами и сегодня, улыбкой, которая поддержит меня в трудные дни, а они не заставят себя ждать. — Верь мне, Тедди. Он любит тебя больше, чем ты думаешь и будешь думать.

Силвэниес медленно спускался по лестнице, лицо у него было мертвенно-бледным, губы ярко, пугающе красными, волосы мокрыми и приглаженными, змеиные глазки — черными и холодными. Подойдя к двери у лестницы, он красиво набросил край плаща себе на плечо и улыбнулся жестокой улыбкой, потом низко поклонился. Я схватил Томми за руку и попятился назад. Несмотря ни на что, я испугался.

— Поистине, наше знакомство доставит мне ни с чем не сравнимое наслаждение, — проговорил он незнакомым голосом, насыщенным и музыкальным.

— Боже, где мой фотоаппарат? — воскликнула тетя Бесс. — Быстро, ребята, где он?

Был Хэллоуин, и Силвэниес опять стал вампиром. Он купил плащ, немного грима и решил устроить нам представление. Это была его идея. Предложение взволновало тетю Бесс почти так же сильно, как нас с Томми.

— Так приятно видеть вас, — опять произнес Силвэниес своим новым голосом. — Вы выглядите такими крепкими, такими полными здоровья. — Он остановился и стал рассматривать наши шеи. — Такими полными жизни.

— Силвэниес, посмотрите сюда, на меня! — закричала тетя Бесс, и блеснула вспышка ее аппарата.

Силвэниес взглянул на меня и на Томми, потом снова улыбнулся, и губы у него зловеще скривились. Хотя у него не было клыков, я все же отодвинулся подальше от него и встал поближе к тете Бесс, все щелкавшей и щелкавшей фотоаппаратом.

— Я тень, — сказал он. — Ночной кошмар, о котором страшно даже вспоминать. Черная птица, караулящая вас под окном. Бездомная собака, дожидающаяся в лесу своего часа. Ночная тьма. Идите ко мне, мы закружимся в танце смерти. — Тут он расчихался. — Господи Боже, этот грим, похоже, вызвал у меня аллергию, — сказал он своим обычным голосом. — Обычно я пользуюсь гримом другой фирмы.

— Я всегда считала, что этот монолог очень красивый, — сказала тетя Бесс. Она повернулась ко мне: — Он всегда говорит это перед тем, как укусить кого-нибудь.

— Да, — подтвердил Силвэниес. — По моим подсчетам, за свою актерскую карьеру я произнес его более тысячи раз, исполняя роль короля мертвых в «Озере Рохана». Он врезался мне в память. По сути, я считаю его выражением своего внутреннего мира.

— По сути, вы больше ничего и не говорили, — заметила тетя Бесс. — Вы всегда были на заднем плане.

Силвэниес склонив голову набок, раздумывая над замечанием тети Бесс.

— Да. Боюсь, что большую часть времени в те годы я провел, прячась за закрытыми дверями, подстерегая кого-нибудь. — Он вздохнул, погрузившись в воспоминания. — Я гонялся за сценаристами, умоляя дать мне больше строк. Я мог бы еще столько вложить в эту роль. — Он опять вздохнул. — Но все это было много лет назад. Нам пора идти. Я не хочу пропустить «Шоу Ларри Кинга». Там будет Софи Лорен. Хочется знать, что она сейчас делает.

— У вас все есть? — спросила нас тетя Бесс. — Вы ничего не забыли, надели свои костюмы полностью?

— Да, — ответил я. Мы с Томми были одеты вампирами, на нас были легкие полиэтиленовые плащи и белые клыки, которые тетя Бесс купила накануне в супермаркете. Костюмы не шли ни в какое сравнение с теми, которые делала для нас мама, но я не сказал этого тете Бесс. Она ими гордилась, и я был благодарен ей за ее внимание. Моя старая любовь к Хэллоуину вернулась в тот день утром, на празднике в школе Св. Пия. Я был рад тому, что мы пойдем по домам, пусть и в дешевых костюмах из магазина, пусть даже праздник будет длиться только до появления на экране Софи Лорен.

Снаружи у начала подъездной дорожки нас ждал Морис. Когда мы подошли к нему, Силвэниес наклонил голову и сказал:

— Добрый вечер. Наше счастливое знакомство доставит мне поистине ни с чем не сравнимое наслаждение.

Морис долго смотрел на Силвэниеса, прежде чем в свою очередь наклонить голову. Глядя на выражение его лица, я заподозрил, что он не видел «Темной башни». Он пыхнул трубкой и взял за руку Томми.

Сначала мы остановились у двери миссис Роудбуш, и нашли на крыльце корзинку с красными яблоками с запиской на ручке «Берите по одному!». Когда шли обратно по дорожке, я увидел ее в окне, она наблюдала за нами. Я поднял руку с яблоком, показав, что взял только одно. Но как только она увидела меня, сразу же задернула штору.

— Жаль, что Эмили не очень любит праздники, — заметил Силвэниес, пока мы шли назад. — Вероятно, с ними у нее связаны определенные воспоминания.

Мы, не спеша, ходили по Стоун-авеню то в одну сторону, то в другую, но всюду вызывали ажиотаж. Большинство маленьких детей, подходивших к двери, не отрывали глаз от Силвэниеса, онемев от испуга и, как я подозреваю, от удивления. Из всех, ходивших по округе в костюмах, он был самым старым. Миссис Ханрахан, жившая в самом конце квартала, примерно ровесница тети Бесс, закрыла рот рукой, когда увидела нас, и сказала: «Надо же, будь я проклята!» Потом попросила у Силвэниеса автограф.

Когда мы пришли к Уилкоттам, нас приветствовала миссис Уилкотт в длинном белом платье с бумажными крыльями, которые беспомощно хлопали при ходьбе. На ней также была сверкающая золотая корона с красным камнем спереди, отражавшим и дробившим яркий свет на парадном крыльце.

— Догадайтесь, кто я! — сказала она, открыв нам дверь.

— Боже мой, вы сестра милосердия! — сказал Силвэниес, щелкнув пальцами.

Миссис Уилкотт улыбнулась ему, но в глазах появилось разочарование.

— Нет, — медленно произнесла она, отделяя каждое слово, как будто это было целое предложение, — Я Белинда, Добрая Колдунья с Запада.

— Да, конечно, конечно, у вас ведь крылья, — сообразил Силвэниес. Потом взял с подноса большое печеное в сахаре яблоко, которое поднесла ему миссис Уилкотт.

— Тедди, а это тебе. Я сделала его специально для тебя. — Она протянула мне другое яблоко, на нем глазурью было написано мое имя.

— Спасибо, — сказал я, хотя и вспомнил, что в последнее время уже два раза говорил миссис Уилкотт, что не люблю яблоки.

— Мистер Силвэниес, у меня к вам просьба, — сказала миссис Уилкотт. — Я бы хотела сфотографировать вас для своей колонки в газете. Вы не возражаете? — Она широко открыла дверь.

— Сфотографировать? Конечно, конечно, — согласился Силвэниес, — буду рад оказать вам эту услугу.

Мы вошли и подождали, пока миссис Уилкотт взяла аппарат.

— Скорее! — крикнул Томми. Ему хотелось обойти как можно больше домов и до краев наполнить свой праздничный пластиковый мешок.

Миссис Уилкотт поставила нас у входной двери, Силвэниес был между мной и Томми, положив нам на плечи свои костлявые руки. Морис со своей трубкой дожидался на крыльце. Она сделала несколько снимков, с каждой вспышкой подходя на шаг ближе, а за спиной у нее дергались бумажные крылья. Я даже подумал, что она наткнется на нас, так близко она подошла.

— Хочу сделать несколько портретов.

Закончив, она взяла меня за руку и отвела в сторону.

— Молюсь за вас, — сказала она, глядя на меня широко открытыми честными глазами. — И Бенджамин тоже. Он молится каждую ночь. Знаю, что он молится за тебя.

Я кивнул головой, но не поверил. Не мог представить себе Бенджамина, молящего Бога о чем-то, кроме того, чтобы братьев Сеззаро сбило грузовиком.

Когда мы уходили, миссис Уилкотт спросила Силвэниеса, не сможет ли он снова сыграть свою знаменитую сцену из «Темной башни». Она хотела записать ее на видео и показать в той части своей программы, в которой ничего не готовила.

— Вряд ли. Это же было так давно.

— Да пошли же! — завопил Томми и потянул Силвэниеса за плащ.

— О, мистер Силвэниес, я так вас прошу! — настаивала миссис Уилкотт, и ее маленькие голубые глазки расширились, проглотив нас целиком. Она подошла к обеденному столу и вернулась с небольшой видеокамерой, которую бережно держала обеими руками. — Мне бы так хотелось иметь что-то записанным на кассете. Я знаю, что в Уилтоне живет достаточно много ваших поклонников. Это будет такой честью для нас.

Тут Силвэниес склонил голову.

— Вы так изящно изложили свою просьбу, что я не могу отказаться. — Он закрыл лицо руками и забормотал: — Да, да. — Внезапно с величественной грацией он по-актерски накинул конец плаща на плечо: — Я тень, — сказал он тихо, но голос его начинал обретать силу. — Я ночной кошмар, о котором страшно даже вспоминать. Черная птица, караулящая вас под окном. Бездомная собака, ожидающая в лесу своего часа. Ночная тьма. Идите ко мне, мы закружимся в танце смерти. — Тут он сделал то, чего я от него не ожидал: он пронесся мимо нас и вспрыгнул на первую ступеньку лестницы. — Глупцы! — закричал он. — Меня нельзя победить! Вам это не под силу. И вашему Богу тоже. Оружие вам тоже не поможет. Не поможет вам и любовь! — Он метнул на нас взгляд, глаза у него загорелись мрачным огнем. Меня изумило его мгновенное преображение, особенно если учесть, какие слова он говорил. Они не казались мне театральным монологом. — Возможно, вы считаете, что победили меня, но это иллюзия, — продолжал он голосом бархатным и вкрадчиво-сладким, как дорогой шоколад. — Я лишь позволил вам победить себя на время. Сейчас, как только взойдет солнце, я усну. Но вернусь и уведу вас с собой в вечность. — С этими словами он отвернулся и взбежал вверх по лестнице. При этом его густые, смазанные гелем и зачесанные волосы встали и мотались из стороны в сторону, как у безумного. Добежав до верха, он схватился за грудь, упал и покатился — вниз и вниз, все быстрее, все сильнее ударяясь о ступени.

Миссис Уилкотт завизжала:

— Боже мой!

— Воу! — закричал Томми.

— Помогите мне, — едва выговорил Силвэниес, лежа в самом низу лестницы. — По-моему, у меня сердечный приступ.

Когда «скорая помощь» уехала, папа закрыл входную дверь и запер ее на замок.

— Вот как бывает, — сказал он, когда мы поднимались наверх. — Все это печально.

— Печально для нас, — сказал дядя Фрэнк. — Он же собирался уехать через несколько дней. Господи, а все из-за этих его чертовых ботинок.

У Силвэниеса не было сердечного приступа. Он сломал ногу, и теперь лежал в папиной постели. Когда мы вошли в комнату, тетя Бесс охлаждала ему лоб влажной тряпкой и щедрой рукой отмеряла дозу «севен-ап» для лечения ног, наливая питье в стакан, протянутый ей Силвэниесом. Фельдшер со «скорой» хотел отвезти его в больницу, чтобы сделать рентген, но Силвэниес отказался, говоря, что у него слабость и что он съездит туда на следующий день.

— Боже мой! — сказал дядя Фрэнк, увидев ноги Силвэниеса. — Это самые уродливые ноги, которые я когда-либо видел. — И он выбежал из комнаты, зажав рукой рот.

Ноги у Силвэниеса были и в самом деле некрасивые. Длинные, костлявые и с огромными шишками у пальцев. Их отталкивающий вид только усугубляли ногти на больших пальцах, желтовато-рыжие и так сильно обломанные, как будто пальцы ему глодало какое-то чудовище. Сломанная нога торжественно покоилась, водруженная на гору подушек, разложенных тетей Бесс на постели. Чуть ли не каждую секунду тетя Бесс нежно обтирала и ее тряпочкой.

Силвэниес вздохнул и через соломинку втянул глоток «севен-ап». Теперь это был печальный змей. Обильные волосы спутались, красные губы вампира потеряли цвет и чуть розовели, как у покойника.

— Боюсь, Фрэнк прав. Я всю жизнь пренебрегал своими ногами, даже больше, я совсем не жалел их.

— У всех такие ноги, какие есть, — сказала тетя Бесс, подливая ему в стакан «севен-ап». — И я о своих не думала. У меня столько всего, о чем надо думать.

— Верно, как это верно! — согласился Силвэниес. — Даю слово, что с этого момента я положу конец такому отношению к своим ногам. Клянусь, что буду относиться к ним с уважением, которого они достойны. До сих пор это были два отростка, не имевшие права голоса, но они заслужили, чтобы я обратил на них внимание. По крайней мере, собираюсь чаще стричь ногти на больших пальцах.

— Если хотите, могу сделать это, — сказала тетя Бесс.

— Вы святая, — ответил Силвэниес. И втянул глоток своего питья.

— Все, наверное, из-за тех ботинок, — сказала тетя Бесс, обтерев ему подбородок.

— Да, — согласился Силвэниес. — Они такие громоздкие.

— Это какие-то особые ботинки? Ортопедические?

— Нет, просто они большие, и мне в них удобно. У меня очень длинная стопа, — пояснил Силвэниес, вновь втянув в себя жидкость через соломинку. — Вообще-то, это реквизит. Из фильма, в котором я снимался.

— В каком фильме? — спросил я.

— Кажется, в «Танце крови» или в «Кровавом танце», он как-то так назывался. Я там затанцовывал людей до смерти и… — он остановился и задержал дыхание.

— Что случилось? — вскрикнула тетя Бесс, потянувшись к нему. — Скажите мне!

Силвэниес улыбнулся и успокаивающе похлопал ее по руке.

— Ничего, Бесс. У меня по телу прокатилась волна боли. — Он откинулся на еще одну гору подушек, которую тетя Бесс соорудила у него под головой. — Как хочется сладкого! Это успокоило бы мне нервы.

— У меня внизу остывает вишневый пирог.

— Вишневый? — печально переспросил Силвэниес.

— У меня еще есть сливочная помадка, та, что вам нравится.

— Вы так добры, Бесс. — Он опять похлопал ее по руке, потом прошептал: — Слишком добры.

Когда тетя Бесс вышла, Силвэниес посмотрел на нас:

— Как и вы, Теодор. Мне страшно неприятно, что я вот так завладел вашей комнатой. И всеми этими подушками. Я на них как султан.

Папа прочистил горло. Все это время он молчал, пребывая в шоке, как я решил, из-за состояния ног Силвэниеса, а также из-за перспективы спать теперь в цокольном этаже с дядей Фрэнком, храп которого сотрясал весь дом.

— Да, ну что же, ничего не поделаешь, — только и ответил он.

— Я уверен, что пройдет совсем немного времени, и я встану.

Папа кивнул головой.

— Хорошо. Спасибо за то, что ходили с мальчиками на Хэллоуин. Томми и Тедди сказали, что им все очень понравилось. Конечно, за исключением этого несчастного случая.

Неожиданно Силвэниес протянул руку и схватил руку папы.

— У вас чудесная семья. Такие хорошие сыновья. Вы много в них вложили. — Он прикрыл глаза и прошептал: — Тео, вы хороший отец, очень хороший.

Я поднял на папу глаза, ожидая целой симфонии неловкого покашливания, которое обычно следовало за такого рода замечаниями. Однако он промолчал, и когда я вновь посмотрел на него, то увидел в уголках рта тень улыбки, а в глазах — незнакомое выражение. Он медленно вытянул руку из руки Силвэниеса.

— Ладно, Тедди, — прошептал он мне, — пора идти спать. Не забудь почистить зубы после всех этих сладостей. — Он улыбнулся мне, погладил по голове и вышел.

Я стоял как громом пораженный. Папа почти никогда не напоминал мне о том, что надо почистить зубы, и еще того реже гладил по голове. В оцепенении прошел в ванную комнату и ради папы чистил зубы аж несколько минут.

Когда я закончил чистить зубы и уже хотел ложиться, Томми спросил меня, брат ли я ему еще. Он сидел на полу, сосал большой палец, свободной рукой прижимая к себе мешок со сладостями так, как будто это был спасательный пояс.

— Джерри Райян говорит, что ты мне брат только наполовину.

— Я не знаю, — ответил я. При этом вопросе сердце у меня упало. — Наверное, наполовину.

Томми все сосал большой палец, что у него было признаком глубокой задумчивости.

— На какую половину ты мой брат?

— Что? Не знаю. Так обычно не бывает.

— По-моему, на эту, — сказал он, прикладывая руку сначала к талии, а потом двигая ее к голове. — Вот на эту.

— Мальчики, надо спать. — Это был папа. Он стоял в дверях нашей комнаты, держа старый зеленый спальный мешок, который, как я помнил, мама купила на распродаже в уилтонской дискотеке — ежегодное мероприятие по сбору денег. Сначала я решил, что он просто проходил мимо по пути в кабинет, чтобы прочитать еще какие-нибудь документы. Раньше в тот вечер я слышал, как гудел факс, и был уверен, что его ждала новая пачка документов, которые надо просмотреть. Но он прошел к моему письменному столу и погасил настольную лампу. Потом прочистил горло:

— Мальчики, должен вам кое-что сказать.

В горле у меня пересохло. Я вообразил, что это как-то связано с Бобби Ли. Накануне я слышал, как дядя Фрэнк сказал тете Бесс, что из-за того резонанса в обществе, который получило это дело, оно сейчас находится на пересмотре, и судья скоро вынесет свое решение.

— Я подумал, а не поспать ли мне сегодня с вами. Ваш дядя очень громко храпит. Как вы на это смотрите? Диван в гостиной слишком мал, а в кухне мне спать не хочется.

— Хорошо. — Я постарался, чтобы он по голосу не догадался о моем волнении и недоверии. Я не мог представить себе, чтобы папа спал вместе с нами, да к тому же на полу.

— Хорошо так хорошо, — сказал папа, аккуратно расстилая спальный мешок на полу в середине комнаты, между мной и Томми.

— Тедди, папа будет спать с нами, — громко прошептал Томми, залезая в кровать.

— Только эту ночь, ребята. Полагаю, что весьма скоро мне придется перебраться в цокольный этаж, — проговорил папа, медленно забираясь в спальный мешок. Устроившись там, он сказал: — Уже очень поздно. Почти полночь. Надо поскорее уснуть.

С минуту все молчали, и я испугался, что папа сразу же уснет. Я не мог допустить, чтобы такое событие происходило в молчании.

— Жестко на полу? — Я с большим трудом мог разглядеть его, потому что глаза еще не привыкли к темноте, и когда я посмотрел в его направлении, все, что видел, это темная бесформенная куча.

— Ну, — услышал ответ, — как тебе сказать. Но привыкну. В колледже мне часто приходилось спать на полу. Мой сосед по комнате, мистер Куинн, тот, что теперь наш адвокат, тоже сильно храпел. Поэтому я часто спал в комнате другого сокурсника, этажом ниже.

— В Гарварде?

— Да. Там. — Я слышал, как он ворочается в спальном мешке.

— Ты ходил по соседям на Хэллоуин, когда был маленьким? — спросил Томми. Голосок у него был тихим и тоненьким, и я понял, что он засыпает.

Папа прочистил горло.

— Да, ходил, с вашим дядей. Мы вместе ходили по улице, то в одну, то в другую сторону. Да, помню, именно так.

Образ веселящегося папы-мальчика, ходящего по соседям, взволновал меня.

— А кем ты был одет?

— Ну, уже не помню, — тихо ответил он. Я ожидал, что после этого он замолчит, но он продолжал: — Однажды я оделся гангстером. В те годы гангстеры были в моде. Надел папину старую фетровую шляпу. У нас обоих были игрушечные автоматы. Такие черные, очень похожи на настоящие. — Он говорил как-то неуверенно, как будто пробирался через темную, заваленную вещами комнату. — Миссис Фроссо, пожилая женщина, наша соседка, увидев нас, вызвала полицию. Когда мы подошли к ее двери, нас уже ждали полицейские, поэтому мы побежали.

— Почему вы побежали?

— Даже не знаю. Наверное, потому что мы испугались. В нашем квартале полиция появлялась нечасто. Полицейские побежали за нами. — Тут папа рассмеялся, сухим, хриплым смехом, совершенно незнакомым и чудесным. — Да, — продолжал он. Теперь он говорил быстрее, а слова выходили из него прерывистыми группками. — Они гнались за нами несколько кварталов, перебегали улицы, пробежали сквозь парк. Преследовали они нас только потому, что мы убегали. Помню, в конце концов мы спрятались в каком-то гараже, забравшись в чью-то машину. Там они нас и нашли.

— А что потом?

— Они нас вытащили, привезли в полицейский участок и позвонили родителям. Оказалось, что полиция охотилась за двумя несовершеннолетними вандалами, испоганившими всю округу. Все это было сплошное недоразумение, но оставило массу впечатлений. Мы тогда перепугались. По крайней мере, я. Как теперь вспоминаю, Фрэнк не особенно переживал по этому поводу. Но соседи довольно долго говорили о случившемся.

— Сколько тебе тогда было лет?

— Лет десять-двенадцать. Я был как ты теперь. А Фрэнку лет семь-восемь.

— Где вы жили? Вы ведь тогда жили не в Уилтоне, да?

Папа усмехнулся — еще один новый, непривычный звук.

— Нет, нет. В то время мы жили в северной части Чикаго, в самом городе, на Лоренс-авеню. Там жила греческая община. Все там были греками.

— Можно туда как-нибудь съездить?

Последовала пауза.

— Почему нет, — наконец ответил папа. — Можно. Наверное, мне будет приятно еще раз там побывать. Я там не был тридцать лет.

Комната погрузилась в тишину. Меня разволновал папин рассказ и то, как он мне это рассказал. Я хотел задать другие вопросы о его жизни, хотел проговорить с ним всю ночь, но было поздно, а я устал сверх всякого предела. Лежа в постели так близко от папы, я почувствовал себя защищенным. Этого чувства у меня не было с тех пор, как умерла мама. Я на минутку прикрыл глаза.

— Ну что же, — услышал я папин голос. — Думаю, на сегодня разговоров достаточно. Надо поспать. Спокойной ночи, мальчики.

Томми ничего не ответил. Но я смог все же прошептать: «Спокойной ночи, папа» и стал сползать в сон.

Глава 12

— Ничего не могу с собой поделать, люблю чизбургеры, всякие, люблю, и все тут, — сказал Бобби Ли, наливая на тарелку лужицу кетчупа, расползшегося по ней, как нефтяное пятно. Знаю, что они вредны, но ничего не могу с собой сделать. У каждого свои недостатки. А у тебя они какие? — спросил он, откусывая от бургера. — Девчонки-резвушки?

Я проигнорировал его замечание и попытался проглотить ломтик жареной картошки. Из-за настойчивых вопросов Бобби Ли мне становилось все сложнее следовать выбранной стратегии молчания. Рано или поздно мне придется заговорить.

— Да, маловат ты для баб, — сказал он.

Мы сидели в «Новом семейном ресторане Уилла» и ели ранний обед. Вначале Бобби Ли хотел пойти в «Макдональдс», но после разговора с адвокатами было решено, что у «Уилла» нам будет легче уединиться. Они были совершенно правы: в этом ресторане мы с Бобби Ли были единственными посетителями, помимо адвокатов Бобби Ли и моего папы, которые сидели за соседним столиком и пили кофе. Снаружи я видел Мориса, привезшего меня и сейчас сидевшего и курившего в машине с приспущенным оконным стеклом.

— Здесь не плохо, — с полным ртом сказал Бобби Ли, оглядывая пустой ресторан.

Я тоже огляделся. Он был прав. За последние несколько месяцев ресторан Уилла совершенно преобразился. Толстый слой жирной и липкой грязи со стен был счищен, сделав их поверхность ярче, чище и как-то радостнее. Диваны-уголки, старые, обтрепанные, в пятнах, и столы исчезли. Их сменили столы с блестящей поверхностью, покрытые черным лаком, скользкий пол был выложен черными и белыми плитками, от которых рябило в глазах. Даже карточки меню были новыми и красочными. Они предлагали блюда впечатляющими фразами, вроде «Нам было бы приятно предложить вам…» или «Несколько чудес с гриля Уилла». В дальнем углу процесс обновления еще не был завершен: стену снесли, и за висящей занавеской проступали очертания лестниц и ведер с краской. Об идущем ремонте свидетельствовала табличка, стоявшая на пюпитре: «Приносим извинения за пыль». Усаживая нас, Уилл объяснил, что для особых случаев он пристраивает небольшой зал.

— Захотелось бы тебе съездить ко мне в Теннеси?

Я пожал плечами.

— Думаю, тебе там понравится, — сказал Бобби Ли, жуя жареную картошку. Потом выражение его лица изменилось, и он посмотрел на тарелку. — Поганая картошка, — сказал он и махнул рукой, подзывая официантку. Несмотря на все изменения, я узнал ее: это она какое-то время назад обслуживала нас с Томми и дядей Фрэнком. Она так и не отбелила себе зубы.

— Принесите мне другую картошку. Эта плохая.

Прежде чем уйти, официантка посмотрела на Бобби Ли долгим взглядом.

— Любишь бургеры?

Я кивнул.

— Твоя мама тоже любила. Мы только их и ели в Мемфисе. Ты помнишь, как мы ели гамбургеры в Мемфисе?

— Нет, — я разрешил себе это сказать, решив, что отсутствие воспоминаний о моей прежней жизни было тем пунктом, по которому следовало высказываться определенно.

— Ну конечно, ты же был совсем крохой. — Он долго тянул через соломинку кока-колу из банки. — Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Врачом или адвокатом? Я слышал, у тебя хорошие отметки. Знаю, ты любишь рисовать. Хочешь стать художником?

Я кивнул. Было ясно, что моя стратегия молчания на Бобби Ли впечатления не производит. Он, казалось, не обращал никакого внимания на то, что я, отвечая на его вопросы, не говорил. Я потягивал колу и думал, не будет ли более эффективна такая стратегия, когда буду отвечать на его вопросы, но лишь односложными, бесцветными словами.

— Да, ты еще маленький. У тебя впереди уйма времени. Ты можешь делать то, что хочешь. Только не ходи в армию. Это могу точно сказать. Я попытался служить там, но там мне совсем не понравилось. Мой брат Карл, это твой дядя, тоже пошел в армию. Ему там нравится. Но он всегда отличался от нас. Он и моя сестра Барбара, это твоя тетя. Мы звали ее «Растущая Барби». Они с Карлом всегда нападали на меня, учили. Барби живет в Кентукки, кажется, в Лексингтоне. Давно ее не видел.

Я ничего не говорил. Но мне хотелось сказать Бобби Ли, что эти люди, Карл и Барби, меня совсем не интересуют, мне неинтересно знать, кто они и чем занимаются. Я понимал, что он пытается навести мосты в общении со мной, ввести меня в свою жизнь, но мне хотелось домой и больше ничего.

— Значит, ты, как Эйми, много рисуешь. Да, любила она порисовать. И потанцевать. Черт, как она танцевала! Очень жаль, что с ней это произошло. Она плоховато водила машину. Всегда гнала. Я постоянно просил ее сбавить скорость. И, по-моему, зрение у нее было не очень. Помню, как-то она сказала мне, что ей нужны очки или контактные линзы. Но она так их и не купила. А зря. Тут она их носила?

Я покачал головой.

— Может, если бы носила, то увидела съезд с шоссе. Я слышал, ей голову оторвало.

В животе у меня все перевернулось, и на задней стенки гортани возник ужасный вкус.

— То есть как? — спросил я, хотя, как ни печально, все понял. Я вспомнил, как слышал в нашем доме эти слова, произнесенные шепотом вскоре после аварии.

— Ей срезало голову, — пояснил он. — Или, может, отрубило.

Я чувствовал, что в животе у меня открылось отверстие, куда провалилось сердце. Я проглотил комок в горле и оглянулся назад, чтобы посмотреть в окно на машину Мориса.

— Твоя мама была хорошенькая. Трудно представить ее без головы. Ты был на похоронах?

Я все смотрел в окно. Морис откинулся на спинку сиденья, и его почти не было видно. Я надеялся встретиться с ним взглядом и послать мольбу о помощи. Вкус в гортани становился все противнее.

— Должно быть, грустно это было, ее похороны. Жаль, что не знал. А то бы приехал, несмотря ни на что. Голову ей приделали обратно? — спросил он, втянув еще немного коки. — Ну, для похорон? Они сейчас все могут сделать. Я знал одного парня, которому оторвало руку, когда он ремонтировал газонокосилку, так он взял ее и поехал в больницу. Там руку пришили на место. Год спустя ему отрубило другую руку. Они и эту пришили. Когда мы встретились с ним после второго раза, я сказал: «Эй, мужик, завязывай ты с этой косилкой!»

Он сильно втянул колу через соломинку, опорожнив стакан.

— Где ее похоронили? Здесь где-нибудь, поблизости?

Я кивнул головой.

— Надо бы к ней сходить. Почтить память. Несмотря ни на что, у нас были и хорошие времена. Особенно в школе, в старших классах. Мы, правда, водились с отвязными ребятами, но нам было весело. Она никогда тебе не рассказывала? Она не рассказывала, как сделала стойку на руках в церкви? Прямо перед всей паствой? Ей было четырнадцать. Прямо рядом со священником. Она как раз сказала небольшую речь. Она представляла свой класс в воскресной школе. Тогда она часто ходила в церковь. В церковь Святой Агнессы. Когда закончила говорить, встала на руки и прошлась на них немного. До этого она сказала мне, что сделает это, если я хоть раз приду в церковь. И когда я все-таки пришел, она это сделала. Черт, смешно было. Я все думал, что она вернется и мы снова будем жить вместе. Надо бы сходить к ней на могилу. Может, хочешь сходить со мной? Вместе бы ее память почтили. — Он вытер руки салфеткой, и я заметил, что под ногтями у него были полоски грязи. — Что это за фамилия такая, Папас? — неожиданно спросил он.

— Это моя фамилия. — Я был так потрясен, представляя маму без головы, что уже не мог следить за собой и не отвечать на его вопросы.

— Это я и так знаю. Хочу сказать, какая это нация? Какая страна?

— Это греческая фамилия. Мой папа грек.

При слове «папа» Бобби Ли метнул в меня взгляд. Потом взял остатки чизбургера и вонзил в них зубы.

— Грек. Черт, греков я не знал. Только одного когда-то. Не любил я его. Коротышка, а расхаживал так, как будто все ему чем-то обязаны. А сам еле-еле по-английски говорил.

— Мой папа не такой.

Бобби Ли перестал жевать, перегнулся через стол и прошептал:

— Он не твой отец. Он твой опекун или что-то вроде.

— Он мой папа, — настаивал я, опустив глаза на стол. — И я останусь с ним и с Томми.

Бобби Ли принялся что-то говорить, но к нам подошла официантка с тарелкой другой порции жареной картошки. Я чувствовал на себе его взгляд, видел, как его рука протянулась, чтобы взять ломтик картошки, который он тут же бросил обратно на тарелку.

— Эй, женщина, вернись. Эта картошка совсем холодная и, наверное, на вкус не лучше дерьма, — сказал он. Я поднял глаза. Его ястребиные глазки сузились, а лицо покраснело.

— Так вы знаете, какое дерьмо на вкус? — спросила официантка. Она тоже рассердилась.

— Эй, ты меня глазами ешь с тех пор, как я сюда пришел, — сказал Бобби Ли. — Что, зацепил?

— Да, зацепил, — ответила официантка шепотом, — хороших людей. Почему бы тебе не убраться обратно в свое болото и не оставить в покое эту семью?

— Сама отсюда убирайся, чертова дура, — сказал Бобби Ли. Но сказал слишком громко, и адвокаты перестали разговаривать, а Гас вышел из-за своего нового сияющего прилавка с очень старой бейсбольной битой в руках.

— Черт, какие проблемы? — заорал Бобби Ли на Гаса.

Адвокаты вскочили и бросились к нашему столику. Бобби Ли встал, поджидая их. Он стоял, выпрямившись и выпятив грудь, с полусогнутыми руками и пальцами, сжатыми в кулаки.

— Убирайтесь подальше от меня, вы, муравьи вонючие. Мне надоело, что меня в этом вонючем городишке все оскорбляют. Надоело, понятно?

— Роберт, сейчас не время, — пытался утихомирить его адвокат.

— Черт, заткнись! Я плачу тебе деньги, которых у меня нет, а все, что мне говорят делать, это сидеть и ждать неизвестно чего. Ты мне уже говорил, чтобы я успокоился, залег на дно, я так и делал. Но мне надоело ждать. Сейчас я кое-что сделаю. — Он схватил меня за плечо. — Этот мальчишка мой. Я его не бросал. Знать не знал, что с ним. Теперь нашел и хочу забрать. Вы все заставляете меня совершать преступление!

— Было соглашение, чтобы за этими встречами наблюдали, — заявил Куинн, папин адвокат. — Отпустите мальчика.

— Не тебе говорить, что мне делать с сыном, — ответил Бобби Ли.

— Отпусти мальчика. — Я обернулся и увидел, что к нам быстро идет Морис. — Немедленно отпусти. — Такого выражения лица я у него не видел. В глазах горел огонь.

— Что ты хочешь? — спросил Бобби Ли.

Морис остановился в нескольких дюймах от Бобби Ли и молча стоял, разъяренный и ростом в несколько километров. Бобби Ли оглядел комнату. Посмотрел на каждого, на адвокатов, на Гаса. Потом опять на Мориса. Я почувствовал, что его пальцы ослабели.

— Ты победил по очкам, — сказал он Морису. — В следующий раз не выйдет.

Он отпустил меня.

Дни ползли медленно. Наш дом погрузился в молчаливый страх. Я видел тревогу в глазах тети Бесс, слышал ее в голосе дяди Фрэнка, начавшем вдруг терять резкость. Папу видел редко, он либо был в кабинете, либо разговаривал внизу с адвокатами. Что касается Бобби Ли, то он пропал. После инцидента в «Уилле» мы его не видели и не слышали, все новости доходили через адвокатов. Почти все эти дни, наполненные страхом, я проводил в своей комнате, делая уроки, просматривая список покупок и ожидая.

Я подозревал, что битва против Бобби Ли идет не совсем гладко. Однажды после обеда услышал, как дядя Фрэнк с папой обсуждали какой-то компромисс, который предложил им Бобби Ли, но его условия они не обсуждали. Однако в конце концов папа на него не пошел.

— Ни при каких обстоятельствах, — услышал я его твердый голос. — Это совершенно неприемлемо. Я даже разговаривать об этом не желаю.

В виду (по моему мнению) растущей опасности вынужденной поездки с Бобби Ли в Теннеси, я решил взять дело в свои руки и стал разрабатывать альтернативный план, хотя и рискованный, но все же дающий мне надежду: решил инсценировать собственную смерть.

Я напишу предсмертную записку, в которой сообщу о своем решении скорее уйти из жизни, чем жить с Бобби Ли на холмах. Мне надо было еще составить правильный текст, который должен занять несколько страниц, иметь иллюстрации и фактически стать небольшой книжкой, которая бы стала убедительной настолько, чтобы Бобби Ли поверил в мою смерть и оставил нас в покое.

Мой план (пока только намерение) имел один изъян: все предсмертные записки подтверждались наличием мертвого тела. Я боялся, что отсутствие моего трупа вызовет недоверие и создаст больше проблем, чем решит. Несколько дней я мучился, рассматривая разные варианты, пока не пришел, как мне казалось, к нужному решению. В пяти милях в другом пригороде была речушка под названием Перечный ручей, впадавшая в более крупную реку, Брэндон-ривер, и ставшая легендарным котлом с варевом из отходов самого едкого состава и, вероятно, соответствующего вкуса. Моя «Книга самоубийцы» выявит мои намерения броситься в этот ручей и утонуть в нем. Она также подчеркнет тщетность поисков моего тела, поскольку токсины Брендон-ривер уничтожат все следы.

План включал также туфли и брюки, оставленные на берегу речушки, и место, где можно будет спрятаться, например, штат Монтана или подвал в доме Чарли Гавернса. В период после самоубийства я каким-то образом дам знать родным о том, что жив. Потом все вместе мы станем строить новую жизнь, в которой переедем куда-нибудь на отдаленный остров или высоко в горы и изменим свою внешность.

Как-то в субботу, ближе к вечеру, дописав до середины первую главу книги, я услышал, что к комнате подходит папа — его тяжелые шаги трудно было не узнать. Я выпрямился на стуле, ожидая, что он сейчас объявит мне какую-то неприятную новость. Почти весь день папа говорил по телефону, говорил тихо, с сумрачным лицом, записывая что-то в блокнот своей ручкой с золотым пером. Я ожидал самого худшего.

— Тедди, — начал папа, войдя в комнату. Я поднял на него глаза. Я только что закончил рисовать пару туфель, одиноко лежащих в камышах у Перечного ручья. Даже написал слова: «Ушел навсегда, искать не надо».

— Тедди, — повторил он извиняющимся тоном. Только тут я заметил, как странно он одет. На нем были узкие белые шорты и такая же узкая белая рубашка. Он смотрел на меня, этакий робкий снежный человек. — Не хочешь поиграть в теннис?

— Все время смотри на мяч, Тео, — сказала миссис Уилкотт. И тихо добавила: — Наверное, нам надо было хоть слегка позавтракать.

Миссис Уилкотт и я сидели на скамейке на крытом корте в Уилтонском загородном клубе и смотрели, как папа промахивался, пытаясь ударить по мячу, с частотой, опровергавшей закон средних чисел. Но рано или поздно по мячу он все равно ударит.

Мысль вступить в загородный клуб принадлежала миссис Уилкотт. Я понял это, как только увидел ее у дверей клуба под зеленым с золотом гербом, в коротенькой белой юбочке и с маленьким белым бантиком в волосах, который как будто только что слетел из облака и мягко спланировал точно ей на голову. Несмотря на свою неприязнь к ней, я, как и прежде, отдавал ей должное: она была хорошенькая. Стоя с наброшенным на плечи белым свитером, она выглядела светозарным ангелом, приветствующим гостей у входа в рай.

Пока мы ехали, папа старался объяснить мне, почему мы вступили в этот клуб, самый старый и самый престижный в Уилтоне. Расположенный за городской чертой, на единственном у нас холме, клуб был довольно отдаленным от нас местом, который до настоящего момента мало занимал мои мысли.

— Я подумал, почему бы не заняться чем-нибудь из того, что они предлагают. У них два бассейна, курсы по обучению игре в гольф и теннис и, как говорят, отличный ресторан, который, я думаю, понравится твоей тете.

Но вместо того, чтобы чувствовать приятное волнение (этот клуб выглядел как один из тех, о которых рассказывают в иллюстрированных журналах), я впал в новый приступ паники из-за того, в каком направлении развивались события: загородный клуб для папы сегодня, Теннеси для меня завтра, думал я.

— Как ты там? — закричала миссис Уилкотт папе. Он поскользнулся на корте и оступился, упав на колено. Он помахал ей рукой, встал с колена, прижав руку к пояснице.

Папа никак не мог попасть по мячу. С каждым новым промахом он, казалось, становился все меньше и меньше, пока наконец не стал ростом всего в несколько дюймов. Мне было неловко смотреть на него, такого жалкого. И я переключил внимание на его инструктора по теннису, мисс Кейхилл, которую нашел довольно симпатичной, в стиле больничной медсестры. После того как папа сказал миссис Уилкотт, что ни он сам, ни я никогда не играли в теннис, она решила, что было бы неплохо, если бы для начала он позанимался с тренером. Он с готовностью согласился на урок, сказав, что я смогу учиться у него.

— Хорошая попытка, — крикнула мисс Кейхилл, когда папа в очередной раз промахнулся, закрутившись и задергавшись так, что напомнил мне одну телепрограмму по учебному каналу, посвященную разным припадкам. — Старайтесь не терять ракетку, — крикнула она ему с другой стороны сетки. — Держите крепко. Со временем начнете ее чувствовать.

Папа кивнул головой, потом согнулся под прямым углом с расслабленно висящими впереди руками — в положении, которому его научила мисс Кейхилл. Сама мисс Кейхилл послала мяч свечкой вверх через голову и грациозно отбила его папе. Я смотрел, как мячик описал в воздухе плавную дугу, не вызывая никаких опасений, перелетел через сетку, один раз подскочил и беззлобно, но сильно ударил папу прямо в лоб. Тот даже не попытался отразить его.

— С вами все в порядке? — крикнула мисс Кейхилл.

— Да, все хорошо, — ответил папа. Он не объяснил, почему даже не поднял ракетку.

Мисс Кейхилл взглянула на него и сказала:

— По-моему, на сегодня достаточно.

— Я все время запаздываю, — ответил папа, с видимым трудом идя к тому месту, где мы сидели. Вблизи вид у него был ужасный. Лицо в красных пятнах, волосы встали и торчали в разные стороны. Дышал он так тяжело, что я подумал, не предложить ли ему противосердечные таблетки, которые захватил из дома и которые лежали у меня в кармане.

— Реакция выработается со временем и практикой, — сказала мисс Кейхилл. — В целом, как вы себя чувствовали на корте?

— Ну, если говорить честно, то несколько неуклюжим, — признался папа. — Мне всегда было трудно координировать зрение с движением. Но, тем не менее, физическая нагрузка приятна.

— По-моему, вы были просто великолепны, — сказала мисс Кейхилл и улыбнулась. Потом наклонилась вперед и кончиком полотенца промокнула пот на папином лбу. Она хотела сделать это еще раз, но тут миссис Уилкотт резко встала с места и оказалась между ними.

— Тео, по-моему, тебе нужно выпить большой стакан лимонада в гостиной клуба, — сказала она.

— О да, — согласился папа. — Боюсь, я сейчас расплачиваюсь за все те чудесные пироги, которые ты пекла для нас, Глория.

— Из-за пирогов можно потерять скорость, — заметила мисс Кейхилл. — Вам и правда надо следить за тем, что вы едите. Нежирные продукты с высоким содержанием протеина прибавят энергии.

Вид у папы стал смущенным, он сказал: «Да».

Губы у миссис Уилкотт растянулись в улыбке, но только на секунду.

— Тедди, а ты хочешь немного поиграть? — спросил папа.

— Нет.

Мисс Кейхилл отбросила несколько волосков со своих глаз.

— Уверен? Это интересно.

— Если не хочется, то зачем заставлять? — заметила миссис Уилкотт голосом, в котором я почувствовал что-то острое. — Он у нас уже играет. В футбол, да, Тедди?

Я пожал плечами.

— Время следующего занятия мы согласуем позднее, — сказала миссис Уилкотт.

Мисс Кейхилл бросила на нее взгляд. Она была молодая и худенькая, и у нее были влажные серые глаза, в которых крылось нечто таинственное.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Тогда насчет времени позвоните мне сюда, в клуб. Я работаю почти все дни. — Чуть подняв уголок рта, она послала папе едва заметную улыбку, и медленно пошла от нас, слегка помахивая руками в точном согласии с колыханием ее белой юбочки.

Сосредоточенно, но без всякого выражения, миссис Уилкотт смотрела, как уходит мисс Кейхилл. Потом вдруг пришла в себя, наклонила голову набок и улыбнулась:

— Кто хочет лимонада? — прощебетала она.

Здание Уилтонского загородного клуба было очень длинным, такой лабиринт из устланных коврами коридоров и темных комнат, облицованных красным деревом. Несмотря на бассейны, теннисные корты и поля для гольфа, клуб был погружен в тишину и неподвижность, в нарочитый, жесткий покой, который никто из посетителей, в основном пожилых людей или людей папиного возраста, не смогли бы и не захотели нарушить. Клуб, построенный в 1901 году, обновлялся лишь дважды, в последний раз двадцать пять лет назад, — факт, который миссис Уилкотт, возглавлявшая комитет по модернизации, находила совершенно возмутительным.

— Придется поработать, — сказала она, потягивая бутылочную воду.

— Да, представляю, — ответил папа.

Мы сидели в гостиной клуба рядом с огромным окном, выходившим на первый фарватер поля для гольфа — широкую дорогу, поросшую рыжеющей травой, расстилавшуюся перед нами, как посадочный путь в аэропорту. По словам миссис Уилкотт, здесь много лет назад проводился открытый чемпионат «Уэстерн Оупен», и эту землю мерил шагами сам Арнольд Палмер.

— Да, это производит впечатление, — согласился папа.

Я тянул лимонад и смотрел в окно. В клубной гостиной мы были одни. Это была старая комната, почти без мебели, с высоким, таким далеким, потолком и темно-коричневым ковром, чем-то напомнившим мне мрачные палаты миссис Плэнк. Допив стакан до половины, я понял, что хочу домой.

— В следующие полгода нам надо собрать два с половиной миллиона долларов, — сообщила миссис Уилкотт.

Папа, также смотревший в окно, погрузившись (по моему убеждению) в мысли о Бобби Ли, повернул к ней лицо и переспросил:

— Что, простите?

Миссис Уилкотт улыбнулась:

— Нам надо собрать два с половиной миллиона долларов на реконструкцию клуба.

Папины глаза округлились:

— Зачем?

— Чтобы сохранить целостность этого здания.

С минуту папа помолчал, потом кивнул головой:

— Ну конечно, — сказал он, — целостность.

— Мы готовимся провести в следующем месяце мероприятие по сбору средств. Это будет гала-вечер. Надеюсь, ты не забыл сделать пометку в своем календаре, Тео. — Она наклонилась вперед и коснулась папиной руки. — Ты ведь просил напомнить тебе об этом.

— Ах да, конечно. Сбор средств. Да. Мы собираемся прийти. Я хотел сказать тебе об этом, Тедди, — сказал он, обернувшись ко мне.

— Тебе надо взять напрокат другой смокинг, — сказала миссис Уилкотт. — Вообще-то, лучше бы его купить. Это будет разумнее.

— Смокинг. Да, да.

Миссис Уилкотт посмотрела на меня.

— Ты тоже придешь к нам, Тедди, ты и все твои родные. Мы наняли чудесный оркестр. Я уверена, что вы с Бенджамином сможете уговорить юных леди потанцевать с вами.

Я кивнул головой, хотя то, что она предложила, было совершенно нереально.

— Твою тетю мы тоже приглашаем, — сказала миссис Уилкотт. — И дядю Фрэнка, конечно. Мы все будем сидеть за одним столом. На таких праздниках мы очень веселимся.

Я допил лимонад, и моя соломинка зацарапала по дну высокого стакана из тонкого стекла. Из-за будничного тона, которым миссис Уилкотт говорила о гала-вечере, я подумал, не объявили ли его недавно национальным религиозным праздником, как Рождество или Пасха.

— Как жаль, что Силвэниес сломал ногу. Но я надеюсь, что он сможет прийти к нам на День благодарения, — добавила она. Повернулась ко мне: — Бенджамин взволнован тем, что встретится там с тобой. Специально для тебя я испеку яблочный пирог.

Это сообщение удивило меня. В День благодарения у дядя Фрэнка был день рождения, и я знал, что по этому поводу тетя Бесс собирается приготовить праздничный обед. Я выразительно посмотрел на папу, но он не заметил моего взгляда и продолжал смотреть в окно.

— Мистер Силвэниес также собирался выступить с чтением драматического отрывка в конкурсе талантов, — добавила миссис Уилкотт.

Папа наконец включился в разговор.

— Что, прости? Какой конкурс талантов?

Миссис Уилкотт улыбнулась, развернула и снова сложила салфетку, с силой прижав ее к столу обеими руками.

— Да, мы очень хотели, чтобы он принял участие в нашем празднике. А то каждый год в конкурсе участвуют одни и те же люди.

Папа кивнул головой.

— Меня попросили спеть, — призналась миссис Уилкотт. Она выжидающе посмотрела на папу, как будто только что сделала важное сообщение, и гордое, но немного неуверенное выражение на ее лице повергло меня в уныние. Я понимал, что она ждет от папы определенной реакции, но он опять перевел глаза на окно. Я отвел взгляд и попытался соломинкой достать последний остававшийся в стакане кубик льда. Мне не хотелось видеть, что она разочарована.

— Всего две песни, — быстро добавила она. — Меня попросила Сидни Уотсон из нашего комитета. Я давно не пела. Но она так настаивала. Очень настаивала. — Миссис Уилкотт вновь развернула и сложила салфетку.

— Ну что же, мы с нетерпением будем ждать этого вечера, — сказал папа, но прозвучало это как-то неуверенно. — Смокинги обязательны?

— Не для мальчиков. Но тебе придется надеть смокинг. Особенно если учесть, что ты будешь сидеть за главным столом.

Папа кивнул, но ничего не ответил. Я видел, что он устал и хотел поскорее уехать. Ночи с адвокатами и урок тенниса — для него было слишком. Я боялся, что он сейчас заснет, прямо за столом.

Однако миссис Уилкотт как будто не замечала его состояния, или просто не хотела с ним считаться. Еще двадцать минут она с большим напором говорила о том, как будут сидеть приглашенные, о программе вечера, о меню и об оформлении вечера цветами. На фоне полного папиного молчания речь ее казалась еще оживленнее. Дважды к нам подходил официант и наполнял стаканы, я уже просто плавал в лимонаде.

— О, Тео, — сказала миссис Уилкотт, потягивая воду. С ней что-то случилось, она вдруг стала непривычно неловкой и нервозной. Она опять развернула салфетку и пристально посмотрела на папу. — Мне очень неприятно приставать к тебе с этим, но в комитете хотят знать, даешь ли ты согласие быть почетным председателем на этом празднике. В прошлом месяце я уже говорила тебе об этом. Ты обещал подумать.

Папа на это никак не отреагировал. С отстраненным видом он смотрел в окно. Я прикончил еще одну порцию лимонада, и на этот раз попытался вытащить ледяной кубик пальцами. Когда я перевернул стакан, из него вылетели два подтаявших кубика и покатились по столу.

Миссис Уилкотт бросила на меня строгий взгляд, на лице у нее было раздраженное выражение. Потом она прекратила теребить салфетку и наклонилась к папе.

— Тео! Я сказала, что комитет просит тебя быть почетным председателем. От тебя ничего особенного не требуется. Ты просто скажешь пару слов, и все.

Папа наконец обернулся к ней, и в его глазах мелькнул слабый огонек воспоминания.

— Что? Ах да. Быть председателем, все верно. — Он поморщился. — Глория, я подумал над этим и решил, что не подхожу для этой роли.

Миссис Уилкотт выпрямилась на стуле и стала теребить небольшое золотое ожерелье, свисавшее у нее между грудей.

— Почему?

— Как я уже говорил, я еще не член клуба. Мы пока не подписали официальные бумаги.

— Но это простая формальность. — Она перегнулась через стол. — О, Тео, ты просто великолепно подходишь! Ты такой известный историк. Отличный писатель и замечательный отец. — Говоря это, она улыбнулась мне.

Папа медленно выдохнул. Я был удивлен тем, что он оказал ей хоть какое-то сопротивление. До этого он всегда уступал. Я отнес такое поведение за счет напряжения последних недель, напряжения, которое, по-видимому, закалило его.

— Я буду чувствовать себя неловко.

— Твое присутствие придало бы событию определенный вес. Да и самому делу, ради которого оно состоится.

— Делу, — повторил папа. — Знаешь, я считаю, что есть гораздо более достойные, более подходящие… — Он замолчал и взял стакан с замороженным чаем.

Миссис Уилкотт с минуту внимательно рассматривала папу, потом улыбнулась и наклонилась над столом. Я перестал тянуть жидкость через соломинку. Сквозь теннисную блузку ясно видел ее бюстгальтер и верхнюю часть грудей, выпиравших из него. Несколько прядок упало ей на лоб, и когда она подняла руку и медленно их отодвинула, я подумал, что она самая красивая женщина в мире.

— Все, что тебе надо будет сделать, — мягко сказала она, — это несколько минут поговорить, рассказать об истории Уилтона и о роли клуба. Потом объявить общую сумму анонимных пожертвований. На сцене с тобой буду я. Когда я в первый раз спросила тебя об этом, ты сказал, что сделаешь это.

— Ну что же… — сказал папа. Он собирался еще что-то сказать, но передумал. Просто устало улыбнулся и откинулся на спинку стула, подальше от миссис Уилкотт. Он посмотрел на нее, задержав взгляд, как будто старался найти компромисс, потом сделал нечто, просто потрясшее меня. Он прочистил горло и встал. Миссис Уилкотт удивленно выпрямилась, а в глазах у нее появилось смешанное выражение замешательства и злости. Насколько я помнил, он впервые сам заканчивал встречу с ней.

— Нам пора, — сказал он.

Глава 13

Миссис Уилкотт стояла совершенно неподвижно, когда раздвинулся занавес, и стало видно, что стоит она, чуть сместившись в сторону от центра сцены. На лице у нее было выражение радостного ожидания, как будто она ждала какого-то приятного известия. Когда заиграла музыка, она пошла к середине сцены, двигаясь с небрежной грацией, медленной, плавной походкой, сразу заставив зрителей расслабиться. Наблюдая, как она идет в своем коротком черном платье, в черных чулках, на высоких каблуках, я готов был поверить, что вижу саму супругу дьявола.

— Ну и ноги у нее, наповал бьют! — заметил дядя Фрэнк, потянувшись за своей диетической кока-колой. — Этого у нее не отнимешь.

Устраиваясь у микрофона, она присела на высокий табурет рядом с большим белым фортепиано и с тихим, почти святым, выражением лица в последний раз оглядела публику. Потом кивнула аккомпаниатору, маленькому человечку в больших очках, и запела.

Первая песня у нее была нежной и печальной, песня об ушедшей любви. Когда она пела, то приложила руку к груди, а когда дошла до, как мне показалось, самого грустного места, закрыла глаза и покачала головой, этим напомнив мне о том, что доктор Уилкотт бросил ее ради профессионалки-теннисистки. Закончив, она бессильно уронила голову, и ее подбородок почти касался груди. Зал наполнился аплодисментами.

Она зашевелилась на своей табуретке и улыбнулась.

— А теперь давайте немного приободримся. — Она заложила ногу на ногу, и у всех мужчин в зале перехватило дыхание.

— «Мелкие капельки дождя падают и падают все мне на плечи…», — запела она.

Дядя Фрэнк взглянул на меня через стол и покачал головой.

— Ты, конечно, слишком мал, чтобы помнить «Шоу Гонга», — сказал он.

— «И, как человек с длинными ногами…»

Слушая миссис Уилкотт, я не испытывал той неловкости, которой боялся. До того я надеялся, что произойдет какое-то недоразумение или оплошность, что, например, она забудет слова, или стул под ней сломается, или платье разорвется, но, как обычно, она полностью владела ситуацией. Несколько месяцев назад, когда она пела для папы, голос у нее был низким и резковатым. Сегодня он был легким и нежным, он заворожил весь зал. Сидя на сцене на высоком табурете, скрестив свои потрясающие ноги, она, казалось, парила в нескольких футах над всеми нами, в каком-то своем, особом потоке. Я оглянулся, чтобы посмотреть, какое впечатление это произвело на Томми, но он спал, положив голову на стол. Я бросил взгляд в сторону папы, но из-за темноты его лица не было видно. Смирившись с судьбой, тем более что до окончания вечера было уже всего около часа, я откинулся на спинку стула и погрузился в свои мысли.

Неделя до этого вечера была лихорадочно-беспокойной. Папин адвокат, мистер Куинн, часто приходил к нам и сидел с папой допоздна. Несмотря на занятость, посещала нас и миссис Уилкотт, убеждавшая папу согласиться на роль почетного председателя. Ее просьбы и то, что она беспокоила его ими в такой момент, доводили дядю Фрэнка до бешенства.

— Как этот комитет не понимает, что у тебя сейчас много других дел, более срочных? — взорвался он как-то после обеда. — Черт, ясно же, к чему она клонит. Она решила, что если ты согласишься быть почетным гостем, то тебе придется выложить денежки. Ты же ее приз, Тедди, ее почетный приз. Она хочет похвастаться тобой перед другими: «Посмотрите, этот Денежный Мешок у меня в кармане!» Я уже давно все понял. Больше ей ничего не нужно. Знаю этот тип дамочек, уж поверь мне.

— Не думаю, чтобы все было так, как тебе кажется, — спокойно ответил папа. До самой поездки в загородный клуб он не говорил, что согласился на роль почетного председателя и на то, чтобы сказать несколько слов об истории Уилтона.

Этот гала-вечер, как я и думал, оказался страшно нудным, со множеством речей и тостов за Уилтонский загородный клуб. Конкурс талантов был таким же скучным. До миссис Уилкотт был танцевальный номер (выступали два супружеских танцевальных дуэта), соло на скрипке и мучительно-тягучий монолог из какой-то комедии в исполнении мальчика-подростка, сына одного известного адвоката. Именно во время этого монолога Бенджамин, сидевший рядом со мной, но в упор меня не видевший, улизнул, чтобы поиграть в спортзале.

Несмотря на скуку, вечер, кажется, удался. Здесь были сотни людей, державших в руках стаканы, приветствовавших друг друга, говоривших друг другу комплименты, целовавших друг друга в щеки. Но особое впечатление производил бальный зал. Огромный и тускло освещенный, с высокими, декорированными древесиной дверными проемами и высокими окнами, как в готическом соборе, он напомнил мне громадный похоронный зал. Цветочные композиции на каждом столе, которые выбрала миссис Уилкотт, представляли собой живописное сочетание цвета и нежного запаха. Тетя Бесс даже спросила официантку, можно ли нам взять свою домой.

Но больше всего мое внимание привлекали женщины Уилтона. Короткие блестящие платья открывали их голые спины и обнаженные руки, и я во все глаза их разглядывал. Но, несмотря на все достоинства их внешности, ни одну нельзя было сравнить с миссис Уилкотт.

Она была особенно красива, а ее платье, когда она проходила по залу, приковывало к себе взгляды как мужчин, так и женщин. Скользя в толпе, она, казалось, вся светилась. Папа со всеми нами следовал за ней, как в хвосте яркой кометы. Когда мы проходили мимо, некоторые пытались вовлечь папу в разговор, задавали вопросы о моем деле, желали нам успеха, но он молчал. За весь вечер он не сказал больше трех слов, и я думал, как же он будет говорить свою короткую речь.

— Слава Богу, закончила! — сказал дядя Фрэнк.

Миссис Уилкотт спела песню и в ожидании аплодисментов вновь смущенно склонила голову. Ее выступление особенно понравилось мужчинам. Ортопед, доктор Мак-Доннел, сидевший за соседним столиком, аплодировал стоя.

Пока ей хлопали, она медленно шла к нашему столику, выражая публике свою признательность улыбкой и каким-то необычным движением руки: ее запястье медленно отклонилось в сторону и чуть назад. Когда она села между Томми и мной, я почувствовал, что тело ее пышет жаром.

— Где Бенджамин? — шепотом спросила она меня. Миссис Уилкотт продолжала пребывать в уверенности, что мы с Бенджамином лучшие друзья, даже несмотря на то, что за весь вечер мы с ним не обменялись ни словом.

— Мне кажется, он сейчас играет в баскетбол, — ответил я, не отрывая глаз от сцены, где какой-то пианист неистово бил по клавишам, все ускоряя темп.

Миссис Уилкотт, похоже, не слышала мой ответ. Она оглядывала зал, улыбаясь и взмахивая рукой. Я отодвинул от нее свой стул. Немного ранее, когда мы только приехали на вечер, она небрежно заметила, что мне надо подстричь волосы и купить новые туфли.

— Тео, твое выступление через несколько минут, — тихо сказала она папе через стол. Только тут я увидел его лицо. Оно было искажено, глаза остекленели, а кожа стала белой, как мел.

— Глория, я думаю, что не смогу выступить, — тихо ответил он. — Прости, пожалуйста.

— Почему?

— Не думаю, что смогу пройти через это.

Миссис Уилкотт позвенела своим золотым ожерельем.

— О, Тео, мы же все обговорили. Все, что тебе надо сделать, это сказать несколько слов. Свою речь. Только речь, которую мы уже отрепетировали. На сцене ты будешь не больше трех минут. И я буду стоять рядом.

Папа облизнул губы и покашлял в кулак.

— Думаю, что не смогу, — опять сказал он. — Во всяком случае, не сегодня.

— Что с тобой, Тео? — спросила тетя Бесс. — С сердцем плохо?

— Со мной все в порядке. Просто мне неудобно выступать перед такой большой толпой. Я уже давно не читал лекций. И даже когда читал, то группы были небольшими.

— Он не сможет этого сделать, Глория, — сказала тетя Бесс. — Просто не сможет.

— Должен смочь, — бросила в ответ миссис Уилкотт. — Это уже напечатано в программе. Я всем обещала. — Сказав это, она сразу же улыбнулась, и голос ее вновь зазвучал, как голосок белочки. — Прости, Тео, если ты и в самом деле не можешь, то мне придется сделать это самой. Если ты и в самом деле не можешь. — Потом прибавила: — Но я хотела бы, чтобы это сделал ты. Всего несколько минут.

Папа вздохнул и опустил глаза на стол.

— Что же, я попробую. — Но встав, он качнулся и схватился рукой за стол. Пока я наблюдал за ним, во мне росло незнакомое прежде чувство, чувство гнева.

— Господи, Тео, вид у тебя, как у покойника, — забеспокоился дядя Фрэнк. — Сядь.

— Со мной все хорошо, — сказал он, хотя было очевидно, что это не так. Миссис Уилкотт быстро встала.

— С ним все в порядке, — заявила она.

— Нет, не в порядке, — возразил я. Неожиданно для себя я спрыгнул со своего стула и пошел к папе. — Оставьте его в покое. Ему нехорошо. Оставьте нас всех в покое. — Теперь я стоял между ней и папой. Я едва замечал, что музыка закончилась и что вокруг аплодируют. Миссис Уилкотт попыталась пройти мимо меня, но я не отступал.

Она остановилась и как-то особенно посмотрела на меня, как будто рассматривала какой-то очень далекий предмет, вдруг впервые оказавшийся поблизости. Я чувствовал тепло ее тела, чувствовал, как ее самообладание трещит по швам, как она отпускает повода.

— Ему нехорошо, — повторил я, но уже спокойно.

— А ты помолчи! — выпалила она. — Сядь. Немедленно сядь на свой стул, мальчишка! Я столько сил вложила в этот вечер. Какие же вы все! С вами просто невыносимо! — Голос у нее был такой, как будто вот-вот расколется пополам и я порежусь об острые кромки его осколков.

— Не говорите с ним так! — вмешалась тетя Бесс, с трудом поднимаясь со стула. — И что это значит, «вы все»?

— Господи боже, да сядьте вы все, не устраивайте сцен, — сказал дядя Фрэнк. Он быстро оглядел зал. Люди переставали говорить и некоторые уже смотрели в нашу сторону. Доктор Мак-Доннел совсем развернулся на своем стуле и с открытым ртом пристально смотрел на нас. Потом дядя Фрэнк прибавил: — Да, вообще-то, и в самом деле, что это значит, «вы все»?

Миссис Уилкотт бешено теребила свое ожерелье, скользя пальцами вверх и вниз по цепочке и дергая так сильно, что оно могло порваться.

— Так ты идешь? — тихо спросила она папу.

Папа взглянул прямо ей в лицо и выпрямился.

— Нет. Не иду. — Хотя глаза у него теперь были ясные, а вид нормальный.

После того, как миссис Уилкотт огласила общую сумму сбора и поблагодарила всех за участие в вечере, дядя Фрэнк, тетя Бесс, Томми и я уехали. Как и предполагалось, папа остался с миссис Уилкотт потанцевать и выпить, хотя я предполагал, что он не будет делать ни того, ни другого.

— Эта баба, она штучка еще та, — сказал дядя Фрэнк, когда мы сели в старый «Бьюик». — Она напоминает мне Корки.

— Кого? — спросил я.

— Корки Петерсон. Мою бывшую жену, одну из твоих многочисленных тетушек, которых ты так и не имел счастья лицезреть. Эта особенно выделялась многими качествами.

Когда мы приехали домой, я сразу пошел спать. Я был совершенно вымотан. Томми заснул через минуту и задышал медленно и ровно. Я попытался тоже уснуть, но обнаружил, что думаю о миссис Уилкотт и о своем поступке. Хотя я был смущен и удивлен тем, что сделал, но не жалел об этом. После своего последнего появления на сцене миссис Уилкотт игнорировала меня, и мы расстались не попрощавшись.

Засыпая, я все перебирал события вечера, когда услышал папин голос:

— Тедди, ты не спишь?

Я сел на кровати.

— Нет, то есть да. Почему ты дома?

В темноте он подошел к моей кровати, наступив на одежду Томми, сваленную кучкой на полу.

— Я вызвал такси и уехал пораньше, — сказал он. — Не думаю, чтобы мое отсутствие кого-нибудь огорчило. — Он сел ко мне на кровать. Даже в темноте я видел, как он устал. Мешки под глазами были как мягкие горные хребты. — Тебе понравился вечер?

— Нет, — ответил я. Какое-то время он сидел, а его опущенные плечи образовали дугу. — Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Хорошо. Наверное, у меня был простой страх сцены. Когда я начинал читать лекции, то был молодым и легкомысленным, мне все легко давалось. Но все же, у меня много лет не было такого ощущения, — он помедлил, а потом продолжал: — Ощущения, что это выше моих сил. Теперь все выше моих сил. — Он покашлял, прочищая горло.

— Мне не нравится миссис Уилкотт. — Я понимал, что это замечание может иметь неблагоприятные последствия, но мне стало все равно. Я ожидал резкой реакции, хотя бы удивления, но папа молчал.

— Ну хорошо, — наконец произнес он. — Сегодня она была несколько напряжена. На ней лежала большая ответственность, она была организатором всего торжества. Мне просто не надо было соглашаться выступать. — Тут он вздохнул. — Хотя, конечно, ей не следовало так с тобой разговаривать. Я сказал ей об этом.

— Сказал?

— Да. Да, сказал. Выразил ей свое разочарование.

Я был потрясен. Не мог представить, чтобы он это сделал.

— Что она сказала?

— Ну, я бы не хотел сейчас вдаваться в подробности. Но все к лучшему.

— Ты женишься на ней?

Раздался странный звук, который я определил как хриплый смешок.

— О нет, нет. Уверяю тебя, этого не произойдет.

Мы сидели на моей кровати и слушали, как дышит Томми.

— Тедди, — наконец сказал он. — Очень скоро мы получим известие о решении по нашему делу. Когда мы уезжали на вечер, мне позвонили. Звонил адвокат. — Он остановился. У меня закружилась голова, и я на секунду закрыл глаза, ожидая, что он объявит о том, что мне надо уехать. Но папа только покашлял. — Пока мы ничего не знаем, но в ближайшие дни нам сообщат. Они вынесут решение гораздо раньше, чем мы предполагали. Я уверен, все будет хорошо.

Я не знал, что мне ответить, поэтому молчал.

— Ладно. — Он встал, прогнув матрас, когда отталкивался от него рукой, чтобы подняться. Пошел к двери.

— Ты тоскуешь по маме? — спросил я.

От такого прямого вопроса плечи у него дернулись, но голос остался ровным.

— Мы все по ней тоскуем. — Он помолчал. — Я знаю, она старалась. Старалась быть такой, как надо. Со мной, с нами. Со всеми. Она хотела, чтобы у нас все получилось. Она хотела, чтобы все были счастливы, особенно ты и Томми. Но, к сожалению, все вышло не так, как она себе представляла. — Он улыбнулся. Улыбнулся так, что мне захотелось плакать. — Вы унаследовали ее хорошие черты. Ты и Томми. Ее сильный дух. — Больше он ничего не сказал. Просто стоял. На улице проехала машина, и ее фары осветили стену, потом свет ушел. — Несмотря ни на что, я тоскую по ней. Каждый день, — сказал он наконец, потом он ушел.

К Уилкоттам на День благодарения мы не пошли. Мы остались дома и отпраздновали день рождения дяди Фрэнка, съев ногу ягненка. Папа ничего не сказал о причине такого изменения планов, равно как не отвечал и на бесчисленные телефонные звонки миссис Уилкотт. Вместо этого накануне Дня благодарения он принес из местного супермаркета «ДеВрие» ногу ягненка.

Я был доволен такой переменой и наслаждался, сидя на полу в гостиной у нашего так редко зажигаемого камина. Я смотрел, как пламя лижет его кирпичи, и ел сыр «фета» с маслинами. Тетя Бесс приготовила огромный поднос с закусками, но я предпочел греческие маслины, против которых не мог устоять.

— Все это так причудливо, — заметил Силвэниес. Он сидел в сияющей новизной инвалидной коляске, которую купил ему папа, ноги у него были укутаны красным пледом, а в руке он держал бокал с вином. — Все это напоминает мне фильм Нормана Рокуэлла.

Дядя Фрэнк поднял на него глаза, потом посмотрел на Мориса, в полном спокойствии сидевшего на диване и читавшего в свете камина номер «Нешнл Джиогрэфик». Слышно было, как в кухне тетя Бесс спрашивает папу, когда он будет разрезать ногу.

— В огне есть нечто такое, ну, такое, такое умиротворяющее, — сказал Силвэниес.

Дядя Фрэнк покачал головой.

— У тебя поэтическое восприятие мира, ты знаешь об этом, Силвэниес?

При этом замечании дяди Фрэнка Силвэниес улыбнулся.

— Дорогой Фрэнк! Скажите нам, чувствуете ли вы сегодня, что стали мудрее? Сегодня вы стали старше. Неужели это принесло вам еще и дар ясновидения?

Дядя Фрэнк неотрывно смотрел на огонь, и его подбородок задумчиво опустился. Весь день он был тихим, слонялся по дому в одежде, еще более черной, чем обычно, рассеянно просматривал специальный праздничный выпуск «Роскошной жизни», на обложке которого красовались снегомобили-амфибии и круизные яхты. Тетя Бесс сказала, что он никогда не любил свои дни рождения, потому что они напоминали ему о смерти и о состоянии, которого он так и не сделал.

— Пенни за твою мысль![12] — сказал Силвэниес.

Дядя Фрэнк ухмыльнулся:

— Больше ты заплатить не сможешь!

Силвэниес рассмеялся:

— Фрэнк всегда думает о деньгах. Даже в свой пятьдесят пятый день рождения.

— В пятидесятый, — поправил его дядя Фрэнк.

— Ну да, конечно, — согласился Силвэниес. — Я же забыл о твоем уникальном способе исчисления времени. — Он отпил вина.

Морис перевернул страницу журнала.

— Я помню день, когда мне исполнилось пятьдесят три года. Помню так, как будто это было вчера. Пусть это будет уроком для тебя, Тедди. Время летит, поэтому наслаждайся, пока можешь.

— Тебе бы поздравительные открытки писать, — заметил дядя Фрэнк.

— Кстати, о писательской деятельности: как идет твоя книга? В последнее время я не часто видел тебя пишущим.

Дядя Фрэнк пожал плечами:

— Медленно идет.

— У тебя застой?

— Что?

— Застой?

— Что ты имеешь в виду, «творческий застой», что ли?

— Да.

— Нет.

Опять установилась тишина. Морис перевернул еще одну страницу.

— По-моему, у тебя застой, — снова начал Силвэниес.

— Черт тебя возьми, нет у меня застоя. Просто решил немного отдохнуть. Хватит говорить об этом.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Силвэниес. — На этом мы завершаем нашу изысканную беседу. — Он втянул в себя еще немного вина, а я потянулся за пятой (и последней) маслиной. Тетя Бесс разрешила мне взять только пять. Поэтому я ел их медленно и долго катал эту роскошь языком во рту, прежде чем прокусить мягкую, горьковатую кожицу, дойдя зубами до самой косточки.

— Морис, — обратился к нему Силвэниес, — вы там так тихо сидите. О чем думаете?

Морис, которого отвлекли от журнала, оторвал от него глаза.

— Я читаю.

— Да, и о чем вы читаете?

— О древнем индейском кладбище, найденном в Нью-Мексико.

— А, — протянул Силвэниес, — ну конечно. О кладбище. Подходящее чтение для сегодняшнего праздника. Фрэнк, ты задумывался о том, где тебя похоронят?

Дядя Фрэнк опять ухмыльнулся, не отрывая глаз от огня.

— Меня, конечно же, кремируют, — сказал Силвэниес. — Сожгут дотла.

Меня это заинтересовало.

— Почему?

Силвэниес прикончил вино и поставил пустой бокал на кофейный столик. Потом меланхолично сложил перед собой указательные пальцы вместе и покачал ими взад-вперед, думая о чем-то.

— Это из-за Элвиса, — сказал он спустя какое-то время.

Никто ни о чем не спросил. Морис бросил на него быстрый взгляд, потом вновь вернулся к журналу. Я вынул косточку изо рта и аккуратно положил на тарелку рядом с остальными, выложенными цепочкой.

— Да, из-за Элвиса Пресли, — продолжил Силвэниес. — Много лет назад я зашел на кладбище Грейсленд, где он похоронен. Это в Мемфисе.

— В Мемфисе? — переспросил я.

— Да, где-то там. Я подумал, что это за спектакль они здесь устроили. Его поклонники, выстраивающиеся в очередь у его могилы, все эти люди, которые оставляют на ней цветы. Ужасно, правда? У меня есть некоторое количество поклонников, и я не хочу такого для себя. Нет, меня сожгут, а пепел развеют. На Бродвее, конечно.

— Может, лучше в Поконосе, — вставил дядя Фрэнк, — или на автостоянке у летнего театра.

Силвэниес одарил дядю Фрэнка завораживающей змеиной улыбкой.

— Очень остроумно, Фрэнк. Как всегда, очень остроумно. — Он вздохнул. — Вижу, все мои попытки вести глубокий интересный разговор ни к чему не приводят, поэтому ограничусь созерцанием огня и погрею возле него свои старые, да к тому же сломанные кости.

— Сломанные кости, — процедил дядя Фрэнк сквозь зубы. — Раз уж ты сам заговорил об этом, то позволь спросить, сколько ты собираешься носиться со своими костями?

Силвэниес послал дяде Фрэнку еще один пристальный змеиный взгляд:

— Прости, ты о чем?

— Ты же слышал. Сколько будешь разыгрывать из себя Рузвельта? Ты вообще собираешься выметаться отсюда?

— Если бы этот вопрос мне задал твой брат, я бы чувствовал себя обязанным ответить на него, поскольку этот дом принадлежит ему. Но, поскольку ты сам здесь не более чем гость, я не считаю нужным отвечать тебе. Но уж если мы заговорили об этом, то скажу, что в ноге у меня стреляющая боль и нога требует лечения.

Силвэниес потянулся, взял бокал, поднял его высоко в воздух и улыбнулся дяде Фрэнку.

— Бесс! — позвал он. — Бесс, дорогая!

Вместо нее в комнату вошел папа и Томми, который с напряженным выражением лица следовал за ним. Они сели на диван рядом с Морисом. Тут я заметил, что в руках у папы детская книжка.

Папа с извиняющимся видом оглядел комнату, помолчал и сказал: «Простите». Потом открыл книжку и прочистил горло. Томми с застывшим лицом уставился прямо перед собой в пустоту. Он, похоже, был в шоке.

— Что ты собираешься делать, Тео? — спросил дядя Фрэнк. — Что ты задумал?

Папа опять прочистил горло и поднял книжку, чтобы все ее увидели.

— Я подумал, что мы с Томми почитаем книжку. У камина. Вот эту. Вместе. В ожидании обеда. У тети Бесс уже почти все готово.

Силвэниес обернулся и посмотрел на дядю Фрэнка, который кивнул головой и откинулся на спинку стула.

С дивана поднялся Морис:

— Располагайтесь свободнее, мистер Папас.

— Нет, пожалуйста, мистер Джексон, у меня и в мыслях не было сгонять вас с места…

— Ничего страшного. Мне все равно нужно принести кое-что из машины. Я вернусь через минуту. И потом, — добавил он, — чтобы читать для мальчиков, нужен покой и уют. Так ведь? — Он посмотрел на дядю Фрэнка и Силвэниеса, но ни тот, ни другой ничего не сказали и не сделали ни малейшей попытки выйти из комнаты.

— Что-то не так? — спросил дядя Фрэнк.

— Я просто подумал… — голос Мориса замер в полной тишине.

Дядя Фрэнк продолжал сидеть на низком стуле, вытянув ноги, с тоскливо-подавленным выражением лица, а Силвэниес принялся поправлять плед на ногах.

— Я скоро вернусь, — невозмутимо сказал Морис и вышел.

— Могу спросить вас, Тео, что вы будете им читать? — спросил Силвэниес.

— О, — произнес папа. Он закрыл только что раскрытую им книгу и принялся изучать обложку. — Это «Если мышке дать пирожок». Ее выбрал Томми. Я спросил, какую книжку он хочет послушать, и он выбрал эту.

— «Если мышке дать пирожок», — повторил дядя Фрэнк. — О чем она, Томми?

Томми посмотрел на пол.

— О том, что бывает, когда мышке дают пирожок.

Дядя Фрэнк понимающе кивнул.

— Ну да, как в названии.

— Потом она захочет много всего другого, — прибавил Томми.

— Хорошо, — сказал папа, открывая книгу. Он прочистил горло. — Начнем, Томми? Читать?

Томми кивнул головой.

— Если мышке дать пирожок, она попросит и молока.

Дядя Фрэнк кинул взгляд в моем направлении и еще глубже уселся на своем стуле.

— А когда ей дадут молока, ей понадобится и соломинка.

Силвэниес зевнул, взял пустой бокал, потом поставил его обратно и стал вновь поправлять плед.

— А когда молоко будет выпито, салфетку потребует мышка та.

Я сидел на полу и смотрел на папу, на его застывшее, напряженное лицо. Читал он без остановок и пауз, медленно, тщательно выговаривая слова, из-за Томми и, как я предположил, из-за себя самого, потому что явно старался овладеть новым для него языком. Он медленно переворачивал каждую страницу, давая Томми время рассмотреть картинки.

— Потом ей нужны будут ножницы…

Пока папа читал первые страницы этой сказки, Томми сначала не отрывал глаз от пола, потом от книги. Когда мышка требовала, чтобы ей почитали сказку, он стал время от времени посматривать на папу, а потом и улыбаться.

Через несколько минут папа закончил читать, медленно закрыл книжку и с облегчением выдохнул.

— Ну, вот и все. Тебе понравилось?

Томми кивнул головой и еще раз улыбнулся.

Папе явно стало лучше, мышцы на лице расслабились, и оно приобрело более мягкие очертания.

— Хорошо, я рад. Эта мышка довольно интересный персонаж.

— Можно ее еще раз почитать? Сегодня на ночь? — попросил Томми.

Я бы сказал, что папа был и удивлен, и польщен просьбой Томми.

— Конечно, можно. На ночь. И другие книжки тоже можно почитать. Есть же еще и другие, их тоже можно почитать. — Папа взглянул на меня. — У нас же есть и другие книги, так ведь, Тедди?

— У нас много книг, — ответил я. — Наверху.

— Что же, договорились, Томми. Почитаем.

— Я знаю, какие книжки хочу послушать, — сказал Томми. — Те, которые читала мама.

При упоминании о маме все опустили глаза. Дядя Фрэнк чуть приподнялся на стуле, а Силвэниес снова взялся за пустой бокал.

Но папу, казалось, это не смутило.

— Мама всегда любила читать вам. Я помню. Да. Да, помню. Надеюсь, тебе понравилось, — он взглянул на Томми и тяжело вздохнул. — Ну ладно, по-моему, у нас есть несколько минут до обеда. Пойдем, посмотрим на эти книги. Ты выберешь те, что мы почитаем позднее. — С этими словами он взял Томми за руку и медленно вывел его из комнаты.

Несколько минут никто ничего не говорил. Я раздумывал над тем, что только что увидел, но не мог прийти ни к какому определенному заключению относительно папиного поведения. Мое внимание занимала последняя маслина, обреченно лежавшая на блюдечке.

Наконец дядя Фрэнк прервал молчание.

— Забавная книжка, как ты думаешь?

— Очень, — согласился Силвэниес.

— Я это говорил Тедди, — пояснил дядя Фрэнк, глядя на Силвэниеса. — Эта книга, вероятно, выше твоего понимания. Ее смысл, надо полагать, ускользнул от тебя. Ты даже не понимаешь, о чем она на самом деле.

— Ладно, Фрэнк, не начинай.

Дядя Фрэнк выпрямился.

— Хорошо, тогда скажи ты, о чем она. Ну, давай.

— Это просто детская сказочка, — ответил Силвэниес. И махнул рукой, закрывая тему.

Дядя Фрэнк покачал головой и улыбнулся. Потом устремил на меня долгий, полный значения взгляд.

— Эта книжонка, Тедди, — сказал он, — о людях, которые все время чего-то требуют. Она о… — тут он сделал небольшую паузу и шевельнул нижней челюстью, решительно выпятив подбородок, — о житейских обстоятельствах.

Я выслушал слова дяди Фрэнка и опять уставился на кофейный столик, и стал пересчитывать косточки от маслин. Теперь их было одиннадцать.

— О житейских обстоятельствах, — повторил дядя Фрэнк. Я почувствовал, что должен как-то на это отреагировать.

— Да, — сказал я.

— Ты понимаешь, почему папа стал ее читать?

На это у меня тоже был ответ. Я снова посмотрел на дядю Фрэнка. Уголком глаза видел, что Силвэниес следит за нашим разговором с напряженным вниманием. Вид у него был обеспокоенный и немного смущенный.

— Потому, что это любимая книжка Томми.

— Потому, что в ней есть мораль. — Тут дядя Фрэнк пронзил меня суровым взглядом и поднял вверх палец. — Знаешь, какова эта мораль, Тедди?

Я даже не пытался отвечать. Прожив с дядей Фрэнком два месяца, я пришел к заключению, что лучше всего разговаривать с ним, ничего не отвечая.

— Не давай людям даже палец, а то откусят всю руку. Даже палец. Даже чертов палец. Понимаешь, читая эту книгу, папа хотел сказать кое-что, тебе и твоему брату. — Он ткнул пальцем в мою сторону. — Кое-что о жизни. — Тут он встал и вышел в столовую.

После того, как ушел дядя Фрэнк, я закинул в рот последнюю маслину и куснул ее. Только тут я заметил, что Силвэниес наблюдает за мной.

— Тедди, — обратился он ко мне театральным шепотом. — Эта книжка о мышке и больше ни о чем. Только о маленькой, маленькой мышке.

За обеденным столом папа вновь потряс всех, сказав, что нужно прочитать молитву. До этого в нашем доме никогда не читали молитву перед обедом, даже тогда, когда была жива мама. Я просто лишился дара речи — состояние, в которое папа приводил меня все чаще и чаще.

— Прекрасная мысль, Тео, — сказал Силвэниес. — Такую трапезу, как эта, можно приравнять к религиозному празднику.

— Тетя Бесс, окажи нам честь, — попросил папа.

Тетя Бесс воззрилась на него в полном замешательстве.

— Я хочу сказать, прочитай молитву, — пояснил папа.

— Ах, молитву. Я не читаю молитв перед едой, я эту еду готовлю. Пусть кто-то другой прочитает молитву. Это день рождения Фрэнка. Пусть Фрэнк и прочитает.

— Вообще-то, я не молюсь. Что я могу прочитать?

С растущим отчаянием папа оглядел всех сидящих за столом.

— Мистер Джексон! Может быть, вы это сделаете?

Морис чуть качнул головой и дотронулся до своих ножа и вилки, придвинув их ближе к тарелке.

Наступила тишина. Я ждал, что кто-нибудь попросит прочитать молитву меня или Томми, но тут заговорил Силвэниес.

— Для меня будет честью благословить эту пищу, просто честью. — Потом он прочистил горло и возвел глаза к потолку. Какое-то время смотрел на него, не произнося ни слова, с широко раскрытыми, серьезными глазами. Потом туда же посмотрела и тетя Бесс, потом папа и, в конце концов, дядя Фрэнк и Морис.

— Что ты, черт возьми, делаешь? — спросил наконец дядя Фрэнк. — Возносишь молитву о дожде?

— Молитесь вслух, Силвэниес, — попросила тетя Бесс. — Вслух.

Силвэниес покачал головой.

— Простите, Бесс, но боюсь, что бы я ни сказал, это будет слишком мелко и незначительно. Я возложил на себя бремя, которое оказалось мне не по силам. К тому же, — прибавил он, — я только сейчас осознал, что толком не помню ни одной молитвы. Религиозной молитвы, я хочу сказать.

Папа вздохнул и прочистил горло. Он явно испытывал душевные муки.

— Что же, возможно, я сам смогу что-то прочитать. — Он склонил голову. Волосы у него топорщились в стороны, как перекладины креста. — Боже милосердный, благодарим тебя за сию чудесную трапезу. — Тут он сделал паузу и прочистил горло. — И еще благодарим тебя за эту возможность провести время вместе, всей семьей.

С этими словами он поспешно схватил салатницу и передал ее Морису.

Я решил временно не обращать внимания на очевидный и тревожный знак (папа теперь молится прилюдно) и принялся с аппетитом есть, поглощая толстые пласты сочного мяса и сдобренный пряностями рис и картофель, которые тетя Бесс щедро навалила мне на тарелку. Подозрение, что скрытой причиной этой молитвы явился Бобби Ли, могло бы быть достаточным, чтобы в моем животе стал разрастаться шипастый комок, но все было бесполезно: я был страшно голоден, а еда была невероятно вкусной. В конце концов, шипастый комок мог подождать, пока не будет доеден десерт.

— О, Бесс, вы превзошли саму себя. Саму себя! — сказал Силвэниес. — Я обязательно возьму у вас рецепт бобового салата.

— Я купила его готовым, — возразила тетя Бесс, подкладывая ему еще.

— Вот как!

На десерт тетя Бесс специально приготовила торт с маленьким вампиром в середине. На нем была черная шапочка и крохотный воротничок, на вид твердый и сладкий. Я удивился, когда дядя Фрэнк рассмеялся. Весь обед он был хмурым, свирепо поедая то, что было у него на тарелке, от которой его голова была всего в нескольких дюймах.

— Он из сахара, — сказала тетя Бесс. — Мы его съедим позднее. Наверное, оставим мальчикам.

— Спасибо, тетя Бесс, — сказал дядя Фрэнк. Он осторожно взял вампирчика и, сощурившись, стал его разглядывать. Потом передал Силвэниесу, радость которого не знала предела.

— Какая прелесть, Бесс! — сказал он. Когда он наклонился и поцеловал тетю Бесс в щеку, и дядя Фрэнк, и папа, оба отвели глаза.

— Томми, нельзя! — сказала тетя Бесс, когда Томми воткнул палец в середину торта. Морис мягко взял руку Томми и медленно отвел ее. Потом все спели: «С днем рожденья тебя!» — кроме папы, который покашливал в такт мелодии.

— Ну вот, — сказал папа после того, как мы закончили петь, — теперь мне хотелось бы знать, кто будет играть со мной в одну игру.

Все, кроме Томми, перестали жевать и посмотрели на папу.

— Я подумал, — продолжал он, не отрывая глаз от тарелки, — что мы все могли бы сыграть в какую-нибудь игру, например, в «Монополию».

— В «Монополию»? — переспросил дядя Фрэнк. — Ты о чем? Об игре? Той, где надо бросать кубик?

— Да, — подтвердил папа, все еще глядя в свою тарелку.

— Что? — спросила тетя Бесс. Вид у нее был почти испуганный.

— Я просто подумал, что это может оказаться интересным. Ну, как… — он на секунду замолчал, — ну, как вид семейного времяпрепровождения. Я знаю, что у нас есть эта игра, там, в чулане рядом с холлом. — Все не спускали глаз с папы, который принялся рассматривать свои колени. — Я вчера ее видел там. Она в чулане.

— Прошу простить меня, — сказал Морис. Это было первое, что он сказал с тех пор, как мы сели за стол. — Я хочу поблагодарить вас, мисс Папас. Все было просто великолепно. Нога невероятно вкусная. Теперь я пройдусь, погуляю по улице и выкурю трубку. — Он встал, аккуратно задвинул стул под стол и вышел.

— Может быть, ему не нравится «Монополия»? — предположила тетя Бесс. — Чернокожие не любят «Монополию»?

— Я думаю, ему не нравимся мы, — предположил дядя Фрэнк.

— А мне нравится Моу-Мэн, — вставил Томми. — Он Моу-Мэн.

— Да ладно, мне кажется, ему просто не совсем удобно, поскольку у нас семейный праздник, — сказал папа. — Мистер Джексон высоко ценит право на частную жизнь. Хорошо, так будем играть в «Монополию»? Тедди, ты хочешь?

Я кивнул головой.

— Для «Монополии» дети еще слишком малы, — заметил дядя Фрэнк. — Они не знают правил.

— Думаю, что смогу играть, — возразил я. — Один раз я играл с Чарли.

— И я не знаю правил, — сказала тетя Бесс. Во второй раз она показалась мне испуганной. — Как вы играете? Это сложно? Надо что-то читать?

— Это не так уж сложно, Бесс, — Силвэниес успокоительно похлопал ее по руке, послав многозначительный взгляд. — Мне приходилось играть с лучшими игроками.

— Вы меня научите? — спросила она.

Силвэниес низко нагнул голову.

— Конечно, конечно, Бесс. Я научу вас всему, что знаю сам.

Мы убрали со стола и сели играть. Так как очень скоро стало ясно, что и Силвэниес играть не умеет, папе пришлось вслух читать инструкцию, напечатанную на обратной стороне коробки, в результате чего Томми заснул под столом. В начале мы играли неуклюже, часто останавливаясь, чтобы свериться с инструкцией, которую папа положил у своего локтя. Я играл в паре с тетей Бесс и бросал кубик, двигал стаканчик и считал наши деньги. Спустя какое-то время мы стали выигрывать.

— Сын весь в отца, — сказал дядя Фрэнк, выплачивая мне деньги за посадочную площадку на Иллинойс-авеню.

— Мне, наверное, было бы неплохо купить эту гостиницу для железной дороги, — сказал Силвэниес.

— Ты не можешь поставить гостиницу на железную дорогу, — сказал дядя Фрэнк.

— А, — протянул Силвэниес, потирая подбородок. Все время проигрывая, Силвэниес, тем не менее, играл с большим интересом. — Да, видно, придется пересмотреть свою стратегию.

— Ну-ка, Тедди, дай Силвэниесу немного наших денег, — сказала тетя Бесс. — У нас ведь их много.

— О, Бесс, я не могу их принять!

— Вы не можете одалживать ему деньги, — запротестовал дядя Фрэнк, — это против правил.

— Почему не можем?

— Потому что это не разрешается, — повторил дядя Фрэнк.

— Боюсь, Фрэнк прав, — вмешался папа, прищурившись изучая инструкцию. — По-моему, это действительно не разрешается.

— Я выкручусь, Бесс, — сказал Силвэниес, — все будет хорошо. Моя удача впереди. Леди Фортуна еще улыбнется мне. — Тут он кинул кубик, который отскочил от доски и стукнул спящего Томми по ноге.

— Так не разрешается, — опять встрял дядя Фрэнк.

— Ну, Фрэнк, перестань. Эти твои правила. Из тебя просто лезет адвокат, — сказал Силвэниес, и все рассмеялись — кроме дяди Фрэнка.

Скоро вернулся Морис, принеся с собой слабый запах табака. Он сел и стал наблюдать за игрой.

— Морис, мне, кажется, нужна ваша помощь, — сказал Силвэниес.

— Вам надо в туалет? — спросила тетя Бесс.

— Нет, он мне нужен, чтобы изменить судьбу. Вот, — сказал он, протягивая Морису кубик. — Не будете ли вы так любезны?

Морис придвинул свой стул поближе к столу.

— Давно я его не бросал, — сказал он и бросил кубик.

— Ты помнишь, Тео, как мы играли в карты, когда были детьми? — спросил дядя Фрэнк. — Помнишь, как играли ночи напролет, пока мама не приходила и не выключала свет? Тогда мы играли в нашей комнате при свете фонарика.

— Конечно, помню. Все помню.

— И с папой мы играли. И со старым дядей Джорджем. Помнишь дядю Джорджа?

— Конечно. Я прекрасно помню те игры, — сказал папа. Почти всю игру он молчал, прячась за коробку с инструкцией и делая вид, что изучает правила, улыбаясь время от времени. Опять я заподозрил, что за этой игрой кроется Бобби Ли, как и за всем другим, что мы говорили и делали в этот вечер. Но вновь не хотел обращать на это внимание. В этот конкретный момент все было хорошо, все как надо, и этого уже было довольно.

— Да, были деньки, Тео, — продолжал дядя Фрэнк. — Были деньки.

— Да, были. К сожалению, в то время мы этого не понимали. Не всегда понимали. — Потом он на мгновение неловко улыбнулся мне и взял кубик. Вот тут-то я понял, что что-то произошло, что-то происходило уже некоторое время. Я понял, что папа робко покинул свое укрытие где-то там, далеко, покинул навсегда, и бродит в лесу, заблудившись и ища нас. Наблюдая, как он кидает кубик, я внезапно почувствовал страстное желание сказать ему, что все будет хорошо, что мы все здесь, ждем его, ждем, когда он придет к нам. Но этот момент прошел, и я, конечно же, так ничего и не сказал. Просто взял кубик. Была моя очередь.

Глава 14

«Это был человек действия. Он не ждал, когда зазвонит телефон. Он всегда звонил первым. Он был женат три раза, но женщины были не те. Теперь он был женат на своей работе. Он был энтомологом в Министерстве сельского хозяйства США, и ему предстояло принять самое важное за всю его карьеру решение. И самое важное для карьеры всех остальных.

Они покинули Флориду и шли все вперед и вперед на север, разрушая и поедая все на своем пути. Вся государственная военная машина страны, со всей ее суперсовременной техникой, воздушными налетами и мощным оружием, была бессильна остановить их. Это был совершенно новый враг, враг, не признававший никаких правил, враг, у которого отсутствовала совесть, отсутствовала логика, которому не нужны были боеприпасы. Этот враг не шел на переговоры, его нельзя было запугать. И нельзя было окружить.

Этот враг был не похож на всех остальных. Враг, бросивший вызов всем. Этого врага остановить было нельзя. Потому, что это был муравей Рихтера, и миллионы этих муравьев маршировали прямо на Вашингтон, округ Колумбия, на столицу нашей страны.

Зазвонил телефон. Он взял трубку. Звонили из Белого Дома. Он ждал их звонка.

— Шер Стил, — лаконично сказал он в трубку. В ответ услышал голос Гольдмен, ответственной за кадры. Голос у нее был испуганным».

Я читал роман дяди Фрэнка о житейских обстоятельствах с компьютера в цокольном этаже, ожидая, когда папа вернется от адвоката и мы поиграем в «Стратего». В то утро за завтраком он спросил меня, не хочу ли я поиграть в нее после школы. Но когда я пришел домой после занятий, тетя Бесс сказала, что у него незапланированная встреча с судьей и что он не знает, когда приедет. Я инстинктивно воспринял это как плохой знак: любая встреча с судьей — это серьезно, поэтому решил как можно скорее закончить книгу самоубийцы и воплотить в реальность мой план, связанный с Перечным ручьем. На роман дяди Фрэнка я наткнулся, когда сел за компьютер в цокольном этаже, чтобы составить иллюстрированное завещание. Мне он понравился, но показался очень уж коротким — в нем была всего одна страница.

— Что ты здесь делаешь? — спросил дядя Фрэнк, внезапно появившись за моей спиной.

Я вздрогнул и резко выпрямился на стуле, как поджаренный хлеб, выскочивший из тостера, потом стал поспешно шарить пальцами по клавишам, чтобы закрыть файл. Но было слишком поздно.

— Послушай, нельзя читать чужие бумаги, — сказал он, нагнулся и закрыл компьютер. Я смотрел в пол.

— Очень некрасиво с твоей стороны, Тедди. Ты не должен совать нос в то, что пишут другие люди. Я же не сую нос в то, что делаешь ты. Ну, в твои рисунки.

— Прости, — сказал я, не отрывая глаз от пола. Подняв глаза, увидел, что дядя Фрэнк сердито смотрит на меня, сощурив глаза и выпятив подбородок. Я снова уставился в пол, боясь что-нибудь ответить или пошевелиться. Я решил сидеть вот так, не двигаясь, пока тетя Бесс не позовет нас обедать, но до этого оставалось еще несколько часов.

— Где твой отец?

— Внизу. У него встреча с адвокатами, — пролепетал я. Все мое внимание было обращено на пол.

— Так, а что ты об этом думаешь?

— О чем?

— Ну, что ты думаешь об этом? Тут, конечно, не много, но все же…

Я поднял на него глаза.

— Мне понравилось.

— Мне тоже кажется, что в этом заложен определенный потенциал.

— Но это не совсем то, о чем ты говорил.

Глаза у него вновь сузились:

— Что значит «не совсем то»?

— Ты говорил, что роман будет о другом. О житейских обстоятельствах.

— О чем? — Дядя Фрэнк глубоко вдохнул. — Ах, об этом. Знаешь, я собираюсь включить эту тему в ткань романа или проиллюстрировать ее через сюжет.

— Через историю о муравьях?

Дядя Фрэнк кивнул головой.

— Более или менее. И о людях. В романе будут действовать люди. В нем будет больше людей, чем муравьев. Нет, вообще-то, это не совсем так. Муравьев там десятки миллионов. Но люди будут говорить друг с другом, поэтому их можно будет лучше узнать. Лучше, чем муравьев. Муравьи — это, как бы это выразиться, это своего рода метафора.

Теперь была моя очередь кивать головой. Я понятия не имел, о чем он говорит.

— Такие муравьи действительно существуют?

Дядя Фрэнк потер подбородок, выкатив грудь от гордости за собственную осведомленность.

— Существуют, Тедди, еще как существуют. — Он заложил руки за спину и с опущенной головой и скорбным лицом принялся медленно расхаживать по комнате взад-вперед. Наконец остановился у стены, на которой весел выцветший постер «Улицы Сезам». Мама его повесила несколько лет назад. Я не сомневался, что дядя Фрэнк предпочел бы, чтобы это было окно с видом на долину или на горы. — Эти муравьи, Тедди, — продолжал он, разглядывая Эрни и Берта, высовывавшихся из окна служебного вагона товарного поезда, — они сжирают все, что попадается им на глаза. У них только один-единственный естественный враг. Как, по-твоему, что это за враг?

Я немного подумал и высказал предположение:

— Дельфины-злодеи?

— Мухи-горбатки. Никто другой уничтожить их не в состоянии. — Он обернулся и взглянул на меня. — Я уже наводил справки.

— Ты написал про них еще что-нибудь?

Он неловко переступил с ноги на ногу.

— Да нет. Возможно, я найму кого-то, чтобы он написал. У меня гораздо лучше получается выстраивание всего сюжета, картины в целом. Я понял, что мне не нравится писать слова.

Я собирался еще кое о чем спросить, но тут раздались вопли тети Бесс. Я снова резко выпрямился. Зная, что она на кухне смотрит по телевизору новости, подумал, что сообщили что-то о моем деле. Адвокат Бобби Ли в последние дни часто появлялся на телеэкране, выдвигая сердитые требования и обвиняя нас во всем, в чем только можно.

— О боже! — снова закричала тетя Бесс.

— Подожди здесь, — сказал дядя Фрэнк. Вид у него бы встревоженный, и он быстро пошел, почти побежал, вверх по лестнице. Потом я услышал, как и он закричал: «Господи Иисусе! Быть того не может!»

Я почувствовал, что теряю все безвозвратно, почувствовал свое дыхание, почувствовал, как надежда моя испаряется. Не в силах сосредоточиться на чем-то конкретном, стал молиться, сам не зная о чем, и в моем мозгу роились и толкались самые разные обещания и просьбы. Я молился истово, крепко зажмурившись, пытаясь представить себе безухого Иисуса парящим где-то рядом со мной, прислушивающегося к тому, о чем я его прошу.

— Тедди, поднимайся сюда, — крикнул мне дядя Фрэнк. — Тебе стоит на это посмотреть. Они сейчас будут повторять. Беги сюда, скорее.

Я открыл глаза и побежал наверх на кухню, где у маленького телевизора, стоявшего на рабочем столе рядом с микроволновкой, обнаружил дядю Фрэнка и тетю Бесс. Тетя Бесс зажала рукой рот, а дядя Фрэнк покачивал головой.

— Господи Иисусе! — сказал он.

По телевизору показывали Силвэниеса, одетого вампиром, падающего с лестницы дома Уилкоттов в ночь Хэллоуина. Сразу после его падения на экране появилось улыбающееся лицо ведущего теленовостей, объявившего, что, к счастью, Ричард Мелтон, несколько лет исполнявший роль вампира в телесериале «Темная башня», серьезно не пострадал и, по сообщениям, в качестве гостя живет в доме мультимиллионера доктора Тео Папаса, выигравшего деньги в лотерею и вовлеченного в неприятное судебное разбирательство, связанное с усыновлением ребенка.

— Откуда у них эта пленка? — спросила тетя Бесс.

— А как ты думаешь? — спросил ее дядя Фрэнк. — От этой ногастой из соседнего дома.

— От Глории?

— Да. От нашей доброй соседки. Откуда еще? Надо думать, еще и получила за нее кучу денег. — Он выключил телевизор и стремительно выбежал из комнаты.

Я вернулся в цокольный этаж и снова включил компьютер, решив во что бы то ни стало закончить книгу самоубийцы. Но как только принялся в алфавитном порядке перечислять свое имущество, зазвонил телефон. Тетя Бесс снова закричала, но на этот раз по-другому.

— Слава Богу, Тео, слава Богу, наконец-то все позади! — услышал я ее плач. Я выключил компьютер и просто сидел, в душе у меня росла надежда — нежданная гостья. Несколько секунд спустя с лестницы вниз скатился дядя Фрэнк, лицо его светилось просто неоновым свечением, а подбородок был триумфально задран вверх.

— Хорошие новости, Тедди. Только что звонил твой папа. Вся эта тягомотина позади. Все это чертово дело закончилось.

Спустя неделю после того, как судья решил, что недавно обнаруженный документ, который много лет назад подписал Бобби Ли, отказываясь от своих родительских прав, имеет законную силу, мы купили новую машину, черный «Олдсмобиль».

— Приятный цвет, — заметил дядя, обходя вокруг машины, стоявшей на подъездной дорожке. — Черный янтарь?

— Точно не знаю, по-моему, просто черный. — Папа помолчал. — А что, есть разные оттенки? Черного цвета, я имею в виду?

Дядя Фрэнк пожал плечами.

— Это черный янтарь, — заявил он.

— Очень надежная машина, — сказал папа, — просторная. Мы там все поместимся, в ней очень удобно.

Дядя Фрэнк кивнул.

— Простор и надежность. Это ключевые слова, Тео, ключевые слова.

Папа купил автомобиль, потому что в тот вечер, когда судья вынес такое неожиданное решение, наш старый «Бьюик» отдал богу душу на скоростном шоссе на обратном пути домой и намертво застрял там, пока на помощь ему не пришел Морис.

— Что ты сделал со старой машиной? Если бы при покупке ты сдал ее в счет новой, они бы, наверное, все равно ничего тебе за нее не дали? — спросил дядя Фрэнк. Он все еще с некоторым недоверием ходил по дорожке вокруг машины, плотно запахнув на себе длинное черное пальто. Я притоптывал ногами, засунув руки в карманы. Было холодно, и от ветра покалывало лицо. Я должен был пойти к Чарли Гавернсу, и, хотя новая машина и вызывала у меня интерес, все же я уже хотел уйти.

— Вообще-то, я решил оставить «Бьюик», — сказал папа.

— Оставить? Зачем? Что у тебя связано с этой машиной? Что в ней такого особенного? На ней что, ездил Авраам Линкольн?

— Знаешь, вообще-то, я подумал, что на нем мог бы ездить ты, — тихо произнес папа.

Дядя Фрэнк перестал ходить и взглянул на него, как будто папа сказал что-то по-китайски.

— Что?

— Я подумал, что на ней можешь ездить ты. На короткие расстояния. Когда надо что-то купить или обговорить, — пояснил папа. — На встречи. Те, что будут неподалеку.

Дядя Фрэнк все так же неотрывно смотрел на папу, прочищавшего горло.

— Ну, это просто мое предположение, не больше, — сказал он тихо. — Тогда мы оставим машину просто так. Может быть, она еще пригодится.

Дядя Фрэнк покачал головой и медленно пошел прочь.

— Ну, — обернувшись, обратился папа ко мне. — Что скажешь о машине, Тедди? Заслуживает она твоей похвалы?

— Да, — ответил я. Хотя и не такая роскошная, как «Лексус», который я внес в список покупок, она была таким огромным шагом вперед по сравнению со старым «Бьюиком», что трудно было даже представить, что обе машины принадлежат к одному и тому же типу механизмов. — А где старая машина?

— Она в мастерской Сеззаро, они ее чинят. Ну, — снова сказал он, повернувшись, чтобы еще раз взглянуть на машину, все еще неуверенно, но гордо. — По-моему, это практичное приобретение. Мистер Джексон! Вы что скажете?

По дорожке к нам шел Морис. Он внимательно осмотрел автомобиль, потом одобрительно кивнул.

— По-моему, это прекрасная машина, мистер Папас, — сказал он. — Я уверен, вам понравится ездить на ней. — Потом повернулся ко мне: — Ты готов ехать к своему другу?

— Да.

Папа прочистил горло.

— Вы сегодня придете к нам на встречу?

Морис кивнул. Несмотря на возражения адвоката, папа согласился разрешить Бобби Ли прийти к нам и лично объяснить мне, как получилось, что он забыл об этой бумаге, которую подписал десять лет назад. После этого он собирался на какое-то время уехать в Теннеси, хотя судья и сказал, что ему разрешается видеться со мной.

— Может быть, ты хочешь, чтобы я подвез тебя к Чарли? — спросил папа.

— Мы пойдем пешком. Это же всего через три квартала.

— Ну, тогда я поставлю машину в гараж. Говорили, что сегодня будет дождь. А может быть, и снег.

Мы с Морисом быстро шли, согнув головы под встречным ветром. Был вечер, темнело, начинали мигать зажигающиеся уличные фонари. Я еще глубже засунул руки в карманы и пожалел, что не воспользовался папиным предложением подвезти меня.

— Итак, как ты себя чувствуешь, Тедди Папас? — спросил Морис. С того момента, как судья вынес решение, Морис изменился. Его походка и манера разговаривать стали легче и свободнее, и иногда он говорил очень тихо. Накануне папа предложил ему работать у нас постоянно, но Морис не выказал особого энтузиазма.

— Вы останетесь у нас? — спросил я, когда мы переходили улицу.

— Ну, пока не решил. Вначале я планировал поработать всего несколько месяцев. Мне бы не хотелось уходить от вас до конца Рождества. Хочется поприсутствовать на банкете в честь Томми. Он же получил футбольный приз, ты знаешь?

— Да. Томми мне сказал. Он так рад.

Морис покачал головой, удивляясь успехам Томми.

— Приз «Лучшему игроку», а ведь он стал играть в команде только в середине сезона. Пропустил половину игр. Этим можно гордиться. Он, похоже, счастлив. Еще ему нравится, что папа читает книжки. Он сейчас стал много говорить, ты заметил?

— Да. — В последние несколько дней Томми был гораздо счастливее, чем за все время после маминой смерти; он возбужденно говорил о своей награде и ходил по дому в футбольной форме, даже спал в ней.

— Вот банкет пройдет, тогда посмотрим, оставаться мне или нет. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. — Мальчика в твоем возрасте не обязательно каждый день водить в школу. Я думаю, все очень скоро забудется, и ваша семья заживет по-прежнему.

— Я бы хотел, чтобы вы остались, — сказал я. Морис опять посмотрел на меня и похлопал по плечу.

— Спасибо, Тедди Папас. — Мы остановились у следующего квартала и переждали, пока проедет машина. На минуту ветер стих, и я почувствовал, как мышцы щек у меня расслабились.

— А как дела с тем мальчуганом, с Уилкоттом? — спросил Морис. Он смотрел прямо перед собой, оглядывая квартал.

— Хорошо. — Его вопрос удивил меня. Я никогда не разговаривал с Морисом о Бенджамине. Хотя в последнее время и не о чем было особенно разговаривать. Бенджамин просто не обращал на меня внимания. — Он оставил меня в покое, — прибавил я. — Папа уже не дружит с миссис Уилкотт.

— Да, я ее у вас вижу не часто. Теперь все понятно.

— Она больше к нам не заходит.

Мы свернули в квартал, где жил Чарли, и ветер поднялся снова. Я нагнулся еще ниже, подставив ему затылок.

— Ну что, ждешь не дождешься встречи с Бобби Ли? — спросил Морис.

— Нет, — ответил я. — Но это не надолго.

— Ну, я все равно буду рядом, — сказал Морис. Мы шли уже по дорожке к дому Чарли.

— Я знаю.

Мы с Чарли весь вечер провели за компьютером, просматривая материалы о муравьях Рихтера. Мне хотелось помочь дяде Фрэнку закончить роман, или, по крайней мере, вторую страницу. Я подумал, что чем больше информации раздобуду, тем лучше. Но много сделать не удалось, потому что нас все время прерывала мама Чарли, которая без конца входила в комнату, то чтобы забрать белье в стирку, то принося перекусить или попить. Это была небольшого роста шустрая женщина, которая, казалось, пребывала в постоянном движении.

— Она хочет убедиться, что мы не смотрим порно, — сказал Чарли после ее последнего вторжения. — Она поймала меня несколько недель назад.

— Ты же говорил, что она поставила «кид-чек» и закрыла тебе доступ, куда нельзя.

Чарли взглянул на меня с совершенно бесстрастным выражением лица. Потом закрыл веб-страницу Министерства сельского хозяйства. Через несколько секунд на экране появилась фотография голой женщины на мотоцикле, размахивавшей над головой трусиками.

— Я обойду все «чеки», — сказал он.

Я уставился на фотографию. Эта женщина так радовалась своей наготе.

— Красиво, — сказал я.

Следующие полчаса мы искали и разглядывали картинки с голыми женщинами в разных позах, пока щеки у меня не покраснели.

— Когда женюсь, скажу жене, чтобы все время ходила голая, — сказал Чарли, вновь переключаясь на веб-сайт Министерства сельского хозяйства. Я согласился, что мысль неплохая, и мы вернулись к нашим информационным поискам.

Через какое-то время искушение легкого доступа к обнаженным женским телам оказалось таким сильным, что мы решили в последний раз просмотреть вебсайт «Запретные удовольствия». Но далеко мы не продвинулись. Как только на экране стали возникать изображения наших фавориток, Лайзы и Лоры, в комнату, как истеричная кошка, ворвалась миссис Гавернс и завопила:

— Это отвратительно! Вот как вы используете компьютерные технологии!

Когда она принялась таскать Чарли за уши, я забился в угол и стал лихорадочно придумывать себе оправдание. Что-то, кроме «это все Чарли придумал!». Однако ничего придумать не смог, просто закрыл уши руками, покорившись судьбе. Но все внимание миссис Гавернс было приковано к Чарли, поняв, что вот оно, мое спасение, я выскользнул из комнаты и, сбежав по лестнице вниз, выскочил из дома.

Я пустился бежать. Лил сильный дождь, а я выбежал без пальто. Я попытался прикрыть голову руками, но скоро сдался и предоставил дождю мочить меня насквозь. Я знал, что и Морис, и папа расстроятся, что я убежал, не позвонив им, но выбора у меня не было. Когда приду домой, что-нибудь придумаю. Я побежал быстрее, шлепая прямо по лужам.

Когда я добежал до угла и хотел перебежать через улицу, мимо прокатил какой-то темный автофургон, преградив мне путь. Несмотря на дождь, стекла в нем были опущены.

— Вот это да! Привет, Тедди! Это я, Бобби Ли.

— Привет. — Я не видел его с того случая у «Уилла».

— Залезай. Я тебя подвезу. У меня остался тот рисунок, о котором я тебе говорил. Тот, что нарисовала твоя мама, тот, со звездами и всем прочим. «Галактика ночью». Он у меня здесь.

— Да тут только один квартал остался.

— Давай, мальчик. Это же глупо. Дождь ведь идет. Меня все будут ругать, если скажу, что проехал мимо и не подвез. — Он наклонился и открыл дверь. — Залезай. Давай же.

Я колебался, постоял под дождем еще несколько секунд. Потом залез в машину.

— Пристегнись.

— Да нам же здесь только квартал проехать.

— Делай, как папа велит. Нам еще долго ехать.

— Куда мы едем?

— Я же сказал тебе — домой.

Он проехал мимо нашего дома, даже не притормозив. Когда я спросил, куда мы едем, ответил: «Прокатимся немного, и все». Когда мы выехали на скоростное шоссе, я спросил еще раз, но он не ответил, лишь вытащил из-под сиденья бутылку и стал пить из нее большими глотками. Когда мы сначала проехали Чикаго, я спросил в последний раз, стараясь, чтобы в моем голосе не звучал испуг.

— Давай, закрой глаза, когда проснешься, мы уже почти приедем. Я тебе плохо не сделаю. Давай, спи.

— Папа будет волноваться, — сказал я и тут же пожалел об этом. Бобби Ли обернулся и взглянул на меня. Его ястребиные влажные глазки горели в темноте. Я слышал, как по крыше стучали дождевые капли, тысячи маленьких барабанчиков.

— Твой папа я. Давай, спи.

Я закрыл глаза и пытался отогнать от себя чувство, что тону, крутясь в водопаде. Мне было страшно, мокро и холодно, я знал, что родные сейчас с ума сходят, знал, что скоро они станут меня искать.

Какое-то время я сидел с закрытыми глазами, делая вид, что сплю, ощущая движение, представляя своих родных. Наверно, в конце концов я все же ненадолго провалился в сон, потому что следующее, что я помню, это проблески рассвета, из-за чего стали видны брызги грязи на ветровом стекле. Дождь прекратился. Я снова закрыл глаза.

— Хочешь отлить или еще что? — спросил меня Бобби Ли. — Пойдешь в уборную? Знаю, что ты не спишь. Вижу, глаза у тебя двигаются.

— Не хочу. Куда мы едем?

— Черт, да не знаю я, — спокойно сказал он, глубоко вздыхая. — Черт. Не знаю.

В конце концов мы остановились в мотеле прямо на шоссе, в одноэтажном низком здании с бассейном без воды и с желтой табличкой, сообщавшей, что бесплатно предоставляется кабельный канал домашнего телевидения. Пока Бобби Ли брал ключ, я ждал в машине. У меня появилось странное чувство легкости, безрассудное и опасное. Одежда была все еще мокрой, и когда я двигал пальцами, в туфлях хлюпала вода. Я понял, что заболеваю. Вспомнил о кашлеподавителях тети Бесс, которые были от меня на расстоянии многих световых лет, и чихнул.

— Номер семнадцать, — сообщил Бобби Ли, открывая дверь машины. Ключ он держал так, как будто это был выигранный им приз. — Пошли.

Когда мы вошли в комнату, я пошел в туалет и сел на унитаз, боясь, что меня может вырвать. По другую сторону двери слышал, как ходит Бобби Ли, как он включает и выключает телевизор, как кашляет.

— Ты как там? — спросил он.

— Хорошо.

— Пойду в магазин через дорогу и куплю еды. Я сейчас вернусь.

Когда я услышал, что дверь закрылась, быстро вышел из туалета и схватил телефон, но он не гудел, в нем была мертвая пустота. Я положил его обратно и сел на кровать. Комната была маленькой и грязноватой. По стене ветвились трещины, ковер был весь в пятнах и тонкий. Я подумал о побеге, но у меня не было ни малейшего представления о том, где я и куда мне бежать. Подозревал, что мы в Теннеси, в штате Бобби Ли, но и в этом не был уверен.

Я страшно устал и, несмотря ни на что, уже хотел лечь в постель, когда в комнату ворвался Бобби Ли.

— Пошли! — Это было все, что он сказал.

Когда мы вышли на улицу, я увидел, что к той стороне шоссе, к круглосуточному магазину, подъехала полицейская машина. Я уже хотел позвать на помощь, но Бобби Ли схватил меня за руку и, не церемонясь, потащил к машине.

Мы опять долго куда-то ехали. Я сидел на заднем сиденье, глаза у меня были крепко закрыты. Я смирился с тем, что мы так и будем все время ехать, что обогнем земной шар, станем постоянно движущейся точкой на его поверхности. Потом почувствовал, что теряю вес, исчезаю и лечу куда-то. Чувствовал, что машина взлетает в небо, видел перед собой родных, маму, дом, где все аккуратно и надежно. Потом увидел, как столкнулись две кометы, как вырвалось и затанцевало пламя, почувствовал, что все вокруг движется и меняется. Я открыл глаза и увидел обожженные холмы и безлистые деревья, горящие кресты, расхаживающих вампиров, марширующих муравьев, мертвых солдат восставших южан, их широко открытые остекленевшие глаза. На вершине холма я увидел одинокого солдата, сидящего верхом на лошади с простертыми вверх руками и лицом, обращенным к небу. Я парил над ним, видел мертвые глаза Стоунволла Джексона, видел, как его губы двигаются в безмолвной молитве. Потом мне стало жарко, и я увидел языки пламени, всюду вокруг меня.

Откуда-то издалека услышал голос Бобби Ли:

— Мы подъезжаем. Еще несколько миль.

Я молчал. Мне было тепло, я парил так высоко, что уже было все равно, куда мы едем. Я закрыл глаза и исчез в пламени.

Глава 15

Мы были уже не в машине, это я понял.

— Тебе надо показать мальчика врачу, — проговорил Карл-Медведь.

— Не могу этого сделать.

— Он весь горит. Черт, на этот раз ты влип так влип. Как будто нарочно постарался.

Открыв глаза, увидел, что лежу на диване в небольшой комнате, на стене медвежья голова. Я, не отрываясь, посмотрел на медведя и подумал о том, кто его убил, сколько времени он уже мертв, а потом снова закрыл глаза и задрожал. Какое-то время я дрожал, потом почувствовал, что кто-то укрывает меня одеялом, и увидел над собой толстое бородатое лицо с озабоченными глазами.

— Слушай, Карл, у тебя есть аспирин?

— Черт, нет. Нет у меня аспирина. У меня что, по-твоему, здесь аптека?

— Черт, у всех есть аспирин, — сказал Бобби Ли.

— Да заткнись ты. — Последовал глубокий вздох. — Пойду куплю. Если к тому времени, когда вернусь, ты исчезнешь, возражать не буду, братишка.

— Мы оба будем здесь.

— Я так и думал.

Сама медвежья морда была в тени. Но вокруг ее носа в лучах света танцевали пылинки, влетая в открытую пасть и вылетая оттуда. Я подумал, где же остальная часть убитого медведя, что сделали с его лапами и хвостом.

— Это не аспирин, — услышал голос Бобби Ли, — это тайленол. Ребенку это нельзя. У него желудок еще не зрелый. Почему аспирин не взял?

— Схватил первое, что попалось под руку. В следующий раз позвоню им заранее и спрошу, что они посоветуют для мальчишки, которого похитили и сильно простудили.

— Его никто не похищал, — возразил Бобби Ли. — Он мой сын.

— Твой сын, черт тебя дери! — сказал Карл-Медведь. — Ты никогда не был отцом этому мальчику.

Я закрыл глаза и дал сну затянуть меня в себя.

— Хорошо, — сказал я, хотя это было неправдой.

Карл-Медведь спросил меня, как я себя чувствую. Он сидел рядом со мной, пытаясь накормить меня куриной лапшой. Я с трудом проглатывал скользкие лапшичины — горло горело огнем.

— Знай, парень: я не имею никакого отношения к тому, что ты сейчас здесь. Я только хочу помочь тебе поправиться, и тогда ты уедешь. Чем скорее, тем лучше. Я отвезу тебя домой. Твои, наверное, уже с ума сходят.

— Хорошо, — снова сказал я.

— Ну и ладно, — согласился Карл. Он дал мне еще несколько ложек лапши, встал и запустил пальцы в свои длинные волосы, а потом разгладил бороду. — Ты здорово похож на мать. Просто вылитая Эйми.

Было почти совсем темно — я лежал, накрытый одеялом с головой, и прислушивался к голосам.

— Черт, мне это просто вдруг пришло в голову. Подумал: ведь я это планировал, хотел это сделать. Мне и нужно-то было всего ничего, только чтобы опять встать на ноги. Но мне и гроша ломаного не дали. Черт, это же мой сын. Я подумал, что если стану его растить, то они, наверное, будут помогать ему деньгами. Попечительство или что-то в этом роде.

— Черт, много ты знаешь о попечительстве, — сказал Карл-Медведь. — Все с самого начала было не продумано. Теперь ты его еще и похитил.

— Хватит, задолбал уже. Никого я не похищал. Мне разрешено встречаться с ним, я просто взял его повидаться с родственниками. С его родственниками. Узнать корни.

— Ты не отправлял письма с требованием выкупа?

Прежде чем ответить, Бобби Ли помолчал.

— Не отправлял я никакого письма.

— Да ты просто больной.

— Эй, Медведь, не пори чепухи. Будешь помогать мне или нет?

— Черт, нет. Тебе пора завязать со всей этой чепухой. Отвези мальчишку домой, пока его лицо не стали печатать на молочных пакетах. Скажи им, что они тебя не так поняли. Черт, хорошо, что мать не дожила до этого.

Какое-то время я ничего не слышал и уже стал засыпать, когда голос Карла вернул меня к действительности.

— Ведь дело тут не только в мальчике и деньгах, так? Дело в Эйми. Так?

Бобби Ли промолчал.

— Дело в том, что она бросила тебя ради другого, так? Я знаю тебя, парень. Ты всегда стремился поквитаться. Никто не должен брать верх над Бобби Ли Андерсоном. Так вот, этот старик ни при чем, почему он должен отвечать за то, что произошло у вас с Эйми?

— Этот старик увел у меня жену. Подло увел ее у меня из-под носа.

— Твою жену? Да я помню, что ты с ней почти и не жил. А когда жил, то бил. Заставлял работать в этих клубах, раздеваться там, чтобы заработать на жизнь, пока ты со своими дружками играл на бильярде и напивался в стельку.

Теперь медвежья голова была уже вся в тени, и я снова провалился в сон.

Когда проснулся, где-то рядом лаяли собаки. Одеяла были мокрыми, а я больше не дрожал. Я открыл глаза, стянул одеяло с головы и осмотрелся в поисках Бобби Ли и Карла. Я их не видел, но слышал их голоса, раздававшиеся снаружи.

— Чертовы собаки, никак не заткнутся, — произнес Карл-Медведь. — Брешут на каждую чертову белку.

— Все еще работаешь на винокурне? — спросил Бобби Ли.

— Черт, да. После того, как сгорела «Хевен Хилз», я перешел на «Бим». Мне повезло, эта намного лучше.

— Устроишь мне там работенку?

— Им как раз не хватает такого вымогателя и похитителя, как ты.

— Я серьезно, Медведь. Может, изменюсь.

— Ты знаешь, как делают бурбон[13]?

— Черт, я знаю, как его пьют, это для начала. У меня к этому делу прирожденные способности.

Карл-Медведь хохотнул.

— Не виделись десять лет, а ты все такой же. Ты столько времени там провел, а хоть раз был у нее на могиле? Почтил память?

— Еще нет. Слишком занят был. Но схожу. Может быть, когда уеду отсюда. Посажу там что-нибудь. Цветы или еще что.

— Цветы, черт тебя дери! Да уже почти зима. Ладно, дам тебе кое-что. У меня припасено несколько луковиц, собирался посадить. Луковицы тюльпанов. Я тебе их отдам.

— Медведь, ты что, все еще считаешь себя садовником? У тебя, конечно, самая легкая на свете рука!

— Черт, приезжай сюда весной или летом и посмотри на мой сад. Не согласен, что цветы — не мужское дело.

Теперь уже было по-настоящему темно. Я уже ничего не видел, кроме тени от небольшой лампы на столе в центре комнаты. Я понимал, что ночь, мне очень хотелось убежать к себе домой, в Уилтон, но я заснул и, как опавший лист в осенний день, плавно кружась, полетел куда-то.

На следующее утро я был так голоден, что съел три тарелки кукурузных хлопьев, которые дал мне Карл-Медведь.

— Жаль, но у меня нет ничего другого для тебя, — сказал он. — Надо бы, наверное, сделать яичницу или еще что. Хочешь, съезжу в магазин? Только это займет какое-то время. Живу в десяти милях от города.

— Не надо, все хорошо, — сказал я.

— Эй, ты так часто повторяешь это слово.

— Какое слово?

— «Хорошо».

Я кивнул головой.

— Дать тебе еще кукурузы?

— Хорошо, — ответил я, и Карл-Медведь рассмеялся, потом пятерней, больше похожей на лапу, пригладил черную бороду. Он был огромным, гораздо толще и выше Бобби Ли, и занимал столько места, что у меня захватывало дух. На руках у него были стальные мышцы, а шея напоминала туго завязанный узел. Но, несмотря на размеры, в нем была и мягкость. У него были широко открытые, улыбающиеся глаза. Взглянув в них, я сразу понял, что он совсем не такой, как Бобби Ли.

— Как тебе Кентукки? — спросил он, а я уставился на еще одну тарелку хлопьев.

— Кентукки? — Я-то думал, что мы в Теннеси.

— Кентукки, пятнадцатый штат в Союзе. Здесь живут резвые лошадки и еще более резвые бабенки. Ты сейчас рядом с Бардстауном. Неплохой городок. Спокойный и чистый. Мировая столица бурбона.

Я ел хлопья. В них не хватало сахара, но я не осмелился попросить его. Карл-Медведь и так был добр ко мне, и я не хотел его беспокоить лишними просьбами. Понимал — в нем мое спасение.

Он сложил руки на столе так, как будто собирался молиться.

— Я переехал сюда из Мемфиса много лет назад. Черт, хотелось мне съездить в Чикаго, но не получилось. Может, и съезжу еще, не знаю. Кентукки почему-то держит. Хотя, живи я в Айове, наверное, сказал бы то же самое. Думаю, мне не нравится путешествовать.

— Вы брат Бобби Ли?

Карл-Медведь поднялся из-за стола, подошел к небольшому кухонному столу и налил себе кофе.

— К сожалению. Есть две вещи, которые человек не может изменить. Одна из них — это то, кто твои родные. Если спросишь, какая вторая, — это погода.

Он сел и, прежде чем отхлебнуть из чашки, подул на кофе.

— Знаешь, твоего отца занесло, — сказал он. — Я говорю о Бобби Ли, а не о твоем чикагском отце. Он всегда выбирал не тот путь. — Он снова подул на кофе и отхлебнул глоток. — Расскажу кое-что о твоих родных. Мы не все такой мусор, как он. Я служил в армии и три года учился в университете Боулинг Грин. Работники на винокурне хорошего мнения обо мне, у меня там есть будущее. Хотя, для того, чтобы продвигаться на этой фирме, надо вернуться в университет и получить диплом. Я старался стать лучше, а он нет. Сестра наша тоже кое-чего достигла. Она медсестра в отделении интенсивной терапии в Лексингтоне. Сейчас уже старшая сестра, заправляет там всем. Черт, она даже подумывает поступить в школу совершенствования медсестер. Если другие могут, почему ей не попробовать? Когда я думаю о ней, вижу, что ты чем-то ее напоминаешь.

Он встал, подошел к столу и подлил кофе, потом опять сел за стол, и деревянный стул заскрипел под ним.

— Знаешь, ему не надо было увозить тебя, но думаю, если он сам вернет тебя, то отделается легко, более или менее. Он не сделает тебе вреда. Подожди немного. Скоро будешь дома, может быть, завтра вечером, зависит от движения на шоссе. Я знаю, что рискую, не сообщая в полицию, но он мой брат. И я делаю это ради нашей матери.

При упоминании о матери он замолчал. Отхлебнул кофе, и в черной бороде появилась дырочка — его рот. Взглянув в окно над кухонной раковиной, я увидел солнечные лучи, дробившиеся в голых ветвях деревьев. Других домов видно не было, я понял, что мы где-то в глубине леса. Дом Карла-Медведя был небольшим — всего две комнаты, но в нем было чисто. Вдоль одной стены тянулись книги, а другая вся была увешана картинками, изображавшими рыб и собак. На столе стояла небольшая ваза с засохшими желтыми цветами.

Он заметил, что я оглядываюсь по сторонам.

— Как тебе мой медведь?

Я посмотрел на медведя. Пасть у него была устрашающая, но зубы пожелтели и поблекли, а глаза были просто полированными мраморными шариками.

— Хороший. То есть, хочу сказать, большой.

— Если тебе интересно, я выиграл его в покер около двадцати лет назад, еще когда учился в колледже. Но женщинам говорю, что сам его убил, на них это производит впечатление, особенно если они необразованные. На необразованных женщин легко произвести впечатление. Но, черт, сейчас я не так уж часто привожу сюда женщин. Старею. Как и этот медведь.

Когда я покончил с хлопьями, он взял у меня тарелку и отнес к маленькой раковине в углу, ополоснул ее и тщательно вытер ярко-красным полотенцем. Потом обернулся ко мне и скрестил на груди свои громадные руки.

— Жаль, что обстоятельства не позволяют, а то мог бы остаться тут пожить, мы бы узнали друг друга получше, — сказал он с легкой улыбкой. Потом покачал головой. — Но обстоятельства не позволяют, поэтому уезжай. К своей семье. Там, на севере.

Вскоре с бензозаправочной станции вернулся Бобби Ли, и я залез на заднее сиденье машины, приготовившись ехать. Я все еще чувствовал себя неважно, но температура спала, и я цеплялся за надежду, что мы вот-вот поедем.

— Береги себя, мистер «Хорошо», — сказал Карл, нагибаясь к окну и протягивая мне клочок бумаги с телефонным номером. Потом он повернулся к Бобби Ли и сказал ему: — Если его отец не позвонит мне через двенадцать часов и не скажет, что с ним все в порядке, я звоню в полицию, и они начнут охоту за тобой, как за паршивой собакой. Ты именно это и есть, братишка. Верни его, это твой единственный шанс, даю его тебе в память о нашей матери. Когда вернешься из Чикаго, то дуй прямо в Канаду. Они там не такие ушлые, и может быть, и попадутся на один из твоих трюков.

Бобби Ли смотрел прямо перед собой и ничего не говорил.

— Вот вам, — сказал Карл, передавая Бобби Ли два коричневых пакета. — В одном содовая вода и кое-что перекусить для мальчика, в другом луковицы тюльпанов для кладбища. На случай, если все же дойдешь до него. Вы были знакомы с детского сада, а ты так и не почтил ее память. Что ты за человек такой?

— Черт, да я только недавно узнал, где она. Схожу, не беспокойся, — ответил Бобби Ли. — Как приеду, так прямо и пойду. — Он взял пакеты и положил на переднее сиденье рядом с собой. Потом завел фургон и поехал, выстрелив в Карла гравием из-под колес и дымом.

Мы ехали по сельской местности, которую в другое время я бы назвал красивой, проезжали мимо холмов, которые Бобби Ли называл буграми. «Это просто невысокие холмы, но люди здесь почему-то называют их буграми». Говорил Бобби Ли тихо, выглядел почти спокойно, вел машину, выставив локоть в окно, и ветерок отдувал ему волосы назад. «А вон там гнездо канюка, было, по крайней мере, — говорил он, показывая на поросший деревьями участок земли. — Там, за деревьями, жила стая канюков. На них стоило посмотреть. Помню, как один раз я ехал здесь еще с твоей мамой. Мы тогда думали перебраться сюда. Это было давно. Мы часто сюда приезжали, ее родственница жила в Луисвилле. Ее двоюродная сестра».

Когда проезжали мимо бронзового памятного знака на обочине дороги, он сбавил скорость и показал на него: «Там Бугорный ручей. Где-то там родился Ав Линкольн».

— Я думал, он родился в Иллинойсе, — сказал я, и в самом деле заинтересовавшись.

— Не-а, старина Ав с юга. — Он улыбнулся. — Это так тебя учит твой папаша?

Мы ехали еще какое-то время, по извилистым дорогам, петлявшим и нырявшим, ехали мимо бугров и мимо широких волнистых полей. Был ясный, необычно теплый день, через окно к нам долетал запах земли, сырой и свежий. Вскоре холмы сменились равниной, мы проехали по городку, состоявшему, кажется, из одних чистых и ярких витрин.

— Бардстаун, — пояснил Бобби Ли. — Я часто наведывался сюда со школьными приятелями. Мы ездили на винокурни, старались взять у них образцы продукции. Из Мемфиса досюда не так-то и близко, но у одного из моих приятелей тут на винокурне работал брат, доставкой занимался. Он нам обычно подкидывал пару-тройку коробок. Это окупало дорогу. Был когда-нибудь на винокурне? Там, где делают бурбон? Черт, по-моему, через несколько минут мы проедем мимо одной. Она там где-то, справа.

Мы за несколько минут проехали по улицам Бардстауна и снова выехали на дорогу. Бобби Ли вел машину как-то расслабленно, в глазах у него не было напряжения. Природа успокаивала нас обоих. Я приоткрыл окно, чтобы впустить в машину теплый воздух.

— Это что такое? — спросил я, увидев далеко впереди несколько больших черных зданий. Десятки их были разбросаны по холмам, они смотрели на нас, как погруженные в свои мысли часовые. Когда мы подъехали ближе, увидел, что они старые и обшарпанные, и я был уверен, что они еще и потрескавшиеся, и качаются от малейшего ветерка.

— Там сцеживают бражку, — ответил Бобби Ли, — и выдерживают виски. Открой окно пошире. Теперь вдохни воздух Кентукки. Глубоко вдохни. Давай. Сладко, да? Там у них в воздух уходит много бурбона. Они называют это ангельской долей. Черт, надеюсь, твоя мама тоже получает там свою долю. Старушка Эйми любила бурбон.

Мы проехали мимо последней группы домов. Дорога перешла в четырехрядное шоссе. Бобби Ли закрыл окно и запустил пальцы в волосы.

— Мне не хватает твоей мамы. Я не думал, что так будет, но это так. — Он оглянулся на меня, начал еще что-то говорить, но осекся. Потом наклонился вперед и включил радио. — Есть хочется, — только и сказал он.

Когда мы ехали по мосту, тянувшемуся, казалось, бесконечно долго, я заснул. Когда проснулся, увидел, что Бобби Ли с жестко-напряженным лицом изучает карту. Мы были на автозаправочной станции, на ее задах, под вывеской мужского туалета. Он пил из новой бутылки, прикладываясь к ней довольно часто. В пепельнице дымилась непотушенная сигарета. Сердце у меня екнуло.

— Может, съездить в Юту? — спросил он. — Ты когда-нибудь бывал в Юте? Там мормоны. Ребенку у них там, наверное, здорово расти. Там горы, озера. Народу немного, и мормонов считают хорошими людьми. Они не суют нос в чужие дела.

— Я хочу домой.

— Домой? — переспросил Бобби Ли. Он отложил карту и повернул ключ зажигания. — Дом там, где сердце. Ты не знал? Неужели твое сердце сейчас не со мной? Не с твоим кровным отцом? — Он еще раз отхлебнул из бутылки, держа ее одной рукой, а вторая была на рулевом колесе. — Надо торопиться, мы и так много времени упустили. Мы же не так-то много говорили на тех встречах. Эти кровопийцы-адвокаты на нас глазели. Мне всегда было неловко, да и тебе тоже. Поэтому думаю, у нас есть полное право побыть вдвоем без свидетелей.

— Потом я поеду домой?

— Посмотрим, как все пойдет. Давай купим что-нибудь поесть.

Мы остановились у ресторана на обочине шоссе и сели в отсек в самом конце зала у стены. Сделав заказ, Бобби Ли сказал, чтобы я пересел; он хотел видеть дверь.

— Мне надо видеть, кто входит и выходит. Я люблю смотреть на людей.

Я попытался есть блины, которые он заказал, но у меня разболелся живот, поэтому съел немного бекона и выпил воды. Бобби Ли ел свои чизбургеры, как кролик, втыкая в них два передних зуба и громко проглатывая куски. Мирное выражение лица исчезло, и на его место пришла неприязненная натянутость.

— Что ты думаешь о моем жирдяе-брате Карле?

— Он хороший.

— Да уж, хороший. Задница еще та. Всегда таким был. Зачем я бензин тратил, чтобы к нему заезжать? Он всегда меня учит. Никогда мы с ним особенно не общались. Братья обычно ладят друг с другом. Но не мы. С ним трудно. Знаешь, что такое «вредный человек»? Это тот, который всегда все делает назло и наоборот. Задница, одним словом. Он никогда не уживается с другими людьми. Такие никогда не женятся и живут в маленьком домишке в какой-нибудь лесной чащобе. Неудачник, вот он кто.

Подошла официантка с пивом для Бобби Ли. Пока она наполняла мой опустевший стакан, за соседний с нами столик сел крупный мужчина в голубой спецовке и бейсболке и взял меню.

— Ну, так как это, быть богатым и все такое? Старик купил тебе хоть что-нибудь? Надеюсь, купил, ведь он выиграл сто девяносто миллионов, дерьмо такое. Я читал, что он взял это все одним чеком. Одним чеком. Жмот вонючий. Он же пальцем не пошевелил, чтобы получить такие деньжищи. Это же деньги налогоплательщиков. Он должен был разделить их с другими, сделать и других счастливыми. Что он делает с этими деньгами?

— Не знаю.

— Не знаешь, вот как. А я знаю, что бы сделал. Потратил бы их, хотя все их растратить сложно. Купил бы большой дом и ранчо или ферму. И платил бы наличными. Никаких там залогов или ипотек. «Эй, парень, подойди сюда!», и давал бы ему деньги в руки.

Я пил воду и осматривал ресторан. Вошло еще несколько человек. Привычно и устало сели они кто у стойки бара, кто за круглые столы. В основном это были мужчины в бейсболках с сигаретами во рту. Все они были утомлены и покрыты пылью. Снаружи на стоянке их грузовики отбрасывали огромные тени.

Бобби Ли прикончил свой чизбургер.

— Так что вы с мамой делали там все это время? — спросил он.

— Иногда рисовали.

— Черт, в голове не укладывается: она и этот старик. Она же не любила его. Ей просто было с ним спокойно, и все. Черт, он же совсем древний.

— Он не такой уж старый.

— Черт, да он древнее земной грязи. И она знала, что и он ее не любит. Поэтому он и тебя не любит, — сказал Бобби Ли с горящими глазами. Он не отрывал их от стола.

Он зажег сигарету, махнул рукой, потушив спичку, и выдохнул в воздух дым.

— Эй, это твой грузовик, вон тот? — спросил он крупного мужчину за соседним столиком. — Тот, что везет бурбон?

— Да, сэр, — ответил мужчина, вытирая рот салфеткой. — Но там не бурбон. Там «Джэк Дэниелс».

— Там бурбон, — настаивал Бобби Ли.

— Нет, не бурбон, — сказал мужчина, продолжая есть. — В нем добрый старый «№ 7», и это виски из Теннеси. — Он улыбнулся. — Я знаю, что вы в Кентукки не особо его жалуете, вы же без ума от своего «Джима Бима».

— Есть разница? — спросил Бобби Ли.

— Есть. В том, как его делают. — Он отхлебнул кофе. — Его пропускают через древесный уголь. Вообще-то я толком не знаю, как его делают, просто вожу грузовик, гружу его и разгружаю.

— Много его пьешь?

— Не пью ни его, ни вашего. Не верю я в это.

— Во что не веришь? В виски? Во что тут верить? Открываешь рот и заливаешь в него.

— Я знаю несколько нормальных людей, которые пьют, но сам предпочитаю этого не делать. Я не верю, что это нравится Богу.

— Нравится Богу, — повторил Бобби Ли. Опять выпустил дым в воздух. — Значит, Богу не нравится бурбон, а? Ему скоч нравится, так что ли?

Мужчина рассмеялся.

— Сомневаюсь в этом.

— Ах да, ему же нравится вино.

Мужчина продолжал есть, громко жуя. Бобби Ли выпустил еще одну порцию дыма и слегка кашлянул. Слышно было, как снаружи зарычал грузовик, проезжая мимо нас по шоссе.

— Что, нравится водить машину? — спросил Бобби Ли.

— Да, сэр. Она еще крепкая и хороша на ходу. Неплохо помогает мне.

— Помогает в чем?

— Заработать на жизнь.

— Да? У тебя есть дети?

— Четверо.

— Четверо, — протянул Бобби Ли. — У меня вот только этот. — Мужчина обернулся ко мне и улыбнулся. — Только один этот, — повторил Бобби Ли. — Слушай, а им нужны люди на «Джеке Дэниелсе»?

— Может, и нужны. Им всегда нужны хорошие водители.

— Я могу водить грузовик, — обрадовался Бобби Ли. — Слушай, я умею водить. Платят они хорошо?

— Да, сэр, — подтвердил мужчина, проглатывая кусок. — Платят они хорошо.

— У меня брат работает на «Биме».

— Большая компания, я слышал.

Бобби Ли отпил пива из своей бутылки.

— Но с другой стороны, вести грузовик целый день, не знаю. Надоедает, наверное? Скучно. Все время одно и то же. Одни и те же дороги.

— Я люблю, когда все знакомо. Можно думать, — сказал мужчина.

— Думать о чем, боже ты мой?

— Иногда именно о Боге мне и нравится думать.

— Так ты и вправду веришь в Бога? — спросил Бобби Ли. — Я не верю. Ты верь, если хочешь, а я не верю в то, что не могу увидеть.

— С чего ты взял, что Бога нельзя увидеть? Он же во всем, что ты видишь вокруг.

— Да? Ну, тогда мне нужны очки.

— Надо смотреть внимательнее, и увидишь Его.

— Ага. Он явится посмотреть на меня, если захочет. Что же, найти меня несложно. А почему ты так уверен, что Он существует?

— Да просто знаю, и все. Он спас меня однажды.

— Спас тебя. Ты что, на войне был?

— Нет. Но однажды чуть не задохнулся насмерть. От куриной кости, когда мы собрались на барбекю.

— И что же Бог сделал? Стукнул тебя по спине?

— Нет. Но я уже умирал, и тут я почувствовал Его присутствие, и кость сразу же развернулась у меня в пищеводе.

Бобби Ли ничего не ответил. Только едва слышно повторил слово «пищевод» и выпустил дым из носа, как разъяренный бык.

— Да ну, я курицу вообще не люблю, — сказал он.

Скоро мужчина закончил есть и встал, обтирая руки о зад спецовки. Проходя мимо, он подмигнул мне и сказал «спокойной ночи».

— Пока. Увидимся на небесах, приятель, — ответил Бобби Ли. — Береги пищевод. — Потом замолчал и закурил еще одну сигарету.

— Веришь в Бога? — спросил он меня.

— Да.

— Да. Мать твоя верила. Понятно, что и ты веришь. Часто молишься?

— Иногда.

— Я не верю, что Он есть. Если есть, то почему случается столько всего плохого? Почему так случилось, что твоей матери оторвало голову? Только подумай, что она там, в небе, парит над нами без головы? Чушь собачья!

— Не знаю, почему, — ответил я. У меня опять появилась слабость, я почувствовал, как в животе подпрыгнул и стал расти шипастый клубок.

— Думаешь, молитва помогла вам выиграть в лотерею?

— Нет.

— Черт, если бы молитвы работали, я бы стал молиться, только и делал бы, что молился. Но молиться ветру в поле не собираюсь. Чертов гребаный Бог.

Бобби Ли пугал меня все больше и больше. Сейчас он вел себя по-другому, гораздо резче, глаза у него потемнели и стали как две бегающие бритвы. Я уже думал попросить помощи у какого-нибудь пропыленного посетителя у стойки, но прежде чем сдвинулся с места, он схватил меня за руку и сказал, что надо идти, прямо сейчас.

Ехали мы долго. Бобби Ли пел под хрипящее радио, пел печальным голосом, звучавшим, как ночной дождь.

— Спорим, ты не знал, что папка у тебя певец, — сказал он. — Твоя мать и я, мы много пели вместе. Помню, у нее был красивый голос. — После этого он надолго замолчал.

Солнце покидало небо, опустилось уже низко и залило лобовое стекло мягким оранжевым светом, напомнившим мне о лете. Я смотрел, как кентуккский свет постепенно меркнет, становится все более и более серым, и пожалел, что не могу уйти вместе с ним, скрыться где-нибудь в потаенном, безопасном месте. Потом закрыл глаза и стал молиться, хотя уже не был уверен, что Бог слышит меня.

— Пить хочешь? Могу взять тебе банку. Или две, — сказал Бобби Ли, въезжая на автостоянку при «Тайронс Лодж». Было уже темно, и, съехав с шоссе, мы довольно долго ехали по однополосной дороге. Стоянка была засыпана гравием, и когда Бобби Ли вылез из машины, я услышал, как при ходьбе его грязные ботинки хрустят по камешкам.

— Пошли, парень, — сказал он, открывая дверь. — Возьмем тебе кока-колу или еще что-нибудь. Знаю, что уже поздно, но когда я говорю «иди», значит, иди.

Я пошел за Бобби Ли к «Тайронс Лодж», низкому зданию, покосившемуся на сторону. На стоянке было еще две машины. Я слышал отдаленную музыку, становившуюся все громче по мере того, как мы приближались к зданию. Когда мы подошли, Бобби Ли помедлил у входа, положив руку на ручку двери.

— Если спросит кто, говори, что ты мой племянник из Лексингтона, — сказал он. — Даже не упоминай о Чикаго или о чем-то таком. Хотя кто здесь о чем спросит.

Внутри было темно и жарко, и я вспомнил о физкультурном зале в школе Св. Пия. С потолка свисало несколько тусклых ламп в зеленых абажурах. В дальнем углу несколько мужчин играли в бильярд, с губ у них свисали сигареты. На стенах были зеркала с рекламой пива. А позади стойки была картинка с женщиной в купальном костюме, лежащей на пляже.

— Сходить бы с ней поплавать, — сказал Бобби Ли.

Когда мы приблизились, бармен даже не поднял головы. Он не отрывал глаз от журнала.

— Мне нужно взять чего-нибудь попить, — сказал Бобби Ли. — Одну порцию, может, две.

Бармен на секунду поднял глаза, потом вернулся к своему журналу.

— На вид ему нет двадцати одного года.

— Да он просто такой маленький, — ответил Бобби Ли. — Дай мне «бад», а мальчику коку. — Бармен передал Бобби Ли наши стаканы, и Бобби Ли дал ему деньги, которые он вытащил из передних карманов своих джинсов.

Мы стояли у бара. Мне не так уж и хотелось пить. Поэтому я просто держал свой пластиковый стаканчик, и моим разгоряченным рукам был приятен его холод. Бобби Ли, наоборот, опустошил бутылку за три-четыре глотка, затем заказал еще одну, заплатив еще двумя смятыми долларовыми бумажками. Он уже наполовину опустошил и вторую бутылку, когда взгляд его упал на бильярдный стол в дальнем углу. Там играли двое мужчин, худой и толстый, оба в бейсболках, они молча катали шары по зеленому столу. Бобби Ли допил вторую бутылку пива и со все растущим интересом стал наблюдать за игрой.

— Неплохо они играют, — сказал он бармену.

Тот ничего не ответил и стал белым полотенцем протирать стаканы. Это был мясистый здоровяк с густыми усами с проседью и длинными баками. Когда он отвернулся от нас, я увидел, что в ухе у него блестит золотая сережка.

— Тот парень классно играет, — наконец сказал он. — Резвый Пес, вон он, вон там. — Он показал на одного из двоих.

— Резвый Пес?

— Джек Резвый Пес. Он сорвет куш.

— Только не мой, — заявил Бобби Ли. Потом взял свою пустую бутылку. — Налей-ка еще, «Премиум», старина.

Бобби Ли легко выиграл первую игру. Он ходил вокруг стола быстрой, изящной походкой, которой я раньше у него не видел. В своей узкой футболке он выглядел совсем юным и тонким, а кий легко парил у него в руках. После игры он схватил двадцатидолларовую бумажку, которую Резвый Пес положил на стол, и поднес ее к свету.

— Здорово смотрится, да, Тедди? — сказал он, позвав меня. — Особенно когда ее заработаешь.

— Сыграем еще раз, — предложил Резвый Пес. Он вынул сигарету. — Удваиваю ставку.

— Ты, верно, богач. Или щедрый такой?

Я сидел в другом углу и смотрел, как Бобби Ли снова укладывает шары. У меня уже болела голова. А влажная жара бара придавала всему неясную размытость и ощущение замедленности. Я тряхнул головой, отгоняя дрему. Моя надежда на то, что в «Тайронс Лодж» мы не задержимся, улетучилась. Я уже не верил, что к утру мы будем дома в Уилтоне, не верил, что мы вообще когда-нибудь поедем домой.

Во время первой игры Резвый Пес вел себя тихо. Он двигался медленно, низко пригибался к столу, а нацеливаясь на шар, закрывал один глаз. Руки у него были длинные и жилистые, и он был такой же худой, как Бобби Ли. Его приятель, толстяк, игравший с ним, когда мы вошли, теперь сидел у стойки бара рядом с музыкальным автоматом и покачивал головой в такт песне. Он часто закрывал глаза и начинал подпевать. Кроме бармена, в баре мы были единственными посетителями.

— Слушай, как вышло, что тебя стали звать Резвым Псом? — спросил Бобби Ли, намазывая мелом кий.

Резвый Пес не отрывал глаз от стола. У него были длинные висячие усы, закрывавшие рот.

— Имя мое Джек. Понятия не имею, почему они называют меня по-другому. — Он кивнул в сторону стола. — Разбивай.

Я закрыл глаза и слушал, как шары с нежным стуком ударяются друг о друга, потом положил голову на столик и, думая о доме, стал улетать куда-то далеко. Думал, что делает сейчас папа, беспокоился, не стало ли ему плохо из-за моего исчезновения. Был уверен, что тетя Бесс сходит с ума, а дядя Фрэнк ходит по комнате и ругается. Я плотнее закрыл глаза и пожалел, что не дома.

Когда спустя некоторое время открыл глаза, ситуация изменилась. Человек, сидевший у музыкального автомата, теперь стоял рядом с Резвым Псом, что-то шепча ему. Бармен вышел из-за стойки и тоже стоял рядом с бильярдным столом, сложив руки на груди. Музыкальный автомат не играл, в комнате стало жарче, а сама она казалась меньше.

— Касание, — заметил Резвый Пес. Я увидел, как шар метнулся через стол и исчез в лунке. После удара Резвый Пес выпрямился, и мне показалось, что под усами у него промелькнула улыбка.

Бобби Ли уставился на Резвого Пса и долго не отводил глаз. Потом медленно обернулся и долгим взглядом посмотрел на двух других мужчин.

— Вы, парни, считаете себя крутыми, так? — Он запустил руку в передний карман и вытащил скомканные бумажки и бросил их на стол. Несколько банкнот упало на пол.

Потом, не отрывая взгляда от Резвого Пса, сказал:

— Пошли, Тедди.

Мы отъехали, остановились на пустынной стоянке у галантерейного магазина и почти час чего-то ждали. Когда я спросил Бобби Ли, почему мы остановились, он приказал мне заткнуться и отхлебнул из бутылки, которая была у него под сиденьем.

Я то засыпал, то просыпался, во сне передо мной проходили разные картины: папа читал Томми книжку, я стоял в цепочке у школьной двери, я видел мисс Грейс, Чарли.

Потом мне приснился мой десятый день рождения, я увидел маму, стоящую в дверях в белой футболке и с волосами, завязанными в конский хвост, увидел, как шевелятся ее губы. Но в этот раз, поверх всего шума, расслышал, что она говорила: «Будь осторожен, будь осторожен».

Меня разбудила хлопнувшая дверца машины. Я выпрямился и выглянул в окно.

На другой стороне улицы увидел Бобби Ли, стоящего под фонарем на парковке у «Тайронс». Он на кого-то кричал. Я вышел и увидел, как к нему шли Резвый Пес и человек, сидевший у музыкального автомата.

— Вы, парни, махлевали по-черному. Хочу вернуть свои деньги, — крикнул Бобби Ли.

Я перешел через дорогу и встал рядом с Бобби Ли, который меня, однако, не заметил. Из «Тайронс» вновь послышалась музыка.

— Приехал к нам и решил, что можешь забрать у нас денежки? Ты, дерьмо вонючее, — сказал Резвый Пес.

— Он похитил меня, — неожиданно крикнул я. Я тяжело дышал, сердце у меня отчаянно билось. Я не собирался этого говорить, но слова сами прорвались наружу. — Позвоните в полицию, пожалуйста, позвоните моему папе.

Резвый Пес и второй уставились на меня, сбитые с толку и не знающие, что делать. Но, прежде чем они смогли среагировать, Бобби Ли набросился на них и принялся бить и пихать ногами, кричать. Первым сдался Резвый Пес, который схватился за живот, потом за голову, по которой ногой наотмашь с глухим звуком бил Бобби Ли.

— Я тебе не пес, резвиться с собой не дам, — кричал Бобби Ли. — Он волчком развернулся назад. — Ты куда, парень?

Толстяк хотел убежать в бар. Но Бобби Ли поймал его и сбил с ног ударом сзади по голове. Толстяк неловко упал, и пока он лежал, Бобби Ли наносил ему удары. Наконец тот перестал двигаться.

— Жирный идиот, — орал Бобби Ли. — Они решили, что нарвались на деревенского олуха, не способного постоять за себя. Решили забрать мои денежки, обставить меня. Зашел к ним, чтобы выпить пивка и покатать шары, а они меня взяли и обчистили. Это вам урок, ублюдки.

Быстрота нападения и результаты ошеломили меня. Я не мог понять, как одному Бобби Ли удалось избить двоих, да еще так жестоко. И все же не страх поднимался в моей душе, а ярость.

— Ублюдки чертовы, — орал он.

Держась за голову, Резвый Пес неуверенно поднялся на ноги, покачался и снова упал, лицом к небу. Я слышал, как он судорожно глотает воздух. Бобби Ли медленно вернулся, подошел и встал над ним, высоко подняв сжатый кулак.

— Хватит его бить! Не бей больше! — Размахивая кулаками, я бросился к Бобби Ли. — Хватит! Хватит! Хватит!

Сначала Бобби Ли отворачивался от меня, но потом схватил мои руки и сжал их. Только тут я увидел, что в руке у него толстый железный прут.

— Пошел в машину, пошел сейчас же в машину!

— Хочу домой! Хочу домой! Отвези меня домой. Ненавижу тебя. — Я пытался ударить его, но он уворачивался. — Ненавижу тебя. Ненавижу!

— Заткнись! Сказано тебе: в машину!

Извернувшись, я вырвался и побежал. Добежав до конца автостоянки, повернулся лицом, подобрал несколько камней и стал бросать в него. Он подскакивал и приплясывал, увертываясь от камней, но бежал ко мне. Когда он был в нескольких футах, бросил в него небольшой валун, тот попал лицо. Бобби Ли закрыл нос рукой и завопил:

— Чертов недоносок!

Он бросился ко мне, снова схватил за руки и сжал так сильно, что мне стало больно. Взбешенный, он часто дышал, все лицо у него было мокрым от пота и крови. Он поднял руку, чтобы ударить меня. Взглянув вверх, я увидел, что черный железный прут занесен прямо над моей головой. Я попытался снова ударить его, потом, ожидая, что железный прут вот-вот опустится на мою голову, закрыл глаза.

— Ты прямо как твоя поганая мать! — заорал он.

Я открыл глаза. Он все стоял, занеся надо мной прут.

Тут из дверей «Тайронс» вышел толстый бармен.

— Какого черта, что здесь происходит? — кричал он. — Что случилось?

— Пошли в машину, — сказал Бобби Ли. Он опустил прут и стал толкать меня. — Пошли в эту чертову машину, быстро.

Глава 16

Быстро темнело. Небо из голубого стало серым, а потом черным, на нем высыпали звезды, смотревшие на нас сверху в безмолвном мерцании. Мы шли по кладбищу, где похоронили мою маму. Было холодно.

— Где это, куда идти? — спросил Бобби Ли. Он держал пакет с луковицами тюльпанов, которые отдал ему Карл-Медведь, и покачивался.

— Вон там, — ответил я, показывая направление.

После столкновения у «Тайронс» я заснул в машине и забыл о том, что со мной случилось. Проснувшись, увидел на горизонте очертания Чикаго, и на меня вновь нахлынула надежда. Но вместо того, чтобы ехать в Уилтон, Бобби Ли съехал с шоссе и сказал мне, что мы едем на могилу к маме, а потом в Юту, где начнем новую жизнь.

— Там, — сказал я, — вон там.

Бобби Ли споткнулся о ветку и сказал «черт!». Стоя у него за спиной, я подождал, пока он встанет и ототрет грязь со штанов.

— Черт. Эти штаны у меня единственные. Я думал одолжить что-то из одежды у Карла, но его так разнесло, что даже не стал спрашивать. Эта, что ли?

— Да. — Я стоял в нескольких футах у памятника с крестом на вершине.

Бобби Ли уставился на мамин памятник, но ничего не сказал. Он просто положил пакет с луковицами на землю и засунул руки в карманы. Я стоял за ним и пытался тоже смотреть на памятник, но у меня опять закружилась голова, поэтому я стал смотреть вниз на землю.

— Давай, парень, иди сюда, почтим ее память вдвоем, как одна семья. Двое главных мужчин в ее жизни. — Он схватил меня за руку и заставил подойти ближе к могиле. — Привет, Эйми, — сказал он. Вынул бутылку и отхлебнул из нее. — Надо же, это, оказывается, еще чуднее, чем я думал.

Он сел на землю, сложил ноги, как индус; так делал Томми, когда смотрел телевизор.

— Любил мать? — спросил он. — Ты любил мать? Она-то тебя любила, знаю. Черт, тебя она любила больше, чем меня. Да ладно. В этом ничего такого нет. Матери и должны любить своих детей. Эй, что ты там делаешь, перестань, иди ко мне и сядь рядом.

Я все стоял и обратной стороной ладони вытирал слезы, бежавшие у меня по щекам. Ветер обдувал мое мокрое лицо, и оно закоченело, а губы стали солеными. Не знаю даже, когда я стал плакать.

— Да, правильно, на могиле матери и надо плакать. Так полагается. Ладно, — сказал он. И отпил еще. — Я бы дал тебе этого лекарства, но мне оно самому нужно, чтобы поправиться. Садись. Скоро пойдем, так что прощайся с ней.

Я сел рядом с ним на холодную землю и стал смотреть на могильный памятник. С момента драки он стал тихим и спокойным. Я думал, что он ударит меня, когда мы уехали со стоянки у «Тайронс», но буря улеглась, и мы несколько часов ехали в полном молчании, только тихо работало радио. Дважды он предлагал мне что-то поесть из пакета, который дал ему Карл.

— Эйми Элизабет Папас, — прочитал он. — Любящей матери и жене. — Я тоже посмотрел на памятник и смотрел до тех пор, пока от слез не перестал различать его очертания. — Знаешь, все повернулось по-другому, — сказал Бобби Ли. — Не так, как я хотел. Я хотел жить с твоей матерью, жить со своей женой, быть отцом, иметь много детей. Но все пошло как-то не так. Наверное, где-то столкнулись кометы, и все переменилось. — При упоминании о кометах я взглянул на Бобби Ли. — Это Эйми придумала сказку про кометы, которые столкнулись, и жизнь у людей изменилась. Черт, наверное, они все сталкивались и сталкивались. Жизнь все время менялась. Нельзя было ни на что рассчитывать.

Я поглубже засунул руки в карманы и от ветра зарылся лицом в воротник. Я услышал, как над головой у меня пролетает самолет, такой низкий отдаленный звук, удалявшийся и вскоре замерший вдали. Несмотря на свой страх перед поездкой в Юту, я хотел вернуться в машину, потому что там хотя бы было тепло. Я уже не плакал, только хлюпал носом.

— Мы с ней давно знали друг друга, с самой школы. Я скучаю по ней. Нам было весело вместе. Мы смешили друг друга. Прямо как дети.

Бобби Ли принялся руками рыть в земле неглубокую ямку, выковыривая землю.

— Землю приморозило. Не поддается.

Покопав еще немного, открыл коричневый пакет, высыпал в ямку сразу несколько луковиц и быстро присыпал их землей. Пока он делал это, я думал, не побежать ли мне на стоянку и не позвать ли на помощь, но голова кружилась, я уже парил где-то над землей, в то же время понимая: что бы я ни сделал, Бобби Ли схватит меня.

— У тебя такие же большие глаза, как у Эйми. У нее были большие глаза. Красивые. Я как-то попытался нарисовать их, когда мы еще ходили в школу, но я не художник. Я нарисовал их слишком большими, она мне все время припоминала это. Черт, она-то здорово рисовала. Да уж. — Тут Бобби Ли сказал такое, чего я от него не ожидал: — Я любил ее. И почему все так вышло? Этот старик увез ее от меня. — Он опустил голову между колен, и мне показалось, что он заплакал. — Ладно, мы с тобой тоже отличная пара, так? Замечательная. Сидим вот и плачем вдвоем. — Он утер глаза ладонью и тоже шмыгнул носом. — Значит, ты веришь в Бога. Тогда как, по-твоему, что Он обо мне думает? О том, что я делаю? Наверное, не особенно-то Он меня любит, ничего Он у меня из пищевода не вытаскивал. — Он снова приложился к бутылке, но потом поставил ее на землю. — Ладно, скажи ему, что я не такой плохой, как все обо мне говорят, ну, в этих газетах и всюду. Я любил твою мать. Я не злой, ничего такого. Я не хотел, чтобы все так получилось.

Сгорбившись, я еще глубже забрался в свое пальто. Дул ветер, и голые ветки царапали черное небо. Бобби Ли снова вытер глаза.

— Я не думал причинить тебе зло, там, на стоянке, — продолжал он. — Ладно, по крайней мере, сейчас мне кажется, что не думал. Иногда теряю над собой контроль. Не понимаю, что делаю. Черт, а ты тоже не промах, — сказал он, осторожно ощупывая свой нос, немного распухший. — Бросай свои рисунки, займись бейсболом. Бьешь точно в цель.

Мне нечего было ему ответить. Я только еще больше сгорбился, почувствовав, что ветер продувает меня насквозь.

— Черт. Пошли. Все это просто сумасшествие какое-то.

— Куда мы поедем? — спросил я, вставая и уже начиная дрожать от холода.

— Не знаю. Все, что знаю, это то, что у меня нет денег, что холодно и что я хочу есть. Пошли.

На заплетающихся ногах, низко опустив голову и обходя могильные памятники, я пошел с ним обратно к машине. У меня сильно болел живот, и я всеми силами старался не воспарить еще выше, хотя испытывал при этом странное чувство легкости.

Когда мы подходили к машине, я увидел, что под фонарем кто-то стоит. Сначала это была лишь тень, потом у нее прорезался голос.

— Отпустите мальчика, — сказал папа. В руке у самого бедра он что-то держал.

Бобби Ли схватил меня и отступил на шаг.

— Какого хрена, что ты здесь делаешь?

— Пожалуйста, мистер Андерсон, я пришел за Тедди. Если захотите уйти, идите. Мне нужен лишь Тедди. Вы не имеете права забирать его у меня. Ни малейшего права. — Голос у папы был твердым. Я его не узнавал, я не слышал у него такого голоса.

— Как ты нас нашел? — спросил Бобби Ли. Потом догадался: — Чертов Карл, — едва слышно процедил он.

— Отдайте мальчика, — сказал папа и направился к нам. Только тогда, когда свет упал на предмет в его руке, я увидел, что он держит саблю Стоулволла Джексона.

Увидев саблю, Бобби Ли еще ближе притянул меня к себе, крепко удерживая рядом с собой. Мою наполненную легкостью голову вдруг обдало волной паники. Я понимал, что, даже с саблей в руке, папа не мог сравниться с Бобби Ли.

— Ты так ведешь себя, потому что получил все эти деньги, а теперь хочешь получить еще и моего сына. Спорить могу, что ты подкупил судью.

— Отдайте мальчика. Я не причиню вам вреда, мистер Андерсон. Я дал слово вашему брату, что без надобности не буду привлекать власти.

— Ты забрал у меня жену. Сына моего не получишь, — сказал Бобби Ли. Я почувствовал, как напряглось все его тело, и подумал, при нем ли тот прут.

— Пустите Тедди, — сказал папа. Он стал обходить нас сбоку, медленными шагами описывая вокруг нас полукруг, одной рукой направив на нас саблю. Бобби Ли и я поворачивались вслед его движениям.

— Опусти саблю, старик, опусти, пока я тебя не изуродовал. Брось на землю ключи от машины и бумажник. У меня проблемы с наличностью. Бросай сюда.

— Отпустите Тедди. Дайте ему уйти. Можете потом уходить, но сейчас отпустите его. — Он продолжал обходить нас, выставив вперед саблю.

— Да заткнись ты! — заорал Бобби Ли. — Это мой парень. Слышишь меня? Я сказал, бросай эту штуку и давай сюда деньги. Болван старый. А то я тебя пополам разорву.

— Папа, — крикнул я, — у него железный прут! Пожалуйста, делай что он говорит. Он дрался одновременно с двумя и обоих уложил.

Но папа все продолжал идти, ни на секунду не отрывая глаз от Бобби Ли.

— Все будет хорошо, Тедди, — спокойно ответил он мне.

— Ты, козлина старый, — услышал я голос Бобби Ли. Он еще крепче схватил меня и развернул перед собой, выставив вперед. — Хватит хороводы водить, слушай, что говорит мальчишка. Больше повторять не буду.

— И я больше просить не буду, — ответил папа. Потом опустил саблю и печально покачал головой. — Сожалею, мистер Андерсон, но вы не оставляете нам выбора. — Я услышал, что за нашей спиной что-то происходит. Услышал скрип гравия. Бобби Ли со мной обернулся, и мы увидели, что над нами вырос силуэт Мориса с высоко занесенным над головой кулаком. Глаза у него горели.

— Что за черт? — заорал Бобби Ли.

Но Морис развернулся и ударил Бобби Ли прямо в нос.

Бобби Ли выпустил меня, закрыв нос руками.

— Черт! — кричал он. — Черт!

Затем Морис ударил его еще раз, и Бобби Ли отлетел назад и, не произнеся ни звука, кучей хлама упал на землю. Он лежал там без движения, пока не приехала полиция и не забрала его.

Глава 17

Дядя Фрэнк стоял в холле перед зеркалом и поправлял мне галстук. Руки у него сновали туда-сюда, он заново отгибал мне воротник и расправлял рубашку.

— Для первого выхода нужен именно такой костюм. Люди испытывают уважение к костюмам. Это как военная форма. В этом была моя ошибка — когда я жил в Лос-Анджелесе, не часто надевал костюм. А костюмы наводят на людей страх.

Тетя Бесс хотела, чтобы на ее свадьбу мы надели форму конфедератов, но папа убедил, что это не совсем удобно. В начале недели он повез нас с Томми в Чикаго и купил нам по синему костюму, красному галстуку и белой рубашке. Когда приехали домой и показали дяде Фрэнку наши консервативного вида костюмы, он сказал, что в них мы смотримся как агенты секретной службы, и спросил папу, не назначили ли нас в охрану кортежа президента. На следующий день, после школы, дядя Фрэнк снова повез нас в Чикаго, и мы провели там несколько скучнейших часов, переходя из одного магазина в другой, примеряя десятки костюмов, пока наконец дядя Фрэнк не решил остановиться на двух двубортных костюмах цвета «черный янтарь», которые, по его мнению, были как раз такими, какие требовались для подобного случая.

— Костюм — это одежда успеха, — сказал он на обратном пути. — Заметьте, это правило придумал не я.

Свадьбу готовили впопыхах. Всего неделю назад Силвэниес предложил тете Бесс выйти за него замуж, упав при этом на одно колено — конечно, чрезвычайно изящно. Это было вечером после обеда, за которым он выпил целую бутылку красного вина. Своим мелодичным голосом, звенящим, как струя воды, льющаяся в пустое ведро, произнося слова, которые сладкими каплями падали ей на сердце, он попросил тетю Бесс сделать его счастливейшим человеком в мире. Не обращая внимания на возражения дяди Фрэнка и его требование сначала подготовить не оставляющий никаких лазеек брачный контракт, папа лишь спокойно одобрил этот брак и, широко улыбаясь тете Бесс, пожал Силвэниесу руку.

— Я знаю, что это именно то, чего она ждала в последнее время, — сказал он Силвэниесу. — Счастлив за вас обоих.

— Черт, пора нам выметаться отсюда, — сказал нам дядя Фрэнк и, взяв Томми за руку, второй рукой открыл дверь, — мы уже опаздываем. Хотя спешить особенно не на что.

— Почему тетя Бесс выходит замуж за этого монстра? — спросил Томми.

— Потому, что он сделал ей предложение.

— Он сделает ее вампиршей.

— Более чем вероятно.

У машины на подъездной дорожке нас ждал Морис — руки в брюках, трубка в зубах. Шел снег, и крупные хлопья падали мне на лицо, налипая на ресницы.

— Чертов снег. Кто бы мог подумать! — сказал дядя Фрэнк, залезая в старый «Бьюик».

Морис открыл для нас заднюю дверь.

— Мне кажется, в этом нет ничего неожиданного, — заметил он. — Январь на дворе.

Дядя Фрэнк послал в небо хмурый взгляд: время года — это еще не оправдание. Снег падал ему на накладку из волос и покрывал ее, как глазурь шоколадный торт.

— Надеюсь, хоть такая погода заставит их немного повременить. Пару годков, если повезет. — Он сел в машину и подкрутил ручку, выдвинув сиденье вперед. — Морис, вам достаточно места? Можно отодвинуть сиденье назад. Детям место не нужно.

— Все хорошо, — ответил Морис. — Все ремни застегнули? Томми! А вы, мистер Папас?

— Я не пристегиваюсь. Эту машину разбить невозможно.

— Вы рискуете, — заметил Морис.

Дядя Фрэнк завел машину.

— Я люблю риск.

Неделю после поездки с Бобби Ли я провел в постели, спал и разговаривал с папой, с тетей Бесс и дядей Фрэнком, и силы постепенно возвращались ко мне, а температура и ощущение парения над землей постепенно уходили, и наконец ушли совсем. Все это время нас донимали телефонными звонками с телевидения и радиостанций, все просили дать им интервью. Папа и Морис отказывались, говоря, что им неинтересно обсуждать чисто семейные дела. Но дядя Фрэнк, вопреки папиной просьбе, появлялся в одной программе за другой, и с трогательным чистосердечием и драматизмом рассказывал нашу историю, объясняя все случившееся чисто житейскими обстоятельствами. Его выступления были настолько популярными, что ему предложили работу временного ведущего в ночной чикагской радиопрограмме «Ночной разговор», которую он сразу же переименовал в «Откровенный разговор». Он был счастлив, и за обедом с апломбом говорил о том, что сделает эту программу общенациональной и внедрится на телевидение, потеснив «крутых парней».

— Вчера вечером вы слушали мою программу? — спросил дядя Фрэнк Мориса, остановившись на красный свет. — У нас был астролог. Тот, кто предсказывает события.

— Мне жаль, но я ее пропустил, — ответил Морис.

— Я пришлю пленку. — Потом добавил: — Знаете, а мое приглашение еще в силе.

— Спасибо, но я буду чувствовать себя на радио неловко.

— Ну, на случай, если передумаете, — сказал дядя Фрэнк. — Я смог бы поднять свой рейтинг. Ведь мой контракт заканчивается через шесть недель.

Зажегся зеленый свет, и наш «Бьюик», присев, рванул вперед.

Шел сильный снег, и нас постоянно заносило, а колеса «Бьюика» скользили по дороге. Мы были на пути к «Уиллу», где тетя Бесс готовилась начать новую жизнь в кондоминиуме, который папа купил ей в качестве свадебного подарка. Тетя не венчалась в церкви, потому что в последний момент Силвэниес вспомнил, что он еврей.

— Все это нагоняет тоску, — говорил дядя Фрэнк, когда мы подъезжали к автостоянке. — Все это. Я так себя ругаю. Ведь сам ввел в дом этого типа. Она оставшиеся дни проведет, растирая ему ноги.

— Но, похоже, она с ним счастлива, — сказал Морис, когда машина остановилась.

— Ей семьдесят семь лет. Она слишком стара для такого счастья.

— Никогда нельзя быть слишком старым для счастья, — сказал Морис, открывая дверь.

Силвэниес с папой ждали нас в новом банкетном зале «Уилла», который изначально Гас намеревался использовать, как зал для поминок. Силвэниес, совершенно неотразимый в голубом смокинге с галстуком-бабочкой в розово-белый горошек, напомнившем мне мятное мороженое, бросился к двери, чтобы встретить нас.

— Господи Иисусе, — воскликнул дядя Фрэнк, — ты прямо как прокладка «либрес».

Силвэниес улыбнулся. На лбу у него были капельки пота.

— Это мои зимние цвета, — объяснил он. — Бесс выбрала весь ансамбль. — Он опустил глаза на меня и улыбнулся улыбкой влюбленного змея. — Должен сознаться, волнуюсь. Я же столько лет не женился.

Помимо членов семьи, единственными гостями на этом торжестве были Куинн, папин адвокат, и миссис Роудбуш. При виде меня она улыбнулась, и я удостоверился, что ее искусственные зубы были на месте и в рабочем состоянии. Я уже давно ее не видел, с самого Хэллоуина, и был рад, что она здесь.

В банкетном зале было два больших окна, выходивших на автостоянку, если не считать наших машин, совершенно пустую. В честь такого события Гас закрыл ресторан для посетителей, и это было самое меньшее, что он мог для нас сделать, потому что, по словам дяди Фрэнка, это папа дал ему денег на переоборудование ресторана. Я стоял у окон и смотрел, как падает снег, как он тихо и величественно покрывает своим саваном наш «Бьюик».

Какое-то время я смотрел на снег, потом достал из кармана потрепанную бумажку. Это была мамина записка, которую она написала в моем возрасте. Ее в тот день прислал мне из тюрьмы Бобби Ли, ее и рисунок, странную картинку с изображением звезд и планет на темном фоне и надписью: «Галактика ночью». Написанная на обычной бумаге детским почерком, который я не мог узнать, записка поясняла рисунок: «Галактика ночью, все звезды и планеты на нужном месте, в целости и сохранности. Поддерживая друг друга, они так и будут висеть до самого утра».

— Очень живописно. Снег. Красиво, правда, Тедди? — Это подошел папа.

— Да, — ответил я. И убрал записку.

С той ночи, когда они с Морисом боролись с Бобби Ли на автостоянке, он старался как можно больше времени проводить с Томми и со мной, и хотя временами чувствовалось, что дается ему это с трудом, все же жить ему потихоньку становилось все легче и легче. Иногда он еще удалялся от нас, и мысли его парили где-то не здесь, но все же я знал, что он рядом со мной и всегда со мной останется.

— Кажется, начинают. Нам, вероятно, пора садиться, — сказал папа. Я последовал за ним к недлинному ряду стульев, повернутых лицом к окнам.

Войдя в зал, тетя Бесс в длинном голубом платье с единственной белой розой в руках принялась плакать и проговорила: «О Боже!» Потом она подошла к Силвэниесу.

— Ты просто неземное видение, — сказал он, когда она заняла место рядом с ним перед судьей, другом Куинна. Церемония шла гладко до тех пор, пока Силвэниес не попытался прочитать стихотворение, которое вспомнил, и стал спотыкаться на каждом слове. Когда же тетя Бесс сказала: «Они ждут нас, чтобы накрыть на стол», он замолчал и просто поцеловал ее в губы.

— У меня есть еще кое-что, что я хотел бы вам прочитать, — объявил Силвэниес, разворачивая какой-то клочок бумаги. Дядя Фрэнк пробормотал «Господи Иисусе Христе!», а тетя Бесс опять сказала что-то про стол, но Силвэниес настаивал.

— Это займет всего несколько секунд.

Он надел очки с маленькими стеклами; раньше я никогда не видел, чтобы он носил очки. Оглядел комнату и улыбнулся, нагнетая напряжение. Потом снова свернул бумажку и убрал ее.

— В жизни человек сталкивается со множеством других людей, — начал он своим мелодичным голосом. — И если вам повезло встретить хороших людей, тех, кого вы полюбили, пусть они будут рядом. Ибо вместе вы многое обретете, вместе вы многое узнаете. Друг о друге и о самих себе. — И, закончив, он поцеловал тетю Бесс.

— Это строки из нашего последнего фильма, — сообщил дядя Фрэнк, гордо озирая зал. — Из заключительной сцены.

Некоторое время мы все стояли и смотрели, как тетя Бесс вытирает слезы платком Силвэниеса.

Потом папа повернулся ко мне:

— Ну что, Тедди, сядешь рядом со мной?

Боковым зрением я видел, как кружатся снежинки, танцуя в свете фонарей, падая на землю, как частички облаков, приплывших из рая.

— Хорошо, — сказал я. Он взял меня за руку и повел к столу. — Хорошо.